Французская императрица, первая жена Наполеона I (с 1796 по 1809 год). Родилась на острове Мартиника. Первый муж Жозефины пал жертвой террора в 1794 году. От него имела двоих детей. Евгений стал впоследствии вице-королём Италии, а Гортензия — женой голландского короля Людвика Бонапарта и матерью Наполеона III. После развода с Наполеоном I Жозефина поселилась вблизи Эвре и вела роскошную жизнь.

* * *

Наполеон, 26-летний молодой генерал, быстро осознал: чтобы заручиться поддержкой одного из главных деятелей 9 термидора, Барраса, этого «короля Республики», необходимо прежде добиться расположения его знаменитой любовницы мадам Тальен, а для этого надо было появиться в свете. И вот сентябрьским вечером 1795 года он отправляется в салон той, кого называли «Термидорской Богоматерью». Именно здесь он впервые увидел другую королеву парижских салонов, нежную и страстную Жозефину де Богарне и сразу же без памяти влюбился в неё.

Среди гостей Наполеон был одет беднее всех. Мюскадены (так называли роялистов, одевавшихся с подчёркнутой роскошью) щеголяли белокурыми париками (шла молва, будто их изготовляли из волос казнённых) и гордо выставляли напоказ свои броские наряды. Ни для кого из них не прошло незамеченным появление «черномазого» генерала с пронзительным взглядом.

Наполеон решительно прокладывал себе путь среди разряженных офицеров, украшенных трёхцветными поясами членов Конвента. В погоне за высокими чинами виконт Баррас де Фокс-Анфу, депутат от Вара, оставил королевскую армию и уже 1 августа 1875 года получил звание бригадного генерала в армии Республики. Хотя профессиональным военным он так и не стал. Его дама была в простом муслиновом платье, свободно ниспадающем широкими складками. Под платьем угадывались очертания груди и бёдер. Остальные дамы были такие же соблазнительные. Хозяйка вечера, чувственная креолка, окидывала настойчивым взглядом каждого мужчину, словно предлагала им вести себя смелее.

Совершенно очарованный красотой полуобнажённых дам, Наполеон почтительно приблизился к Терезе Тальен. Баррас что-то шептал ей на ухо. Быть может, рассказывал о взятии Тулона. Наполеон почувствовал себя смелее. Обольстительное окружение придало ему храбрости. В мгновение ока этот худой и малозаметный офицер стал убедительным, ярким, напористым…

Каждую фразу Наполеон подхватывал буквально на лету, не упуская возможности показать себя во всём блеске. Он уже чувствовал себя здесь как дома, как будто всю жизнь учился придворным манерам. Разглагольствуя, он в пылу смело хватает за руку Терезу Тальен… Обменялся парой слов и с Жозефиной де Богарне, вдовой генерала де Богарне, обезглавленного в годы террора, которая оценивающе оглядела этого худощавого, низкорослого и нервного человека. Говорили, что с мадам Тальен они познакомились в тюрьме и что раньше она тоже была любовницей Барраса, впрочем, время от времени продолжала выступать в этой роли. Обеим женщинам молва приписывала многочисленных любовников, распутный образ жизни и крупное состояние. Наполеон был так остроумен, что она невольно забыла о том, как жалко он одет.

Постепенно все дамы одна за другой отошли от них, словно признав за Жозефиной де Богарне право на генерала, которому не было ещё и 27 лет. Она пригласила его навестить её дома, на улице Шантерен, 6.

У неё за плечами была уже целая жизнь. Ей было за 30. Но тело, но кожа, её манера двигаться словно в танце! Все дружили с ней. Она занимала центральное место в том мире, в который он едва вошёл.

28 октября к нему в штаб, оттесняя адъютантов, протолкался солдат с пакетом. Пока Наполеон вскрывал конверт, присутствовавшие офицеры скромно отступили в сторону.

Ему был незнаком этот круглый почерк с жирными прямыми линиями, неуверенный и прилежный одновременно. Письмо было подписано «Вдова Богарне». «Вы совсем не навещаете любящего вас друга, — пишет Жозефина. — Совершенно забыли его, и напрасно, потому что друг этот вам искренне и нежно предан. Приходите завтра ко мне обедать…» Наполеон сложил письмо и отослал адъютантов.

Наконец-то у него появилась женщина!

Наполеон принял приглашение возлюбленной.

Он прижал к себе Жозефину, и та подалась к нему, такая мягкая и послушная. Наполеон отнёс её в постель.

Наконец-то она принадлежала ему, эта умелая женщина с длинными пальцами, с шёлковой гладкой кожей. Он с жаром сжимал её и так горел желанием, что она едва не лишилась чувств. Жозефина делала вид, будто хочет оттолкнуть его, но, словно признав своё поражение, уступала и становилась нежной. Однако почему-то генерала не покидало ощущение, что она выскальзывает из его рук, что она как будто не здесь, а где-то далеко…

Едва расставшись с ней, он тотчас же писал письмо:

«Моё пробуждение полно тобой. Твой облик и пьянящий вечер, проведённый с тобой вчера, не оставляют в покое мои чувства. Нежная, несравненная Жозефина! Что за странные вещи творите Вы с моим сердцем! Стоит мне представить, что Вы сердитесь, или грустите, или встревожены, как душа разрывается от боли, и Ваш друг не знает более покоя».

Впрочем, Жозефина к нему не спешила. Поджидая её в приёмной нотариуса господина Рагидо, где она назначила ему свидание, Наполеон подошёл к приоткрытой двери и услышал, как ворчит нотариус: «Что это вам вздумалось! Выходить замуж за генерала, у которого нет ничего, кроме плаща и шпаги!»

7 февраля 1796 года о предстоящем бракосочетании сообщили публично, а уже 2 марта состоялось официальное назначение молодого генерала на пост главнокомандующего армией, которой предстояло действовать в Италии. «Приданое Барраса», — шипели завистники.

Следовало составить брачный контракт. Жозефина убавила себе четыре года. (Ему об этом было известно.) Сам он прибавил себе полтора года. Что значили все эти мелочи! Он желал этого брака.

9 марта 1796 года (19 вантоза IV года), в день свадьбы, назначенной на 9 часов вечера в мэрии на улице Антэн, Наполеон провёл совещание с адъютантами. Каждому он объяснял его задачу. На 11 марта планировался отъезд в Ниццу, где располагался главный штаб армии. Адъютантам предстояло подготовить все этапы следования, позаботиться о квартире для Наполеона, созвать его генералов.

Внезапно Наполеон поднял голову и едва не подскочил на месте. Шёл уже десятый час. А ведь в мэрии его ждали Баррас, Тальен и Жозефина!

В сопровождении одного из адъютантов, Ле Маруа, Наполеон торопливо отправился в путь. Он уже преподнёс Жозефине маленькое кольцо с сапфирами в качестве свадебного подарка. Внутри кольца было выгравировано: «Это судьба».

Когда он входил в здание мэрии, было уже 10 часов. По ступенькам Наполеон не всходил, а прыгал. Его уже давно ждали. Горели свечи. Мэр Ле Клерк клевал носом.

Наполеон потряс его за плечо. Наконец церемония началась. Жозефина едва слышно прошептала слова согласия. Наполеон звонким голосом произнёс: «Да». И сейчас же увёз Жозефину. Она целых две ночи была с ним. Спустя два дня он покинул её, чтобы принять участие в итальянской кампании.

От Парижа до Ниццы — одиннадцать ночёвок, и с каждой ночёвкой, почти с каждой почтовой станции, на которой он менял лошадей, летело письмо на улицу Шантерен, в отель гражданки Богарне.

«Когда я бываю готов проклясть жизнь, я кладу руку на сердце: там твой портрет, я на него смотрю, и любовь для меня — безмерное лучезарное счастье, омрачаемое только разлукой с тобой. Ты приедешь, правда? Ты будешь здесь, около меня, в моих объятиях! Лети на крыльях! Приезжай, приезжай!»

Почему же она медлила?

Дело в том, что перспектива мотаться с солдатами по полям нисколько не привлекала её. Насколько лучше пользоваться, сидя в Париже, всеми их трудами и достигнуть наконец цели посредством простой ставки в игре и стать одной из самых высокопоставленных львиц, одной из цариц нового Парижа! Бонапарт прислал ей доверенность, да, впрочем, кто отказал бы в кредите жене главнокомандующего Итальянской армии? Она была участницей всех празднеств, всех увеселений, всех приёмов в Люксембурге, где при Баррасе была восстановлена королевская пышность и где рядом с хозяйкой, госпожой Тальен, ей отводилось лучшее место.

Но нужен был всё-таки какой-нибудь предлог. Что же придумать? Болезнь — это старо, но болезнь, вызванная началом беременности, — прелестно. Узнав эту новость, Бонапарт потерял голову. «Я так виноват перед тобой, — писал он, — что не знаю, как искупить мою вину».

Но он не мог больше ждать; грозил, если его жена не приедет, подать в отставку, всё бросить и приехать в Париж. Жозефина поняла, что с отговорками кончено, тем более что последнего предлога — беременности — нет. Ссылками на болезнь больше нельзя провести мужа: ведь она продолжала выезжать, не отказывалась ни от одного праздника и прекрасно переносила все развлечения. Бонапарт в это время вынужден был идти навстречу армии Вурмсера и умолял Жозефину приехать к нему в Верону: «Ты нужна мне, — писал он ей, — потому что я скоро сильно заболею». Но она ждёт его в Милане, куда он и помчался. Два дня сердечных излияний, любви, страстных ласк — и тотчас же — тяжкий кризис, связанный с Кастильоне.

Когда она была с Бонапартом, он проводил день в поклонении ей, словно божеству; когда она уезжала, он слал гонца за гонцом. Из каждой из этих безвестных деревень, названия которых он сделал бессмертными, летели письма с уверениями в любви, в доверии, в признательности, с проклятьями ревности, с безумными ласками. Ей, любовнице уже пожившей, светской и опытной, принадлежали его ненасытные чувства — совсем молодого, совсем свежего, чувства двадцатишестилетнего мужчины, жившего до тех пор целомудренно.

Эта вечная экзальтация тяготила её и надоедала ей. Конечно, мило — быть так любимой; сначала это казалось интересным и новым, но постепенно утомило. Его безрассудная страсть, с её грубостью и наивностью, не способна была разбудить уже притупившиеся чувства. Шарль был развлечением, лучше которого и желать нельзя: он был из того Парижа, который любила Жозефина, — Парижа разгульного, шумного, весёлого, Парижа-кутилы. Ей нужен был Шарль, чтобы легче переносить скуку, которая её изводила.

К Бонапарту Жозефина вернулась только в конце декабря. Хотя любовь Наполеона теперь уже не была бешеной и страстной, но его жена оставалась единственной женщиной, которую он любил.

Между тем она уже не была так красива. Ей было далеко за тридцать, но, даже когда прошла страсть, от прежней любви у Бонапарта осталась к ней горячая благодарность.

Жозефина обедала в Люксембурге, у президента Директории Гойе, когда пришло совершенно неожиданное для неё известие, что Бонапарт высадился во Фремю. Она как бы забыла о существовании Бонапарта, казалось, даже не думала, что он может вернуться, устроила свою жизнь по своему вкусу и вела себя как вполне утешившаяся вдова.

А Наполеон, решивший порвать с Жозефиной после того, что он узнал в Египте, уже три дня расспрашивал своих братьев, сестёр, мать. У него не осталось никаких сомнений насчёт поведения Жозефины в Милане, насчёт её ещё более предосудительной жизни в течение последних семнадцати месяцев. Решение Наполеона было твёрдым, и вся семья горячо одобряла его. Никакие доводы не могли ни тронуть, ни смягчить его. Никакие интересы, в важности которых его старались убедить, не могли заглушить в нём справедливое негодование. Чтобы избежать встречи, которая могла, пожалуй, его растрогать, — потому что он знает власть этой женщины над собой, — он оставил у привратника её вещи и драгоценности.

Наконец приехала Жозефина, совершенно потерявшая голову. Ей предстояло сыграть последнюю игру, которая была на три четверти проиграна. В пути, быть может, впервые в жизни, она задумалась о своём положении, и весь ужас его внезапно престал перед нею. Если ей не удастся увидеть его снова, завоевать его, куда она пойдёт? Что будет с нею?

Она проникла в отель, но теперь ей нужно было попасть в комнату Бонапарта. Перед дверью, в которую тщетно стучалась, она опустилась на колени; послышались её стоны и рыдания.

Он не отпирал. Сцена длилась много часов, целый день.

Наконец дверь открылась, появился Бонапарт с протянутыми руками, безмолвный, с лицом, искажённым долгой и жестокой борьбой с собственным сердцем. Это было прощение, и не то прощение, о котором потом сожалеют, которое не мешает возвращаться к прошлому, пользоваться им как оружием; нет, это было прощение, полное великодушия, прощение окончательное, забвение всех совершённых ошибок.

Жозефина задумалась: муж, который без колебаний оплатил более двух миллионов долгов, — это такой содержатель, какого нелегко найти и который заслуживал, чтобы для него кое-чем пожертвовать. Жозефина это сделала, и её видимое поведение до развода не давало её противникам повода для нареканий. Она слишком боялась потерять своё положение.

Вспыхнувшая в сердце Наполеона любовь к полячке Марии Валевской отодвинула образ Жозефины на второй план.

После возвращения из Тильзита всё шло к разводу: впервые император задумался об этом. Но какой длинный путь отделял замысел от его осуществления! В других делах, делах ума, а не сердца, если решение было принято, он не допускал никаких промедлений и шёл к цели, не останавливаясь ни перед чем. Здесь же его ум взвесил все неудобства, создаваемые бесплодием Жозефины, все выгоды развода и второго брака, но сердце его противилось политическим замыслам, и в течение целых двух лет, с июля 1807 года до октября 1809 года, он колебался.

Он сам начал в Париже неприятный разговор, считая своим долгом известить Жозефину о принятом им решении. Она ждала этого, ждала не только с 1807 года, но всегда, всё время. Значит, он разразился, этот удар, защищаясь от которого она пускала в ход всю свою ловкость, ужас предчувствия которого отравил всю её жизнь — значит, наступил момент развода.

Она прибегла всё-таки к обморокам и слезам, без всякой надежды снова овладеть им, только для того, чтобы извлечь наибольшие выгоды из положения, в которое попала. Она желала устроить сына, желала, чтобы было исполнено то, что ей обещали для него. Что же касается её самой, то она не желала уезжать из Парижа, затем она потребовала, чтобы были уплачены её долги, потом, чтобы за ней сохранили ранг и прерогативы императрицы, потом ещё, чтобы у неё были деньги, много денег. И она получила всё, чего желала: Елисейский дворец, как городскую резиденцию, Мальмезон, как летнюю, Наваррский замок — для охоты, три миллиона в год, тот же почёт, каким пользовалась раньше, титул, гербы, охрану, эскорт, все внешние атрибуты царствующей императрицы.

Но деньги, дворцы, титулы — всё это ничто не значило для него; он дал больше — свои слёзы. И как встревоженный, самый верный и самый нежный любовник, он писал письмо за письмом, желал знать до мельчайших подробностей, как живёт отвергнутая им жена. Однако когда он явился в Мальмезон, чтобы повидать её и постараться утешить, он даже не вошёл в её покои, старался всё время держаться на виду у всех, потому что хотел, чтобы и Жозефина, и все знали, что между ними всё кончено навсегда. И тщательно избегая давать кому-либо повод думать, что та, которая вчера была его женой, состоит теперь при нём любовницей, он выказывал ей этим новый знак своего уважения. И потом, кто знает? Может быть, он и сам всё ещё не был уверен в своих чувствах; в таком случае он проявлял к ней не только уважение; он показывал этим, какой живой, и глубокой, и крепкой, способной пережить всё, даже молодость и красоту, была и осталась его любовь, зародившаяся тринадцать лет назад, такая страстная вначале, такая непоколебимая, несмотря на случайные измены, самая властная и самая слепая, какую испытывал когда-либо человек.