Фаворитка французского короля Людовика XV. Специально для неё был построен дворец Люсьенн, где она давала балы. После смерти короля была удалена от двора. Но во время революции предстала перед судом и по сфабрикованному обвинению казнена.
* * *
2 октября 1762 года парижский полицейский инспектор Сартин записал в свой дневник, что граф дю Барри тайно забрал у некоей владелицы магазина модной одежды на рю Монмартр какую-то мадемуазель Трико, чтобы «соответствующим образом одеть её и направить в хорошее воспитательное заведение, где из неё сделают будущую куртизанку, которую он потом сможет предложить знатному господину».
Это была родившаяся 19 августа 1743 года в Вокулёре внебрачная дочь некоей Анны Бекю, по прозвищу Кантина, которая после смерти своего любовника в Париже стала искать покровительства знакомого ей ранее богатого армейского интенданта Дюмонсо.
В пятнадцать лет Жанна торговала на улицах и сделала первые шаги на любовном поприще. Некий граф Жанлис через несколько лет был немало удивлён, когда в очаровательной женщине, которой он был представлен в Версале, узнал маленькую продавщицу, которую как-то слуга привёл ему на часок поразвлечься…
При посредничестве своего опекуна Гомара Жанна устроилась на службу в замке вдовы одного королевского откупщика, затем вернулась в Париж, где стала модисткой в ателье некоего господина Лабиля на рю Сент-Оноре. Естественно, что при её красоте и молодости у неё завелось много поклонников.
В конце концов она стала любовницей дю Барри, благодаря которому из гризетки и модистки превратилась в «светскую» даму. Теперь у неё появилась возможность бывать в модных салонах, где проводили время опытные женщины.
Дю Барри был достаточно умён, чтобы понять, что в лице Жанны он владеет настоящим сокровищем, и решил извлечь из этого выгоду.
Дю Барри открыто объявил фавориту короля Ришельё, что Жанна предназначается именно Его Величеству и что он именно тот человек, который готов отнести её прямо в кровать короля, если для этого не найдётся никого другого. Через некоторое время Ришельё ответил, что граф должен обратиться к Лебелю — может быть, малышка на денёк и заинтересует короля… Лебель с интересом выслушал дю Барри. Во время ужина у него на квартире Жанна, разгорячённая шампанским, вела себя совершенно раскрепощённо, в то время как король сначала тайно наблюдал за ней, затем приказал привести её к себе и, после того, как она отдалась и показала, на что способна, так влюбился в неё, что Лебель получил приказ найти ей подходящую партию для замужества и устроить её дела.
Подходящий супруг был скоро найден в лице брата графа дю Барри, было также облагорожено происхождение Жанны, и в качестве благородного отца был назван Жан-Жак Гомар де Вобернье.
Через месяц после заключения брачного контракта была отпразднована свадьба, и сразу после этого супруг вернулся к себе в Тулузу. А новоиспечённая графиня дю Барри поселилась во дворце. Её апартаменты в Версале находились в непосредственной близости от королевских, так что Людовик мог незаметно проникнуть к ней в любое время.
Жанна тотчас обнаружила склонность к драгоценностям и предметам роскоши и быстро устроила у себя в комнатах настоящий склад произведений искусства из мрамора, бронзы, фарфора.
Однако только через девять месяцев после своего замужества, преодолев разного рода интриги, смогла она в апреле 1769 года добиться своего представления при дворе. Её красота в сочетании с ослепительным туалетом и подаренными ей Людовиком бриллиантами ценой в 100 000 франков произвели сенсацию. При пепельно-сером цвете волос у неё были тёмные брови и тёмные, загибающиеся почти до бровей, ресницы, оттенявшие голубые, почти всегда подёрнутые дымкой глаза, совершенно прямой нос над изгибом чувственного рта, цвет лица, напоминавший «лепесток розы в молоке», длинная и полная шея и круглые низкие плечи.
И вскоре Жанну стали окружать настоящие друзья, придворные, верные слуги, и даже придворный шут, герцог де Трем, зачастил к ней.
С изъявлениями преданности не заставили себя ждать и литераторы. Так, например, шевалье де ла Морльер посвятил ей свою книгу о фатализме…
Когда король в июле 1769 года отправился в военный лагерь в Компьене, Жанна поехала вместе с ним в его свите в запряжённой шестёркой карете. И точно так же, как для Людовика, на всех почтовых станциях для неё были подготовлены сменные лошади.
Вместе с королём она присутствовала на смотре войск, стала настоящей королевой лагеря, и командир полка полковник Бос приветствовал её точно так же, как членов королевской семьи. Жанну чествовали в Шантийи, куда она в следующем месяце сопровождала Людовика. Парис, который на выставке в Лувре увидел два её портрета кисти известного портретиста Друэ, мог только констатировать, что у неё другой тип красоты, чем у Помпадур, однако прелести в ней нисколько не меньше, чем у прежней великой куртизанки короля…
Жанна начала также привлекать внимание иностранцев. Когда английский литератор Уолпол, который оставил нам такие интересные мемуары, прибыл в Версаль, он в первую очередь хотел встретиться с новой фавориткой. Уолпол отыскал её у подножия алтаря. Она была без грима и в весьма скромном туалете. Она вообще предпочитала кокетливые неглиже пышным официальным туалетам, чаще всего носила платья из мягких струящихся тканей и достаточно легкомысленного покроя, и к праздничному столу являлась в простых нарядах по сравнению с другими дамами в глубоко декольтированных придворных туалетах. Она носила также придуманную ею довольно легкомысленную причёску, вскоре ставшую повсеместно известной как «шиньон а ля дю Барри».
Однажды она вмешалась в один судебный процесс — её приятель Эгийон подозревался в растрате общественных денег. Отделавшись лёгким испугом, он отблагодарил её роскошным подарком — великолепно отделанной каретой. На ней можно было увидеть новые фамильные цвета Жанны и её девиз: «Нападает первой!», окаймлённый ветками роз, на которых были изображены голуби, пронзённые стрелами сердца, факелы и другие символы любви.
Однако ей никогда не приходило в голову заняться политикой, как это было с Помпадур. Её интересовала только роскошь. Из её бухгалтерских книг мы узнаём о множестве подробностей живущей в роскоши молодой женщины, которая взмахом руки приводила в движение целый штат портных, модисток, вышивальщиц, мастеровых. Так, например, у знаменитого Лепота она купила костюмы из сукна, расшитого незабудками, с рисунком мозаикой, украшенные золотой тесьмой и обшитые бахромой из мирта; платья для верховой езды из белого индийского муслина, стоившие 6000 ливров. Её вышивальщик Даво по эскизам Мишеля де Сент-Обена вышил суконное платье прекрасными разноцветными рисунками. Переделку её туалетов с богатой фантазией осуществлял для неё знаменитый модный закройщик Пажель с рю Сент-Оноре. Кроме того, огромные суммы постоянно приходилось тратить на заколки. Принадлежавшие ей платья стоили от 1000 до 15 000 ливров.
На фабрике в Севре она покупала великолепный фарфор, в том числе столовую посуду в китайском стиле, над живописным оформлением которого лучший художник часто работал месяцами. Ротье поставлял ей для туалетов и убранства стола все изделия из золота и серебра, и его самый опытный подмастерье месяцами тратил дни и ночи, чтобы успеть только отполировать их. Она заказала столовый сервиз из чистого золота с ручками из кроваво-красной яшмы, а также золотой туалетный столик, который так и не был закончен, так как это требовало совсем уж небывалых расходов.
Таким же роскошным, как и всё, что её окружало, был построенный за три месяца архитектором Леду «дворец-будуар» Люсьенн, который являлся настоящим памятником искусства и ремёсел этой эпохи. Столовую этого воистину сказочного замка, заполненного блестящей и веселящейся публикой, мы ещё и сегодня можем увидеть на прекрасной акварели Моро Младшего, которому Жанна сначала назначила ежемесячную пенсию в 30 000 ливров, однако вскоре эта сумма была удвоена.
Ко всему прибавлялись ещё богатые подарки и подношения. Благодаря бесконечно преданному ей генеральному ревизору Террею, Жанна имела возможность неограниченного доступа в государственную казну, так как он проводил все её счета под видом королевских.
Теперь она давала балы в своём Люсьенне, но совершенно в другом стиле, чем это было во времена Помпадур: при своём дворе она внедряла обычаи и вкусы парижской улицы. Здесь играли комедианты с бульвара Тампль по репертуару Гимара, причём непристойная комедия Колле «Истина в вине» вводила в краску великосветских дам из Версаля. Ларрье и его жена пели такие неприличные куплеты, что подруги Жанны не знали, куда деваться от смущения. Здесь выступал Одино, звезда парижского дна, и ставили «Фрикассе» («Смесь») с эротическими танцами. Постепенно весь внешний лоск фаворитки пропал окончательно, и она стала разговаривать с королём как торговка со знаменитого рынка «Чрево Парижа», однако Людовик нашёл в этом свой шарм, как будто это была уличная проказница, которая забавляется со всем, что попадает ей в руки, не боясь, что это может разбиться… Она не знала, что такое стыдливость или сдержанность: утром, едва проснувшись, ещё лёжа полуодетой в кровати, она принимала модных художников и мастеровых, опираясь на руку своего негра Заморы, в таком же виде принимала канцлера Мопу, который в своём парике, по свидетельству герцога де Бриссака, был похож на высохший померанец, а затем, при появлении посланников самого папы, вставала с постели в ночной рубашке и с обнажённой грудью…
При этом Жанна осталась добродушной женщиной из народа, не была злопамятной, не знала предрассудков, иногда по-детски сердилась, но быстро обо всём забывала, с открытой душой встречала всех, кто ей нравился и был готов услужить, была привязана к своей семье и заботилась о ней как только могла…
У неё самой детей не было — во всяком случае, мы ничего определённого об этом не знаем, — и она женила и выдавала замуж детей всех своих родственников, а также устраивала все их дела и очень радовалась, когда для сына своего прежнего возлюбленного, виконта Адольфа, нашла подходящую партию в лице прелестной мадемуазель де Турнон.
Единственное, что омрачало её существование и причиняло глубокую обиду, было отношение Марии-Антуанетты, расположения которой она напрасно искала. Когда Жанна представляла своего племянника королю в Компьене, Мария-Антуанетта только слегка кивнула в её сторону. Чего бы только она не сделала, чтобы поймать всего лишь дружеский взгляд, услышать всего лишь приветливое слово от жены дофина — Жанна даже пришла к достаточно оригинальной мысли смягчить её подарком в виде украшения с бриллиантами, — однако всё было напрасно…
Между тем Людовику стали постоянно приходить в голову весьма странные мысли, и с годами его всё больше преследовал призрак пресловутой хандры. Жанна чувствовала, что король больше не привязан к ней так, как раньше. К сожалению, у неё не было таких, как у Помпадур, талантов, чтобы очаровать его новыми и изысканными развлечениями. В любой момент её могла вытеснить новая фаворитка, и было немало придворных, которые благодаря возвышению своей ставленницы мечтали сделать себе карьеру. Девочки исчезали так же быстро, как и появлялись. Король, очень постаревший, стал принимать сильнодействующие средства, но вскоре и они перестали помогать. «Я вижу, что уже немолод и должен остановиться», — сказал он как-то с печальным вздохом своему придворному врачу.
Чтобы хоть немного поднять его настроение, Жанна велела дать представление эротической оперы. Однако это помогло только на очень короткое время. Жанна затевала путешествие в Трианон, чтобы развеселить его, однако уже на второй день он почувствовал себя очень плохо. Болезнь быстро прогрессировала, и вскоре короля не стало.
Жанна Бекю, графиня дю Барри доиграла свою роль королевской куртизанки. Её господство пришло к концу.
12 мая курьер передал ей письмо из Версаля, где ей предписывалось отправляться в аббатство бернардинцев Пон-о-Дам.
«Проклятое правительство, которое начинает борьбу с женщиной такими приказами!» — воскликнула она в ярости.
И Жанна возликовала, когда в ноябре 1775 года получила разрешение отправиться в Люсьенн. Здесь в её жизни вскоре произошли примечательные перемены…
Она завела роман с английским послом лордом Сеймуром, и в своих письмах использовала такие проникновенные слова для выражения своих чувств, которые было непривычно слышать из её уст. Впрочем, эта любовная история была короткой.
Жизнь её продолжалась в окружении высокопоставленных и высокородных иностранцев, её старых и вновь приобретённых друзей, в привычной для неё роскоши и со всеми привязанностями и занятиями, свойственными её жизненной философии, и учитывая её новые условия жизни. Однако со временем друзья умирали и уезжали, посетителей становилось всё меньше…
Редкие гости нарушали её одиночество, и очень часто Жанна, погружённая в воспоминания, прогуливалась в одиночестве по парку и окрестностям, где она частенько занималась благотворительностью.
И замок, и сама его хозяйка были разбужены неумолимым ходом истории. Пришёл 1789 год и взятие Бастилии, а когда гром орудий достигал Люсьенна, Жанна с грустью повторяла: «Если бы Людовик XV был жив, ничего такого бы не произошло!»
События последнего времени — гибель Бриссака во время сентябрьских бесчинств, самоубийство её покровителя Лаваллери, смерть на гильотине многих известных ей и близких людей повергли её в ужас… Она предчувствовала, какая судьба ей уготована.
6 декабря её вызвали в суд. В официальном обвинении говорилось о спрятанных ею сокровищах и о явном доказательстве её связи с контрреволюцией — большом собрании антиправительственных листовок, карикатур, найденных у неё в замке, а также о её совершенно открытом трауре в Лондоне после казни тирана Людовика XVI и о её оживлённой переписке со злейшими врагами Республики, такими, как Калонн, Пуа, Бово…
По словам официального защитника, председатель суда Дюма собрал все имеющиеся в деле факты и сделал из «куртизанки предшественника Людовика XVI» орудие Питта, соучастницу выступления против Франции иностранных держав и бунтов внутри страны.
Через пять часов пятнадцать минут судебного разбирательства Жанна была приговорена к смертной казни, так же как и её банкир Ванденивер, которому было предъявлено обвинение в том, что он является связующим звеном между бывшей графиней и эмигрантами.
Однако она не верила в конец, не верила даже тогда, когда ей обрезали волосы. Когда ей пришлось садиться в повозку, которая должна была везти её на казнь, лицо её было таким же белым, как платье. И как во сне, перед ней в течение какой-то минуты промелькнула вся её жизнь: нищета, беззаботная юность, блеск, Версаль, Люсьенн…