Глава о суицидах детей и подростков из книги Галины Мурсалиевой «Междуцарствие в головах»

ПОЧЕМУ НАШИ ДЕТИ ВЫПАДАЮТ ИЗ ЭТОЙ ЖИЗНИ В ОКНА, КОГДА УХОДИТ МОРЕ

Лицо молодого пианиста на афише скривилось под дождем. От него веяло холодом, тоской, обреченностью. Руслан ощутил это почти физически и тоже скорчился, согнулся, как от пули в живот. Тихий, размеренный, монотонный шум падающих капель вмиг был взорван оглушительными выстрелами. Стрелял, конечно, Серебристый, а рядом с ним в машине сидела девочка-львенок и стеклянным взглядом Кая смотрела, как сгибается от ран ее одноклассник. Они пролетели мимо на бешеной скорости и скрылись в какие-то доли секунды. Стрелявший даже не притормозил, чтобы прицелиться. Он и головы-то не повернул в сторону Руслана. А попал. Музыкант с поблекшей мятой афиши смотрел теперь всепонимающе и отстраненно. Под его взглядом Руслан показался самому себе жалким выдумщиком и фигляром. И еще слабаком. Это слабаки вечно симулируют страдание, боль, чтобы их пожалели или чтобы казаться всем, и самим себе тоже, более значительными, чем они есть.

Молча стоя у афиши под теперь уже проливным дождем, Руслан старательно пытался и дальше развить эту мысль. Но легче не становилось. А тут вдруг откуда-то появилась рядом классная – как всегда, с целым ворохом вопросов. И на протяжении разговора с ней Руслан представлял, как черный зонт, за ручку которого она крепко держалась, взлетает вместе с ней. Когда она стала кричать, Руслан сжал в карманах кулаки и попытался вспомнить что-нибудь хорошее. И вспомнил.

Это было прошлогодней весной. И у весны бывает осеннее настроение. Тогда тоже, как и сегодня, шел дождь, а на бульваре, не прячась под зонты, стояли музыканты и играли – на скрипке, на виолончели… И так это тогда заворожило, что как-то все вмиг растаяло – мороженое, голос иностранного певца, усиленный динамиками, громкий смех. Остались только небо, музыка, птицы и вечность… Тогда было настроение как у дождя поэта – «ни словом унять, ни платком утереть…», и все-таки тогда было хорошо, «грустно и светло». Тогда было светло. Не помогло. Раньше это воспоминание всегда ему помогало, Руслан как будто отлетал, а приземлившись, становился добрым, возвышенным, мягким. Но сейчас внутри ничто не отозвалось – там внутри было темно, плохо, противно. Так противно, будто съел жирный-прежирный обед, а кусочек жира запал в сердце.

«…Я совершенно случайно встретила своего ученика. Он был бледен, еле держался на ногах, и я спросила: может быть, он отравился? Он кивнул, еще двумя руками держался за живот. Я сразу же стала искать в сумке лекарство. У меня у самой больной желудок, и я всегда ношу с собой таблетки. И вдруг мне как пощечина наотмашь – он с такой кривой усмешечкой: «Туша! Как вы все мне надоели со своими таблетками! Все с таблетками! Все как один». И главное, спокойно так говорил, ровным голосом.

Конечно, у меня сдали нервы, и я на него накричала. Я же раньше считала его самым воспитанным и вежливым мальчиком в классе. А тут такое оскорбление, да по больному месту, я же и сама переживаю по поводу своего избыточного веса. Что кричала? Что за оскорбление личности судят, что тюрьма по нему плачет, ну… сказала еще, что давно предполагала, что он – полное ничтожество…» (Из разговора с классной руководительницей Руслана.)

Потом был еще один день. День рождения, Руслану исполнилось пятнадцать лет. Пришли ребята, приглашенные заранее. Оживленные, радостные – это было время, когда в ярком многоцветье, в звонкоголосой и смешливой суете, балуясь, наступая друг другу на пятки, шли веселой серпантиновой гирляндой дни новогодних каникул. Утром следующего дня он перерезал себе вену. Что-то понадобилось соседке, какая-то мелочь бытовая, и если бы не эта счастливая случайность, спасти его, наверное, не удалось бы. Когда его обнаружили, он был уже без сознания, на столе лежал твердый лист бумаги из альбома для рисования – записка: «Многие могут подумать, что я – слабый, ничего не могу и что вот поэтому. Это не так, я все могу. Только мне не интересно стало. Мне больше не интересно, понимаете вы или нет?»

Он и не заметил, как исчезла Туша. Может быть, она ушла, продолжая кричать, может быть, задала вопрос и ушла, так и не дождавшись ответа, а может быть, ее унес черный зонт, взмыв высоко в небо. Руслан промок насквозь. Стало холодно. А от взгляда музыканта с афиши становилось еще холоднее. Он почувствовал, что больше не выдерживает этого взгляда. Пианист будто намеренно глядел поверх его головы, чтобы не отвлекаться, сосредоточиться на своих высоких мыслях. Он будто презирал Руслана, все о нем зная, и о маленькой пачке десятидолларовых банкнот, и о Динке, которую заколдовали, и о Серебристом, который обозвал его котенком.

Руслан зашагал прочь. Он шел медленно, сам пока еще не зная куда. Домой не хотелось.

«Просто ума не приложу, Руслан такой выдержанный и одаренный. Такой воспитанный мальчик, самые лучшие сочинения в школе. А уж его рисунки! Что с ним могло произойти? Наверное, что-то очень страшное. Что-нибудь из ряда вон. Что-то совершенно неожиданное. Иначе мы бы догадались. И смогли бы предотвратить». (Из разговора с преподавателем русского языка и литературы.)

«15 июля. Сегодня снова был у отца, брал подаяние. Как жить после этого – не знаю. Я вот думаю, когда в воду ставят цветы, сорванные цветы – зачем? Будто неизлечимые больные, зачем же в воду, если известно – они протянут не более 3–4 дней? Ложь! В основе всего – ложь. Даже небо в пыли. Я сегодня видел, какая пыль осела в небе. Он говорит, что любит меня и что я нужен ему. Лжет. Для него это просто акт издевательства. Если мне придется еще когда-нибудь идти к нему за этим – я не выживу. Я больше не выживу…» (Из записной книжки Руслана.)

«Конечно, я знала, что отец его ушел из семьи. Это было примерно два с половиной года назад, я это хорошо помню. Но, по-моему, его уход для мальчика был совершенно неощутим. Отец по-прежнему принимает активное участие в воспитании сына, поддерживает самый тесный контакт со школой, помог нам оборудовать компьютерный класс. В прошлом году он отправил Руслана с матерью отдыхать на Кипр, прекрасно его одевает, дарит подарки, не скупится на деньги. Руслан практически ни в чем не был ущемлен. Многие его ровесники просто бы мечтали жить так, как он. Поэтому у нас, педагогов, он особых беспокойств не вызывал». (Из разговора с классной руководительницей Руслана.)

…Боковым зрением Руслан увидел еще одну афишную тумбу и ускорил шаг, чтобы не напороться вновь на взгляд молодого пианиста. Он закурил. Конечно, это было рискованно – идти по одной из ближайших к дому улиц города и курить вот так, не прячась, в открытую. Знакомые могли повстречаться в любую минуту, но теперь, после разговора с Тушей, ничего уже было не страшно. Что там сигарета, теперь можно заявиться к директору школы пьяным – все равно… Мосты сожжены.

Он улыбнулся, представив, как повеселятся ребята, если завтра, когда они соберутся отмечать его день рождения, он расскажет, как она отреагировала на озвучание давней ее клички. Быстрая ходьба и несколько сильных затяжек сделали то, с чем не справился он, прибегнув к старому испытанному способу заигрывания с собой – воспоминанию о чем-то хорошем. Стало чуть полегче, и он почувствовал, правда приглушенное, но все-таки раскаяние – бедная Туша. Прозвище классной досталось им от старшеклассников, Туша и Туша…

Руслан впервые за все долгие годы учебы в школе подумал о том, что это должно быть очень обидно. Но тут же вспомнилось, как давно, еще в седьмом классе, она, призывая к порядку расшумевшихся ребят, спекулировала именем Олега. Сказала: «А ну тихо, забыли, как ревели все в три ручья на кладбище всего неделю назад?» А у Руслана поневоле крепко сжались кулаки – Туша! Огромная, тупая, бесчувственная – ничем ее не сдвинешь, ничего не объяснишь…

Дым больше не помогал, скорее наоборот – раздражал. С каждой новой затяжкой, казалось, все ощутимей и ощутимей становится в сердце кусочек жира. Руслан сел на скамейку ссутулившись, согнувшись, как старик. Подумалось: наверное, и вправду отравился. Внутри было что-то чужое, давящее. Вспомнил – это же пули, а никакой не жир. В него стреляли сегодня. Он увидел сразу два дула пистолетов, сначала одно, через минуту – другое. Стрелял сначала Серебристый. Потом – отец… Его уложили на большой операционный стол. Все вокруг сверкало ослепительно-напряженной белизной, даже лица склонившихся над ним медсестер и врачей. Только самый главный врач, хирург, у которой было почему-то лицо Наташи, была спокойна, ласкова и улыбчива. Она приговаривала: «Еще немного, еще чуть-чуть, потерпи. Сейчас». А потом так радостно выдохнула: «Ну вот и все, вот чем в тебя стреляли». Она принялась раскручивать туго скрученные бумаги, а когда раскрутила, разгладила, то показала всем, и все ахнули – семь десятидолларовых банкнот, намокших, поблекших, окровавленных. «Как же ты жил? – спросили его. – Как дышал?» А Наташа гладила его по голове и жалела больше всех остальных.

– Парень, ты не заснул здесь, часом? – Руслан поднял голову и увидел пожилого человека. Тот смотрел на него по-доброму, участливо, в одной руке у него была тросточка, на голове шляпа, а над головой – зонт. Зонт плавно опустился вниз и оказался над головой Руслана. – Что же ты сидишь здесь под дождем, промок совсем, – сказал мужчина. – Э, да ты бледный какой.

И Руслану в ту же минуту захотелось рассказать ему обо всем. В горле пересохло, и голос получился глухим, тихим, когда выдавилась первая фраза:

– Мне плохо.

– Плохо? Что, сердце? Сейчас, мой хороший, сейчас. – Мужчина полез в карман, а Руслан понял, что сейчас он извлечет оттуда какие-нибудь таблетки, отделит одну, заставит выпить, и все. И уйдет.

В ту же секунду его как ветром сдуло со скамейки. Он убежал. Мужчина долго что-то кричал ему вслед, звал.

«22 сентября. Мне часто снится один и тот же сон. Он повторяется почти во всех деталях. Как будто мы с Олегом поднимаемся по лестнице «Детского мира», обсуждаем вместе, какие сможем купить краски на те деньги, что есть у нас двоих. А когда уже выбираем, я засматриваюсь на классные кисти, потом поворачиваюсь, а Олега нет рядом. И всякий раз на этом месте меня охватывает такой ужас, что я начинаю кричать.

А потом меня оказывается так много, что я бегу сразу одновременно по всем этажам, по всем отделам. Я натыкаюсь на людей с пакетами, и у всех у них вываливается из пакетов всяческая дребедень – коробки с обувью, штаны, ранцы. И горы всех этих вещей перекрывают мне дорогу, я никак не могу из них выбраться и кричу людям, объясняю им по-человечески, что друг исчез, что надо его остановить, что я знаю, что с ним случится, если я не успею. А они, вместо того чтобы расчистить дорогу, помочь выбраться, повторяют, как терминаторы: «Выпей, мальчик, валерьяночки», – и все все как один звенят флаконами с желтыми таблетками. Звон от этих таблеток стоит такой, будто внутри меня разорвалась какая-то железная пружина – дребезжит, дребезжит, дребезжит. А потом еще визг тормозов, и я знаю – Олега снова больше нет». (Из записной книжки Руслана.)

– В последнее время мне с ним было трудно общаться, хотя раньше он был моим лучшим другом. У нас раньше даже было РИО – это дружба троих, название от первых букв наших имен – Руслана, моего и Олега. В седьмом классе Олег умер, попал под машину. Все переживали, но так, как Руслан, – никто. Страшно вспомнить, сколько ему тогда скормили валерьянки. Он не хотел жить, хотел броситься под машину. Именно под машину – раз Олега задавила машина. Он мне сказал, что это предательство – жить теперь, что он себя приговорил – именем РИО. А потом решил сделать какой-то рисунок, посвященный РИО, и очень много работал. Как раз тогда же от него отец ушел. Ну не от него, а в смысле от семьи. Но подарки всегда дарил, одежду продвинутую. Все думали, что Руслан давно успокоился и что все у него теперь в порядке. Ни черта он не забыл, я-то знаю, что не успокоился. Понимаете, если засмеется – сразу как-то резко оборвет себя. Он даже смех считал предательством по отношению к Олегу.

В восьмом классе ему очень помог изокружок, там руководительница была симпатичная такая, по-моему, он влюбился в нее. Во всяком случае, от него только и слышно было: «Наташа говорит, что…» Он как-то ожил, даже прежним казался иногда, таким, каким был до того, что случилось с Олегом. Но потом кружок распался, и снова: «жить противно, у всех один критерий – деньги». И что вообще, если он умрет, все забудут о нем точно так же, как забыли об Олеге. Но особенно он потушенным становился, когда приходил от отца. Уж не знаю, о чем он там с ним говорил, но только в эти дни он совсем был не в себе…» (Из разговора с Игорем Макаровым, другом Руслана.)

Домой все еще не хотелось… Предновогодний город зажигал разноцветные огни, ярко высвечивая стены домов и стекла окон, так похожие на обложки детских книг с причудливыми сюжетами сказок. Руслану подумалось, что все это, должно быть, очень весело рисовать. Он бы мог, только настроение нужно. Он свою работу теперь забросит, это решено. Там, в этой работе, было все, чем он мучился и о чем думал. Правда, рисовать было невесело, даже тяжело. Потому что все, что он рисовал, было связано с РИО. Серия рисунков, посвященная РИО. Хотя бывало и по-другому – здорово, весело. Так бывало, когда вдруг, после невыносимых, долгих раздумий неожиданно получалось. Получалось так, что Руслан понимал – Олегу бы это понравилось. И вот за эти минуты стоило мучиться, стоило, но… Теперь – все. Это никому не нужно. А нужно становиться другим человеком. Так сказал отец, и он прав. Потому что даже Динка, она, которая умеет рисовать львов! И все равно с Серебристым, с его оранжевым «мерсом»… А над Русланом все всегда будут смеяться, потому что он – не от мира сего. Надо срочно меняться. Умереть и воскреснуть новым человеком. Другим. Тогда все в жизни будет как по маслу. Только не интересно.

«…Ну почему же, я прекрасно помню все, о чем мы с ним говорили. Это было за день до его пятнадцатилетия. Я хотел преподнести ему подарок и пригласил для этой цели к себе. Я всегда пользовался любой возможностью для того, чтобы побеседовать с ним, и этот день не был исключением. Тема? Понимаете, я часто говорю по телефону со своей бывшей супругой. Считаю своим долгом интересоваться жизнью сына. В последнее время она жаловалась мне на то, что Руслан буквально истязает себя работой. Что довел себя до того, что кричит по ночам, несет какую-то ахинею. По моему глубокому убеждению, нельзя в столь раннем возрасте уходить так глубоко в творчество. Я не знаю, что у него за сверхидея, над чем он так долго работает. Но до сих пор у него нет ни одной законченной работы. Конечно, мне бы хотелось, чтобы сын понимал толк в коммерции, но я не давил на него. Выбрал эту стезю – ладно. Но где же законченные работы? В разговоре с ним я пытался разбудить в нем хоть какое-то тщеславие. Посмотрите, всюду выставляются работы не только его ровесников, но даже и малышей пяти-шести лет. А он? Сейчас время зарабатывать себе имя, и я бы мог ему в этом помочь. У меня много хороших связей. Надо хорошо учиться, делать легкие, свежие, оригинальные рисунки, выставляться, публиковаться. «Лебединые песни» – это дело людей зрелых и с именем. Ему это рано. Я объяснил, что, если он хочет, чтоб с ним считались, чтоб его уважали, совсем не надо так себя мучить и работать, по большому счету. Достаточно иметь несколько пусть слабых, но законченных работ. Все остальное решают энергия, предприимчивость и обаяние. Нет, я так не думаю, мне надо было его в этом убедить. А чего вы не понимаете? Он постоянно витает в облаках. Так жить нельзя, я хотел опустить его на землю, сделать его более приспособленным к этой жизни. Эти облака – они же его в итоге и довели до того, что случилось. Наверное, какая-нибудь девчонка, которая казалась ему ангелом с крыльями, вдруг грязно выругалась при нем. И все. Взял и перерезал вены.

Его обязательно надо было опускать на землю, и не только в отношении к творчеству, но и в отношении к девочкам – тоже. Я и это делал, но, видимо, недостаточно. Мало… А в тот день я преподнес ему подарок – семь десятидолларовых купюр. И все. Он ушел». (Из разговора с отцом Руслана.)

«18 ноября. Снова встретил отца. Обошлось без подачек, но зато был его монолог. В такие дни даже самые любимые стихи – слова, а клавиши фоно, которые всегда успокаивали, кажутся клыками какого-то большого, холодного, черного зверя. Все противно. За что ни ухватишься – все липкое от лжи, скользит, проваливается». (Из записной книжки Руслана.)

Мы сидим с ним в той же самой комнате, где так весело и шумно праздновали одноклассники его день рождения и где в тот же вечер он записал своим неразборчивым почерком: «Интересно, когда в человеке все умирает, почему он не меняется внешне. Страшно даже – все думают, что это я, обращаются ко мне, а это и не я вовсе…»

…Комната ярко освещена электрическим светом, а мне никак не удается избавиться от ощущения, что свет падает от маленького язычка пламени свечи: чуть дунешь, вздохнешь неосторожно – и погаснет, скроется в темноте лицо моего собеседника, растворится его откровение. Он говорит с большими паузами, надолго задумывается, и каждый раз я пугаюсь – все, у него больше нет желания выговориться, погасла свеча. Но он продолжает, и уже к концу разговора я вдруг поняла: он так страшно устал тащить свой груз впечатлений в одиночку, что теперь доскажет.

Нет, он не был влюблен в Динку. Во всяком случае, самому себе он никогда не задавал такого вопроса. Просто она ему очень сильно мешала жить. Он так и сказал однажды Наташе. С ней можно было говорить обо всем – у нее глаза такие, все понимающие. Она знала про РИО, относилась к этой работе с большим интересом.

Они часто засиживались с ней допоздна, когда заканчивались занятия и расходились члены изокружка, которым она руководила, думали вместе. Все ее советы оказывались на поверку точными. Необходимыми. Но не только он – и она была с ним откровенна. Рассказывала о своей работе, о замыслах. И когда Руслан в ответ робко высказывал свои мысли, она слушала так внимательно и серьезно, будто они ровесники. Будто и не была она для него идеалом, мастером, да просто взрослой наконец.

Руслан так ценил эти минуты, что и жил-то тогда одними субботами – днями занятий кружка. Он рассказал ей про Дину. О том, какой она была раньше и какой стала. Раньше она львов рисовала. Правда. Вот станет, например, скучно на уроке, у всех скулы зевотой сводит, а ты скосишь глаза на ее стол и обязательно что-нибудь такое увидишь. То лев вдруг на листке из тетрадки по алгебре вырастает, величественный такой, важный, с суровым взглядом и царственной гривой. С ума сойти можно. Сидит за партой девочка, маленькая такая, и рисует льва, который вот-вот махнет лениво хвостом и шагнет прямо на вас, и все от страха попрыгают на люстру. Или Спартака рисует. Вообще она Спартаком тогда здорово увлекалась – книжку наизусть знала. Ну подумайте сами, где вы найдете сегодня девчонку, которая знает наизусть «Спартака»? Или вдруг из ее сумки раздавался какой-то странный звук, а потом выбегал маленький такой желтого цвета щенок, а она – за ним, и на всю школу лай да ее звонкий голос: «Лимон, ко мне! Сюда, Лимон!»

С ней тогда рядом просто не могло быть скучно. А теперь в нее влюбились сразу все парни класса. Просто в рабов ее превратились, и она такой важной стала! Руслан даже разговаривать с ней перестал, чтобы она не подумала, что и он в их числе. Она и выбрала его предметом насмешек – иронизирует, язвит. В ответ, конечно, дружные овации, рабы ей смотрят в рот и ждут, когда положено смеяться. Но ему, Руслану, она вовсе не нравится. Хотя все поголовно в нее влюбились. В нее нельзя не влюбиться, она уж очень стала симпатичной.

Наташа слушала его не перебивая, очень серьезно. Сказала, вздохнув:

– Знаешь, мы с тобой так похожи, особенно в плане самолюбия. Оно, наверное, такое болезненное у всех единственных ребенков в семье.

Так и сказала – «ребенков». От этого слова стало так тепло на сердце. А может быть, и не только от этого. Ему так остро тогда захотелось, чтобы она увидела в нем брата.

Семь цифр – семь клавиш, если их точно набрать, то польется нежная, добрая, успокаивающая мелодия ее голоса. Ненавистный мобильник, подарок-цепь, длинный поводок отца показался вдруг в тот дождливый вечер 4 января самым тонким музыкальным инструментом. Он сейчас позвонит и расскажет обо всем Наташе. О том, что вот уже месяц, целый месяц, как появился в его жизни Серебристый. Это такой высокий, седой человек, волосы у него будто серебристые, а физиономия отталкивающая, и на ней написано, что подонок. Но Руслан-то видит, и все ребята из школы видят, как он каждый день дожидается Динку за школьным двором. А когда она выходит, он усаживает ее в свой уродливый «мерс» и увозит. И будто не она когда-то рисовала львов, не она острила. Ходит теперь равнодушная, взгляд ледяной – ну прямо Кай у Снежной королевы. Уж лучше б язвила. А недавно Руслан видел, как Серебристый прямо на улице размахнулся и ударил Динку по лицу. Руслан, конечно, кинулся к ним, ухватил его за руку, но тут же отлетел в сторону от мощного толчка: «Вечно под ногами этот котенок». Руслан бы, конечно, бросился на него снова, но тут Динка, окинув его презрительным взглядом, сказала: «Не вмешивайся» – и взяла Серебристого под руку. И они уехали. А сегодня он снова видел их вместе, они пролетели мимо на этом проклятом «мерсе». Что делать? Как эту дуру расколдовать, с ней же невозможно теперь разговаривать…

И еще про отца он хотел рассказать Наташе. Отец сказал, что вся его работа не стоит выеденного яйца, что Руслан смешон и жалок. И что-то случилось, он не может продолжать свою работу над РИО. Как будто отравился. Конечно. Надо ей позвонить. Она – единственный человек на свете, кто сможет понять, кто захочет понять.

Мама заставляет брать у отца деньги, прекрасно зная, как его, Руслана, это убивает. Вот поэтому так не хочется сейчас возвращаться домой. Она, конечно, сразу спросит о подарке, и придется лезть в карман, вытаскивать оттуда свое унижение – его деньги…

– Поговорить? – откликнулась по телефону Наташа. – Только не теперь, хорошо, Русли? Я просто зверски сейчас занята. Позвони на днях, хорошо? Алле! Ты слышишь?

– Да, – сказал он, чувствуя, как бесконечно она от него далека.

Он нажал на красную кнопку, разъединился с ней, и одновременно куда-то делась тяжесть, так давившая его с утра. Даже противный ком в сердце будто растворился. Он подумал, что Наташа похожа на отца, что она думает обо всем точно так же, как и он, а раньше была только маска. Это тоже когда-то давно объяснял ему отец – насчет масок. Что каждый преследует какую-то цель, и если кто-то хорошо относится к другому, это вовсе не означает, что он именно так к нему относится – скорее всего, это выгодно ему на данном этапе. Наверное, и Наташе он всегда казался жалким и смешным со всеми своими глупыми переживаниями, со своим РИО. Просто раньше она была руководительницей кружка, который он посещал, и потому делала вид, что он ей интересен. А теперь нет кружка.

«Все на одно лицо. Все как один. И Наташа, и Дина, и отец, и Серебристый». Даже эти страшные мысли не вызвали никакой боли. Он теперь был спокоен. Он, конечно, может им другое доказать. Но для этого надо стать таким же. Тогда же он все и продумал. И сразу заторопился домой. Там главное – уничтожить рисунки и остаться одному.

Такая возможность представилась лишь через день. День, который был в промежутке, запомнился его одноклассникам как очень веселый. Они были на дне рождения у Руслана, и был он, по их мнению, таким же, как всегда. Только одна девочка заметила, что хотя он и не отлучался никуда, все время почему-то казалось, «что мы празднуем день рождения без именинника». У него к тому времени уже был составлен текст «предсмертной» записки и уничтожены все рисунки.

«Ох, как представлю, как он это делал, что испытал, сразу начинает болеть сердце. Если б я могла знать тогда, когда он позвонил, если б я знала!» (Из разговора с Наташей.)

«– Твоя вода не освежает меня, – сказал истомленный жаждой джинн. – А ведь это самый прохладный колодец во всем Диар-Бекире». (Сильвио Пеллико)

«Философская интоксикация. Признак большого, сильного разочарования. Результат скопления неотреагированных эмоций. 14–15 лет – возраст наивности и решительности, возбуждение преобладает над торможением. Если нет рядом взрослого, способного дать выход эмоциям подростка, выслушать его вовремя, убедительно и тактично скорректировать его выводы, то в конечном счете юный человек впадает в депрессию, в тоску, уходит в себя, а вокруг вырастают высокие стены безысходности. В таких случаях все решается вспышкой агрессии либо по отношению к окружающим, либо по отношению к самому себе. В этом выборе играет роль общий уровень развития подростка. Чем он выше, тем больше оснований предполагать, что его агрессия будет направлена на самого себя». (Из разговора с психотерапевтом В. Крысенко.)

…Четырехлетний малыш с блестящими глазами, захлебываясь от восторга, носился по берегу моря. Он восхищался теплой и ласковой волной и бережно проводил по ее поверхности ладошкой. Он резвился, так счастливо улыбаясь, что казалось, что весь этот погожий день создан специально для него. И вдруг – изумление, страх, ужас – вся эта гамма чувств так не шла малышу и так пугала, что мать ребенка бросилась к нему, обняла. Оказалось, малыш услышал разговор двух женщин. Одна из них сказала:

– В прошлом году берег был гораздо ближе к станции, море уходит.

– Да, – ответила ей вторая, – море уходит.

В детское сознание слова эти врезались как весть о крушении мира. Море – символ красоты, источник радости, море вечное и такое незыблемое, – оказывается, уходит.

Через две минуты малыш стал прежним: счастливым, радостным. Сложно ли это: успокоить ребенка? Погладить по головке, заверить: никуда оно не уйдет, море, вон как далеко и широко раскинулось его синева – это же море! Оно не может уйти! Но когда уходит море от подростка, возможно ли это: утешить?

– Считаю своим долгом интересоваться жизнью сына, – сказал отец.

– Как видите, Руслан ни в чем ущемлен не был, – сказала классная руководительница. – Что с ним могло произойти? Наверное, что-то очень страшное, неожиданное…

РАДИ ВАС НЕ ЗАХОЧЕТСЯ УМЕРЕТЬ…

ПРИ ЛЮБВИ ЗВОНИТЬ: 01, 02, 03

Женщина, шедшая навстречу, встала как вкопанная, сбоку замерли двое мужчин. Все смотрели вверх, и Дмитрий Алексеевич, машинально проследив за их взглядами, увидел силуэт девчонки на крыше девятиэтажного дома. Дальше все смутно. Казалось, собралась огромная толпа, которую охватила странная немота. Потом – множество голосов:

– Отойди от края! От края! Отойди! Надо пожарных! «Скорую»! Звоните скорей, полицию надо! 01! 02! 03!

Дмитрий Алексеевич тоже кричал. Чужую фразу, показавшуюся самой нужной и мудрой: «Отойди от края!» Как заклинание, без конца, пока все вокруг не повернулись почему-то к нему и не стали увещевать его в чем-то. Какая-то женщина стала трясти его за плечо, и тогда он услышал:

– Да ответьте же ей! Она к вам обращается!

– Ко мне? – удивился он, хотя и понимал: это Алла. Там, наверху, Алка. И сразу услышал ее, говорящую с высоты:

– Да или нет? Скажите!

– Говорите «Да!» Кричите «Да!» Она прыгнет!

– Да-а-а! – закричал он. Девчонка отступила на шаг, и он, окончательно очнувшись и почувствовав свою власть над ситуацией, крикнул увереннее: – Давай назад! Спускайся! Уходи оттуда!

– Да? – переспросила Алла.

– Да-а! – закивал он. – Назад! Да-а!

Он кинулся во двор дома, в первый же подъезд – только бы не из другого она объявилась. Влетел в лифт, 9-й этаж. Повезло, открытый люк, вот она. Схватил почему-то за волосы. Как утопающую.

ТЕЛЕФОН НЕДОВЕРИЯ

– Добрый вечер, вас внимательно слушают! – Голос ну просто перенасыщен доброжелательностью.

– Это телефон доверия? – на всякий случай уточнил Дмитрий Алексеевич. С чего-то надо было начинать.

– Да-да, правильно. Что с вами приключилось? Рассказывайте.

– Видите ли, – начал он. – Помощь нужна не мне, а девочке.

– Вашей дочери? – уточнили там.

– Не-ет. (А могла бы вообще Алка быть ему дочерью? Ей 14, ему 35. Пожалуй.) Ученице. Видите ли, она, по всей вероятности, влюбилась. В меня.

– Что же тут плохого или страшного? – повеселел голос. – Тривиальная ситуация. Проявите такт, поговорите, объяснитесь.

– Но ей нужна срочная помощь.

– Что вы с ней сделали?

– Тьфу! – В сердцах Дмитрий Алексеевич бросил трубку.

В школе ее не было с того самого дня.

– Кто знает, что с Королевой? Кто-нибудь поддерживает с ней связь?

Молчание. Хотел что-то про равнодушие добавить, да сам себя оборвал, напоровшись на хамский и откровенно издевательский взгляд своего тезки Сазонова.

– Что, Митя, плохого в том, что учитель беспокоится об отсутствующих? Завтра контрольная.

Отсутствуют пять человек, Дим Лексеич, – ломким баском ответил девятиклассник.

МУЖСКАЯ ЛИНИЯ. МОНОЛОГ ДМИТРИЯ АЛЕКСЕЕВИЧА

– Еще прошлой весной я говорил ее матери: «Вашей дочери нужна помощь психолога». Я даже не сказал «психиатра», но мать оскорбилась. Алла у нее поздний и единственный ребенок. Ребенок, и все, и я никогда не смотрел на нее как на женщину, тьфу! Простите. Достала. Она меня достала. Вот эта крыша девятиэтажного дома, я вам рассказал уже, вы представили? Да? Смешно. В школе уже или знают, или догадываются. Может, видели, может, слышали, может, думают, что я маньяк, пристаю к детям… А я учитель, понимаете, я потомственный учитель. Дед преподавал, отец, мать. Когда невыносимо стало в материальном плане, я подался к друзьям в коммерцию, год промучился и понял: гены у меня не те. И вернулся в школу, где сегодня, сами, наверное, знаете, – либо неудачники, либо пенсионеры… Но вот так я устроен, все, что читаю, все, что думаю, в итоге преломляется и в какой-то форме отдается ученикам.

Вот как я на вас вышел? Прочитал ваши заметки о телефонах доверия, отложил. Потому что опять же думал, что это пригодится моим ребятам… Только то, что вы там писали, это здорово. А на самом деле там сидят подозрительные и странные люди.

Я думаю, наша трагедия – в засилье женщин. Простите. Но посудите сами, что на этих телефонах доверия? Одни названия чего стоят – «сестры», «женская линия», «детская линия». Выходит, все эти линии и существуют как защита от мужчин. Смешно. А мужик бы меня понял. Вы – не знаю, но… и не понимайте. Я только одного хочу: чтобы вы поговорили с Аллой. То, что с ней происходит, меня пугает. С матерью она, по-моему, не близка. Сам я ей позвонить не могу, подумают еще, что пристаю. Попытайтесь, придумайте предлог… Мне кажется, она снова что-то затевает. Я просто боюсь.

У нее практически нет друзей, я, во всяком случае, не заметил, а я преподаю в ее классе с прошлого года. Такая девочка – невзрачная. До весны я вообще ее не замечал. Ну, есть Королева, такая ученица, да. С физикой у нее все в порядке, не блестяще, но в порядке. Немного нескладная, неуверенная, растерянная. Ну и ладно, такие вещи проходят с возрастом. И я считал, что именно с такими вот неуверенными детьми нужно быть особо ласковым и добрым. Ну, чтобы поддержать.

Все началось прошлой весной. Хотя что «все»?.. Ничего. Уж если бы мне пришло в голову затевать что-то со школьницами, так соблазнов много. Какие они сегодня в старших классах, когда школьную форму отменили, ну… Ну просто фотомодели гуляют по коридорам, я нормальный человек и не ханжа, скажу честно, мог и заглядеться. Но не на нее. Простите. Это все не очень-то красиво, то, что я сейчас говорю. Да?

МИГРЕНЬ

Слышно, как позвякивает посуда на кухне. Там возится мать Аллы, только что она благосклонно согласилась, что лучше, если дочь ответит на вопросы журналистки без свидетелей. Удивилась: вот так вот ходите по квартирам подростков и спрашиваете? Уточнила: анкета вправду анонимная? А то ответит Алка что-нибудь не так. Успокоилась: может, это и развлечет ее, а то мигрень ребенка замучила, в школу вот уже пятый день не ходим. В комнате Аллы большая карта мира во всю стену, глобус на столе, компьютер.

– Жизнь чатовая? – киваю я на компьютер.

– Получатовая. – Открытая улыбка, очень ясные выразительные глаза.

«Невзрачная» – вспоминаю я комментарий учителя, стараясь незаметно разглядеть девочку. Хрупкая, невысокая, редкие светлые волосы по плечи, лоб схвачен сложенным вдвое зеленым шарфом.

– Болит?

– Ой, да, – говорит она и хватается за лоб, а глаза, в которых пляшут чертики любопытства, выдают: «Ну, про мигрень-то мы врем». – А что за анкета? Мне надо заполнять? – вскакивает. – Сейчас я ручку возьму.

– Да можно устно, – говорю я, – и можно не отвечать на вопросы, на которые отвечать не захочется.

– Да я отвечу, отвечу, – скороговоркой говорит она.

– Есть у тебя любимая книга?

– Книжка? – с готовностью переспрашивает она. – Знаете, у меня много книг любимых. А надо самую-самую, да? Тогда «Маленький принц» Экзюпери.

– А любимый герой?

– Цветок из этой книги. Роза. Помните?

– Не принц? – уточняю удивленно. – Почему?

– Не знаю, – признается она, нетерпеливо постукивая ногтями по столу. Ждет других вопросов, поинтереснее?

– Есть у тебя друзья? – Нет. Приятели разве что, – помолчав. – У меня никогда не было близкой подруги. Наверное, потому что я тяжелый человек.

– Ты?

– Да, во мне нет легкости. Я все усложняю. Так обо мне говорят. Один человек так мне объяснил…

Что-то изменилось, не то чтобы в лице, а что-то вокруг. Может, в ауре. Алла ушла в точку. Немного выждав, я пытаюсь вернуть ее к разговору.

– Этот человек тебе дорог?

– А? – переспрашивает она. – Да, был:

– Теперь нет?

Она качает головой:

– Все так запуталось…

– Иногда, – говорю я медленно, тщательно выбирая слова, – иногда, когда произносишь вслух то, что кажется запутанным…

– Распутывается? – не выдерживает этой моей медленной речи Алла.

АЛЛА. ИЗ МОНОЛОГА

Если он оказывался рядом, на перемене или по дороге в школу, все моментально становилось резко ярким, слепило. Я ничего не видела, спотыкалась. Видела только его. Но и о нем спросили бы, как он выглядел, во что был одет? – не знаю! Я ему сразу понравилась, вот это я знаю. Иначе зачем ему надо было называть меня Аллочкой? Все остальные в классе – Николай, Денис, Мария, даже Яна у него была просто Яна, не Яночка. Он мне покоя не давал на уроках: «А что скажет Аллочка?», «Пусть ответит Аллочка…» И потом… как он на меня смотрел! Этот взгляд, усиленный очками: острый и теплый. Даже на Яну он так не смотрел. На нее насмешливо, холодно, строго. Как на всех. А на меня… ласково. Раньше я самой себе казалась, ну… Вы понимаете. Рост как у пятиклашки, хилая, волосы редкие. А тут… Смешно. Его привычка – скажет о чем-то серьезном и почему-то добавляет: «Смешно».

Я совершенно бессознательно всюду вычерчивала его имя. Потом вымарывала. А однажды кто-то в классе заметил, и все решили, что я влюбилась в Банзая. То есть в Димку Сазонова. Про учителя никому и в голову не пришло. Хотя и его так зовут – Дмитрий. А Банзай с того дня стал меня окружать. Может, поверил, что на моих учебниках именно его имя. Уроню что-то – и он всегда оказывается рядом, подает. Вот действительно смешно. Ребята погудели да и перестали. Мне было все равно, и я не спорила, не разубеждала. Мне было важно, чтобы Он не догадался.

…Весной дома лампочка перегорела, я поставила стул на стул, залезла и упала, а дальше как в «Бриллиантовой руке»: очнулась – гипс. И месяц дома. Вот невыносимо было. Я просто глохла без его голоса. В общем, позвонила. Он сказал: «Да!» – и я дала отбой. И весь день ходила счастливая от этого его «да!».

А потом как болезнь: не позвоню – так умру! И стала звонить, ну, наверное, каждые минут пятнадцать. Просто как ненормальная. Закрываю глаза и слушаю его голос. А он ругается: «Ну говорите же! Ну что за хулиганство?!»

Потом трубку стала брать женщина. Она говорила про полицию, про определитель номера, я пугалась, но ненадолго. И думала: а вдруг теперь он подойдет? Я по голосу определяла, как ему сейчас, хорошо или пакостно.

Потом… мне позвонили. Женский голос спросил: «Ты кто?» И я почему-то сразу ответила: «Алла». Спросили фамилию, я сказала. Трубку повесили. И в тот же вечер он пришел к нам домой. С тортиком. Мама чай подала. Потом вышла на минуту, и он говорит:

– За какие мои грехи этот террор? Мы-таки поставили определитель.

Я ничего не поняла сначала, но все слова врезались в сознание. Я даже все его интонации помню. Он стал говорить, что понимает: гипс – это скучно, нудно, но почему надо вот так развлекаться? А у меня в голове будто лампочка какая-то горит, все светится, и я ничего не понимаю, только вижу, что он за что-то на меня злится. А мне хочется уткнуться головой ему в плечо – потому что думала: все предлог. Он пришел, не вынес разлуки, сочувствует, любит.

Я столько раз себе это представляла: звонок в дверь, я открываю – и Он, это казалось несбыточным, невозможным. Но я все равно представляла, и вот он пришел. И почему-то просит, чтобы с ним посидела мама, а я чтобы их оставила. Я не двигаюсь с места, и мама тоже начинает нервничать.

– Да с ней явно что-то не то, разве вы не видите? – закричал он.

В итоге вышли они с мамой. А я осталась сидеть на месте как вкопанная. Или это стоят как вкопанные? Ну, стул у меня вкопался. Потом он ушел, а мама все выясняла, зачем мне понадобилось звонить учителю. Я отговорилась – сказала, что он занижает оценки. И мама хоть и ругалась, но успокоилась, сказала: «Я уж было подумала, может, тебя и вправду надо психологу показать».

Я вернулась после болезни, а он перестал меня замечать. Не то чтобы «Аллочка» – не обращался вообще никак. Перестал вызывать. Как будто меня нет.

Потом лето, каникулы, тоска. Я жила на даче у тети, и даже телефона там не было. Вот тогда мне всякие придумываться стали истории. В этих историях, ну… В общем, мне так хотелось удивить, поразить его…

И наконец 9-й класс. Он всем улыбается, одинаково, и мне – как всем. Он совсем меня не замечает. Летом я думала, что хуже уже не будет, но стало еще хуже. И вот… Совсем недавно я залезла на крышу дома, который напротив его подъезда. Я знала, когда он выходит из дома. Я хотела, чтобы он знал: могу прыгнуть. Спрашивала, верит он или нет. Да или нет. Если бы он сказал «нет» – я бы прыгнула. Честное слово.

…Потом, когда я уже спустилась, он так больно схватил меня за волосы. Говорил как-то так, будто хныкал. Будто причитал. В тот момент что-то во мне перевернулось. Я впервые посмотрела на него спокойно и не увидела ничего особенного. Это был не тот человек, который был моим смыслом. Мне не было страшно на крыше, а вот увидела его жалким, и стало страшно: зачем все? А он все нудил: «Я тебе никакого повода не давал. Ты все усложнила, ты тяжелый человек, я бы тебя еще тогда, весной, отправил бы в психушку. Ты ненормальная. Я женат, я жену люблю, я не боюсь тебя, моя совесть чиста. Я, я, я…» Понимаете, он испугался, он действительно испугался. За себя… Мне казалось, он смотрел на меня двойными стеклами: стеклами очков, стеклами глаз.

РАДИ ВАС НЕ ЗАХОЧЕТСЯ УМЕРЕТЬ

Последняя фраза, про «стекла глаз», произносится с отвращением. Ну как ей объяснишь, что это такая обычная авария – когда сталкиваются образ и человек реальный? Кто ее знает, какими она наделила его чертами в своем богатом воображении. Ну а Дмитрий Алексеевич человек-то обычный. Конечно, испугавшийся – репутация, толки. Он – учитель (не простой, потомственный), профессионал: девочка – «невзрачная, неуверенная», значит – окружить теплом и лаской. Верное решение – любой психолог подтвердит. Только умозрительное. Ну там вон, к примеру, скапливается пыль – надо тряпочкой протирать. «А что скажет Аллочка?» – спрашивал он мало кем замечаемую, бесконечно одинокую именно в силу своей «невзрачности, неуверенности» Аллочку; это завораживало, обволакивало. А дома Аллочка читала объяснение Маленького принца розам: «Вы красивые, но пустые… Ради вас не захочется умереть. Конечно, случайный прохожий, поглядев на мою розу, скажет, что она точно такая же, как вы. Но мне она одна дороже всех вас. Ведь это ее, а не вас, я поливал каждый день. Ее, а не вас, накрывал стеклянным колпаком…» «Аллочка». – снова и снова говорил он с теплотой, с какой не говорил в классе больше ни с кем (даже с Яной). Будто накрывал стеклянным колпаком. Накрыл. А потом, когда она уже привыкла, «приручилась», не простил ей молчаливого «террористического» телефонного крика.

Ей сняли гипс, а он загипсовал ее снова, загипсовал безразличием. Позабыв про истину Лиса из любимой книжки Аллы: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил». Или, может быть, не желая вспоминать. Или, может быть, не понимая, что именно об этом было бы к месту вспомнить.

«Алла ребенок, и я никогда не смотрел на нее как на женщину», – сказал мне Дмитрий Алексеевич. Иными словами, как женщину он ее не любил. Но и как ребенка – тоже не любил. Не любил учитель ученицу. Такая вот история нелюбви.

«ХОТЕЛ УМЕРЕТЬ ТОЛЬКО НА ВРЕМЯ»

ЕЖИКИ И КОЛОБКИ

Голоса: «Лена, открой дверь. Лен! Открой, пожалуйста, дверь».

Девочка пятнадцати лет заперлась на балконе и выбрасывает вниз вещи. Грозится, что, как только повыбрасывает все, выпрыгнет сама. Седьмой этаж. За закрытой дверью на лестничной клетке спасатели. Один из них с явным раздражением обращается к мужчине и женщине средних лет: – Да подождите вы со своими мешками!

С мешками – это родители девочки. Они собирают внизу на земле разбросанные дочкой вещи и бегут в подъезд, носятся вверх-вниз.

Следующий кадр: спасатели уже в квартире. Девочка, явно польщенная заинтересованным, сочувственным тоном двух симпатичных, высоких и сильных молодых людей, с удовольствием отвечает на вопросы. Она оттаяла, даже немного кокетничает. Разговор доверительный, очень личный, и он не слышен. Один из ее собеседников – старший врач Московской службы спасения Игорь Крячков. Вместе с ним мы смотрим кассету, спасатели всегда ездят на вызовы с видеокамерой: для экспертизы, если понадобится, а еще для учебы, отработки методики.

– Когда человек обижен, требует, манифестирует, пытается что-то доказать попыткой суицида, он, как ежик, растопырен, и за колючку его можно ухватить и потянуть на себя, к диалогу, – рассказывает Игорь. – Если он отвечает, то поневоле проникается какой-то эмоцией, не может не чувствовать твое сопереживание. Это уже – ну на 80 % значит, что его удастся утянуть от края.

…Костя, 16 лет. Выгнал мать, запер двери, да еще и шкафом привалил. Вскрыл себе вены и кричит, что выбросится из окна, если кто-нибудь попытается к нему ворваться. За дверью снова спасатели. Пытаются вести разговор, а в ответ: «Отстаньте!», «Уйдите!», «Не мешайте мне!», «Мне все неинтересно!»

«Это колобок: гладкий, не зацепишь, не удержишь в руках, – объясняет мне свою терминологию доктор. – И через дверь из него не сделаешь ежа…»

За дверью он, доктор Крячков, играет под утомленного, умученного работой дурака. Он понимает: негативную реакцию у парня вызывает как раз то, что кто-то лезет ему в душу. Крячков выдвигает поверхностный повод:

– Слушай, ну я же приехал сюда по наряду. Не хочешь разговаривать – не разговаривай, хочешь прыгать – прыгай, это твои проблемы, парень. Но я же тебя осмотреть должен.

– Я себя нормально чувствую! Уезжайте!

– Да я бы уехал, но мне же надо оформить на тебя карточку. Ну хорошо, ты делай что хочешь, только распишись мне в карточке, что ты себя нормально чувствуешь, а? Ну что тебе стоит? Ну чтоб мне отчитаться. А? – Врач канючит долго.

В конце концов Костя его впускает. А дальше слово за слово – и он заинтересовался службой спасения: а как, а что? Так и ездите? Разговор завязался, полезли иголочки. Можно зацепить.

После первой помощи, перевязки врач достает шприц для укола. Костя, только что собиравшийся прыгать из окна, спрашивает:

– А почему игла такая толстая? Это же больно! У тебя нет потоньше?

«ДА И НА НЕБЕ ТУЧИ»

Подростки – они вообще в основном «ежики». Попытки суицида, по мнению известного детского психиатра Елены Вроно, у них никак не связаны с кризисом, охватившим страну. «Публичной постановкой личной драмы» ребята больше пытаются что-то доказать, обратить на себя внимание, чем думают о том, чтобы всерьез уйти из жизни.

«Я хотел умереть только на время», – так часто говорят ее уже спасенные пациенты. Но, объясняет Елена Вроно, никогда подросток не поступит как взрослый: он не притворится, не раскидает таблетки, он их действительно примет! То есть в любом случае совершит опасное для жизни действие, потому что преувеличивает свои возможности. Есть даже такой специальный термин в нашей практике – «переигранная демонстрация». И это его демонстративно-шантажное поведение – всегда реальная опасность.

Рассказывает Катя, ученица девятого класса одной из окраинных школ Москвы:

– Его мать сказала: «Мой сын не будет общаться с такой дрянью, как ты!» Когда он пришел, короче, я ему сказала… типа: «Вали, я дрянь. Так сказала твоя мать». Он такой стоит… Сказал: «Она перед тобой извинится». Я в ответ его послала. Потому что она ж учительница! В нашей же школе. Ей весь мир ничего не докажет. Она извинится?!

Он ушел домой, наверх поднялся – мы в одном подъезде. Я весь этот час как чувствовала… Но не знала, что делать. А он в это время требовал, чтобы она шла ко мне извиняться. А потом вылез на подоконник – это одиннадцатый этаж. И стоял еще несколько минут. Его мать мне потом сказала, что она согласилась. Сказала, что она пойдет ко мне, а он как раз в этот момент не удержался.

Уже когда его «Скорая» увезла, я нашла его кроссовку. Отлетела метров на сто от того места, где он лежал. Так он летел.

Максим скончался от полученных травм по дороге в больницу, в машине «Скорой помощи». У Кати остались его тетради. Я беру одну наугад: «Для работ по химии». В самом конце тетради сложенная вчетверо вырезка из «Комсомолки». Крупными синими буквами: «Бывший «Иванушка» Сорин выбросился из окна». Фотография певца и высотного дома, в синий круг взято роковое окно. И мелким почерком Максима: «А люди, как тучи…»

Самый распространенный способ самоубийства, по сведениям медиков, – отравление. Самый страшный, когда практически нельзя спасти, – повешение. Самый, как это ни кощунственно звучит, модный среди подростков – броски с высоты. Просто эпидемия, которая началась с того самого момента, как выбросился из окна бывший солист группы «Иванушки International» Игорь Сорин. За один только сентябрь этого года в Москве из окон и с балконов высотных домов выпрыгнули 17 человек. Самой младшей девочке едва исполнилось тринадцать, она погибла. Самому старшему – восемнадцать.

– Да, это научно доказано, что суицид вещь «инфекционная», «заразная», – подтверждает автор ряда книг психотерапевт Николай Нарицын. – Есть исторические примеры. Есть миф о том, как в Древней Греции юные девушки стали как-то одновременно наносить самим себе смертельные удары. Царю пришлось издать специальный закон: изуродованные тела погибших красавиц выставлять на всеобщее обозрение. И только так волна была сбита…

Через два дня после случившегося учительница, мать Максима, умерла от инфаркта.

– Не от инфаркта, – морща лоб, сказала мне Катя. – Я, короче, не знаю, как это сказать. Но она умерла от чего-то другого.

– …Психологическая непросвещенность, – не зная ничего об этой конкретной истории, сформулировала за Катю директор Московского телефона доверия для детей и подростков Милена Вради. – 48 процентов звонков на наш телефон – это звонки родителей. Но их позиция чаше всего неконструктивна. Дети гораздо терпимее к ним, готовы к компромиссам, готовы принять иное. Родители – те стоят на своих принципах намертво.

Она приводит пример – звонит женщина: «Нет мужа, я все отдала, не на той работе из-за него, а вот не ценит».

Нет даже попытки задуматься: «Как же так, что, я не могу найти ход, путь к ребенку, чтобы разрядить ситуацию, снять конфликт?» Есть другое: «Как же так, мой сын выходит из-под моего контроля! Он должен слушаться, должен делать, как я говорю». Она хочет, чтобы четырнадцатилетний стал таким, каким был десятилетний. Хороший – это послушный. А подростки – они по-другому растеряны: «Как сделать, чтобы она поняла? Я не хочу делать плохо, но то, что она предлагает, мне не подходит». Вместе бы подумать, поговорить.

Мать: «Ни за что! Я знаю, чего требую. Это кто ж меня будет учить? Он? Да я ж ему все успеваю делать, прихожу с работы и за два часа и стираю, и глажу, и готовлю. И отдых летом… Так он обязан!»

– Суициды подростков напрямую с этим связаны, – говорит Милена. – Никакая разбитая любовь, никакая мода не кончилась бы этим, если б не конфликт с родителями. Говорят: «Она ушла из дому из-за проблем в школе». Но она ушла из дому – там, значит, не угол, в котором можно отогреться…

Лена выбрасывала вещи с балкона, потому что родители хотели, чтобы она, как и они, вещами этими торговала. Напоровшись на отказ (Лене не нравится торговля), папа с мамой перестали с ней общаться, изолировались, уничтожали взглядом, называли безмозглым ничтожеством. Костю бросила девушка, и совсем не понимает, не хочет с ним считаться мать. Говорит, что он «эгоист» и «недоумок». Ему никогда не хочется возвращаться домой.

ДУШИ, ПОТЕРЯВШИЕ СОЗНАНИЕ

Девочки погибли вечером 8 февраля, в понедельник, и уже с утра вторника по всем телеканалам в новостных передачах шла информация: репортажи, предположения, версии. Все хотели понять: наркотики? Токсикомания? Секта? Любовь? Так продолжалось три дня.

– Тяжелое эмоциональное переживание всегда ищет быстрого решения, чтобы как можно скорее от него уйти, – скажет мне позже психоаналитик Сергей Баклушинский. – И ушли. Никаких наркотиков, никакого клея «Момент» следствием в ходе осмотра места происшествия не найдено. У погибших нет никаких повреждений, вызванных иными причинами, кроме как от удара о землю при падении с большой высоты. Девочки не имели никакого отношения к сектам.

Самой жизнеспособной оставалась версия неразделенной любви: на предплечье каждой бритвой вырезано имя одного мальчика. И вывод тележурналиста: все три были влюблены в одного и не хотели соперничать. Таким путем разрешили ситуацию. И все – мы тоже разрешили ситуацию.

Пошел блок других новостей. А на их осмысление у нас – морально горящих и утопающих – просто нет сил. Новости-уроды, наступая друг на друга и на нас, перекрывают саму возможность размышлений. Душевное наше самоощущение похоже на состояние человека, которого долго и методично избивают. Он поначалу кричит, корчится, пытается защищаться, потом теряет сознание и вздрагивает только от уж очень болевых ударов. Наши души потеряли сознание. Ну, что там: опять убили? Не реагируем. Женщину-депутата? Такого еще не было – вздрогнули. Что, суицид? Да ради бога, по одной только Москве их в среднем в день от 8 до 12 происходит. Три девочки одновременно? Втроем? Вздрогнули. Тут еще этот 5 «Г» класс – совсем уж больно прозвучал.

В 5 «Г» училась самая младшая из девочек, Алена Струкова. Пятый «Г» – это значит: ребенок вот только-только вылупился из младших классов. Первый год кабинетной системы, первая ступенька старшей школы. В октябре Алене исполнилось 11. Всего на год старше подружки Маша Павлюченко, она училась в шестом классе. А Таня Кузнецова – в восьмом.

…Сотни людей, замерших с совершенно одинаковым выражением лиц – ужас, беда и недоумение. Это похороны, самое начало, все ждут, когда подъедет катафалк с телами погибших. Его все нет, холодно, кто-то притоптывает, на него косятся. Все молчат – знак вопроса чудовищным жирафом тычется в крышу дома, где жили девочки: ну что за мощная пружина, распрямившись, вытолкнула их с подоконника восьмого этажа? Ну никакого явного и несомненного несчастья!

– Они и ели, и одевались лучше, чем многие из тех, кто здесь живет, – скажут мне позже соседи. – Семьи у всех троих полные – и папы, и мамы. С достатком…

– Много здесь многодетных живут, а у них в каждой семье только по двое детей. У Танюши и Алены – по старшему брату. У Машеньки – младшая сестра. Дом этот – общежитие фабричное. Так ведь фабрика то закрывается, то открывается. Вот родители все и подались в торговлю: кто на рынок, кто в киоск…

– На кого в школе уходят силы, на кого обращают внимание? На отпетых двоечников-хулиганов да на отличников – они виднее, – скажут учителя и завучи двух школ, где учились девочки. – Ну ничего такого про них вспомнить нельзя – общий такой фон. Норма. Учились средненько, обычные девочки. Ну ничем таким не отличались. Даже сказать нечего – не выделялись они…

Но разговоры – это позже, а пока в тишине, тягостной и напряженной, суетятся только со своей аппаратурой телеоператоры да фотокоры.

– Сенсация им! Не похороны, а съемочная площадка, как будто все неправда, фильм снимают! – не выдерживает мужчина средних лет. – А что тут понимать? Вам непонятно, что так жить нельзя? Посмотрите на этот дом – общага, трущоба, дети растут друг на друге, теснота, грязь. Как сельди в бочке… Я с отцом Алены работаю, друг его. Он – механик-автослесарь, золотые руки, золотой человек. Вот за что? Любимая доча была. Сидел я у него вчера. «Ну не знаю, – говорит, – что и думать. Ну не знаю – все у нее было. Все, что ни попросит, покупал…» На его возмущенный голос реагируют мальчишки лет 10–11. В темных куртках, вязаных шапочках и красно-белых «спартаковских» шарфах – будто форма такая. Поглядывают исподлобья, молчат, слушают. И оказываются в кольце.

– Вот! – напирают сзади вездесущие старушки. – Эти-то знают все! А молчат, как партизаны. Мальчики переступают с ноги на ногу – не знают, как реагировать, смотрят друг на друга. – А то! – подхватывает другая бабулька. – Небось накачали их наркотиками, девчат! – Мальчики смотрят прямо перед собой – ни слова.

– А вы умная, – бросает ей презрительно парень лет семнадцати. Она не видит его лица – он смотрит вполоборота, слышит только слова. Приободряется.

– Я ж недаром, – говорит, – убиралась у следователя восемь лет. У меня глаз…

Дальше я не слушаю, потому что один из мальчиков-«спартаковцев» медленно оседает. Ищу глазами взрослых: кто-то же должен быть с ними? Родители, учителя? Где-то там была «Скорая»? Пока ищу – ребенок поднимается. И снова смотрит прямо перед собой – в одну точку.

Где-то уже через час люди «распогодились» – всем как будто стало легче, пошли разговоры, обсуждения, образовались группки. Я слушала всех, понимая, что на самом деле лишь подбираю мелкие осколки разбитого зеркала – кусочки отражений жизни ушедших детей. И зеркала тут разные – есть и мутные, есть и кривые. Но есть и чистые:

– Комнаты тесные, это так, да ведь мы здесь выросли. Дом у нас веселый, это все знают – муравейник. Любого в Балашихе спросите – сразу покажут, если скажете «муравейник». Я в десятом классе учусь, так у нас есть девчонки, они бы мечтали в нашем доме жить. А? А потому что живой очень дом! Коридоры длинные, дети носятся, играют. В праздники все ходят друг к другу, все вместе Новый год встречают. Вот говорят, что надпись нашли синим маркером: «Здесь были мы, дети сатаны». Так ведь у нас там на стенах чего только не написано. Кто чё подумал – то и нацарапал. Только в последнее время дом стал проклятым. Да потому что очень много молодежи гибнет. То убили, то несчастный случай. Нет, просто так складывается. Не, ну пьют-то, конечно, и дерутся часто… В какой семье без драк-то? У нас здесь нет таких семей, чтоб без драк…

Другие дети, помладше, охотно мне расскажут про музыку, которую любили девочки:

– Они «Петлюру» вечно слушали. Как не слышали? Ну такая вот песня: «Ты к нему пришла в зеленом, мать тебе открыла в черном». Жених там умер, вместо свадебного наряда – траурный…

– Они все в одной секции жили на восьмом, рядышком, а я прямо под ними. В тот вечер, когда все случилось, очень громко крутили песню Яны «Одинокий голубь на карнизе за окном». А еще не знаю, кто исполняет, но очень много раз ставили песню «Пусть говорят, что ты некрасива». На полную мощность – я еще думала: с ума, что ли, сошли, сколько можно одно и то же… Потом музыка замолчала, и все… – Еще три девочки подхватили: слышали в тот вечер эту песню из открытого окна квартиры, где жила Алена.

– Алена – она не скрывала, она все стены исписала именем этого мальчика. Что «Алена плюс…» И говорила, что если он не будет ее любить, так умрет. Она хотела, чтоб весь мир знал про ее любовь. – Да, помнишь, тогда еще, когда морозы стояли, «в лес пойду и там замерзну…» – все время говорила. И мальчику этому записку написала, что скинется с окна, если он не будет ее любить. А ребята ей сказали: «Не скинешься». Тогда девочки сказали, что они все вместе скинутся. И спор у них вышел… Мне так Аленка говорила несколько дней назад.

– Я тоже думаю, что Аленка – из-за любви, а девочки – просто за компанию.

И так это по-детски, так беспомощно-надуманно звучит, что хочется сказать: «Посочиняли – и хватит…» Если бы не место встречи. А они продолжают:

– Маша тетрадь завела: «В честь нашей памяти». Я у нее видела. И книжку божью все время носила – там написано, что в загробном мире хорошо…

– Так еще эти вот пели, из секты. Летом вот встанут под окнами и поют. И книжек этих полно тут валялось. Но мне мама запретила поднимать. У Танюшки я такую книжку видела.

По последним научным данным: даже в состоянии гипноза человек не станет делать что-то, на что у него есть внутренний запрет. Пусть через истерику, но он прорвется в сознание и остановится в последний момент. Если же человек изначально готов что-то сделать – толчком может послужить что угодно: газетные заголовки и сонеты Шекспира, слова сектантов, любовь трех к одному, любовь одной, игра, кадр из фильма, косой взгляд, стихи Пушкина, песни «Петлюры» – да что угодно… Но почему они были готовы? Детские суициды в 99 случаях из 100 происходят в семьях со средним или выше среднего материальным достатком – так утверждают специалисты. Парадокс?

– В нищете, в бедности, там, где силы уходят на выживание, есть цель, – объясняет психотерапевт Николай Нарицын. – Когда есть достаток материальный, резко возрастает цена духовной пищи. Душевности. Дети, модно одетые, ухоженные, абсолютно заброшены морально. У них нет цели, и они ни в чем не видят смысла. Невостребованность рождает ощущение собственной второсортности, все вокруг монотонно, скучно, если ты сам никому не интересен. А кому они сегодня интересны? Кто ими занимается? Кто считается?

– Даже сказать нечего – не выделялись они, – сказали учителя. – Общий фон.

Дети? Да все, вместе взятые, кризисы мира не ранят их больше, чем вот это ощущение «никто и не заметит, есть я или нет». Это такие стены безысходности – они повыше восьмого этажа. Дети не могут долго быть в тени. Где-то кто-то, пусть хотя бы один человек на земле, должен показать им их сверхценность. Должен радоваться им, разговаривать.

– Она все хотела поговорить с ней последнюю неделю, – говорила мне подруга одной из матерей погибших в Балашихе девочек, – хотела, потому что совсем замкнулась девочка – тихая такая, молчит. А дочка ей: «Мне некогда, меня подруги ждут» – и бегом. Я думаю, привычки-то не было разговаривать. Кормить надо, работа до вечера – какой там разговор.

«Бабки вместо берез шелестят на страну», – поет Розенбаум. Мы зарабатываем для детей. Чтобы «все у них было». Но у них нет нас! Их прямые вопросы кажутся нам риторическими. В лучшем случае они получают в ответ порцию подержанных мыслей – наши души не участвуют в разговоре. В худшем – грубость.

Учеными подсчитано, что в среднем сегодня в обеспеченных семьях родители обращаются к детям 10 раз в день. Восемь из десяти – предложения обвинительные: «Как ты сидишь?», «Во что вырядился?», «Почему не сделал?» Спросите у каждого, кто так себя ведет: в чем для вас смысл жизни? И он, не задумываясь, ответит: в детях. Может быть, что-то во-вторых и в-третьих, но во-первых – в детях. Наши смыслы ощущают себя ненужными, лишними в этом мире только потому, что наши души потеряли сознание. Мы зарабатываем для них, они сытые, и у них все в порядке с пищеварением. Но – философская интоксикация – буксует душеварение. Они даже не знают, что они – смыслы. …От «муравейника» отъезжают автобусы. Мальчик с тяжелым взглядом много страдавшего взрослого, – тот самый, который оседал, – прорывается к автобусу: – Пустите! Там моя одноклассница. Заскакивает – и за ним еще пять «спартаковских» шарфов. К дверям подходят завучи, учителя. Что-то выговаривают. Дети выходят. Куда они ушли? В какие вопросы?

ПАПА

История в диалоге о том, как отец смог остановить сына на краю жизни

– Я вам расскажу все, что случилось, а вы, если сможете представить, так напишите, – сказал мне один человек. Я представила:

– Из-за чего? Скажи. Ну просто сформулируй.

– Щас-с

– Ладно. Не говори. Только давай войдем в комнату. Уже час сидим, холодно.

– Иди! Кто тебя держит?

– А ты? Что ты будешь здесь делать?

– Просто сидеть.

– В пять утра – на балконе? Котик, я не кретин.

– Еще раз меня так назовешь!..

– Все. Ну что ты взвился? Сядь. Отойди от перил. Пожалуйста, сядь. Я никогда больше так тебя не назову. Просто… Мы ведь с мамой тебя с детства так звали. Костик, Котик, Кот. А теперь ты тигр, да? И хочешь прыгнуть?

– Да ничего я не хочу. Задолбал…

– Я видел твою записку.

– А… И что? Теперь ты будешь мне рассказывать, что жизнь – подарок. И вот вы с мамочкой – опаньки! – и мне его задарили. С бантиком. А я крутил его, вертел. И решил выкинуть.

– Почему?

– Ни к чему. Нечего с ним делать, с этим вашим подарком. Не знаю я, что с ним делать! Не знаю! Не знаю, что делать!

– Не кричи так. Мать проснется.

– Я не знаю, куда его деть, этот ваш вонючий подарок.

– Куда себя деть?

– Куда? «Твой труд, сынок, – это учеба. Сейчас, пока тебе только четырнадцать лет, ты должен…» Да меня тошнит от этой вашей школы. От слова «школа». От этих правильных тетенек-неудачниц. Которые каждый день выставляют мне оценки. Да по какому праву они меня оценивают?

– Не тебя, а твои знания. На это у них есть право.

– Ты сам-то себя слышишь? Знания, право! Да тысяча веселейших щенят упадут замертво не по приколу! Учиться, чтоб стать, как ты? Не хо-чу! Не бу-ду.

– Не учись.

– Чтоб маму инфаркт хватил?

– И какое же ты принял решение? Оно для нее обойдется без инфаркта?

– Мне-то уже это будет фиолетово.

– Как?

– Параллельно. Слушай! Уйди, а? Поезжай к себе. Откуда ты вообще сегодня здесь взялся? Чего тебя вдруг пробило?

– Рассказать?

– Колись, если охота. Я пока плеер послушаю.

– Да я уже и сам послушал. Не музыка, а наркота. «Шмыг-шмыг под кожу, прыг-прыг на небо». Кто это поет?

– Мистер Малой.

– Какой мистер?

– Пап… Шел бы ты… И… руку свою убери, а? Раздражает очень. Чё ты здесь вообще тусуешься? Ну стоял я себе и стоял. Может, мечтал! Вдруг – бах. Ну как ОМОН: на тебя прыгают сзади, хватают, валят. И кто? Отец родной. Которого ну тыщу лет здесь не видали.

– Я записку прочел. Там, на столе…

– Ну а чего тебя принесло записку-то читать? Среди ночи…

– Ты же сам сказал: пробило. Как будто пробкой был закупорен, все искал моральные подпорки. Что вот, да, я оставил жену, но не сына. С ним я вижусь раз в неделю. Тебе было тогда девять лет, я тебя задаривал игрушками, водил в цирк. И все радовался: какой он у меня крепенький бутуз растет, полненький, здоровячок такой.

– Скажи уж прямо – жирдяй. Так меня в школе звали. Жирдяй, заучка. Потому что когда ты ушел, я на жратву набросился. Мать мне так потом объясняла, что я разжирел от тоски – в еде вроде как искал утешение и без конца что-то жевал. И тебя – ненавидел, с одной стороны, а с другой – так ждал встречи. Чтоб пятерки показать, чтоб ты знал: вот кого ты оставил, умницу. Встретил бы сейчас себя такого – в рожу б плюнул.

– А мне казалось, что это я умница: так все смог устроить, что ребенок мой не пострадал. И сам живу, как хочется, и маленькая моя живая копия подрастает счастливой…

– Лох ты, папа.

– Потом ты скрипку забросил, в школе начались проблемы, худеть стал резко. И я не помню, когда это началось, почему воскресенья наши изменились. То я не мог, то ты.

– Сначала ты.

– Да ты и не хотел вроде как ничего! Ни спросить, ни поговорить. Я же пробовал, а ты в ответ: «да, папа!», «нет, папа!», «хорошо, папа». Я решил, что не нужен. Ну… то есть нужен как банкомат. И только. Боялся быть навязчивым. Боялся, что все мои слова для тебя звучат нотацией…

– Шел бы ты!

– Я не хотел тебя терять! Не хотел. Приходил в школу, говорил с учителями…

– Ну а с кем тебе было еще-то говорить? Лох!

– Они недоумевали: с цепи сорвался ваш сын. На уроках – полный ноль. Хамит, не слушает. Зверски избивает приятелей! Безнадежно отстал по всем предметам. Я тебе нанял репетиторов. Ты помнишь? Год назад. Они старались, объясняли.

– Еще как! Николая Степаныча отдельно помню.

– Как он тобой восхищался! «Все на лету схватывает, светлая голова». А ты и это бросил. Вот тогда я уже сердцем обиделся. Не просто, а по-настоящему. Стал думать: я тоже, знаешь, не железный. Помнишь, каким ты ко мне явился на работу? Куртка грязная, в ухе серьга, штаны оранжевые! Да еще во весь голос: «Спокойно, это ограбление. Папа, гони баксы». А у нас народ, знаешь ли, далеко не весь с юмором. И если к ним дети приходят, так гладенькие, чистенькие – достойные. Мне хотелось, признаюсь честно, чтобы ты поскорее ушел. Взял свое и ушел поскорее… Вот Николая Степановича я тебе никак не мог простить.

– Где ты его раскопал? Ведь ты ж не гомик, папа? У тебя же тетки меняются. И сейчас вроде есть. Ксю-ю-ша…

– Подожди… Тетка? Ксюша – тетка? Ей двадцать шесть лет.

– Это что, ма-а-ло?

– Подожди… Подожди! Я не то хотел спросить. Я хотел… Ты что… ты сказал, что…

– Обломись, ладно, проехали.

– Он к тебе… он что? Он…

– Да ничего он ко мне. В глазках счастье: вот, вот наконец удовольствие от общения с учеником! «А знаете ли вы, Костя, что у вас очень своеобразные суждения?! Богатейший внутренний мир!»

– Так и мне он то же говорил. Что я могу гордиться сыном. Что он в тебе видит коллегу.

– Ага! Я тогда даже тусовку свою забросил. Так старался его в очередной раз поразить при встрече. Еще бы, взрослый человек – и дорожит общением. И с кем? Со мной, уродом, от которого даже отец ушел, а взрослые в сумерках ускоряют шаг. Сидел, корпел над учебниками. Конспектировал. А потом он вышел как-то проводить, идем, говорим – я вокруг вообще ничего не вижу, так беседой увлечен. Ну просто Бог он! Не такой, как все. Особенный. Увлеченный. И в меня верит! Он меня под руку взял. А нас тогда, оказывается, Потап видел. Он в том же подъезде живет. И оказывается, там не то что подъезд – весь их дом знает, что… Да голубой он, папа!

– Почему ты мне не сказал? Почему?

– Тебе-то?

– Не молчи. А то я совсем замерзну.

– Греешься словами? Я год потратил, чтоб отмыться. Мне руки не подавали… Надписи разные писали – понимаешь какие. А я бился… Хорошо, Япончик лапу протянул. Из одиннадцатого. Сказал, что видел меня в деле. С девчонками. Что? Увял? А говоришь – подарок… Жизнь… Да ладно, мне это все теперь параллельно. Весь этот ваш животный мир. Я, может, еще неделю назад сказал бы: ненавижу этот мир. Теперь без второго слога.

– Не понял.

– Не вижу. Не ненавижу, а видеть не хочу…

– А что случилось неделю назад? …Что-то долго мы молчим, Костя!

– Что, прикалывает? …Я как исчез, он ведь так ни разу и не позвонил. Не искал меня. Хотя жив-здоров, я видел. Значит, я его и в самом деле интересовал-то только в этом смысле, а не как личность. Да?

– Он мне звонил. Просил на тебя не давить. Сказал, что мотивация на учебу в этом возрасте не у всех просыпается, что, может, у тебя первая любовь.

– Тонко.

– Подожди, так Потапова ты тогда потому так избил? А мне директор школы говорил, что ты растешь садистом. Что просто чистый садист.

– Да что Потапа. Война была. Каждый день, как на фронте. Меня в конце концов бояться стали. Я мог напасть даже за взгляд. Вот посмотрел не так – на, получай! Зато тема ушла. Напрочь. Забыли. Ты совсем потух, может, тоже решил? Прыгнем? Шучу… Слышь? А как ты все же здесь сегодня приключился? А?

– Сам не могу объяснить – флюиды, наверное. Когда ты утром сегодня пришел, я тяготился страшно, потому что ты был какой-то очень уж невыносимый. Коробку с техникой пнул ногой, на Ксюшу натолкнулся и не извинился. Я тебе отдал лекарства для мамы, глянул в глаза, а они у тебя, как на кодаковском снимке, – красные… Попытался уйти, как прежде, с головой в компьютер – не смог. Встал, подошел к окну. Ты как раз в это время уже переходил дорогу. Маленький такой, когда с высоты смотришь, скрюченный, дохлый. Машины летят, а ты идешь будто не видя, как будто ничей. Я чуть не закричал: Господи! Да это же мой пацан! Это мой пацан, и разве не ясно, что он ищет смерти?..

– Я не искал.

– Неосознанно. Может быть… Я весь день промаялся – места себе не находил. Вечером лег, попробовал уснуть, а потом подскочил, завел машину и примчался сюда. Двери ключом открыл, в твоей комнате – свет. Прочел записку, вышел сюда…

– А я, как понял, что это ты, – думал сначала, что это меня уже глючит.

– Слышишь, Котька, ты – мой пацан. Мой. Просто видишь, как иногда функции душат человека. Мы – кто угодно каждый день: пассажиры, водители, работники, телезрители, пешеходы… Функции. Во мне только сегодня, может быть, человек поднял голову, Котька. Ты больше человек, чем я, ты все так остро переживаешь…

– Да я гнилой. Много ты про меня знаешь…

– Нет ничего такого на свете, из-за чего тебе не следовало бы жить.

– Нет ничего такого на свете, из-за чего мне следовало бы жить. Я все попробовал.

– Ты? Все?

– Все. Под девизом «Живи быстро, умри молодым». Девки, дурь, водка. Что еще?

– А любовь?

– Ну… любовь… Есть тут одна… Прикольная. Ногти разных цветов, знаешь: черный, зеленый, желтый. Классная! Настена. Шапка, как у гнома. Смешная. Только я ее увидел тут неделю назад… С Япончиком.

– Отбей.

– Я? У Япончика? Да ты знаешь, какой у него прикид!

– При чем здесь прикид? Она что, в одежду влюбляется? Эх, Котька… Ой! Я назвал…

– Да ладно.

– Просто мы с тобой давно не говорили. Целую жизнь.

– Да никто со мной не говорил. Мать замотана, жалко ее. Я ее достал. Сам не знаю, чего находит: то посуду всю побью, то такого ей навысказываю – сам себе поражаюсь. Злоба…

– Ты мало спишь, глаза – как на «кодаке»…

– Мало. Вообще всю неделю почти не сплю. Не идет сон. Оттого, что ни в чем теперь не вижу смысла…

– Мы с тобой уедем на недельку. И будем говорить. Будем говорить, говорить – во всем разберемся.

– Во всем? Да я гнилой, папа…

– Значит, я люблю гнилого сына. Который думает, что все попробовал, а сам только хлебнул чуть-чуть из болота.

– Ты меня любишь?

– Пока жив – да. Но вот-вот окочурюсь от холода. Иди хоть сюда ближе, прижмемся – может, согреемся. Это только красиво звучит, Котька. Романтично, таинственно: вот, непонятый такой бросился с балкона шестого этажа. А кому-то соскребывать потом тебя, такого крутого, по кусочкам, морщиться, тащить. Тяжелые впечатления человек старается вытеснить. И Настена вытеснит: зачем жить с такими воспоминаниями?! Понимаешь? Посмотри, светает. Посмотри, как красиво. Что ты вздрагиваешь, тоже замерз?

– Что-то страшно стало…

– Со мной? Ты же теперь со мной. Я теперь больше никуда от тебя не денусь. И во всем мы с тобой разберемся…

– Во всем? Да я ни один предмет, кроме физкультуры, теперь не догоняю.

– Догоним. Слушай! А знаешь что? Я сегодня, можно сказать, вообще ничего не ел.

– Вчера теперь.

– И вчера. Один бутерброд за весь день.

– За полтора.

– Как ты думаешь, там в холодильнике есть что-нибудь такое?

– Яичницу, наверное, можно сделать.

– Пойду сделаю.

– Пап! Там еще это… на дверце ветчина есть. Мне с ветчиной, ладно?

 

Заключение врача-психотерапевта

Андрей Курпатов – врач-психотерапевт, основатель и научный руководитель «Клиники психологического консультирования и психотерапевтического лечения» (г. Санкт-Петербург, Москва).

Автор более 100 научных работ и более 45 научно-популярных книг, посвященных различным аспектам поведения человека, а также основным нозологиям пограничной психиатрии. Общий тираж книг более 5 миллионов экземпляров, книги переведены на восемь языков.

Основатель интеллектуального кластера «Игры разума» (г. Санкт-Петербург), основатель и президент Высшей школы методологии (г. Санкт-Петербург).

Основал крупнейшую на северо-западе регулярно действующую конференцию «Клинические павловские чтения». Опираясь на отечественные исследования в области нейрофизиологии и высшей нервной деятельности, создал интегративную модель психотерапии – «системная поведенческая психотерапия».

В конце 1990-х – начале 2000-х я работал врачом-психотерапевтом в кризисном отделении Клиники неврозов им. академика И. П. Павлова в Санкт-Петербурге (Городская психиатрическая больница № 7).

Так вот, это кризисное отделение было тогда единственным в Санкт-Петербурге, а поэтому к нам госпитализировали пациентов с самыми, так сказать, нетривиальными ситуациями: суицидентов, жертв сексуального и иного насилия, лиц, чьи родственники (в том числе, дети) погибли в результате несчастного случая, и т. д., и т. п.

Короче говоря, «веселого» в работе было мало. Помню, смотришь городские новости: безучастный корреспондент рассказывает о том, что там, мол, человек бросился под поезд, здесь подросток убил отца кухонным ножом, а тут вот портик у здания обвалился, десять человек погибли, – и понимаешь, кого ты завтра будешь принимать в своем кабинете: свидетели, жертвы, родственники…

Впрочем, была среди пациентов нашего отделения и некая «особая группа». Как правило, эти лица обращались за помощью вовсе не из-за своей главной проблемы (которую они, как правило, и не осознавали), а потому что из-за неё – из-за этой проблемы – у них возникали сложности другого рода: например, тревожные расстройства на почве тяжелейших конфликтов с родственниками, из-за потери работы или просто из-за тотального отсутствия средств к существованию.

Да, речь идет о членах различных тоталитарных религиозных сект, а также о жертвах всяческих «экстрасенсов», «магов», «колдунов» и «целителей». В те годы все это мракобесие представляло собой самую настоящую эпидемию – травоядная советская ментальность встретилась с хищным оскалом технологий мошенничества, использующими все возможные способы манипуляции сознанием.

Надо сказать, что данная «особая группа» производила особое же впечатление. Если бы ее представителей обследовали желторотые выпускники медицинских вузов, не нюхнувшие еще, так сказать, пороха реальной психиатрии, то все бы эти пациенты, скорее всего, получили бы различные диагнозы психотического спектра (прежде всего, малопрогредиентной шизофрении), то есть были бы признаны душевнобольными, сумасшедшими, умалишенными – как кому больше нравится.

Но подобные диагнозы стали бы самой настоящей врачебной ошибкой, а соответствующее лечение нейролептиками не дало бы никакого терапевтического эффекта. Все эти записные «безумцы» были, по крайней мере, с точки зрения «большой психиатрии» (той самой, что занимается действительным сумасшествием), здоровы.

Поясню, о чем идет речь, на примере. Представьте себе человека, который несет какую-то совершеннейшую чушь, лишенную логики, здравого смысла и, главное, фатально несоответствующую реальному положению дел (наличной объективности, так сказать). Например, он рассказывает вам о том, что какой-то «колдуньей» на него наведена некая «порча», что в тартарары разрушило его жизнь. Дальше он приводит бесчисленные примеры сотворенных им глупостей – допустим, он стал ходить весь в черном и перестал мыться, потому что так ему было велено уже какой-то другой «колдуньей» (на сей раз «спасительницей»). А еще он продал квартиру, потому что та была «порченой», и все вырученные деньги отдал той самой «колдунье-2» для проведения соответствующих экзорцизмов. В результате от него «почему-то» (конечно, из-за той самой порчи!) ушла жена, друзья не хотят с ним общаться, с работы уволили (он там всем предварительно устроил «чистку кармы»)… В общем, чистой воды сумасшедший, правда? Да, и любой студент-медик подтвердит. Причем, сам такой пациент считает, что все с ним нормально, а все дело в «колдовстве». Ну, тем более, умалишенный! – скажем мы.

Проблема в том, что реальное безумие, то есть фактическое психическое заболевание, это не вопрос каких-то определенных внешних проявлений – например, того, что человек говорит или делает (в противном случае любой представитель примитивного народа Амазонии, например, сошел бы у нас за первоклассного шизофреника). Это вопрос внутренних состояний больного, причем, внутренних состояний, обусловленных не чем-нибудь, а вполне определенными биохимическими и нейрофизиологическими изменениями в его мозгу.

Наивно думать, что вы прочитаете определение «бреда» (а это такой же медицинский синдром, как например, и «боль в области сердца при физической нагрузке» или «метеоризм») в психиатрическом справочнике и сможете, руководствуясь данной инструкцией, поставить человеку диагноз шизофрении. Так это не работает. Настоящий психиатр учитывает еще массу других нюансов, чему его долго учат на реальных примерах, на клинических разборах, во время работы на психиатрическом отделении.

Да, бред – это, например, по А. В. Снежневскому, «неправильное умозаключение, возникающее на патологической основе, полностью изменяющее мировоззрение больного, неподдающееся коррекции извне и изнутри и с течением времени претерпевающее определенную динамику». Но это определение, к сожалению, не руководство к действию психиатра. Все намного сложнее.

Но вернемся к той самой «особой группе» на кризисном отделении нашей по-настоящему легендарной психиатрической больницы. Внешне эти пациенты, действительно, представлялись – по крайней мере, слегка – сумасшедшими. Но безумие это было не настоящим, а, если хотите, «наведенным».

И понятно, что это специфическое психическое состояние, находящееся на стыке между психиатрией (а я все-таки врач-психиатр) и психотерапией (а я все-таки и врач-психотерапевт), живо меня интересовало. Этот интерес вылился в достаточно большое исследование: была выделена соответствующая группа пациентов (больше 40 человек), а дальше – как положено – наблюдение, психологические тесты, анамнез-катамнез, эффективность той или иной терапии и т. д.

Задача у этого исследования была, на самом деле, простая: нужно было понять, почему одни и те же, по существу, здоровые люди, пребывая в одном и том же, по существу, социуме, или лишаются здравости в оценке происходящих событий, или сохраняют ту самую здравость, критичность и адекватность?

В конце концов, саентологи и свидетели Иеговы воздействуют массово – палят как из гаубицы, а книги товарища Мегре о загадочной Анастасии издавались колоссальными тиражами – сотнями тысяч! То есть соответствующему воздействию подвергаются миллионы людей, а в сетях этих сект оказываются лишь сотни (ну или тысячи) жертв подобного воздействия. Так почему же кто-то из нас подается подобному влиянию и почти что «сходит с ума», тогда как остальные – нет?

Результаты этого исследования были опубликованы в сборнике научных работ Санкт-Петербургской медицинской академии последипломного образования, и мне пришлось даже выдумать специальный термин для этого специфического психического расстройства (не путать – с психотическим расстройством, то есть с действительным сумасшествием!), и я назвал их тогда «псевдобредовыми расстройствами».

Как показали проведенные исследования, чтобы «заболеть» данным расстройством, нужно, чтобы сошлось три фактора («фатальное стечение не фатальных обстоятельств», как говорится), что и было обнаружено у всех представителей данной выборки.

Первый фактор: наличие реальной стрессовой ситуации. То есть, грубо говоря, каждый из этих пациентов переживал какой-то психологический кризис, не связанный изначально с содержанием будущего псевдобредового расстройства, и на этом фоне оказался чувствителен к манипулятивному воздействию.

Второй фактор: наличие соответствующего информационного фона. Причем, как правило, данный фон формировался эмоционально значимыми людьми (это снижает в нас критический настрой), или людьми, которые становились для человека эмоционально значимыми в период соответствующей «вербовки».

Наконец, третий фактор: сниженный уровень общего интеллекта и/или низкий уровень образования.

Понятно, что ничего сверхъестественного данное исследование не выявило, а его действительная ценность, как тогда казалось, лишь в том, что соответствующая группа пациентов была просто выявлена и, наконец, обозначена. Ну и кроме того, понятно, удалось сформулировать соответствующие критерии оценки психического состояния и разработать методику установления данного витиеватого диагноза.

И честно говоря, я был тогда совершенно уверен, что скоро данное исследование утратит всякую актуальность.

С одной стороны, психотерапия начала постепенно входить в жизнь наших сограждан, а это значит, что лица, переживающие тот или иной психологический кризис (а потому потенциально чувствительные к техникам подобной агрессивной манипуляции сознанием), смогут получить психологическую помощь до того момента, пока их куда-нибудь не «завербуют».

С другой стороны, само наше общество стало более-менее оправляться от постигшего нас после Перестройки кумулятивного кризиса сознания – когда одни ценности (социалистические-коммунистические) сгинули, а в образовавшуюся ментальную лакуну хлынуло всё это сектанско-религиозное и парапсихологическое отребье.

В общем, казалось, что надо просто чуть-чуть подождать, хорошенько поработать и все наладится. Не учел я, как выяснилось, главного – тот самый «третий пункт»: уровень образования и интеллекта.

Давайте, наконец, посмотрим правде в глаза: мы находимся в странной, неоправданной, наивной убежденности в том, что современный человек, по мере улучшения качества его жизни, прогресса технологий и т. д., должен (и будет с неизбежностью!) становиться лучше – по крайней мере, умнее, добрее и образованнее.

К сожалению, не так. Совсем. Да, нам кажется, что мы становимся лучше, но это фундаментальная иллюзия, обусловленная невозможностью объективной самооценки. И пока мы успокаиваем себя мечтами о «счастливом будущем», те самые технологии отбирают у нас необходимость думать, а доступность благ лишает нас необходимости строить подлинные понимающие отношения с другими людьми.

Богатство социального выбора обманчиво. У человека возникает ощущение, что он всегда может с кем-то списаться в Facebook или во «ВКонтакте», и вот у него уже, вроде как, есть «друзья», «собеседники», кто-то лайки поставит ему под фоткой в Instagram. И вуаля – ты уже вроде бы и социализирован. Нам нет больше нужды подстраиваться под другого человека, пытаться понять его, найти с ним общий язык. Если что-то пойдет не так, его можно просто забанить и переключиться на кого-нибудь другого – того, что пока не раздражает.

Это радикально новая социальная реальность: мы можем вообще обходиться без отношений с другими людьми. Если нам что-то понадобится – хоть пицца, хоть лекарство, хоть стакан воды или, например, секс, – все это, любую услугу и в любой момент можно получить через сеть: сервисы разработаны уже, кажется, на все случаи жизни – благо XXI век на дворе.

Когда-то другой великий русский физиолог – Алексей Алексеевич Ухтомский, бывший, кстати, постоянным оппонентом Ивана Петровича, – писал о «Заслуженном Собеседнике». Причем, вот так и писал – оба слова с большой буквы. Мы все должны заслужить – и умение думать, и по-настоящему близких людей рядом. Заслужить трудом – интеллектуальным и, по крайней мере, поначалу, весьма тяжелым, и психологической работой – над собой, над отношениями, тоже весьма непростой.

С помощью растиражированных советов как завести тысячу друзей в Facebook, наладить личную жизнь через Мамбу или сёрфить интернет-сайты – ни умнее, ни добрее, ни образованнее, ни, тем более, счастливее не станешь. Скорее наоборот, а это значит, что личностный кризис постепенно превращается в норму. Не то, чтобы личности пошли слишком чувствительные, просто сама эта – и такая – жизнь не дает человеку ни смысла, ни цели, ни, соответственно, сил.

«Черные лебеди» Нассима Талеба заявляются к нам как раз в лучший момент времени. Только нам начинает казаться, что уже всё – наконец-то, добились-добрались, теперь всё будет хорошо, а дальше только лучше; и вот они – уже тут как тут (впрочем, в противном случае, они бы и не были ни неожиданными, ни таким уж «черными»). И наш «черный лебедь», кажется, уже прилетел, хотя мы этого пока и не заметили – точнее, не осознали.

Состояние, в которое мы все сейчас благополучно скатываемся, как когда-то и псевдобредовые расстройства, требует своего обозначения. И по старой привычке я называю его «информационной псевдодебильностью» – когда, вроде бы, нет тех органических причин, которые могли бы сделать человека умственно отсталым, а смотришь на него – на то, что говорит, чем дышит и как живет, – и трудно отделаться от ощущения, что он, прошу прощения, не идиот.

Почему я обо всем этом рассказываю в завершении замечательной и очень важной, на мой взгляд, книги Галины Мурсалиевой? По двум причинам, как минимум.

Первая касается вопроса о достоверности. Да, я не занимался сам этим вопросом – не выслеживал подонков, которые так распоряжаются детскими жизнями, не работал с жертвами, пережившими соответствующую «вербовку», не проводил никакие следственные действия. Таким образом, толку от меня, в этом смысле, прямо скажем – мало, я ничего не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

Но если вы внимательно приглядитесь к представленному выше феномену «псевдобредовых расстройств», то, мне кажется, у вас не должно остаться никаких сомнений – в сложившихся социально-культурных обстоятельствах, если бы такие группы смерти и не существовали, то их бы, прощу прощения, «следовало бы выдумать». Впрочем, они, насколько я могу судить, не только не выдуманы, а неизбежны и, вероятно, эта страшная пьеса только началась.

Да, «группы смерти» во «ВКонтакте» – это только верхушка гигантского айсберга, которым тщетно и многие годы занимаются суицидологи (таковым я, как вы теперь знаете, долго работал). Поэтому, конечно, можно придираться к тексту книги, например, по части статистики, и особенно потому, что корректных статистических данных в России по суицидам не было, нет и, судя по всему, не предвидится (нашему обществу на само себя давно и глубоко наплевать, так что не будем этому факту удивляться). Но толку-то в этих придирках?

Современные дети, подростки испытывают перманентный стресс – хотя бы лишь по причине информационных перегрузок, но и других причин для личностного кризиса у этого поколения, надо полагать, хоть отбавляй. А действительный интеллектуальный уровень современных детей, к сожалению, чудовищно низок – ни дома, ни в школах их не учат критическому мышлению, мышлению научному и системному (и грядущие повсеместные уроки «православной культуры» в этом явно не помогут). Так что, базовые факторы для формирования псевдобредовых расстройств у наших с вами детей налицо.

Учитывая данные обстоятельства, нет никаких сомнений в том, что любой человек (пусть и в виртуальной среде), который проявит о наших детях хоть какую-то заботу, окажет им хоть какую-то психологическую поддержку, даст им то самое ощущение, что «тебя понимают», сможет вить из них любые веревки, включая, в частности, псевдобредовые расстройства с суицидным содержанием. Собственно, всё это мы и наблюдаем, читая эту книгу. Нечему удивляться, к сожалению. Нечему.

Вторая причина, почему я обо всем этом рассказываю – это, так скажем, странная реакция определенной части публики на первый материал Галины Мурсалиевой в «Новой газете», посвященный группам смерти. Честно говоря, мне не слишком приятно всю эту фейсбучную вакханалию комментировать, поскольку комментировать всякие глупости – это, само по себе, дурной тон. Да и сам я никакими социальными сетями предусмотрительно не пользуюсь, так что знаю о произошедшем лишь по отголоскам, окрикам и уже офлайновой падучей. Но уровень дискуссии я, как мне представляется, оценить могу, и если это не псевдобредовое расстройство, то псевдодебильностью от происходящего веет крепко.

Это, вообще говоря, странное убеждение нового времени, что право на «свободу слова» – есть право на производство «личного мнения», не подкрепленного профессиональными знаниями, пониманием предмета и хотя бы элементарными навыками работы с источниками. Еще не так давно все начиналось со скромных, словно бы извиняющихся «имхо», но теперь уже и эта сомнительная приставка – поправочка, так сказать, – куда-то подевалась. Публика рубит «правду матку» с плеча, не особенно интересуясь, какое отношение она имеет собственно к правде.

Все это очень напоминает мне, прошу прощения, «Поле чудес» с Леонидом Якубовичем: когда участник программы, так и не поняв вопроса, но увидев первую открытую букву, начинает судорожно выкрикивать приходящие ему на ум «ответы». Вот почему я надеюсь, что когда-нибудь хорошим тоном станет не позиционирующая нас как «либералов» фраза – «я не смотрю телевизор», а другая, куда более осмысленная: «У меня нет профиля в социальных сетях. У меня и без того вполне себе насыщенная и счастливая жизнь».

Реальная проблема, которая, надо сказать, лишь краешком приоткрылась, благодаря огромной, крайне важной и кропотливой работе Галины Мурсаливой и ее коллег, куда серьезнее, чем даже те самые злополучные «группы смерти».

Последние годы мы все вместе, совместными усилиями, так сказать, порождали интернет: он ведь не какая-то бездушная платформа, а мы с вами – те, кто им пользуются, и тот контент, который мы в нем производим.

Изначально это казалось очень неплохой идеей – создать цифровой архив реальности, но теперь мы уже болезненно зависимы от интернета, а он знает о нас всё (причем, его нейросети часто даже больше, чем мы сами о себе знаем). Мы, по существу, уже находимся в плену интернет-компаний и большого бизнеса, который покупает у этих компаний данные о нашем поведении и личной жизни. Впрочем, в этом же списке и государство с его службами, и вот такие моральные уроды, организующие онлайн площадки для убийства детей.

И все это – только начало. Неслучайно Сноуден бегает от правительства США, неслучайно создатель World Wide Web – сэр Тим Бернерс-Ли – заявил, что отныне его творение «полностью подрывает дух созидания в людях», а потому перед человечеством стоит задача создания «нового Интернета». Но помогут ли нам откровения Сноудена? Поможет ли вторая попытка произвести интернет, если ошибки первой мы так толком и не осознали?

И чего, на фоне всего этого разрастающегося безумия, мы боимся? Что нам закроют интернет? Мол, воспользуются статьей в «Новой газете» и прямо вот так выключат? Дернут, так сказать, вилку из розетки? Согласен, этого бы не хотелось. Но ведь этого и не произойдет, а если и произойдет, то вовсе не по причине газетной статьи о детях-самоубийцах, которые действительно нуждаются в нашей помощи, а потому молчать об этом преступно и, конечно, нельзя – даже если под угрозой окажется столь любимая нами вилка и розетка.

Мы по-прежнему игнорируем фактическую угрозу, которую этот, еще неоперившийся, но уже вполне себе жизнеспособный монстр несет в себе. «Группы смерти» – черная метка, которая с предельной очевидностью демонстрирует нам будущие риски: никто из нас не защищен от новой цифровой реальности, в которой все мы так весело, беспечно и фейсбучно продолжаем резвиться.

И это только самое начало развития «информационного общества», а его будущие перспективы, поверьте, весьма туманны.

Когда-то митохондрии – структурные элементы клеток нашего тела, выполняющие функцию генераторов энергии, – были самостоятельными бактериями-паразитами, то есть самостоятельными живыми существами. Но прошло время и наши клетки (клетки многоклеточных организмов) поглотили полезные им бактерии, превратив их в те самые внутренние батарейки – в свой орган. Предшественники наших нынешних митохондрий просто исчезли, прекратили свое существование. Они превратились в винтики, стали множеством маленьких винтиков в большом и сложном организме млекопитающего.

Не знаю как вам, но мне будет очень и очень обидно, если наш вид – Homo sapiens – в какой-то момент примерно таким же образом превратится в придаток большой цифровой машины, сеющей вокруг себя тотальную информационную псевдодебильность. Вот это уже точно будет самый настоящий – наш с вами – массовый суицид.

Так что, может быть не мы помогаем сейчас этим детям из групп смерти, а они – эти дети – дают нам шанс очнуться и протрезветь…

 

Почему так и что делать

Взгляд психологов

Елена Леоненко – детский и подростковый психолог-психотерапевт с высшим музыкально-педагогическим и психологическим образованием. Психолог-консультант телепрограммы «Понять. Простить». Автор 13 научных и научно-популярных книг и более двадцати статей в научных журналах. Создатель авторского психотерапевтического метода – детской метафорической психотерапии. Около 15 лет руководила детским центром психолого-педагогической коррекции и реабилитации «На Таганке». Награждена почетными грамотами Министерства образования и науки Российской Федерации и Департамента образования Москвы.

Галина Тимошенко – психолог-психотерапевт, кандидат психологических наук. Ведущая телепрограммы «Понять. Простить». Автор 17 научных и научно-популярных книг, более тридцати статей в научных журналах и более сотни – в популярных. Создатель авторского психотерапевтического метода – метафорической психотерапии, руководитель психологического центра. Автор и ведущий нескольких десятков тренингов. Проводила обучающие программы и психологические тренинги во многих городах России, Казахстана, Украины, Латвии и Литвы. Преподавала в Калужском педагогическом университете, Российском государственном социальном университете, Институте психотерапии и клинической психологии (Москва) и системе последипломного профессионального образования. Награждена почетной грамотой Управления здравоохранения Москвы.

Конечно же, эпидемия подростковых самоубийств, спровоцированная некими сообществами в социальных сетях произвела колоссальный эффект: соответствующие государственные ведомства насторожились, родители подростков и будущих подростков запаниковали, средства массовой информации сделали стойку, специалисты всех профессий, имеющих хоть какое-то отношение к подросткам, суицидам и соцсетям, заинтересовались…

Заинтересовались, естественно, и психологи. Хотя, надо сказать, заинтересовались довольно странно. Почему-то так и не было проведено общее исследование жизненных историй покончивших с собой подростков: уровня профессиональной и финансовой успешности их родителей, специфики особо «прославившихся» регионов, статистики успеваемости, наличия серьезных увлечений, личностных особенностей, наличия друзей у совершивших суицид… Да много чего еще можно было изучить, чтобы понять, как такое могло произойти, какие из внешних и внутренних причин случившегося можно было бы устранить и т. п. Во всяком случае, нигде в прессе информация о подобном исследовании не прозвучала.

Это не значит, что мы готовы предложить свое строго обоснованное и вполне реалистичное понимание: нам тоже не хватает информации. Но мы все-таки попробуем вставить свои пять копеек в деятельность по защите подростков от…

Итак, если считать главной целью создателей ставших печально известными интернет-страничек про «китов в океане», погибшую Рину, «Ня.пока» и прочее побуждение подростков к совершению самоубийства, то важно понимать главное:

ХОТЕТЬ УМЕРЕТЬ МОЖНО ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА В ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА НЕТ НИЧЕГО ТАКОГО, ЧТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЖАЛКО БЫЛО БЫ ПОТЕРЯТЬ.

Главный вывод: в группе риска – подростки, не имеющие серьезных увлечений, планов, интересов, друзей, близких отношений и т. п. Те, кто страстно хочет стать ветеринаром, физиком, танцором или кем-то еще, сумеют справиться с любыми страданиями, свойственными таинственному подростковому периоду.

Известно, что некоторые из покончивших с собой все-таки занимались спортом, танцами и пр. Но не стоит забывать: просто занятия всем этим от настоящего увлечения тем же самым отличаются очень сильно. Действительно увлеченный чем-то человек (в том числе и подросток), придя домой после занятий, просто не в состоянии прекратить танцевать, читать о чемпионах в любимом виде спорта, смотреть фильмы на интересующую тему и т. д.

В наше одержимое успехом время многие родители всячески настаивают на том, чтобы их дети чем-нибудь занимались, – вот они и занимаются, а уж нравится им это или нет… Лет через пять усиленных занятий, скажем, фигурным катанием, подросток привыкает ходить на тренировки – и кто может понять, действительно ли он им увлечен?!

Вы скажете: а что делать с близкими отношениями? Ну не дружит никто с подростком! Или девочка его бросила (а может, мальчик). Как ему помогут увлечения – даже если они очень сильны?!

Помогут – и даже очень сильно. Во-первых, это – некая внешняя структура с расписанием занятий. Во-вторых, это все равно – мечты и планы, которые даже взрослым в подобной ситуации помогают держаться на плаву. В-третьих, это – необходимость тратить много сил и времени, которая не позволяет часами зависать на меланхоличных сайтах, горестных песнях и ночных чатах. А в-четвертых, это – привычка к внутренней дисциплине.

Вам уже не кажется, что серьезность увлечений подростка – дело десятое в предотвращении его возможных суицидальных попыток? Тогда идем дальше.

Для достижения этой страшной цели авторы суицидальных страничек используют давным-давно известные механизмы: управление чужим мнением – и, конечно же, обращение к стремлению любого порядочного подростка быть особым, избранным и т. д. Ну и еще точный прицел – то есть понимание этими самыми авторами своей целевой аудитории.

Легко догадаться, что у большинства подростков еще нет своего мнения – то есть по-настоящему своего, основанного на их собственном опыте и собственных размышлениях. Именно это и делает их, в сущности, столь легкими жертвами.

Многие из уже известных подростков-суицидентов происходили из очень правильных, честных, достойных семей. Казалось бы – откуда у детей таких родителей может взяться готовность послушаться тех, кто зовет их в могилу?!

А давайте подумаем. Во-первых, очень часто именно в таких семьях ребенка, только-только вставшего с горшка, начинают приучать к верности неким правильным истинам: нужно в первую очередь думать об окружающих, хорошие девочки не целуются на первом свидании, правильные мальчики никогда не бьют девочек, самое главное – это учеба и т. д.

И ведь вроде бы ничего не возразишь! Все правильно. Но есть одно большущее «но»: когда ребенка учат такие истины запоминать – у него отнимают возможность найти их самому. Иными словами, он привыкает верить кому-то на слово. А когда годам к 12–13 родители перестают быть главными авторитетами – он начинает искать других «учителей жизни». И, как правило, находит. И далеко не всегда новообретенные «учителя» учат чему-то по-настоящему полезному для счастливой жизни…

Во-вторых, для очень многих (увы…) родителей послушность их ребенка является некоей абсолютной ценностью. Дети именно таких родителей обычно вырастают невыносимо правильными, друзья родителей восхищаются и завидуют, учителя не нарадуются… Тогда почему же «увы»?

Да потому, что именно послушные дети становятся жертвами маньяков. Любых маньяков. Ребенка же приучили к тому, что взрослого надо слушаться всегда – просто потому, что он взрослый. Ребенку с детства внушали, что взрослых нужно уважать – просто потому, что они взрослые.

Но задумайтесь: как можно уважать человека только за то, что он живет на свете дольше тебя?! Можно подумать, ум и прочие достоинства всегда прямо пропорциональны возрасту… Вы никогда не встречали пожилых дураков или мерзавцев?

А ребенок-то верит! И в будущем идет за взрослым – хотя бы потому, что «жираф большой, ему видней». На тех смерть-страничках, о которых мы пишем, довольно много подростковых постов о том, что они не хотят совершать последний шаг – но они обещали, правила нужно соблюдать и пр. Чувствуете отзвук детской послушности?

А в-третьих – многие ли родители сами получают кайф от процесса самостоятельного думания и заражают этим высоким, сугубо человеческим кайфом своих детей? Вот лично вы – вы получаете и заражаете? Или нет? А если нет – то где, скажите на милость, ваш ребенок должен научиться думать самостоятельно, если даже его родители этого не делают?!

По этим трем очень серьезным причинам к подростковому возрасту многие дети подходят, не имея собственного мнения, не умея его выстраивать – и даже не считая это необходимым. В результате они, встретившись с кем-то, кто старается (и грамотно старается, надо сказать!) навязать им свое мнение, легко позволяют вложить себе в голову все что угодно. Большой-то не только жираф: тех, кому видней, много, и всем им надо верить…

Испугались? Это хорошо… Идем дальше.

В точном понимании своей целевой аудитории – то есть подростков – почти никто из родителей не способен составить конкуренцию авторам смерть-страничек.

Проведите сами с собой нехитрый тест: вы знаете имена лидеров тех групп, которые нравятся вашему ребенку? А содержание песен? А героев и сюжеты любимых фильмов вашего отпрыска? А слэнг его сверстников?

Заметьте, мы задаем все эти вопросы не потому, что все это непременно нужно знать, чтобы не дать вашему ребенку вляпаться в какие-нибудь смертельно опасные затеи – хотя это тоже важно.

Мы – к тому, интересен ли вам ваш ребенок. Потому что если вы всего перечисленного не знаете – ОН ВАМ НЕИНТЕРЕСЕН. И не имеет решительно никакого значения, нравятся ли вам такая музыка, такие фильмы и подростковый слэнг. Непонятно даже, как можно понять, нравится ли вам что-то, если вы про это «что-то» ничего не знаете?!

А создателям «сайтов смерти» ваш ребенок (а потом и подросток) интересен. Они его изучают. Они его понимают. И потому могут точно вычислить, на что его легче всего подсадить. И, соответственно, подсаживают. С вами он говорить о своей музыке и своих фильмах не может, а с ними – может. Угадайте с трех раз, с кем ему больше понравится общаться в таком случае – с вами или с ними?

Правильно: не с вами.

Мы низко кланяемся тем родителям, которые на все вопросы нашего «теста» ответили положительно. Кланяемся – и просим у них прощения: все вышесказанное относилось явно не к ним. Строго говоря, им вообще эту книгу читать необязательно: все, что надо, их дети им и так расскажут.

Мы хотим всерьез напугать остальных: пусть лучше злятся на нас изо всех сил, но от испуга начнут думать о том, о чем раньше не думали. И поэтому переходим к третьему механизму влияния, используемому на смерть-страничках: адресации к подростковому стремлению быть особенным, а еще лучше – избранным.

И тут – большой привет современному культу успеха. Бизнес-блоги, бизнес-мотивация, символы высокого статуса и все такое прочее – это, конечно, здорово, но тоже не слишком безобидно. Все это очень эффективно подкармливает тему стремления к избранности.

А как подросток может стать избранным? Ведь его практические возможности пока еще очень ограничены: все вокруг твердят ему, что его нынешняя жизнь – только подготовка к будущему. А он-то хочет быть особенным сейчас!!!

Вот и подворачивается тема смерти – и как причащение к неким высшим тайнам, и как возможность привлечь к себе особое внимание, и как выход из любой конкуренции (особенно из той, в которой он все время проигрывает…). Ясное дело, и тема «взять на слабо́» с подростками работает лучше некуда… Кто-то может, а я нет?! Мне что – смелости не хватает?! Так я вам всем докажу!

И тут наш разговор возвращается к своему началу: лучший способ дать ребенку (а тем более – подростку) почувствовать себя особенным и избранным – всячески поощрять любые его увлечения. Даже если они вам не нравятся или сулят не слишком стабильную зарплату и карьеру в будущем! Будущее – оно когда еще будет, а подростку это нравится сейчас.

И когда он будет страстно чем-то увлечен, он непременно будет делать это хорошо – куда лучше, чем все его сверстники. А там уже и до ощущения своей особенности недалеко.

Вы можете спросить: все это хорошо, но что делать, если он ничем не интересуется?! Сидит за компьютером целыми днями, и все…

Ответа – два, и оба не слишком приятны.

Первый – вообще не ответ, а вопрос: а лично у вас есть что-то, чем вы отчаянно увлечены? То есть не рутинная (в вашем понимании) работа, не выяснение отношений с супругом (или супругой) – а именно увлечение, на которое вы тратите кучу сил и времени?

И не надо говорить, что на это нет времени: как известно, Джоан Роулинг первого «Гарри Поттера» писала по ночам после целого дня, битком набитого работой и заботами.

И второй ответ: собак кормят не перед охотой, а ребенка воспитывают не за полгода до окончания школы. Все это надо начинать очень рано – практически с пеленок. Так что мы искренне приветствуем родителей трех– и пятилетних малышей: для них самое время пугаться того, о чем шла речь в этой книге.

Конечно, на нескольких страницах нашего послания мы никак не смогли бы толково и подробно рассказать о том, что нужно делать родителям с самого начала жизни их детенышей, чтобы потом можно было бы не слишком волноваться за подросших отпрысков. Да, собственно говоря, это и не было целью книги, которую вы держите в руках.

Но поскольку все-таки мы – постоянно практикующие психологи, то нас всегда очень живо интересовала тема «Что должны сделать родители, чтобы подготовить своего ребенка к будущей СЧАСТЛИВОЙ жизни» (заметьте: не просто успешной, а именно счастливой!). Поэтому очень многое из того, что невозможно втиснуть в странички, отведенные для нашего обращения к родителям, мы изложили в книге «Решебник практических родительских задач», которая готовится к выходу в издательстве АСТ. В «Решебнике» для каждого периода жизни вашего ребенка приведены краткие и конкретные описания того, чему ребенок в это время учится, как родители могут ему помочь, а как – помешать, и чем родительские «помехи» могут закончиться в будущем.

Но если вы уже называетесь родителями подростков и при этом уже горестно обнаружили, как многое за последние 10–12 лет вы упустили в своей воспитательной деятельности, – то для ваших детей мы подготовили еще одну книгу. Она выходит в свет к концу этого года и предположительно будет называться «Квесты про твою жизнь: сценарии успешных и сценарии лузеров».

В книге описано более сотни наиболее часто встречающихся в жизни подростка проблемных ситуаций вместе с вариантами действия в них – и, конечно, последствиями каждого из этих вариантов. Вы ведь хотите, чтобы ваш ребенок учился думать самостоятельно и принимать здравые решения? Мы задумывали эту книгу именно как специальный подростковый тренажер, помогающий справляться с уже возникшими проблемами и предотвращать появление новых. Впрочем, родителям подростков, возможно тоже будет полезно пройти предлагаемые квесты: интересно, какие варианты действия выберете вы сами…

Но сейчас мы все-таки попробуем коротко подытожить то, что стоит делать с момента рождения вашего ребенка, чтобы с ним не произошло ничего подобного тому, что уже произошло со многими подростками:

Любое увлечение ребенка, на которое он тратит много самых разнообразных усилий и времени – это отлично! Важно только, чтобы это было ЕГО увлечение, а не родительское…

Любая внешняя структура, организующая жизнь ребенка и искренне нравящаяся ему самому – это отлично! Кстати, зарабатывание денег (если речь идет о подростке) тоже подойдет. Вряд ли американские миллионеры совершают большую глупость, отправляя своих юных отпрысков самим зарабатывать себе на развлечения, одежду и пр.

Нет таких истин, мнений и убеждений, которые ребенок должен просто запомнить! Его собственные размышления всегда важнее правильных результатов этих размышлений.

Воспитывать ребенка послушным – значит делать всю его будущую жизнь опасной! Послушность нужна не ребенку, а его родителям…

Ребенок не обязан уважать своих родителей в любом случае: это они обязаны дать ему основания для уважения! Ведь у родителей есть возможность оставаться авторитетами для своих выросших детей: для этого просто нужно быть интересным для них собеседником.

Всем, чем интересуется ребенок, обязаны интересоваться родители! Только в этом случае у родителей есть шанс и помочь ему найти свои интересы, и повлиять на его мнение, и оставаться для него авторитетом тогда, когда это будет особенно для него важно…

Мы честно постарались обосновать вам свою точку зрения на то, как родители могут помочь подростку стать чьей-нибудь жертвой – и как они могут этому помешать. А еще мы надеемся, что, прочитав эту книгу о страшных событиях, вы до самых своих внутренностей поняли, насколько важно помешать вашему ребенку такой жертвой стать…

Мы рады помочь вам на наших страницах в соцсетях!

Фейсбук – Елена Леоненко, Галина Тимошенко, НЕсумасшедшие родители

Инстаграм: notcrazyparents

www.psygt.com