I.

Боже, как далеки и все же как близки воспоминания о «безумных годах», о моей парижской юности, когда я вращалась в переливавшемся яркими цветами высшем свете, куда более фривольном и легкомысленном, — не чета нынешнему, — захватывающем по своей зрелищности мире, и вместе с тем в этом катившемся к своему закату обществе, с его приемами, скорее похожими на панихиды, когда имена старых аристократов кружили, как кружат, падая, опавшие листья, на этих уже старомодных балах, на которых мои сестрицы записывали приглашения на танец своих воздыхателей, запоминая нелицеприятные реплики моей матушки!

А эти немногие благотворительные вечера, организуемые обычно представителями высшего русского света, укрывшимися в Париже! Многочисленные эмигранты «голубых кровей» отважно приспосабливались к новой жизни, одни садились за руль такси или грузовика, другие разгружали на заре продовольственные товары на рынках, третьи, устроившись в торговле, продавали газеты, нитки жемчуга, иконы, духи, а при случае и секретные сведения, — их жены, сестры, ста1зшие продавщицами, или моделями, рекламирующими достижения «высокой моды», или певичками в кабаре, — и те и другие, — хоть на несколько часов с присушен им неистовостью стремились позабыть свалившиеся им на головы несчастья из-за потерянного рая, покрасоваться в жалких лохмотьях прежде такого волшебного декора, вновь услыхать отзвуки этого торжественного имперского парада, когда гибла старая, святая Русь! Мне так нравились их столь знакомые мне попытки каждого из них хотя бы на один вечер стать тем, кем они когда- то были.

В салонах отеля «Рояль Монсо», где их Императорские высочества, великий князь и великая княгиня, заправляли на этой своей манифестации утраченного престижа, все они забывали о своей повседневной серой посредственности: старый гофмейстер, худой как палка, с уставшим, изможденным лицом, в своем черном строгом сюртуке с желтоватым отливом, больше похожий на служащего похоронной конторы, расхаживал с таким важным видом, словно он — видный дипломат из Петрограда; а вот Вера Дагилева, убежавшая из России в день своего обручения; теперь она, выйдя замуж за своего соотечественника, такого же эмигранта, как и она, продает игрушки в большом магазине, и ей с трудом удается наскрести три сотни франков, чтобы заплатить за квартиру.

К моим родителям, сохранявшим постоянную связь с русскими эмигрантами, почти каждый день приходили члены семей, которым удалось вырваться из большевистского ада, —одни выбрались сюда через Балканы или Германию, другие прибыли в Марсель через Турцию, Афины или Белград.

Пережитые ими несчастья сразу бросались в глаза, — бледные, исхудалые лица с резко очерченными чертами, поношенная одежда, — все это свидетельствовало об их тревогах и нищете.

Этих несчастных размещали, где только могли, — в учреждениях, в магазинах, в частных домах, где окружавших поражала такая счастливая, вызывающая удивление, способность приспособления этих, удаленных с родной почвы славян, для большинства которых их прежняя, роскошная, изобильная, прочно защищенная богатством жизнь, становилась хуже существования их обездоленных крестьян; они теперь находились вдалеке от своей земли, которую они не умели обрабатывать, и теперь им ничего не оставалось, кроме как взывать к гостеприимству чужих народов и выражать свое упрямое желание жить, вызывая к себе жалость Господа.

Но сколько было на их лицах написано мужества, сколько надежд на лучшее будущее! Но что это было на самом деле, — мужество или скорее восточное смирение со своей судьбой, — то что мы называем фатализмом, через который лучше всего передается смысл их глубокой веры?

Мой дядя, генерал от царской авиации, только что женился на очаровательной вдовушке одного из своих офицеров — Михаила Осипова. Оба теперь жили в гостиничном номере, постоянно предаваясь воспоминаниям об империи, в окружении фотографий самодержцев и великих князей с их дарственными надписями. У них царила довольно приятная семейная атмосфера, несмотря на затрапезность их обиталища и, глядя на них, можно было бы подумать, — вот обычная супружеская русская пара проводит свой отпуск за границей. Мой дядюшка Алек по военной привычке с необычайным педантизмом вел свои дела, а все бумаги составлял с необыкновенной аккуратностью и тщательно хранил их. Моя тетя Тамара, эта женщина, обладавшая изысканным вкусом, дама заметная и очень красивая, была не чужда чарующему легкому кокетству. Обычные банальные стулья были обиты приятной шелковой тканью. Кровать превращалась вдруг в настоящий восточный диван с разбросанными по нему чудными подушечками, а одна его сторона была покрыта одеяльцем из соболиного меха.

Мне так нравилось убегать из дома, чтобы посетить снова эту уже немолодую бездетную пару, которая никогда не теряла хорошего настроения, свежести и беззаботности, — такими чертами не обладали представители французской буржуазии, среди которой у меня было немало родственников.

Там никогда не велись разговоры о будущем, все старались жить лишь своим прошлым, тесно связанным с настоящим, и как только раздавался стук в дверь их волшебной комнатки, я уже настраивалась увидеть перед собой живущих «инкогнито» принцесс или королев, которые, — кто знает! — бежали из своих дворцов, ставших добычей взбунтовавшей черни; в общем, любой новый человек, оказавшийся в этой обстановке, меня очаровывал, так как я видела в нем какого-нибудь знатного ссыльного!

По вечерам от своих повседневных трудов сюда приходили эти новые обездоленные, которые с большим презрением относились к своей нищете. Полковник Ромашов, этот старый вояка, не утративший своего высокого морального духа, обычно садился в удобное кресло и курил иностранные сигареты, а голубоватый дымок от них, колечками поднимаясь вверх, наполнял заставленную комнатку. Этот старый царский солдат теперь жил своим ручным трудом: из ценных пород древесины он делал портсигары, которые украшал инкрустацией на мотивы старой России или заказываемыми ему инициалами. Мой отец с матерью старались не давать ему сидеть без работы, — ее у него всегда было много. Я частенько подходила к нему. Он говорил по- французски с ужасным акцентом, несколько хриплым голосом, но все, что он мне говорил, наполняло меня очарованием.

Он часто предавался воспоминаниям, рассказывал нам о днях, проведенных в Л ивадийском дворце, когда императорская семья обычно проводила свой отпуск в октябре на Черном море, которое там казалось таким же фиолетовым, как и окружающие горы. Кроме своих прямых обязанностей, он выполнял еще одну, — присматривал за окружением цесаревича.

Когда я смотрела на него, на его честное, закаленное лицо воина, перехватывала его волевой взгляд блестящих глаз, то невольно еще и еще раз задавала себе вопрос, — как царь с такими вот людьми в его стране смог все же стать жертвой какой-то банды мятежников?

Моя тетка суетилась, наливала гостям чай, угощала их бутербродами, предлагала на тарелочках сладости.

Вот вошла княжна Баратова. Какой-то молодой человек с каштановой шевелюрой, с голубыми глазами, довольно бледный, и эта бледность придавала ему какой-то болезненный вид, видимо, сопровождал эту очаровательную женщину с черными как смоль волосами, а смуглый цвет ее лица делал ее похожей на цыганку.

— Ольга, не захватили ли вы свою гитару?

Княжна посмотрела на него с недоброй улыбкой.

—Для чего вы, Александр, спрашиваете меня об этом. Вы же отлично знаете, что гитара — это мое ружье... с ним я разоружаю всех...

Варя Смирнова, разодетая, как некогда, молодая женщина, с пышными кружевами на корсаже платья, с камеей на груди, ожерельями на красивой шее, на руках браслеты, на пальцах кольца, — умоляющим тоном обратилась к ней:

— Спойте же нам «Очи черные», Ольга!

Княжна сделала недовольную мину.

— Постоянно эти «Очи черные». К несчастью, я вам не Пола Негри.

Она отхлебнула из чашки чая, уставилась на своего молодого сопровождающего.

— Николай, а ты что хочешь послушать?

Рассеянный Николай, словно сильно уставший, колеблющийся, наконец, тихо произнес:

— Может, «Грезы»?

— «Грезы», — повторила за ним неуверенно княжна, словно вспоминая... — Ах, вы хотите сказать романс Сергея Рахманинова, так? Но здесь я не вижу фортепиано...

— Я подыграю на гитаре... он такой короткий...

— Ну что ж, давайте попытаемся.

Она встала. Романтически настроенный Николай извлек из футляра гитару. Все тут же замолчали. Ольга Баратова закрыла глаза, словно старалась вспомнить слова романса.

Первые аккорды, взятые на гитаре, казалось, подтолкнули ее. Этот напев пронзительной меланхолии тут же всех настроил на ностальгический лад. Ее чуть хриплый голос, как у робкой птички при распеве, заполнил всю комнату. В этом романсе были такие слова:

Сон... Теплый, проникновенный голос Ольги Баратовой умолк... Никто не захлопал. Все молчали. Все, казалось, находились под впечатлением этого пронизанного меланхолией утверждения, — да, это был только сон...

Плотная тишина окутала, словно одеялом, эту молчащую группу эмигрантов.

Вдруг зазвенел дверной звонок. Всеобщее оцепенение схлынуло. Моя тетка зажгла лампу и направилась к двери.

Вошел новый визитер:

— Володя, это ты?

— Да, княжна, только что прибыл...

— ИзЖеневы?

— Да, только что. На Лионском вокзале взял такси, чтобы побыстрее к вам приехать. Шофер, нужно сказать, не сводил с меня настороженного взгляда.

Он даже вышел из машины, открыл для меня дверцу и сказал, приветствуя меня, на добром русско-украинском наречии.

— Ваше превосходительство мене не помнит. Но як же не узнать графа Игнатьева.

Потом он представился: Кирилл Павлович Мадинков, член дирекции императорского Мариинского театра...

Со всех сторон посыпались восторженные восклицания. Граф Игнатьев учтиво целовал дамам ручки. Тут все его хорошо знали. Он помедлил возле Ольги Баратовой. Она смотрела на него с серьезным видом, словно что-то молча выспрашивая:

— Скажите, Володя, вам что-нибудь известно? — Он сделал еще один шаг к ней.

— Да, Ольгушка... Он жив, не волнуйтесь... Глаза княжны Баратовой наполнились слезами, но напряженные черты ее лица сразу разгладились, Она опустилась на свой стул и, пытаясь совладать со своими эмоциями, только повторяла...

— Он жив! Слава тебе, Господи! Да благословенна будет память о нашем императоре-мученике... Игорь жив... Может, я скоро его увижу?

Граф Игнатьев напустил на себя вид заговорщика, что совсем не вязалось с его веселым лицом бонвивана.

— Будьте благоразумны, сударыня! Мне предстоит организовать его приезд сюда... Нужно быть очень осторожными. Вы знаете, что наши враги повсюду его ищут...

Мой дядюшка, который до этого молчал, будучи всегда таким экономным в расходовании слов, вдруг заметил:

— Владимир Петрович, и не только его одного... Но его все здесь знают, за его голову установлена награда — миллион франков...

Моей тетке не понравилось его замечание, она быстро своей ладошкой закрыла ему рот:

— Замолчи, Алек. Прежде, тут хвастаться нечем, и потом...

Разговоры в комнате возобновились. Граф Игнатьев взял

со стола свою чашку чая. Две девушки помогали хозяйке за ширмой готовить бутерброды и раскладывать их на тарелки. Полковник Ромашов поднялся со своего места, подошел к новоприбывшему.

— Не нуждается ли Ваше превосходительство в какой- либо помощи?

Мой дядюшка, прервав свое молчание, присоединился к хору предложений.

— Володя, если тебе понадобится мое такси...

Граф Игнатьев благодарил всех, раскланиваясь во все стороны.

— Мне нужна помощь всех вас, друзья мои! Как здорово, если можешь рассчитывать на всех вас. Знаете, наше общее несчастье порой для меня принимает парадоксальный оттенок какого-то чуда. Доброта часто скрывается от нас...

— Измена тоже, — перебила его княжна Баратова. Кто мог подумать, что Алексей Лавров погибнет? И где, в Женеве!

— Будем же благоразумны, — прошептал Николай. — В Париже нас все любят, но все равно здесь полно шпиков...

Я была просто поражена тем, что я услыхала в этом номере гостиницы на улице Карно, Время шло. Давно пора возвращаться домой. Я знала, что дома получу взбучку, но все равно у меня не хватало силы-воли, чтобы оторваться от участников этой теплой встречи, такой странной, такой искренней, и в то же время такой таинственной.

Там произнесли одно имя, которое, как мне казалось, я слышала от своего отца, — Алексей Лавров.

Я не осмеливалась спросить об этом у тети. Я затерялась среди ее гостей, меня никто не замечал и таким образом мне удалось остаться...

Княгиня Баратова уступила мольбам своих почитателей и снова запела.

По ее черным, словно угольки, глазам, можно было догадаться, что она находится во власти сильнейших эмоций, которые не так просто скрыть. Как у настоящей цыганки, голос ее жаловался, умолял, молил... все разговоры в комнате умолкли. В ней воцарилось нечто, похожее на скрытую религиозную пылкость. Она превратилась в тайный храм во время богослужения.

Само это место встречи, обстоятельства, приведшие к ней, судьба каждого присутствовавшего, его сущность, — казалось, теперь были где-то далеко, обо всем этом было забыто, или скорее, все растворилось в общем духовном причастии.

Подобные впечатления я испытывала во время долгих стояний с отцом в храме Александра Невского, что на улице Дарю.

Беда, постигшая страну, ее религию, настолько остро переживалась всеми эмигрантами, что их искусственной беззаботности теперь как не бывало, и все они демонстрировали единение славянского духа в чужом краю.

 

* * *

В доме отца, когда заходил разговор о русских самодержцах, все непременно осеняли себя святым знамением.

То, что мне становилось известно о пережитой ими трагедии, меня волновало, но я всегда при этом чувствовала едва заметное умолчание, о чем-то важном, касающемся самой царицы. И это наблюдалось не у мужчин, а, как это ни странно, у дам, которые демонстрировали свою сдержанность порой на грани враждебности. Часто по вечерам к моим родителям приходила дочь одного знаменитого скульптора по фамилии Юрьевич. В ней не было особого величия, но ее очаровательное личико было столь совершенных черт, что можно было без всяких преувеличений назвать ее внешность истинно царской. Она была подружкой детства моего отца, и они постоянно предавались воспоминаниям о Санкт-Петербурге, об их жизни в деревне, недалеко от Москвы, где часто летом собирались все члены их семей. Они часто говорили о том, как они подолгу, часами, катались на коньках зимой, как мчались на санях, как посещали вместе редкие балы, на которых и состоялся их общий дебют.

Ольга Юрьевич, с несколько надменной улыбкой, упрекала моего отца, действуя ему на нервы:

— Ну-ка, вспомните, Константин Александрович, вы абсолютно не обращали никакого внимания на мое красивое новое платье, которое я надела в первый раз... а венок из роз, который был у меня на голове, вас ничуть не трогал!

Мой отец, конечно, возражал, но она, не давая ему говорить, продолжала:

— Вы устремляли свой взор только в глубину зеленой гостиной, где императрица принимала столько почестей...

Не без мягкой дерзости мой отец отвечал ей:

— Помилуйте, дорогая моя Ольга, я ведь был тогда молод и поступал точно так, как все молодые люди, там присутствовавшие ...

— То есть вы хотите сказать, что я там не была самой красивой? Так?

Ее уверенность кокетки усиливалась из-за нахлынувшей на нее ревности.

— Вы, конечно, были самой красивой, — завышал оценку мой отец, но, согласитесь, императрица сияла, словно солнце».

— Северное солнце, — уточнила разочарованная Ольга Юрьевич.

— Как вам угодно... но у меня северное солнце вызывает большее очарование...

— Потому что оно обманчиво...

— Любой свет создает свой мираж, Ольга. Северное сияние уводит вас значительно дальше...

Явно недовольная такими словами, наша очаровательная визитерша повернулась к моей матери, которая прислушивалась к их разговору со сдержанной к ней симпатией, к этой подружке детства моего отца, которая каждый раз, когда приходила к нам, казалось, старалась ослепить его своей красотой, неотразимой силой своих чар.

— Вашему мужу, дорогая Адриана, императрица с самого начала крепко вскружила голову...

— Подумаешь, какая невидаль, — спокойно отвечала мать. — Все русские офицеры, которых я знала, вели себя точно также и испытывали те же чувства. Она на самом деле была очень хороша, очень красива...

Ольга Юрьевич обидно надула губки:

— Может, если вам угодно, и красива, только ее холодность придавала ей особую привлекательность, здраво оценить которую мужчины не могли...

— Не холодность, а северное сияние, — перебил ее отец с долей иронии.

— Да, если хотите. Я этого не понимаю не потому, что в моих жилах течет украинская кровь... вы только вспомните, какая у нее была застывшая улыбка...

— Может, ей было вовсе неохота улыбаться, — вставила моя мать. Может, она была там по обязанности.

— По обязанности! Вот именно! Александра Федоровна всегда исполняла обязанность, даже когда кому-то отпускала милый комплимент.

Теперь стал возражать мой отец:

— Иногда мне приходилось слышать, как она совершенно искренне смеялась остроумным шуткам своего гостя при разговоре с ним...

— Костя, не преувеличивайте! Неужели вы слышали, как смеется императрица?

— Несомненно! И при этом через ее раскрытые, немного тонкие, но тем не менее восхитительные губки был виден безупречный ровный ряд белоснежных зубов, чуть отливавший желтизной, словно драгоценный жемчуг.

— Ваши воспоминания вас подводят, друг мой, — у нее был совсем некрасивый рот.

— Ах, что это вы на нее нападаете!

— А для чего вы ее так защищаете? Всем моим сестрам, всем моим совоспитанницам в Смольном институте наши братья, кавалеры прожужжали все уши похвалами в адрес чудной царицы.

— Вот именно, — их чудной царицы! Вы сами только что это сказали, Ольга, и вам никогда не запретить хранить в нашей памяти почти волшебные воспоминания об этой великой даме!

Явно раздраженная наша визитерша снова повернулась к моей матери.

— Моя дорогая Адриана, пусть себе Костя восхищается ею на здоровье! Разве мы с вами не красивые и не имеем таким образом права подвергать критике других?

Но Ольга Юрьевич не получила ожидаемой поддержки со стороны моей матери. Напротив, та оказалась на стороне отца.

— Я бы никогда не стала ревновать своего мужа из-за чувств, испытываемых им к императрице. Нет ни одного князя, генерала, вельможи или офицера, которые передо мной не восхваляли бы чар царицы, выражая ей просто трогательную верность— Да, мужчины — странные создания, — пробормотала недовольная Ольга, еще сильнее надувшись. Эта Александра Федоровна, эта известная своими претензиями, наделенная комплексом своего величия, который всегда давал знать о себе, женщина вызывала у всех мужчин такое восхищение, природу которого мне никак не понять, увы.

Мой отец, кажется, уже разозлился:

— Она никогда не выражала особых претензий. Может, была несколько высокомерной, но это — уже другое дело. Бесспорно, в ней не было кокетства, что могло вводить в заблуждение о ее характере некоторых женщин. Она никогда не считала себя выше всех, нет, не думаю. Но она всегда подчеркивала достоинство своего высокого положения, — но разве передашь символ своего могущества обычным женским портретом?

Ольга Юрьевич не собиралась складывать оружия.

— Вы слишком приукрашиваете ее портрет, — начала она. — А это ее невыносимое уродство, в котором ее не без причины упрекают, объясняется ее корнями, германской расой... Ведь она — немка...

— Нужно ли быть непременно немкой, чтобы подавлять окружающих своим чувством превосходства, — парировал мой отец. — Я знавал многих русских светских дам, да и сейчас довольно часто наведываюсь к ним, и могу заявить, что их высокомерие отнюдь не прусское, а доморощенное, наше, русское.

Наша гостья понимала, что уступает. И она решила искать преимущества в новом нападении.

— К тому же она была совсем неумной...

— Откуда вам это известно? — спросил уже довольно строго отец. — Вы, насколько мне известно, не были во власти, и судите о ней лишь по отрывочным словам, которые услыхали из ее уст... в сущности, вы повторяете все то, что слышали от лиц ее окружения.

— Видите ли...

— Прошу прощения. Не перебивайте меня. Когда я говорю о таких «лицах», я имею в виду некоторых членов императорской семьи или некоторых еще более напыщенных аристократов, которые высказывали свое мнение о царице, вернее, то, что им казалось в Ее величестве. Спросите кого угодно, — ее супруга, ее дочерей, ее горячо любимого сына, ее близких подруг, наконец, ее слуг, и все они вам скажут, что она всегда, беседуя с ними, была такой простой, тонкой и справедливой.

— Нет, я не люблю эту женщину, — наконец, призналась Ольга Юрьевич. — И как вы, Константин Александрович, можете ее защищать, зная, что она ускорила гибель прежнего режима.

Мой отец встал. Он был явно взволнован. Он резко вы- палил:

— Вы не имеете никакого права говорить подобные вещи! Поверьте, несколько летя был скромным чиновником нашей несчастной империи. Я знавал много секретов. Разве ныне не мой долг, моя обязанность, бороться со всей этой ложью, с этой злостной пропагандой, во имя торжества истины? К тому же у нас есть дети. У вас их трое, как и у меня, — два мальчика и девочка. Послушайте, дорогая Ольга, научите с уважением относиться Ирину, Ксению и Кирилла к той, кто была государыней их родителей. П остарай- тесь скрывать ваши женские чувства, в чем я совершенно не желаю вас упрекать. Не поощряйте этих глупцов, которые ради придания большего интереса к своей личности, без всякого колебания прибегают к непростительной клевете, чтобы опорочить безупречное это создание, которое прошло через двойную Голгофу и которое не обладало самой элементарной своей привилегией — любви других к себе! Это говорю вам я.

— Вы останетесь ее последним кавалером и рыцарем после ее смерти, — заключила мадам Юрьевич, поднимаясь со стула, давая тем самым хозяевам понять, что она уходит.

— И я не один в таком ее почитании, Ольга Петровна! Да и к тому же какой с меня спрос? Я теперь живу в Париже, у меня французская семья... сегодня я уже ничего не могу предпринять.

И когда он произносил эти прочувственные слова, я заметила, как в глазах моего отца блеснули слезы. Сердце мое глухо забилось. Я, правда, ничего не понимала, но мне казалось, что истина на его стороне, и что у него есть, что защищать.

Моя мать сделала гостье такое предложение, правда, не очень на нем настаивая:

— Почему бы вам не остаться, моя дорогая, не отобедать вместе с нами?

— Нет, меня ждет дома Ксенюшка. Нас ждут в магазине великой княгини Ирины, где мы будем продавать вещи русского Красного Креста... к тому же Костя все время меня поддразнивает. Ему так хочется доказать, что наша императ- рица была чудом, просто шедевром!

— Я этого не говорил. Нужно следить за своими словами. Вы на нее нападали, а я — защищал.

— Вам следовало бы стать адвокатом.

— Когда я был молодым, в Каире я начал учиться праву... но не смог продолжать учебу..,

Она обняла мою маму, протянула для поцелуя руку отцу.

Они проводили ее в прихожую, где слуги открыли перед ней двери. Она хотела было уже переступить через порог, но, помедлив, повернулась и сказала:

— Константин Александрович, если вам удастся как следует подготовить защиту, то в результате все мы полюбим Александру Федоровну!

Мой отец не часто вспоминал о России, России своего детства, с ее чисто азиатской роскошью и повседневным, несколько архаичным образом жизни. Но он проявлял громадное почтение к последним самодержцам, которым он всегда служил верой и правдой с большим усердием. Каким счастливым он был, когда к нему приходил какой-нибудь соотечественник, укрывшийся в Париже, и они с ним подолгу, часами, разговаривали об «их стране», о тех незабываемых деньках, которые навсегда канули в прошлое.В такое время нам обычно запрещали им мешать. Когда бы в доме не появлялся такой визитер, после их разговора на стол обязательно ставили еще один прибор.

Так, день за днем я с удивлением и восторгом узнавала состояние этих горемык, оказавшихся в стесненных обстоятельствах, награни нищеты, одолеваемых множеством проблем, среди которых самыми главными были плохое состояние здоровья, поиск средств существования и чувство чужака. Они затемняли все прочее.

Там, на нашей улице Дарю, я смешивалась с этой толпой на тротуарах, на мостовой, перед русской церковью, и в ней узнавала многих друзей моего отца, его родственников, его «протеже». Они скапливались группками во дворе, вели между собой беседы на языке, который я до конца не понимала, ибо едва знала его, и от этого успокаивалось мое сердце. Старые женщины в скромной одежде получали почтенные знаки внимания от мужчин такого же, как и они, возраста, таких чопорных, в потертых пальто, — они срывали с головы старый котелок зеленоватого цвета или шапочку.

Голубизна церковных куполов, холодная луна на небе, холодная, по-сибирски, ночь, вызывали во мне своеобразные чувства. Мне казалось, что эти люди помогают мне возродить в воображении святую Русь; эти люди, хотя и побежденные внешней стороной жизни в своем большинстве, все же сохраняли свою свежую жестокую чувственность. Несчастная, трогательная любовь к прошлому освещала их, как освещают свечи, горящие перед иконами; в их глазах, казалось, поблескивали всполохи могучих струй Невы-реки, проходили чередой омертвевшие дворцы, где больше не было ни роскошных празднеств, ни мятежей, а также дивные украшения монастырей, вольные степи, мрачные крепости, высокие горы с белыми снежными шапками, в них чувствовалась эта вечная потребность в чуде, эта никогда не иссякающая вера в Бога.

Прислушиваясь к их разговорам, к их молитвам, я чувствовала запах ладана, а в их спорах на стародавний манер проявлялась их несгибаемая верность своим корням. История Александры Федоровны, этой носительницы покаяния, прибывшей в эту громадную империю, чтобы сгинуть там вместе с ней на кострах ненависти, только раззадоривала мои нежные чувства к ней, усиливала мое детское любопытство, а также дочернюю мою жалость к ней, ибо в молитвах моего отца я постоянно слышала благословенно повторяемые имена, отныне вошедшие в легенду — имена Николая и Александры!

 

II.

В гостиничном номере, ставшем последним салоном для русских эмигрантов, мой дядя тихо говорил своим красивым голосом, с самого начала таким строгим и важным, и этот его тон внушал чувство доверия всем его слушателям.

— Речь вдет об умело разработанном преступлении, жертвой которого станет ваш несчастный брат, мой дорогой Игорь...

Довольно молодой человек, но уже с седыми висками, сжал сильнее рукой подлокотник кресла.

— Князь, я прекрасно понимаю, что не желаю встречаться с Женевским комитетом. С тех пор когда мне был представлен граф Игнатьев, я прислушиваюсь к его советам.

— Вы верно поступили! Несмотря на то, что эта трагедия разыгралась давно, нас повсюду загоняют в угол, преследуют... Даже те ужасные условия жизни, в которых мы с вами находимся, не отвращают наших врагов... Они все еще опасаются, как бы мы не выскользнули из их рук...

— Князь, — перебил говорившего визитер, — я думаю, что мы уже не можем внушать им никаких беспокойств. Вот уже пятнадцать лет они — хозяева России, их официально признали все европейские державы, они захватили всю власть без остатка.

— Кроме власти над душой, — оборвала его Софья Кост- жановская, раскуривая погасшую сигарету. — Они сейчас опасаются только одних свидетелей... а ваш брат, несомненно, очень много знал...

— Мой брат посвятил как свою жизнь, так и свою смерть императорской чете!— Особенно царице? — спросил мой дядя.

— Бесспорно. Царица доверила ему одну чрезвычайно секретную миссию...

Мое сердце учащенно билось в груди, когда я слушала этот разговор, который меня сближал с этой очаровательной личностью, о которой я, по существу, ничего не знала или знала слишком мало, а все вокруг рисовали ее как врага, который приносил одни несчастья и не мог вызывать к себе ни малейшей симпатии.

Моя тетка позволила мне остаться в комнате. Она сама вступила в беседу.

— Игорь, все это уже в прошлом. Вы теперь — парижанин. Ради сохранения памяти о вашем брате, постарайтесь хоть немного позабыть об этой драме... Приходится лишь сожалеть, что такая благородная натура, как Алексей, захотел служить безнадежно проигранному делу, а главная его героиня ни у кого не пользовалась симпатией...

Софья Косгжановская посмотрела с упреком на мою тетку:

— Тамара, как же ты можешь так говорить об этом! Кто же не может не испытывать сильного волнения, думая о несчастной судьбе Александры Федоровны?

— Но ее никто не любил. А ей это ужасно нравилось. Это была такая гордячка...

Игорь Лавров встал и, щелкнув каблуками, резко возразил моей тетушке:

— Княгиня, я прошу вас простить меня, но я никому не позволю говорить в такой манере о нашей горячо любимой государыне...

Тут вмешался мой дядя:

— Княгиня совсем не хотела умалить ее престиж. Просто она сказала то, что говорили о ней очень многие.

— Весьма печально, вынужден вам заметить. Княгиня, несомненно, слышала отзывы о царице от представителей той аристократии, которые были враждебно настроены против ее жестких мер экономии...

— Но это касалось и членов ее семьи, — перебила его моя тетка, все более нервничая.

— Члены ее семьи, говорите? То есть вы имеете в виду всю эту банду великих князей, которые, чтобы угодить вдовствующей императрице Марии Федоровне, постоянно принижали перед ней все ее качества, подчеркивая все недостатки. Но сегодня многие из них, которым удалось избежать кровавой революционной расправы и прибыть без особых затруднений сюда, в ссылку, рядятся в павлиньи перья, хвастают своими щедрыми, лишь воображаемыми благотворительными делами и теперь предпочитают не говорить о своей трусости, которая и породила всю эту драму.

В накуренной комнате обстановка накалялась. Назревал крупный скандал. Тогда мой дядя, проявив свою обычную твердость великого пилота, снискавшую ему уважение в авиации у его сослуживцев, положил конец опасному развитию такой темы.

— Каждый, конечно, вправе иметь свое мнение и высказывать его. Но прошу ни на мгновение не забывать, что речь идет о мертвой императрице, о мученице, перед которой мы все должны почтительно склонить головы и не упрекать ее в совершенных ошибках!

Но Игорь Лавров не успокаивался, он опять бросился в бой:

— Брат мой, моя семья после революции поплатилась своей жизнью за сохранение верности этой августейшей государыне. Это обязывает меня с ее дневником, оказавшимся в моих руках, по крайней мере, высказать всем вам ее мнение и донести до вашего сознания неопровержимые факты, которые противоречат большей части высказанных в ее адрес упреков.

Все вдруг склонили головы, и в глазах собеседников, казалось, погас огонек враждебности. Моя тетка теперь молчала, но не из-за симпатии к царице, а в силу своего воспитания.

Игорь продолжал:

— Я должен исполнить миссию, порученную моему брату.

— Для чего? — спросила моя неисправимая тетушка. — Кому это сейчас интересно, кроме кучки таких жалких людей, как мы?

— Не скажите ли, княгиня, чьи это слова, — «это слишком хорошо, так как бесполезно?» Что бы вы там не говорили, но я чувствую себя избранным, чтобы разрушить злобные легенды, чтобы пообщаться с теми, кто еще может вспомнить прошлое, вспомнить эту ужасную историю. Сколько еше важных среди нас персонажей способны испытывать в своей душе терзания, напоминающие угрызения совести?

Историки будущего должны знать, что ни в чем безобразном, низменном, нечистом нельзя упрекнуть эту великую даму, ставшую жертвой своего слишком высокого положения,

Софья Костжановская, немного полноватая, с очаровательным лицом, с белыми кудряшками, зачесанными за уши, вдруг воспламенилась.

— Короче говоря, — начала она, — почему и для чего ваш брат сыграл свою фатальную роль в этом деле?

— В то время наша семья проживала в Киеве, — стал рассказывать Игорь. — Мой старший брат Алексей заканчивал учебу в украинском университете, анаша матушка, овдовевшая, после того, как наш отец был убит под Порт-Артуром, не могла жить на скудную пенсию, выделяемую офицерским вдовам. Ее друзья из царского двора добились для нее должности первой кастелянши в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге.

Словно испугавшись своего бодрого начала или, может, в силу природной скромности, Игорь Лавров вдруг замолчал. Он раздавил последний окурок сигареты в пепельнице, которую участливо протянул ему мой дядя. Он продолжал усталым голосом:

— Для чего, право, наскучивать вам столькими деталями...

Но все тут же запротестовали, и он был вынужден продолжать в том же духе:

— Знаю, знаю... условности, этикет, вежливость... но к тому же сейчас я очень взволнован. Моя мать была с первой встречи искренне предана императрице. И вопреки тому, чему обычно все верят, такие важные персонажи порой с большим удовольствием доверяются людям простым, незаметным, а не тем, которые составляют их близкое окружение.

Так произошло с Александрой Федоровной. И лето 1905 года это наглядно доказало. Портсмутский мирный договор, положивший конец позорной для России русско- японской войне, был от имени императора подписан его уполномоченным, премьер-министром Сергеем Витте.

Мой дядя одобрительно кивал головой, вероятно, его одолевали какие-то личные воспоминания. Вдруг он прервал рассказ Игоря:

— Его величество пожаловал Сергею Витте графский титул за то, что он сумел свести до минимума уступки непомерным требованиям японцев.

Но Игорь продолжал:

— Это очень непопулярная в народе война стала причиной недовольства большей части русского общества. Кровь пролилась в ставшее печально известным Воскресенье, — 9 января 1905 года. Смиренная толпа, которая пришла к царю, чтобы умолять его покончить с этой войной, была расстреляна отрядом полиции, в результате чего оказалось большое число безвинных жертв. Императрица вопреки своей репутации холодной и жестокой правительницы, пыталась убедить царя выйти к народу, чтобы тем самым не допустить этого кровавого восстания. Ей была дорога древняя честь рода Романовых, ее сына, совсем еще маленького цесаревича, родившегося всего год назад.

В глазах Игоря Лаврова вспыхнул какой-то потаенный огонь.

Софья Костжановская не спускала с него своих восхищенных глаз. Она просила его продолжать:

— Как интересно, как увлекательно слушать вас! Но каковой была роль вашего брата на самом деле, прошу простить меня за настырность.

— Мой брат стал тайным курьером Ее величества царицы.

Но моя тетка, которая всегда проявляла свою враждебность, как только речь заходила о государыне, осведомилась:

— А с какой стати супруге царя вдруг понадобился тайный агент, скажите на милость?

— Вдовствующая императрица, ее свекровь, Мария Федоровна, уже много лет ненавидела Ее величество, и она знала об этом. Рождение цесаревича подлило еще больше масла в огонь, усиливая ее антипатию к ней.

— Почему же?

Моему дядюшке уже стали надоедать вопросы тетки:

— Ну что вы, Тамара, постоянно всех перебиваете, пусть наш друг рассказывает.

Игорь Лавров теперь ни на кого не глядел. Он уставился в пол. Глаза его, казалось, были закрыты.

— Когда умер царь Александр III, Мария Федоровна еще была довольна молодой женщиной. Она любила своих сыновей, любила нежно, ревниво, навязчиво... в этом она была похожа на некоторых матерей! Ее младший сын — великий князь Михаил взошел бы на трон, если бы старший, будущий Николай II, по каким-то причинам не смог бы обеспечить продолжение царской династии. Рождение цесаревича Алексея лишало великого князя всех надежд на трон, на что так надеяласъего мать. Теперь Марии Федоровне волей- неволей приходилось искать сближения с новой императрицей, которая рождением своего ребенка обеспечивала престолонаследие...

Между свекровью и невесткой шла тайная, подспудная война. Нельзя сказать, что Александре Федоровне очень нравилось критиковать мать своего мужа или любыми способами вредить ей, — нет, ей приходилось самой все время защищаться от нападок. Последним человеком, которому она могла довериться, был император.

Все свидетели совершившейся трагедии утверждали в один голос, что у царицы была лишь одна неразлучная подружка, Анна Вырубова. Ни в одной работе, посвященной царице, вы не найдете никакого упоминания об одном человеке, настоящем рыцаре, который был генералом и конфидентом этой молодой государыни, подвергаемой разносной критике!

— Кто же он такой? — воскликнула удивленная Софья Костжановская.

— Об этом человеке почти не говорили, — продолжал Игорь Лавров, — но он пользовался абсолютным доверием нашей государыни. Она делилась с ним своими тревогами, выражала свои опасения по поводу способности своего мужа эффективно играть роль высшего руководителя великой нации. Так вот, императрица поручила моему брату присматривать за этим человеком, ибо она знала, что в высших кругах он вызывал озлобление из-за своей преданности ей.

К тому же этот человек, как военачальник, имел высокую репутацию. Его имя всегда порождало большую путаницу в мемуарах различных свидетелей, рассказывающих в своих книгах о последних годах русской монархии...

Ибо при дворе Николая И существовали два Орлова, причем они не были связаны никакими родственными узами.

Князь Орлов, потомок знаменитого фаворита Екатерины II, был сыном бывшего русского посла в Париже. Хорошо известно, что на протяжении нескольких поколений, члены этой семьи имели честь быть близкими друзьями нескольких царей.

Сейчас я говорю о начальнике военного кабинета императора. Он женился на княгине Ольге Белосельской. Он был, несомненно, верным слугой царской короны. Все его советы диктовались самой великой преданностью царю. Александра Федоровна его, нужно сказать, ненавидела. Рассказывая вам обо всем этом, я испытываю некоторые сомнения, — не отличаются ли мои слова слишком большой расплывчатостью.

Мой дядя замахал на него руками. Лавров, ободрившись, продолжал:

— Я буду говорить о другом Орлове. Только из-за него одного моему брату придется заплатить своей жизнью за оказанную ему честь, —- за порученную ему важную миссию.

Этот другой Орлов, гораздо старше первого, командовал полком улан, шефом которого была императрица Александра. Он слыл одним из самых больших соблазнителей в империи, особенно, в пору своей молодости, когда служил в гарнизонах, вначале в Москве, а затем в Киеве. Он был кавказского происхождения, часто приезжал на землю своих предков, где еще жила его мать.

Императрица познакомилась с ним на официальном балу в Зимнем дворце. Он позволил себе пригласить ее на вальс. Она приняла его предложение. Самый искусный фехтовальщик в империи, этот блистательный офицер был ее лучшим представителем. Он был ловок, отчаянно смел, бесстрашен, — кто же лучше его, надежнее его мог бы защитить государей? Эта встреча открыла для Александры Федоровны тропинку взаимной симпатии. Она, привыкшая к плохо скрываемому враждебному к себе отношению со стороны всего своего окружения, напуганная этим светским гримасничанием, уязвленная лицемерным почитанием этого клеветнического двора, она вдруг ощутила внутри себя искренний душевный порыв, подталкивавший ее к этому дворянину, который явно не собирался за ней ухаживать, подчинить ее себе, а выражал лишь свое желание быть ей полезным, служить ей.

Нужно иметь в виду, что в это время, как никогда прежде, царица подвергалась злобным нападкам со стороны клана Марии Федоровны. Рождение цесаревича, ее пятого по счету ребенка, после четырех дочерей, вызывало у нее не только большую радость, но и немалую тревогу.

Низко, почтительно поклонившись перед своей августейшей партнершей по вальсу, генерал Орлов прошептал:

— Сударыня, Ваше величество, позвольте же мне сохранить до последнего мгновения моей жизни столь приятные для меня воспоминания о той высокой чести, которую Вы мне оказали.

Императрица, взволнованная таким кратким, но тем не менее искренним комплиментом своего кавалера, пригласила его к себе на свою ближайшую среду, — этот день она обычно посвящала частным приемам.

Но знаменитый барон Фредерикс всегда был настороже. Навострив уши, он услыхал предложение императрицы и тут же доложил о нем великому князю Михаилу.

Великий князь, обладавший таким же злым языком, как и его матушка, на это ответил:

— Чему же здесь удивляться? У нас в России императрицы всегда имели своих фаворитов.

После таких его слов, клевета побежала по проторенной дорожке. Узнав о том, что теперь повсюду говорили о ней, она возмутилась:

— Это генерал Орлов мой-то фаворит? Если достаточно согласиться на вальс с мужчиной, чтобы он тут же стал моим фаворитом, то к их числу следовало бы отнести и барона Фредерикса, князя Голицина, генерала Дрентельна, князя Нарышкина и еще Бог весть сколько претендентов! Моей свекрови следовало бы предупредить меня заранее, еще до моего брака с ее сыном, что отныне мне будет запрещено танцевать на балах.

Начиная с этого дня, императрица постоянно принимала у себя генерала Орлова в частном порядке. У нее была такая потребность поделиться с ним своими тревогами, довериться ему. Император, который был поставлен об этом в известность, не пожелал разбираться с соперницей своей жены, вдовствующей императрицей, и отказывался выслушивать все ее жалобы.

Почему же эта встревоженная женщина своим чутьем почувствовала необходимость иметь при себе тайного, постоянно присутствующего защитника для своего новорожденного младенца, слабость которого так терзала ее сердце матери. Тогда она еще не знала о той страшной болезни, которой был подвержен маленький Алексей. Ее материнский инстинкт подсказывал ей необходимость окружить своего ребенка самыми хлопотными заботами, принять все меры предосторожности. Все вокруг теперь представлялось ей в угрожающем свете.

Очень скоро генералу было позволено посещать самые интимные сбориша, устраиваемые государыней. Мало-по- малу она все подробнее признавалась ему в тех страхах, которые не оставляли ее в покое.

И вот высшие сановники, статс-дамы дворца, члены императорской семьи принялись измышлять «любовный роман», в который каждый из них вносил свою воображаемую скабрезную деталь. Боже, какая удачная находка, какой удобный предлог, чтобы подвергнуть критике все действия несчастной Александры, занимаемую ею позицию. Николай II знал, что ему не в чем упрекнуть свою безукоризненную супругу. Он слишком хорошо ее знал, чтобы усомниться в ее верности ему. Но из-за надоедливых жалоб матери, которая продолжала выдвигать против его жены самые худшие подозрения, из-за ехидных улыбочек своих дядьев, кузенов, придворных дам ему приходилось демонстрировать свою власть. При каждой встрече с сыном Мария Федоровна непременно затрагивала эту тему, изливая на невестку весь свой накопившийся яд. Она даже утверждала, что интимные отношения царицы с генералом длятся уже давно, о чем никто прежде и не подозревал. Перед своей фрейлиной Тютчевой, графиней Игнатьевой и другими придворными дамами она, имея в виду своего внука, заявила: «Никогда какой-то “бастард” не взойдет на русский трон».

Фрейлина Тютчева, заливаясь слезами, сообщила царице отаком ужасном предположении ее свекрови. Почему же ее муж не мог оградить ее от всех этих унижений, наветов, почему своей властью не заставил замолчать все эти злые языки, способные добиться того, чего желала мать императора, — раздора в императорской семье, которая, насколько было известно, была вполне счастлива?

Вряд ли стоит портить вам всем настроение, посвящать в малейшие подробности той тайной борьбы, скрытой борьбы, которую вели между собой эти две женщины. Мария Федоровна без устали преследовала свою невестку. Но необходимость соблюдения приличий заставляли ее удерживаться от слишком язвительных, постоянных атак. Имлера- тора, занимавшегося решением сложных проблем, связанных с поражением русской армии в Японии, выводили из себя все эти сплетни, нацеленные на то, чтобы омрачить его прежде такую простую, без всяких огорчений, супружескую жизнь.

Но осенью 1905 года было все же принято решение направить генерала Орлова с важной миссией в Каир, где Россия имела большие интересы.

Вдруг мой дядя перебил Лаврова:

— Дорогой друг, прошу прощения за то, что перебиваю вас. Но мне куда лучше вас известна вся история этой миссии. О ней мне часто рассказывали мои родители, отец — Александр Павлович Мурузи, моя мать. Отец служил уполномоченным по возвращению задолженности в Каире. Насколько я помню, как мне рассказывали, в этом городе в гостиничном номере был обнаружен труп генерала Орлова, — он покончил с собой, пустив себе пулю в л об из револьвера, оружие валялось на полу рядом с креслом, в котором сидел самоубийца.

Лавров, словно получив невидимый электрический заряд, вскочил со своего стула, энергично заходил взад и вперед по комнате, чтобы справиться с ох на ппщшм его гневом, и громко закричал:

— Все это ложь, чистая ложь! Генерала Орлова на самом деле Николай II направил с секретной миссией в Египет, в Каир, и он там на самом деле умер в гостиничном номере в каирском отеле. Но он не покончил с собой. Его убили!

Этот неопровержимый факт и привел к драматическому исходу судьбы моего брата, которого императрица назначила следить за каждым шагом несчастного генерала во время его поездки в Каир или, если лучше и точнее выразиться, во время его египетской ссылки. Чутье императрицы ее не подвело.

Когда мой брат прибыл 19 октября 1905 года в Каир, генерала уже не было в живых. Его казнь состоялась часов сорок назад.

«Александрийская газета» преподнесла его смерть как обычный, банальный факт. Мой впавший в отчаяние брат, которому императрица поручила передать кое-какие записи из ее дневника ему в руки, чтобы он их сохранил, приехал на место слишком поздно.

Но у него еще было время, чтобы провести до конца расследование его гибели, так как ему была известна вся правда. Участники масштабного политического заговора, используя слабости царя и эту выдуманную от начала и до конца любовную идиллию, хотели обмануть, ввести в заблуждение тех, кто хотел разоблачить истоки революционного движения, направленного на разрушение трона Романовых!

Игорь Лавров, давая такое долгое объяснение, каким-то странным образом изменился в лице. Он побледнел, лихорадочно сжимая пальцы. Все вокруг него молчали. На меня эта сцена произвела гораздо более сильное впечатление, чем на остальных. Глубокое почтение, выражаемое моим отцом к этой государыне-мученице, преследовало меня, не давало покоя. Мне хотелось знать все. Попытаться все восстановить, все пережить самой.

В тот вечер, когда я вернулась домой, я дала себе твердое торжественное обещание все сделать для того, чтобы лучше, поподробнее узнать об этой странной истории.

Я расспрашивала всех русских друзей нашей семьи. Князь Феликс Юсупов немало написал об этом периоде истории России, да и рассказывал немало. Я познакомилась с одним старым сотрудником Охранного отделения, укрывшегося в Париже, Жаном Якоби, который, выучив французский, сделал себе превосходную карьеру историка.

Повсюду, нужно сказать, мне помогал случай. Самых неожиданных встреч, которые обогащали мои знания, становилось все больше. Мои девичьи тетрадки заполнялись все новыми и новыми записями. И вдруг источники моей информации пресеклись, в них образовался зияющий пробел, сопровождаемый гнетущей тишиной: мой горячо любимый дед Константин Мурузи скоропостижно скончался в клинике Нейли.

Другие, неотложные проблемы возникали передо мной, бросая вызов моей девичьей воле. Мой отец, лежа на предсмертном одре, нанизывая мне на палец семейный перстень с печаткой, заставил меня поклясться, что я буду и впредь чтить память Той, которой он так поклонялся.

Вот уже столько лет я стараюсь выполнить данное ему обязательство. Я занимаюсь с истинно религиозным рвением тем, что мой незабвенный отец хотел завершить сам. Александра Федоровна подает мне таинственный знак. Она подает его всем нам. Ее блуждающая душа, ее тело, не преданное земле в соответствии с обрядами, требуют немного любви, немного справедливости.

 

III.

Есть такие владения, княжества, даже герцогства, которые хотя и занимают весьма скромное место на географических картах, тем не менее имеют важное историческое значение, если судить по той роли, которую играли в свое время те, кто получил эти земли в удел.

Это касается и одного абсолютно средневекового, тихого городка старой Германии с его горбатыми улочками, уложен- ными небольшими булыжниками, которые преувеличенно называют мостовой, с его домами, некоторые из которых выстроены в стиле рококо, с их большими крышами и фасадами с перебором скульптурных украшений, напоминающими о романтическом духе Германии Гете и Гофмана.

Дармштадт, город в великом герцогстве Гессенском выстраивал свои очаровательные, как на картинке, кварталы бывшей столицы, расположенной в нескольких милях от Рейна, к югу от Франкфурта, в регионе, густо покрытом лесами.

Теплые, нежные, семейные отношения связывали это великое герцогство с британской короной. Местная аристократия поголовно говорила по-английски и усвоила множество английских обычаев. Эти узы, усиленные различными браками, были очень прочными и крепкими, в то время как отношения между Гессеном и Пруссией, где правил дом Гогенцоллернов, были напряженными и натянутыми. В 1866 году, когда началась австро-прусская война, Гессен принял в ней участие на стороне Австрии, которая была разгромлена при Садовой. В результате союзник Вены, Гессен, превратился в вассала новой, нарождавшейся империи — Германской. Великий герцог Людвиг Гессенский ненавидел Пруссию и Гбгенцоллернов. Он был женат на английской принцессе Элис, дочери британской королевы Виктории, и великий герцог быстро перенял все английские привычки своей жены и их дети с колыбели получали чисто английское образование. Их старшая дочь Елизавета выйдет позже за великого князя Сергея Александровича, брата русского императора Александра II, вторая — Виктория — свяжет свою судьбу со своим кузеном, князем Людвигом Баттенбергским, третья — Ирина — выйдет замуж за князя Генриха Прусского, их младший брат Людовик-Эрнест Гессен-Дармштадтский долгое время будет оставаться холостяком, а самая младшая в семье девочка получит такое же имя, как и у матери — Алиса, только на немецкий манер, — Алике.

Итак, Аликс-Виктория-Елена-Луиза-Беатрис, принцесса Гессен-Дармштадтская появилась на свет 6 июня 1872 года в Дармштадте, этом уютном городе своих родителей.

Великая герцогиня в письме к матери, королеве Виктории, с удовольствием сообщала ей: «Алике — такое миленькое, такое веселенькое создание, она все время смеется и на одной щечке у нее — ямочка».

Когда ее крестили (крестниками были будущий царь Александр III и будущий английский король Эдуард VII), мать, очарованная этим живым младенцем, дала ей прозвище —

«Sunny», что на английском означает «Солнышко». Она писала матери, жившей в Виндзоре: «Наша Солнышко, такая вся розовенькая, ею все ужасно восхищаются, и я заранее знаю, матушка, что вы будете просто обожать это наше сокровище*.

Дворец великого герцога Людвига IV Гессен-Дармштадт- ского стоял в самом центре города. Его окружал прекрасный парке красивыми деревьями, липами и каштанами, которые своей густой листвой скрывали счастливую жизнь его обитателей, украшая собой светлые аллеи, проложенные на английский манер.

Дочь английской королевы Алиса, ныне великая герцогиня, хозяйничала в этом большом и светлом дворце. Она устанавливала в его комнатах все то, что напоминало ей о ее родине. Стены комнат украшали многочисленные английские гравюры. Гостиные были увешаны портретами королевы Виктории, принца Альберта и всех ее английских кузенов. Великая герцогиня выписала из Лондона гувернантку для детей — миссис Орчард. Эта миссис Орчард, прямая, как палка, чистенькая, словно вымытое стекло, и негнуща- яся, словно застывший солдат на часах, совсем не любила стильбарокко с его украшениями, который главенствовал в старой Пруссии. Она привезла с собой из Англии не только вкус к здоровому образу жизни, свежему воздуху, но и любовь к строгому порядку. Она добилась от великой герцогини, чтобы ее дети жили вхороших, светлых, приятных на вид комнатах без всяких безвкусных украшений. Мебель в них была простой и удобной. Ее вкус к твердому распорядку дня, к гигиене, трезвости сказывался на всех пристрастиях миссис Орчард. Даже в вопросе питания... Она сама составила список всех меню и представила его на одобрение матери. Алике росла, питаясь печеными яблоками, рисовыми пирожными и пудингом. Спорт занимал видное место в системе обучения, разработанной миссис Орчард. В пятилетнем возрасте Алике уже каталась по аллеям парка в легкой коляске, запряженной пони, которым управляла сама. На всякий случай лакей в ливрее шествовал рядом с этим экипажем.

Алике безумно любила прогулки. Ей нравилось бывать на свежем воздухе, вдыхать запах деревьев, высокой травы, заросли которой находились чуть дальше, ей нравилось прятаться в них, чтобы вызвать тревогу у матери, которая довольно громко звала ее: «Куда это подевалось мое маленькое Солнышко? Ну-ка, выходи!»

Ребенок, конечно, обожал свою мать, и мать отвечала ему тем же. Глядя на свою маленькую дочку, Алиса чувствовала, как у нее тает сердце.

Великий герцог с женой и детьми проводил все лето в охотничьем домике, в лесной глуши, в местечке Вольфсгар- тен. Там Алике была по-настоящему счастливой. В парке, еще более ухоженном, чем в Дармштадте, был небольшой овальной формы бассейн, в котором разводили золотых рыбок. Их пыталась руками поймать Алике. Через довольно большой двор дорога вела к большим каменным лестницам, по ступеням которых можно было подняться прямо в большой помещичий дом, правда, без особых претензий.

Алике любила бегать по двору, залитому солнцем, где большей частью играла одна, так как сестрам, которые были старше ее, ее компания не подходила. Иногда она, сидя на краю бассейна, опускала свои ручки в прозрачную прохладную воду, чтобы схватить своими пальчиками золотую рыбку, которая, однако, оказывалась куда более ловкой и быстро уплывала. Иногда миссис Орчард заставала ее в кладовке для белья, где она, открыв дверцы шкафа, рылась в нем, стараясь найти забытые там материнские вещи. Она обожала надевать платья матери и расхаживать в них по большой гостиной, утопая в слишком большом для нее кринолине. Так как у нее не было под рукой веера, она расхаживала, помахивая большим каштановым листком, зажатым в левой руке, а правой она поддерживала платье, и, чтобы невзначай не упасть, благоразумно замедляла шаг, словно замирая на месте. Алике ужасно нравилось изображать из себя знатную даму, такую как «маман», или тех, которых принимали в Дармштадте в дни торжественных церемоний.

Этот развитый не по годам ребенок предавался фантазиям, развивая дальше сказки о феях и волшебницах, которые ей читала гувернантка только в виде поощрения за хорошее поведение. Какое милое, тихое детство, такое приятное, без всяких трудностей, протекавшее в гармоничной обстановке счастливого семейного очага!

Рождество в ее доме отмечалось на английский манер. В большом дворцовом зале устанавливали высокую елку, на ее ветвях висели игрушки в виде яблок и позолоченные фольгой орешки. Множество маленьких свечек загоралось на ветвях, заливая комнату своим свечением и яркими, рассыпающимися искорками, похожими на крошечные звездочки. Восседавшая на английском троне бабушка присылала им традиционный английский пудинг и сладкие пирожки. Праздник начинался с традиционного рождественского гуся на столе, который был перевязан ленточками государственных цветов великого герцогства и Великобритании.

Каждый год, в мае месяце, вся семья уезжала в Англию, чтобы посетить королеву Викторию. Виктории нравилось баловать своих внучек, и она принимала их в разных местах: в Виндзорском замке, в Бэлморале, посередине этой таинственной Шотландии, в высоких горах, затем в Осборне, в этом странном каменном замке, возведенном прямо над морем. Алике просто пожирала глазами все эти величественные строения, громадные размеры которых и их роскошь убранства порождали в ней сказочные мечты. Королева явно отдавала предпочтение маленькой Алике. Она сама читала ей добрые сказки, в которых действовала целая толпа таких симпатичных животных.

Она гуляла по угрюмому пляжу, где наблюдала, как умирают на песке достигшие отмели морские волны. Бабушка подарила Алике рыбачью сеточку для ловли крабов. Она с сестрами строила на берегу замки из песка, которые ее злюка-кузен, этот шалун, за одно мгновение разрушал, бросая в сооружение на песке свою палку... Александра в своих воспоминаниях возвращалась к этому счастливому времени, когда была маленькой девочкой, строила песочные замки, купалась и ловила крабов на побережье Англии.

Окруженная нежными заботами, обожаемая своими родителями Солнышко распускалась как цветок шиповника в этом саду материнской любви, в среде английской королевской фамилии.

Ал ике безгранично восхищалась своей бабушкой по материнской линии. Ей казалось, что королева Виктория наделена точно такой же властью, как феи из сказки. Она часто думала об этом в своем мечтательном детском одиночестве; как хорошо иметь все эти красивые дворцы, золотистые пляжи, скалы, это бескрайнее море с его набегающими одна на другую волнами, пена с гребня которых иногда попадает даже налицо; как хорошо иметь таких легконогих, словно птички, лошадок, слуг в красивых, вышитых золотом ливреях... Быть королевой, — какое блаженство! Как ее добрая бабашка Грэни, которая в своем кружевном чепце казалась ей такой простой, совершенно забывшей о своем могуществе, лишь наслаждавшейся своей красивой жизнью!

 

* * *

Зимой 1878 года предвестник несчастья в странной жизни Алике набросил на большой дворец в Дармштадте свое ужасное покрывало-саван.

Как и каждый год, все в доме только и говорили о предстоящей в марте месяце поездке в Виндзор, где бабушка- королева уже приготовила свои удивительные подарки-сюр- призы для внучек. Но однажды утром миссис Орчард с тревогой обнаружила, что самый маленький ребенок — четырехлетняя Мей — не мог говорить. Девочка лежала в своей маленькой кроватке вся в жару, и, казалось, ей было трудно дышать, она задыхалась.

Гувернантка тут же сообщила о болезни дочери Алисе, и она, увидав в каком состоянии находится ее маленькая до- чурка, потребовала немедленно вызвать придворного лекаря, профессора фон Мюллера. Меди к вскоре я вился. Короткий, поставленный им диагноз сразу набросил черную тень на их семейное счастье: ребенок заболел тяжелой формой дифтерии. Нужно было незамедлительно применять сильнодействующие медицинские средства.

Великий герцог Людвиг IV и его несчастная супруга меняли друг друга у изголовья маленькой больной, несмотря на предостережения миссис Орчард, которая опасалась заражения.

Английскому двору была направлена отчаянная телеграмма. Ответ королевы Виктории не заставил себя долго ждать: в тот же вечер на континент отправился ее личный врач, чтобы помочь своими знаниями немецким коллегам.

Но с каждым днем болезнь все прогрессировала. Всего за три дня заразились все дети, кроме Эрнеста. Ужасная эта болезнь, с которой можно справиться только разработанными в XX веке медицинскими средствами, переходила на всю семью.

Несмотря на предостережение медиков, мужа, который приходил в отчаяние оттого, что не мог отогнать свою же ну от изголовья маленькой страдалицы, Алиса без минуты отдыха все сидела возле своих больных детей, проявляя всю свою нежность к каждому из них. Ее маленькая Мей, младший ребенок, которого эта чудовищная болезнь — дифтерит — избрала в качестве своей первой жертвы, умерла, несмотря на все предпринятые меры.

Весь дом превратился в больницу и приобрел похоронный вид. Гувернантки, слуги, секретари — все разговаривали только шепотом. Все верили, что хороший сон может бытьэффективным лекарством, и поэтому ходили на цыпочках, неслышно и с большой осторожностью открывали и закрывали двери, чтобы не создавать ни малейшего шума.

Увы! Все же пришлось положить в маленький гробик маленькую Мей, их последнего ребенка...

Алике, как и ее брат и сестры, сразу не осознала, что это такое, — горестный уход из жизни. Может, именно тогда они впервые столкнулись со смертью?

А миссис Орчард запретили объяснять детям, что это такое. Когда Елизавете и Беатрис стало немного лучше, и они спросили, как чувствует себя их маленькая сестричка, им ответили, что ее «крестная» увезла ее далеко-далеко.

Алике еще не было и шести лет, но она обладала каким- то особым чутьем, которое заставляло ее так терзаться. Она тоже была заражена этой болезнью, но доктор заявил, что ее жизни теперь ничто не угрожает, и потребовал перевести ее в другую комнату, подальше от ее двух больных сестричек. Алике постоянно звала к себе маму и начинала сразу плакать, заметив, что она собирается от нее уходить.

Постепенно здоровье всех детей восстанавливалось, правда, слишком медленно.

Только одна несчастная мать, великая герцогиня Алиса, измотанная своими ночными бдениями у изголовья больных детей, расстроенная бесконечными тревогами за их жизнь, с каждым днем теряла силы. Однажды вечером к изголовью ее кровати вызвали великого герцога. Тот лишь успел опуститься на колени перед своей женой, которая уже переживала предсмертную агонию. Венская герцогиня Алиса, эта самая счастливая из жен, эта самая счастливая из матерей, больше не могла оказывать сопротивления пожиравшим ее изнутри микробам и испустила свой последний дух в объятиях супруга.

Великолепный герцогский дворец, красивый парк без особых претензий, уставленные цветами окна, казалось, вдруг исчезли под черным покровом. Весь город оделся в траур. Веселый перезвон колоколов уступил место тягучему скорбному гулу.

Это была первая, насланная Богом жестокая голгофа, которая ранила беспорочную душу девочки.

Весна заявляла о своем приходе. Через несколько дней Алике исполнится шесть лет. На еще сырой земле, на клумбах в парке уже пробивались первые слабые зеленые росточки. Робкие еще птички пытались своим шебетом приветствовать пробуждение заснувшей природы.

Возле миссис Орчард, которая постоянно проливала слезы, она чувствовала себя посторонней, что враждебно настраивало ее к вернувшемуся к ней здоровью, и с подчеркнутым презрением, столь необычным у такой маленькой девочки, оглядывала она горы новых игрушек, купленных для нее отцом: куклы в забавных нарядах, кукольные столовые сервизы из дрезденского фарфора, маленькие плюшевые мишки, ослики из папье-маше, бабочки с кружевными крылышками.

Алике, кажется, ничего не могла понять. Она выходила на середину комнаты, дотрагивалась до смеющегося полишинеля или до деревянной лошадки с неподвижными глазами, и, казалось, смотрела на них. Но она ничего перед собой не видела, словно ослепла, она больше ничего вокруг не узнавала.

Все ее старые игрушки сожгли по распоряжению врача. Все так хорошо знакомые ей предметы, даже детское белье, были уничтожены по той же причине, а теперь перед ней было все новое. Новое ли? Может и так, только пустое, без души.

Этот избранный судьбой ребенок жил и сам в пустоте, так как из этого мира со временем все уходят. Через каждое мгновение миссис Орчард приходилось отвечать ей на один и тот же вопрос:

— Ваше высочество отлично знает, что миссис Алиса, ваша мать вернется...

Алике, вновь заливаясь слезами, поворачивала** гувернантке голову и твердо говорила: «Нет, не вернется!» Она еше не могла отделить правду от лжи, и ее неверие удивляло, тревожило несчастную англичанку, которую выводили из себя эти ее постоянные призывы:

— Мама! Где же ты! Почему она не возвращается? Может потому, что я наказана?

Старшие сестры старались с ней не разговаривать. Просто обнимали ее своими маленькими ручками. Елизавета, которая была старше на восемь лет, старалась ее утешить, поласкать, но разве можно было сравнить эти ласки с нежными ласками мамы, этой настоящей феи, которой стоило только прикоснуться губами к ее мягким золотистым волосам на головке, чтобы наполнить всю ее несказанным счастием! Ах, мама, мама!

Первые месяцы года проходили вместе с весной оживляемой яркими цветами, и ребенок переходил от периодов полного самоотречения, когда он все время молчал, открывая рот только для того, чтобы произвести самые необходимые слова, к периодам жалобных стенаний, которые становились все более и более глухими. Это горделивая натура, этот ребенок, считал, что ее печаль позволит ей унизить себя перед другими. Маленькое Солнышко, названное так родителями, казалось, теперь отреклась от всякого веселья, от любой, даже самой незаметной улыбки.

Эта великодушная упрямица, когда миссис Орчард хотела приласкать ее, погладить рукой или поцеловать, тут же укрывалась за стеной возросшего чувства собственного достоинства. Можно было бы сказать, что только хранившийся в ее маленькой душе секрет заменял ей любую компанию, необходимость кому-то довериться. С горечью отец, сестры, брат отмечали, что она становилась какой-то подозрительной. Иногда она с укоризненным видом отказывалась отвечать на вопросы. С каждым днем утолщался панцирь сдержанности. С приближением лета нервных припадков у нее становилось все меньше, но росла и тревожащая непреклонность, за которой она скрывала малейшие эмоции. Была ли она абсолютно безразличной к тому, что происходит вокруг? Казалось, что для этого она предпринимала все усилия.

Вскоре все заметили, как она искала одиночества при прогулках по парку. Ее и без того узкий окружающий мир продолжал сужаться. Она воспринимала знакомые, близкие лица, но отказывалась принимать новых персонажей. Все те, кто составлял ее первое окружение, могли ее видеть, но, заметив незнакомцев, она тут же убегала. Все старались каким- то образом отвлечь ее от переживаний продолжительными прогулками в экипаже или даже далекими экскурсиями за пределами герцогства.

Она ни на что не обращала внимания, заметно страдала, и эти терзания не прекращались даже перед теми достопримечательностями, перед теми красивыми пейзажами, которые так нравились всем членам ее семьи.

Ее спрашивали:

— Разве вам не нравится видеть такие прекрасные вещи?

— Если бы рядом со мной была мама, мне бы они понравились, — отвечала она, не проливая при этом ни одной слезинки.Ее отец, явно обеспокоенный такой неизбывной печалью дочери, старался вывести ее из такого тяжелого состояния. Этого всем сердцем желали и ее сестры и брат.

Иногда, когда та или иная встреча не выходила за семейные рамки, когда любое вторжение извне было просто невозможным, Алике, словно приручаемое животное, брала Елизавету или Викторию за руку, вдруг улыбалась, начина- ла говорить о милых вещах, приободренная теплым к ней отношением и тем пониманием, которое ей щедро все оказывали. Она словно выходила из своих ограничительных рамок, распрощавшись со своей прежней холодностью, робостью, и, превратившись вдруг в слишком серьезного ребенка, появлялась посередине гостиной, где каждый разглядывал глазами восхищенного мальчугана эту маленькую нежную девочку, щебечущую словно птичка, не насмешничающую, страстно желающую ласки, нежности, любви... Она снова становилась прежним Солнышком. Ее отец был вне себя от восторга! Миссис Орчард, наконец, утешилась и, заключив ее в свои объятия, стала напевать ей детские стишки, — разумеется, по-английски, и ребенок сладко закрывал свои глазки, ужасно довольный этой возможностью засыпать так, как прежде, словно дыхание матери, как чарующее дыхание смерти, опаляло ее лицо, придавая ей уверенности в себе.

 

* * *

После смерти дочери королева Виктория постоянно укрепляла родственные отношения со своим зятем. Алике, ставшая теперь самой младшей в семье, ее любимица, вызывала у бабушки особую нежность и любовь. Она писала великому герцогу Людвигу IV: «Ни в коем случае, мой дорогой Людвиг, нельзя допустить, чтобы погасло наше Солнышко, наше Солнышко — Алике. Не стоит ее слишком бранить. У этого ребенка болезненная чувственность. Чаще говорите ей обо мне. Скажите, что мои объятия всегда для нее открыты, чтобы крепко прижать к груди и убаюкать».

Когда миссис Орчард сообщила об этих излияниях королевы своей воспитаннице, ей, конечно, было очень приятно. Но обостренное чувство стыда, которое все принимали за высокомерие, не позволяло ей внешне проявлять свои эмоции.

Вскоре был найден воспитатель, француз, для младшенькой. Ее отец скрупулезно исполнял все советы английской королевы.

Их сменилось несколько за долгие годы; один из них, месье Анри Конти, оставил свои воспоминания, в которых рассказывал, с какой тщательной аккуратностью великий герцог Гессенский постоянно сообщал своей теще об успехах в образовании этого ребенка, которое было связано с некоторыми трудностями из-за неизбывной пока печали Алике. Девочку воспитывали на обычный манер буржуазной Англии, с разработанной методикой, с требованиями строжайшей дисциплины. Ее мать всегда требовала от первой гувернантки постоянно бороться с нарождающейся у ребенка гордыней, которая часто влечет за собой иссушение сердца.

В одном из своих писем королеве она писала:

«Я изо всех сил стараюсь изжить гордыню у своих детей из-за их высокого положения, ибо оно, такое положение, — ничто, если ты сама из себя ничего не представляешь. Я целиком разделяю Ваше мнение о различии в рангах. Как, однако, важно, чтобы и принцы и принцессы осознавали, что они совсем не лучше других, не выше их, и что их высокое положение вовсе не их личная заслуга, и только возлагает на них двойную обязанность — жить для других и быть для всех образцом доброты и скромности!..»

Королева Виктория часто приглашала девочку с миссис Орчард летом в гости, чтобы лучше узнать любимую внучку и лично следить за процессом ее обучения и воспитания. В отличие от того, что потом писали многие биографы, более или менее осведомленные, но большей частью не очень объективные, Ее величество открывало в своей маленькой внучке такие душевные сокровища, такую любовь, которые в ней не замечали близкие.Однажды во время пребывания великого герцога Гессенского со всеми детьми в Виндзоре по случаю Рождественских праздников, королева всех радушно принимала в своем замке, и там высказала отцу Алике свои умозаключения:

— Людвиг, ваша младшенькая — это океан печали. Нужно с этим бороться. Я разработала для нее повседневный «модус вивенди», чтобы она не чувствовала так остро отсутствие матери. Я знаю, что Вы — не воспитатель, это — не Ваше призвание. Эта область не для Вас. Она будет весьма прилежной, предупреждаю Вас. Старайтесь избегать любой несправедливости, при любом незаслуженном замечании она может взбрыкнуть, взбунтоваться. Но хочу Вас заверить, — сердечко ее жадно жаждет любви.

Проницательная Виктория хорошо понимала, что отец Алике, этот еще совсем не старый вдовец, теперь не станет сильно интересоваться семейным очагом.

Она продолжала свои наставления:

— Когда у нее каникулы, присылайте ее ко мне. Она должна быть постоянно рядом со мной. Ее дядья и тетки здесь к ней очень хорошо относятся.

Я должна быть в курсе всех ее успехов во всех областях жизни. Она требует только одного, чтобы ее понимали, ей хочется постоянно совершенствоваться. Но всего самого лучшего от нее можно добиться лишь двумя способами, — самым строгим распорядком дня и истинной любовью.

Каждый месяц Алике с нетерпением ждала ласкового письма от бабушки. Время постепенно затягивало ее душевную рану, и девочке казалось, что королева Виктория защищает ее точно так, как это делала бы мать, будь она жива. Она оставалась такой же, если не больше, молчаливо-сдержанной, но ее неповиновение уже не было таким резким.

Грэни выработала для нее такой распорядок дня: после пробуждения скромный, без изысков, завтрак, после чего начинались занятия; повторение уроков, заданных накануне, затем строгое исполнение всех своих обязанностей. Только после этого — прогулки и развлечения. Весь ее день был регламентирован до минуты.

Дом, казалось, жил сам по себе, оченьдалекоотнее. Старшие сестры принимали приглашения от многих принцев в видах заключения брака, о чем они никогда в ее присутствии не говорили.

Из развлечений, которые ей оставит королева до ее шестнадцатилетия, были только крикет, теннис, верховая езда, катание на лодке и на коньках.

Никаких дорогих туалетов. Нечего слишком подчеркивать свою природную красоту, свою бесспорную элегантность, свое врожденное отличие от других, что могло привести к слишком опасным для ее возраста комплиментам. Все ее девичьи платья шили в Дармштадте, портным было приказано соблюдать в изготовляемых ими нарядах умеренность, непременно принимать во внимание, при каких обстоятельствах и когда будут демонстрироваться их изделия.

На карманные расходы Алике получала от пятидесяти пфеннигов до одной марки, за которые она должна была отчитываться перед воспитательницей.

Когда ей исполнилось шестнадцать, после официальной конфирмации, свидетельствующей о принятии ею религии своих предков — лютеранства, королева Виктория пригласила ее в Бэлморал. Там ей было впервые позволено надеть длинное платье и надевать особое — бальное, для балов.

Алике пользовалась своим преимуществом — постоянным нахождением поблизости от Грэни и по нескольку раз на день прикладывалась к ее сухонькой ручке. Ее импозантная бабушка умела быть простой, доброй матерью для ребенка, она часто прижимала девочку к груди, ласкала ее, гладила по красивым белокурым волосам, которые все заметнее становились шатеновыми.

— Дитя мое, мое маленькое Солнышко, как мне хочется, чтобы вы стали очаровательной принцессой. Ваше усердие в учебе только подтверждает мое мнение, моя маленькая, вы станете прекрасной великой дамой и найдете себе мужа, который сумеет оценить вас по достоинству.

Алике внимательно слушала, усевшись возле ног государыни. Она следила за тем, как горят большие поленья в громадном камине. Обе при этом молчали, как две заговорщицы. Наконец, Виктория продолжила:

— Отныне вы больше не будете сидеть за одним обеденным столом с вашими гувернантками и воспитателями. Вы будете сидеть за моим столом, как прежде сидели за столом отца.

— Но ведь папы часто не бывает в Дармштадте, — прошептала Алике с плохо скрываемой грустью в голосе.

— Вы уже в таком возрасте, что можете помогать сестрам или даже подменять их, тем более что обе они — уже невесты. Ваш отец ничем не отличается от других мужчин, мое маленькое Солнышко, он не покинет своего семейного очага, если в нем тепло, уютно и весело. Теперь вам, детка моя, предстоит заменить мать, вы ведь теперь уже почти сформировавшаяся женщина. Я не сомневаюсь в вашем успехе. У вас такое же чистое сердце, как и глазки. От вас, можно сказать, исходят светлые лучи любви.

Как хорошо понимали друг дружку эти существа, вдали от окружающего мира и семьи — без долгих и нудных речей!

Алике выучила два языка, вначале французский, потом английский, и в совершенстве говорила на обоих.

— Вот никогда не думала, что французский мне дастся так легко, особенно его произношение. Кажется, дома я говорю на нем гораздо лучше сестер и брата.

— Не стоит тщеславиться, мое нежное Солнышко, — увещевала Виктория внучку. — У вас склонность к этому языку, так как корни вашей семьи — французские.

Алике даже подскочила на месте. Она, быстро поднявшись с пола, на котором сидела, схватила за руку бабушку.

— Вот как! А папа мне никогда об этом не говорил.

— Ваш отец принадлежит к тем людям, которые считают, что история — не для дам. Но он в этом очень заблуждается...

— Ах, Грэни, скажите мне, почему же я чувствую такую привязанность к Франции?

— Потому, дитя мое, что ваши предки были по происхождению французами.

— Как так?Королева, польщенная тем, что заинтересовала своими словами внучку, не заставила себя долго упрашивать и снисходительно продолжала:

— В Германии ваше имя, тот герцогский дом, к которому вы принадлежите, всегда считались иностранными.

Фамилия Гессенов — это отдельная ветвь Лотарингского дома, который находился у истоков французской монархии.

Слушайте меня внимательно: Регудер Великий, по прозвищу Длинная Шея, герцог обеих Лотарингий (верхней и нижней), главный герой самого старинного романа, написанного на примитивном языке франков (Рейник Фукс) — «Роман о лисице», как утверждает автор, является одним из прямых потомков Лотарингского дома. Когда он умер в 916 году, все франки облачились в траур. Его правление для его подданных было поистине «золотым веком», а своими подвигами и благодеяниями он добился такой высокой репутации, что французский король, его сюзерен, пожелал лично присутствовать на похоронах отважного герцога и на его могиле произнес свое слово прощания с ним, о чем и сохранился рассказ в истории.

Алике с широко раскрытыми глазами, раскрыв рот, слушала бабушку, словно та открывала ей великий секрет.

— Его сын Жизельберт, — продолжала Виктория, — который стал наследником в Лотарингском герцогстве, женился на сестре Отона Великого, а вторая сестра нового Карла Великого вышла замуж за Гуго Великого, герцога Французского и графа Парижского. Она и стала матерью Гуго Капе- та, прямого потомка всего королевского дома Франции.

Таким образом, могущественный герцог Лотарингии стал самым близким родственником двух великих королевских династий Европы. Когда он умер, его вдова, родившая ему сына, предка дома Гессенов, вышла снова замуж за французского короля, и таким образом стала матерью последних королей — династии Каролингов.

— Ну, детка моя, не будем так углубляться в историю, чтобы не затеряться в дебрях вашей семьи. Вам следует знать, что вы являетесь потомком святой Елизаветы, благочестивой и мягкосердечной королевы Венгрии. Ее дочь в тринадцатом веке вышла замуж за Генриха Великодушного, герцога Брабантского, князя Лотарингского. В этом супружеском союзе появился на свет «инфант» Генрих, который составил другим князьям из своего рода герцогство Брабан- тское, а часть Нижней Лотарингии отходила ко владениям его матери. Так появилась новая ветвь, дом Гессенов. Вот, мое маленькое Солнышко, кто вы такая...

Алике с мечтательным выражением на лице с восхищением глядела на красивое лицо королевы, освешаемое золотыми отблесками полыхавшего в камине огня. И словно, следуя своей мечте, она прошептала:

— Грэни, ведь Франция отсюда недалеко; вы должны туда повезти вашу внучку, которая вас так сильно любит...

 

IV.

Со временем Алике выходила из своего добровольного уединения. Впервые она приехала в Санкт-Петербург, ког­да ей исполнилось двенадцать лет. Великий герцог Людвиг IV всегда с большим удовольствием следовал традиции старин­ных уз, соединявших его семью с семьей Романовых. Его старшая дочь Елизавета (или просто Элла) выходила замуж за младшего брата царя Александра III, великого князя Сер­гея Александровича. Вся Европа аплодировала этому браку; все помнили, что еще одна принцесса, Мария Гессенская, когда-то вышла замуж за императора Александра П.

Таким образом, через этот брак, заключенный в 1884 году, Елизавета превратилась в «звезду» династии. Ее отец, все три сестры, брат, теперь оказывали ей особые знаки внимания и почтения, которых требовало ее новое высокое положе­ние...

В своем муслиновом платье, с розочками в волосах она широко открытыми глазами любовалась красотами Санкт- Петербурга, о котором ей так много говорили, но который она сама пока не знала. На украшенном цветами и зелены­ми гирляндами вокзале толпились военные в парадных мун­дирах и женщины в дорогих платьях, увешанные драгоцен­ными украшениями. Она с любопытством наблюдала за тем, как к перрону подкатила золоченая карета, запряженная шестеркой белых лошадей. Она повезла Эллу и всех членов их семьи по городским улицам, запруженным народом.

В домашней церкви в Зимнем дворце царь Александр III и царица Мария Федоровна ожидали будущих новобрачных.Православное богослужение произвело на Алике боль­шое впечатление. Она с интересом слушала молитвы, про­износимые на непонятном ей языке, молитвы этого ново­го для нее религиозного культа. Таинственный душистый ладан легким туманом окутывал облачения священников — ризы и рясы, — украшенные золотым шитьем и драгоцен­ными камнями. Странные для ее уха песнопения, кото­рые, поднимаясь, затихали где-то под высокими сводами, возбуждали ее. Она стояла между двух сестер и, казалось, никак не могла собраться, как это обычно бывало с ней в храме там, в Дармштадте. Она в эту минуту думала не­сколько вызывающе, с безобидной иронией: «Вот вам, праведный Бог наш устраивает свой прием! Как все же красиво! У нас не найти такой роскоши, такого буйства красок...»

Несмотря на торжественную обстановку, царившую в церкви, на торжествующее пение хора, звеневшее у нее в ушах, она почему-то невольно, вначале украдкой, быстро, а затем все с большей настойчивостью погладывала туда, где стояли члены императорской семьи. С чего бы это? Там, рядом с импозантной, могучей фигурой царя стоял наслед­ник короны, цесаревич, шестнадцатилетний великий князь Николай.

После довольно долгого коленопреклонения взгляды их встретились. Алике почувствовала, как оба они вспыхнули. В этом брошенном на нее взгляде цесаревича было столько мягкой нежности, которой не было даже у ее матери. Может, она сходит с ума? Ей так вдруг захотелось выйти из церкви, пойти в свою комнату, запереться там. То, что она тогда по­чувствовала, было таким прекрасным, что ей не хотелось делиться своими эмоциями с кем бы то ни было.

Свадебные празднества продолжались несколько дней. Алике не могла принимать все приглашения подряд, и она была еще слишком мала, чтобы ехать на бал. Но Мария Фе­доровна организовала для детей полдник на открытом воз­духе, и там Алике столкнулась лицом к лицу с цесаревичем. Он, улыбнувшись, поклонился ей, словно старой знакомой.

Она сделала перед ним робкий реверанс. «Месье», — чуть слышно прошептала она.

Он сразу оценил по достоинству ее французское произ­ношение и ответил ей на том же языке:

— Кажется, я вас вижу во второй раз, маленькая принцес­са. Где же мы виделись, как вы думаете?

Алике, вскинув голову, казалось, рылась мысленно в сво­их небогатых воспоминаниях:

— Однажды моя гувернантка, читая мне книжку сказок, показала в ней картинку, — на ней было изображено лицо принца... может, это было ваше лицо...

— Но ведь мы живем довольно далеко друг от дружки, к тому же мама мне говорила, что вы много времени прово­дите в Англии.

Она была так взволнована, так удивлена, — еще бы такой очаровательный принц, как он, так просто разговаривает с ней, но ведь вокруг так много других девушек, более подхо­дящих ему по возрасту, и от сознания этого она только силь­нее заробела... она умолкла, чувствуя, как сильно у нее ко­лотится сердце в груди, и оставалась глуха к призывам дру­гих детей идти с ними поиграть.

Пользуясь всеобщей суматохой, цесаревич подошел к ней еще ближе и протянул ей какую-то маленькую четырех­угольную коробочку.

— Что это? — спросила она.

Он покраснел точно так, как и она, пробормотал что-то невразумительное, но тут же ясно уточнил:

— Возьмите, прошу вас, Ваше высочество. Я знал, что сегодня снова увижу Вас. Это будет вам служить воспоми­нанием о тех взглядах, которыми мы с Вами обменялись во время богослужения в церкви при обручении моего дяди Сергея...

Она приняла подарок. К ней подошли фрейлины. Она тут же попрощалась со своим поклонником и направилась к саду, где разыгрывались лотереи, решались шарады, где це­лая толпа молодых, беззаботных людей принимала участие в играх.

Она открыла на ходу крышечку. Там лежала маленькая брошь. Скромное украшение, несомненно, — маленький золотой голубок, держащий в своем клювике сердечко. Она тут же спрятала подарок в ридикюль, висевший у нее на руке, и, опасаясь, как бы не привлечь к себе повышенного вни­мания, быстро смешалась с возбужденной толпой ребят.

Когда веселая детская встреча подходила к концу и за ней пришла миссис Орчард, чтобы отвезти в карете в Санкт- Петербург, она вдруг с необычайной ясностью представила себе, что же произошло на самом деле. Нет, нет! Нельзя при­нимать подарки от незнакомца, будь он хоть сыном импе­ратора! Грэни, несомненно, не похвалит ее за это... она сде­лала знак миссис Орчард, чтобы она ее подождала, а сама быстро пошла к далеким аллеям, где резвились вокруг Ни­колая Александровича дети, гораздо старше, чем она.

Великий князь заметил ее издали и поспешил ей навстре­чу. Все его товарищи по играм потянулись за ним, но ему все же удалось от них оторваться и подойти к Алике. Она с ним попрощалась. И когда он учтиво пожимал ей руку, то вдруг почувствовал в своей ладони коробочку. Она извиняющим­ся тоном прошептала:

— Я не могу принять от Вас, Ваше высочество, эту брошь. Просто не могу...

Он не успел ничего ей ответить, не произнести ни слова, когда она резко повернулась и тут же исчезла в толпе детей, которые, завершив свои развлечения, теперь шумно проща­лись друг с дружкой.

Николай был озадачен. Немного разочарован. Он кусал нижнюю губу. Он считал, что тем самым уязвлена гордыня мужчины. Чем больше он об этом думал, тем был больше уверен, что отказом принять от него брошку ему нанесено ощутимое оскорбление.

В тот же вечер, за семейным обедом, обиженный Нико­лай предложил брошку своей младшей сестре, Ксении, ко­торая, не подозревая, кому прежде предназначался этот по­дарок, с радостью его приняла, — для чего ей теряться в до­гадках?

 

* * *

У пылких молодых людей бывает столько душевных по­рывов, а некоторые из них, особенно стойкие, не покидают их всю жизнь. Алике возвращалась к своим темным гессен­ским лесам с тяжелым сердцем, с каким-то странным чув­ством вины.

Она вдруг перестала проявлять интерес к фортепиано, за которое частенько садилась. Но ей всегда хотелось играть только для себя, себя одной, и оставаться наедине со свои­ми мечтами, принуждавшими ее к еще большему обету мол­чания, чем прежде.

В небольшом Дармштадтском дворце царила тишина. Великий герцог Людвиг очень редко в нем трапезничал, присутствовал лишь на официальных обедах, на которых Алике, несмотря на свой ранний возраст, должна была иг­рать роль хозяйки.

А думал ли Николай о той легкой ране, нанесенной не­вольно его гордыне Алике?

В этом «зеленом раю детских любовей», о котором го­ворил Бодлер, есть свои зоны молчания, зоны тайны, ко­торые никогда не раскроются. Как бы там ни было, но це­саревич, не забывал об этой невинной встрече в церкви при горящих свечах, когда совершалось бракосочетание его дядюшки, и все, включая жениха с невестой, были в празд­ничных нарядах. Ему довольно часто предоставлялась воз­можность наблюдать за семейной жизнью великокняжес­кой четы. Тетя Элла, великая княгиня Елизавета, испыты­вала к нему большую симпатию. Она была старшей сестрой его дорогой Алике, но вот осмелится ли он заговорить с ней о ней? Ну еще эта брошь, которую она отказалась от него принять...

У цесаревича было столько дел, что ему было некогда долго размышлять об этом. К тому же, наделенный харак­тером фаталиста, чрезвычайно славянским по существу, несмотря на его германские корни, он не хотел подгонять Судьбу и охотно отдавался капризам повседневности.

Так прошло пять лет. Скучное, монотонное существова­ние Алике в родовом замке счастливо прерывалось визита­ми к ее доброй бабушке, которая всегда требовательно при­глашала ее к себе. Учеба шла хорошо. Юную принцессу ин­тересовали различные предметы — история, география, немецкая литература. В Виндзорском замке, чтобы понра­виться королеве Виктории, она соглашалась поиграть ей на фортепиано, но с хорошо скрытой большой неохотой, что не укрылось от внимания старой королевы.

— Деточка моя, Солнышко, неужели для тебя это пытка, на которую я тебя обрекаю?

— Ваше высочество ведь может требовать от меня все, что угодно.

Алике вспыхнула, но была все же очень довольна, что Виктория догадалась о ее истинных чувствах.

Ей привели нового учителя английского языка. Теперь она выполняла задания, которые ей давала некая Маргарет Джэксон, которую звали просто Мэджи, и которая просто сходила с ума по политике.

Некоторые из ее биографов полагают, что такая неожи­данно возникшая близость между преподавателем и авгус­тейшей ученицей вызвала у нее ее любовь к политике. Сле­дуя строгой системе английского образования, Алике впол­не справедливо полагала, что политика вовсе не должна быть областью деятельности, предназначенной только для муж­чин. Разве не было у нее перед глазами такого примера? Раз­ве та роль, которую играла ее бабушка в определении судеб Европы, не была достаточным основанием, чтобы убедить ее в этом?

Виктория иногда удостаивала внучку разговорами о сво­их «служебных» обязанностях, для нее почти святых. И де­лала она это без всякого нажима, так просто и доходчиво, чего не могла не заметить девочка.

— Солнышко мое, я совсем не советую тебе в твоей жиз­ни, жизни женщины, взваливать на свои плечи такие обя­занности, которые всегда давили на меня тяжким грузом... Ты еще пока слишком мала, чтобы это понять, но я не же­лала бы ничего другого, кроме как быть такой же, как все женшины, заниматься чисто женскими заботами. От этой Британской короны у меня частые мигрени! К тому же раз­ве женщины призваны Судьбой управлять? Меня порой называют, явно чтобы мне польстить, — Викторией Вели­кой. А враги мои кричат, что я действую, как настоящий тиран. Но есть ли в моем таком положении какой-то иной выбор? Будь я слабой правительницей, то тут же оказалась бы жертвой. До сих пор вижу перед собой своего жениха — моего горячо любимого принца Альберта. Разве он не был также сильно привязан ко мне, как я к нему?

Этот немец, этот уроженец Кобурга, Готы, всегда был мечтателем. Ему лишь нравилось исполнять сонаты Гайд­на... Я поняла, что моя великая любовь к нему возвышала меня до уровня монарха с железной волей, чтобы не быть рабой событий, самой направлять их, чтобы в качестве са­мого убедительного доказательства своей ему преданности добиться процветания королевства, которому угрожали со всех сторон.

Алике внимательно слушала. Ей казалось сей час, что где- то в потаенном, самом далеком уголке ее сердца, творилось что-то неладное, и она видела перед собой его, Николая, взгляд, перехватываемый ее взглядом, она чувствовала слад- кое прикосновение его руки, которая опускается на ее руку... цесаревич... цесаревич, о котором она, в сущности, ничего не знала...

Виктория, перебирая, словно четки, свои воспоминания, удивленно смотрела на нее.

— Дорогая моя, твоя матушка сейчас наверняка нас ви­дит. Ты стала такой красивой, затмила всех остальных деву­шек своей красотой! И тебе уже семнадцать! Не хочу быть нескромной, но разве твое сердечко еще не ощутило тре­вожной сладости? Но не торопись, не нужно. Я желаю тебе такого же большого счастья, какое испытала сама. То есть счастья всего мира...

Алике колебалась, не зная, стоит ли рассказать бабушке о том, что от легкого покалывания в сердце немного убыст­рялось дыхание, когда в Дармштадт приходили письма от ее старшей сестры, письма, от которых приятно пахло Росси­ей, Россией, одновременно такой далекой, такой близкой и такой таинственной... нет, не стоит! Она не осмелилась до­верить ей свою тайну...

В том же 1889 году Алике после возвращения из своей ритуальной поездки в Англию и своего пребывания у бабуш­ки, вдруг к своему большому удивлению, обнаружила в сво­ей почте письмо от старшей сестры. У великой княгини Ели­заветы вдруг проснулось желание увидаться снова с младшей сестрой, что было довольно странно, так как она никогда не отличалась избытком любвеобильных чувств. Среди всего прочего она ей писала: «Солнышко мое, как было бы пре­лестно, если бы в этих северных туманах, которые не имеют ничего общего с туманами лондонскими нашей дорогой Грэни, увидеть тебя, чтобы ты засверкала здесь в расцвете своей юности. Великий князь часто вспоминает о тебе. Нам так хотелось бы увидеть тебя у себя. Ну, решайся же. Когда тебе удобнее? Мы проводим всю зиму в Зимнем дворце... Кажется, наш горячо любимый император с каждым днем сближается с Францией. Поторапливайся, ждем телеграм­мы от тебя о твоем приезде».

Алике, слишком сдержанная, чтобы признаться в возвра­щении «тревожной сладости» в ее сердце, где она и прежде прокладывала для себя долгую и тайную тропку, испытыва­ла большую радость...

И пусть себе идет серый, частый дождь, пусть его упругие струи стучат по пустынным аллеям дворца великого герцога, пусть почивает весь Дармштадт в своей провинциальной зим­ней стуже, ведь в сердце у нее расцветала золотая весна.

Для поездки в Россию нужно было получить разреше­ние отца. Но великий герцог постоянно пропадал на охоте или путешествовал по всей Европе и дома появлялся край­не редко.

Алике любила рисковать. В ней говорил ее энергичный темперамент. В тот же вечер она поговорила со своей гувер­нанткой, добрейшей миссис Орчард.

— Мне нужно ехать в Россию, к сестре, повидаться с ней. Она не поймет моих колебаний.

— Да позволит мне Ваше высочество посоветовать до­ждаться мнения на сей счет вашего отца...

Алике взбрыкнула:

— Папа, вероятно, уже и забыл, что я существую на этом свете...

— Разве можно так говорить, Ваше высочество? Ведь у вашего отца столько забот...

— Да, на охоте, — съязвила возмущенная Алике. Она не могла объяснить себе его поведения. Честно говоря, у ве­ликого герцога Гессен-Дармштадтского не было особой ра­боты. Этим никак нельзя было бы объяснить его небреже­ния семьей. У его долгих отлучек из дома могло быть толь­ко одно объяснение: тот траур по усопшей жене, который он носил в своем сердце до сих пор. Ведь он так сильно ее любил...

Она составила чрезвычайно почтительное письмо отцу, в котором информировала его о том, что никак не может ждать его возвращения домой, — ей нужно поскорее сооб­щить сестре о том, что она с большой радостью принимает ее приглашение приехать в Россию.

Но ей так и не пришлось испытать на себе последствия такого смелого своего поступка. Через день, словно отвечая ее пожеланию, во дворец вернулся Людвиг IV. В этот день он устраивал торжество в честь одного важного итальянца, большого друга Его сиятельного высочества.

Алике даже не стала дожидаться обычного первого завт­рака, чтобы поговорить с отцом.

Она подкараулила его, когда он сидел в своем большом, едва освещенном кабинете, как будто на дворе уже стояла ночь с ее холодными январскими туманами. Она вошла сама, без всякого церемониала, даже не попросила объявить о сво­ем приходе.

Великий герцог был страшно удивлен ее приходу. Его маленькая дочка, его Солнышко, такая робкая, такая неза­метная, вдруг так бесцеремонно входит в его личный каби­нет, не выказывая при этом никакого почтения к церемони­алу,,.

— Вы, Алике, вероятно, заболели, коли приходите ко мне рано утром, не соблюдая должных приличий?

Алике сделала самый глубокий реверанс, чуть при этом не упав на колени.

— Отец, умоляю вас простить меня... но я должна сооб­щить вам одну большую новость, это не терпит отлагатель­ства.

Великий герцог оглядывал дочь довольно холодно, но уже без раздражения.

— В чем дело?

Алике не могла найти нужных слов, чтобы оправдатьсвое неожиданное, смелое вторжение. Она начала бормотать что- то невразумительное. Отец, понимая ее возбужденное состо­яние, жестом пригласил ее сесть в кресло. Пододвинул к ней свое.

— Ну, так что произошло?

Наконец, она, собравшись с мыслями и немного осмелев, решилась:

— Отец! Моя горячо любимая старшая сестра, великая княгиня России приглашает меня к себе, в Санкт- Петербург. Могу ли я принять такое удивительное, просто чудесное предложение?

Великий герцог Людвиг IV не был плохим человеком. К тому же он любил своего зятя. Он медлил со своим реше­нием, чтобы немного подразнить эту такую дерзкую и вмес­те с тем такую восхитительную свою дочку, свое Солнышко.

— Ладно, решено! — заявил он, поднимаясь с кресла, что­бы проводить Алике до двери. — Ступайте, собирайте чемо­даны! Мы отправляемся туда как можно скорее!

Алике, обезумев от радости, поцеловала руку отца.

— Вы будете меня туда сопровождать?

— Непременно, дитя мое. Воздух Невы очень благопри­ятно на меня действует. Сейчас я не могу вернуться в Париж, так что подышу там, на севере, чистым, прозрачным возду­хом, он мне так необходим...

 

* * *

В последние годы царствования Александра III Санкт- Петербург приобретал более славянский вид, чем в про­шлом.

Миллион пятьсот тысяч горожан жили под сенью держа­вы монарха. Старые русские не любили столицу, считали ее городом искусственным, не имеющим на себе налета стари­ны, которая так притягивает многие славянские души.

Это всегда был один из главных упреков, высказываемых «передовыми умами» русской буржуазии, — он всегда зву­чал в их сочинениях и в их беседах: почему этот самый не­русский в обширной империи город стал вдруг «мозговым центром» их нации? И каждый из них при этом устремлял свой взор в сторону Москвы с трудно скрываемой носталь­гией. Многие художники, музыканты, артисты подвергали суровой критике этот город, эту аномалию и надеялись, что в один прекрасный день она будет сопряжена с непредска­зуемыми последствиями.

Алике, сидя рядом с отцом в роскошном экипаже вели­кого князя Сергея Александровича, присланном за ними на вокзал, разглядывала в тумане, смешанном с дождем, этот город, который пах терпким морским воздухом и гарью.

Громадный Невский проспект, протянувшийся до само­го Адмиралтейства, не был новинкой для молодой путеше­ственницы. Она видела знакомые ей фасады многочислен­ных дворцов, довольно строгих, даже суровых, в которых носились воспоминания об имперских временах, — вот Аничкин мост, Гостиный двор, низенькая сводчатая гале­рея, напоминающая о восточном влиянии с ее лавками под арками, вот Казанский собор, который слишком похож на базилику Святого Петра в Риме. Великий герцог объяснял дочери, что ограда иконостаса и сам иконостас этого вели­колепного громадного храма были сделаны излитого сереб­ра. Этот драгоценный металл был отобран у французов, ко­торые разграбили все московские церкви во время своего вторжения.Донские казаки после разгрома наполеоновской армии сумели вернуть награбленное.

Среди сокровищ, находящихся в Казанском соборе, была и чудотворная икона Казанской Божьей Матери. Там же хранились захваченные у противника французские зна­мена, императорские орлы, ключи Наполеона от двадцати восьми иностранных городов и даже маршальский жезл Даву.

Красивые, величественные кварталы проплывали перед глазами Алике. Но что-то особенное отличало Санкт-Петер­бург от других городов, через которые она проезжала. Ни­какого сравнения с Лондоном или Берлином!

Проехав по Морской, она увидала две громадные площа­ди и была просто потрясена красотой другого собора, куда большего по размерам, чем Казанский. Это был Исаакиев- ский собор, построенный из розового гранита и мрамора, с его громадными монолитными колоннами, украшенными каменным орнаментом. Она видела золоченые купола, си­нева неба над которыми делала их еще более воздушными, какими-то нематериальными; особое любопытство у нее вызвало здание Имперского сената.

Великий герцог Людвиг рукой указал ей на памятник царю Николаю I, верхом на коне. Император представлен в мундире кавалергарда. Четыре статуи окружали пьедестал — Правосудие, Сила, Мудрость и Религия. Для них скульпто­ру позировали его жена и три дочери...

Теперь их карета катила по набережной, по этой розова­той дамбе из финского гранита, и в этих двух набережных была заключена Нева, широкая, как морской залив.

Боже, как же привлекал ее, Алике, этот Санкт-Петербург! Она не осмелилась признаться отцу, как сильно у нее коло­тилось сердце в груди. Да она и сама не знала толком, стоит ли ей в результате радоваться или огорчаться...

Великая княгиня оказала своей сестренке радушный при­ем, но без особых чувственных бесполезных излияний. Во взгляде красивых глаз Елизаветы сквозила суровость, сум­рачность; ее близкое окружение фамильярно называло ее

Эллой, оно внимательно следило за ней, за малейшим проявлением нежности, которое могло бы свидетельствовать о том, что она совсем другой человек, не такой, каким она хочет предстать перед другими. Великий князь Сергей Алек­сандрович был куда более любезным и естественным, он заключил свою маленькую свояченицу в объятия, похвалил тестя за здоровый цвет лица и предоставил в их распоряже­ние свой дворец.

Алике поместили на этаже для высоких гостей. Теперь ее уже не считали ребенком.

Из императорского дворца тут же прислали приглашение вновь прибывшим гостям.

Николай с Алике встретились первый раз за ужином в Гатчине. Император Александр Ш в своих частных апарта­ментах, запросто, без всяких церемоний, словно хлебосоль­ный помещик, принимал своего брата, его свояченицу и членов их семей.

На Алике было очень простенькое платьице, чуть, может, провинциальное, из кремового шелка, с небольшим кружев­ным воротничком.

Императрица Мария Федоровна разглядывала ее с такой надменной холодностью, которую не могла не заметить даже великая княгиня Елизавета.

В одной из больших гостиных дворца за чаем после тра­пезы молодые люди, наконец, уединились. Можно сказать, что к этому их подталкивало окружение.

Алике не осмеливалась поднять глаза на цесаревича. А он, тоже проявляя робость, в своей военной форме, смущенно крутил пуговицу на мундире, причем так неловко, что за­ставил улыбнуться молодую девушку...

— Ваше императорское высочество, надеюсь, простит меня, — начала она, — зато, что я нарушаю молчание...

— Что вы... напротив... напротив... — пробормотал силь­но сконфуженный Николай, явно выражая ей глазами бла­годарность за то, что она, наконец, освободила от сковав­шего его страха, не дававшего ему возможность заговорить с ней первым.

— Но, я хочу получить от Вашего высочества, — продол­жала Алике, — не только такое прощение.

Он был сильно этим удивлен и, казалось, стал еще более серьезным. Он взял ее за протянутую ему руку и подвел Алике к канапе, на котором они оба устроились весьма це­ремонно, не торопливо.

— Что вы хотели сказать, принцесса?

— Я хотела бы попросить у вас прощения, если такое все еще возможно, за тот поступок, о котором мне приходится теперь так сожалеть.

Н иколай, этот сентиментальный юноша, все сразу понял. Он приложил палец к губам.

— Прежде позвольте мне называть вас просто Алике, как Вас называет мой дядя. И потом, для чего просить проще­ние, которое уже было загодя дано. Я знаю, почему...

На глаза Ал икс навернулись слезы, она не осмеливалась посмотреть на собеседника.

А цесаревич тем временем продолжал:

— Эта маленькая брошка — лишь признание того неизъ­яснимого притяжения, которое я испытываю к Вам... Не скрою, я был тогда несчастен, как обманутый ребенок... се­годня все забыто...

— Забыто? — Ей вдруг показалось, что вот этот выложен­ный плитками пол разверзнется под ними, и они рухнут вниз, в бездну вместе с канапе... Забыто — ничего себе! Что же этим он хотел сказать? Может, это просто мальчишеская выходка? Может, он хотел сказать, что теперь я о Вас не ду­маю? Ах, если бы только она была кокеткой, умела притво­ряться, как ее сестра Ирина! Нет, ей этого не дано... Ей даже не удавалось скрыть своего отчаяния, в которое ее погрузи­ло это ужасное сомнение.

— Ваше высочество...

Он ее тут же перебил:

— Называйте меня просто — Николай. Мы ведь с вами почти родственники. Я — племянник вашей сестры.

— Я никогда не осмелюсь...— Ну, что вы! Попытайтесь! Вы уже настоящая барыш­ня. Со мной хотят сблизиться многие молодые девушки из- за моего высокого положения, разумеется. Они поэтому на­зывают меня — Ваше высочество. Но сейчас — мое самое заветное желание — сблизиться с Вами.

Он говорил это так красиво, скороговоркой, почти глу­хим голосом, он был в эту минуту таким искренним.

Алике закрыла глаза. По всему ее телу внутри разливалась незнакомая прежде сладость. Нужно ли признаться и ей, что в ее девичьих мыслях он был ее избранником, тем челове­ком, с которым она связывала ту великую мечту, которая влечет любую молодую девушку? Как дать ему понять, что он был ее очаровательным принцем из сказки?

Первый вечер их пребывания в Санкт-Петербурге про­должался недолго. Он быстро закончился по желанию вели­кокняжеских хозяев.

Но прощаясь, они условились о свидании назавтра, пос­ле полудня.

...В глубине души надменная Элла радовалась за свою сестричку. Она уже давно замыслила осуществить эту любов­ную идиллию — ее племянника с ее Солнышком. Она зна­ла, что эта милая девушка умирала от скуки в своем Дарм­штадте, а где цесаревичу найти для себя такую образцовую во всех отношениях невесту, где? Однако прежде следовало бы узнать, понравились ли друг дружке молодые люди?

Почти каждый день цесаревич приходил к Алике, брал ее за руку и вел кататься на замерзшие пруды по соседству. Алике демонстрировала всем свое искусство на льду, — она могла запросто даже исполнить на коньках вальс, и сделать это легко, непринужденно.

Предлогами почти ежедневных встреч становились ужи­ны, приемы, различные мероприятия.

Великая княгиня при любом удобном случае выспраши­вала у царицы Марии Федоровны ее мнение по поводу сво­ей младшей сестры.

— Она просто очаровательна, Элла, не спорю. Но мой сын еще так молод, а ваша сестра тем паче... Неужели вы считае­те, что у них может зародиться серьезное чувство, о котором можно было бы говорить всерьез?

И эта миниатюрная, красивая императрица с копной каштановых волос не скрывала своего скептического отно­шения к замыслу Елизаветы. Но та все время ее теребила, и вот однажды она высказала свое суждение:

— Элла, мне не хотелось бы иметь невестку — немку... Уж ты меня извини. Не забывай, что мой сын — наследник пре­стола. Его положение несколько отличается от положения вашего мужа. Если Судьба водружает вам на голову царскую корону, то не лишне принять чрезвычайные меры предос­торожности.

Великая княгиня была ошарашена таким недружелюб­ным заявлением государыни. Неужели она до такой степе­ни гордилась своим датским происхождением, чтобы позво­лить себе такие замечания? Как может такая женщина, как она, счастливая в браке, мать нескольких детей, обладать такой скудостью ума? Елизавета кисло улыбнулась. Да, ко­нечно, у императрицы красивое лицо, в ней полно шарма, но эта такая маленькая головка! А разве не говорят, что в маленькой башке и мысли коротенькие...

На протяжении всего пребывания в Санкт-Петербурге немецких гостей Алике с Николаем постоянно сближа­лись, — они находили друг у друга общие вкусы, интере­сы, устремления.

Несколько приемов во дворце позволили молодой немец­кой принцессе познакомиться с санкт-петербургским выс­шим светом. Несомненно, императрица шепнула на ухо ка- кой-нибудъ своей фрейлине о своем прохладном отношении к гостье, и, разумеется, весь двор, как по команде, проявлял холодность к несчастной молодой девушке.

Украинские, кавказские княгини, балтийские баронес­сы, да и дамы рангом помельче злословили, укрывшись за своими большими веерами.

— Вы только посмотрите, как безвкусно она одевается... даже на балу где-нибудь в провинции, в Орле или даже Одес­се ни одной достойной женщине не пришла бы в голову мысль так скверно одеваться...

— Знаете, я не скажу, — шептала какая-то светская дура с маленькой диадемой на замысловато убранных буклях на голове, — я не скажу, что она не красива, но такая несураз­ная. Нет, на самом деле, при таком дворе, как наш, подоб­ная креатура не должна появляться... Пусть сперва научит­ся одеваться по последней моде... в полном соответствии со своим высоким положением...

Ее соседка не оставалась безучастной:

— У этих немок такой вид, словно их воспитывали в сол­датской казарме.

Какая-то молодая, более доброжелательная дама, вступи­лась за Алике:

— Что вы, она воспитывалась в Англии... Разве вы не зна­ете, что она — внучка королевы Виктории?

Это замечание вызвало у всех вопль негодования. Мно­гие дамы прыснули со смеха.

— Тоже мне, нашли образец хорошего вкуса и элегант­ности! Да эта королевская английская семейка такая чопор­ная, в ней нет ни грани шарма...

Некоторые недовольные принцессой считали ее невеж­ливой, так как она делала реверансы не достаточно, по их доению, глубокие. Да и говорила она так мало, словно не­хотя. Атанцует-то как. Уж лучше кавалеру вальсировать со стулом... Настоящая провинциалка, — никакого шарма.

Николай, конечно, был иного мнения. Весьма тактично он отвергал нелицеприятные суждения своей матери, кото­рая постоянно говорила ему о предмете «его флирта».

Он продолжал, как и прежде, проявлять свое уважение к царице и, сохраняя благопристойность, продолжал жить своей внутренней жизнью, в которой этой чудесной Алике, этой северной принцессе, этому Солнышку, как называли ее близкие, уже отводилось главное место.

Перед отъездом немецких гостей на родину, ему удалось организовать с позволения родителей в Царском Селе, вАлександровском дворце официальное чаепитие в честь «его принцессы».

Но это еще был и вечер танцев. Вся «золотая молодежь» столицы получила на него приглашения. Во время ужина подавали блины с черной икрой.

Никогда еще молодому цесаревичу не было так весело, никогда он еще не вел себя так непринужденно, никогда не испытывал такой большой радости жизни. Императрица там появилась только на несколько минут. Император оставал­ся с молодежью гораздо дольше; ему так нравились забавы этих милых молодых людей, глядя на которых он забывал хотя бы на пару часов о государственных делах...

Когда Алике с отцом, великим герцогом Гессен-Дарм- штадтским прощались, великая княгиня Елизавета была ря­дом с племянником.

— Ваше императорское высочество, — обратилась она к нему, — вы организовали превосходный прощальный вечер. Мой отец и моя сестра будут хранить самые живые воспо­минания обо всем во время их возвращения домой. Они уез­жают завтра.

— Завтра, — повторил невольно за ней удрученный Ни­колай. — Завтра Алике нас покидает, да?

Алике чуть не расплакалась, но огорченный вид Николая, как ни странно, вселил в-нее уверенность.

Он легко коснулся губами ее руки. Слишком много глаз было на них устремлено. Он не мог позволить себе более прочувствованный поцелуй. Он лишь сказал ей при этом:

— Возвращайтесь поскорее, принцесса... не заставляйте себя долго ждать!

 

V.

После возвращения в Дармштадт противоречивые чувства терзали душу несчастной Алике.

Если судить по тому, что ей сообщали, в частности в письмах королевы Виктории и сестры Эллы, ей так и не удалось пленить цесаревича. Она так неуклюже танцует, одевается из рук вон плохо, и лишь в силу императорской своей галантности цесаревич был вынужден ухаживать за ней. От таких слов принцессе было не по себе.

Теперь она так страдала в своем пустынном дворце, не имея никаких дружеских отношений ни с кем, словно ей на голову свалилась тысяча несчастий. Может, она обманывала себя? А что, если ее окружение говорило ей правду? И как ей во всем удостовериться у избранника своего сердца, если он — иностранец, высокое должностное лицо, так далек от нее в стране, которую она увидела лишь мельком, в которой исповедуется совершенно иная, по сравнению с ее родной, вера?

Впервые Грэни, ее бабушка, разошлась с ней во мнениях, впервые не разделяла ее восторга. Почему, интересно? Может, ей было что-то известно, гораздо больше того, о чем она пишет?

Дождь нудно, монотонно барабанил по стеклам высоких окон, выходящих на безжизненный парк. На голых ветках деревьев громко каркали вороны.

Алике не находила себе места, и заботливое нахождение постоянно рядом с ней верной гувернантки миссис Орчард ей не помогало. Ах, если бы только Николай дал бы о себе знать! Она рылась в каждой прибывавшей во дворец почте, надеясь выудить оттуда заветное письмецо от него. Что же мешало ему написать? Может, его робость. Алике во время одной из коротких встреч наедине поняла, что цесаревич не отличался особой храбростью, но некоторая его вялость лишь усиливала его природный шарм, придавая всему его облику загадочную мягкость,..

Пытаясь выкарабкаться из этой бездны замешательства, Алике постоянно пытала свое сердце. Эта отважная по природе девушка, решимости которой добавляла ее затворническая жизнь, успокаивала саму себя: да я его люблю, я уверена в этом. Я буду его любить, даже если он этого не захочет. Я буду любить и за себя, и за него... Но об этом никто не должен знать...

Из Виндзора к ней постоянно приезжал курьер. Старая королева очень беспокоилась за свою любимицу. Каждое ее письмо заканчивалось приглашением приехать к ней в Англию и побыть немного рядом с ней*..

Однажды утром Алике поняла, что больше тянуть не в силах. Она сообщила отцу о своем новом отъезде.

— Я еду в Лондон, — заявила она. — Бабушка испытывает ко мне такую материнскую нежность. Вы должны понять это, отец.

Великий герцог Гессенский, конечно, все хорошо понимал. Он дал свое согласие на поездку, присовокупив при этом:

— Вы там, мое Солнышко, будете гораздо счастливее, чем здесь; я вижу, как вы убиваетесь после этого нашего путешествия в Россию, которое оказалось таким неуспешным...

Она возмутилась его словам:

— Неужели вы, отец, считаете, что наше путешествие не было таким приятным? Знаете, я постоянно возвращаюсь к нему и не могу думать об этом без восторга...

— Дитя мое, вы сами прекрасно знаете, что вы — един- ственная из всех нас, которая выражает свое удовлетворение. В моем окружении я слышу только критику, все заявляют о своем разочаровании... Даже Элла, которая так хотела вашего сближения с цесаревичем, утратила веру...

Алике, чувствуя, как слезы выступают у нее на глазах, все же пыталась сдержать себя. Она не могла целиком рассчитывать на искренность отца, его откровенность. Но все же он мог пойти на риск и передать ей свои тайные личные наблюдения. Она прямо спросила его:

— Разговаривал ли с моей сестрой Николай Александрович?

— Не стоит говорить об этом, дитя мое. Вы знаете, что цесаревич — человек неразговорчивый, а Элла — отнюдь не болтушка...

— Я чувствую, отец, что вы что-то от меня скрываете. Для чего?

У великого герцога Людвига был явно разочарованный вид, о чем свидетельствовала и его недовольно выпяченная нижняя губа.

— В жизни можно ошибиться... даже с самыми лучшими в мире намерениями... Имею ли я право высказать свое личное мнение об этом чаровнике, Николае? По правде говоря, мне он показался слишком мягкотелым, слишком цепляется за юбки матери... я ожидал увидеть более выразительную личность...

— Но ведь царица — просто невыносимая женщина, — пошла в атаку Алике. — Даже при общении с сыном она не оставляет своего привычного кокетства. Если ее муж молится на нее, то она возомнила, что все вокруг должны быть у ее ног.

— Совершенно верно, дитя мое... Николай Александрович находится под гипнозом ее власти... Стоит ей улыбнуться, и он тут же становится веселым! Он, наверное, и живет лишь с ее позволения...

Алике в отчаянии кусала губы. Отец был, конечно, прав.

Но почему она сама видела нечто скрытное в его благородной натуре, не только сыновнюю почтительность? Николай не мог раздвигать границы своей личности, — мешала стоявшая рядом мать, но у него — доброе сердце, у него есть душа, свой темперамент...

Великий герцог покачал головой:

— Я вижу, что вы проявляете большой интерес к этому человеку. Не могу вас в этом упрекнуть. Но вы еще так молоды. Не спешите ограничить чертой ваше будущее. Жизнь так коротка, моя дорогая.

Алике больше не могла этого выносить. Нужна была разрядка. И в тот же вечер в Виндзор полетела телеграмма, извещающая королеву о ее скором приезде.

 

* * *

Конец зимы не делал Темзу более привлекательной. Лондон, казалось, был весь окутан серой ватой тумана. Только в Виндзорском дворце царило какое-то веселье. Добрейшая королева тут же взяла под свое крыло внучку и теперь баловала ее как только могла.

Плохая погода не давала возможности выходить часто на улицу, и Алике приходилось проводить долгие вечера в личных апартаментах монархини. Ее кузен принц Уэльский и ее кузина принцесса Александра, его жена, оказались очаровательными родственниками. Их старший сын принц Альберт-Виктор, большой весельчак и затейник, которого все домашние называли просто Эдди, не только не скрывал своего интереса к кузине Ал икс, но и всячески это демонстрировал.

Виктория разделяла чувства своего внука и выражала по этому поводу свое полное удовлетворение. Она делала все, что моща, чтобы донести это до сознания Алике.

Алике хотела поговорить с бабушкой о Николае. Но не осмеливалась. А старая королева, эта болъшаяупрямица, не жалела своих похвал в адрес второго по преемству принца, тоже претендента на английский престол.

— Ты только подумай, Солнышко мое, как мне приятно осознавать, что в один прекрасный деньты займешь мое место, станешь, как и я, английской королевой...

И тут же принималась перечислять все преимущества такого брачного союза для всей королевской семьи. К тому же Эдди — такой хороший парень, ему, конечно, не хватает здравости ума, но это все со временем придет,.. Да и исповедует он ту же религию, что и она, Алике.,,

Сколько раз государыня развивала эту тему перед Алике! Но она старалась поскорее от нее улизнуть. Она совсем не хотела оскорбить этого спортивного вида молодого человека, который постоянно навязывался ей в провожатые на прогулках, запрещала делать комплименты, от которых ей становилось неловко.

С присущей ей тактичностью, которой королева Виктория постоянно восхищалась, молодая девушка противилась такому брачному союзу...

— Грэни, послушайте меня, если я выйду замуж за Эдди, то никак не смогу сделать его счастливым... Я не испытываю к нему ничего другого, кроме дружбы кузины.

Королева приходила в отчаяние от ее отказа. Она так писала своему зятю, оставшемуся в Дармштадте:

— Какое горе для всех нас, этот отказ Алике от такой завидной партии. Она говорит, что, если ее заставят, она подчинится, но она никак не желает принести ему несчастье. Это несчастное дитя заставляет меня страдать, ибо я вижу, как она встревожена, как испытывает какой-то страх, но какой? Сие мне неизвестно. Вы, мой дорогой Людвиг, вы ее отец, так откройте тайну, выясните, что гложет ее сердечко. Она всегда была такой доверчивой со мной, но ее весьма прохладное отношение к этому супружескому проекту меня удивляет,., но мне нравится сила ее характера. Она такая хорошая, моя внученька! Как это ни странно, но я горжусь ею. Какая у нее крепкая воля, как она умеет хранить верность. Как это ни печально, я моту лишь воскликнуть — браво! — а это уж совсем худо!

Алике очень серьезно относилась к своему положению принцессы. Она посещала больницы, открывала школы, проводила под своим патронажем благотворительные акции.

Она сопровождала бабушку в ее поездке по шахтерским районам в Уэльсе. Она даже настояла на том, чтобы ей разрешили спуститься в шахту, и там побродила по лабиринту зловещих подземных галерей.

На придворных балах она вела себя гораздо менее искусственно, чем в Санкт-Петербурге. После отказа английскому принцу она чувствовала себя более уверенно. Теперь она уже не колебалась. Дорога была ясно очерчена перед ней. Все эти тщеславные торжества, праздники, костюмированные балы, все эти званые вечера с одними и теми же пустыми разговорами утомляли ее слух, мешали ей чувствовать человеческую естественность других, все эти показушные демонстрации, парады нарядов создавали у нее впечатление какого-то громадного театра, представления которого могли бы состояться и без нее.

Или Николай вскорости объявится, чтобы ответить на ее любовь, или она уединится, отойдет от мира сего,.. Она уже знала, знала на собственном опыте одинокой владелицы замка, что можно найти забвение в благотворительной деятельности, в других занятиях, не только в искусах власти и гордыни. Она посвятит себя религии, но в монахини не пострижется, если только избранник ее сердца не будет разделять те чувства, которые она испытывала к нему.

В костюме принцессы эпохи Возрождения, в бледно-зе- леном бархатном платье, с великолепными изумрудами, украшавшими ее золотистые с медно-красным отливом волосы, появилась она на бале-маскараде, устроенном королевой в честь герцогини Текской.

Эдди просто пожирал ее глазами. Она выделила ему один вальс. Во время танца с ним, однако, не проронила ни единого слова.

А ее партнер ласково нашептывал ей на ухо:

— Дорогая кузина Алике, отдайте мне предпочтение на следующем балу.

Она, сложив свой веер и прямо поглядев в глаза своего обожателя-кавалера, громко сказала:

— Следующего бала не будет. Этот танец был последним. Завтра я уезжаю в Россию...

И когда она произнесла это слово — Россия, лицо ее, казалось, озарилось,

— На другой край света? Ну что же, у русских есть свой шанс!

Она ему мило улыбнулась, после чего попрощалась с ним.

С какой слабой надеждой в сердце бегала она от одного чемодана к другому. Миссис Орчард не успевала разгребать горы белья, платьев, обуви и разных нужных женщине предметов туалета.

— К чему такая спешка, Ваше высочество? Опять в путь. Вы носитесь, словно ласточка по свету, словно ласточка. Ну, куда летим теперь?

— К великой княгине. К моей сестре! Она меня пригласила, но на сей раз не в столицу, а далеко от нее. В свое имение! В деревню. Наконец-то я увижу сельскую простоту. Kakoii счастливый случай...

 

* * *

Ильинское, довольно скромное имение по сравнению с ухоженными владениями императорской семьи и даже некоторых княжеских родов империи, раскинулось на девятистах гектарах земли, на берегу задумчивой, неторопливой Москва-реки, в сорока километрах от Москвы.

По словам княгини Марии, которая провела там все свое детство и часто говорила о нем моему отцу, именно Ильинское из всех загородных русских имений обладало самым большим очарованием, как раз в силу своих довольно небольших размеров.

Большой просторный дом в несколько комнат, сложенный из старых дубовых бревен, без всякого архитектурного стиля, без всякой вычурности. Великий князь получил это имение по наследству от матери, императрицы Марии Александровны, первой жены императора Александра II.

В парке Ильинского стояло несколько дач, летних домиков, предназначенных для размещения приезжавших сюда гостей или членов княжеской свиты. Этот парк почти до своей дальней границы протянулся вдоль берега. Порой он становится просто непроходимым из-за густых зарослей кустарника, травы, колючих изгородей. Но там были и великолепные аллеи с вековыми деревьями по обочинам, которые тянулись далеко, теряясь в перспективе.

Эта скромная собственность дохода не приносила, или почти не приносила, но для своего содержания требовала больших денег, Великий князь сходил по своему поместью с ума. Он говорил, что там отдыхает его душа. Во время каждого из многочисленных посещений, он проводил там все новые работы. Там он выращивал сельскохозяйственных животных, пользовавшихся самой высокой репутацией во всем мире, и прежде всего, арденнских лошадей. Это был единственный в России центр выведения такой породы, У него было стадо крупного рогатого скота самой лучшей голштинской породы, несколько курятников, в которых разводили самых породистых кур. Огороды, фруктовые сады, многочисленные оранжереи, целые поля для выращивания цветов — все это превращало довольно небольшое имение в земледельческий и лесной заповедник Европы.

Однажды вечером, напоенным пахучими весенними запахами, поезд, на котором ехали принцесса Алике, ее гувернантка и две горничные, остановился на маленькой станции Одинцово.

Карета великого князя Сергея Александровича ожидала путешественниц у перрона. Кучер, сидевший на козлах чуть криво, держал в одной руке вожжи от трех лошадей, а другой вежливо приподымал свою маленькую фетровую круглую шляпу, украшенную павлиньими перьями.

Узкая, прямая, песчаная дорога шла через поля. Пока еще зеленая пшеница была такой высокой, что доходила чуть ли не до окон экипажа,

Они проехали через небольшой лесок, затем вновь перед ними открылась степь; вдали они увидели в низине ленту реки, которая капризно извивалась, словно змейка. Вскоре над вершинами деревьев показалась высокая крыша барского дома.

После того как они замедленным шагом проехали через плавучий мост, построенный на случай частых здесь наводнений, Алике увидала несколько маленьких домиков. Чуть слева стояла скромная деревенская церковь с зеленой крышей, и вскоре перед ними она увидела большие распахнутые настежь деревянные ворота, которые словно приветствовали их, приглашая въехать во двор.

Великий князь Сергей Александрович с великой княгиней Елизаветой ждали их на крыльце.

Алике бросилась в объятия сестры. Они крепко обнялись, но тут же разъяли свои объятия. Это было типично для всех членов гессенской семьи. Они, конечно, любили друг друга. Они это и доказывали при случае, но всякая излишняя подобная демонстрация оскорбляла их стыдливые чувства.

Алике была просто очарована этой просторной избой, в которой было столько чисто деревенского обаяния. Ничего церемонного. Никаких прямых готических форм, как на английских зданиях в королевстве ее бабушки, ни этого завезенного из Франции тяжелого архитектурного стиля Людовика XV немецких дворцов, который совсем не нравился молодой принцессе.

Здесь все дышало отдохновением, покоем, простотой.

Алике так понравилась ее большая комната, простая без всяких претензий мебель, глубокие кресла, в которых можно было при случае и вздремнуть.

Алике чувствовала, как ее покидает тревога, которая не оставляла ее со времени пребывания в Бэлморале. Она переживала из-за отца, который тоже немало от всего страдал. Она боялась того, что ее сестра могла наговорить ему по поводу разговоров в императорской Гатчине.

Виделась ли Элла снова с цесаревичем?

В первый вечер во время обеда без всякого церемониала, попросту, и потом, после краткой встречи в гостиной, окна которой были распахнуты на лес с его вековыми деревьями, что так располагало к мечтательности, Алике не хватило духа задать сестре этот вопрос.И на следующий день, и во все последующие, когда все совершали прогулки верхом или подолгу купались в реке, теплая вода которой пахла степными травами, или посещали соседей-помещиков, Алике все не находила подходящего момента для доверительного разговора. По правде говоря, она рассчитывала, что Элла заговорит по этому поводу первой.

Золотое русское лето было в разгаре. Каждый день к ним приезжали кареты с гостями. Соседи приглашали их к себе. В нескольких верстах от Ильинского находилось поместье князей Юсуповых с великолепным дворцом, и совместные обмены визитами проходили без остановки, и объяснялись не светскими обязательствами, а простым вкусом к совместному отдыху.

Молодые люди, друзья, дети, прислуга — все бродили по полям, ловили бабочек, которых в этих местах так много, причем самых разнообразных и живописных, собирали полевые и лесные цветы, которых там тоже было видимо-невидимо.

Потом все дружно отправлялись в лес по грибы под руководством доктора Зверева, который лично осматривал каждое лукошко, прежде чем отправить его содержимое на кухню. Иногда все шли собирать ежевику, дикие ягоды или малину — самую душистую во всей России, — хвастался великий князь, — потом эти ягоды сушили на больших досках, но не на солнце, а в тени, чтобы потом делать из сушеных ягод малиновый чай, единственное эффективное, как утверждают, средство от бессонницы.

Алике, открыв для себя необозримые подмосковные просторы, наслаждалась свободой. Ей нравилось бродить по березовым рощицам, где легкий, ласковый ветерок приводил в трепетное движение листочки, которые, казалось, становились крошечными инструментиками в большом оркестре природы. Однажды на сельской ярмарке, в воскресенье, Алике увидела нечто весьма любопытное, что глубоко взволновало ее. Ей, простой посетительнице праздника, все бедняки низко кланялись. Это был день святого Ильи, патрона церковного прихода Ильинское. Согласие на проведение в этот день ярмарки дал великий князь. Коробейники раскладывали свой нехитрый товар. Повсюду возводились ярмарочные балаганы, карусели с разноцветными лошадками для катания, Отовсюду к этому месту подъезжали телеги, набитые до отказа празднично одетыми крестьянами. Красивые девушки с узорчатыми платками на головах громко распевали песни, а пригожие молодые смуглые парни подбадривали их, не в лад подыгрывая на своих старых балалайках.

Алике следовала за великокняжеской четой повсюду, от одной лавки к другой. Великий князь не пропускал ни одной из них, ведь там продавалось столько самых необычных диковин. Элла сама водила сестру повсюду. За ними по пятам следовали слуги с большими корзинами в руках, куда они складывали купленный сестрами товар: грубое полотно для деревенских простыней, узорчатую ткань — кретон, носовые платки, разные шали — от самых легких, воздушных до плотных, теплых; копеечные безделушки, оловянные колечки, лихо разукрашенные картонные сердечки, гончарные изделия, глиняную посуду, большие пивные кружки, горшочки для сметаны, стеклянную посуду, графины под хрусталь, стаканы самой различной формы, клубки лент, печенье, колбасу, конфеты...

Алике остановилась перед одним торговцем, который продавал графин. В нем стеклодув поместил маленькую разноцветную птичку.

А какие забавные эти табакерки из папье-маше, покрытые глазурью с портретами императора Александра III и императрицы Марии Федоровны.

От всей этой ярмарочной карусели могла закружиться голова, но Алике даже в такой обстановке постоянно ощущала свое нестерпимое, до боли, желание узнать, поговорит ли, наконец, с ней сестра о Николае Александровиче?

Однажды вечером, когда все домочадцы, переехав через реку, добрались до Усово, где находился другой дом великого князя, построенный им из белого и серого кирпича, и где обед подавали в большом зимнем саду, в котором росло множество тропических растений и экзотических цветов, Алике случайно оказалась в пустом флигеле рядом с Эллой. Забыв на время о твердости своего характера, она довольно робко спросила ее:

— Элла, ты никогда не говоришь мне о нем...

Великая княгиня сделала вид, что страшно удивлена. Как

будто она не понимала вопрос, заданный сестрою.

— Кто это — он? Почему ты говоришь загадками...

— Ты что, Элла, обо всем забыла?

Алике не отрывала пристального взгляда от лица великой княгини. Не из-за своей злости, а скорее из шалости, что никак не вязалось с ее привычной холодностью и выдержкой, Элла намеренно продолжала молчать. Наконец, ей, видимо, надоело издеваться над сестрой и она сказала:

— Да, мое маленькое Солнышко, у меня есть вести о цесаревиче. Ты, конечно, хочешь, чтоб я с тобой поговорила о нем, не правда ли?

Алике была готова опуститься в эту минуту на колени перед сестрой, чтобы та только все ей рассказала. Но какая- то неведомая сила, умение владеть собой, которому она научилась во дворцах, напичканных всевозможными запретами ее бабушки королевы Елизаветы, удержали ее от этого.

— Меня восхищает твоя выдержка, Солнышко. Ты дотянула до этого вечера, чтобы поговорить со мной об этом. Ты, наверное, догадываешься, что если мне захотелось видеть тебя здесь, у меня этим летом, то для этого у меня была веская причина. Немногие в этой стране могут похвастаться тем, что им удается заставить Николая излить свою душу. Думаю, что мне это удалось. Это теперь известно и его дяде, потому что, как мне кажется, он должен быть в ку рсе дела. Мне кажется, что он обворожен твоей притягательной личностью. И не потому, что хочет мне понравиться... нет.

Алике так хотелось сейчас заплакать. Она, взяв сестру за руку, прильнула к ней долгим поцелуем.

— Прошу тебя, Элла, не смейся надо мной, из-за такого жеста! Я представила себе, что целую руку мамочки... Да, все, что ты мне говоришь, меня ободряет, утешает. Мне передавали такие ужасные веши о моем пребывание при царском дворе...

Но Элла, которая не любиладавать волю своим чувствам, перебила ее:

— Все, что ты сейчас говоришь — неважно. Важно другое, и ты должна об этом знать. Николай не только тебя не забыл, но он просто горит желанием увидеться с тобой вновь, это он попросил меня пригласить тебя сюда в июле...

Алике, чувствуя, что больше не сможет сдерживаться, выпалила:

— Так он скоро приедет?

Великая княгиня, слишком высокомерная в своем обычном поведении, вдруг ласково потрепала сестренку за шеч- ку, проявляя странную для нее нежность.

— Увы! Дорогая моя, знаешь, все было уже готово к его приезду. Мы с твоим шурином были бы просто счастливы, от такой благословенной встречи.

— Он хотя бы не болен?

— Что ты! Он —- крепкий юноша, и чувствует себя хорошо. Но не забывай — он наследник трона! И его отец отправил его в продолжительное путешествие по разным странам. Он даже побывает на Дальнем Востоке. Ему предстоит совершить официальный визит в Японию... Его путешествие продлится пол год а...

Краска бросилась в лицо Алике. Она впопыхах произнесла фразу, о которой тут же пожалела:

— Я уверена, что не император выбрал это время, чтобы отправить сына с дипломатической миссией. Это — императрица.

Но ожидаемых упреков со стороны Эллы не последовало. Ее сестра молчала. Она приложила палец к губам.

-Т-с-с! Дорогая моя. Оставь при себе свои мнения. Мария Федоровна на самом деле нас не любит. Она считает нас слишком немками, но не падай духом!

Николай любит тебя, я в этом уверена!

 

VI.

Вернувшись домой, в Дармштадт, Алике столкнулась вновь с привычным одиночеством. Великий герцог Людвиг, здоровье которого сильно пошатнулось, вел фактически за­творническую жизнь. Брат Алике Эрнест, единственный на­следник короны Гессенской жил, в основном, за пределами домашнего очага, в Пруссии, Англии и Скандинавии.

Куда бы она не шла, где бы не находилась — совершала ли прогулки верхом или присутствовала на официальных приемах в обязательном порядке в силу того, что она оста­валась единственной принцессой в семье, перед ее глаза­ми постоянно стояли голубые глаза ее дорогого Николая. Когда же я снова увижусь с ним? Долгое ожидание казалось ей иногда худшей из казней. Куда ему писать? Неизвестно. Но, тем не менее, внутренний голос ее ободрял. Ее уверен­ность в том, что отсутствующий сейчас ее не забывал, при­давала ей сил. Новая поездка в Англию ее не соблазняла, несмотря на всю проявляемую к ней постоянно нежность со стороны старой королевы. Да и ее кузен, Альберт-Вик­тор (Эдди), ей досаждал. Он продолжал ей делать авансы, в рамках приличий, конечно, но с присущим ему упрям­ством, и требовал обручения, хотя она уже столько раз го­ворила ему — «нет».

В перерывах между долгими разговорами с Маргарет Джэксон о европейской политике, она занималась изучени­ем русского языка. Ей приходилось вести продолжительные дискуссии с братом о Германии, к которой она с детства чув­ствовала совершенно необъяснимое отвращение.

Зимой 1891 года великий герцог так разболелся, что все довольно скромные вечера при его дворе были отменены. А балы, устраиваемые некоторыми высокими сановниками Гессена, совсем больше не интересовали Алике. Она посы­лала устроителям цветы, направляла свои сожаления, ис­пользовала любой предлог, и, прежде всего, плохое здоро­вье отца, чтобы только не присутствовать на этих званых сборищах, на которых никогда не бывало искреннего весе­лья.

В газетах, которые ежедневно доставляли во дворец, она читала о всех важных событиях в России. Так из них ей стал известен весь маршрут путешествия цесаревича: Греция, Египет, затем Индия. Его спутники — князья Оболенский и Барятинский — застрелили там по тигру. Но Николай охотиться не умел. Его все чаще покидало хорошее настро­ение. В пространных письмах к матери, он все время жа­ловался на ужасный климат, на невыносимую жару. Его еще сопровождал в пути его брат Георгий. Он внезапно за­болел, у него началась лихорадка, сильный грудной кашель. По приказу царя пришлось прервать путешествие. Больно­го посадили в Индии на миноносец и отправили назад, в Россию.

Элла постоянно сообщала Алике новости о путешествен­нике либо через свои слишком длинные, насыщенные мель­чайшими подробностями письма, либо через постоянно высылаемые сестре в Германию вырезки из газет, что позво­ляло ей постоянно быть в курсе всех перипетий своего оча­ровательного принца!

Теперь, уже в одиночестве, без своего брата, цесаревич посещал различные районы Индии, ее порты, а также побы­вал на Цейлоне, а потом в Сингапуре и Батавии (Индоне­зии), Бангкоке, где король Сиама лично встречал его и уст­роил в его честь пышные празднества.

Алике следовала за маршрутом цесаревича, словно чай­ка за кораблем. Он весной прибыл в Сайгон, а оттуда в Гон­конг, летом же приехал в Японию в тот момент, когда за­цвели знаменитые японские вишни.

После посещения Нагасаки и Киото он добрался и до Оцу на острове Хоккайдо.

Оцу! Там дал о себе знать странный знак Судьбы в жизни этого молодого человека. Никто не мог заранее предполо­жить, как он поведет себя, после того, как водрузит себе на голову русскую корону.

Однажды утром, Алике из газет, а не из письма Эллы, уз­нала, что на цесаревича на одной из улочек Оцу напал ка­кой-то самурай и ранил его ударом сабли по голове. Она чуть с ума не сошла от такой страшной вести! Она не могла поверить, что такое могло произойти, — покушение на цар­ского наследника. Два дня спустя последовало официаль­ное сообщение японских властей, и в нем говорилось, что цесаревич самым чудесным образом остался в живых толь­ко благодаря своему хладнокровию. Алике с облегчением вздохнула. Она получила несколько телеграмм от сестры из Санкт-Петербурга. Оказывается, лезвие сабли убийцы лишь скользнуло по черепу цесаревича, разрезав ему лоб. Рана оказалась неглубокой. Нападавший хотел повторить удар, но сопровождавший цесаревича рослый греческий князь Георгий, вовремя подоспев, отвел занесенную саб­лю своей палкой. Что же там на самом деле произошло? Часто говорилось о покушении на жизнь цесаревича со сто­роны религиозного фанатика, разъяренного святотат­ственным поведением Николая и его спутников. Во время посещения священного храма он якобы совершил непрос­тительные оскорбительно для верующих промахи, что и привело к попытке фанатика расправиться с наследником дома Романовых.

Но существовала и другая версия. Самурай, как говори­ли, был разгневан особыми знаками внимания, которые оказывал цесаревич его красавице жене, и ревнивый муж решил его убить.

Обезумев от беспокойства, Алике ходила словно разъя­ренный зверь по вольеру, не находя себе места. Нужно по­просить совета у сестры, — решила она. Нужно ли ей выра­зить свое сочувствие в письме наследному принцу? Элла тут же прислала ответ: нет, ни в коем случае! Не стоит пока ни­чего давать знать ему о себе, чтобы он не знал, что ей все известно об этой драме, которая могла бы обернуться насто­ящей трагедией.

Однажды утром Алике с содроганием сердца заметила среди почты, поступившей из Санкт-Петербурга небольшой конвертик с национальным гербом России. Она быстро вскрыла его.

«Дорогая Алике, видите, я жив... Теперь у меня на лбу шрам. Для Японии нет места в моем сердце, и это можно понять, только посмотрев на мое лицо. Будьте здоровы, я ничего не забыл. Николай».

Охваченная нахлынувшими эмоциями, Алике бросилась на свою кровать и разрыдалась. Она перечитывала эту коро­тенькую записочку, единственную весточку, которую полу­чила она после теперь такой давнишней встречи.

Ответит ли она ему?

Элла посоветовала ей пока подождать. Не объясняя при этом, почему. Она умоляла ее не раздражать императорскую чету, не забывать о ней. Ни царь, ни царица и слышать не хотели о немецкой принцессе в их семье. Оппозиция при­обретала ясные очертания, но Элла выжидала...

Алике превратилась в сиделку у изголовья кровати отца и теперь со страхом, ежеминутно думала, что она его вот-вот потеряет. Он тихо отошел в мир иной в своем деревянном домике в Вольфсгартене. Его наследником стал Эрнест. Но этот великовозрастный холостяк мало заботился об обязан­ностях, возлагаемых на него короной, и старался любыми способами избегать такой «скуки».

Все правящие княжеские фамилии Германии прислали Алике свои соболезнования.

Алике в черных, траурных одеждах скорбно шествовала за катафалком. Она не могла плакать, видно уже все слезы были выплаканы. Теперь она была сиротой, ставшей хозяй­кой дома. Брат переложил на нее все обязанности по орга­низации повседневной жизни во дворце, а также все те, ко­торые были связаны с их положением правящих особ, — приглядывала теперь она и за прислугой. Она предприни­мала весьма похвальные усилия, чтобы быть на высоте сво­его нового положения, аккуратно исполнять все, что ей над­лежит, и стараться не думать ни о своих тайных желаниях, да и мечтать поменьше.

Она действовала как автомат, утратив свою прежнюю гибкость стана, — как утверждали официальные лица, оста­вавшиеся в это время при Дармштадтском дворе: Алике от­давала распоряжения, готовила приемы, передавала текст постановлений брата местной прессе, важным сановникам и дипломатам, проживавшим в великом герцогстве.

Постепенно ей приходилось возврашаться к куртуазной придворной жизни этого крошечного государства, щедро расточать всем улыбки. После официальных ужинов начи­нались балы, на которых молодые девушки, дочери высо­ких должностных лиц, военачальников отчаянно вальсиро­вали, полагая, видимо, что тем самым они способствовали славе их крохотной родины. Все более уверенно входя в свою новую роль, которую ее заставляли играть, Алике до- казывала всем, какая она превосходная принцесса, которая с присущей ей элегантностью заменяла своего брата. Ко­ролева Виктория сильно переживала за свою внучку. Она говорила: «Молодость проходит гораздо быстрее, чем твер­дят придворные. Нужно непременно изменить ситуацию, сложившуюся в Дармштадте. Сколько может мое дорогое Солнышко приносить себя в жертву ради поддержания дома брата?»

И так как королева Виктория всегда твердо знала, чего она хочет, то, видимо, судьба, принимая облик галантного мужчины, не могла ей не повиноваться.

С каждым днем Алике наделяла себя все большей ответ­ственностью, исполняя свою роль великой герцогини Гес­сенской — по доверенности. Ее брат, большой ленивец по характеру, взваливал на ее плечи все домашние дела* до са­мых мелочей. Теперь за столом реликого герцога появлялись только такие лица, которые вызывали симпатию у Алике. Эта серьезная девушка всегда принимала свою новую роль близко к сердцу. Порой страдающие души стремятся найти убежище в этой показной эквилибристике слов и жестов, чтобы меньше терзаться, и за внешним проявлением своей властности скрыть свою истинную сущность, сохранить ее самую строгую анонимность.

Великий герцог Эрнест, который так же, как и она, обо­жал свою английскую бабушку, однажды летом согласился провести его у нее, в Бэлморале.

И там он впервые в жизни по-настоящему влюбился. Ко­ролева Виктория на самом деле, видимо, обладала даром со­единять в брачном союзе самые неподходящие пары. Со­блазнительная Виктория Эдинбургская завоевала сердце своего кузена. Теперь он даже не мог и думать о возвраще­нии в Германию, хотя бы без обещания жениться на ней. Королева Виктория настаивала только на этом. Во-первых, старая королева, насколько известно, имела слабость ко вся­кого рода любовным историям, и в последние годы ее жиз­ни ее любимым развлечением было создание различных брачных союзов. А этот предполагаемый брак Эрнеста с Викторией вполне устраивал английский трон. Королева пообещала своему внуку — свадьба будет сыграна, причем в самое ближайшее время. Весь двор одобрял такое ее реше­ние, ну а что касается невесты, Виктории Эдинбургской, то ее мнением никто, в сущности, не интересовался. Она ста­ла официальной невестой, не успев даже осознать, желает ли она сама этого брака или нет.

Вся Шотландия заранее радовалась такому важному для нее событию.

Алике в своем Дармштадте ничего не знала о том, какие события назревают в Бэлморале, и, когда она получила теле­грамму, и звещавшую ее о близком бракосочетании ее брата с ее кузиной, Эдинбургской принцессой, она вся похолодела.

Удивление сменилось приступом ярости. Она уже чув­ствовала, что будет изгнана из этого дома, где она царствова- jfa, где была хранительницей прошлого, священных воспоми­наний о их предках. Разве все ее сестры не покинули родитель­ское гнездо, не отправились на поиски своего эгоистического счастья? И вот теперь и ее братец, который был таким бес­помощным без нее, устремился к личному счастью. Но это еще не самое главное. Есть кое-что и посерьезнее. Разве сможет она жить здесь, в Дармштадте, в отцовском замке, где так чтятся обычаи предков, рядом с какой-то иностранкой, которой придется уступать дорогу? Она не хотела поздрав­лять с этим событием своего брата, но ее фрейлины все же заставили направить ему телеграмму.

Алике совсем не нравилось грозившее ей новое испыта­ние. Разве она не замкнулась в себе, не отказалась от поез­док в Европу, в Россию, чтобы там осуществилась ее тайная мечта о встрече с цесаревичем? Фактически она приносит свою жизнь в жертву своему брату, и вот теперь, благодаря умению интриговать, ее дальняя родственница готовила ей новое место, явно недостойное ее бьющей через край энер­гии и твердой воли.

Великий герцог Эрнест вернулся в Дармштадт полный решимости предоставить своей будущей супруге полное превосходство над сестрой.

Алике вновь страдала, чувствуя себя затворницей. Кто, черт подери, была эта кузина Виктория, которая даже ни разу не побывала здесь, в Дармштадте, которая вот-вот явит­ся сюда как самозванка, чтобы самой приглядывать за ее прекрасными садами, усеянными цветами, за ее уютными гостиными, где так хорошо сидеть в окружении книжных полок и глядеть на потрескивающий в камине огонь. Таким образом, она получит право рыться в ее белье в шкафах, во­рошить кружева ее забытых предков, сортировать коллек­цию материнских вееров. Будет смотреться в те зеркала, в которых отражалось лицо и фигура великой герцогини Али­сы, державшей на руках ее, свое маленькое Солнышко.

Алике понимала, что ей придется смириться с таким по­ложением вещей, но ее воля бунтовала против этого.

Все эти дни ее мучили приступы гнева, особенно тогда, когда со всей Европы приходили поздравительные телеграм­мы. Ее брат только улыбался, едва удостаивая эти бумажки взглядом.

Брачная церемония должна была состояться в Кобурге, колыбели их рода. Семидесятипятилетняя королева Викто­рия сообщила о своем приезде. Этот брак, который одобря­ли все европейские королевские дома, стал еще и предлогом для дружеской встречи многих сюзеренов. Каждый монарх приезжал со своей свитой, приглашенные приглашали сво­их, в результате гостей оказалось так много, что было при­нято решение кормить всех обедом в два приема, — в восемь часов вечера и в девять.

Принц Уэльский Эдуард, будущий английский король Эдуард VII, сопровождал свою матушку, о прибытии кото­рой оповестил целый отряд английских драгун.

За тридцать шесть часов до этого, теплым апрельским днем в своем императорском вагоне из Санкт- Петербурга в Кобург отправился и Николай в сопровождении трех своих дядей — великих князей Владимира, Сергея и Павла.

Алике, сгорая от нетерпения, испытывая великую ра­дость, приехала на вокзал, чтобы там его встретить. Сердце ее колотилось в груди. В своих многочисленных письмах Элла сообщала ей, что цесаревич, желая угодить желанию родителей, рассматривал возможность брака с французской принцессой... но несокрушимая уверенность Алике стойко противостояла всем этим горьким для нее слухам, которые стремились разрушить все ее светлые надежды.

Николай, едва выйдя из вагона, с самым серьезным ви­дом поклонился принцессе.

Важные сановники, фрейлины, почетные гости, ожидав­шие на перроне, когда им подадут кареты, чтобы ехать во дворец, наблюдали за этой встречей молодых людей, кото­рые глядели друг на друга с нескрываемой нежностью.

— Николай, — прошептала Алике, не чувствуя себя от радости, — сколько времени прошло! Вы хоть меня узна­ете?

— Я никогда не забывал Вас, ни на мгновенье...

У нее отлегло от сердца. Ах, все эти злые языки, глупые болтуны из ее свиты доносили до нее злобные слухи, чтобы ее обескуражить.

Но Николай стоял передней, вот он, он ей улыбался, лас­ково смотрел на нее своими голубыми глазами, даже не гля­дел, а пожирал... Как им обоим хотелось в эту минуту ока­заться подальше от этой разодетой толпы со звонкими ти­тулами, заботящейся только о старшинстве по чину да о соблюдении придворного этикета. Ах, если бы они только могли, взявшись за руки, убежать вдвоем куда-нибудь, слов­но влюбленные, испытывающие сентиментальное притяже­ние. Но он был наследником трона русской империи и здесь, в Дармштадте, ее представлял, а она, сестра жениха, должна была учтиво принимать представителей европейской арис­тократии по случаю такого важного события, — бракосоче­тания, на которое слетелось столько журналистов со всего мира!

Был устроен семейный обед. Баттенберги, князь Генрих Прусский и его жена Виктория просто пожирали их глаза­ми, великая княгиня Мария Павловна (тетя Михен) строи­ла из себя важную персону в потрясающем выходном пла­тье, кайзер со своей свитой, все были чрезвычайно взволно­ваны.

После обеда, к которому гости едва притронулись, вся «компания» отправилась в оперетту, которую давали в честь будущей супружеской четы герцогства Дармштадтского.

Николай все время не спускал глаз с Алике* На ней было очень красивое зеленое муслиновое платье. Скромное оже­релье из изумрудов ее матери оттеняло белизну ее шеи. Це­саревич все время старался подойти к ней, поговорить, но все его попытки были напрасными... Этот вечер она посвя­тила только семейным заботам, только соображениям дина­стического свойства.

На следующее утро, не в силах больше терпеть проволо­чек, Николай вошел в апартаменты принцессы Алике.

Миссис Орчард бросила на него благожелательный взгляд. Она проводила его в маленький будуар перед спаль­ней своей воспитанницы.

— Извольте подождать здесь, Ваше императорское вы­сочество, — сказала она, — сейчас к вам выйдет принцес­са. У нее еще там ее парикмахер. — Она церемонно откла­нялась, но в глазах ее проскочила лукавая искорка.

Николай смотрел через большое окно на ухоженные ал­леи в саду, покрывавшиеся первой весенней зеленью. Он увидел в комнате большую корзину цветов, которую он еще на рассвете приказал своему камергеру сюда доставить. Он, подойдя к корзине, хотел удостовериться, хорошо ли при­колота его визитная карточка, и в это мгновение дверь спаль­ни распахнулась,

Алике радостно подбежала к нему:

— Николай!

— Алике!

Он опустился перед ней на колени, его губы прикасались попеременно к ручкам принцессы.

Она подняла его, и не спеша, словно речь шла о каком- то предмете, не имеющем никакого отношения к ее личной жизни, осведомилась:

— Значит, вы меня любите?

Николай, который заготовил пламенную речь, молчал. Он чувствовал что-то вроде опьянения, которое не позволя­ло ему разжать губы.

Она пригласила его сесть на канапе перед собой. Но он не сел, подошел к ней и, взяв ее за руку и устремив на нее взор своих голубых глаз, с дрожью в голосе спросил:

— А вы?

Помолчав немного, она ответила:

— И вы еще спрашиваете! Вы же знаете, Николай, что я Вас люблю, будьте уверены в этом. Что Вы есть и будете единственной моей любовью в жизни... Я была еще ребен­ком, мне, если вы помните, было двенадцать лет... и, когда я впервые увидела Вас, сердце мое сильно забилось. Это был для меня праздник, но праздник весьма печальный. Эта ма­ленькая девочка жила с отцом, вдали от всех празднеств, от всех великих людей. Будет ли у меня когда-нибудь возмож­ность вновь увидеть того, которого я выбрала для себя раз и навсегда, — спрашивала я тогда себя.Он подошел к ней ближе, обнял ее, прижал к себе, поце­ловал ее золотистые кудряшки, спадавшие на ее ушки, и впервые прошептал ей такие слова:

— Дорогая! Дорогая моя, я Вас люблю... Эта свадьба Ваше­го брата — лишь предлог. Я решил приехать сюда, чтобы сно­ва увидеть Вас и попросить Вашей руки. Алике, обожаемая Алике, хотите ли Вы стать моей женой? — На сей раз выдер­жка изменила Алике. Она крепче прижалась к нему, залива­ясь слезами, прижалась к тому, чьи только что произнесен­ные слова говорили о том, что перед ней — ее жених...

Николай открыл двери соседней комнаты. Там, в гости­ной > удобно устроившись у камина, сидела великая княги­ня Елизавета, глядя на то, как в камине гасли раскаленные угольки.

—Тетя Элла, — закричал цесаревич, — тетя Элла, — я вам всем обязан, мой ангелочек теперь рядом со мной. Она со­гласилась стать моей женой. Вы, тетушка, та фея из сказки, которая раздает счастье...

Сестры молча обнялись. Чтобы не вызывать излишнего шума, великая княгиня под каким-то предлогом улизнула, бросив на своего племянника проникновенный взгляд. Молодые люди остались наедине. Николай чувствовал, что наступает самый ответственный момент. Стоя перед невес­той, цесаревич взял ее за руки. Спокойно, тихим голосом он перешел к главной, самой важной теме:

— Обожаемая Алике, теперь мне придется потребовать от Вашей любви ко мне одной большой жертвы...

Алике вдруг испытала безотчетный страх. Какая еше трудность возникла на пути к их союзу, что за препятствие?

— Алике, после свадьбы вы станете русской, великой це­саревной, наследницей престола, потенциальной императ­рицей. По вековым законам нашей империи Вам нельзя ос­таваться в лютеранской религии. Вам нужно от нее отказать­ся и принять православие.

Лицо у Алике смертельно побледнело. Она, обхватив го­лову руками, зарыдала. Из-за рыданий она не могла произ­нести ни единого слова.

— Алике, наше Солнышко, как говорит тетя Элла, неуже­ли Вам так трудно стать истинной православной, чтобы быть моей женой?

Алике подняла на него свое заплаканное лицо.

— Николай, нет, такое мне не по силам... я не могу, я ду­маю, что это просто невозможно...

— Но Ваша сестра подала Вам пример, она добровольно поменяла свою религию, когда вышла замуж за моего дядю Сергея Александровича, хотя этого от нее и не требовалось. Он — не прямой наследник престола. Могу назвать Вам, дорогая, сколько угодно прецедентов. Вспомните о других государынях, которые предшествовали Вам, о нашей Екате­рине Великой. И хотя не пристало шутить атакой серьезный момент, могу напомнить вам слова короля Франции Генри­ха IV, который изрек вот эту бессмертную фразу: «Париж сто­ит мессы». Я не предлагаю Вам Париж, дорогая, но, кто зна­ет, все же когда-нибудь я стану императором, я этого хочу...

Алике, несколько разочарованная тем, что Николай вдруг заговорил о своих амбициях, вдруг вновь обрела хладнокро­вие и с достоинством сказала ему:

— Николай, даже если бы Вы были простым лейтенантом в армии моей бабушки, я все равно бы вас также любила. Ваш высокий ранг, я бесспорно уважаю, я им восхищаюсь, но даже он не может заставить меня смириться. Не ранг, а ваши голубые глаза, любовь моя, овладели моей душой. Господу угодно, чтобы я была рядом с Вами, но прошу Вас оставьте в покое мою веру, уважайте ее, как я уважаю Вашу...

Время шло. И того, и другого ждали свои обязанности, и сейчас было недосуг заниматься личной жизнью. Маятник неумолимо раскачивался. Пробило двенадцать — полдень.

Алике встала, сделала неловкий реверанс, слезы поблес­кивали в ее глазах.

— Прошу Вас простить меня, мой единственный друг... Мне нужно спешить. Новобрачные, наверное, заждались меня. После окончания брачной церемонии мы, наверное, увидимся, если только нам позволят другие гости. Каждый требует к себе внимания.Он опустился перед ней на одно колено. Его голубые гла­за заволокла пелена слез.

— Солнышко, мой долгожданный ангел... Для чего Вы заставляете страдать нас обоих, кто дал Вам на это право? Если Господу было угодно соединить нас, то почему рели­гиозные различия должны нас разделять? Ноя вас так силь­но всем сердцем люблю, если Вы будете упорствовать и от­казывать мне в том, чего требуют придуманные не мной законы, то, вероятно, мне придется отказаться от своих прав на корону и передать ее своему брату — Михаилу... Но тако­го трагического исхода не перенесет мой августейший отец. Но мать...

— Ваша мать? — удивленно переспросила принцесса.

— Моя мать посоветовала мне прислушиваться к голосу своего сердца.

— Вот никогда бы не подумала, — невольно вырвалось у Алике, которая старалась скрыть свое неверие.

Он хотел было ее снова обнять, но она выскользнула и сказала ему на прощание:

*— Я обещаю вам, Николай, подумать, собраться с мыс­лями. Если мне когда-нибудь придется стушеваться, уйти в тень, ради вашего восхождения на царство, то я это послуш­но сделаю... но отказаться от религии моей матери...

Она не договорила. Цесаревич остался один в гостиной, которая в это мгновение показалась ему такой враждеб­ной, словно площадь, на которой полно недружелюбного народа!

Расстроенный цесаревич в тот же вечер написал матери: «Я пытался объяснить ей, что она не может, не должна от­казываться выходить за меня замуж... а она все плакала и только повторяла: “Нет, нет, я не могу”. Но я настаивал, настаивал на своем, и эти уговоры продолжались часа два, но не дали никакого результата,,.»

На следующий день все дальние родственники, члены дружеских семей, прибывшие со всей Европы в Кобург, были в курсе происходивших событий. Бракосочетание ве­ликого герцога Эрнеста, эта главная причина сбора стольких величеств и высочеств, отошла как бы на задний план. Пред­стоящая свадьба герцога бледнела, становилась чуть ли не банальностью по сравнению с надвигавшимся другим, куда более важным событием — обручением будущего императо­ра! Теперь Николаю не было нужды брать на себя роль ад­воката перед Алике. Все приглашенные, все близкие и даль­ние родственники старались найти аргументы поубедитель­нее, чтобы победить тревожную неуступчивость принцессы, заставить ее отказаться от своей религии!

Великая княгиня Элла «обрабатывала» свою сестренку. «Нужно подчиняться велению сердца», —* уговаривала она ее. Вот она, Элла, нарушила семейную традицию, добро­вольно приняла православие, только чтобы понравиться своему мужу, великому князю Сергею Александровичу. Никто ее к этому не принуждал. По нескольку раз надень вдалбливала она в голову строптивой Алике эту идею. Не­ужели она готова отказаться от такой большой, такой ис­кренней любви к ней Николая из-за не столь уж важного вопроса о религиозных различиях? Она клялась, что их ро­дители на небесах непременно благословили бы ее оттуда, что вступление в лоно другой церкви никак не могло отри­цательно сказаться на ее совести, ведь Бог — повсюду, Ему предназначен культ души и культ любви... Алике провела бессонную ночь. Через щели в шторах она видела, как зани­малась заря, слышала раннее щебетание птиц. Она, стара­ясь быть очень честной с самой собой, не хотела слушать ничьих советов: нет, такую жертву требовал от нее не Нико­лай. Этого требовало его положение цесаревича-наследни- ка православной короны! Разве он не предлагал ей отказать­ся от всех своих привилегий, ради женитьбы на ней? Како­го еще более убедительного доказательства его любви к ней она могла требовать от него?

Алике унаследовала от своей бабушки ее прямодушие. Она знала какой замечательной женой для своего мужа была королева Виктория. И английская королева первой наруши­ла свою привычную выдержку и вовлекла внучку в разговор о религии.

Утро 8 апреля 1894 года выдалось таким светлым, просто лучезарным! Она потребовала, чтобы ей принесли порань­ше чаю, наспех умылась, оделась, чтобы не терять драгоцен­ных часов на эту процедуру, и тут же побежала искать сест­ру и тетю Михен, великую княгиню Марию Павловну, жену старшего дяди Николая, великого князя Владимира Алек­сандровича. Она ее так поддержала накануне.

Это был такой солнечный денек, поистине день обруче­ния! С решительным видом, очень быстро Алике шла по парку к тому дворцу, в котором остановилась ее тетка, Ве­ликую княгиню предупредили, сообщили о ее приходе, и та тут же приняла родственницу.

— Ваше высочество, прошу простить меня за столь ран­нее вторжение...

— Охотно, тем более что Вы хотите сообщить мне какую- то добрую весть, я в этом не сомневаюсь.

Алике сделала обычный реверанс. Великая княгиня лю­безно протянула ей руку.

— Ну, дитя мое, Вы наконец сумели преодолеть свои предрассудки? Вы намерены стать моей племянницей, не так ли?

Алике была слишком возбуждена, слишком счастлива, чтобы медлить с ответом. Она выпалила на одном дыхании:

— Да вы правы!

Она бросилась перед великой княгиней на колени, утк­нулась лицом в ее платье.

Какой это был сладостный момент для обеих женщин, теперь они становились гораздо более близкими по родству.

Августейшая тетя тут же послала за племянником, кото­рый обитал в другом флигеле. Ей теперь нужно было ждать, но каким приятным было это ожидание! Алике даже закры­ла глаза, чтобы получше насладиться этими дивными мину­тами. Николай не заставил себя долго ждать.

Обняв свою тетку, он открыл свои объятия и для Алике, теперь такой расслабленной, обмякшей, опьяненной тем счастьем, которое она, наконец, согласилась добиваться вместе со своим любимым.Николай восторженно записал в своем дневнике: «Ве­ликолепный, незабываемый день в моей жизни, день по­молвки с моей горячо любимой, моей несравненной Алике. О Боже, какая гора свалилась с моих плеч! Какую радость я испытываю! Целый день я провел, как в дурмане, не отда­вая себе отчета, что, собственно, со мной произошло! Кай­зер Вильгельм сидел в соседней комнате и ждал с дядями и тетями окончания наших переговоров. Вместе с Алике я прямо пошел к королеве Виктории, после чего ктете Марии, где произошла долгая, чувственная сцена, когда мы все об­нимали друг дружку и радовались. После завтрака мы отпра­вились в домашнюю церковь великой княгини Марии, где состоялся благодарственный молебен. Даже не верится, что теперь у меня есть невеста...»

Многочисленные прибывшие в Кобург гости не спуска­ли глаз с молодой императорской пары. Все во дворце радо­вались, на городских улицах все были в восторге. Теперь повсюду — от самых скромных отелей до роскошных апар­таментов королевы Виктории, — все говорили лишь об од­ном: этом замечательном событии.

С каждым днем радости у цесаревича все пребывало. Его дневник свидетельствует о переживаниях его сердца:

«Кобург, 12 апреля. Сегодняутромя проснулся,думаяотом, что начинается новый прекрасный день. В 10 часов Алике за­шла за мной, и мы отправились вместе пить кофе к королеве. Она сказала, что теперь я могу называть ее просто бабушка. Во время завтрака под окнами играла военная музыка. Мне при­шлось, сидя в комнате Алике, отвечать на ворох телеграмм.

В три часа дня мы позавтракали во второй раз у короле­вы , после чего мы с Алике пошли в «Розенау», где собралась целая компания для игры в теннис и для чая. Я оставался в комнате моей горячо любимой Алике до восьми часов с чет­вертью. С разрешения тети Марии я переехал из замка в не­большой ее домик, рядом с виллой, в которой сейчас живет Алике. Я занял апартаменты Альфреда, который сегодня уехал в Потсдам; комнаты очень удобные, но самое главное, что я нахожусь рядом со своей возлюбленной».

Суббота, 16 апреля 1894 г

«День холодный и серый, но на душе было светло и ра­достно. Мы отправились на первый завтрак к тете Марии. В одиннадцать я пошел в церковь. В пять часов прибыл осо­бый курьер, который доставил нам почту, — такие милые письма, орден Святой Екатерины и прекрасный подарочек для Алике от папы и мамы: пасхальные яйца. Какую радость испытали мы оба! Я зачитывал ей письма от маман, пол­ные нежной любви, радости, абсолютного удовлетворения. В шесть вечера мы отправились во дворец, чтобы попро­щаться с королевой. Она уезжала в Англию, и до вокзала ее провожал целый полк немецких драгун. После обеда я, на­конец, остался наедине со своей дорогой и нежно любимой Алике!»

Нужно сказать, что еще никогда эта романтически на­строенная Германия не знала более светлых дней. Королева Виктория возвращалась в Лондон, очарованная цесареви­чем, будучи убежденной в том, что этот брак, через который будущий царь сближался с половиной правящих домов Ев­ропы, и станет для нее, этой Европы, его гарантом на дол­гие годы. Таким образом, старые обвды, накопившиеся пос­ле Крымской войны, которые до сих пор разделяли Россию с Англией совершенно улетучивались.

Но ей было мало лишь повсюду говорить о своем удов­летворении этим делом. Помолвка ее внучки состоялась как раз вовремя, чтобы способствовать смягчению проводимой ею внешней политики. Она уже строила планы на будущее, собиралась направить приглашения Алике прибыть летом следующего года к ней, в Виндзор, и там потом к ним при­соединится цесаревич Николай.

В виду того, что в Кобурге собралось так много род­ственников, принц Альберт предложил всем сфотографи­роваться на память. Объектив зафиксировал замечатель­ную панораму королевских европейских династий — тридцать членов семьи. Старая королева, маленькая, чуть сгорбленная, но крепкая, как скала, устроилась в центре, в первом ряду, с тростью в руках. Кайзер со свирепо-тор- чашими усами, разумеется, в военной форме, был един­ственным сидяшим из мужчин в этой компании. Николай, с красивым, почти детским лицом, в котелке, стоял рядом с Алике, на очаровательном личике которой застыла до­вольная улыбка...

 

VII.

В это же время в Санкт-Петербурге повсюду: во дворце императора, в церквях, университетах, в светских гости­ных, на улице — все только и говорили об обручении на­следника.

Императрица Мария Федоровна не меняла своего враж­дебного отношения к помолвке. Но так как она не сумела найти сыну другую невесту, отвечавшую, на ее взгляд, всем требованиям цесаревны, она несколько умерила свой пыл.

Все великие княгини, за исключением Эллы, были еди­нодушны, считая маленькую Гессенскую принцессу не бо­лее чем самозванкой. «Разве мало в Европе других красивых девушек, — говорили они между собой, — более даровитых, чем эта маленькая высокомерная и надменная провинциаль­ная немецкая аристократка, которая вознамерилась стать второй дамой империи!»

Александр Ш сильно недолюбливал Англию. Непопуляр­ность Великобритании, особо разжигаемая довольно могу­чей в императорских кругах французской партией, никак не давала повода рассчитывать на симпатии по отношению к этой внучке королевы Виктории, которая вскоре станет рус­ской государыней!

Эта странная, молчаливая сиротка многих не устраивала.

Более того, во многих кланах шептались о том, что здо­ровье императора пошатнулось, что он может скоропостиж­но преждевременно умереть, и, таким образом, невеста Ни­колая сразу же после его смерти станет императрицей, не пройдя через испытательный срок в роли великой княгини.

Словоохотливые придворные дамы только и говорили об этом «досадном событии», намекая на то, что цесаревича заставили жениться на ней в силу высших государственных интересов!

Какая злобная, безмозглая глупость! Все эти россказни, слухи и толки не могли скрыть того факта, и об этом было хорошо известно окружению Их величеств, что наследник трона уже несколько лет испытывал неистребимое влечение к этой немецкой девушке. Молодой человек был влюблен в свою невесту, он сам по своей воле ее выбрал, противопо­ставив свою к ней жаркую любовь той холодности, с кото­рой его родители воспринимали эту увлеченность.

Ну* а что испытывала Алике со своей стороны? Простые смертные часто стремятся унизить тех, кто выше их, чтобы сравнять их с собой. Так, повсюду говорили, и, прежде все­го, в этом усердствовала принцесса Радзивилл, что Алике пошла на этот брачный союз из своего непомерного тщес­лавия и усталости. Все это, конечно, злобная ложь, которая тут же пропадает, стоит лишь перейти к анализу их чувств. Алике с Николаем с раннего своего детства оказались в при­вилегированном кругу, очерченном взаимной любовью, любовью уникальной, любовью на всю жизнь, любовью, угорая принимает божественную сущность на этой Земле и кажется самым нежным дыханием Божиим!

У многих биографов Алике можно прочитать, что она, не фудучи способной в силу своей природы довольствоваться второстепенной ролью, обладала слишком большими пре­тензиями. Что же могло бы говорить в пользу такого сужде­ния в«е юные годы? Ей, конечно, льстило, что на ней оста­новил свой выбор молодой, очаровательный, влюбленный ВДее принц, предложил ей разделить с ним один из самых др&срасных тронов в мире. Что же здесь плохого? Это — вполне нормально. Ну, а какая другая девушка, окажись она на се месте, не почувствовала бы и умом и своим сердцем прелесть подобного одержанного ею триумфа? Разве она сверхчеловеком, чтобы оставаться абсолютно безраз­личной к такой чести, от такой всепоглощающей страсти, когда претендент на ее руку был даже готов отречься от пре­стола, если бы она ему отказала в его желании связать с ней свою судьбу?

Каждый день Алике присылали все новые подарки — красивые драгоценные украшения, кружева, самые прекрас­ные в мире меха,.. Русская императрица постоянно спраши­вала ее по поводу того, какое придано? она Зкелает, — по древнему русскому обычаю, приданое такой невесте дарил русский двор.

...После двух недель невообразимого счастья Николай собирался в дорогу, — нужно было возвращаться в Россию, домой. Последний вечер в Германии он провел в комнате Алике. Он в своем дневнике сделал такую запись: «Мы дол­го были вместе, она была необычайно нежна со мной... это так необычно — приходить и уходить, когда хочешь, без малейшего ограничения. Как грустно расставаться с ней, хотя бы на одну ночь...

Заперевшись в своей каюте на императорской яхте «По­лярная звезда», которая увозила его на восток, к русской сто­лице, Николай чувствовал, как его сердце переполнилось любовью и грустью. У него на пальце поблескивало обру­чальное кольцо. «Впервые в жизни я надел кольцо на палец. Мне кажется, что это смешно. Но ничего не поделаешь, ведь оно — символ обручения», — записал он в своем дневнике.

Но с приездом в столицу его путешествие не закончилось. Теперь нужно было ехать в Гатчину, чтобы рассказать все о своей поездке, о случившемся в Германии матери. Родите­ли по такому случаю созвали всех членов семьи. Царь в кос- тюме охотника обнял его. Он с рассвета охотился и даже убил утку, и не успел даже переодеться. Ему очень понравились телеграммы от Алике и королевы Виктории. После того как завтрак завершился, цесаревич увел мать в парк, чтобы там, наедине с ней, без сопровождающих, все ей подробно рас­сказать, доверить ей свои самые сокровенные чувства.

На следующий ;1,снь он должен был возвращаться в Санкт-Петербург. У него там оставались невыполненные обязательства. Вернее одно, но очень важное. Здесь следу­ет подчеркнуть, что среди неопровержимых достоинств этого молодого человека верность занимала первое место. Как и большинство молодых людей, доживших до двадца­тишестилетнего возраста (он родился 18 мая 1868 года), он познал женщину, и не одну. Он всегда был мало склонен к любовным приключениям, с детства отличался серьезнос­тью, и, вероятно, долгое время вел бы монашескую жизнь, если бы сами его воспитатели не подтолкнули его к этой авантюре.

Она произошла весной 1890 года, несомненно, кем-то подготовленная с точной целью, встреча с молодой, семнад- датилетней балериной балетной труппы императорского двора, которую звали Матильда Кшесинская. Хрупкая, ма­ленького роста очень подвижная, вся такая воздушная, с лебединой шеей, смеющимися глазками, Кшесинская ста­ла впоследствии лучшей балериной своего поколения. Мно- 1Ие даже говорили, что она — гениальная танцовщица.

Сам царь Александр III, поздравляя балерину с ее успе­хом, в своей ложе представил ее своему сыну. Пожимая ее «аленькую, как у птички лапа, ручку, он сказал ей: «Так будьте же украшением и славой русского балета».

После этого ее пригласили на ужин с императорской се­мьей.

В тот вечер, в своей комнате, в Гатчинском дворце, Ни- вояай вспоминал эту встречу в царской ложе: как их взгля­ды встретились, как оба они чуть покраснели, как дрожал голос и у нее и у него, выдавая тревожное, сладкое волне­ние...

- 'Николай, этот неопытный кавалер, ничего не знал об «с!сусстве галантного обхождения, и даже не пытался искать Новой встречи с балериной. Но она сама, эта хитроумная девушка, очень скоро разузнала распорядок дня цесареви­ча. Ей стало известно, что почти ежедневно Николай со сво­ей сестрой Ксенией выходили на балкон Аничкова дворца, Ч*«бы сверху понаблюдать за разношерстной толпой, запол­нявшей Невский проспект.

Кшесинская теперь каждый день в определенное время ос­танавливалась перед дворцом, высматривая своего очарова­тельного принца, сгорая от желания поскорее его увидеть. Весь май после из встречи она украшала свою комнату русскими трехцветными флажками с голубой, белой и красной полосками.

Ее специально вызывали в Красное Село, где она давала концерты для офицеров в военном лагере.

Все лето Николай довольно часто виделся с юной бале­риной. Но сам он никогда к этим встречам не стремился. Он теперь постоянно думал о своей блондинке, этой северной принцессе, об Алике Гессенской, образ которой все время стоял у него перед глазами.

Но потом произошло то, что и должно было произойти. Николай по достоинству ценил громадный талант балери­ны и присутствовал почти на всех ее спектаклях. Он в своей ложе подолгу болтал с ней перед поднятием занавеса. Пос­ле окончания представления любовники укатывали куда- нибудь на тройке, и эти долгие ночные прогулки крепче привязывали их друг к другу.

Матильда, конечно, прекрасно знала, что Николай на ней никогда не женится. Ему хватило мужества однажды при­знаться ей в том, что одно прекрасное видение постоянно его преследовало — видение очаровательной принцессы...

Матильда тогда часто плакала. Но ее увлеченность этим молодым человеком была настолько непреодолимой, что она была готова заранее идти на любые жертвы. Она знала, что с ним ей не видать счастья, но, тем не менее, никак не могла вырвать эту занозу из сердца. К счастью, ее карьера отвлекала ее, не давала так сильно страдать.

Николай* очарованный такой ее искренностью, непри­нужденностью, привязанностью ее к нему со свойственным ей чисто русским фатализмом, сам терял голову, проявляя свою полную беспечность.

Кшесинская, такая легкая, воздушная, такая проворная, как белочка, продолжала взлетать по ступенькам славы.

И в тот вечер, перед тем, как подвергнуть анализу свою совесть, он вспоминал этапы ее стремительного восхожде­ния:в 1891 году она станцевала фею в «Щелкунчике», затем принцессу Аврору в «Спящей красавице». На всех ее репе­тициях присутствовал П.И. Чайковский. Однажды после спектакля он пришел к ней в грим-уборную, чтобы поздра­вить танцовщицу с большим успехом. Он предсказал ей ве­ликое будущее. Она станет такой же, как Анна Павлова или Тамара Карсавина, если не затмит их обеих.»

Эта похотливая женщина, больше влюбленная в себя, чем в своего императорского любовника, думающая только об одном, как оставить свой след звезды на небосводе славы, понимала, что ей придется расстаться с Николаем, расстать­ся без особого шума, как можно тактичнее. Она одерживала в театре один триумф за другим, но чувствовала, что зани­мает в сердце Николая все меньше места.

...Николай в конце концов решил порвать со своей юной любовницей. Он пришел к ней, чтобы проститься,

—Я попросил руки принцессы Гессенской Алике, — ска­зал он твердо. - Ия счастлив, что она приняла мое предло­жение.

Слезы жгли глаза Матильды, и она не смогла их сдержать.

Они решили попрощаться на пустынной сельской доро­ге неподалеку от Царского Села. Она сидела в карете, набро­сив на плечи бледно-голубую воздушную, словно облако, шаль. Он ехал на лошади перед ней. Сухо, без особой горе­чи, попрощавшись с ней, он повернул лошадь. Матильда разрыдалась в своей двухместной карете. Она долго плака­ла. Ее учитель Мариус Петипа, увидав ее с таким изменив­шимся, смертельно бледным лицом на репетиции, утешил ее такими словами:

— Матильда, благодари Пречистую Деву за то, что ты испытала муки любви. Страдания от любви — лучшая пита­тельная среда для величайших творческих достижений!

 

* * *

По правде говоря, Николай испытывал постоянное же­лание снова увидеть свою невесту. Он не мог думать ни о чем другом. Ему казалось, что дни до их встречи тянутся слиш­ком долго. После своего разрыва с Кшесинской он чувство­вал, что он стал другим человеком. Он долго раздумывал перед тем, как принять важное для него решение: рассказать ли своей возлюбленной о его холостяцкой жизни в Санкт- Петербурге, особенно его любовную историю с балериной, или же промолчать.

Алике в середине мая переехала через Ла-Манш, чтобы снова посетить своих родственников в Англии. В начале июня Николай поднялся на борт императорской яхты «По­лярная звезда», которая понесла его из Балтики через Север­ное море в Англию, к Алике. Морское путешествие длилось четыре дня. Цесаревич аккуратно вел свой дневник. «Завт­ра я снова увижу свою возлюбленную... я с ума сойду от ра­дости!»

Он высадился в Грейвсенде, а там сел на поезд, который прибыл на лондонский вокзал Ватерлоо. Издалека он уви~ дал на перроне Алике, которая нетерпеливо выискивала гла­зами номер его вагона.

Он сам рассказывает об их встрече. «Я бросился в объя­тия своей невесты, которая была, как всегда, прекрасна».

В его дневнике от 9 июня сохранилась только эта корот­кая запись, но и ее вполне достаточно, чтобы понять, какая радость охватила их обоих.

— Дорогой, — ласково, но твердо, проявляя свой харак­тер, сказала Алике, — мы отсюда не поедем прямо в Винд­зор. Ее величество предупреждена. Моя сестра принцесса Виктория пожелала, чтобы мы оказали ей честь, навестили прежде ее.

У четы Баттенберговбыл большой особняк на берегу Тем­зы, в Уолтоне. Большая река плавно катила свои тихие воды. Теплый ветерок навевал тишину. За садом этого сельского поместья начинались необозримые зеленые поля.

Принц Людвиг Баттенбергский был ужасно горд тем, что принимал у себя наследника русского трона в качестве сво­его будущего шурина. Простая, размеренная, провинци­альная жизнь, которую вели здесь ее старшая сестра с му­жем, предвещала чудесный покой. Никакого протокола, никакого двора, никаких угодливых секретарей. Слуги та­кие спокойные, немногословные, повсюду царила желан­ная интимная обстановка. Английское лето в этом году от­личал ось удивительной мягкостью. Возлюбленные прогу­ливались по ухоженным зеленым лужайкам, которые здесь были по-особенному зелены, по утрам собирали ягоды и рвали фрукты в саду. Алике собирала цветы охапками. Она даже увезла Николая довольна далеко от дома, в соседние поля, где при их приближении пугливо разбегались стада овец...

После полудня в саду они пили чай как простые помещи­ки, проводящие свой отпуск в патриархальном доме. Алике усаживалась на траву или в тени старого каштана и прини­малась вышивать скатерки для принцессы Виктории, кото­рой нравилось вспоминать о том, как их мать собственно­ручно вышивала все скатерти в доме, и трудилась над ними, словно пчелка. Николай читал им вслух английских поэтов, которые просто сводили с ума его невесту и будущую своя­ченицу.

С наступлением сумерек, когда бабочки устраивали свои безумные пляски вокруг зажженных ламп, они возвраща­лись в большую гостиную, откуда через распахнутые окна можно было видеть легкие пристани по всей Темзе,

Николай еще никогда прежде не испытывал такой безгра­ничной свободы, такого счастья. В своем дневнике он запи­сал: «Трудно даже представить, что живешь в настоящем раю, настолько я счастлив. Жить словно во сне наяву, какое удовольствие».

Он часто писал домой матери, подолгу беседовал со сво­ей воалюбленной во время продолжительных совместных прогулок.

Алике признавалась сестре:

— Виктория, я никогда еще не была такой счастливой, как в эти подаренные тобой нам дни.

— О чем ты говоришь, Солнышко мое, куда более счас­тливые, еще более прекрасные дни ждут вас впереди, ког­да закончится лето. Нужно как можно скорее обвенчаться. Вы так подходите друг другу. Видит Бог, как я счастлива с моим добрым Людвигом. Но когда я вижу в ваших глазах целый океан переполняющей вас любви, я не ревную, а лишь говорю себе: «Пусть Господь окажет им свое предпоч­тение!*

Алике порывисто обняла сестру. Николай застал их в объятиях.

— Мое маленькое Солнышко, просто расцвела, благода­ря вам, Виктория. Я вас за это еще больше люблю. Сейчас я с ужасом думаю, как отразится на нас наше императорское положение. Вдалеке от всех чопорных официальных цере­монная чувствую себя гораздо лучше. Боже, как мне повез­ло, что меня так любит Алике...

— Николай! — воскликнула Алике, протягивая к нему руки. — Давай останемся здесь! Забудем обо всем на свете. Скажем всем, что речной бог превратил нас в плакучие ивы. А Людвиг с Викторией нас где-нибудь спрячут...

— Всегда готовы, дети мои. Но прежде поженитесь. В до­машней жизни англичане ужасно стыдливы...

— И мы тоже, Виктория, — ответила Алике, — не нахо­дишь?

Все рассмеялись, в глазах всех пробежали лукавые искор­ки. Принц Людвиг, вернувшись с охоты, предложил устро­ить на следующий день пикник.

Все тут же принялись строить планы. Принц осведомил­ся, не сможет ли он взять с собой своих любимых собак. Все поедут верхом. За ни ми будет следовать карета со слугами, с провизией...

Алике радовалась, словно ребенок. Николай не сводил с нее влюбленных глаз.

Страстная его любовь во время этих счастливых деньков только сильнее разгоралась. Невеста занимала все его мыс­ли. Она не выходила у него из головы только потому, что она есть, существует — никаких больше причин.

Он решил довериться ей, рассказать о своей личной жиз­ни. Он передал ей свой дневник. Так у нее откроется пря­мой доступ к его душе, откроется без всяких его слов, его жестов. К чему они?

Но Ал икс еще очень плохо знала русский. Часто на стра­ницах этой исповеди она оставляла какие-то бессвязные за­мечания. Некоторыебиографы, которым удалось держать в руках этот документ непорочной любви, отмечали эти заме­чания, свидетельствовавшие о странностях характера моло­дой девушки.

Нельзя забывать, что Алике была по отцу немкой и от­личалась повышенным романтизмом, религиозной сенти­ментальностью, а налет наивности придавал ей пикант­ность, словно аромат, исходивший от стихов Гёте и Генриха Гейне.

Так, на одной страничке она оставила такие стихи:

На другой странице читаем стихи Виктора Гюго:

На еще одной странице написано по-немецки: «Es gibt Tage und Momente, die Strahlen werfen, konnen uber Jahre...»

Затем по-французски: «Разве сможем мы когда-нибудь забыть эти славные деньки, мой хороший, мой добрый че­ловечек!»

Под этой фразой она нарисовала сердечко, и добавила: «Ты, ты, ты...»

И вот еще такие фразы, свидетельствующие о ее чисто женской, мистической взволнованности:

♦Сегодня ночью мне приснилось, что я любима. Про­снувшись, я убедилась, что это так и есть. Я, опустившись на колени, благодарила за это Бога. Настоящая любовь — это дар Божий, который с каждым днем делает нас все бо­лее глубокими, все более совершенными, все более чис­тыми».

Когда читаешь эти странички дневника, то лучше по­нимаешь историю этой юношеской любви двух чистых со­зданий, которая с годами будет становиться все возвышен­нее. Такую любовь можно сравнить с любовью Дафни и Хлои, Павла и Виргинии. Невольно любой может расчув­ствоваться, пожелать этой избранной паре молодых лю­дей самого большого счастья и необычной нежности друг к другу.

Но при этом нельзя забывать об окружении, о человечес­ких слабостях, о роли благородного происхождения. Он — сын самого великого императора того времени, она — юная принцесса, благополучие семьи которой так зависит от всех коронованных особ в Европе...

Менее чем через неделю после их приезда к чете Баттен- бергов присланная туда телеграмма вернула возлюбленных к жестокой реальности. Ее величество, английская короле­ва теряла терпение. Из своего Виндзорского замка она уч­тиво, но со всей своей властностью требовала к себе Алике с Николаем.

Алике, конечно, не страшилась встречи с бабушкой. Она знала, на какую беспримерную нежность к ней способна старая королева. Николай, правда, нахмурился:

— Но ведь там у нас не будет такой свободы, как здесь!

Виктория Баттенбергская без всякой злобы сделала свое

сдобренное иронией замечание:

— Николай, о какой свободе Вы говорите, если у Вас на голове царская корона? Обратитесь к Пану, к лесным шекс­пировским феям, пусть превратят вас в деревья в соседнем лесу, с туго переплетенными ветвями... и тогда вам уже не­чего будет опасаться...Это была всего лишь порожденная романтикой шутка принцессы, но в ней было много правды.

Сборы были недолгими. Гости с грустью прощались с хозяевами.

— Приезжайте снова, как только сможете, — пожелал им принц на прощание.

 

VIII.

В Виндзорском дворце их ждала другая Виктория, анг­лийская королева.

Она нежно обнимала внучку, а Алике увлеченно расска­зывала ей о том, как она счастлива.

— Вы, Грэни, даже представить себе не можете, какой замечательный у меня жених! Он сумел убедить меня, что очаровательные принцы существуют не только в сказках.

Королева только покачивала головой, выражая свое пол­ное с ней согласие. Она все чаще подносила свой лорнет к старым глазам. Ей хотелось получше разглядеть свою кра­савицу, ее милое Солнышко, ее дорогую внучку...

— Скажи, а тебе не страшно становиться второй дамой в русской империи?

Алике не спешила с ответом. А чего ей бояться? Голова у нее, конечно, кружилась от такой неслыханной, резкой пе­ремены в ее жизни, но ведь это вполне естественно, и она в этом никак не виновата! Прежде она относилась довольно небрежно, довольно легкомысленно ко всем добрым поже­ланиям, которые выражали ей при английском дворе. Но теперь разве мало у нее оснований считать себя весьма важ­ной личностью, которая может сделать немало добра для ее будущей страны, для возвышения ее славы?

— Нет, Грэни, мне ни чуточку не страшно! Я конечно знаю, что моей свекрови хотелось бы иметь другую невес­ту для своего сына... Но ведь она не одна такая. Все матери в этом одинаковы... Николай постарается, чтобы она была ко мне более справедливой в будущем... я же буду всегда почтительной с ней и наверняка добьюсь у нее отпущения грехов.

Кажется, Алике смело заглядывала далеко вперед.

Королева протянула ей портфель, битком набитый бума­гами.

— Ты посмотри, сколько поздравительных телеграмм мы получили всего за несколько последних дней. Когда ты была маленькой, то для тебя мы вскрывали всю почту. Теперь ты это сделаешь сама и первой обо всем узнаешь. Его величе­ство царь Александр III, твой будущий тесть, не забывает о твоем первом долге...

— Моем первом долге?

— Да, дорогая. Чем ближе ты подходишь к этому неудоб­ному и своенравному сиденью, которое называется троном, тем больше ты должна отдавать себе отчет в том, что для нас, государей — важнее всего те обязательства, которые накла­дывают на нас наши могущественные родственники.

— И какой же у меня мой первый долг?

— Господь! Ему прежде нужно служить. Но так, как это делали в твоей новой семье на протяжении столетий Его по­читания.

Твой будущий тесть попросил меня принять здесь, в на­шем родовом замке, отца Яничева, личного исповедника государя.

Он находится здесь с позавчерашнего дня, и я ему сказа­ла, что он первым после меня будет разговаривать с тобой. Кажется, он — человек большой доброты, о чем я больше сужу по его физиономии, чем по его словам, ибо он, этот славянин, говорит по-английски ничуть не лучше, чем я по-русски!

Королева улыбалась, глядя прямо в глаза молодой девуш­ке. Она чувствовала, с каким стеснением та принимала эту весть, это было сразу заметно по ее неуверенным жестам, по ее внутреннему колебанию.

— Нужно уступить желанию твоих родственников поли- нии жениха, приступить к своему религиозному обучению, и оно, это обучение, начнется, не мешкая, с завтрашнего дня. К тому же я полагаюсь в этом на помощь твоего очаро­вательного Николая...Лучше его никто не приобщит тебя к православию...

Через открытые окна комнаты до них донеслась бравур­ная музыка военного оркестра.

Королева встала со своего места.

— Ну~ка, дай мне руку, Алике, я хочу вместе с вами по­любоваться этим чарующим меня спектаклем. Я пригласи­ла тысячу кадетов из морской академии в Гринвиче, чтобы они здесь перед нами выполнили под музыку гимнастичес­кие упражнения в честь твоего жениха. Я знаю, ему нравится армия, парад, строевые занятия. Я и приготовила ему не­сколько таких сюрпризов. Завтра он примет парад у шести рот королевских гвардейцев. У него будет очень насыщенная про­грамма пребывания у меня. Думаю, что он будет просто счас­тлив вместе с нами проводить время.

Николай, конечно, был уже счастлив только от того, что каждое мгновение видел перед собой свою Алике, но он не забывал и о той дружбе, которая завязалась у них в прошлом году с его двоюродным братом, Джорджем (будущим коро­лем Георгом V), герцогом Йоркским, который в 1893 году женился на принцессе Марии Текской.

Николай с Джорджем были поразительно похожи друг на друга. Порой их путали даже члены семьи. Он, правда, был чуть меньше ростом, более щуплым, чем Николай, и у внука английской королевы было ужасно худое лицо. Но прически у них были абсолютно одинаковые. У каждого волосы разделял прямой пробор, а свою мужественность оба они подчеркивали маленькой бородкой на манер Ван Дейка.

В Олдентоне, в огромном британском военном лагере, все они — принц Эдуард с принцессой Уэльской, Николай, Алике, все Йорки, и множество других кузенов и кузин на­блюдали при свете факелов церемонию вечернего спуска флага и с удовольствием слушали выступления английско­го, шотландского и валийского хоров.

Николай был просто очарован воздаваемыми им повсю­ду почестями. Королева наградила его орденом Подвязки. В Букингемском дворце был устроен бал в честь жениха и невесты. Николай самозабвенно на нем отплясывал, и, что­бы польстить матери, написал ей:

— На этом балу не было ни одной женщины, которая могла бы с вами посоперничать!

Алике встретилась с отцом Яничевым, но без особого восторга. Она все же заставила себя совладать со своими чув­ствами и пришла, почтительная и покорная, чтобы послу­шать, что скажет ей святой отец. Ни тот, ни другой не скры­вали добродушного лукавства, когда старались уладить не­которые разногласия по принципиальным религиозным вопросам на чужих для них языках, на которых они выража­лись.

Тем временем молодая девушка делала определенные успехи. В утренние часы в тени вековых каштанов Винд­зорского парка Николай встречался со своей терпеливой, горячо любимой ученицей. Она была такой прилежной, просто удивительно. Отец Яничев то и дело хвалил Нико­лая за сделанный им выбор, где еще найти такую внима­тельную невесту; будущую супругу! Надо поискать! А как эта музыка похвал была приятна для ушей некогда такой молчаливой принцессы Гессенской! Как она разительно изменилась с той поры, когда вела скучное, однообразное существование!

Однажды утром, когда Николай направлялся в личный салон своей невесты, чтобы поздравить ее с наступлением нового дня, впереди него в комнату вошла миссис Орчард. В руках она несла деревянную шкатулку из розового дерева, отделанную золотыми полосками.

Заинтригованная этой вещицей в руках гувернантки, Алике с нетерпением ожидала прихода ее дорогого жениха, чтобы он лично открыл эту шкатулку, на крышке которой золотыми буквами было выгравировано ее имя.

Николай уселся напротив нее, и они вместе стали разгля­дывать содержимое столь дорогого подарка.

— Дорогая, — стал объяснять Николай, — это драгоцен­ности для Вас, они принесут Вам счастье. Эти драгоценнос­ти по случаю нашего обручения отныне, с сегодняшнего дня, принадлежат Вам. Насколько мне известно, ни у одной из цариц еше не было таких прекрасных украшений.

Вытаскивая их из ларца Алике искренне восхищалась их красотой и изяществом, — какие дорогие украшения дарил ей Николай. Она растеряно смотрела на него, а зрачки ее бирюзовых глаз расширялись от удивления.

Все эти маленькие шедевры, сиявшие перед глазами мо­лодых людей, создал придворный ювелир, француз, по име­ни Карл Фаберже, который жил в России.

Кольцо с розовым жемчугом, ожерелье из таких же кам­ней, браслет в виде цепочки, украшенный большим изумрудом, брошка, усыпанная сапфирами и бриллианта­ми. С самого дна ларца Алике извлекла самое великолеп­ное, самое престижное украшение — длинное с перевязью колье из жемчугов, которое одно стоило двести пятьдесят тысяч рублей!

Весь английский двор умолял отца Яничева прийти, что­бы полюбоваться этим сокровищем, уникальным в мире собранием драгоценностей. Он подтвердил своей импера­торской ученице, что еще никогда в истории дома Рома­новых никому не преподносили таких дорогих украшений. А ювелир Фаберже, который снискал себе мировую извест­ность после только этого одного заказа, тут же стал самым модным золотых дел мастером! Все княгини теперь хотели непременно посетить его лавку, этот настоящий храм золо­тых европейских украшений, который был расположен на Большой Морской, такой широкой и элегантной улице в Санкт-Петербурге, как и знаменитый Невский проспект!

Перед таким великолепным набором драгоценных сокро­вищ королева Виктория только молча, чуть улыбаясь, качала головой. Взяв Алике за подбородок, она прошептала ей:

— Только не стоит тщеславиться, моя красавица!

Она, конечно, ни на секунду не сомневалась в характере Алике, в ее простоте, в ее глубокой любви к Николаю.

Алике, конечно, была поражена, восхищена, таким не­жным знаком внимания к ней, несравненной красотой этих драгоценных украшений, не виданных еще на Западе, но в этом подарке она не искала удовлетворения своей женской гордыни, как мог бы написать недобросовестный, злобный свидетель!

Для проявления ее большой любви к Николаю, достаточ­но было бы и скромного золотого колечка или простого бу­кета цветов, если только при этом оба они оставались ис­кренними.

Эти драгоценности вместе с ларцом еще несколько дней были выставлены на всеобщее обозрение, и на них скорее не с радостью, а с завистью поглядывали многочисленные принцессы и придворные дамы. Не обошлось» конечно, без злобных замечаний, язвительной критики даже со стороны членов английской королевской семьи, и в адрес Солныш­ка раздавались весьма недоброжелательные слова, — еще бы, эта девчонка вдруг стала владелицей самых дорогих, самых изысканных украшений во всей Европе!

 

* * *

Многие кузены и кузины, дяди и тети Алике, оставшие­ся в Германии, однако, не скрывали своего скептического отношения по поводу тех успехов, которые все предсказы­вали молодой немецкой принцессе в России. Среди них осо­бой суровостью отличалась императрица Фредерика, эта, несомненно, одна из самых умных женщин Европы, и она совсем не разделяла в этом отношении мнения королевы Виктории. Она уверяла, что кому же, как не ей, лучше знать характер своей племянницы. Она обвиняла ее в узости мыш­ления и в старомодных взглядах на политику!

Можно, правда, было бы спросить у этой самоуверенной государыни — откуда у нее столько информации? Алике была с ней малознакома, а ее поездки в Германию отлича­лись краткосрочностью.

— Вот увидите, она будет выражать совершенно другие идеи, абсолютно противоположные распространенному о ней мнении. Она — человек властный, поверьте мне. Она всегда будет действовать, принимая решение сама, и не ус­тупит никому даже малой толики власти, которой, как она полагает, ее наделят. У моей племянницы слишком преуве­личенное мнение о себе самой, о своем уме и своих досто­инствах...

Нужно заметить, что императрица Фредерика была един­ственным человеком, которая проявляла столько враждеб­ности по отношению к невесте, о которой говорили во всем мире.

Будущий ее народ видел над головой молодой принцес­сы сияющий нимб. Все в интеллектуальных кругах Санкт- Петербурга выражали к ней только свои симпатии. Те рус­ские люди, которые в это время находились проездом в Лон­доне, говорили послу, что они будут только рады, если их представят той, которая в один прекрасный день станет их государыней. Но эти же люди, добившись своего, тут же начинали жаловаться на холодность оказанного им приема, подчеркивали, что принцесса не сказала им ни одного лас­кового слова.

Разумеется, робость Алике не способствовала завоеванию ею требовательных светских дам, которые смотрели на нее скорее как на любопытное животное. Они сразу решили, что ей не хватает привычной любезности, и не без удовольствия злословили о ней.

В это время в русских кругах уже распространялись тре­вожные слухи об ухудшающемся состоянии здоровья Алек­сандра III. В Санкт-Петербурге, как и в Москве, наблюда­лась заметная тенденция либерального толка. Всемогущий обер-прокурор Святейшего синода К. Победоносцев снис­кал ненависть всех интеллектуалов империи. Все повсюду говорили о свободе совести, об уважении прав всех граждан империи, а Победоносцев упрямо выступал против всех пе­редовых идей и постоянно укреплял свою личную власть над царем, и это уже не могло не вызывать всеобщего осужде­ния.

Народы, населяющие нашу планету, во всех ее частях, остаются такими, какие они есть, и имперская традиция требовала от Алике изменить свою веру, если она хотела выйти замуж за наследника престола. Сердце ее разрыва­лось, когда она приносила такую великую, на ее взгляд, жер­тву. Отцу Яничеву пришлось прибегнуть к своей обходитель­ности, к дипломатической тонкости, чтобы она преодолела свои последние душевные терзания. Когда летом в Виндзо­ре стало известно, что невеста, наконец, уступила желанию своего претендента на ее руку и намерена поменять религию, она стала подвергаться резкой критике со стороны русско­го общества.

Все сторонники установленного Победоносцевым суро­вого политического режима в глубин^ души надеялись, что она на это не пойдет, и посему считали ее высшим суще­ством. Ее согласие принять православие было повсюду встречено с живым разочарованием. В царском окружении об этом старались сильно не распространяться, но когда все стало ясно, то повсюду — в аристократических салонах, в высших учебных заведениях, в «элитарных» университетс­ких кругах — вдруг начался откат назад: на самом ли деле мо­лодая принцесса Гессенская является той сказочной птицей- феникс, которой ее представляли?

Само собой, императрица Мария Федоровна, несмотря на свои умильные депеши, дорогостоящие подарки, гром­ко заявляла всем* кто хотел ее слушать, что ей не нравится этот брак. Она без всякого стыда утверждала, что у такой супруги, как Алике, нет необходимых качеств, чтобы даже вступить на нижнюю ступеньку трона. Сестры Николая, великие княгини, тоже не скрывали своей враждебности. Беспричинная ревность — а у какой ревности есть причи­на? — заставляла злонамеренных людей критиковать еще до приезда в страну ту, которая заставила себя отказаться от самых сокровенных убеждений, только ради того, чтобы им понравиться!

В июне 1894 года Николай был все еще ослеплен своей мечтой. То, что не бы по любовью к его любимой невесте, он безоговорочно отвергал. Можно было бы подумать, что мо­лодые люди отведали «фильтра любви», иначе как поверить тому, что происходило у всех на глазах?

Николай решил рассказать своей невесте о своей пре­жней жизни. Он не позволил ей самой наткнуться на интим­ные записи в его дневнике, посвященные его взаимоотно­шениям с Кшесинской, напротив, он взял на себя инициа­тиву и рассказал ей все, подробно, об этом своем любовном опьянении.

Она спокойно, с серьезным видом, выслушала его, не сделав ему ни единственного упрека, и два дня спустя напи­сала ему:

— Все мои мысли по-прежнему только с Вами, Моя лю­бовь к Вам усиливается с каждым днем. Те, кто еще друг дру­га не любили, теперь любят, а те, кто всегда любили друг друга, любят еще сильней».

А ниже, тоже на французском, на большом листе: «Всегда хранить верность, всегда ждать... всегда любить, открывать объятия и протягивать руки. Я хочу написать только одно слово на этой чистой странице — счастье! счастье! Никогда не забывайте Вашу искреннюю, Вашу маленькую девочку, которая Вас так глубоко любит. Мой малыш, никогда не ме­няйтесь, доверяйте Вашей маленькой дорогуше, которая так глубоко, так всепоглощающе вас любит, что и высказать нельзя. Словами нельзя выразить Вам мою любовь, они бес­сильны, мое восхищение Вами, мое уважение к Вам. Нужно спокойно смотреть на то, что осталось позади нас. Мы все подвергаемся искушениям в этом мире, когда мы молоды и не можем бороться с соблазнами, ограждать себя от них. Но ведь мы потом раскаиваемся, выходим на верную дорогу, а Бог прощает нам грехи наши. Простите меня, Ники, за мою лю­бовь, я слишком много Вам написала, но мне так хочется, чтобы Вы не разуверились в моей любви к Вам, и знали, что я Вас еще больше люблю за то, что вы рассказали мне эту ма­ленькую историю; Ваше доверие ко мне меня так глубоко за­трагивает, и мне остается лишь усердно молиться Богу, что­бы я оказалась достойна Вашего доверия. Да благословит Вас Бог, мой возлюбленный Ники...»

Двое возлюбленных, жених и невеста, она с ее девствен­но-чистой любовью к нему, к которому ее сердце впервые забилось еще любовью юной, и он, очищенный своей ис­кренней, без утайки, исповедью, эти два соучастника, при­общенные к космической силе Господа, продолжающего свое Творение, обретающие надежду, считали, вероятно, та­кую любовь чудом, если еще до них, поэты брали в руки свою лютню, чтобы на протяжении веков воспевать такую все тор­жествующую любовь, как у них!

В этот день, 23 июня 1894 года, когда оба возлюбленных искали уединения в лесных пристанищах Виндзорского парка, произошло одно не менее счастливое событие, ко- торое вывело их за пределы очерченного ими для себя ма­гического интимного круга: герцог Йоркский чуть не обе­зумев от радости, сообщил королеве Виктории, что его жена, принцесса Мэй, успешно разрешилась от бремени. Правнук великой королевы появился на свет в десять ча­сов утра.

Принц Уэльский, будущий король Георг V, записал в сво­ем дневнике:

«Мой малышка, крохотный мальчик, весит восемь фун­тов, и мистер Аскит, министр внутренних дел, явился к нам немедленно, чтобы его поприветствовать!»

Этот день начался с большой радости для Виндзора, ста­новящегося истинным семейным раем. Будущий король Эдуард VII выберет в качестве крестных новорожденного, будущего короля Эдуарда VIII, императорских обрученных. Этот ребенок, когда станет королем, будет править очень недолго и отречется от престола из-за любви к прекрасной Уоллис Симпсон.

При церемонии крещения Николай заметил, что вместо погружения маленького принца в купель, архиепископ лишь окропил водой ему головку.

В разгар торжеств, под густой сенью массивных рододен­дронов в парке, где вечером был устроен пышный обед, а Николай впервые надел элегантный сюртук с красным во­ротником, в замке была получена потрясающая весть: вся Франция оделась в траур — только что в Лионе было совер­шено покушение на президента страны Сади Карно!Английскую королеву сильно взволновала эта новость. Она приказала немедленно отправить во Францию свои со­болезнования. На церемонию похорон отправится принц Уэльский. Она не хотела отменять званый семейный обед, потому что им отмечалось не только рождение маленького принца Эдуарда, ее правнука, но и помолвка Алике с наслед­ником русского престола. Она с такими словами обратилась к своим почетным гостям:

— Господин Карно стал жертвой своего долга. Сегодня покушения совершаются не только на жизнь государей, но и на мужественных руководителей, которым приходится управлять еще более безответственными детьми, чем мои — своим народом. Ну, а пока рассаживайтесь за столом и бу­дем думать только о жизни!

 

* * *

На самом деле, в этот памятный день, когда в королев­ской семье Англии отмечался день рождения наследника, а вместе с ним императорская помолвка, и все торжество было омрачено диким убийством президента Французской Рес­публики, всем хотелось жить, и не думать о смерти.

Атем временем Александр III медленно умирал. Цесаре­вича срочно вызвали в Россию. Государь с трудом приходил в себя после тяжелой простуды. Но в его окружении к недо­моганиям царя все относились довольно беспечно. Алек­сандр III, этот могучий, крепко сбитый мужчина, довольно еще нестарый, живой и властный, порождал у многих обман­чивые иллюзии. Но болезни его преследовали и с каждым днем грозили ему новыми осложнениями. Царь, которому из-за его богатырского телосложения, предрекали долгую жизнь, стал заметно сдавать всего за несколько дней. Это не могло не беспокоить его окружение, да и всю его обширную империю. Но за этой тревогой скрывалась и еще одна. Был ли в достаточной степени цесаревич готов к царствованию, ведь такая возможность постоянно откладывалась на дале­кое будущее. Александр III, куда более деспотичный прави­тель по сравнению с Николаем I и Александром II, посто­янно удерживал на большой дистанции от власти наследни­ка, великого князя. Как же в таких условиях будущему им­ператору готовить себя к столь громадной ответственности, которая выпадала на его плечи? Царь проявлял в этом пла­не свою беспечность, считая, что до смерти ему еще далеко, и даже не назначил никого для принятия важных решений в случае, если вдруг обнаружится вакантность трона... Ког­да Николай вернулся домой, то ему сообщили, от чего стра­дает его отец: от избытка белка в моче и сердечной недоста­точности. Ноги у него сильно отекали, и он был вынужден отказаться от обуви. Он настолько ослаб, что иногда засы­пал, сидя за столом. После официальной поездки в Польшу и отдыха в Спале, в своем охотничьем домике, состояние его здоровья ухудшилось, и медики посоветовали ему сменить климат, на более теплый и сухой. Тогда было решение, что Александр Ш уедет в Крым вместе с императрицей, и они на самом деле 6 октября 1894 года приехали в Ливадию. Мария Федоровна, обеспокоенная столь быстрым угасани­ем супруга выписала из-за границы известного специалис- та-кардиолога. Он, осмотрев царя, только печально покачал головой.

Нужно было его окончательно освободить от всякой ра­боты, изменить постоянный, привычный образ жизни, и тогда было решено, что больного отправят для лечения на остров Корфу. Там климат, конечно, лучше, чем в Крыму.

Министр императорского двора граф Бенкендорф, при­быв на греческий остров, выразил свое опасение в связи с тем, что больному императору сюда, на остров, скорее все­го не добраться.

Этот высокопоставленный вельможа рассуждал вполне здраво. 16 октября было решено, что император никуда из Ливадии не поедет. Великий князь, наследник престола, собирался в Дармштадт к своей невесте, которая жила во дворце одна, ухаживала за больным отцом. Полный тревож­ных предчувствий, Николай попросил Алике приехать в Ливадию как можно скорее.

В эти тяжелые, скорбные дни великий князь Владимир Александрович, дядя цесаревича, начал обучать молодого наследника основополагающим принципам его будущего правления.

Медики в один голос заявляли, что царя уже не спасти, и так как никакой надежды больше нет, то нужно заниматься сейчас самым главным, — осуществить переход царской вла­сти от отца к сыну.

Каждый день в Ливадию со всех сторон приезжали чле­ны императорской семьи. Каждые сутки окружение царя замечало, что ему становилось все хуже и хуже.

«Кто же будет новым монархом?» — повсюду слышал­ся такой вопрос. Чтобы управлять такой большой страной, как Россия, нужно обладать большим умом, твердой во­лей, нужно уметь обращаться с высшей властью. У Алек­сандра Ш было полно энергии, это правда, но сын его был человеком робким и боязливым. В свои двадцать шесть, он ничего толком не знал о жизни и всегда находился в тени отца. Довольно оптимистические слухи проникали в на­родную среду. Многие говорили, что будущая императри­ца способна оказывать благоприятное влияние на своего молодого мужа, потому что она обладает необходимым мужеством, прямодушием и поможет своими советами ему уберечься от придворных интриг, которые уже начинали завязываться вокруг цесаревича... Алике очень быстро при­была из Дармштадта, взволнованная срочным вызовом в Крым своего жениха, но теперь, на месте, она задавала себе кучу ужасных вопросов. Как же ей утвердиться в такой гро­мадной стране, которую она так плохо знала? Каким обра­зом ей добиться доверия со стороны будущей своей свек­рови, которая всегда проявляла к ней свою глухую враждеб­ность?

Она хотела во всем теперь действовать, лишь полагаясь на свою любовь к жениху, и с энергией, унаследованной от своей матери...В Берлине ее поезд совершил остановку, на вокзал встречать ее приехал кайзер и целый час там беседовал с ней.

— Дорогая моя кузина, — говорил он ей, — являясь гла­вой протестантской церкви я не могу одобрить твое го пере­хода в православие. Теперь, когда тебе предстоит взойти на русской трон, подумай о том, что полезного ты сможешь сделать для Германии.

Нужно сказать, что Алике ничего не отвечала, ничего не обещала, и ее ледяное молчание, прерывавшееся коротки­ми, ничего не значащими фразами, только сильнее раздра­жало Вильгельма II.

Так они и расстались в чопорной, не отличающейся сер­дечностью, натянутой обстановке. Алике продолжала вто­рой этап своего путешествия только в сопровождении одной единственной фрейлины. На русской границе ее встречала сестра, великая княгиня Елизавета, которая, проявив любез­ность, прибыла на встречу с ней во главе отряда почетной гвардии и нескольких высших чиновников, преподнесших ей букеты цветов и адресовавших ей несколько льстивых слов.

В Ливадии, на крыльце дворца, ей был оказан торже­ственный прием. Вся царская семья в полном составе, на­циональная гвардия оказывала ей почести, развивались во­енные знамена, гремела музыка.

Чинопочитание этих тщеславцев, способных причинить обиду даже самому лучшему из людей, исполняющих свою сокровенную миссию, заставляло робеть молодую путеше­ственницу, и в результате она вдруг почувствовала себя та­кой одинокой в чужой стране, где никто, ни один человек не смог бы разделить с ней дорогие ей воспоминания о ее детстве. Ее будущий муж, выражая свою сыновью скорбь по отцу, отягощенный своим новым высоким положением, испытывая тревожную неуверенность из-за блеска своей будущей короны у него на голове, не смог в этот важный момент окружить ее должной заботой, создать вокруг нее такую обстановку, которую требовало ее одиночество.

Через пять дней после своего приезда она записала в днев­нике цесаревича такие многозначительные слова:

«Дорогое дитя мое, молитесь Богу, чтобы Он укрепил Вас. Не позволяйте ломать себя. Ваше Солнышко молится за Вас и за дорогого всем нам больного. Я Вас так нежно люблю, дорогой мой! Будьте более энергичны, не отходите от док­тора Лейдена, пусть он всегда первым обо всем информиру­ет Вас. Не забывайте об этом: очень скоро Вы будете Пер­вым, ведь Вы — сын царя. Не допускайте, чтобы хоть на мгновение вокруг вас забывали, кто Вы такой, что Вы сто­ите на пороге царствования, Любовь моя, простите меня за то, что я говорю Вам все это, но я делаю это только потому, что люблю Вас».

В четверг, 20 октября, Александр III умер.

Через час после его смерти Николай запишет в своем дневнике: «Голова кружится. Господь призвал к Себе нашего горячо любимого папу. Помоги же нам, Господи, в эти ужас­ные дни. Вечером, в половине десятого, все мы молились в той комнате, в которой он испустил последний дух. Я чув­ствую себя так, словно я тоже умер».

На следующий день, в 10 часов утра, во время богослуже­ния в церкви Алике была обращена в православие. Они все вместе — Мария Федоровна, Алике, ее сестра Элла, Нико­лай причастились Святых Тайн. Николай официально стал русским императором.

Понимал ли он в эти торжественные часы, что он уже больше не влюбленный молодой человек со своей собствен­ной судьбой, но и хранитель судеб всего своего народа.

Его запись в дневнике, датированная этим днем, ниче­го не сообщает нам о его заботе. Ни слова беспокойства по поводу своего нового высокого положения, ни тени сомне­ния по поводу своей способности исполнять новые обязан­ности!

Николай оставался все таким же влюбленным, таким же вздыхателем, опьяненным своей страстью к Алике! Он толь­ко и думал о своей будущей жене. Кого же мы видим теперь перед собой? Государя, который вот-вот взойдет по ступе­ням на трон, или же все того же нежного, безумно влюблен­ного ребенка?

Его невысокий рост еще больше выдает в нем юношу, мало пригодного к управлению великим народом.

Он написал в своем дневнике 21 октября: «Провел весь день с Алике, отвечая на телеграммы. Погода испортилась, и на море разыгрался шторм».

Алике молилась, стоя на коленях, в комнате, в которой ярко горели свечи. В отличие от Николая, его реакции на происходящее, она только и размышляла о своем новом по­ложении, об императорской короне, которая очень скоро ей водрузят на голову, и она находила утешение в такой вот мысли: моя любовь к Николаю, наша взаимная любовь, но теперь она — будущее России!

 

IX.

Когда пушки военных кораблей, стоявших на якоре в Ялтинском порту, производили последний залп по усоп­шему монарху, на лужайке перед Ливадийским дворцом был установлен алтарь, а отец Янииев, в золотом облаче­нии, подошел к Николаю и торжественно совершил при­нятие присяги у Его императорского величества, царя Николая II.

Алике из окон своих апартаментов следила за торже­ственной церемонией. Страх придавал ее печальному выра­жению налет священнодействия. Лошади в черных попонах, тащившие катафалк, подхалимская угодливость важных вельмож, вежливое, почти безразличное отношение царской семьи, которая становилась сейчас и ее семьей, склонившей голову перед прахом Александра III, производили должное впечатление на молодую принцессу. Ее жених уже не был очаровательным принцем. Он вдруг стал императором, от- цом-батюшкой страны со ста восьмидесятые миллионами обитателей, которые были готовы теперь упасть перед ним на колени, растянуться ниц, чтобы выразить ему свое пови­новение.

Могла ли она помочь ему, помочь ему своей пылкой лю­бовью к нему, призывавшей ее к действиям? Столь стреми­тельное превращение из неизвестной маленькой немецкой аристократки в великую княгиню, а потом и в императри­цу, вызывало у нее головокружение.

Множество свидетелей, которые близко подходили к ней, обвиняли ее только в холодности, в безразличии! Но поче­му никто из них не думал, что вот эта погребальная помпа, которой оказывали почести усопшему императору, не мог­ла не произвести на нее сильного впечатления?

Сколько же пустоты, тшеты во всех этих церемониях! Она, несомненно, предпочла бы всем этим бездушным, за­ученным, как у автоматов, поклонам, свое одиночество, как и всем этим придворным, которые теперь утрачивали перед ней дар речи. Убранные в погребальный черный наряд парк и J1 ивадийский дворец заставляли ее нисколько не доверять всем этим людям, которые подходили к ней, чтобы сделать дежурный, требуемый этикетом книксен. Давным-давно представление о смерти занимало слишком значительное место в ее детских размышлениях, и оно заставляло требо­вать стыдливого, почтительного к себе отношения. А тут она приходила в ужас от всех этих кривляний, от повседневных привычных жестов, будто труп, который всех их здесь сей­час собрал, был не трупом человека, а какого-то животного; она в эту минуту испытывала определенное величие, благо­даря своему новому высокому рангу, но и тщету всех этих обязанностей, которые не воспринимало ее сердце.

Принесенная совсем недавно ею жертва, смена религии, нисколько не усиливали ее религиозного усердия в отноше­нии Господа, которому она не переставала молиться.

Она не могла проявлять такое отношение, произносить такие фразы, которые диктовались лишь какими-то обсто­ятельствами. Если такое можно было рассматривать как изъян, то от него, этого недостатка, совсем не страдали все эти люди, и она, обращаясь к молитве, просила Господа по­кончить с пресным безразличием всех этих персонажей, которые безликой чередой проходили перед ней.

Мария Федоровна в своих траурных просторных одеждах не оставляла ее ни на минуту вне своего поля зрения. Она следила и за поведением сына, и еще более требовательным, более властным тоном говорила своим своякам:

— Нужно немедленно переходить к брачной церемонии...

Эта неисправимая кокетка, давая такие рекомендации родственникам, явно рассчитывала лишить желанного блес­ка обряд бракосочетания своего сына, принизить, слишком не выпячивать свою невестку.

Однако, четверо братьев Александра III были против этого, против бракосочетания, проведенного здесь, в Ли­вадии, в узком кругу. Они единодушно выразили свое мне­ние, что бракосочетание их племянника неожиданно став­шего императором, —■ общенациональное, важное собы­тие, и привилегия отмечать его должна быть предоставлена столице.

Николай записывал в своем дневнике:

«Дорогого папу в гробу перенесли в большую церковь... Г роб казаки несли на руках. Все вернулись в опустевший дом морально разбитыми. Тяжелое испытание послал нам всем Господь».

...Обитый фиолетовым шелком гроб с телом Александ­ра III был перевезен из Ливадии в Севастополь, где его уже ждал траурный поезд, чтобы везти его дальше в Санкт-Пе­тербург.

И днем, и ночью поезд неспешно катил на север через украинские равнины; толпы крестьян стояли вдоль желез­ной дороги, чтобы проводить усопшего царя в последний путь. Алике трогала их верность правителю. Она теперь мысленно укреплялась в своей миссии: сделать своего мужа хорошим государем для своего народа.

В больших городах, таких как Харьков, Курск, Орел и Тула, поезд останавливался, и там жители всех этих губер­ний приходили, чтобы принять участия в панихидах, устра­иваемых прямо на вокзалах в присутствии городской знати и чиновников.

В Москве гроб установили на катафалк представители военной и религиозной власти и привезли его в Кремль.

Все увереннее наступала осень и низкие ноябрьские тучи неслись по серому небу; острые, как иголки, ледышки сне­га больно вонзались в лица москвичей, заполонивших все улицы, чтобы проститься с царем. Алике мысленно остава­лась со всеми этими незнакомыми ей людьми, будущими подданными ее мужа, которые демонстрировали такую сильную любовь к новому монарху, что ей было очень, ко­нечно* приятно.

По пути в Кремль траурная процессия останавливалась, чтобы отслужить литургию на папертях десяти самых боль­ших в Москве церквей. Церковное пение убаюкивало Алике, и она чувствовала себя гораздо лучше в своем одиночестве. Никто не заставлял ее открывать рта, чтобы произносить те же банальные пустяки, на которые было так гораздо все ок­ружение Николая.

В* Кремле всю ночь проходила траурная панихида с мо- литвами, прихожане оказывали усопшему монарху свои пос­ледние почести.

".^Наконец императорский поезд прибыл в Санкт-Петер- 0ур1Г"Красные с золотым придворные кареты, обитые чер- ндам крепом, ожидали своих пассажиров. Четыре долгих часа Кортеж медленно продвигался через весь город к собору Петропавловской крепости, где находится усыпальница рус- ских царей дома Романовых.

- Грязный, серый день, больше похожий на ночь, едва осве­щал городские улицы, покрытые черноватым талым снегом.

Жених посоветовал Алике стараться не прятаться от взглядов толпы в своей карете, которая следовала за карета­ми всей семьи.

^ Над украшенным трауром городом висела тяжелая, гне­тущая тишина. По приказу Николая все окна в домах по Невскому проспекту были закрыты, а многочисленные фо­нарные столбы, завернутые в траурный креп, придавали это­му медленно идущему кортежу какой-то особый печальный Шау как будто какие-то высокие призраки склонились над головами скорбящих людей... Алике, повинуясь требованию мужа, сидела у окна кареты. Люди в молчавшей толпе ста­рались увидеть свою новую императрицу. Всем так хотелось получше ее разглядеть, увидеть ее лицо. На одном из пере­крестков стояла толпа старух, и когда ее карета проезжала мимо, все они стали креститься, а одна, качая головой, про- Ш№тала; «Вот, посмотрите на нее! Привезла нам гроб с со-

Можно было, конечно, не придавать особого значения таким замечаниям, но все равно они указывали на опреде­ленное бытующее мнение и не могли не сказываться на ее репутации.

От справедливости князей много не потребуешь, чего же требовать от простого народа?

С первых дней своего пребывания в России Александра Федоровна станет жертвой несправедливости, которая обычно идет рука об руку с людской глупостью.

Виновата ли она в том, что гроб с телом ее будущего тес­тя сейчас двигался по городу? Если подобные глупые заме­чания, отзвуки суеверия городской черни, говорили о недо­верии народа к несчастной невесте, то для чего их с готов­ностью подхватывали члены императорской семьи? Вероятно, для того, чтобы понравиться вдовствующей им­ператрице. И тут каждый старался превзойти другого.

Николая преследовали две навязчивые идеи, — его лю­бовь к Алике, которая в эти хлопотные, ужасные дни, не могла выкроить ни минутки для интимного общения моло­дых людей, и страх перед царствованием, о котором он даже не осмеливался говорить своей невесте! Ну, кому же в таком случае доверять?

В этом заключалась одна из граней характера этого мо­лодого человека, такого симпатичного и такого милого. У него не было товарища молодости, доверительного чело­века, своего «Пилада», который обязательно сопутствует Оресту на протяжении истории. Может, он испытывал осо­бый вкус к одиночеству? Или чувствовал неловкость при по­пытке разделить с кем-то еще свои чувства, поделиться сво­ими впечатлениями. В своей любовной страсти к Алике он оставался всегда ей абсолютно верным. Но была ли на самом деле его верность таковой? Не должна ли была и она, его воз­любленная, с максимальным тактом добиваться от него до­верия, чтобы еще больше сблизиться с ним сейчас, когда он носил траур по отцу?

Более двух недель гроб с телом Александра III был выс­тавлен для прощания. Каждый день прибывали все новые и новые делегации из губерний империи и из соседних стран. Всего — шестьдесят один представитель королевских се­мейств, каждый со своей свитой, собрались на этой скорб­ной неделе в мраморных дворцах Санкт-Петербурга. Насто­ящий парад императоров и коралей. На траурную церемо­нию приехали короли Дании, Греции, Сербии, принц Уэльский Эдуард со своим сыном Георгом, герцог Йоркс­кий представлял королеву Викторию, Генрих Прусский — своего брата германского кайзера. Все они неизменно за­давались одним и тем же вопросом, — каким будет новый русский монарх? Чтобы управлять Россией, нужен недю- жзганый ум, крепкая воля. Усопший царь всегда отличался быощей через край энергией. Его сын с юношеской внешно­стью в свои двадцать шесть лет казался таким робким, ис­пуганным...

Тысячи людей проходили мимо открытого фоба в тре­вожном молчании. Министры, высшие военачальники, ко­мандующие армией, флотом, представители имперской администрации, земледельческих и ремесленнических об­щин, —в общем весь народ в своей благоговейной отрешен­ности задавал себе один и тот же вопрос: «Каким будет новое царствование?» Николай довольно редко появлялся в апарта- ментах своей невесты за полчаса до чаепития. Алике встава- яа ему навстречу. Нежно и торжественно целовала в лоб.

— Столько принял сегодня делегаций, дорогая! Немного прогулялся по парку... От пожелтевших веток доносится за­пах снега... я его почувствовал...

, Она смотрела на него глазами, полными печали, а он про- должал:

?'•••'—Я, наверное, самый счастливый человек на земле! Мне принадлежит твое сердце... Ты — моя Алике. Что нам с то­бой до других!

‘Он не закончил свою мысль. Она подошла к нему, лас- »мю провела рукой по его волосам.

- * Не поддавайся душевной боли, мой любимый.

■— Душевная боль не причиняет мне стольких страда- «ий...Ее удивили его слова, она опустилась в кресло рядом со столом, где лежала ее вышивка, и оттуда внимательно смот­рела на него. Он продолжал:

— Смерть отца была слишком неожиданной, слишком жестокой. Я никогда и не представлял себе, что в один пре­красный день унаследую его самодержавную власть,.. Я по­ражен огромной тяжестью той ноши, которая свалилась на мои плечи.

— Не могу ли я тебе чем помочь?

Она спросила об этом просто так, без всякой задней мыс­ли, о чем утверждают недобросовестные биографы. Она про­сто предложила свою помощь, ведь любая женщина всегда стремится помочь мужу.

— Иногда, — продолжал он, — мне не хочется даже ду­мать о том, что я стал новым хозяином такой громадной империи. Иногда так хочется заплакать, разрыдаться, слов­но обиженный ребенок...

Растрогало ли ее такое его признание, была ли она разо­чарована таким его малодушием? •

Никто никогда не узнает, что творилось тогда в голове Алике, какие мысли обуревали ее. Но она явно не хотела поощрять страхи мужа.

— Ники, впереди нас ждут великие дни. Я буду всегда рядом с тобою. Мужайся, мужайся, прежде всего, чтобы за­щитить нашу с тобой любовь...

— Зачем же ее защищать? — перебил он невесту.

— Неужели ты думаешь, что наша испытываемая друг к другу святая нежность, объединяющая нас до таинства бра­косочетания, может понравиться «другим»?Я имею в виду, твою семью, сестер, моих родственников... Возьми на себя труд, погляди вокруг: окружающие нас супружеские пары больше объединяют общие интересы, личные мотивы, а не тот порыв, то влечение, которое позволяет нам соблюдать определенную дистанцию от них. Теперь всем следует при­знать, кто ты такой и кем должен стать, — царем! Отцом для многих народов, первым слугой Божиим в нашей религии. Так сохраняй и впредь во имя нашей близости способность

выражать сомнения, великую душевную чистоту, которую я в тебе так сильно люблю. Биения твоего сердца никто не должен слышать, пусть для них оно превратится в камень. Пусть никто не догадывается, что ты чего-то боишься, опа­саешься.

Он ее внимательно слушал. Он знал, что она права, что она может быть его наставником и будет им, но где найти столько сил, чтобы постоянно быть неуязвимым, чтобы во всем полагаться только на свою совесть?

*.На повседневных богослужениях присутствовала раз­ношерстная толпа, чтобы оказать последние почести усоп­шему Александру III.

В этот момент будущий английский король Георг V на­висал своей жене Марии:

«Каждый день после завтрака мы должны быть на служ­бе в церкви. После панихиды все мы подходили к открыто- мутробу и целовали Святую икону, которая вложена покой- ному в руки. Когда я склонялся над ним и видел очень близ­ко его лицо перед собой, у меня от боли сжималось горло. >0н выглядел таким красивым, таким умиротворенным, хотя, конечно, и сильно изменился. Ведь прошло уже две недели». 4 Алике писала своей сестре Виктории Баттенбергской: «Как все же тяжело, — носить большой траур, оплакивать

мне человека, и в то же время думать о том, какое модное платье надеть для скорого венчания с царем. ^Порой я спрашивала себя, — не станет ли моя свадьба лишь продолжением панихиды, с тем лишь различием, что там на мне будет белое подвенечное платье, а не черное».

©своем близком бракосочетании она не ошиблась. Боль­шой совет императорского дома постановил, что брачная церемония состоится 26 ноября, через восемь дней после похорон. Почему была выбрана именно такая дата? Мини­стры очень заботились о состоянии вдовствующей императ­рицы Марии Федоровны, так как это был ее день рождения, * протокол по такому случаю предусматривал некоторое ослабление общенационального траура, что позволяло про- **сти бракосочетание нового царя.

Принцесса Радзивилл, о которой мы уже выше говори­ли, упрекала Алике в том, что та якобы не в полной мере разделяет печаль своей будущей свекрови. Какой незаслу­женный упрек! Алике старалась быть как можно более не­заметной, зная о весьма прохладном к ней отношении со стороны вдовы императора.

Алике по-прежнему боялась нападков этой восхваляемой всеми женщины, которая славилась своей непринужденно­стью, обаянием, своей утонченной женственностью и сво­ей твердой властностью с блуждающей на губах улыбкой.

Она старалась все время держаться подальше от нее, в тени, ожидая священного обряда бракосочетания, что дела­ло бы ее равной своему супругу, а оттесненные ею принцес­сы, придворные дамы наперебой объясняли такое поведе­ние холодностью ее сердца и даже полным безразличием ко всему, что происходит во дворце.

Они даже шушукались о том, что якобы великая княгиня Елизавета со своим мужем, ее шурином, великим князем Сергеем Александровичем старались сохранить над ней свое исключительное влияние, чтобы тем самым еще больше от­далить Алике от царской семьи.

Принцесса Алике, которая всего несколько дней была великой княгиней Александрой Федоровной, — этот высо­кий титул она получила сразу после ее обращения в новую веру в православной церкви, — искала дружески располо­женную к ней душу, чью-то симпатизирующую ей руку, ко­торая могла бы направлять ее по извилистой дорожке, веду­щей к трону.

Ей так хотелось бы получать добрые советы от своей свек­рови. Она даже сделала несколько шагов навстречу ей ради этого. Даже не беседуя с ней, она понимала, что эта очаро­вательная вдова, окруженная верными подругами ее двора, была слишком поглощена собственными проблемами, что­бы удостаивать еще своим вниманием и ее, Александру.

Может, поэтому Аликс-Александра составляла себе пред­взятое мнение об императорском окружении? К тому же она никогда не слыхала от этих вельмож ни одной самой малой похвалы в адрес ее жениха. А ведь им нужно было бы уже с ним считаться!

В конце концов она сама взбунтовалась против того без­различия, с которым к ней относились при дворе. Она по­клялась себе, что ее любовь к Николаю укрепит его самодер­жавную власть. И вот, наступил этот долгожданный день, 26 ноября, которого так опасался Николай, с его нестойким, склонным к колебаниям, характером.

Торжества будут краткими, как и полагалось в такой пе­риод, когда вся страна погрузилась в траур в связи со смер­тью царя.

Дворцовый протокол предусматривал одно любопытное требование: двум императрицам — новой и прежней — пред­стояло в белых платьях вместе проехать по Невскому про­спекту до Зимнего дворца.

С самого рассвета фрейлины, камеристки суетились воз­ле будущей императрицы, всячески украшали ту, которая благодаря браку возвышалась до наивысшего ранга в Импе­рии! В салон, примыкавший к ее комнате, принесли знаме­нитое «золотое зеркало», перед которым прихорашивалась каждая великая княгиня перед своей свадьбой на протяже­нии более трех веков. Допущенные к молодой брачующей- ся дамы из семьи Романовых обрядили Александру в тяже­лое старинное парадное платье из серебряной парчи, при­крепили к плечам мантию со шлейфом из золотой ткани с подкладкой из горностая.

Какую же горечь, вероятно, испытывала Мария Федоров­на, когда ей пришлось в соответствии с русским дворцовым обрядом, взять с красной подушечки сверкающую брилли­антами венчальную корону и собственными руками возло- жить ее на голову Александры!

Марии Федоровне в эту минуту казалось, — что, впрочем, и подтвердилось впоследствии, — что перед ней самозван­ка, которая лишала ее прерогатив ее высокого сана. Она прекрасно понимала, что только шумная враждебная кам­пания, развязанная против ее невестки, сможет умалить слишком опасное поклонение ей со стороны народа, и уже в первый день ее свадьбы она старалась усилить, насколько могла, антипатии к ней,..

Тем не менее они ехали в одной карете под любопытны­ми взглядами тысячеликой толпы по этой торжественной, широкой улице, где несмотря на холодную погоду стали еще ночью собираться петербуржцы, чтобы поглазеть на проезд двух государынь.

Подъехав к Зимнему дворцу, обе женщины вышли, про­шли через галереи в дворцовую церковь. Там их ждал Нико­лай в форме гусара в сапогах. Такая свежая, такая воздуш­ная, словно неземная, белокурая новая императрица держа­ла в руке зажженную свечу. В руке у молодого царя тоже горела свечка. Оба они подошли к митрополиту. Тот их со­четал таинством брака и благословил. Зазвонил колокол, первый весело звучавший колокол в этом скорбном тяжком перезвоне. Это означало, что отныне они становились пе­ред Богом мужем и женой.

Герцог Йоркский Георг писал своей жене:

♦Думаю, что Ники очень повезло, что у него такая кра­сивая и обаятельная жена, и я должен сказать, что никогда не видел двух молодыхлюдей, так любящих друг друга и бо­лее счастливых, нежели они. Я пожелал им обоим самого большого счастья, такого, какое выпало нам, — быть таки­ми счастливыми, как мы с тобой. Надеюсь, ты со мной со­гласна?» Герцог Йоркский искренне восхищался своей ку­зиной, ставшей русской императрицей, ее красотой, статью, грациозностью, но он тогда и не мог предположить, что тем самым оказывает ей медвежью услугу.

Когда новобрачные вышли из церкви, большая толпа на улице устроила им громкие овации, большая часть которых, несомненно, предназначалась новой царице, которая была в эту минуту такой взволнованной, испытывая свои возвы­шенные религиозные чувства, и она раздаривала свои ра­душные, отнюдь не заученные улыбки, в отличие от подна­торевших в этом искусстве безразличных правителей.

В сопровождении английской супружеской пары ново­брачные сразу из церкви отправились в Аничков дворец. Там жила вдовствующая императрица, которая встретила их хле­бом-солью.

Такой простой, такой естественный Николай сейчас нра­вился всем придворным кланам. Он был счастлив, и это сча­стье отражалось на его совершенно изменившемся лице.

Так как траур еще продолжался, то после бракосочетания не было устроено никакого торжественного приема, не со­стоялось и свадебное путешествие.

Николай с Александрой провели свою первую брачную ночь в Аничковом дворце. Там и началось их царствование. Они рано легли спать, так как у Алике сильно разболелась голова. В спальне их ждало брачное ложе. Молодая жена выражала нежную надежду на успех их брака. Муж крепко обнимал ее, и никогда ни одно разочарование в их чувствах, их лучезарной, пылкой страсти не омрачило их жизнь до самой смерти, еще теснее соединившей их.

 

X.

Семейное счастье новобрачных не знало границ. Пере­живая любовный экстаз, они не спешили взваливать на себя тяжкую ответственность, связанную с троном, счи­тающимся по существу, вакантным после смерти Алексан­дра Ш.

Их временное пристанище в Аничковом дворце не сули­ло им ничего хорошего. Почему Николай принял такое ре­шение, когда вокруг полно пустующих дворцов? Взять хотя бы Зимний, почему бы им в нем не провести свой «медовый месяц»?

Он, несомненно, принимал такое решение по совету ма­тери, которая ни на мгновение не расставалась со своей глав­ной в жизни амбицией, — не выпускать из-под своего влия­ния сына — теперь уже царя. Мария Федоровна скорее все­го неверно судила об истинном характере своей невестки, из-за чего многим рисковала. Александра вовсе не собира­лась становиться императрицей, чтобы позволять кому-то доминировать над собой, умалять свое достоинство, кото­рое теперь было точно таким, как и у ее супруга. После пер­вой же брачной ночи молодая жена поняла, что ей придется постоянно бороться с этой вспыльчивой вдовой — императ­рицей, еше слишком молодой, слишком восхваляемой, слишком обаятельной, чтобы смириться со своим новым положением и хоть немного стушеваться.

Довольно робко она пыталась переубедить своего мужа, заставить его отказаться от принятого им такого странного решения:

— Ники, не понимаю, для чего нам жить в этом дворце, с твоей матерью, когда полно других, которыми мы можем воспользоваться ?

— Видишь ли, дорогая, — отвечал он ей, — мама все еще носит траур, и ее нельзя оставлять одну. Мне совсем не нра­вится, что место моего отца за семейным столом пустует... Я ее понимаю, и ее печаль заставляет меня сильно ей сопе­реживать...

Такая доброта Николая трогала влюбленную в него Алек­сандру, и ей не хотелось ему противоречить.

С первого же месяца из совместного проживания, — к чему их вообще-то ничто не принуждало, — яма между дву­мя императрицами все углублялась. Александра, конечно, могла быть первой дамой империи, но нужно было с уваже­нием относиться к матери императора, которая заняла рус­ский трон на тринадцать лет раньше нее, Александры. Хо- дашь не хочешь, но Мария Федоровна оставалась главной хозяйкой их жилища. Аничков дворец продолжал жить сво­ей жизнью, своим распорядком, ею установленным, и нич­то не могло бы изменить ее привычек.

Мягкость, податливость Николая, его нетребователь­ность, проявлявшаяся во всем, позволяли матери безгранич­но расширять свою власть, но все же нужно было считаться $ молодой женой.

: Первые дни после свадьбы Александре приходилось ; проводить многие часы в одиночестве, на которые ее обре­кал Николай. Ему нужно было исполнять свои император­ские обязанности, давать аудиенции, принимать участие в деботе Совета министров, и все эти занятия не оставляла свободного времени для жены. По вечерам они, одна­ко, бывали вместе. Николай любил читать книги на фран­цузском. Она часто просила его почитать ей вслух по-фран- Нуэски, чтобы совершенствоваться в том принятом для об­щения при дворе языке. Особенно они оба любили рассказы Альфонса Доде. Зимой, когда все дворы, улицы, Площади были укутаны снегом, и в городе царила чуткая Мишина, царь набрасывал на плечи Александры шубу, и

императорская чета убегала из семейного дворца, чтобы покататься на санях. Николай, этот лихой наездник, сам садился за вожжи, и гнал сани с такой безумной скоростью, что становилось страшно...

Ах, как стремительно пролетали часы в этой почти про­зрачной светлой ночи, когда небо было выткано мириада­ми золотых звезд, а купола церквей и крыши дворцов исче­зали под белоснежной горностаевой мантией снега, когда лошади на сумасшедшем галопе увозили их далеко из Санкт- Петербурга в заснувшие стылые поля!

Молодая чета, казалось, в своей восторженности соеди­нялась с ночным космосом. Теперь ничто в мире для них не существовало, ничто не имело никакого значения для них, кроме этой стремительной санной гонки.

Император, казалось, мог бы гнать свои сани до самой бесконечности, преодолевая все земные, человеческие пре­грады. Александра, слившись с ним в едином порыве, даже не чувствовала биения их сердец, которые она обычно слы­шала в холодной белизне, ледяном безмолвии, в которых скользил их такой романтический экипаж.

Вернувшись, они проходили в небольшую гостиную пе­ред их спальней, где их ожидал поздний ужин. Жарко пыла­ющий камин освещал узкую комнатку и уставленный яст­вами стол. Как и все влюбленные в мире, они обменивались поцелуями, пили шампанское и ели кое-что из закусок, ко­торых всегда было слишком много.

Так, абсолютно неожиданно для них наступил последний день этого года — 31 декабря. Николай не пожелал прини­мать участия в традиционном новогоднем торжестве, когда собирались все члены семьи. Он отпразднует Новый год на следующий день, I января 1895 года!

Разочарованной старой императрице пришлось провес- ти предновогодний вечер со своими фрейлинами и самыми близкими подружками. Она говорила всем, кто ее слушал:

— После того как мой сын женился, я его больше не вижу — ну, почти не вижу. Мне кажется, что я ношу второй траур...Все это было неправдой. Николай с Александрой каждый день завтракали в компании императрицы-матери. Если он не мог присутствовать из-за какой-то важной официальной причины, то выкраивал время для встречи с ней в дневное время.

Николаю хотелось особо отметить в своем дневнике пос­ледний день 1894 года. Многие несдержанные читатели осуждали его скупой стиль, обвиняли его в отсутствии эмо­циональности, интереса к деталям, тем не менее приведем те фразы, которые он написал в последние часы уходящего года.

«Как тяжело думать об ужасной потере этого года. Но, уповая на Бога, я без страха смотрю вперед, ожидая наступ­ления Нового года, потому что самое худшее для меня, то, чего я боялся всю свою жизнь, — смерть отца и восхожде­ние на престол — уже случилось. Вместе с таким безутеш­ным горем Господь наградил меня также и счастьем, о ка­ком я даже не смел мечтать. Он дал мне Алике».

Эта молодая женщина в объятиях своего мужа дарила ему чудесные восторги плотской любви, хотя эту пару глубоко связывали и другие узы.

Единение их духа и тел вели их к самой полной зависи­мости друг от друга.

— Я люблю тебя, — не уставала она повторять ему, при­касаясь своими нежными губами к губам своего возлюблен­ного. — Я люблю тебя... и в этих трех словах — содержание эсей моей жизни!

Требовалось ли им еще что-то другое, этой почти уни­кальной паре в истории монархических браков, чтобы по­знать абсолютное счастье? Конечно! Для этого им не нужно было жить вместе с кем бы то ни было, и меньше всего с ма­терью мужа.

Говорят, что в первые месяцы своего царствования Ни- колай нуждался в советах матери по политическим вопро­сам и постоянно к ней обращался с такой просьбой. При ЗГОм она, как полагают, действовала искренне, даже не по­дозревая, что ее невестка могла на нее обидеться из-за ее постоянных встреч наедине с сыном. В этом можно, конеч­но, засомневаться, если принять во внимание, что императ­рица-мать была женщиной прямолинейной, инициативной, ловко управлялась со всеми дипломатическими делами и обладала большим политическим чутьем... Какой же, скажи­те на милость, невестке, тем более если она сама — монар­хиня, понравится, что каждый день после ее замужества свекровь надоедает ей своим присутствием и своими посто­янными советами мужу?

Нельзя сказать, что такая несуразность принесла даже легкий, едва заметный сбой в абсолютной гармонии, царив­шей в отношениях мужа и жены, но она с каждым днем уг­лубляла яму между двумя женщинами.

Александре приходилось невольно выслушивать такие вот ее «советы»: «Нет, сын мой, ни в коем случае. Твоя жена не будет возглавлять эту церемонию. Нет, она еще далеко не освоилась с ремеслом государыни. Поверь мне. Отправляй­ся туда сам!»

Николай соглашался, как будто получал от матери при­каз. Александра никогда не выражала по этому поводу сво­его протеста, — лишь бы не вызывать столкновения между матерью и сыном.

Более того, последние месяцы состояние ее здоровья ухудшилось. Ей теперь требовался частый отдых, она еще страдала сильными головными болями, которые подолгу не проходили. Тем не менее иногда по вечерам, а порой и по утрам ей приходилось сопровождать Николая, появляться на приемах в посольствах, присутствовать при вручении орде­нов и других отличий.

Она еще пуще опасалась постоянной критики в свой ад­рес, и порой, чтобы не разочаровывать своего мужа, все чаще проявляла свои колебания, становилась какой-то неуклю­жей и неловкой. Придворные тут же заключили, что она слишком чопорна и высокомерна, как англичанка. Светские люди, заполнявшие обычно праздничные гостиные, обме­нивались между собой условными знаками по ее поводу. Они, тем не менее, оказывали ей свое глубокое уважение.

Она мило улыбалась. Но уста ее молчали, настолько она бо­ялась сказать что-нибудь такое, что не могло пойти на пользу короны...

Очень скоро знатные дамы дворца, жены важных санов­ников, генералов и высоких должностных лиц настолько осмелели, что стали отпускать скабрезные шутки в ее адрес.

Правильность черт ее лица, несравненная ее красота не могли, конечно, избежать ничьего внимания. Мужчинам так хотелось сказать ей какой-то особый комплимент. Но она холодно воспринимала малейший знак уважения к ней от них, а дамы, уже не стесняясь, сразу замечали любую совер­шенную ею ошибку, отмечали ее колебания, ее робость, столь естественную в ее положении, когда она вдруг из за­творницы превратилась в идола всей нации, и все открыто насмехались над ней.

Вдовствующая императрица просто упивалась всеми эти­ми пересудами, этим насмешничеством, которые тут же до­водились до слуха Александры.

Она ужасно от всего этого страдала. Ее слишком откры­тый характер не воспринимал всех этих плутней, светских ухищрений, откровенной злобы двора, который теперь стал ее двором; двор этот, хотя и считался европейским, сохра­нял многое из опасной и неприемлемой азиатской практики.

Она восставала против этого с самого начала и жалова­лась мужу:

— Ники, мне так хотелось бы вызывать у всех симпатию, но я все чаще замечаю, что все меня здесь ненавидят...

— Ты слишком все преувеличиваешь, дорогая! Будь по­деликатнее со всеми этими дамами двора, который тебя рев­нует, и надейся на лучшее будущее...

Александру не утешали такие слова мужа, и она все же решила повести борьбу против этой необъяснимой для нее антипатии со стороны двора.

 

* * *

С приходом весны Нева постепенно освобождалась ото Явда. Большие ледяные глыбы отрывались от берегов, и плы­ли по течению реки, проплывая под мостами, словно стек­лянные лодки. Александра писала своей сестре, принцессе Баттенбергской: «Полгода как мы уже женаты. Николай и представить себе не может, какой счастливой он сделал меня, да и сама я себе этого до конца не представляю... Ах, если бы мы с ним только были одни, далеко от других, от всех забот...»

Когда молодая царица говорит о заботах, то, несомнен­но, подразумевает, прежде всего, свою свекровь, которая поистине обладала даром делать ее жизнь невыносимой. Тем не менее Николай с удивительной тактичностью и ловкос­тью лавировал между двумя государынями, чтобы ни одно облачко не бросило тень на его такую безмятежную семей­ную жизнь. Но все равно со временем обстановка накаля­лась.

Озлобленная своими неудачными попытками с помощью интриг разделить супругов, Мария Федоровна решила, на­конец, уехать на родину, в Копенгаген, чтобы там побыть какое-то время в лоне своей семьи. Эту новость Александра восприняла со вздохом облегчения. Теперь, казалось, дни стали куда светлее и даже длиннее. А мысль о том, что скоро они с мужем останутся вдвоем во дворце, укрепляла ее тер­пение.

Хорошая весть, как и плохая, никогда не приходит одна, и вот однажды утром, после обычного утреннего визита к ней ее врача, Александра узнала, что беременна. Светлая радость отразилась на ее бледном, печальном лице. Она тут же сообщила о своем счастливом открытии мужу, — моло­дой император радовался куда более будущей матери.

— Видишь, любовь моя... у нас будет сын... не может быть никакого в этом сомнения... Мои тетки, которые советуют­ся по всем важным.вопросам с духами и звездами, мне это твердо пообещали... Он будет таким же красивым, как ты, таким же обаятельным, и у него будет, точно как и у тебя, ве­ли коле пное, восхитительное сердце...

Она упала ему на колени, он, аккуратно подняв ее на руки, отнес на шезлонг, обитый горностаем. Она обвила его шею руками. Отсюда, с террасы, было отлично видно все необъятное небо над Санкт-Петербургом, особенно когда ярко светило солнце.

Можно ли себе представить более счастливую супружес­кую пару?

— Может, поедем за город, там ты гораздо лучше отдох­нешь, — предложил ей царь.

Его слова лишь усилили в ней нежность к нему, и она, бросив на него долгий, проникновенный, любовный взгляд, сказала:

— Ники, мой дорогой. Ты — моя любовь. Ты ведь не так часто бываешь рядом со мной, поэтому я хочу остаться здесь.

— Может, мы ускорим наш отъезд в Петергоф?

Царь не ответил. Он не знал, когда он сможет покинуть столицу, даже для поездки в ее предместье. Вдруг он сделал ей другое предложение:

— Почему бы тебе не пригласить к себе свою тетю Эллу, — она составит тебе компанию. Она такая спокойная, такая ус­лужливая, и вы вместе сможете решить, какой вам нужен от­дых и где, в каком месте...

Александре такая идея очень понравилась, и она тут же Отправила телеграмму сестре. Ее ответ из Никольского не заставил себя долго ждать, — на следующий день она сооб­щала о своем выезде из Москвы.

Тем временем Николай отдавал распоряжения поскорее приготовить для них Александровский дворец в Царском Селе, который когда-то там возвела великая княгиня Ека­терина.

Они с мужем часами обсуждали обстановку их собствен­ного первого дома, где никто не мог бы неожиданно по­явиться, без их на то разрешения. Когда Александра стала представлять, как она проведет первую ночь в своем доме, ей показалось, что у нее за спиной выросли крылья...

Великая княгиня Елизавета приехала к ней в мае месяце. Она вместе с родителями так радовалась будущему ребенку, наследнику престола. Сестры жили в уединенной обстанов­ке, занимались музыкой, вышиванием, читали по-француз­ски, старательно рисовали акварельки, катались по парку в своем экипаже. Дни летели один за другим с удивительной быстротой.

Вдовствующая императрица постоянно сообщала о сво­ей жизни на родине, царь часто писал матери, призывая ее порадоваться вместе с ним их светлой надежде на наследни­ка: «ребеночек становится уже большим, он сучит ножками в животе Алике и толкается, словно чертенок».

Мария Федоровна оставалась довольно сдержанной в своих ответах по поводу их будущего.

Когда наступило лето, Элла вернулась в Ильинское, где ее ждал великий князь Сергей Александрович, а император­ская чета отправилась переждать летние горячие денечки в Петергоф. Морской свежий воздух был полезен им обоим. Они жили в маленьком, уютном, словно игрушка, домике прямо на пляже, свита была небольшой, а число слуг сокра­щено до минимального.

Вместе с тем, когда частная, семейная жизнь супружеской четы становилась с каждым днем все счастливее, новости о внутренней политике в стране становились все более серь­езными, даже угрожающими, и Николаю в его новом поло­жении царя приходилось на них реагировать. Этот пока еще не государь, а лишь его подмастерье, уже совершил несколь­ко ошибок психологического порядка, хотя в доброте моло­дого царя, его чувстве справедливости, его великой вернос­ти своему народу никто не мог, вполне естественно, усом­ниться.

Несмотря на сильно затянувшийся период траура в силу всем хорошо известных печальных обстоятельств, новому императору не терпелось встретиться с представителями дворянства и членами многочисленных земств.

Во время одной из официальных аудиенций произошел неприятный инцидент. Если бы о нем умолчали, то оппо­зиция не получила бы в результате стольких причин для выражения своего недовольства и своей суровой критики властей. В двух словах дело обстояло таким образом: земство (орган местного самоуправления) Тульской губернии, изве­стное своими либеральными тенденциями, направило свои соболезнования Николаю II. Некоторые официальные кру­ги, ознакомившись с содержанием этого адреса, сочли его противоречащим самим принципам самодержавия. Тем не менее другие министры и более здравомыслящие люди не нашли в этом документе ничего крамольного или опасного. Иностранные политики увидели в нем первую предприня­тую русским народом попытку донести до государя реаль­ные нужды того народа, которым он управлял!

Но этот документ сильно не понравился министру внутренних дел, особенный гнев у него вызвал такой абзац: «Мы твердо верим, что Ваше Величество при Его царство­вании станет признавать права как отдельных граждан, так и существующих народных представительств, к которым бу­дут относиться с постоянным должным уважением...»

Министр счел необходимым обратить внимание госуда­ря на подобную дерзость (!), и молодой царь, еще находив­шийся в плену различных теорий отца, согласился с мнени­ем своего высокопоставленного чиновника.

Легко поддаваясь чужому влиянию, Николай II заявил, что земству Тверской губернии следует преподать урок и чтобы все его члены были оповещены и проинформирова­ны о недовольстве хозяина.

Если бы этому не столь значительному инциденту не при­дали столько публичности, то популярность царя ни в какой мере не пострадала бы, — но вероятно, чья-то опытная лов­кая рука в императорском дворце уже передвигала пешки на доске, чтобы приблизить падение царской династии. Мно­гие историки, занимающиеся Россией XX века, видят в этом злосчастном адресе земства Тульской губернии прелюдию к той трагедии, которая приведет к падению дома Романо­вых и окончанию их самодержавной власти в стране...

У мелких причин — большие последствия, — говорится в пословице. На официальном приеме в Санкт-Петербурге, устроенном в честь делегатов губернских народных предста­вительств, собравшихся в столице для поздравлений новой императорской супружеской четы, Николай, воспользовав­шись представленной ему возможностью, решил свалить всю вину на свой народ. В его речи особых угроз не содер­жалось, но он произнес ее с такой яростью, что во всех кру­гах ее стали комментировать с большим разочарованием. Речь его заканчивалась такими словами: «Я хочу, чтобы все знали, что я буду предпринимать все свои усилия, чтобы во благо всего народа сохранять и впредь принцип абсолютного самодержавия, сохранять столь же твердо и энергично, как это делал мой отец, об уходе которого все мы так скорбим...»

Несчастный! Он мог вполне иметь подобное намерение, но зачем о нем заявлять публично? К тому же сопровождав­шая царя императрица была в траурной одежде. Она, види­мо, не знала о древнем русском обычае, запрещающем мо­лодой жене облачаться в траур, при получении поздравле­ний по поводу ее бракосочетания! Несчастная принцесса, действуя из лучших побуждений, тем самым только озлоб­ляла свой народ.

За такую оплошность царя, которая окажется фатальной, полную ответственность нес Константин Победоносцев, обер-прокурор Святейшего синода. Три дня спустя после этой примечательной речи, царь поручил генералу Череви- ну, шефу его личной охраны, сообщить ему, какой наблю­дается общественный резонанс на произнесенную им речь.

Озадаченный генерал ответил:

— В любом случае, Ваше величество, это — очень важное событие...

Увы! Оно таким стало, чего, конечно, никто не желал. Обманутый, оскорбленный народ искал козла отпущения. В конце концов, кому предъявлять претензии по поводу та­кой безответственной декларации государя, который еще никому не доказал, чего он стоит как царь?

Во всем стали подозревать императрицу. Это она, — кто же еще? — хотела превратить своего мужа в деспота. И кле­вета набирала силу... тем более что этому способствовали некоторые члены императорской семьи...

Восемь дней спустя после строгого выговора, вынесенно­го царем своему народу, на его рабочем столе, словно невзна­чай, оказалось открытое письмо Женевского Революцион­ного Исполнительного комитета рабочей партии. В нем го­ворилось: «Ваша речь только усилила оскорбления в адрес мятежно настроенных людей. Они пойдут до конца в своей борьбе с тем, что они яростно ненавидят, и можете не сомне­ваться в том, что они будут бороться любыми способами, которые окажутся в их распоряжении. Вы первый вступили в бой, и никто не сомневается, что очень скоро вы окаже­тесь в самой гуще схватки...»

Санкт-Петербург, 19 января 1895 года

...Студенты организовали шествие от университета и тех­нологического института до Аничкова дворца, — это была первая массовая манифестация такого рода. Полиция быс­тро их разогнала, никаких серьезных инцидентов отмечено не было.

Но вина была уже обозначена, улица теперь предназна­чалась не только для торжественного выезда государя.,.

Все эти события, казалось, были лишь легким облачком на ясном небосводе перед счастливым происшествием, к которому готовился император, и вся империя уже знала об этом, — горечь взаимных обид вскоре развеялась, и жизнь вновь вошла в привычную колею,

Мария Федоровна спешно прибыла из Копенгагена, что­бы находиться рядом с невесткой, когда той потребуется ее помощь.

Александра решила рожать не в Санкт-Петербурге, а в Царском Селе.

С каким нетерпением, с каким религиозным пылом, ве­рующие опускались на колени перед иконами втысячах рус­ских церквей, молились за рождение у императрицы маль­чика, наследника трона. Салюта в триста залпов из пушек в день рождения наследника так и не прозвучало. Пожелания самодержцев, как и всего населения Санкт-Петербурга не оправдались! На свет появилась девочка. Великая княгиня Ольга Николаевна вошла в этот мир, который обманулся в своих ожиданиях. Младенец весил девять фунтов. Радость родителей затмевала разочарование окружения. Отец уже не думал о своем разочаровании, — он уже смирился, что у него не будет наследника. Не беда! Ему всего двадцать семь, а жене — двадцать три...

У него еще будет шанс...

Молодая мама пожелала лично кормить свою новорож­денную. Александра сама нянчила и купала ребенка, пела малышке колыбельные песенки, которые она уже произно­сила на безупречном русском языке, с очень приятным не­мецким акцентом.

Она была счастлива, сердце ее переполнялось радостью. Поглядывая на спящую девочку, она писала своей сестре Виктории: «Ты себе не представляешь, как мы счастливы; у нас появилась такая чудная малышка, о которой так прият­но заботиться...»

Когда маленькая Ольга спала, мама, сидя у детской кро­ватки, вязала и мысленно высказывала ей свои пожелания: «Пусть это дитя подольше рассчитывает на своих родителей, и пусть ее жизнь будет безоблачной и счастливой!»

 

* * *

Шли месяцы, но положение Александры не менялось. Ее непреодолимая тяга к уединенной семейной жизни со всех сторон подвергалась критике, все только и говорили об ис­полнении дворцового протокола, о надлежащем официаль­ном поведении, которое должно было всем бросаться в гла­за, что вызывало еще большее неудовольствие у ее свекрови.

Решительно, эти две женщины не находили общего язы­ка, и, скорее всего, никогда не найдут. Великие княгини под влиянием своего окружения заявляли, что молодая императ­рица делает все, чтобы отдалить мужа от его матери, от чле­нов царской семьи. Фрейлины из числа той аристократии, которая еще недавно составляла двор Александра III, ни­сколько не желали понравиться императрице. Той пришлось не раз их менять. Повсюду распространялись слухи о том, что этой капризной немке не угодишь, что служить ей — одна каторга. После того как своих постов лишились графи­ня Ламсдорф и княгиня Барятинская, трудно было, судя по всему, подобрать им замену, найти достойных кандидаток. Но одну все же нашли. Княгиня Оболенская, заняв эту дол­жность, более двадцати лет, до самого конца царствования оставалась верной Ее величеству. Этот неоспоримый факт опровергал все коварные инсинуации придворных статс- дам, которыми с удовольствием пользовалась княгиня Рад- зивилл в своих мемуарах, но все, что она в них писала, было так далеко от истины.

Короче говоря, чтобы молодая императрица не говори­ла, чтобы не делала, какие бы решения не принимала, все тут же вызывало суровую критику, самые неблагоприятные комментарии.

Утверждали, что она, пользуясь своим положением, на­стойчиво всем протягивала руку для поцелуя, что раздража­ло многих, считавших, что такой жест их унижает.

НобудЬунее другой характер, будьона излишне веселой, даже фамильярной, то непременно нашлись бы такие, ко­торые стали бы упрекать ее в недостаточном чувстве соб­ственного достоинства и неуважении к короне.

Царствование этой молодой несчастной женщины нача­лось в обстановке постоянной, угнетающей критики, глав­ным источником которой служили неприязненные чувства к ней со стороны свекрови, которая выражала к ней свою антипатию еще до того, как она стала членом семьи, — она считала, что только одна она может судить о том, как ее не­вестка должна вести себя!

Но в дружном хоре этих разодетых светских дур, осуждав­ших все ее слова, все ее поступки, раздавались и более здра­вые голоса. Мол, пока еще слишком рано судить о ней, пусть вначале немного привыкнет к своему стремительному воз­вышению. Такое мнение разделяли многие, но праздноша­тающаяся санкт-петербургская толпа, которая ни в чем не уступала точно такой же толпе парижской, прислушивалась только к тем мнениям, которые выражались громче других, то есть к мнениям членов императорской семьи.

Наступил, наконец, момент, когда оба противостоящих друг другу придворных клана все решительнее выражали свое мнение по этому поводу. Два инцидента, произошед­шие этой зимой, всполошили всех.

По чину православного богослужения русское имя импе­ратрицы при литургии произносилось сразу после имени императора. Но Павел I своим указом в конце прошлого века установил полное преимущество в этом отношении вдов­ствующей императрицы при ее жизни.

Мария Федоровна, воспользовавшись этим царским ука­зом, не пожелала отказаться от своего преимущества в пользу новой императрицы и потребовала, что ее имя, как и встарь произносилось при богослужении первым.

Царь пытался каким-то образом уладить этот острый, вызывающий у него беспокойство, спор. Но Александра тоже не сдавалась. Она потребовала, чтобы Святейший си­нод, — этот высший орган религиозной власти, — разобрал это дело и решил, наконец, какая из двух императриц по своему рангу следовала сразу за императором.

Мария Федоровна принялась «обрабатывать» своего сына. Святейший синод собрался для обсуждения этого воп­роса. На совещание были созваны известные в России ар­хиепископы, протоиереи, священники. После проведенных консультаций, после тайного голосования предпочтение клира было отдано молодой императрице.

Таким образом, Синод не удовлетворил требования вдовствующей императрицы, и та очень рассердилась на своего сына, — еще бы, ведь он вполне мог своим новым указом подтвердить действенность первого, составленно­го Павлом I, таким образом проявить свое уважение к древ­ним обычаям... В окружении Николая многие выражали недовольство тем, что царь не лишил такого преимущества свою жену, и тем самым нанес болезненное оскорбление матери.

О втором инциденте предпочитали не упоминать даже горячие защитники Марии Федоровны, так как он проти­воречил всем усилиям оправдать ее притязания.

Когда готовились первые официальные приемы, кото­рые должны были возвестить об окончании общенацио­нального траура и траура двора, возникла проблема драго­ценностей короны. Фамильные драгоценности Романовых со времен царствования Петра Великого составляли насле­дие Святой Руси и всегда хранились в вековых сундуках в Зимнем дворце. Такая практика соблюдалась до восше­ствия на престол Александра ПК Он, уступив просьбам жены, приказал, чтобы эти драгоценности были перевезе­ны в Аничков дворец, где они теперь хранились вместе с личными драгоценностями императрицы. Мария в резуль­тате избавлялась от неприятной процедуры, — требовать их перед каждым официальным мероприятием у дворцового хранителя казны. Тиары, диадемы, ожерелья, усыпанные россыпью драгоценных камней, которые обычно до нее по официальным случаям надевали предыдущие царицы, та­ким образом, теперь переходили к ней, — если она ими и не владела, то по крайней мере, могла ревниво за ними при­глядывать.

Александре было об этом известно, и так как у нее пока не представилось какого-то важного случая, чтобы их на­деть, она и не думала об этом, и такое положение вещей не привлекало ее особого внимания. Но министр двора Его величества в один прекрасный день, когда за несколько ме­сяцев началась подготовка к торжествам по случаю корона­ции, обратил на это внимание царя, считая, что такое поло­жение противоречит установленным правилам.

— Ваше величество! Не угодно ли Вам отдать распоряже­ние о том, что все драгоценности российской короны были возвращены на прежнее место, в Зимний дворец? Оттуда они будут передаваться царствующей императрице как только она этого пожелает, незамедлительно...

Николай одобрил предложение своего министра. На сле­дующей день в Аничков дворец за драгоценностями явился высокий сановник двора, чтобы с самым большим тактом потребовать у вдовствующей императрицы вернуть драго­ценности короны.И тут в Аничковом дворце разразилась настоящая буря. Эта странная, не у дел государыня, еще слишком молодая и слишком большая кокетка, и не собиралась отказываться от драгоценностей. Она кричала на весь дворец:

— Мой почивший супруг поручил мне хранить эти сокро­вища. Моя невестка не имеет на них никакого права (!), и во­обще для коронации не может нацепить ни одну из вещиц. Я буду противиться из всех своих сил тому, что не побоюсь назвать глупым капризом еше слишком молодой и неопыт­ной женщины...

Эта миниатюрная женщина впала в такой яростный гнев, что ее глаза, обычно обладавшие далеко не императорским, явно провокационным шармом, чуть не вылезли из орбит.

Когда гофмейстер двора пришел к императорской чете, чтобы сообщить им о результате предпринятого им демарша, Александра непринужденно, с искренностью, в которой ей не могли отказать даже самые ее худшие враги, воскликнула:

— Да пусть мама оставит драгоценности себе. Пусть хра­нит у себя, я не приду к ней за ними. Или пусть вернет в каз­начейство, там их наверняка хорошо сохранят. Меня эти побрякушки совсем не волнуют. Моя главная амбициозная мечта — не украсить себя с ног до головы жемчугами, а сде­лать счастливыми мужа и мой народ. Мне много чего чудес­ного предложили моя собственная семья и мой муж, и я не собираюсь из-за этих драгоценностей начинать войну со свекровью. Пойдите и передайте ей, что мне они совершен­но не нужны...

Но, к сожалению, такое простое решение никак нельзя было принять, так как оно не соответствовало правилам, установленным для казначейства, которые ее глава не со­бирался менять. Александра делала все, чтобы ослабить не­дружеское расположение к ней со стороны свекрови, пы­талась ее успокоить, но та не желала тихо-мирно уладить скандал, — она не хотела отдавать победы без истошных криков и воплей.

Когда однажды утром разгневанная Мария Федоровна явилась сама в кабинет своего сына, чтобы пожаловаться ему на «похищение» у нее драгоценностей короны, он не без нежной к ней иронии твердо сказал:

— Мама, Вашему величеству придется возвратить ценно­сти нашего Дома в казначейство, потому что там получены от меня строгие указания готовить их к нашей с Александ­рой коронации...

Мария Федоровна, эта большая гордячка, не желала, ко­нечно, склонить голову перед сыном. Она, вероятно, поза­была, что после окончания национального траура, первые официальным шагом ее сына станет получение миропома­зания Божиего на царствие, чтобы его подданные народ ви­дели в таком акте волю Божию.

Выпрямившись, без тени улыбки на устах, она сердито зашагала по кабинету назад, к двери, а из плотно сжатых ее тонких губ вырывалось злое шипение:

— О чем говорить! Я принесла империи моего мужа пре­красных наследников, которые способны обеспечить буду­щее нашей династии. Так пусть твоя жена уступает мне не только свои привилегии, — что очень просто, — но и те обя­занности, по которым о ней будут судить. Всего хорошего, дитя мое!

...Драгоценности короны, в их числе знаменитое ожере­лье Екатерины Великой, о котором мечтало столько прин­цесс, большая корона с самым большим в мире прекрасным бриллиантом в скором времени будут-таки отправлены на хранение в казначейство...

 

XI.

Сколько незаслуженных упреков, сколько злобной кри­тики получила в свой адрес всего за год новая императрица!

Казалось, все во дворце ей были чужими, и она не жела­ла общаться там ни с кем! Она к тому же плохо танцевала, и танцы не любила. Ее беседы не отличались живостью, и она не обладала даром привлекать к себе симпатии. Все прояв­ляли к ней свою враждебность. Балы, устраиваемые русским двором, эти знаменитые балы, с неизменной аккуратностью проходившие во дворце на протяжении многих поколений, были самой большой достопримечательностью Санкт-Пе­тербурга, — сколько важных лиц с тоской вздыхало, не по­лучив на них приглашения! Эти балы, вызывавшие такой неописуемый восторг как у молодых, так и не очень моло­дых людей, казались ей ужасно пресными. На них не было прежней живости, пропала куда-то веселая венская безза­ботность, которую в них лично вносила Мария Федоровна, в этот вихрь вальса под яркими люстрами Зимнего дворца, когда все соперничали друге другом в элегантности, изяще­стве, остроумии, заливистом смехе. Все горело, все искри­лось, все переливалось, словно море шампанского!

Петербургское общество сходило от этих балов с ума, высший свет ими гордился, так как они просто поражали своим великолепием всех иностранцев. Тот, кто побывал на них хотя бы разок, мог ходить с высоко поднятой головой...

Все эти шумные праздники служили еще и средством наказания, — ведь по общественному статусу о тех или иных судили по количеству полученных теми или другими при­глашений. Тайно, шепотком, но поголовно, все эти дамы из аристократической среды, осуждали иностранную принцес­су, которая явилась сюда в их страну за короной, и теперь мешала им всем беззаботно отдаваться любимым развлече­ниям. Разумеется, сама Александра ничего не запрещала. Но ее поведение, ее нелюбовь к танцам и всевозможным свет­ским раутам вызывала у многих разочарование и недоволь­ство.

Александра, конечно, ничего не отменяла, но отчетливо давала всем понять о своем пристрастии к куда более серь­езным развлечениям и торжествам. Они с мужем отдавали предпочтение театральным вечерам, и зима 1895 года была вся посвящена театральным спектаклям в частном дворцо­вом театре. Именно они, эти спектакли, позволяли судить об увешанных медалями богатых бездельниках и осыпанных драгоценностями богатых бездельницах, об их интеллекту­альном уровне и «оригинальности», когда они получали от церемониймейстера заветную блестящую, глянцевую кар­точку — приглашение в театр.

Одна княгиня говорила другой:

—Л идия, в будущую среду я не пойду в театр! Какая ужас­ная скука, дорогая! Дают трагедию Расина, французскую, но тем не менее, трагедию... Она мне явно действует на нервы...

— Уж лучше бы она проявляла свой вкус к оперетте, пра­во, не знаю, — подхватывала подруга с презрительным ви­дом, скорчив недовольную гримаску, — такому знатоку с таким вкусом уж лучше просидеть весь вечер в трактире, чем в партере императорского театра.

Мужчины старались перещеголять друг друга. Граф Мас­лов признавался:

— Она даже не умеет вести «Полонез». Вспомните, с ка­ким блеском это делала наша горячо любимая государыня, — Мария... Ах, что там говорить! Какой славный вход, какое изящество, какая легкость, воздушность шага, а этот танец с шалью, — никто так больше танцевать его не будет... сегодня все утрачено... Эта маленькая немка, которая кичится своим английским воспитанием, вздумала нас всех учить...

В неприятных для Александры беседах кампания ее по­вал ьного унижения продолжалась, и все больше приглашен­ных отказывались от билетов в театр по самым непредвиден­ным предлогам.

Александра только недоуменно качала головой:

— Кажется, нашим подданным не нравится комедия!

Министр двора князь Сергей Трубецкой вежливо покло­нился:

— Вашему величеству, лучше меня известно, какое важ­ное место в календаре развлечений и праздников занимают дворцовые балы...

— От такого количества танцев у меня кружится голова... А разве я не открывала в начале года первый из таких балов..,

— Да, на самом деле, Ваше величество...

— Кажется, император со мной открыл первый тур «По­лонеза». За мной следовала Ее королевское высочество ин­фанта Эвлалия, а в третьей паре танцевала жена английско­го посла... Я пообещала танцы двум Их превосходитель­ствам, — французскому послу Палеологу и послу турецкому. Разве вам этого мало?

Князь Трубецкой снова низко поклонился:

— Ваше величество сами могут судить об этом. Но мне хотелось бы ради истины заметить, что так много придвор­ных дам выражают горячее желание возобновить подобные бальные вечера...

— Могут танцевать сколько угодно и без меня. Коли они к этому привыкли. Прежде, сиятельный князь, мне следует следить за своим слабым здоровьем, да и вообще, — я отдаю предпочтение театру. Кстати... не забыли вы направить еще одно приглашение мадам Режан, — пусть приедет из Пари­жа, продемонстрирует нам свое дивное искусство. Импера­тору так хочется вновь увидеть ее в «Сапфо», она так хоро­шо играет эту роль. Подготовьте Михайловский театр к ее будущим гастролям. Пригласите всех наших общих знако­мых. Те, кто откажутся и не придут, лишат себя такого ис­ключительного удовольствия.Слабо улыбнувшись, кивком своей гордой головы она дала понять министру двора, что он свободен.

А тем временем при дворе, в близлежащих дворцах, продолжали распространяться тревожные слухи о намере­нии императрицы отказаться от слишком многочислен­ных бальных вечеров в пользу театральных представле­ний, причем опере и балетам отдавалось явное предпоч­тение.

А злопыхатели только усердствовали!

Графиня Шереметева говорила тихим голосом:

— Ну и что здесь удивительного? В темной ее ложе не видно будет ее нарядов. Она ведь совсем не умеет оде­ваться...

— Да, какая жалость! Как ей не стыдно. Ведь госуда­рыня...

В разговор вступила Ольга Нарышкина:

— Конечно, наряды у нее хороши, но нет утонченности, изыска... Известно ли вам, что она сама рисует свои платья и при этом требует, чтобы портнихи строго следовали всем ее малейшим указаниям. Ничего нельзя изменить! Ни ма­лейшей детальки...

— В этих германских княжествах все только и думают об экономии, — фыркнул молодой барон Сивере, который был просто счастлив вставить и свое словечко...

— Какие смешные у нее претензии! На последнем балу, моя дорогая, представьте, у нее был шлейф вишневого цве­та. Какой гротеск! Поневоле начнешь вспоминать очарова­тельные туалеты нашей дорогой Марии Федоровны! Как давно мы ее уже не видели во время большого выхода на крыльце большой дворцовой лестницы...

— Сегодня кажется, что мы возвращаемся к мастерству неумелых портних, которым только и шить форму для де- тей-сирот в наших школах! — высказалась еще одна добрая душа из высшего общества.

Послышался злобный смешок, и в завершение тайного сборища все его участники потянулись за чашкой чая...Перед самым окончанием зимы Александра заболела ко­рью, и в результате два запланированных больших бала были отменены, вызывая негодование всего высшего обще­ства.

Злословие в ее адрес усилилось. Одна графиня жалова­лась, что гордыня государыни поражает воображение и по этому поводу тихо произнесла поговорку, которая когда-то была очень модной в Варшаве:

— Когда пьет Август, в Польше — похмелье!

Говорили, что всего несколько ее улыбок смогли бы со­блазнить всю эту галерею придворных льстецов, которых ничего не стоило подкупить с потрохами!

Но врожденная прямота Александры, ее строгое воспи­тание, привычка действовать при любых обстоятельствах с предельной искренностью, не позволяли ей идти на уступ­ки такого рода. Она, конечно, не могла скрывать своего не­расположения к этому разноголосому оркестру, в котором скрипка каждой, и еще больше — каждого, была настроена на выражение презрения к ней.

Влияние вдовствующей императрицы не спадало. И чаще всего, без всякого объяснения, без всякой причины, все уни­чижали молодую императрицу только ради того, чтобы дос­тавить удовольствие Марии Федоровне, этой тигрице в ове­чьей шкуре, славящейся своим женским обаянием.

Ее исключительная красота не спасала ее от злобных суж­дений исподтишка в ее собственном окружении, напротив, она лишь распаляла недоброжелателей. Кто теперь с боль­шим удовлетворением не тыкал пальцем в ее чуть располнев­шую после первых родов талию, на легкое покраснение на лице, на плечах.

Могли ли в таких условиях ей нравиться балы, разного рода торжества, которые она была призвана организовы­вать?

Существуют люди, которые не знают, что такое притвор­ство, которые не способны поступиться внушенными им сдетства принципами, тем более если их натура вполне соот­ветствует тому, чему ее так старательно обучали.,.

Чтобы немного забыться и противодействовать такому действующему ей на нервы положению, ей в голову пришла идея создать императорскую рукодельную мастерскую, при­чем куда более разнообразную, чем обычно. В ней будут ра­ботать придворные дамы, а также представительницы выс­шего света. Каждая из мастериц должна была сшить по три платья за сезон, и эта одежда потом будет распределяться бесплатно среди бедных.

Николаю нравилась такая инициатива жены, она его так трогала.

— Алике, ты проявляешь такую похвальную щедрость, уделяешь так много своего времени, почти весь свой досуг, такому занятию, но неужели ты на самом деле считаешь, что этим должна заниматься такая красивая, такая могуществен- наяженшина, как ты, неужели у тебя нет никаких амбиций, и ты не хочешь заняться какой-то иной деятельностью, го­раздо более увлекательной и веселой?

Александра долго не сводила взгляда с мужа:

— Любовь моя, должна тебя разочаровать... Ты был воспитан в обстановке постоянных праздников и двор­цовых балов. Мне в детстве приходилось много работать, о многом передумать... Прежде нас учили позаботиться об обездоленных, и только потом думать о своем развле­чении...

— Это, конечно, весьма благородно с твоей стороны, но...

Она перебила его:

— Будь всегда со мной искренним. Если на самом деле считаешь, что я поступаю благородно, то не следует мне воз­ражать. Разве мы с тобой не находимся на вершине, а ведь, как говорится, положение обязывает, не так ли?

Император, испытывая нежность к жене, подошел к ней поближе:

— Да оставь ты это вязание... У тебя такие тонкие паль­чики, такие красивые глазки, Солнышко мое, для чего тебе надрываться на такой работе? Портить пальцы, зрение?Именно потому, что положение обязывает, ты должна пер­вой подавать пример своему окружению и повести кампа­нию милых улыбок...

— Что, у меня кислый вид?

— Да нет, что ты! Но ты сейчас такая серьезная, такая сдержанная, ты совсем не общаешься со своими дамами...

— Но они все такие глупенькие! Пустышки! По крайней мере я в своем положении императрицы заставляю их делать кое-что более полезное и разумное, чем просто сидеть у са­мовара, грызть баранки и судачить о других!

Ты их совсем не знаешь, к счастью для тебя. Они зани­маются всяким вздором, городскими скандалами, сплет­нями, выясняют, кто кого из их соседей любит, и только мечтают о балах, на которых можно встретить жениха, смазливого офицерика или неженатого дипломата, и, прежде всего, они змеюки, выискивают для себя очередную жертву.

— Нет, что ты, дорогая, кажется, ты сильно преувеличи­ваешь. В нашем окружении есть весьма почтенные дамы. Многие наши друзья организуют в своих владениях больни­цы для народа, открывают школы для деревенских детишек, обучают их различному полезному ремеслу, чтобы таким образом помочь им выбиться из ужасной нищеты...

Александра была явно недовольна тем, что он сказал, но на мужа не обиделась.

— Не знаю, где такие люди, о которых ты говоришь. Здесь, во дворце, я только вижу таких, которые весной от­правляются в Париж или в Вену за модной одеждой, а по­том все лето пропадают в морских путешествиях, в которых безумно веселятся, безбожно флиртуют, а осенью все при­лежно делятся свои ми впечатлениями. Ну, как тебе нравит­ся их жизненная программа?

Прости меня, любимый, но я никогда не сумею заставить себя жить среди этих глупых ветрениц...

Николай недовольно сморщился:

— Тем не менее тебе нужно попытаться их завоевать на свою сторону... нужно достучаться до их сердец...

— Сердца? Где ты их у них нашел? Когда в их присутствии начинаешь только говорить о благотворительности, можно по­думать по выражению на их лицах, что их склоняют к какому- то просто тяжкому труду, который невозможно исполнить...

За этот первый год ее царствования высшее общество Санкт-Петербурга разделилось на два клана: первый воску­рял фимиам вдовствующей императрице, которую в течение тринадцати лет нахваливал двор, проявляя свое искреннее желание безудержно веселиться и развлекаться; второй де­лал все, чтобы соблазнить молодую жену Николая, приехав­шую из Германии. Их первый ребенок, который только что родился, не был даже наследником, — гарантом продолже­ния династии Романовых!

Вот в такой атмосфере готовилась церемония коронова­ния, которая намечалась на май месяц.

Москва с Санкт-Петербургом соперничали, разрабаты­вая свои проекты организации пышного общенационально­го праздника.

Обряд коронования должен был проходить в полном со­ответствии с вековой русской традицией, и в первые дни апреля уже не было никаких сомнений в том, что коронация будет в Москве.

Увы, Москва, в эту весну 1896 года в последний раз бра­ла на себя роль ревностной хранительницы прошлого, обя­зав императора — своего последнего правителя — подчи­няться выработанный ею законам.

По взволнованному городу прокатился радостный слух, слухи все множились, царь, говорят, собирается короновать­ся по старинному обычаю предков, и по этому случаю будут проведены массовые народные гулянья. Такой радости дав­но в городе не царило. Она волнами вместе с вновь прибы­вающими накатывалась на Москву. Москвичи теперь толь­ко и думали о том, как весело они проживут эти торжествен­ные, праздничные дни. Каждый час в старую столицу прибывали тысячи иногородних. Это было похоже на чу­жеземное вторжение, — такого потока разношерстного на­рода никто здесь не ожидал.

Все принимали участие в этом ярком, шумном торжестве, вероятно, одном из последних, если не последнем, перед наступлением сумерек кровавой Революции...

Три дня до коронования царям полагалось проводить в молитвах, чтобы лучше подготовиться к принятию священ­ного таинства миропомазания на царство.

В полдень 25 мая выдался теплый, почти летний денек, слепящее солнце сияло на золотых куполах церквей, на ок­нах дворцов и особняков, словно бросая в них горсти брил­лиантов. Николай совершал торжественный въезд в Моск­ву. На протяжении всего шестикилометрового парадного шествия выстроились две шеренги солдат, словно живые цепи, вдоль пути, по которому должен был проследовать царский кортеж, сдерживая разволновавшуюся толпу. На каждом балконе любопытных, желавших поглазеть на свое­го императора, — битком, казалось, что он вот-вот может рухнуть под тяжестью многочисленных тел. В некоторых местах на улицах были возведены специальные смотровые площадки для привилегированных приглашенных. Торже­ственную процессию открывал отряд Императорской Кон­ной гвардии. В касках, блестящих кирасах, — все они каза­лись большими золотыми пешками на мозаичной шахмат­ной доске, положенной прямо на землю.

За ними ехали казаки в длинных накидках фиолетового или темно-красного цвета, за ними — московская знать, важные сановники, высокие гражданские и военные чины в своих блестящих сюртуках и мундирах, с яркими шарфа­ми, разукрашенных золотыми ленточками, медалями и ор­денами на груди, в которых поблескивали на солнце драго­ценные камни. Далее за ними шли придворный военный оркестр царя, императорские егеря и придворные лакеи императорского дома в париках на французский манер, в красных, по колено, панталонах и белых шелковых чулках.

Медленно в золоченых каретах продвигались обе импе­ратрицы, великие княгини, великие князья со своей свитой на конях. Карета императрицы-матери ехала впереди вто­рой, в которой сидела еще не коронованная молодая импе­ратрица. На голове Марии Федоровны поблескивала ма­ленькая корона из бриллиантов.

Она в эту минуту, вероятно, не без горечи вспоминала о том, как сама тринадцать лет назад принимала участие в соб­ственном короновании, и тогда вот такой же пышный кор­теж медленно ехал к Кремлю. Она потребовала, чтобы ее карста ехала впереди кареты невестки, — ведь она еще не коронована, и церемониймейстер удовлетворил ее каприз.

Николай ехал перед ней на белом коне в мундире полков­ника Преображенского полка. Когда проезжала карета Ма­рии Федоровны, толпа устраивала ей шумные овации. Она сидела в карете одна, с сосредоточенным, строгим лицом, и лишь вяло приветствовала рукой свой народ, купаясь в пос­ледних лучах своей уходящей славы.

Ее великолепную карету, на которой когда-то ездила дочь Петра Великого Елизавета, по такому случаю вновь позоло­тили. На ней установили императорскую корону, а рамы, стекло и ручки кареты были украшены россыпью брилли­антов.

Вдовствующая императрица, наконец, сняла свой годич­ный траур, и теперь на ней было роскошное белое платье, несколько жемчужных ожерелий подчеркивали белизну ее шеи.

и Часто она подносила носовой платочек к глазам, чтобы скрыть охватившие ее эмоции.

Кортеж продолжал медленно двигаться вперед, а народ ликовал, устраивая невообразимый шум. Очень красивая Александра без короны и без головного убора, сидела, слов- но застыв, за стеклами окон своей кареты. На ней тоже было белоснежное платье, расшитое драгоценными камнями. Вдруг кортеж остановился, подъехав к чудодейственной иконе Иверской Божьей Матери. Обе императрицы вышли изсвоих карет, чтобы смиренно, как и простые нищие, по­целовать ее.

► Тогда и произошел один памятный инцидент. Как толь­ко Мария Федоровна вступила с лесенки на землю, как тол ь- ко толпа увидела ее миниатюрный силуэт, направлявшийся к иконе Пресвятой Девы, то все разразились оглушительны­ми рукоплесканиями. Овации становились все сильнее, все напряженнее, так что из-за этого шума там больше ничего не было слышно. Так Москва выражала свой пылкий вос­торг этой женщине, которую каждый в толпе считал своей Матерью.

Вдовствующая императрица не могла больше сдерживать своих чувств. Крупные слезы катились у нее по щекам, и она ничего не могла с ними поделать.

Тринадцать лет назад она ехала вот по этой дороге в той же карете, чтобы получить из рук Александра III корону Петра Великого и Екатерины II, А сегодня она ехала только за тем, чтобы посмотреть, как ее, эту корону, будут передавать дру­гой, которую она так не любила. Какое трудное испытание для такой самовлюбленной, как она, женщины, ее доминирую­щего надо всеми шарма и ее громадной популярности!

И вдруг, словно кто-то с небес послал свой приказ, — этот громкий, оглушительный поток славословий в ее адрес пре­рвался, наступила полная тишина. Что такое? Что произо­шло? Оказывается, приближалась другая карета, без импе­раторской короны на крыше, ибо та, кто сидела внутри, не имела пока на нее никакого права. Александра собиралась тоже поклониться знаменитой иконе. Губы у нее были плот­но сжаты, глаза покраснели, сердце колотилось в груди. Сколько она ни старалась, но она не могла улыбнуться на­роду, хотя ей так этого хотелось.

Все в толпе молчали, словно лишившись дара речи, ког­да новая императрица медленно выйдя из кареты, подошла к святой иконе и запечатлела на ней свой проникновенный поцелуй. Никто в толпе не выдавал своих чувств. Никакого намека на поклонение Ее величеству, лишь холодная, жес­токая враждебность. Товарищ моего отца, который давным- давно умер, прошептал на ухо стоявшей рядом княгине Рад- зивилл:

— Боже, как все это странно! Ведь императрица едет на свое коронование, а кажется, что, напротив, она начинает свой путь на голгофу...

У въезда в Кремль, у Никольских ворот, государей встре­чал городской голова. По православному русскому обычаю он преподнес им хлеб и соль, а на серебряном подносике — ключи от города. Александру с утра мучила острая головная боль. Утром ее парикмахер, примеряя на ее голове корону, прикрепил ее к волосам длинной бриллиантовой заколкой. Но по его неосторожности, он вонзил слишком глубоко ее в волосы императрицы, и та даже вскрикнула от боли. Прав­да, она вскоре прошла, так что ни у Николая, наблюдавше­го за этой утренней ее церемонией, ни у фрейлин, ни у близ­кого окружения не возникло ни малейшей тревоги.

В Кремле слуги расстелили малиновый бархатный ковер на ступенях знаменитого Красного крыльца, ведущего к Успенскому собору, где должна была состояться торже­ственная церемония.

Во главе процессии, спускавшейся с Красного крыльца, шествовала целая толпа священников в золотых ризах. Ма­рия Федоровна шла сразу за ними в расшитом бриллианта­ми белом платье из бархата, длинный шлейф которого не­сли двое слуг. Наконец на самой высокой ступени Красно­го крыльца появились Николай с Александрой. Они возвышались над волнующейся толпой.

Коронационная церемония длилась целых пять часов. По русской традиции царь должен короновать себя сам. Он при­нимает корону из рук митрополита и возлагает ее на себя. Для своей коронации Николай предполагал использовать в качестве короны шапку Мономаха с золотой филигранью, которой насчитывается восемьсот лет. Это была довольно непритязательная корона, которую, как предполагалось, водрузил себе на голову Владимир Мономах, правивший Киевской Русью в XII веке, к тому же очень легкая по срав­нению с другими; она весила всего каких-то два фунта (698 г). Но «железный* церемониал этого не допустил, и Николай был вынужден надеть на голову другую, сделанную для Екатерины Великой в 1762 году по случаю ее коронова­ния, — она была ужасно тяжелой и весила три килограмма шестьсот граммов.

Так что императору пришлось подчиниться вековым обычаям своей империи! Он был вынужден выдерживать ее вес на голове целых два часа, после чего, со всей осторож­ностью, сняв с головы, водрузил ее на голову Александры.

Можно себе представить, как разрывалась голова у Алек­сандры во время этой долгой болезненной церемонии.

Императрица-мать подошла к теперь уже коронованной императорской чете, и поочередно обняла сына и невестку. Александра, несмотря на все испытания, писала одной из своих сестер, что несмотря на продолжительную церемо­нию, она почти не чувствовала усталости, этому препятство­вали переживаемые ею сильнейшие эмоции. Она теперь навсегда прошалась с маленькой девочкой из Дармштадта и становилась не только императрицей, но и государыней- матушкой, матерью всего народа русского.

Установившаяся в соборе благоговейная, почти мисти­ческая тишина вдруг была прервана грохотом колоколов на колокольне Ивана Великого, и с ним смешались залпы ору­дий и громкие крики толпы.

Николай и Александра, совершив вековой обряд короно­вания Романовых медленно покидали собор, чтобы пройти по установленному традицией маршруту, — посетить все Кремлевские церкви и поклониться хранившимся в них свя­тым реликвиям.

Потом императорская чета вышла из Кремля на Красную площадь, где их приветствовала неистовая толпа.

Позже, с наступлением ночи, для знатных гостей был ус­троен коронационный банкет.

 

* * *

В старинном русском городе и в его самых отдаленных предместьях один бал сменял другой фактически без оста­новки. Пьянящее желание разгуляться во всю овладевало всеми москвичами. Все они — от самых богатых до самых бедных, от самых утонченных аристократов до самых непри­метных скромняг — осознавали, что, по-видимому, им боль­ше никогда не увидеть столь пышных торжеств.Великий князь Сергей Александрович, дядя царя и гене­рал-губернатор Москвы, был человеком, славящимся сво­ей добротой, своей гуманностью, что выделяло его из числа всех его братьев, которые только и интересовались своей материальной выгодой и удовольствиями, а не серьезными жизненными проблемами.

Женившись на Елизавете Гессенской, он стал шурином императора и теперь из кожи лез вон, чтобы оказать своему близкому родственнику ревностное восторженное радушие в святом городе и доставить городскому населению самую большую радость по случаю коронационных праздников.

Ее императорское высочество великая княгиня Мария, дочь великого князя Павла Александровича, была еще со­всем ребенком во время коронации. Она постоянно хвали­ла своего доброго дядюшку Сергея, который взял ее с ее бра­том Дмитрием к себе, когда их отец женился во второй раз. Сам великий князь Сергей Александрович не мог иметь де­тей, — что, конечно, сильно омрачало его личную жизнь, — и он отдавал всю свою любовь племянникам, которые как будто возвращали его к его счастливой молодости.

Он хотел сделать эти три праздничных дня в Москве чем- то незабываемым, чтобы все потом говорили об их величии, не забывая и его похвалить за такую бескорыстную доброту.

Он задумал организовать массовое народное гуляние в пригороде старой столицы, — так называемую Ярмарку люб­ви, которую должны были посетить Николай и Александра. Для гуляния выбрали Ходынское поле, расположенное при выезде из Москвы по дороге на Тверь. Завзятый либерал, Сергей Александрович не пожалел значительной суммы из своих средств для организации гулянья, которую он добавил к выделенным государственным субсидиям.

Уже два дня все в столице и в предместьях только и гово­рили о том, какие развлечения ожидают москвичей на этом поле, какой состоится великий праздник в честь государя и государыни. Толпы людей, представители всех слоев насе­ления, словно волна за волной, все пребывали на Ходынку, угрожая затоптать тех, кто стоял впереди, чтобы и задние могли получить объявленные угощение, выпивку и подар­ки. На телегах туда подвозили горы провизии. Все поле было украшено самым диковинным образом. Там были установ­лены фонтанчики, из которых текло вместо воды вино, ко­торым можно было утолить пьяную жажду, — оно доставля­лось туда прямо из царских подвалов. В павильонах на коз­лах возвышались горы сушеного мяса, жареной птицы, колбас, а на поле все выкатывали новые бочки с пивом и вод­кой. Народу все пребывало, места всем явно не хватало.

Прибывшие с утра посетители ярмарки могли полюбо­ваться невиданными диковинками, — со всех концов све­та, — экзотическими птичками, учеными обезьянками, сло­нами, доставленными из Индии и Индокитая. Деревенские красавицы могли выбрать здесь себе блестящие бусы, получ­ше еще, чем у цыган, дешевенькие кружева, рулоны краси­вого, добротного полотна для постельного белья для моло­доженов. А сколько разных подарков ожидало народ! Никог­да еще ничего подобного не видели в России!

На рассвете этого памятного ужасного дня на Ходынское поле стал стекаться народ, — там, по некоторым данным, собралось около пятисот тысяч горожан и жителей близле­жащих деревень, привлеченных обещаниями невиданного «дождя подарков». Задолго до того, как раздался колоколь­ный звон, возвещавший об окончании процедуры короно­вания в Кремле Николая и Александры, многие из зевак на поле уже начали напиваться.

Ходынка, — так называлось поле, — обычно служила учебным плацем для маневров войск московского гарнизо­на. Все поле вдоль и поперек было изрыто траншеями и не­глубокими рвами. Оно и было выбрано городской управой для проведения гулянья, так как городскому голове не уда­лось подыскать место больших размеров, довольно близко расположенное от города, которое могло бы вместить сот­ни тысяч людей.

Бродячие актеры на подмостках балаганов творили чуде­са. Говорят, что они заставляли говорить человеческим го­лосом обезьянок, что собаки плясали «казачка* и что все присутствовавшие там люди, не испытывая особого голода или жажды, больше всего хотели собственными глазами уви­дать даровые угощения, попробовать их, посмаковать да еще выпить великолепного вина, о котором многие знали лишь понаслышке...

В какой-то момент разнесся слух, что пива завезли мало, что хватит только тем, кто стоит впереди, а задним рассчи­тывать нечего. И тогда задние стали напирать на передних...

Так началась эта страшная драма, ставшая началом, как утверждают, борьбы против империи!

Сейчас трудно об этом судить. Но ради сохранения бес­пристрастности, следует подчеркнуть, что государь, госуда­рыня, члены их семьи, руководствовались в своих действи­ях только собственной щедростью, благотворительностью, искренней любовью к своему народу!

Можно, конечно, возразить, сказать, что будь Сергей Александрович человеком более проникновенного ума, он мог бы предположить, что при таком сборище народа, — целом людском море, — могли возникнуть неприятности. Но стоит ли упрекать тех, что думает о других, в излишнем оптимистическом настрое, в том, что касается их действий, их поведения?

Несправедливость, проявляемая некоторыми мемуарис­тами конца эпохи царизма и нечестными биографами, же­лающими во что бы то ни стало непременно очернить цар­ствование Николая II, заставляет нас все поставить на свои места.

В то время, когда семь тысяч гостей, собравшихся в Кремлевском дворце, провозглашали здравицы в честь им­ператорской коронованной четы, разве не сама обезумев­шая толпа — а толпа всегда остается толпой, только в Рос­сии она куда более ребячливая, чем где бы то ни было, — разве не она сама превратила эту благотворительную ярмар­ку, устроенную без всякой задней мысли ради нее самой, в ужасную братскую могилу? Жертвами Ходынки стали как минимум тысяча триста восемьдесят девять убитых и тыся­ча триста раненых.Что же там на самом деле произошло?

Когда разнесся слух, что пива, выпивки всем не хватит, люди стали пробиваться вперед. Задние давили на перед­них и, чтобы добраться до цели первыми, подминали под себя всех — молодых и старых, женщин и детей, мещан и бродяг, — людей топтали, давили, калечили; проложенные через рвы и траншеи мостки не выдержали веса толпы и надломились, люди падали вниз, на землю, друг на друж­ку, верхние давили под собой нижних, горы трупов росли, и все это из-за безумного желания выпить кружку пива или стакан вина, съесть кусок пирога или жареной птицы, и из- за этого многие, словно в ослеплении, жертвовали своей жизнью.

Единственный эскадрон казаков, оказавшийся на месте, пытался навести порядок, но его тоже вскоре отбросили в сторону, опрокинули. Среди казаков тоже оказалось много раненых в этой катастрофе. Люди спотыкались и падали в траншеи > Женщин и детей топтали и давили ногами. Они ис­тошно вопили, задыхаясь от набивавшейся в рот и ноздри земли и пыли.

На помощь казакам прибыла полиция. Но уже было по­здно, сотни москвичей уже погибли в давке. Все больницы были заполнены ранеными. Город с содроганием узнавал об истинных масштабах постигшей его катастрофы.

В самом разгаре банкета о ней сообщили царю.

Николай смертельно побледнел, как и те многочислен­ные мертвецы на злосчастном поле, которых теперь стаски­вали к шатру, раскинутому на поле в его честь. Он передви­гался словно в полузабытьи, как лунатик, и этого не могли не заметить его приближенные. Царица, сильно напуганная масштабами катастрофы, потребовала, чтобы ее немедлен­но отвезли в самую большую городскую больницу. Вдовству­ющая императрица тоже захотела принять участие в уходе за несчастными жертвами.

Счастливое оживление, царившее в залах Кремлевского дворца, ярко освещенных праздничной иллюминацией, сменилось зловещей, давящей тишиной.

Реакция на это царя указывает на одну из сокровенных черт его характера, и если к ней приглядеться, то можно бу­дет лучше понять другую, более, на наш взгляд, странную, которую он проявит позже, во времена революции. Он вдруг заговорил о своем желании уйти в монастырь, чтобы там молиться по своим усопшим подданным, чтобы его больше не трогали, оставили одного!

Александра по своей молодости наделенная большей энергией, чем муж, сумела преодолеть свое отчаяние и фа­тальность Судьбы, свалившейся на них обоих. Она подава­ла всем пример присутствия духа. Она пожелала немедлен- но присоединиться к страдальцам, к тем, кому удалось из­бежать гибельной давки.

Но тут возникла еще одна серьезная проблема. Вечером в этот трагический день посол Франции маркиз Монтебел­ло устраивал бал для дипломатического корпуса, который, по его словам, станет символом того громадного прогресса, который был достигнут во всех областях франко-русского союза, задуманного Александром III. Его сын Николай II теперь настаивал, чтобы этот дружеский союз был разрабо­тан до конца.

Николай в виде таких прискорбных событий отказался пойти на бал, на этот прием, организованный в его честь. Для Французского правительства этот бал был куда более важ­ным мероприятием, чем просто дипломатический бал. Для украшения бала Республики из Версаля в Москву прислали бесценные гобелены и серебряную посуду, в которой пода­вали яства на столах Людовика XIV и J1 юдовика XV. Прованс тоже продемонстрировал свою симпатию к монарху, при­слав сто тысяч дорогостоящих роз для украшения столов и интерьеров дворца.

Дядья Николая II вступили по этому поводу в жаркую перепалку с великим князем Сергеем Александровичем. Стоило ли отменять такой праздник накануне заключения столь важного дружеского союза с Францией? Не лучше ли действовать как было намечено, позабыть на несколько ча­сов о своей скорби, чтобы стать главным героем такого празднества, и своим на нем обязательным присутствием по­благодарить ту страну, которая демонстрирует вам нагляд­но доказательства своего реального сближения?

Николай II никак не мог решиться. Александра остава­лась бесстрастной, как сфинкс. Она тут же вернулась из бли­жайшей больницы. На нее стали тоже оказывать давление. Николай никак не мог отказать маркизу Монтебелло, как и всему персоналу французского посольства.

Министр финансов Сергей Витте воздерживался от окончательного ответа, колебался. Александра уже не мог­ли себя сдерживать! По ее щекам текли крупные слезы. Посол Англии был вынужден сделать ей замечание, — не следует забывать о своем высоком положении. Она в ее ранге не имеет права демонстрировать всем свое состоя­ние!

И, действуя словно автоматы, — а кто действует иначе на европейской дипломатической службе? — Николай с женой направились в дом, где разместилось Французское посоль­ство.

Вечер был тягостным для всех. Александр Извольский, который позже получит портфель министра иностранных дел и, таким образом, станет «патроном» моего отца Кон­стантина Мурузи, написал по этому поводу следующие стро­ки, чтобы развеять злобные инсинуации, — ведь каждый свидетель толковал эту ситуацию на свой манер: «Они дале­ко не были равнодушными к тому, что произошло, напро­тив, очень сильно переживали это несчастье. Первым по­буждением императора было прекратить все торжества и удалиться в один из монастырей в окрестностях Москвы и объявить общенациональный траур по погибшим, — его желание так и не было удовлетворено...»

Целых три дня во время своего визита в Москву Николай и Александра посещали больницы. Николай к тому же рас­порядился, чтобы каждого опознанного погибшего хорони­ли в отдельном гробу за его счет, а не в братской могиле, как это обычно делалось при таких катастрофах. Каждая пост­радавшая семья получила по тысяче рублей из личных средств Александры. Но никакие пожертвования не могли загладить страшных последствий этой трагедии. Она еще раз показала императорской чете, что они оба — и он и она, от­ныне являются отцом и матерью русского народа, а он, рус­ский народ, — их детьми.

Но и среди детей бывает столько неблагодарных!

 

XII.

Вся внешняя политика России в эти годы была направ­лена на достижение той цели, которую ставил перед собой в конце жизни Александр III: углубление дружеского союза с Францией. Уже давно дипломатические отношения между Берлином и Санкт-Петербургом охладели и оставляли же­лать много лучшего. Хотя оба двора внешне старались сохра­нять прежние сердечные отношения, Александр III имел свое нелицеприятное мнение о своем кузене, кайзере Виль­гельме II. Александр, наконец, осознал, что его предки, спо­собствуя доминирующему положению Пруссии в Германии, тем самым забывали элементарный принцип внешней по­литики любого государства — не позволять окружающим вас небольшим странам становиться большими, а большим ста­новиться еще больше...

К тому же Австрия, вытесняемая Германией и Италией со своих позиций, все больше поглядывала на Восток и на Балканы, что, естественно, препятствовало расширению той славянской империи, которая называлась Россией.

В 1890 году один из членов семьи так писал об Александ­ре III: «Сегодня император-мистик, император-притвора царствует в Санкт-Петербурге, это человек, — с сильной, властной волей, а его душа, это зерцало, не отражает тех потайных мест, где прячется его мысль. Александр создан для понимания Франции, как Франция для понимания его, Александра. Восстанавливая с взаимного согласия баланс сил, которому угрожает опасная подрывная работа Герма­нии в видах упрочения ее гегемонии, игнорирующей сами принципы справедливого управления, он, идя на сближение с Францией, проявляет тем самым свой самый высокий здравый смысл».

В 1891 году император, принимая французского посла Лабуле, сказал ему: «Если нам уже нечего подписывать, то это уже хорошо...»

Тем временем Германия разворачивала громкую кампа­нию клеветы, чтобы помешать сближению двух наших на­родов, искавших союза.

Император особенно поощрял все то, что приходило в Россию из Парижа. В русской столице уже не было никаких следов немецкого театра, и все три главные театральные сце­ны Санкт-Петербурга были предоставлены французским труппам. Там овациями встречали Рейхенберга, Тео и пев- ца Паул юса.

Специальным указом императора президент Республи­ки Сади Карно был награжден Большим крестом ордена Андрея Первозванного, самым высоким и почетным орде­ном империи. Такое жалованное ему отличие свидетель­ствовало о том, что окончательно ликвидированы все следы враждебности, существовавшей между двумя странами во времена правления императора Наполеона III. За этим после­довал визит французской эскадры в Кронштадт, а за ним — подписание военной конвенции в декабре 1893 года.

Теперь уже в гораздо более благоприятной обстановке новому послу Франции маркизу де Монтебелло предстояло выполнять его важную задачу.

Николай 11 был намерен только лишь продолжать труды своего отца, будучи убежденным, что лучшего баланса всех сил в Европе и прочного в ней мира можно добиться только через союз с Францией.

Неделю спустя после катастрофы, произошедшей на Хо- дынском поле, высокие гости покидали Москву, под акком­панемент жидких рукоплесканий, и каждый из них считал, что императорская чета отправится прямо из Москвы в Цар­ское Село, чтобы там продолжить принимать официальные поздравления по случаю их восхождения на престол. НоНиколай с Александрой после стольких треволнений, пос­ле такого нервного напряжения нуждались в кратком, на несколько дней, отдыхе. Они приняли любезное приглаше­ние от великого князя Сергея Александровича с супругой приехать на отдых к ним, в их имение Ильинское, располо­женное в нескольких километрах от Москвы.

Само собой разумеется, их политические враги, вся эта камарилья вдовствующей императрицы, увидели в таком приглашении оскорбление, наносимое всем знатным мос­ковским семьям, которые облачились в траур по случаю по­стигшей империю катастрофы. Все они возмущались — по­чему это царь не принял серьезных карательных мер про­тив своего шурина? И, вне всяких сомнений, окружение старой императрицы во всем винило несчастную Алексан­дру. «Это она, — они твердили открыто, — подталкивает своего мужа к милосердию по отношению к мужу своей се­стры».

Другие, более проницательные, объясняли такую допу­щенную политическую ошибку царя тем фактом, что импе­ратрица была в интересном положении, и посему ей требо­вался отдых в сельской местности, причем как можно ско­рее.

Тем не менее в тот же вечер было начато расследование драмы, случившейся на Ходынке, с целью определения ви­новных, и в результате лишь один человек, московский обер-полицмейстер, полковник Власовский был вынужден подать в отставку.

Повсюду, во всех регионах обширной империи раздава­лась громкая, суровая критика. Повсюду чувствовалось все­общее недовольство. Наступление лета в сельской местно­сти, уже хорошо известной Александре по предыдущему ее пребыванию в Ильинском, пряным запахом сена и трав ус­лаждало отдых этой супружеской пары, настолько расстро­енной и выбитой из обычной колеи трагическими событи­ями.

Но они не могли уйти от жизни, избавиться от череды официальных приемов, перестать быть бессильными жерт­вами тех утомительных обрядовых порядков, установленных предками их династии.

После коронации царской чете по протоколу полагалось совершить свой престижный вояж за границу, нанести го­сударственные и частные визиты августейшим царствую­щим особам Европы.

Николай II сразу подумал о визите во Францию, о чем ему так часто говорил отец и советовал туда отправиться. Алек­сандра была ужасно рада такому проекту. Но вначале они поедут в Вену, чтобы выразить свои соболезнования старе­ющему императору Австро-Венгрии Францу Иосифу, у ко­торого только что умер брат, эрцгерцог Карл-Людвиг, принц Лихтенштейнский. Австрийский посол поставил в извест­ность министра двора князя Трубецкого, о том, что такой визит считается весьма полезным для достижения взаимо­понимания между двумя императорами.

 

* * *

В пяти километрах от Ильинского находится Архангель­ское, чудо архитектуры, владение князей Юсуповых. Там находится великолепный дворец, в котором собраны выда­ющиеся произведения искусства, большой парк, разбитый на французский манер «гран сьекль», с его прудами, на ко­торых разукрашенные лодки скользили по водной глади в полной тишине. Этот замечательный ансамбль мог запросто по своей красоте и величию посоперничать с другими летни­ми дворцами, принадлежащими царской короне. Сюда пос­ле своего коронования и прибыла императорская чета.

В это время там, в Архангельском, гостили князь Ферди­нанд Румынский с княгиней, своей женой, старшей дочерью принцессы Саксен-Кобург-Готы.

Юсуповы никогда не скупились на расходы и всегда удив­ляли всех своей беспримерной расточительностью. Так, они пригласили из Санкт-Петербурга знаменитую итальянскую оперную «звезду» Маццини и несравненную диву, певицу Арнольдсон вместе с кордебалетом.

Однажды вечером, когда для императорской четы должен был состояться спектакль «Фауст», перед самым поднятием занавеса, к хозяйке, Зинаиде Юсуповой, подошел управля­ющий имением и сообщил ей, что госпожа Арнольдсон петь отказывается, — видите ли, для декорации в сцене в саду были использованы живые цветы из дворцового парка, и их сильный запах мешает ей петь! Тут же по ее приказу цветы заменили на обычную траву!

Александра отдыхала, стараясь забыть о тех волнени­ях, которые ей пришлось пережить во время своей коро­нации, но все же ей было там не по себе, — она постоян­но, каждый день была свидетельницей непомерного тще­славия, непомерных растрат, невиданной роскоши высшего общества, которое сейчас напоминало ей римское эпохи упадка.

Однажды вечером, когда князь Юсупов с княгиней уст­роили интимный обед в честь государя и государыни, они вдруг услышали топот копыт на прилегающей к столовой террасе. Все за столом вздрогнули. Это еще что такое! Что там происходит? Откуда в доме лошадь? Вдруг дверь распах­нулась, и на пороге все увидели молодцеватой выправки всадника верхом на кобыле рыжей масти с букетом цветов в руке. Учтиво поклонившись княгине Зинаиде, он величе­ственным жестом бросил цветы к ее ногам.

Царь узнал в нарушителе спокойствия одного из своих лучших офицеров эскорта, князя Витгенштейна, этого зав­зятого дон жуана, экстравагантного красавца, перед кото­рым не могли устоять столько слабых женщин...

Это был большой скандал! Разгневанный князь Юсупов приказал больше никогда не впускать этого ловеласа на по­рог своего дворца.

За столом вместе с ними сидел девятнадцатилетний юно­ша, младший сын хозяина дома, князь Феликс Юсупов, ко­торый был потрясен суровостью отца. Он даже заплакал с досады. Когда императрица спросила его, почему он плачет, он ответил ей:— Разве Ваше величество не видит, что этот человек так похож на рыцарей из моих книжек сказок? Для чего с ним так поступать?

Александра ласково погладила юношу по голове:

— Феликс Феликсович, ваш этот «рыцарь» не умеет сдер­живать себя, дает слишком большую волю своим необуздан- ным чувствам. Он тем самым нанес оскорбление вашему отцу, и вам следует это понимать!

Александра просто купалась в океане нежности, который дарил ей Николай. В компании своей сестры и своего шу­рина она на несколько дней обрела ту поистине домашнюю простоту, которую ей так нравилось наблюдать, когда она гостила у своей бабушки Виктории или сестры, принцессы Баттенбергской в Англии.

Лето приглашало ее к долгим размышлениям на москов­ской почве. По воскресным дням, когда стояла такая слав­ная погода, ей хотелось покататься верхом на лошади вели­кого князя Сергея Александровича, но доктор был против, он запретил ей подобные физические нагрузки. В окруже­ний Ее величества считали, что она беременна, что ждет ре­бенка, но все такие надежды оказались напрасными, — про­сто она испытывала боли в пояснице, и ее ишиас с каждым днем давал о себе все больше знать.

По вечерам, в своих апартаментах супружеская чета го­товилась к своему далекому путешествию, заранее предвку­шая все связанные с ним удовольствия. Они вначале поедут в Вену, но после того, как завершится этот официальный визит, их ждал Дармштадт, дворец Вольфгартен в окруже­нии густого леса с зарослями колючего кустарника и поля­нами, усыпанными грабами. Там, наконец, они забудут о надоедливом этикете, перестанут заботиться о том, кого они собой представляют. Николай пообещал ей ходить в простом охотничьем костюме и сказал, что потребует от своих адъю­тантов держаться от него подальше, прятаться за деревьями, чтобы он испытал хотя бы иллюзию уважительного отноше­ния к своему одиночеству.

...В конце июля императорский поезд переехал через ав­стрийскую границу. Император Франц Иосиф лично встре­чал их, позаботившись о том, чтобы все проходило в скром­ной обстановке, без излишней помпезности. Императрицы Елизаветы в это время в Хофбурге не было, она велела мужу за нее извиниться и передать русским молодоженам свои великолепные, очаровательные подарки...

Их десятимесячная дочка Ольга путешествовала со сво­ей гувернанткой, кормилицей и всей полагающейся великой княжне свитой.

Их пребывание в ее родном Дармштадте, к сожалению, было недолгим, из-за тех многочисленных встреч, которые ожидали императорскую чету впереди.

Во время поездки в Бреслау кайзер воспользовался воз­можностью устроить своему кузену Николаю неприятную сцену, когда под видом большой заботы об их дружбе дал волю своему гневу и стал осыпать царя упреками, так как из местной печати ему стало известно о дальнейшем маршруте государя. Через несколько недель он отправлялся с дружес­ким визитом во Францию! Как это так!

Приведем собственные слова по этому поводу Вильгель­ма 11.

— Не могу сказать, что я не одобряю дружеских отноше­ний между Францией и Россией; мне не нравится та форма, в которой проявляется такая дружба, ибо в ней кроется боль­шая опасность для самих основ монархии. Те отношения, которые ты поддерживаешь с Францией, ставят Республи­ку на высокий пьедестал. Постоянное нахождение русских великих князей, государственных деятелей, генералов в Ели- сейском дворце, позволяет французским республиканцам вообразить, что все они пользуются большим уважением и что они вполне могут разговаривать с коронованными осо­бами, как со своей ровней.

Николай в ответ только улыбался, упреки германского дяди не производили на него никакого впечатления, — он на деле осуществлял великую мечту своего отца, делал боль­шой шаг навстречу Франции, хотел стать ее другом и союз­ником, чтобы в результате сохранить сложившееся в Евро­пе равновесие политических сил. Вильгельм II все больше входил в раж и даже стал прибегать к угрозам:

— Неужели ты забыл, что мы христианские императоры, и посему не имеем никакого права поддерживать близкие от­ношения с Французской Республикой, Поверь мне, Ники, поверь моему слову. Долгие века над французским народом будет довлеть Божественное проклятие...

Александра с тревогой следила за стратегией германско­го императора. Она его не любила. Она его боялась. Ей так хотелось сократить этот неприятный визит. Николай был решительно намерен осуществлять тесное сближение с Францией во всех областях, — такое было его искреннее желание.

В отличие от Вильгельма, он видел в таком сближении возможность возрождения русской империи, создания но­вой атмосферы в международной жизни. Из вежливости он не перебивал кайзера.

— В твоей империи есть демократы, есть они и в моей. Если ты будешь упорствовать в заключении такого союза, они явятся и к тебе и ко мне и будут повсюду трубить: вон посмотрите на Францию. Поглядите на их такие близкие отношения с царизмом! Почему бы в таком случае не создать Республику и у нас?

Николай, впитавший в себя убеждения своего отца, как и он, считал, что русский народ испытывает безграничную свою веру в царя-батюшку. Для чего это бездоказательное сравнение с Германской империей? Все эти возражения Вильгельма его не одурачат!

Он видел во франко-русском сближении опасность для Германии, политика которой тайно была направлена про­тив Франции и Англии.

Он считал, что Франция давно повержена, что она пере­живает упадок, что она не способна на какие-то заметные военные усилия. В 1871 году он видел, как его дед с отцом прошли триумфальным маршем во главе прусских войск по главной улице Берлина — Унтер ден Линден. Он помнил об унизительном пленении Наполеона III, Он теперь надеял­ся только на одно — необратимое падение величия Фран­ции.

Но Александр Ш всего три года назад указал ему на его место.

Когда он расхаживал, энергично жестикулируя по свое­му кабинету, желая продемонстрировать царю, сидевшему напротив, свое желание укреплять союз, направленный про­тив Франции, когда он своим грубым голосом рубил каждое слово, Александр ему спокойно заметил:

— Достаточно, Вильгельм! Прекрати! Посмотри-ка луч­ше на себя в зеркало, ты сейчас похож на вертящегося дер­виша!

Крепкие объятия, горячее излияние чувств не произве­ли на Николая того эффекта, на который Вильгельм рассчи­тывал.

Александра, как известно, принадлежала к династии Гес- сенов, которые в настоящее время были вассалами Гоген- цоллернов, и Вильгельм в глубине души надеялся, что его молодая родственница станет неоценимой помощницей в деле перетягивания Николая на свою сторону.

Не тут-то было! Вильгельм сильно заблуждался на этот счет. Молодая царица в свое время достаточно настрадалась от узости мышления всей этой семейки, ее угнетало их пре­зрительное к ней отношение; она, как и Николай, живо вос­принимала новые идеи, ей нравились намерения мужа об­новить русскую дипломатию, она мечтала о Франции, ко­торая казалось ей глотком свежего воздуха в этой затхлой атмосфере.

В Бреслау встреча продолжалась недолго, гости попро­щались с хозяином, который был, несомненно, всем разо­чарован, и теперь дурно судил о своих царственных род­ственниках.

Царь с женой, с маленькой Ольгой и небольшой свитой прибыли в Данию, где в Копенгагене их ждали бабушка и дедушка Николая король Христиан IX и королева Луиза Датская.

Там, в Копенгагене, они провели десять спокойных дней. Престарелому королю Дании приходилось сильно страдать из-за господства Гогениоллернов, которые во время войны 1864 года отобрали у него почти половину территории стра­ны. Он, конечно, гордился, что его дочь Дагмар была импе­ратрицей России и что ее сын теперь стал тоже императо­ром, поэтому он не мог не поощрять желания Николая сбли­зиться с Францией и в то же время отойти подальше от кайзера Вильгельма JL

 

* * *

Трудно было противостоять такому соблазну, Александ­ре так хотелось показать свою крошечную дочку королеве Виктории. В конце концов до Англии из Копенгагена — ру­кой подать! Хотя в сентябре дни становились короче, мож­но было отправиться в путь по водам Балтики, которые в это время еще не демонстрировали свой нрав. Императорская яхта «Штандарт», подняв якорь, отправилась в плавание, оставляя за собой дружелюбные датские берега и приятные воспоминания об оказанном там царской чете приеме.

Английская королева в это время находилась в Шотлан­дии, в замке Бэлморал, расположенном в диких Грампиан­ских горах, неподалеку от Абердина. По привычке каждую осень королева встречала в этом громадном, мрачного вида гранитном замке, похожем на скалу из легенды, с его таин­ственными башнями. Окружающий замок первозданный, суровый пейзаж, плавающий в тумане, казался полуреаль­ным, полуфантастическим.

Побережье Шотландии, где постоянно наблюдается се­рая, промозглая, сырая погода, встретила молодых русских путешественников проливным дождем. Императорская яхта бросила якорь на рейде в Лейтоне. Дядя Альберт, принц Уэльский, встретил русских гостей на борту. Принц не пред­полагал, что погода так быстро изменится и, проявив беспеч­ность, приехал за своими гостями в одном, открытом эки­паже. Каково же ехать в такой карете по шотландским горам под сильным дождем! По дороге их в национальных костю­мах приветствовали горные жители. Они с гордым, важным видом оглядывали приезжих. Некоторые качали на руках рыжеголовых младенцев, закутавшись в свои теплые цвета­стые пледы, не закрывавшие их голые коленки, приветливо махали своими шляпами с перьями, а многие прижимали к бокам свои волынки на фоне полуразрушенных старинных замков.

Александра, широко открыв глаза, глядела на величе­ственный окружающий пейзаж, не обращая внимания на этот противный дождь, который, казалось, проникал повсю­ду. Николай мирно разговаривал о будущей чудесной охоте в этих первозданных, созданных природой местах, которая непременно будет удачной.

Впереди показался замок. Наконец-то! Промокшие до нитки пассажиры, казалось, уже перестали обращать внима­ние на свое плачевное положение. Надвигалась ночь. Эта мрачная серая громада не допускала никакого предположе­ния о том, что их там ждет тепло и удобства. На самом верху лестницы, которая, казалось, уходила под облака, стояла королева Виктория в ожидании приезда своих гостей, в ок­ружении крепко сбитых горцев, по крайней мере раза в два выше и толще ее. В руках у них горели зажженные факелы.

Когда Александра коснулась ножкой земли, черному небу, по-видимому, захотелось продемонстрировать свое к ней расположение, и в нем вдруг образовалась серебристая прогалина, и дождь, который шел до этого, не переставая, вдруг прекратился.

Последовали теплые семейные объятия. Бабушке сразу захотелось взглянуть на свою правнучку, и крошечная Оль­га мило ей улыбнулась.

Александра со старой королевой могли часами забавлять­ся с малышкой, которая охотно реагировала на все их сюсю­кания.

Как приятно было там находиться, в этом Бэлморале, вдалеке от всех светских обязательств Лондона и Винд­зора!Дядя Берти, этот неутомимый охотник, не давал Нико­лаю ни минуты покоя. Император даже^притворно жаловал­ся своей матери в письме: «Вы себе представить не можете, дорогая матушка, как меня утомляет настойчивость дяди Берти. Он взял меня под свое крыло и постоянно заставляет меня охотиться так, словно мы все еще живем в пещерные времена. К тому же здесь ужасная погода, дождь и ветер каж­дый день, здесь похуже, чем в степях Польши, в дополнение ко всему меня преследует неудачаг как нарочно, — верите, я до сих пор даже оленя не подстрелил. Нас сопровождает Георгий, и я рад, что он здесь, несмотря на то, что дичи нет, я доволен, — мы с ним беседуем часами и это мне так нра­вится...»

Королева проявляла к внучке невероятный такт, и вско­ре к своему удовлетворению поняла, что и после ее короно­вания ее не волнуют все эти «party» и официальные церемо­нии.

4

Весь их визит протекал в семейной обстановке. Бабушка и внучка, — обе, — не отходили от колыбельки очарователь­ной малютки, великой княжны, а по вечерам обе женщины доверительно беседовали.

— Скажи-ка мне, Солнышко, ты счастлива?

Александра откинулась в своем глубоком кресле табачно­го цвета. Эта скромница чуть покраснела:

— Грэни, у меня самый великолепный муж на свете...

Виктория вдруг мечтательно задумалась. Она отдавалась

нахлынувшим на нее воспоминаниям.

—Да, дорогая моя, и у меня был такой обожаемый мною муж, что и представить себе трудно... Даже здесь, в этом зам­ке, который мы с моим Альбертом с такой любовью возве­ли, я постоянно, каждое мгновение, вижу его... Следи за сво­им мужем, оберегай его здоровье, его мечты, рассеивай тре­воги. Береги себя тоже... потому что где-то поблизости всегда присутствует злая волшебница, которая стремится разделить двух любящих существ...

Да, я часто вижу своего Альберта... Вон там, рядом с бед­ными хижинами в Алтнаинтасака... Как мы увлеченно, с какой страстью лазали по горам... Нужно было взбираться так ловко, как белочка. Альберт был таким сильным... Он меня брал на руки... А по вечерам мы танцевали танец с саб­лей вместе с моими верноподданными шотландцами... Мне даже хотели давать уроки игры на волынке...

Зрение королевы ухудшалось, и теперь она закрыла гла­за, чтобы мысленно углубиться в прошлое.

Александра, воспользовавшись долгим молчанием, ти­шиной, царившей в слабо освещенной гостиной, подошла поближе к бабушке и задала ей довольно смелый вопрос:

— Грэни, любовный роман с принцем Альбертом не по­мешал вам стать королевой. Великой королевой. А были бы вы с ним так же счастливы, без этой короны, английской короны?

— Я никогда не задавала себе такого вопроса, дитя мое. Когда два любящих существа соединены навечно в этой жизни и за ее порогом, в смерти, то важны ли какие-то дол­жности, обязанности, привилегии, окружение? А почему ты задаешь мне такой вопрос?

Александра не торопилась с ответом. Она колебалась, казалось, подыскивала правильные слова, не скрывая свое­го смущения.

Потом решилась:

— Грэни, порой у меня складывается впечатление, что Николаю страшно от его царствования...

— Ну, ты тоже скажешь! Что за глупая идея! Члены его царской семьи жили ради короны и умирали за нее. Может, он слишком в тебя влюблен, и такая любовь отодвигает на задний план его прямые обязанности... Тебе предстоит на­правлять его мысли в нужную колею...

— Мне не нравится политика...

— Никто не принуждает тебя заниматься политикой, ты должна постоянно заботиться об усилении престижа своего мужа. Разве ты не понимаешь, что вы управляете громадной империей?. Империей, о который мы, например, часто го­ворим, ничего толком о ней не зная, ее не понимая... При­близь же ее к нам. Вам Запад просто необходим! России еще предстоит развиваться. Ее громадность порой представляет собой опасность. Сделай ее ближе народу, не доверяйте всего своим министрам, будь они хоть трижды хороши.,. Сами глядите в оба, вместе старайтесь лучше познать свой народ...

— Грэни, — ответила Александра, — я разделяю ваше мне­ние и всегда буду следовать вашим советам. Но я не могу не признаться вам, что моя свекровь оказывает слишком боль­шое влияние на своего сына, и это меня просто угнетает...

— Такие, злоупотребляющие своим положением матери будут всегда, Солнышко ты мое. Но не уступай, не забывай о своем высоком ранге. Ты — первая ответчица перед своим народом, перед Богом. Не забывай никогда об этом. Ты дол­жна быть для своего мужа каменной стеной, нотакой, кото­рую все чтут. Не позволяй себя уничижать. Если он не в со­стоянии преодолеть пока своей робости, то заяви сама о себе, действуй за вас двоих...

— Это вызовет еще большую ненависть ко мне вдовству­ющей императрицы...

— Ну и что? Если ненавидят — значит боятся. Стань для него щитом, дорогая. Я уже поняла, что у твоего доброго Николая легко уязвимая душа...

— Дело не в душе, Грэни, просто он — мечтатель...

— Но и мечтатели способны проявить свою силу, когда умеют навязывать свои мечты другим. Не отставай от него ни на шаг. Не делай ему никаких уступок. Не забывай, враг недалек, он постоянно рядом...

В королевском очаге потрескивали поленья. По стеклам без устали барабанил дождь. Гнетущая напряженность раз­ливалась по гостиной с ее тяжелыми шторами на окнах и дверях, с диванчиками с россыпью подушечек на них; в тем­ных углах, заставленных стульями, в чехлах из ткани, ма­ленькими столиками и книжными полками, где, казалось, маячили чьи-то силуэты.

Александра не смела нарушить молчание старухи. Она с ласковой нежностью, доверчиво глядела на огонь. Ей всегда нравилось смотреть на пылающее пламя. Она теперь сама чувствовала огонь жизни со всеми ее амбициями, ревностью, плотской неутоленностью Николая, который своими ласка­ми шедро осыпал ее мягкое молодое тело, в котором должен зародиться плод.

Казалось, что обе женщины, — и бабушка и внучка, — каждая мечтала о своем. Они, видимо, не сговариваясь, по­думали в эту минуту об одном, потому что Александра, вос­пользовавшись мгновением разрядки, тихо сказала:

— Если бы вы, Ваше величество, только знали, с каким ужасным нетерпением ожидаю я появления наследника...

— Это должно волновать вас обоих, — продолжала коро­лева. — Только так, дитя мое, ты одержишь свою победу, и твоя свекровь первой склонит голову перед таким твоим триумфом. Кто же осмелится с этого момента критиковать тебя, тебе перечить? Тебе — обеспечить наследие династии, и у тебя будут потом полные полномочия...

Александра опустилась на колени перед королевой.

— Ах, я молю об этом Бога каждый день...

— Я знаю, дитя мое, уверена, что ты подаришь такую ра­дость, такую отцовскую гордость своему мужу. У вас будет много детей, вы для этого с ним созданы...

— А если будут одни дочери?

— Нужно будет поступить так, как мы в Англии... Но пока не отчаивайся! Всегда помни: станешь сомневаться в себе — не отгонишь от себя злую волшебницу... К тому же у тебя будет сын, т- это записано в моем предсмертном дневнике...

Королева лукаво хихикнула и уже более серьезным тоном добавила:

— Знаешь, я уже начала свой предсмертный дневник, — я не могу долго ждать...

 

* * *

Со времени подписания «Сердечного согласия» ни один царь не посещал Францию. Когда Николая II через посла Моренгейма сообщил, что он прибудет с официальным ви­зитом во Францию и будет гостем президента Республики, вся страна радовалась такому доброму известию.

Уже Александр III, главный архитектор союза с Франци­ей, планировал такую поездку, а когда его к этому подтал­кивал Николай, торопил с визитом, император отвечал ему:.

— Посмотрим,.. Нужно еще немного подождать... мой союзнический проект еще должен отстояться... мы туда по­едем вместе с твоей матерью.

Но, к сожалению, царь умер и не смог осуществить свой проект, и теперь Николай делал все ради его успеха.

...Попрощавшись с королевой Викторией на крыльце ее шотландского замка, получив от нее благословения, моло­дая императорская супружеская чета отправилась в Портс­мут, чтобы оттуда выехать во Францию.

Часть русского общества подвергала суровой критике этот официальный визит, считая, что первые шаги новый царь должен предпринимать в другом направлении, а не посвящать их встречам с президентом Республики, который в любом случае никогда не будет ему ровней, потому что его образ правления в корне противоречил царскому.

Французская печать, напротив, с восторгом подхватила эту идею. Все ежедневные газеты сообщали о предстоящем визите императорской четы, словно о каком-то чуде. Закан­чивался сентябрь. Листва на знаменитых парижских кашта­нах опала, и теперь их украсили тяжеловесными искусствен­ными цветами.

В Европе такой визит сулил какие-то торжественные, грандиозные перемены.

Разве для французских политиков не самый лучший путь к реваншу в отношении Германии — заключение военного союза с Россией? Не самый ли это эффективный способ от­мщения за унижение, которому подверглась их страна в 1871 году? Самая видная в старом мире Республика объеди­нялась с самодержавной, абсолютистской империей в Евро­пе, чтобы таким образом продемонстрировать всем свое могущество и внушить всем страх. Утрата Эльзаса и Лота­рингии оставила в сердце каждого француза кровоточащую рану. Растущая сила армии кайзера вызывала большую тре­вогу у французских военачальников. Поэтому Франция не только требовала объединения своих интересов с интереса­ми русского государства, но и намеревалась предоставить ему неограниченный кредит, в котором нуждался Александр 111 для реорганизации армии, усиления своего оборонительно­го потенциала и строительства сети железных дорог, благо­даря которым Россия могла бы усилить свое присутствие на Западе.

К этому времени относятся первые русские займы на французской бирже в период с 1888—89 гг. под небольшие проценты. В своих мемуарах Раймон Пуанкаре, президент Франции во время Первой мировой войны, в 1914 года пи­сал: «Те из нас, кто были свидетелями событий 1894 года, не смогут забыть того особого чувства, того потрясающего впе­чатления, которое произвело на нас сердечное миролюбие Александра III».

Николай намеревался воспользоваться такой благопри­ятной для него обстановкой.

В книгах записей о рождениях как в парижских префек­турах, так и в мэриях провинциальных городов, все чаше стали появляться странные для французского уха русские имена, — Иван, Сергей, Ольга! И их становилось все боль­ше!

Национальная полиция повсюду установила свои посты наблюдения. Терроризм существовал уже в ту эпоху, все ос­терегались анархистов, революционеров, немецких шпио­нов и просто «нигилистов», чтобы те не устроили покуше­ния на жизнь царя.

По всему маршруту следования царского кортежа на каж­дой сотне метров стояло по пяти полицейских. Французский флот в праздничном убранстве барражировал посередине пролива Ла-Манш, чтобы принять с большими военными почестями с музыкой оркестров на борт императорскую чету, после того, как английский корабль с ней войдет во французские территориальные воды.

Александра, сильно успокоенная нежным к себе отноше­нием такой заботливой бабушки-королевы, с радостью предвкушала свое пребывание во Франции.Впервые, после отъезда императрицы Евгении, которая тайно покидала Тюильри, возле него раздавались давно за­бытые крики «Да здравствует император! Да здравствует императрица!»

Как только императорская чета появилась на разукра­шенных в их честь парижских улицах, там повсюду вспыхи­вали громкие овации.

Когда их карета выехала на Большие бульвары, то востор­женные крики французов уже не прекращались ни на ми­нуту, Взволнованный царь улыбался и всех радушно привет­ствовал . И мператрица была так довольна тем, что хоть в этот день она не слышит злобной критики в свой адрес, — одни Лишь громкие, многократно повторяемые здравицы в ее честь доносились до ее ушей, и она краснела, словно ей было из-за этого стыдно.

В другой карете с кормилицей ехала маленькая Ольга, иг парижане к обычным здравицам добавляли еще и озор­ную — «Да здравствует малютка! Да здравствует великая ккяжна!» и даже «Да здравствует нянька!», и когда та поня­ла, что это толпа приветствует ее, няньку, то на повороте на улицу Ришелье она встала в карете и принялась посылать воздушные поцелуи толпе, вызывая хохот у стоявших в пер­вых рядах!

Александра вдруг заметила своему мужу:

— Как, однако, все здесь не похоже надень нашего коро­нования!

Николай недовольно нахмурил брови. Сердце у него за­колотилось в груди. Сильное волнение охватило его...

— Дорогая, Солнышко мое, нет пророка в своем Отече­стве.

Александре его ответ не понравился. Она сказала ему:

— Ники, наша страна нас любит. Наша семья меня нена­видит. Доброхоты наговорили им о якобы прохладном от­ношении к нам со стороны наших подданных...

Она замолчала. Для чего предаваться горьким размыш­лениям? Не лучше ли упиваться вот этими восхитительны­ми первыми часами их первого появления во французской столице?

С первого вечера их ждали утомительные приемы.

Сейчас царь вспоминал об одном казусе. Его перед отъез­дом предупредили, что на официальном обеде в Елисейском дворце у президента Франции он должен присутствовать в черном фраке. Но такого костюма не было в его довольно впечатляющем гардеробе, где висели его военные мундиры, дворцовые одеяния, усеянные драгоценными камнями, до­машние халаты, в которых он был похож на святого на ико­не. Когда в последнюю минуту его главный камердинер уз­нал о том, что такой вечерний костюм необходим его хозяи­ну, то тут же отправил адъютанта к придворному портному, которому и был заказан фрак. Портной, который до этого не имел дела с подобными выходными вечерними нарядами, оказался в затруднительном положении. На следующий день он отправил своего лучшего закройщика прямо в Париж, чтобы там тот собственными глазами посмотрел на послед­ние образцы этих злосчастных фраков. Закройщик три дня изучал эти туалеты в городе всемирной моды. После его воз­вращения портной сшил то, что от него требовалось, и фрак обошелся царю в семьсот рублей, — сто — материал и рабо­та, а шестьсот — расходы на пребывание в Париже закрой­щика!

Царь тогда осведомился, не будет ли он в этом фраке не настолько элегантным, как всегда, не разочарует ли он сво­им видом приглашенных светских дам, жен послов и мини­стров?

Императрица сияла своей красотой и молодостью. Она обладала отменным вкусом и решила не слишком обвеши­вать себя украшениями, для чего портить природную кра­соту? Только одна очаровательная сияющая диадема в ее воздушно-сбитой прическе. Даже на платьях ее фрейлин было куда больше драгоценностей, чем на ней.

Статс-дама двора, княгиня Голицына, урожденная Паш­кова, была в то же время образцовой фрейл иной. Чтобы от­личаться от других, она появилась в бархатной тунике изумрудного цвета, вышитой серебром.

Все остальные фрейлины с монограммой императрицы, вышитой на шелковой голубой ленте через плечо, предста­ли перед всеми в атласных белых платьях с большими шлей­фами, застегнутых на все пуговицы из бриллиантов от горла до ног, и в расшитых золотом туниках из красного бархата, с расширяющимися от локтя до запястья рукавами на китай­ский манер.

Восхищенные восклицания приглашенных дам, удивлен­ных роскошью и богатством нарядов ее свиты, были словно бальзам на сердце Александры. Она мило беседовала со знат­ными соотечественницами, — мадемуазель Васильчиковой, отец которой был директором Эрмитажа, княгиней Оболен­ской и многими другими.

Все по достоинству оценили грациозность, элегантность молодой дамы, в голосе которой порой явно чувствовались усталые нотки. Посол в России Моренгейм на следующий день устроил роскошный завтрак в своем посольстве на ули­це Гренель. Там присутствовали все знаменитости Парижа. Жены высших государственных деятелей Республики нахо­дились рядом с представителями и представительницами древних родов французской аристократии,

Александра очень страдала от сильных болей в поясни­це. Она, предприняв невероятные усилия, заставила себя туда поехать, но, к сожалению, не смогла поговорить на завтраке со всеми тема, с которыми ей хотелось, поблаго­дарить всех тех, кто пришел засвидетельствовать ей свое уважение.

Воспользовавшись этим, посол распустил слух о том, что впечатления знатных дам о государыне были не из прият­ных.

«Ваша императрица совсем неприветлива», — таким был один из выводов.

Как мало, однако, требуется, чтобы в силу некоторых обстоятельств, не зависящих от чьей-то воли, на одном не­лицеприятном замечании построить репутацию!В депешах, отправляемых из Парижа в Санкт-Петербург правительству, вполне естественно, отражались все такие неприятные отзывы об императрице. К счастью, Александ­ра не сомневалась, что она там на самом деле — первая дама, что именно ей оказывают такие высокие почести и была этим весьма удовлетворена. Повсюду, где бы она ни появ­лялась, она сразу приковывала к себе всеобщее внимание. Княгиня Радзивилл, эта ее самая строгая критикесса, сооб­щает нам, — все это, мол, щекотало ее тщеславие, удовлет­воряло ее природный эгоизм!

Ну, что можно сказать об этой злобной даме? Могла ли она на самом деле знать, что творится в душе у государыни, о чем она думает? И какая же женщина не будет польщена такими восхвалениями в ее адрес, которые, конечно, «ще­кочут» ее тщеславие?

Все эти нелицеприятные суждения были весьма по вкусу Марии Федоровне, доставляли ей большое удовольствие, потому что она из принципа старалась принизить все дей­ствия и все поступки своей невестки.

Короткое путешествие от Парижа до Версаля просто оча­ровало царицу. Когда карета коронованной четы выехала на Парижскую улицу, и перед их глазами открылась величе­ственная площадь и знаменитый дворец, оба они не сдержа­ли своих возгласов восхищения, и тут же сообщили о своем восторженном впечатлении сидевшему рядом президенту Республики:

— Когда видишь все эти чудеса здесь, во Франции, то легко понимаешь, почему наша Екатерина Великая хотела любой ценой сделать точно такое же у себя. Ваш утончен­ный вкус диктует всему миру, он демонстрирует всем, что такое 1рациозность стиля и его очарование. Такие волшеб­ные архитектурные пропорции! Какое величие и вместе с тем никакой мегаломании. Все так просто, человечно...

— У нас вы не увидите этих тяжеловесных немецких двор­цов, — ответил ей польщенный президент.

Александра находилась под таким сильным впечатлени­ем от всего увиденного, что пообещала президенту вновь посетить Париж и его предместья, только инкогнито, когда здесь будет открываться большая Всемирная выставка. Сколько о ней разговоров!

Их визит во Францию завершался грандиозным военным парадом в Шалоне, на берегу реки Марны.

Николай на лошади рыжей масти в казачьей форме объез­жал войска. На плацу выстроились войска, шестьдесят две тысячи солдат, — альпийские стрелки, зуавы, спаги (афри­канские кавалеристы) в своих развевающихся накидках, обычные пехотинцы в красных панталонах. Промчавший­ся перед гостями отряд африканской кавалерии поднял об­лако пыли. Парад закончился проездом Николая на лоша­ди между двумя рядами пехотинцев, которые дружно скан­дировали в его честь «Да здравствует император!»

Александра увозила с собой самые яркие впечатления о своем путешествии в Париж, атакое большое уважение к ней всего народа настраивало ее на мечтательный лад... Однаж­ды вечером, в Енисейском дворце, она долго любовалась в своих апартаментах знаменитым ковром, на котором была изображена королева Мария-Антуанетта со своими детьми. Когда об этом доложили президенту Феликсу Фору, тот за­явил, что французское правительство сочтет за честь зака­зать для нее копию этого прекрасного шедевра.

Александра испытывала какое-то странное, почти мис­тическое тяготение к несчастной французской королеве. Она тут же приняла предложение, не скрывая своей радос­ти. Президент объяснил ей, что с удовольствием подарил бы своей высокой гостье и оригинал, но французские законы запрещают передачу кому бы то ни было произведений ис­кусства из национальных музеев.

На следующий же день мастерские Гобеленов энергич­но принялись за работу. И этот ковер был на самом деле от­лично воспроизведен в точности до последней детали, до последнего оттенка цвета, до последней нитки. Позже он был отправлен в Царское Село в качестве дара, служащего залогом укрепления франко-русской дружбы.

Был ли этот ковер каким-то символом? Если и был, —то каким? Какой зов из небытия, где обретается, несомненно, столько людских душ, несчастной австрийской принцессы достиг ушей молодой немецкой принцессы, ставшей коро­нованной императрицей России?

На вокзале де Бони Николай с Александрой официально попрошались с президентом Республики. Они на самом деле были искренне взволнованны. Слезы поблескивали в глазах царицы. Она заставила первого из французов пообещать ей, что он нанесет им ответный визит в скором времени в Санкт- Петербург, который будет с нетерпением этого ждать.

Вот что написал Николай своей матери по поводу своего возвращения на родину:

«Мы прибыли на германскую границу в 11 часов вечера. Несмотря на позднее время, мы услыхали звуки нашего гим­на. После этого появились германские каски, и это было неприятно видеть из окна. На каждой станции во Франции слышалось «ура!» и повсюду были добрые и радостные лица; здесь же все кажется зловещим, неприветливым и скучным. К счастью, уже нужно было ложиться спать. Но утром вся эта картина за стеклом казалась нам еще более гнетущей».

Царица переживала точно такие чувства, что и ее муж. Она пользовалась теми редкими моментами, которые им предоставляло долгое путешествие на поезде в интимной обстановке одного купе, чтобы излить ему свои чувства и высказать свои сокровенные желания:

— Дорогой, мы на самом деле скоро вернемся в Париж? Страна, открывшая нам свое сердце, заслуживает быть на­шим другом, заслуживает нащей любви. Ах, если бы мы толь­ко могли, как наши дядья, великие князья, жить счастливо и спокойно в маленьком домике, которых мы столько виде­ли с тобой в эти дни! Для чего нам опять все эти тяжкие обя­занности, весь этот непереносимый груз ответственности!

Николай, вероятно, гораздо меньше жены верил в то, что император может быть счастливым человеком. Он, бросив на нее самый нежный взгляд* и чтобы, видимо, утолить свою печаль, стал ободрять ее:

— Любовь моя, первая наша с тобой обязанность — со­хранить себя, и оставаться на том троне, от которого нам обоим приходится так страдать, теми, какие мы есть, двумя неразлучными возлюбленными!

 

XIII.

Возвращение из Франции домой наполняло их сердца горечью меланхолии. Николай так боялся этой чудовищной работы, — управлять страной, которая хотя и была его стра­ной, но все равно была ему так мало знакома. Наступила тревожная осень. Александра все больше времени уделяла совершенствованию русского языка. Ее неистребимая ро­бость заставляла ее быть постоянно молчаливой, скупой на слова. К тому же императорская чета боялась шумных пара­дов, бросающейся в глаза имперской роскоши, вообшем всего того, что заставляло их выходить из своего укрытия и приниматься играть порученную им роль. Можно сказать, что будь они оба на сцене, то стали бы плохими актерами. Они осознавали почти священную суть своей миссии, посто­янно подчеркиваемой православными церковными обряда­ми, понимали, что только славянская православная вера давала им силы для того, чтобы преодолеть не только их не­приязни, не только их страхи, но в каком-то смысле и их комплекс неполноценности, которому, однако, явно проти­воречило их родовое наследие.

Тем не менее нужно было готовиться к первому зимнему балу 1896—1897 годов, где ей придется танцевать с импера­тором, чувствуя его руку на талии! Несмотря на постоянные советы старой королевы Виктории, которая умоляла ее ни на минуту не забывать о своем высоком положении госуда­рыни, Александра смертельно скучала от общения с двором, который проявлял к ней полное безразличие или уважение по принуждению, если только самое банальное любопыт­ство не подталкивало приглашенных дам явиться к ней, что­бы ее поприветствовать.

Ее саму обвиняли в безразличии. Острые стрелы ежеднев­но долетали до нее из Аничкова дворца. Ни одна из этих придворных дам никогда не задумывалась о том, что моло­дая женщина, ставшая русской императрицей, всегда вела самую строгую, затворническую жизнь в своей молодости, и никто ее на родине не готовил специально к такому ее высокому нынешнему положению.

С самого начала ее упрекали в пуританстве. Всегда одна, без настоящей подруги, которой она смогла бы доверять. Александра считала всех приглашаемых в Зимний дворец светских львиц женщинами ужасно фривольными и к тому же дурно воспитанными. Было ли это правдой? Я распола­гаю большим количеством воспоминаний эмигрантов из русской аристократической среды, в том числе и членов моей собственной семьи, которые противоречат таким слишком скорым, слишком суровым суждениям несчастной русской императрицы. Она однажды имела неосторожность признаться одной из своих фрейлин, финке по происхож­дению. «Мне совсем не нравятся петербургские дамы, в го­лове у них только мысли о молодых, смазливых офицерах».

Ну, вполне естественно, на следующий же день, это ее высказывание стало достоянием всего дворца, а потом и все­го высшего общества. Дамы, о которых шла речь, кипели негодованием.

В январе 1897 году во время бала в Зимнем дворце, на котором она верховодила, несмотря на ужасные боли из-за своей новой беременности, Александра заметила одну мо­лодую девушку с весьма смелым декольте. Она послала к ней одну из своих гессенских фрейлин, чтобы та сделала ей вы­говор:

— Сударыня, Ее величество поручили мне сказать, что в их великом герцогстве Гессенском женщины не носят таких открытых туалетов.

— На самом деле? — переспросила та, еще сильнее опус- кая обеими руками корсаж. После чего с вызывающим смешком, добавила: — Я вас прошу, передайте Ее величе­ству, что у нас в России как раз носят только такие платья!

Разве могла императрица не обидеться на подобную воль­ность? Она не могла преодолеть своего отвращения к подоб­ным проявлениям неуважения к ней, к ее высокому рангу, которое стало проявляться с самого начала, с первого ее столкновения с высшим женским обществом в Санкт-Пе- тербурге, с последовавшего за этим охлаждения, постепен­но довольно быстро переросшего в презрение и открытый вызов. Ее упрекали еще и в том, что всем приходилось отча­янно скучать на организуемых императрицей вечерах. Она, несомненно, могла бы поставить на место всех тех в ее ок­ружении, кто проявлял к ней злобное недружелюбие, и для этого у нее, в отличие от того, что пишут о ней, вполне хва­тало ума и чувства ответственности. Можно подумать, что скромность — это настоящее преступление для тех, кто в силу своего рождения призван играть свою престижную, отмеченную величием роль среди пошлой толпы, которая именует себя элитой. Вот только почему?

Александра совсем неплохо танцевала. Ее природная фа­ция, тонкая талия, очаровательные ножки могли ей обеспе­чить успех у самого привередливого кавалера. Но не ее при­звание — быть распорядительницей на балу, да и ее новое положение в первые эти месяцы не слишком этому способ­ствовало!

Если бы только сам император проявлял хоть какой-то, пусть слабый интерес к устраиваемым ею танцевальным ве­черам, которыми так увлекалось все русское высшее обще­ство! Все, возможно, было бы иначе. Но беда в том, что он целиком разделял вкусы жены и истинные моменты счастья они переживали, когда оставались наедине друг с другом в интимной обстановке своего семейного очага.

К тому же царь сильно страдал из-за своей новой роли, — ведь его прежде никто не ставил в известность о чем бы то ни было, никто с ним не обсуждал никаких проблем даже во вре­мена царствования отца.Тем не менее год 1897-й обещал быть благоприятным.

Весь январь Александра изо всех сил надеялась на появ­ление у нее наследника. О ее беременности было объявлено официально, а так как состояние ее здоровья заставляло желать лучшего, медик советовал ей почаще отдыхать и стараться как можно меньше волноваться.

Из Аничкова дворца, где обитала Мария Федоровна с осколками своего бывшего двора, долетали до императри­цы невежливые, обидные ремарки:

— Говорят, она ждет ребенка...

— Это тоже будет беременность на нервной почве, как и та, во время коронации... В любом случае наследника у нее никогда не будет. Само небо, кажется, настроено против нее...

Все эти пересуды заставляли ее все больше осознавать свою священную обязанность, — непременно произвести на свет наследника престола, чтобы тем самым обеспечить пре­емственность династии для народа, который устал от раздо­ров в лоне царской семьи и от беспрерывной пропаганды нигилистов, которые своими действиями стремились подо­рвать у крестьянской массы вековое уважение к дому Рома­новых...

Часто Александру упрекали и в ее слишком усердном ре­лигиозном рвении, в частом посещении церквей, в знании церковных реликвий и в страсти к собирательству редких икон.

Из-за великой любви к мужу, она стала такой христиан­кой, словно и родилась в православии, тем более сейчас, когда сам Бог давал ей тайные знаки и готовил ее к новому материнству.

Почему же в этот момент, когда она чувствует все боль­ше свою слабость и силы ее покидают, не находить их в ре­лигии? Разве это не логично?

Очень скоро у всех этих богатых кумушек, у этих гарпий, украшенных диадемами, этих праздных и горделивых дам империи не останется ничего, кроме презрения к глубоко­му отнюдь не показному благочестию той, которая никогда не желала осыпать их упреками, и которая только и мечтала о симпатии к себе; той, которую саму тайно упрекали, —■ о чем сегодня говорит один известный психиатр, — в ее по­вышенной сексуальности, которой так не хватало тем, ко­торые насмехались над нею...

С необъяснимой злобой Екатерина Радзивилл заявит: «Напрасно она думала, что рождение у нее дочери разо­чарует весь народ; свой народ она уже совсем не интере­совала...»

Интересно, где же этот биограф черпал свою информа­цию для подобного утверждения? Во-первых, народ еще слишком мало знал свою государыню, чтобы совсем ею не интересоваться, к тому же в ту зиму еще никто не знал, кем разродится императрица, — мальчиком или девочкой?

Жизнь будущей мамы проходила тихо и спокойно, без особых тревог, как она того и желала. Музыкальные вечера, концерты для избранных во дворце, на которые приглаша­лись музыканты-виртуозы, как отечественные, так и ино­странные. Чтение, театральные спектакли. Она рисовала, за­нималась вышивкой по несколько часов ежедневно, она присутствовала при пробуждении маленькой Ольги, кото­рая в свои пятнадцать месяцев заявляла о своем раннем раз­витии; она была такой болтушкой, и ужасно любила поле­петать на ручках у мамы. Она обладала крепким, пышущим здоровьем.

Хотя Николай и унаследовал от отца пятнадцатилетие мирной жизни, молодой царь все же, несмотря ни на что, плохо знал международное положение России.

Он прилежно исполнял все свои государственные обязан­ности, и, прежде всего, стремился следовать той же полити­ке, которую до него проводил его отец; он стремился всеми средствами гарантировать сохранение мира, который, каза­лось, в это время укреплялся.

К весне 1897 года планы его на сохранение мира уточня­лись, он искал не только военных союзов, но и кое-что еще, чтобы продвинуть свою империю дальше, по всему миру. Этот, бесспорно, утопист, наделенный, однако глубоким гуманизмом, что признают в нем многие историки, очень хотел всеми фибрами своей души, стать носителем новых идей, чтобы идти вперед, к всеобщему разоружению.

Ради этого он обратился ко всем с торжественным при­зывом к миру во всем мире и ко всеобщему разоружению. Он таким образом по праву заслужит завидное звание предтечи пацифистского движения, которое впоследствии будут на все лады восхвалять коммунистические глашатаи, забывая при этом, что именно русский монарх, этот самодержец, первые высказал такую благотворительную мысль...

Ни мегаломан Вильгельм II, ни принц Уэльский, буду­щий английский король Эдуард VII, ни французская демократия, все еще залечивавшая раны, нанесенные ей поражением в войне Наполеона III с немцами, ни другие монархи — скандинавские, испанские, итальянские, ни константинопольский султан, никто из них не был таким альтруистом, не обладал простой политической мудростью, чтобы задуматься над этим.

Как же нам принять презрительные суждения о характе­ре Николая и о его царствовании тех его современников, которые из чисто партийных интересов станут обвинять его, если не в глупости, то в слабоволии или безразличии?

Справедливость следует всегда восстанавливать, и все народы, и прежде всего, народ русский, — должны знать, что последний император дома Романовых, этот двадцатишес­тилетний молодой человек, в самом начале своего царство­вания стал первым в истории монархом, который выдвинул идею единения между всеми народами.

К инициативам молодого императора все же прислуши­вались. В министерстве иностранных дел в Санкт-Петербур­ге была создана специальная комиссия, которая занималась составлением дипломатических нот различным правитель­ствам, учитывая при этом стиль изложения, приемлемый для каждого из них. Так благодаря трудам Николая, его воле и его идеализму, был учрежден Международный постоянный арбитражный суд, о чем, судя по всему, забывают многие современные политики и дипломаты, — а этот суд стал пер­вым краеугольным камнем, заложенным в величественный небоскреб Организации Объединенных Наций, организа­ции, созданной в полном соответствии с идеями, выражае­мыми когда-то этим русским императором, которого все мы так плохо знаем!

Международный постоянный арбитражный суд в своих заявлениях, рассылаемых правительствам, выражал свое предостережение: курс многих стран на вооружение порож­дает множество финансовых и моральных проблем.

Само собой разумеется, заинтересованные страны поло­жили этот призыв под сукно. Некоторые дипломаты того времени высказывали предположения, что такая экстрава­гантная идея пришла в голову царю потому, что он опасал­ся перевооружения Австрии, что не могло его не беспоко­ить. Нужно в этой связи заметить, что Франц Иосиф всегда проявлял свою воинственность по отношению к Востоку, во имя так сказать психологического реванша в отношении Севера, где новая Германская империя не могла не внушать ему страха и заставляла вести себя довольно благоразумно. В некоторых немецких газетах появились сообщения о том, что австрийская артиллерия получает новые современные полевые орудия, которых у России на тот момент не было. Один украинский издатель выпустил в свет шеститомный труд некоего Ивана Блиоха, крупного русского экономис­та, статистика и финансиста еврея по национальности, ко­торый в своем труде убедительно, с привлечением множе­ства фактов и удручающей статистики говорил о возможных массовых человеческих жертвах в будущей войне, об эконо­мических потерях и ужасных разрушениях во всех странах. Царь, ознакомившись с его трудом, был настолько им по­ражен, что дал ученому секретную аудиенцию. Он не толь­ко одобрил его идеи всеобщего разоружения, но и выделил личные средства для перевода этого труда Блиоха на иност­ранные языки, чтобы найти таким образом поддержку сво­ей идеи в других странах.

Александра с искренним усердием поддерживала все уси­лия мужа в этом направлении. Она целиком одобряла его здравую инициативу и часто обсуждала с ним наедине, как, какими средствами помочь этой идее пробить себе дорогу. А тем временем во дворце вдовствующей императрицы, в ее салоне, продолжались грязные инсинуации по поводу ее беременности.

Одним из самых главных критиков такого благородного предложения царя, стал принц Уэльский. Он в своем днев­нике сделал такую запись по этому поводу: «Николай вы­двинул идею, глупее и смешнее которой я в жизни не слы­хал...»

А кайзер был настолько ею возмущен, что тут же телегра­фировал в Санкт-Петербург: «Николай, что с тобой. Уж не бредишь ли ты? Вообрази монарха, распускающего свои полки, овеянные славой пятисотлетней истории, и отдаю­щий свою столицу демократии и анархистам!»

Но все же многие страны благожелательно восприняли такой масштабный призыв. Выходит, Россия не такая уж примитивная страна, за которую мы ее принимали?

Европа на самом деле не интересовалась Россией и, по сути дела, не знала до 1897 года что там, в этой далекой стра­не, происходит. Тогда еще не знали, что очень скоро в пер­вые годы царствования Николая II культура России получит два довольно лестных эпитета: «Русский Серебряный век» и «Русское Возрождение». И это вполне соответствовало действительности!

Новые идеи возникли не только в политике, они затро­нули философию, науку, музыку, театр, балет, искусство вообще. Особый всплеск творческих сил наблюдался в об­ласти поэзии и литературы.

Один малоизвестный в стране автор по имени Антон Че­хов написал пьесу, которую отказывались ставить театраль­ные режиссеры. Но через два года его «Чайка», получила та­кой бешеный успех, что писатель вписал свое имя в список крупнейших русских классиков. Молодой постановщик Кон­стантин Станиславский впервые открыл двери созданного им знаменитого Московского художественного театра. В это вре­мя создавал свои острые, гениальные сочинения романтичес­кого реализма писатель по имени Максим Горький.

В 1894 году выдающийся русский философ и поэт Вла­димир Соловьев начал публиковать свои труды. В Петер­бургском институте экспериментальной медицины рус­ский ученый Иван Павлов, достигший выдающихся ре­зультатов в медицине, проводил свои замечательные опыты по физиологии животных, связанной с центральной не­рвной системой, за что в 1904 году получил Нобелевскую премию.

Молодые художники, отходя от академизма и декадент­ства, пытались возродить древнее русское религиозное ис­кусство. Один русский художник-портретист стал одним из самых знаменитых в Европе, — его звали Валентин Серов. Великие пианисты из Москвы и Санкт-Петербурга сопер­ничали в своем искусстве друг с другом.

Николай Римский-Корсаков дирижировал Санкт-Пе­тербургским симфоническим оркестром, среди его учени­ков был один, очень талантливый, развивавший в музыке совершенно иное, чем у учителя, направление. Он искал в народном фольклоре, в народной музыке такие музыкаль­ные темы, которые потом обеспечат ему бессмертие в искус­стве. Его звали Игорь Стравинский! Позже во весь голос за­явил о себе еще один ученик Римского-Корсакова — Сер­гей Прокофьев.

В Санкт-Петербург из Москвы приехал мелкопоместный дворянин, чтобы учиться музыке у Чайковского и Танеева. Это был Сергей Рахманинов. Один молодой человек с кра­сивым басом начинал свою карьеру оперного певца. Это был знаменитый Федор Шаляпин. Сергей Кусевицкий создал свой симфонический оркестр в Москве, которым и дирижи­ровал. Между двумя оркестрами началось беспримерное музыкальное соперничество, которое только приветствова­ли изысканные музыкальные вкусы государя с государыней, которые устраивали концерты, поощряя таким образом, и того и другого.

Во всех крупных городах империи, во многих одновре- менно, возникали оперные труппы. Тифлис, Киев, Одесса,

Москва соперничали, своими творческими постановками, своими престижными программами спектаклей. Музыкаль­ный сезон обычно длился восемь-девять месяцев в году. Только в одном Санкт-Петербурге работало четыре оперных театра. Николай уже думал о создании Народного музыкаль­ного дома, в котором простые русские люди с небольшим достатком смогли бы слушать шедевры музыкальной куль­туры или песенного искусства за чисто символическую пла­ту — двадцать копеек! Такой Народный дом на самом деле был построен через несколько лет, в 1901 году.

Тем не менее такая его идея была принята в штыки кон­серваторами и всякими реакционно настроенными мелома­нами, которые считали, что тем самым делается уступка в искусстве вульгарщине!

В конце весны 1897 года уставший от напряженной рабо­ты царь уехал на несколько дней, чтобы поохотиться и от­дохнуть в сельской местности, на природе. Александра, из­мученная своей беременностью, почти не вставала со свое­го шезлонга. В июне у нее родилась здоровая, пухленькая девочка, великая княжна Татьяна, к великому огорчению роженицы и великой радости вдовствующей императрицы, которая повсюду трезвонила:

— Моя невестка не способна дать нам наследника!

Интересно знать, почему она так считала?

Императрица сама кормила грудью новорожденную Та­тьяну. Этого имени уже давно не было в семье Романовых. Поэтому молодая императорская чета и настаивала на нем во имя прошлого своего престижа и своей религиозности, — в память о святой Татьяне.

Александра выглядела очень усталой. Она так любила свою маленькую дочурку уже только за то, что ее появление освобождало государыню от всякой светской деятельности в конце этого года, когда петербургская знать проявляла свою особую жадность к различного рода праздникам и тор­жествам.

Император, очарованный тем, что он снова стал отцом, часто уходил из своего рабочего кабинета, чтобы навестить малышку. Что тут же дало одному злому журналисту повод написать: «Вот вам, император, — да он гораздо больше проводит времени в детской, чем за своим рабочим сто­лом...»

Их семейная жизнь отличалась, как и прежде, простотой, свойственной добропорядочным счастливым буржуа, кото­рые ужасно рады видеть, как их семья увеличивается, и от этого их взаимная нежность с каждым днем только усили­валась.

А эти увешанные бриллиантами придворные гадюки ис­правно выделяли свою ежедневную порцию яда:

— Императрица настолько ослабла, что не может кормить ребенка. Она наверняка подорвет здоровье девочки!

— Она настолько разочарована тем, что у нее родился не сын, а дочь, что теперь постоянно недовольна, дуется на всех...

— Она не показывается на людях, не может пережить сво­его поражения!

— Это — ее последняя попытка, вот увидите. Говорят, что ее личный акушер весьма пессимистично настроен, а царь не скрывает своей горечи...

Боже, как же нравится приличным людям представлять действительность в соответствии со своими низменными инстинктами!

К счастью, во всех этих россказнях, передававшихся из уст в уста в гостиных императорского дворца и в аристокра­тических салонах столицы, не было ни грамма истины.

 

* * *

Все единодушны в том, включая и недружелюбно на­строенных к ней биографов, что после рождения второй до­чери — Татьяны — императрица стала куда щепетильнее от­носиться ко всяким суждениям о ней, а постоянные поиски надежных подруг, которые могли бы вывести ее из добро­вольной изоляции, заставляли иногда терять самообладание и даже не контролировать свои поступки.Можно ли в такой связи утверждать, что такая атмосфе­ра, противоречившая ее доброжелательной натуре, натуре, жаждущей постоянно человеческого тепла, предвещала в ней первые признаки психической неуравновешенности?

Говорят также, что она ничего не понимала в русском характере. Не потому ли, — заметим мы в ее оправдание, — что ее характер тоже было не так легко понять.

Капризный, нетерпимый характер большинства дам из высшего света, хотя некоторые из них и могли стать ее до­верительными компаньонками, напротив, отдалял от них Александру, которая совсем не важничала, но не могла, была не способна, терпеть их резких перепадов в настро­ении, непредвиденных крутых поворотов, так как сама привыкла к простоте в обращении, к прямоте и искрен­ности.

Стоит ли после этого удивляться, что несчастная царица все больше углублялась в изучение православия, постоянно искала в религии, в сверхъестественном, ту сердечную теп­лоту, которую ее сердце в полной мере ей не давало. Ее не­сгибаемый характер не позволял ей легко менять свои при­страстия, — симпатии и антипатии, — что резко контрасти­ровало с духом угодничества и лицемерия придворных.

К тому же русская знать все больше замыкалась в своем узком кругу. Она обычно не допускала к себе и высокопо­ставленных чиновников, даже министров империи, если они были низкого, не патрицианского происхождения.

Придворные дамы, ее фрейлины, — все дарили ей заучен­ные, принужденные улыбки, но при всех ее попытках сбли­зиться с ними оставались холодно недоступными.

Как же ей в конечном итоге не отвернуться от такого яз­вительного, изливающего яд общества, которое, включая и членов ее собственной семьи, замечали и злобно комменти­ровали каждый ее неверный шаг, каждую, совершенную ею поневоле ошибку.

Ей было просто необходимо, чтобы избегать этих льсти­вых реверансов и поклонов, этих многозначительных умол­чаний со стороны многих в ее окружении, проявлять свое высокомерие, которое тут же вызывало град упреков. Рас­пространялись слухи, что она — самодовольная великая гор­дячка и к ней невозможно подступиться.

Великая княгиня Мария Павловна, вдова великого кня­зя Константина Александровича, так и не сумела вывести ее из того монашеского молчания, которым она отвечала на нескромные авансы большинства светских дам. Только одна королева Греции, Ольга Константиновна, всегда имелак ней беспрепятственный доступ последние три года девятнадца­того века. У королевы был замечательный характер, она была наделена чисто природной добротой, и всегда сильно пере­живала, когда видела с какой ненавистью императрица-мать относится к своей невестке.

Еще одному человеку удалось заручиться симпатией Александры. Это стало таким важным событием, что все петербургское общество вместе с царской семьей открыто высмеивали происходившее.

Речь идет об очаровательной смуглой молодой женщине, которой в ту пору было лет тридцать, дочери старого короля Черногории Николая I Негоша. Она была так несчастна в своем первом браке с герцогом JIейхтенбергским. Эта прин­цесса была вынуждена согласиться на развод, что, конечно, испортило ей всю жизнь. Жестокость, проявляемая к ней ее супругом, заставила ее покинуть неустроенный семейный очаг. Александре было об этом хорошо известно. Страдания, выпавшие на долю этой несчастной женщины, сближали царицу с ее дальней родственницей. Повсюду все говорили, что Мария Федоровна постоянно опекала княгиню вместе с ее сестрой Милицией Черногорской, супругой ее кузена, великого князя Петра Николаевича, но та ответила ей чер­ной неблагодарностью и императрица отвернулась от нее.

Анастасия, которую обычно все называли Стана, облада­ла чисто славянским характером, любила все сверхъесте­ственное, оккультизм и все связанные с магией науки. Ее сестра полностью разделяла вкусы и пристрастия сестры, и обе они прославились при дворе тем, что принадлежали к обществам магов, теософов и имели склонность к изучению иных религий.

Так как ни та, ни другая, не желали в силу своего свобо­долюбивого характера, подчиняться скрытой власти вдов­ствующей императрицы, то все на них глядели косо. Им придумали обидные прозвища — «черная чума» за то, что они часто отпускали весьма язвительные, но правдивые за­мечания по поводу выходок многих членов императорской семьи.

Когда Александра узнала в каком трудном положении оказалась княгиня Стана Лейхтенбергская, она пожалела ее, ее несчастную судьбу, и увидела в ней свою союзницу, ведь и ее, как Стану, осыпали упреками из Аничкова дворца, ее, как Стану, постоянно осуждали те члены царской семьи, которых определенные дипломаты без особого уважения называли «старым двором».

В конце весны, когда царица почти никого не видела у себя из-за недавно перенесенных родов, для этой миловид­ной, разведенной женщины она сделала исключение. Чер­ногорской княгини все сторонились из-за ее нового поло­жения разведенной и из-за ее резкого, прямолинейного ха­рактера, который многим не нравился.

Великий князь Николай Николаевич и его брат Петр Николаевич тоже стали исключениями, Александра не про­являла к ним такой холодной сдержанности, как к осталь­ным членам семьи Романовых, и поэтому те были частыми гостями во дворце императрицы в Царском Селе.

Императрица очень скоро стала «спасать» свою протеже, ограждать ее от презрительного к ней отношения из-за того, что она теперь — «разведенная». Николай Николаевич, стар­ший дядя Николая II, слишком легкомысленно с юмором, относился к своему высокому титулу — Ваше высочество. Он на самом деле был человеком высоким, его рост — два мет­ра, и, как и его племянник Александр III, внушал всем ува­жение только одним своим присутствием, своей подтянутой фигурой военачальника и воинственным видом.

Александру вдруг осенило: почему бы этому свояку Ана­стасии не стать еще и мужем молодой разведенной женщи­ны? Она не ошиблась в расчетах. Она проявила инициати­ву, чтобы покончить со всеми злостными слухами в отноше­нии Анастасии и усмирила быстро тех, кто выступал с критикой ее матримониального прожекта.

Великий князь Николай Николаевич все же женился на Стане (в 1907 году), и таким образом обе дочери короля Чер­ногории стали еще и свояченицами, — случай довольно ред­кий и оригинальный!

Сколько было сказано, сколько написано о том, что с этого времени императрица стала увлекаться практикой спиритов, которой увлекались черногорские сестрички, постепенно стала жить в атмосфере если и не магии, то, по крайней мере, в такой, в которой она испытывала тяготение к различным оккультным науками.

Эти уроженки южного края, черногорские княгини, вно­сили в дворцовую жизнь такую радость, такое веселье, без которых императорской чете никогда бы не выбраться из черной меланхолии.

Стана, как и ее сестра Милиция, излучали просто весе­лую цыганскую бесшабашность, и она, конечно, действо­вала на окружающих. У обеих был такой неудержимый, такой экспансивный характер, что он многих просто шо­кировал, и те только дивились почему это царица с таким упорством оказывает им свою поддержку и защиту? Но чего там! Ведь их мужья принадлежали к узкому семейному кру­гу самого царя, и посему не рекомендовалось слишком громко выражать кому бы то ни было свое неодобрение их поведением.

Благодаря черногорским сестрам, молодая мама получи­ла хоть какое-то развлечение, чтобы развеять свою скуку, но в августе 1897 года ей пришлось все же вспомнить о своих тяжких, «противных» обязанностях.

Ее положение государыни заставляло ее принять во вре­мя официального пребывания в Санкт-Петербурге своего кузена, любителя пустить пыль в глаза, словоохотливого гер- майского императора Вильгельма И, кайзера, который при­был 7 августа в сопровождении императрицы Августы-Вик­тории, своего канцлера, князя Гогенцоллерна, и своего ми­нистра иностранных дел графа фон Бюлова.

Роскошный дворец в Петергофе, с его прудами, монумен­тальными лестницами, фонтанами, способными соперни­чать с фонтанами Версаля, был приготовлен для приема Гоген цоллернов.

Семь дней приемы, парады, концерты, банкеты сменяли друг друга, но все они служили лишь помпезным обрамле­нием, которое так нравилось германскому монарху, для про­должительных уединенных бесед один на один с русским императором.

С плохо скрываемым раздражением кайзер подвергал упрекам русскую империю и, разумеется, ее хозяина, свое­го кузена Николая II.

Ему не нравились ни поездка царя во Францию, ни под­писание союзнического договора между Парижем и Санкт- Петербургом, и он высказывал по этому поводу свое мнение. Вильгельм II был человеком самодовольным. Он заранее решил, что его личное обаяние, превосходство ума, вирту­озное владение словом, наконец сама помпезная, грандиоз­ная атмосфера, в которой проходили все его государствен­ные визиты, помогут ему успешно затуманить мозги этого слабого русского царя и подчинить своей воле того, в руках которого судьба всей России,..

Обширная переписка кайзера Вильгельма II с его большим другом, который пользовался не без причины репутацией парижского Калиостро, — графом Филиппом Эйленбургом, свидетельствует о том, как проходил этот визит в Россию, и какие тяжелые последствия имел он для русской империи.

Обратимся же к ней.

«Результаты моей поездки превзошли все ожидания. Во время наших нескольких бесед я выразил свое полное согла­сие с Ники по всем самым важным политическим вопросам, в результате складывалось впечатление, что мы с ним вдво­ем являемся хозяевами всего мира!»Один лишь этот отрывок из письма германского импера­тора очень много говорит о его тщеславии, об отсутствии у него прозорливости, о его словоохотливости и его стремле­нии к господству.

Прежде всего, Вильгельм II хотел добиться от Николая одного, чтобы тот оказал влияние на курс французской внешней политики, чтобы в Париже не поднимали вновь вопрос о принадлежности Эльзаса и Лотарингии.

Николай II, всегда загадочный и немногословный, слов­но сфинкс, возражал, приводя убедительные доводы:

— Вильгельм, но я не вижу, как я могу вмешаться в ре­шение такой проблемы...

— Ну, а мир во всем мире тебя не волнует? Разве ты не обратился более чем к двадцати нациям, призывая их к ра­зоружению и проведению эффективной, постоянной дип­ломатии, а это* позволь тебе откровенно сказать, на мой взгляд, большая глупость.

Николай, давно привыкший к резким упреком со сторо­ны своего родственника, сохранял спокойствие. Его собе­седник настаивал на ответе, и тогда он заговорил:

— Вильгельм, но мне прежде придется поговорить с моим союзником, Францией. Франция — великая страна, и лю­бой демарш мирного характера...

— Ты не прав, — перебил его нетерпеливый кайзер. — Французы прежде всего — галлы. Они так любят драться, что-то завоевывать, провоцировать всех... Нечего уповать на свои прежние о них впечатления. Этот народ так унижен поражением Наполеона III... Он жаждет реванша, это точ­но. Любой ценой мы не должны этого допустить. А цена это­му — равновесие политических сил в Европе... К тому же поведение Англии выводит меня из себя. Этот ее колониаль­ный тон превосходства, эта мания постоянно совать нос в наши дела, все могут испортить. Ты ничего не смыслишь в больших делах, в международной торговле, так что позволь уж мне тебе сказать, что нужно положить конец таким вы­соким ее амбициям. Если будем ждать, то можем и опоз­дать... Я предлагаю объявить блокаду... Поклянись мне, что ты заставишь присоединиться к ней и Францию... Этого я, как ты сам понимаешь, сделать не могу...

Золотые фонтаны Петергофа выстреливали свои тугие струи в небо, и те падали, рассыпаясь водяными кружева­ми, назад, в бассейн, взбивая в них пену, словно на рукот­ворном море, звучали мощные залпы орудий, офицеры блистали своими яркими мундирами, обе императрицы в роскошных, модных платьях, обменивались заранее при­готовленными фразами, сохраняя строго монотонный тронный политес, хотя ни та, ни другая не доверяли ни в чем друг другу, а кайзер только и получал букеты цветов и рассыпался в самых бестактных похвалах самому себе в письмах своему корреспонденту, другу Эйленбургу: «Мы с Ники прошаемся, став еще более близкими друзьями. Я на самом деле — самый ловкий дипломат моей империи, да и всей Европы».

Вот вам, истинный характер этого «великого» человека!

Неужели ему на самом деле удалось обмануть царя, как он говорит об этом?

Беседы в Петергофе, которые продолжались целых во­семь дней, по существу, ничего не изменили в царской внешней политике. Николай просто подчеркивал мирный характер франко-русского союза, главная цель которого — не допустить больше никакой агрессии в будущем со сторо­ны любой империи. Чтобы развеять страхи Вильгельма, Ни­колай бросил ему только одну фразу:

— Я послежу за тем, чтобы французы закусили удила.

Все остальное — фанфаронство чистой воды, болтовня

Вильгельма. Как только немецкая эскадра кайзера отошла от берега в Петергофе, царь в беседе со своим дядей Алексе­ем доверительно сообщил:

— Этот надоедливый Вильгельм вызывает у меня трево­гу. Он утомил меня своими бесконечными речами. Не могу понять, почему это он позволяет себе в беседе со мной за­трагивать подобные вопросы, даже не поставив меня зара­нее об этом в известность, и я в результате не смог согласо­вать свои ответы с моими министрами.

Николай чувствовал себя вполне уверенным в самом себе после этого тяжкого визита, который ужасно измотал Алек­сандру, но, тем не менее, следует, хоть это и трудно, заме­тить, что кайзер, этот дьявол во плоти, породил в нем иску­шение и оно, это искушение, куда гораздо страшнее и губи­тельнее всех совершенных им потом ошибок, способствовало десакрализации его власти и его определенного ему Богом положения в стране, — этим губительным искушением ста­ли пропитанные ядовитой сатанинской серой слова, произ­несенные кайзером по поводу Дальнего Востока:

— Ники, Господь приберег для тебя великую славу. Он поручает тебе сделать все, чтобы воссиял Крест Спасителя на берегах Тихого океана... Так будь же достоин этой великой миссии, осознай всю важность и святость такого похода...

И Николай, в гораздо большей мере, чем обычно пола­гают, плененный этой навязчивой идеей, идеей служить ве­личию России, служа Христу, из-за этих непритязательных слов собирался совершить самую тяжелую свою ошибку за все свое царствование — начать войну в Манчжурии!

 

XIV.

Двух императоров — Германии и России — сближала одна особенность: супружеская верность. Как это неудиви­тельно, ни у того, ни у другого вне крепких брачных уз с императрицами, их супругами, не было ни одной женской при вязанности.

В 1881 году Вильгельм женился на Августе-Виктории, до­чери герцога Эрнеста Шлезвиг-Гольштейнского. Августу ни­как нельзя было назвать красавицей, — она была высокого роста и довольно полная. У нее не было ни женского шарма, ни изящества, она одевалась без всякого вкуса, и постоянно краснела; ее главное предназначение состояло в том, чтобы плодить детей. У нее было шестеро сыновей и одна дочь. Виль­гельм всегда придерживался в жизни трех весьма примитивных концепций, которые определяли всю жизнь немецкой жен­щины, —дети, церковь, кухня. Нужно сказать, что она просто обожала своего мужа. Желчный князь Эйленбургский доволь­но злобно описывает ее в молодости, когда она была влюблена и повиновалась любовным порывам: «Она бежала, скорее, ле­тела к императору, словно пчелка... не могу же я, не осмелюсь, сказать, — как корова, убегающая от лающих собак..

Александра с трудом мирилась с присутствием рядом сво­ей кузины. Со своей стороны, Августа-Виктория сурово осуждала императрицу за то, что та отказывалась от своей религии, в этом она усматривала святотатство и даже позор­ную брачную сделку.

Брачную сделку? Как будто юная принцесса Алике в это время имела хоть какое-то пусть слабое представление о том, что такое брачная сделка! Корыстные, амбициозные расчеты, в которых Августа-Виктория обвиняла несчаст­ную императрицу существовали лишь в ее воображении. Но психология германской императрицы в полной мере соответствовала ее шарму — то есть нулю!

Августа всегда считала своей первейшей обязанностью — беспрекословное исполнение воли своего хозяина и госпо­дина. И она в этом всегда была на высоте. Теперь она полу­чила строгие инструкции — добиться как можно большего расположения к себе Александры. Она абсолютно не спра­вилась с такой задачей во время недельного пребывания в Петергофе, но разве в этом была только ее вина?

Две императрицы фактически были обречены на беспо­лезные совместные прогулки, они были вынуждены вести беседы о воспитании маленьких детей, о еде и яствах, при­чем каждая выражала свои личные об этом представления, и банальные взгляды немки выводили царицу из себя и за­канчивались жестокой мигренью.

Но она не теряла терпения, терпения, которое позже до­стигнет истинной святости, и делала все, чтобы ублажить го­стью, — организовывала для нее концерты, устраивала мор­ские прогулки по Финскому заливу, полдники с обильным угощением, на которых густой шоколад, — любимое лаком­ство германской императрицы, — можно сказать, тёк рекой.

Обе властвующие четы распрощались, наконец, дав друг другу взаимное обещание о скорой новой встрече. Через не­сколько недель они вновь встретятся в Германии. Со своей обычной бестактностью Вильгельм разузнал о том, что Ни­колай предпочитал проводить с женой свой отпуск в семей­ной обстановке в Гессене, который царица особенно люби­ла, ибо именно с ним были связаны ее лучшие воспомина­ния детства.

Она вновь стала думать об этом во время второго офици - ального визита, — визита президента Франции Феликса Фора, который состоялся 25 августа 1897 года. В этот памят­ный день, в четверг, на борту крейсера «Потуо» царем и пре­зидентом Французской Республики был провозглашен во­енный союз. Николай, хотя немного путался в произноси­мых им речах, твердо противостоял своему кузену Вильгель­му, когда заявлял:

— Я счастлив, господин президент Французской Респуб­лики, оттого, что Ваше присутствие среди нас создает новые узы между нашими народами-братьями и союзниками, кото­рые решительно настроены всеми своими силами поддержи­вать мир во всем мире в духе законного права и равенства.

Для русских и французских моряков были устроены гран­диозные празднества, и те и другие, смешавшись, весело братались.

Александра с нетерпением ожидала завершения морского праздника. Состояние ее здоровья ухудшалось. Она посто­янно думала только о своей второй маленькой дочурке. Она мечтала о скорой поездке на родную землю, где целых две недели в сельской цветущей местности Гессена она будет чувствовать себя настоящей супругой, молодой мамой, на­слаждающейся восторгами материнства, забудет о всяком этикете, приемах, всех этих притворных якобы искренних приветствиях, которые мешали ее все более и более прояв­ляющемуся у нее влечению к одиночеству...

Николай разделял радостные чувства своей жены. Их ожидала простая жизнь, — правда, к сожалению, лишь на короткое время! — в маленьком замке Фридберг, и мысль об этом наполняла всего его радостью.

Расположенный между Франктуртом и Дармштадтом особняк, который почему-то помпезно все называли зам­ком, приютился в зеленом ущелье и обладал такой просто­той и безыскусностью, к которым богатые, погрязшие в рос­коши буржуа относились лишь с презрением.

Там протекала тихая, мирная жизнь, почти в анонимате, в условиях полной свободы. Ах, какое это отдохновение для императора! Никаких тебе почтительных поклонов, рабо­лепства, никаких тебе аудиенций.

Фридберг! Там можно прогуливаться в коляске, быстро мчаться мимо свежего, зеленого подлеска. Соседей здесь немного, и они находятся довольно далеко. Николаю нра­вилась охота, и вот в сентябре осуществилось его желание. Отчаянный всадник, он выискивал крупную дичь. Ах, как свободно чувствовал он себя на охоте, никакой другой спорт с этим не сравнится! Его тщеславие пропало, и теперь он получал большое удовольствие от того, что сливался с лошадью, они с ней становились одним существом. У это­го могущественного человека, хозяина ста восьмидесяти миллионов душ сейчас появилось ощущение полного из- бавления от ярма власти, когда ему постоянно приходилось думать об анархистах, которых он осуждал и наказывал, — но здесь ничего не поделаешь, нужно уважать собственные законы...

Александра предпочитала простые, белые платья. Ей нра­вились легкие прозрачные накидки, так как ее обнаженные плечи были слишком чувствительны к утренней свежести. В розарии устраивали чаепитие. Некоторые розы цвета шаф­рана издавали такой тягучий, приторный запах, от которо­го нельзя отделаться, как от данного обещания. Если сест­ры не навещали ее все вместе, то приезжали каждая по от­дельности.

Ирина покинула скучный берлинский двор своей своя­ченицы. Иногда ее сопровождает князь Генрих, куда более гуманный, куда более скромный человек по сравнению с кайзером. Баттенберги знали, что самое большое удоволь­ствие они могут доставить Александре, если нагрянут нео­жиданно, что будет для нее радостным сюрпризом.

Королева Виктория так ждала ее с ее младшей дочуркой! Из Шотландии всегда привозили сотни очаровательных по­дарков, в том числе и от королевы Виктории, которая сей­час ей почти не писала из-за болезни глаз, и ей приходилось полагаться лишь на нежные воспоминания. Какое красивое вышитое золотой нитью одеяльце для новорожденной, для этой Татьяны, которая улыбается, лежа в своей колыбель­ке, под вековыми липами замка.

Элла, великая княгиня Елизавета, всегда приезжала к ней на свидание. В это время года она обычно находилась в Па­риже, где великий князь Сергей завязал тесные отношения со многими богатыми французскими семьями, с которыми встречался на Лазурном берегу.

Ну и что, если Эллы нет с ними? Но разве они о ней не думают, не вспоминают, разве не пьют за ее здоровье знаме­нитый яблочный сок, который так любят все детишки Гессе- на! Уже давно позабыты все прежние ссоры с Александрой.

В парке проходили веселые игры. Больше всего всем нра­вились «жмурки». Часто Николаю выпадало водить с черной повязкой на глазах. Его окружали все дамы, и им строго- настрого было запрещено разговаривать или смеяться, что­бы таким образом себя не выдать. Но всегда победу одержи­вало супружеское чутье царя, — когда он уверенно направ­лялся к этим невидимым для него из его ложной «слепоты» грациям, то неизменно в конце концов касался своей рукой руки Александры...

Все громко ему аплодировали, все смеялись, все излуча­ли радость. Все заигрывали с маленькой Ольгой, которая ревниво следила за своей сестренкой, стоя возле ее колы­бельки, словно на часах.

Повариха Гертруда расставляла в дальнем углу террасы знаменитые лукошки для сбора грибов. Почти все обитате­ли замка непременно принимали участие в выходе по гри­бы. Все разбивались на маленькие группы, у каждой был свой маршрут, и дух соперничества помогал грибникам в поисках; вскоре у них в корзинках было уже полно шампи­ньонов, лисичек, и, главным образом, белых, которые им­ператор так любил.

В этой непринужденной, осенней обстановке чувствова­лось то особое настроение, которым пропитаны сельские рассказы Тургенева или Чехова. Полная беззаботность, глав­ное условие, чтобы каждый получал свое удовольствие. Пря­мо-таки воспитанницы колледжа на каникулах!

Три сестры Гессен-Дармштадтские любили вышивать и вязать. Они порядком поднаторели в таком искусстве, и им нравилось давать все советы, — они бросали вызов другим посоревноваться в этом ремесле и устраивали чуть ли не конкурсы виртуозного рукоделия!

У Николая было свое любимое развлечение, — неожидан­но исчезнуть, чтобы его никто не заметил. Со своим шури­ном, великим князем Эрнестом, или со своей свояченицей Ириной.

Иногда все совершали довольно далекие поездки, — до Висбадена, а чаше всего в Дармштадт, во Франкфурт или даже в Гамбург. Единственное желание всех, — чтобы их там никто не узнал. И вот Николай, словно мелкий коммерсант из пригорода, поднимался с подножки в трамвай, покупал билет и вскоре вступал с непринужденный разговор с пас­сажирами, которые и не подозревали, что они разговарива­ют с самим императором великой России!

Какой цельной, какой приятной, какой простой, без го­ловоломок, казалась ему жизнь в такие редкие моменты уединения, когда он забывал о своей важной роли, которая была ему навязана и которую в результате он играл, пови­нуясь долгу!

Когда он бывал во Франкфурте, ему нравилось войти в пивную и там заказать для себя большую кружку пива. В та­кие мгновения он думал о Вильгельме, и не без юмора гово­рил себе: «Мой кузен похож на пиво своих подданных. Сколько пены, и какой пресный вкус!»

Иногда он заходил в магазины. Он обожал носить перчат­ки и примерял у прилавка множество пар. Он там покупал портсигары, игрушки для Ольги, шали для жены...

Довольно часто с увесистыми пакетами в руках он терпе­ливо дожидался на остановке трамвая, который отвозил его до того места, где его ждал экипаж.

С каким наполненным безмятежными нежными чув­ствами сердцем возвращался он вечером в Фридберг. Мир­ный, уютный свет в гостиной подчеркивал тишину этой ме­стности. Но порой его ждала, если и не плохая, то и не очень хорошая новость. Александра на него надулась. Ей уже стало обо всем известно. Какой-то соглядатай, явно по­лицейский шпик, выследил царя среди всех русских, ког­да он покупал газету в киоске в Висбадене. Еще один узнал его в кафе в Дармштадте: все, очарование его инкогнито кончалось. Но, как известно, беда никогда не приходит одна, и кайзер, узнав о пребывание своего кузена на тер­ритории Германии, взорвался. Не принимая никаких объяснений, он устроил головомойку великому князю Гес­сенскому, своему вассалу:

— И как император Германии, и как король Пруссии никогда не позволю императору всей России находиться на территории рейха и делать при этом вид, что мы с ним — незнакомые люди!

Красивые голубые глаза Николая под воздействием пе­чальных обстоятельств помрачнели. У Александры тоже по­гас ясный взор. Оба были этим сильно озабочены и решили уступить воле грозного немецкого монарха. Нужно будет ус­троить блестящий прием в Дармштадте или Висбадене...

Решетчатые ставни захлопывались, приглушая свет весе­лья в окнах. Физиономии у всех гостей в Фридбурге потуск­нели. Нужно было теперь готовиться к худшему. Этот педант Вильгельм своими действиями постоянно всем напоминал, что самодержцы — это, прежде всего, актеры. И этот спек­такль для них будет бессрочным.

Со своей обычной бестактностью, кайзер бесцеремонно навязывал другим свои желания и порой требовал того, что не было предусмотрено программой пребывания. Он, вос­пользовавшись представившейся ему возможностью, пере­хватил Николая, где-то между полдником и обедом, стал до­нимать его своими скабрезными политическими вопросами.

При этом он преследовал единственную цель: настроить его против коварной Англии, которая для него с каждым днем становилась все более ясно выраженным недругом. Ему также хотелось показать, до какой степени эта декадент- ствующая Франция погружается в атеизм и как она развра­щена и прогнила...

Николай, совсем не подготовленный к такого рода диа­логам и весьма мало расположенный к ним, ибо, вполне ес­тественно, их опасался, позволял разоружить себя, и тот, все бил в тот же колокол, прибегал к тем же штампам и к тем же угрозам, словно бесноватый!

Царю не оставалось ничего другого, кроме как слушать, или, скорее, только делать вид, — а сам он в это время думал совершенно о другом. Он сидел с отсутствующим, мечта­тельным видом, за который его часто упрекала свита, но, в сущности, это был вид вежливой защиты перед напором аг­рессивно настроенных собеседников.

Вполне естественно, Вильгельм принимал молчание царя за молчаливое согласие, и за одобрение всех его мыс­лей.

Они пожимали друг другу руку с какой-то комичной тор­жественностью. Вильгельму страшно нравилась любая пуб­личность. Все самые лучшие журналисты рейха были свое­временно предупреждены. Нагловатые фоторепортеры — уже! — скрывались за бочками с пальмами ярко освещенной резиденции и делали множество снимков.

Вечером Александра пришла в их спальню, чтобы обо­дрить мужа:

— Ники, ты хорошо поступил, дал ему высказаться, он так любит поговорить...

— Если бы только это... Но он заставляет вас говорить, когда вы не произносите ни слова. Через несколько дней увидишь в газетах мои декларации, в которых нет ни слова правды...

Александра улыбнулась. Даже не улыбнулась, а расхохо­талась, что бывало с ней довольно редко, ведь ее молодое лицо всегда отличалось строгостью.

Николай, ужасно довольный своей развеселившейся же­ной, захотел узнать, какова причина ее веселья. Она, слов­но нашалившая молоденькая девушка, призналась:

— Ты наверняка знаешь «Мнимого больного» Мольера. Так вот: если бы у меня был писательский талант, я бы на­писала комедию о Вильгельме и назвала бы ее «Мнимый гений»...

Теперь оба они засмеялись, засмеялись от чистого серд­ца. Но все же Николай счел необходимым напомнить ей:

— Знаешь, дорогая, приходится с ним считаться... Увы, к сожалению, он — не мнимый император...Третья беременность Александры протекала гораздо тя­желее, чем вторая. С ноября 1898 у нее участились присту­пы тошноты, а хрупкость ее здоровья вызывала тревогу у царя и у ее медика. Консилиум запретил ей передвигаться в карете. Николай утрачивал свое обычное спокойствие. До­вольно мрачные перспективы проводимой им внешней по­литики оставляли его если и неравнодушным, то, по край­ней мере, не вызывали особых терзаний. Но из-за слабого здоровья императрицы он все сильнее нервничал: пережи­вал. Но супружеская пара только все заметнее сплачивалась.

Если была хорошая погода, то императрице позволяли посидеть на балконе, подышать свежим воздухом, так как она страдала и от приступов удушья. От всех приемов при­шлось надолго отказаться. Всем было известно, что новая беременность императрицы причиняет ей невыносимые страдания. Во всех церквях произносились молебны на здравие. Из всех губерний присылали трогательные теле­граммы, — от военнослужащих, местных администраторов, от мелких коммерсантов, которые выражали в них свою симпатию императрице и желали ей скорого выздоровле­ния.

Об этом мало говорили, но все молча чувствовали, наде­ялись на рождение наследника престола.

Николай почти не отходил от больной супруги. Она хо­тела уехать в Крым, в дорогую ей Ливадию, и там ждать ис­хода родов в таком знакомом для них всех Ливадийском дворце, но и в таком удовольствии из соображений осторож­ности ей было врачами отказано.

Страстный, возлюбленный муж, внимательный и чуткий отец, Николай постоянно находился возле шезлонга, на ко­тором будущая мать пыталась ему через силу улыбнуться. Он читал ей вслух роман Толстого «Война и мир», чтобы Алек­сандра не напрягала глаза.

В мае 1899 года на свет появилась Мария, третья дочь Александры.Нужно ли говорить о том, что царь, который гораздо не­терпеливее других отцов ждал появления наследника, и хотя он пребывал в плохом настроении, все же воспринял третью великую княгиню с доброй улыбкой признательности за та­кой подарок своей жене от Господа.

Гораздо сильнее страдала от этого она, сетовала на упрям­ство Судьбы, которая, несмотря на ее жаркие продолжитель­ные молитвы, несмотря на ее абсолютную веру в божествен­ную доброту, каждый раз вызывала у нее разочарование пос­ле очередного рождения у нее девочки.

Это лето было безрадостным для всей императорской семьи. Вдовствующая императрица приходила в отчаяние. Ее сын, великий князь Георгий, который по праву наследия получал престол вслед за старшим Николаем, умирал в свои двадцать восемь лет от туберкулеза, который уже долгие годы подрывал его организм. Это был юноша замечательного ума. Николай просто обожал своего младшего брата. Его остро­умные замечания, шутки производили большое впечатление на будущего царя, когда они, оба еще юноши совершали вместе различные путешествия, и он, Николай, все тщатель­но за ним записывал в специально заведенную для этого за­писную книжку. Но, увы, Георгий уже несколько лет жил в Крыму.

Врачи запрещали ему выбирать другое местожительство. Он умер за несколько месяцев до наступления XX века.

Небо было еще ясным, словно прекрасные летние день­ки еше не прошли, когда его тело привезли из Ливадии в одетый в траур Санкт-Петербург, который провожал его в последний путь с искренней печалью и сожалением. У Алек­сандры, сразу после родов и рождения маленькой Марии, — самых трудных за два года, произошел нервный припадок, после которого она меланхолично, с горечью и тревогой, следила за душевным состоянием Николая, приходившего в отчаяние от смерти своего брата.

Со смертью Георгия перед старшим братом со всей оп­ределенностью встал вопрос о престолонаследии. Если Судьбе будет угодно отказать супружеской императорской чете в сыне, то младший брат, Михаил получает официаль­ное право именоваться цесаревичем, наследником трона.

В глубине души Мария Федоровна за это и молилась. Она уже давненько отдавала свои предпочтения своему самому младшему сыну, и не отказывалась от самых высоких амби­ций для него, так что многие люди в окружении бывшей императрицы с удивлением слышалитакие высказывания о великом князе Михаиле, которые слетали с уст его матери:

— Михаил гораздо больше, чем Николай разбирается во всех тонкостях русской политики. У него — единственный недостаток, — то, что он родился через десять лет после мо­его старшего...

Все об этом, конечно, было известно Николаю. В своем траурном платье Мария Федоровна производила на него сильное впечатление- Во время задушевных разговоров этой последней в столетии осени 3 она вырвала у него обещание подписать указ о пожаловании ее последнему сыну титула цесаревича...

Требование матери сильно напутало Николая, С одной стороны, они с Александрой еще не настолько стары, что­бы не иметь больше детей, а с другой, молодая императрица твердо пообещала, что она обеспечит наследие династии Романовых по мужской линии, это, мол, ее забота...

— Матушка, — робко возразил Николай, — как может Ваше величество требовать от меня столь серьезного шага? Неужели вы хотите, чтобы я сам официально отказался от своего наследования? Не так ли?

Мария Федоровна возмутилась:

— Николай, прошу тебя, не заставляй меня рассказывать о том, что я храню в глубине своего израненного сердца. Вот, у тебя рождается третья дочь. Наши медики совершенно уве­рены, что у твоей жены больше не будет детей. Ну, в таком случае, чего ждать?

Он окаменел, у него появился какой-то отсутствующий взгляд, как говорят в своих мемуарах многие из его собесед­ников. Но врожденная мягкость не покинула Николая, и он совсем не был безразличным. Такое его состояние было чем- то вроде убежища, позволявшего ему сохранить самообла­дание и подготовить получше свой ответ.

Он, неторопливо наклонившись к матери, почтительно поцеловал ей руку и сказал:

— Матушка, не лишайте нас последней надежды! Я по- чему-то уверен, что в один прекрасный день Александра подарит мне сына.,,

Мария Федоровна издала смешок, не злобный, нет, а окрашенный долей иронии, которая говорила о ее истинных чувствах.

— Ты сам выбрал себе женщину, которая приносит нам одни несчастья! Это она-то даст России нового императора? Дитя мое, не рассчитывай на это, лучше подумай о своей ответственности. Лучше назначить твоего брата естествен­ным наследником, чем ждать, когда русский народ это сде­лает за тебя...

Ничто не могло больнее ранить Николая, чем такое за­мечание матери. Он с большим уважением относился к отцу, он очень любил мать, но даже это не могло заслонить его страсти к своей жене.

Он долго молчал. Его мать тоже не раскрывала рта.

Осенняя ночь окружала своими тенями Аничков дворец. Он поднялся, чтобы с ней проститься.

— Матушка, позвольте мне удалиться... На моем рабочем столе куча неразобранных дел... Я подумаю над тем, что вы мне советуете. Но у меня нет никакого права лишать мою жену вполне законной надежды...

— Ей нужно считаться с реальностью!

— Ее молитвы, долгие моления в церквах...

— Ничего не поможет, — резко оборвала сына вдовствую­щая императрица, поднимаясь, чтобы поцеловать его в лоб.

— Вот увидите! Произойдет чудо! Обязательно произой­дет! И я с таким удовольствием, с такой нежностью буду прижимать к своей груди маленького цесаревича...

— Нужно было думать об этом раньше!

— Не будем же больше огорчать друг друга. Я люблю свою жену, люблю безумно; я ныне — отец трех дочерей, но мы с ней еще, по сути, молодые люди, и императрица поправит свое здоровье...

— Миражи, сын мой, миражи... Твой младший брат ни­когда не допускался до официальных бесед с министрами. Теперь он достиг такого возраста, когда ему пора брать на себя какую-то государственную ответственность. Зачем все время его задвигать в тень только потому, что вы с женой мечтаете о чем-то невозможном?

*

Николай медленно закрыл веки с длинными ресницами. Потом взял протянутую матерью руку, долго, ласково ее поглаживал:

— Матушка, послушайте меня, — пусть невозможное, пусть расчудесное, пусть сверхъестественное, но что-то дол­жно произойти, чтобы избавить нас от такой тяжкой ноши... То, что вы хотите, просто чудовищно, — это — приговор... И в нынешнем состоянии Алике я не могу сообщить ей о подобном решении...

Мария Федоровна вдруг расчувствовалась. Она вспомни­ла, что когда-то и у нее с Александром была такая супружес­кая жизнь, и Бог увенчал их счастье, сразу же подарив им наследника!

— Ладно, ступай, мой сынок. Благословляю тебя и очень хочу, чтобы я заблуждалась. Ну что же, будущее покажет, кто из нас с тобой прав. Передай Ее величеству, что завтра я на­несу ей визит...

Когда наступила ночь Николай поехал в карете в Царское Село. Густая сырость вызывала у него дрожь.

Теперь, когда он был один, он вспоминал разговор с ма­терью, обдумывал его. У его матушки, такой во всем совер­шенной, нет одного — веры! Он ведь знал, что Господь на­звал его для выполнения трудной миссии, и он был уверен, что должен за это получить награду. К тому же разве Господь мог отказать очаровательной Алике исполнить свою самую дорогую, самую естественную клятву, — родить ему сына!

Он погонял лошадей. Он еще мог до темноты увидеть на руках своей жены это маленькое сокровище, — подарок Небес, — его последнюю дочь Марию...

Сердце у него колотилось в груди. Он не опоздает. Ведь он лишь наспех просмотрел все эти бумаги, которые постоянно накапливаются у него на рабочем столе. Да, он будет напря­женно трудиться, чтобы заслужить такую награду, он присо­единится ради этого к молитвам своей возлюбленной...

 

* * *

Все столицы, как Старого, так и Нового Света, казалось, застыли в едином ожидании. Последняя ночь XIX века за- канчивалась на Руси... а половина Европы уже приветство­вала наступление нового века, обещавшего такие дивные чудеса, невероятные технические изобретения, успехи в са­мых различных областях, когда осуществится, наконец, меч­та молодого Николая, и все народы объединятся, и такие надежды, казалось, становились реальностью, фактом. Франция, превращавшаяся во все большего друга России, занималась подготовкой к проведению Всемирной выстав­ки. Теперь повсюду только и было разговоров о чудодей­ственных новинках, о магических метаморфозах в повсед­невной жизни. В Париже уже появилась волшебница, кото­рая стала сенсацией, и она направляла свою волшебную палочку по направлению к его соседям, — эту фею звали Электричество. Николай с Александрой с увлечением чита­ли все брошюры, все газеты, поступавшие в Санкт-Петер­бург из Франции. Президент Французской Республики в своем сердечном Новогоднем поздравлении пригласил мо­лодую императорскую чету оказать честь своим присутстви­ем на громадной выставке, призванной продемонстрировать всему миру здравомыслие европейского гения и его озабо­ченность достижением всеобщего мира. Государь с госуда­рыней — когда позволяло состояние здоровья Александры, — посещали театры. Недавно они побывали на представлении комедии одного автора, уже довольно известного в кругах элиты, но пока не получившего истинной оценки. Его зва­ли Антон Чехов. Его пьеса «Дядя Ваня* пользовалась опре­деленным успехом.

Императрида восхищалась этой пьесой. Она открывала в ней все то, что ей когда-то рассказывала сестра о русской душе.,.

Как ей хотелось бы попутешествовать инкогнито по всем этим обширным регионам России, где множество ме­стных обычаев, семейных привычек заполняли экспоната­ми этот громадный сентиментальный музей под голубым небом.

Все больше и больше царившая в Александровском двор­це атмосфера напоминала атмосферу богатого английского особняка, где обитатели по возможности живут, выполняя трудную, порой непосильную работу, где счастье — это со­браться всем вместе, чтобы что-то почитать, послушать му­зыку, или, в основном, помолиться. Достаточно ли было сказано в многочисленных книжках, посвященных импера­торской чете, о ее постоянных религиозных занятиях?

Нужно вернуться к стародавним временам, к прошлым векам, к эпохе Средневековья, чтобы увидеть у русских пра­вителей мистическую любовь такой же громадной силы. Можно ли упрекать человека за то, что он обрел пристани­ще в Боге? Император очень любил монахов, отшельников, саму атмосферу в святых монастырях, приютившихся на вы­соких горных вершинах или спрятавшихся в непроходимых лесах, откуда, словно защитный покров, подымается туман сжигаемого в кадилах ладана, располагающего к высоким мыслям...

Отсутствие наследника стало для царской семьи епити­мьей, от которой можно избавиться лишь упрощением в по­вседневной жизни, отказом от тщеты, определяемой их вы­соким монарши м статусом.

Перед тем, как дать ответ матери, которого та с нетерпе­нием ожидала, царь в своих долгих молитвах советовался с Христом. Что это такое, — фатальность, — которая накли­кает на него и его жену такую беду?

С каждым днем они становятся все более суеверными, окружают себя колдунами, предсказателями, которые гово­рят о них со своими оракулами. Один из них настойчиво советовал царю не жаловать своему младшему брату титул цесаревича, так как по его словам, передача такой высокой должности, лишит его, царя, натурального наследника, ко­торого Господь непременно ему с женой пошлет.

Эта последняя фраза заставила Николая II решиться. Он с озабоченным видом сообщил об этом матери, ожидавшей его ответа, и даже Мария Федоровна смиренно склонила голову перед благочестием и глубокой верой своего сына. Но сделала это она с горечью в сердце, ей приходилось ра­зочаровываться в своих предпочтениях, которые она лю­бовно оказывала великому князю Михаилу. Когда она начинала думать об этом, ее тут же охватывала холодная ярость, — подумать только, ее дорогой Мишенька, такой красавчик, такой жизнелюбец, такой энергичный, такой лу­чезарный, такой отважный, — не в Царском Селе, но она не могла настаивать, даже в глубине своего материнского сер­дца, — ведь и тот, кто царствует, тоже ее сын, — вот тебе и дилемма!

Министр внутренних дел Д.С. Сипягин посоветовал царю отправиться в Москву, чтобы поклониться там древ­ним иконам, — через их заступничество, — заверял он царя Николая, — и получит он желанного наследника.

Путешествие состоялось без всякой помпы. Придворный медик разрешил императрице сопровождать в поездке суп­руга, и оба они снова приехали в бессмертный город, город их коронования. Оба они, словно обычные, скромные стран­ники опускались на колени в церквах, потребовав от своей свиты самого незаметного поведения и минимального це­ремониала.

Они бродили от Успенского собора до Лобного места, от церкви Вознесения, до собора святого архангела Михаила, — целиком возведенного из уральского гранита, — но повсю­ду на их ревностные молитвы отвечала тишина, — Господь не отвечал на них, а те святые, которым они поклонялись, казалось, были глухи к страстным мольбам супругов.

Так постепенно Николай с женой все больше и больше стали тяготеть к спиритизму.

Великая княгиня Стана со своим супругом только поощ­ряла своего августейшего племянника с племянницей чаще посещать спиритов, их сеансы с вертящимися столами и вызыванием духов мертвых.

Весной этого года государь с государыней жили в Лива­дии, в их дорогом Крыму, где красота Черного моря, мягкий климат и высокие сиреневые горы, усыпанные цветами, в какой-то мере были им наградой за их пребывание в посто­янной, скрытой тревоге. Но, судя по всему, и там их ожида­ла мрачная пора. Николай, которого никогда не подводило крепкое здоровье, вдруг слег с брюшным тифом.

Александра поставила перед врачом ультиматум: она бу­дет сама лечить и выхаживать императора. Он не мог ей про­тиворечить, несмотря на вероятность заражения в результате такого продолжительного нахождения рядом с больным. Уже давно они вызвали верную миссис Орчард, и Орчи те­перь мыла лицо и руки императору... Александра не желала покидать комнату царя даже на завтрак. Его ей приносила Орчи и ставила тарелку рядом с кушеткой, на которой она отдыхала. Когда наступило выздоровление, царица весь день убивала скуку своего пациента, читая ему вслух книги. Ни­колай тогда и написал матери: «Алике занималась-мной куда лучше любой сестры милосердия».

Осенью супружеская чета вернулась в Царское Село. Все высшее санкт-петербургское общество знало, что государь с государыней большую часть своего досуга посвящают встречам со спиритами, занимаются с ними столоверчени­ем и вызывают духов мертвых.

Нужно сказать, что никто не насмехался над этим их новым занятием, напротив, это в то время была просто безумная мода, охватившая все светские салоны столицы, не был исключени­ем и двор, где ошивалось множество различных авантюристов, которые, пользуясь попустительством высшего общества и царского дворца, умело обстряпывали свои делишки.

21 января 1901 года в своем замке в Осборне скончалась самая великая королева XIX века — Виктория. В возрасте восьмидесяти одного года она без всякой скидки на года успешно выполняла свою работу, без всяких нареканий, эта вдова, которая так страстно, так сильно всю жизнь любила своего мужа, — качество, весьма редкое среди королевских супружеских пар.

Известие о ее смерти застало Александру еще в Крыму. Царю стало значительно легче. Императрица, вновь забере­меневшая, несмотря на упреки медиков, опасавшихся по­следствий новой беременности, на сей раз была твердо уве­рена, что у нее появится столь желанный наследник, о чем, конечно, не меньше ее мечтал и ее муж.

Новость о кончине любимой бабушки, пронзила, слов­но кинжалом, ее сердце. Она хотела немедленно ехать в Ан­глию, но получила официальный приказ не вставать со сво­его шезлонга, если не желает прерывать свою беременность. Она писала тогда своей сестре:

«Ах, как мне хотелось снова увидеть л ицо нашей дорогой и любимой Грэни,,. еще никогда мы не были в разлуке так долго, — целых четыре года. Если бы я не находилась так далеко от нее, то, не раздумывая, оставила бы мужа, детей, и тут же поспешила бы к ее изголовью, пусть даже всего на несколько дней. Она для меня была второй матерью после смерти моей мамы, — вот уже двадцать два года...*

Нужно было проявить максимум твердости, чтобы не по­зволить царице ехать в Виндзор. Пышная поминальная служба в честь королевы состоялась в английской церкви в Санкт-Петербурге. Александра с трудом сдерживала слезы. На людях она вдруг разрыдалась. Смерть старой королевы не только означала для императрицы утрату женщины, ко­торую она любила больше всех на свете, но она еще лишала ее просвещенного советника, которая в более чем пятиде­сяти письмах (к сожалению, уничтоженных в 1917 году) рас­сказывала своей любимой внучке о всех своих тяжких пред­чувствиях, давала ей рецепты против ее робости и горечи, ко­торую она все больше испытывала в своем сердце к Марии Федоровне. Отсутствие наследника омрачало все мысли не­счастной матери. И вот теперь, когда она в четвертый раз оказалась в интересном положении, вера в чудо не покида­ла ее ни днем, ни ночью.Жизнь в Царском Селе все больше начинала походить на жизнь в монастыре, что вызывало презрительное неудоволь­ствие довольно легкомысленного, фривольного двора, ко­торый с каждым днем замечал, как ограничивают его распут­ную свободу, как царица вводит все более строгий режим, который никак не вязался с ее еще молодыми годами, и те­перь всем приходилось расставаться с сотнями веселых, азартных праздников, которые уже впредь не состоятся... Казалось, голоса из потустороннего мира больше привлека­ли внимание Александры, чем любезные, почтительные го­лоса ее женского окружения.

Ее часто обвиняли в том, что она была якобы подверже­на религиозному психозу, и такие предположения еще силь­нее огорчали ее. Скажем, что ее большая вера переносила ее в иной, далекий от повседневного мир; в силу своего харак­тера, полного восприятия православных обрядов, в резуль­тате выпавших на ее долю испытаний, она предпочитала другую, а не эту «нормальную» жизнь, когда вокруг много настоящих друзей, когда наступают моменты расслабления и когда так легко и свободно дышится.

В июне 1901 года Александра разрешилась от бремени четвертым ребенком. И снова девочка! Анастасия! Она ста­нет впоследствии очень знаменитой личностью по причине мистификации одной авантюристки, некоей госпожи Ан­дерсон, которая выдавала себя за спасшуюся от кровавой расправы Анастасию. А может, она и на самом деле была вы­жившей великой княжной?

Девочка с рождения была просто малюткой, крошечно­го росточка, но у нее были большие красивые голубые глаз­ки, и все ее называли «маленькой прелестью»...

Рождение четвертого ребенка доставило царице множе­ство новых страданий. Во дворце царило упадническое на­строение. Император старался, как мог, чтобы окружить жену самыми нежными заботами. Вся императорская семья, смирившись с судьбой, которая не пожелала осуществить надежду супружеской четы, и теперь благосклонно прини­мала новую пришелицу в этот мир.

При родах императрица потеряла много крови. Несмот­ря на усиленное питание, предписанное медиками, щеки у нее провалились, а ее природная бледность усиливалась, и теперь лицо у нее было цвета слоновой кости, что не пред­вещало ничего хорошего.

Мария Федоровна приходила навещать невестку и про­являла к ней удивительную мягкость. Что это, обычное при­творство? Никто никогда не узнает, что тогда творилось в глубине сердца этой чувствительной женщины — двуруш­ницы. Может, она надеялась, что скоро ее старший сын ов­довеет, женится еще раз, и у него, наконец, появится наслед­ник... Но ведь уже есть наследник, — этот очаровательный великий князь Михаил, что же еще нужно?

Но все весьма опасные соображения вдовствующей им­ператрицы ни к чему не привели. Несмотря на то, что в са­лонах все понимающе перешептывались, государыня с при­вычной энергией восстанавливала силы. Император, тем не менее, подумывал о том, чтобы отменить визит в Париж, где их с видимым нетерпением ожидал президент Французской Республики.

Однажды утром Николай вошел в комнату, где отдыхала жена.

— Аличка, Солнышко мое, — сказал он. — Я намерен все уладить. Мы с тобой не поедем в Париж.

Александра поправила подушки под головой. Она села в кровати и долго молча глядела на мужа.

— Ники, ничто на свете, никто не сможет заставить меня отказаться от этой краткой отлучки, о которой я так мечта­ла. Только подумай, мы будет вдвоем с тобой, вдалеке от этой толпы придворных, которая нас так утомляет. И я вновь уви­жу Париж, мне так хочется, мне это просто необходимо... Подойди поближе, дорогой, посмотри на меня повнима­тельнее: я теперь держусь молодцом, ты даже не поверишь, я уже не настолько слаба, как утверждают все твои медото­чивые кузены.

Николай подошел к кровати.

На самом деле, в это утро лицо у Александры было каким- то помолодевшим. В обычно печальных глазах разгорался огонек, который придавал ее облику вид невесты. Николай был так взволнован. Он ласково гладил ее по голове, по бе­локурым волосам с медным отливом, которые спадали на восхитительные плечи его супруги. Он, поцеловав ее тонкие запястья, прошептал:

— Я просто хотел, любовь моя, уберечь тебя ог перенапря­жения. Но если тебе так хочется совершить эту поездку, то для чего мне скрывать, что и мне этого хочется никак не меньше!

— В таком случае отправь депешу нашему послу. Сооб­щи ему, что мы прибудем в назначенную дату в Париж. Мы поедем туда поездом,., мои глаза уже радуются, — сколько чудес им предстоит увидеть...

Государя с государыней в Париже на вокзале встречал граф Муравьев-Амурский. Он отвез их в Компьенский дво­рец, который французское правительство предоставило в полное распоряжение царя.

Великая княгиня Милица предупредила его, что Их ве­личества имеют обыкновение окружать себя оккультистами и различными медиумами, и тогда услужливый граф однаж­ды вечером представил супружеской чете одного знамени­того чудотворца, который, как полагали, обладал безгранич­ными магическими возможностями. Его настоящее имя было Низье-Вашо, но он выдавал себя за доктора и называл себя Филиппом.

В своих «Мемуарах» Морис Палеолог рассказывает, что этот Филипп открыл свой врачебный кабинет по оказанию психологической помощи, где консультировал и лечил сво­их пациентов внутренними флюидами и энергией астраль­ных тел. Было известно, что французская полиция не раз задерживала Филиппа по обвинению в применении неза­конных методов в медицине, но, как выяснилось, он при этом проявлял свое полное безразличие к гонорарам и вся­кого рода вознаграждениям, что говорило в его пользу, и его отпускали. Он даже отказывался от фантастических сумм, которые предлагали ему богатые пациенты.

Александра тут же привязалась к этому добряку, пригла­сила его приехать в Россию, вместе со своей дочерью и ее мужем, профессором Лаландом, который в своих статьях, опубликованных в «Анналах медицинской науки Франции» подтверждал исключительные способности своего тестя, и его высокие нравственные устои. Тем не менее тайная цар­ская полиция, — охранка, — по приказу небезызвестного П.И. Рачковского, заведующего загранагентурой в Париже, провела расследование. Полученные результаты не вызыва­ли никаких сомнений. Они были переданы министру внут­ренних дел Сипягину, и такая поездка доктора психологии была официально подтверждена.

После возвращения домой царь с царицей хотели присво­ить Филиппу почетную степень доктора медицины русской медицинской академии Санкт-Петербурга.

Филипп вначале осенью совершил довольно короткую поездку в русскую столицу, после чего приехал во второй раз перед наступлением зимы.

Такое невежественное суеверие государей вызывало беспо­койство у Священного синода, в частности, в лице весьма по­читаемой персоны, епископа Феофана, которого не на шутку тревожило такое увлечение императрицы этим колдуном.

Филиппа, тем не менее, радушно принимали, его осыпа­ли подарками, и даже приглашали его с женой переехать в Россию на постоянное место жительства. Во Франции Жо­зеф Кайо напрасно старался, пытаясь всех убедить, что Фи­липп — всего лишь обыкновенный авантюрист изЛиона. Его личность уже хорошо знали как в Париже, так и за границей, а его высокая нравственность и его эзотерические способно­сти все восхваляли до небес, о нем писали восторженные ста­тьи лучшие врачи того времени в медицинских журналах.

Филипп, уезжая из России после второго там пребыва­ния, пообещал императрице, что сделает все возможное, чтобы у нее родился сын, наследник престола.

Через несколько месяцев, весной 1902 года, Александра вновь оказалась в интересном положении. Она написала магу во Францию благодарственное письмо.

Все оккультисты Франции и России объединялись, срав­нивая свои предсказания в отношении исполнения такого пожелания. Ветерок оптимизма гулял по Царскому Селу. Черногорские великие княгини, занимаясь столоверчени­ем, вызывали духи умерших, советовались с ними, и многие призраки отвечали им так, как они того желали, — то есть очень скоро на свет появится мальчик, который очарует императорский семейный очаг. Но, увы! Когда первые лис­точки стали пробиваться на ветвях деревьев, когда трещал лед под теплыми лучами весеннего солнца вдоль всей Невы, всем пришлось столкнуться вновь с печальной очевиднос­тью: новая беременность Александры оказалась на самом деле миражом, — это была мнимая беременность.

Это событие стало новым предлогом для суровой крити­ки верований царицы и ее мужа, их затворнического, строго­го образа жизни в уединении в Царском Селе, и эта критика в основном раздавалась из Аничкова дворца, где свекровь копила свой гнев, направляя свои острые стрелы, чтобы уни­зить достоинство русского трона и тех, кто на нем восседал.

Повсюду стали распространяться самые фантастические слухи о новых знакомых царицы, говорили о каких-то при­глашенных во дворец иностранцах, о посещении дворца колдунами. Если их послушать, то можно было бы предста­вить себе, что вновь находишься в мрачном Средневековье. Достопочтенный епископ Феофан, этот святой человек, до мозга костей преданный короне, придворный священник и духовник Их величеств, теперь ставил перед собой един­ственную цель, — сделать все, чтобы в конечном итоге вос­торжествовала православная христианская вера, несмотря на все эти невежественные, богохульские ухищрения, которые увлекали весь двор вместе с его государями. Теперь, как ни­когда прежде требовалось чудо от Господа, чтобы успокоить Александру и оградить ее от презрительного отношения к ней со стороны свекрови. Феофан провел в беспрестанных молитвах и посту две недели, после чего понял, что, нако­нец, нашел такое решение, которое умиротворит сердце его императрицы.

 

XV.

«Как же мы мало знаем о вещах, происходящих на нашей Земле!» — записала в 1902 году в своем дневнике Александ­ра. Она вспоминала Филиппа, который в своем гипнотичес­ком сне слышал голос Великой Екатерины, и та сказала ему, что у императрицы Александры в скором времени родится сын.

Великая Екатерина И! О ней думала царица в тот зимний вечер 1902 года, ивот что она записала в дневнике: «Кто мог бы предположить в Дармштадте, где я получала суровое вос­питание у пастора Фрогга, когда отец, этот неисправимый атеист, называл меня «пуританкой», что я в один прекрас­ный день осмелюсь вызвать дух усопшей страстной русской императрицы, жизнь которой была продолжительным, сплошным романом о сладострастии? Я ждала. Неужели духи умерших на самом деле существуют?»

Каждый день Александру донимала враждебность семей­ного окружения, и она все чаще предавалась глубоким ме­дитациям или погружалась в бесконечные молитвы перед драгоценными иконами в ее частной домашней церкви, или призывала себе на помощь души всех тех, которые, как она чувствовала, незримо витают вокруг.

Вот что сказала Великая Екатерина в своем последнем «интервью», данном Филиппу:

«У тебя будет сын. Но он будет слабеньким и чахлым. Малейший несчастный случай может оборвать нить его жиз­ни. Без твоих осторожных рук ему не обойтись, иначе он рискует погрузиться в море крови, но ты будешь начеку, и он будет спасен, если будешь молить Бога и будешь беспо­щадной к врагам своим.»

Александра вновь переживала эту сиену, — их было трое, ее новая фрейлина, ставшая ее конфиденткой, Анна Выру­бова, Филипп и она, Александра. Они сидели за круглым столиком на одной ножке, их сплетенные руки образовали над его крышкой круг. Вдруг какая-то неведомая, сверхъес­тественная сила его подняла, и заговорила Екатерина. Алек­сандра накануне ничего не пила, не спала, и отлично помни­ла последние слова своей великой предшественницы.

«Умей выбирать верных друзей, таких, которые преданы тебе душой и телом. Искусная шпага сумеет защитить твое­го сына от ненависти и фанатизма».

Она сейчас была одна, сидела в своей комнате, где охва­ченные ярким пламенем поленья в большом камине отбра­сывали причуд ливые тени на потолке, и Александра углуби­лась в анализ этих странных слов, которые она услыхала на сеансе оккультизма.

Искусная шпага? Нет, это, несомненно, не шпага Куро- паткина, который не скрывал своей антипатии к ней. Ну уж и не Сергея Витте, который совсем недавно вдруг впал в либерализм и теперь требовал у царя уступок этим опасным нигилистам. Может, шпага великого князя Николая Нико­лаевича, который правда, больше озабочен сохранением своей офицерской чести и военными подвигами, чем истин­ной привязанностью к ней? Может, шпага кайзера Виль­гельма, шумные протесты которого вечно отдают лицемери­ем. Станет ли он когда-нибудь защищать русскую царскую династию?

Александра перебирала варианты, словно ее ребенок — наследник—уже жил, который мог, кроме своего отца, стать ей опорой. Вечером она рассказала обо всем Николаю, ко­торый не слушал ее, как обычно, весьма рассеянно, а напро­тив, был ее рассказом сильно взволнован.

Он всегда, по своему характеру, был фаталистом, из-за чего получил репутацию ленивца, но он никогда не терял своей абсолютной веры в Бога:

— Бог найдет нам такого человека, когда наш сын появит­ся на свет... Не волнуйся, Аличка, мужайся! Сделай это ради меня. Наша с тобой любовь воспринимается как личное ос­корбление нашими придворными, которые за нами посто­янно шпионят... Пусть радуются, но только в меру, и лишим злобной надежды наших врагов, — будет же разыгрывать полную беспечность, будем веселы, — веселье порой прокла­дывает путь к мужеству.

 

* * *

Часто утверждают, что Анна Вырубова оказала на им­ператрицу наихудшее влияние. В обширной литературе на эту тему рассказывается о «глупых* поступках этой лич­ности, которая, конечно, никогда не была уникумом, но вообщем была не такой уж плохой женщиной. Ее неинтел- лигентность, отсутствие образования заставляли только разевать рот от удивления весь царскосельский двор и всех завсегдатаев светских салонов столицы. Анна Вырубова была дочерью Александра Танеева, честного работящего чиновника, который был заведующим личным кабинетом императора. Его генеалогическому древу мог позавидовать любой, — еще бы, — внук генерала Толстого, адъютанта Александра II, правнук маршала Кутузова, героя наполео­новских войн, у него были близкие родственники в семье знаменитого графа Кутайсова, большого друга императо­ра Павла!.

У нее были музыкальные способности, и знаменитый композитор Чайковский заинтересовался ее талантом и обу­чал ее пению, когда ей было семнадцать лет. Но из-за болез­ни легких и последовавшей за ней начальной стадии пара­лича языка молодой девушке пришлось отказаться от заня­тий вокалом и от всякой светской жизни; ее здоровье, однако, потом восстановилось после того, как отец Иоанн Кронштадтский окропил ее святой водой.

Она еще не была замужем, когда ее приметила Алексан­дра. В своих «Мемуарах* (Анна Вырубова. «Воспоминания о моей жизни», Париж, Плон, 1921), которые она опубли­ковала уже после революции, Анна остро и критично опи­сывает придворную среду и представителей высшего русско­го дворянства. Этого ей, конечно, не простили свидетели краха самодержавной власти, в характере которых неискрен­ность и претенциозность занимали далеко не последние места. Они по разным причинам трактовали все известные факты на свой манер.

Екатерина Радзивилл яростно набросилась на нее, утвер­ждая, что именно Анна Вырубова сумела настроить императ­рицу против высшего дворянства своей страны.

Но Александре совсем не требовались суждения, сколь суровые, столь и невинные, этого человека, ибо она сама могла вполне здраво характеризовать свое окружение.

Именно этой молодой женщине, которая становилась с каждым днем все более ее близкой подругой и конфидент­кой, Александра решила целиком довериться, особенно, после предсказаний Филиппа и тех странных слов, которые она услыхала из уст усопшей Екатерины.

В своем альбоме, подаренном ей накануне свадьбы, ее гессенской фрейлиной Марией фон Арнхит, Александра излагала все факты и записывала все беседы, которые ей казались наиболее важными.

Вот что можно там, кроме всего прочего, прочитать по поводу ее одной беседы с Анной:

«Эта девушка делает все, чтобы поднять мой дух в ми­нуты уныния. Это — отважная, услужливая девушка, кото­рая знает жизнь. Но муж у нее грубиян, не в своем уме. Он служит офицером на «Петропавловске», и во всяком слу­чае не навязывает ей своего неугодного присутствия. На днях мы беседовали с ней по поводу тех лиц, которые нас окружают. Она мне открыто, не таясь, выложила все, что она думает о великих князьях, большинство из которых глупцы и развратники, великих княгинях, которые распутны и рев­нивы, генералах, лишенных способностей, раболепных ми­нистрах, которые не только не думают всячески поддержи­вать царский трон, а напротив, его подрывают к собствен­ной выгоде.

Среди всей этой публики, говорила она мне, только один человек вызывает у нее симпатию. Это — генерал Ор­лов. По крайней мере, он храбр и щедр. К тому же он — са­мый красивый кавалер в империи. «Вы тоже такого мнения, Ваше величество?» Я ничего ей не ответила, потому что не люблю, когда меня прямо так допрашивают. Генерал Ор­лов, на самом деле, блестящий мужчина. Он мне нравил­ся, ибо я вполне могла бы рассчитывать на его шпагу и его храбрость, если бы мы жили во времена королев, которые могли положиться на шпагу и отвагу своих подданных. Но сегодня, против тайных врагов, которые нападают из-за спины с улыбкой на лице, какое требуется оружие, чтобы их поразить?»

Эта краткая выдержка из альбома Александры отлично иллюстрирует, в каком состоянии духа пребывала она в эту мрачную зиму 1902/1903 годов, когда ей приходилось выно­сить оскорбления, замаскированные под цветистую, кру­жевную лесть, со стороны собственного двора и двора своей свекрови, что портило ей немало крови.

15 ноября 1902 года, когда с большим размахом в Цар­ском Селе отмечалась очередная годовщина Марии Федо­ровны, и был устроен большой обед на двести кувертов, про­изошел один неприятный инцидент, который оставил на сердце Александры еще одну дополнительную рану.

Накануне, из личного ларца молодой царицы, по ее по­ручению знаменитый золотых и серебряных дел мастер Г. Фаберже отнес в Аничков дворец браслет, украшенный изумрудами, стоимостью 45 ООО рублей, вместе с любезной запиской и поздравлением по случаю дня рождения от не­вестки.

После трапезы, когда громадный банкетный зал посте­пенно пустел, а приглашенные переходили для дальнейших развлечений в примыкающие салоны, Мария Федоровна направилась к своей невестке, чтобы ее обнять, но заклю­чая ее в объятия, прошептала ей на ухо:— Всем этим безделицам, дитя мое, я предпочла бы це­саревича. Этого же хочет народ. Гораздо проще такой милой женщине, как вы сделать подарок, чем сына!

Вдовствующая императрица, щелкнув, открыла свой веер и отошла от невестки, весьма довольная нанесенным ей уда­ром кинжала.

Александре стало не по себе.

Такая злоба просто ее уничтожала. Она уединилась в сво­ем будуаре, и там, вдали от равнодушной ко всему толпы, дала волю слезам, когда вдруг дверь отворилась и к ней за­глянул царь, — он повсюду искал пропавшую супругу:

— Аличка, почему ты снова убегаешь от нас всех?

Но когда он увидел ее наполненные слезами глаза, сжа­тые губы, то туг же с раскаянием опустился перед своей го­рячо любимой женой на колени.

Она, успокаиваясь, гладила его по голове, но не могла говорить, у нее не хватало сил , да она и не хотела ничего ему рассказывать об этой безобразной сцене, чтобы не ранить еще больше своего доброго мужа.

Так она одержала новую победу над собой!

 

* * *

Императрица пообещала Николаю перебороть свою усталость перед этим двором, свое отвращение к высше­му обществу, которое постоянно подвергало ее резкой кри­тике. Она согласилась устроить этой зимой официальный бал, ведь подобные балы так нравились высшей аристок­ратии! Через свою подружку Анну Вырубову она сообщила генералу Орлову, что она намерена подарить ему один та­нец, — вальс. Генерал Орлов командовал лейб-гвардейским полком улан, в котором царица как раз была почетным ше­фом.

Александр Орлов был кавказцем по происхождению. Он не имел никаких родственных уз с потомками фаворитов Екатерины Великой, — князьями, братьями Орловыми. Он по своей службе осуществлял охрану царского дворца, в ко­тором обитали Их величества с членами своей семьи, и час­то оказывался на виду из-за своего усердия, доброты и пол­ной безграничной преданности короне.

В тот вечер на балу Александра, памятуя о данном обе­щании и положив руку на плечо офицера, прошлась с ним по кругу в вальсе. Он был отменный танцор. Он был весь переполнен гордостью и робко обнимал за талию императ­рицу, которая тоже оробев, все же чувствовала смущение своего кавалера, и чтобы ободрить его, нежно ему прошеп­тала:

— Генерал, вы прекрасно танцуете...

— Ваше величество мне льстит, — ответил он. — Такую высокую честь, оказанную мне, я не забуду до последнего своего вздоха и буду всю жизнь хранить живое воспомина­ние об этом чудесном вальсе.

Императрица, куда более глубоко взволнованная, чем можно было бы по ней догадаться, повинуясь какому-то сво­ему женскому чутью тянулась к этому прямому человеку с мужественным лицом отважного немногословного воина, не позволявшему себе лишних жестов, — для нее он был словно предупреждением о грядущей защите, которую она непременно получит от него. Уже давно подавляющее боль­шинство подходивших к ней людей казались ей ужасно рав­нодушными, если не враждебно настроенными.

Она поговорила об этом своем впечатлении наедине с императором, который очень хорошо знал своего команди­ра улан.

— Знаешь, этот Орлов такой замечательный человек, он безгранично предан короне. Как я счастлива, что, наконец, встретила при дворе хоть одного мужчину, достойного моей симпатии!

Она сообщила мужу о своем намерении пригласить гене­рала на встречу в своем узком кругу в ближайшую среду.

На что царь заметил:

— Дорогая, ноу него нет надлежащего титула... Не слиш­ком ли много чести ты оказываешь ему, приглашая к себе на личный прием?

Но Анна Вырубова поспешила заверить свою подругу, — генерал — потомок одной из самых респектабельных семей. Он сумеет отвлечь ее, Александру, от ее горестных размыш­лений. В Московском гарнизоне, а затем в Киевском, где он служил, Орлов слыл завзятым дон-жуаном, и все женщины просто сходили по нему с ума.

... Итак, в среду на следующей неделе генерал Орлов явил­ся на чаепитие в интимной обстановке к государыне. На следующий день императрица узнала от великого князя Михаила, который отличался язвительным язычком, как и его матушка, что уже многие позлословили по поводу ее вальса на последнем балу и этого частного приглашения.

Он сам сказал министру императорского двора барону Фридрихсу: «У нас императрицы всегда имели фаворитов, но это весьма редко касалось императоров!»

И когда Николай, любящий подразнить жену, без всякой задней мысли сообщил ей об этой сплетне, Александра вос­кликнула:

— Это мой-то фаворит, генерал Орлов? В таком случае к ним можно причислить и барона Фредерикса, и графа Сер­гея Витте, я тоже с ними танцевала на балу... На самом деле, уж лучше бы мне на следующий день после свадьбы запре­тили впредь танцевать на балах, если достаточно одного вальса, чтобы скомпрометировать царицу!

...Но пересуды не утихли. Открытая симпатия царицы к генералу Орлову давала Марии Федоровне обширный по­лигон, с которого она могла посылать свои отравленные стрелы.

Тем временем наступила весна, и Александра продолжа­ла свое новое знакомство с такой непринужденностью, ко­торая не могла избежать внимания ее мужа, Николай, кото­рый был страстно влюблен в свою жену, не испытывал к ней ни малейшей ревности. Напротив, можно сказать, что улыб­ки, которые дарила его Солнышко грели его самого, — и сле­дует признать, что он пропускал мимо ушей все коварные замечания своего окружения, но все же порой пытался зас­тавить умолкнуть злые языки.

Вот что можно прочитать в дневнике императрицы от 24 мая 1903 года:

«Как я была бы счастлива, если бы вела жизнь простой женщины. Этот друг, которого мне посылает Небо, никог­да бы не обращался со мной как с государыней!»

Что она этим хочет сказать? Кажется, что в этой грустной ремарке сквозит сожаление.

Может, Александру все же волновал генерал Орлов? На этот вопрос очень трудно ответить: Княгиня Екатерина Рад- зивилл, — которая не отличалась особо нежным отношени­ем к своей героине, — утверждает в своей более чем крити­ческой книге, что, несмотря на все, что было сказано по это­му поводу, не смотря на то, что худая молва с удовольствием использовала любой предлог, чтобы опорочить любой жест царицы, ее дружба с Александром Орловым никогда не вы­ходила за пределы обычного товарищества, какими бы ни были тайные помыслы каждого из них...

Из своего роскошного логова вдовствующая императри­ца вела лицемерное сражение со своей невесткой. И это «не­приличное увлечение», которое она испытывала к просто­му военному, предоставляло ей возможность постоянно до­нимать своего сына, портить ему настроение.

Но Николаю, напротив, было очень приятно, что его суп­руга предпринимает постоянные усилия, чтобы перебороть свою грусть и улучшить свое слабое здоровье, организуя раз­личные приемы и стараясь быть как можно чаще на виду, и он не придавал абсолютно никакого значения тем неприят­ным слухам, которые передавала ему мать.

Тем не менее, так как у императрицы состоялось несколь­ко интимных встреч в узком кругу, на которых присугство- вал генерал, однажды утром Николай решил застать врас­плох жену, Анну Вырубову и злосчастного генерала Орло­ва. Для этого он приказал сопровождавшему его офицеру молчать, не раскрывать рта, хотя тот должен был по уставу громко дол ожить о приходе государя. Гнев чуть окрасил его обычно бледное, непроницаемое лицо. Однако, когда он, неожиданно войдя в комнату, увидел всю троицу, которая сидела за яшмовым круглым столиком, подаренным ему эмиром Афганистана, он успокоился.

Оказывается, фрейлина, генерал и Александра вызыва­ли дух Петра Великого,

Царь подошел к ним. Он все понял. Он теперь был совер­шенно уверен в себе, и сам довольно робко спросил у духа Петра:

— Будет ли у меня сын?

— Будет, от Александры Федоровны, — ответил знаме­нитый его предок, но будет ли у тебя сил, чтобы защитить его?

Взволнованный этим спиритическим сеансом, осознавая всю беспочвенность подозрений в отношении связи его жены со знаменитым командиром полка, он вежливо пого­ворил с генералом, чувствовавшим себя так неловко рядом с императорской четой, и даже пригласил его на ближайшую охоту в лесах Гатчины.

Александра ликовала. Тогда она сделала в своем альбоме такую запись:

«Да, я совсем не бесконечно счастлива, но я все же близ­ка к счастью. Мой горячо любимый Ники понимает мою дружбу с генералом Орловым и поощряет ее. Это — такой храбрый человек, и я не сомневаюсь в том, что встретила в его лице ту искусную шпагу, которая защитит моего буду­щего сына!»

Наступило лето. Александра не осмеливалась больше де­лать записи в своем альбоме. Как бы он не попал в руки Марии Федоровны, которая, несомненно, переманила на свою сторону с помощью денег или других милостей одну из ее горничных.

Очень часто после полудня втайне верный генерал наве­щал Александру. Эти свидания, хотя и не подпольные, все же держались в секрете. Бдительная Анна Вырубова всегда стояла на страже возле двери маленького салона. Никто дру­гой, кроме одного царя, не мог быть посвящен в эти сокро­венные отношения.Кроме частной жизни государей, существовала еще и другая жизнь, жизнь страны, которая теперь создавала не­мало проблем для царя и его правительства. Революционное движение, организуемое и поощряемое знаменитыми ниги­листами, охватывало все более широкие слои населения в различных губерниях.

Далеко-далеко, на другом краю империи, на Дальнем Востоке, множился с невероятной скоростью небольшой народец Японии. Активная деятельность японцев, прохо­дившая за тысячи километров от Санкт-Петербурга, вызы­вала у русских только легкое презрение. В начале своего цар- ствования Николай II столкнулся с некоторыми трудностя­ми в отношениях с правительством Кореи, которое уступило некоторые территориальные концессии по берегу Амура некоему Бренеру. Япония уже в то время выражала свое с этим несогласие. В 1902 году знаменитый полковник Безоб- # разов, который позже много добавит к своей известности, переметнувшись в 1917 году к большевикам, в качестве весь­ма скромного коммерсанта, приобрел права на эксплуата­цию громадных лесных массивов в этом регионе.

Безобразов стал одним из первых авантюристов, который открыто злоупотребил легкомысленным доверием Николая, Он заинтересовал министра внутренних дел Плеве и самого царя в этой афере, ставящей своей целью расширение лес­ных разработок.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, великие князья Михаил и Владимир, некоторые высокопоставлен­ные личности стали главными акционерами этой компании. Все высшие в ней посты были переданы адмиралу Алексее­ву, его близкому другу — Абазе, русскому послу Павлову и полковнику Безобразову, который был назначен заместите­лем государственного секретаря. Все эти важные люди уже ворочали миллионами, а так как Япония не желала оставать­ся в дураках из-за этой спорной прибыльной индустрии, то они своими действиями только способствовали ухудшениюрусско-японских отношений. Но все они ничего не знали об истинном военно-промышленном потенциале этой отваж­ной нации, которая была готова в любой день вступить в битву, и теперь война с Японией не только маячила на го­ризонте, но и являлась для них весьма желанной.

Шеф царской политической полиции М. Лопухов выра­жал свое скептическое отношение по поводу такого возмож­ного исхода, и тогда министр внутренних дел Плеве поспе­шил заверить государя, что если японцы пойдут на такую авантюру и возьмут в руки оружие, то Россия их просто раз­давит в течение нескольких дней!

Со своей стороны, эта хитрая лиса в золотой шкуре, Виль­гельм И, совсем не возражал против экспансии своего кузе­на на Востоке. Он сумел успешно сыграть на слабой струн­ке царя, на его убеждении, что он является душеприказчи­ком самого Христа на Земле, и он находил для этого нужные, действенные слова:

«Господь, несомненно, избрал тебя, чтобы, благодаря тебе, восторжествовал закон Христов на Дальнем Востоке. Таким образом, и Корея, и Манчжурия должны принадле­жать тебе. Великая битва, которую ты должен повести с Японией, будет окончательной битвой между христиан­ской и буддистской религиями... Ты в ней неизбежно по­бедишь, так как за твоей епиной стоит всемогущий Иисус Христос».

Подобные призывы, может, и не оказали бы особого воз­действия на другого государя. Но Николай, казалось, был человеком безвольным, отнюдь не земным. Прежде всего, он был мечтателем, мистиком, и неоспоримая мягкость души его, если и не мешала быть ему интеллигентным человеком, то все же лишала его всякого недоверия к другим и такти­ческого мышления, этой основы командования в такой си­туации, в которой оказался он.

9 февраля 1904 года началась война между Россией и Япо­нией. Весь мир замер в удивлении. Каждому было ясно, что Николай в силу своей слабости, ринулся в весьма опасную авантюру. Александра пыталась удержать его от такого не­разумного шага. Она никогда и не думала о том, стоит ли России расширять так далеко территорию своей империи. Какая в том необходимость? Она ничего не знала ни о фи­нансовых махинациях, ни о чудовищных спекуляциях, ко­торые в патриотическом угаре, лишь подталкивали царя к принятию своего фатального решения.

Вильгельм II отлично знал, что делает: поощрять Россию к ведению такой войны означало для него ронять ее в глазах Франции, ее союзника, подрывать морское могущество Англии, короче говоря, иметь определенное преимущество при блуждании по международному лабиринту начала XX века.

Александра била тревогу. Ее новоиспеченный, един­ственный друг генерал Алексей Орлов одним из первых от­правился на фронт, в Манчжурию.

Злополучный министр внутреннихдел Плеве желал этой войны. Это он громогласно утверждал, что Россия выйдет очень скоро победоносной из этого военного конфликта, и в результате престиж императора возрастет, — а это было уже очень необходимо, — минеры революции продолжали свою опасную работу. Николаю, таким образом, предстояло со­вершить самую большую ошибку за все свое царствование. Он так и не понял, в какую ловушку затягивает его Виль­гельм, который писал ему:

«Отныне, мой дорогой Ники, мы с тобой станем двумя великими адмиралами в мире. Я становлюсь адмиралом Ат­лантики, а ты — адмиралом Тихого океана, и мы оба будем властвовать над Англией*.

Своему рейхсканцлеру, князю Б. фон Бюлову, кайзер, заметив, что тот не очень одобряет русско-японскую войну, раскрыл свой замысел:

— Бюлов, царь, вероятно, плохо соображает. Его зада­ча сейчас — ехать в Москву, призвать Святую Русь к ору­жию, и, взяв в руки крест, мобилизовать на борьбу весь народ...

Вы, к сожалению, не видите той громадной опасности, которая мне, как Германскому императору яснее ясного, — «желтая» угроза. Это — самая страшная угроза, которая ког­да либо возникала в отношении к белой расе, христианской цивилизации. Если русские сегодня уступят японцам, то не пройдет и двадцати лет, как желтолицые захватят Москву и Позен, и вся Европа будет разрушена...

Вот такими театральными, эмоциональными деклараци­ями все диктаторы во все времена рисовали такие пугающие картины, чтобы подчинить невежественные народные мас­сы во всем мире не столько своим идеям, сколько своим интересам.

Отдавал ли себе Николай отчет в том, как сильно желали члены его семьи, начиная с его матери, этой войны, чтобы умножить раз в десять собственное состояние? Все говорит о том, что он был простофилей, жертвой обмана этого мира, жадного до денег.

И когда в самом начале конфликта хорошо подготовлен­ные японские армии, умело пользуясь преимуществами сво­его географического положения, показали себя грозным противником, способным заставить капитулировать своего славянского противника, Вильгельм воспользовался и этим, чтобы выступить против доброжелательного нейтралитета, соблюдаемого Англией в отношении Японии.

Россия тайком имела доступ в порты французских коло­ний и пользовалась щедрыми услугами французских произ­водителей вооружений. Предоставленный России Франци­ей громадный заем в несколько миллиардов франков служил для финансирования этой безрассудной, достойной сожале­ния войны, которая покрывала позором престиж дома Ро­мановых.

Вероломный Вильгельм убеждал своего кузена, что имен­но франко-английский договор стал истинной причиной русских неудач на войне.

Но несмотря на поражение, Николай не утратил своего душевного равновесия. Несмотря на то, что многие авторы о нем писали, он обладал все же довольно сильным харак­тером, и его было очень трудно сломить. Он никогда не ста­вил под сомнение верность своего союзника — Франции, хотя кайзер, раздраженный таким договором, изобретал все­возможные версии о предательстве, только чтобы разъеди­нить два дружеских народа.

 

* * *

Ужасная война, которой было суждено унести столько русских жизней, значительно подорвать престиж государя, продолжалась, а епископ Феофан тем временем тайно, все­рьез преследовал свою главную цель, — помочь императри­це в постоянных молитвах добиться желанного. Спириты с колдунами на какое-то время впали в немилость в Царском Селе, и, воспользовавшись этим, русский клир решил как можно скорее одержать над ними верх и отвлечь императ­рицу от богохульственных верований и вернуть ее к христи - анскому алтарю. Феофан часто вспоминал слова отшельни­ка из Саратова, Серафима, который когда-то, еще до нача­ла нынешнего царства, предрек: «Будет война ужасная, несчастная, множество смут будет внутри Руси. Отец восста­нет на сына своего, брат — на брата. Но потом царствие про­сияет и император будет жить долго...»

Серафим принадлежал к той славной когорте добрых, неканонизированных монахов, так называемых «старцев», которые на протяжении истории удерживали страну свои­ми легендарными деяниями от погружения в мракобесие, колдовство и пророчество.

Было известно, что Серафим при жизни пользовался гро­мадным уважением среди крестьян, оказывал на них свое благотворное воздействие. Его скромная жизнь отшельни­ка, его долгие размышления о силе молитвы, его омовения в ледяной воде в проруби, его высокая набожность сниска­ли ему уважение и почету братии основанного им монасты­ря* После его смерти все надеялись на его скорую канониза­цию. Чтобы быть причисленным к лику святых, тело канди­дата должно пролежать нетленным в земле сто лет. С помощью министра внутренних дел Плеве, епископ Феофан, хранив­ший верность царице, делал все, что мог, для открытия мо­щей Серафима,

Нужно было действовать в этом направлении с большой осторожностью, так как при царствовании императора Александра Ш в одном из гротов на Кавказе были обнару­жены семь святых мощей, честь принятия которых в своих церквах оспаривали как православные обшины, так и мест­ные раскольнические секты.

К великому огорчению исследователей, выяснилось, что все трупы принадлежали разбойникам и бандитам из одной знаменитой шайки, которые были замурованы в этом гроте и в результате все умерли от голода.

Посему к работе приступили с чрезвычайной осторожно­стью, чтобы открыть мощи Саровского для поклонения. Было известно, что во время вероломного вторжения Напо­леона, когда горела Москва, этот добрый монах залечивал раны и совершал чудеса как в армии, так и в гражданской среде.

Но придворный священник Феофан натолкнулся на про­тиводействие своему проекту Победоносцева, обер-проку- рора Синода, который не желал, чтобы с помощью боже­ственной силы облегчать страдания самодержцев.

Но все же Плеве с другими удалось добиться своего. Мо­гилу монаха вскрыли: Местных архиепископ отказался подписать протокол открытия мошей, хотя в нем говори­лось, что тело оказалось нетленным, хорошо сохранившим­ся. Этот служитель Господень был настолько скептически ко всему настроен, что рассерженный Плеве своей властью Назначил другого, который и подписал Протокол. Чин ка­нонизации был совершен в Сарове при большом стечении народа и в присутствии самого царя Николая II. Чтобы до­ставить удовольствие императору, все придворные несли новоявленному святому свои подарки — ковры, драгоцен­ные камни, иконы с дорогим окладом, различные прино­шения по обету; со всех концов России стекалось множе­ство странников, убежденных в том, что им будет явлено настоящее чудо.

В Сарове Николай 11 строго исполнял все положенные по такому случаю обряды, чтобы тем самым оказатьсвою защи­ту новоявленному святому Серафиму. Вместе с женой они подолгу молились в местной церкви. Потом они преклони­ли колена перед источником, в котором святой монах совер­шал свои омовения. Говорят, что слепые обретали зрение, погружаясь в эти святые воды, а паралитики — свои повреж­денные члены.

После этого Александра сама опустилась на колени пе­ред могилой Серафима, и долго ревностно молилась. Ког­да наступила ночь, она потребовала от свиты удалиться, сняла с себя всю одежду и погрузилась в воды святого ис­точника...

Все высокопоставленные личности, сопровождавшие в Саров императорскую чету, находились под большим впе­чатлением от святости этих мест, от поразительной ночной тишины, от проявляющейся здесь высокой духовности. Многие свидетели не раз говорили об этом в своих воспо­минаниях после революции — княгиня Варвара Долгоруко- ва, княгиня Вера Голицына, княгиня Нарышкина, — все эти статс-дамы, которые были уверены в счастливом будущем материнстве своей царицы.

Княгиня Нарышкина тогда была знаменитой благотво­рительницей, женой губернатора и в каком-то роде высшей правительницей в Тамбове. Ее жизнь оборвалась в 1919 году, когда ее, хрупкую старушку, привезли на ее стуле на коле­сиках прямо в тамбовский революционный трибунал больт шевиков. Ее расстреляют в ее же поместье, но эта отважная женщина успеет бросить в адрес своих палачей несколько гневных слов:

— Для меня все вы — убийцы, негодяи, воры и разбой­ники, и я счастлива умереть, чтобы только больше никогда вас не видеть.

В 1904 году в России проходили очень важные события. Саров и Дивеево превратились в самые популярные места паломничества в империи после канонизации Серафима, и одновременно с этим к великому несчастью дома Романо­вых разразилась русско-японская война, несмотря на все уговоры несчастной Александры, которая советовала мужу не выполнять того, что требовал от него кайзер Вильгельм.

И вот чудо свершилось! Это удивительное чудо, — когда тысячи русских семей обрядились в траур по убиенным в армии и на флоте, когда повсюду не прекращались забастов­ки, организуемые революционерами всех мастей и нацио­нальностей, что создавало в стране еще больший хаос в тот момент, когда требовалась тотальная мобилизация сил для победоносного завершения войны с Японией.

Да, чудо, в которое уже практически никто не верил, свершилось, — Александра снова забеременела, и она от­носила это чудо своим долгим молитвам и многократным обращениям к блаженному Серафиму; она была уверена, что на сей раз разрешится от бремени мальчиком, обяза­тельно.

Но Николай чувствовал себя человеком несчастным, словно его кто-то сглазил. Эта война с Японией, которую он начал, поверив заверениям кайзера о том, что он непремен­но будет победителем, постепенно превращалась в настоя­щую катастрофу.

Александра, еще более ослабевшая из-за этой, пятой по счету беременности, стала ужасно нервной, она сильно пе­реживала из-за постоянных поражений императорской ар­мии и мягко, но все же настойчиво, упрекала мужа в том, что эта не нужная никому бойня только еще больше отдалит его от своего народа. А что будет, если Богу будет угодно нака­зать их за это, и он вновь пошлет им девочку?

Этим жарким, знойным, кровавым летом, когда на гла­зах рушились все надежды на русское продвижение в Манч­журии, министр внутренних дел и шеф корпуса полиции Вя­чеслав Плеве лежал в центре столицы, у Варшавского вок­зала, в луже крови после покушения на его жизнь, совершен­ного 15 июля.

Тут же был назначен его преемник — князь Святополк- Мирский, и этому более прямому, более тонкому человеку, чем Плеве, удалось добиться от царя и его полиции некото­рого замедления жестоких репрессий...

Не прошло после покушения на Плеве и месяца, когда 12 августа 1904 года, наступила первая счастливая дата это­го столь мрачного царствования, дата, запечатленная в сер­дце каждого русского. Сто один выстрел из пушки Петро- Павловской крепости возвестил всему миру о рождении це­саревича Алексея Николаевича.

Произошел всплеск, похожий на взрыв, народной радо­сти. За несколько часов ее волна пробежала по океану свет­лых надежд. На время были забыты заговоры анархистов, катастрофа в Манчжурии. Несмотря на унизительную для России войну Святая Русь была вся объята священной ра­достью, которая, словно ярким светом, стала освещать по­шатнувшийся престиж Романовых.

Через десять лет нахождения в браке Александра после четырех рожденных подряд в «пурпуре» девочек произвела на свет мальчика.

Сильно ослабевшая из-за большой потери крови при ро­дах, императрица лежала в постели, шепча благодарствен­ные молитвы. Она попросила свою молодую подругу Лили Ден принести ее драгоценный альбом, в котором она дела­ла свои записи с 1902 года, но уже не прикасалась к нему целый год. Слезы радости текли у нее по щекам.

И своей слабой рукой она написала такие фразы, кото­рые говорят о ее радости и гордости матери:

♦Осветитесь же мрачные страницы, верные свидетели всех моих терзаний, тревог и страхов. Как мне хотелось бы сейчас быть Шиллером, чтобы воспеть свою радость. Нако­нец-то у меня есть сын! Сын! Плоть от моей плоти будет вла­ствовать над самой большой империей в мире. Нужно, что­бы он царствовал, царствовал вопреки всем и вся, этот бес­конечно обожаемый мною малыш, которого Господь мне позволил иметь, и моя любовь к нему будет защищена до последнего моего дыхания.

Ники, моя любовь, не скрывай от всех своего счастья. Забудь на время о катастрофах в Манчжурии и при Цусиме. Мы оба так счастливы! По крайней мере, будем счастливы. Благодарю же Тебя, Господи!»

 

XVI.

Николай не мог, сколько бы он этого не хотел, позабыть о катастрофах в Манчжурии и при Цусиме. Враги царского строя, возраставшие числом, многочисленные недовольные и тайные агенты Германии, — уже были такие! — были заин­тересованы в ослаблении страны и для этого успешно исполь­зовали полное поражение русских армий в войне с Японией.

Вполне понятно, что радость самодержца достигла сво­его предела, когда, наконец, свершилось это чудо, и Бог по­слал ему сына, столь долгожданного наследника престола, — но он при этом довольно быстро забывал, причем в пере­ломный момент для своей империи, что он был не только отцом, главой семьи, но еще и императором, то есть отцом для всего русского народа. И этот доверявший ему, наи­вный, преданный ему народ был готов ради его славы вы­нести самые тяжелые испытания, траурные одеяния, и даже такое, что непереносимо для славянской души, — горечь поражения.

Когда десятки тысяч русских солдат умирали на полях сражений в Манчжурии, умирали там за безнадежно давно проигранное дело, на войне, ставшей истинной причиной революции в России, крещение младенца проходило с нео­писуемой пышностью, раздавались награды, новые дворцо­вые назначения: баронесса Фредерикс, жена министра им­ператорского двора была назначена фрейлиной. Предше­ственник ее мужа на этом посту граф Воронцов-Дашков, генерал от кавалерии, генерал-адъютант стал наместником на Кавказе.

Крещение новорожденного проходило в церкви в Цар­ском Селе. Княгиня Голицына несла на руках шитую зол о- том подушку, на которой всем демонстрировали маленько­го князя. Большая часть членов императорской семьи почти­ла своим присутствием торжественную церемонию. Ради такого случая в Санкт-Петербург приехал и прадед новорож­денного, датский король Кристиан IX, несмотря на свой довольно почтенный возраст, — восемьдесят семь лет! По древнему обычаю, родители на подобной церемонии учас­тия не принимали. Службу вел отец Янишев, которым в те­чение долгого времени был исповедником императорской четы. Он торжественно, громогласно произносил имя ново­рожденного — Алексей!

Для Алексея выбрали символическое имя в честь русского царя XVII века Алексея Михайловича, Тишайшего, послед­него из московских царей, отца Петра Первого, при кото­ром была воссоединена с Россией Украина, возвращены Смоленская, Северская и другие земли под русскую коро­ну. Со всего мира поступали поздравительные телеграммы.

Полулежа на своей кушетке императрица принимала у себя многочисленных важных персон, которые приходили к ней, чтобы поздравить ее с рождением сына и пожелать младенцу и матери всяческого процветания. Она вся сияла от радости, но лицо у нее сильно осунулось, щеки впали, а ужасная бледность говорила о ее усталости, что не могло не тревожить окружающих. Когда Николай был рядом с ней, он не скрывал своего счастья, и не проходило ни одного дня, чтобы он не встречался с ней в такой обстановке доброже­лательства и покоя. Все придворные медики были всерьез встревожены состоянием здоровья императора. После пере­несенного брюшного тифа в Крыму, царю удалось восста­новить свои силы, но все равно он чувствовал определенную слабость.

В конце лета Россия, несмотря на ужасные новости, по­ступавшие с войны, жила в обстановке какого-то переми­рия. Была объявлена широкая амнистия организаторам различных покушений на жизнь государственных чинов­ников, а также различным подрывным элементам, подстре­кающим на выступления толпу. Такое время взаимного доверия, так называемая «русская весна», к сожалению, длилась недолго.

Даже вдовствующая императрица, несомненно, расчув­ствовавшаяся запоздалым рождением этого венценосного младенца, немного смягчилась по отношению к своей неве­стке. Осенью состоялось несколько завтраков в узком кру­гу, на которых обе императрицы казались самыми лучши­ми подружками в мира, что, однако, не сказалось на обыч­ной сдержанности той, которая была помоложе.

Не слишком ли поздно? Все эти многочисленные обви­нения в холодности Александры, в ее ненависти к высшему русскому дворянству страны, не совсем справедливы. Ее постоянно поносили самые знатные придворные: в течение десяти лет ее свекровь настойчиво поливала ее саркастичес­кими замечаниями и оскорблениями. Так могла ли она в момент своего триумфа, когда она, наконец, исполнила по­рученную ей миссию, родила маленького Романова, наслед­ника престола, сразу же покончить с недоверием к своему окружению, которое, на ее взгляд, ее так ненавидело.

Когда небо над вековыми деревьями Царского Села все больше розовело, когда октябрь месяц приносил из Фин­ляндии ледяные ветры, когда раньше зажигались в домах лампы, когда по-прежнему в столицу поступали неутеши­тельные известия с мест военного конфликта, несчастные царственные родители сделали для себя одно ужасное от­крытие, — Алексею еще не исполнилось и семи недель, когда у него проявилась болезнь, с которой он и явился на этот свет. В своем дневнике от 8 сентября 1904 года царь писал:

«Сегодня утром у нашего маленького Алексея началось по неизвестно какой причине кровотечение; кровь текла у него из пуповины. Это продолжалось до вечера, почти бе­зостановочно. Мы вызвали хирурга Федорова. Он сделал перевязку. Боже, как ужасны такие мгновения тревоги!»Такие кровотечения повторялись изо дня вдень, и при­ходившие все больше в отчаяние родители уже начали ис­пытывать нешуточный страх.

Все видные врачи столицы, и даже знаменитые иностран­ные профессора были тут же вызваны к изголовью малень­кого страдальца, который сохранял полное спокойствие и давал себя обследовать без всякого раздражения.

Среди самых знаменитых врачей-практиков, склоняв­шихся над трагической колыбелькой ребенка, был и док­тор Боткин, придворный императорский медик, который сохранит на всю жизнь восхитительную верность своим господам и предпочтет умереть, чем их покинуть. Он по­ставил страшный диагноз, которого так боялись родители, — гемофилия!

Всего за одну ночь прекрасные белокурые волосы импе­ратрицы стали седыми. Она не желала, чтобы ей подносили зеркало, и лишь искренне, с сильным акцентом, повторяла, — пусть я стану самой безобразной на свете, самой ужасной из всех женщин на земле, лишь бы жил мой сын! Николай, ко­торый был всем этим огорчен до глубины души, с трудом переживал такую жуткую весть. И в силу своего характера, — фаталистического и порой детского, — он полагал, что сто­ит не принять поставленный диагноз, как он тут же окажет­ся ложным. Он, конечно, пытался утешить свою несчастную Жейу, эту мать, которая так надеялась на счастливый исход й которая, приведя свой утлый корабль надежд в порт, по­терпела там полное крушение.

В следующие недели наступило некоторое затишье. Но к концу года, всякий раз, когда ребенок падал или обо что- то ударялся, то у него на руках иногда появлялись малень­кие шишечки. За несколько дней они ужасно набухали. Причем они были синего, почти черного цвета. Кровь, про­сачивавшаяся через кожу, не сворачивалась. На два дня царь заперся в своем рабочем кабинете, отказываясь видеться с кем бы то ни было, кроме жены. Николай предавался чер­ным мыслям. Он вдруг вспомнил, что родился вдень, когда православная церковь отмечает праздник святого Иова, са­мого несчастного из всех служителей Господних! Царь, опу­стившись на колени перед образами, шептал:

— Я и есть как Иов, обреченный на страшные страдания, я глубоко в душе своей убежден, что все предпринимаемые мною усилия не получат в этом мире своего вознаграждения.

Александра, сраженная такой ужасной вестью, не встре­чалась ни с кем , кроме членов самого узкого семейного кру­га. Ее медик заявил, что здоровье ее сильно пошатнулось. После очередного обследования, выяснилось, что у нее на­лицо все симптомы серьезного сердечного заболевания. Ей приходилось это скрывать от близких, и в первую очередь от Николая, — у него и без того столько огорчений! И эта оболганная, унижаемая всеми женщина, — все это призна­ют, — и самая замечательная из матерей, обладала такой ки­пучей энергией, которой так не доставало ее мужу, покля­лась себе, она вылечить своего сына, вылечит назло всем докторам. Как и у всех людей с благородной душой, душой, повинующейся Судьбе, это новое ужасное испытание, ко­торое насылал ей Господь, лишь укрепляло ее веру, а не ос­лабляло ее. Все эти выводы медицинской науки тщета чело­веческой помощи, разве не зависят от удивительных чудес Всевышнего? Алексей будет жить, он выздоровеет, и отны­не она станет только ему одному посвящать всю свою жизнь, ежедневно, ежечасно, ежеминутно.

Она лишь добавляла страсти в свои повседневные долгие молитвы. Можно сказать, она бросала вызов Господу, не желала подчиняться суровой действительности, и это будет почти верно. Теперь она посвящала всю свою жизненную энергию сыну. Она была твердо убеждена, что Господь не отберет у нее ребенка, которого она у Него вымаливала все­ми своими силами. Наконец, этот хилый новорожденный не был лишь будущим всемогущим императором, то также был и залогом прекрасной супружеской любви, любви, которую она дарила своему мужу.

Наступила зима, ее дни обволакивались непереносимой мглистой серостью, и какое-то мрачное оцепенение охваты­вало Александровский дворец. Слуги, ничего не понимая, старались соблюдать скорбную тишину во всем доме, и вся обстановка в нем напоминала сюжет сказки «Спящая кра­савица», когда все вокруг если и не походило на мертвое царство, то, во всяком случае, на работу сильно замедлен­ных автоматов.

Год близился к своему концу, словно переживая траур. Торжества по случаю рождения цесаревича, которые на ка­кое-то время снимали тягучую озабоченность со всех сосло­вий, омрачались серьезными событиями, произошедшими в середине декабря.

Сразу одно за другим последовали два сообщения. Японский адмирал Того, применив отважный тактический маневр, разгромил порт-артурскую, а затем и владивосток­скую русские эскадры. Теперь от Корейского пролива до берегов Камчатки японцы становились хозяевами на море, а поражение трех русских Маньчжурских армий в Мукден­ском сражении заставило русские войска отойти на севе­ро-восток, к Харбину, что еще больше осложнило там си­туацию.

Первые же дни нового, 1905 года принесли капитуляцию русского Гибралтара на Дальнем Востоке, — военно-мор­ской базы Порт-Артур, этого крупного арсенала на крайней точке Ляодунского полуострова.

Императрица, которая все больше не доверяла советам своего кузена кайзера Вильгельма, была объята страшной тревогой. Она уже отказалась в душе от блеска своего цар­ствования, не думала о каких-то значительных успехах внут­ри страны, и теперь с каждым днем все сильнее разгоралась ее любовь к сыну, которого она так боялась потерять, этого столь долго ожидаемого наследника, и эти заботы заставля­ли ее внимательно следить за внешними событиями. Как же так? Почему Николай не собрал побольше информации, прежде чем с головой ринуться в эту ужасную войну без вся­кой на то надобности, и в результате все обернулось против него самого?

Она, увы, не знала, — и это было к лучшему, — что не крупномасштабные спекуляции, которые проворачивали ее свекровь, ее дядья и шурины и которые породили эту чудо­вищную историю, почти заставили Николая вмешаться в эту авантюру, не имея при этом ни единого, малейшего шанса на победу...

А многие биографы, недостаточно глубоко изучив этот вопрос, утверждают, что именно Александра, ее поведение, привели к падению трона Романовых!

Какое наглядное проявление презрительного отношения к фактам!

 

* * *

Знаменитая историческая дата — 9 января 1905 года, — нанесла фатальный удар по династии Романовых. В это Кровавое воскресение, русская монархия начала сама себе рыть могилу, чего, несомненно, можно было бы легко из­бежать.

Впервые на несколько дней всеобщая забастовка парали­зовала Санкт-Петербург, поддерживаемая различными ре­волюционными течениями, которые теперь возникали по­всюду. Страх перед этим безумием овладел столицей. Чис­ло бастующих достигло 140 ООО.

Революционеры, эта куда более грозная сила, чем пола­гала царская полиция, «обработали» многих рабочих в ин­дустриальных предместьях города. Это были в основном мо­лодые люди, которым никогда и в голову не приходила мысль собраться всем вместе, чтобы выразить свои требова­ния правительству и подвергнуть острой критике его дей­ствия. Но нигилисты из-за рубежа подстрекали их к мяте­жу, сильно преувеличивая ошибки власти, которая пережи­вала в это время великую драму тяжелой войны.

Один энергичный священнослужитель, который в силу своего призвания стал тюремным священником, поп Гапон, решил организовать из забастовщиков большое шествие, хотя подавляющее большинство забастовщиков и понятия не имело, из-за чего они бастуют. Отец Гапон, ученик Тол­стого, обращался с призывами к мирным рабочим манифе­стациям и напоминал им как истинный последователь уче­ния Христа, что ни в коем случае нельзя отвечать насилием на насилие. В результате его престиж рос в рабочей среде и среди разночинцев, и вот в это знаменитое теперь воскре­сенье он собрал около двадцати тысяч забастовщиков и орга­низовал мирное шествие во имя Христа и его наместника на земле — русского царя.

Эти разочарованные, простые, по существу, добрые, очень верующие люди, не могли не прислушиваться к сло­вам святого человека, которые был так же беден, как и они, который тоже оплакивал гибель своих близких, дяди, отца или брата на фронтах Манчжурии, и его проникновенные слова несли их измученным душам утешение.

Так их шествие ширилось, продвигалось вдоль набереж­ной Невы, затем по Невскому проспекту, мимо фешенебель­ных аристократических кварталов. Одни манифестанты не­сли на руках свои домашние иконы, другие распевали цер­ковные гимны, и все они, повинуясь убедительному голосу попа, направились прямо к Зимнему дворцу, где их добрый царь-батюшка должен был внимательно выслушать их скромные требования и мольбы. А вот какие фразы тогда звучали над головами: «Отец ты наш, мы просим у Тебя спра­ведливости и защиты. Нет мочи терпеть дольше... Ваше ве­личество, не отказывайте нам в помощи, разрушьте стену, отделяющую Вас от нарбда! И Ваше имя навсегда будет вы- сёчрено & наших сердцах».

“Гапон не имел ничего общего с подстрекателями, этими Коммунистическими шпионами, которые в Германии, Польше, Швейцарии, проводили совместную работу по мед­ленному, но верному разрушению русской империи, при тайном, доброжелательном поощрении со стороны герман­ского императора.

Поп Гапон был известен своей искренней любовью и привязанностью к простому люду. Он был чист душой. Он искренне верил, что организуемые им сбориша рабочих могут в конечном итоге улучшить их жизнь под руковод­ством гражданских и религиозных властей, сделают их бо­лее гуманными людьми, и не позволят революционному вирусу проникнуть в рабочую среду, чему всячески проти­водействовал этот священник.

Но в этом сборище различных групп, которые присоеди­нялись к его шествию, Гапон терялся. Целое море недоволь­ных людей выплескивалось на улицы города. У каждого было свое требование. Эти люди в своей наивности верили в добро, и пока проявляли уважительное отношение к выс­шей власти: «Царь-батюшка освободит свой народ от его угнетателей». В толпе несли портреты царя, церковные хо­ругви, и все с обнаженными головами распевали знамени­тый гимн старой России «Боже, царя храни!».

Неоднократно говорилось, что эта самая многочисленная манифестация в истории России, абсолютно не проявляла никаких агрессивных устремлений и была совершенно мир­ной по своему характеру.

К двум часам пополудни различные рабочие шествия должны были соединиться на площади перед Зимним дврр-„ цом.

И тут-то и началось то, что впоследствии в истории по­лучит название «Кровавое воскресенье».

Кто же отдал этот чудовищный приказ полиции стрелять по демонстрантам ?

Совершенно ясно, что не царь. Но с него никак недьзя снимать вины за то, что он не был в достаточной степени проинформирован, не был особо встревожен этим очень важным и серьезным событием. Да, в данном отношении простить этого Николаю нельзя. Никак нельзя было допус­кать, что из-за его беззаботности, полного отсутствия инте­реса к общественной жизни в тот год, оппозиция, весь этот хор недовольных делали из него тирана, кровопийцу, чудо­вище, которому нет прощения...

В тот момент, когда поп Гапон поднял руку с распяти­ем, чтобы провести переговоры с конным жандармом, раз­дался первый выстрел, за ним, второй, потом — десять, сто. Сотни убитых и раненых падали на снег. Кровь ручейками текла на всех городских улицах. Пехотинцы, при поддер­жке казаков и гусар, отрезали все пути отступления мятеж­никам.

Потрясенный Гапон ходил от одного лежавшего на зем­ле к другому, молился, помогал перенести раненых, закры­вал глаза убитым и вскоре пропал в толпе. Когда наступили сумерки, по городу поползли самые отчаянные слухи. Весь город содрогался от приступов ужаса. Николай, — и это его самая большая ошибка, как по совести, так и в политике, — был плохо обо всем информирован и отказался принять де­путацию забастовщиков. И приказ, отданный его мини­стром, стрелять по толпе, навсегда отдалил его от своего народа.

Очень трудно понять, как этот религиозный человек с благородной душой не предотвратил такой трагедии, для чего ему потребовалось бы лишь сделать знак рукой. Ему нужно было выйти на балкон и сказать своему народу:

«Дети мои, вы правы, я — ваш батюшка, ваш отец. Я го- тов сделать все возможное, чтобы покончить с вашей нище­той, принести вам облегчение. Забудем об этой страшной войне. Расходитесь по домам, не теряйте веры в меня. Ваш царь вас любит всех и вам непременно поможет!»

Как же так получилось, что ни одна душа, ни один ми­нистр, ни один друг, не посоветовал несчастному царю вы- ступить с таким обращением к народу? Таким образом он мог бы спасти свой трон и до конца своего царствования пользоваться уважением и преданностью своего народа, народа, который и со своими достоинствами и недостатка­ми все еще хранил веру в него и оставался преданным ему до смерти... Этот расстрел толпы 9 января 1905 года стал символом ненависти революционеров, сигналом к их выс­туплению, которые с тех пор неутомимо работали, чтобы добиться краха империи.

 

* * *

Николай, который совершенно не ведал, каковы истин­ные обязанности самодержца, не знал главных проблем сво­ей страны, никому не мог навязать свою волю даже при всем своем самом искреннем желании. Он замыкался в себе, все­гда был воплощением серьезности, сентиментальности, мечтательности, врожденной религиозности, и все эти со­бытия его жизни только усиливали его экстатическое состо­яние, направленное к исполнению только одной воли Гос­подней.

Николай жил в роскоши, жизнь русского царя вообще отличалась блестящим великолепием; но громадное его со­стояние нисколько не удивляло его и не придавало уверен­ности в себе. Он любил пышные религиозные церемонии, принимал в них участие, но в отличие от других правителей, и, в частности, кайзера Вильгельма, он на них всегда был подчеркнуто строг и серьезен, он не делал ничего только ради того, чтобы произвести должный эффект на окружаю­щих или продемонстрировать, что его непомерное тщесла­вие удовлетворено:

Да и в повседневной жизни он всегда одевался очень и очень скромно.

Царица вполне разделяла такую его манеру. Все чаще суп­ружеская чета, не забывая, однако, что она — чета импера­торская, старалась избегать показного к себе раболепия, помпы, церемонного отношения к их высокому положению.

К тому же Александра с тех пор, как ей стало известно об истинном состоянии своего сына, постоянно искала какой бы то ни было предлог, чтобы избежать нескромных вопро­сов своего окружения, и все более углублялась в долгие мо­литвы и обряд покаяния. Она очень мало знала о гуманитар­ных науках и была не в силах помочь избавить цесаревича от его болезни. Только дух святых, слова визионеров, про­явления любящих душ, предшествующие появлению анге- лов-хранителей, способны вызывать у нее доверие и настро­ить на медитации.

В то же время твердость ее характера не позволяла ей под- чиняться реальности. Нужно испытывать Бога. Нет, он не может ее покинуть! Ведь то, что она просит у Него, не столь трудновыполнимая вещь, — простая, справедливая просьба: «Здоровья, восстановление здоровья маленького существа, которое призвано стать господином своего народа и тем са­мым оправдать громадную веру своих родителей в Него, Господа».

Можно сказать, что эта несчастная мать, как и другие матери, произвела на этот свет здорового ребенка, ей не сле­довало бы связываться с опасным общением с оккультны­ми силами, спиритизмом; не следовало бы искать в среде этих полубезумцев, шарлатанов, авантюристов и блаженных миражи невозможного,

В то время, когда и мператорская супружеская чета нежно склонялась над кроваткой, на которой наследник часто ис­пытывал ужасные приступы своей болезни, настоящая ли­хорадка всеобщего недовольства все больше охватывала империю, Санкт-Петербург и множество губерний.

Александра писала своей сестре принцессе Виктории Баттенбергской: «Мы проходим через чудовищные испыта­ния... Какой тяжелый крест приходится нести моему Ники. Рядом с ним нет ни одного человека, которому он мог бы доверять... Сколько ему пришлось познать горьких разоча­рований. Но он не теряет духа и уповает на милосердие Бо- жие. Он продолжает упорно работать, но нехватка таких людей, которых я называю «настоящими», сурово дает о себе знать... Плохих всегда -г- хоть отбавляй, они всегда под ру­кою*., другие из ложной скромности пребывают в тени. Нам нужно чаще встречаться с людьми, чем мы с ним это дела­ем. Но это так трудно».

Чуть ниже царица пишет о своем разочаровании Санкт- Петербургом.

«Санкт-Петербург — город испорченный, это даже не частичка России. Русский народ глубоко, искренне предан своему государю, а всякого рода революционеры использу­ют его имя как жупел, чтобы заставить его выступить про­тив своих господ. Как мне хотелось бы получше во всем ра­зобраться, быть здесь человеком полезным... Я люблю свою новую родину. Она так молода, так сильна, в ней так много хорошего. Сегодня нас окружают одни старики и зеленая молодежь, и Ники предстоит решать весьма трудную, горь­кую задачу... ♦

Когда Александра писала это письмо сестре, рассказывая ей особытиях на японской войне и о Кровавом воскресенье, в Санкт-Петербурге, повсюду в стране начались серьезные беспорядки, особенно в Москве.

В Москве — мятеж, волнение, полная неразбериха.

Великий князь Сергей Александрович, военный губерна­тор и начальник Кремля принимал у себя только самых близ­ких друзей. Его жена, великая княгиня Елизавета, всегда та­кая живая, такая веселая, стала холодной и сдержанной. Было известно, что студенты, участники одной банды анархистов, повсюду следовали за супружеской четой, везде их выслежи­вали. Великая княгиня Мария и ее брат, молодой князь Дмит­рий, племянник военного губернатора, дважды проезжая на своем экипаже, подверглись нападениям с целью покушения на их жизнь. Бомбы взорвались, но им удалось уцелеть.

16 февраля в Большом театре был устроен концерт в пользу раненых на войне, на котором присутствовали все представители высшей городской власти. Уже ставший зна­менитым молодой певец Шаляпин имел громадный успех. Весь московский бомонд сиял драгоценностями, военные блистали своими яркими мундирами и регалиями, — но вся эта знать хотя была немного встревожена тем ненадежным, даже опасным положением, которое сложилось в городских предместьях, но все равно шумела, хлопала, отпускала гром­кие замечания, многие болтали без умолку, словно ничего такого особенного в большом городе не происходило, и все было так же прочно, так же надежно, как в лучшие деньки царского строя.

На следующий день, 17 февраля, великий князь Сергей Александрович, который всегда упрямо осуждал происки революционеров и выражал свое полное презрение к город­ской черни, погиб от бомбы террориста, — вслед за мини­стром Плеве.

В своей благотворительной рукодельной мастерской в Кремле великая княгиня работал а с девушками- мастерица­ми, когда вдруг услыхала сильный взрыв. Она сразу броси­лась во двор вслед за полковником Мюллером, — и там пе­ред ее глазами открылось чудовищное, неописуемое зрели­ще. Среди обломков кареты лежало только окровавленное туловище ее мужа, великого князя, и было видно, как в его разорванной осколками груди еще билось сердце.

— Где же его голова? — вскричала великая княгиня. Все принялись искать голову, но так и не нашли. Все тело гене­рал-губернатора было разорвано на невероятное множество мелких кусочков. Преступником оказался один молодой человек по имени Иван Каляев, которого задержали на ме­сте преступления и отправили в тюрьму. На следующий день убитая горем Елизавета, несчастная вдова, как истинная христианка отправилась к нему в камеру и там сказала ему, что прощает его за совершенное злодеяние. Но Каляев все равно был повешен.

С тех пор она никому не сообщала подробности этого состоявшегося у нее разговора с ужасным преступником. Она наденет по убитому мужу траур, который не снимет до самой своей смерти, станет настоятельницей Марфо-Мари- инской обители и целиком посвятит себя благотворитель­ной деятельности.

Известие об этом зверском убийстве вызвало у царицы состояние полного оцепенения. Какой же злобный демон сводит с ума Россию, превращает этот добрый народ в бан­ду убийц?

В мае 1905 года в Америку был направлен председатель Совета министров Сергей Витте для ведения переговоров о заключении мирного договора с Японией в городе Портс­мут, который положил конец этой позорной войне.

Витте настолько удачно справился с порученной ему императором миссией, что в результате ему и всем его по­томкам был пожалован графский титул.

Сергей Витте, ставший графом Витте, человек подготов­ленный, знающий, сметливый, к счастью поборник мира, без заключения которого репутация России продолжала бы стремительно снижаться, был удачлив на всех должностях, — министра, дипломата, политика. По материнской линии он был голландцем, а его отец был выходцем из Прибалтики. Витте очень скоро проявил все свои многочисленные талан­ты. Он был одним из тех блестящих государственных умов, которые подсказали Александру III идею строительства Транссибирской железной дороги, — и эту идею подхватил вновь Николай II.

Великий князь Николай Николаевич считал его чело­веком гениальным. В тот момент, когда первые револю­ционные вспышки стали окрашивать стекла окон Зимне­го дворца в Санкт-Петербурге, царь, наконец, осознал, что только один человек — Витте — может справиться с мятежами.

Нужно было либо идти на столкновение с собственным народом, который был готов залить своей кровью всю стра­ну, либо принять какие-то меры, даже пойти на какое-то ог­раничение самодержавия.

Сергею Витте удалось вырвать у Николая уступку — со­здать парламент и принять Конституцию.

Только гений этого человека мог излечить страну от той болезни, которая все сильнее подтачивала ее здоровье.

Царь — и это было одно из его самых умных решений — попросил Витте составить меморандум. Нужно было лю­бой ценой избежать установления военной диктатуры в стране.

Великий князь Николай Николаевич, этот отважный во­яка, понимая всю серьезность сложившейся ситуации, од­нажды воскликнул: «Если император не примет программу Витте, если заставляет меня стать диктатором, то я пущу себе пулю в лоб у него на глазах из этого револьвера».

И он принялся, выпучив глаза, размахивать тяжелой ко­бурой.

К словам Витте все же прислушались, и так по желанию царя в России появилась первая Дума. Таким образом, в Рос­сии началось продвижение к установлению монархии, мо­жет, и не конституционной, такой, как в Англии, но в лю­бом случае монархии, лишенной абсолютизма. Государь сохранял за собой право назначения и отзыва министров.

И как это часто случается, этот великий реформатор Вит­те так и не был по достоинству оценен всеми оппозиционе­рами царскому строю, а высшие круги дворянства попросту его презирали. Его постоянно обвиняли в том, что он рас­шатывает вековые устои царской власти. Александра со стра­хом нервно следила за этим политическим кризисом в стра­не, за тем, как над троном Романовых собираются грозовые тучи. Она требовала от своего мужа твердости и стойкости. Была ли она в этом права? Кто знает? Ее постоянные забо­ты о здоровье маленького цесаревича, которому предстоя­ло взойти когда-то на престол, заставляли ее отказаться от любого умаления престижа царской династии,

В ее знаменитом тайном альбоме, который приходит на помощь исследователю, пытающемуся понять, в каком со­стоянии она на самом деле находилась в это время, можно прочитать одну запись от февраля 1905 года:

«Доктор Баклаков поделился со мной своими опасения­ми по поводу слабого здоровья цесаревича Алексея. У мое­го сына проявляется наследственная болезнь всех Гессен- Дармштадтских, в этом, к несчастью, уже не может быть никакого сомнения. Но я его спасу,спасу силой своей люб­ви! ...Алике будет царствовать. Он будет сочетать в себе ин­теллектуальное превосходство Гессен-Дармштадтских и са­мой чистой славянской красоты. Потому что мой сынок — очень красивый. Он будет самым очаровательным принцем до того, как потом стать самым блистательным императо­ром...»

Александра предавалась долгим медитациям, сидя у кро­ватки ребенка, который всегда легко засыпал и не проявлял особой нервозности. Она страдала от бессонницы, и это не могло не тревожить ее близкого окружения. Она целыми часами молилась и часто встречала зарю в своей молельне, стоя на коленях перед образами.

В этотужасный 1905 год Анна Вырубова, наконец, полу­чила развод, зоила от своего болезненно мрачного супруга, и теперь могла посвящать гораздо больше времени служе­нию государыне.

С каждым днем укреплялись близкие, сокровенные от­ношения между двумя женщинами.

Вдовствующая императрица, незамедлительно восполь­зовавшись этим, распустила слухи, порочившие такую их крепкую дружбу. Разве можно было обвинять Александру в каком-то пороке, не выставляя себя при этом на посмеши­ще? Но Мария Федоровна использовала в своих целях по­стоянные страдания матери, видевшей, какие тяжелые при­ступы смертельной болезни изматывают ее маленького сына, тем более что она знала, что Александра все чаще за­пирается у себя для религиозных занятий, что ее часто по­сещают спириты, которые только хотели ободрить царицу, вселить в нее надежду, и вдруг решила, что ее невестка — истеричка, что мадам Вырубова отъявленная авантюристка, которая запустила свои коготки в плоть своей легкой добы­чи, чтобы окончательно погубить ее, что ее дом превратил­ся в очаг мистики и религиозных безумств...

Александре очень скоро стало известно о тайных нападках нанее со стороны свекрови. А она-то после рождения Алексея думала, что между ними установлен мир, мир навсегда!

Император под влиянием матери постепенно накапливал недоверие к этой Анне Вырубовой, которая, по существу, не была женщиной злой или слишком влиятельной. И он по­шел на конфликт, чтобы, наконец, покончить с насмешка­ми всего двора. В начале лета, однажды утром, он вошел в комнату жены.

— Алике,— начал он, — тебе придется расстаться с этой мерзкой интриганкой, которая вредит нам обоим. Я должен лично показать пример в тот момент, когда моя страна ох­вачена настоящим безумием. Откажись от дружбы с ней!

Александра, уязвленная его словами, молча смотрела на него. Она, правда, нисколько не рассердилась, подошла к нему, посмотрела ему прямо в глаза:

— Ники, как же ты мог дойти до того, чтобы согласиться с моими врагами, и первой среди них — твоей матерью, — которые обвиняют меня в мистицизме и безумии? Ты же сам не против вызова этих милосердных духов, которые разде­ляют со мной тот ужас, который я переживаю, когда смот­рю, как наш ребенок все ближе к могиле с каждым присту­пом его болезни...

Она была спокойной, даже не дрожала. Не повышала го­лоса. Она была такой искренней, такой безыскусной, такой простодушной в своей защите, что царь был поражен и сму­тился. Она продолжала:

— Скажи им всем, что ты молишься вместе со мной, что ты вызываешь дух своего отца, духи всех своих славных пред­ков, Девы Марии, чтобы все они оказали защиту тому суще­ству, которое лежит в этой трагической колыбельке. И они тоже назовут тебя безумцем, как меня и Анну..,

Одним из самых главных качеств государя было его уме­ние выслушивать других, и с этим никто не спорит. Он с сосредоточенным лицом слушал, что говорила ему жена.

Нет, не в силу каких-то колдовских чар, как об этом часто говорили и писали, взял он сторону Александры, а просто потому, что сознавал : все, что говорит она — справедливо, что и сам он поддался на удочку ее завистников и врагов.

Больше никогда, никогда не станет он слушать эти злые языки, этих гадюк, — пообещал он ей. Ему и самому нрави­лось слушать разговоры о потусторонним миром, и ему не хотелось накладывать на это запрет. И такое отношение царя спасло Вырубову, которая уже начала собирать свои вещи, чтобы исчезнуть из дворца навсегда...

Н иколай, которого столько историков обвиняют в слабо- волии и бесхарактерности, грохнул кулаком по столу, за ко­торым сидела его мать, приводя в порядок бумаги.

Ошарашенная Мария Федоровна сразу поняла, что на этот раз она зашла слишком далеко.

Когда в отставке Вырубовой было отказано, приблизи­тельно в те же дни в императорской семье был пущен еще один мерзкий слушок.

Во время приема в английском посольстве бабушка це­саревича в присутствии сударыни Шарыгиной, княгини

Орбеляни, графини Демидовой и некоторых других статс- дам, сказала:

— Никогда бастард не сядет на московский трон. Я этого не допущу,..

О таком высказывании матери царю стало известно в тот же вечер, и на следующий день он дожидался, когда проснет­ся Мария Федоровна, чтобы потребовать у нее объяснений. Неужели случайно позволила она себе еще раз подейство­вать на чувствительную душу сына?

— Поосторожнее, матушка, прошу вас! Вы всегда счита­ли меня слабаком, но на сей раз я окажу вам сопротивление, стану защищать честь своей жены и свою собственную...

Она попыталась оправдаться:

— Ну, во-первых, сын мой, я не произнесла такого сло­ва, — люди всегда все переврут...

Но гнев царя не спадал:

— Как вы посмели выдвинуть такое отвратительное об­винение против моей любящей и самой любимой жены...

Мария Федоровна струхнула:

— Что ты, я не выдвигала против нее никакого обвине­ния, просто повторила то, что мне сказали.,, вот и все,..

— Кто вам это сказал ?

— Люди...

— Ах, люди... Люди... Я знаю этих людей. Это те люди, которые за моей спиной готовят гибель моего строя, кото­рые хотят убить меня... это те люди, которые говорят, что я тиран и что я мучитель своего народа...

— Успокойся же, дитя мое,,.

— Это — праведный гнев, гнев возмущения! Пусть опла­ченные вами горничные, пусть разные авантюристки, лю­бительницы шантажа осмеливаются распространять такие слухи, это все, конечно чудовищно, но они меня не трога­ют... но вы... Вы, моя мать, вы, бывшая когда-то сама рус­ской императрицей, распоясываетесь, восстаете против нас...

Вдруг напряженное лицо Николая смягчилось. На губах появилась ироничная улыбка... Послышался даже легкий смешок. Ошарашенная Мария Федоровна стояла перед ним, боясь пошевельнуться...

— Я знаю, кто пустил этот мерзкий слушок. Этот бравый генерал Орлов, вот кто... И этот человек был так мне всегда предан... Ну, говорите, имейте достаточно мужества, чтобы признать, что я прав, что виной тому — он.

Мария Федоровна опустила голову. И тихо прошептала:

— Его имя нд самом деле было мне названо...

Николай гоиел к двери. Повернувшись, он бросил на

мать надменный взгляд.

— Вы мне нанесли больную рану, но я покидаю вас, ис­полненный решимости, — завтра же я прекращу все эти сплетни. Я наведу порядок. Прошу вас относиться к нам с добрыми чувствами, мы оба этого заслуживаем, и она, и я...

Но 25 сентября комендант Донварский передал царице короткую записочку от генерала Орлова:

«После посещения отца Иоанна Кронштадтского я был принужден пообещать, мадам, удалиться... Я бережно хра­ню, Ваше величество, воспоминания о Вашей доброте и ва­шей поистине императорской грациозности. До тех пор, покуда Господь позволит мне жить на этой земле, я буду все­гда молиться за Вас и за всех Ваших близких. Посылаю Вам маленький золотой медальон, подаренный мне одним из моих дядьев, который принадлежал славному генералу Ско­белеву. Мне будет оказана высочайшая честь, если Его им­ператорское высочество цесаревич будет носить его на Себе. Это — талисман, дарующий непобедимость!»

Александра поняла, что злобные козни ее свекрови вновь увенчались успехом. Но Николай и на сей раз не поверил тому, что подозревала его мать. Но ради своего царского достоинства он был вынужден удалить своего верного слу­гу, слугу короны, который теперь мог бы вернуться в Рос­сию, только получив личное разрешение государя.

В туже ночь Алексей ударился о ножку столика, и у него началось обильное кровотечение. Ничто не могло остано­вить кровь. Доктор Боткин, который теперь и дневал и но­чевал во дворце, заявил, что он бессилен и ничем не может помочь ребенку.

Александра плакала, чуть не обезумев, в объятиях мужа.

Николай, теряя от таких страданий самообладание, вдруг воскликнул:

— Теперь нужно только чудо!

И императорская чета, опустившись на колени на ковер в комнате, вновь с еще большим пылом принялась умолять Господа сжалиться над несчастным мальчиком.

 

XVII.

К постоянным тревогам Александры о состоянии здоро­вья ее сына, добавилась еще одна печальная новость: гене­рал Орлов, направленный с особой миссией по распоряже­нию императора в Египет, был найден мертвым в своем но­мере в Каирском отеле 17 октября 1905 года.

Говорили о самоубийстве. Местные власти, подчиняясь чьему-то нажиму, неохотно, но все же скрывали результаты проведенного расследования. Тайный курьер императрицы, направленный ею на место происшествия, чтобы все узнать о несчастной жертве, привел в Санкт-Петербург достаточ­но много весьма серьезной информации. Генерала, чтобы там не утверждали, убили, — но это преступление было со­вершено не по прямому приказу русского императора, а в ре­зультате политических закулисных махинаций, которые направлялись из-за границы, из Германии...

Проявленное при этом известии хладнокровие Алексан­дры лишний раз доказывало, как умеет выносить эта вели­кая женщина удары Судьбы, с каким великим достоинством.

Она знала чутьем медиума, что ее муж был непричастен к этому убийству, но, как она опасалась, определенная часть окружения вдовствующей императрицы в Аничковом двор­це могла иметь отношение к этому делу.

Теперь единственный ее друг, который всегда ее под­бадривал, который, не задумываясь, предлагал ей свою шпагу для защиты слабосильного цесаревича, наследни­ка империи, был убит выстрелом из револьвера каким-то негодяем...

Можно было, конечно, довести до конца расследование, — выявить виновных,.. Может, как раз этого и ожидали ее вра­ги. Женская мудрость Александры подсказывала ей не про­водить расследования, о чем она и сказала мужу... теперь ей в утешение оставались лишь молитвы о несчастном ее слу­ге, с которым так жестоко расправились в далеком Египте, Она могла отыскать его следы, следы его духовности, в про­должительных беседах с вызываемыми ею духами, которые всегда оказывали ей поддержку.

У царицы все обострялось ее «шестое чувство» по мере того, как Господь испытывал ее терпение и смиренность. Даже сам епископ Феофан, исполненный сострадания к царице и ее голгофе, одобрял, — правда с некоторой наивно­стью, — присутствие при дворе разного рода ясновидящих, блаженных, знаменитых юродивых, увечья которых или су­масбродство порой выдавалось за знак небес.

Одна полупомешанная Дарья Осипова, во время своих медиумических снов уходила в потусторонний мир и там общалась с духами, но ее природная грубость, вульгарный до похабщины язык просто шокировал государя и государы­ней, и они попросили ее удалиться из дворца.

Князь Овятенский по наущению одного монаха из Оп- тиной пустыни, помолившись святому Николаю-угоднику, вдруг открыл в изуродованном теле одного горбуна по име­ни Митя Коляба человека, способного толковать все неви­димое.

Этот еще довольно молодой человек, хромой, наполови­ну ослепший, наполовину заика, издавал какие-то нечлено­раздельные звуки. Александра хорошо знала, что Господь часто, чтобы посильнее покарать горделивых и скептиков, намеренно превращает своих гонцов в дурачков или поме­шанных, но она, несмотря на то, что о ней писали, сохраня­ла при этом такое здравомыслие, такую ясность ума, что ее глубокую веру никак не могли поколебать подобные пред­ставления.

В это время в Санкт-Петербурге объявился знаменитый доктор Бадмаев, бурят по национальности, большой ориги­нал, с озера Байкал, который сменил свое азиатское имя Жамсоран на русское и стал Петром Александровичем. Он открыл в столице странную тибетскую аптеку и там давал ме­дицинские тайные консультации своей клиентуре, — пред­ставителям высшей санкт-петербургской знати.

Бадмаев, этот светский колдун, с внешностью героя-соблаз- нителя из романа, вполне мог быть опасным агентом на служ­бе могущественных врагов. Он предлагал своим «пациентам» за большие деньги (ибо деньги, роскошь, почести были для него самым главным, и он ради всего этого в равной степени мот служить и добру, и злу) экзотические, редчайшие травы, которые было так же трудно отыскать, как алмазы.

Николай у него тоже консультировался. Рецепты, выпи­сываемые этим бурятом, сильно интриговали императора, любившего все необычное, причем гораздо сильнее, чем об этом писалось. Может, Бадмаев в один прекрасный день откроет какой-то чудодейственный эликсир, который спа­сет жизнь его сыну?

Несмотря на все предпринимаемые ею усилия, чтобы скрыть свою материнскую боль, свои страхи потерять свое­го, дорогого сына, Александра все же не могла долго сохра­нять все это в тайне, и слухи стали неизбежно распростра­няться повсюду.

Многие добрые души хотели ее успокоить, приободрить. Многие задумывались, к чему, к каким способам можно прибегнуть, чтобы вывести царицу из тяжелого состояния. Почти ежедневно ей приходилось принимать у себя послов, министров, генералов, которые старались ее утешить, как могли. Каждый вместе с тем, хлопоча возле Александры, рассчитывал на продвижение по службе, зорко выслеживал такую желанную возможность. Но сама царица была занята лишь одним — поисками эффективных медицинских средств для больного ребенка. Ее упрекали в том, что она отказывается от балов, от приемов в своем роскошном двор­це, но, скажите на милость, как можно развлекаться там, где ее маленький мальчик ведет борьбу за жизнь с демонами смерти?

Она получала цветы, письма, обещания молиться за нее и ее сына. Благочестивые люди, которым до сих пор была непонятна причина такого ее уединения, заверяли ее, что будут неистово молиться за выздоровление цесаревича, но от этого несчастной матери становилось еще хуже.

Она не могла, конечно, подвергать сомнению искрен­ность некоторых просьб или пожеланий скорейшего выздо­ровления ее ребенка, которых поступало так много, хоть отбавляй! Но ее приводило в отчаяние лицемерие многих родителей, многих близких, и она все больше сомневалась в их искренности и все меньше и меньше открывалась реаль­ному миру. Только одному Николаю было известно в каком узилище пребывает ее нежное сердце. Все ее четыре дочери до конца не понимали всю серьезность состояния своего младшего брата.

И вот в этой драме на свет выходит черная магия. Ну как можно предположить, что Бог при своей безграничной доб­роте мог допустить такую ужасную несправедливость?

Ночью, когда ее никто не видел, царица бесшумно вста­вала со своего императорского ложа, чтобы не потревожить спящего мужа, и часами ходила кругами по спальне, подхо­дила к окну, отдергивала штору; часто она обращалась к звез­дам, сияющим там, высоко-высоко в небе... Ну, какую еще нужно принести жертву этим невидимым могучим силам, чтобы спасти Алешу?

На стене видна ее тень. Царица вместе с тенью опускается на колени на ковер и, обливаясь слезами, умоляет Господа ниспослать ей все казни, все самые тяжкие испытания, толь­ко чтобы жил ее любимый ребенок, это ее сокровище, этот красивый мальчишка, которого не должны у нее отнять...

 

* * *

Уже несколько месяцев в салонах Санкт-Петербурга все говорили о каком-то странном монахе, не рукоположенном священнике, весьма скромном на вид, который совершал необычные исцеления...

Княгини-черногорки, которьйс всегда влекло ко всему сверхъестественному, различным проявлениям спиритизма, нашли способ с ним познакомиться. Он даже вылечил ста­рого лакея великого князя Николая Николаевича, от лече­ния которого отказались все врачи, во-первых, потому что он стар, а во-вторых, потому, что он был парализован и ноги его не слушались... И вдруг к этому старику вернулась пре­жняя жизненная энергия, он встал на ноги, вновь мог слу­жить своему хозяину, который любил его как своего старо­го родителя и ничего от него не требовал, только, мол, живи себе на здоровье...

Однажды, когда Александра секретничала со своей кон­фиденткой в своем будуаре, Анна Вырубова вдруг предло­жила:

— Ваше Величество, может, мне позвать этого колдуна, о котором говорила великая княгиня Милица? Кстати он тоже меня спас от какой-то странной болезни, когда мне казалось, что я постоянно пребываю в каком-то оцепене­нии...

Александра довольно скептически воспринимала слова своей фрейлины, и глаза ее оставались холодно-равнодуш­ными. .

— Мое дорогое дитя, благодарю вас, конечно, за заботу, но после стольких подобных экспериментов всех этих кол­дунов, которые оказывались абсолютно бессильными, не­традиционной медицины, которая тоже оказалась беспо­мощной для излечения моего несчастного ребенка, я уже теперь верю в одно, что способно его спасти, — в милосер­дие Божие!

 

* * *

Анна Вырубова, чтобы нелицеприятного о ней не говори­ли, по существу, никогда не была злой женщиной. Она про­исходила из семьи царских служащих, и как это водится в их среде, ей всегда хотелось нравиться тому, кто по своему по­ложению стоит выше ее. Но такое пристрастие было свой­ственно не ей одной. Чрезвычайно набожная, гораздо менее корыстолюбивая, чем все остальные статс-дамы, относящи­еся к ней с откровенным презрением, она искренне, нежно любила государыню, и только революционным ордам удалось их разлучить после той драмы, которая разыгралась в 1917-м...

Она приходила в отчаяние от своей болезни — частых нервических кризисов, вызванных ее неудачным браком, а потом и разводом с лейтенантом Вырубовым, и вот, этот знаменитый «старец, о котором говорила уже вся столица, монах из сибирского села Покровское, Григорий Ефимович Распутин, по существу, вырвал ее, несчастную, из рук смер­ти, исцелил...

На Вырубову не произвел особого эффекта отказ Алексан­дры встретиться с ним. Она тайком поговорила об этом с ве­ликой княгиней Милицей, к которой обычно царица прислу­шивалась, и та, однажды вечером попросила у царя разреше­ние привести «старца» во дворец. Вскоре в своем дневнике Николай сделает такую запись: «Мы познакомились с Божь­им человеком, Григорием из Тобольской губернии».

Сколько же было написано по поводу этой странной лич­ности! В своей книге* о нем я попытался развеять нелице­приятную легенду о нем, созданную, главным образом, мно­гочисленными врагами несчастной императрицы и проис­ками различных политических партий.

Его известное влияние, оказываемые на царскую семью, никогда не шло вразрез с интересами короны. Он был един­ственным человеком на свете, который смог принести ис­терзанному болезнью мальчику Алексею Николаевичу Ро­манову некоторое облегчение. Как же Александре не благо­дарить Небо и Бога за то, что они послали ей на помощь этого человека?

Какая же обезумевшая от горя мать при виде своего уми­рающего ребенка, станет скупиться на благодарности тому, кто пришел, поговорил, благословил и спас?

Вот что произошло, вот что стало началом долгих, по­чтительных, близких отношений между русскими самодер­жцами с этим звездным полубродягой, наделенным почти божественной силой. Его главным призванием, совершен­но естественно, была любовь к другим, которая проявля­лась и в его загулах и в его постах, его уходах, и в его не­сомненно могучей целительной силе, которую он переда­вал не только маленькому цесаревичу, но и многим другим людям.

Английский генетик Д.Б. Холдейн писал: «Распутин за­воевал империю, остановив кровотечение у цесаревича». Этот ученый видит в нем самозванца. Но на каких конкрет­ных фактах основывает он свое суждение? Все свидетели, даже отъявленные враги «старца» признают, что его гипно­тическая власть превышала все, что до этого можно было себе представить в отношении всех опытов с гипнозом и вмешательства сверхъестественных сил.

Всякий раз, когда Григория Распутина в срочном поряд­ке вызывала в Царское Село императрица из-за того, что у ее больного ребенка начинался очередной криз и кровь бе­зостановочно текла, он входил к нему в комнату, подходил к кроватке маленького больного, который целовал ему руки... и кровь останавливалась.

Этого «старца» называли краснобаем, распутником, и все в его деревне в Сибири называли его презрительным прозви­щем — Гришка. Он принадлежал к тому слою сибирских крестьян, мужиков, которые отличались как своей склонно­стью к таинству, так и своим примитивизмом. После того, как ему явилась Пречистая Дева, когда он был еще ребен­ком, и он не утонул в реке вместе с младшим братом, Григо- рий долгое время избегал тяготения к невидимому, сверхъ­естественному. Он женился, был образцовым мужем. У него родилось трое детей, две дочери и сын. Но к нему всегда все относились как к лентяю, бродяге, потому что он постоян­но отправлялся в дикие неизвестные места, где только одни редкие отшельники молились в полной, не нарушаемой ничем тишине.

Вот в чем был истинный принцип призвания Распутина. Он брел почти как слепец в бурную эпоху, и его дарования неумолимо влекли его к тому месту, где его ждала его мис­сия и вместе с ней его смерть, — к высшему русскому обще­ству, этому активно действующе му миру, погрязшему в рос­коши, наделенному властью и могуществом, миру, который баламутил весь Санкт-Петербург, не обращая никакого вни­мания на тревоги своего государя и государыни, как и на тот невероятный хаос, в который погрузилась вся страна после окончания русско-японской войны. Распутин в своем по­тертом крестьянском кафтане в своих заляпанных грязью сапогах, бородатый, всклокоченный, пожирал в городе сво­ими широко открытыми глазами этот крупномасштабный спектакль упадка и разврата, который он не умел объяснить, но который его так пугал.

Он, конечно, не святой. Просто он — крепкий мужик, кре­стьянин, который был всегда ближе к лошадям, чем к людям. Он обладал дикими животными инстинктами. Но они никогда не принуждали его к дурному поступку. Этот образ «женщины в бело-голубом», образ Пречистой Девы его пре­следовал повсюду, он видел его в каждой женщине, с кото­рой сталкивался. Он был «неотесанным» ясновидящим. Он едва умел читать. Только уже в зрелом возрасте он одолел ал­фавит и теперь мог ставить свою кривую подпись на бумаге.

Епископ Феофан в Санкт-Петербурге встречал его, помогал ему и преклонялся перед его религиозной силой. И тогда перед ним распахивались двери всех дворцов с их толпами полубезумцев во власти эротических снов и вооб­ражаемых авантюр... И тут же все спекулянты, все авантю­ристы, шпики, околачивавшиеся в привилегированных кру­гах, смекнули, какую выгоду можно получить от такой яр­кой личности. Это был взрыв бочки с порохом, пролет кометы над Невой, — всех петербуржцев околдовал этот свя­той человек из села Покровское! Россия всегда пребывала в экстазе и в страхе, в благости и в пагубе, — чувства славян часто достигают потолка в доверии и недоверии, в любви и в ненависти, в гостеприимстве и ксенофобии...Можно сказать, даже поклясться, что Григорий Распутин грелся под первыми лучами своей славы, даже не понимая, что же такое это с ним происходит...

Если ты родился среди необозримых глубоких сибирских сугробов, вдали от любых проблесков цивилизации и вдруг очутился в громадном городе, самом космополитическом во всей Европе, в котором полно невиданных богатств, где по­стоянно, ежедневно появляются новые изобретения, где жизнь развивается и в хорошем и в дурном направлении, где спаиваются различные миры, то тебя удивить уже ничем невозможно, и в том, что его, замшелого мужика, однажды вечером пригласили к себе хозяева его страны, сам царь, самодержец по божественному праву, глава Церкви импе­рии, Григорий не видел ничего особенного. Он испытывал к этой разодетой супружеской чете, переживавшей постоян­ные мучения, особую нежность, о которой все эти враждеб­но к нему настроенные словоблуды-биографы стараются не говорить.

Прежде всего, он чувствовал родительскую привязан­ность молодого отца (ведь и сам он был отцом и у него был сын, правда, немного старше цесаревича) к несчастному, больному ребенку. Между маленьким немощным принцем и сибирским колдуном сразу установилось какое-то чувство соучастия, чувство такое знакомое, такое человеческое, та­кое простое, заботливое!

Александра теперь заливалась слезами радости перед ал­тарем Пречистой Девы, — Богородица, наконец, обратила внимание на голгофу императрицы. Именноона послала им этого невежественного мужика, который лишь наложением рук на лоб цесаревича тут же добивался его исцеления... и умиротворения души ее, царицы...

Ребенок тихо спал. Догорали одна за другой свечи кан­делябра. Николай, сестры, его жена, на цыпочках вышли из детской.

«Старца» хотели оставить во дворце. Его просили, умо­ляли остаться. Ему приготовили апартаменты... Но он отка­зался. Он всегда в подобных случаях отказывался, и этот че­ловек, которого называют дурным гением царя, который своим губительным влиянием на него привел империю к краху, ничего не принимал, — ни денег, ни богатства, ни почестей...

Он говорил о любви. Он говорил о сообществе людей, у которого нет границ, нет разделения на сословия. Он знал, что Пречистая Дева послала его к самодержцам, чтобы го­ворить им о любви. За свои долгие молитвы, за свою психи­ческую концентрацию он требовал только одного, — чтобы царь выслушивал его. Он говорил ему:

— Отец наш, батюшка, вижу я, что ты не знаешь народа своего. И он тебя не знает. Вы живете отдельно друг от друж­ки, и это весьма прискорбно...

Я вижу тебя насквозь, ты такой простой, такой хороший, ...тогда почему же какие-то человечки в сером снуют по ка­зармам, заводам, рынкам, где тебя называют тираном? Ка­кой же ты тиран, скажите на милость!

Закинув голову, этот сибирский колдун громко расхохо­тался, обнажая свои крепкие, волчьи зубы. Схватив с под­носа, поставленного лакеем рядом с ним, стакан мадеры, он жадно выпил большими глотками сладкое вино. Он продол­жал:

— Отец наш, царь-батюшка, да ты самый лучший из всех... я провел много времени в одиночестве в холодной тундре, я долго бродил по диким, первозданным дремучим лесам, и там, во время своих скитаний, я обрел силу видеть, что скрывается в человеке за его внешним ликом. Да, я могу сказать, что скрывается за ликом епископа, князя, графа. Там скрывается отъявленный негодяй, вор... И часто среди тех, кого эта твоя идиотская полиция отправляет на катор­гу, есть прекрасные, абсолютно невинные люди, которые молятся за тебя...

Ошарашенная его словами Александра слушала этого человека так, как еще никого прежде не слушала! Какие могут быть сомнения? Да. Господь послал этого странника, чтобы убрать возведенную вокруг нее преграду ненависти и человеческой глупости. Теперь речь шла не только о ее ре­бенке, но и о ней самой, ее глубинной сущности, ее Судьбе, ее любви. Как ей самой и Николаю требовалось просветле­ние!

Однажды вечером, когда он набросил на плечи поношен­ную шубу, надел на голову меховую шапку и взял в руки фонарь, чтобы идти домой, чувствуя себя непринужденно й даже по-семейному развязно, не заискивая перед своими императорскими хозяевами, он опустился на колени, что­бы поцеловать на прощание ручку им ператрицы, та ему ска­зала:

— Григорий Ефимович, приходи как-нибудь ко мне днем, в мой салон. Нужно поговорить. Ты должен найти ре­шение. Одна проблема мучает меня, не дает покоя...

— Приказывай, матушка...

И он исчез в снежной темной ночи, опустившейся на Царское Село, словно саван, как будто сама смерть выбрала для себя этот заснувший дворец, в котором царила насторо­женная зимняя тишина, в качестве места, где ей придется задержаться.

 

* * *

Александра заканчивала утреннее чаепитие в обществе Лили Ден, жены морского офицера, служившего на импе­раторской яхте, которая своей скромностью, своим почте­нием, лишенным лести и угодничества, сумела заручиться ее довернем. Лили Ден была женщиной красивой. Клан вдовствующей императрицы считал ее личностью маловаж­ной, но кто были они сами эти разодетые трещотки с перья­ми на шляпках, для чего рядились в судей?

Лакей объявил о приходе «старца».

Лили Ден тут же встала, чтобы уйти. Императрица ее ос­тановила:

— Нет, дорогая моя, — сказала она, — вам многое извес­тно о том, что говорят в городе, я хочу, чтобы вы с ним по­знакомились. Скажите свои впечатления, это весьма для меня важно.

Лили Ден снова уселась возле глубокого кресла, обитого сиреневым шелком, на котором сидела царица.

Вошел Распутин. Казалось, ничто его не смущало. Он шел широко, словно мерил большими шагами землю у себя на родине, и ничто ему не мешало, никакие препятствия. Он подошел к государыне, поклонился, перекрестил ей лоб в знак благословения двумя пальцами.

— Григорий, хочу представить тебе мою молодую подру­гу, которая очень хотела познакомиться с тобой.

«Старец» поднял глаза, посмотрел на молодую женщину. Она по-светски протянула ему руку. Он, подойдя к ней, ска­зал:

— Вижу, что красива ты, молода. Ты счастлива. Вижу, что счастье от тебя не отвернется, ибо не знаешь зла..,

— Зла, мой отец, — удивленно повторила Лили,

— Да, зла! О нем мы думаем, оно цепляется ко всем на­шим самым простым мыслям... Из-за него люди и несчаст­ны... Тебе это не грозит...

— Но, святой отец, — перебила его Александра, — но ведь есть люди, никогда никому не сделавшие зла, и, тем не ме­нее, они страдают...

— Да, конечно... Но это другое дело... От Бога ничего не скроешь. Всегда нужно платить по счету. Порой приходит­ся нести ответственность за других...

Очаровательная посетительница, видимо, не желая ме­шать их беседе, встала. Императрица взглядом похвалила ее за это.

— Ты уже уходишь, голубка? Я тебя напугал?

— Нет, отец мой. Нужно возвращаться в Санкт-Петер­бург. У меня муж...

— Как ему повезло... Передай ему, что Григорий не дает в обиду хорошеньких женщин...

Она чуть улыбнулась, сделав реверанс перед своей авгус­тейшей подругой, вышла из салона.

— Присаживайся, святой отец. Мое материнское чутье говорило мне, что ты можешь сделать для моего ребенка го­раздо больше любого опытного медика.— Люблю я, матушка, твоего цесаревича...

— Вот твой самый главный секрет. Ты любишь тех, кого исцеляешь. Поэтому хочу попросить тебя о чем-то. Но преж­де я должна исповедаться перед тобой...

— Ну, я готов тебя выслушать матушка. Если бы кто-то сказал мне, что самая прекрасная государыня в мире мне когда-то доверится...

— Я не только доверяюсь тебе, Григорий Ефимович, я связываю с тобой все свои надежды... Только ты, ты один, можешь излечить меня от болезни, которая меня изводит...

— Ты несчастна с батюшкой?

— Наш царь-батюшка—самый благородный из всех мужей на свете, самый почтительный, уважительный, самый нежный. Когда я оказываюсь в его объятиях, то чувствую себя снова молодой девушкой, — и это-то после пяти беременностей!

— Ну так чего же желать лучшего? Ну, я понимаю, твои тревоги из-за больного Алеши...

— Это моя самая главная беда... Но есть и другие. — Она чуть приподнялась в своем кресле. Своим рассеянным взгля­дом она, казалось, следила за уходящим днем за окном. Сле­зы застыли в ее глазах, и этого не мог не заметить «старец».

Он сидел, не двигаясь, словно застыл. Этот человек, о ко­тором говорили, что он ведет себя повсюду с поразительной грубостью, обладал чисто крестьянским состраданием к страждущим. Он не желал ей навязывать свою волю, не хотел задавать сейчас ненужных вопросов. Он терпеливо ждал.

— Должна тебе открыться, — продолжала царица, — зна­ешь, с детства я испытываю какую-то странную раздвоен­ность своего всего существа...

— Как это — раздвоенность, — спросил он с трогатель­ной наивностью.

— Ну, это такое ощущение, — как бы тебе пояснить, — когда ты не одна, а тебя две в одной. Понимаешь? Это назы - вается раздвоение личности...

— Ну, а как же иначе? — воскликнул он, вздымая руки к небесам. — Ты называешь это раздвоением личности... По­стараюсь не забыть...

— Послушай, Григорий... клянусь тебе, что с того момен­та, как я появилась на этом свете, я никогда не замышляла дурного, никогда его не желала никому и никогда ни с кем дурно не поступала. Но мне кажется, что чьи-то черные кры­лья уносят куда-то все мои светлые мечты, они иногда за­крывают передо мной действительность... Я была ребенком, которого мать просто обожала, самой младшей во всем доме... когда мне исполнилось шесть лет, смерть унесла от меня мою дорогую мамочку...

И вот с тех пор мне кажется, чтоу счастья, почестей, крат­ких приятных отдохновений есть своя изнанка, — так ска­зать, противоположность. И они меняются местами. В каж­дом человеке обретается микроб несчастья, и он множится, заполняет непосредственное пространство...

...Распутин слушал ее с самым серьезным видом. Рукой он разглаживал свою всклокоченную бороду, похожую на густую шерсть лесного зверя. Он, слушая ее, покачивал го­ловой. Императрица продолжала:

— Когда мое сердце, изголодавшееся по любви, дало мне понять, что Николай целиком отвечал моей мечте, я вся из­лучала громадную радость. Мы тогда были в Англии... Моя бабушка, английская королева, обручила нас. Мой будущий супруг был таким молодым, таким пылким. Я видела в нем настоящего рыцаря из легенды, который не только дарил мне корону, но и всеми своими силами оказывал мне защи­ту... Мне было ничего больше не нужно, — лишь принадле­жать ему, принадлежать всей своей сущностью, целиком, отдавать ему свою жизнь, чтобы руки его всегда сжимали меня в объятиях. Он был всегда таким веселым, очарователь­ным, он знал, что такое радость жизни.

И вдруг мы получили ужасное известие: император Алек­сандр III был при смерти, и его медики ничего не могли по­делать...

— Нужно ведь когда-то умирать, — прошептал Распу­тин, — понимаешь, голубка?

— Мой будущий тесть был очень сильным, крупным человеком, настоящий колосс. Человек из крови и стали.

И всего за несколько недель он угас... Николай, который ни­когда и не думал, что он так скоро станет императором всей России, расстался со мной, уехал на родину, чтобы присут­ствовать при предсмертной агонии своего отца. Мне тоже пришлось приехать в Россию из Дармштадта, чтобы присут­ствовать при его последних минутах жизни, затем следовать за его гробом и въехать в свою будущую столицу в черном траурном одеянии. Мой брак все комментировали по-раз- ному. Меня обвиняли в том, что я несу смерть...

— Не стоит говорить так, матушка. Смерть настигает только эгоистов и скряг. Тот, кто любит, не умирает..,

— Да слушай ты, Григорий! Через некоторое время мы приехали в Москву, где при громадном стечении народа, клира, нас с ним короновали в полном соответствии с веко­выми русскими законами. Весь город сиял, все были веселы и счастливы...

— Да, да вспоминаю, мне говорили об этом. Разносчики мелких товаров приходили к отцу, рассказывали. Вечерами они после ужина рассказывали о всех этих чудесах... Они говорили, какая бы была красивая, со своими золотистыми пышными волосами, и как святость отражалась на ваших лицах с будущим мужем, когда епископ благословлял ваш брачный союз.

— А знаещь ли ты, что на следующий же день произошла страшная катастрофа?

— Что за катастрофа?

— Разве ты ничего не слыхал о давке на Ходынке? Уго­щения на столах, раздача подарков, привлекли громадную толпу, началась толчея, давка, и ничто уже не могло этому помешать...

Мы с императором хотели сблизиться с народом в этот день нашего счастья, используя для этого самый простой метод: предложить вкусную еду, напитки, раздать подарки, объявить амнистию политическим, отменить на год все на­логи и вот>~ на тебе! Черные крылья, о которых я тебе гово­рила, вновь унесли все мои светлые мечты, мои слишком заманчивые надежды.С каким страхом в душе, унынием, жаждой покаяния, покидали мы тогда с Николаем Москву. Ты знаешь, что эта суеверная, злопамятная Москва, которая всегда противилась делам великого Петра, перестала быть столицей всей Рос­сии, ты знаешь не хуже меня, что она никогда не прощает...

Распутин встал. Видимо, ему не понравились слова госу­дарыни:

— Москве нечего тебе прощать, матушка, ты не винова­та, в том, что тогда произошло. Господь судит не поступки, а злонамерение... Кто же и в чем может упрекнуть тебя, го­лубка?

— Конечно, не Бог, и не ты, кого Он послал ко мне,., но люди...

— Люди — это взрослые дети. Давайте им погремушки, пусть как следует поиграют, неплохо выпьют, посовокупля- ются, — ах, прости, не след об этом говорить, но тем не ме­нее, это очень важно, поверь мне. Дайте им титулы, копей­ку, пирожные, знамена, если им этого очень хочется, и тог­да они никогда не станут творить зла...

— Григорий, сразу по тебе видно, что ты до сих пор жил в дремучих лесах, степях, да монастырях...

— Но я бывал и в кабаках и этого от тебя не скрываю. Иногда старые пьяницы-попрошайки вызывали у меня куда больше доверия, чем ухоженные, лоснящиеся попы, изо ртов которых с тонкими презрительными губами часто сле­тают охулки, обвинения во всех грехах абсолютно невинных женщин...

Он все больше расходился. В маленьком салоне станови­лось темнее, словно кто-то набросил на него серое покры­вало. Слуга принес зажженный факел. Императрица его ото­слала назад. Она, казалось, уже устала. Но все же продолжа­ла через силу:

— Григорий, после нашей грандиозной свадьбы, просто феерического, пышного коронования, после того, как я по­знала счастье быть обожаемой супругой своего мужа, мне нужно было отвечать упованиям страны, всего народа, — дать России наследника престола, но в этой связи мне при- холилось так страдать от едкой критики со стороны свекро­ви и всех членов царской семьи, этих ревнивцев...

— Но ведь ты его дала, клянусь святым Василием!

— Да, но это произошло совсем недавно. Но перед этим было несколько опасных беременностей, я произвела на свет четырех дочерей, и наконец, в награду за все перенесенное мною зло Господь послал мне ребенка, но у него чудовищ­ное заболевание, заболевание, которое, судя по всему на­следственное, его передавали друг другу женщины моей се­мьи...

— Эту болезнь можно вылечить. Он выздоровеет, могу тебе в этом поклясться.

Может, Пречистая Дева явилась в детстве ко мне для того, чтобы направить меня к тебе... Я должен был спасти твоего цесаревича... Если, как говорят, Господь любит Россию, то я ее обожаю... Думай постоянно о ней, матушка, укрепляй ее, приближай ее, как можешь, к своему мальчику. Ничего не бойся... До тех пор, покуда я с вами, ни с вами, ни с ним ничего не произойдет. Получил я повеление из мрака. Я поведу Алешу по тропе жизни... Это — моя миссия... Тот, кто помещает выполнению этой моей миссии, тот лищь уско­рит падение России в бездну...

Александра встала. Опустилась на колени.

— Благослови же меня, Григорий, святой отец. Я в этом дворце вся дрожу от страха. Я чувствую, что сама виновата в тех несчастьях, которые меня преследуют.

— Никакие несчастья тебя, матушка, не преследуют. Ста­райся только царствовать с добротой, с всепрощением, не забывая о благородной роли своей материнской...

— Николай боится царствовать.

Распутин помог ей встать с колен.

— Матушка, все это не столь серьезно, как кажется. Но нужно любить. Нужно молиться. Лично я молюсь за вас обо­их и денно и нощно.

Вдруг тихо, бесшумно отворилась дверь. В комнату вошел царь.

Он знал, что его жена беседует с Распутиным.— Григорий, надеюсь, тебе удалось утешить нашу горя­чо любимую царицу...

Александра пошла навстречу мужу.

— Ники, с каким наслаждением я слушала слова отца. Он пообещал мне, что наш ребенок будет жить...

Император заключил жену в свои объятия и все время погладывал на нее, словно объятый страстью влюбленный.

Из темного угла, почти невидимый, Распутин благослов­лял их обоих.

Он выходил из салона с такими словами:

— Денно и нощно думаю о том, как помочь вам обоим, батюшка и матушка. Но никогда не забывайте — царствовать можно лишь через любовь. Лучше уйти, удалиться, чем на­кликивать смерть и проливать кровь...

 

XVIII.

Большая любовь Александры к мужу теперь усиливалась еще и нежным материнским чувством к нему, которое все больше давало знать о себе. Шли годы, а царица еще с дале­кого прошлого, всегда видела в нем отважного рыцаря из легенды, своего возлюбленного, который явился к ней в ее дремучие немецкие леса, чтобы прожить вместе с ней всю жизнь, настоящую эпопею взаимной нежности, и она навер­няка будет видеть в нем такого героя всегда, даже в размы­том будущем, но теперь он становился все более чувстви­тельным, слабым, все более уязвимым. Теперь он был таким серьезным, озабоченным, собранным, но в его порой мрач­ном лице не было ни капли горечи. Он знал, был уверен, что эта разделяемая ими обоими страсть делает ее его верной соучастницей, его идеалом, целью существования! В глазах императрицы всегда сквозил немой вопрос: «Ники, ты не­счастен? Ты так страдаешь... Но ты же знаешь, что я готова разделить с тобой все, что бы не выпало тебе... Иногда и жаркий поцелуй, который подсказывает сердце, становит­ся щитом... он защищает от всех, злых нападок, разгоняет опасные, густые тени...»

И она давала советы, вникала в мельчайшие подробнос­ти, пыталась объяснить многое из того, что и сама не пони­мала. Она настаивала, чтобы он принял разумные, мудрые меры, упрекала его в избытке деликатности, в нерешитель­ности при принятии некоторых важных решений. Он на нее за это не сердился, он брал ее за руки, смотрел ей прямо в глаза и говорил без всякой печали:— Мое маленькое Солнышко из-за меня скрыто за тума­ном и облаками.,. Прости меня, Александра, но я так силь­но тебя люблю.,.

Она клала его голову себе на плечо, ласково гладила его ладонью по шеке и ровным тоном, не поднимая голоса, при­читала:

— Ники, дитя мое, Ники, мой самый обожаемый чело­век на свете, кто же будет любить тебя так же сильно, если не я? Я обешала тебе, клялась никогда не вмешиваться в политику. Я держу свое обещание вот уже десять лет, но сер­дце мое наполняется все большей тревогой... все вокруг по­лучают от тебя слишком много, вытягивают из тебя все, что хотят. Нужно ведь как-то на это реагировать... Небеса по­ставили тебя на царствие, во главе этой империи не для того, чтобы постоянно во всем сомневаться... Царская ди­настия — это крепкая цепь, которая не может разорваться, она должна противостоять любому давлению, любым бурям, нападкам этих бандитов... Мы с тобой окружены людьми лу­кавыми, равнодушными, завистливыми,..

Николаю совсем не нравился столь пессимистический взгляд жены на их окружение, и он попытался ей возразить.

— Ну что ты, Алике, у меня превосходные, настоящие патриоты.

— Но все они — чиновники... Может и способные, насколь­ко им это дано, но они не знают народа, его чаяний, упований...

— Знаю я, знаю, Агсикс. Порой я испытываю приступы глубокого уныния. Как хотелось бы родиться где-нибудь в другом месте, в другой стране... Кто знает, где? Ну, скажем, в одной из деревенек, в Крыму, который мы оба так любим. Ах, как было бы приятно сидеть в благоухающем садике над морем, прислушиваться к ровному биению своего сердца и к звучанию наших двух душ...

Вдруг она произнесла хорошую, рассудительную фразу:

— По-моему, ты не самодержец... Ты — поэт... Но, лю­бовь моя, посмотри на действительность. Теперь, когда Гос­подь подарил нам наследника, у нас больше нет права на со­мнения. Он нам во всем поможет...

Как всегда, ему нравилась христианская уверенность жены, он улыбался, а она уже вела его к узкой, продолгова­той молельне, примыкающей к ее будуару, и оба они там опускались на колени, и в их жарких молитвах находила от­ражение их безупречная, сильная любовь.

 

* * *

Николай никогда не давал повода свидетелям его жизни усомниться в его врожденной доброте, его мужестве, чест­ности, но увы, он не был рожден для высшей власти. Пони­мала ли его властная, упивавшаяся своим высоким рангом мать отсутствие такой способности у сына? Порой хочется в это верить, верить ее сомнениям, иначе чем объяснить постоянную ее критику его любых действий?

Такую трагическую дилемму дарю навязывали эгоисты- бюрократы, эти интриганы-придворные, которые не стал­кивались ни с каким противодействием своим мелким, ко­рыстным делишкам, и делали управление страной все более трудным, все более опасным занятием.

Неужели на Святой Руси перевелись великие люди, государственные мужи, гениальные политики, в стране, которая была всегда богата на невероятно талантливую элиту?

Но революционное движение, которое только усилилось в результате последствий Кровавого воскресенья, отбивало у многих министров охоту плодотворно работать. Лишь зна­чительно позже, после падения монархии и хаоса, сопро­вождаемого большевистским разграблением страны, — сколько официальных должностных лиц, среди которых были даже дальние родственники царской семьи, в силу любви к парадоксу из-за личной ненависти или просто из- за желания видеть «перемены», помогали этим жалким аген­там, прибывшим из-за границы, чтобы сеять смуту среди рабочих, крестьян, солдат, которые всегда, на протяжении веков, верой и правдой служили императорскому двуглаво­му орлу.

По этой причине, выдавая желание народа за свое соб­ственное, Николай согласился создать в стране нечто вроде парламента — Государственную думу.

Но, увы, эта Дума постоянно проявляла свою агрессив­ную неуступчивость, Николай предоставил ей для работы прекрасный Таврический дворец. Пятьсот восемьдесят де­путатов требовали от царя введения всеобщего избиратель­ного права.

Граф Фредерикс не скрывал своего болезненного впечат­ления от этих так называемых «народных избранников», на физиономиях которых явно проступала яростная ненависть к консервативным партиям, желание всячески их провоци­ровать. Этих людей называли «крысами», В каждом из них на самом деле было что-то крысиное. Министр финансов В.Н. Коковцов однажды изучал одного человека, — крупно­го телосложения, высокого роста, в рабочей блузе и в сапо­гах. Этот рабочий с нагловатой усмешкой разглядывал им­ператорский трон, и в эту минуту был более похож на недо­вольного интеллигента, чем на работягу. Председатель Совета министров тоже смотрел на его злобное, ничего хо­рошего не предвещавшее мрачное лицо, и шепнул на ухо Коковцову: «Не думаете ли вы, что вот такой тип запросто может бросить в нас с вами бомбу?»

С каждым днем требования Думы становились все боль­шими, все неуступчивыми: проведение радикальной рефор­мы земельной собственности, освобождение из тюрем всех политических заключенных, отзыв царских министров и назначение на их посты тех, кого изберет Дума!

На каждом заседании Думы в зале царила невероятная суматоха, депутаты безобразно вели себя, не проявляя ни­какого уважения к этому величественному дворцу и даже присутствию Николая. Царь теперь только и думал о том, что же ему делать с этим распоясавшимся собранием. В конце концов решение было принято: роспуск! Председатель Со­вета министров, несчастный Горемыкин, не справлялся с на­пором обезумевшей толпы, и в июле 1906 года был вынуж­ден подать в отставку. Его на его посту сменил Петр Столы­пин. Это был еще довольно молодой, крепко сбитый муж­чина, с твердыми, мужественными чертами лица. Царь на сей раз сделал верный выбор. Столыпин приказал запереть все двери в Таврическом дворце. Дума, в которой царили фрондистские настроения, была распущена. Царский указ об этом был развешен на всех входах в здание. В тот же день группа депутатов решила нелегально перейти границу в Финляндию.

Они устроили импровизированное заседание в густом лесу и там заявили, что Дума не умерла, что она еще жива, и обратились с призывом к народу: «Не платите больше нало­ги в казну, не отсылайте новых рекрутов в армию до тех пор, покуда царь не отменит своего декрета о роспуске Государ­ственной думы».

Это бурное, агрессивно настроенное сборище вошло в историю под названием «Выборгского воззвания».

Ее первый призыв, по сути дела, к революции, услышан не был. Это, если хотите, только доказывало еще раз, что русский народ все еще слепо следовал за своим царем и его правительством. Напротив, этот Выборгский мятеж вызы­вал у простых русских мужиков недоверие к проведению любых перемен.

Прошел год. Царь, исполненный решимости больше не повторять такой опасный эксперимент, требовал от сво­их министров более полной информации о нуждах наро­да и хотел уже перевернуть эту страницу тревожного ли­берализма.

Но Столыпин, этот посланный Провидением человек, который был готов обратить все свои силы, весь свой пре­стижна пользу старого трона Романовых, заклинал импера­тора отменить свое решение.

— Ваше величество в своем Манифесте дало обещание своему народу. Нужно, следовательно, его держать, если не поступаться высоким достоинством Вашего величества...

Николай уступил. Правда, не испытывая при этом ни­каких иллюзий. Но он любил верного Столыпина, его конструктивный ко всему подход, и у него было ясное предчувствие: вот этот человек передо мной, который тре­бует от меня вновь открыть Думу, сделает много добра для страны.

Год 1906-й завершался. Над страной висел кровавый ту­ман. Сколько было обвинений в адрес царицы, которая тре­бовала от своего мужа не уступать, не повиноваться угрозам, шантажу со стороны революционеров! И, тем не менее, жизнь показала, что она была права, потому что все эти годы террористы трудились без роздыха, не выпуская из рук ре­вольвера и бомбы. Сколько было убито важных лиц, кото­рые оставались непреклонными при соблюдении установ­ленного порядка, имперских традиций в стране: министр внутренних дел Плеве, министр внутренних дел Сипягин, министр народного просвещения Боголепов, граф Игнать­ев, Бобриков, Старинкевич, префект Лониц, обер-прокурор Павлов, генералы Мин, Карангосов, Ализанов.

За шесть летних недель произошло шестьсот тринадцать покушений, убито двести сорок четыре человека... А блис­тательная аристократия Санкт-Петербурга продолжала кри­тиковать государыню, требовавшую большей твердости в проведении репрессий...

Осенью царица сопровождала мужа, который, как всегда, в это время любил поохотиться в Польше, где императорская чета обычно останавливалась в замке в Спале. Александра взяла с собой племянницу, дочь своего брата, эрцгерцога Эрнеста Гессен-Дармштадтского. Через два дня в бюллете­не двора сообщалось о внезапном заболевании ребенка, — у девочки начался гастрит. На следующий день несчастная умерла. Об этой довольно странной кончине немало злосло­вили. Доктор Хирш, который повсюду сопровождал импе­раторскую чету, отказался подписать официальное заклю­чение о смерти. У него были доказательства того, что в та­релку с бульоном маленькой жертвы был брошен кем-то сильнодействующий яд. В результате быстро проведенного расследования выяснилось, что домашний слуга за столом поставил тарелку с ядом перед ребенком, а на самом деле она предназначалась императору!

Когда в стране, при дворе, в императорском окружении происходят столь трагические события, то не пора ли поду­мать о чем-то другом, и не увлекаться только одной крити­кой, постоянно проявляя свою враждебность по отношению к высшей власти в стране?

Либерально настроенное общество интеллектуалов, по сути дела, поддерживало убийц. Во время предвыборного собрания партии кадетов под председательством ее лидера П. Милюкова кто-то сообщил об убийстве вице-адмирала Г. Чухнина эсером, матросом Акимовым. Тут же весь зал встал и разразился громкими аплодисментами. Дума отка­залась осудить этот возмутительный акт «красного терро­ра». Столыпин, который только что пришел к власти, за­нимался первоочередными делами — наводил порядок в стране. В этом ему помогало все население страны — мел­кие коммерсанты, рабочие, крестьяне. Каждый вносил свой посильный вклад в право защиты от анархии. Народ сохранял спокойствие, не бунтовал против царя, только правящий класс, эта дворянская фронда занимала враждеб­ную позицию и неустанно подвергала острой критике трон. Промышленники, прежде всего, немцы и евреи из-за ру­бежа, имевшие в стране крупные фабрики, поддерживали своими иудиными монетами очаги революционной агита­ции.

Знаменитый миллионер того времени Савва Морозов посылал банковские чеки Ленину, — адвокаты, универси­тетские профессора, журналисты пропагандировали в сво­их выступлениях идею тотальной анархии. Нужно во что бы то ни стало уничтожить этот царский строй, которого боль­ше никто в стране не хочет! Вся страна была охвачена тре­вожным брожением. Прежде всего потому, что средний рус­ский никогда монархистом не был. Он был всегда по своей сущности анархистом. Никто не думал о том, какие будут последствия, если уничтожить основы власти, — главное, поднести факел к бочке с порохом, все опрокинуть, разо­рить, после чего произнести волшебное слово — свобода, и тут же все обновится, все будет просто великолепно, восси­яет дружба и наступит такое изобилие, о котором прежде и не мечтали...

Да, да все пойдет, пойдет, как надо, — как поется во фран­цузской революционной песенке!

Теперь в высшем свете только осуждали царя за отсут­ствие в нем энергии, в том, что он ничего не смыслит в уп­равлении империей.

Нужно признать, Николай проявил свою проницатель­ность, передав Столыпину всю полноту власти.

Таку руля появился Столыпин, мелкопоместный дворя­нин из деревни, несколько тучный, бородатый, с энергич­ным полным лицом. Он совсем не был похож на раболеп­ных слуг короны, он не был похож и на чиновника бюро- крата, на этого субчика-ловкача, в подернутом пылью личном деле которого часто скрыты его малодушие и трус­ливость вкупе с самой откровенной некомпетентностью и желанием упрямо взбираться по социальной лестнице, что­бы добиться такого влияния, которое поможетему получше облагодетельствовать себя и обдурить своего начальника.

Петр Аркадьевич Столыпин, истинный патриот без сла­бинки, видел далеко, за горизонтом, он улавливал в раболеп­ных преувеличенно подчеркнутых поклонах императору, в притворных восхвалениях его придворных признаки все более усиливающегося склероза общества, его скорого кра­ха. Его очень уважали в Думе, где его широкоплечая медве­жья фигура, его зычный голос, его красноречие, основанное на точных суждениях и скорых, доходчивых объяснениях, обеспечивали ему среди всех первое место. Порой лицо его наливал9сь кровью, и он, словно храбрый лев, бросал сво­им противникам:

— Вам меня не запугать!

Когда левые уже демонстрировали свое желание под ви­дом созидания все разграбить, все переделать, он, поднимая руку, выкрикивал в их сторону:

— Вы хотите великих потрясений? И даже не знаете, по­чему. Пусть каждый из вас подумает, а нам нужна великая Россия!Этого могучего политика все пожирали глазами, В своем просторном сюртуке, с тяжелой золотой цепочкой от часов, болтавшейся на его выпуклом животе, он уверенно шел меж­ду членами фракций и, как положено, улыбался, избегая ненужной фамильярности, соизмеряя свои упреки с предо­стережениями, и все смотрели на него — одни с восхище­нием, другие со страхом вперемежку со злобой, но все — с подчеркнутым уважением.

Николай, видя, как он активно работает, обретал боль­шую уверенность в себе. При нем была созвана вторая Дума. Он неустанно повторял царю, который был очень мало убеж­ден в пользе такой «машины для разъединения».

— Ваше величество тем самым убедит всех, что лучше открыто противостоять врагам, чем предоставлять им выгод­ное для них покрывало подполья, которое позволит им вас еще только больше предавать и упрямиться...

Этот человек не только обладал выдающейся, достойной подражания, мудростью, но он еще и «горел» на работе.

Сколько десятилетий человектакого высокого ума, тако­го горячего сердца и благородной души не стоял на первых ступеньках царского трона!

Он родился в 1862 году в Дрездене, а воспитывался в Санкт-Петербурге, где его отец занимал одну из руководя­щих должностей. Через своих родителей он принадлежал к той «элите», которая часто может сделать немало хорошего, но которую развращали слишком большой достаток и нео­бремененная никакими трудностями жизнь.

Петр Аркадьевич больше любил сельский покой, чем шумный город. Когда он был губернатором Саратова, то ему в 1905 году было поручено подавить крестьянские бунты, которые разжигали в этой губернии сомнительного рода агенты определенной иностранной державы. Он с этим весь­ма успешно справился.

Кроме своих прочих замечательных человеческих ка­честв, Столыпин еще обладал и большой скромностью, ко­торая даже заставила его поначалу отказаться от места пре- мьерав правительстве. Человек дальновидный и проница­тельный, он все колебался, не знал, принимать ли ему пред­ложение царя, говорил что его незнание «низов» не позво­лит ему быть полезным на таком высоком посту.

Как же царь без своих обычных колебаний выражал свое полное доверие такому человеку, как Столыпин?

Нельзя забывать, что одна общая православная вера объе­диняла государя со своим премьер-министром.

В это время Мария Федоровнатюлучила письмо от свое­го сына, в котором он так пишет о Столыпине: «Не могу даже сказать, как я люблю, как уважаю этого человека».

Заняв свое кресло председателя Совета министров, Петр Аркадьевич сразу почувствовал, как его сжигает внутреннее пламя, пламя бьющей через край энергии. Он ясно видел перед собой самые жгучие проблемы своей эпохи.

Одной из них после наведения элементарного порядка должен был стать крестьянский вопрос, нужно было найти решения для осуществления вековой мечты любого мужика о собственном земельном наделе.

Царь из-за своей обычной мягкости, от недостаточного знания проблем, с которыми приходилось сталкиваться высшей власти, все еще колебался, отказываясь одобрить предложенные своим первым сотрудником радикальные меры. Он все еще проявлял свою суровость, даже свою жес­токость, в отношении тех крестьян, которые принимали участие в столь ненавистных для него бунтах. Но Столыпин успокаивал его:

— Ваше величество, все нужно расчистить! Можно дви­гаться вперед только по ухоженной почве. Ваш народ напо­минает собой громадный сад. В нем есть и сорняки, даже ядовитые травы. Их нужно вырвать и сжечь.

Николаю приходилось предпринимать над собой неверо­ятные усилия, чтобы пойти на репрессивные меры. Алексан­дра, однако, несмотря на свое слабое здоровье, напротив, проявляла мужество. Столыпин казался ей тем человеком, который успешно заменит Николая, если возникнет необ­ходимость быстрого осуществления плана возрождения страны.

Столыпин без промедления для наведения порядка при­ступил к созданию особых судов даже в самых отдаленных районах империи. После того как были получены доказа­тельства, не теряя более ни минуты, тот или иной бунтов­щик, совершивший преступление, уже через три дня после ареста болтался в петле на виселице. Репрессии становились такими жестокими, что народ окрестил удавку палача таки- ми словами: «Столыпинский галстук».

Бесстрашный человек, решительно настроенный на ус­тановление полного порядка в стране, уже настолько разде­ленной по каким-то таинственным причинам, действуя с присущей ему бурной энергией, Петр Аркадьевич, казалось, сам своими действиями наводил руку преступника с револь­вером на себя. И он знал об этом.

Он принимал свою Судьбу, какой бы она ни была, он был убежден, убежден своей религией, без малейшего сомнения, что Господь поставил его между слишком слабым царем и слишком беспокойным его народом, чтобы спасти Россию, отдалить от нее покрытый кровавым заревом угрожающий горизонт.

Не прошло и месяца после его вступления в должность председателя Совета министров, когда однажды после по­лудня в субботу в его загородном доме в окрестностях Санкт- Петербурга прогремел сильный взрыв. Он в это время рабо­тал в своем кабинете, и этот ужасный грохот заставил его вздрогнуть. Одна стена дома, выходящая на сад рухнула. Его сын, игравший на втором этаже на террасе был ранен, а дочь Наталья самым жестоким образом изувечена!

Хотя он был в отчаянии из-за страданий детей, он, тем не менее, проявлял свою обычную твердость в разговоре с ца­рем, который выражал беспокойство по поводу состояния его здоровья.

— Ваше величество, я цел и невредим, только несколько чернильных капель попали на мой жилет. Мои дети опра­вятся от ран. Главное заключается в том, что это неудавше- еся покушение показывает, какова воля Божия! Все будет лучше завтра... передайте царице, пусть не беспокоится, и прошу Вас, попытайтесь снять все ее тревоги!

Николай в лице Столыпина обрел того медика, который мог бы вылечить его больной народ. Он восхищался его бла­горазумием и его смелостью. Он осмеливался, рисковал, не боялся! Николаю тоже не нужно былобы занимать мужества, если бы только не эта его печальная склонность к фатализ­му, которая толкала его к колебаниям, к осторожному «А для чего?», что приводило лишь к бездействию...

Начиная со следующего, 1907 года, этот отважный госу­дарственный деятель изучал самую главную проблему, про­блему земельной собственности. Россия — в основном аг­рарная страна, три четверти ее населения существовали за счет земли.

Царь Александр II, отменяя в 1861 году крепостное пра­во, открывал для своей страны путь дальнейшего развития, позволявший ей избавиться от этой гангрены Средневековья.

Но, тем не менее, старые основы крестьянского жизнен­ного уклада сохранялись. Крестьяне жили сельскими общи­нами. Знаменитый «мир», сельская община со своими чле­нами, доминировала над другим любым институтом, и кре­стьянин не мог жить за ее пределами.

Он должен был спрашивать разрешения у своих соседей, когда ему нужно было купить новый плуг, продать лошадь или сменить работников.

Достигнутые результаты совсем не соответствовали по­вседневному труду каждого человека, его усилия рассредо­точивались, его малопроизводительный труд не приводил к личному обогащению и посему он утрачивал к нему всякий интерес. Столыпин, вырабатывая бессонными ночами свой план, предложил удачное, совершенно новое решение. Си­стема крестьянских обшин была упразднена, теперь кресть­яне могли выходить из нее на хутора и отруба, и теперь они трудились на основе частной собственности.

Здесь между скобками следует добавить, что все же какая разительная ирония заключена в этом! Именно люди цар­ского строя пришли к такому демократическому решению, а не эти красные «спасители» народа, которые его загонят после революции в еще куда худшее рабство под обманчи­вым видом «народного благосостояния».

Николай строго изо дня в день следил за работой своего премьера. Он не только не чинил никаких препятствий на пути осуществления этого плана, перевернувшего вверх дном все обычные действовавшие институты, но и горячо апло­дировал новой реформе. Он даже сделал щедрое предложе­ние: продать правительству четыре миллиона десятин земли, принадлежащих царской короне. Правительство должно было перепродавать земельные участки из этих площадей по гораздо более низкой цене, чем на рынке, чтобы тем самым оказать материальную помощь беднейшим крестьянам.

Все шло как по маслу. Оба государственных мужа — го­сударь и его премьер-министр — отлично понимали друг друга и выражали друг к другу глубокое доверие.

Тем не менее Николай, этот беспредельно честный чело­век, который всегда испытывал угрызения совести, знако­мясь с некоторыми земельными законами, изданными его предшественниками на троне, пришел к выводу, что он не может подписать такой указ, не получив на это согласия всех членов императорской семьи.

Но семья, всегда желчная, всегда настроенная на резкую критику всех действий несчастного государя, восстала. В ее лоне все могли распускать слухи, порочащие царицу, могли приходить к заключению, что Николай слишком слабый человек и ведет страну к гибели, могли болезненно кривить физиономии при виде появления Распутина в царских са­лонах или перешептываться о том, что Александра — исте­ричка, нотам никто, ни один человек не одобрял либерализ­ма государя, этого его такого гуманного жеста, этого права, даруемого народу, наивному и невежественному, которого они сами на протяжении поколений так жестоко эксплуа­тировали!

Мария Федоровна тут же заявила, что она против такого наглого «грабежа»! Ей вторил великий князь Владимир

Александрович. Александра же хотела только одного: еще большего сближения царя со своим народом. Она требова­ла от него не сдаваться, бороться со своими родственника­ми. Николай благодаря близости жены и находившегося рядом Столыпина, набирался мужества. Он считал, что его примеру последуют и другие крупные землевладельцы им­перии, эти толстосумы, которые гонялись только за прибы­лями и никогда не думали об интересах национальной эко­номики,..

Битва была короткой и быстро подошла к концу. Сто­лыпин с царем победили, выиграли. Императорские зем­ли были проданы, началась грандиозная земельная рефор­ма...

Но, увы, образцовому примеру царя так и не последова­ли крупные дворяне, — ни один из них не сделал подобного щедрого жеста!

Тем не менее эта добрая весть быстро распространялась повсюду, по всей стране. Целыми семьями народ молился за благородный поступок «царя-батюшки*, который делал столько добра для тех, кто выращивал русский хлеб.

Сразу же возник новый класс, о котором прежде никто и не думал. Целый миллион мелких собственников земли. Но все эти наделы не могли давать свою полную отдачу, если только не была при этом гарантирована стабильность строя.

Порой наблюдались просто комичные сценки: те агита­торы, возмутители спокойствия, которые только накануне требовали своих земельных наделов, вдруг словно по вол­шебству превратились в горячих сторонников реформы.

Бунты, забастовки, покушения пошли резко на убыль. Перемены, осуществленные в ходе 1908 года, оказались на­столько эффективными, что уже в 1914 году девять милли­онов крестьянских семей стали собственниками земельных наделов и имели свое хозяйство.

Казалось, наконец-то Небо даровало царю то процвета­ние, которого он требовал для своего народа, своей империи. Даже сама природа оказалась на стороне Столыпина, — жар­кое одно лето сменяло другое, зимы выдавались умеренно холодными, в общем, климат был благоприятным для зем­леделия, шли благодатные дожди, способствовавшие ско­рейшему вызреванию семян и более тучному урожаю.

К1911 году бюджет империи был не только сбалансиро­ван, но и успешно обеспечивал все потребности страны. Столыпин, сидя за своим громадным рабочим столом, стремился использовать все, что можно, для развития им­перии, — от небольших кредитов, до громадных займов, которые выделяла России Франция для строительства же­лезных, грунтовых дорог, развития транспортных средств. Вкладывались инвестиции. Заграница, всполошившись из- за быстрого экономического развития России, которое с каждым месяцем только подтверждало свой рост, слала сво­их наблюдателей, предлагала открывать свои рынки для рус­ских товаров.

Никогда еще в стране не появлялось столько новых шахт по добыче угля и железной руды. Промышленники спеши­ли в Россию со всех стран, предлагали интересные совмест­ные проекты. Компания швейных машин «Зингеру другие американские компании решали открыть в России, во мно­гих ее городах, свои филиалы.

Между встречами с Петром Аркадьевичем и заседания­ми Совета министров, Николай весьма скупо уделял время для членов семьи, для этого слабого, хрупкого мальчика, от которого зависело все будущее. Происходившие более или менее регулярно кризы болезни все больше тревожили им­ператрицу.

Как обычно, врачи лишь качали головами. Они постави­ли свой диагноз мальчик может выжить, если его постоян­но уберегать от всех резких движений, от физической уста­лости. Хотя с физической точки зрения, это был вполне нор­мальный ребенок, которому нравилось играть, который любил яркий свет, свежий воздух, любил развлекаться с дру­гими членами своей семьи, своими сестрами.

♦Старец» Григорий Распутин не только мог остановить даже самое незначительное кровотечение, но еще и прида­вать жизненный тонус маленькому больному, силы которо­го подрывали частые приступы, сильные боли и большие потери крови.

В стране намечалось определенное национальное един­ство, несмотря на стычки, ловушки и препятствия, создава­емые второй и, прежде всего, третьей Думой, и это прояв­лялось настолько заметно, что посол Англии в Санкт-Петер­бурге, сэр Бернард Парес сделал даже такое заявление: «Чувствуется, насколько счастливы все эти люди от созна­ния того, что могут принимать участие в обшей работе». Столыпину с присущим ему упрямством удалосъ-таки убе­дить царя распрощаться с привычным недоверием, с кото­рым он обращался к своему парламенту.

Но, само собой разумеется, все эти убедительные, одер­живаемые правительством успехи нравились далеко не всем, и все эти революционные элементы, и в первую очередь кон­серваторы, ненавидели Столыпина и делали все, чтобы поссорить его с царем.

В любом случае этот период в жизни России следует под­черкнуть особо. Никак нельзя обходить молчанием те не­сколько лет, когда рушились все надежды нигилистов и ре­волюционеров типа В. Ленина, которые укрывались за ру­бежом и существовали на деньги дружеских к России держав, чтобы продолжать строить заговоры против ее мо­нархии и того нового порядка, который там был неожидан­но установлен.

Радикальный революционер Ленин, горячо убежденный в том, что в России «созрела революционная ситуация», пу­тешествовал, словно медведь в клетке, из одного швейцар­ского города в другой, порой выезжал и подальше — в Па­риж, Вену или Мюнхен, чтобы там измерить «температуру» народного благополучия и заодно получить деньги от Гер­мании.

Он, конечно, не был единственным человеком, которо­му не нравился новый порядок и благополучие в стране. Это тревожило и многих других пастырей свободы с револьве­рами в руках, мастеров массовых убийств. По Ленину, сле­довало бы отказаться от выполнения земельной реформы социалистического типа. Будуший диктатор приходил от этого в отчаяние.

Все марксисты были вынуждены констатировать, что са­мая большая из светлая мечта мертва. Наступали «темные сумерки» с мишурой притворной драмы интернациональной любви, канувшей в вечность. Дочь Карла Маркса Лаура и ее муж Поль Лафарг во время нервного приступа покончили с собой. Они предпочли умереть, чтобы не видеть всю тщету своих усилий для достижения блага народных масс. И это самоубийство было воспринято Лениным просто с удивитель­ной, невероятной суровостью:

— Тот, кто больше не желает работать на партию, боль­ше не способен на это, должен смотреть правде в глаза и умереть, как это сделали Лафарги...

Вот вам и поминальная молитва, — первая, но будут и другие, — которую будут имитировать многочисленные уче­ники красного учителя и которая свидетельствует о том, ка­кое большое значение революционеры придают, казалось бы, сугубо личному делу.

...Таким образом, Александра была первой, посчитавшей Столыпина спасителем империи в сложившейся ситуации, и так как порой царь проявлял колебания, не знал, стоит ли идти за ним, она использовала весь свой шарм, всю свою мягкость, все свое терпение, чтобы убедить мужа в том, что премьер прав, что нужно слепо следовать за ним. Однажды вечером, когда оба они сидели за чаем и размышляли, а Николай, казалось, был сильно напуган теми бурями, кото­рые бушуют в Думе, вызываемые враждебными партиями, Александра вдруг произнесла фразу, которая его сильно поразила:

— Любовь моя, нам нужны были два человека: Григорий Ефимович Распутин, чтобы спасти нашего сына, и Петр Аркадьевич Столыпин, чтобы спасти тебя от излишней доб­роты...

 

XIX.

Александр Керенский в своих мемуарах вспоминает, как Распутин вошел в царский дворец под маской святости и чуда.

Но нужно прежде уяснить, что Распутин вступил в близ­кие отношения с государем и государыней без всяких пре­тензий на святость, как это хотят навязать ему другие. Он вошел очень просто, с чистым сердцем, чтобы облегчить участь умирающего ребенка, пришедшую в отчаяние мать, и в первое время своего появления в Царском Селе он был весьма далек от идеи своего сияющего нимба.

Александра с должным пиететом склоняла перед ним го­лову и шептала ему:

— Григорий, ты наш спаситель, благодарю тебя...

Он же отвечал :

— Я — лишь бедный человек, преданный Господу, tro нужно благодарить...

Правда, были кое-какие истории с кормилицей цесареви­ча в 1908 году. Ее фамилия была Вишнякова, и она утвержда­ла, что «старец» ее совратил. Она сама в этом призналась им­ператрице, но та ей не поверила, так как обнаружила, что эта Вишнякова входила во многие заговоры, чтобы опорочить имя Распутина. Была еще и знаменитая гувернантка молодых княжон, которая требовала не допускать «старца» в их апар­таменты, так как якобы тот пытался всех их соблазнить.

Что же происходило на самом деле?

Существует обширная литература, правда, далеко не луч­шего качества, стремящаяся доказать, что этот крестьянин из села Покровское был лишь авантюристом, шпионом, помешанным на соитии сатиром, который только и мечтал о том, чтобы изнасиловать всех женшин, которые ему попа­дались на пути.

Распутин, этот жизнестойкий сибиряк с примитивными инстинктами не вел, конечно, безупречную жизнь, и не был чужд ни эротике, ни известному плотскому греху. Он сам в минуты просветления погружался в искренние молитвы, просил, умолял Господа избавить его от этой жадной потреб- ности в женском теле, от чего ничто не могло его исцелить.

Но одаренный сверхъестественной силой, человек по природе своей добрый, наивный и лукавый, как и большин­ство мужиков от земли, он лишь стремился к одному, — об­легчить страдания мучеников, помочь несчастным, и его необычным положением, — когда он вдруг оказался в сказ­ке «Тысячи и одной ночи», — пользовалось в гораздо боль­шей мере его окружение, чем он сам.

Этот человек, которому предлагали сомнительные сдел­ки, бесстыдную наживу, предательскую дружбу очень бога­тые люди, всегда отказывался идти на компромисс. Совер­шенно верно, что он так или иначе был вовлечен в жизнь страны, в ее политику, и касался тех проблем, которые бу­доражили всю Россию.

Александра, по мере того как «старец» сближался с ней, чувствовала себя в большей безопасности с ним, чем с при­дворными и даже с членами семьи мужа.

Главную из причин такого доверия к нему легко объяснить, так что на ней особо останавливаться и не требуется: всякий раз, когда у больного ребенка возникал очередной криз и все окружение готовилось к худшему, Распутин спокойно подхо­дил к нему, к его кроватке, накладывал руки на больное место, и все проходило, даже переставала течь кровь...

Разве этого одного мало для несчастной матери, кото­рая не прожила ни одного дня, не освободившись от стра­ха, что ее сын вот-вот умрет, чтобы привязаться к челове­ку, который обладал силой такого чудодейственного исце­ления?Вся драма жизни Александры разворачивалась в этой дет­ской, куда приходили, а потом, качая безнадежно головами, уходили медицинские светила, самые выдающиеся профес­сора, такие как Деревенько или Боткин, которые не остав­ляли матери никаких надежд, а вот простой неграмотный сибирский мужик сумел отогнать приближавшийся тлен смерти, отогнать одним взглядом, одной молитвой, одним коленопреклонением...

Швейцарский воспитатель, которого император назна­чил воспитателем своего сына, Пьер Жильяр выступил в своих воспоминаниях на защиту царицы:

«У нее не было другого выхода, — писал он. — Она вери­ла всему, что ей говорили об этом человеке, простом выход­це из народа, который никогда ничего для себя не просил, кроме стакана доброй мадеры, тягучий вкус которой он так любил, что неоднократно напивался допьяна, но только никогда в присутствии Их величеств».

 

* * *

По мере того как в петербургских салонах, в Аничковом дворце, где обитала вдовствующая императрица, станови­лось известно о том, какое все более важное значение с каж­дым днем приобретала в Царском Селе фигура этого «свя­того черта», по крылатому выражению знаменитого депута­та Думы Родзянко, на царицу обрушивалось все больше суровой критики.

Николаю тоже не давали прохода все члены царской се­мьи, которые осыпали его горькими упреками. Только два великих князя — Николай Николаевич и Петр Александро­вич, те, которые приложили свою руку к приглашению кол­дуна в царский дворец, поддерживали своего племянника, и даже сами говорили о добытых ими самими неопровержи­мых доказательствах сверхъестественной силы, которой был наделен старец, этот искусный целитель.

Если оказываемое Столыпиным влияние на внутренние раздоры в России, если благодаря ему было достигнуто оп­ределенное умиротворение и даже процветание, то санкт- петербургская аристократия постоянно сокрушалась по по­воду того, нто теперь у них жизнь была совершенно другой, не такой, которую ей обеспечивали предыдущие самодерж­цы. Балы во дворце становились редкостью. Светская жизнь, конечно, не прекращалась, но она проходила вдали от Цар­ского Села, а именно там, по мнению «великих умов», она должна была иметь свой главный источник, оттуда должна была распространяться по всей стране.

Все так жалели этих несчастных четырех девочек царя, которые были обречены жить во дворце, где весь распоря­док дня, подъем или отход ко сну, регулировался состояни­ем здоровья больного ребенка, — лучше ему или хуже, — за которым неусыпно ухаживали обезумевшая от отчаяния мать и исполненный тревог отец, на которого сильно давил тяжкий груз забот по управлению империей.

Жестокосердие Марии Федоровны доходило до упреков сына в том, что при его дворе нет прежнего блеска, и это при дворе, который когда-то славился своими многочисленными помпезными празднествами, балами и пышными приемами. Неужели она при этом забывала, что эти измученные трево­гами за ребенка родители сейчас думали совершенно о дру­гом, не о том, как им получше повеселить и развлечь высшее столичное общество. Смягчающими обстоятельствами для нее могли служить узость ее мышления, ее беззаботная жизнь, и воспоминания о своем прошлом царствовании, когда она не испытывала абсолютно никаких затруднений.

Нужно быть как можно более объективным в отношении частной жизни царских детей. Все четыре сестры были на диво сплочены, они обожали своих родителей и озабочен­но следили за протеканием болезни цесаревича, их младшего брата. Их апартаменты в Александровском дворце находи­лись как раз над будуаром царицы. Все четыре девочки под­чинялись системе строгого воспитания, выработанной ког­да-то их дедушкой, императором Александром III, главной отличительной чертой которой была простота и непритяза­тельность во всем.

Никаких роскошных кроватей с балдахинами, никаких мягких помпезных постелей. Лишь небольшие походные кровати, и никакой подушки в изголовье. Их гувернанткам, — англичанкам и русским, — было приказано обращаться с ними как можно строже.

Старшая дочь — Ольга была больше других похожа на отца. Она много читала. Ее сдержанный характер, удиви­тельная мягкость, очень нравились всем слугам. Если Ольга напоминала отца, то Татьяна была похожа на мать. У самой высокой, стройной и элегантной из сестер, Татьяны, были роскошные темно-каштановые волосы и большие серого цвета глаза. Она была девушкой организованной, энергич­ной, целеустремленной, и всегда имела свои собственные суждения обо всем. «Всегда чувствовалось, что она — дочь императора», — сказал о ней как-то один гвардейский офи­цер.

Из всех детей именно она принимала окончательные ре­шения, именно она командовала всеми на женской полови­не. Ее называли «губернаторшей». Только ей поручалось обращаться к отцу, если кому-то из сестер нужна была по­блажка, или кто-то из них хотел избежать наказания. Даже Ольга, которая была на восемнадцать месяцев старше ее, соглашалась во всем с ней, так как оказывалось, что она все­гда во всем права.

Мария, третья дочь, была самой прелестной: у нее были румяные щеки, густые светло-каштановые волосы и темно­синие глаза; у нее было крепкое здоровье, она была отчаян­ной кокеткой, не хуже маркизы из Версаля, и умела очаро­вывать всех вокруг. В семье ее звали попросту — Машка. Мария любила рисовать, но вместе с тем была ленива и без­заботна. Больше всего она любила поговорить о замужестве, о детях, и не будь она дочерью царя, родившейся под сенью трона, она могла бы стать для кого-то прекрасной женой и создать крепкий семейный очаг.

Анастасия, самая младшая дочь, родившаяся перед Алек­сеем, была невысокой, коренастой девочкой, и отличалась в семье своими шалостями и проказами. Она была наделена даром подражания, и охотно обезьянничала, пародируя речь и манеры окружавших ее людей, и иногда ее насмешниче- ство переходило все пределы. Она была девочкой спортив­ной, — вероятно, ей нужно было бы родиться мальчиком, — на прогулках она резво бегала, лазала по деревьям, скакала, вертелась, словно белочка.

Она была целомудренной, чувственной натурой, но ни­когда никто не видел, как она плачет.

Девичья гордость не позволяла ей жаловаться. Но ее лю­бящее сердце просто не выдерживало, когда она видела, что кто-то в ее окружении страдает. И она стоически вместе с остальными сестрами выносила постоянные приступы бо­лезни младшего брата.

Высокое положение, требования церемониала, мало что значили в жизни девочек. Они вместе с прислугой застила­ли кровати и убирали комнаты. Они часто навещали своих горничных, играли с их детьми, приносили им пирожные, развлекали их, как умели.

Марии Федоровне об этом было хорошо известно, и она это, конечно, порицала. Однажды она сказала князю Орлову:

— Когда я думаю о том, что мои внучки носят пирожные этой ребятне нашей прислуги, мне становится не по себе. Какой стыд! Мой муж никогда бы не допустил такого ума­ления высоких наших принципов. Не лучше ли проводить время в салонах с детьми наших друзей и не допускать не­приличия?

Подобные замечания, которые тут же доносили Алексан­дре, коробили царицу.

К счастью, сестра царя, великая княгиня Ольга Алексан­дровна, — которая была всего на тринадцать лет старше сво­ей первой племянницы, — была близким другом и благоде­телем для всех девочек. Каждую субботу она приезжала из Санкт-Петербурга, чтобы повеселиться вместе с такими же детьми, как ее племянницы, в Царском Селе. Она понима­ла, что нельзя долго удерживать девочек за стенами дворца, и упросила царицу разрешить им поездки в город. Разреше­ние было получено. Теперь каждое воскресенье утром тетя и се взволнованные племянницы отправлялись на поезде в столицу.

Долго эта очаровательная сестра царя будет вспоминать веселый, задорный смех своей любимой крестницы Анаста­сии, о чем она расскажет в своих воспоминаниях уже после революции.

Позже, когда девушки повзрослели, они перестали по утрам принимать холодную ванну и получили право по ве­черам на ванну с горячей водой, смешанной с духами. Та­кую душистую воду, разумеется, доставляли из Франции, из парфюмерного «Дома Коти». У каждой великой княгини были свои любимые духи. Ольга предпочитала «Чайную розу», Татьяна любила «Корсиканский жасмин», Анастасия хранила верность «Фиалке», а Мария, перепробовав множе­ство духов, остановила свой выбор на «Сирени».

Они с большим состраданием относились к младшему брату, этой слабой надежде на будущее их семьи. Они уже знали о всей серьезности его заболевания, которое не позво­ляло цесаревичу жить так, как живут все маленькие мальчики.

Все сестры его просто обожали, и он, если их не оказы­валось рядом, отправлялся на их поиски. Однажды он убе­жал от своей няньки и вошел в классную комнату, где зани­мались сестры. Его они встретили взрывом смеха, и урок пошел насмарку.

Вот в такой интимной обстановке жила семья одного из самых могущественных правителей в мире. Все очень про­сто, обыденно. Никакой показухи, никакой бросающейся в глаза роскоши. Прежде всего — сплоченность, даже можно сказать, соучастие родителей и детей, да и между детьми — тоже.

Воспитатель Алексея писал о нем: «Он жил нормальной жизнью, когда только мог, — был мальчиком живым и озор­ным. Вкусы у него были очень простые, и он никогда не кичился своим положением, тем, что он — великий князь, наследник престола».

Но когда начинались, постоянно повторяющиеся при­ступы болезни, и он истекал кровью, то мальчик становил­ся центром всеобщего внимания и забот; часто медики за­ставляли его проводить в постели целые дни, и он становил­ся таким грустным и печальным, что не хотел ни с кем гово­рить.

Царь пожелал, чтобы рядом с его ребенком постоянно находились два крепких мужчины, чтобы уберечь того от шалостей, да и от возможного покушения. В качестве тело­хранителей к нему приставили двух матросов императорс­кого флота — Деревенько (однофамилец знаменитого вра­ча, лечившего мальчика) и Нагорного. Они одновременно исполняли функции медбратов, оберегали мальчика от травм, были его слугами и всегда должны были доносить, если только у их подопечного начинали проявляться первые, малейшие признаки депрессии.

Цесаревич позволял себе иногда такие шутки, такие про­делки, которые ошарашивали его окружение. Однажды, когда ему было шесть лет, он вошел в приемную отцовского кабинета и увидел там министра иностранных дел Алексан­дра Извольского, ожидавшего у царя аудиенции. Изволь­ский, увидев мальчика, продолжал сидеть. Алексей подошел к министру и громко сказал ему:

— Когда наследник русского престола входит в комнату, все должны вставать...

Это живой по натуре мальчик, чутко воспринимавший все чудесное, что помогало ему переживать страх перед оче­редным приступом болезни, пристрастился слушать «стар­ца», который рассказывал ему множество увлекательных историй. Мальчик, казалось, сам вступал в этот нереальный сказочный мир исполинов, карликов, добрых фей, заколдо­ванных зверей летающих, говорящих рыбок, драчливых вол­ков, лошадей, перемещающихся по небу на крыльях, котов, читающих черные книжки колдунов, сидя на шкафах, в ко­торых набилось полно лукавых домовых...

Родители осыпали сына дорогостоящими игрушками. Каких только игрушек не было у него в детской! Большая железная дорога с куклами в вагонах с длинными косами и кокетливыми шляпками, со шлагбаумами, станциями, до­миками и семафорами, сверкающими краской паровозами; целые батальоны оловянных солдатиков, целый набор кре­постей и пушек; миниатюрные модели кораблей, которые он мог пустить в плавание по бассейну, и даже крошечные церкви, которые звонили в свои колокола, как и подобает в то или иное время службы.

На дворе было разбросано множество других игрушек, — плюшевые медведи, пингвины, азиатские тигры.

Алексей, которого родители и все в семье называли про­сто — Алеша, управлял всем этим очаровательным, неопи­суемым миром, чудесами, вымышленными, сказочными персонажами. Иногда он подолгу впадал в уныние, несмот­ря на ласковые уговоры своего воспитателя, телохраните­лей-матросов, членов семьи. Все происходило оттого, что Алексей в своей магической детской, в которой он был хруп­ким императором, объявлял войну «старушке-смерти», о ко­торой Распутин с присущим ему ироническим смешком си­биряка, говорил, что ее нет, что она уже давно проиграла битву и ретировалась.

Когда отец Григорий однажды спросил его, почему, по его мнению, смерть может оказаться сильнее его, мальчик с серьезным видом ответил:

— Потому что она старше!

Алексей обладал прекрасным музыкальным слухом. Он мог часами слушать, как играют на фортепиано его сестры, и сразу замечал любую неверно взятую ими ноту. В отличие от сестер, он предпочитал балалайку и научился неплохо играть на ней.

Как ему нравилось, когда отец уезжал на охоту в лес, бе­жать к морю, упиваться свежим воздухом, чувствовать упру­гий морской ветер, соленые брызги на лице, слушать музы­ку прибоя.

Ему дарили ручных животных. Его любимцем был шел­ковистый спаниель по кличке Джой, длинные уши которо­го волочились по земле. Когда он болел и ему приходилось подолгу лежать в постели, он брал к себе свою собачку, и в его густой шерсти грел свои окоченевшие пальцы.

Кроме того* царь выкупил в цирке старого дрессирован­ного осла, по кличке Ванька, у которого был целый репер­туар забавных трюков. Он паясничал не хуже любого клоу­на и, как говорят, даже смеялся вместе с цесаревичем над собственными проделками, которые так развлекали мальчи­ка. Он умел протягивать передние ноги, делая что-то вроде реверанса. Когда Алексей приходил в конюшню, осел, рас­считывая найти сахар в его кармане, бесцеремонно всовы­вал туда морду и выуживал заветный сладкий кусочек.

Цесаревич очень любил животных, и если бы окружаю­щие прислушивались к его требованиям, то очень скоро весь дворец превратился бы в настоящий зверинец.

Прессе было очень мало известно о повседневной жизни цесаревича, да и в беседах о нем, как обычно, мало упомина­ли. Александра с Николаем терпеть не могли выставлять на­показ свою личную жизнь. Они старательно оберегали от чу­жих глаз как их чудесную любовь, так и свой семейный рай.

Народ продолжал боготворить своего царя, и многие ис­кали разные способы, чтобы проявить свою любовь и не­жность к цесаревичу.

Примером тому может служить одна забавная история о сибирском охотнике, который приехал с далекого Урала с женой, чтобы вручить цесаревичу свой необычный пода­рок — ручного соболя. Старый охотник выдрессировал со­боля, затратив уйму времени и терпения, потому что этот дикий зверек почти не поддается дрессировке и на контакт с человеком обычно не идет.

Старики приехали в Петербург, истратив все до копейки на далекую дорогу. Дворцовая охрана из кубанских казаков отказалась впустить их в парк, допустить к цесаревичу. Но нашелся среди них один человек с доброй душой, выслушал внимательно стариков, и ему в голову пришла мысль их про­верить. Телеграфом запросили их деревню, чтобы там под­твердили их личность, и таким образом убедиться, что они не переодетые революционеры. Старики долго ждали отве­та на морозе. Наконец пришел положительный ответ, и об их приезде было доложено императрице. Когда дети узна­ли, что старый крестьянин-охотник привез им в подарок живого соболя, они не находили от радости себе места.

Император распорядился привести стариков к нему. Муж с женой вошли, и, увидав перед собой царя, как полагается упали перед ним на колени. Царь их поднял.

— А где же соболь? — спросил он.

— Да вон он, царь-батюшка, — сказал мужик, развязы­вая с трудом узел на котомке.

Неужели у зверей, как и у людей, есть уважение к вели­чию? Может, оно и так, потому что этот дикий, редкий зве­рек, как только выскочил из своей тюрьмы-котомки, вмес­то того, чтобы бегать по комнате, вдруг замер и долго-дол­го, не двигаясь, глядел на Николая II.

Детям позволили войти. Какой же это был всеобщий во­сторг! Каждому хотелось поиграть с гостьей. Но зверек уже утратил всякое почтение к императору и стал носиться по комнате, словно безумный, словно черная маленькая мол­ния, переворачивая все на своем пути, а дети громко смея­лись, правда, немного оторопев от страха.

Царя, кажется забавляла эта взбалмошная картина не меньше детей. Александра тревожно вертела головой, мыс­ленно подсчитывая возможный ущерб, нанесенный провор­ным зверьком.

Царь, проявляя свое обычное гостеприимство, пригласил стариков сесть на стулья и принялся расспрашивать охотни­ка о том, как ему удалось поймать соболя. Принесли напит­ки, угощения. Но старая чета к ним даже не притронулась. Крестьянин рассказывал о своей тяжелой работе. Его жена — о долгих сибирских темных ночах. Сибирь всегда страстно волновала царя. До встречи с Распутиным он, по существу, об этом крае ничего не знал. Теперь он хотел узнать о нем побольше и жадно слушал рассказ своего скромного поддан­ного, которому задавал десятки вопросов.

После нужно было как-то убавить пылкий задор детей, которые так разволновались из-за лесной таежной гостьи. Было совершенно ясно, несмотря на канюченья Алексея, что милый, дикий зверек не приживется во дворце. Алексан­дровский дворец — это вам не дремучий лес, в котором мно­го мха, полным-полно грибов, лисиц и лесных веселых ду­хов, о которых рассказывал цесаревичу отец Григорий. Им­ператор предложил отвезти соболя в Гатчину, где им займут­ся охотники.

Тогда старик сказал ему:

— Батюшка царь, ничего не выйдет. Все тамошние охот­ники захотят заполучить шкуру моего соболя, чтобы продать ее. Они убьют его, а скажут, что он убежал... А нам этого не пережить. Правду я говорю, мать?

Он посмотрел на свою старуху, у той на глаза выступили слезы.

— Да, ты, вероятно, прав. Я бы, конечно, выбрал такого охотника, в честности которого был бы уверен. Но после того, что ты здесь сказал, возможно ты и прав. Возьми его назад, в Сибирь, это — твоя родина. Следи за ним, чтобы он жил как можно дольше. Но помни, не забывай следить за ним хорошенько, это тебе теперь мой приказ! Ведь соболь- то теперь мой. Ну, Господь с тобой!

Старики встали со стульев и снова упали на колени. Алек­сея пришлось за руку оттаскивать от черного зверька, кото­рый вертелся как юла, жалобно стонал и посвистывал. Алек­сандра кивнула, и в комнату вошел лакей с подносом в ру­ках. На нем лежали подарки для сельчан из Сибири: часы, украшенные царским орлом, для старика и дорогая брошка для старухи. Кошелек, набитый деньгами, для обоих.

Они не хотели брать денег. Но царь настоял,

— Это вам — на обратную дорогу. Нельзя же теперь воз­вращаться после встречи с нами, так как вы выезжали. К тому же в этой сумме и мой пансион для новой подшефной... Алексея — соболя!

Какими безутешными были все дети, — еще бы, у них отнимали из рук такую красивую, живую игрушку.

Царь посадил сына к себе на колени и серьезным тоном сказал ему:

— Люби этого зверька, он — твой, наш тебе подарок. Но все же ему лучше жить влесу, там его свобода, там его судьба...Время шло, все эти недостойные россказни о ней, клеве­та, ложь, совершали свои обычные круги, а Александра, чув­ствуя близость мужа, детей, можно сказать, была почти сча­стлива. Если цесаревич, как обещал Распутин, мало-пома­лу преодолеет свое постоянное полуболезненное состояние, то ей ничего другого не останется, кроме вознесения благо­дарственных молитв Господу и времяпрепровождения в се­мейном кругу.

Ей нравилось наблюдать за тем, как ночь накрывает парк в Царском Селе. В час, когда окна дворца освещались пере­ливчатым светом от принесенных ламп, графиня Гендрико- ва, или кто-то другой, громко объявляла о времени для ве­чернего чаепития, которое обычно проходило в ее муаровом будуаре, где приглушенность тонов стенных панелей, мяг­кость гобеленов и пушистость ковров, источали атмосферу надежности и благополучия. Сюда к ней часто приходили дети. Ольга относилась к матери с глубокой, искренней не­жностью. Годы шли, и она все быстрее понимала материн­ские заботы, которые требовали к себе большего внимания и терпения.

Кроме все прочего, ее еще упрекали и в том, что она, Александра, предпочитала одиночество жизни двора, кото­рой ей надлежало руководить. У нее было гораздо больше способностей, чем у Николая, к исполнению всех обяза­тельств, связанных с царствованием, и постоянной утоми­тельной демонстрацией своей власти, но она никогда не была твердо убеждена в полезности всех этих процедур.

Его природная склонность к религии, к молитве, только постоянно усиливалась все эти годы, когда она страстно умоляла Господа послать ей наследника престола; но и тут ее постигла трагедия. Ее сын унаследовал страшную болезнь, из-за которой ей приходилось простираться перед образа­ми и, памятуя о бессилии людей, просить у Бога, — этого символа любви и всякой справедливости, — сотворить чудо, чудо исцеления.Она понимала, что скорбь, окрашивавшая все ее дни пос­ле рождения ребенка, не могла ускользнуть от проницатель­ных взглядов членов императорской семьи и некоторых при­дворных, ведь за ней зорко следил весь клан вдовствующей императрицы и многие великие князья. Для чего же ей ра­зыгрывать бесчеловечную комедию, чтобы казаться всем на вершине счастья, удачи, в то время как ее сердце сжималось от тоски?

Ее пытливый ум, конечно, не позволял ей не следить за всеми событиями, происходящими в империи. Она была мало приготовлена к политике, не могла дать нужных ответов на весьма сложные вопросы, связанные с управлением такой громадиной, но она доверялась в этом Николаю, была увере­на, что он приведет в надежный порт корабль их династии.

Разве после рождения Алексея самым главным для нее не стала подготовка счастливого царствования для того, кто сменит на престоле ее мужа?

Когда Алексею становилось лучше, ее взор просветлял­ся. Ей хотелось от радости петь, играть на фортепиано, вы­шивать занятные, красивые узоры на носовых мужниных платках.

Ну, а дружба?

Александра в дружбе требовала только одного—доверия, но сколько разочарований ей пришлось пережить после сво­его брака, со сколькими людьми пришлось расстаться, по­тому что те еще вечером клялись ей в вечной, пламенной дружбе, а на следующий день забывали о данной клятве. У нее не было экспансивного характера, присущего латинянам и славянам. Она, маленькая девочка, воспитывалась в стро­гой лютеранской вере, которая требовала только строгости, подавления всяких легкомысленных порывов. Она могла быть только серьезной девушкой, а потом и женщиной. Кро­ме того, ей такая суровость определенно нравилась.

Одной из первых русских статс-дам, которые вызывали у нее чувство взаимного доверия, была очаровательная кня­гиня Мария Барятинская. Она, к сожалению, не могла про­водить все свое время в Александровском дворце, но она не раз доказывала государыне свою верность. Она вполне мог­ла положиться на эту скромную женщину с доброй душой. Александра довольно долго поддерживала со своей подру­гой переписку. В одном из писем она объясняет ей, что та­кое для нее дружба. «Моя дорогая Мария, вы, конечно, по­няли с самого начала, что я не создана для жизни императ­рицы, в таком ее виде, в каком многие ее себе представляют. Балы, полдники, салонные разговоры, тщета взбалмошно­го света, полные-иронии замечания, педантизм таких лиц, которые живут только для того, чтобы пускать пыль в глаза, и говорить постоянно о себе, чтобы быть всеми замеченны­ми. Нет, такое не для меня, это правда. К тому же я не осме­ливаюсь до конца понять себя, и следовательно, себя кому- то навязывать. Чтобы я оставалась сама собой, нужно, что­бы передо мной находился другой человек, такой, которого я чувствую напрямую, человек достойный, искренний. Я не умею блистать на ассамблеях, для этого у меня нет непри­нужденности, нужных слов, ни духа. Хотите узнать мое со­стояние моей души? То, что я люблю, то, что меня притя­гивает, — это внутренний мир человека. Существа чистого, без пышного наряда, без всех обязательств, положенных ему по рангу- Вы должны в этом отдавать себе отчет! Мне при­ходится отметать множество милых улыбок безразличных людей, потому что я по природе своей — моралистка. Како­ва моя главная мечта? Помогать другим. Помогать им выхо­дить победоносными из их сражения, из беды, из-под крес­та, потому что почти все мы несем этот крест...»

Может, та холодность, в которой постоянно все упрека­ли царицу, была лишь ее постоянной заботой не привязы­ваться ни к кому понапрасну, не транжирить своего чудес­ного дара — умения дружить. Этот дар не покидал ее до са­мой смерти, и она часто демонстрировала его по отношению к тем, кого для этой цели выбирала.

Такая особенность Александры вполне заслуживает вни­мания читателя, потому что ее хулители часто слишком мно­го говорили о ее высокомерии и недостаточном общении с ее окружением.

Она продолжала творить добро и делала все, что могла для тех, кто не требовал от нее глупых улыбок, а лишь мораль­ной или материальной поддержки.

Незадолго до рождения у нее в 1895 году великой княги­ни Татьяны, она испытывала особую привязанность к гру­зинской княгине Соне Орбелиани, которая была на три года ее младше. Эта молодая аристократка, совсем недавно по­явившаяся при дворе, была тут же принята государыней, которая, видимо, догадывалась о ее необычной судьбе.

И она не ошиблась. Эта молодая девушка, блестящий му­зыкант, небольшого роста, живая блондинка, спортивного подтянутого вида с необычной привлекательностью в каждом своем движении, сразу очаровала ее своим задором и веселым характером. Она всегда вела себя с большим достоинством, довольно скромно, что не могла не оценить царица.

Во время отпуска, когда императорская чета находилась в Дармштадте, княгиня Орбелиани, которая сопровождала ее, вдруг серьезно заболела.

Тогда Александра и осознала, какую глубокую дружбу питала она к своей фрейлине. Болезнь Сони не на шутку ее встревожила, она заботливо ухаживала за ней, сидела подо­лгу у ее изголовья и решительно отказывалась принимать участие вместе с другими приглашенными в вечеринках и прочих развлечениях, предусмотренных программой пребы­вания.

Княгиня Орбелиани, чья придворная карьера, по суще­ству, только начиналась, была обречена. Болезнь позвоноч­ника приковывала ее навечно к постели.

Медики были вынуждены сказать императрице правду, — ее протеже не сможет вести нормальную жизнь.

Она прожила еще девять лет, и все эти долгие годы испы­таний Александра делала все, что могла, чтобы облегчить страдания этой молодой девушки, всячески утешала ее, умо­ляла не терять надежду, не отчаиваться, набираться муже­ства и жить, жить!

Когда она убедилась, что, вне всякого сомнения, смерть скоро наступит, она стала приобщать неизлечимо больную подругу к мысли об утешении в вере, об уповании на Госпо- да. Как только начинался очередной приступ болезни, им­ператрица оказывалась непременно рядом со страдалицей, и такое порой случалось по несколько раз за день. Она по­требовала сконструировать для нее инвалидную коляску и специальные ортопедические протезы, чтобы она могла при случае принимать участие в жизни двора.

А ее биографы, тем не менее, беззастенчиво утверждают, что императрица была воплощением безразличия, холодной как лед...

Не вызывает сомнения, что это была настоящая дружба, дружба высшей духовной пробы, которая была прервана смертью. Нужно подчеркнуть, что Александра высоко цени­ла дружбу, хотела создать вокруг себя кружок друзей по сво­ему выбору, которые имели бы если и не самые высокие ус** тремления, то хотя бы не столь приземленные, как у ее обыч­ного окружения.

И вот, когда место освободилось, его тут же заняла Анна Вырубова (урожденная Танеева), которая стала просто не­заменимой для царицы.

Мы не станем здесь защищать эту несчастную, добрую, искреннюю особу от обвинений тех, кто ревновали ее к ца­рице, с которой она поддерживала очень близкие отноше­ния. До трагического конца династии, она проявляла к ней самые уважительные чувства и не раз пыталась спасти всех этих мучеников во время пленения тех в Тобольске, а потом и в Екатеринбурге.

Анна Вырубова не имела никакого отношения к пригла­шению Распутина в царский дворец. Его туда привела вели­кая княгиня Милица, которая тем самым хотела оказать помощь пришедшей в отчаяние императрице. Ее предан­ность «старцу», как и безоговорочная преданность госуда­рю и государыне, не могут не вызывать у нас симпатий. Го­ворят, что она была не очень умной и не обладала никаким шармом! Ну как можно принимать на веру такие высказы­вания, если и во всех прочих, имевших отношение к ней, нет ни капли объективности?

...И вот когда, наконец, Александра, ободренная обеща­ниями отца Григория, познала определенный покой семей­ного очага, санкт-петербургские языки еще больше развя­зались, стали раздаваться грязные догадки, появились пред­положения о сексуальных извращениях. Эту несчастную женщину даже обвиняли в преступной любовной связи с Ан­ной, ее подругой. Говорили, что якобы и сам император был в нее влюблен...

...Куда же приведет дорожка общество, которое в своей роскоши, увешанное драгоценностями со своими лакеями, склоняющимися перед ним в три погибели, не удовлетво­ренное до конца жестокой своей эксплуатацией народа, позволяющее себе любые дорогостоящие капризы за счет бедняков, развлекалось бедами своей государыни и пыта­лось очернить эту чистую царицу, несущую свой тяжкий материнский крест? Все это, видимо, делалось для того, что­бы самому подняться из грязи... той самой золоченой грязи, которую освещали яркие огни их прекрасных салонов, и при этом свете была так хорошо видна вся ложь их притворных, якобы изысканных манер.

Кто же в таком случае подготовил русскую трагедию уже разложившегося до Николая II режима, если не это высшее общество, представители которого имели трусливую наглость приписывать все свои пороки невинным самодержцам?

 

XX.

Распутин жил в самом центре столицы, и поэтому мож­но было легко его найти, чтобы при необходимости, при но­вом приступе болезни цесаревича, немедленно вызвать его в Царское Село.

Очень скоро «старец» оказался в самом центре внима­ния общества, о чем он даже и сам не подозревал, и к нему поступали приглашения в самые аристократические сало­ны. В городе только и было разговоров о его чудесных ис­целениях и его странном и могучем благочестии, которое никак не укладывалось в рамки церковных уложений.

Он упивался своей силой, этот, несомненно, большой мистик с грубой душой, и его наивность была сродни легко объяснимому тщеславию. Он жил своей глубокой сокровен­ной религиозной жизнью, погруженный в молитвы, чтил всех святых в святцах и прежде всего, конечно, Бога — Отца. Его л и вина в том, что его религиозный высокого нацдла пыл вызывал у него похоть примитивного мужика? Он искрен­не желал быть аскетом, вести простую, строгую и суровую жизнь, избегать всех соблазнов грешной плоти...

Но повседневная его жизнь призывала к другому, совер­шенно противоположному, отдающие мишурой, показуш­ные предложения, весьма сомнительное усердие многих были любы его сердцу, они волновали его щедрую от при­роды жадную до любви натуру.

Самые известные дамы из высшего общества наперебой оспаривали друг у друга право пригласить его в свой салон или получить от него столь желанное приглашение на его знаменитые чаепития, на которые по несколько раз на не­деле приходили самые выдающиеся адепты.

Чего только не говорили о его влиянии на политику Рос­сии! Но он как раз от этого отказывался. Ни одна из суще­ствующих партий не вызывала у него доверия. К тому же этот «старец» им мешал. На самом деле все эти революционеры, которые повсюду верещали о своем намерении все уничто­жить, разорить, что могли они дать позитивного для мужи­ка, чем улучшить его благосостояние? Григорий Ефимович гордился тем, что он — простой мужик, и старался оградить себя от различных компрометирующих его восхвалений. Д ля него, как и для любого русского крестьянина, важнее всего Бог и царь. А теперь его принимали в императорском двор­це как какого-то князя... К тому же он полюбил, как родно­го сына, этого больного ребенка, цесаревича, который смот­рел на него своими умоляющими о помощи глазками. Он теперь вел борьбу со смертью, которая грозилась забрать с собой мальчика. И с этой целью он удваивал свои силы, свое могущество.

Но ему часто приходилось сталкиваться с различными группами, кланами, которые у него вызывали недоверие, даже страх. Кто они такие, — эти знаменитые интеллектуа­лы, эти студенты, которые, сидя в кафе, кричали о своем же­лании изменить вес мир с помощью цветистых фраз? Чего стоят все эти вышедшие из моды господа, которые цепля­ются за#свое состояние, за свои привилегии, которые люто ненавидят и презирают всех и каждого? Чиновники? Бюро­краты? Военные? Все они раздуваются от собственной важ­ности, а в их рассеянном взоре нет и следа истинных знаний, никакого искреннего желания общения.

Только государь и государыня вызывали у него чувство любви. Он им не завидовал. Абсолютно нет! Более того, ему их было жаль.

Неужели они такие тираны, кровососы, как о том трубят различные адвокаты и торговцы, которые, сидя до утра в сомнительных кабаках-притонах, обливают грязью власть и монархию?

Ну а церковники? Конечно, отец Феофан поддержал его, когда он впервые приехал в Санкт-Петербург. Но откуда у него такая ненависть к нему, Григорию, когда он встречает­ся с другими священнослужителями, священниками и мо­нахами, членами Святейшего синода?

Ответ все тот же: он, Григори, великий грешник, он тво­рит безобразия, бросается на всех женщин подряд и под ви­дом благословения готов их всех насильничать...

— Это он, Григорий, насильник? — подумал Распутин с ироничной улыбкой. Разве они сами толпами не приходят в его скромную квартирку с такой целью? Наслышались раз­ных скандальных сплетен о его необычайной мужской силе. Нет, разврат не в его духе, но он не в силах отказать себе в половом наслаждении...

Но клевета продолжалась, раздуваемая окружением ца­рицы, которому было невыносимо видеть, как привечают во дворце грубого мужлана, словно правительственного мини­стра.

Григорий верил, верил до конца в неуязвимость своего религиозного могущества. Бог его никогда не оставит. Пре­чистая Дева поручила ему важную миссию — спасти Россию. А спасти Россию — означало спасти жизнь этого слабенького наследника Романовых, на головке которого должна когда- нибудь воссиять золотая корона, обеспечивавшая будущее империи.

 

* * *

Отважный премьер Петр Аркадьевич Столыпин, пользу­ясь поддержкой царя, проводил свою политику по возрож­дению страны. Народ сохранял спокойствие. Никто и не помышлял о бунтах. Но правящий класс недовольно ворчал. Фрондирующее дворянство считало, что нужно отстранить­ся от правительства, которое дает слишком много привиле­гий мелким коммерсантам и простому труженику.

Николай вместе со своим премьером работали над повы­шением народного благосостояния, и царь уделял особое внимание народному просвещению. Бюджет министерства народного просвещения постоянно, из года в год существен­но возрастал. Так, если на нужды народного образования в 1906 году было истрачено 25 200 ООО рублей, то к 1911 году эта сумма увеличилась на 260 процентов! Во многих губер­ниях создавались университеты, технические училища, ча­стные и казенные гимназии. За тот же период число учащих­ся возросло на 420 процентов!

И несмотря на все эти успехи, царя продолжали называть тираном, деспотом, кровавым палачом. Поворачивался же язык называть «кровавым» Николая И у первых большеви­стских комиссаров!

День за днем, на рабочий стол премьера ложились пач­ками доносы на «проклятого монаха», ужасного «соврати­теля» Распут ина, только одно присутствие которого во двор­це грязнило семейный очаг Их величеств.

Доносов становилось все больше, и это вызывало у Сто­лыпина определенное беспокойство. Монашенки, бесчест­ные служанки, которым кто-то платил за ложные показания, приходили в полицейские участки и заявляли там, что «ста­рец» их изнасиловал.

Само собой разумеется, Аничков дворец и вся камари­лья вдовствующей императрицы хватались за все эти рос­сказни, чтобы как можно больше досаждать императору. Была даже создана делегация из членов царской семьи, которая должна была убедить Александру расстаться с Рас­путиным, прогнать этого недостойного человека прочь из дворца.

Александра оставалась самой собой, такой же честной, прямолинейной, верной, и останется таковой до смерти, и она не могла допустить, чтобы так порочили единственного человека, который целый год следил за ее сыном, спасая его от верной смерти. Борьба становилась все ожесточеннее.

Столыпин, наконец, решился поговорить об этом с им­ператором:

— Ваше величество, больше нельзя держать этого сладо­страстного «старца» возле вас с супругой. Полиция устано­вила за ним слежку. У меня есть самые неопровержимые до­кументы, свидетельствующие о его скандальном поведении, о его непристойностях, попойках и его бахвальствах, кото­рые постоянно подрывает священный для всех нас престиж Вашего величества...

Император слушал премьера с самым серьезным видом. Он не сомневался в его добропорядочности. Но он все же выступил на защиту этого мужика, этого ясновидящего, ко­торый постоянно возвращал к жизни его сына.

Столыпин стоял на своем:

— Ваше величество, велите ему убраться из столицы хотя бы на несколько месяцев. Поймите, вдали от Санкт-Петер­бурга его враги не станут так активно им заниматься. Я вас прошу, Ваше величество, умоляю...

Столыпину все же удалось убедить царя. Летом 1911 года Распутин уехал. Он знал, что своей опалой он обязан пре­мьеру.

Александра возненавидела Столыпина. Вероятно, этот трус, прислушивающийся к сплетням высшего света, не понимал, что лишает Алексея его ангела-хранителя, что тем самым он обрекал его на верную смерть...

Когда к ней пришел Распутин, чтобы проститься, она не скрывала своего гнева против министра.

— Я, конечно, не смею просить царя отправить его в от­ставку, ноя проклинаю этого ужасного Столыпина...

Распутин ее перебил:

— Ты не права, матушка. Столыпин — смелый человек. Он хочет добра России. Он — единственный из всех мини­стров, которые любит вас обоих, батюшку и тебя.

Александра со слезами на глазах получила благословение от «старца». Он принес подарки для Алешки. Он сказал ей напоследок:

— После паломничества в святой Иерусалим я вернусь в Сибирь. Но моя жена будет знать, где я. И даже, когда я буду вдалеке от вас, я буду находиться в прямом общении с ма­леньким. Прощай, матушка, до скорого, мы еще увидимся, обязательно увидимся...

Не следуя придворному церемониалу, не пятясь задом к дверям, как это делают разукрашенные лакеи или тучные, тяжело дышащие чиновники, Распутин вышел из малого салона царицы. Когда за ним закрылась дверь, царица опу­стилась в свое глубокое кресло. Будь проклято это высшее общество столицы, — оно заставило ее расстаться с един­ственным человеком, одно присутствие которого рядом с ее больным ребенком внушало ей только уверенность.

 

* * *

Столыпин желал только одного, — верой и правдой слу­жить царю и выхаживать больную Россию, Россию, пора­женную болезнью раскола. Тот факт, что «старец» был выс­лан из столицы по его приказу, только подтверждал недоста­ток надежной информации на стыке администрации и службы разведки. Нужно ли было наживать этому прекрас­ному человеку, видному государственному деятелю, врага в лице Александры? Она так и не могла понять, по какой та­кой веской причине премьер осмелился лишить ее един­ственной поддержки, помощи, необходимой при опасных приступах болезни сына?

Все эти добрые намерения, в своей слепой цепкости, по­рой бывают куда опаснее ядовитых стрел врагов. Достаточ­но ли времени он посвятил рассмотрению дела Распутина, провел ли личное расследование всей его подноготной? Ведь ему приходилось читать столько докладов полиции, столько донесений от различных лиц далеко не безупречной репу­тации и в то же время вести гигантскую работу по социаль­ному и финансовому оздоровлению страны.

Начиная с марта месяца 1911 года, этому великому дея­телю пришлось столкнуться с новыми осложнениями. Со­вет министров выступил против законов, которые должны были быть представлены для голосования в Думе.

Он уже устал от бесконечной борьбы со своими коллега­ми и все больше убеждался в том, что несмотря на все его усердие, императорская чета не встанет на его защиту, на­против, царь под влиянием царицы уже стал проявлять оп­ределенную враждебность против него, Столыпина, и от всего этого он все чаше впадал в уныние. Он искал, правда, напрасно, кто это оказал ему медвежью услугу перед царем, хотя он напряженно работал, работал изо дня вдень, и ему становилось все тяжелее, хотя и положительные результаты были налицо.

В такой вот напряженной обстановке сомнений, выража­емых как самим премьером, так и государем с государыней, проходило это жаркое лето.

В конце августа императорская чета и весь двор с боль­шой помпой отправились в Киев на открытие там памятни­ка императору Александру II. Столыпин сопровождал Ни­колая II. Обстановка тем временем накалялась: активизиро­вались различного рода революционеры, против которых он не прекращал ожесточенной борьбы, волновались различ­ные партии; одни видели в нем надежду капиталистическо­го общества на процветание страны, другие сурово осужда­ли его за крутые репрессии за мошенничество, взяточниче­ство, злоупотребления властью.

Первого сентября, во время вечернего спектакля в Киев­ском оперном театре, во время антракта, к сидевшему в пер­вом ряду, перед оркестровой ямой, Столыпину подошел какой-то молодой человек в черном смокинге, и, вытащив из кармана револьвер, дважды выстрелил в премьера.

Через несколько дней он умер от полученных ран. Стало известно, что его убийцей оказался эсер-террорист Дмитрий Богров, который действовал от имени своей революционной группы, вынесшей премьеру смертный приговор.

В это время было много разговоров по поводу «черной» неблагодарности Александры и Николая. Члены правитель­ства, высшие церковные иерархи подвергались резкой кри­тике в печати за их «холодное равнодушие» к убийству пре­мьера.

Но все это не соответствовало действительности. Несмот­ря на требования секретных служб как можно скорее вы­ехать из Киева, царьпродолжил свое пребывание в этом свя­том городе. 3 сентября он приехал в больницу к несчастно­му пострадавшему, где врачи делали все, чтобы его спасти. Но жена Столыпина не пустила царя к нему, в палату мужа. 6 сентября Николай возглавил панихиду по усопшему.

Сразу после убийства, еще ночью, на место Столыпина был назначен новый премьер — Коковцов, который мудро предотвратил еще одно несчастье: убийца Богров был по национальности евреем, и православное население Киева готовило свою месть — еврейский погром. Предвидя это, Коковцов действовал быстро и решительно, — в город были вызваны дополнительно три полка солдат, которые должны были принять меры, если начнутся беспорядки. Царская семья следовала составленной для нее программе: после короткого пребывания в Киеве императорская чета и вся свита выехали в Крым, чтобы отдохнуть несколько недель в своем Ливадийском дворце.

 

* * *

Золотая осень предоставляла обитателям Ливадийского дворца прекрасную возможность как следует отдохнуть. В начале октября туда приехал и новый председатель Совета министров В. Коковцов. Александра в это время страдала от ишиаса и могла стоять не более нескольких минут.

Ей хотелось поговорить с премьером.

Несомненно, ей нужно было прояснить свою позицию по отношению к несчастному Столыпину, которому, как пола­гали, она стала врагом из-за удаления из столицы по его при­казу Распутина. Она говорила премьер-министру:

— Поверьте мне, никак нельзя обижать тех, кого уже нет с нами. Я твердо убеждена, что каждый человек должен за­ниматься своим делом, тем, что поручила ему его Судьба; как мне кажется, вы сильно преувеличиваете личность Столы­пина. Он выполнил свой долг. Очередь — за вами. Я никог­да не одобряла мер, принятых им против нашего дорогого друга Григория. Он поддался давлению со стороны клана, восставшего против единственного человека, способного спасти моего сына.

Не следует продолжать его политику. У вас должна быть своя, собственная. Все эти различные партии, которые гры­зутся между собой, ничто перед могуществом царя. Так что целиком доверяйте ему. Столыпин умер, вы заняли его мес­то. Вы должны служить России, а не низменным устремле­ниям нашего окружения.

Александра знала, что, испытывая такую ненависть к это­му монаху-бродяге, ее враги преследуют ее саму, лишая ее той мистической поддержки, на которую она так полагалась.

Объявленная царским Манифестом свобода прессы, от­мена цензуры позволяли газетам публиковать самые отвра­тительные и самые неправдоподобные статьи о разнуздан­ном поведении Распутина и о его интимных связях с домом царицы.

Ежедневная газета «Голос Москвы» даже осмелилась опубликовать апокрифические письма царицы, — эти пись­ма были целиком сфабрикованы монахом Илиодором, и они, конечно, вызывали весьма достойные сожаления злоб­ные комментарии. Царь был вынужден вмешаться в это дело и запретил прессе даже упоминать имя Распутина. Но хозя­ева крупных газет, любители шантажа с помощью прессы, только посмеивались над таким запретом. Они без звука платили большие штрафы за неисполнение царского указа, и поток клеветы и лжи вновь стал заливать страницы пери- одических изданий, который обеспечивал им солидный коммерческий успех.

...Тем временем друзья Распутина и еще больше его вра­ги, возноси ли его до небес, говорили о его неоспоримом гро­мадном влиянии, оказываемом им на императорскую чету. Болезнь маленького Алексея, болезнь настоящая, не вы- мышленная, стала главным сюжетом этой трагедии. Мож­но еще раз повториться. Вполне понятно, что напутанная слабостью здоровья сына мать выражала всю свою благодар­ность этому одному человеку, который спасал мальчика от смерти и обещал ей в скором времени полное его выздоров­ление. Поэтому она верила ему и хранила ему верность, как своему большому другу.

Вся драма как самой Александры, так и всех последних лет царствования Николая, проистекала из страстной борь­бы матери, которая противостояла смерти, угрожавшей ее ребенку, прежде всего, потому что она его любила искренней материнской любовью, чего не могли отрицать даже самые злостные ее хулители, и еще потому, что он для нее был сим­волом продолжения династии, которая, как она была увере­на, была нужна святой России, нужна, как никогда прежде, для поддерживания ее высокого престижа и репутации.

Александра с таким громадным уважением, с таким по­виновением относилась к священным основам религии, что ничто и никто на свете не смог бы поколебать ее в суждени­ях по этим вопросам.

Верила ли она на самом деле в чистоту помыслов Распу­тина? Те кто всегда считали ее женщиной недалекой, стара­лись доказать, что этот хитроумный монах-авантюрист мог запросто выдавать себя перед ней за святого человека.

Однако это н е столь убедительно. Стыдливое целомудрие Александры, стыдливое целомудрие, которое будет сопут­ствовать до последнего дыхания этой великомученице, зас­тавляло ее, несомненно, закрывать глаза на те безумные плотские утехи на стороне «старца», в которых все его обви­няли.

Несмотря на всю свою власть, безграничную веру в этого оболганного всеми человека, она была вынуждена подчи­ниться решениям, принятым Думой в то время под предсе­дательством Михаила Родзянко, и сама просила царя их одобрить.

В начале сентября 1912 года проходили Бородинские тор­жества по случаю столетней годовщины великого сражения под Москвой, когда русские войска под командованием ге­нерал-фельдмаршала Кутузова встретились с армией Напо­леона в решительной схватке.

Торжества продолжались потом в Москве, которая сто лет назад была сожжена на глазах у Наполеона. Николай при­нимал участие в церковных службах, приемах, парадах, раз­личных процессиях, произносил речи, присутствовал на балах, концертах, в общем делал все, чтобы усилить народ­ный патриотический порыв. Александра, несмотря на ост­рый приступ ревматизма, старалась через силу улыбаться, благодарить всех, принимать многочисленных важных пер­сон и беседовать с ними. Балы проходили ежедневно. Вели­кие княгини по возможности вносили лепту.

Император принимал большой парад, в котором участво­вало 75 тысяч солдат и 72 тысячи кадетов.

Александра Федоровна вся измучилась, стараясь выдер­жать такой напряженный распорядок. Наконец, она с мужем и детьми села в императорский поезд, чтобы отправиться на отдых, провести несколько недель в охотничьем домике в Беловежской пуще, в Спаде, где царь так любил бывать вда­ли от придворного этикета.

В пути они сделали лишь одну остановку в Смоленске. После утомительных церемоний Бородинских торжеств все члены семьи чувствовали безграничную легкую сво­боду.

Там, в Смоленске, императорская чета встречалась с ме­стным дворянством. Все желали царским особам и их детям приятного путешествия и хорошего отдыха. Со стола, зава­ленного угощениями и сладостями, Алексей незаметно ута­щил бокал с шампанским и выпил его. После этого он разве­селился, стал шумно вести себя и даже... ухаживать за дама­ми, обращаясь к ним со словами, похожими на объяснения в любви... Все с любопытством за ним следили. Императри­ца, несмотря на боли в спине, улыбалась. Когда все вер­нулись в поезд, он всех занимал шумными разговорами о состоявшемся приеме и жаловался, что у него урчит в жи­воте...

Охотничьи угодья в Беловежье, в Восточной Польше, на­считывали пятнадцать тысяч гектаров дремучих лесов, в ко­торых было полным-полно дичи. Это было единственное место в Европе, где кроме лосей и оленей, еще обитал и зубр, который вот уже пятнадцать веков как исчез из лесов цент­ральной Европы. В Беловежье для царской семьи настало, наконец, время отдыха, полное покоя и радостных развле­чений.

День здесь наступал гораздо раньше, чем в Москве, да и дни казались короче. Солнце обжигало благодатным своим жаром лесную поросль, а протяженные облака, набегавшие с севера, были похожи на серебристый пепел на розоватом небе.

Цесаревич развлекался в этом громадном лесном помес­тье, где никто не отдавал чести, а пожилые господа во фра­ках с портфелями в руках не появлялись на тропинках, что- бы поприветствовать императора. Все четыре великие кня­гини с братом совершали импровизированные прогулки, без заранее установленного маршрута по дорожкам в лесу, а слу­га почтительно следовал на определенном расстоянии от них, не спуская с них внимательных глаз.

Александра предпочитала этому влажному теплому осен­нему климату мягкий климат Крыма, а дремучему лесу — свой ливадийский сад. Но ее муж, ее дети, были так счаст­ливы оказаться на дикой природе, и им здесь нравилось го­раздо больше, чем где-нибудь еще.

Вечерами все катались на лодке на прудах, по берегам которых стояли плакучие ивы, уже ронявшие свои золотис­тые листочки на водную, застывшую гладь. Александра уме­ла в такие минуты расслабиться. Слуги приносили большие одеяла, меховые подушки, устраивали из них среди высокой травы для нее ложе, на котором отдыхала фея-императри­ца. К ней приезжали гости, но обычно ненадолго, чтобы ее не утомлять. Анна Вырубова иногда читала ей вслух, но, видя, что императрица дремлет, поднималась и тихо, чтобы не потревожить ее сна, удалялась.

По утрам царь со своими дочерьми катался верхом по красивым лесным тропинкам. Он очень любил эти утренние вылазки со своими детьми. Цесаревич все время был рядом с матерью и катался на ближайшем пруду на лодке. Ему не разрешалось далеко уходить, чтобы не заставлять волновать­ся царицу и тех людей, которые были к нему приставлены для наблюдения.

Александре, как и ее бабушке Виктории, нравилось об­метывать кружевами белье, и у нее был свой секрет ремесла. Если она оставалась одна, и никто ей не мешал, она начи­нала вышивать на носовых платках мужа его инициалы и маленькие царские короны. Этот усердный, поистине пче­линый труд ее успокаивал, погружал ее в благодатную тиши­ну, и она в такие минуты переживала две свои самые боль­шие радости на земле: размышлять о своих интимных отно­шениях с мужем, который заключал ее в свои крепкие объятия, и внимательно следить за шалостями ее дорогого маленького сыночка, этого хрупкого Алеши, который, ка­залось, последнее время себя гораздо лучше чувствовал.

Иногда, когда она оставалась одна, а люди из свиты дер­жались на почтительном расстоянии, она поднималась со своего лесного ложа, опускалась прямо в траве на колени и начинала молиться. Взор ее туманили блестящие, слов­но звездочки, слезинки. Она молилась Пречистой Деве, благодарила ее за трогательное к ней, Александре, внима­ние.

Иногда Алеша по утрам бегал по лужайке, собирал цве­точки, злаки, дикие фрукты, незрелую, почти белую земля­нику, и все пригоршнями нес матери и дарил ей.

Вечерами все собирались в двух больших гостиных. Ус­тановленная там электропроводка постоянно барахлила и дети шумно радовались, когда слуги вносили лампы и рас- станляли их повсюду, а они были похожи на выпуклые звез­ды, такие добрые и яркие. Несмотря на то, что все ставни плотно закрывали, на свет все равно слеталась мошкара, ус­траивавшая свои замысловатые танцы над матерчатыми аба­журами или вокруг закопченного стекла лампы.

Пили горячий чай, и он, словно кипучий собеседник, звал к размышлениям. Каждый в такие минуты мог меч­тать о чем угодно, призывать в своем воображении всех мыслимых химер! Великая княгиня Ольга и ее сестра Та­тьяна, конечно, вспоминали очаровательных принцев, ко­торые их соблазняют на своих турнирах, или о манерных танцах, о которых столько говорили, но их не видели, так как жили они уединенно в Царском Селе, вдали от светской суеты...

Николай любил читать, прежде всего русских авторов. Он страстно любил Чехова и передал свое влечение жене. Алек­сандре тоже нравился замечательный стиль писателя. Од­нажды она сделала весьма любопытное суждение:

— Ники, почему все мы так любим Чехова? Не потому ли, что он напоминает нам осень? Может, наша молодость уже прошла?

Царь растерялся и не смог сразу ответить на ее вопрос. Он только с нежностью смотрел на нее. Она продолжала:

— Может, совершенная любовь — спутница одиночества и тишины?

Спать ложились рано, и все обитатели этого особняка засыпали в тиши лесов, и вместе с ними засыпали звери и птицы.

Однажды утром Алексей закапризничал, потребовал, чтобы и его взяли на прогулку верхом, вместе с отцом и сес­трами. На веранде, где все пили утренний чай с булочками, намазанными маслом, с ломтиками сыра, которых каждый брал столько, сколько хотел, члены семьи приступили к об­суждению своей программы на день.

На глазах цесаревича выступили слезы. Он видел, что отец колебался, не знал, отказать ему или нет в таком большом удовольствии, — покататься верхом вместе со взрослыми, но суровый взгляд царицы стал явным запретом, и теперь ребен­ку приходилось расставаться со своей светлой мечтой.

— Мое дорогое дитя, — мягко сказала она. — Разве ты не хочешь составить мне компанию, погулять со мной возле пруда? Я расскажу тебе одну интересную историю про кня­зя Игоря...

Алешу, тем не менее, такое предложение мамочки заин­тересовало. Он хотел было надуть губы. Но теперь ему рас­хотелось. Он очень любил свою мамочку, он знал, что она и без того много страдает, для чего ее еще огорчать?

Он согласился и утешился. Погода была прекрасной, без­ветренной.

А всадники тем временем готовились к выездке, кото­рой так завидовал ребенок. Он долго, стоя на крыльце, про­вожал их взглядом. Но из дома уже вышли матрос Нагор­ный, мама, госпожа Вырубова, две горничные, один слуга- провожатый и пошли по аллее по направлению к полянке и пруду. Алеша подумал, что хорошая погода позволит ему покататься на лодке, а эта лодочная станция такая краси­вая, — она находится среди розовых кустов, а стрекозы, водяные лилии, маленькие разноцветные рыбки имели там свой двор, который был куда менее скучным, чем двор его отца.

Александра расположилась поближе к воде, у самого ее края. Лодка неподалеку, привязанная канатом к дереву, ожидала великого мореплавателя.

Он быстро подбежал к ней, так ему хотелось поскорее очутиться на водной глади, прыгнул на нее, но оступился и ударился об уключину внутренней поверхностью бедра пра­вой ноги. Александра тут же вскочила со своего лесного ложа. Закричала:

— Наташа, Тила, Нагорный, да поскорее вы, маленький упал...

Бравый матрос с удочкой в руках шел к тихому месту, чтобы порыбачить. Он оглянулся на крик царицы. Сразу сообразив в чем дело, помчался к ребенку, который сидел в высокой траве и плакал.

Его подняли, отнесли в дом. Доктор Боткин немедленно осмотрел мальчика. Поначалу ему показалось, что ничего серьезного нет, — больно будет, конечно, совершенно ясно.

Чуть ниже паха у ребенка появилась небольшая припух­лость. Нужно его уложить в постель.

Александра, сердце которой бешено колотилось в груди, внимательно следила за каждым жестом доктора, за каждым покачиванием его головы.

— Ну что, доктор? Это серьезно?

— Успокойтесь, Ваше величество. Пока это небольшая болячка. Ничего серьезного. Но все же пусть полежит двое суток в постели, покуда не рассосется эта припухлость.

Конец недели ознаменовался хорошей вестью, — состо­яние здоровья цесаревича не вызывало у медиков никакого беспокойства. У него ничего не болело, и бедро снова стало таким, как прежде, нормальной формы. Теперь мальчик мог подняться, мог ходить, играть, как и прежде.

Обрадованные члены семьи готовились к переезду в дру­гой охотничий домик, еще более изолированный, располо­женный веще большей первозданной глуши, — это был ста­ринный охотничий домик польских королей — Спала.

До места назначения нужно было долго ехать по песча­ной дороге, покуда среди лесных делянок перед глазами не появлялось это лесное жилище, похожее на дом дриады, лесной нимфы, или, если подойти более прозаично, на избу лесника.

Домик был похож и на сельскую корчму, затерявшуюся в густых лесах. Этот домик был целиком деревянным. Комнат в нем было очень много, но все были очень маленькие, слов­но монастырские кельи. Коридоры были такими узкими, что широкоплеч ие охотники с трудом могли в нем разойтись при встрече. Одному из них приходилось прижиматься к стене.

Из-за окружавшей домик густой растительности, в ком­натках всегда царил сумрак, и приходилось зажигать свечи дажеднем.

Экзотика этих мест, лесная непроницаемая тишина, про­сто очаровывали императорскую чету. Вокруг дома по этой зелени протекал небольшой ручеек, он ласково журчал, словно ворковала голубка. От домика в разные стороны раз­бегались тропинки; все они вели к опушке, которую мест­ные крестьяне называли «кружок волшебниц». Там прямо посередине была поставлена скамья. Часто император, сидя на ней, мечтал о чем-то своем.

Во время своих очень кратких отпусков, император стра­стно предавался охоте, которой посвящал все свое время. Охота обычно начиналась с раннего утра и длилась целый день. Приглашенные им благородные польские дворяне принимали участие вместе с ним в охоте на оленя. Вечером после обеда окровавленных убитых оленей раскладывали перед домом на траве. Егеря стояли неподалеку, держа в ру­ках зажженные факелы, а царь со своими гостями подходи- ли и осматривали свои трофеи. Охотничьи собаки громко лаяли, и их перекличка нарушала первозданную тишину этих мест, как будто они звали другого хозяина, который укрылся в лесной чащобе.

Первые дни наступившего октября были на удивление теплыми. Николай забывал о всех своих заботах, преследуя верхом на коне дичь; он делал остановки, стоял в засадах, скакал на полном галопе, — в общем испытывал все те ра­дости, которые приносит охота, причем охота совместная с польскими аристократами, которые вели себя достойно и не кривлялись перед ним, как это часто бывало во время офи­циальных встреч.

Алексей на самом деле стал выздоравливать после паде­ния в лодке. Александра попросила молодого учителя Пье­ра Жильяра начать заниматься с сыном французским язы­ком. Это была первая встреча швейцарца с цесаревичем. Он еще ничего не знал о природе заболевания мальчика, толь­ко отмечал у него очень сильную бледность. «Я был поражен тем, что на его лице не играл румянец, и тем, что его поче­му-то носят на руках, как будто сам он не мог ходить».

Александра, как и всякая мать, беспокоилась о сыне, ко­торый был вынужден сидеть в темном доме, без солнечного света и свежего воздуха. Однажды она решила взять его с собой на прогулку и посадила мальчика в экипаж между со­бой и Вырубовой. Вначале все шло отлично. Алексис удив­лялся, что белочки в лесу позволяли ему приближаться к ним. Сколько он читал о них в сказках! Он с удовольствием наблюдал, как они перескакивали с ветки на ветку, словно виртуозы-циркачи на трапециях!

Экипаж то и дело подбрасывало на кочках на песчаной дорожке. Каждый толчок отзывался у него болью. Вдруг це­саревич побледнел как полотно. Из-за частых судорог он не мог пошевельнуться.

— Мамочка, мне очень больно, — пожаловался он. Алек­сандра, не спускавшая глаз с сына, велела остановиться.

Цесаревич жаловался на сильные боли в ногах и в паху. Он не плакал, но его исказившееся от боли лицо красноречиво говорило о том, как плохо ему было. Напуганная государы­ня распорядилась повернуть домой. Никто и не предпола­гал, что они уже отъехали так далеко, — до дома теперь ос­тавалось километров десять. И на всем пути обратно Алек­сей чувствовал себя все хуже. «Когда мы подъехали ко дворцу, — вспоминала Вырубова, — его уже вынесли из ка­реты почти без чувств...»

Доктор Боткин, который никуда из дома не отлучался, осмотрел мальчика и обнаружил обильное кровоизлияние в бедре и паху. Этой ночью в Спале никто не сомкнул глаз. Хлынул поток телеграмм. Из Санкт-Петербурга один за дру­гим стали прибывать знаменитые специалисты. Следом за докторами Федоровым и Деревенько приехали педиатр Ос­трогорский и хирург Раухфус, доктор Рауст.

Они окружили кроватку цесаревича, но ни их знания, ни их опыт помочь в этом случае им не смогли, — ребенку луч­ше не становилось, теперь приходилось ожидать только худшего.

«Бедный ребенок сильно страдал, — писал Николай ма­тери, — боль приходила приступами и возобновлялась каж­дые четверть часа. Из-за высокой температуры у него начи­нался бред, который продолжался и днем, и ночью. Каждое его движение вызывало у него дикую боль...»

«День и ночь Алексей Николаевич кричал от боли; окру­жающим было так тяжело слышать в коридорах его посто­янные крики, стоны, — они были слышны и за стенами дома», — вспоминала впоследствии Вырубова.

Одиннадцать суток государыня не раздевалась, не ложи­лась в постель и почти не отдыхала, — часами она просижи­вала у изголовья своего маленького больного сына. Иногда на несколько мгновений погружалась в дрему, но вопли больного ее тут же пробуждали, что доставляло ей еще боль­ше страданий.

— Господи, Господи, смилуйся же Ты над моим малень­ким. Пусть буду страдать только я, страдать столько, сколь­ко Тебе захочется. Я — ведь сильная женщина, могу его за­менить, но только оставь ребенка мне, не отбирай его у меня...

Иногда Алексей широко открывал свои большие глаза, в которых сквозил страх, подолгу, жалобно смотрел на мать, и мольбы срывались с его горячих губ.

Эти мучения продолжались более десяти дней. Иногда Николай менял у изголовья больного Алике, но он держал­ся гораздо хуже, чем Александра. Анна Вырубова сообщает, что «однажды, войдя в комнату сына, услышав его отчаян­ные стоны, государь выбежал, и, запершись в своем кабине­те, расплакался».

Врачи не оставляли никакой надежды несчастным роди­телям. Они теперь были уверены, что мальчик умирает. Алексей и сам так думал и ожидал только одного, — что смерть избавит его от страданий. Однажды он спросил у матери:

— Мамочка, когда я умру, мне уже не будет так больно, правда? Помоги мне умереть, мамочка... мне так больно...

В другой раз, когда боль немного отступила, он тихо ска­зал:

— Маленькую могилку мне выройте на полянке в лесу... чтобы я мог видеть, как вокруг резвятся белочки.

...Несмотря на страшную драму, которая разыгрывалась в спальне мальчика, в охотничьем домике жизнь шла своим чередом. Государи, и прежде всего Александра, делали все возможное, чтобы скрыть состояние предсмертной агонии, в котором находился цесаревич, наследник престола. Всем четырем его сестрам было строго наказано развлекать гос­тей, приглашенных, чтобы те не разъехались по домам.

Несмотря на все предосторожности, тяжелая болезнь наследника не могла долго оставаться абсолютной тайной. И в польских селах, и в Санкт-Петербурге, и даже за грани­цей уже ходили тревожные слухи, один фантастичнее дру­гого. Журналисты гадали, что же произошло с наследником. В лондонской «Дейли мейл» в пространной статье бесстыд­но утверждалось, что мальчик подвергся нападению анар­хиста и был тяжело ранен при взрыве бомбы. Цесаревич яко­бы находился уже при смерти. Все понимали, что фатального исхода можно было ожидать в любой момент, и тогда мини­стру двора, барону Фредериксу было разрешено выпускать ежедневный медицинский бюллетень о истинном состоя­нии здоровья цесаревича.

Узнав о тяжелой болезни наследника, русский народ все больше сплачивался, организовывал большие коллективные богослужения. Специальные молебны за здравие проводи­лись и в больших соборах, и в маленьких церквах, затерян­ных в глуши деревень. Все русские люди желали скорейше­го выздоровления цесаревичу. Перед чудотворной иконой Божьей Матери в Казанском соборе Санкт-Петербурга день и ночь молились верующие.

Царю приносили мешки писем. Солдаты, казаки, сту­денты, купцы, священнослужители, — все писали царю, чтобы выразить ему свои соболезнования. Порой каза­лось, что развязка вот-вот наступит. Царица не отходила от своего сына. Она видела эти его неимоверные страда­ния, и однажды утром даже пожелала ему смерти-избави­тельницы.

Но Алексей еще дышал, и агония продолжалась. Вечером, когда свита настороженно ожидала известий в гостиной императрицы, в дверях появилась принцесса Ирина Прус­ская, сестра Александры. Лицо у нее было бледным как по­лотно. Она попросила всех посторонних удалиться и сооб­щила, что состояние мальчика безнадежно. Николай, по­бледнев, сделал знак доктору Федорову, и они оба вышли из комнаты.

Император решил, что мальчика нужно немедленно причастить, что и было сделано. Царица поручила барону Фредериксу отослать в Санкт-Петербург бюллетень, со­ставленный в довольно осторожных выражениях, но из которого народ мог бы понять, что наследник престола Николая 11 находится на грани смерти. Именно той ночью, когда не оставалось никакой надежды, царица, бунтуя про­тив неумолимой реальности, решила обратиться к Распу­тину. Она попросила Анну Вырубову телеграфировать ему в Сибирь, в Покровское, где он теперь жил в ссылке, что­бы тот помолился за жизнь ее сына. Ответ не заставил себя долго ждать. Через несколько часов в Спале получили от­ветную телеграмму, в которой этот мужик-колдун утешал императрицу:

— Бог увидел Ваши слезы и услышал Ваши молитвы. Не убивайтесь. Мальчик не умрет. Не позволяйте докторам слишком его мучить».

Сумерки опустились на охотничий домик в Спале. На следующий день утром ребенок еще был жив. Александра с большим облегчением говорила сестре:

— Знаешь, я уверена. Я знаю, что Господь не заберет у меня сына. Медики постоянно меня огорчают и говорят об обратном. Ноя держусь...

...Александра с ее громадной верой, которую многие бес­совестно называли «религиозной истерией», оказалась даль­новиднее своих врачей. Она оказалась права. На следующий день ребенок уже довольно легко дышал, и кровотечение пошло на убыль.

Можно ли назвать «чудотворцем» того бесплотного, ти­хого целителя, который приступил к своим действиям после получения телеграммы от Распутина в Спалу? Ме­дики пытались объяснить выздоровление цесаревича раз­личными способами, это чудодейственное выздоровле­ние, которое наступит через несколько дней у них перед глазами.

Может глубокая вера в Бога, укоренившаяся в материн­ском сердце такой его страстной почитательницы, как Алек­сандра, оказалась сильнее науки и спасла маленького уми­рающего?

Прошел почти год, прежде чем Алексей снова смог хо­дить. После своего «воскресения» он перестал быть маль­чишкой. После Спалы Алексей стал совсем серьезным маль­чиком, более задумчивым, более внимательным к другим. Он теперь иначе смотрел на могущество своего отца, само­держца, о котором ему всегда с такой торжественностью в голосе все говорили. Его отец — всесильный монарх, но он был не в состоянии избавить его от болей в ноге, разогнуть ее, сделать здоровой.

Однажды, когда он учился снова ходить и сделал несколь­ко первых, неуверенных шагов в парке Ливадийского двор­ца в Крыму, опираясь на руку матери, он спросил ее:

— Мамочка, а ты веришь в то, что папа может не дать нам умереть?

 

XXI.

Как только улеглись все беспокойства по поводу опасного состояния здоровья цесаревича там, в Спаде, Александра вдруг осознала, что теперь ей следует предпринимать уси­лия в другом направлении, — поддерживать престиж импе­рии, Центральную Европу сотрясала междоусобная борьба. Австрия при поддержке своего главного союзника — Герма­нии — проявляла все большую агрессивность. Вена еще в 1908 году заявила об аннексии Боснии и Герцеговины, ко­торые находились под суверенитетом Оттоманской импе­рии-

Сербия проявляла свой яростный, враждебный настрой. Белград рукоплескал дипломатическим представителям Франции, России и Англии и забрасывал камнями окна ав­стрийской миссии. В то же время Болгария стала независи­мым царством.

Еще туманной осенью царь поставил в известность свое­го кузена Вильгельма II о том, что занятая им позиция мо­жет оказаться фатальной для всей Европы. Россия давно не раз обещала оказать помощь Сербии в случае ущемления ее рационального суверенитета, — а разве такая угроза не ис­ходит от Турции и Австрии?

К тому же двуличие Вильгельма, его упрямое желание убедить всех в том, что Австрия — его самый надежный со­юзник и посему он не может сохранять нейтралитет, разжи­гали аппетиты Франца Иосифа, который мечтал об усиле­нии собственного престижа и экспансии на юге.Несмотря на определенное спокойствие, турки тайно пользовались полной поддержкой Франции и Англии, и это добавляло им агрессивности. И тогда Греция, Черно­гория, Болгария и Сербия, заключив между собой что-то наподобие пакта, развернули против Константинополя враждебные действия, которые напоминали настоящую войну.

Оба великих князя, мужья черногорских принцесс, с во­сторгом подталкивали Россию к участию в этом конфлик­те, который мог бы залить кровью всю Европу.

Великий князь Николай Николаевич, гораздо более во­инственно настроенный, чем царь, не вылезал из его каби­нета* Царском Селе, пытаясь перетащить на свою сторону племянника:

— Ники, долг России поддержать требования балканских стран. Твой отец, об уходе которого все мы скорбим, никог­да не упустил бы такого шанса...

— Война — это вам не шанс, — возразил дяде царь.

— Ты меня должен понять, ведь под угрозой престиж рус­ской короны. Наше поражение в Японии — следствие тру­сости, и русский народ до сих пор из-за этого сильно пере­живает. Впервые народ ощутил все могущество нашего дома, наши армии непобедимы... Ты, наверное, уже забыл о том, как тысячами привозили раненых, как был всем недоволен народ, все эти мятежи, бунты...

— Именно потому, что я ничего не забыл, я и не собира­юсь поддерживать твоих безумных планов...

Великий князь, «военная косточка», как говорят поэты, был безутешен. Он пользовался громадной популярностью в армии. Он отлично знал, что все генералы, все офицеры горели желанием реванша, чтобы отомстить за жестокое поражение от Японии и вернуть себе прежнюю славу, вы­звав небольшую, не столь кровопролитную войну на Балка­нах.

Великие князья в силу семейного задиристого духа, как и сам царь, стремились как можно больше усиливать могу­щество империи Романовых, утверждать господство русских в Восточной Европе, и посему с каждым днем предприни­мали все новые, более вызывающие демарши, взывали ко всем министрам Николая и открыто требовали войны с Тур­цией.

Всю зиму 1912— 1913 гг. Александра каждый вечер ветре - чалась с мужем, разговаривала с ним и терялась в этой пу­чине вопросов.

Нужно ли было отдавать приказ, чтобы отправить моло­дых здоровых людей на страшную бойню, нужно ли разде­лять их с семьями, множить семейные драмы, вызванные смертью и ненавистью?

Александра, возвысившаяся над своим положением в силу печальной материнской любви, думала только о своем сыне. Нужно было во что бы то ни стало сохранить для него эту вековую русскую корону, увенчать во всем величии его голову ею, стяжать тем самым для него еще большую славу. Разве он не заслужил ее, как и любой другой великий князь, хотя бы за те ужасные страдания, которые он испытывал из- за того, что она, того сама не ведая, передала ему худую кровь всех Гессен-Дармштадтских?

Но грохот пушек, отчаяние семей, у которых отнимали здоровых мужей, сыновей, отцов, разве все это не постраш­нее?

Царь, на которого со всех сторон оказывали такое силь­ное давление, предчувствовал, что скоро наступит момент, когда к его личному мнению уже не станут прислушиваться. Ведь не только его дядья, — все профессионалы-военные, — подталкивали его со все возрастающим азартом к объявле­нию войны, но и многие политики, большая часть которых преследовала при этом личные интересы, возможности бы­строго обогащения— особенно в области производства во­оружений или военных поставок в другие страны. Там они все надеялись получить важные, хлебные посты, как толь­ко эти страны будут завоеваны, — чему будет во многом способствовать твердый русский контроль над Дарданел­лами. Все они ежечасно донимали этим теряющего терпе­ние царя. В Санкт-Петербурге по улицам маршировали взволнованные полки солдат с духовым оркестром во главе, и все они с радостью, весело, выражали свое желание немед­ленно идти на фронт.

Однажды вечером, около шести часов, к императрице пришел Распутин.

После ссылки, куда его отправил Столыпин, фамильяр­ности у него по сравнению с первыми годами пребывания в столице поубавилось. Несмотря на чудо, сотворенное в Спа- ле, старец понимал, что уже не может, как прежде, бесцере­монно посещать в любое время Александровский дворец.

Тем не менее его сразу приняли, не заставив ждать. У ца­рицы ужасно болели ноги. Она сидела в кресле, укрыв их одеялом, свисавшим до пола.

— Матушка, так хотел увидеть тебя, совсем исстрадался.,.

Императрица нахмурилась. На ее печальном лице появи­лось вопросительное выражение.

— Что с тобой, Григорий? У тебя произошло какое-то несчастье?

— У всех у нас произошло несчастье, у всех русских...

— Что ты имеешь в виду?

— Царь собирается втянуть нашу несчастную страну в вой­ну. Так я тебя предостерегаю, — это будет концом России.

Императрица с трудом встала с кресла. Испуганно пере­крестилась:

— Господь с тобой, Григорий! Не говори так и не думай об этом. Мы с Николаем озабочены только одним, — как сделать нашу страну счастливой, процветающей...

Но «старец», видимо, закипая от гнева, продолжал:

— Я против любой войны, матушка. Люди доброй воли всегда могут договориться, все уладить... Батюшка не дол­жен совершать такой тяжелой ошибки, она будет смертель­ной для его царствования. Нельзя допустить кровопроли­тия...

Александра искала нужные, подходящие слова, чтобы за­щитить царя, объяснить этому мужику возникшую ситуацию.

— Ты слишком чист душой, Григорий, ты человек про­стой. Но ведь наша страна подписала кое-какие документы, взяла на себя определенные обязательства... Он дал торже­ственное обещание Балканским странам оказать им помощь в случае нападения на них. Мы должны им помочь...

Но Распутин, все больше распалялся, его лицо побагро­вело. И он, назидательно покачивая указательным пальцем, продолжал:

— Матушка, Господь дал мне святую возможность ис­целить твоего сына — нашего горячо любимого цесареви­ча. Я сумел остановить кровотечение, когда этот хрупкий мальчик обескровливал. Ноя не смогу остановить кровь, ко­торая по приказу Николая, прольется завтра, когда русские храбрецы пойдут драться не за свои, не за наши интересы, а будут отстаивать чьи-то привилегии, доставлять добычу, которой жаждет эта продажная, бесчестная свора политиков, окружающая вас, угнетающая наш народ... Матушка, в ноги тебе брошусь, умоляю тебя, помоги мне вас спасти, спасти Россию. Сделайте все, что можете, прогоните меня от себя, продолжайте выбрасывать деньги на ветер, принимайте с почестями всех этих лицемеров, которые врут вам в лицо, жалуйте им титулы, увенчивайте гербами, дарите им двор­цы, осыпайте своими милостями, только не начинайте вой­ну. Сейчас тебе говорю не я, моим голосом говорит святая Русь...

Александра слушала его, и сердце у нее сжималось от боли. Она чувствовала, что этот монах-бродяга прав, Ей тоже была ненавистна сама мысль о войне. Она его подняла и ска­зала:

— Хорошо, Григорий. Приходи завтра утром. Сам ска­жешь обо всем царю...

 

* * *

На улицах Санкт-Петербурга было полно военных, — проходили парады, и тяжелый топот солдатских сапог был похож на ритмические удары молота по булыжной мостовой.

Распутин торопливо шел по площадям, запруженным народом, вдоль набережной, где тоже собирались толпы, чтобы поглазеть на марширующих солдат. Все, казалось, были ужасно веселы. Никого, видимо, не страшили нарас­тающие признаки близкой войны, которые были заметны в предместьях, особенно, на уличных перекрестках. Бодрые здоровяки со знающим видом обращались с речами к про­хожим.

— Турция всегда нас только провоцировала. Наш царь- батюшка абсолютно прав — нужно помочь нашим соседям прогнать турок из Европы, прогнать раз и навсегда!

Эти горлопаны продолжали своими громкими призыва­ми подстрекать толпу:

.— Подумать только, они же настоящие дикари! Да даже не христиане! Царь должен показать им, что мы их не боим­ся. Пусть лучше оставят в покое наших друзей-славян...

Григорий Ефимович дошел до вокзала. Поезд в Царское Село уже отходил. В своем вагоне он увидел много знакомых лиц, многие узнавали его. Все хотели с ним поговорить. Но он, повернувшись нарочито ко всем пассажирам спиной, разглядывал через окно однообразный пейзаж предместья, порой перемежавшийся лесными рощицами.

Сердце у «старца» сильно колотилось в груди. Он чувство­вал, какая на него свалилась ответственность. Царица сама назначила время и место для аудиенции с царем. Так что ему действовать! Он, простой сибирский мужик, обладает гораз­до большей силой убеждения, чем все эти хитрые лисицы, переодетые в министерские мундиры, которые только на словах разглагольствовали о благе народа, асами безжалос­тно гнали русскую молодежь на войну, хотели превратить этих молодых людей в «пушечное мясо». Казалось, что все эти пушки отстаивали идеи, но их жерла, выплевывающие смертельные заряды, на самом деле служили тем, кто наби­вал себе карманы, торговцам, которые продавали свой то­вар, — одни другим.

Григорий не выносил саму идею развязывания войны. Но он не терял надежды перед грозящей опасностью, ведь им­ператрица, как и он сам, хорошо понимала необходимость совместных с ним, Григорием, действий. Она его поддержит, она не позволит своему мужу сотворить такую глупость, на которую его толкает кровожадное окружение.

...В Александровском дворце его не заставили долго ждать. Царь, предупрежденный о визите, принял Распути­на в первую очередь, ранее многих важных персон, с голо­вы до ног обвешанных орденами и медалями, которые тол­пились в царской приемной.

Распутин вошел. Пылкий настрой заставил его в эту минуту позабыть об обычном ритуальном церемониале. Он, глядя в потолок, с напряженным лицом, большими шагами шел к громадному рабочему столу царя. Он подо­шел к нему почти вплотную и, стуча кулаком одной руки по раскрытой ладони другой, заговорил, даже скорее за­кричал:

— Царь-батюшка! Война — дело неугодное Господу. Она наносит Ему оскорбление, ибо посягает на творения Его. Война — это ничто иное, как «избиение младенцев» ради прибылей торговцев, которые наживаются за счет других, ибо сильный угнетает слабого. Люди доброй воли, такие хри­стиане, как мы, обязаны решать все споры иначе, не с по­мощью бойни и кровопролития.

Царь хотел было его перебить, ответить, но Григорий все более распалялся:

— Я вижу, что в результате не будет победителей ни на одной, ни на другой стороне. Наоборот, все проиграют. Ты знаешь, что Россия только-только пришла в себя от ужасно­го поражения от Японии. Стоит ли напоминать тебе, как упал престиж России после ее катастрофы на морях? О, ты, самый человечный из всех царей на земле! Ты гораздо луч­ше своих предков осознал нищету всех нас, своего несча­стного, неграмотного народа. Ты стал понемногу улуч­шать его жизнь, своим указом открыл последнему кресть­янину путь к обогащению. У всех у нас теперь появился собственный земельный надел, обильно политой нашими слезами. Так не разрушай сделанного дедом твоим, того, что сделал этот твой хороший министр для страны. Мы только увидали из подземелья свет Божий... Теперь уже не встре­тишь такой жуткой нищеты в деревнях... старики и дети те­перь едят досыта. Хорошие урожаи собираем. Так, царь-ба­тюшка, употреби власть свою великую, выступи против вой­ны, к которой тебя подталкивают все эти люди с черной душой, они же первыми начнут хулить тебя, если победа окажется не на их стороне... Ты человек на диво благочес­тивый, так вспомни же заповедь Божию, — «не убий!» Это — священная заповедь, как и все заповеди Христа, сына Божь­его... Не смей ему перечить, не повиноваться. В Его силах липпвд тебя трона. Ибо трон сей не тебе уже принадлежит... Тебе дал его Господь, чтобы ты готовил его для нашего го­рячо любимого Алексея... Ты ведь не хочешь, чтобы этот чуд­ный ребенок однажды сказал бы, — «по вине моего отца миллионы матерей оплакивают своих сыновей...» Имей в виду, — если твоя армия пойдет на Турцию, здесь, в стране, революции не миновать...

Николай II, немного ошарашенный вольностью «стар­ца», только что вернувшегося из ссылки после сотворенно­го им чуда в Спале и осмеливавшегося читать нотацию ему, верховному правителю всей России, смешался, не знал, что ему ответить. Но внимая искренним увещеваниям этого простого мужика, который с такой страстностью выступал против войны, он смягчился и внимательно продолжал выс­лушивать Григория.

Среди многих глупостей, гулявших тогда по столице, была еще одна, — якобы Распутин убедил царя употреблять целительные «тибетские» настойки, приготовленные враче­вателем Бадмаевым, из-за чего поведение монарха станови­лось каким-то неестественно замедленным, а его воля все больше атрофировалась. Вот еще одно из суеверных пред­положений хулителей Распутина!

Николай, совершенно успокоившись, старался утихоми­рить и своего собеседника.— Григорий, расскажи-ка ты лучше мне о моих крестья­нах, о том, с какими проблемами на земле они сейчас стал­киваются. Ты так здорово умеешь подмечать то, чего им не хватает, то, чего они хотят. Алики, моя дорогая жена, сказа­ла мне, что ты умело отстаиваешь их интересы, и ты куда луч­ше всех губернаторов знаешь нужды каждого... транспорт... скот... Ты бы сейчас не стоял передо мной, если бы не знал, не был уверен, что я, прежде всего, всем вам Отец, и что жизнь всех вас не менее мне дорога, чем моя собственная... больше не задавай мне никаких вопросов. Ступай с Богом, будь во всем уверен. Я никогда ничего не делаю, прежде как следует не подумав. Все что ты сказал мне, приму к сведе­нию, не забуду ни слова. Ну а теперь ступай к Алексею, рас­скажи ему какую-нибудь забавную историю. Он так хочет тебя послушать...

Оба они замолчали.

Распутин вышел из кабинета царя так же робко, как и вошел, но внутри у него все кипело, и он был готов дать волю своему гневу.

Побыв немного с цесаревичем, он возвращался в столи­цу. Он сиял. Пока еще было рано говорить о его победе, но «старец» знал, что победа уже близка, он ее непременно одержит.

И на самом деле, через три дня после встречи с царем, ут­ренние газеты, которые нарасхват вырывали друг у дружки прохожие, сообщили о том, что русского вторжения на Бал­каны не будет! Мир таким образом был спасен!

 

* * *

Этот мир, сохраненный на обрыве пропасти, был оценен не всеми, лишь меньшинством. Великий князь Николай Николаевич, которому стало известно, откуда подул ветер, повлиявший на отказ царя начать войну, тут же примчался к Распутину на Гороховую и дал волю своему высочайшему гневу; он выругал последними словами Распутина, сказал, что тот ничего не вызывает у него, кроме ненависти, за этот миротворческий шаг, предпринятый перед государем.

Великий князь спал и видел мобилизацию всех вооружен­ных сил России. Во-первых, новая война могла бы стать ре­ваншем за позорное поражение от Японии. Во-вторых, не сильно задевая монархию, одним из столпов которой он сам был, он продемонстрировал бы всему миру, что его племян­ник Николай, отказываясь воевать, не соответствовал свое­му высокому положению самодержца, что царииа оказыва­ла на него громадное, просто губительное для царствования влияние.

В царской семье уже стали поговаривать о низложении царя и о заточении царицы в монастырь! Разве великий князь не признавался самому себе, что желание некоторых передать древнюю корону Рюриковичей именно ему, Нико­лаю Николаевичу, ему очень и очень льстило?

А вот этот проклятый монах-бродяга, этот мерзкий инт­риган, большой любитель молитв и бесстыдных оргий, как о том сейчас открыто говорила пресса и ведь двор, — осме­лился ему перечить, стать препятствием на его пути!

И все из-за этой Александры — она всегда клялась име­нем Распутина и передавала мужу все взгляды этого ренега­та и предателя...

Как это ни странно, народ совсем не выражал особой радости, особого энтузиазма из-за наступления относи­тельного спокойствия в результате принятого царем реше­ния.

Повсюду продолжали свою подрывную работу революци­онные течения, которые из-за границы настраивали на нуж­ный лад умы и были готовы воспользоваться любой возмож­ностью, любым проявлением недовольства, чтобы вновь и вновь призывать к уничтожению царского строя, — народ­ные массы и даже армия, жадно прислушивались к лозун­гам, которые громко выкрикивались на любом углу.

Опасные научные открытия д ля массового уничтожения и истребления людей, технический прогресс, острая конку­ренция в промышленности создавали в Европе весьма тре­вожную обстановку. Теперь становилось известно почти всем народам, что средства убеждения враждебно настроен­ных руководителей включали возможность гибели не сотен тысяч, а уже миллионов мужчин, женщин и детей. Даже обычная ссора между этими увешанными наградами князь­ями, богатства и роскошь которых уже не вызывали у толпы такой спокойной, как прежде, реакции, могла в любой мо­мент разгореться и привести к сотням или тысячам жертв среди мирного населения.

В такой мрачно-погребальной обстановке осуществляли свою сатанинскую мечту организаторы революции, которые руководствовались собственными целями, собственными интересами под предлогом достижения народного благосо­стояния, продвигали вперед по доске свои пешки с холод­ным трезвым расчетом, причем с помощью как всех этих идеалистов-интеллектуалов, искренних просвещенных лиц, так и откровенных бандитов, которые знали, какие баснос­ловные барыши можно извлечь из такой сумасбродной си­туации.

В России, в гораздо большей мере, чем вдругих европей­ских странах, был заметен разрыв между невообразимым богатством аристократов и невыразимой бедностью народа, и такое положение вело к возникновению между ними боль­шого недоверия и вызывало все большую горечь. Непрони­цаемые перегородки отделяли все сословия общества. Мел­кие помещики теперь боялись своих крестьян, так как за год происходило множество мятежей, и они постоянно возоб­новлялись. Мужики с опаской поглядывали на своих господ, которые наживались на них и при этом жестоко с ними об­ращались. Рабочие, которых подстрекали к забастовкам организаторы восстаний из-за рубежа, в частности из Гер­мании, выражали глубокую ненависть к своим хозяевам; имперская бюрократия сохраняла свой уверенный холодный тон, так как именно она двигала колесики государственной машины.

Глухая злоба охватывала мелкий люд, служащих, ремес­ленников, провинциальный клир, в отношении интеллек­туальных кругов, против всех этих надменных чиновников с университетскими дипломами, чьи сыновья разговарива­ли на культурном языке, свободно ездили за границу и пре­зирали миллионы менее счастливых соотечественников.

В стране возникало огромное число различных партий, кланов. Каждый клан, каждая партия, желала провала чле­нам другого клана, другой партии. Царь даже не мог осо­знать, до какой степени слово «национальное единство» было пустым звуком!

В это время, когда уже множились первые признаки ре­волюции, царица постоянно поощряла царя к выполнению одного своего проекта, который все в общем одобряли, кро­ме, вполне естественно, двора Марии Федоровны. Вдовству­ющая императрица из принципа пресекала любую инициа­тиву, исходящую от невестки.

Но все министры, наиболее важные государственные со­ветники, принимали к сведению робкую инициативу Алек­сандры придать торжествам по случаю 300-летия Дома Ро­мановых, общенациональный масштаб, чтобы таким обра­зом мобилизовать все здоровые силы в обществе, всех конструктивно мыслящих людей.

Разве первый из Романовых не сел на трон в 1613 году? Вот уже целых триста лет одна династия царствовала в Рос­сии, строго блюла ее интересы и сохраняла свой престиж. Не наступила ли пора вспомнить об этом, пробудить все русские сердца напоминанием о легендарных именах в ее истории, усилить самое главное в русской душе — любовь к родине. После многих препирательств проект все же был одобрен. Царь тоже считал, что эти торжества, которые за­ставят всех вспомнить о борьбе и величии России, о муже­стве всего русского народа, окажутся весьма кстати, чтобы еще сильнее сплотить все еще очень разъединенный народ вокруг трона, народ, раздираемый абсурдным соперниче­ством во всех сословиях, народ, который таким образом по­лучит реальную возможность окончательного радостного примирения.В охваченной тревогами Европе, где по-прежнему созда­вались ложные и настоящие альянсы, где интриги шли сво­им чередом, охватывая все маленькие балканские народы и великие державы, не спускавшие уже с них глаз; некоторые политики подвергали критике решение Николая II с боль­шой помпой и размахом отметить событие общенациональ­ного масштаба, и утверждали, что сейчас подобное просто ни к чему. И тогда многие попытались извратить замысел императора, который собирался отметить это важное исто­рическое событие и устроить такие звонкие торжества, ко­торые станут последними радостными и веселыми торже­ствами в царской России.

Хотя дом Романовых, по существу, прекратил свое су­ществование после смерти дочери Петра Великого, импе­ратрицы Елизаветы, в 1761 году, последние правящие Рома­новы были потомками Павла I, матерью которого являлась Екатерина Великая (она была принцессой Ангальт-Цербт- ской, то есть немецкой принцессой), а «официальным» от­цом — император Петр III (немецкий принц Шлезвиг-Гол- штейн-Готторпский). Но на самом деле Павел I был сыном первого любовника Екатерины — Салтыкова, что заставля­ет нас считать нынешних Романовых Голштинами, или Ангальт-Цербстами, или Салтыковыми, но никак не Рома­новыми.

В то время один знаменитый генеалог провел тщатель­ное, глубокое исследование, чтобы установить* сколько в процентном отношении крови Романовых у Николая II, после чего заявил, что «официально» у государя остава­лось только восемь сотых крови Петра Великого, причем если руководствоваться истинной, а не вымышленной ис­торией...

Даже такой верный друг, как доктор Боткин, без всяких обиняков считал ошибкой идею проведения торжеств по по­воду трехсотлетия дома Романовых, к которому нынешний монарх имел столь слабое, весьма отдаленное отношение.Как бы там ни было, но теперь, после стольких лет, про­шедших после русской трагедии, можно обо всем судить иначе.

Александра, всегда бдительно следившая за престижем своего мужа, делала все, чтобы его не уронить, а еще больше возвысить в глазах народа, выступила с инициативой осуще­ствить такой план.

Некоторые свидетели еще совсем недавно писали, что знаменитые торжества, посвященные 300-летию дома Рома­новых, производили на всех потрясающее впечатление и надолго сохранились в их памяти.

В июне 1913 года великий князь Павел опубликовал в Париже книгу, переведенную профессором Эшаниновым, — «Царствование Его величества Николая II», в которой не без определенной куртуазности, присущей всегда книгам тако­го рода на основе воспоминаний, нарисовал более или ме­нее правдивую историю семьи Романовых.

Ни сам император, ни Александра не заблуждались на сей счет. Им было известно, что во всех уездах, во всех губерни­ях империи принимали посланцев революционных групп. Многочисленные забастовки, проходившие, правда, без се­рьезных последствий, дерзкие декларации членов государ­ственной Лумы, которые тут же подхватывала враждебно настроенная пресса, принуждали этих революционеров ис­кать любой предлог для общенационального возмущения и протеста. Не рисковали ли в определенном смысле и сами государь с государыней, решившись провести празднества, которые не имели почти никакого отношения к их родослов­ной?

Но успех праздника был бесспорным, — в течение не­скольких недель по всей стране царило такое веселье, кото­рое уже не наблюдалось на протяжении нескольких поко­лений.

Государь с государыней совершили символическое па­ломничество по тем губерниям, где находилась колыбель семьи Романовых. В Москве, Владимире, Ярославле, Кост­роме, — в едином общенациональном порыве все забывали накопившиеся с годами огорчения и обиды, вдоль берегов Волги выстраивались целые толпы людей, которые следова­ли за императорской четой.

Первый из Романовых — Михаил был избран царем в шестнадцатилетнем возрасте, после периода Смуты, двух Лжедмитриеви правления Бориса Годунова. Поднимаясь по иерархической лестнице, он стал еше и Московским патри­архом.

Все члены императорской семьи посетили тот монас­тырь, в котором скрывался от врагов Михаил Романов. По какому-то странному стечению обстоятельств, тот монас­тырь, в котором жил основатель династии, назывался Ипа­тьевским! Ипатьевским назывался и тот дом в Екатеринбур­ге, где одной самой черной в русской истории ночью все члены царской семьи были расстреляны, и их кровью окра­сился пол в страшном подземелье.

В древнем городе Кострома, в котором, казалось, каждый дом, каждая улица сами представляли собой реликвии, свя­занные с основанием их династии, последним государям Романовым был оказан восторженный прием, они были встречены таким ликованием, на что не могли рассчитывать даже в самых своих смелых ожиданиях.

Вдоль берегов Волги, по которой двигалась царская фло­тилия, выстроились священнослужители в своих шитых зо­лотом и серебром ризах, украшенных драгоценными камня­ми, с хоругвями в руках. Над великой русской рекой плыл мелодичный колокольный звон множества церквей и зати­хал где-то вдали. На пристанях, украшенных цветами, зеле­ными гирляндами, хоругвями и знаменами, Александру с Николаем, таких счастливых, несмотря на все испытания, таких еще молодых и влюбленных шумно встречала громад­ная толпа, что камердинерами и придворным приходилось успокаивать ее, и просить людей не так громко хлопать, так как из-за их оваций ничего не было слышно.

В тех местах, где пароход подходил к самому берегу, на­чиналась такая давка, такая толчея, чтобы первыми увидеть царя с царицей и опуститься передними на колени, что при­шлось особой службе наводить порядок. Старики ^крестья­не, которых посылала на встречу с государем каждая дерев­ня, тут же начинали произносить свои речи. И во всех них слышались те же слова:

— Царь ты наш дорогой, батюшка! Да будет славным цар­ствие твое. Мы все тебя так любим. Ты — наша надежа, царь! Мы тебе все желаем долгих лет жизни...

Другие паломники, пришедшие в оцепенение из-за пе­реживаемых глубоких чувств, тоже хотели произнести не­сколько слов, но так как у них ничего не получалось, они лишь подносили руки к губам и посылали императорской чете воздушные поцелуи, а маленькие детки у них на руках, бросали им цветочки...

Люди хотели подойти поближе к царскому пароходу, до­тронуться до него, и многие крестьяне стояли по грудь в воде, чтобы перехватить взгляд государя или государыни. А те, кто помоложе, подплывали к пароходу и барахтались в воде, словно дельфины, выражая свою громадную радость.

Эта бьюшая через край народная радость вселяла в Алек­сандру большую уверенность. Однажды она даже не выдер­жала, расплакалась. Царь бросился к ней, подумав, что ей плохо. Она взяла себя в руки. Она прошептала чуть слышно:

— Ники, вот наша настоящая семья. Вот наши истинные друзья. Не забывай об этом. И только у одного человека до­стало мужество это сказать, — у отца Распутина...

Николай нахмурился. Только, чтобы удовлетворить Род- зянко, утишить гнев матери и всех членов семьи, он распо­рядился удалить от двора Распутина, но сейчас он все равно думал о нем, о том, что говорила ему жена.

Празднование трехсотлетия дома Романовых достигло апогея через несколько дней в Москве. В солнечный июнь­ский день Николай въехал на коне в Москву. На Красной площади он спешился. Вслед за группой священнослужите­лей, громко распевавших псалмы, он под вопли толпы — виват! — перешел через Красную площадь и вошел в Кремль. Это был настоящий триумф, который утешал их, заставлял забыть о черных днях и о раздорах, разрывающих их семью.

После возвращения в Санкт-Петербург в самый разгар лета праздник продолжался, — давались роскошные балы, что противоречило россказням некоторых придворных, сре­ди которых была и Екатерина Радзивилл, о том, что импе­ратрица якобы лишала весь свой двор, свое окружение, сво­их дочерей радостей светской жизни и заставляла всех их вести такое жалкое существование, которое никак не соот­ветствовало их высокому положению!

Санкт-петербургская знать, которой всегда так нравилось блистать, закатила для Их величеств такие великолепные, незабываемые торжества, такие потрясающие балы, которых никогда не забыть, тем более что это были последние безза­ботные, веселые императорские балы в России.

На таких балах для точного описания праздничных на­рядов, блестящих военных мундиров и драгоценностей, ук­рашавших всех дам, потребовалось бы искусство волшеб­ницы-феи из сказки, — везде стояли громадные букеты цветов, переливался звонкий хрусталь, а шампанское тек­ло рекой. На одном из них состоялся дебют Ирины Алек­сандровны, племянницы императора и любимой внучки вдовствующей императрицы Марии Федоровны, первый ее выход в свет.

Великая княгиня Ирина, — с которой я имел честь позна­комиться во время ее ссылки в Париже, часто приглашала меня за свой стол, — тогда она была еще молодой девушкой. Ее неповторимая легкая походка, которую она сохраняла до конца жизни, всегда вызывала восхищенные взгляды всех, кто оказывался рядом.

Она видела, как к ней подошел самый красивый молодой князь той поры, Феликс Юсупов, сын княгини Зинаиды Юсуповой, который, после того как его старший брат погиб на дуэли, стал единственным наследником самого большо­го состояния в империи.

Их помолвка была короткой, уже в феврале 1914 года они сочетались браком в церкви вдовствующей императрицы в Аничковом дворце, и в тот же вечер, став мужем и женой, они уехали в свадебное путешествие в Египет...

На том же балу произошло одно печальное событие. Ве­ликая княгиня Татьяна выпила стакан оранжада, который, как потом выяснилось был приготовлен на сырой воде. Вода в то время в Санкт-Петербурге была такой нечистой, что перед употреблением обязательно требовалось ее кипятить.

Несчастная Татьяна заболела брюшным тифом, и их пре­данный семейный доктор Боткин проводил у изголовья больной долгие часы в самый критический период протека­ния болезни.

Довольные поразительным успехом торжеств по случаю трехсотлетия дома Романовых, убежденные в том, что рус­ский народ, несмотря на пессимистические предостереже­ния со стороны некоторых их близких, их любил и сплачи­вался вокруг них, Николай с Александрой завершали

1913 год в умиротворенной атмосфере, вознося хвалу Госпо­ду, который несомненно, оберегал их взаимную любовь...

Несмотря на неторопливую, но активную работу по рас­колу, которой занимались некоторые революционные тече­ния из-за границы, чтобы покончить с определенным, на­мечавшимся улучшением жизни народа, — чем особо отли­чались промышленные круги Германии, — русский народ все же сохранял спокойствие. Он продолжал трудиться, не помышляя о бунтах против государя. Но правящий класс все недовольно ворчал, фрондистски настроенное дворянство старалось держаться от всего подальше, а писатели, журна­листы, адвокаты, университетские профессора, в общем, вся эта интеллигенция, подталкивала страну к анархии. Русский народ не знает чувства меры, особенно в политике. Он — не монархист по убеждениям, он — анархист. Середины не дано. Ленин учуял нужный момент, чтобы собрать воедино все разрушительные силы в обществе, чтобы поставить их на службу самому великому своему фарсу под маской свободы!

Тем не менее в начале 1914 года Санкт-Петербург жил в относительном спокойствии, без всяких потрясений. Все знали, что знаменитый русский магнат Савва Морозов от­правлял Ленину банковские чеки, поддерживал призывы к выступлениям в солдатских казармах и на фабриках.

Класс буржуазии, левая интеллигенция считали теперь хорошим тоном всячески поощрять подрыв основ порядка; и теперь не только молодые люди симпатизировали различ­ным темным элементам, призывавшим к измене, но и по­жилые, устроенные в жизни люди полагали, что обладают «чувством будущего*, когда дискредитируют все то, что де­лали царь с царицей для блага народа.

Г од начался с неожиданно появившегося указа царя о введении в стране «сухого закона». Одновременно с этим Николай в довольно грубой манере освободил от обязанно­стей председателя Совета министров Коковцова. Он, в ка­честве утешения, получил титул графа, и был заменен на сво­ем посту Иваном Логгиновичем Горемыкиным, довольно пожилым, печального вида человеком.

Правительство до сих пор получало большую часть сво­их доходов от монополии на продажу водки, и революцио­неры громко обвиняли министров в том, что они в резуль­тате обогащаются за счет разорения народа. Однако нужно подчеркнуть, что Николай II сделал для свое го народа гораз­до больше, чем его предшественники. В силу своей мягко­сти, чувства справедливости, царь решил принять «сухой закон». И тут же этим воспользовалась оппозиция, — все начали истошно кричать, что «сухой закон», — это тиран- ский закон, который ограничивает свободу народа.

В то же время начинало поднимать голову организован­ное движение мятежников, которое подтверждало худшие опасения. Бастующие рабочие не знали, что им требовать, и не могли точно сформулировать свои претензии.

Когда кое-кого из них задерживали, то никто из них тол­ком не мог объяснить властям, по какому поводу те бунту­ют, и многие из них — то ли по доброй воле, то ли по при­нуждению, — признавались, что им за их выступления пла­тила какая-то таинственная организация, которая требовала за свои деньги, чтобы они бросали работу и создавали повсю­ду беспорядки.

В Санкт-Петербурге за все время правления Николая еще не было достигнуто столь блестящих успехов. Все го­родские улицы были ярко освещены, набережные Невы от­ражали ослепительный свет громадных люстр в таких рос­кошных дворцах, которых прежде еще не видели. Магази­ны ломились от самых разнообразных продуктов, в особых местах торговали дорогими деликатесами, в ювелирных лавках толпились клиенты (ювелирный дом Фаберже стал главным центром притяжения всех изысканных дам импе­рии). Чуть ли не каждый день появлялись самые невероят­ные, порой противоречивые сенсационные сообщения о жизни двора и высшего общества. Такие скандалы весьма прельщали всех праздношатающихся, которые, выходя от парикмахера или сапожника, минуя книжную лавку, чай­ный Салон или магазин мод какой-то почтенной францу­женки, повторяли все сплетни, добавляя в каждую какие- то пикантные детали, возникшие у них в воображении или просто выдуманные.

Разве самым громким не стал скандал с Нижинским, о котором судачили, роняя фиалки, до хрипоты все дамы?

После представления балета «Жизель» театр Его импера­торского величества запретил танцору выходить на сцену. По какой же причине? Дело в том, что Нижинский вышел танцевать в очень плотно облегающем и очень коротком трико и из него выпирало то, что обычно мужчина должен скрывать. Какая наглость! Какое бесстыдство! Княгини с Украины, прибалтийские баронессы, жены послов откры­то высмеивали артиста. Вдовствующая императрица, как говорили, бросив несколько негодующих, уничтожающих взглядов на сцену из своей императорской ложи, встала и покинула театр. Нескольких молодых девушек, которые только что осуществили свой первый визит в высшее обще­ство, возмущенные такой непристойностью матери в пани­ке тащили за руку к выходу. Нижинского уволили.

Но в основном повсюду царило веселое настроение из-за недавно состоявшихся торжеств, посвященных трехсотлетию дома Романовых, и оно давало о себе знать во всем юроде. Все только и говорили о балах, на которых часто присутствовали великие княжны, дочери Николая 11, которые беззаботно там развлекались на радость всем петербуржцам.

В Аничковом дворце Мария Федоровна давала велико­лепный бал в честь своих внучек. Этот бал посетила и Алек­сандра Федоровна, но она пробыла на нем только до полу­ночи. Царь, сопровождавший дочерей, оставался до поло­вины пятого.

В поезде по дороге в Царское Село он пил горячий чай и слушал, как его девочки восторженно обменивались свои­ми впечатлениями...

Тем временем великая княгиня Ольга, красивая, застен­чивая девушка, достигла своего восемнадцатилетия, и теперь в царской семье стали подумывать, — не выдать ли ее замуж, правда, не оказывая в этом на нее никакого нажима. В каче­стве возможного претендента на ее руку называли принца Уэльского. Хотя императрица очень желала такого брачно­го союза, но дело дальше разговоров так и не пошло. Принц оставался холостым до 1936 года, и на двадцатый год русской революции он, будучи королем, отказался от трона только ради того, чтобы жениться на миссис Уоллис Уорфилд Сим­псон. Более серьезные виды были связаны с кронпринцем Каролем, наследником румынского престола. Намечался даже полуофициальный визит императорской четы в Буха­рест. Но состоялся только короткий однодневный визит в румынский порт Констанцу на Черном море. Весь день ру­мыны разглядывали эту русскую девушку, понимая, что она могла стать их королевой. Но сама Ольга была решительно настроена против такого брака. Она призналась воспитате­лю Жильяру: «Я не хочу этого. Папа обещал не принуждать меня. Я не хочу покидать Россию. Я русская и хочу остаться ею на всю жизнь...»

Великая княгиня, бесспорно, была привязана к своим сестрам, матери, которой тоже не очень нравилась такая идея — отправить свою дочь в другую страну, на чужбину, о которой она ничего толком не знала. Брачный проект таким образом провалился. Императрица не желала навязывать свою волю дочерям, если только речь не шла о благополу­чии русской короны.

Как теперь было приятно, как легко жить в Александров­ском дворце!

Весной 1914 года цесаревич почти совсем оправился от криза в Спале, произошедшего восемнадцать месяцев назад, и теперь, к радости родителей, только чуть заметно хромал. Он даже мог без особых усилий сгибать больную ногу. Каж­дый день Александра благодарила Пречистую Деву, опуска­ясь на колени перед образами в своей небольшой, узкой молельне. Она не забывала об обещании Распутина выле­чить ее ребенка, и сердце ее наполнялось благодарностью к этому мужику. Однажды майским ясным утром царь, кото­рый с семьей отдыхал в своем любимом Ливадийском двор­це, решил взять сына на прогулку в горах. В такой прогулке в окрестностях Ливадии должны были принимать участие только одни мужчины. Александра с дочерьми остались дома сидеть за пяльцами.

После завтрака к крыльцу подкатили два автомобиля для туристических поездок. В первый сели Алексей с отцом, его воспитатель Пьер Жильяр и еще один офицер с царской яхты «Штандарт», во второй — матрос Деревенько и один из казаков личной охраны.

Как было приятно находиться в этом лесу, пропитанном чудесным бальзамом! Целью вылазки была высокая бурая скала, которая называлась Красным пиком, с которой от­крывался величественный вид на долины внизу и бирюзо­вое море. С другого склона открывался удивительный вид на цепь высоких острых заснеженных вершин, любоваться ко- торыми было одно удовольствие.

Они подошли к площадке, на которой лежал чистый, рыхлый снег. Отец разрешил сыну поиграть со снегом. Мальчик бегал, подпрыгивал, катался по снегу, падал, под­нимался, в общем резвился, словно медвежонок, вырвав­шийся из клетки на волю. Царь внимательно следил за сы­ном, чтобы тот не совершил какую-то оплошность. Какой чудесный денек! Николай впервые поверил, что тяжкое ис­пытание там, в Спале, осталось позади, что его мальчик выз­доровел, что он может вполне рассчитывать занять трон, когда пробьет его, Николая, час отправляться в невидимый, потусторонний мир.

Александра видела, в каком отличном настроении воз­вращались отец с сыном. Оба были такие спокойные, уми­ротворенные. Александра улыбалась. Тихо спросила царя: «Может, Господу угодно покончить с нашими испытания­ми, как ты думаешь? И. теперь снова всех нас ждет впереди только радость?»

Император нежно привлек ее к себе и смотрел на нее лас­ково, как обычно. Эти незабываемые крымские вечера обе­щали им море блаженства.

Но лето 1914 года было примечательно не только этим. И политический барометр в Европе указывал на «ясно». Повсю­ду люди уезжали в отпуска. Слухи о близкой войне, которы­ми кишела весь прошлый год пресса, казалось, рассеялись после первых благодатных майских дождей.

Короли, императоры, главы государств совмещали ис­полнение своих обязанностей с отдыхом, они наносили ви­зиты друг другу, совершали морские прогулки.

Званые обеды, парады, дефиле, балы, дружеские пожела­ния занимали главное место в программах визитов главных лиц, ответственных за европейскую политику.

Однако под этой внешне благополучной картиной все резче проглядывали внутренние противоречия. Союзники объединялись: английский король Георг V нанес визит в Париж, к кайзеру приезжал австрийский эрцгерцог Франц Фердинанд, президент Франции Раймон Пуанкаре посетил в Санкт-Петербурге русского царя.

20 июня произошло событие, исполненное глубокого символизма: энергичный британский адмирал сэр Дэвид Битти, командующий первой эскадрой линейных кораблей флота Его величества, привел свою флотилию на Балтику с дружеским визитом. Тысячи русских приходили полюбо­ваться на английские корабли, стоящие на рейде в Крон­штадте. Военно-морская мощь Великобритании производи­ла на них должное впечатление, и многие теперь видели в лице Англии своего надежного союзника.

После того как Битти со своей эскадрой покинул русские берега, царская семья отправилась на своем «Штандарте» в ежегодный двухнедельный круиз вдоль берегов Финляндии.

Но спустя четыре дня, 28 июня, когда все наслаждались на борту морской прогулкой, они узнали об ужасной вести, — в боснийском городе Сараево был убит австрийской эрцгер­цог Франц Фердинанд!

 

XXII.

В 1914 году Австро-Венгерская империя со своим соро­камиллионным населением представляла собой пестрое лоскутное одеяло, сотканное из различных провинций, на­циональностей, разбросанных по Центральной Европе и на севере Балкан. Три пятых ее населения составляли славяне. Но империей фактически управляли не они, а два неславян­ских народа, — австрийцы и венгры, и славянские народы, стонавшие под двойным ярмом, — Оттоманской империи и Вены, мечтали только о реванше и о настоящей независи­мости.

Одной из таких беспокойных славянских областей было маленькое независимое королевство Сербия, о которой Гер­манский император говорил, что это — не страна, а «логово бандитов». Но Сербия обладала большим влиянием на не­большие королевства, раболепно служившие австрийскому орлу, и явно представляла собой большую угрозу для Фран­ца Иосифа, а его генеральный штаб разрабатывал планы ее уничтожения. Начальник австрийского генерального шта­ба фельдмаршал Конрад фон Хотцендорф во всеуслышание называл Сербию «маленькой опасной гадюкой».

Однако уничтожить свободолюбивую Сербию было не так-то просто. В 1914 году Францу Иосифу было восемьде­сят четыре года. Он взошел на трон давно, в 1848 году, и все его правление было отмечено громкими трагедиями. Его брат Максимилиан, став мексиканским императором, был расстрелян повстанцами. Его единственный сын — наслед­ный принц Рудольф — покончил жизнь самоубийством вме­сте со своей любовницей в охотничьем домике в Майерлин- ге. Жена Франца Иосифа — знаменитая императрица Ели­завета— пала от кинжал а террориста в Женеве. Егоплемян­ник и наследник престола Франц Фердинанд не подчинил­ся его воле и женился на особе не королевской крови — графине Софье Хотек. После этого брака старый император соглашался предоставить право на престолонаследие Фран­цу Фердинанду при одном условии, что ни один из его де­тей от Софии не будет претендовать на престол. Ненависть между дядей и племянником не убывала. Его жена София подвергалась при австрийском дворе всевозможным униже­ниям, там постоянно подчеркивали, что она — низкого про­исхождения, и расстроенный этим эрцгерцог постоянно устраивал громкие скандалы, требуя от императорской се­мьи изменить свое отношение к его жене. Франц Ферди­нанд, памятуя о преклонном возрасте нелюбимого дядюш­ки, надеялся, что в будущем, после его смерти все уладится.

Трезвый политик, он стал заигрывать со славянами и даже официально допустил их к участию в правительстве. На эрц­герцога ополчились все. Австрийские и венгерские мини­стры вовсе не желали делить власть с третьей силой — сла­вянами. Но, с другой стороны, славяне опасались, что учас­тие их представителей в правительстве заставит их всех расстаться со своей мечтой о создании Великого Южносла­вянского королевства.

В качестве первого примирительного шага Франц Фер­динанд решил нанести официальный визит в Сараево с це­лью укрепления дружбы. Одновременно он собирался при­нять участие в маневрах австрийской армии в горах Боснии. Чтобы усилить эффект своего дружеского жеста, Франц Фердинанд взял с собой жену, мать его троих детей, лишен­ных Францем Иосифом прав на наследство.

В этот день Франц Фердинанд был в мундире австрий­ского фельдмаршала, над его шляпой развевались перья плюмажа.

Его радушно встречали горожане с высоко поднятыми руками в знак приветствия, все улыбались, в витринах ма­газинов были выставлены портреты эрцгерцога, повсюду, со всех сторон трепетали флаги и знамена. Жаркое солнце ярко освещало этот пропитанный духом Востока город. Кортеж из шести машин медленно ехал по городским улицам. Он с Софьей находился на заднем сиденье второго открытого авто.

Когда процессия приближалась к ратуше, шофер маши­ны эрцгерцога увидел, что кто-то из толпы бросил в них ка­кой-то предмет. Он нажал на акселератор. Машина рвану­лась вперед и бомба, которая должна была взорваться на коленях Софьи, рванула под колесами следующего автомо­биля. Два офицера охраны были ранены. Молодой серб, бро­сивший бомбу, бросился бежать через мост, но был схвачен полицией.

Когда эрцгерцог вошел в ратушу, он был бледен и силь­но напуган.

— Приезжаешь к вам с визитом, — сказал он, едва сдер­живая свой гнев, — а вас встречают бомбами!

Губернатор провинции язвительно спросил его: «Неуже­ли вы считаете, что все Сараево наводнено убийцами?* Было принято решение возвращаться другой дорогой. Но шофер первого автомобиля, вероятно, забыв об этом, вновь поехал по старому маршруту. Кто-то из второго автомобиля крик­нул ему:

— Дурак! Не туда...

Шофер, спохватившись, резко затормозил. Машина ос­тановилась в пяти метрах от глазеющей толпы. В эту минуту какой-то молодой, стройный человек, лет восемнадцати, вытащив из кармана пистолет, произвел два выстрела по супружеской паре. София пыталась закрыть собой мужа. Франц Фердинанд продолжал сидеть прямо. Никто в сума­тохе и не заметил, что он тоже ранен. Вдруг его безжизнен­ное тело стало сползать с сиденья, кровь из раны в горле хлы­нула на его зеленый мундир. Через пятнадцать минут в зале, где официанты готовили охлажденное шампанское для при­ема, эрцгерцог скончался. Итак, преступление было совер­шено. Убийцей оказался девятнадцатилетний Гаврило Принцип — босниец сербского происхождения. Таким об­разом, австрийское правительство получало отличный пред­лог, чтобы «раздавить эту маленькую гадюку» — Сербию, и, начиная с этой минуты, судьба всей Европы кардинальным образом менялась.

 

* * *

В это время к царской семье вновь вернулись прежние тревоги. Когда члены семьи поднимались в Петергофе по трапу на яхту «Штандарт», чтобы отправиться в ежегодный круиз вдоль берегов Балтийского моря, Алексей вдруг осту­пился и подвернул лодыжку. Нога стала болеть, и к вечеру боли стали невыносимыми. На следующий день, утром, яхта бросила якорь в одном из финских фиордов. Ребенок силь­но страдал. Кровотечение продолжалось всю ночь, сустав распух, утратил подвижность. Доктор Боткин не отходил от больного. Он все время ободрял императрицу, которая была бледной как полотно. Мол, не все так уж серьезно,

Ни министры, ни сам император не допускали и мысли, что подлое убийство в Сараево может привести к войне. Он решил в столицу не возвращаться, атак как состояние цеса­ревича немного улучшилось, было принято решение про­должать круиз.

Через день после смерти эрцгерцога на «Штандарт» при­шла еше одна важная новость, всполошившая всю семью: произошло новое покушение. На сей раз речь шла о Распу­тине. Такая новость быстро облетела яхту, но все говорили об этом только шепотом. Все теперь надеялись, что со «стар­цем» покончено, хотя никто не осмеливался говорить об этом открыто. Императрица не скрывала своего тревожно­го состояния. Она постоянно молилась и ежедневно посы­лала телеграммы в Покровское. Вскоре она узнала всю прав­ду. Распутин от раны не умер. Его перевезли в больницу в Тюмень, состояние его было довольно серьезным, но врачи считали, что им удастся спасти ему жизнь.

— Что же произошло?

Когда Распутин 27 июня возвращался в свою деревню, за ним незаметно следовала по пятам одна женшина, блажен­ная, — ее звали Хиония Гусева, и, как выяснилось позже, ее подослал монах Илиодор. Эта склонная к истерическим припадкам женшина долго следила за «старцем», в его дерев­не. Когда Распутин шел на почту, чтобы отправить телеграм­му императрице, она подошла к нему на углу одной улицы и протянула руку за подаянием. Когда Распутин остановился и стал шарить в карманах, чтобы дать ей несколько монеток, она вонзила ему в живот нож и тут же принялась истерично орать: «Наконец, я убила Антихриста...»

Какое, однако, странное совпадение, — два дня, два по­кушения и оба они будут иметь серьезные трагические по­следствия. Распутин был тяжело ранен. Ему удалось каким- то чудом избежать смерти. Две недели врачи не могли пору­читься, что он выживет. Ему пришлось провести на боль­ничной койке почти все лето.

Он тогда еще не знал, какие ужасные грозовые события заволакивали небо над Россией. Его отсутствие в император­ском окружении в это время помешало ему сыграть свою спасительную роль не только во имя царя, но и во имя всей Европы.

Самую большую ответственность за трагедию 1914 года нес, несомненно, кайзер Вильгельм Н. Разумеется, его союз с Австрией требовал от него выполнения определенных взя­тых на себя обязательств. А драма в Сараево стала лишь удоб­ным предлогом для возобновления всех жалоб со стороны Франца Иосифа в отношении сербского народа.

Этот престарелый деспот, который всегда мечтал о гром­ких триумфах Габсбургов и о господстве над всем Балкан­ским полуостровом, без малейших колебаний, решил вос­пользоваться договором с Германией и составить такой на­глый, такой оскорбительный ультиматум, который она не могла бы отвергнуть.

Такой ультиматум и был составлен в Вене* Его канцлер и министр иностранных дел граф Бертольд зачитал его на за­седании Совета министров, и все его коллеги шумно одоб­рили этот провокационный документ.

— Нам не нужен никакой дипломатический успех, нам нужно как можно больнее унизить сербский народ, и толь- ко крупная боевая операция поможет нам покончить с этой неразрешимой проблемой.

Берлин в равной степени был такого же мнения. Но Виль­гельм лицемерно заявил, что Сербия не склонит головы даже перед таким ультиматумом, и война в таком случае неизбеж­на. Он советовал Францу Иосифу действовать быстро, стре­мительно. Нельзя допускать в этот конфликт другие страны. Нужно поскорее поставить весь мир перед свершившимся фактом.

Оба императора от души радовались ловушке, которую они расставили. Но 25 июля все их макиавельские замыслы были развеяны ответом Сербии, прозвучавшим как гром среди ясного неба. Этот храбрый народ не был готов к воо­руженной борьбе. Сербы, стараясь избежать военного стол­кновения, принимали все условия ультиматума, причем с такой покорностью, что в Вене просто опешили. Сербия даже шла на такие уступки, которые могли задеть их нацио­нальное достоинство. Белград предлагал уладить все спор­ные вопросы мирным путем, после чего дожидаться вердик­та, вынесенного Международным судом в Гааге...

Теперь во все канцелярии руководителей европейских государств и днем, и ночью, непрерывно поступали новости, которые порой противоречили друг другу.

«Мир сохранен», — утверждали в Лондоне. В Париже придерживались точно такого мнения. Санкт-Петербург, где желали только мирного разрешения конфликта, терпе­ливо ожидали окончательного решения. Наконец, 28 июля Бертольд со своими коллегами его приняли. Австрия отвер­гла капитуляцию Сербии и собиралась объявить ей войну.

Вильгельм и не собирался призывать Вену к благоразу­мию. 27 июля его посол в Париже барон фон Шен телегра­фировал: «По мнению французов, если Германия и Фран­ция предпримут совместные действия, — одна в Вене, а дру­гая — в Санкт-Петербурге, — то можно будет найти разум­ное решение, которое обеспечит нам мир».

Но Вильгельм на это жестко ответил: «Пусть действуют только в Санкт-Петербурге».

Не стоит считать, что германский генеральный штаб сле­по выполнял все указания Вильгельма. Барон Хольштейн, эта самая одиозная фигура, отлично охарактеризовал импе­ратора в одной сжатой фразе: «У императора лежит сердце к театру, а не к политике».

Австрия отвергла капитуляцию Сербии и объявила ей войну. 29 июля, в 5 часов утра, австро-венгерская артилле­рия начала обстрел столицы Сербии Белграда, находящего­ся на противоположном берегу Дуная.

В ту же ночь, с 28 на 29 июля, Вильгельм с Николаем об­меняли сь телеграммами.

На обвинения в адрес Сербии царь отвечал так: «Преступ­ная война объявлена слабой стране. Возмущение в России, полностью разделяемое мною, огромно. Я предвижу, что очень скоро буду вынужден под давлением, оказываемым на меня, принять крайние меры, ведущие к войне. Вильгельм, умоляю тебя, во имя нашей старой дружбы сделать все, что в твоих силах, и остановить своих союзников, чтобы они не зашли слишком далеко».

А Вильгельм все пытался усыпить бдительность Николая. Через донесения своих многочисленных шпиков, разбро­санных по всей России, своих дипломатических агентов во главе с престарелым германским послом графом Пуртале- сом в Санкт-Петербурге, он знал, что русская империя сей­час к войне не готова, что в доме Романовых образовалось множество трещин, и его противникам нужно лишь немно­го везения, чтобы увидеть, как он рухнет, и, таким образом, опасный для Германии сосед не сможет оказывать помощь Франции, которую нужно было захватить, — давно такое время пришло...

29 июля германский военный атташе Вильгельма генерал Келиус сообщил ему о своей беседе с князем Юрием Трубец­ким, генерал-адъютантом царя:

«Царь войны не хочет. Он выражает надежду, что Ваше величество посоветует Австрии не сильно давить на пружи­ну, признать добрую волю Сербии и предоставить рассмот­рение этой сербской проблемы другим европейским держа­вам или Международному суду в Гааге.

Но уже 30 июля всем европейским странам стало ясно, что обе немецкие империи решительно отказывались от любого урегулирования. Ими были отвергнуты все предложения о посредничестве от Парижа, Лондона и Санкт-Петербурга, Русский генеральный штаб располагал всеми доказатель­ствами, чтобы опасаться того, что под предлогом войны с Сербией, Австрия тайком готовила всеобщую мобилизацию в стране. К тому же бомбардировки Белграда вызывали та­кую гигантскую волну гнева русского народа, с которой ни­как нельзя было не считаться.

Разбушевались страсти православного панславизма, — ими были охвачены Москва, Киев, Казань, Санкт-Петер- бург, Новгород, Одесса. При таком всенародном возмуще­нии Николай старался сохранять спокойствие. Он думал, что хорошо знает своего немецкого кузена. Ведь еще несколько дней назад, во время официального визита в Санкт-Петер­бург президента Французской Республики Раймона Пуан­каре, он его успокаивал:

— Поверьте мне, я слишком хорошо знаю Вильгельма. Он — типичный немецкий фанфарон. Во всех его поступ­ках полно шарлатанства... Он никогда не осмелится напасть на коалицию Франции с Россией, к которой в скором вре­мени присоединится и Англия..,

Всеми своими силами, всей щедростью своего сердца, благородством души, Николай стремился избежать войны, несмотря на мнение незрелых умов из его окружения, что она, эта война, никакой смертельной опасности не пред­ставляет, и вопреки им эта опасность очень и очень скоро возникла.

Теперь, когда России приходилось решать такую слож­ную дилемму, Александра не могла сомкнуть глаз ни днем, ни ночью.

С одной стороны, преступления, совершаемые австрий­цами в Сербии, которую безжалостно уничтожал веролом­ный сосед, заставляли Россию оказать ей помощь, а с дру­гой, великий союз, заключенный Александром III с Фран­цией, который ее муж безоговорочно поддерживал, стремясь к еще более тесному сотрудничеству с этой страной, в то же время предусматривал вмешательство русской армии, в слу­чае если немецкие солдаты вступят на территорию Франции.

Александра по-прежнему часами молилась перед образа­ми, умоляла Пресвятую Деву подтолкнуть своим советом императора к верному решению.

Сколько раз ее обвиняли во вмешательстве в политику. В это время она старалась держаться от нее подальше, а поз­же, когда разыгрывалась драма, ее принудили к взятию на себя такой высокой ответственности против ее собственной воли события, которые от нее совсем не зависели. Если царь примет на себя обязанности верховного главнокомандую­щего, то ему придется уехать далеко от столицы, и она фак­тически становилась регентшей в империи и была мораль­но готова к такой роли.

 

* * *

Знаменитый австрийский ультиматум, предъявленный Сербии, поднес фитиль к бочке с порохом. Все страны Ев­ропы были обеспокоены таким недружелюбным жестом, — стареющий император Франц Иосиф никогда бы его не сде­лал, не осмелился, если бы его к этому лицемерно не под­талкивал кайзер в Берлине.

Министры, собравшиеся в тот день в рабочем кабинете царя, понимали, что этот ультиматум, конечно, задевает и Россию.

Великий князь, генеральный инспектор армии, Николай Николаевич и министр иностранных дел С. Сазонов выра­жали свое возмушение и оба высказывали свое глубокое убеждение: Россия не должна, не имеет права, молча наблю­дать за унижением, которому подвергается маленькая Сер­бия. Нужно выполнять взятые на себя обязательства по ока­занию ей помощи, тем более что германская экспансия в этой славянской стране представляла собой и тысячу других опасностей. Войска Николая подтягивались к австрийской границе. Германии только того и было нужно, хотя это и не было никакой военной провокацией, а лишь мерой предос­торожности, направленной против Австрии, чтобы немед­ленно прийти на помощь союзнику, если против него будет совершено нападение.

Царь писал матери: «Если на нас не нападут, мы не ста­нем ввязываться в драку. Совершенно ясно, что Россия пока не готова к войне».

Наладменный Вильгельм захлопывал все двери дипло­матии. Коварный германский император ночью 30 июля прислал царю такую телеграмму: «Только ты можешь спас­ти мир в Европе, если остановишь свои военные приготов­ления».

В полдень, 1 августа Германия объявила о всеобщей мо­билизации. Николай направил в Берлин свою последнюю депешу:

«Я понимаю, что ты вынужден провести мобилизацию, но мне хотелось бы получить от тебя гарантии, какие я дал сам, что эти меры не означают войны и что мы будет про­должать вести переговоры о сохранении мира, стольдоро­гого для наших с тобой сердец. С Божьей помощью наша долгая и испытанная дружба способна предотвратить кро- вопролитие. С надеждой жду твоего ответа. Ники».

Но в пять часов пополудни германский посол граф Пур- талес вручил Сазонову ноту об объявлении войны.

Все, жребий брошен!

Императрица с самого начала возникшего кризиса убеж­дала мужа в вероломстве и коварстве Вильгельма. Она слиш­ком хорошо его знала, презирала его, и все те плохо инфор­мированные люди, которые говорили о ее «прогерманских симпатиях» жестоко ошибались.

В то время, когда уже были начаты боевые действия, а германский посол находился на пути в Берлин, Николай получил еще одну телеграмму от Вильгельма: «Прикажи сво­им войскам ни при каких обстоятельствах не нарушить на­ших границ и тогда сможешь сохранить мир. Вилли».

И эта телеграмма была получена спустя шесть часов пос­ле начала боевых действий. Поздно ночью Александра с Николаем в его кабинете возмущались действиями кузена.

Императрица спросила:

— Ты, конечно, не будешь отвечать на такое предатель­ство, Ники?

— Конечно, нет!

— Он был всегда нам врагом. Твое благородство всегда выводило его из себя. Ведь не ты вверг всю Европу в это бе­зумие, это его рук дело!

2 августа 1914 года в Зимнем дворце царь официально объявил о начале войны с Германией.

В этот яркий солнечный летний день толпа заполнила громадную Дворцовую плошадь. Эта весть, как это ни странно, сняла груз со многих. Все были взволнованны, распевали церковные гимны, издавали радостные вопли, — словно всех охватил непреодолимый приступ патриотизма, который вполне мог ликвидировать глубокий раскол в стране. На берегу Невы, куда должен был прибыть царь из Петергофа, толпилась публика. Вся река была запружена парусными яхтами, лодками, катерами, рыбацкими шхуна­ми. Повсюду развевающиеся знамена, трепещущие ленты в руках...

Когда император с императрицей вступили на набереж­ную у Дворцового моста, они были оглушены мощными криками: «Батюшка! Батюшка-царь, веди нас к победе!»

Рядом с Николаем, одетым в мундир, пехотного полков­ника стояла Александра в длинном белом платье до пят и слушала восторженные крики толпы. Она подняла повыше поля широкой шляпы, чтобы все могли видеть ее лицо. Сле­дом за родителями шли четыре великие княгини, они чув­ствовали себя стесненно, но все равно мило улыбались. Не было только цесаревича, у него еще болела нога, и он остал­ся, плача от досады, в Петергофе.

Еще никогда энтузиазм народа, сплотившегося вокруг своего императора в час общенациональной опасности, не был таким бескрайним, искренним, переливающимся через край; он исторгал слезы у всех тех, кто словно очарованные, наблюдали за этим могучим, единым порывом любви к сво­ей родине, к своему монарху. Казалось, что время раздоров, неуступчивых политических требований профсоюзов, глу­хой вражды оппозиции отступает, уступая место гармонич­ному могуществу народа, который выражает свое полное доверие, более того, глубокую любовь тому, кто поведет их к победе. Тысячи людей, мужчин и женщин, подхватывали священный гимн старой России «Боже, царя храни!», и воз­бужденная толпа расходилась перед этой скромной супру­жеской четой, — он в форме цвета хаки, она в белом платье, как простая офицерская жена.

Волна патриотизма охватывала все на своем пути, — сол­датские казармы, университетские аудитории, фабрики, за­воды, морское доки, заставляла изменить всех свое обычное поведение. Рабочие сменили красные революционные зна­мена на иконы и портреты царя. Студенты добровольно за­писывались в армию. На городских улицах восторженно приветствовали армейских офицеров. В деревнях на тускло освещенные улицы по вечерам высыпали жители всех воз­растов, крестьяне увлеченно повторяли громкие слова, ко­торые могли волновать только сердце славянина: «За веру, за царя, за Отечество, за Бога...»

В мгновение ока разбушевавшаяся толпа захватила гер­манское посольство в Санкт-Петербурге. Ворвавшись в зда­ние, возмущенные люди били окна, ломали дорогую мебель, рвали гобелены и картины, выбрасывали на улицу фарфо­ровую и стеклянную посуду, хрустальные вазы, рушили со­брание мраморных и бронзовых скульптур эпохи Ренессан­са. Накинув веревочные петли на бронзовых коней, увенчи­вающих портик здания, эту гордость Вильгельма II, сотни рук принялись тянуть за веревки и сбросили их на мостовую с громадным грохотом, перекрывавшим восторженные воп­ли негодования и удовлетворения.Теперь царю предстояло ехать в Москву. По древнему обычаю, всегда перед началом войны в Московском Крем­ле проходил молебен, религиозная служба благословения русской армии. К 17 августа, когда Николай с семьей, при­был в Москву, весь город кипел еще большим, чем Петер­бург, энтузиазмом.

Александра, словно лунатик, следовала повсюду за му­жем, принимала участие во всех шествиях, всех важных ме­роприятиях, требуемых короной. Этот бесконечный празд­ник уже начинал ее беспокоить. Ее материнское сердце, которое всегда чувствовало опасность, угрожавшую ее де­тям, болело, но она мужественно скрывала все свои страда­ния. Как могли все эти молодые безумцы выражать такой запредельный энтузиазм перед океаном ненависти, который приводил к преступлениям, кровопролитию, убийствам, продолжительному трауру?

Такой замешанный на трагедии лиризм действовал на нервы императрице. Николай, куда больший, чем она, фа­талист, куда больший, чем, она славянин, демонстрировал свое умение приспосабливаться к действительности с помо­щью только одного слова — ничего! Это «ничего» было слов­но поговорка для русского человека* «Ничего» — вот он воз­глас фаталиста, вызывающий паралич мысли, которая зас­тавляет человека не предпринимать никаких усилий, так как глубокая внутренняя вера в совершенство всего божествен­ного убеждало его, что все идет к лучшему при любых, даже самых печальных обстоятельствах.

Человек мужественный, что отличало его от многих го­сударей, которым приходилось решить приблизительно та­кие же проблемы, Николай чувствовал, как в нем самом и вокруг него укрепляется дух борьбы, дух, который вселяет уверенность в его армию.

Он захотел лично возглавить высшее военное командо­вание своей страны!

Все министры заклинали этого не делать. Они убежда­ли, что его нахождение во дворце или поблизости от сто­лицы было гарантией успешного функционирования пра­вительства; он не должен компрометировать себя, ронять свой престиж при проведении военных операций, нести от­ветственность за их успешный исход; не его это, государе­во, дело.

Чтобы уступить таким уговорам, он передал все полно­мочия главнокомандующего своему дяде, великому князю Николаю Николаевичу.

Многие биографы задавались абсолютно беззлобным вопросом, — был ли способен Николай II на настоящую дружбу, так как у окружавших его складывалось впечатле­ние о его одиночестве, одиночестве постоянном, непреодо­лимом...

В таком наблюдении есть доля истины. Николай был по характеру мистиком. Он к тому же был однолюбом, — лю­бил жену, детей, семейный очаг. Его призвание шло от Бога, и только перед ним, Богом, да перед своей совестью он дер­жал ответ о всех своих действиях.

Не только его душевная щедрость, скорее его гуманизм, которых в нем так и не обнаружили те, кто писал о нем, за­ставляли его издавать указы о помиловании осужденных на смертную казнь, благодарить за работу своих министров, своих визитеров, этих отважных людей, но существовала граница, граница сокровенной нежности, через которую не мог переступить ни один человек. Как говорится в одной старинной народной песне:

«Истинное русское сердце

Любит лишь раз...»

Именно это беспокоило окружение монарха, членов его семьи, и всех тех, кто по своей занимаемой должности был обязан ежедневно общаться с ним.

Он смертельно устал, ему было сейчас не до веселья, свет­лые надежды покидали его, но испытываемый им страх, ду­шевная тревога, не завладели им еще так сильно, как други­ми, и это было заметно по его плавным жестам, по его спо­койным ответам.

Служить Богу, посвятить себя целиком России, — вот его первостепенные духовные цели, и еще наслаждаться самой утонченной, самой глубокой любовью в объятиях своей жены, а счастье его и желание все в этой жизни вынести уси­ливалось с каждым днем возраставшей к нему нежностью со стороны любимых дочерей и любимого сына.

Энтузиазм русского народа, похожий на исступление, с каждым днем возрастал, переливался через край, все хотели немедленно идти драться с немцами, и такие настроения все больше охватывали толпу, когда перед ней на балконе Зим­него появлялась императорская чета, которая обращалась к ней с горячими призывами, и приходилось долго ждать, покуда не утихнут громогласные «ура!» и хорошо известный рефрен «Боже, царя храни!».

Россия уже прощалась с первыми своими полками, ухо­дившими на фронт. Расставания были эмоциональными, но без тени отчаяния. Национальное единство народа крепло с каждым днем. Теперь в кафе, ресторанах, общественных местах не было слышно привычных разглагольствований студентов и тех, кто был постарше.

Прекратилась скрытая вредная пропаганда, мешавшая славянам действовать так, как они хотели. На вокзалах сол­даты набивались в товарные вагоны и в «телятники», кото­рые повезут их на фронт.

В каждой тесно прижавшейся локтями группе священник благословлял воинов. Все были в новенькой полевой форме. Среди них так много пылких, очень молодых, красивых людей.

Никогда еще не было такого единства между царем и на­родом. Рабочие пели, плакали, молились, эти грязные, гру­бые люди, самая революционно настроенная часть населения России на глазах превращалась в элитарную группу истинных патриотов, которые были готовы искренне положить свою жизнь за царя!

Сколько же из них вернутся, сколько останутся лежать на полях сражений?

В этой связи можно вспомнить Алексея Толстого, кото­рый писал в одном из своих произведений, — «русский на­род любил ползать на брюхе перед кем угодно, — будь то царь, Ленин или Керенский...»Это не совсем верно. Спросите сегодня толпы людей, покончивших с советским игом, — хотят ли они вновь уста­новления прежнего режима?

Но в то время, летом 1914 года, вся Россия, — стар и млад, — в едином патриотическом порыве выражали свое желание, свою исступленную готовность служить Отечеству.

Первые дни этой гигантской войны оправдывали наилуч­шие надежды, и люди в городах, и селах, и деревнях, затаив дыхание, ожидали хороших вестей с фронтов.

Генерал фон Раннекампф (несмотря на немецкую фами­лию, он был русским) вступил со своей армией в Восточную Пруссию и там с ходу овладел несколькими немецкими ук­реплениями. Он успешно продвигался дальше на Кенигс­берг.

Злобная ненависть против немцев клокотала в груди каж­дого русского. Лидеры революционеров, о которых было столько разговоров на различных собраниях, в светских са­лонах, и даже в армии, в составе делегации приехали к ве­ликому князю Николаю Николаевичу, только что назначен­ному верховным главнокомандующим, и торжественно по- клялисьему, что до тех пор, покуда не будет одержана победа над Германией, в империи не произойдет ни одного рево­люционного выступ л ения!

Какие красивые, возвышенные слова, исходящие, несо­мненно, из глубины сердца этих русских патриотов-идеали- стов, которые, однако, не понимали, что секретным оружи­ем врага, немцев, были не их вызывающие ужас снаряды, не грозные дальнобойные орудия, и даже не смертоносный газ, который они могли применить, а коварные широкомас­штабные политические маневры, тоже несущие смерть, — пропаганда раскола любыми средствами, включая шпионаж, измену, поддержку коммунистов, живущих за границей, в ссылке. Жена немецкого посла, графиня Пурталес, отличав­шаяся своим беззлобным безрассудством, проговорилась, когда прощалась со своими санкт-петербургскими друзья­ми, отправляясь с мужем на родину. Она переходила от од­ного к другому и со слезами на глазах, едва сдерживая рыда- имя, умоляла всех членов аристократических семей как мож­но скорее покинуть Россию, Она была уверена, что очень скоро Россия изведает предсмертную агонию из-за ужасной революции, А подпольная деятельность немцев, направлен­ная против России, продолжалась; ее цель была всем хоро­шо известна: любой ценой добиваться этого безумия, — уничтожения царского режима, вызывать любые беспоряд­ки, братскую междоусобицу, чтобы уже больше ничего не опасаться!

Как же министры Николая II могли полагать, что они ведут войну с благородным противником?

В Москве патриотический порыв населения не был на- стольно велик. Если петербургская молодежь, даже дворя­не со своим рыцарским духом отправлялись на передовую, то молодые московские коммерсанты предпочитали отсидеть­ся или платить большие деньги различным высокопоставлен­ным мошенникам, которые могли, используя свое влияние, направить их в медицинские части Красного Креста!

Императрица Александра, не теряя даром времени, орга­низовывала лазареты, комитеты оказания помощи нуждаю­щимся семьям. Она отказалась от всех светских развлечений, и ее близкие часто упрекали ее за то, что она нигде не пока­зывается.

Ее рабочий дет начиналсяс утренней службы в ее семей­ной церкви. В монашеском облачении сестер милосердия императрица подолгу работала вместе с двумя своими стар­шими дочерями, Ольгой и Татьяной, выполняя обязаннос­ти обычной медицинской сестры с таким же проворством и с той же скромностью.

Патриотический порыв, который охватил всю страну в начале войны, выдохся через несколько месяцев. Почему же успешное поначалу наступление фон Реннекампфа оберну­лось катастрофой?

В каждом русском доме, сельском очаге все люди с нетер­пением ожидали добрых вестей, но их не поступало, и вско­ре стало известно, что Германия захватила ту часть Польши, которая принадлежала России.

Начались самые ожесточенные, самые кровавые схватки. Но каждого убитого врагом русского солдата тут же на мес­те заменяли двое совсем еще юных бойцов, которые горели желанием послужить интересам русского императорского орла.

Незадолго до нового, 1915 года Распутин вновь приехал из своей деревни в Санкт-Петербург.

Из-за раны в животе он был вынужден отказаться от бур­ной ночной жизни, от похотливого разврата, который так смаковали все его хулители в подробнейших деталях. Он вернулся, и его первый визит к императрице был довольно многозначительным. С мрачным, вопрошающим видом он сказал:

— Матушка! Взгляни, какое черное небо над головой. И это не из-за декабрьского снега, окутавшего своим не­проницаемым белым одеялом весь город. А потому, что мы с батюшкой не подчинились воле Господней...

Александра, застыв словно статуя, выдержала проница­тельный взгляд «старца»,

— Отец Григорий... Как же мы могли действовать иначе? Ты был далеко от нас, к счастью для тебя, от всех мук влас­ти. Нужно было выполнять заключенные договора, поддер­живать престиж короны, России...

— России, — эхом отозвался Григорий. — Россия никог­да не нуждалась в войне, чтобы утвердить свое могущество...

Он все больше распалялся. Теребил узловатыми пальца­ми свою патлатую бороду:

— Если бы не эта собака Гусева, ткнувшая меня ножом в живот, в нужный момент я был бы здесь, и я бы вырвал из рук государя то проклятое перо, которым он подписывал указ о всеобщей мобилизации...

— Отец Григорий, не богохульствуй. Мой замечательный муж, мой горячо любимый Ники, лишь выражал желание всего народа, он сдержал слово, данное союзникам...

Распутин замолчал. Александра вся покраснела от волне­ния. Нет, она не плакала. Она доверяла Григорию, абсолют­но доверяла, ведь это он спас ее ребенка от смерти, — но ей не хотелось демонстрировать перед старцем свою растерян­ность. Нужно было взять себя в руки.

— Отец Григорий, лучше помолись за успехи нашей ар­мии на фронте... Война идет... Нужно ее выигрывать...

Григорий взорвался негодованием:

— Когда люди надругаются над любовью Божией, начи­нают убивать друг дружку, то не может быть ни победы, ни прошения. Война, матушка, самое тяжкое из всех преступ­лений. Богу угодно сократить покаяние, которого все вы заслуживаете, но для этого нужно как можно скорее покон­чить с кровавой бойней, которой нет оправдания.

Он входил в медиумическое состояние, исполняя свою миссию «ясновидящего», и теперь его уже нельзя было ос­тановить, унять.

— Матушка, Россия стоит перед лицом большой катаст­рофы. Нужно ли тебе говорить, что меня не будет и не смогу я остановить совершаемых преступлений.

Александра, смертельно побледнев, молчала, не произ­носила ни единого слова. Сердце вновь у нее затрепыхалось, боли, которые вот уже несколько недель как утихли, возвра­щались, душили ее.

Император, который обычно днем никогда не входил в покои императрицы, вдруг неожиданно появился в дверях.

Он, казалось, помолодел, глаза его блестели.

— Алики! Порадуйся же со мной вместе! Мыс тобой усер­дно молились Богу, и вот, благодаря Ему, наши армии по­крывают себя боевой славой!

Распутин подошел к царю:

— И твое присутствие сегодня здесь, Григорий, — замеча­тельный знак! И ты переживешь вместе с нами эти счастли­вые мгновения. Наши солдаты — в Ярославе, мы заняли Тар- нополь, Броды и Брзежаны. Нефтяные месторождения Львова не будут снабжать сырьем Германию. Теперь их ис­пользовать будем мы, Россия... наконец-томы получаем ком­пенсацию...

Александра, опустив глаза, дрожа всем телом от боли, не находила в себе сил, чтобы подняться. Она продолжала си­деть в кресле, словно наэлектризованная, и смотрела на этих двух мужчин, стоявших перед ней: царь и святой мужик. Кому же из них принадлежит истина?

— Григорий, разве то, что я сообщил тебе, не доставляет тебе радости?

Сибирский крестьянин наклонил свою большую голову с лохматой гривой. «Старец» старался не смотреть на импе­ратора. Он лишь невнятно бормотал:

— Кровь течет повсюду. - - Ты говоришь о еще живых сол­датах, которые идут вперед, толком не понимая, куда вле­чет их дьявол, но почему не говоришь о тех, кто падает на землю, о тех раненых, которые десятками тысяч прибыва­ют отовсюду, о неисчислимых лазаретах, которые принима­ют их, и там больше нет места, никто не знает, куда их де­вать, что с ними делать... Батюшка, уже слишком поздно, и покаяния не избежать. Я предупреждал... Слал телеграммы... ну для чего нашей святой России эта война, скажи на ми­лость...

*

— Мы сократили территорию этой краснобайствующей Германской империи, столь опасной для всей Европы.

— Нечего делить шкуру неубитого медведя, батюшка.

— Богенами!

Распутин постепенно оживлялся. Он теперь не стоял, расхаживал большими шагами по комнате.

— Батюшка, прошу тебя, не упоминай имя Божье всуе. Ибо Россия дерется, поступает не по Его воле. Тебе следует поостеречься. Те, кто отказываются от слов любви, гиблые люди.

Николай подошел к креслу Александры, встал за ним. Распутин продолжал:

— Никто лучше меня не знает, что ты — отец наш, что доброе у тебя сердце. Но ты отдал приказ воевать, и мы все погибнем. Да, да, эта война приведет к нашей гибели. И тебя самого не пощадят. Умоляю тебя, батюшка. Ради здоровья твоего сына, которого ты обожаешь, нашего горячо люби­мого цесаревича, остановиты эту бойню. Только подумай о тех слезах, которые пролились по твоей воле во всей импе­рии, о впавших в отчаяние матерях, предающих земле сво­их любимых сыновей, этих многочисленных безвинных жертв, подумай о нашей земле, ибо скоро не останется сво­бодных рук, чтобы ее обрабатывать, бросать в нее семена, давать жизнь народу, к которому принадлежим и мы с тобой, и наши дети. Не якшайся ты со всеми этими преступника­ми, которые и в той, и в другой банде пекутся лишь о соб­ственной гордыне, о своей корысти. Ты, батюшка, совсем из другого теста. Так прекрати же эти массовые убийства, ко­торым нет никакого прощения, а если не сделаешь, то скажут тебе, — кара Господня будет ужасной... Слушай меня хорошенько. Даже я, никогда не знавший страха, ныне дро­жу от него...

Когда он говорил, лицо его все больше серело, на нем все яснее проступали глубокие морщины. Его руки с перепле­тенными пальцами, казалось, молили царя.

 

* * *

Прошло несколько месяцев после этой тягостной для всех сцены, и Николай был вынужден констатировать, что обстановка в стране значительно осложнилась. В июне

1915 года события на фронте развивались под зловещими знамениями.

Русский народ со своей щедрой славянской душой, столь необъятной, что вмещала всю полноту отчаяния и всю бес­крайнюю радость, приносил в жертву сотни тысяч людей, предпринимал громадные, но плохо скоординированные усилия, чтобы выполнить свой долг, победить врага.

Многие раненые, возвращавшиеся с фронта, говорили своим лечащим врачам:

— Наши товарищи там умирают ни за понюшку табаку, мы останемся калеками навсегда, и что же мы за все наши увечья получим? Ценой громадных потерь мы спасли фран­цузов и англичан от катастрофы, приняли на себя главное немецкое наступление. Но все это время наши союзники только критикуют нас, строго судят все наши просчеты, не только не жалеют нас, но еше и обвиняют в том, что мы не выполняем взятых на себя обязательств. Они оказывают поддержку руководителям этих подлых революционеров!

Такие горькие слова слышались все чаще, они меняли сознание тех, кто еше верил в поражение Германии.

Знаменитый журналист Булацель написал такую крича­щую фразу: «Англия будет воевать до последней капли кро­ви русского солдата». Его статья стала сенсацией.

От журналиста строго потребовали, чтобы он принес свои извинения английскому послу в Санкт-Петербурге, сэру Бьюкенену. Но многие люди одобряли все то, что писал этот журналист и были целиком с ним согласны. В конце концов к Англии обратились с просьбой отозвать сэра Джорджа Бьюкенена.

Лондон отказался это сделать. Между двумя генеральны­ми штабами — русским и английским — все больше утвер­ждался климат взаимного недоверия. Какую игру на самом деле вела Англия? Вдруг все словно прозрели, — оказывает­ся, и само название столицы — немецкое! Тут же Санкт- Петербург был переименован в Петроград.

В окружении царя, при дворе и в армии, множество ге­нералов, министров и фрейлин носили немецкие фамилии, и когда стали поступать сообщения о первых поражениях русских армий, то многие "в своей детской непосредствен­ности стали искать среди этих лиц признаки измены!

Более того, сам тот факт, что Россия сражалась на стороне демократических стран против монархий Центральной Евро­пы, превращался в обоюдоострый меч в руках русского царя.

...Шли месяцы. Все чаще слухи о кровавых поражениях русских ранили гордыню толпы, лишали ее надежды.

Революционеры, которые совсем не затаились, теперь искали любой предлог, чтобы обращать свою так называе­мую пропаганду против Германии в злейшую кампанию против монархических идей.

Опытные подрывники разжигали в умах рабочих глухую ненависть к императрице. Ее теперь не называли иначе кро­ме как «немка».

К тому же ее слепая страсть к Распутину вызывала почти у всех желание ее побольнее унизить. Говорили, что этот «проклятый монах» хотел заставить царя подписать сепарат­ный мирный договор, Его обвиняли даже в шпионаже. А ее — в порочных склонностях. Доходили до ужасных утвержде­ний, что царь лишился всякой власти, что теперь Распутин правит Россией.

Александра не желала слышать все эти чудовищные об­винения в адрес «старца». Небо над империей все темнело, с каждым днем война становилась все более жестокой, а ее исход все более неопределенным, и императрица все глуб­же погружалась в религию, и делала то, что считала своим долгом для отстаивания священных основ православной веры.

Она знала, что она непопулярна среди народа, но она его все равно любила, любила искренне, ведь это он, этот народ, позволил ей сесть на трон рядом с Николаем, на трон Рома­новых. Она упрямо отказывалась верить в возможную рево­люцию в России. И если ее провоцировали, осмеливались в ее присутствии говорить об этом, она неизбежно, холодным тоном, отвечала: «Только эта гнилая аристократия, окружа­ющая нас, способна организовать заговор и осуществить революцию. Слава Богу, есть еще народ!»

Из-за постоянно ухудшающегося положения на фронтах, царь был вынужден возложить на себя верховное командо­вание русской армией, а великого князя Николая Николае­вича отправить на Кавказ в качестве наместника и коман­дующего Закавказской русской армией.

Александра волей-неволей в такой ситуации становилась регентшей.

Лето 1915 года стало весьма драматичным для империи, и знаменовало собой необычную дезорганизацию в армии, которая проигрывала одно сражение за другим. На всем гро­мадном протяжении фронта, от Балтийского моря до Кар­патских гор, русские армии, несмотря на проявляемые чу­деса героизма, постоянно отступали.

Николай стал образцом мужества, самоотречения, что уже ставило его гораздо выше всех остальных государей, которые принимали участие в этой темной европейской авантюре.

Когда французский посол в России Морис Палеолог вы­разил свое искреннее беспокойство по поводу того, что царь напрасно рискует своей жизнью, находясь на передовой, тот ему ответил: «Может и нужно стать искупительной жертвой ради спасения России. Что ж, я и стану такой жертвой. Да сбудется во всем воля Божия!»

Вод в такой мрачной атмосфере, в которой отчаяние шло рука об руку с недоверием, а народ становился внушающим беспокойство, даже враждебно настроенным стадом, в выс­ших кругах, в царском окружении началась беспощадная борьба с Распутиным. Этот развратник-бродяга, как утвер­ждали, стал близким советником царицы и теперь искал любые способы, чтобы заставить царя подписать сепаратный мире Германией.

Все эти обвинители, однако, умалчивали об одном, — что такой сепаратный мир, которого на самом деле хотел Рас­путин, на деле означал окончание кровавой бойни на фрон­те, прекращение голода в русских губерниях, а его способ­ности ясновидящего подсказывали ему, что продолжение военного конфликта может привести только к еще большим смертям, катастрофам, гибельным опасностям для всей страны.

Другие политические и идейные течения, сторонники Ленина, многие промышленники, которые мечтали еще больше обогатиться в смутное время революции, — уже ус­пешно предавали национальные интересы, и, по сути дела, готовили страну к прекращению боевых действий с Герма­нией.

В такой трагической обстановке царивших повсюду страшных беспорядков депутаты Думы поклялись убрать мешавшего им всем «старца». Родзянко, Пуришкевич и другие депутаты решили расправиться с Распутиным, убить его.

Вероятно, им помогал сам дьявол, коли они для этого выбрали холеную, обтянутую тонкой лайковой перчаткой руку этого красивого извращенца князя Юсупова, который сумел совершить подлое предательство, достойное веролом­ства Борджии или Медичи, и заманить «старца» однажды но­чью в свой дворец на набережной Мойки. Он был очарован миловидностью своего будущего убийцы, который с помо­щью нескольких помощников уготовил Распутину самую отвратительную, самую гнусную смерть, подобной которой не сыскать в анналах истории преступлений, совершенных на протяжении многих веков.

Смерть настигла Распутина в декабре 1916 года. Она выз­вала в России самый невероятный хаос с оттенком трагизма в ее истории, который нарушил гораздо более серьезно ев­ропейское политические равновесие, чем то, какого опаса­лись все страны, находившиеся в состоянии войны.

 

XXIII.

Ужасное убийство Распутина было совершено молодым аристократом, связанным через свою жену с царской семь­ей, — разве не к такому выводу пришел Женевский револю­ционный комитет?

В глазах народа это преступление показывало, как окру­жение царицы ее постоянно провоцировало, постоянно осуждало.

Когда о смерти царского фаворита стало известно, тол­пы людей в Петрограде не сдерживали своей радости. По­всюду организовывались шумные, веселые манифестации. Сводки с фронта, пусть даже самые плохие, отходили на второй план. Все носили портреты Феликса Юсупова и ве­ликого князя Дмитрия. Здравицы в их честь оглашали все улицы.

Какая-то странная истерия овладела горожанами, столь взбудораженными поражениями русской армии, платной ложью тех, кто смешивал императорскую чету с грязью. В салонах важных городских начальников, чинов­ников, финансистов, государственных деятелей всегда было полно гостей.

Волна ненависти к императрице вздымалась все круче. В этом пока еще имперском городе ни одна добрая душа и не вспоминала, что государыня, эта несчастная мать, кото­рая постоянно мучилась из-за смертельного заболевания сына, тоже могла горько страдать из-за ухода единственно­го человека, который его на самом деле защищал. Нет, в за­леденелой столице, где зима уже сковала все каналы и обна­жила деревья в многочисленных городских парках, к всеоб­щему отсутствию интереса к состоянию царицы, примеши­валась безграничная радость по поводу того трагического со­бытия, которое произошло накануне глубокой ночью.

Первые дни довольно осторожный оптимизм высказыва­ли царские министры и двор. Политическая ситуация дол­жна была кардинально измениться к лучшему из-за смерти проклятого монаха. Но и этот оптимизм вскоре иссяк.

Александра заперлась в своих апартаментах и не желала никого видеть, кроме дочерей и Анны Вырубовой. Из своей ставки в Могилеве на похороны Распутина прибыл импера­тор. У него было непроницаемое лицо. Он все время молчал, и было трудно догадаться, о чем он тогда думал. Императ­рица с императором решили похоронить Распутина в даль­нем конце Царскосельского парка, рядом с тем местом, где Анна Вырубова собиралась ставить церковь. Она и выдели­ла участок для могилы и для памятника.

Панихида проходила в торжественной обстановке в ча­совне Федоровского собора. На ней присутствовали только императорская чета и Анна Вырубова. После заупокойной службы, перед тем как заколотить крышку гроба, царица положила на грудь своего «духовника» два предмета: малень­кую иконку с собственноручной подписью, а также скреп­ленной подписями императора наследника и великих кня­жон такое письмо:

«Мой дорогой мученик, дай мне твое благословение, что­бы оно не покидало меня на печальном и тернистом пути, который мне предстоит пройти на этой земле. И поминай нас там, наверху, в своих святых молитвах. Александра».

Подняв глаза на розоватое зимнее небо над Финским за­ливом, императрица молчала. Несмотря на ужасные боли в пояснице и последние три ночи, проведенные ею без сна, она стояла прямая, словно статуя, не выдавая своего грызу­щего ее изнутри отчаяния, которому она стойко не давала воли.

Никто, ни один человек, кроме мужа и детей, не должен был замечать всю глубину ее печали. Николай, когда они возвращались из церкви, хотел было ее поддержать, но она тихо сказала ему:

— Ники, только никакой слабости! Кто из нашего окру­жения заслуживает видеть мои страдания?

Испытываемое к этим подлым трусам отвращение все же действовало ей на нервы. Парь хотел как можно скорее за­мять все это дело.

НоАлександра придерживалась другого мнения иреши- тельно требовала, чтобы правосудие восторжествовало, не­зависимо от высокого положения убийц. Нужно было, по ее мнению, принять самые строгие меры против всей этой дворцовой камарильи, которая являлась вдохновительницей этого ужасного преступления.

Царь, низко опустив голову, сказал своему адъютанту:

— Мне стыдно перед Россией, что руки моих родствен­ников обагрены кровью мужика!

Без умолку звонил телефон. Один за другим великие кня­зья заступались за молодого великого князя Дмитрия.

Но Николай оставался твердым как гранит.

— Убийство — всегда убийство! Виновные будут наказа­ны, — ответил он.

Сестра царя, великая княгиня Ольга Александровна раз­деляла с братом испытываемый им стыд.

— Мы говорим только о двух именах, которые сегодня ассоциируются с этим преступлением, — это имя великого князя, внука царя-Освободителя, и имя отпрыска одной из наших самых аристократических семей, к тому же мужа од­ной из дочерей великого князя... в деле замешан мой соб­ственный племянник, — это только показывает насколько низко все мы пали...

Великий князь Дмитрий получил приказ в тот же вечер отбыть в расположение русской армии, действовавшей в Персии. Феликса Юсупова отправили в ссылку в одно из его имений на юге.

Александра была возмущена до глубины души.

— Как это так! Это чудовище, этот убийца, подлый трус, который может вызывать у всех нас только одно омерзение, сохраняет жизнь? Как же можно допустить, чтобы он вышел сухим из воды?

Царь взял руку жены и, прильнув к ней долгим поцелу­ем, признался ей в своей слабости:

— Алики, но ты подумай о популярности Феликса в на­роде, его отношениях с Думой... Сейчас все его считают глав­ным героем. Я ничего не могу с ним сделать, только немно­го обуздать. Для чего мне углублять яму, разделяющую меня с Государственным советом?

В конце концов она согласилась с мужем.

Такая слепая вера в тех, кого она любила, всегда поддер­живала императрицу в самые трудные моменты в жизни. Николай был прав. И, возможно, по воле Господа, сильней­шие, безграничные угрызения совести станут для Феликса Юсупова куда более жестокой карой, чем даже смерть.

Несколько недель Николай пребывал в такой ужасной депрессии, которая была куда хуже одиночества, избранно­го Александрой. Он уже не совершал свои знаменитые ут­ренние прогулки пешком, к которым так привык.

Казалось, им овладевала накопившаяся столетиями уста­лость. Никто не осмеливался подойти к нему, никто, кроме жены и детей. Он подолгу стоял в парке, глядя на проплы­вающие над головой облака.

Первую аудиенцию он дал Родзянко, который пришел к нему, чтобы обсудить множество повседневных проблем, проблем, которые было не так просто решить, — снабжение войск, организация санитарных поездов, нехватка боепри­пасов, упорное продвижение вперед противника. Этот го­сударственный муж что-то говорил царю, а тот, подойдя к окну, прошептал:

— Вы только посмотрите, какое чистое небо над головой! Какие красивые леса вокруг! Какая тишина! Вот где по-на- стоящему отдыхаешь душой! Забываешь обо всех интригах, о всех треволнениях. Как здесь близко подходишь к Богу!

Как глава государства он знал, что духовный отдых, пе­редышка, ему не предназначены Судьбой. Даже если все считали продолжение войны делом бессмысленным, он дол­жен был притворяться, проявлять смелость, не утрачивать надежды...

Он вызвал генерала Гурко и передал ему патриотическое воззвание, с которым он хотел обратиться к армии, в кото­рую все еще верил.

«Час мира еще не пробил, Россия еще не выполнила всех обязательств, навязанных ей этой войной, — среди многих других, — право свободного использования проливов для судоходства, завоевание Константинополя, а также восста­новление независимой Польши.

Так будем же неколебимы в своей вере в скорую победу!

Бог благословит наши армии. Он откроет им источник вечной славы и пожалует нам мир, мир, достойный наших героических подвигов, и будущие поколения будут благого­вейно хранить по вас святую память!»

Сети клеветы все плотнее окутывали несчастную Алек­сандру. Все посетители, побывавшие в рабочем кабинете паря, в один голос утверждали, что монарх находится в ужас­ном состоянии глубокой депрессии, и в связи с этим обви­няли императрицу в том, что это она подсыпала ему какого наркотического снадобья. Любая ложь, любая пакость, все использовалось, ее хулители ничем не брезговали, лишь бы побольше досадить этой мужественной женщине, которая лишь впустую растрачивала всю свою энергию.

Ее заклятые враги забывали об одном, — что она здесь была ни при чем, царь уже и без нее давно все больше ста­новился неврастеником.

Год 1917-й наступил в обстановке полного упадничества. С каждым днем Николай выражал все большее безразличие к несчастьям, обрушивающимся на Россию, Александра, на­против, демонстрировала свое героическое мужество, была активной и деятельной.

В отличие от царя она знала о тех ужасных предсказани­ях Распутина: «Если я умру, если вы покинете меня, то по­теряете и сына, и корону за шесть месяцев».

В отличие от Николая она еще чувствовала под ногами твердую почву, ее окружали дети, — сын и ее дочери, — и она не имела права поддаваться отчаянию, терять последнюю надежду. Наплевать ей на все новые преграды, все более непреодолимые, которые множились с каждым днем. Глав­ное — это любовь, которая без изъяна, любовь единствен­ная, уникальная, которая останется у нее на всю жизнь, та­кая чистая, неоскверняемая. Она была ей благодарна, преж­де всего, ей, потом России, своему сыну за то, что сумела сохранить хладнокровие, и искала в молитвах, в своих ме­дитациях свет Божий, который поможет ей справиться со всеми проблемами. Эта замечательная женщина, слишком недооцененная историками, продемонстрировала всем силу своего характера, и все различие в темпераментах, ее и ее мужа.

Александра со своей энергией, со своей склонностью все­гда побеждать, сумела отсрочить заговор по ее физическо­му устранению, который все плели вокруг нее.

Ее обвиняли в проведении политики с присущим ей фа­тальным деспотизмом. Увы! Как же она могла проводить такую безрассудную политику, если она была незнакома с государственными делами, а ее жизнь в постоянном беспо­койстве за своего сына, ее роль первой сестры милосердия империи, несущей ответственность за соблюдение гигиены и сохранение здоровья, как на фронте, так и в тылу, не дава­ли ей возможности принимать участие в правительственных интригах.

Она оставалась глухой, может и напрасно, ко всем тем, кто болтал о падении престижа империи и императора.

Но как просто было всем этим предателям, которые с каждым днем все больше завладевали рычагами войны и правительства, обвинять ее в обратном. Они ничем не пре­небрегали, использовали все, чтобы доказать, что она куда больше немка, чем русская, и стремится заставить царя за­ключить тайный договор с его врагами, договор, направлен­ный против интересов народа.

Как раз наоборот, — всем своим существом, всеми свои­ми силами, теряя душевное равновесие, старалась она раз­жечь в Николае огонь борьбы, пламя умелой защиты, свя­щенное желание превзойти самого себя как высшего прави­теля страны, короче говоря, царствовать как должно.

 

* * *

Летом 1915 года после побед, одержанных немцами, Ставку пришлось перенести из Барановичей в Могилев. Здесь верховный главнокомандующий со своим штабом располагался в доме генерал-губернатора, в большом особ­няке на холме, у излучины реки. Здесь Николай II, цели­ком осознавая свою великую ответственность перед Исто­рией и перед Богом, исполнял свои обязанности главноко­мандующего.

Шаг у него стал куда тверже, спина — прямее, и об оди­ночестве теперь приходилось только мечтать.

В этом с виду робком, закрытом человеке, скрывалась беспокойная личность, личность самодержца, упрямого, решительно настроенного, который несмотря на все собы­тия, препятствовавшие этому, стремился удерживать свой пост абсолютного монарха.

Не пребывал ли он в постоянном конфликте с самим со­бой?

Постоянно терзаемый суевериями, которые не имели никакого отношения, как утверждают, к влиянию, оказы­ваемому на него Распутиным с царицей, он никак не мог преодолеть своих тревог, недоверия, кризов мистицизма, которые часто разрушали все планы высшей власти про­явить свою силу в отношении тех, кто плохо служил ко­роне.

А в это время уже созревал заговор. Было известно, что никакими уступками разоружить Думу не удастся, что уг­роза революции становится все более реальной с каждым днем. Николай попытался сформировать «правительство удачи». Нужно было придать его политике нейтральный оттенок, чтобы получить гарантированную возможность заниматься исключительно вопросами войны, которая ста­новилась все более ожесточенной с каждым днем, и начать готовить крупную кампанию 1917 года, который так сквер­но начинался...

Весьма уважаемый всеми, но очень престарелый князь Голицын был назначен председателем Совета министров, стиль его руководства был настолько безликим, что даже Дума ничего не могла выдвинуть против его с виду благо­творной работы.

Оппозиция расширялась изо дня в день и все больше рас­калывалась, Было решено созвать Земство, что-то вроде высокого совещания для принятия важных политических решений. Но в стране еще оставалось немало преданных сторонников короны, которым совсем не нравилось прове­дение такой шумной народной манифестации. Царю об этом доложили, и он запретил проводить «это сборище».

Дурное настроение политиков, казалось, способствова­ло распространению дурных вестей. Под личиной образцо­вого порядка царил полный беспорядок, дававший столько поводов для восстаний в армии и гражданских бунтов. Всю­ду с горечью говорили о нехватке боеприпасов, что не мог­ло не сказаться на судьбе сотен тысяч солдат, которым при­ходилось умирать под ураганным артиллерийским огнем немцев. Делалось все, чтобы парализовать работу военных заводов, не поступало достаточно продовольствия для фрон­та и тыла, для крупных городов, в которых население было фактически лишено продуктов питания.

Возмущенный запретом царя на проведение Земства, видный деятель оппозиции князь Львов организовал у себя тайную встречу четырех главных лидеров движения и озна­комил их со своим планом действий: низложить царя и на его место поставить великого князя Николая Николаевича. Будет создано ответственное правительство, которое и воз­главит он, князь Львов. Один из заговорщиков, городской голова Тифлиса Хатисов, пообещал поставить обо всем в из­вестность великого князя Николая Николаевича, ныне на­местника на Кавказе. Князь Львов даже разработал особый код, если будет получен положительный ответ великого кня­зя. Хатисову нужно было лишь отправить телеграмму тако­го содержания: «Лазарет открыт. Приезжайте».

Хатисову пришлось дважды выполнять порученную ему миссию, и, к чести семьи Романовых, чести, которую мно­гим ее членам не удалось сохранить, великий князь Нико­лай Николаевич дважды отказался от такого предложения, которое посчитал наихудшей изменой по отношению к сво­ему племяннику.

Этот человек заслуживал еще большей похвалы, если учесть, что этот военачальник на протяжении всей своей ка­рьеры считал себя великим стратегом, а его лютая ненависть к императрице позволяла ему мнить себя единственным спасателем царского строя!

Но этот человек обладал лояльностью, уважением к соб­ственному высокому положению, был пропитан духом се­мьи, который не позволял ему, в отличие от других, куда более близких родственников царя, совершить ему измену, даже в силу личной неприязни, глухой жажды мести за от­ставку от верховного командования, или, может, даже тру­сости, в чем он себе никогда не признавался.

1916 год завершался в мглистом тумане, окрашенном кровью. Наступали жестокие холода.

Царица все еще носила траур по Распутину, и теперь вновь оказалась во власти сильных тревог. Цесаревич Алек­сей снова заболел. Кровь его текгёа, как текла онау «старца», как текла она у миллионов мужиков.

Измена наносила не только видимые телесные раны, но и раны невидимые, моральные, не менее болезненные, и их было куда больше, чем у раненых на фронтах, миллионы из которых так и не получали необходимой медицинской по­мощи от армии плохо подготовленных хирургов и медсес­тер, которые, сколько ни старались, так и не могли спасти всех.

Ленин со своими выкормышами в это время находился в Германии. Он только ждал своей части добычи, как гончий пес, и такой сигнал ему очень скоро подадут либо Родзян- ко, либо Гучков.

В это время появилась оппозиционная группа военных штабистов. Во главе этого нового движения оппозиция вста­нет Гучков, председатель Центрального военно-промыш- ленного комитета. Началась подготовка к государственно­му перевороту. Среди заговорщиков в царской военной фор­ме, — Якубович, Туманов, Фидбих, Туган, Барановский, Энгельгарт, Но не они вели главную игру. Теперь было нуж­но, чтобы крупные депутаты, видные личности, чаще посе­щали фронты в качестве народных избранников, как это бывало во времена Французской революции. Гучков, Род- зянко, Демидов тайно готовили поражение армии, они при­зывали павших духом бойцов к массовому дезертирству.

Как легко указать пальцем дорогу к побегу, который толь­ко и может спасти жизнь этим людям, измотанным лише­ниями и страданиями, не получавшим к тому же никакой медицинской помощи; у которых кружилась голова от по­стоянного недоедания.

Генералы, занимавшие самые высокие посты в армии, выбирали скользкий путь, путь измены. Предать царя, пре­дать Россию, которой угрожает оккупацией Германия, пре­дать свой народ, который уже отдал все свои силы, всю свою кровь, чтобы только не оказаться в руках ненавистного вра­га. Начальник генерального штаба Поливанов был с ними заодно, среди других можно привести имена Рузского, Алек­сеева, Крымова, Хогандокова, Брусилова и многих других...

С помощью надувательства и обмана, с помощью ковар­ства, напоминающего о нравах времен императора Нерона, Думе удалось протолкнуть свою кандидатуру и вручить пор­тфель военного министра Поливанову. Царь по своей обыч­ной мягкости подпишет этот чудовищный указ, считая, что такова воля всего его народа.

 

* * *

Столица была не столь напугана буйствами толпы, мно­жеством возвращавшихся с фронта солдат, беспокойными домохозяйками, которые выстраивались в длинные очере­ди перед продуктовыми магазинами задолго до их откры­тия, — сколько заговорами, которые плелись за шелковы­ми шторами на окнах и золотистыми колоннами богатых дворцов.

Один из самых крупных промышленников, устраивал роскошный обед, на который были приглашены все видные фигуры Петрограда и даже один член царской семьи, сын великого князя Константина Константиновича и Елизаве­ты Маврикиевны, княгини Саксен-Альтенбургской. Речь идет о князе Гаврииле Константиновиче. С ним на обед по­жаловали несколько дворцовых офицеров, — граф Капнист, адъютант военного министра, Озеров, член Императорско­го государственного совета, Путилов, еще один видный про­мышленник, и кактолько вкусная еда с изобилием шампан­ского разгорячила всех гостей, тут же начались разговоры о необходимости срочно поменять правительство в России. Все они, получавшие высокие доходы, вальяжно восседали за столом среди серебряных тарелок, кувертов из позолочен­ного серебра и бокалов из самого дорогого на свете хруста­ля, а изысканные яства им подавали вышколенные лакеи в ливреях старого режима, а их жены поблескивали целыми ручейками драгоценных камней; кошельки у них у всех — туго набиты деньгами, так что им ничего не стоило пережить драму страны, страдавшей все больше и больше от войны, от сознательной, намеренной дезорганизации рубежей обо­роны на фронтах, и теперь им ничего другого не оставалось кроме как вести разговоры о заговоре, клеветать и лгать, разворачивать широкую кампанию, чтобы унизить, оболгать своего хозяина. Да, на самом деле прекрасное общество, ничего не скажешь!

Озеров говорил князю Гавриилу:

— Единственный способ спасти монархию, Ваше высо­чество, — это незамедлительно созвать всех членов вашей семьи, представителей знати и армии, чтобы все они едино­душно заявили, что император со своими обязанностями не справляется, что он не способен царствовать, что нужно провозгласить царем его сына, цесаревича, и сделать при нем регентом великого князя.

— Не находите?

Князь Гавриил против этого не возражал. Он даже пообе­щал поговорить об этом со своими дядьями и кузенами, что­бы те тоже подключились к таким действиям.

Кто-то предложил тост за «интеллигентного царя, осоз­нающего свои обязанности и достойного своего народа».

Так вырисовывались очертания еще одного заговора. Четыре гвардейских полка должны были осуществить ноч­ной марш-бросок в Царское Село и арестовать царскую се­мью. Императрицу сразу же отправляли в монастырь, при­бегая к этому традиционному для России способу избавле­ния от всех нежелательных цариц. Царь отрекался от престола в пользу сына, регентом которого будет назначен великий князь Николай Николаевич.

Предполагалось, что великий князь Дмитрий, замешан­ный в убийстве Распутина, будет руководителем заговора и будет командовать войсками мятежников.

Великий князь Кирилл Владимирович и великий князь Андрей Владимирович с кузенами отправятся в свой дворец на Невском и оттуда будут добиваться принятия такого его назначения, во имя «блага всего народа».

Все шло хорошо. Но среди членов царской семьи остава­лись еще люди с верным сердцем и честной душой, которые взбрыкнули перед этой пучиной измены и трусости. Вели­кий князь Дмитрий Павлович, пылкий, горячий молодой человек, далеко не рядовой лояльности, отказался прини­мать участие в таком позорном сговоре, и его последними словами, которые могли бы повторить некоторые Романо­вы, приложившие руку к одиозной революции, были такие: «Я не намерен нарушать данную присягу».

Несмотря на такую тревожную обстановку, мужествен­ный император совершал еще одну поездку в Ставку в Мо­гилев. Она станет последней. Он отказывался верить, что сложилась чрезвычайно серьезная ситуация. Он все еще на­ходился под впечатлением нежного расставания с женой, когда уезжал из Александровского дворца.

Царское Село заледенело в своей неподвижности, — столбик термометра опустился до 38 градусов, Александра под воздействием своего нервного состояния, не подчиняв­шегося ее собственной воле, предавалась глубокой печали в связи с уходом Распутина. Но она старалась, старалась изо всех сил, не быть столь уязвимой для горя, несчастий, что­бы подавать своему горячо любимому мужу пример высокой любви и полной уверенности в себе.

Николай мысленно слышал, как она повторяла:

— Я так ошиблась, полагая, что Россия меня ненавидит. Соберем же все наши силы, чтобы еще больше теснее сбли­зиться с народом. Я знаю, кто меня ненавидит, и всегда зна­ла, — вот это развращенное, продажное высшее общество, которое только и думает о том, как бы посытнее поесть, в волю потанцевать, которому важнее всего личные удоволь­ствия, адюльтер, макиавелльские замыслы, в то время как вокруг течет кровь... кровь... много крови...

Этой ледяной ночью, Николай, взволнованный этой пос­ледней беседой с женой, сам страдал, ему казалось, что и он сам истекает кровью вместе со своими несчастными солда­тами, которые по его приказу убивают таких же солдат на ты­сячекилометровом протяжении фронта.

Может, ему внезапно стало страшно?1-1ет, конечно, хотя в этом его часто упрекали, — просто он привык жить возле самой опасной стороны реального. Но в нем всегда присут­ствовала святая любовь к Богу. Ему приходилось бороться со своей совестью. Разве его долг императора, его честь со­юзника Франции и Англии, не заставляла его продолжать войну, чего она ему не стоила бы, и слепо при этом верить в свою победу?

Иногда он вспоминал слова Распутина, которые его очень тревожили.

«Старец» как-то сказал: «Останови кроворазлитие, пока не поздно. Пролитая кровь превратится в океан, кото­рый поглотит всю страну, твой трон, и в нем ты захлебне­шься...»— Кого же мне упрекать в этом нынешнем развале, кро­ме самого себя, — мучительно размышлял Николай в своем изматывающем одиночестве...

В четверг, 23 февраля, он проснулся в своем вагоне, ког­да его императорский поезд остановился в Смоленске.

После полудня он уже приступал к исполнению своих обязанностей верховного главнокомандующего. Его там давно ждали генерал Алексеев и все члены его штаба. Он, конечно, никому из них не мог рассказать о том, что у него творилось на сердце. Ему сейчас было грустно вдвойне. Во- первых, он вспоминал нежные объятия жены, горячо лю­бимой Атександры, и во-вторых, скучал о дорогом малень­ком Алеше, который на этот раз с ним не поехал, так как он сам и две его сестры Ольга и Татьяна заболели красну­хой.

Какая-то безделица привлекла его внимание. На своем рабочем столе, среди вороха бумаг, депеш, военных карт стола маленькая коробочка. Оказывается король Бельгии награждал русского императора Боевым крестом...

В садике, окружавшем его резиденцию, шел снег. К мо­нарху относились с подчеркнутым, особым уважением все, — от генерала Алексеева до последнего часового.

Но все вокруг, — и деревья, и дорога, и подходы к мона­стырю, куда он ходил по вечерам предаваться духовным раз­мышлениям, были покрыты льдом. Твердое прозрачное ве­щество, в котором нет жизни, холодное, как сама смерть.

Он с нетерпением ждал новостей, и уже знал о начавших­ся в столице беспорядках. А накануне все казалось куда зло­веще, — он получил донесение о том, что некоторые его вой­ска встали на сторону бунтовщиков. Знал ли он, что его ок­ружение давно уже готовило эту чудовищную комедию, переходя от одной лжи к другой, в зависимости от интере­сов денежного мешка и политики: да народ вас с Александ­рой просто обожает, что вы, народ вас с Александрой про­сто ненавидит. Где же, скажите, истина?

В своем личном дневнике, который самым чудесным об­разом был обнаружен, правда только во фрагментарном виде, в некоторых опубликованных книжках ясно просле­живается его самоотречение во имя народа, который и тог­да не знал, да и сейчас, по-видимому, не знает, как он его любил и как старался быть достойным его, несмотря на все усилия врагов его унизить. Он писал: «Повсюду вокруг меня — измена, трусость, обман».

Для чего после этого заставлять нас поверить в его безза­ботность, равнодушие, в его помутившийся от напряжения и усталости ум, в то, что он был не в силах постичь всю глу­бину переживаемой империей драмы. Ах, бросьте, господа!

Напротив, нужно говорить о ясности ума Николая, ко­торый вдали от жены и детей, сумел точно определить воз­никшее перед ним препятствие, и он погружался в молит­ву, чтобы обрести душевный покой. Его погруженная в мер­твую тишину штаб-квартира, навевала отходную, утрату всех надежд, напоминала театр, в котором разыгрывался после­дний акт трагедии, а все декорации сцен ненависти находи­лись там, в русской столице. В Петрограде нет хлеба, нет дров. Народ страдает.

По широким улицам проходили народные шествия, люди громко кричали: «Хлеба... хлеба!»

Другие с глазами, налившимися кровью, орали: «Мир! Дай нам мир, Николай!»

На некоторых площадях собирались пьяные матросы, раненые солдаты. На Невском все подхватывали «Рабочую Марсельезу». Там собрались главные зачинщики восстания. От этих людей с покрасневшими рожами несло водкой, вы­ходит, они не были такими уж несчастными.

Их вопли только подстрекали толпу.

Все хлебные лавки были разграблены, не больше повез­ло и магазинам. Некоторые районы города пострадали от анархии больше, чем другие, — особенно Выборгский и Ва­сильевский Остров.

Германская пропаганда была организована на широкую ногу. Хорошо оплачиваемые подрывные элементы влекли за собой это большое стадо баранов. Толпа орала: «Долой вой­ну! Долой Германию! Долой царя!»

Несколько рабочих было убито подоспевшим казачьим отрядом. На перекрестках улиц возникали перестрелки. Толпа разбегаласьпо всем направлениям, все кричали: «На дворец! На дворец!»

Эти банды пьяных не понимали, что делают, и, приняв большой красивый магазин за резиденцию царя, принялись его грабить. Положение ухудшалось с каждым часом.

В тот же день царь сел в свой поезд, чтобы ехать в Цар­ское Село. Он понимал, что теперь ему самому придется быть втянутым в эту трагедию, которая начинала разыгры­ваться вокруг него; но сейчас его больше всего тревожило по­ложение жены и детей. Он знал, что сейчас они одни в боль­шом Александровском дворце. И эта мысль терзала его.

И сейчас он вновь обращался к своей православной вере, памятуя, что любовь способна творить чудеса, и теперь нуж­но было во что бы то ни стало преодолеть это враждебное пространство и подчинить своей императорской воле невоз­можное.

Был солнечный, яркий зимний день, и лучи его прони­кали через окно вагона. Поезд уверенно, не сбавляя ско­рость, катил по рельсам. После полудня позади осталась Вязьма, за ней Ржев, а вечером он миновал Лихославль.

В 2 часа ночи 14 марта царский поезд, прибывший в Ма­лую Вишеру, расположенную всего в двухстах верстах от сто­лицы, вдруг замедлил ход. Один офицер, поднявшийся в вагон императора, сообщил ему, что революционно настро­енные солдаты с пушками и пулеметами преградили путь. Любань и Тосно в руках восставших. Поскольку прямой путь в Петроград и Царское Село был отрезан, царский поезд мог дальше следовать по трем направлениям; либо повернуть на восток, на Москву, либо на юг, на Могилев, либо на запад, на Псков, где находился штаб Северного фронта под командованием генерала Рузского. Во время обсуждения решили выбрать последнее направление. Царь согласился и сказал: «Итак, на Псков».

В восемь часов вечера царский поезд медленно въехал на Псковский вокзал. Никакого почетного караула на перро­не не было. Императора встречали генерал Алексеев и его заместитель генерал Данилов. Царь, еще не зная, что Рузс­кий его тоже предал, отобедал вместе с ним. Ему сообщили, что в руках восставших оказались еще Гатчина и Луга. Рузс­кий , поднявшись в вагон царя, сообщил ему угрожающие новости: гарнизон Петрограда и Царского Села 8ышел из повиновения, включая его личную гвардию, казачий эскорт и гвардейский экипаж, которые во главе с великим князем Кириллом Владимировичем ушли из Царского Села. Сооб­щение о предательстве его личной гвардии стало для Нико­лая тяжелым ударом.

Слушая доклад Рузского, царь принял решение. Он по­просил генерала телеграфировать Родзянко и согласиться с тем, от чего долго отказывался: создание правительства, приемлемого для Думы, которое будет наделено всеми пол­номочиями для экстренного решения всех проблем государ­ства. Рузский поспешил к телеграфу.

Но в Петрограде уже было сформировано Временное правительство. Дума с Советами договорились о том, что Николай должен отречься от престола в пользу своего сына, а великий князь Михаил, брат царя, станет регентом. Для решения этого вопроса лидеру нового правительства уста­новили контакты с командующими армий на всех фронтах. Утром 15 марта ответы командующих были получены в Ставке генералом Алексеевым и переданы Рузскому в Псков. Мнение всех было единодушным: Николай должен отречься.

В Пскове после раннего утреннего завтрака Рузский по­ложил на стол перед императором результаты телеграфного опроса генералов. Николай был потрясен. Он побледнел.

В вагоне стояла мертвая тишина. Никто не разговаривал, все присутствующие затаили дыхание.

Неожиданно, резким движением он отвернулся от окна и спокойным, твердым голосом заявил: «Господа, я решил отказаться от трона в пользу своего сына Алексея». Ни­колай перекрестился, все остальные последовали его при­меру.

— Я благодарю вас, господа, за безупречную и верную службу. Надеюсь, что вы будете так же ревностно служить моему сыну.

Текст отречения, составленный в Ставке под руковод­ством генерала Алексеева, передали царю. Николай подпи­сал его, — документ был датирован 15 марта (по новому сти­лю) тремя часами пополудни. При подписании его присут­ствовали два члена Думы, — Гучков и Шульгин, — в качестве свидетелей. Они должны были доставить его рано утром на следующий день в Петроград. Все было сделано наилучшим образом, точно по сценарию. Царь, подписывал этот важ­ный документ еше и потому, что не хотел устраивать крова­вой бойни на улицах Петрограда, он понимал, что каждая минута промедления погружала его страну в пучину брато­убийственной войны.

Николай не тянул, легко расставался с короной. Главное для него сейчас — не она, а победа над Германией, спасение Отечества. Таковы были все его мысли. И, разумеется, о бе­зопасности в Царском Селе, отой опасности, которой под­вергалась жизнь царицы и их детей.

Александра! Был ли еще какой другой, такой же муже­ственный человек, как Николай, который ничем не выдавал своего внутреннего состояния? Как мало теперь значил для него высокий священный титул царя, главы самой большой империи в мире! В эти решающие его судьбу минуты он тер­зался только одним, — тем, что он не был сейчас рядом с ней, его дорогой и любимой, с верной ему, такой благочестивой Александрой, которая всегда возводила вокруг него стенку из хрусталя, через которую не были видны непристойности и безобразия этого мира.

Александра! Александра! ...Сердце, казалось, с каждым своим ударом звало ее. Она, конечно, знала свою Голгофу.

— Что с царицей? С детьми? — прямо спросил он у Гучкова.

— С ними все в порядке, — ответил депутат.

В девять вечера Николай лично переписал текст своего отречения, который по многим пунктам отличался от тек­ста, заготовленного для него его «верными предателями*.

Потом подписал новый документ с торжественным, умирот­воренным выражением на лице, словно его представление о высшей справедливости на Земле в данный момент ограж­дало его от низости его окружения...

Вот текст составленного им документа о своем отрече­нии:

«Ставка

Начальнику штаба

Милостью Божией, Мы, Николай II, император всей России, царь Польши, великий князь Финляндии и прочее... доводит до сведения своих подданных следующее:

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящим­ся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу было угодно ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бед­ственно отразиться на дальнейшем ведении упорной вой­ны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны до победоносного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда добле­стная армия наша совместно со славными нашими союз­никами сможет окончательно сломить врага. В эти реши­тельные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною думою, приняли Мы за бла­го отречься от престола Российского и сложить с Себя вер­ховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы пе­редаем наследие Наше брату Нашему, великому князю Ми­хаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на престол государства Российского. Заповедуем брату На­шему править делами государственными в полном и нена­рушимом единении с представителями народа в законода­тельных учреждениях на тех началах, кои будут ими установ­лены, принеся в том ненарушимую присягу.Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению святого долга перед ним, повиновению царю в тяжелую минуту всенародных испы­таний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вы** вести государство Российское на путь победы, благоден­ствия и славы.

Да поможет Господь Бог России.

Николай.

Псков, 2 (15 — по новому стилю) марта.

15 час. 3 мин. 1917 года».

Николай весь этот ужасный день сохранял невозмутимое, полное спокойствие. 16 марта, в час дня, после тридцатича­совой стоянки, императорский поезд в полной тишине ото­шел от платформы, направляясь в Могилев, где Николай хотел попрощаться с армией. Он был удовлетворен своим полным самоотречением. В своем вагоне он лег спать и про­снулся уже после Западной Двины. Этот продолжительный сон благотворно сказался на нем, казалось, бывший царь помолодел, хотя лицо его было по-прежнему залито смер­тельной бледностью.

Николай все время думал об Александре. Наконец он скоро ее увидит! Он упрекал себя за эгоизм, хотя, конечно, мысль о том, что каждую минуту его солдаты гибнут под гер­манскими пулями, не покидала его.

Но заговор военных, политика, проводимая членами его семьи, теперь задвинули его на задний план. Разве в таком случае он не имел права думать о своей личной жизни, жиз­ни мужчины, мужа, возлюбленного? Нежные руки Алексан­дры, словно пуховой воротник, обнимали его за шею, и в этих ее объятиях он так нуждался! Она умела его утешать, облегчать его угрызения совести, соединяться с ним в молит­вах перед святыми образами, каяться, а без покаяния нельзя оправдать ничью жизнь.

Он вновь видел перед собой Ливадию, цветастое море, оливковые деревца, виноградники, а вдалеке, в горах, стада овец с пастухами.

Наконец, ему представлен бессрочный отпуск, и он смо­жет заниматься своим любимым делом, чуть л и не ставшим для него манией, — сажать цветы и наблюдать за тем, как они всходят, как лопаются их зеленые бутоны.

На перроне в Могилеве его встречали все члены его шта­ба в полном составе с военным оркестром. В последний раз ему отдавали воинские почести. Он застыл, словно статуя.

Он выражал такое же притворное равнодушие и понимал, что столько же притворства в соболезнованиях его первых помощников. И, сгоняя с губ ироничную улыбку, он вдруг подумал:

— Я был создан для того, чтобы стать садовником. Мне былс^бы гораздо лучше возделывать мой сад...

 

XXIV.

Все эти полные драматизма дни Александра оставалась в полном одиночестве с больными детьми на руках во дворце в Царском Селе. Царь прислал ей телеграмму, в которой сообщал, что скоро приедет. Она была датирована 13 марта, 15 час. И передана из Вязьмы. Больше никаких известий...

Императрица сохраняла спокойствие, словно надела ки­расу мужества. Она видела, как постепенно пустеет дворец. Где же все министры, все большие военачальники, государ­ственные мужи? Где они?

Из Петрограда, до которого рукой подать, поступало очень мало новостей. Все очень и очень тревожные. Город фактически в осаде восставших. Может* они и остановили в пути императорский поезд? Александра все время задавала себе вопросы, думала, сохраняя самообладание, о возмож­ном выходе из положения. Но сейчас ее заботило только одно — уход за детьми. Корью заболели все четверо. Только одной Марии становилось немного лучше.

Все телеграммы, которые она посылала Николаю, возвра­щались. Телеграф не работал. Александровский дворец был словно в осаде. Все дороги были перерезаны.

Ей сообщили, что возбужденная толпа из трехсот тысяч человек приближается к дворцу. Ее две конфидентки Анна Вырубова и Лили Ден начинали трусить. Александра умоля­ла их взять себя в руки. Она говорила им:

— Нечего бояться. Все в руках Божиих. Как только при­едет император, все образуется!В девять часов по телефону сообщили, что мятежники движутся ко дворцу. Очень скоро был обстрелян караул, все­го в пятистах метрах от дворца. Винтовочные выстрелы слы­шались все ближе. Из окна императрица увидела команди­ра дворцового гарнизона генерала Ресина, который стоял посередине двора среди своих подчиненных. И вдруг без всяких колебаний, даже не осознавая, какая опасность ей грозила, она, накинув на плечи меховое манто на свое чер­ное платье сестры милосердия, выбежала из дома.

Куда же она? За ней бросилась единственная выздорав­ливавшая из дочерей, семнадцатилетняя великая княжна Мария. Не мог не последовать за своей императрицей и граф Бенкендорф. Александра в этой морозной ночи шла к сол­датам, чтобы лично обратиться к ним.

Ее верная подруга баронесса Буксгевден наблюдала за ними из окна. Войска находились в боевой готовности. Пер­вая шеренга стояла, опустив одно колено на снег, за ней сто­яли другие, держа оружие наперевес на случай отражения внезапной атаки. Императрица и ее дочь переходила от од­ной шеренги к другой, она говорила им, что полностью до­веряет им, что надеется на их защиту больного цесаревича.

— Я его мать. Жизнь его — в ваших руках, Вы все в какой- то мере мои сыновья. И нам нужны вы, чтобы его защитить...

Престарелый граф Бенкендорф только удивлялся, — от­куда у императрицы столько сил, чтобы быть такой реши­тельной, трезвомыслящей, совладать со своими нервами. Она даже предложила нескольким гвардейцам зайти во дво­рец, погреться, выпить горячего чая, чтобы хоть на некото­рое время, побыть в тепле, позабыть о трескучем морозе на улице.

У опрометчивой великой княгини Марии, которая выс­кочила из дворца на мороз в легком пальтишке, произошел обморок. Ее принесли во дворце, ее осмотрел медик и тут же поставил диагноз — воспаление легких...

На следующий день никаких известий от ее мужа так и не поступило, но к своему громадному разочарованию, Александра узнала, что войска покинули дворец, дезертиро­вали. Их командир, великий князь Кирилл Владимирович, отозвал их.

Из окна императрица видела еще тех, кто остались. На рукавах их шинелей была белая повязка. Это был знак пере­мирия между охраной дворца и революционными войска­ми, находившимися в Царском Селе. Условия перемирия были таковы: если на обороняющихся не станут нападать, то и верные государыне войска не выступят против бунтов­щиков в Царском Селе.

Громадный дворец, в котором царская семья провела столько счастливых дней, теперь находился в жалком состо­янии. Не было воды, электричества... Александра, у которой отказывали ноги от все усиливающихся болей в пояснице, не могла подниматься по лестнице из своих апартаментов на второй этаж, где жили дети. Она обычно для этого пользо­валась лифтом, но теперь он не работал. Она это делала мед­ленно, с трудом, задыхаясь, с частыми остановками. К сча­стью, она еще могла пользоваться своим креслом-каталкой. Она ехала в нем через огромные, неосвещенные залы, в ко­торых не было слуг, все они ее покинули. Так она приезжа­ла к Анне Вырубовой, к другим членам своей свиты.

В своем кресле она не чувствовала постоянно отзываю­щегося нестерпимыми болями тела, и, будучи, твердо уве­ренной в том, что Бог ее не покинет, она не желала распус­каться, была готова ко всем выпадавшим на ее долю несчас­тьям и не собиралась склонять перед ними головы.

Некоторые вернувшиеся из города лакеи наводили страх на весь дворец. Они, мол, собственными глазами видели листовки, в которых говорилось об отречении царя. Импе­ратрица отказывалась этому верить. С трудом приподыма­ясь на своем кресле-каталке, она произнесла только одно слово — «Измена!».

Ей также сообщили, что двоюродный брат царя, великий князь Кирилл Владимирович, нацепив на папаху красную ленточку, заставил весь свой Морской экипаж император­ской гвардии присягнуть на верность революции! Можно только лишь добавить в этой связи, что революционеры сами были возмущены таким вероломством, такой его трусостью, и в результате «свободный гражданин, великий князь» счел за благо скорее смотаться в Финляндию...

В пятницу, 16 марта, разразилась очередная снежная буря. В семь часов вечера во дворец прибыл великий князь Павел Александрович, дядя царя, человек мужественный и лояльный. Он прошел прямо к императрице. Он и сообщил официально ужасную весть царице.

— Дорогая Александра, — прошептал он, сдерживая ры­дания, мешавшие ему говорить, — как мне хотелось бы быть рядом с ним в эти тяжелые минуты...

Александра, меняясь в лице, с ужасом взирала на него. В глазах ее загорелись огоньки негодования. Она чувство­вала что ей нечем дышать.

— А Ники! — еле произнесла она. — С ним что-нибудь случилось?

Великий князь отлично понимал, в каком состоянии нахо­дится его августейшая племянница. Он поспешил ее заверить:

— Не волнуйся, с Ники все в порядке. Он чувствует себя хорошо...

Низко опустив голову, чуть преклонив голени, словно она хотела молиться, Александра безжизненным голосом, но твердо сказала:

— Павел Александрович, если Ники пошел на это, зна­чит, так было нужно. Я верю в милость Божию. Господь нас никогда не покинет. Отречение! Мой дорогой, такой несча­стный... совершенно один там. И меня не было там, рядом с ним, чтобы утешить его.

Голос ее заглох, она, пробормотав еше несколько нераз­борчивых слов... вышла из комнаты.

Спустя некоторое время графиня Бенкендорф, баронес­са Буксгевден и другие придворные пришли к императри­це, чтобы заверить ее в своей личной преданности. Она была смертельно бледной. Графиня Бенкендорф взяла ее за руку. Слезы катились по этому красивому лицу, которое пережи­ваемые императрицей страдания делали еще краше, еше благороднее. Она взяла себя в руки и сказала:

— Все к лучшему... Не будем же проявлять слабость. На все воля Божья. Если Господь насылает на нас это несчас­тье, то только для того, чтобы спасти Россию. Это — един­ственное, что сейчас важно.

Когда от нее все уходили, она громко плача, закрывая лицо руками, упала в стоявшее у стола кресло.

 

* * *

Со скоростью метеора население дворца редело. Большая часть придворных бежала. Никто и не помышлял о том, что­бы защитить императрицу, все срывали с эполет император­ские вензеля и еще больше выпячивали свою трусость сме­хотворными поступками, — скрывали свою личность или выряжались в нечто невообразимое. За какие-то двадцать четыре часа измена свила себе уютное гнездышко во двор­це, и теперь все отпирались от связей с двором, которые те­перь считались позорными и компрометирующими, а те, кто еще их поддерживали, ставили перед собой главную цель, поскорее разорвать их.

Невозможно описать безграничную, упоительную глу­пость, мелочность, неверность тех, что только накануне с удовольствием демонстрировал свои глубокие монархи­ческие убеждения, и теперь клялся в верности революции, осыпая оскорблениями скорее глупыми, чем обидными, — например, царя называли полковник Романов, а царицу — «немка». Даже последние слуги, которых увольняли из-за конфликта с хозяевами, не вели себя так гнусно, как все эти важные лица, имена которых гремели по всей импе­рии.

Одним из первых дезертиров, которого скорее беспоко­ила личная безопасность, чем спасение души, был знамени­тый отец Василий, духовник царской семьи, которому преж­де Александра так доверяла.

Доктор Острогорский, известный специалист по детским болезням, который лечил всех великих княжон, сообщил в письме императрице, что больше не сможет приезжать во дворец лечить ее детей, так как все дороги, ведущие в Цар­ское Село «ужасно грязны».

Абсолютно равнодушная к этому массовому исходу бег­лецов, которые не проявили даже элементарной вежливос­ти, — попрощаться с государыней, Александра ждала при­езда только одного человека. Возвращения своего горячо любимого супруга. Где он? Почему ей ничего о нем неизве­стно?

Однажды утром она получила телеграмму. Николай воз­вращался в Могилев, чтобы попрощаться с войсками. Алек­сандре стало сразу легче. Значит, на самом деле, Николай отрекся от престола. Слава Богу. Значит, он — жив и здоров, скоро вернется... Да, конечно, его царствование заверши­лось, но разве нельзя быть счастливыми и без царства?

Легкая улыбка тронула ее губы на бледном лице. Царство­вать — дело не очень простое, да и не очень приятное... Они оба еще довольно молоды. Их обоих впереди ждет спокой­ное, безмятежное счастье. И оно станет для них обоих на­градой. Они будут жить скромно, вдали от всего этого шума и гама, который окружает высшую власть с ее тщеславием. Прежде всего следует заботиться о тех кого любишь, не об­ращать внимания на происки врагов, тех, кто внес свой вклад в крещение России огнем и кровью, и только молиться, мо­литься за спасение ее...

Александра старалась сохранять хладнокровие. Она тяже­ло вздохнула, ее высокая грудь, вздрогнув, опустилась.

— Ведь сам Господь доверил нам святую Русь, — размыш­ляла она, — и нужно постоянно, бдительно следить за ней, как за капризным ребенком.

Перед дворцом остановился автомобиль. Как поздно, однако, 2 часа ночи. Александра все еще стояла на своем постоянном ныне посту, у окна, вот уже несколько дней ожидая чудесного мгновения, когда за стеклом появится знакомый силуэт ее горячо любимого мужа. Она прильнула к оконному стеклу. Какие-то люди вышли из автомобиля. Несколько военных, один гражданский, хмурый, с бород­кой. У всех на папахах — алые ленточки, — обязательный теперь признак революционной принадлежности. Послед­ний оставшийся в дворце часовой у решетки преградил им дорогу. Бородатый потребовал, чтобы тот ему отдал воин­скую честь. Кто же он такой? Через несколько минут цари­ца все узнает.

На первом этаже раздавались чьи-то голоса. Вероятно, там зашел спор. Офицер императорской гвардии, привле­ченный шумом в столь поздний час, заявил непрошеным гостям, что их не знает и не может пропустить внутрь двор­ца. Завязалась дискуссия. Тон разговора накалялся. Эти двое гражданский и военный, — по их словам, прибыли, чтобы встретиться с императрицей. Ей об этом сообщили. Она согласилась их принять в гостиной на первом этаже. Она с трудом спустилась по лестнице, испытывая ужасные боли в ногах. Она подошла к ним одна, без сопро­вождающего, холодная и высокомерная, настоящая импе­ратрица. Оба эти человека невольно вытянулись перед ней, замерли.

У обоих был растерянный вид. От смущения оба покрас­нели.

Александра подошла к военному. Это был генерал Кор­нилов. Она обратилась к нему:

— Что вам угодно, генерал?

Генерал от волнения не мог найти нужных слов и решил прежде представить своего напарника.

— Ваше величество, это — господин Гучков, военный министр в новом правительстве.

Императрица молчала, и видя, что его слова на нее не произвели абсолютно никакого впечатления, генерал про­должал невнятно бормотать:

— Ваше величество, я вижу, что вам ничего неизвестно о том, что происходит в Петрограде, и здесь, в Царском Селе? Мне очень неловко объявлять вам об этом... но лишь в со­ображениях вашей личной безопасности... Да... я вынуж­ден... В общем, мы вынуждены, Ваше величество, вас...

Он осекся. Трусливый Гучков молчал, сконфуженный своей ролью министра-полуночника.

Александра, встав между ними, повернулась к генералу.

— Знаете, я как раз обо всем очень хорошо осведомлена. Вы приехали, чтобы меня арестовать, так?

Повисла тягостная тишина. Корнилов поклонился:

— Да, Ваше величество, вы правы...

— И это все, что вы хотели мне сказать? — спросила Алек­сандра.

— Все.

Без единого слова прощания, без единого жеста, гордая ледяная, величественная государыня повернулась к ним спиной и вышла из комнаты. Пораженные ее чувством дос­тоинства Гучков с Корниловым прошли через вестибюль к выходу, сели в автомобиль, вместе со своими сопровождав* шими лицами.

Во имя свободы эти две марионетки объявили одинокой, беззащитной женщине о том, что она отныне находится в тюрьме.

Когда она вернулась к себе, там ее ждала Лили Ден, Она тяжело оперлась на письменный стол, стоявший у окна. Она не плакала. Она сумела взять себя в руки. Ее конфидентка поспешила к ней, чтобы помочь сесть в кресло.

— Ваше величество, что же там произошло? Там было столько шума!

Она опустилась в кресло и вдруг направила свой при­стальный взгляд на гобелен, подаренный ей Францией. На ней была изображена французская королева Мария-Антуа­нетта в окружении своих детей. Она отчетливо, выделяя каж­дое слово, сказала подруге:

— Я больше не императрица, но в любом случае остаюсь сестрой милосердия. Ступайте, посмотрите спят ли мои дети. Да хранит вас всех Господь!

Из-за детей, только из-за них, она отказалась от предло­жения Ден бежать с ней в Финляндию. Да и теперь побег невозможен. Вдруг острая боль в колене заставила ее вскрик­нуть. Она никогда не признавала себя инвалидом, тем более, если нужно было решительно действовать, и теперь все ее существо, как с физической точки зрения, так и с мораль­ной, стремилось только к одному, — к необходимости еде* лать все, чтобы спасти свою семью.

Над ее ложем висела икона, подаренная Распутиным. Она долго глядела на нее, потом легла на кровать, не раздеваясь и долго-долго плакала, постоянно повторяя имя, которое слетало с ее уст:

— Ники... Ники...

 

* * *

В сопровождении возбужденной толпы, проявлявшей к нему самое глубокое уважение, Николай подошел к своему вагону императорского поезда в Могилеве, чтобы ехать до­мой, в Царское Село. Его сопровождали четверо депутатов Думы.

Царский поезд прибыл по расписанию и встал на запас- ном пути царскосельского вокзала в 11.30. На платформе представители Думы передали своего заключенного новому только что назначенному, коменданту дворца. Как только царя увезли, члены его свиты в страхе разбежались кто куда, чтобы себя не компрометировать. Последние царские офи­церы, незаметно выглядывая из окошек своих купе на пер­рон, на котором уже не было представителей революции, спешно спускались по лесенке.

Платформа быстро опустела. Только князь Василий Дол­горуков, зять графа Бенкендорфа, решил сопровождать быв­шего государя и оставаться с ним до конца, чтобы там ни произошло.

Когда Николай ехал по дороге, по обочинам которой сто­яли часовые, те ему не отдавали чести. Наконец, автомобиль подъехал к подъезду дворца, и Николай с князем Долгору­ким вышли из машины. Они по лестнице поднялись в вес­тибюль, битком набитый незнакомыми людьми, в основном солдатами, которые пришли специально, чтобы поглазеть на бывшего царя. Некоторые из них курили, а кое-кто даже не думал снять головной убор к присутствии царя. По привыч­ке, проходя через толпу, Николай то и дело в знак привет­ствия, дотрагивался до околышка своей фуражки, но никто на его жест не отвечал. Он обменялся рукопожатием с Бен­кендорфом, и, не сказав ни единого слова, прошел в личные покои. Императрица, дежурившая у окна, видела, как подъе­хал автомобиль. Дверь распахнулась, и лакей гораздо более звонким от волнения голосом провозгласил: «Его величество император!»

Радостная Александра побежала ему навстречу. Они во­шли в детскую и, наконец, оказались одни, одни! Они долго прижимали друг друга к груди, ничего не говоря, и слезы омывали следы поцелуев. Она заговорила первой:

— Ники, любовь моя единственная, только одно твое присутствие здесь, рядом со мной, мне куда дороже любой империи в мире. Наконец-то мы снова вместе! Наконец ты рядом, и мы можем смотреть в глаза друг другу.

Впервые я могу смотреть на тебя, испытывая всю силу своей любви к тебе, как покорная женщина, как твоя жена. Да, твоя жена, которая сейчас любит тебя еще сильнее.

И Николай, который до этой минуты был человеком оза­боченным, но стойким, вдруг проявляя слабость, уронил свою голову ей на грудь и зарыдал, зарыдал, словно ребенок. Он долго не мог успокоиться, но когда взял себя в руки, стал неистово покрывать поцелуями руки своей жены и затем, упав перед ней на колени, сдавленным голосом, словно роб­кий юноша, проговорил:

— Прости меня, моя любимая. Прости мою душу грешную!

 

* * *

Тем временем Корнилов распорядился заменить верную царю дворцовую гвардию и офицеров эскорта простой сол­датней, грубой и невежественной, теми солдатами, которые первыми попались ему под руку. Это означало, что отныне в Александровском дворце устанавливался тюремный ре­жим.

Петроград жил в какой-то странной атмосфере радости, страха и повального пьянства. Все видные государственные деятели прежнего режима находились под арестом, газеты увенчивали лавровыми венками революцию. Слово «Свобо­да!» теперь звучало повсюду не как благородный призыв, а как прямая угроза! На улицах — полным-полно бандитских рож, солдат, дезертировавших из своих полков, уволенных рабочих, крикливых баб, — все они продавали и с удоволь­ствием покупали листовки с карикатурами на царя. Самые скабрезные, смачные, глупейшие шутки вызывали взрывы смеха у этой толпы, такой грубой и невежественной, что только различного рода безумства могли вывести ее из со­стояния апатии.

Перепуганные мешане и дворяне, опасаясь, как бы их не раздели прямо на улице, прижимались к стенам, и, совер­шив перебежку из магазина и обратно домой, чтобы не уме­реть с голоду, тут же возвращались в свои красивые особня­ки и пропадали в их глубинах, чтобы их больше никто не видел.

На улицах Петрограда практически нельзя было встре­тить ни одного полицейского. Брошенный на произвол судьбы город напоминал собой свалку мусора. Домашние слуги убегали со своего места работы, чтобы вступить в ре­волюционные комитеты, в которых накапливались жалобы и угрозы против государя с государыней. В Царском Селе Александровский дворец нельзя было узнать. Двор разбе­жался, некоторых придворных арестовали. Другие находи­лись уже далеко. По широким коридорам, по которым ра­нее неслышно ступали по мягким, пушистым коврам, сло­нялась солдатня в грязных сапогах, в расстегнутых гимна­стерках, в фуражках, съехавших набекрень, — небритые, не­ряшливые, шумливые, они почти все были пьяными. Они бесцельно шатались по дворцу и днем и ночью, бесцеремон­но заглядывая в комнаты. О какой верности бывшей импе­ратрице могла идти речь!

Граф Апраксин, долгие годы бывший гофмейстером им­ператрицы, под каким-то благовидным предлогом исчез на следующий день после возвращения Николая. Нигде нельзя было найти ни графа Граббе, ни генерала Нарышкина, гла­вы военного кабинета императора. Он так ни разу и не при­шел навестить императора. Саблин, любимый адъютант, тот самый, которого вся семья считала своим настоящим другом, Саблин, осыпанный милостями и такими почестя­ми, которые вызывали громадную зависть у его сослужив­цев, тут же повернулся к своим благодетелям спиной. Граф Гендриков, бывший вице-губернатор Орла, тоже заявил о своей лояльности Временному правительству. Но глава но­вого правительства князь Львов отказывался от его услуг. В отличие от этого высокопоставленного государственного чиновника, его сестра, фрейлина императрицы Наталья Гендрикова поступила иначе, — она решила до конца раз- делиты^удьбу государя с государыней и последует за ними не только в ссылку, но и вместе с ними примет смерть.

Император, несмотря на столько испытываемых не­удобств, дезертирств, измен, все же ухитрялся сохранять свою мягкость.

Все же несколько верных слуг оставались с ним рядом. Но среди них не было тех, к кому он был больше всего благо­склонен и расположен, и разумеется, мог бы рассчитывать на их поддержку.

Милейший князь Долгорукий, граф Татищев хотели только одного — оставаться со своими хозяевами, и когда им предложили свободу, они с презрением от нее отказались, заявив, что предпочитают разделить судьбу тех, кому они верой и правдой служили и кого любили.

Один провинциальный адвокатишка, который всегда рядился втогу Робеспьера в этом правительстве трусов, ста­новился все увереннее диктатором. Это был Керенский. Теперь он определял императорскую судьбу, от его воли за­висело, как с ними будут впредь обращаться.

Как и большинство персонажей этого безумного театра, которым непременно становится страна в тисках восстания, Керенского пьянили те роли, которые он, наконец, мог иг­рать, та неожиданно приобретшая такую важность его лич­ность, которую он придавал себе. Можно сказать, что он сыграл губительную роль в судьбе России.

Опьяненный своим взлетом, встав во главе революцион­ной власти, он всего на несколько месяцев вышел из своего жалкого подполья и теперь принимал шумные здравицы, уверенно передвигался под гром аплодисментов, повсюду представлял себя спасителем нации, поселился в император­ских покоях, принимал там иностранных послов и.своих министров в тех самых залах, в которых предыдущие цари и после Николай II принимали членов своих правительств. Все это наполняло этого интеллигента-марионетку духом квасного братства и ярмарочного равенства, отчего он про­сто терял голову, и такое глупое состояние можно был о даже ему простить. Очень скоро его прогонит Ленин со своими новыми пришельцами, и ему придется бежать как опереточ­ному конспиратору в женском платье, под улюлюканье, при­баутки и плевки распоясавшегося народа, который мечтал только об одном, — схватить все эти одну за другой полити­ческие «звезды» и втоптать их в грязь, перемешанную с кро­вью...

Перед Керенским открывались самые радостные, самые извращенные перспективы, о которых он так мечтал. Когда он был назначен министром юстиции во Временном прави­тельстве, он тут же отправился в Александровский дворец, чтобы поговорить со своими «пленниками»,

Николай протянул ему руку. Керенский стоял перед ним с гордо поднятой головой, с надменной физиономией. Их встреча проходила в одной из комнат, в которой собралась вся семья. В глубине сидела императрица. За ней стояли две старшие дочери — Ольга и Татьяна. Рядом с ней сын Алек­сей, который играл со своей собакой. Император предста­вил новоиспеченного «министра» супруге. Александре при­шлось делать над собой некоторые усилия, чтобы оставать­ся спокойной, не сорваться. Она приветствовала его лишь легким поклоном головы. Керенский вдруг под давлением своей обычной посредственности потерял самообладание. Он стал разговаривать с императором, называя его «полков­ник», но суровый взгляд, который метнула в него возмущен­ная Александра, заставил его смутиться, и с его уст слетело подобающее — Ваше величество. Ему захотелось показать, что хорошие манеры ему не чужды, и он с видом покрови­теля заявил:

— Ваше величество, английский король получает о вас всех сведения. Поверьте, этот арест, которому я вынужден Вас подвергнуть, всего лишь чисто символический шаг. Я имею честь торжественно сообщить Вам, что сегодня же на заседании Совета министров я подписал указ об отмене в России смертной казни,..

Какой подлый обман! Государь с государыней молчали. Их достойное поведение, их молчание без признаков враж­дебности производили должное впечатление на этого кро­вавого марионетку, который строил из себя великого госу­дарственного деятеля. Он вдруг смягчился. Он спросил, не нужно ли им чего-нибудь?

Николай молчал. Александра ответила ему, хотя этого и не хотела:

— Да, господин... Нам нужно немного тишины в этом доме, так как мы все ужасно устали, к тому же две мои доче­ри больны...

Николаю не понравилась ее такая просьба и Александра, понимая это, замолчала. В обстановке вежливого равноду­шия с одной стороны, плохо скрываемой неловкости с дру­гой и завершилась эта встреча.

Вечером, когда Керенский вернулся в свое министерство, он восторженно рассказывал мадам Добровольской, жене своего предшественника, отправленного в тюрьму о своем визите к царю.

— По его взгляду я понял, что передо мной человек бес­конечно выше меня. Теперь, когда я поговорил с ним, я знаю, что царь, в отличие от того, что о нем говорят, чело­век, преданный Отечеству, и что он только и думает о благе России. Это — прекрасно образованный, умный человек... Оказывается, я его плохо знал...

Его окружение рисует его совершенно иной портрет!Нужно в этой связи подчеркнуть, что Керенский, этот прирожденный комедиант, мог, конечно, произнести такие слова о царе, о которых сообщает мадам Добровольская, но не осмысливая ни одного слова, просто, чтобы ее обмануть и усыпить ее бдительность. Уже на следующий день в пол- ной мере проявилось грубое хамство министра.

Он отдал приказ об аресте Анны Вырубовой и Лили Ден. Вырубова в это время болела, лежала в кровати в своей ком­нате. С ней теперь будут обращаться как с новоявленной принцессой де Ламбаль. Этому, упоенному своей властью Керенскому очень хотелось во всем имитировать Француз­скую революцию. Вырубову, по его мнению, нужно было отдать на растерзание толпы, втоптать ее в грязь. Царица, которая тоже очень болела, все же захотела с ней простить­ся. Ее к ней привезли на ее кресле-каталке. Обе женщины в ужасно нервном состоянии не смогли сдержать слез. Они обменялись обручальными кольцами. Через несколько минут несчастную Вырубову с костылями везли на грузо­вике, набитом солдатами, в Петропавловскую крепость. Там она просидит долгие пять месяцев...

«Покровительство» Керенского обернулось недостойной комедией. Теперь революционная пропаганда, активизиро­ванная немецкими агентами, нападала не только исключи­тельно на Александру. Теперь речь шла о том, чтобы посто­янно позорить царя, и делать это с помощью его народа, этих народных орд, которые нападали только на него, побуждае­мые к этому продавшейся врагу прессой и некоторыми фи­нансистами, которые внутри страны ожидали отдачи своих колоссальных капиталовложений.

Теперь самым распространенным лозунгом дня станови­лись слова «Измена! Царь — предатель!». В столицах губер­ний отряды революционных бойцов, в уездах новые избран­ные народом начальники поднимали ужасный вой. «Он всех нас предал, он нас предал!» Керенский не пошевельнул и пальцем, чтобы прекратить эту злобную кампанию, хотя ему, конечно, была хорошо известна истина. Но к чести рус­ских крестьян, разночинцев, всегда хранивших вековые тра­диции своей страны, нужно сказать, что всем этим манифе­стантам они отвечали кровавыми мятежами, потому что тысячи честных людей были возмущены ложью Советов и отказывались им верить.

Дворец-тюрьма, в которой теперь жили Романовы в за­точении, с каждым днем все более невыносимом, превра­щался в место самых отвратительных обысков. Прежде все­го супругов разлучили, как вульгарных преступников, их постоянно вызывали на утомительные допросы за закры­тыми дверями, чтобы воспользоваться их малейшей оп­лошностью, которую их дознаватели могли бы предъявить как еще одно дополнительное доказательство их виновно­сти.

Все их письма, папки документов, личные записки чле­нов семьи были конфискованы, их читали, перечитывали, классифицировали по степени важности, предлагали для ознакомления «народным комиссарам».

С какой-то болезненной алчностью следователи искали любую малейшую деталь, свидетельствующую об измене. Но все их старания были напрасны. Несмотря просто на дья­вольское усердие они так ничего и не могли найти предосу­дительного или компрометирующего.

С началом военных действий царица разорвала все связи с Германией, постоянно проклинала кайзера, уличала его лицемерие во всех его словах, восхваляла высокий патрио­тизм Николая и призывала Россию вести войну до последне­го своего сына против пруссаков, постоянно говорила об их полной невиновности, — ее и царя. После бесконечных дней поисков, следствию удалось лишь обнаружить такие неопро­вержимые доказательства, которые целиком и полностью противоречили тому, чего они хотели добиться, и в конце концов эти полицейские от революции были вынуждены, скрипя сердце, признать свое поражение.

Теперь бывшие государи могли встречаться со своими детьми всего на несколько часов —. за обедом и по вечерам, за обшей молитвой.

И это были радостные мгновения счастья для всех, радо­стного настроения, когда каждый старался скрыть от друго­го свою тревогу, разочарование или страх. Керенский, со­вершив «кульбит» честности, что Порой с ним бывало, под впечатлением неуязвимости царя, его куртуазного поведе­ния, его врожденной верности стране, его неопровержимой любви к России, а также безукоризненного поведения Алек­сандры, ее возросшего чувства собственного достоинства, ее такой трогательной любви к своему мужу, через месяц пос­ле завершения следствия, торжественно заявил перед чле­нами Временного правительства: «Государь с государыней чисты. Царя с царицей нельзя обвинять ни в каком преда­тельстве».

Ну что же, можно только поприветствовать этот приступ мужества у Керенского, революционера-министра, — но личности тем не менее весьма загадочной, чье двуличие так никогда и не будет до конца объяснено. Неужели он не знал, что уже слишком поздно, чтобы повернуть в другую сторо­ну общественное мнение? Офицеры, которые несли охрану императорских заключенных, продолжали вести себя перед ними как грубые мужланы. Их ненависть прорывалась по­стоянно. Подчиненные военного министра Гучкова бесче­стили дворец своими оскорблениями. Они позволяли себе орать на придворных, упрекать их в том, что все они — про­дажные души.

Как-то в июне Алексей во время прогулки играл с игру­шечным ружьем. Вдруг солдаты обратили на это внимание и закричали: «Да он вооружен!» Солдаты конфисковали «ру­жье» и ушли.

Однажды в парке они убили перед ним маленьких козо­чек, которых цесаревич просто обожал.Все они безбожно воровали во всех комнатах дворца, — под предлогом инвентаризации забирали шкафы, секрете­ры, сундуки у великих княжон.

Каждый день комендант назначал дежурного офицера, совершавшего обход дворца. Николай всегда вел себя очень дружелюбно, и всегда первым протягивал руку для пожатия. По привычке протянул он руку и этому офицеру. Но тот от­казался пожать руку царю.

У Николая на глазах выступили слезы. Положив ему руки на плечи, он спросил:

— Отчего же, голубчик? Что вы имеете против меня?

Заложив руки за спину, с ненавистным лицом, тот буркнул:

— Hyi за что на свете! Потому что я — из народа. А когда народ протягивал вам руку, вы от нее отказались...

Подобные оценки случались все чаще. Дни шли. Позже Николай поймет, что он, по существу, жил не в реальном, а в каком-то вымышленном мире, который для него создава­ли придворные и льстецы.

На самом ли деле Керенский пытался отправить импе­раторскую семью за границу? Говорят, что он действитель­но вел секретные переговоры с английским правитель­ством. Разве Александра не была внучкой королевы Вик­тории и кузиной короля Георга V? Следует подчеркнуть, что позиция, занятая английской королевской семьей была, по крайней мере, двусмысленной. В первые дни за­ключения царской семьи в Царском Селе еще было время, чтобы вырвать несчастных из рук их тюремщиков, и если они не хотели принимать их как членов своей семьи то, по крайней мере, могли бы оказать им помощь, как ее оказы­вают, например, жертвам кораблекрушения. Пришлось довольно долго ждать нерешительного приглашения от Георга V оказать гостеприимство своему несчастному ку­зену — русскому царю на английской земле. Оно в конце концов, поступило, но содержало в себе столько ограниче­ний, которые читались между строк, что наводило на мысль об искреннем желании британской короны, чтобы такое событие не произошло. Премьер-министр Дэвид Ллойд-

Джордж делал все, чтобы такой проект не состоялся, он открыто заявлял, что английский народ может оказать пло­хой прием на своей земле государыне, в жилах которой те­чет немецкая кровь!

Александра до последнего момента надеялась, что Анг­лия вызволит их из пленения, но никому об этом не говори­ла. Она не осмеливалась говорить об этом ни с мужем, ни с детьми. Однажды она все же сказала об этом новому комен­данту дворца капитану Коцебу. Он хорошо, по-дружески относился к бывшей царице, был убежден в ее невиновнос­ти, искренне жалел ее и сочувствовал этой приходившей в отчаяние женщине, но он подчинялся своим командирам, и ничем не мог ей помочь:

— Мадам, хотя я не английский король, но все равно мог бы помочь вам бежать... но сейчас я ничего для вас сделать не могу... не могу...

Императрица жадно набрасывалась на новости каждое утро. Все вокруг лгут, а английские дипломаты в Петрогра­де были ужасно смущены отсутствием особого энтузиазма у британского двора в отношении приема в Лондоне своих русских родственников. Глава Временного правительства князь Львов со скорбной физиономией официально заявил, что секретные переговоры с британским кабинетом ничем положительным не увенчались, из чего следует, что Англия категорически отказывается принять у себя императорскую чету.

Комедия продолжалась. Керенский, загнанный в угол Александрой, ответил:

— Мадам, Петроградский совет против вашего отъезда.

Позже знаменитый английский посол в Петрограде сэр

Джордж Бьюкенен утверждал, что этот ответ Керенского — чистая ложь, что именно он возражал против переезда рус­ских государей в Англию. Кому из них верить?

Орудовавшие в тени, эти мерзавцы прекрасно знали, что не выпустят из своих рук добычу. Николай, как и его жена, уже давно готовил себя к перспективе английской ссылки, и в этой связи задавал себе тысячу вопросов. Он в своем дневнике записывает, что если теперь он — человек абсолют- но бесполезный для своей страны, то утешением ему могла бы стать его ссылка на принадлежавшие ему земли в Кры­му, в Ливадию, с которой его связывали столько нежных вое- поминаний. Он говорил об этом с Александрой. Она его вни­мательно слушала во время коротких встреч, которые позво­ляли им люди Керенского. Но теперь она слушала его не так как прежде, иначе. Александра уже обитала в нерукотворном дворце, в этом бесформенном чертоге без входа и выхода, в этом месте для молитв, очищения, абсолютной, светлой любви.

Ее несколько суровая душа, изнывавшая по мистическо­му одиночеству, уносилась за пределы жизни земной, куда- то ввысь.

От этого она не любила меньше своего нежного Николая и своих детей. Теперь она всех их вбирала в себя, как русская матрешка, начиненная другими, поменьше, хотя и предстает перед глазами как одна-единственная.

Более проницательная, чем Николай, в отношении всех политических проблем и этого безумия, все больше охваты­вавшего всю прежнюю империю, она прекрасно понимала, что Англия обхаживает своего нового союзника, — Времен­ное правительство.

Она гнала от себя неприятную для нее мысль о возмож­ном освобождении ее с мужем и детьми по инициативе это­го чудовищного кайзера Вильгельма II, который, как гово­рят, пообещал произвести такой обмен, — за император­скую чету отпустить всех пленных русских офицеров. Нет, теперь она всем своим существом хотела оставаться рус­ской, страдать и надеяться, — пусть она будет пленницей народа, но она будет с русскими. Ее неподрывная вера в Господа делала ее бесчувственной к любой угрозе, к любо­му наказанию. А мечта о Ливадии была таким утешающим бальзамом для ее сердца, словно тонкий запах давно забы­тых духов. Николай не отрывал от нее глаз во время их ко­ротких встреч. Ему хотелось знать, разделяет ли она с ним его надежды, его упования? Но как он мог в этом сомне­ваться?

Однажды вечером, когда к ним снова пришел Керенский и осведомился об их здоровье, Николай откровенно спро­сил его:

— Если мы лишены возможности ехать в Англию, то по­чему нас не отправить в Крым?

Как всегда, по своему обыкновению, Керенский ему не отказывал, но ничего конкретного и не пообещал.

Время шло, а беспорядки в Петрограде все усиливались. Все более тревожные вести с фронта давали министрам все больше забот.

Чернь неоднократно пыталась проникнуть за ограду Цар­ского Села, и с каждым днем становилась все реальнее уг­роза для жизни царской семьи.

Через неделю после последней беседы с императором к нему вновь пришел Керенский.

— К сожалению, — начал он, — князь Львов сказал, что все южные губернии охвачены восстаниями, междоусобной борьбой, поэтому из наших планов придется исключить и Крым, и Кавказ. Если события будут и дальше развиваться в таком направлении, то мы, боюсь, ничего для вас сделать не сможем. Но я несу полную ответственность за вашу жизнь, за жизнь всех членов вашей семьи!

В пятницу, 11 августа, в этот прекрасный летний день, граф Бенкендорф, верный обер-гофмаршал императора, со­общил ему о приказе, отданном Керенским: царская семья в Крым не поедет, отъезд намечен в какой-то отдаленный го­род на востоке.

На следующий день, 12 августа, в день рождения цеса­ревича, по просьбе императрицы из Знаменской церкви для этого скромного праздника в заточении в Александров­ский дворец принесли чудотворную икону Божьей Мате­ри. «Все были в слезах, — писал Бенкендорф. — Даже сол­даты, растрогавшись, подходили приложиться к иконе... Это было как прощание с прошлым, которое уже больше не вернется».

Комендант дворца сообщил своим высоким обитателям, что им отводится двадцать четыре часа на сборы и подготов­ку к отъезду, чтобы собрать багаж.

Александра горячо молилась за сына перед большой ико­ной. Она осенила себя святым знамением. Тяжело, но уми­ротворенно, без печали вздохнув, она, опираясь на руку Николая, прошептала:

— Сколько у нас с тобой было счастья здесь, в Царском Селе! Ники, любовь моя, будет ли оно у нас в другом месте?

 

XXV.

Теплое лето придавало особый терпкий вкус этой ночи в Царском Селе. Чистое небо, усеянное бледными звездами, освещало тихий парк с его причудливыми тенями. Импера­торская семья так пока и не знала, куда ее повезут. Дети уже были готовы к отъезду. На первом этаже стояли ящики, сун­дуки, чемоданы, саквояжи. Все прощались с этим прекрас­ным, чарующим парком, в котором они так часто играли, забавлялись, где в каждом уголке, казалось, еще хранилось столько приятных воспоминаний о тех первых счастливых годах. Алексей, обычно такой тихий, с таинственным видом, не смог сдержать слез, когда вместе с сестрами посетил в последний раз небольшой островок, где они так часто игра­ли в разведчиков, и огород, на котором они работали с боль­шой радостью.

Подлинным, широким коридорам взад и вперед снова­ли незнакомые солдаты с хмурыми лицами.

Александра, несмотря на летнюю температуру, дрожала в своем длинном драповом пальто.

В круглой гостиной собрались граф Бенкендорф, фрей­лины, горничные, последние оставшиеся слуги.

Как только раздавался шум двигателя автомобиля, подъез­жавшего к крыльцу, царь тут же, напрягая слух, вскакивал, выходил из холла. Несколько разтревога оказывалась ложной,

В половине одиннадцатого появился Керенский в сопро­вождении двух господ. Один был командиром гвардии, а второй... Николай глазам своим не поверил!Николай испытывал такую радость, смешанную с удив­лением, которую, казалось, даже было больно вынести.

Это был его младший брат Михаил! Миша, великий князь Михаил бросился в объятия брата.

Ах, какие чувства охватили их обоих после столь долгой разлуки из-за заключения царя.

Но им едва дали немного поговорить. Их ни на секунду не оставляли наедине вдвоем, даже при прощании, когда они пожимали друг другу руку.

Миша сильно похудел и был скорее похож на свою тень. Он старался улыбаться, все время наклоняя голову перед императором, который даже не осмеливался спросить бра­та, где же он сейчас живет.

Михаил обнял своего племянника, маленького цесареви­ча, и подарил ему икону.

— Пусть она принесет тебе счастье в пути, Алеша! Не за­бывай своего дядюшку!

— А ты к нам приедешь, дядя Миша? — спросил маль­чик. — Ну туда, где мы будем?

Тревожные взгляды отца, матери, глаза, наполненные слезами, присутствие четырех молодых девушек, его своя­чениц производили на Михаила такое сильное впечатление, что он сам поспешил закончить свидание.

Еще раз он поцеловал мальчика в лобик, а тот делал гро­мадные усилия над собой, чтобы не задавать дяде больше вопросов. Ночной посетитель все же тихо ответил:

— Да, Алеша! Мы еще увидимся... Я приеду!

— Куда же? Куда мы едем? — продолжал ребенок.

На его вопрос никто не ответил, как будто он и не про­звучал. Керенский, словно извиняясь, сказал царице, что, все, свидание окончено. Он повернулся и пошел вместе с комендантом за Великим князем, словно это был эскорт из двух человек.

В полночь узники должны были покинуть место обита­ния своих предков. Множество гвардейцев помогали слугам выносить багаж. Теперь все ждали, когда приедут грузови­ки. Бледная сперва ночь, становилась все темнее. Сидя на своих чемоданах, великие княгини старались казаться спо­койными, чтобы не огорчать своих родителей.

Шалунья Анастасия играла со своей собачкой, а та посто­янно обнюхивала сапоги солдат, которые выходили из двор­ца и снова входили в него. Она неутомимо бегала за ними. Анастасия взяла ее на руки и легонько постукивала ей по голове в знак наказания.

Было жарко, все сняли пальто. Как только послышались звуки приближающихся машин, они вновь их накинули себе на плечи.

Царь вышел на балкон, он явно нервничал, а Александ­ра, подойдя к сыну, ласково гладила его по волосам. Взгляд у нее был добрый, но какой-то отсутствующий.

Первые проблески зари уже бросали свой сиреневый свет на ветки деревьев. Первые, робкие птички начинали петь, но песнь их была невеселой, словно они понимали в какой печа­ли проходил отъезд семьи. В половине шестого вместе с зарей у дворца появился эскорт в составе драгунов третьего балтий­ского полка. Несколько автомобилей выстроились в парке. Вновь показался Керенский. Он отказался от чая, который пил и путешественники, и отдав несколько коротких приказов стал прощаться. Он был подчеркнуто вежлив, экономил жес­ты и слова. Бросил только одну-единственную фразу:

— Гражданин Романов* желаю вам и вашей семье счаст­ливого путешествия.

Царь с царицей, их дети, заняли свои места в автомоби­лях. За ними двинулись другие, в которых ехали их немно­гие последние друзья и прислуга.

Всадники сопровождали кортеж до Александровского вокзала. Уже всходило солнце. Поезд стоял у края платфор­мы. Не один, а два. Граф Илья Леонидович Татищев, гене­рал-адъютант императора, сам, по своей доброй воле решил сопровождать своего хозяина и ехать с ним в таких же усло­виях, что и он. Он поднялся в царский вагон, соблюдая как всегда при этом дворцовый протокол.

Поезд, который был предоставлен царской семье для поездки в Сибирь, был, конечно, не столь комфортабелен, как императорский, но все же он отличался определенной роскошью, если еще и учесть, что предназначался он для перевозки арестованных лиц. Поезд состоял из комфорта­бельных спальных вагонов производства Международной компании спальных вагонов. На императорском поезде те­перь разъезжал по своим надобностям сам Керенский. Пол- ковник Кобылинский, который был назначен командиром отъезжающего с царской семьей отряда охраны ехал в одном поезде с императором, а триста тридцать его солдат следо­вали во втором.

Оба поезда тронулись в путь. Поплыли мимо привокзаль­ные строения, семафоры, за ними — сады с раскидистыми деревьями, которые было плохо видно из-за запотевших от утреннего тумана окон. Вдруг перед глазами путешествен­ников промелькнул золотой купол церкви.

Поезд набирал скорость, после мчавшихся назад последних домов, потянулись зеленые луга, за ними — ухоженные поля.

Вот и Царское Село. Прекрасная императорская дерев­ня тоже быстро исчезла, словно кто-то на нее дунул. Теперь все пассажиры знали, куда они едут. В Тобольск, располо­женный далеко на востоке, в Сибири, чтобы объехать все эти опасные для жизни государей края из-за постоянно возни­кавших там мятежей и усиливавшихся волнений.

Было ли это так на самом деле? Или все это — лишь зло­вещая мизансцена, разработанная Временным правитель­ством, чтобы заставить всех поверить, что оно старается за­щитить царя с царицей, сохранить им жизнь, что план их пленения и физического устранения давно оставлен!

 

* * *

17 августа поезд медленно подошел к Тюмени, городу, расположенному на реке Туре. На пристани, прямо напро­тив железнодорожной станции, пассажиров ожидал пароход ♦Русь». Почти всю ночь с возрастающим отчаянием импе­раторская свита переносила багаж на пароход. Уже поздно, и цесаревич, волнуясь, никак не мог понять, почему его не укладывают спать. Он не раз подходил к отцу, спрашивал его:

— Это — очень далеко, туда, куда мы едем? А почему так далеко?

Великая княгиня Ольга, видя, насколько устала, как ис­тощена мать, как и полагается старшей, доброй сестре, по­садила ребенка себе на колени и пообещала ему рассказать интересную историю, если он только закроет глазки и по­пытается уснуть .

Трудно описать эти бескрайние сибирские унылые сте­пи. Путешественникам казалось, что вода вокруг — это все­го лишь мираж, и что они все обречены на эту водяную не­подвижность, когда пейзаж вокруг совсем не меняется.

Пароход шел так медленно вниз по течению, по этим необозримым водам реки Иртыш, что иногда оба берега скрывались в тумане. Куда ни бросишь взгляд — одна и та же картина: те же поля с золотистым жнивьем, то здесь, то там — хилые березки, словно эти деревца тоже больны. Ни­каких холмов, никаких, даже самых невысоких пригорков. Время от времени жалобный крик матроса, измеряющего длинным шестом глубину.

Редкие деревеньки проплывали перед глазами удивлен­ной Александры. Леса расстилали свой зеленый шатер, об­ращенный к бледному небу. Александра молча наблюдала за тем, как проходит их путешествие, стараясь не упускать ни малейшей подробности. Она сдерживала удары своего раз­волновавшегося сердца. Когда день шел к закату, когда ста­новилось более свежо, она отказалась сойти с палубы и прой­ти в свою каюту. Она попросила доктора Боткина, который умолял ее не злоупотреблять сырым, холодным воздухом, принести ей бинокль.

— Передайте императору, пусть придет ко мне, я уже вижу крыши домов. Мы подъезжаем к селу Покровское...

Покровское, родная деревня Распутина! Ее дорогого отца Григория! Александре хотелось опуститься на колени. Но она сделала это мысленно. Вот она перед ней, эта богатая деревня; в окнах домов стояли горшки с цветами, на скот- ныл дворах было полно коров и свиней. Дом Распутина мож­но было сразу узнать: высокий, двухэтажный, он возвышался над простыми крестьянскими избами. Так вот откуда когда- то «старец» ушел и дошел до чертогов императорского двор­ца, чтобы спасти от смерти ее ребенка...

Николай, которому Боткин передал ее просьбу, подошел к жене. Он нежно обнял ее за талию и затем очень тихо, слов­но бесшумно выдохнув, сказал ей:

— Алики, любовь моя, ты правильно сделала, что позва* ла меня.

— Ведь в этой деревне родился наш друг, не так ли?

Они оба увидели дом Распутина, — на целый этаж выше

остальных. Все окна были распахнуты. Оба стали осенять себя крестным знамением в наступающей ночи. Александ­ра, казалось, не могла оторвать глаз от этой деревни, этого спокойного, умиротворенного пейзажа, и она быстро пошла к корме парохода. Николай пошел за ней следом.

— Посмотри, Ники, за кормой остается золотистый след...

— Это — знак верности, моя любовь...

Они принимала это слово так близко к сердцу. Верность! Она, прежде всего, дарила ее Господу, который не мог же­лать ничего плохого, созданным Им тварям. Ее внутренняя взволнованность прошла. Она улыбалась Николаю, детиш­кам, которые подбежали к ней, чтобы понаблюдать за зака­том солнца, когда оно начнет тонуть в этой широкой, воль­готной реке.

— Завтра прибудем в Тобольск, — сказал царь, взяв не­жную руку Александры в свою.

В субботу, 19 августа, в конце дня, перед глазами путеше­ственников возникли очертания тобольского кремля и зо­лотые маковки городских церквей. Тобольск, который счи­тался со дня основания столицей Сибири, в 1917 году насчи­тывал всего 20 тысяч человек. Город, по существу, был изолирован от остальной России и считался «тихой заво­дью», до которой не долетали громкие события империи. От Тюмени, ближайшего к Тобольску города, нужно было пре­одолеть по воде более 300 километров.

Постепенно город представал перед ними, словно толь­ко что вышел из старинной сказки. На высоком холме, — два с половиной десятка церквей с золотыми куполами. Все они были окружены зубчатой стеной древней крепости. Паро­ход приближался, и теперь были видны несколько больших аккуратно выбеленных церквей, а дальше — неприглядные административные здания, а по обеим сторонам узких, кри­вых улиц — одноэтажные деревянные домики выстроились в беспорядке. Когда пароход подошел к пристани, импера­тор увидел на ней большую толпу людей.

Императрица велела своим детям перекреститься перед этими возбужденными жителями, которые не спускали с них всех глаз.

В сумерках пароход пришвартовался у причала Западно- Сибирской торгово-пароходной компании, и командир со­провождающего отряда Кобылинский с князем Долгоруким сошли на берег, чтобы осмотреть жилые помещения, выде­ленные путешественникам и царской свите.

 

* * *

Тобольская ссылка началась, и пленники не испытыва­ли особого чувства неудовлетворенности. Здесь царская се­мья не испытывала больших лишений. В Царском Селе, с негласного разрешения Керенского, охрана каждый день чинила им тысячу неприятностей. Первые недели, прове­денные в Тобольске, в конце лета пленники, как это ни па­радоксально, чувствовали себя хорошо, им там даже было приятно. Все же славянский фатализм — вещь всемогущая! Сам Николай в это время испытывал такой душевный по­кой, которого у него давненько не наблюдалось. Разумеет­ся, в строгом доме губернатора, служившем им тюрьмой, об особых удобствах мечтать не приходилось. К тому же им было запрещено выходить из дома или со двора. Им разре­шалось посещать утренние богослужения в соседней церк­ви, но в это время полиция запрещала вход в собор прихо­жанам.Царь каждый день в девять часов утра пнл чай в компа­нии великой княжны Ольги. Другие дети завтракали в сто­ловой.

Александра не выходила из своей комнаты до полудня. Она по-прежнему мучилась болями в ногах и порой просто не могла сделать ни шагу.

Она посвящала долгие часы молитвам, давала уроки гео­графии и истории своему сыну, чинила одежду мужу и себе и всем детям, так как их гардероб изнашивался и постепен­но проходил в негодность. По вечерам играли в бридж. За стол усаживались князь Долгорукий, княгиня Гендрикова, граф Татищев, два преподавателя Алексея, — швейцарец Жильяр и англичанин Сидней Гиббс, доктор Боткин, кото­рый постоянно с тревогой следил за состоянием здоровья царицы, старался не допускать излишней усталости паци­ентки, оградить ее от ненужных треволнений. Николай иногда вслух читал свои любимые произведения — роман «Войну и мир», рассказы Тургенева, Мельникова-Печер­ского, рассказы Чехова и фельетоны Аверченко.

Иногда великие княжны с братом устраивали спектакли, разыгрывали короткие комедии на трех языках — русском, французском и английском.

В девять часов вечера все собирались на последнее чае­питие на день. В одиннадцать все укладывались спать.

Александра даже в самые худшие дни своего пленения старалась сохранять бодрый, горделивый вид, быть как мож­но проще. В отличие оттого, что писали свидетели о ее весь­ма сомнительной пристрастности, эта женщина с гордо, высоко поднятой головой, умела подать свое доброжелатель­ство с удивительной деликатностью. Чем больше говори­лось, что эту фатальную войну Россия неизбежно проиграет, тем больше она старалась сблизиться с народом, она посто­янно интересовалась ранеными, военнопленными, в общем судьбой каждого, и меньше всего своей собственной.

Нужно подчеркнуть, что полковник Кобылинский, на­значенный Временным правительством «охранять» царя и членов его семьи, который, по сути дела, был их главным тюремщиком, сумел создать вокруг пленников обстановку доброжелательства и уважения.

Николай превратился в садовника и по утрам постоянно, подолгу трудился на небольшой узкой делянке, выделенной ему для сельскохозяйственных занятий.

Он там выращивал кое-какие цветы.

Полковник Кобылинский все больше привязывался к государю с государыней. Ему удалось наладить дисциплину среди своих подчиненных и добиться от солдатни сдержан­ности и уважения к царской семье. Какая большая разница по сравнению с первыми месяцами заточения в император­ском дворце! Но этот странный тип Керенский, о котором никогда нельзя было сказать, что происходит на самом деле в его извилистой душе, узнав о таком своеобразном «пере­мирии», облегчавшем повседневные тяготы жизни царским домочадцам, в конце сентября прислал в Тобольск двух комис­саров Василия Панкратова и Александра Никольского, назна­ченных Керенским помогать «надзирать за государями».

Панкратов, главным образом, отличался своей глупостью и вскоре попал под безраздельное влияние Никольского, этого грубого, невоспитанного человека, который считал своей главной работой — постоянное преследование любы­ми способами своих пленников. Он считал еще своим дол­гом заниматься политическим образованием своих солдат, этих безграмотных, примитивно мыслящих мужиков, кото­рые слушали с недовольным ворчанием его лекции, воспи­тывавшие ненависть, грубость, разрушительный инстинкт, чему их учила партия. Он хотел сделать из этих солдат, не имевших никаких твердых политических убеждений «насто­ящих большевиков».

Никольский очень быстро вошел в свою роль тюремщи­ка, и его большевизм в основном строился на хамстве и гру­бости, и в результате условия содержания царской семьи ста­ли гораздо хуже, чем в Царском Селе.

Через несколько дней те, кто слушали его «лекции» пе­рестали с уважением относиться к царю и даже отвечать на его приветствия.

Однажды утром Николай, весело обращаясь к одному из них, сказал ему:

— Добрый день, стрелок охраны!

На что тот ему грубо ответил:

— Никакой тебе я не стрелок, я — товарищ!

Наступила осень 1917 года, покрывшая землю своим пе­чальным ковром из желтых листьев. Охрана продолжала притеснять царских детей. Их отец построил в небольшом садике качели, на которых любили качаться великие княж­ны. Чтобы им насолить, солдаты исписали их похабными надписями. Так молодые девушки были лишены последне­го удовольствия.

На Рождество во время церковного богослужения про­изошел один неприятный инцидент. Утром, в день Рожде­ства Христова семья пришла в церковь к заутрене. По тра­диции священник в конце службы провозгласил «многие лета» царю и царской семье. Эту молитву обычно после от­речения царя опускали. Узнав об этом, солдаты охраны при­шли в ярость. Они даже хотели убить священника Василье­ва, которого епископу Тобольскому удалось спасти от рас­правы, так как он его тут же отправил в дальний монастырь. С этого времени всей семье было запрещено посещать цер­ковь и присутствовать на богослужениях. Начиная с 17 фев­раля все богослужения должны были проходить не в церк­ви, а в губернаторском доме. Охрана использовала любую придирку, любую мелочь, всякие глупые выходки, чтобы заставить царицу с царем выйти из себя, потерять терпение. Их непроницаемое спокойствие еще больше злило эту бан­ду хулиганов в солдатской форме, которая только стремилась к одному, — творить зло, запугивать окружающих и мучить несчастных, беззащитных людей.

В этой обстановке усиления жестокости, поразительной глупости, повседневных проявлений грубой вульгарности, произошел один парадоксальный инцидент. Несчастный полковник Кобылинский встал перед царем на колени. Вы­бранный солдатский комитет принял решение запретить но­шение погон всем офицерам, включая и царя. С каждым днем Кобылинский терял свои полномочия. Но тем не ме­нее он старался, как мог, оградить государя с государыней от распоясавшейся солдатни. И днем и ночью этот человек, выходец из народа, который никогда не проявлял своих мо­нархических чувств, но который, живя бок о бок с импера­тором и его семьей, стал понимать, какой чудовищной кле­вете подвергаются жертвы революции, и стремясь выразить им свое соболезнование, свое негодование поведением сол­дат, делал все, чтобы хоть как-то облегчить каждое мгнове­ние их пленения.

На глазах у него навертывались слезы. Однажды Нико­лай с присущей ему мягкостью спросил его, в чем дело, от­чего он такой расстроенный.

— Вы же видите, что с меня сорвали погоны. У меня боль­ше нет никакой власти над подчиненными. Тут теперь ко­мандует Панкратов, а скорее Никольский, потому что он сопровождает все свои приказы ударами плетки. Ваше вели­чество, прошу меня простить... у меня нет ни Вашего благо­родства души, ни образцового безразличия, проявляемого императрицей... Власть неудержимо ускользает из моих рук. Я не могу быть более полезен Вам, и посему решил просить об отставке... Мои нервы сдают... я совершенно измучен...

Николай поднял Кобылинского с колен.

Император положил ему руку на плечо, в его глазах по­явились слезы:

— Я умоляю вас, Евгений Степанович, остаться. Остань­тесь ради меня и моей жены, ради детей. Вы должны помочь нам. Наше терпение тоже на исходе... Я прошу об этом вас, не как царь, а как ваш друг, ваш брат по несчастью...

И тюремщик с заключенным крепко обнялись...

 

* * *

Все большая ненависть исподволь захватывала сибирские просторы. Слякотная, серая, без долгожданного тепла вес­на отрезала Тобольск от остального мира. Но изоляция его усиливалась, когда из Москвы, из главного штаба Ленина, стали приходить приказы о более суровом содержании чле­нов дома Романовых.

Александра сильно страдала, но не подавала вида, с каж­дым днем делая над собой все большие усилия, так что даже доктор Боткин, глядя на нее, позабыл о ее сердечном заболе­вании. Она постоянно писала письма своей лучшей подружке и конфидентке Анне Вырубовой, которая вот уже несколько месяцев томилась в Петропавловской крепости в Петрограде.

Религиозная вера императрицы помогала ей преодоле­вать все боли, не замечать притеснений, угроз солдатни, этих новых рекрутов, набранных из числа крестьян, — партийцев, которые считали своим долгом быть куда еще более грубы­ми, жестокими и циничными.

Несчастная государыня никогда не демонстрировала сво- его полного смирения. Да, теперь, глядя на нее, можно было сделать вывод, что она отказалась от любой человеческой надежды, но у нее была еще и другая, тайная, которая ее все еще безотказно поддерживала, и почти каждый день она была занята рукоделием — либо шила, либо вышивала. Ей нравился приглушенный свет, лившийся из окна неподале­ку, так как к нему подходить близко ей запрещалось, под тем предлогом, что она могла обменяться условными знаками с потенциальными заговорщиками.

Какое лицемерие, какая глупость! Существовали, конеч­но, многочисленные монархические группы смелыхлюдей, но они не были организованы, действовали порознь, и им ничего не было известно о тех непреодолимых преградах, которые ежеминутно возникали между домом в Тобольске и остальным миром.

В конце концов, казалось, в их среде появился лидер в лице одного достойного презрения человека по имени Бо­рис Соловьев. В 1915 году он подружился с Распутиным, вошел к нему в доверие. Обосновавшись в Тюмени, Соло­вьев координировал разрозненные усилия с целью спасения тобольских пленников. В августе сразу после отъезда цар­ской семьи в Тобольск, Соловьев поехал в Сибирь для изу­чения ситуации. Вернувшись в Петроград, 5 октября

1917 года, он повенчался с дочерью старца, Марией Распу­тиной в Думской церкви.

После прибытия в Тобольск Соловьев быстро установил контакты с императрицей, действуя через одну из ее горнич­ных, некую Романову.

Но этот человек был двойным агентом. Он использовал материальную помощь, желание многих людей помочь орга­низовать побег царской семьи, только ради личного обога­щения. Он исправно, сообщал о любой более или менее рас­считывавшей на успех попытке освобождения советскому комиссару.

Соловьев с невероятной изощренностью предателя на­блюдал за деморализацией императорской четы, притворя­ясь, что на самом деле занимается их освобождением, но все это была с его стороны чудовищная, беспардонная игра, цель которой была поживиться за счет их бедственного положения.

Александра оставалась неколебимой. Она писала: «Хотя мы все ужасно страдаем, мир властвует в наших душах. Ни одно страдание не заставит меня задуматься над тем, что произойдет с моим телом. Я страдаю только из-за России. Но и это в конечном счете, — к лучшему. Просто я теперь ничего не понимаю, — может, весь мир сошел с ума?

Какое теплое, радостное солнышко, и все вокруг сверка­ет инеем. Отныне все для нас — только в прошлом! Как же несчастна моя бедная Россия! Разоряемая изнутри, разруша­емая извне немцами! Остается только надеяться, что наши армии остановят захватчиков.

Я чувствую, как старею* Но разве я не являюсь, тем не менее, перед Господом матерью этой несчастной страны? Черная неблагодарность России по отношению к Николаю разбивает мне сердце, но даже это не мешает мне любить эту страну, как самого бедового из детей».

В другом письме, адресованном Вырубовой, она пишет: «Как хочется мне стать лучше. Но вот смогу ли? Только лишь доброта способна осветить тот мрак, куда погружает нас все больше наша глупость. Гроза близка. Но через смерть обру­чается душа со Спасителем.Это мое путешествие к большему слиянию с божествен­ной любовью меня так поддерживает».

Денег не хватало. Со стола пленников исчезло все то, без чего, по мнению их тюремшиков, можно было и обойтись, — кофе, сахар, сливочное масло.

Александра так терзалась из-за Николая, из-за своих де­тей. Она ни на что не жаловалась, не чувствовала никаких нехваток. Что для нее холод, что жара? Говорят, что она те­перь такая рассеянная. Но она постоянно следит глазами за своим горячо любимым мужем. Как ей хотелось бы дать ему еше больше своей любви, если такое только возможно.

Однажды вечером, после общей молитвы, он ей показал­ся такпрт озабоченным, с горечью на лице. Она, положив ему голову на плечо, мягко сказала:

— Ники, ты только подумай, сколько на свете несчаст­ных супружеских пар, сколько женщин овдовели, сколько мужчин лишились домашнего очага... А мы с тобой остаем­ся вместе и будем вместе вечно, вместе с нашими очарова­тельными детьми, которые никогда нас не разочаровывали. Неужели этого мало, чтобы вынести все? Разве такая при­вилегия не стоит всех испытаний, насылаемых на нас?

Она опустилась на колени и принялась молиться Пречи­стой Деве, подбирая для Нее такие убедительные слова, что­бы Она их никогда не разлучала!

Но увы, какшакал, подкарауливающий свою добычу, Ле­нин решил разлучить царя с детьми. 13 (по старому стилю) апреля 1918 года, когда Алексей, играя во дворе, снова пора­нился, и у него начался сильнейший приступ гемофилии, за дверью на первом этаже возникла тень человека. Это был ко­миссар Яковлев. Как всегда этот странный представитель Советов не осмеливался глядеть прямо в лицо собеседника:

— Гражданин Романов, вы должны готовиться к отъезду.

Николай молчал, заложив руки за спину. Затем, ударив

каблуком сапога по полу, он осведомился:

— Нельзя ли узнать, куда я должен ехать?

— Этого я не уполномочен вам говорить...

Тут же несчастный царь вспомнил о распространявших­ся в последнее время слухах о том, что Советское правитель­ство решило закончить войну и подписать мирный Брест- Литовский договор с Германией, и его, очевидно, хотят за­ставить подписать такое злодеяние.

— Я отказываюсь ехать, — ответил император.

— Вы не имеете права отказываться от всего того, что вам предлагают, Я призываю вас выполнить приказ. В случае вашего отказа я буду обязан увезти вас силой...

— Мой сын очень болен. Он нетранспортабелен...

— Ваш сын, его сестры и ваша жена остаются здесь.

— Значит, я должен ехать один?

— Если вы не хотите ехать один, то можете взять с собой того, кого пожелаете. Успокойтесь, я отвечаю головой за вашу жизнь. Будьте готовы, мы уезжаем завтра утром, в четыре часа.

Николай поднялся в комнату цесаревича. Все слуги там, опустившись на колени, молились. Императрица сразу все поняла.

Спокойная, не повышая голоса, не жалуясь, она, стоя перед иконой, разговаривала сама с собой,

— Что же мне делать, Господи? Оставить мужа, который уезжает в неизвестном направлении? Оставить ребенка здесь и ехать за ним?

В какое-то мгновение она, словно л ишившись сил, стала оседать. Ее поддержала под руку дочь Татьяна. Она слабо улыбнулась.

Ребенок затих, он закрыл глаза, пытаясь уснуть. Он уже не стонал.

— Ладно, — решительно сказала она. — Я не могу оста­вить Николая, допустить, чтобы он ехал один. Я поеду с ним. Радость любви не знает слабости. Помогите же нам пережить эту раздирающую сердце боль от предстоящей разлуки с моим мальчиком. Но я чувствую, что это — не надолго...

Что же предчувствовала эта ясновидящая, увенчанная нимбом смиренного повиновения Богу? Она теперь была сама воплощением силы, такой, перед которой не страшны никакие испытания, никакие муки, никакая разлука, ника­кая трагедия. Словно находясь в этой великолепной броне своей любви и веры, она чувствовала свою неуязвимость, несмотря на сомнения своего окружения.

— Решено, Николай, я готова к отъезду. Когда выезжаем?

 

* * *

В ночьс 14 на 15 апреля, обняв нежно на прощание детей, Александра с Николаем отправились на повозке в Тюмень. Поездка была трудной и изматывающей, по грязным дорогам, где колеса увязали в колее. Повозки переехали через Иртыш, по талому льду, и порой вода достигала середины обода. Ког­да они подъехали к Тоболу, то, к своему несчастью, обнару­жили, что лед на реке начал во многих местах трескаться. Пришлось спешиться и идти по льду пешком. Так безопас­нее. Лошадей меняли раза четыре, если не больше. В после­дний раз — в селе Покровском, и лошадей распрягали и зап­рягали свежих прямо перед окнами дома Распутина. Перед тем как процессия тронулась дальше в путь, Прасковья, вдо­ва Распутина, бросив проницательный взгляд на Александ­ру, ее перекрестила. Какое же трудное испытание им пред­стояло, эта худшая из голгоф! Мария не захотела покидать мать.

Императорскую чету сопровождали князь Долгорукий, доктор Боткин, Анюта Демидова, верная горничная импе­ратрицы, и два слуги императора — Чемодуров и Седнев.

Судя по всему, на ожидавшем их в Тюмени поезде путе­шественников должны были доставить в Москву. Но никто так и не узнает, почему были отменены все прежние прика­зы и поезд пошел в обратном направлении. Лишь из-за мя­тежей или покушений вдоль железной дороги или потому, что все было приготовлено заблаговременно к расправе? Начиная с 17 апреля поезд вез несчастных от одной станции к другой, и на каждой остановке отдавался строжайший при­каз зашторить все окна в вагоне императора, чтобы не про­буждать любопытства этих орд, которые энергично, угро­жающе жестикулировали и громко орали, стоя на платфор­ме или прямо на путях, и охране приходилось разгонять взбудораженную толпу. Так, вместо Москвы, поезд был ос­тановлен в Екатеринбурге, где пленники оказались в руках Уральского областного Совета.

Они прибыли туда, в этот уральский город в среду, когда в Екатеринбурге выдался теплый, яркий весенний день. Ав­томобиль повез их по пустынным улицам, затем по главной улице, на углу Вознесенской он остановился. Несколько автомобилей кортежа остановились вдоль палисадника.

— Что это за дом с таким палисадником? — спросил им­ператор.

— Это дом горного инженера Ипатьева, — ответил ему шофер.

Он слышал, как один часовой тихо сказал другому:

— Дом особого назначения.

Интересно, что это означает — «Дом особого назначения»?

И кто сможет после этого случая утверждать, что лишь случай, вызванный последними событиями во время их пе­реезда из Тобольска привел императора с императрицей в этот злополучный, зловеший дом?

На крыльце дома их тщательно всех обыскали, словно обыкновенных преступников. Там у двери стэял член пре­зидиума Уральского Совета и закадычный друг Свердлова, которого Ленин называл «настоящим большевиком», Фи­липп (Шая) Исаевич Голощекин. Голова — треугольником. Косой рот. Маленькие черные глазки, всегда горевшие ли­хорадочным огнем или исполненные загадочного томления. Образец революционера-профессионала. Один знавший его военный так отозвался о нем:

—Эго человек, который не остановится перед любой кровью!

Шая Голощекин был законченным палачом, жестоким, настоящим вырожденцем.

Солдаты наружной охраны были в основном рабочими с заводов Злоказова и Сиссета. Они предпочитали стать тю­ремщиками, лишь бы не работать по специальности. Они получали по четыреста рублей в месяц, зарплату, которая была значительно выше обычной в те времена. Во внутрен­ней охране находились латыши, присланные из Москвы, и венгры из числа бывших военнопленных.

Император не боялся обыска и каждый день вел свой дневник, в котором записывал унизительные подробности их существования. Александра после такого утомительного и долгого переезда мучилась болями в ногах и почти не хо­дила. Николай, напротив, хотел как можно больше двигать­ся, выполнять физические упражнения. Ему так не хватало обычных водных процедур. Он писал в дневнике: «Краны в доме не работают, нельзя принести воды из бочки, как все же тяжело быть нечистоплотным».

В святую субботу Господню по требованию доктора Ботки­на в дом было разрешено прийти священнику с диаконом. Так государь с государыней, стоя рядом, молились и слушали зна­менитое песнопение — «Христос Воскресе!*, что наполняет душу любого православного большой духовной радостью.

22 апреля, на Пасху, они услышали треск фейерверка вокруг своего дома. Все похристосовались и пили чай, заедая его куличом и крашеными яйцами.

Однажды утром к ним пришел маляр и закрасил извест­кой все окна в доме. Теперь у несчастных пленников скла­дывалось впечатление, что они живут при постоянном ту­мане. Губительная сырость проникала во все комнаты, не­смотря на теплую погоду.

Вечером, в пятницу, 11 мая из Тобольска прибыли пос­ледние слуги с остатком багажа.

Перед ними шли дети. Цесаревич еще целиком не опра­вился после последнего криза. Царь записал в дневнике, что ему исполнилось пятьдесят лет! Он чувствовал себя и слиш­ком старым, и слишком молодым. Как ему дальше жить в такой неуверенности?

Александра не раз призывала его проявлять терпение. А он только смотрел на нее влюбленными глазами, и, казалось, охватившее его отчаяние улетучивалось.

Александра знала, чувствовала своим чутьем, которого не объяснить, что их долгому пути на Голгофу подходит конец. Она не выражала никакого страха. Она выполняла сотни мелких дел для мужа и детей, подстригала ножницами отрос­шие волосы Николая, меняла компрессы на распухших но­гах маленького Алексея.

Вдруг ежедневные прогулки в саду были отменены. Один из охранников, не такой грубиян, как все остальные, сооб­щил царю, что областной Совет ожидает нападения со сто­роны анархистов.

Пленникам не сообщали о том, что белая русская армия под командованием адмирала Колчака начала наступление в Сибири, и красным батальонам приходилось отступать, теряя контроль над некоторыми регионами.

Чувствовали ли государь с государыней хотя бы краткое чувство удовлетворения, что-то вроде возмездия своим вра­гам перед кровавой расправой над собой? Трудно сказать. Но разве нельзя отнести то удивительное спокойствие, которое они оба проявляли в последние дни своей жизни, к надежде на избавление, к постоянному возвышению их душ из-за благоговейной отрешенности царицы?

Этим летом здоровье цесаревича внушало большие опа­сения. Он уже не мог ходить самостоятельно. Этот несчаст­ный ребенок, обожаемый своими родителями, сдерживал­ся, не кричал, но доктор Боткин говорил, что он ужасно страдает от невыносимых болей. Отец сам вывозил его на прогулку на кресле-каталке. Императрица с дочерьми строго следила за чистотой белья, и они постоянно что-то шили. По вечерам семья собиралась вместе, и все пели церковные псалмы, религиозные песнопения. В ответ разнузданные солдаты на первом этаже в караулке горланили похабные частушки. Всю ночь напролет охрана ругалась, пьянствова­ла, отпускала грязные шутки в адрес «Николашки» и его «немки». В начале июля Голощеков застал всю охрану пого­ловно пьяную. На следующий день был уволен их командир, пропойца и вор, Александр Авдеев, вместе со своими завод­скими товарищами. Начальником новой охраны стал Яков Михайлович Юровский, зловещий на вид человек, с нали­тыми ненавистью глазами, с черной бородой. Прежде он ра­ботал часовщиком в Томске, затем фотографом в Екатерин­бурге.

Он занял одну из комнат на втором этаже, предназначен­ную для членов царской семьи. В его распоряжении нахо­дился отряд, численностью в двенадцать человек, — все они были латыши и мадьяры. Александра, Николай, их дети, оставшиеся им верными слуги вновь были подвергнуты ог­раблению, — охранники отобрали у них все ценное, что еще оставалось в их багаже. Теперь всем приходилось думать, где бы найти тайники, чтобы уберечь от жадности охранников последние личные веши, — драгоценности, украшения, зо­лотые монеты.

В воскресенье, 14 июля, утром, когда в дом «особого на­значения» пришел местный екатеринбургский священник, отец Сторожев, он увидел Юровского. Тот сидел за столом и пил чай с печеньем. Начальник охраны встал и тоном, не допускающим никаких возражений, сказал:

— Отслужи заупокойную!

Отец Сторожев промолчал.

Не было никакой нужды предупреждать об этом импе­ратрицу, — она все сама слышала. Обедню служили в гос­тиной. Николай привез на кресле-каталке своего сына. На нем была маленькая матроска. На Александре — простор­ное платье темно-лилового цвета. На ней — ни одного ук­рашения, ожерелья, браслета, на пальцах нет колец. На Ольге, Татьяне, Марии и Анастасии — белые корсажи над черными юбками. Все они выстроились за креслом брата, ожидал окончания обедни, когда все они смогут прило­житься к кресту.

Диакон, снимая свою ризу, сказал священнику.

— Отец, как все это ужасно!

— Что вы имеете в виде?

— Вы видели, какие лица у Николая Александровича, у императрицы. Краше в гроб кладут. Что это с ними? Они даже не повторяли слов песнопений за нами. Может, они чувствуют, что уже мертвы?

...Вечером, 16 июля, около семи часов, Юровский вызвал своего заместителя Медведева и приказал ему отобрать ре­вольверы у часовых.

— Они нам сегодня ночью понадобятся, — объяснил он. — Сегодня ночью мы расстреляем всех. Чтобы никто вокруг не поднимал тревоги... услышав выстрелы.Поздно вечером того же дня вся семья уже крепко спала. Бодрствовала только одна императрица, — она держала в руках маленькую иконку Богоматери, самую ценную для нее теперь реликвию.

В полночь Юровский прошел по комнатам и разбудил всех. Он приказал всем быстро умыться, одеться и спустить­ся вниз. Он объяснил своим пленникам, что белочехи при­ближаются к Екатеринбургу, и местный Совет решил всех их отсюда увезти. Юровский подвел всех к лестнице. Нико­лай спустился по ней первым, неся на руках Алексея. Сон­ный мальчик крепко обнимал шею отца. За ним шли четы­ре великие княгини. Шествие замыкала Александра. Она с трудом шла, опираясь на руку доктора Боткина.

— Сегодня ночью я буду далеко-далеко, — сказала она ему. — Нет, я не устала, просто мой ангел-хранитель сооб­щил мне, что я окажусь в очень хорошем месте.

Доктор Боткин едва сдерживал слезы. Он, конечно, предчувствовал, что произойдет самое худшее, но старал­ся развеять свои мрачные мысли. За императрицей следо­вали верные их слуги, — лакей Трупп, повар Харитонов и горничная императрицы Демидова.Анастасия держала на руках спаниеля Джимми. У всех в руках были подушки для поездки.

Юровский все отлично предусмотрел. Он не будет уби­вать несчастных своих пленников в их комнатах, чтобы не подымать ненужной тревоги.

По цокольному этажу Юровский привел их в полупод­вальную, около двадцати квадратных метров комнату, с тя­желой железной решеткой на единственном окне. Здесь он предложил всем подождать, пока не прибудут автомобили.

Ребенок не мог стоять, царица тоже с трудом покачива­ясь, удерживалась на ногах.

Николай попросил стулья для жены и сына. Юровский приказал принести три.

Александра Федоровна взяла себе один, придвинула его к стене и села. На втором царь усадил посередине комнаты своего ребенка, а сам сел на третий; рядом с ним. Дочери передали им подушки. Три великие княгини стояли справа от матери, рядом с ними, прижавшись в углу, стояли Хари­тонов и Трупп; четвертая великая княгиня — Татьяна с гор­ничной Демидовой стояли слева от императрицы. Все пре­бывали в напряженном ожидании команды на отъезд.

Не прошло и пяти минут, как в комнату вошли их пала­чи. За Юровским выстроились его подручные — Ермаков, Вагенов, какой-то неизвестный, настоящая фамилия которо­го была позже установлена, Никулин, Медведев, Всего — две­надцать человек с револьверами в руках. Все жертвы уже по­няли, что им предстоит. Ни звука не сорвалось с их уст. В этой маленькой комнатке, — размером 6x5 метров, никак нельзя было увернуться от пуль, — дула пистолетов убийц находились придвинутыми вплотную к их жертвам.

Юровский подошел к царю и абсолютно ровным тоном сказал:

— Ввиду того, что ваши родственники, стремящиеся вас спасти, продолжают наступление на Советскую Россию, Уралисполком постановил вас расстрелять.

Царь только успел переспросить: «Что?» Это было его последнее, произнесенное им слово. Одновременно разда­лись двенадцать выстрелов.

Пальба в подвале продолжалась...

Жертвы падали на окровавленный пол. Царь, царица, их три дочери и слуга Трупп были убиты сразу, наповал одной пулей. Под градами пуль пали Боткин и Харитонов. Цеса­ревич агонизировал, его широко открытые глаза молили о пощаде. К нему подошел Юровский и дважды выстрелил в ухо мальчику. Горничная Демидова после первого залпа ос­талась в живых и палачи, чтобы не перезаряжать револьве­ры, добили ее штыками. Анастасия, которая в эту минуту только потеряла сознание, очнулась и закричала. Вся банда набросилась на нее со штыками. Через мгновение она затих* ла. Все было кончено.

Двенадцать трупов лежали в лужах крови. Кровь забрыз­гала и стены подвала дома Ипатьева, она всколыхнула всю Россию, сотрясла всю ее историю, она стала грозным пре­дупреждением и всем пока еще уцелевшим тронам в Евро­пе, которая пребывала в состоянии полного разброда.

Когда убийцы набрасывались на окровавленные одежды мертвецов, откуда охватившее их пламя высвобождало спря­танные драгоценности, — сапфиры, изумруды, бриллианты, Александра, которой они были теперь абсолютно не нужны, в эти мгновения возносилась в свое истинное царствие. Она уносила в него с собой своего горячо любимого мужа — Ни­колая, своих детей. Их великая любовь, сохранившаяся до конца их искупительной жизни, была чем-то просто скан­дальным, чего не могла вынести в силу вульгарности своих чувств ни одна так называемая элита в мире.

Очень скоро в воображении народа и тех немногих вы­живших слуг императрицы возникла фантастическая карти­на, — Александра, крепко прижав к груди своего ребенка, цесаревича, бросилась с ним в громадный костер, разведен­ный в сибирском лесу.

Крестьяне из деревни Копятки долгое время распускали слухи о том, что в лесах в округе, где были сожжены трупы невинных жертв, постоянно происходили чудеса.

 

* * *

Смогли я своей книгой внести какой-то вклад в жизне­описание Солнышка Николая, этой русской императрицы, которая никогда ни на что не жаловалась, и всегда только стремилась* любви; она была слишком молодой, чтобы идти на компромисс и слишком наивной, чтобы полагать, что часто человек желает такого счастья, которого он не может ни дать, ни получить, и тогда он за это начинает мстить сво­ими дурными поступками, ложью и глупостью.

Мой отец после гибели Александры был ее рыцарем, ее слугой, и я продолжаю его молитвы, прося у Господа немно­го больше справедливости и немного больше любви к пос­ледней русской царице.

Сан-Жорж, Париж, декабрь 1986г.