Возвращение из Франции домой наполняло их сердца горечью меланхолии. Николай так боялся этой чудовищной работы, — управлять страной, которая хотя и была его стра­ной, но все равно была ему так мало знакома. Наступила тревожная осень. Александра все больше времени уделяла совершенствованию русского языка. Ее неистребимая ро­бость заставляла ее быть постоянно молчаливой, скупой на слова. К тому же императорская чета боялась шумных пара­дов, бросающейся в глаза имперской роскоши, вообшем всего того, что заставляло их выходить из своего укрытия и приниматься играть порученную им роль. Можно сказать, что будь они оба на сцене, то стали бы плохими актерами. Они осознавали почти священную суть своей миссии, посто­янно подчеркиваемой православными церковными обряда­ми, понимали, что только славянская православная вера давала им силы для того, чтобы преодолеть не только их не­приязни, не только их страхи, но в каком-то смысле и их комплекс неполноценности, которому, однако, явно проти­воречило их родовое наследие.

Тем не менее нужно было готовиться к первому зимнему балу 1896—1897 годов, где ей придется танцевать с импера­тором, чувствуя его руку на талии! Несмотря на постоянные советы старой королевы Виктории, которая умоляла ее ни на минуту не забывать о своем высоком положении госуда­рыни, Александра смертельно скучала от общения с двором, который проявлял к ней полное безразличие или уважение по принуждению, если только самое банальное любопыт­ство не подталкивало приглашенных дам явиться к ней, что­бы ее поприветствовать.

Ее саму обвиняли в безразличии. Острые стрелы ежеднев­но долетали до нее из Аничкова дворца. Ни одна из этих придворных дам никогда не задумывалась о том, что моло­дая женщина, ставшая русской императрицей, всегда вела самую строгую, затворническую жизнь в своей молодости, и никто ее на родине не готовил специально к такому ее высокому нынешнему положению.

С самого начала ее упрекали в пуританстве. Всегда одна, без настоящей подруги, которой она смогла бы доверять. Александра считала всех приглашаемых в Зимний дворец светских львиц женщинами ужасно фривольными и к тому же дурно воспитанными. Было ли это правдой? Я распола­гаю большим количеством воспоминаний эмигрантов из русской аристократической среды, в том числе и членов моей собственной семьи, которые противоречат таким слишком скорым, слишком суровым суждениям несчастной русской императрицы. Она однажды имела неосторожность признаться одной из своих фрейлин, финке по происхож­дению. «Мне совсем не нравятся петербургские дамы, в го­лове у них только мысли о молодых, смазливых офицерах».

Ну, вполне естественно, на следующий же день, это ее высказывание стало достоянием всего дворца, а потом и все­го высшего общества. Дамы, о которых шла речь, кипели негодованием.

В январе 1897 году во время бала в Зимнем дворце, на котором она верховодила, несмотря на ужасные боли из-за своей новой беременности, Александра заметила одну мо­лодую девушку с весьма смелым декольте. Она послала к ней одну из своих гессенских фрейлин, чтобы та сделала ей вы­говор:

— Сударыня, Ее величество поручили мне сказать, что в их великом герцогстве Гессенском женщины не носят таких открытых туалетов.

— На самом деле? — переспросила та, еще сильнее опус- кая обеими руками корсаж. После чего с вызывающим смешком, добавила: — Я вас прошу, передайте Ее величе­ству, что у нас в России как раз носят только такие платья!

Разве могла императрица не обидеться на подобную воль­ность? Она не могла преодолеть своего отвращения к подоб­ным проявлениям неуважения к ней, к ее высокому рангу, которое стало проявляться с самого начала, с первого ее столкновения с высшим женским обществом в Санкт-Пе- тербурге, с последовавшего за этим охлаждения, постепен­но довольно быстро переросшего в презрение и открытый вызов. Ее упрекали еще и в том, что всем приходилось отча­янно скучать на организуемых императрицей вечерах. Она, несомненно, могла бы поставить на место всех тех в ее ок­ружении, кто проявлял к ней злобное недружелюбие, и для этого у нее, в отличие от того, что пишут о ней, вполне хва­тало ума и чувства ответственности. Можно подумать, что скромность — это настоящее преступление для тех, кто в силу своего рождения призван играть свою престижную, отмеченную величием роль среди пошлой толпы, которая именует себя элитой. Вот только почему?

Александра совсем неплохо танцевала. Ее природная фа­ция, тонкая талия, очаровательные ножки могли ей обеспе­чить успех у самого привередливого кавалера. Но не ее при­звание — быть распорядительницей на балу, да и ее новое положение в первые эти месяцы не слишком этому способ­ствовало!

Если бы только сам император проявлял хоть какой-то, пусть слабый интерес к устраиваемым ею танцевальным ве­черам, которыми так увлекалось все русское высшее обще­ство! Все, возможно, было бы иначе. Но беда в том, что он целиком разделял вкусы жены и истинные моменты счастья они переживали, когда оставались наедине друг с другом в интимной обстановке своего семейного очага.

К тому же царь сильно страдал из-за своей новой роли, — ведь его прежде никто не ставил в известность о чем бы то ни было, никто с ним не обсуждал никаких проблем даже во вре­мена царствования отца.Тем не менее год 1897-й обещал быть благоприятным.

Весь январь Александра изо всех сил надеялась на появ­ление у нее наследника. О ее беременности было объявлено официально, а так как состояние ее здоровья заставляло желать лучшего, медик советовал ей почаще отдыхать и стараться как можно меньше волноваться.

Из Аничкова дворца, где обитала Мария Федоровна с осколками своего бывшего двора, долетали до императри­цы невежливые, обидные ремарки:

— Говорят, она ждет ребенка...

— Это тоже будет беременность на нервной почве, как и та, во время коронации... В любом случае наследника у нее никогда не будет. Само небо, кажется, настроено против нее...

Все эти пересуды заставляли ее все больше осознавать свою священную обязанность, — непременно произвести на свет наследника престола, чтобы тем самым обеспечить пре­емственность династии для народа, который устал от раздо­ров в лоне царской семьи и от беспрерывной пропаганды нигилистов, которые своими действиями стремились подо­рвать у крестьянской массы вековое уважение к дому Рома­новых...

Часто Александру упрекали и в ее слишком усердном ре­лигиозном рвении, в частом посещении церквей, в знании церковных реликвий и в страсти к собирательству редких икон.

Из-за великой любви к мужу, она стала такой христиан­кой, словно и родилась в православии, тем более сейчас, когда сам Бог давал ей тайные знаки и готовил ее к новому материнству.

Почему же в этот момент, когда она чувствует все боль­ше свою слабость и силы ее покидают, не находить их в ре­лигии? Разве это не логично?

Очень скоро у всех этих богатых кумушек, у этих гарпий, украшенных диадемами, этих праздных и горделивых дам империи не останется ничего, кроме презрения к глубоко­му отнюдь не показному благочестию той, которая никогда не желала осыпать их упреками, и которая только и мечтала о симпатии к себе; той, которую саму тайно упрекали, —■ о чем сегодня говорит один известный психиатр, — в ее по­вышенной сексуальности, которой так не хватало тем, ко­торые насмехались над нею...

С необъяснимой злобой Екатерина Радзивилл заявит: «Напрасно она думала, что рождение у нее дочери разо­чарует весь народ; свой народ она уже совсем не интере­совала...»

Интересно, где же этот биограф черпал свою информа­цию для подобного утверждения? Во-первых, народ еще слишком мало знал свою государыню, чтобы совсем ею не интересоваться, к тому же в ту зиму еще никто не знал, кем разродится императрица, — мальчиком или девочкой?

Жизнь будущей мамы проходила тихо и спокойно, без особых тревог, как она того и желала. Музыкальные вечера, концерты для избранных во дворце, на которые приглаша­лись музыканты-виртуозы, как отечественные, так и ино­странные. Чтение, театральные спектакли. Она рисовала, за­нималась вышивкой по несколько часов ежедневно, она присутствовала при пробуждении маленькой Ольги, кото­рая в свои пятнадцать месяцев заявляла о своем раннем раз­витии; она была такой болтушкой, и ужасно любила поле­петать на ручках у мамы. Она обладала крепким, пышущим здоровьем.

Хотя Николай и унаследовал от отца пятнадцатилетие мирной жизни, молодой царь все же, несмотря ни на что, плохо знал международное положение России.

Он прилежно исполнял все свои государственные обязан­ности, и, прежде всего, стремился следовать той же полити­ке, которую до него проводил его отец; он стремился всеми средствами гарантировать сохранение мира, который, каза­лось, в это время укреплялся.

К весне 1897 года планы его на сохранение мира уточня­лись, он искал не только военных союзов, но и кое-что еще, чтобы продвинуть свою империю дальше, по всему миру. Этот, бесспорно, утопист, наделенный, однако глубоким гуманизмом, что признают в нем многие историки, очень хотел всеми фибрами своей души, стать носителем новых идей, чтобы идти вперед, к всеобщему разоружению.

Ради этого он обратился ко всем с торжественным при­зывом к миру во всем мире и ко всеобщему разоружению. Он таким образом по праву заслужит завидное звание предтечи пацифистского движения, которое впоследствии будут на все лады восхвалять коммунистические глашатаи, забывая при этом, что именно русский монарх, этот самодержец, первые высказал такую благотворительную мысль...

Ни мегаломан Вильгельм II, ни принц Уэльский, буду­щий английский король Эдуард VII, ни французская демократия, все еще залечивавшая раны, нанесенные ей поражением в войне Наполеона III с немцами, ни другие монархи — скандинавские, испанские, итальянские, ни константинопольский султан, никто из них не был таким альтруистом, не обладал простой политической мудростью, чтобы задуматься над этим.

Как же нам принять презрительные суждения о характе­ре Николая и о его царствовании тех его современников, которые из чисто партийных интересов станут обвинять его, если не в глупости, то в слабоволии или безразличии?

Справедливость следует всегда восстанавливать, и все народы, и прежде всего, народ русский, — должны знать, что последний император дома Романовых, этот двадцатишес­тилетний молодой человек, в самом начале своего царство­вания стал первым в истории монархом, который выдвинул идею единения между всеми народами.

К инициативам молодого императора все же прислуши­вались. В министерстве иностранных дел в Санкт-Петербур­ге была создана специальная комиссия, которая занималась составлением дипломатических нот различным правитель­ствам, учитывая при этом стиль изложения, приемлемый для каждого из них. Так благодаря трудам Николая, его воле и его идеализму, был учрежден Международный постоянный арбитражный суд, о чем, судя по всему, забывают многие современные политики и дипломаты, — а этот суд стал пер­вым краеугольным камнем, заложенным в величественный небоскреб Организации Объединенных Наций, организа­ции, созданной в полном соответствии с идеями, выражае­мыми когда-то этим русским императором, которого все мы так плохо знаем!

Международный постоянный арбитражный суд в своих заявлениях, рассылаемых правительствам, выражал свое предостережение: курс многих стран на вооружение порож­дает множество финансовых и моральных проблем.

Само собой разумеется, заинтересованные страны поло­жили этот призыв под сукно. Некоторые дипломаты того времени высказывали предположения, что такая экстрава­гантная идея пришла в голову царю потому, что он опасал­ся перевооружения Австрии, что не могло его не беспоко­ить. Нужно в этой связи заметить, что Франц Иосиф всегда проявлял свою воинственность по отношению к Востоку, во имя так сказать психологического реванша в отношении Севера, где новая Германская империя не могла не внушать ему страха и заставляла вести себя довольно благоразумно. В некоторых немецких газетах появились сообщения о том, что австрийская артиллерия получает новые современные полевые орудия, которых у России на тот момент не было. Один украинский издатель выпустил в свет шеститомный труд некоего Ивана Блиоха, крупного русского экономис­та, статистика и финансиста еврея по национальности, ко­торый в своем труде убедительно, с привлечением множе­ства фактов и удручающей статистики говорил о возможных массовых человеческих жертвах в будущей войне, об эконо­мических потерях и ужасных разрушениях во всех странах. Царь, ознакомившись с его трудом, был настолько им по­ражен, что дал ученому секретную аудиенцию. Он не толь­ко одобрил его идеи всеобщего разоружения, но и выделил личные средства для перевода этого труда Блиоха на иност­ранные языки, чтобы найти таким образом поддержку сво­ей идеи в других странах.

Александра с искренним усердием поддерживала все уси­лия мужа в этом направлении. Она целиком одобряла его здравую инициативу и часто обсуждала с ним наедине, как, какими средствами помочь этой идее пробить себе дорогу. А тем временем во дворце вдовствующей императрицы, в ее салоне, продолжались грязные инсинуации по поводу ее беременности.

Одним из самых главных критиков такого благородного предложения царя, стал принц Уэльский. Он в своем днев­нике сделал такую запись по этому поводу: «Николай вы­двинул идею, глупее и смешнее которой я в жизни не слы­хал...»

А кайзер был настолько ею возмущен, что тут же телегра­фировал в Санкт-Петербург: «Николай, что с тобой. Уж не бредишь ли ты? Вообрази монарха, распускающего свои полки, овеянные славой пятисотлетней истории, и отдаю­щий свою столицу демократии и анархистам!»

Но все же многие страны благожелательно восприняли такой масштабный призыв. Выходит, Россия не такая уж примитивная страна, за которую мы ее принимали?

Европа на самом деле не интересовалась Россией и, по сути дела, не знала до 1897 года что там, в этой далекой стра­не, происходит. Тогда еще не знали, что очень скоро в пер­вые годы царствования Николая II культура России получит два довольно лестных эпитета: «Русский Серебряный век» и «Русское Возрождение». И это вполне соответствовало действительности!

Новые идеи возникли не только в политике, они затро­нули философию, науку, музыку, театр, балет, искусство вообще. Особый всплеск творческих сил наблюдался в об­ласти поэзии и литературы.

Один малоизвестный в стране автор по имени Антон Че­хов написал пьесу, которую отказывались ставить театраль­ные режиссеры. Но через два года его «Чайка», получила та­кой бешеный успех, что писатель вписал свое имя в список крупнейших русских классиков. Молодой постановщик Кон­стантин Станиславский впервые открыл двери созданного им знаменитого Московского художественного театра. В это вре­мя создавал свои острые, гениальные сочинения романтичес­кого реализма писатель по имени Максим Горький.

В 1894 году выдающийся русский философ и поэт Вла­димир Соловьев начал публиковать свои труды. В Петер­бургском институте экспериментальной медицины рус­ский ученый Иван Павлов, достигший выдающихся ре­зультатов в медицине, проводил свои замечательные опыты по физиологии животных, связанной с центральной не­рвной системой, за что в 1904 году получил Нобелевскую премию.

Молодые художники, отходя от академизма и декадент­ства, пытались возродить древнее русское религиозное ис­кусство. Один русский художник-портретист стал одним из самых знаменитых в Европе, — его звали Валентин Серов. Великие пианисты из Москвы и Санкт-Петербурга сопер­ничали в своем искусстве друг с другом.

Николай Римский-Корсаков дирижировал Санкт-Пе­тербургским симфоническим оркестром, среди его учени­ков был один, очень талантливый, развивавший в музыке совершенно иное, чем у учителя, направление. Он искал в народном фольклоре, в народной музыке такие музыкаль­ные темы, которые потом обеспечат ему бессмертие в искус­стве. Его звали Игорь Стравинский! Позже во весь голос за­явил о себе еще один ученик Римского-Корсакова — Сер­гей Прокофьев.

В Санкт-Петербург из Москвы приехал мелкопоместный дворянин, чтобы учиться музыке у Чайковского и Танеева. Это был Сергей Рахманинов. Один молодой человек с кра­сивым басом начинал свою карьеру оперного певца. Это был знаменитый Федор Шаляпин. Сергей Кусевицкий создал свой симфонический оркестр в Москве, которым и дирижи­ровал. Между двумя оркестрами началось беспримерное музыкальное соперничество, которое только приветствова­ли изысканные музыкальные вкусы государя с государыней, которые устраивали концерты, поощряя таким образом, и того и другого.

Во всех крупных городах империи, во многих одновре- менно, возникали оперные труппы. Тифлис, Киев, Одесса,

Москва соперничали, своими творческими постановками, своими престижными программами спектаклей. Музыкаль­ный сезон обычно длился восемь-девять месяцев в году. Только в одном Санкт-Петербурге работало четыре оперных театра. Николай уже думал о создании Народного музыкаль­ного дома, в котором простые русские люди с небольшим достатком смогли бы слушать шедевры музыкальной куль­туры или песенного искусства за чисто символическую пла­ту — двадцать копеек! Такой Народный дом на самом деле был построен через несколько лет, в 1901 году.

Тем не менее такая его идея была принята в штыки кон­серваторами и всякими реакционно настроенными мелома­нами, которые считали, что тем самым делается уступка в искусстве вульгарщине!

В конце весны 1897 года уставший от напряженной рабо­ты царь уехал на несколько дней, чтобы поохотиться и от­дохнуть в сельской местности, на природе. Александра, из­мученная своей беременностью, почти не вставала со свое­го шезлонга. В июне у нее родилась здоровая, пухленькая девочка, великая княжна Татьяна, к великому огорчению роженицы и великой радости вдовствующей императрицы, которая повсюду трезвонила:

— Моя невестка не способна дать нам наследника!

Интересно знать, почему она так считала?

Императрица сама кормила грудью новорожденную Та­тьяну. Этого имени уже давно не было в семье Романовых. Поэтому молодая императорская чета и настаивала на нем во имя прошлого своего престижа и своей религиозности, — в память о святой Татьяне.

Александра выглядела очень усталой. Она так любила свою маленькую дочурку уже только за то, что ее появление освобождало государыню от всякой светской деятельности в конце этого года, когда петербургская знать проявляла свою особую жадность к различного рода праздникам и тор­жествам.

Император, очарованный тем, что он снова стал отцом, часто уходил из своего рабочего кабинета, чтобы навестить малышку. Что тут же дало одному злому журналисту повод написать: «Вот вам, император, — да он гораздо больше проводит времени в детской, чем за своим рабочим сто­лом...»

Их семейная жизнь отличалась, как и прежде, простотой, свойственной добропорядочным счастливым буржуа, кото­рые ужасно рады видеть, как их семья увеличивается, и от этого их взаимная нежность с каждым днем только усили­валась.

А эти увешанные бриллиантами придворные гадюки ис­правно выделяли свою ежедневную порцию яда:

— Императрица настолько ослабла, что не может кормить ребенка. Она наверняка подорвет здоровье девочки!

— Она настолько разочарована тем, что у нее родился не сын, а дочь, что теперь постоянно недовольна, дуется на всех...

— Она не показывается на людях, не может пережить сво­его поражения!

— Это — ее последняя попытка, вот увидите. Говорят, что ее личный акушер весьма пессимистично настроен, а царь не скрывает своей горечи...

Боже, как же нравится приличным людям представлять действительность в соответствии со своими низменными инстинктами!

К счастью, во всех этих россказнях, передававшихся из уст в уста в гостиных императорского дворца и в аристокра­тических салонах столицы, не было ни грамма истины.