В Западной Монголии

1941, 1943, 1944

Первый большой маршрут по Монголии мы начали весной 1941 года, когда природа ещё только просыпалась от долгой морозной, но зато очень солнечной зимы.

Холодна весна в Монголии. Лето поздно вступает в свои права. Реки только недавно освободились ото льда и быстро катили свои мутные воды. Вода несла много частиц размытой земли, тонкого песка, а в быстринах по дну передвигала мелкую гальку, перетирая и округляя её. Озера ещё были покрыты льдом. Только небольшая полоска свободной чистой воды у самого берега говорила о близком наступлении лета. Ледяная корочка трескалась, ветер передвигал небольшие льдины и иногда прижимал лёд к самому берегу, выталкивал его на землю, где создавались валики из песка и гальки. В заливчиках солнце уже успело растопить ледяной покров, на чистой воде кричали птицы.

Большая часть Монголии покрыта горами. Среди гор выделяются системы Монгольского и Гобийского Алтая, Хангая и Хэнтэя. На юге и востоке страны простираются обширные холмистые и увалистые плоскогорья, пересечённые отдельными возвышенностями. Низменностей в стране нет. Средняя высота, на которой лежит Монголия, очень большая =— 1580 метров,

В мае особенно на южных склонах гор чувствовалась весна. Правда, деревья стояли ещё голыми. Лиственница не покрылась пока своими чудесными свежими зеленовато-жёлтыми иголочками, но молодая поросль трав на обращённых к югу склонах уже пробивалась заметным пушком на фоне жёсткой и выгоревшей растительности прошлого года. Сурки тарбаганы, проснувшиеся от зимней спячки, оживляли степи. Они открыли большие пробки своих нор и, голодные после долгой зимы, далеко уходили в поисках пищи. Такие экскурсии часто стоили жизни суркам, если вблизи, притаившись, их поджидал враг. Однако плохие корма заставляли тарбагана удаляться от норки. Придёт осень, и тарбаган будет предметом увлекательной охоты.

Тарбаган — любопытный зверёк. Монголы рассказывали нам, как охотники, одевшись в шкуры яка, идут на четвереньках к сидящим у норки суркам. Сурки пытливо смотрят на приближающееся чудовище, готовые в любой момент спрятаться в глубокой норе. Но любопытство сильнее страха; в напряжении сидят зверьки, не в силах уйти: уж очень интересно следить за незнакомым предметом. Приблизившись к тарбагану, охотник ложится и стреляет в него. Нужно точно убить зверька, наповал. Иначе даже смертельно раненный он уползает в нору. Стараются стрелять в голову, так вернее.

Монголы — страстные охотники. В Монголии большое разнообразие и обилие промысловых животных, среди которых немало ценных пушных и других зверей. В лесах водятся соболь, рысь, олень марал, кабарга, лось, косуля; в степях — тарбаган, волк, лиса и антилопа дзерен; в пустынях — кулан, дикая кошка, антилопа джейран и сайга, дикая лошадь Пржевальского и дикий верблюд. В горах Гоби обычны горные бараны аргали, козлы и крупный хищник барс.

Пройдя главный Хангайский хребет, мы перевалили через водораздел; из бассейна рек, отдающих свои воды Северному Ледовитому океану, мы попали в бессточную Центральную Азию, в её бескрайние степи и пустыни.

Красочной природой, географическим положением, высотой гор Монголия привлекала внимание русских путешественников, которым эта страна в основном и была обязана изучением и исследованием её территории и природных богатств. Сюда, в Центральную Азию, устремлялись наши знаменитые путешественники, прославившие русскую географическую науку на весь мир. Н. М. Пржевальский, известный как первый исследователь природы Центральной Азии, и его ученики и последователи в своих путешествиях неоднократно пересекали Монголию и описали природу, хозяйство и человека далёких и глухих областей, лежащих внутри величайшего материка мира.

Близ перевала через Хангай наш лагерь расположился в долине, перегороженной и запруженной моренами — отложениями древних ледников, некогда покрывавших горы. Здесь было над чем поработать, что записать и сфотографировать. Барометр-высотомер показывал 2200 метров над уровнем океана. Следовательно, мы находились выше гор Крыма или Урала. Спустившись с Хангайских гор, мы увидели в глубокой котловине у подножия гигантской стены хребта Ихэ-Богдо (что значит «великий», «священный») большое стекло гобийского озера Орог-Нур.

В течение двух дней наша лёгкая лодка медленно пересекала озеро в разных направлениях. Чайки, бакланы, гуси, утки внимательно следили за курсом лодки и, когда замечали, что лодка близко подходила к ним, с шумом поднимались в воздух, хлопая крыльями по поверхности озера, разбрызгивая воду миллионами брызг. Ленивые бакланы долго собирались в стадо, а затем, как по команде, уплывали или улетали от нас. В середине дня подул ветер, внезапно налетевший на безмятежное озеро, и смутил покой птиц.

Желтовато-зелёные воды озера мешали видеть дно, но опускаемый груз неизменно показывал весьма малые глубины и вытаскивал однообразные породы, слагающие дно; здесь были серые озёрные илы со слабым запахом сероводорода, глубина же в среднем колебалась между 1,5 и 3 метрами. Самая большая глубина оказалась равной 3,5 метра.

Впрочем, глубины озера непостоянны. Путешественники — исследователи Центральной Азии Г. Н. Потанин, а за ним и П. К. Козлов указывали, что в сухие годы, когда река Туин-Гол приносит с Хангая мало воды, озеро сильно мелеет, а иногда пересыхает настолько, что быки и коровы переходят вброд с берега на берег. Рыба тогда частью погибает, частью собирается в грязные и неглубокие ямы — омуты.

Орог-Нур — замкнутое бессточное озеро. Мало в нём воды — она солоноватая или даже солёная; много воды — соли разбавляются, и озёрную воду можно пить. Мы стояли лагерем три дня и пили воду прямо из озера, хотя многие путешественники писали о его солёности, таким оно показано и на карте. Во время нашего пребывания на озере горизонт воды был высокий, и вода поэтому оказалась лишь чуть солоноватой.

Много озёр в Монголии. И сколько их ещё ждёт, чтобы лодка исследователя впервые коснулась водной поверхности!

Для обследования озёр мы пользовались резиновой лодкой, которая накачивается специальным ножным насосом и требует всего десять минут на подготовку к плаванию. Разобранная лодка занимает мало места и очень легка, поднимает же она до четырёх человек. Но она очень тихоходна, и это её большой недостаток. Будучи плоскодонной, лодка боится ветра и волнения на воде. Пользуясь этой лодкой, мы несколько раз пересекали озеро, делая измерения глубин каждые 15 минут.

В том же обширном гобийском понижении между горами Хангая и Гобийского Алтая, которое известный исследователь Центральной Азии М. В. Певцов назвал долиной озёр, недалеко от Орог-Нура, лежат озера Бон-Цаган и Адагин-Цаган. Они окружены пустынными берегами. Солончаки и бесплодные каменистые равнины подходят к самой воде. Оба озера питаются водой только одной реки — Байдараг, которая, выйдя из своей тесной долины, вырытой в Южно-Хангайском плато, на приозёрную долину, разбивается на протоки, дробится на рукава. Один из таких протоков не возвращается к главной реке, а уходит далеко на восток под новым названием — Цаган и через 50 с лишним километров впадает в озеро Адагин-Цаган. Это очень любопытное и редко встречающееся в природе явление, когда одна река впадает сразу в два самостоятельных озера, расположенных друг от друга на большом расстоянии.

Между озёрами Бон-Цаган и Адагин-Цаган уже давно идёт борьба не на жизнь, а на смерть. Ведь кто-либо из них может лишиться воды, и тогда одно из озёр умрёт, высохнет, другое же, наоборот, поднимет свой уровень, станет более многоводным.

Бон-Цаган — самое большое гобийское озеро, оно получает наибольшую часть воды реки Байдараг-Гол. С течением времени главный проток этой реки должен остаться и единственным. Рукав Цаган отмирает, у него уклон в два раза меньше, чем у главного рукава. Уже и теперь в сухие годы Цаган не доносит свои воды до озера Адагин-Цаган. Тогда оно высыхает и превращается в большой солончак, белая искристая поверхность твёрдой соли блестит на солнце, как свежевыпавший снег.

Соперничество озёр можно наблюдать и в других сухих районах Центральной Азии. Таковы озера Буир-Нур и Далай-Нур, о которых я расскажу в главе «Путешествие по Восточной Монголии». Таково озеро Лобнор в западной части Китая. Загадка и удивительная история его блужданий в течение многих лет волновали умы географов всего мира. Но об этом потом.

Озера Орог-Нур, Бон-Цаган, Тэлмэн-Нур, Хиргис-Нур, Убсу-Нур и десятки других представляют собой не что иное, как остатки древних больших водоёмов.

Откуда же раньше бралось такое количество воды, питавшее большие бассейны, и куда девались эти водоёмы, от которых теперь остались, может быть, ещё значительные озера, но по существу представляющие уже остатки былого господства воды? Свидетелями широкого обводнения Монголии в геологическом прошлом являются древние береговые валы, следы берегов, лежащие вдали от современных озёр и на большой высоте от их теперешних уровней.

В истории развития ландшафтов Центральной Азии был период более влажного и холодного климата. Этот период связан с оледенением гор Восточной Сибири, Монголии, Тянь-Шаня. Большие ледники покрывали горы и отдельными колоссальными языками медленно спускались по наклону, принося с собой много рыхлого, отработанного твёрдым льдом материала. Следы оледенения можно встретить во многих местах высоких гор Монголии, даже там, где сейчас нет вечноснежных полей. Мы их видели в Хангае, в Монгольском Алтае. Другие путешественники отмечали ледниковую деятельность в прошлом даже в сухом и жарком Гобийском Алтае. Ледники спускались вниз и здесь таяли. Ледниковые и снеговые воды собирались в большие реки, стекавшие в низкие межгорные котловины, где возникли громадные озера.

После ледникового периода климат изменился, он стал суше, теплее; ледники отступили высоко в горы, многие совсем исчезли, дождей и снегов стало меньше, реки обмелели. Озера, которые ими питались, получая меньше воды, из года в год сокращались в размерах, так как испарение в условиях жаркого климата способствовало большой убыли воды.

В долине озёр мы впервые встретили дикую лошадь кулана и антилопу сайгу.

Когда-то сайга водилась в Западной Европе, а лет 200 назад сайги были обычными в украинских степях. Ещё в прошлом столетии антилопа в большом количестве паслась на сухих пастбищах Нижнего Поволжья. Затем ареал её сокращался, количество особей падало. И в начале 40-х годов нашего века сайга сохранилась в Казахстане, Джунгарии и Монголии.

За время своих странствий я встречал несколько раз сайгу, но когда увидел в первый раз, то не мог понять, что же это за зверь.

В пустыне между гобийскими озёрами Орог-Нур и Бон-Цаган мы ехали на автомашине без дорог и тропинок, часто проверяя направление по компасу и выбирая ориентиры, которыми здесь обычно служат выделяющиеся горные вершины, холмы, сопки.

Впереди нас среди кустарников мелькнуло животное.

«Джейран», — подумали мы и продолжали свой путь; джейраны в Гоби не диковинка. Выехав из кустарников, мы вдали опять увидели какую-то антилопу, но как она была не похожа на джейрана! Джейран убегает от врага карьером, туловище его стелется над землёй, а ноги вытягиваются в одну линию с телом. Наша антилопа бежала как-то странно, необычно для антилоп. Она бежала мелкой стремительной рысью, бежала настолько быстро, что получалось впечатление, что плавно движется одно туловище с низко опущенной головой.

Антилопа наклоняла к земле голову настолько низко, точно на бегу что-то вынюхивала. Во время своей стремительной рыси антилопа ни разу не переходила на галоп, но делала неожиданные единичные громадные прыжки. Одним прыжком она перемахивала пространство метров в пять и снова переходила в свой обычный аллюр. «Это не джейран», — решил я.

С нами не было зоолога, и этот странный зверь так и остался для меня загадкой. На далёком расстоянии я не смог узнать сайгу, которую до этого видел только в музеях и на картинках. Может быть, я и догадался бы, что заинтересовавший нас зверь — это антилопа сайга, но в литературе, которую читал, нигде не указывалось, что сайга заходит так далеко на восток Монголии, в район живописного озера Орог-Нур. Поэтому я не думал встретить здесь сайгу, рассчитывая увидеть её в котловине Больших озёр Западной Монголии, где на пустынных степях ещё сохранились эти редкие животные.

Так и получилось. На северо-восточном побережье большого озера Хиргис-Нур, по которому могут плавать пароходы, мы вспугнули трёх антилоп. Теперь мы видели их совсем близко, узнали сайгу и сразу направили машину им вслед. Мы внимательно наблюдали за повадками зверя, за его удивительно чистым бегом, и я тотчас вспомнил антилопу, виденную месяц назад в пустынной местности между озёрами Орог-Нур и Бон-Цаган. На этот раз три сайги уходили быстро, грузовая машина не поспевала за ними, расстояние до животных всё более увеличивалось. Шофёр нажал кнопку сигнала, и сразу громадными прыжками поднялись в воздух пугливые звери.

Через два года мы опять попали в котловину Больших озёр. На этот раз в экспедиции были зоологи, имеющие различное оружие, в том числе и дальнобойные винтовки. Мы видели несколько небольших групп сайги. Далеко на горизонте мелькали их быстрые фигуры. Бывало так, что мы внезапно выезжали прямо на животных, и тогда начиналась пальба. С ходу, тем более когда машину бросает по кочковатой степи, мало шансов попасть в движущуюся цель. Машина останавливалась, и вслед зверям посылались три-четыре пули, но животные уже были далеко.

Однажды молодой монгольский зоолог и поэт Дондогийн Цэвэгмид взял винтовку и ушёл в степь, попросив подождать его полчаса или час. Сначала Цэвэгмид шёл во весь рост, потом медленно бежал, согнувшись, затем мы видели в бинокль, как он лёг на землю и пополз на локтях. В упорстве и терпении ему нельзя было отказать. Он долго полз, а затем, точно прицелившись, выстрелил только один раз. Через десять минут мы подъехали к счастливому охотнику и сфотографировали довольного и улыбающегося Цэвэгмида, сидящего на земле рядом с прекрасным экземпляром поджарой антилопы.

Летний наряд её был очень хорош: шерсть гладкая, точно вымытая, не пушистая, как зимой, когда животное одевается густой и мохнатой шубой. Сайга была чуть побольше домашней овцы, цвет шерсти, палевый на спине, переходил в белый на животе. Поразительно тонкие, сухие ноги теперь болтались палочками, горбоносая голова была увенчана небольшими, сантиметров 12—13 длиной, рожками.

Эта сайга была первой, но не единственной жертвой наших зоологов. Скоро А. Г. Банников добыл ещё экземпляр, но и этим не ограничились наши сборы. Для работы по описанию зверя нужно было иметь несколько экземпляров: это даёт возможность изучить животных путём сравнения, чтобы какой-либо случайный признак, найденный у одного экземпляра, не принять за типичный, характерный для всего вида в целом.

Зоологи очень радовались, что добыли сайгу, и радость эта вполне оправдалась: когда были взяты размеры животных из котловины Больших озёр, в лабораториях измерены их черепа, то выяснилось, что сайга Западной Монголии несколько отличается от своих казахстанских собратьев, но, как оказалось позже, не настолько сильно, чтобы её можно было считать отдельным видом.

Сайга — пугливый и осторожный зверь. Она ушла в полупустыни, в глухие, необитаемые места. Сайга любит хорошие корма, высокие и сочные. Степи — исконная родина сайги, но теперь, когда степи густо заселены и вспаханы, сайга покинула родные ландшафты.

Человек охотился на сайгу с давних времён. Её шкура используется для изготовления высококачественной кожи. Мясо сайги, как и других антилоп, употребляется в пищу, но не мясо главная приманка охотников. Самки сайги безроги, а рога самцов — вот что оправдывает долгую и трудную охоту за этими животными. В восточной медицине считается, что рога сайгака обладают замечательными целебными свойствами. Они придают человеку силы и способствуют долголетию, излечивают различные болезни. Рога ломают и пилят на куски, затем толкут в ступке, после чего трут в мелкий порошок. Порошок этот принимают внутрь. Однако теперь редко кто пользуется этим лекарством.

Очень трудна охота на сайгу: она бдительна, обладает прекрасным зрением и обонянием, быстротой своих ног она превосходит даже лёгкого джейрана. Сайга выходит на кормёжку по утрам и вечерам, жаркими днями предпочитает где-нибудь прятаться и отдыхать, но если есть сочный корм, например солянки, она подолгу может обходиться без воды. Зимой пасётся на бесснежных местах.

Как и другие антилопы, сайга телится в конце весны — в начале лета, когда уже тепло; рождаются обычно два телёнка, реже три или один. Мать кормит их молоком до наступления зимних холодов, но очень скоро телята приучаются к траве и пасутся с матерью, которая первый месяц после рождения не подпускает других антилоп к своему семейству. Маленькие сайгачата очень резвы; через день после рождения они уже способны бегать, хотя ещё слабы, но через неделю новорождённый передвигается так быстро, что его не догонят ни человек, ни лошадь, ни волк.

Мне не приходилось видеть больших табунов сайги, какие я видел у куланов или дзеренов. Обычно сайга бродит небольшими группами в четыре — семь голов. Монголы говорили, что к зиме сайга собирается в большие стада, но зимой я так и не попал в котловину Больших озёр.

В нашей стране сайгаки были взяты под охрану. И это благотворно сказалось на их поголовье. Вот что писала газета «Советская Россия» в номере от 10 декабря 1959 г.: «Ещё лет двадцать пять назад эти животные считались исчезающим видом. Насчитывалось их всего около сотни. Сейчас положение изменилось… По учёту, проведённому минувшей весной с помощью авиации, количество сайгаков в степях Нижнего Поволжья, Калмыкии и Ставропольского края достигло 550 тысяч голов. Это уже представляет известную угрозу посевам в земледельческих районах.

Нынешней зимой решено отстрелять около двухсот тысяч сайгаков — годовой прирост поголовья».

В дальнейшем сайга широко распространилась в Казахстане, дошла до пустыни Бетпак-Дала и низовьев реки Чу. Из Устюрта она «эмигрировала» даже в Туркмению. В 1971 году только в Казахстане зоологи, используя авиацию, насчитали миллион голов этой антилопы.

Гораздо менее, чем сайга, известен кулан — красивый, грациозный и резвый зверь.

На север от озера Бон-Цаган простирается плоская наклонная галечная равнина Хойтунурин-Тала, то есть «североозерная равнина». Здесь я впервые встретил стадо куланов. Их было такое великое множество, что я сразу не поверил, что перед нами были дикие лошади. Трудно было вообразить, что эти осторожные животные собрались вместе в такие гигантские табуны. Во всяком случае куланов было, видимо, не меньше тысячи. Наш маленький юркий «газик» на полном ходу шёл к середине косяка. Сначала куланы, насторожившись, смотрели на незнакомый им и быстро приближавшийся предмет, потом стали нехотя, медленно уходить в сторону, но наперекос, стараясь проскочить так, чтобы перерезать нам путь. И антилопы, и куланы, и косяки домашних лошадей — все они имеют ту же манеру: уйти от преследователя, перерезая ему путь. Мы много раз забавлялись, видя, как мирно пасущийся табун домашних лошадей под предводительством жеребца, увидев автомобиль, идущий по тракту, карьером перегонял машину, вблизи неё перерезал дорогу, а затем останавливался. Некоторое время лошади следили за машиной, которая продолжала идти своим путём. Частенько бывало и так, что лошади опять неслись вскачь и вновь перерезали дорогу и оказывались на той же стороне пути, с которой уходили от воображаемого врага.

Что заставляет копытных животных уходить от преследователя именно таким образом, а не убегать сразу же в сторону? Видимо, инстинкт самосохранения, выработавшийся поколениями. Копытные в борьбе за существование больше всего надеются на свой быстрый бег, крепкие и выносливые ноги.

И теперь громадный косяк куланов стремительно уходил от нас, поднимая густую пыль. Мы уже видели вытянутые в движении тела куланов, видели их копыта и длинные прижатые уши. Передняя часть косяка перерезала наш путь и ушла в сторону, но бегущие позади животные продолжали скакать немного впереди нас, параллельно машине. Маленький автомобиль кидало и бросало, но мы катились под уклон, неотступно наблюдая за куланами. Редкое зрелище выпало на нашу долю, и, естественно, все хотелось запомнить.

Спидометр показывал скорость 60—70 километров в час. Куланы резво уходили от нас, но уже минут через десять мы заметили, как отдельные животные стали отставать. Замыкал табун жеребец. Он тяжело бежал, но подгонял отстающих. Ещё несколько минут — и промежуток между машиной и ближайшими к ней куланами сократился до расстояния ружейного выстрела. Табун резко свернул в сторону и помчался вправо, только замыкающий жеребец по-прежнему бежал впереди нас. Машина не могла на большой скорости сделать крутой поворот за уходящим в сторону табуном. Мы продолжали преследовать кулана. Мы видели, что табун в километре от нас остановился: животные, тяжело дыша, отдыхали и следили за машиной. Жеребец же бежал из последних сил, но вот он зашатался, потом упал, перевернулся через голову, встал и опять побежал, однако на этот раз пробежал немного, всего 200—300 метров.

Кулан упал почти перед самым радиатором, шофёр едва успел свернуть в сторону. Это был прекрасный экземпляр высотой у холки 125 сантиметров. Шерсть была рыжевато-кремовая, более густо окрашенная у спины, светлее к животу, где белые разводы переходили на ноги. Тёмная полоса на спине от гривы до хвоста заканчивалась чёрным хвостом длиной (с волосом) 85 сантиметров. Длина головы превышала 0,5 метра. На голове торчали ослиные уши, их длина 24—25 сантиметров.

В ближайшем аиле мы сообщили об убитом кулане. Монголы сразу же снарядили людей и вьючных верблюдов и доставили разделанную тушу животного.

В Гоби мы видели много куланов. Монголы называют их хуланами. Однажды в безлюдной Заалтайской Гоби на нашу небольшую группу научных работников наткнулся косяк куланов. Куланы не ждали опасности: люди здесь не живут, да и хищные звери избегают этих безводных каменистых пустынь. Притаившись, мы следили за животными. Косяк состоял из одного жеребца и нескольких кобылиц. Такая компания наиболее обычна у куланов. Жеребец не подпускает к своему косяку других самцов. Молодых жеребят глава стада изгоняет сразу же, как только они достигают зрелости. Выгнанные молодые самцы держатся отдельно и ждут случая отбить кобылиц у какого-либо старого и ослабевшего вожака. Красавец жеребец встреченного нами косяка шёл во главе его гарцуя: изогнув шею, он покачивал головой, играл. Он был очень грациозен, этот куланий вожак. Кобылицы бежали медленной рысцой, изредка помахивая своими ослиными хвостами. Куланы двигались прямо на нас. Но вот жеребец остановился. Подняв голову и втягивая воздух ноздрями, он внимательно смотрел в нашу сторону. Вся его поза выражала внимание, насторожённость, недоверие. Но уже было поздно. Грянул выстрел, второй, и одна кобылица грохнулась на землю. Жеребец угнал своё стадо за гряду, а сам ещё бегал по её гребню, тревожно поглядывая в нашу сторону, ожидая и призывая свою подругу.

Зоологи торжествовали: это была богатая научная добыча. Обработка её заняла много времени. Была снята шкура, очищен от мяса и сохранён череп, описано содержание желудка. Предварительно было измерено тело кулана.

В наши годы в Азии мало где сохранился кулан. Судя по описаниям путешественников XVIII и XIX веков, в пределах современной Туркмении и Казахстана кулан встречался очень часто и доходил до Южного Урала и Западной Сибири. Он был широко распространён и в Центральной Азии. Географические названия указывают на связь отдельных мест с этим животным. Так, на восточном побережье залива Каспийского моря Кара-Богаз имеется большой и глубокий овраг, вернее, целая система оврагов, называющаяся Кулан-сай, а горы — Куландаг. Сейчас там от куланов не осталось и следа.

Из года в год кулан вымирал, и ныне район распространения его — Юго-Восточные Каракумы в Туркмении. В Туркмении по решению правительства создан специальный заповедник куланов, где живут эти редкие животные и свободно размножаются. Охота на них категорически воспрещена. За пределами СССР кулана можно встретить в пустынях Центральной Азии. Кулан обитает в самых глухих углах бесплодных пустынных районов, он неприхотлив к пище, приспособлен к суровым и безводным условиям окружающей среды. Окрашенный под цвет выжженной солнцем пустыни, крупнее осла, но с ослиным хвостом и гривой, с сухими стройными ногами, большой головой на короткой шее, кулан благодаря силе, быстроте и выносливости не боится врагов. От человека же он уходит как можно дальше, в необитаемые места.

Человек издавна охотился на кулана. Его привлекали мясо, красивая и крепкая шкура, трудная и увлекательная охота. Народная молва считает, что мясо и жир кулана обладают живительными и целебными свойствами. Человек, питающийся мясом этого животного, делается смелым, неутомимым и сильным. Жир залечивает раны.

При такой славе стоимость куланьего мяса и сала была огромна, что в свою очередь приводило к усиленному истреблению этих животных, хотя охота за осторожными и быстрыми куланами — дело нелёгкое.

Данные археологии говорят, что кулан был приручён человеком раньше лошади. В междуречье Тигра и Евфрата, в странах Передней Азии ещё за 8—10 тысяч лет до нашей эры кулан использовался в боевых и жреческих колесницах. Оказывается, что культурные страны древнего мира среди домашних животных имели и куланов.

В современных условиях приспособить кулана к работе не удалось. Молодые куланы, пойманные людьми и воспитанные кобылицами, оседлать себя и надеть уздечку не дают.

Маленькие куланята, выкормленные коровьим молоком, становились ручными и не боялись людей. Куланы привыкали к своей кличке, охотно играли и даже осторожно брали пищу с ладони знакомого человека. Но они не давались, когда на них хотели надеть уздечки. Это приходилось делать силой. Жеребята бегали, мотали головами, старались сбросить с себя незнакомый и неприятный предмет, злились и, бывало, кусались и били копытами.

И в Монголии область распространения куланов сокращается. Раньше они были известны у Буир-Нура и даже доходили до Борзи в Читинской области на востоке, до хребта Хан-Хухэй и озера Хиргис-Нур на западе. Теперь их там нет, но в отдельные годы куланы забегают из Гоби в степи средней полосы Монголии.

Куланы могут подолгу обходиться без воды, но всё же они больше нуждаются в водопое, чем джейраны. В совершенно безводные пустыни куланы уходят только в холодное Бремя года, когда потребность в воде падает, а редкие скопления снега удовлетворяют жажду животных. В жаркое же время куланы стараются не уходить от источников на расстояние более 25—30 километров. У открытых источников в пустыне, у болотцев и на солончаках мы много раз видели многочисленные следы куланов.

Куланята рождаются в начале лета. Через час после рождения куланенок уже стоит на ногах, ходит за матерью, но он ещё слаб и первые дни лежит где-либо в укромном месте, в зарослях кустарников. Бывали случаи, что монголы ловили новорождённых куланят и воспитывали их среди своих лошадей.

Как заставить своевольного, но зато сильного, выносливого и неприхотливого кулана служить человеку? В условиях пустынь кулан был бы ни с чем не сравнимым транспортным животным. На это и направлена мысль научных работников куланьих заповедников.

В Южно-Гобийском аймаке Монгольской Народной Республики араты говорили нам, что среди их лошадей есть гибриды домашней лошади и кулана. Этому легко поверить, так как лошади у монголов день и ночь, лето и зиму пасутся без присмотра в открытом поле. Осенью куланьи жеребцы пристают к табунам лошадей и пасутся с ними. Монголы уверяли нас, что никогда и никому из них ещё не удалось оседлать или надеть уздечку на такое животное. Рождённые кобылицей в стаде куланьи гибриды всё время проводят в табуне вместе с лошадьми. Араты легко отличают гибридов: они очень похожи на куланов, но более длинные и пышные гривы и хвост они унаследовали от лошадей. Взрослые гибриды часто уходят в пустыни, где присоединяются к куланам. Монголы не могли сообщить нам, бывает ли второе поколение гибридов между куланом и лошадью, оно им неизвестно.

Хорошо, без приключений мы пересекли пустыню Шаргын-Гоби. Эта пустыня расположилась между горами Монгольского Алтая в обширной котловине, в центре которой, в самом низком месте, лежит озеро-солончак, окаймлённое широкой полосой солей. Дорога, идущая на запад к отдалённым горным склонам, хотя и была слабо накатана, но всё же видна. Мы теряли её только в солончаках и песках, после чего опять быстро находили.

Людей не встречали в течение всего дня, даже на горизонте не заметили круглого пятна юрты или промелькнувшего всадника.

День стоял жаркий, вокруг не было колодцев или ручьёв с пресной водой; в стороне, окружённое белыми солончаками, виднелось озеро Цаган, но его вода не пригодна ни для человека, ни для машины. Всюду господствовали жёлтые и бурые тона сухой растительности — полыни, чия, местами саксаульника. Саксаула, этого дерева пустыни, было много. Казалось, не было людей в этой глухой стороне, но к вечеру у края больших песчаных барханов мы наткнулись на небольшой посёлок из трёх юрт. Чуть в стороне неуклюже прыгал на своих длинных ножках привязанный верблюжонок. Он родился только несколько дней назад, неустанно кричал, призывая мать.

Араты пригласили нас в юрты. Видя искренность их приглашения, мы охотно пошли к ним, утолили жажду крепким и приятным айраном. Затем на тарелках появились сырки, сливки, кусочки жареного теста и традиционный чай с молоком, чуть солёный, без которого в Монголии не встречают и не провожают в дальнюю дорогу.

Хозяин юрты, пожилой монгол, видимо очень уважаемый жителями посёлка, просил нас остаться ночевать. «Солнце уже на закате, — говорил он. — Хотя ваша машина и быстро идёт, но дорога тут плохая, на ночь ехать не следует».

Завязалась дружеская беседа. В юрте оказалось большое общество. Хорошая есть у монголов пословица: «К воде, обильной растениями, собирается много птиц; в юрту, где живёт мудрец, собирается много гостей».

Хозяйка поставила перед нами гурильте-хол, любимое кушанье монголов, — это мелко нарезанная баранина, сваренная с белой лапшой. Баранина настругана тонко, и варится она недолго. Если чай присолен, то гурильте-хол обычно не солится. Может быть, сначала такая еда кажется странной, но мы уже успели привыкнуть и полюбить гурильте-хол и иногда даже сами готовили его.

Сводная карта маршрутов путешествий по МНР

В экспедиции обычно приходится есть два раза в день — утром и вечером. День длинный, проходит он на воздухе, в движении. Можно легко себе представить наш аппетит за вечерней трапезой в юрте гостеприимно встретивших нас аратов.

На следующий день, подробно расспросив о дороге, мы сердечно распрощались и, поблагодарив хозяев за гостеприимство, уехали дальше, увозя с собой добрые воспоминания о маленьком аиле, заброшенном на край пустыни Шаргын-Гоби.

На запад от Шаргын-Гоби высятся горы Монгольского Алтая — самые мощные в МНР, они местами покрыты вечными снегами. Поэтому отдельные вершины монголы называют Цаст-Богдо-Ула, то есть «снежная святая гора».

А сохранились ли в Монголии ледники? Если не считать маленьких снежников Отхон-Тэнгри в Хангайском хребте, то можно сказать, что все ледники расположены на западе Монгольского Алтая, причём самые крупные из них приурочены к высоким горам Табын-Богдо.

Мы пытались пройти к этим ледникам, пользуясь верховыми лошадьми. Был конец мая — начало июня. Несмотря на летнее время, было холодно, на склонах пятнами лежал снег, а по дну долин виднелись разбросанные озерки. Большие площади оказались заболоченными, так как промёрзшие грунты не пропускали воду. Редко встречающиеся лиственницы стояли голые, не покрылись листьями и кусты вдоль рек. Всё говорило о коротком и позднем лете, близости снегов и льдов.

Наш небольшой караван из пяти лошадей направился к ледникам. Мы перевалили через хребты, отделявшие долины друг от друга, пересекли быстрые холодные речки, но вскоре упёрлись в сплошные снежные поля, ещё не успевшие исчезнуть, несмотря на июнь. До ледников оставалось ещё километров 10—12, но это небольшое расстояние оказалось непреодолимым. Лошади глубоко проваливались в рыхлый, уже сырой снег, лежали на брюхе, напрягали усилия и… ещё сильнее погружались в толщу снега. Одну лошадь пришлось тащить за хвост и гриву, вытягивать по очереди задние ноги, пропускать под живот верёвки. С трудом удалось вытащить завязшее в снегу животное.

Так и не смогли мы добраться до ледников Табын-Богдо, из которых самый большой — ледник Потанина — имеет длину 20 километров. Повторить попытку увидеть эти ледники нужно было со стороны долины Цаган-Гола, и не в начале июня, а в июле или августе, когда снега, покрывающие горы на подступах к ним, уже в значительной мере стаяли.

Всё же несколько дней, проведённых в районе узла Табын-Богдо, не прошли даром. Мы видели снежные сверкающие на солнце нетронутой белизной вершины Табын-Богдо, гордо вздымающие свои пики к небу. На некоторых вершинах часто застаивались облака, уходившие под напором ветра в сторону. Тогда на мгновение открывалась вся панорама в целом.

Справа была видна самая высокая вершина Монгольской Народной Республики — гора Найрамдал высотой 4356 метра. Она протягивалась коротким хребтом с небольшой седловиной посредине. Наиболее красивой оказалась вершина «Снежная церковь», она на 500 метров ниже Найрамдала. Имея вид острой пирамиды правильной формы, полностью заснеженной, она резко возвышается над окружающей местностью.

Все русские названия горам и ледникам Табун-Богдо присвоил известный исследователь Русского и Монгольского Алтая профессор Томского университета В. В. Сапожников, в течение четырёх лет изучавший Монгольский Алтай в истоках рек Иртыша и Кобдо. Его маршруты густой сетью покрыли этот район, и именно ему наука обязана первыми достоверными данными о современном и былом оледенении, а также о географии горного узла Табын-Богдо.

В долинах Ойгура и Цаган-Гола мы видели классически выраженные следы энергичной деятельности ледников. Моренные поля занимали тут большие площади, выделяясь беспорядочно разбросанными холмами, гривами, озерками, валунами, среди которых прорывается современная река. Форма самой долины с отвесными стенками и плоским дном напоминает корыто, поэтому подобные долины и носят название корытообразных. По ним спускались мощные ледники, выработавшие такие формы.

Притоки, впадающие слева и справа в Цаган-Гол в верхней его части, пробивали среди отвесных берегов узкие, круто падающие ущелья, где с шумом и грохотом катили свои воды в Цаган-Гол. Формы долины Цаган-Гола и его притоков ещё раз говорят о том, что здесь по главному руслу спускался ледник, переуглубивший долину, в то время как боковые притоки, не имевшие ледников, оказались наверху и как бы висят, почему и называются висячими.

В Улангоме наш шофёр вывихнул ногу, и его необходимо было оставить в аймачной больнице. Нога подозрительно распухла и болела при каждом движении. Какой же он после этого водитель? А что же оставалось делать всей нашей группе? Не жить же без дела целый месяц в Улангоме, когда впереди ещё много нерешённых задач! Пришлось мне сесть за руль грузовой машины и вести её по незнакомым местам Хан-Хухэя и Северного Хангая.

По бездорожью пробирались на восток. Слева виднелась необозримая водная гладь самого большого озера Монголии — Убсу-Нур, за которым в дымке горизонта высился хребет Танну-Ола. Там родная земля, Советский Союз.

К берегам озера Убсу-Нур ещё в самом начале XVII столетия попали русские путешественники, описавшие Монголию и монголов. Их описания дошли до нас и полны интересных деталей.

Первыми русскими, проникшими в Монголию, оказались казачий атаман Тарского города Василий Тюменец и тюменский десятник Иван Петров, отправленные тобольским воеводой Куракиным послами к монгольскому Алтын-хану, правителю Западной Монголии. Это было в 1616 году.

У Тюменца можно встретить упоминание о горе Кукей (Хан-Хухэй), лежащей на нашем пути, и озере Упсан (Убса, Убсу-Нур), о калканском хане: «А государство у него кочевое: кочуют на верблюдах, так же, что и Алтын. Вера и язык тот же, что Алтынова. Хлеб не родится — только одна животина». Здесь мы видим первое упоминание о Халхе и монголах-халхасцах.

Крайне любопытны следующие географические сведения, сообщённые Тюменцем: «Сам царь кочует у озера, а имя тому озеру Упсан, а у того озера гора солёная, имя ей Кукей». Население разводит скот: «Лошади, кони добрые и средние, и коровы, и овцы, и олени, и козы… А хлеба не сеют, того они не знают, и нельзя им хлеба сеять, потому что горы и место каменисто».

Важные сведения сообщил сибирский казак Иван Петлин, первый из русских посетивший халхаские земли и Китай, побывавший в Пекине. Начало его путешествия относится к 1618 году.

Петлин пересёк всю территорию Монголии в юго-восточном направлении и вышел к городу Калгану и далее, к «Белому городу». У Петлина также описывается озеро Убсу-Нур: «А кругом то во озера 12 ден езду конём. Да в то же озеро 4 реки впали: река со встука, река с полуден, река с западу, река с сивера, а в озеро воды ни прибывает, ни убывает. Да в то же озеро река впала промеж встуку и сивера, а имя той реки Кесь». Теперь эта река извёстка под названием Тэс.

Большой, необозримой кажется русскому путешественнику Монголия: «А земля Мунгальска велика, долга и широка: от Бухар и до моря. А города в Мунгальской земли деланы на четыре угла, а по углам башни…» В этом описании идёт речь о буддийских монастырях, где, как «неизречённое диво», стоят болваны, и поют там в трубы великие так, что в храмах монгольских «страх человека возьмёт».

Петлин был критически настроен ко всякого рода небылицам, что видно из следующего его замечания: «А по их вере тем их кутухам и цари поклоняются, а то солгано, что кутухта умер, да и в земле лежал пять лет, да опять ожил, и то враки Ивана Петрова; человек-де умрёт и как-де опять оживёт».

Описание путешествия Петлина было переведено на английский, французский и голландский языки и получило широкую известность в Западной Европе.

В результате путешествия Петлина в Монголию и Китай московское правительство решило, что прибыльно торговать с этими далёкими странами трудно, «потому что те государства далеко, и торговым людям ходити от них в наше государство далеко. Алтын-царь — кочевые орды, люди воинские, а нашим государствам прибыли от них, кроме запросов, никакие нет и вперёд не чаяти».

Вслед за Тюменцем и Петлиным в Монголию едут послами, торговцами, миссионерами много русских. Одним из них был Федор Байков, глава русского посольства в Китае, который в 1654—1656 годах был послан для «государева торгового промысла».

Пользуясь тропами, мы перевалили на автомобиле лесистый и живописный хребет Хан-Хухэй, где богатства пастбищ, скота и лесов поразили нас. Здесь и сомонные посёлки напоминают целые города, где фундаментально сделанные бревенчатые дома имеют сходство с сибирскими постройками.

Спускаясь с Хан-Хухэя, мы заметили, насколько ландшафт южного склона, обращённого к пустынной котловине озера Хиргис-Нур, отличается от ландшафта северного склона. Если там леса и роскошные степи являются обычными, то на южном склоне растительность более сухая, леса нет совершенно, овраги безводны, часты выходы скал, а в нижней части хребта разреженность растительного покрова ещё более усиливается, и её видовой состав также меняется. Растёт количество засухоустойчивых видов.

Котловина Хиргис-Нура имеет пустынный облик. Сухие степи простираются вокруг обширного голубого озера, по берегам которого только в местах выхода грунтовых вод, создающих болотца-солончаки, зелёными пятнами растёт молодой чий. Близ озера Хиргис-Нур мы несколько раз вспугнули редкую антилопу сайгу и джейранов. Монголы говорили, что старики помнят, как сюда заходил и кулан.

Выйдя из пустынной котловины Больших озёр к Хангаю, экспедиция уже больше не встречала ни сайги, ни кулана, ни джейрана. Взамен их на горных хангайских степях появилась другая антилопа — белый дзерен; здесь обитали лесная косуля и, по рассказам монголов, даже олень марал. Впрочем, оленя мы ни разу не видели, так как он выбирает глухие лесные уголки и очень осторожен.

Дни проходили в движении. Наша грузовая машина честно служила нам в течение всей экспедиции. Она брала крутые подъёмы по тропам, куда забирались только верховые лошади, пересекала глубокие овраги, выбиралась из песков и грязи, переходила вброд быстрые горные реки.

В конце дня на привале быстро вырастали палатки, устанавливался чугунный котёл для приготовления пищи, путешественники садились за дневники.

Иногда устраивалась днёвка. Лагерь не снимался с места. Стоянки были необходимы по ходу нашей маршрутной работы. В такие дни участники экспедиции уходили в пешеходные экскурсии, изучали долины рек, измеряли их террасы. Пешеходные экскурсии практиковались часто, они много давали для понимания физико-географических процессов в живописных и мягких горах Хангая, в сухих пустынях Гоби и в снегах Монгольского Алтая.

В такие дни мы заходили в юрты к монголам, которые охотно делились знаниями своего района. Монголы — кочевники-скотоводы — всю жизнь связаны с природой. Их быт, хозяйство зависят в значительной степени от природных условий. И нужно сказать, что они первоклассные знатоки своих мест, своих кочевий, наблюдательные краеведы.

Монголы, как и другие кочевые народы Центральной Азии, разводят пять видов скота: крупный рогатый скот (в том числе яков), лошадей, двугорбых верблюдов, овец и коз. Кое-где на севере в незначительном количестве имеются олени. Привольные пастбища, особенно в Хангайской зоне, позволяют увеличить поголовье скота. Монгол кочует со своими стадами два — четыре раза в год, меняя стоянки аилов. Количество перекочевок и радиус их зависят от состояния пастбищ и географических условий района кочевок.

Вечером у наших палаток появляются гости. Монголы, сидя на корточках, курят маленькие трубочки с удивительными чубуками, которые хранятся в голенищах широких с загнутыми носками сапог. Чубуки эти особенные. Длинная деревянная, сантиметров 30—40, трубка заканчивается маленькой, размером меньше напёрстка, металлической курильницей, куда вмещается очень мало мелкого пылеватого табака — дунзы. Часто на верхний конец чубука надевается белый или бело-дымчатый каменный мундштук, искусно выработанный из крепкого агата. Эти мундштуки — гордость арата и щегольство франта, они ценятся очень высоко и стоят порой тысячу тугриков.

Монголы сосредоточенно курят и внимательно следят за нашими действиями, изредка задавая вопросы. Их интересует все: почему мы обдираем шкурки мелких животных, зачем собираем мышей и кладём их в спирт, к чему нам мёртвые рыбы в банках.

Когда наступает наша очередь спрашивать, монголы охотно откликаются на просьбы рассказать о родных местах. Нас ведь интересует многое: какие животные встречаются в этих краях, когда и как араты охотятся, какова глубина озёр, какие растения употребляются для лечения и какие считаются наиболее питательными для скота. Беседа длится долго. Уже ночь вступила в свои права. Вдали некоторое время чернеют обрывы скал, окаймляющих долины, и вблизи, совсем рядом, виднеются силуэты осёдланных и стреноженных коней, уже который час ждущих своих хозяев.

Монголы любят свою родину, они горды её богатствами, бескрайними просторами и разнообразием природы. Монгольские музыканты-певцы — хурчи — в песнях восхваляют отчизну: «Ягоды и дорогие камни славят горы и леса, породившие их. Храбрый и честный человек славит свою родину, свой аил.

Чиста и велика прекрасная наша страна, много табунов и стад пасётся на её широкой груди. В непрерывно журчащем источнике нет грязи; в степи, открытой ветрам и солнцу, нет дурного запаха. Я пою подобно ветру в ковыльных зарослях о радостной, прекрасной отчизне моей, как поёт народ в древних монгольских былинах.

Расстилаются тридцать три великих пространных Гоби, которых ни один витязь не может обойти вокруг. Расстилаются обвеваемые ветром прекрасные зелёные холмы, которых не пройдёшь — иди хоть целые месяцы. Восемь жёлтых степей затягиваются мглою во время урагана, восемь радостных жёлтых степей, которых не пройдёшь — иди хоть целые годы. Такова прекрасная, такова привольная страна моя…»

Пересекая цветущие степи и стройные леса Монголии, её горные и быстрые реки, мы много думали о судьбе страны, сумевшей в исторически короткий срок пройти замечательный путь.

Дни были жаркие, яркое солнце слепило глаза, раскалённый воздух в горных широких котловинах, накаляясь, дрожал, растекаясь у самой земли. Леса были полны свежей зелени. Лиственницы, составляющие основную массу деревьев в монгольских лесах, оделись уже в свои летние наряды. На горных лугах и в степях высокие травы доходили местами до пояса. На бархатном фоне степной растительности пестрели яркие цветы: жёлтые, красные, фиолетовые, синие, белые. Их было так много, что целинная монгольская степь казалась сплошь красной, жёлтой, белой…

Реки несли заметно более светлую воду, чем весной. Дождей долгое время не было, поэтому неглубокие монгольские реки на глазах мелели, в прозрачной воде виднелись стайки быстрых рыб.

Хороши были озера. На берегах их, а особенно на островах птицы собираются тысячами.

На пустынном и тихом хангайском озере Тэлмэн-Нур мы медленно плыли в резиновой лодке. Было жарко. До островка, который скалистой вершиной выделялся впереди километрах в трёх от лагеря, мы гребли долго. Хотелось пить, но озёрная вода оказалась солоноватой. Когда дно лодки зашуршало о галечный берег островка, масса птиц мгновенно поднялась в воздух. Они с криком носились над нашими головами. Белые крылья их, казалось, вот-вот заденут шляпы. Птицы беспокоились, волновались, как будто собирались на нас ратью.

Было из-за чего волноваться: на песчаном пляже на каждом шагу птицы устроили гнезда, в которых лежало по два-три крупных яйца, коричневых с тёмными пятнами, или сидели беспомощные пушистые птенцы, жадно открывавшие рты в ожидании пищи и не понимавшие, почему поднялась такая суматоха.

Как не перепутают птицы своих гнёзд и птенцов? Едва мы удалились в глубь островка, как чайки поспешили к птенцам и яйцам и уселись в гнёздах. Но долго ещё были слышны крики птиц, считавших свой необитаемый островок защищённым от людей и животных.

Впрочем, птиц было много не только на озёрах; в лесах, степях, лугах, долинах, на скалах, у рек и в оазисах Гоби — всюду птицы.

Араты-скотоводы не очень одобрительно относились к нашим лодочным экскурсиям по озёрам: в лесах живёт леший, в горах пустынь — волосатый человек аламас, в воде — водяной. Это сердитый и злой дух. Дважды он как следует напугал нас, посмеялся над нами, рассердился. Хорошо помню первый эпизод, когда мы непростительно опростоволосились. Это было 29—31 августа 1943 года на реке Туин-Гол, что течёт с Хангайского хребта на юг в долину озёр.

Сколько раз в путешествиях по Монголии мы переходили на автомашинах вброд, и всегда удачно. А тут в сравнительно небольшой реке засели основательно. Ещё накануне перешли вброд Байдараг-Гол, а Байдараг-Гол — самая полноводная из рек, стекающих на юг с Хангайского хребта. В горах прошли летние дожди, и Байдараг-Гол, обычно небурливая река, теперь, разбиваясь на рукава, мчалась в галечных руслах. Мы видели две грузовые машины, застрявшие в воде. Машины стояли уже несколько дней, а водители сидели на берегу и ждали, пока вода спадёт. Ничего другого им не оставалось: автомобили были гружены шерстью, и вода подмочила её. А что может быть тяжелее мокрой шерсти?

Неприятна была перспектива застрять в реке. Мы учли печальный опыт грузовиков, стоящих в воде, как баржи на канатах. Наш шофёр снял вентиляторный ремень: в этом случае вентилятор не будет поднимать своими лопастями речную воду и омывать ею мотор. Все отверстия в моторе, куда могла проникнуть вода, забили густым тавотом. Вперёд была послана разведка. Обычно выступать в роли разведчика приходилось мне. Я входил в быструю горную реку, прощупывая ногой твёрдость дна, пробуя глубину. Медленно, шаг за шагом, бредёшь по реке, бурлящая вода вымывает из-под ног круглую гальку, ноги напрягаются под напором воды, вот-вот снесёт. Особенно важно осмотреть подъём на противоположный берег. Нужно выбрать место обязательно с твёрдым грунтом, иначе машина в последний момент может увязнуть задними колёсами.

Но вот наилучший путь нащупан, заведён мотор, и мы пускаемся в «плавание». Разведчик, сидящий рядом с водителем, указывает направление и место подъёма. Нужно ли говорить, с каким напряжением следят все участники экспедиции за переправой? Машина медленно продвигается в воде, расступающейся перед нею, как перед пароходом. Позади машины из воды вырывается отработанный газ. Наш «пароход» проплывает выше засевших грузовиков с шерстью. Водитель, сигналя, отдаёт салют товарищам, потерпевшим «крушение».

Вот и берег. Широкий, бурливый Байдараг позади, и громкое дружное «Ура!» знаменует победу.

Глядя на такую удачу, вслед за нами двинулась, пытаясь перебраться на противоположный берег, легковая машина. Но её, с низкой посадкой, захлестнуло водой, и она беспомощно застыла в реке метрах в 30 от берега. Пассажиры сидели, подняв ноги на сиденье, по полу автомобиля перекатывалась вода. Шофёр что-то кричал нам, но шум реки заглушал его голос. Впрочем, догадаться было легко: шофёр просил помощи. Но входить в воду и тянуть на буксире легковую машину мы не рискнули: мог застрять наш грузовик. Мы оказали помощь с берега. Связали толстые верёвки (они всегда имеются в экспедициях, ими навьючивают вьюки на верблюдах, перевязывают груз на автомашинах, тянут воду из колодцев), получился длинный и толстый трос, один конец которого был перенесён к легковой машине, а другой прикреплён к нашему грузовику. Наш шофёр мягко тронул, верёвка постепенно натягивалась, провес исчез, затем трос натянулся, как струна, и… лопнул. Но во второй раз операция прошла более удачно. Легковая машина была снята с места и вскоре очутилась на берегу у нашего лагеря. Вид её был жалкий, из неё, как из рассохшейся бочки, текла вода.

После Байдараг-Гола казалось, что реки, которые предстояло форсировать на пути в Улан-Батор, нам теперь не страшны: ведь они меньше Байдараг-Гола. И мы радовались, но это была радость преждевременная.

Через день подъехали к реке Туин-Гол. Она нам уже раньше была знакома, года два назад приходилось несколько раз брать её вброд и на этот раз мы были уверены в благополучном исходе переправы. Легко переехав через рукав, остановились на галечном островке перед главным руслом.

Как всегда, мне пришлось проверить глубины. Они не внушали опасений. Но всю реку я не прошёл и, как оказалось, неправильно оценил крепость грунтов. Здесь не было ни глины, ни трясины, и я дал знак водителю следовать за мной. Машина вошла в воду, всё шло хорошо, но метров через шесть-семь передок машины как-то подозрительно наклонился, и… скоро мотор захлебнулся. «Назад, назад!» — закричали шофёру, но уже было поздно: мотор умолк. Передние колёса зарылись в предательский песок. Мы ехали вдали от больших дорог, и ожидать помощи было неоткуда. Своими силами трёхтонный грузовик мы вытянуть не могли. Пытались, правда, домкратами поднимать передние колёса, подкладывать доски, камни, но горная река все это уносила, вымывала песок, и передок машины ещё глубже уходил в лёгкий грунт. Вода перекатывалась через фары. Было очень грустно смотреть на верного товарища, вывозившего нас из песков и солончаков Гоби, через горные хребты Монгольского Алтая и Хангая, а теперь из-за нас такого беспомощного.

На низменном галечном островке мы разбили лагерь, разгрузили машину и пили чай, обсуждая наше положение. Вокруг шумела вода, и казалось, уровень реки поднимается. У кромки берега поставили несколько камней, они служили нам реперами. Мы боялись, что вода затопит наше убежище, и уже разрабатывали план переноса лагеря, оборудования, а главное, коллекций и гербария на высокий берег. К ночи вода действительно прибыла, но незначительно. Мы успокоились: подъем воды мог быть результатом дневного таяния свежевыпавших снегов, к ночи это сказывается в среднем течении реки. Действительно, утром не видно было сколько-нибудь заметного подъёма.

Обсудив всё, что могло нам помочь, мы приняли решение просить местных монголов пригнать волов и попытаться вытащить пустой грузовик на галечную отмель. Раз в десять дней мимо места, где мы расположились, в аймачный центр Баян-Хонгор ходит почтовый грузовик; если рейс не отменят, то, может быть, в ближайшие дни он появится и вытащит нашу машину. Но когда проследует почтовый автомобиль, мы не знали.

Утром приехали на лошадях араты. Они долго и справедливо ругали нас и указывали на место переправы, которое выше лагеря отмечено специальными каменными указателями. Молчаливый старик, долго куривший трубку, выпуская дым, спросил: «Какой глупец указал вам это место?» Но друзья не выдали меня. Я не слышал от них ни слова упрёка. В экспедициях в далёкие края ведь всякое может случиться.

Монголы не могли пригнать на помощь своих волов. Их крупный рогатый скот пасся на горных пастбищах, а рабочие волы ушли в дальний путь перевозить товары. Араты привели около 20 верблюдов. Долго связывали верёвки, делали упряжь, приторачивали концы к машине. Араты много спорили, кричали, пили кумыс; крепкий хмельной кумыс давал себя знать.

Когда все приготовления были готовы, по команде стали подгонять животных. Но монгольские верблюды не привыкли к упряжке, они хорошо несут вьюк, тянуть же за собой груз они не умеют. Потянув и почувствовав, что груз тяжёл, верблюд отваливался назад. Никак нельзя было добиться одновременного напряжения: часть животных тянула рывками, другая пятилась назад. Машина вздрагивала, но не трогалась с места. Были моменты, когда казалось, что вот-вот грузовик оторвётся от засосавшего его грунта. Но к сожалению, это только казалось. Промучавшись час, мы убедились в бесполезности нашей затеи. Мы оглохли от верблюжьего рёва и даже обрадовались, когда монголы увели наконец своих животных. Большое спасибо аратам: они хотели нас выручить, и не их вина, что из этого ничего не получилось.

Мы продолжали наше вынужденное сидение на островке и «ждали у моря погоды». На островке было сыро, к тому же шёл дождь, и это окончательно испортило нам настроение. Второй раз солнце ушло за горизонт, вторую ночь мы ночевали, убаюкиваемые рокотом быстрой реки. Утром плеск воды будил нас, напоминая о нашем печальном положении.

Мы возили с собой несколько книжек — для души и часто в свободное время поочерёдно читали их. Утром, роясь в ящике, я увидел маленький томик Короленко. Он попался на глаза очень кстати. С удовольствием прочитал: «…а у самых моих ног плескалась река… Этот-то плеск и разбудил меня от сладкого сна. Давно уже он прорывался к моему сознанию беспокоящим шёпотом, точно ласкающий, но вместе беспощадный голос, который подымает на заре для неизбежного трудового дня».

И настал для нас трудовой день, а вместе с трудом пришёл и праздник освобождения из плена реки. На третьи сутки нашего пребывания на острове мы услышали шум автомобиля. На наше счастье, это шёл почтовый грузовик в Баян-Хонгор. Водитель уже знал про нашу беду и, перебравшись благополучно через Туин-Гол, свернул к островку.

Через полчаса стальной буксир тянул нашу машину. Вытянуть её было не просто. За три дня река подмыла грунт под колёсами, они глубоко ушли в реку. Почтовый грузовик, вытягивая, буксовал и сам садился в зыбкий галечный грунт островка. Под буксующими колёсами уже показалась вода. Пассажиры почтовой машины заволновались: ведь их машина могла таким образом закопаться в грунт, а на зыбком галечнике её трудно будет вытаскивать. Но шофёр оказался весьма решительным человеком. Он командовал, как на параде, мы же беспрекословно выполняли его приказания. Он велел подложить под колёса своего грузовика наши постельные войлоки, брезенты, свободную палатку. Предварительно настелили под колёсами колею из крупных камней, принесённых с берега. Получилось довольно крепкое основание. Кроме того, все сотрудники экспедиции, пассажиры почтовой машины и любопытствующие монголы, приехавшие верхами наблюдать за операцией, были привлечены на помощь и толкали обе машины.

Опять натянулся трос. В первое мгновение наша утопленница сильно вздрогнула, но не поддалась. Тогда водитель попробовал потянуть буксир рывками. Трос выдержал, и каш грузовик постепенно, с каждым рывком заметнее, стал кузовом пятиться на островок и скоро весь вышел из реки. Машина показалась нам очень высокой.

Нашей благодарности энергичному почтовику не было конца. Кто знает, сколько времени пришлось бы нам жить на островке, если бы не настойчивость шофёра.

Когда мы уезжали с Туин-Гола, к нам подъехал на коне пожилой монгол. Он что-то быстро сказал нашим друзьям — молодым монгольским научным сотрудникам. Что сказал монгол, я не разобрал. Оказывается, к ним подъезжал бывший лама из ближайшего монастыря Ламын-Гэгэна. Лама говорил: духи реки гневаются на нас, они наказали нас за то, что мы собираем растения, убиваем и прячем в ящики или в спирт животных, подбираем и увозим камни, копаем землю. Всё это противно учению Будды. Впереди нас ждёт возмездие.

Этот эпизод не мог испортить радостного настроения. Нас ждали увлекательные будни путешествия и желанный труд. Мы невольно отдохнули на нашем галечном островке.

А вот второй эпизод, который мы пережили на сравнительно некрупном озере Хара-Нур, что лежит в восточной части котловины Больших озёр на западе страны. Это было 18 августа 1944 года.

Хара-Нур по-монгольски значит «чёрное озеро». Хара-Нуров в Монголии очень много. Но это озеро не оправдывает своего мрачного названия. В нём прекрасная чистая вода, совершенно пресная, несмотря на то что водоём непроточен. Не случайно на монгольских языках словосочетание «хара-усу» значит «прозрачная вода».

Эти места привлекли внимание нашей экспедиции по многим соображениям, главное же — нужно было выяснить, почему замкнутое непроточное озеро, лежащее среди пустынных ландшафтов, отдающее много воды на испарение, всё же не засолоняется и имеет совершенно пресную воду.

Мы несколько дней бродили в окрестностях Хара-Нура, очарованные его своеобразной красотой, суровостью окружающих пейзажей, чистыми перевеваемыми песками, которые ветер украшал мягким узором волнообразной ряби. Зоологи ставили свои ловушки и капканы, а по утрам обрабатывали улов. Снимали шкурки с пищух, песчанок, хомячков, чучела их набивали ватой. Аккуратные тушки зверюшек сохли, прибитые лапками к доске. На одной из задних лапок болталась написанная тушью этикетка — паспорт зверька.

Ботаники по утрам ходили в пески собирать растения. Растения укладывали в бумагу, они тоже высыхали, а затем их собирали в кипы, укладывали между металлическими сетками и стягивали ремнями. Бумага, в которой лежали растения, была пропускной, растения, даже зажатые ремнями, высыхали, не плесневея.

Географы бродили в окрестностях, изучали рельеф, присматриваясь к форме берегов, выясняли причины накопления песков, стараясь найти отгадку, почему же озеро пресное. В безветренные часы мы спускали нашу складную лодку на воду и медленно бороздили озеро, измеряя его глубины.

В верхней части лежал длинный залив — затопленная долина реки, впадавшей в озеро. Здесь было неглубоко, метра полтора — два, а выше с глубины в один метр вся поверхность воды покрывалась водорослями, тростниками, среди которых плавали птицы. Сторожкие гуси первыми подавали сигнал и извещали о приближении опасности.

Ранним утром, ещё до восхода солнца, при полном безветрии, мы вдвоём с А. А. Юнатовым — моим верным спутником по многим экспедициям, крепко надув воздухом лодку, чтобы она выше сидела на воде, выплыли для измерения глубин основного бассейна. Он оказался глубоким. В Монголии редки глубокие озера. Мы увлеклись работой и отплыли далеко от лагеря. Палатки казались маленькими, автомашина рядом выглядела коробочкой. Чудесное утро встречали на лодке. Из-за скалистых берегов показалось солнце, красное и большое, и сразу засверкала вода, прозрачная, синевато-зелёная. Глубокие тени, точно провалы, ещё некоторое время чернели в северных гористых берегах, потом и они исчезли.

Меняясь на вёслах, мы гребли к середине озера. Сидящий на корме время от времени кидал лот. Позади лодки тянулась бечева блесны. Мы поймали на блесну большую рыбу. Она тянула бечеву, вырывалась. Брошенная в лодку рыба сильным своим хвостом била о решётчатое деревянное дно. Рыба оказалась эндемичной, характерной только для бессточных озёр Центральной Азии. Эта рыба свидетельствовала о том, что Хара-Нур раньше не был замкнутым, он сообщался с другими водоёмами котловины Больших озёр. Рыбу мы спрятали в банку со спиртом.

Всё было хорошо: и воздух, и солнце, и чудесная лазоревая вода, но, к сожалению, всё это продолжалось недолго.Мы были ещё далеко от середины озера, как, откуда ни возьмись, налетел сильный ветер. Так в Монголии часто бывает: вдруг подует ветер, долго дует, а затем так же внезапно стихает. На этот раз он был очень некстати. Озеро покрылось рябью, гуляли волны, и брызги барашков летели нам в лицо.

Беспомощная лодка завертелась и понеслась. Её надутые воздухом круглые борта подобно парусам принимали на себя удары все усиливавшегося ветра. Вначале мы пытались грести и направить лодку в нужную сторону, но потом увидели бесполезность сопротивления. Мы плыли, гребя под небольшим углом к направлению ветра, и мечтали о береге. Лодка поднималась на волнах, грузно шлёпала своим плоским носом по воде, барашки все чаще обливали нас водой. Только бы не лопнула резина камеры: пока в камере есть воздух, лодка не могла утонуть. Я предусмотрительно открыл вентиль камеры и спустил немного воздуха. Так спокойнее, лёгкость же хода нам теперь была не нужна.

Между тем в лагере уже заметили, что мы попали в тяжёлое положение. Скоро в бинокль мы увидели, как по берегу к месту предполагаемой высадки ехал всадник с запасной лошадью. Это очень хорошо, очень умно, иначе нам пришлось бы несколько километров тащить лодку на верёвке против ветра вдоль берега.

Лодка приближалась к берегу, волны всё сильнее кидали её, но мы с облегчением услышали, как дно лодки зашуршало по камням. Мы улеглись на галечном пляже, ветер обдувал нас, но теперь он был не страшен. У ног волновалось синее озеро, все покрывшееся белыми барашками, — не озеро, а море. Сложили лодку, навьючили на свободную лошадь и поплелись в лагерь.

На следующее утро монголы ближайших аилов дали нам четырёх лошадей. Мы хотели поехать через пески на юг и посетить долину реки Хунгуй, протекавшей в 15—16 километрах от лагеря. К вечеру рассчитывали вернуться назад. Чтобы сократить путь, решили переправиться через узкий пролив, который соединяет основной бассейн озера с его заливами. Пролив был глубокий. Мы уже раньше измеряли его глубину: здесь до дна оказалось два метра. Лошади могли переплыть пролив, мы считали, что 15 метров проплыва не страшны для них.

Был свежий августовский день. Ветер принёс холод, тучи сплошь покрыли небо. На воде все ещё бегали барашки, озеро теперь уже не ласкало своими чистыми красками. Вода казалась свинцовой.

Мы переправлялись через пролив. Спутники по экспедиции и араты, хозяева лошадей, провожали нас. Лошади долго не хотели ступать в холодную воду, но затем вошли и сразу глубоко провалились. Лошади плыли, задрав головы, а затем поворачивали в сторону и норовили выйти обратно на берег. Мы уже основательно промокли, наши ватные штаны напитались водой, как губки. Три лошади выкарабкались на берег, а четвёртую, старую серую лошадь, течение беспощадно крутило, и казалось, вот-вот она уйдёт под воду. Всадник изрядно испугался: он не умел плавать, к тому же тяжёлая одежда, сапоги, полевая сумка, фотоаппарат, ружьё вряд ли дали бы возможность выплыть даже опытному пловцу.

Араты кричали нам, что лошадь пропала, что переправиться на другую сторону реки не удастся. Мы уже и сами видели положение лошади, а лицо всадника красноречиво говорило о многом. Ждать было нечего. Сбросив ватники, я и А. А. Юнатов кинулись в воду и, подхватив с двух сторон лошадь под уздцы, поплыли к берегу. Животное покорно следовало за нами. К счастью, плыть было недалеко, но берег был крут, и землю мы почувствовали под ногами уже у самой суши.

Оправившись от приключения и переодевшись, мы хотели ехать по намеченному маршруту, обойти залив кругом (лишних 13 километров) или переправить через залив людей на лодке, а лошадей вплавь, предварительно привязав к ним длинную верёвку, которую будут тянуть с противоположного берега. Этот план, безусловно, оправдал бы себя, но неожиданно вмешались араты. Они сказали, что лошадей больше дать не могут. Почему? Мы гарантировали безопасность животных, наконец, предложили оплатить полную стоимость лошадей, если с ними что-либо случится. Но араты были тверды в своём отказе и, решительно схватив своих лошадей за поводья, ушли в аил.

С нами осталась старая женщина, угощавшая нас кислым молоком. Она объяснила отказ аратов. По её словам, владельцы лошадей ничего не имеют против нас, но они боятся «хозяина» озера, который требует жертв. «Хозяин» озера разгневался за то, что мы плаваем в его владениях. На Хара-Нуре наша лодка была первой. Он не может простить нам, что мы ловим зверьков, собираем растения, хотим узнать его тайны, обнаружить его жилище.

— Напрасно вы это делаете, — говорила женщина. — Озеро бездонно, и добраться до «хозяина», которого охраняют злые духи, невозможно. Монголы верят, что это он вчера внезапно напустил на вас ветер и бросил по волнам беспомощную лодку. Это он сегодня, несмотря на август, принёс холод, ветер, тучами покрыл небосклон и не позволил лошадям переплыть пролив и чуть было не захватил себе одну лошадь и человека. Гнев духа велик, и виной тому вы.

Мы поняли причину твёрдости аратов, которые категорически отказали нам в лошадях: мы уедем, а им ещё жить здесь; дух может сделать им много неприятного. И решили — лучше уж подальше от беды.

Но мы всё же разгадали загадку Хара-Нура. Мы выведали у «хозяина» озера, почему вода в нём пресная, и выяснили историю возникновения этого водоёма. Как ни сопротивлялся «водяной», какие козни он нам ни подстраивал, но в конце концов вынужден был поведать нам свои вековечные тайны.

Мы узнали, что некогда здесь не было озера, а текла река Мухур-Хунгуй, теперь оканчивающаяся в Хара-Нуре, как в тупике. Поэтому монголы и назвали эту реку тупиковой («мухур» значит «тупик»). Мухур-Хунгуй ранее был полноводнее, он принимал больше притоков, и разрушающая сила его была гораздо больше, чем теперь. Мухур-Хунгуй тогда продолжался ещё километров 20—25 и впадал справа в реку Хунгуй, на которую мы собирались ехать на лошадях, но так и не попали. Позднее, в послеледниковую сухую эпоху, Мухур-Хунгуй стал худосочным, и силы реки иссякли.

Древняя долина Мухур-Хунгуя и до сих пор прослеживается в рельефе. Нижняя часть долины Мухур была занесена песками, и речные воды в поисках выхода прорвали новое русло там, где теперь видны ворота между скалами и узкий пролив, соединяющий залив с основной частью озера. Прорвавшиеся воды затопили пустынную котловину, затем стали заполнять и долину реки в нижнем течении. Так возник залив.

Как бы озеро ни было молодо, всё же в условиях сухого пустынного климата оно хоть немного, но должно было осолониться. Между тем в Хара-Нуре совершенно пресная, мягкая вода. Это объясняется тем, что избыточные воды в озере, фильтруясь на западе в песках, уходят подземным потоком в юго-западном направлении. В долине Хунгуя видна большая заболоченность в месте выхода подземных вод — это источниками выклиниваются воды озера. Ниже река Хунгуй, хотя и не принимает притоков, становится полноводней и шире. Хара-Нур — проточное озеро, но сток воды его происходит под землёй.

Хара-Нур — яркая страница в нашем путевом дневнике. Мы хорошо поговорили с «водяным», «хозяином» озера. Он не такой уж страшный, как это показалось при первом знакомстве с ним. В сущности «хозяин» Хара-Нура добродушный, но несколько сердитый, любящий попугать, погреметь старый «водяной».

Вот уже второй раз нас пугают «хозяином» воды. Почему же духи гор и лесов к нам милостивы? Или характер у них лучше?

На обратном пути к Улан-Батору нам обязательно нужно было попасть на озеро Хубсугул. Как можно путешествовать по Монголии и не увидеть этот замечательный водоём, самый глубокий в Центральной Азии, в миниатюре повторяющий Байкал — самое глубокое озеро в мире?

На севере Монголии, недалеко от границы с Советским Союзом, среди гор сверкает водная гладь озера Хубсугул. Дикая и суровая красота озера, высокие горы, окружающие его, величественная глухая тайга поражают путешественника, попавшего в этот далёкий край. Стройные лиственницы спускаются к самому берегу озера. В бухтах прячутся золотые песчаные пляжи.

Особенно хорошо озеро, когда в облачный день косыми линиями из-под тучи прорвутся солнечные лучи, засветится вода, как освещённое прожектором зеркало, отразится в воде задумчивый высокий лес. Но вот подует с гор ветер — хозяин этих холодных мест, исчезнут зеркальные изображения, нахмурится небо, свинцовыми водами покатится высокая волна, забегают бурливые пенистые барашки. Надолго разыграется озеро. Как в море, бьёт о берег прибой, и лиственницы качают своими узкими верхушками. Страшна непогода в открытом озере: большое оно, глубокое; в северной половине его нашли глубину 238 метров, потом 246 метров, но, может быть, есть и более глубокие места. Хубсугул, как и Байкал, вытянут по меридиану. Они оба окружены горами и занимают узкие межгорные тектонические впадины. Много общего и в природе обоих озёр. Даже фауна Хубсугула если не целиком, то частично повторяет байкальскую. Байкал принимает много притоков, а красавица Ангара уносит байкальские воды в океан; в Хубсугул впадают 46 речек, из озера в Селенгу течёт река Эгин-Гол.

Жители северного побережья Хубсугула говорят, что это озеро — младший брат Байкала, и младшего брата они называют именем старшего — Байгал-Далай, то есть «озеро-море». У местных жителей с Хубсугулом связано много легенд. Одна из них рассказывает, как возникло большое «бездонное» озеро.

Озеро Хубсугул

В древние времена жили три брата, все великаны, богатыри. Один из братьев увидел, как вдруг из земли ударил громадный фонтан воды, заливая все вокруг. Много земли исчезло под водой, и с каждым мгновением всё больше и больше гор, чудесных пастбищ и лесов покрывалось водой. Испугался великан, закричал: «Братья, вода из земли фонтаном бьёт, наш край заливает, спасать нужно землю!» Схватил он громадный камень и бросил в воду. Возник на этом месте остров. Другой великан, услышав крик брата, схватил сразу семь больших гор. Поднял он эти горы и потащил к воде, думая закрыть фонтан горами, но не удержал и уронил их на землю. Так образовались Саянские горы с вершиной Мунку-Сардык, покрытой толщей никогда не тающего снега. Третий брат схватил скалу побольше, подбежал к фонтану и, борясь с водой, заткнул дыру, откуда бил поток. Фонтан прекратился, а там, где вода уже залила землю, возникло озеро Хубсугул. Скала, которой богатырь заткнул фонтан, торчит и теперь на поверхности озера лесистым островом Куй.

Действительно, в центральной части озера высится небольшой скалистый островок Далай-Куй, местами заросший лиственницей.

Куй по-монгольски значит «пуп», пуп моря Хубсугула. Но что означает само название озера? Ни монголы, ни тувинцы, жившие на северо-восточных берегах, не могли объяснить этого названия. Русские сибиряки, уже очень давно знакомые с Хубсугулом, называют его Косоголом. Такое имя часто можно встретить на старых русских картах. Косогол есть искажённое монгольское Хубсугул. Я долго пытался разобраться в этимологии этого географического названия: ведь оно должно иметь какой-то смысл. Озеро большое, заметное, а чем больше какой-либо географический объект — река, озеро, город, — тем, как правило, древнее его название и тем труднее его расшифровать.

Монголы чётко произносят «Хубсугул». Но в Монголии многие географические названия домонгольские, часто древнетюркские: ведь тюрки обитали в Северной Монголии. Если разбить название озера на слоги, получим Хуб-су-гул. Теперь легче разобраться в этом слове. Тюркское «су» значит «вода»; «гул», вернее «гол», по-монгольски «река», а по-тюркски «озеро» (гель, кёль, куль и т. д.). Недаром те же тувинцы иногда ясно произносят «Хубсу-Куль». Первый слог «хуб», или «коп», значит «много», «изобилие». Теперь легко напрашивается и перевод названия в целом, перевод, имеющий определённый географический смысл: Хубсугул — «многоводное озеро». Таким оно и является на самом деле. Но может быть, найдутся и другие объяснения.

Летом Хубсугул — большая дорога. По нему ходят пароходы с севера на юг и обратно. На севере находится пристань Ханх, здесь кончается знаменитый Тункинский тракт, по которому из Советского Союза идут в Монголию различные товары. Тункинский тракт — красивая горная дорога, начинается она у станции Култук на Байкале и, переваливая Восточный Саян, попадает в пределы МНР. В Хайхе перегружают товары с автомашин на пароходы.

На южном конце озера — пристань Хатгал. Здесь товары попадают на пристанские склады. Но и обратно на север не пустыми плывут пароходы.

В Хатгале монголы построили большую фабрику горячей мойки шерсти. Сюда привозят из сомонов шерсть на быках, верблюдах, автомашинах. Привозят шерсть овечью и верблюжью, грязную, жирную, тяжёлую. Её экспортировать невыгодно: она занимает много места, да и нет смысла перевозить на далёкие расстояния ненужные примеси. Немытая шерсть стоит гораздо дешевле отмытой, обезжиренной. На большой хатгальской фабрике шерсть моют, отсюда она поступает на пристань чистой, облегчённой, спрессованной в аккуратные тюки. Овечья шерсть белая-белая. В монгольских песнях поют об овцах чистых, как морская раковина. Овцы в Монголии — почти по всей стране —белые, только головы у них выделяются чёрными пятнами. В Хатгале пароходы грузятся шерстью и кожами и идут в Ханх. Там советские автомашины повезут их дальше — к железной дороге, к фабрикам и заводам.

Гудят на Хубсугуле пароходы, им вторит гудок на фабрики, древние монгольские горы салютуют зхом нарождающейся индустрии молодой республики.

В Хатгале работает также маслозавод, вырабатывающий сливочное масло, сметану, различные сыры. Раньше в Монголии не умели делать эти продукты, и, как это ни странно, животноводческая страна до минувшей войны ввозила масло и сыры из Советского Союза. Теперь Монгольская республика производит их сама в таких количествах, что не только обеспечивает свои потребности, но и вывозит за границу.

Хатгал живописно раскинулся на высокой террасе Хубсугульского залива. Залив глубокий и настолько узкий, что из посёлка не видно самого озера. Он напоминает затопленную долину реки. В конце озеро сильно сужается и незаметно переходит в реку Эгин-Гол. Только возросшая скорость течения говорит, что кончилось озеро и началась река. У скалы, поросшей деревьями, озёрные воды быстро скатываются в реку.

Прозрачна вода в заливе и в реке. Я плавал по заливу на лодке. Галька на дне залива была видна на глубине 2— 2,5 метра. Потом я напросился к рыбаку на плот. Монгол управлял плотом, стоя во весь рост. В руках он держал тонкий шест длиной метров пять, ловко им орудовал и отталкивался от дна; плот медленно передвигался по заливу. Впрочем, далеко в озеро плот не мог выплывать: там глубины увеличивались, и длинный шест не доставал дна. Рыбак ловил на озере ленка и тайменя. Эти рыбы очень хороши, таймень особенно — большой, жирный, мясистый, вкусный. Помимо этих видов в Хубсугуле водятся голец, налим, окунь, иногда можно поймать хариуса и даже пришедшего с Байкала и Селенги омуля.

На берегу залива лежал несложный инвентарь рыбака: небольшие сети, бочки для засола. Жил рыбак в майхане — монгольской палатке, которая совершенно не имеет наружных верёвочных оттяжек и устанавливается на деревянном каркасе из трёх палок. В экспедициях мы месяцами жили в таких майханах и оценили их достоинства.

Рыбы, пойманные рыбаком во время нашего совместного плавания, пошли в экспедиционный котёл. Не часто в полевом меню бывала жареная рыба, но смею утверждать, что рыба эта была замечательная. Китаец-шофёр жарил рыбу особым способом, по правилам сложной китайской кухни: он разводил муку в ведре с водой, в это жидкое тесто обмакивал куски очищенной рыбы, а затем бросал в кипящее масло; тесто сразу прижаривалось хрустящим панцирем, и в этом панцире тушилась рыба, сохраняя сочность.

У истока Эгин-Гола геолог А. А. Трофимов ловил рыбу спиннингом. Это своеобразный спорт. Нужно уметь ловко забросить блесну, чтобы не закрутилась леска, не сорвался крючок, зацепившийся за корягу, камень, водоросли. Простоишь долго — рука заболит, пока кидаешь блесну. Рыболов пришёл с замечательной добычей: он умудрился поймать громадного тайменя, рыбу до метра длины. Таймень был торжественно преподнесён сотрудникам географического отряда, в тот день уезжавшим с берегов Хубсугула.

Много рыбы в озере, но она почти вся заражена глистами. Интересно, что те же виды рыб, водящиеся в Селенге, не имеют глистов. В хубсугульской рыбе глисты паразитируют в кишечнике, и даже по внешнему виду можно иногда отличить здоровую рыбу от заражённой: у заражённой живот раздувается, точно наполненный икрой. Надрезав живот и выбросив глистов, рыбу можно употреблять в пищу. Мы так и делали.

Зима на Хубсугуле длинная, суровая. Озеро промерзает на метр, а в мелких заливах ещё глубже. Оттепелей здесь не бывает, и рыбу отсюда вывозят свежей, естественно замороженной. Хубсугул покрывается льдом поздно. Большие глубины и размеры, а также ветры задерживают замерзание. Только в конце ноября — в декабре озеро станет, и вместо пароходов пойдут по его поверхности автомашины. Вскроется озеро тоже поздно, холодная весна замедлит таяние льдов. В конце мая — в июне вода очистится ото льда. В отдельные годы плавающие льдины встречаются в открытом озере даже в июле.

Холодное горное озеро Хубсугул оказывает влияние на климат прилегающего к нему большого района. Здесь лето самое холодное в Монгольской Народной Республике, часты облака, регулярно дуют бризы.

Красивее Хубсугула нет озера в стране монголов. Капризное, большое, многоводное, оно воспевается в песнях, как море необозримое, обширное, могущественное. Монголы называют его почтительно — Хубсугул-Далай.

Ещё несколько дней пути. В широких межгорных долинах Хангая нашу дорогу галопом пересекали табуны монгольских коней. С развевающимися хвостами и гривами ветром проносились они мимо.

Вдали мы слышали тревожное ржание кобылицы, ищущей отставшего, только сегодня родившегося жеребёнка. Жеребёнок, еле держась на слабых ножках, бежал у самого радиатора, доверчиво нюхал остановившийся автомобиль, никуда не желая уходить. Даже резкие звуки сигнала не трогали его, ибо всё было ново и интересно в этом огромном, сияющем солнцем и изумрудной зеленью, совершенно непонятном мире. Жеребёнку все казались друзьями: и тёплое солнце, и машина, пахнущая какими-то чужими запахами, и люди, обступившие его и ласково гладившие ещё кудрявую, в колечках, шёрстку.

Мы наконец увидели с гор широкую долину Толы, на юг от которой высилась Богдо-Ула, лесистая, полная вод и прохлады.

Мы ехали с запада. Утром встречали восход солнца. Косые лучи его били прямо в глаза. Занимался спокойный, ясный, безоблачный день.

В просторной долине раскинулся Улан-Батор — столица Монголии. Над городом на высоком склоне виднелся соборный монастырь Гандан.

 

Путешествия по Восточной Монголии

1941, 1944

Дни стоят ещё холодные, сильные ветры мучают путешественников. Ветры дуют с большим постоянством, утихая лишь на несколько часов глубокой ночью. Наши небольшие палатки надуваются, как паруса, грозят оторваться от земли и лететь, лететь по воздуху далеко на юг, куда стремятся эти сильные весенние ветры. Концы палаток трепещут, как короткие флажки, вот-вот порвутся.

Кругом нас на десятки и сотни километров простираются всхолмлённые и увалистые равнины, далёкий горизонт уходит постепенно, и в однообразной степной перспективе только иногда возникают разрушенные возвышенности или чёткие скалистые горы, сложенные гранитами.

Здесь есть где погулять ветрам. От их шума вечером звенит в ушах, и, когда ветер умолкает, голоса в степной тишине звучат неестественно громко.

Маршруты путешествий по Восточной Монголии в 1944 г.

Монголы, хозяева этих необозримых просторов, рассказывали нам, какие разрушения причиняют внезапно налетающие ураганы. Так, в августе 1943 года узкой полосой прошла гроза, сопровождавшаяся ураганом и обильным градом. Град (градины были величиной с голубиное яйцо) побил много мелкого рогатого скота. Ураганом сорвало юрты и отнесло их на несколько километров. Одежду из юрт находили в 15—20 километрах от стойбища. После грозы вновь стало тихо, сияло солнце, только земля, покрытая ледяной коркой, напоминала о катастрофе. Град начал быстро таять, все степные понижения и котловины заполнились водой.

Наша небольшая экспедиция держала путь по древним землям монголов. Здесь в XII и XIII столетиях зародилось ядро Монгольской империи, распространившей свои владения на громадные пространства. Здесь, в междуречье Онона и Керулена, двух истоков великой дальневосточной реки Амура, жили кочевые племена, из которых вышел Чингисхан и которые потом стали ядром монгольского народа.

Мы ехали по долине Керулена. Мутным извилистым потоком течёт он по широкой степной равнине. Бесконечно петляя, Керулен блестит золотой солнечной лентой среди пышных заливных лугов.

В Керулене мы удочками ловили рыбу. Под вечер сидели на невысоком обрывистом берегу и тщетно ждали. Прошло много времени, пока вытащили сома. Узнав, что в омуте под нами водятся сомы, мы переменили способ ловли. Вместо червяка на удочку насадили маленькую лягушку. Затем забрасывали удочку в воду, поддерживая лягушонка в верхнем слое воды. Лягушонок энергично плыл, стараясь уйти от удочки, но напрасны были его старания. Увидев плавающую лягушку, сом стремительно кидался и глотал её с крючком. Такой способ ловли скоро дал изумительные результаты. Громадные сомы, гладкие и скользкие, один за другим шлёпались на землю. Они били хвостами, выскальзывали из рук. Мы увлекались ловлей и добыли около 40 больших рыб.

К ночи наш лагерь напоминал рыбачий стан. На протянутых между палатками верёвках, покачиваемых ветром, болтались десятка два выпотрошенных присоленных сомов. Мы их сушили впрок. В котле жарились большие куски жирной рыбы. Чуть в стороне от лагеря валялись усатые головы. При свете вспыхивавшего костра на нас смотрели остановившиеся мутные рыбьи глаза.

На крайнем востоке Монголии, уже на границе с Маньчжурией, лежит озеро Буир-Нур, а в него впадает река Халхин-Гол. Буир-Нур — большое озеро. Сюда направлялась наша экспедиция, стараясь длинным круговым маршрутом пересечь равнины Восточной Монголии, обследовать флору, фауну, рельеф этой части Центральной Азии. Особенно интересны были вулканическая область Дариганга и долина Халхин-Гола; здесь уже начинались предгорья Хингана.

Восточная Монголия, более однообразная в природном отношении, чем центральная или западная часть республики, в прошлом меньше привлекала внимание путешественников. На западе и в центре Монголии протянулись большие горные сооружения Хангая, Монгольского и Гобийского Алтая, что создаёт сложность орографического и геологического строения, вносит большую пестроту в распределение почв, растительности и животного мира, а на востоке господствуют равнины.

8 мая 1944 года мы впервые попали к берегам озера Буир-Нур. Оно лежало перед нами в плоских берегах, окружённое равнинными степями. На противоположной китайской стороне в дымке было видно плоскогорье Барга, тоже населённое монгольским племенем — баргутами. В то время там хозяйничали японцы.

Буир-Нур уже очистился ото льда и сверкал на солнце своей водной гладью. Только один плавучий ледяной остров был виден у восточного берега, он медленно передвигался ветрами.

В мелких заливчиках на чистой воде кричали птицы. Они плавали, быстро ныряли в поисках пищи, сравнительно близко подпускали человека, но мгновенно и шумно исчезали от выстрела. Вдали от гусей и разнообразнейших уток спокойно и медленно плыли белые лебеди, резкими криками оглашая холодный и сухой воздух. Монголы, как и многие другие народы, издавна считают лебедей священными птицами.

Буир-Нур — рыбное озеро. Оно соединено рекой Оршунь (Оргун-Гол) с озером Далайнор. Далайнор в свою очередь Мутной протокой связан с рекой Аргунь; следовательно, вся эта система, начиная с Халхин-Гола, принадлежит к бассейну Амура и имеет амурскую фауну.

Ранним утром мы с рыбаками выехали на озеро. Было безветренно. Мы измерили глубины, которые постепенно, без резких скачков увеличивались от берегов. Дельта Халхин-Гола, впадающего тремя рукавами в озеро, сильно опесчаненная, густо заросла ивняком. В протоке, покрытой тростниками и ивами, мелькнула охотница за рыбами — выдра. Рыбаки тянули невод, сближаясь плотами. Медленно замыкался круг, и скоро трепетно задвигалось живое серебро бьющихся в сети рыб. На палубе изворачивались крупные чешуйчатые сазаны, усатые сомы, пятнистая щука, язь и разная мелкая рыбёшка.

Буир-Нур и озеро Далайнор, расположенное уже во Внутренней Монголии, соперники. Раньше вся вода реки Халхин-Гол поступала в Буир-Нур, его излишки сливались по реке Оршунь в Далайнор. В 1924 году образовался новый правый рукав в дельте Халхин-Гола — Шараголчин, соединившийся с рекой Оршунь. Значительная часть халхингольской воды ушла в Далайнор, минуя Буир-Нур. Его уровень сразу резко понизился метра на полтора. Обнажился широкий песчаный пляж. Но в результате раздвоения течения Халхин-Гола значительно поднялся уровень Далайнора, поведение которого тесно связано с режимом Халхин-Гола и Буир-Нура.

На много километров берега Далайнора были затоплены. В 1903 году длина озера была 20 километров, а в 1924 году —100 километров.

Если с течением времени новый проток — Шараголчин будет размываться, дно его углубляться и сечение увеличиваться, может случиться так, что вся вода Халхин-Гола устремится прямо в Оршунь, минуя Буир-Нур. Это озеро высохнет, исчезнет, а его пологая котловина покроется растительностью, станет степью. В её самых глубоких местах останутся солончаки или глинистые такыры, которые напомнят о прошлой истории. Сильно увеличится водность и площадь Далайнора. Ведь он будет получать дополнительно столько воды, сколько расходует теперь Буир-Нур на испарение с его большой площади в сухом климате с частыми ветрами. Оршунь превратится в нижнее течение реки Халхин-Гол. Эти две реки соединятся и станут одной.

Так на глазах у нас меняются реки и озера. Для этого не нужны ни миллионы лет, ни тысячелетия.

Во время экскурсий по долине Халхин-Гола мы в зарослях кустарников заметили какие-то блестящие предметы. Приблизившись, увидели алюминий. Это были остатки разбитого самолёта. Иероглифические значки на остатках приборов говорили о японском происхождении этой машины. На левом возвышенном берегу реки стоял большой танк — памятник прошедших здесь тяжёлых и ожесточённых беев. Остатки окопов, рвов, ржавая колючая проволока говорили о том же. Мы видели следы знаменитых халхингольских боев 1939 года, когда японо-маньчжурские войска нарушили границы Монгольской Народной Республики и вторглись в её пределы.

Известно, чем окончилась эта провокация японской военщины. Частями Красной Армии, пришедшими на помощь Монгольской народно-революционной армии, японо-маньчжурские войска были окружены и разбиты.

В долине Халхин-Гола нас застал дождь, первый летний дождь. В течение долгой зимы и большей части холодной весны в Монголии выпадает очень мало осадков: 70—80 процентов всего годового их количества приходится на лето. И сейчас сильный дождь, как бы стараясь наверстать долгий зимний перерыв, усердно поливал сухую землю.

Погода резко переменилась: изредка грохотал гром и мелькали молнии, повсюду текли стремительные ручьи. Вода в реке за один день поднялась почти на метр. У места бродов столпились всадники и небольшие караваны верблюдов. Ждали спада воды. А что если завтра или послезавтра опять загремит гром и потоки воды обрушатся на равнины и долины Монголии?

Халхин-Гол сильным потоком нёс свои сразу помутневшие воды. Притоки его вышли из берегов и затопили их, надолго заболотив долины.

В одной из безводных долинок, покрытой травянистой растительностью и с виду вполне доступной для автомобиля, мы часов восемь подряд трудились, вытаскивая нашу грузовую машину из грязи, настилая дорогу, копая, подставляя доски и бревна под колёса. Тяжёлая это работа; под конец руки уже плохо держат лопату, и кажется, что нет сил оторвать её от вязкой, отяжелевшей, насквозь пропитавшейся водой земли.

На юге близ Халхин-Гола местность постепенно меняется. Равнины Восточной Монголии приобретают все более всхолмлённый характер, и вскоре сглаженные горные поднятия становятся преобладающими. То тут, то там на песках появляются одинокая маньчжурская сосна и рощицы берёз; как-то пробежала группа лесных косуль, не встречающихся на равнинах Восточной Монголии, для которой обычна монгольская антилопа дзерен.

В этой части Монголии, близ, озера Буир-Нур и долины Халхин-Гола, очень чётко сохранились древние речные русла, ныне или совсем высохшие, или имеющие воду только в верхних своих частях и скоро иссякающие на равнине. Эти русла и песчаные отложения многих сухих ныне долин ясно говорят о том, что в недавнем геологическом прошлом гидрографическая сеть здесь была более густой, а многоводные реки и речки доносили свои воды до главных рек или озера Буир-Нур, куда они некогда впадали. Особенно чётко выражено русло у Тамсак-Булака, дно которого ныне представляет местами топкий солончак с корочкой соли.

Нас привлекали остатки былой вулканической деятельности в Восточной Монголии. На высокой и однообразной, слегка увалистой равнине близ границы с Китаем простираются плодородные степи. Здесь преобладают злаки: ковыль, змеёвка, вострец, типчак, мятлик. На таких равнинах на горизонте резко выделяются отдельные вулканические конусы, сложенные базальтовыми лавами. Среди таких гор наиболее высок и имеет удивительно правильную конусообразную форму потухший вулкан Дзотол-Хан-Ула.

Мы взобрались на вершину этой вулканической горы. Эта вершина не что иное, как сохранившаяся восточная стенка бывшего кратера, имевшего в диаметре 200—250 метров. Дзотол-Хан возвышается над окружающей местностью на 280—300 метров; отсюда открывается широчайшая панорама, исчезающая в далёкой дымке.

Прекрасно видно, как изливались лавовые потоки, главный из которых ориентирован в северо-восточном направлении и легко прослеживается на восемь-девять километров. Этот базальтовый поток воспользовался готовой долиной и занял её. С того времени по обоим берегам лавы уже успели выработаться новые, молодые русла, заменившие старую долину. Помимо этого главного потока базальтовых лав есть и другие, более копоткие. Вблизи вулкана, у его подножия, застыли базальтовые скалы высотой шесть — восемь метров. Трудно точно определить возраст вулкана. Что он сравнительно недавно действовал и изрыгал огонь, лаву и пепел, видно по хорошо сохранившимся формам вулкана, по свежести лавового потока, по тому, что лавы заняли место в довулканических долинах. Известно, что вулканы в Западной Маньчжурии действовали в начале XVIII века, в 1722— 1724 годах. От маньчжурских вулканов до Дариганги не так уж далеко, но исторические сведения об извержениях Дзотол-Хан-Улы и других вулканов Восточной Монголии до нас не дошли. В районе Дариганги имеется много археологических памятников. Это надмогильные каменные бабы, статуи, вертикально стоящие плиты, ограды и т. д. Большинство их сделано из базальта, то есть из вулканического материала. Археологи считают, что эти памятники относятся к VI— VIII векам нашей эры и созданы древним тюркским племенем, кочевавшим до монголов на территории Монгольской Народной Республики (орхонские тюрки). Отсюда нетрудно сделать вывод, что вулканы Дариганги древнее памятников, они действовали не в XVIII веке, как вулканы Маньчжурии, а раньше VI века. Но всё же, видимо, вулканы. Восточной Монголии жили на глазах у человека.

Название «Дариганга» древнее, и произошло оно от имён небольшого озерка Ганг и наиболее почитаемого вулкана — священной горы Дари-Обо.

Эти географические названия очень интересны. В Монголии словом «ганг» называют береговой обрыв, русло реки. «Дари» по-монгольски значит «порох», «взрывающийся». Нельзя ли название вулканов Дариганги объяснить как «взрывающийся обрыв», «взрывающаяся река», учитывая, что лавовый поток и есть такая горячая, бурлящая и выделяющая газы река? Поэтому можно думать, что извержения вулканов Дариганги были известны человеку, и доказательством этого служит географическое название, дошедшее до нас. Географические названия — летопись Земли, они сохраняют многое, что не стало достоянием исторических документов, летописей, археологии.

Потухший вулкан Дзотол-Хан почитается местными монголами. На вершине горы верующие сложили громадное обо. В кучке камней были натыканы палки с прикреплёнными к ним лоскутками разноцветной материи. Между камнями мы нашли и жертвы, принесённые богобоязненными буддистами духам вулкана: кусочки сыра, масло, мелкие монеты. Местность вокруг и сомон, на территории которых лежал вулканический конус, назывались Дзотол-Хан-Ула.

Во многих местах Монголии мы встречали обо. Обо — это памятник. Куча камней, жерди или бревна, сложенные пирамидой, камни с палками и шестами — все это обо. Так же называют и пограничные знаки. Место обо — на вершинах гор, на горных перевалах, на соединениях или развилках дорог, на перекрёстке их, на границах старых феодальных владений. Но обо — это не только ориентир. Многие обо священны. Они поставлены как памятники духам. Обо часто разукрашены лоскутками материи, бумажками, хадаками, конским волосом, привязанными к жердям. В расщелинах между камнями мы находили сухие сырки, кусочки масла, медные и серебряные монеты и даже бумажные деньги. Здесь же можно найти рога диких козлов и баранов, черепа животных, овечьи кости. Это жертвы хозяину обо — богу горы, перевала, дороги.

Обо складываются постепенно. Богобоязненный и суеверный путник, взбираясь на перевал, взяв у подножия или на склоне горы камень, кладёт его в кучу, уже намечающуюся на вершине. Куча растёт. Чем больше посещается перевал, тем быстрее растёт обо. Я видел обо, рядом с которым человек казался пигмеем, а трёхтонная машина «ЗИС» выглядела игрушкой.

Я видел также целую группу обо: в центре стоит старшее, большое, а младшие, штук пять-шесть, а иногда и больше, располагаются по кругу или прямоугольной фигурой. Крупные обо, специально построенные по плану, представляют не хаотическое нагромождение камней, а геометрически правильные, круглые или квадратные, ступенчато возвышающиеся памятники, интересные и разнообразные по своей архитектуре.

Иногда обо строится маленьким, всего в метр высотой, но всё же и оно заметно, оно хорошо указывает путь, особенно в пустыне, далеко от больших дорог.

Помню, как в гобийских горах мы двигались по ущельям. Ущелий было так много, они образовали такую густую сеть, что невозможно было ориентироваться, в какое ущелье нужно идти, чтобы правильно выйти к цели, а не забрести в тупик. Тропы на дне ущелья не бывает: дождь смывает следы предыдущего каравана. Только обо тогда нам помогало и выводило на верный путь. Если мы встречали два расходившихся ущелья, то спокойно шли по тому из них, на стороне которого было сооружено обо: оно ни разу не обмануло. При следующем расхождении оврагов мы опять искали и находили обо, пусть маленькое, пять-шесть камней, поставленных друг на друга.

В Монголии развит культ гор; Многие населённые пункты и административные единицы (аймаки, сомоны) и теперь ещё носят названия гор или крупных хребтов. Каждая гора имеет своего хозяина, своего духа. Нельзя чужестранцу называть это имя, да и вообще лучше не произносить его вслух: это может разгневать духа горы, и он пошлёт ураган, засуху, обильный снег, болезни. Поэтому часто собственное имя горы монголы заменяют словом «хайрхан», что значит «миленький», «любезный».

До монгольской революции 1921 года духам наиболее священных гор ежегодно приносили жертвы. На вершинах гор, у священных обо, закалывали овец и быков, совершали торжественные богослужения, ставили ведра с молоком и кумысом, на блюдах — вареное мясо. Правительство автономной Монголии, возглавлявшееся «живым богом», ургинским богдо-гэгэном, даже отпускало для этого средства из государственной казны.

Обычай поклонения горам очень древний, позже он вошёл в ритуал буддийских богослужений. Вообще ламаизм в Монголии и Бурятии многое воспринимал от шаманизма. Культ гор, а вместе с ним и поклонение обо уходят своими корнями в седую старину и являются пережитками анимистических верований и родового строя, когда каждый род имел свою гору-покровительницу.

Шаманские богослужения на вершинах, чествование горных духов, «хозяев» родных мест, — «тайлага» — имели широкое распространение в Монголии, на Алтае, в Южной Сибири. Проводилась тайлага летом, на вершину горы возливался кумыс — любимый напиток скотовода.

По старому административному делению все аймаки носили названия наиболее священных гор страны. Из 67 хошунов, то есть феодальных владений страны, 56 назывались по имени гор.

В Каракумах и на Устюрте мы тоже встречали дорожные знаки. Туркмены называют их оюками. Оюк на Устюрте строится из плит известняка, а в Каракумах — из стволов саксаула, кандыма или черкеза. Устанавливаются оюки на возвышенных местах, на высоких горах, холмах, кырах. Большей частью оюки играют роль ориентиров и указывают дорогу или колодец. Но и на Устюрте я видел оюки с воткнутыми в камни палками, на которых ветер развевал кусочки истлевшей материи.

На тянь-шаньских перевалах также часто встречаются обо. Они напоминают монгольские, но есть и совсем отличные, выложенные одним или несколькими квадратами из хорошо обработанных стволов тяньшанской ели или тополя. На стволах болтаются куски материи, кожи и пучки конского волоса. Насколько я мог заметить, и здесь эти памятники почитаются местными жителями.

П. П. Семёнов-Тян-Шанский во время своего второго путешествия на Тянь-Шань, ещё в 1857 году, описал большое обо на перевале Санташ, что разделяет бассейны озера Иссык-Куль и реки Или. Сооружение этого обо молва связывает с походом Тимура (Тамерлана), который вёл своё войско из Самарканда в долину Или. Войско его было великое, никто не мог подсчитать численности бойцов. Тогда Тимур приказал каждому воину взять в дороге по одному камню и положить его на перевале. Так возникло обо, количество камней в котором точно соответствовало количеству тамерлановских бойцов. После похода и войн Тимур с поредевшими рядами войск, но победителем возвращался обратно. На этот раз он заставил каждого из воинов взять из гряды по камню. Оставшееся количество подсчитали и тем самым определили потери. Обо уменьшилось в своих размерах и до сих пор служит памятником седой старины.

И на Памире, и в горах Гиндукуша идущие по горным тропам поднимают камни с дороги и укладывают их в пирамиды. В Забайкалье, Туве, Алтае всюду можно видеть обо. Народное поверье гласит: так облегчается подъем, усталость сменяется бодростью. А в действительности постепенно, век за веком, очищается тропа от камней, она становится более удобной.

Оказывается, обычай складывать каменные кучи был свойствен не только народам Азии. В Древней Греции, где был культ богов, живущих на горе Олимп, жертвоприношения камнями приносились богу дорог Гермесу.

В ряде горных стран Западной Европы сохранился странный обычай: ребёнок, который впервые идёт в горы, должен поднять с земли камень, плюнуть на него и бросить в кучу на вершине. В Тирольских Альпах считают, что каменная куча — жилище добрых фей и каждый новый камень расширяет и укрепляет это жилище. Фея будет довольна путником, принёсшим камень. В странах Ближнего Востока из камней строят дорожные знаки или священные кучи. Известно, что самая большая святыня мусульман в Мекке — кааба — большой камень.

Профессор Е. Г. Кагаров, посвятивший специальный очерк монгольскому обо, пишет: «В первоначальной своей форме монгольские обо, по-видимому, представляли жертвоприношение хозяину горы, духу, живущему на горной вершине, подобно критско-микенским богиням; и это жертвоприношение, увеличивая размеры и мощь горы, мыслится как знак преклонения перед хозяином данной местности».

Ныне обо — памятники далёкого прошлого. Народы Средней Азии и Монгольской Народной Республики за последние десятилетия прошли большой путь политического, культурного и хозяйственного развития. Они не приносят жертв духам гор и не воздвигают в их честь обо. В новой Монголии обо строятся как указатели дорог, как отметки наивысших перевальных точек через горы.

Всюду, где бы мы в своих странствованиях по Азии ни встречали обо, мы радовались. Это понятно. На высоком перевале обо приветствует нас; оно говорит, что тяжёлый подъем позади. Достигнув вершины горы, мы легко узнаем её наиболее высокую точку. В пути обо укажет нам правильное направление, подскажет, куда идти.

Обо — друг путешественника.

У песчаных массивов Мольцок-Элис и Онгон-Элис мы попали в район, заселённый монгольским племенем дариганга. Дариганга по языку, быту, обычаям, хозяйству — типичные монголы, но их язык несколько отличается от халхаского, наиболее распространённого в Монгольской Народной Республике.

По случаю нашего приезда монголки из племени дариганга оделись в яркие шёлковые халаты, переплели косы и вложили их в специальные деревянные футлярчики с серебряными украшениями. Нас гостеприимно приняли и угостили всем, чем были богаты.

В юрте вокруг очага, дым которого поднимался прямо вверх — в потолочное отверстие, уселись на кошме и ковриках участники экспедиции.

Монгольские юрты почти всегда ставятся так, что дверь обращена на юг. Юг считается у монголов передней стороной, поэтому почётное место в юрте расположено в северной половине, так что сидящие обращены лицом на юг.

Монголы рассказывали о своей жизни, пастбищах, скоте, в изобилии пасущемся в окрестностях аила. Жители далёких кочевий в глубине Центральной Азии хорошо знали о великой борьбе их друзей — русских — с немецкими фашистами. Монголы рассказали о своём вкладе в эту борьбу. Они дарили своих лучших лошадей Советской Армии. В Дариганге также собирали посылки советским воинам.

С тёплым чувством благодарности и уважения мы оставили маленький народ, кочующий со своими юртами и большими стадами по необозримым степным просторам.

Наступало лето. Тёплая пора в Монголии полна очарования. Проходят дожди, нет-нет хлынет снова неудержимый ливень, сверкнут ломаные линии молний, загрохочет гром. Зеленеют пастбища, на глазах идёт в буйный рост трава, точно за короткое лето растительность спешит набраться сил: впереди долгая и суровая, без оттепелей зима.

Среди цветущих степей и влажных лугов бежит машина на запад, к столице Монгольской Народной Республики Улан-Батору. То тут, то там поднимаются испуганные антилопы дзерены, которые небольшими группами, стараясь пересечь наш путь, стремительно уходят от нас и скоро скрываются в степи.

Сурки тарбаганы, сидя у своих нор, близко подпускают к себе приближающуюся машину и глядят полными любопытства чёрными глазками, затем тревожно свистят, созывая своё потомство. Маленькие тарбаганчики, серенькие, по три — шесть штук в одной семье, бегают стайкой тут же, собираясь на посвисты родителей.

Тарбаганы — излюбленные зверьки монголов-охотников, которые промышляют их до двух миллионов в год. Шкурки тарбагана идут на экспорт, а жирное мясо считается лакомством.

У громадного каменного обо мы преодолеваем последний перевал Бурул-Даба (седой перевал), и перед нами открывается долина Толы, в которой раскинулась столица Монголии.

Мы пересекаем реку Толу по новому деревянному мосту. Ещё несколько километров — и мы проезжаем мимо огородов и пригорода столицы — поселения Амологан-Батор. В своё время оно было известно как китайский торговый городок — Ургинский Маймачен, где некогда было сосредоточено большинство торговых китайских фирм в Монголии.

Вскоре показываются большие белые дома нового города, надпись на дороге: «Улан-Батор», и машина мягко катит по асфальту главного проспекта.

 

Из хэнтэйских впечатлений

1942

Медленно проходит день. Кони идут шагом, горные дороги плохие. Камни, болота, реки, перевалы задерживают нас. Две лошади везут двухколёсные небольшие тележки с несложным багажом.

В Хэнтэйских горах на автомашине не проедешь, не годен тут и верблюд. В своей центральной части эти горы мокрые, таёжные, бездорожные. В Монголии говорят, что Хэнтэй — самое дождливое место в стране. Правду говорят: нигде я не видел столько болот и нигде нас так часто не мочил дождь, как в Хэнтэе.

Здесь берут начало многие монгольские реки. В Хэнтэе рождаются Онон и Керулен — монгольские верховья реки Амура. Отсюда начинаются притоки Орхона: Тола, Хара, полноводная Иро (Еро-Гол). В Чикой впадает таёжная красавица Меньзя. Они быстротечны, спешат в объятия Селенги и Байкала.

Живописны, хотя и несколько мрачны, Хэнтэйские горы. Тайга, мягко очерченные горные склоны, плоские лысые гольцы, шумливые реки, тихие озера, широкие долины — таков Хэнтэй, горная страна в Северо-Восточной Монголии. Главная вершина — голец Асаральту — поднимается на 2751 метр выше уровня моря.

Надоели нам дожди. Они мучают нас почти каждый день. Палатки не успевают просыхать. По пологим склонам, заросшим кустарниковой берёзкой, идём, шлёпая по воде. Сырость проникает всюду: бумага стала вялой, влажной, соль напиталась водой, хоть выбрасывай, сахар основательно отсырел.

Реки вздулись и несут много воды. На быстринах они кипят пеной. В половодье хэнтэйские реки очень красивы. Мы благополучно переправились через Тэрэльджу и тут же на её зелёном берегу разбили лагерь. Мощные тополя и дикие яблони раскинули свои ветви. Заливные луга пестрели миллионами цветов. В солнечные часы воздух звенел: то летали насекомые, их была тьма.

К месту переправы подходил обоз. Маленькие двухколёсные тележки, штук 70, запряжённые волами, приближались к реке. Ещё не видя обоза, мы слышали скрип и визжание колёс. У телег деревянные оси, на ось накладывается ходок; колеса, вращаясь на оси, скрипят на разные лады. Обоз вёз в Улан-Батор дрова. Стволы лиственницы — большие по одному, меньшие по два-три — лежали на тележках.

Обоз разбивается на группы по восемь — десять тележек в каждой, группа обслуживается одним человеком. Как в караване, животное привязывается поводом к впереди идущей тележке. В лесу на корнях и на стволах упавших деревьев, на перевалах, на камнях ломаются деревянные оси и деревянные колеса: они не имеют железных ободов. Позади обоза везут запасные колеса, запасные оси. Все это в долгой и трудной дороге пригодится.

В каждой группе тележек первую, нагруженную больше других, везёт хайнак. Хайнак — это гибрид обычного крупного рогатого скота и яка. В Северной Монголии яки — распространённое домашнее животное, они любят влажные горные луга, плохо переносят сухость и жару. Хайнак — большое животное, он шире и выше своих родителей. От яков он унаследовал пышный хвост, и часто на животе у него висят длинные волосы, впрочем, не такие, как у яков, которые так густо зарастают длинной шерстью, что не видно ног.

На переправе монголы отвязали тележки и по одной перевозили через реку. Слабых волов отпрягали, а на их место ставили хайнаков, которые не боялись высокой воды. Они сделали по нескольку рейсов.

В глубоком месте переправы лёгкая, без единого гвоздя деревянная тележка, да ещё с грузом дров, всплывала на поверхность, колеса не доставали дна, и волы тянули тележку, как лодку. Одна из тележек всплыла, но плохо прикреплённый ходок оторвался от колёс, колеса сразу же унесло быстрой рекой. Ходок течением повернуло вдоль реки и тоже потянуло вниз. Животное порвало подшейный ремень и, освободившись от тяжести, быстро вышло на берег. Ходок с дровами плыл вдогонку колёсам.

По обеим сторонам реки бежали возчики и что-то кричали друг другу. И мы приняли участие в ловле телеги. В километре от переправы наконец зацепили колеса, которые течением прибило к берегу. Ходок с дровами так и уплыл от нас. На воде он напоминал маленький речной плот.

На следующий день, покинув переправу, мы ушли вверх по реке. Горы, тайга, болота не дают возможности аратам пасти домашних животных, и люди не живут в центральном Хэнтэе. Сначала по долинам мы ещё видели пустые зимовки с запасами топлива, скирды сена, заготовленного на зиму, но потом исчезли и зимовки. В течение десяти дней встретили только одного охотника с сыном. У них было три лошади: две верховые, одна вьючная. Мы обрадовались этой встрече. Приятно было в безлюдных горах встретить человека. К тому же бывалый охотник многое мог рассказать о Хэнтэйских горах и населяющих их диких зверях.

«Зверь тут хозяин, а человек чувствует себя гостем», — сказал охотник. Зверей тут действительно очень много. Особенно ими славится бассейн реки Меньзи и верховье Иро. В лесах хозяйничает медведь. Осторожный лось не боится болот и рек. Реки он легко переплывает. Олень марал — обычный зверь в Хэнтэе. Глухие, высокогорные, каменистые россыпи выбирает кабарга. Лесная косуля предпочитает осветлённые лиственные леса. Рысь, росомаха, колонок, соболь разбойничают в лесах, высматривая добычу. Много в лесах белки и бурундука.

Скоро мы сами убедились в богатствах Хэнтэя. На следующий день видели одинокого марала, а через три дня вспугнули в лесу двух косуль. Во время трудного подъёма на голец Баян-Барат я долго с любопытством разглядывал бурундука. Он деятельно лез вверх по стволу кедра, а затем, довольный, занялся своей кухней. Белки собирали кедровые шишки. Урожай в том году был хороший. И мы в пути часто лакомились кедровыми орешками. В Улан-Баторе они заменяют населению семечки. Осенью их потребляют в громадном количестве.

Поднимаясь на голец Баян-Барат, мы с трудом преодолевали крутые склоны, покрытые участками каменных россыпей-курумов, где глыбами торчали угловатые камни. На камнях росли бледно-зелёные лишайники, лес постепенно редел, кругом господствовал кедр, и наконец открылась голая, лишённая леса поверхность вершины. Только отдельные низкорослые экземпляры стелющегося кедра, можжевельника и небольшие кустики полярной берёзки отдельными пятнышками ещё выделялись на буром фоне травянистой растительности. С вершины Баян-Барата легко обозреваются Хэнтэйские горы. Даже далёкая вершина Богдо-Улы, под которой приютился Улан-Батор, синела где-то вдалеке на юго-западе.

В глухом лесу мы спускались в бассейн Хары. Тропа заросла деревьями. Тут давно никто не ходил. Крутой травянистой просекой тропа уходила в глубь тайги. Впереди нашего каравана шёл человек с топором и в некоторых местах рубил молодые деревья, преграждавшие путь. Рубка отнимала много времени, продвигались медленно. В одном месте перевернулась телега. К счастью, её вёз старый, видавший виды конь. Он сразу же остановился и спокойно стоял, пока его распрягали. Всё обошлось благополучно.

Живописными таёжными ущельями мы выходили к широким долинам. Реки в ущельях казались тёмными, к самому берегу чёрной стеной подступал лес. Только скалы выделялись безлесными пятнами, но и здесь иногда торчала лиственница или одинокая сосна.

После мрачной тайги мы вошли в свободную солнечную долину реки Баян-Гол. Сколько здесь цветов приветствовало нас! Недаром монголы называют эту реку Баян, что значит «богатый».

На память пришли слова, прочитанные как-то у одного восточного поэта: «Были тропы в моей жизни пустынные и молчаливые; были и открытые поляны, где мои трудовые дни находили и свет, и воздух».

Скоро показались посевы пшеницы, потянулись огороды. На реке работала водяная мельница. Огородники в тонких илистых отложениях древнего озера рыли глубокие траншеи, расходящиеся в земле коридорами и оканчивающиеся камерами. Так готовили к зиме овощехранилища; в Монголии зима суровая, за зиму земля промерзает глубоко, и камеры устраиваются в двух-трёх метрах от поверхности. Заложат в овощехранилища картофель, капусту, морковь, лук, закроют земляными пробками выход, а придёт весна — они будут иметь прекрасно сохранившиеся свежие овощи.

В долине Хары рядом с крестьянскими огородами расположились государственные посевы. Госхозы сеют пшеницу, ячмень, просо, огородные культуры, махорку.

Перевалив в бассейн Хары, мы заметили, что многие правые притоки верхней части этой реки текут в ущельях и долинах, направленные не на северо-запад, как это следовало ожидать, учитывая, что сама Хара здесь течёт прямо на север, а имеют юго-западное направление. Такой же особенностью обладают и левые притоки верхней Хары. Вместо того чтобы направляться на северо-восток, они проложили себе путь на юго-восток. Такое несогласное положение боковых ущелий и долин наводит на мысль о том, что некогда река Хара текла в обратном направлении — не на север, как теперь, а на юг. На это указывает положение таких притоков Хары, как, например, впадающие в неё справа Тунхэлин-Гола, Улэги, Сугунура, левый приток Бургултай и другие более мелкие.

Каково же было направление верхней Хары, если её течение было противоположно современному? Ведь на юге течёт река Тола. Древняя Хара текла на юг и впадала в Толу — тогда она была её правым притоком. Если это так, то где-то обязательно должен остаться след древней реки Хары, который был бы открыт в Толу. Такая долина, широкая и хорошо разработанная, в действительности существует. Ныне она мертва, реки здесь нет, но зато сохранились маленькие озерки, болота, солончаки, пески, указывающие на то, что некогда эта долина была образована какой-то ныне не существующей рекой.

В истории развития Хары был период, когда в её верховьях образовалось большое пресное озеро. Долина оказалась запертой, а притоки Хары несли с влажного Хэнтэя много воды, которой скопилось громадное количество. Чем доказывается это утверждение? В этом районе между горами лежит обширная, округлая котловина, по плоскому дну которой теперь медленно протекает речка. На холме Мандал-Обо, вдающемся в котловину, мы нашли тонкие песчано-глинистые мягкие отложения, слагающие нижние склоны холма. Такие отложения обычно образуются на дне стоячих водоёмов, озёр, на месте, где когда-то существовали дельты рек. Эти песчано-глинистые осадки и отложены древним Мандальским озером. В них-то земледельцы и устраивают свои зимние овощехранилища.

Бывшее Мандальское озеро сначала не имело выхода и благодаря продолжавшемуся притоку воды повышало свой уровень. Но наступил момент, когда уровень оказался настолько высоким, что вода стала переливаться через край окружающих озеро гор. Естественно, что это могло произойти в том месте, где горы оказались самыми низкими, в какой-то глубокой седловине. Такое место было на севере Мандальской котловины. Озеро нашло себе здесь выход, и со временем вода углубила его и расширила, тем самым ускоряя процесс обмеления водоёма.

Новый выход стал постепенно углубляться, поэтому и вся вода с озера могла спуститься. Так Мандальская котловина высохла, стала сушей. Притоки Хары повернули самые нижние участки своих русел на север, к новому стоку. Ущелья же их, глубокие и узкие, по-прежнему имеют старое направление, ориентированное противоположно главному современному стоку.

Таковы этапы из истории развития верхней части реки Хары — большого правого притока Орхона. И раньше некоторые учёные отмечали изменение направления течения рек, перехват долин, разделение одной долины на две во многих районах Монгольской Народной Республики. Подобные примеры оказываются не единичными в развитии её гидрографической сети, прошедшей сложную историю формирования.

В 1942 году ещё не было железной дороги, которая ныне соединяет Улан-Батор с железнодорожной сетью СССР. Но я ясно представлял, что ветка, проложенная от Улан-Удэ до советско-монгольской границы, не останется тупиковой. Какова же будет трасса новой дороги по Северной Монголии, ведь здесь всюду горы и горы? Мне тогда показалось, что древняя плоская долина Хары, своими верховьями приближающаяся к долине Толы, где расположена монгольская столица, — оптимальный вариант, позволяющий без крутых перевалов и тоннелей железной дороге подойти к Улан-Батору. Об этом я рассказал в Ленинском клубе советских граждан в Монголии, где мне время от времени приходилось читать лекции. Когда много лет спустя я пересёк всю Монголию, направляясь из СССР в Китай, то увидел, что не ошибся в своих транспортно-географических прогнозах.

Степной долиной Хары мы возвращались в Улан-Батор. На хороших пастбищах паслось много скота. К нашему лагерю, стоящему у ручья Мандал, приходили лошади на водопой. Большими табунами они паслись без присмотра. В самое жаркое время дня лошади регулярно появлялись у ручья, пили воду и потом долго стояли на берегу, мотая головами и отмахиваясь от мух.

Привольная жизнь табуна соблазнила наших лошадей. В одно утро мы не обнаружили своих коней и долго искали их. Только вечером нашли беглецов в 20 километрах от лагеря: они ушли с чужим табуном и скрывались в зарослях реки Баян-Гол.

Иногда к табунам приезжали араты, чтобы подсчитать лошадей. Они скакали по степи верхом, держа в руках длинный шест с петлёй на конце — урог. Урог — это монгольское лассо. Им араты ловят одичавших в табунах лошадей.

Монголы меняли своих верховых лошадей; ловили свежих, отдохнувших и пускали в табун тех, на которых приезжали. Я всегда с интересом смотрел на ловлю лошадей. Всадник подъезжал к табуну, который близко подпускает к себе человека на лошади. Затем, ударив нагайкой своего коня, он врезается в табун и быстро накидывает петлю на шею выбранной им лошади. Животное, почувствовав на себе верёвку, становится на дыбы и галопом скачет в сторону от табуна. Но не отстаёт и всадник. По степи мчатся две лошади, одна за другой. На шее первой — петля, на второй сидит человек и крепко держит урог. Не выпустит шеста из руки, не отстанет всадник. Левой рукой он управляет своей лошадью, упираясь в стремена, правой крутит урог вокруг оси. Петля на шее убегающего коня стягивается. Скачка продолжается, но коню скоро делается тесно от петли, он тяжело дышит, храпит. Урог скрутился у самой его головы, петля заставляет его остановиться. Лошадь стоит, пугливо смотрит красным глазом. Медлит и всадник, он ждёт своего товарища, который подъедет и накинет узду на непокорного коня. Можно удивляться такому способу ловли лошадей, требующей ловкости и умения.

Однажды и я попытался поймать в табуне лошадь, указанную мне аратом. Сел на коня. В узком монгольском седле с серебряными бляхами на сиденье, с короткими стременами и высокой лукой сидеть было непривычно, чувствовал я себя неудобно, неустойчиво. Врезавшись в табун, я попытался накинуть петлю на нужную лошадь, но это оказалось непросто. Лошадь уклонялась от петли, и урог падал концом на землю. Но на третий раз опыт удался: урог лёг на шею коню. Началась скачка. Убегающий конь помчался, и я едва поспевал за ним. Увлечённый, я позабыл, что нужно крутить урог. Конь сильно тянул, моя правая рука постепенно вытягивалась вперёд, и древко выскальзывало из уставших пальцев. На счастье, мне попался резвый конь. Мы долго скакали по степи. Когда я обнаружил свою оплошность, скручивать урог уже было поздно: рука моя онемела. Скакавший впереди конь стягивал меня с седла. Ещё мгновение — и урог выпал из руки. Свободным концом он волочился по земле. Лошадь почувствовала себя свободнее, понесла ещё сильнее. Её пугала болтавшаяся за ней длинная палка, от которой нужно было избавиться. Лошадь скакала по степи до тех пор, пока не обломала урог, и только тогда успокоилась.

Араты, видя моё поражение, качали головами, добродушно смеялись. Один арат спросил меня, как же я в Москве ловлю лошадей. «В Москве у меня нет ни лошадей, ни другого скота», — ответил я. Арат остался неудовлетворён ответом и, видимо, очень сомневался в его правдивости.

Последний перевал привёл нас к Сельбе, которая протекает через столицу Монголии. На склонах гор мы наблюдали симпатичных даурских пищух. Этот энергичный маленький грызун заготавливал себе корм на зиму. Острыми зубами он скашивал траву, тонким слоем раскладывал её по земле, сушил. Уже сухое сено складывает пищуха у своей норы, здесь видна маленькая правильной формы копна. Высота её 20—30 сантиметров. Умный зверёк плотно складывает сено и, чтобы ветер не разметал его, поверх копны кладёт небольшой камень. Так крепче. Если человек или зверь ограбит запасливую хозяйку, возьмёт её сено, раскинет копну, пищуха снова начинает свою работу и работает пуще прежнего: осень торопит зверька. За привычку заготовлять сено на зиму русские называют пищуху сеноставкой, а монголы зовут её ухыр-охотоно, то есть «куцая, бесхвостая корова».

 

Гобийские заметки

1943

Вот и Гоби — великая центральноазиатская пустыня. Как мало она похожа на знакомые Каракумы! В Гоби мало песков, зато глинистые и каменистые пустыни — гамады занимают огромные площади. Окатанной мелкой гальки или щебня местами так много, что путешественники такое покрытие грунтов называют «каменным панцирем».

Гоби в пределах Монгольской Народной Республики высоко поднята над уровнем моря, её поверхность лежит на высоте 800—1200 метров, а в горах поднимается до 2500— 3000 метров. Это также существенно отличает Монгольскую Гоби от среднеазиатских пустынь, которые расположены очень низко. Высокое положение Гоби несколько умеряет здесь летний зной, уменьшает испарение, поэтому Гоби в своей северной окраине обладает растительностью и животным миром полупустынь. На юге полупустыня постепенно переходит в настоящую пустыню, особенно сухую и мрачную южнее Монгольского и Гобийского Алтая. Безжизненные пространства Заалтайской Гоби производят на путника удручающее впечатление: «каменный панцирь», покрытый лоснящейся коркой «пустынного загара», редкие кустарники приземистого парнолистника или хвойника. Даже саксаул избегает эту каменистую пустыню.

«Гоби» — монгольское слово, но известно оно во всём мире. Термином «гоби» монголы обозначают равнинную или волнистую местность, покрытую скудной полупустынной растительностью, где нет реки, где вода обычно имеется только в колодцах или редких скудных родниках, где почвы каменисты, глинисты, песчаны, засолены. Такие пустынные местности могут быть разными по размерам — от маленькой котловинки до большой площади во много тысяч квадратных километров. На картах Центральной Азии можно найти много географических названий, в составе которых фигурирует слово «гоби»: Шаргаин-Гоби, Нарин-Хуху-Гоби, Бордзон-Гоби и другие.

Сами араты-монголы, авторы этого термина, не называли всю центральноазиатскую пустыню таким собственным именем. Теперь же из школьных учебников они узнали, что в географии условились все пространство между горами Хангая и Нань-Шаня называть Гоби.

Мы долго бродили по Заалтайской пустыне. Кончилось жаркое гобийское лето, на смену которому пришло хорошее и тихое время года — осень. В августе мы испытывали 40-градусную жару, а осенними ночами поглубже забирались в спальные мешки. На рассвете термометр опускался ниже нуля, и вода покрывалась тонкой искристой корочкой льда.

Компания у нас собралась тогда хотя и небольшая, но хорошая, тесно спаянная научными интересами. Ботаник, зоолог и географ дополняли друг друга.

Старая грузовая машина «ЗИС» честно служила нам в течение всей экспедиции. Спасибо ей и нашему опытному шофёру-механику Ульдзейту, молодому арату из Дзабханского аймака. Благодаря его осторожности и знанию машины мы благополучно проходили через канавки, размытые дождём, через пески или солончаки, долго шли по сухим днищам оврагов, переваливали через Монгольский Алтай и при возвращении в Улан-Батор брали глубокие реки вброд.

Ульдзейту был горячий и энергичный человек, интересовавшийся всем. Он подолгу и подробно расспрашивал нас о Советском Союзе, где умеют делать такие прекрасные машины, как наш грузовик.

Помню, примерно в 100 километрах от ближайших монгольских кочевий, когда мы беспечно ехали по едва заметной дороге, шофёр забеспокоился и остановил машину. На наши недоуменные вопросы он ответил: «Ехать дальше нельзя, нужен ремонт». Казалось непонятным, зачем нужен ремонт здесь, в пустыне, вдали от жилья, под южным склоном Монгольского Алтая, когда машина хорошо идёт. Но ремонт действительно был нужен. Шофёр определил на слух поломку шатунного подшипника. Дальнейшее движение могло усугубить дефект и привести к аварии.

Въехали на крутую гору. На её вершине разбили палатки, а машину поставили круто под уклон. Мы бродили в окрестностях лагеря, пугая песчанок и мелких зайцев — толаев. Внизу сверкала полоса воды. Это было небольшое солёное озерко, густо заросшее тростником. Оно оазисом выделялось среди пустыни. В тростниках и на воде подняли массу пернатых, и скоро выстрелы нарушили тишину.

К вечеру машина наша была готова. Шофёр показал нам искрошенный металл подшипника. Но завести автомобиль рукояткой мы не могли, рукоятка не трогалась с места: крепко-накрепко подтянутые подшипники не давали возможности это сделать. В таких случаях берут отремонтированную машину на буксир и заводят её на ходу. У нас была одна машина, её нечем было буксировать. Но для того Ульдзейту и поставил свой автомобиль под уклон. Освободив колеса от упора, спустив тормоза, мы толкнули машину вниз. Увлекаемая собственной тяжестью, она набирала скорость. Шофёр включил зажигание и рычаг скоростей. Машина на долю секунды запнулась, а затем мы увидели сизые облачка газа, с напором вылетавшего из выхлопной трубы. Путешествие продолжалось.

В Заалтайской Гоби поднимаются горы Атас, Цаган-Богдо, Хуху-Тумурты. Это последние на востоке отзвуки великой горной системы Тянь-Шаня. Здесь, в Заалтайской Гоби, происходит стык Тянь-Шаня, Алтая и Джунгарских хребтов. В горах видны плоские плато, на них местами выдаются неострые пики — вершины высотой 2300—2700 метров над уровнем моря. На всех этих горах лежит печать пустыни. Скалы, сухие овраги, низкорослая растительность, безводье, камни. Тем приятнее было встретить у южного подножия гор Цаган-Богдо монгольский посёлок, живописно расположенный на предгорной террасе, у обильного водой ключа Цаган-Булак.

Монголы очень хвалили воду Цаган-Булака. Она действительно оказалась вкусной, холодной и совершенно пресной. Мы уже давно не пили такой воды и сразу же с кружками направились к ключу и неторопливо наслаждались чистой, мягкой водой. Потом энергично мылись и стирали нашу порядком загрязнённую одежду.

Ручеёк стремительно несёт свою воду на юг и скоро исчезает в сухих грунтах пустыни. На площадке у источника монголы устроили небольшой огород и здесь, в Гоби, выращивали лук, морковь, картофель. Ниже огорода я заметил правильные квадраты заброшенных посевов и аккуратную, но уже сглаженную временем сеть арыков. Меня заинтересовали следы былого земледелия. Судя по правильным фигурам площадок и устройству оросительной системы, здесь некогда работали руки опытных земледельцев.

Араты рассказали нам историю этих следов, и я с их слов написал любопытный рассказ из недавнего прошлого Гоби. Вот он.

В Заалтайской Гоби стояла тишина. На склоне пустынных гор у родничка приютился одинокий аил. Родников в этой части пустыни мало, да и вода их часто солоновата. Но есть родник, который знают все, — это Цаган-Булак, то есть «белый ключ», а «белый» у нас значит «чистый», «хороший». В самые засушливые годы иссякает вода в родниках Заалтайской Гоби, а живая вода Цаган-Булака льётся весёлым, говорливым ручейком, и неумолимое солнце не в силах заставить его замолчать.

И горы Цаган-Богдо высоки, не выгорают их горные степи, зеленеющим островом возвышаются они среди бурых безжизненных пустынь. Замечательные горы Цаган-Богдо, и гобийцы любят их, и имя дали им «белые», «святые». На их вершинах и перевалах в честь добрых духов горы араты построили много жертвенных каменных куч — обо; на южном склоне у Цаган-Булака тоже высится обо.

Гобийцы верили в божественное происхождение родника и почтительно называли его аршаном, и значит оно «святая вода», «питьё богов», «нектар».].

Звери Гоби, и те хорошо знают Цаган-Булак. За десятки километров приходят они к ручью испить ключевой воды. В тёплую летнюю ночь небольшими группами прибегают антилопы и красивые куланы во главе со старым жеребцом — вожаком табуна. Широко и тихо ступая круглыми, мягкими подошвами, идут дикие верблюды, высоко поднимая головы, осторожно, прислушиваясь к ночной тишине. Спускается с гор гобийский медведь-отшельник, сохранившийся только в горах Цаган-Богдо. После живительной воды снова вкусными покажутся сухие солёные корма пустыни, да и много ли нужно неприхотливым зверям Гоби? Веточка корявого саксаула, острый хвощ, сухая колючка парнолистника, терпкая, но влажная солянка, и уже совсем хорошо, если встретится пряный лук.

Часто появлялись у источника караваны верблюдов. Со всех концов Заалтайской Гоби, из отдалённых стойбищ приходили араты за водой, делились новостями с жителями аила и увозили с собой воду в овальных приплюснутых бочках. И не только воду — много интересного узнавали они из долгих бесед с Цэрэном, самым старшим, самым почтенным человеком в Цаганбулакском аиле.

Приезжие почтительно здоровались с Цэрэном, сидя в юрте, пили солоноватый чай с молоком и бараньим жиром и расспрашивали о том, каковы пастбища, как чувствует себя скот, жиреют ли овцы и верблюды и, наконец, как здоровье семьи. Очерёдность этих вопросов была традиционная, и нарушать её считалось невежливым. Затем гости вынимали из голенищ длинные трубки, туго набивали их пылеобразным табаком — дунзой и, глубоко затягиваясь, подолгу дымили.

Сквозь лёгкую пелену сизого дыма Цэрэн следил за приезжими, которых знал давно и с которыми не раз беседовал. Иногда дольше обычного он останавливал свой взгляд на Очире, молодом арате, лихом наезднике и охотнике. «Мергень», — говорили о нём араты, а это означало высшую похвалу: «меткий стрелок», «смелый». Очир охотился за крупным зверем, бил кулана. Язык этой дикой лошади он почтительно подносил отцу. Пахнувший знакомыми терпкими гобийскими травами язык кулана ценился высоко, а жир этой лошади считался целебным.

Глубокой осенью Очир уходил в пустыню в погоню за дикими верблюдами. Трудное это дело. Иногда неделями шёл он по следам осторожного и неутомимого зверя, и часто безрезультатно. Но зато когда убивал свою жертву, тогда надолго обеспечивал семью прекрасным мясом. Особенно хороши верблюжьи горбы, осенью наполненные жиром. Известно, что, кто ест мясо верблюда, тот сам делается быстрым и неутомимым, как верблюд.

Даже на ирбиса, эту крупную хищную и опасную кошку, охотился Очир. Большая пятнистая шкура ирбиса украшала юрту его семьи. За этим зверем он с товарищами ездил в далёкие горы Монгольского Алтая, в ясные дни голубевшие далеко на севере. Хорошие эти горы, о них славно поётся в монгольских песнях, много там кормов и воды. Бесчисленные стада овец и лошадей пасутся на могучих боках бело-горного Алтая.

Цэрэну нравился Очир, всегда скромный и почтительный, и Цэрэн считал, что лучшего молодца не сыскать в Заалтайской Гоби.

Долго молча курили араты, добавляя дунзу в маленькие трубочки.

— Странные вести принесли из Сучжоу хангайские монголы, — сказал как-то Цэрэн. — Будто не станет китайского богдыхана и вся наша страна не будет управляться амбанями и цзян-чжунями.

Поражённые такими удивительными новостями, араты молчали, и только Очир тихо спросил:

— Богдыхана не будет, китайских губернаторов не станет, а наши монастыри, ламы, князья и сборщики налогов останутся?

— Кто знает. Судьбу нашей планеты не всегда могут предсказать даже самые учёные ламы, гадающие по звёздному небу. Впрочем, как можно без князей и монастырей, кто и где будет молиться богам о благополучии нашего скота, о кормах на пастбищах и о наших детях? Все это в руках лам.

Цэрэн молчал. Каждый думал о своём: как сложится жизнь его семьи в дальнейшем, что случится с их аилами, заброшенными на край света.

Очир вышел собирать пасущихся верблюдов, и вскоре караван, нагруженный свежей пресной водой, ушёл в обратный путь.

Это было в 1911 году, когда события в Китае привели к смене власти в стране. Рухнула Срединная империя.

Ползли тревожные слухи о том, что в Джунгарии появились люди, живущие грабежом мирных жителей, что они, объединившись в шайки, на маленьких быстрых конях совершают набеги на селения и уходят в пустыню, где грабят и убивают людей, угоняя их жён и стада.

Неспокойно стало в Заалтайской Гоби. Окончились тихие дни, похожие друг на друга, как капли воды из скудного родника тамц, не дающего струи. Рассказывали даже, что в оазисе Торой грабители угнали весь скот, а араты, оказавшие сопротивление, были убиты, да и оставшиеся живыми должны были погибнуть: разве можно прожить человеку в пустыне без своего стада, без верблюда — ни прокормиться, ни уехать. А пешком в безграничных просторах Гоби далеко ли уйдёшь? Страшно стало в родной, знакомой пустыне, ночи казались длинными, пугающими.

Араты из Цаган-Богдо покинули родные места. Они разобрали юрты, погнали скот на север, к предгорьям Монгольского Алтая, подальше от непрошеных гостей. Ушёл и Цэрэн из Цаган-Булака.

Только в глубоких ущельях Цаган-Богдо, в сложных лабиринтах, недоступных для чужих, осталось несколько молодых монголов во главе с Очиром. У них были верблюды: на них надежды больше, чем на лошадей. Монголы жили в небольших выцветших и прокопчённых палатках — майханах, питались верблюжьим молоком и мясом диких животных. Охотники били диких горных баранов аргали, мясо которых очень вкусно.

На одной из вершин Цаган-Богдо, среди скал Очир устроил наблюдательный пункт, откуда дежурный следил за пустыней. В случае приближения врагов Очир должен был на быстрых верблюдах уйти на север и предупредить об опасности аратов.

Легко обозревалась пустыня с вершин Цаган-Богдо: покатые подгорные равнины, бесплодные, каменистые, пересечённые глубокими оврагами обширные «шала», глинистые понижения, дно которых оказывалось иногда настолько гладким и крепким, что кованая лошадь, несущая всадника, не оставляла следа. Далеко на юге, уже невидимые, лежали китайские земледельческие густонаселённые оазисы с городами, куда араты караванами ходили за мукой и чаем.

На юг от Цаган-Богдо Пустыня Хух-Номин-Гоби казалась громадной голубой чашей с неясными, далёкими краями. Прославляя родину, араты с гордостью упоминают Хух-Номин-Гоби — светлый, манящий край.

Проходили дни. Пустыня будто замерла. Лишь изредка наблюдатели замечали пыль, поднятую табуном куланов, стада диких верблюдов, которые, проходя вблизи гор, спокойно паслись на скудных пастбищах подгорной равнины. Но не видно было мирных караванов. Боясь грабежей, монголы не ходили уже в китайские оазисы за товарами.

Наступила осень — лучшее время года в пустыне. Жара спала, ветры стихли, ночи стали прохладными. В Цаган-Булаке у края ручейка по утрам можно было видеть тонкую иглистую корочку ночного льда. Косые лучи утреннего солнца зайчиками играли на льдистых берегах и напоминали о скорой зиме — сухой, бесснежной и солнечной, но по-северному студёной.

В безветренные дни воздух был по-особенному прозрачен, приближались отдалённые гряды, возвышенности и солончаки, отчётливо были видны овраги и обрывы скал. В один из таких дней под вечер дежуривший на посту заметил пыльную дымку. «Это не ветер, — решил он, — не похоже это и на табун куланов». Действительно, облачко пыли приближалось настолько медленно и так прямолинейно плыло к Цаган-Булаку, что уже через час стало ясно — прямо к роднику движется караван, ничем, однако, не напоминавший шайки разбойников: не было ни одной лошади, и весь-то караван состоял из трёх верблюдов и двух ослов, на которых сидели всадники.

«Это и не монголы, — заключил дежурный, — наши люди из Халхи никогда не ездят на ослах». Он поспешно спустился в лагерь. Выслушав его, Очир согласился, что это не монголы, возвращающиеся из Китая в родные кочевья. «Китайцы? — подумал Очир и тут же усомнился:—Зачем трём китайцам с маленьким караваном идти в Гобийскую пустыню? Может быть, с торговыми целями? Вряд ли. Торговые караваны обычно бывают большими, по 100—200 и больше верблюдов, да к тому же они ходят по торным караванным дорогам, лежащим к востоку и к северу от Цаган-Богдо. Возможно, это русские». Очир слышал, что большая страна русских далеко на севере, но маленький караван шёл из Китая.

О русских рассказывал старый Цэрэн, он их видел лет десять назад, когда по ущелью через Цаган-Богдо в сопровождении незнакомых алтайских монголов прошло несколько русских людей. Они были какие-то странные: торговлей не занимались, никаких особенных грузов с собой не везли, почему-то собирали разные травы и веточки кустарников, даже такие, которые не ест и гобийский верблюд. Русский начальник хорошо говорил по-китайски, понимал по-монгольски и расспрашивал лишь о том, где какие горы, где какие реки, какие дикие животные водятся в Цаган-Богдо.

Странные и ненужные вопросы он задавал. Цэрэн признавался, что ему нелегко было отвечать. В самом деле, горы всюду, большие и малые, громоздятся они и на востоке и на западе. Да мало ли их: Хух-Тумурты, Атас, Тосту, Ясту… А что рек нет в этом краю, известно даже гобийскому мальчику. Короткие худосочные ручейки, быстро иссякающие в пустыне, — вот наши реки, а о настоящих реках рассказывали только проезжие монголы.

Русские ходили по горам, что-то писали в толстых книгах. Но больше всего удивились они рассказу Цэрэна о том, что в пустынных горах Цаган-Богдо живут медведи, совсем особые медведи. Они напоминают человека и живут в подземных, но хороших юртах. Почему-то не поверил русский начальник, но все записывал и спрашивал, что едят медведи, много ли их, кто из аратов их видел. Многие видели, медведей, но не трогали их: это ведь почти люди; настоящие медведи не могут жить в пустыне, они водятся только в далёких лесах Северной Монголии, где высятся прекрасные Хэнтэйские горы, где, по сказаниям, давным-давно зародилось великое племя монголов.

Вскоре русские погрузили ящики и тюки на верблюдов, попрощались с Цэрэном, крепко пожали ему руку и ушли на юг. Начальник пожелал ему, и семье, и скоту полного благополучия. Хороший человек был этот русский: тихий, вежливый, понимающий монгольскую жизнь и нужды простого арата. А вот занимался он не настоящим делом: старательно закладывал в бумагу высушенные травы, ловил маленьких зверушек, сушил их шкурки и прятал в ящики, будто можно из них сшить доху. Бегал с белым мешочком за насекомыми — у источника их много. Собирал ящериц, особенно усердно охотился за большими агамами. Ящериц положил в стеклянную банку с хорошей крепкой водкой и, конечно, испортил её. Водка, которую варят женщины из кислого молока или кумыса, гораздо слабее и мутнее, а у начальника водка была чистая, как слеза ягнёнка.

И имена у русских какие-то странные, непонятные. Цэрэн запомнил лишь одно, самое лёгкое: Лад-гын. А вот монгольские имена легко запомнить, они простые и понятные: Бату, Болот, Эрдэни, Нима, Дава, Мигмар и много других звучных и красивых.

Ушёл Лад-гын из Цаган-Булака, и монголы долго и хорошо вспоминали о нём. Цэрэн хранил подарки русского начальника: небольшой складной нож и в юрте на бурхан-ширэ рядом с медными и бронзовыми молчаливыми богами большой, тоже молчаливый будильник. Когда-то эти часы весело тикали и мелко-мелко звонили, пугая маленькую Дулму. А потом девочка уронила часы на землю, и они остановились. Жалко, очень жалко: когда у арата в Гоби появятся новые часы?

С тех пор не видели «оросов» в Цаган-Булаке.

У Очира приход маленького каравана в Цаган-Булак не вызвал особенных подозрений. Он не стал посылать нарочного в аилы, а распорядился лишь о том, чтобы дежурные зорко следили за приезжими, не показываясь им на глаза: в скалах ведь легко остаться незамеченным!

Между тем приезжие обосновались у родника и, сидя на камнях, медленно пили воду из маленьких плоских деревянных чашечек. Видимо, им нравилась вода Цаган-Булака, и в этом не было ничего удивительного. Странно было другое: ни монголы, ни китайцы обычно не пили сырой воды на стоянках, они всегда варили чай. Гости ходили вдоль ручья, осматривали землю, брали в руки кусочки земли и растирали их на ладони. Сухой, пылеватый грунт быстро превращался в тонкий серый порошок. Люди размахивали руками, оживлённо говорили о чём-то и, видимо, наконец, договорившись, взяли в руки небольшие лопатки и стали рыть ими землю. Может быть, они хотели найти или спрятать клад, но тогда зачем это делать у самого родника?

Но гости не рыли глубоко, не делали ям, а копали мелкие канавки, которые располагали правильными прямоугольниками на слабопокатом участке высохшей, в трещинах почвы, в том месте, где обычно по ночам отдыхал скот или останавливались проходящие караваны. С наблюдательного пункта было видно, как возникала сеть канавок. Три дня дружно работали незнакомцы. Канавки росли быстро, и к вечеру третьего дня весь участок был ими исчерчен, как лист бумаги.

На четвёртый день утром приезжие подошли к ручью, перегородили его русло и соединили ручей с вырытыми канавками. Вода, поблёскивая, побежала по новому ложу и стала медленно растекаться. Вскоре все линии канавок зеркальными полосками отражали солнечные лучи.

Такие тщательно подготовленные к посевам участки монголы видели в китайских земледельческих оазисах в провинциях Ганьсу и Нинся. Сами же монголы сеяли ячмень, но, конечно, не в сухой Заалтайской Гоби, а севернее, где с Монгольского Алтая стекают в Гоби речки. Воду этих речек араты отводили на пашни и дважды в год поливали посеянный ячмень или просо. Урожай обычно бывал скудный: много сорняков мешало нормальному росту растений, а появлявшиеся над участками тучи птиц выклёвывали ещё не полностью созревшие семена. Но всё же кое-что оставалось.

Основное хозяйство у аратов — скотоводство, повседневные продукты питания — молоко в разных видах, а зимой и мясо; просо же и ячмень всегда пригодятся в качестве приправы. Их зерна можно поджарить в казане, истолочь в деревянной ступке и заваривать с жирным чаем. Это вкусная еда. Мука из поджаренных зёрен — дзамба — питательна, долго хранится и очень удобна в длинном пути.

Но земледельцы не собирались сеять. Отдохнув день, под вечер собрали они своих животных, погрузили пожитки, заполнили два небольших бочонка водой и ночью ушли в том направлении, откуда пришли. Ночь холодна — можно сильно ограничить расход воды при переходе через Хух-Номин-Гоби.

Утром Очир спустился к роднику. Здесь по-прежнему весело журчал ручеёк, но вода его, теперь уже разливаясь по канавкам, поила сухую гобийскую землю.

Скоро Очир с товарищами ушёл из Цаган-Богдо. На быстрых, сильных двугорбых верблюдах, специально приученных идти иноходью, за два перехода преодолели они более двухсот километров и дошли до Монгольского Алтая. Здесь, в горных долинах, защищённых от северных ветров, лежали аилы Очира и его спутников.

Пришла зима, ручей Цаган-Булака оделся льдом, канавки с водой покрылись стеклянной корочкой, у выхода родника образовалась большая наледь. Умолк ручей, не приходили звери на водопой, улетели птицы. Но солнце и зимой щедро посылало свои лучи на остывшую землю пустыни.

Весной сильные ветры дуют в Гоби. Они поднимают с земли миллионы и миллиарды частиц мелкозёма и песка и несут их на юго-восток. Пыльная мгла днём стоит над пустыней. К вечеру стихает буйный ветер, воздух очищается от пыли. Перед красным закатом уже можно разглядеть местность и ориентироваться по дальним горам, впрочем очень похожим друг на друга. Холодными весенними ночами хорошо идти, оставаясь незамеченным, проверяя направление по ярким спелым звёздам. Днём, спасаясь от ветров, пыли или от случайной встречи, можно спрятаться в мелкосопочнике, отдохнуть в палатке и на скудных пастбищах подкормить животных.

В такую пору из Китая в Монгольскую Гоби шёл караван. Временами в тишине раздавался негромкий окрик погонщиков и слышалась китайская речь. Путешественникам, видимо, хорошо была известна местность, караван легко ориентировался в пустыне.

— К утру будем в Цаган-Булаке, — сказал рослый китаец Сун Ли, — интересно, возвратились ли сюда монголы?

Уже при приближении к источнику путникам стало ясно, что людей близко нет.

— Вот и хорошо! — обрадованно сказал старший, по имени Ясан Шин. — Благодаря нашей работе земля хорошо пропиталась влагой, и, если лето будет спокойное, осенью мы соберём здесь хороший урожай.

На следующий день приезжие разрыхлили почву, обрабатывая её так тщательно, как это делают китайские крестьяне.

Скоро установилась хорошая летняя погода, утихли ветры. На грядках показались первые зелёные ростки. Вода Цаган-Булака оказалась пригодной для орошения. Ею китайцы поливали участки и остаток сбрасывали в пустыню, не давая воде застаиваться. Такой способ поливки гарантировал почву от губительного засоления, столь обычного в жарких; сухих странах.

Как-то неспокойно чувствовали себя земледельцы. Они с тревогой поглядывали вдаль и частенько посылали своего самого молодого товарища на разведку, посмотреть, не появились ли люди в горах Цаган-Богдо и нет ли проходящих караванов.

Чем выше поднимались стебли растений, тем тревожнее становилось в маленьком лагере. Вот уже показались крупные цветы с большими лепестками. На пустынном фоне бурого и мрачного пейзажа белело поле маков, среди которых выделялись одиночные фиолетовые и розовые цветы.

Ранней осенью цаган-булакская колония стала собираться в обратный путь. Стебли уже побурели, постепенно подсыхая, поникли крупные узорные листья. Но коробочки Качались под ветром зелёные, свежие. По вечерам земледельцы надрезали головки мака, делали узкие параллельные канавки. Растения выделяли густое белое молоко, выступающее в углублениях полосок, как бы затягивая свои ранки. Подсыхая, молоко превращалось в сгустки буроватой мастики. Китайцы скребками собирали их в небольшие деревянные чашечки — это был драгоценный опиум. Так продолжалось До тех пор, пока коробочки не отдали весь млечный сок. Растения больше уже не выделяли густого молока, а внутри коробочек созревали маленькие коричневые зёрнышки.

Собрав сухие маковые стебли, земледельцы сожгли их на костре и прохладным сентябрьским утром ушли на юг — в Китай. Теперь важно было прийти в город, не вызывая подозрения у городской полиции. Поэтому Ясан Шин выбрал такой маршрут, который сразу из пустыни приводил к крупному центру. Таким оказался город Сучжоу, куда в базарные дни стекаются десятки больших и мальве караванов. Ясан Шин предполагал в окрестностях города погрузить на своих верблюдов пшеницу и овощи. Кто сможет подумать, что во вьючных верблюжьих сёдлах среди соломы спрятаны узелки с опиумом?

На вес золота ценился опиум в старом Китае. Законом воспрещалось возделывать опиумный мак. В прошлом в Китае было много тайных опиекурилен, где отравлялись миллионы простых людей.

Бедному крестьянину всё равно — с голоду умереть или рискнуть оказаться на каторге за посевы мака. Жизнь китайского бедняка была немногим лучше каторги. Вот почему, доведённые беспросветной нуждой до отчаяния, Ясан Шин с товарищами ушли в пустыню, посеяли опийный мак в надежде собрать хоть немного драгоценного продукта, продать его в больших городах и тем самым спасти свои семьи от голодной смерти.

Революция 1921 года принесла освобождение монгольским аратам. Не стало ни дворян, ни князей, ни монастырей. Вольготно и свободно проходила жизнь в аилах, ничто не тревожило мирную жизнь. Лучше зажили кочевники: в два раза увеличились стада домашних животных, и уже была забыта старая пословица: «Лучше родиться хангайским быком, чем гобийским человеком». Дурные люди выдумали эту пословицу. Гобийцы живут теперь в кочевьях, таких же, как и хангайцы, и в их далёкие аилы пришла спокойная жизнь.

Ожил и Цаган-Булак. У его ручья возник большой аил, вокруг которого по вечерам собирается много верблюдов, овец и коз. Они приходят с сухих пастбищ, подолгу стоят по обе стороны ручья и утоляют дневную жажду. Путник, попавший в аил Цаган-Булак, видит антенну. Население слушает радио из Улан-Батора, а молодёжь, окончившая школу в аймачном центре и владеющая русским языком, по вечерам ловит волны Москвы. Русских хорошо знает теперь население Цаган-Булака. Оно знает, что освобождение и светлую жизнь монгольский народ получил при помощи Советского Союза.

Уже нет в живых старого Цэрэна, умер и отец Очира. Очир живёт теперь в юрте Цэрэна вместе с Дулмой. Она хозяйничает и ухаживает за животными. Дулме помогают её сыновья. Родились они у неё хорошими, крепкими мальчиками, ни один не умер, всех вырастили родители.

— Это хорошо, — говорил Очир, когда рождался сын, — в Гоби так мало людей, ещё один счастливый человек появился в наших привольных просторах.

Ему казалось, что лучше Гоби нет местности, лучше Цаган-Богдо нет гор. И уж известно, что лучше Цаган-Булака, его живой воды не найти в гобийских землях, ищи хоть целые месяцы.

В зимние дни, в свободное от хозяйства время, Дулма садилась за маленький столик и шила на швейной машинке халаты. Они отличались только размерами и окраской, покрой же был одинаков. Сшитые из ярких материй, они ловко и нарядно сидели на сыновьях. Опрятно было в юрте Очира. Дулма строго следила за чистотой. Она любила смотреть, как на хорошей кошме сидит её муж, ещё не старый, с иссиня-чёрной шапкой волос, без единого седого, и рассказывает о прошлом. И хотя Дулма давно знала всё, что рассказывал Очир, ей каждый раз доставляло удовольствие вновь слушать его.

На бурхан-ширэ уже не было ни одной статуэтки Будды, но торжественно стоял старый, давно замолкнувший будильник, а рядом с фотографии смотрел гладко причёсанный юноша с косо разрезанными глазами и чуть припухшими веками. На тёмной фотографии резко выделялся белый воротник и полосатый галстук европейского костюма. Это был Сухэ-Нима — сын Очира, студент медицинского факультета Монгольского государственного университета в Улан-Баторе. Очир и Дулма гордились сыном и мечтали, что он будет работать врачом в центре родного аймака. Кто может быть почётнее человека, изгоняющего болезнь? Очень нужная, очень полезная профессия.

В далёком Улан-Баторе побывал и сам Очир, куда его пригласили для участия в съезде знатных скотоводов страны. Большой, знаменитый город Улан-Батор! Во всей Заалтайской Гоби нет столько людей, сколько в одном этом городе. Какие там высокие и красивые дома, сколько там автомашин, как гладки его дороги!

На съезд собралось много народу. Некоторые из аратов рассказывали о своей жизни, и делегаты слушали внимательно их простые рассказы. Потом позвали и его, Очира, и он рассказал о жизни в Цаган-Булаке, о том, что раньше было в Заалтайской Гоби и как течёт жизнь теперь.

Честному человеку все можно рассказать, ему нечего утаивать от народа. Очир говорил о Цаган-Булаке, о своей тревожной юности и прекрасной, спокойной старости. Он рассказал, как добился быстрого умножения стада домашних животных, почему они не болеют, почему не падают от истощения ветреной сухой весной и как сохранил он овец и коз от волков.

— Приезжайте к нам в Цаган-Богдо, аилов там мало, но все, кого ни спросите, покажут вам дорогу на Цаган-Булак, к моей юрте. У монголов есть старый хороший обычай — принимать путника с радостью и гостеприимством, я и моя семья будем рады видеть вас в Цаган-Булаке, я покажу вам свой аил, скот и огороды, дающие нам прекрасные овощи. Вы увидите и следы тех канавок, которые когда-то копали бедные китайские земледельцы, пришедшие на наши земли, чтобы спастись от нужды, голода и бесправия.

Когда он кончил говорить, все сидящие в большом зале громко захлопали в ладоши.

На новые пастбища. Центральная Монголия

Монгольский аил в горах Хангая. Антенна у юрты связывает аратов со всем миром.

Караван экспедиции, поднимается по долине реки Арасан в Тянь-Шане

Живописные ущелья, стремительные речки украшают горы Киргизии

Фисташковые редколесья в предгорьях Таджикистана

Фисташковые редколесья в предгорьях Таджикистана

Водопад Уланусу на притоке Орхона в Хангае

Большая редкость — лошадь Пржевальского. Молодые лошадки (по второму году).

Кулан — дикая лошадь пустынь Средней и Центральной Азии

В горах Монгольского Алтая. Суровые горы, заснеженные вершины

Монгольские двугорбые верблюды в одной из южных долин Хангая

Пустынные долины, заваленные валунами, обломками скал, щебнем, характерны для Куньлуня

Вид реки Керия выше одноимённого города. Истоки её лежат высоко в Куньлуне, а воды иссякают в пустыне Такла-Макан

Монгольский Алтай на востоке делается все более сухим. Лес растёт в затенённых местах, где лучше сохраняется влага и формируется почвенный покров

Джунгария. Лагерь экспедиции в тополевом оазисе

Южный склон Тянь-Шаня окаймляется пустыней Такла-Макан. Здесь очень сухо: пустыня поднимается в горы. Это бедленды — «дурные земли»

В спокойной воде памирского озера Рангкуль отражаются как в зеркале окружающие горы

Памирскаябиологическая станция Чечекты в долине Мургаба

Над горами Восточного Тянь-Шаня к полудню собираются тучи. Что ждёт нас на перевале?

Хамада — каменистая пустыня на северном склоне Турфанской впадины (для масштаба положена шапка-ушанка)

Лодка-долблёнка, выделанная из ствола тополя. Река Кончедаръя

Прошёл сель. За несколько часов он похоронил в своих наносах трёхтонный грузовик

В городе Куча ходит конный «автобус»

Участники Куньлунъской экспедиции 1959 года (справа налево: почвовед В. А. Носин, геоморфолог Б. А. Фёдорович, ботаник А. А. Юнатов, гидролог Н. Т. Кузнецов и автор)

Паромщики уйгуры на реке Тарим

Куньлунь — позвоночный столб Азии. Пустынно. Скалы и снега

Древняя крепость Ташкурган, построенная на морене, некогда охраняла торговый караванный путь из Индии в Кашгар

Минарет в Кашгаре — городе, существовавшем ещё в первые века нашей эры

Через несколько дней после этого памятного собрания автомашина увезла Очира в Гоби. Выехали из столицы под вечер. Когда настала ночь и зажглись звезды, Очир заметил, что машина шла в переднюю сторону, на юг, за спиной виднелся Золотой Кол — замечательная Полярная звезда, известная каждому арату чуть ли не с трёхлетнего возраста. Путеводная звезда — друг кочевника.

Летняя ночь коротка. Скоро первые лучи занимающегося дня осветили далёкие горы, тёмным влекущим силуэтом возникшие на горизонте.

Над Азией вставало большое красное солнце. Очиру очень хотелось, чтобы этот радостный день, полный света, воздуха и манящей дали, счастливо встречали не только в его свободной Монголии, но и во всех других азиатских странах.

Машина быстро катила по гладкой дороге. Под колёсами шуршала мелкая округлая галька. Уже недалеко было до аймачного центра, откуда Очир поедет на своём любимом белом верблюде-иноходце. Он с нежностью подумал о седле. В седле свободнее и легче чувствовал себя Очир, чем в машине, где было пыльно, тесно и затекали ноги.

Совсем скоро, через несколько дней он опять будет в Цаган-Булаке, в родном аиле, где его встретят Дулма и сыновья.

«Сколько хороших новостей я расскажу им», — подумал он. Много народу приходит в Цаган-Булак за водой и вестями. Сколько раз можно будет поделиться со слушателями рассказами о виденном и слышанном в Улан-Батор-Хото — городе Красного Богатыря.

Старая печальная быль забывается, а счастливое настоящее радует. И песни новые поют араты на праздниках — весёлые, живые.

Только Цаган-Булак по-прежнему тянет свою древнюю журчащую песню без слов.

Горы Цаган-Богдо служили нам в течение нескольких дней базой. Сотрудники экспедиции по утрам расходились в разные маршруты, а вечерами, собираясь у костра за поздним обедом, делились новостями.

Мы убедились в большой гипсоносности поверхностных слоёв почвы в районе Цаган-Богдо. Исследователи, работавшие до нас, знакомые с почвами гобийских полупустынь, отмечали отсутствие в них гипсовых накоплений, что резко отличает Гоби от наших среднеазиатских сухих областей. Но в пустынях Заалтайской Гоби мы впервые увидели громадные площади, сложенные мелкими кристалликами гипса с песком и мелкозёмом. Рыхлые поверхности таких пустынь были особенно мрачны. Здесь не было видно даже маленького кустика солянки. Наша машина с трудом проходила по гипсовой коре, колеса проваливались в ней, оставляя параллельные полоски следов.

Хребет Атас привлёк нас своей высотой. Он резко возвышается среди гобийских вершин, поднимаясь до 2702 метров над уровнем моря. Представлялось интересным познакомиться с формами рельефа этого хребта и вертикальным распределением растительности на его склонах.

Наша экспедиция долго и трудно преодолевала путь до Атаса по рыхлым гипсовым коркам. Машина тысячу раз содрогалась при пересечении мелких водотоков, размытых редкими ливнями. Но всему бывает конец, и под вечер мы раскинули палатки у подножия Атаса, в месте выхода сухой долины, где ливневые воды нанесли с гор камни, землю, песок.

На следующий день мы изучали Атас, его долины и ущелья, растительность и наблюдали за животными, обитающими здесь. За целый день мы не встретили ни одного человека. Горы были не только безлюдны, но и безводны.

Вершины Атаса округлы. Почвы, покрытые злаковой растительностью, одевают горы, скрывая под своим покровом скалы и камни. И кажется непонятным, откуда взялся здесь сплошной лабиринт оврагов и скалистых ущелий, которыми изъедены склоны массива. Ответ на этот вопрос подсказывает история рождения и развития гор Гоби. Геологически недавно они были подняты на значительную высоту. Это вызвало их усиленный размыв текучими водами. Так создались овраги и ущелья. Однако этот размыв ещё не успел коснуться самых верхних частей хребта, где сохранились почти нетронутые участки древних поверхностей, поднятых на большую высоту. Поэтому рельеф вершинного пояса Атаса отличается от рельефа его склонов.

Мы долго бродили глубокими и длинными ущельями, стараясь пробраться к вершине горы. Одни ущелья внезапно кончались, другие бесконечно ветвились, и только к закату солнца мы наконец попали на главную вершину высотой в 2702 метра. Отсюда Гоби была видна не только на юг; северные пустыни также легко обозревались вечерней порой, когда утихали ветры и воздух становился прозрачным. С горы Атас в далёкой синеве мы увидели снеговые вершины

Восточного Тянь-Шаня — горы Карлыктаг. От Атаса до китайских городов Хами и Баркуля, до абрикосовых оазисов Синьцзяна очень близко.

Когда мы спускались с вершины Атаса, солнце уже зашло. В ущельях сразу стало сумеречно и холодно. Было легко идти вниз, и мы, разговаривая, не замечали расстояния. Услышав шум падающих камней, все замолкли и остановились. Мы увидели горного барана аргали, стоящего на противоположной отвесной стене каньона. Высоко подняв гордую голову с большими спиралеобразными рогами, он едва выделялся на фоне скал. Очень красив был этот дикий баран! Сколько грации и силы в его напряжённой фигуре! Такого крупного аргали мне больше не пришлось видеть. Он был размером с небольшого оленя, и в первый миг показалось, что перед нами не горный баран, а благородный олень.

Опять покатились камни: аргали, карабкаясь, быстро уходил вверх по отвесной стене. Где он находил точки опоры? Он исчез, слышен был только шум камней. Ещё долго мы молчали, очарованные виденным, глядя в сторону уходящего в темноту зверя.

Через час, когда совсем стемнело, ущелье кончилось. Мы шли на мигающий свет костра. В лагере нас ждали друзья, горячий ужин и много чая.

Как-то в горах Цаган-Богдо мы остановились в юрте пастуха. Он пас овец и верблюдов, принадлежавших пограничной заставе. До заставы было далеко. Но там нет кормов, пустыня не могла прокормить даже небольшое количество скота, поэтому пастух с семьёй забрался в горы Цаган-Богдо, где корма были сносные. Юрта охранялась громадными чёрными собаками, которые встретили нас свирепым лаем. Вскоре показался хозяин и пригласил нас к себе. Мы сели в северной стороне: здесь место гостям, правила монгольского гостеприимства нам были хорошо знакомы.

Мы благословляли судьбу, которая на пустынном пути послала нам эту одинокую юрту. Она была очень кстати: гремел гром и собиралась гроза. Дождь, ливень в Заалтайской Гоби — редкое явление, тем более значительным оно кажется.

Сильно грянул гром, и первые крупные капли дождя зашумели по войлоку крыши. Гроза разошлась не на шутку. Сверкали молнии, дождь всё усиливался, и через пять минут перешёл в стремительный ливень с градом. Наша юрта бомбардировалась крупинками града, и отдельные градины, пробившие в худых местах крышу, валялись у наших ног или шипели в огне очага. Подул ветер, и стало пронизывающе холодно, на полу показалась вода.

Я выглянул в дверь. На земле была зима. Я не поверил этой зиме: ведь было 2 августа, и ещё вчера мы мучались от гобийской жары. А сегодня бедные овцы сгрудились у стен юрты, забрались под скалы, спасаясь от непогоды. Их порядком побил град, вид у них был неприглядный. Мокрые, они мёрзли и жалобно блеяли.

Через 20 минут дождь прекратился. Мы вышли из юрты и увидели редкое зрелище. Вокруг все бело от града, точно в одно мгновение мы попали в Арктику. По обычно сухому руслу, в пяти метрах от юрты, нёсся бешеный поток уира — селя. Силем, или селем, в Средней Азии и на Кавказе называют ливневые разрушительные потоки воды, которые текут с гор и несут громадное количество земли, щебня, камней. Монголы же называют такие потоки уирами.

Селевой поток с шумом уносил камни и глину. На глазах подмывались берега, и земля с плеском падала в воду. Глубина потока превышала метр, а ширина достигала 20 метров. Долго стояли мы над потоком и с интересом смотрели на быстро меняющуюся, кипящую его поверхность. В ушах стоял шум мчащейся воды, двигающихся по дну русла камней; мы не говорили, а только изредка выкрикивали короткие фразы.

Через 30—40 минут вода стала постепенно убывать, а через час осталась лишь маленькая речка метров шести-семи шириной. На поверхности воды плыли ещё не успевшие растаять градинки.

Поток унёс воду в межгорные гобийские котловины. Там, испаряясь и фильтруясь в рыхлых грунтах, он пополнит запас грунтовой влаги низин. В отдельных местах подземная вода, выклиниваясь на дневную поверхность, создаёт источники.

Н. М. Пржевальский описывает, как 1 июля 1873 года его застал сильный ливень в Алашанских горах; ливень, а затем дождь продолжался несколько часов и совершенно промочил палатку, поставленную в горном ущелье, по которому скоро потекла вода:

«Глухой шум ещё издали возвестил нам о приближении этого потока, масса которого увеличивалась с каждой минутой. Мигом глубокое дно нашего ущелья было полно воды, мутной, как кофе, и стремившейся по крутому скату с невообразимой быстротой. Огромные камни и целые груды меньших обломков неслись потоком, который с такой силой бил в боковые скалы, что земля дрожала, как бы от вулканических ударов. Среди страшного рёва воды слышно было, как сталкивались между собой и ударялись в боковые ограды огромные каменные глыбы. Из менее твёрдых берегов и с верхних частей ущелья вода тащила целые тучи мелких камней и громадными массами бросала их то на одну, то на другую сторону своего ложа. Лес, росший по ущелью, исчез — все деревья были выворочены с корнем, переломаны и перетерты на мелкие кусочки…

Не далее трёх саженей от нашей палатки бушевал поток, с неудержимой силой уничтожавший все на своём пути. Ещё минута, ещё лишний фут прибылой воды, и наши коллекции, труды всей экспедиции, погибли бы безвозвратно. Спасти их нечего было и думать при таком быстром появлении воды; в пору было только самим убраться на ближайшие скалы. Беда была так неожиданна, так близка и так велика, что на меня нашёл какой-то столбняк; я не хотел верить своим глазам и, будучи лицом к лицу со страшным несчастьем, ещё сомневался в его действительной возможности.

Но счастье и теперь выручило нас. Впереди нашей палатки находился небольшой обрыв, на который волны начали бросать камни и вскоре нанесли их такую груду, что она удержала дальнейший напор вод, — и мы были спасены».

Монголы рассказывали, что в горах Гобийского Алтая иногда бывают уиры исключительной силы. Внезапно начинаясь, они уносят скот, юрты, иногда гибнут и люди. На короткое время тогда оживает густая сеть многочисленных оврагов, сухих русел, мёртвых гобийских долин. Такие сухие русла в Монголии называют сайрами.

Путешествующему по Гоби эти сайры резко бросаются в глаза. Они настолько часты, что местами образуют сайровый ландшафт. Мы видели сухие русла, до основания пропилившие высокие горные хребты и уходившие на сотню километров от своих истоков. На первый взгляд кажется необъяснимой картина бесконечных русел и долин в пустыне, густая сеть оврагов. Но мы знаем, что в прошлом в Гоби были другие климатические условия, более влажные, чем теперь, а гидрографическая сеть тогда была действующей, и становится понятным наличие здесь древних мёртвых долин.

Зрелище гобийского уира легко объясняет происхождение и современных сайров — форм рельефа, целиком обязанных разрушительной деятельности текучей воды в пустыне. Быстрому стоку и выносу материала немало способствует большая разница в высотах гор, где зарождаются уиры, и низин, а также ничтожное покрытие почвы растительностью. Это делает грунты легко размываемыми, подвижными. Картина уира, которую нам удалось видеть в сухих гобийских горах Цаган-Богдо, в этом отношении весьма поучительна.

Из Цаган-Булака мы втроём — проводник, ботаник и я — выехали на верблюдах в северном направлении, к оазису Эгин-Гол. Слава о нём в Гоби очень громкая. Говорили, что Эгин-Гол — самый богатый из оазисов, с разнообразной пышной растительностью, но теперь там нет кочевий. В летнее время насекомые мучат скот, и монголы избегают Эгин-Гола, да к тому же трудно туда добираться: кругом лежит глухая безводная пустыня.

Рано утром наш маленький караван ушёл в далёкий путь. Монголы дали лёгких на ходу верблюдов, вьюка с нами не было. В небольших перемётных сумах лежали хлеб, по куску вареного мяса, луковицы и по две фляги воды. При этом лёгком снаряжении мы могли передвигаться быстро, часто рысью. Верблюжья рысь стремительна: верблюд бежит широким шагом, далеко выбрасывая ноги. Лошадь не угонится на ним.

Очень утомительно ехать верхом на верблюде. Но я уже давно был знаком с такой ездой: на спинах верблюдов проделал тысячи километров в Средней Азии и постепенно научился, как настоящие туркмены, на ходу садиться на животных, хватаясь за хатыб — луку верблюжьего вьючного седла. Сначала было нелегко бесконечно качаться на верблюжьей спине, перегибаясь в пояснице. В Туркмении ездили только шагом в караванах. В Монголии же двугорбые верблюды более легки на ходу. Гобийские кочевники часто используют этих животных специально как верховых и при этом гонят их быстрой рысью, покрывая в день 100-километровое расстояние, а в случае необходимости и больше.

И теперь нам нужно было быстро двигаться, скромные запасы воды и продовольствия не позволяли медлить. Наш проводник имел хорошего ездового верблюда: он долго мог идти лёгкой иноходью, без устали делал восемь — десять километров в час, и всадник, с большим удобством сидя в седле, не замечал трудности путешествия. Я же с товарищем ехал то шагом, отставая от проводника, то быстрой рысью, нагоняя его. Когда верблюды переходили в рысь, мы болтались в седле, как вьючные мешки, нас высоко бросало, и каждый раз мы тяжело хлопались на спину животного. Прямо скажем, это было неприятно: казалось, вот-вот наши внутренности разорвутся. Долго ехать рысью мы не могли. Как только догоняли проводника, немедленно переводили верблюдов на шаг и облегчённо вздыхали. На некоторое время получали успокоение и отдых.

Постепенно мы научились заставлять верблюдов идти трусцой и тогда почти не отставали от проводника. Мы возомнили себя уже настоящими монголами, но к концу дня чувствовали такую разбитость, что с трудом передвигали ноги.

К середине следующего дня — 3 августа — подошли к оазису Эгин-Гол. Он виднелся издалека. Его высокие тополя были действительностью, а не миражем. К миражам мы уже привыкли в пустынях, они больше не обманывали нас.

Эгин-Гол занимает большую площадь. Проводник говорил нам, что здесь выбивается двенадцать родников, они увлажняют и местами заболачивают землю. Оазис зеленел в широких и пологих долинах, по которым во время редких ливней с гор приходят мутные потоки воды. Они нанесли большое количество суглинков, под ними видна плохо обкатанная галька. В этих наносах и скапливается грунтовая вода, выходящая источниками на земную поверхность.

Растительность Эгин-Гола поражает своей свежестью. Больше всего здесь тростника. Это великолепный тростник, густой и высокий; когда входишь в него, то сразу исчезает горизонт, растения смыкаются за человеком плотной стеной. Я срезал тростник высотой в 3 метра 60 сантиметров.

Разнолистные тополя растут рощами и одиночными деревьями. Тополя мощные, высокие. В болотах обычна осока, по засолённым почвам — белена, пырей, чий, селитрянка. На окраинах оазиса широкими массивами растут саксаульники. Саксаула тут много. Отдельные деревья-кусты достигают 2,5 метра высоты.

Сухие русла — сайры — обрамляются пышными, густыми тёмно-зелёными тамарисками. В них находят убежище многочисленные животные.

К родникам Эгин-Гола издалека приходят быстрые и осторожные звери пустыни. Их влечёт сюда пресная вода. Частые звериные тропы радиусами сходятся к оазису. Свежие следы говорят о том, что он посещается каждой ночью. Вот большой чёткий след кулана, вот два сердечка раздвоенного копытца антилопы джейрана, вот широкий, почти круглый след дикого верблюда. Озираясь и боязливо прислушиваясь к шорохам, подолгу пьют они живительную влагу.

Мы бродили по оазису, удивляясь его богатству. Как необычно было видеть такое разнообразие растительности в Заалтайской пустыне. Под широкой кроной громадного тополя пили чай. Наши верблюды паслись в стороне. Их животы сильно раздулись от выпитой воды и съеденного корма.

К вечеру подул западный ветер. Исчезли мухи, жуки, клещи, мошкара. Сразу дружно заговорили тростники и шумно зашелестели листья на тополях. Мы отвыкли от неумолчного шороха зелени и, засыпая под деревьями, долго слушали эти звуки, как музыку, напоминающую родные мотивы и пейзажи средней полосы далёкой Отчизны.

На сухой и твёрдой гобийской земле, ворочаясь с боку на бок, мы думали о Родине, о её лесах и привольных пашнях, мечтали: придёт время, и вновь будем слушать шелест белых берёз и серебристых вётел.

Обратный путь с Эгин-Гола совершили в один день, пройдя на верблюдах 85 километров. Это было нелегко. Мы быстро ехали по равнине, но затем долго блуждали в сухих оврагах и долинах северных предгорий Цаган-Богдо. Здесь оказался сложный лабиринт ущелий, и не так просто было выбрать нужное направление. Проводник ориентировался по каменным знакам, поставленным в местах слияния оврагов. Потом мы искали перевальную тропу через хребет и нашли уютный, окружённый хорошим лужком родничок Суджи, в котором оказалась прекрасная вода.

Лунная ночь спустилась на горы. Мы шли узким каньоном. Скалистые стены каньона давили. Кругом вздымались мраморы, граниты, сланцы. Луна обманывала: тень скал казалась пропастью без дна. Горы спали.

Верблюды шагали бесшумно, ничто не нарушало ночной тишины. Уставшие, молчали и путники. Шли пешком, ведя животных на поводу.

В полночь подошли к лагерю. Костёр давно погас, и угли едва тлели. Но пища в котле была ещё горячая. Заботливый дежурный крепко укутал котёл шубой: такой «термос» долго сохраняет тепло.

Так закончилась наша трёхдневная экскурсия к оазису Эгин-Гол. Она много дала нам, и не жаль было ни трёх дней, ни наших трудов. Экскурсия была также памятна одним приключением: на обратном пути нам повезло — мы встретили гобийского медведя.

Монголия — своеобразный заповедник таких диких животных, которые или нигде в мире больше не встречаются, или ещё остались в соседних областях, но в очень ограниченном количестве. Громадная площадь страны, редкое население, привольные пастбища, отсутствие больших городов способствовали выживанию редких животных. В Монголии обычны ещё куланы, дзерены, джейраны.

В западной части Гоби, на границе с Синьцзяном, сохранились лошади Пржевальского. В Заалтайской Гоби, вдали от населённых пунктов, пасутся дикие верблюды, в полупустынях запада водится антилопа сайга, а в горах Цаган-Богдо — малочисленный гобийский медведь.

Лошадь Пржевальского мне не пришлось увидеть на воле, в природной обстановке, но зато посчастливилось встретить диких верблюдов, сайгу и медведя.

Сначала о встрече с косолапым.

До заката солнца оставалось часа четыре. За день пути мы уже порядком устали. Верблюды шли своим обычным широким шагом. Однообразная картина мелкосопочных предгорий гобийского хребта Цаган-Богдо казалась утомительной и малоинтересной. До лагеря ещё было далеко, хорошо если придём до темноты: ночью ехать трудно, да к тому же какой прок географам от ночных хождений?

Ещё утром, отправляясь в путь, мы говорили о медведе-отшельнике, живущем в пустыне. Хорошо было бы его встретить и убедиться, что это животное лесов или высоких влажных гор живёт в сухой пустыне Гоби.

Сведения о гобийском медведе проникли в литературу уже давно. Я уже упоминал, что ещё в самом конце прошлого столетия В. Ф. Ладыгин, участник Камской экспедиции П. К. Козлова, пересекая по меридиану Заалтайскую Гоби, записал, что, по сообщениям монголов, в горах Цаган-Богдо и Хух-Тумурту водятся медведи. Но встретить медведя ему не удалось. Позже экспедиции Комитета наук Монгольской Народной Республики подтвердили сведения Ладыгина. Действительно, по сообщениям монголов, медведь сохранился в Гоби: питается он различными кореньями, особенно любит ревень, который обычен в Цаган-Богдо.

Ареалы антилопы сайги, дикого верблюда и гобийского медведя

Монголы говорили, что гобийский медведь очень умён, осторожен, его трудно увидеть. Легенда добавляла, что гобийский медведь отлично понимает человеческую речь, живёт в неприступных скалах, где у него имеются благоустроенные жилища, человеку он не показывается и ходит на задних лапах. Эти качества гобийского медведя суеверные кочевники объясняли так: гобийские медведи — это какие-то волосатые люди, они умеют говорить и живут в пещерах, где их редко кто может увидеть. Так родилась легенда о волосатых гобийских людях — аламасах.

Участники экспедиции Комитета наук МНР много времени провели в горах Цаган-Богдо и близлежащих к ним участках пустыни. Ранним утром они с винтовкой за плечом направлялись в горы и искали зверя. Но уходили часы, дни, недели, и никто из охотников не встретил медведя. Уже возникло сомнение, есть ли в действительности гобийский медведь, или его выдумала народная молва, богатая и неистощимая в своей фантазии.

Легенда или действительность — гобийский медведь, зверь-человек, волосатый аламас? Так и не получив окончательного ответа, возвратилась экспедиция в Улан-Батор. В её отчёте можно прочитать, что, несмотря на тщательные поиски медведя, увидеть его не удалось. Научные сотрудники обнаружили свежие откопки корней ревеня. Но кто сделал эти откопки, определённо сказать трудно, возможно, медведь.

Так на специальных зоогеографических картах распространения медведей появился закрашенный кружок в Заалтайской Гоби, а рядом с кружочком заметно выделялся большой вопросительный знак.

Когда наша экспедиция попала в пустынный район Цаган-Богдо, мы, конечно, знали о предыдущих бесплодных попытках увидеть гобийского медведя. Мы не надеялись встретить зверя: ведь это никому из путешественников до сих пор не удавалось. Не располагая временем, для того чтобы неделю посвятить поискам таинственного животного, мы считали, что загадку эту решат другие, — специально поставит перед собой цель найти медведя или убедиться, что рассказы о нём — легенда.

Между тем монголы, сопровождавшие нас, категорически утверждали, что зверь этот живёт именно здесь. Говорили также, что за год перед нашим приездом охотник убил медведя и шкуру его где-то закопал. В случае нужды можно найти это место, и если шкура сохранилась, то по ней нетрудно будет опознать зверя. Это уже звучало убедительно. Говорили ещё, что медведь изредка нападает на куланов, внезапно набрасывается на них из засады. Места для засады в скалистых мелкосопочниках сколько угодно. Однажды, увлечённый охотой на куланов, медведь вышел прямо на цирика-пограничника и был убит им наповал. Арат, в юрте которого мы спасались от грозы, утверждал, что в горах Цаган-Богдо он несколько раз видел медведей.

Мы поверили этим свидетелям и записали их рассказы в дневники.

Случилось так, что мы оказались счастливцами. Мой спутник ботаник А. А. Юнатов и я были первыми путешественниками, увидевшими живого гобийского медведя. Это было 4 августа 1943 года.

В свободной долине предгорьев Цаган-Богдо, окружённой пустынными мелкосопочниками, наш маленький караван бесшумно двигался по мягкому песчаному грунту дна долины. Осматривая местность, я увидел что-то медленно двигающееся в нашу сторону. В первый момент ничего не понял. Зверь бежал в неглубоком русле, не замечая нас, и что то вынюхивал. Видна была только тёмная спина, которую вообще можно было бы не заметить, если бы животное не двигалось.

Но скоро всё стало ясно: медленно бежал медведь, не видя нас и не чувствуя, так как ветер дул ему в спину.

— Медведь, медведь! — зашептал я и сразу остановил караван. Мой спутник заторопился слезть со своего верблюда и уже снимал из-за спины винтовку: только бы не опоздать.

Верблюд, на котором ехал мой спутник, был ворчливым животным. Все ему не нравилось. Идти ли в путь, останавливаться, сгружаться — он всегда выражал своё недовольство тягучим рёвом. Когда А. А. Юнатов остановил верблюда и начал с него слезать, верблюд, верный своим привычкам, начал реветь. Более противного рёва я никогда не слышал.

Верблюд ревел долго, неуёмно.

Конечно, медведь сразу обнаружил нас. Он встал своими передними лапами на уступчик русла, по которому бежал, и несколько секунд внимательно смотрел на нас, изучая неожиданное для него явление в пустыне. Затем, видимо решив, что случайная встреча ничего хорошего не сулит, резко повернул и стал быстро, галопом уходить в сторону, иногда оглядываясь.

Мы уже бежали за медведем в надежде, что представится удачный случай для выстрела. Вот медведь вышел из долины и карабкается по её склону. Ещё мгновение — и он скрылся в мелкосопочнике.

Как быстро и ловко бежал этот неуклюжий зверь, с какой ловкостью он поднимался по склону долины! Мы отстали от него, а затем долго бродили в мелкосопочнике. В скалистых холмах, покрытых щебнем, никаких следов не было видно. Больше часа нас не покидала надежда ещё раз увидеть зверя-отшельника. Уставшие и недовольные неудачным преследованием, мы вернулись к верблюдам.

Мы успели заметить, что гобийский медведь не отличался большими размерами, был меньше бурого лесного медведя. Гобийский отшельник был тёмно-бурого цвета, поверх молодой тёмной шерсти виднелись пучки старого, линялого волоса, торчавшие на шкуре животного.

Медведь, когда мы его увидели, выискивал себе пищу. Что из скудной растительности могло привлечь его внимание? На дне сайра росли эфедра (хвойник), полынь, солянки и кустарники — карагана и джузган.

В Северном Тибете известен медведь-пищухоед, он откапывает норки пищухи (сеноставки) и питается ею. Сколько же надо этих маленьких симпатичных зверьков, чтобы тибетский великан был сыт? Монголы не могли ответить на вопрос, питается ли гобийский отшельник какими-либо зверьками. Но гобийская пишуха недоступна медведю. Эта разновидность сеноставки не роет нор в мягких грунтах, она устраивает свои гнёзда в узких расщелинах между скалами, на склонах гор между большими камнями, и даже медвежьей силы недостаточно, чтобы разворотить крепкие скалы и добыть зверька.

Область распространения гобийского медведя очень небольшая — всего километров 50—60 в длину, особей здесь ничтожно мало, но всё же они сохранились в Гоби. Я пишу «сохранились», потому что они остались в Гоби как реликтовые животные, живые свидетели другого климата и другого ландшафта, который существовал в прошлом в Центральной Азии. Видимо, климат и ландшафт прошлого Гоби были более подходящими для таких зверей, как медведь, которому нужна не пустыня, а лес или горы с хорошей и разнообразной растительностью, как, например, Тянь-Шань; кстати сказать, среди реликтов гобийский медведь не одинок.

Но может быть и другое мнение. Доктор биологических наук С. В. Кириков много лет изучал распространение млекопитающих в прошлые времена, до того как человек активно стал изменять ландшафты, а тем самым и оказал воздействие на многие виды животных. Одни из них исчезали, другие переместились, оставив прежние места обитания, третьи сохранились в каком-то малом количестве. Вот что пишет С. В. Кириков о гобийском медведе: «Вопрос о происхождении и местах обитания этого зверя вообще представляет большой интерес, и на нём стоит остановиться подробнее.

Группа белокоготных медведей (гобийский, тянь-шаньский и другие) очень близка к обыкновенному бурому медведю, и некоторые зоологи считают белокоготных медведей лишь подвидами бурого. Белокоготные медведи могут жить в горных безлесных местностях в различных условиях: гобийский медведь живёт в пустынных горах, тянь-шаньский — на сыртах.

Да и обыкновенный бурый медведь всего лишь несколько столетий назад жил не только в лесах, но и в степях. Путешественник XVI века М. Броневский писал о степных медведях, водившихся в то время на Очаковской земле и Перекопском перешейке. В одном из древних актов, относящихся к XVII веку, я читал недавно о том, как елецкие «дети боярские», шедшие на службу в город Усерд, «на степи гоняли медведя». А в заволжских степях (по реке Самаре и Большому Кинелю) медведи жили в степных кустарниках ещё позднее — во второй половине XVIII столетия, когда там путешествовал Даллас (вторая половина XVIII века). Всё это даёт право думать, что медведи могли жить в самых разных условиях — от лесных местностей до пустынных безлесных гор.

Обыкновенного бурого медведя выгнали из степей не изменение климата, а человек. А гобийский медведь мог искони жить в пустынных горах Цаган-Богдо».

Читатель легко представит нашу радость, когда мы наконец увидели загадочного гобийского медведя-отшельника, и нашу досаду, что не смогли его добыть.

Ушёл от нас косолапый, ушёл, посмеялся над нами…

И ещё посчастливилось нам в 1943 году увидеть диких верблюдов.

Учёных уже давно занимает вопрос о диком верблюде. Это животное мало где сохранилось, мало экземпляров его и в музеях. Дикий верблюд водится только в самых глухих пустынях Центральной Азии; он, как и домашние верблюды в этой стране, двугорбый. Население здесь не разводит одногорбых верблюдов, одногорбые дромадеры живут западнее: в Туркмении, Иране, странах Передней Азии и в Африке. Не существует дикого одногорбого верблюда, они науке не известны.

В Монголии я ни разу не видел дромадеров, хотя двугорбый верблюд здесь — обычное домашнее животное.

Дикий верблюд мало чем отличается от двугорбого монгольского верблюда, поэтому понятно, что учёных занимает вопрос о том, представляют ли дикие верблюды особую форму исконно диких животных или это одичавшие домашние животные. Ведь домашние верблюды могли убежать в пустыню, потерять свои аилы, остаться одинокими в результате войн, набегов, разбоев, которыми богата история народов Центральной Азии. Такие верблюды могли приспособиться к жизни в пустыни, и уж там рождалось новое поколение, никогда не знавшее ни повода, ни седла, ни человека. В таком случае это были бы одичавшие домашние животные.

Первым, кто подтвердил сведения средневековых путешественников о существовании диких верблюдов в Центральной Азии и привёз в Петербург в Зоологический музей Академии наук шкуру дикого верблюда, был Н. М. Пржевальский.

Путешествуя в горах Алтын-Таг, он видел дикого верблюда, но не смог убить его, а позже из Лобнорских пустынь местные охотники привезли Пржевальскому шкуру этого редкого зверя. Путешественник торжествовал.

Пржевальский старательно собирал сведения о жизни, привычках, местах обитания, перекочевках животного. Когда учёный описывал дикого верблюда, то он вначале сомневался, исконна ли эта дикая форма, но через несколько лет убедился, что в Центральной Азии действительно сохранились эти дикие животные.

Со времени путешествий Пржевальского прошло больше 60 лет, однако новый материал, добытый последующими исследователями, оказался настолько ограниченным, что не пролил света на этот спорный вопрос.

Встреча с дикими верблюдами, неожиданная для нас и для животных, состоялась в безлюдных пустынях Заалтайской Гоби.

Мы ехали на грузовом автомобиле среди обширного мелкосопочника, по чистому твёрдому такыру. Легко катилась машина. Тихо работал мотор. Такыр пересекался поперёк низкой грядой. Переехав через неё, мы заметили небольшое стадо верблюдов. Было жарко, и верблюды лежали, поджав ноги: это был их полуденный отдых. Чуть в стороне во весь рост стоял сторож-самец. Когда машина выехала на стадо, то все верблюды сразу поднялись и несколько мгновений смотрели на остановившийся автомобиль. Вытянутые шеи с высоко поднятыми головами указывали на сильное волнение животных.

На машине наши зоологи уже установили прицелы. Вот-вот вспыхнут выстрелы и упадёт редкий драгоценный зверь. Участники экспедиции молчали, секунды казались медленными, напряжение охватило всех.

В то мгновение, когда палец охотника уже сгибался, чтобы нажать курок, мы услышали взволнованный шопот: «А что если это верблюды домашние?» Так сказал, положив руку на винтовку, один из участников. Все усомнились: домашние или дикие животные перед нами? Ведь различить их даже на близком расстоянии невозможно.

Между тем момент был упущен. Самец сделал прыжок. Это было сигналом всему стаду. Все шесть верблюдов мгновенно побежали, уходя галопом, и так стремительно помчались, что мы не успели опомниться, как животные исчезли за ближайшей грядой. Мы пошли вслед за ними и потом ещё долго видели наших знакомых, удаляющихся в пустыню, но уже рысью, а временами и шагом. Верблюды уходили гуськом. В бинокль было видно, что стадо ведёт сторож-самец.

Потом, уже во второй половине дня, мы опять заметили стадо верблюдов в опесчаненной кустарниковой пустыне. На этот раз животных было 11. Они не подпустили нас так близко, как в первую встречу.

Каких же верблюдов мы видели — диких или домашних? На добрую сотню километров вокруг не было ни постоянного населения, ни случайной юрты охотников-монголов. Это как будто свидетельствует о том, что встреченные нами верблюды дикие.

На следующий день мы достигли южной подошвы Монгольского Алтая. Впереди простиралась наклонная подгорная равнина, на которой отвесной стеной поднимался магистральный хребет, скалистый и высокий, безлесный и опустыненный. Только в глубоких ущельях южного склона кое-где появлялись кустарниковые заросли, рощи деревьев, а западнее нашего маршрута — и лиственничный лес.

Радостно было разбить лагерь в прекрасном оазисе Дзахой, широко раскинувшемся у подножия Алтая. Большие ветвистые тополя в своей тени приютили наши палатки. Вечерний ветер с гор шелестел листвой и освежал воздух. Нам здесь очень понравилось. В Заалтайской Гоби мы уже отвыкли от мягкой пресной воды, поэтому с жадностью запасались хорошей, чистой водой из колодцев. От дождя, прошедшего в горах, текли речки. Они-то и способствовали образованию оазиса и озерка в котловине Дзахой.

Вечером у палаток собрались монголы. Они радушно приветствовали нас. Наш приезд был сюрпризом для жителей аила, лежащего передовым постом у границы безлюдной Заалтайской Гоби.

Монголы рассказали нам о диких верблюдах, их повадках. По мнению аратов, два стада встреченных нами верблюдов, без сомнения, дикие.

— Почему же монголы не кочуют со своими стадами домашних животных в тех местах, где мы видели диких верблюдов, ведь там встречаются родники, которые могут обеспечить скот водопоем? — спросили мы.

— Там царство диких верблюдов хабтагаев, — отвечали араты, — они не позволяют нам пасти свой скот.

Самцы хабтагаев очень злы, особенно в январе — феврале, когда наступает любовный период. Тогда хабтагаи нападают на пасущихся домашних животных, избивают верблюжьих самцов — буров, часто убивают их и угоняют самок с собой в пустыню. Эти самки, таким образом, участвуют в воспроизводстве верблюжьего стада в пустыне. Большой урон несут араты от диких верблюдов-одинцов: в поисках самок они прибегают за сотни километров даже к Монгольскому Алтаю и здесь отбивают верблюдиц. Чтобы не потерять своих животных, араты в январе угоняют домашних верблюдов в горы, подальше от пустыни.

Мы заметили, что дикие верблюды пасутся в пустынях, где растут парнолистники, саксаул, солянки, луки, ковыльки; в оазисах они охотно едят листья тополя. Араты утверждали, что в летнее время дикие верблюды нуждаются в водопоях, регулярно посещают родники, хотя до них иногда приходится пробегать десятки километров.

Очень трудна охота на хабтагаев. Звери эти большого роста, они осторожны, обладают хорошим зрением, слухом, далеко видят и слышат. Вспугнутые, они, не останавливаясь, уходят за 50—80 километров, и преследовать их летом невозможно из-за жары и недостатка воды. Верблюд прекрасно бегает. Если домашнего верблюда невозможно догнать на лошади, то легко себе представить, что хабтагаи, сухой, лёгкий на ходу, выносливый и привыкший быстро уходить от врага, обладает такой резвостью, которой может позавидовать любой верховой верблюд.

Всё же находятся любители-охотники за дикими верблюдами. Несмотря на трудности охоты, охотники увлекаются ею и подолгу преследуют животных, главным образом зимой, когда нет безводья и жары, препятствующих охотникам уходить далеко в глубь пустыни. Если охотник добывает хабтагая, то он надолго обеспечен мясом, а добротная шкура используется в хозяйстве.

В оазисе Дзахой мы простились с пустыней Заалтайской Гоби. Впереди нам предстоял не менее увлекательный путь через Монгольский Алтай. Араты, прощаясь с нами, принесли с собой к палаткам горячие чайники. Мы пили монгольский чай с молоком, чуть присоленный, вкусный. Пожимая монголам руки, мы благодарили их за гостеприимство и внимательно слушали дружеские советы мудрых хозяев пустыни.

Мало кому приходилось встречаться с осторожным диким верблюдом хабтагаем и гобийским медведем-отшельником. Мне посчастливилось: я видел таких зверей, о которых можно прочитать только в книгах. Думаю, что и о Заалтайской Гоби Пушкин написал бы эти памятные нам с детства слова:

Эти редкие встречи надолго сохранятся в моей памяти.

И ещё мне хочется коротко сказать об одной изящной и стройной антилопе, о газели, которую у нас называют джейраном. Это милое и беззащитное животное когда-то было обычным в пустынях Закавказья, Средней Азии, Казахстана, Западного Китая и Монголии. И теперь джейрана можно встретить в Каракумах и в Гоби, но уже не в таком изобилии, как раньше. Автоматическое оружие, автомобили сделали своё чёрное дело.

Джейраны — быстрые и выносливые животные, приспособленные к жизни в безводной пустыне. Окраска их соответствует цвету окружающих степей и песков, что помогает антилопам скрываться среди песчаных гряд и оставаться незаметными даже на близком расстоянии.

На своих тонких и сильных ногах джейран с большой скоростью проходит через бесплодные и выжженные солнцем пространства. Пробежать в день 50—70 километров для него не составляет большого труда. Ходят обычно джейраны небольшими группами, от двух до пяти голов, реже собираются в стада в несколько десятков особей. Самцы выделяются лирообразными кольчатыми изящными рогами. Размером газели чуть выше домашней овцы, но тоньше её. На станциях Среднеазиатской железной дороги от Мары до Ашхабада можно встретить ласковых приручённых молодых джейранов, равнодушных к станционной толпе и шуму проходящих поездов. Эти изящные животные с большими чёрными глазами сразу завоёвывают симпатии пассажиров.

В течение нескольких лет наших работ в пустынях Средней и Центральной Азии я много раз встречал быстрых и грациозных джейранов. Если группа животных издали замечала приближение человека, то она спокойно уходила в глубь пустыни. Газели изредка поворачивали головы и наблюдали за нами. Случалось, что какой-либо молодой джейран подпускал близко к себе человека. На миг глупыш замирал на месте, вытянув шею и недоумевающе глядя, а через мгновение исчезал за ближайшей грядой. Охота на джейранов — обычное, хотя и очень трудное дело.

Однажды близ развалин крепости Кызылча-Кала, недалеко от Хорезма, лошадь, резко шарахнувшись в сторону, едва не сбросила меня с седла. Я совершенно не ожидал этого, но, увидев молодого джейрана, стоявшего недалеко от дороги, понял причину странного поведения лошади. Подъехав ближе, с удивлением заметил, что животное не убегает от меня, а тихо передвигается в сторону, с трудом волоча за собой какой-то предмет. Скоро картина стала ясна. Железный капкан, в который попалось животное, перебил его заднюю ногу, повис на сухожилии и цеплялся за траву и кусты, мешая движению и вконец изнуряя выбившуюся из сил жертву. Сухожилие было настолько крепкое, что не оборвалось под тяжестью капкана. Нам не стоило большого труда взять джейрана живым.

На юге Туркмении, под горами Копетдага, ещё лет двадцать назад охотились на газелей на автомобилях. Ровные степи с сухой и редкой растительностью не мешают быстрому передвижению автомашин в любом направлении.

Я не охотник, но из любопытства принял участие в такой погоне за джейранами. Машина шла полным ходом, спидометр показывал скорость 50, 60, а местами даже 65 километров в час. В первые минуты такой гонки расстояние между животным и автомобилем не сокращалось. Быстроногие газели убегали вперёд, надеясь на свои ноги, которые всегда выручали их в борьбе с многочисленными врагами.

Километр за километром бежит джейран, но вскоре силы изменяют ему в неравном соревновании. Расстояние между животным и машиной постепенно уменьшается, и, когда дробь охотничьего ружья может достигнуть цели, начинается стрельба. Израненная, окровавленная и загнанная газель бежит из последних сил, а затем на полном ходу переворачивается через голову. За день «охотники» привозили несколько туш джейранов. Мне эта «охота» не понравилась: она напоминала избиение животных, бойню.

Варварское истребление прекрасных животных привело к резкому сокращению количества джейранов в равнинах у подножия Копетдага и грозило полным исчезновением. Часть была бы перебита, а остальные, напуганные, откочевали бы в глубь Каракумской пустыни. Но, к счастью, советскими законами «охота» за джейранами на автомашинах запрещена.

Особенно много джейранов сохранилось в юго-западной Туркмении, на равнинах между горами Копетдаг и Каспийским морем. Здесь нередко табуны джейранов виднеются на горизонте. Рассказывают, как в этом районе на одном твёрдом участке, окружённом со всех сторон песчаными грядами, загнали на грузовике каракумскую газель и без единого выстрела взяли её живой, но совершенно обессиленной. Джейран, увидя машину, стал уходить по краю твёрдого участка, боясь повернуть в пески, потому что в песках бежать ему значительно труднее, чем по твёрдому грунту. Джейран не мог знать, что и врагу, гнавшемуся за ним, свойственны те же качества. Так, боясь песков, джейран кружил по глинистому участку на одном и том же месте. В нескольких десятках метров за ним мчался грузовик. Такое кружение продолжалось 10—15 минут, а затем лишившаяся сил газель свалилась у самых колёс автомобиля. Так она и погибла. Но стоило ей только сделать несколько прыжков в сторону, в пески, и машина не угналась бы за быстрым животным.

Джейраны очень неприхотливы в пище и воде. В центре пустыни, на обрывах Унгуза, мы встречали на солончаках, прекрасно сохраняющих любые отпечатки, тысячи маленьких сердцевидных следов джейранов. Небольшие группы животных бродили вокруг, и одну газель нам даже удалось убить из винтовки. Как жили здесь джейраны в жаркое каракумское лето? От этих мест до ближайшей открытой воды сотни две километров. Редкие колодцы с водой недоступны для животных. Нельзя же предположить, что джейраны пробегают 200 километров на водопой и возвращаются обратно. Туркмены утверждают, что джейраны пьют воду, когда она есть, то есть после дождей весной и поздней осенью. В это время на глинистых такырах собирается дождевая вода. Летом же, в самые жаркие и невыносимо знойные дни, эти замечательно приспособленные животные ничего не пьют. Предполагают, что джейраны едят солянки — растения, содержащие большое количество воды, но очень солёной; поэтому они и обходятся без питья. Заменяет ли солянка целиком воду, сказать трудно.

В Монголии я также много раз видел джейранов, или, как их здесь называют, хара-сульта, то есть чернохвостов. В самых бесплодных местах Гоби мелькали эти изящные животные. Монголы ценят мясо джейранов и охотятся на них, как и другие народы Средней и Центральной Азии. Но в Монголии гораздо более обычна другая антилопа — белый дзерен. Дзерен типичен для высоких степей Монголии, почему его и называют часто монгольской антилопой. В Советском Союзе он встречается только в высоких Чуйских степях на Алтае и в Забайкалье, в Акшинских степях, у Борзи. На Алтае русские охотники монгольскую антилопу называют зереном, ереном и, неправильно, козой.

Дзерена мне приходилось встречать на высоких всхолмлённых равнинах Монгольской Народной Республики, на горных увалах, в межгорных котловинах и даже в настоящих горах, как, например, в Монгольском Алтае. Но в горах животные предпочитали открытые долины, где легко обозревается горизонт и где нетрудно уйти от волка или другого врага. Как и у каждой антилопы, у дзерена много врагов. В лесную зону и в пустыню дзерен не идёт: он типичный степняк. Открытая всхолмлённая степь с разнообразной травянистой растительностью, где часты ковыль, вострец, полынь, лучки, где есть участки солончаков, — вот излюбленные места обитания дзерена. Самки дзерена, как и джейрана, безроги, самцы имеют лирообразные рога.

В начале лета дзерены собираются громадными табунами, до 6—8 тысяч голов. Это незабываемое зрелище. Кажется, что движется сама степь. Дзерен менее лёгок в движениях, чем джейран, но он так же крепок на рану. В Восточной Монголии я долго гнался за антилопой, у которой выстрелом была перебита задняя нога. Животное на трёх ногах убегало от меня, но примерно через километр я, запыхавшись, наконец нагнал дзерена и схватил его за рога. Со мной не было оружия, и пристрелить его я не мог. Так и стоял я над ним, пока не подоспели товарищи.

В жизни дзеренов иногда наступает тяжёлое время, когда, собираясь в тысячные стада, они перекочёвывают на далёкие расстояния, уходя за сотни километров от прежних пастбищ. Так, большие снегопады зимой 1944/45 года вынудили дзеренов идти на юг, в Гоби, и на север Монголии, поближе к лесам. Но и здесь скопилось много снега. Истощённые животные входили даже в лес в поисках пищи и кормились опавшими листьями. Часть животных поднялась с равнин на южные склоны гор. Дзерены голодали, слабели, многие из них стали жертвами хищных зверей и птиц.

В пустынных местах обитания джейранов не бывает больших снегопадов, но эти антилопы страдают от гололедицы и засухи, когда пустыня остаётся голой, бескормной. Тогда джейраны уходят на поиски пастбищ, но кочуют они обычно в отличие от дзеренов небольшими табунами. В Туркмении зимой джейраны уходят в пески Каракумов, где хорошо сохраняется растительность, а в межгрядовых понижениях безветренно и более тепло, чем на подгорных равнинах.

Обе антилопы в отличие от оленей, куланов живут попарно, в апреле — мае телятся, обычно одним, реже двумя или тремя телятами. Первые два дня новорождённые лежат в зарослях кустарника, притаившись под растением, не привлекая внимания хищных зверей и птиц. Но дня через три или четыре они уже резво бегают и поспевают за своими родителями. Осенью же молодняк настолько силён, что может обходиться без помощи взрослых.

Монголы увлекаются охотой на дзеренов. Опытные охотники за сезон (с сентября по январь) добывали 50—100 дзеренов и даже больше.

Во время Великой Отечественной войны монгольский народ посылал подарки воинам Советской Армии. Среди подарков были тысячи туш замороженных дзеренов.

Антилопы дзерены и джейраны — ценные промысловые звери, они представляют также большой интерес для любителя природы.

Гоби — центральноазиатская пустыня, но это не значит, что она вовсе лишена растительности.

В гобийской части Монгольской Народной Республики ботаники насчитали около 250—300 видов растений: солянок, злаков, полыней, кустарников. Крупных древесных растений мало: саксаул, на юго-западе джида (лох), редко встречающаяся в Монголии, разнолистный тополь, на востоке гобийский вяз. Два последних — это настоящие большие деревья, они очень характерны для Гоби. Хозяйственное значение имеют кустарник селитрянка, или нитрария, и солянка-цульхир.

Тополь разнолистный растёт только в западной части Гоби, на востоке Монголии его нет совершенно, зато в Синьцзяне он обычное дерево. Молодые листья его продолговатые, овальные, с заострённым концом. По своей форме они напоминают листья ивы, только подлиннее. Старые листья имеют форму сердечка.

Тополь не может жить без воды, поэтому он растёт в гобийских котловинах, где близок уровень грунтовых вод или где они выступают на земную поверхность в виде ключей. В таких местах образуются оазисы. Здесь на засолённых почвах пышно разрастается своей широкой, раскидистой кроной тополь разнолистный. Растёт тополь рощами, в них деревья расположены редко, нигде не образуя сомкнутых насаждений. Иногда тополя растут красивыми аллеями, окаймляя гобийские сайры.

Среди безжизненных, мрачных пустынь Заалтайской Гоби тополя манят своими свежими красками. Под тенью деревьев хорошо отдохнуть от знойных и ослепляюще ярких солнечных лучей. На радость путнику сохранила природа разнолистный тополь в пустыне.

На востоке Монголии тополь сменяется другим пустынным деревом — ильмом приземистым. Иногда его ещё называют гобийским вязом, а монголы — хайлясом. Хайлясы образуют негустые рощи по понижениям и подобно тополям растут вдоль сайров, но можно увидеть и одинокое дерево, издалека заметное на однообразно буром фоне пустыни. Хайлясы достигают больших размеров; иногда ствол старого дерева имеет до метра в диаметре.

Ильм приземистый испытывает угнетающее влияние пустыни, его жизнь протекает в борьбе с засушливыми климатическими условиями, поэтому древесина хайляса узловатая, перевитая, твёрдая, но хрупкая. Листва на дереве редкая. Несмотря на суровые условия Гоби, хайляс не вымирает, а возобновляется. В ряде мест мы видели молодые, хорошо растущие экземпляры. Домашние животные охотно лакомятся листьями хайляса. Старое дерево от этого мало страдает: слишком оно высоко, чтобы до ветвей достал даже верблюд, но молодые деревца от этого обычно гибнут.

Хайляс — пришелец из степей, в пустыне он реликт, свидетель более влажных условий, существовавших в восточной части Гоби.

Гобийские араты используют древесину хайляса при строительстве колодцев, из стволов делают водопойные корыта и различную хозяйственную утварь, деревянную посуду.

В средней полосе Гоби мы часто видели низкорослый колючий кустарник, широко расползающийся по земле, — это селитрянка. Монголы называют её сундулом. На глинисто-песчаных или солончаковых почвах встречаются её большие заросли. В песках селитрянка растёт на буграх, образуя песчаные скопления. Она задерживает песчинки, которые скапливаются у корней растения. В пустынной озёрной котловине Улан-Нур мы видели такие узкие и высокие песчаные бугры, каракулевой шапкой они возвышались над землёй на метр — полтора, а ветви селитрянки свисали по их склонам. В других местах кустарник собирает небольшие песчаные подушки.

В мае селитрянка нарядно цветёт белыми густыми цветами. Проходит лето, и в августе кустарник покрывается вишнёвого цвета ягодами — хармыком. Ягод бывает очень много. По своей форме, да и по величине, они похожи на чёрную смородину.

Хармыком лакомятся птицы и животные. Их усиленно клюют пернатые, и там, где поспел хармык, всегда слышны их голоса. Ягоды привлекают зверей, даже хищники любят побродить среди селитрянок, охотно поедая хармык. В громадном солончаке Цайдам, у северной окраины Тибетского нагорья, селитрянка растёт кустами гораздо больших размеров, чем в Гоби. Цайдамский хармык тёмный и вкусный. Осенью тибетские медведи-пищухоеды спускаются с гор специально для того, чтобы полакомиться ягодами, и так ими объедаются, что у зверей начинается расстройство желудка. Не только медведи, но и лисы, волки, различные грызуны любят хармык.

Мы пробовали хармык несколько раз. Сначала отнеслись к нему с недоверием, а потом он всем очень понравился. Хармык — сочная ягода, охлаждающая, имеет кисло-солёный вкус. В ягоде очень чувствуется соль, и этим хармык отличается от всех известных нам ягод. Впрочем, солёность бывает различная: она то больше, то меньше, в зависимости от степени засоления почв, на которых растёт селитрянка.

Гобийские араты в большом количестве собирают хармык. Они едят ягоды сырыми, сушат впрок, а затем заваривают, кипятят подобно компоту и пьют кисло-солёный напиток. Ведь и чай монголы пьют солоноватый. Сушёные ягоды сохраняются очень долго, месяцами. Араты говорят, что хармык — это дар Гоби, дар пустыни, которая редко балует человека полезными растениями.

К дарам пустыни нужно отнести оригинальную солянку — кумарчик гобийский, или цульхир. Это небольшое, до полуметра высотой, стройное растение встречается только на песках и, как многие другие песколюбы, имеет большую разветвлённую корневую систему, помогающую ему обеспечить себя влагой. Цульхир замечателен своими мелкими, величиной с маковое зерно, семенами. Когда осенью созревают семена, араты выходят в пески собирать их. Во влажные урожайные годы монголы заготовляют зерно пудами. Мелкие зёрна цульхира по питательности не уступают хлебным злакам.

Монголы едят семена цульхира поджаренными или толкут их в ступе, получая таким образом муку, которую подмешивают к еде и заправляют жиром. Из этой муки приготовляют также болтушку, вкусную и сытную.

Для аратов, живущих в песках Гоби, Алашаня, Ордоса, цульхир представляет дополнительный источник питания.

О цульхире хорошо писал Н. М. Пржевальский: «Вопреки поговорке: „Не посеешь — не пожнёшь“, алашанцы, в особенности в более дождливое лето, собирают в конце сентября обильную жатву на своих песках. Затем тут же на готовых токовищах, каковыми служат все оголённые места лёссовой подпочвы, обмолачивают собранный цульхир».

И пустыня Гоби приносит плоды.