Домой я попал хорошо за полдень. Жена, довольно долго довольно ангельски относившаяся к тому, что в жизни у меня было только три важных вещи – революция, революция и еще раз революция, похоже, потеряла терпение.

Слово за слово, все как обычно – в общем, собрал я чемодан галстуков и ушел от нее навсегда к политтаджикам.

Политтаджики сами называли себя так, поскольку ассоциировали себя с этим славным народом. Так же, как его представители, жили многие из них вдалеке от любимых родных аулов. Так же были, в основном, чернявы. Так же жили в столице, прямо скажем – небогато. Занимались какой придется работой, в основном, правда, связанной с политикой, потому и полит-, а не просто таджиками было их самоназвание.

В те годы довольно много народу уезжало из Бабаестана по причине поражения представляемого ими клана в политической борьбе.

Первым политтаджиком стал Василич, который, приехав из Тришурупа, снял квартиру неподалеку от моего дома на юго-западе столицы. Оперативки мы проводили в довольно бестолковом, но всегда пустом ресторане «Дворкович» аккурат между нашими домами.

Желтый продолжил, тем временем, на нашей малой родине свои бурю и натиск по выдавливанию всех «не своих» со всех рабочих мест, и народ продолжал прибывать. Приезжал, в основном, контингент мужской. Селились по 3–4 человека все на том же юго-западе, благо там отстроили несколько огромных домов под социальное жилье. Ветеранские квартиры ушлые внучки ветеранов сразу же сдали, в том числе и политтаджикам.

После переезда у всех политтаджиков даже самого что ни на есть славянского происхождения вдруг просыпался сильный бабаестанский акцент. Видимо, так начинала проявляться наша региональная идентичность.

Каждый приезжающий «из дома» обязательно вез с собой то, что в столице нигде и никак нельзя было найти, и без чего, как выяснилось, жизнь нам всем была не мила – а именно без наших кумыса, меда, конской колбасы.

Заходившие время от времени столичные жители смотрели на нас, как на дикарей, когда мы уничтожали с урчанием наши передачи из дома:

– Вы что, правда, едите лошадей?!

Но, распробовав, даже самые гламурные из столичных штучек заражались нашим вирусом необъяснимой любви ко всему бабаестанскому:

– Ну что, доставайте ваши мясные таблетки. И это, медку с собой завернете жене дать попробовать?

– Завернем, конечно, как же гостя без гостинца из дому можно выпускать?

Вновь прибывающие селились поначалу в тех же блатхатах на всевозможных тюфяках. Те, кому удавалось найти хорошую работу, съезжали потом в отдельные квартиры, потому как студенческое общежитие, когда студентам всем хорошо за 30, а ты – бывший замминистра финансов, например, вещь неуютная.

Уезжали очень разные люди, и устроиться у всех получалось по-разному. Показательной получилась история отъезда двух полицейских, которых новые бабайские власти сочли про-василичевскими и зачистили. В Тришурупе они служили в одном подразделении, карьеры развивались примерно одинаково. Уровень жизни тоже не сильно отличался.

В столице я встретил одного из них через пару лет. Мы вместе взрослели на малой родине, он был нормальным парнем. Я с трудом узнал его в растолстевшем боярине на лексусе. Когда я рассказал ему о проблемах, которые мне создает в жизни и в бизнесе некий рейдер Артур Бычков, он отреагировал буднично:

– А давай мы его убьем?

Я выпучил в ответ глаза, будучи не в состоянии скрыть своего ужаса от глубины морального разложения бывшего товарища. Да и не считал нужным скрывать своего отношения к подобным видам «решения вопросов».

– Ну, я имел в виду не до смерти, – попытался как-то сгладить ситуацию он, – а че, ты не понимаешь? Девяностые вернулись, щас вопросы решаются проще. Самое легкое – вон, у меня чечены кенты, прессанули, кого надо, и всё. Все, откуда надо, спрыгнули, че надо – отдали…

Ну да, понял, чувак. Спасибо за предложение. Чем занимаешься – можешь не рассказывать. Говорить нам было не о чем. Через пару минут он сообщил, что поехал «брать наркобарона одного». Удачи ему я желать не стал. Вечером жена спросила, почему взгляд у меня стеклянно-отрешенный:

– Да, ничего особенного. Потерял веру в человечество, – ответил я машинально.

А второй бывший мент работает охранником в школе. Дети любят его очень.

Самолет из Тришурупа в столицу воскресными вечерами был похож на понедельнично-утреннюю маршрутку из спальника в центр. Люди ехали на работу, встречались, здоровались, обсуждали, кто, где и как. В пятницу – с работы, посмотреть, как там дети. Такая работа – вахтовым методом, жизнь – на два города.

Политтаджики встретили меня, вместе с моим чемоданом галстуков, на одной из своих блатхат, как родного. Я считался забуревшим, потому как жил в столице давно, имел стабильные источники дохода, поэтому не имел права появиться иначе, как на знаменитой картине советского художника «Брат с Севера приехал». Так и было сделано – на блатхате вместе со мной появилось много виски, вина, пива, всевозможных колбас, сыров и прочего, что составляет рацион холостых мужчин.

Вечером со всем этим на кухне засели сотрудники среднего и выше среднего звена администрации президента, двух министерств, центризбиркома, пары госкорпораций. Обсуждался, естественно, только один вопрос – когда же, наконец, мы сможем уже вернуться домой.

– Интересно, – думал я, – понимает ли Желтый, что если бы он всего лишь предложил работу паре десятков политтаджиков, то в столичных коридорах власти моментально умолкли бы разговоры о том, что Бабай довел Бабаестан до ручки, что его преемник – мудило и так далее? Ведь самим местным обитателям этих коридоров, между нами говоря, Бабаестан этот был глубоко до лампочки, особенно с тех пор, как Бабай отдал свои нефтезаводы.

Когда все дальнейшие направления нашей политической судьбы были обсуждены, работник одного из министерств одолжил мне свой диван, а сам улегся на древнем матрасе на полу.

Отстояв утром 40 минут в пробке в душ, я понял, что пора возвращаться к семье. Там поворчали, но приняли обратно, под обещание больше собрания революционного кружка ночами напролет в клубах не проводить.