Глава 1

После долгого и утомительного плавания русский военный фрегат «Аврора» на всех парусах, легко рассекая океанскую волну, вошел в перуанский порт Кальяо.

Был апрель 1854 года.

Розовый утренний туман рассеялся, и город, весь залитый светом, открылся чудесной панорамой. Воздух был так прозрачно чист, что даже с далекого рейда отчетливо виднелись контуры каждого строения.

На левом берегу бухты высилась древняя крепость; справа, почти у самой линии прибоя, стояли виллы местной знати; за ними теснились крутыми уступами маленькие домишки с черепичными крышами. И повсюду тянулись к небу вечнозеленые кипарисовые рощи, высокие тополя, а дальше, к волнистой линии горизонта, виднелись Горы.

Военные корабли под английским и французским флагами стояли на рейде. Здесь были трехмачтовые фрегаты, быстроходные бриги, корветы, шхуны.

«Аврора», ответив на приветствия военных кораблей иностранных государств, убрала паруса и стала на якорь.

Плавание «Авроры» было тяжелым. Из Портсмута в Рио-де-Жанейро шли при сильном волнении в океане. Мыс Горн обогнули в самое бурное время года.

Тихий океан встретил фрегат переменными ветрами, частыми грозами, проливными дождями и шквалами. Все это сильно измучило команду «Авроры».

Сейчас все были довольны, что наконец пристали к берегу, и радовались предстоящему отдыху в порту.

К фрегату приблизилась шлюпка с таможенным чиновником.

Теперь уже недолго осталось ждать разрешения съехать на берег.

Свободные от вахты матросы, столпившись на баке, с любопытством приглядывались к очертаниям города и оживленно переговаривались.

— Что за народ здесь живет? — спросил молодой матрос писаря Егоркина.

— Известно какой! — с веселой издевкой ответил Егоркин. — Тут живет портовый народ.

Марсовый матрос Сунцов строго посмотрел на писаря:

— Ты толком отвечай, когда спрашивают. Нечего зубы скалить!

— А тебе что? Чего лезешь? — покосился на него Егоркин. — Давно линьков не пробовал?

— Вот постой, на берег съедем — я тебе линьки попомню, поквитаемся!

Егоркин отошел в сторону. Василий Чайкин, высокий матрос с широким, скуластым лицом, слушавший эту перебранку, покачал головой:

— Напрасно ты его зацепляешь. В недобрый час напакостит.

— Был бы ему ход, давно бы всех извел, — сдерживая гнев, проговорил Сунцов.

Смелый и опытный матрос, Сунцов был резок на язык, дух протеста всегда жил в его сердце, и из-за того он частенько подвергался порке. Его били много раз, но матрос, живучий и крепкий, быстро оправлялся и не становился податливей. На корабле «Николай-чудотворец» он получил сто ударов. Еле живого его доставили в госпиталь. Все думали, что Сунцов не выдержит той порки. Но, провалявшись в больнице несколько месяцев, матрос оправился. «Николай-чудотворец» к тому времени ушел в плавание, и Сунцова приписали к «Авроре». Хотя порка на «Авроре» не имела такого распространения, как на других судах, но и здесь ему один раз уже пришлось лечь под линьки. На это и намекал писарь Егоркин.

На юте оживленно переговаривались офицеры. Разговор шел о порте Кальяо, о службе, о жалованье, о быстроходности кораблей.

И только один молодой офицер, казалось, не разделял всеобщего оживления. Это был лейтенант Николай Оболенский, совершавший свое первое кругосветное плавание. Невысокого роста, широкий в плечах, с лицом, покрытым крепким загаром, он, облокотившись о борт судна, задумчиво смотрел на светлозеленые волны океана.

— Николай, опять вы хандрите? — с мягким упреком проговорил кто-то около него.

— Оболенский обернулся. Перед ним стоял Андрей Охотников, натуралист, член Петербургского географического общества, так же, как и Оболенский, впервые совершавший кругосветное плавание. Мягкий, веселый, с открытым лицом, он пользовался всеобщим расположением на судне.

Охотников привез с собой на «Аврору» большую библиотеку и всем давал читать свои книги. Матросы относились к нему с какой-то трогательной, нежной заботливостью. Они охотно выполняли все его поручения, собирали для него во время стоянок ящериц, незнакомые растения, камни…

С первых же дней пребывания Охотникова на корабле между ним и Николаем Оболенским установились близкие, дружеские отношения. Николаю Оболенскому Охотников чем-то напоминал старшего брата Сергея, и он искренне привязался к молодому ученому. В темные Южные ночи, когда фрегат спокойно шел по бесконечной водной глади океана, они, стоя на юте, подолгу говорили о России, о литературе, о будущем. Николай рассказал Охотникову о трагической судьбе своего брата, томящегося в рудниках Сибири. Перед ним одним не боялся он горячо и взволнованно говорить о своих юношеских мечтах…

— Не печальтесь, Николай, — ласково сказал Охотников, прикасаясь рукой к плечу товарища, — все образуется. Не надо хандрить.

— Я не хандрю, — улыбнулся в ответ Оболенский. — Просто так, задумался.

И друзья присоединились к компании офицеров, ожидающих разрешения съехать на берег.

Формальности по приему судна были завершены, и таможенный чиновник уехал. К офицерам вышел капитан Изыльметьев. Высокий, сухощавый, с резкими чертами лица, он пользовался непререкаемым авторитетом среди своих подчиненных.

Капитан придирчиво оглядел вытянувшихся перед ним офицеров и глуховатым голосом проговорил:

— Разрешаю господам офицерам съехать на берег. Считаю нужным напомнить, что вести себя в иностранном порту следует, подчиняясь обычаю приютившей нас страны… Я сейчас поеду с визитом к губернатору города и попросил бы господ старших офицеров сопровождать меня. Приглашаю также поехать с нами лейтенанта Оболенского и господина Охотникова…

Моряки спустились по трапу, разместились на скамейках, матросы взмахнули веслами, и шлюпка понеслась к незнакомому берегу.

— Много здесь нынче судов, — проговорил Изыльметьев, обращаясь к офицерам. — Странно мне это…

— Что же странного, Иван Николаевич? — спросил старший офицер Якушев.

— Да как же! Никогда здесь не собиралось столько военных кораблей. Не место это для стоянки. А сейчас видите сколько пожаловало, и даже под адмиральским флагом.

— Какие-нибудь ученья проводят, — высказал свои соображения Николай Оболенский.

— Ученья? — переспросил Изыльметьев, пристально посмотрев на стоящие на рейде суда. — Только почему же это английские и французские суда их проводят вместе? Что им, не хватает морей? Нет, не ученья их сюда привели… — А что же?

— Поживем — увидим! — невесело усмехнулся Изыльметьев. — Но задерживаться здесь дольше времени нам, полагаю, не следует. Нагрузим фрегат — и к родным берегам… Как, молодые люди, соскучились по дому?

— Как не соскучиться, — ответило несколько голосов, — дом есть дом…

— До дому уже недалече — вон по ту сторону океана, — усмехнулся капитан.

Офицеры засмеялись, и каждый мысленно представил себе огромные водные пространства, разделяющие два материка — Америку и Азию.

 

Глава 2

Шлюпка врезалась в прибрежную мель и зашуршала на гальке. Матросы прыгнули в воду, подтащили шлюпку поближе к берегу и помогли офицерам сойти. Вскоре причалила вторая шлюпка с матросами.

И тотчас же русских моряков тесной толпой окружили перуанские торговцы. Они крикливо предлагали купить у них разные безделушки, фрукты, напитки.

Офицеры протиснулись сквозь толпу назойливых торговцев и вышли на набережную.

Они с нескрываемым любопытством приглядывались ко всему, что встречали по пути. Вот выступает высокий, худой испанец в ярко-зеленом плаще. Издали его можно принять за высокопоставленное лицо, но вблизи видно, что плащ испанца запыленный и дырявый, а лицо изможденное.

Пробежал мимо оборванный, босой китаец, держа на голове лоток с ананасами. Он громко кричал, очевидно восхваляя достоинства своего товара. Попался навстречу перуанский крестьянин из горной деревушки, подгонявший хворостиной медленно шагавшего быка.

Когда миновали набережную, стало спокойнее. Маленькие домики с наглухо закрытыми ставнями в тени деревьев казались необитаемыми. На стенах домов, на белых каменных оградах садов вился зеленый плющ. Изредка в каком-нибудь домике приоткрывалась ставня и оттуда выглядывали черные глаза перуанки или сонное лицо горожанина.

Наконец моряки подошли к дому губернатора. У входа в большое кирпичное здание, обнесенное валом, дремал часовой.

— Проснись, дружище, — сказал старший офицер Якушев и легонько толкнул перуанца.

Сонный страж открыл глаза и, ничего не говоря, опрометью кинулся в дом.

Ждать морякам пришлось долго. Наконец дверь отворилась и их пригласили войти.

Губернатор, рослый перуанец с острой бородкой и печальными глазами, вышел навстречу, учтиво поклонился и пригласил русских моряков во внутренние комнаты.

Капитан Изыльметьев представил губернатору своих спутников и кратко изложил цель захода фрегата «Аврора» в порт. Губернатор спросил, долго ли пробудут русские в Кальяо. Изыльметьев ответил, что судно нуждается в ремонте и, кроме того, необходимо пополнить запасы продовольствия для дальнейшего плавания.

Губернатор, улыбаясь, сказал, что русские офицеры в порту сейчас не будут скучать — здесь много моряков с других кораблей, с которыми им будет интересно встретиться.

Капитан Изыльметьев осторожно опросил, чем объяснить, что в Кальяо столько английских и французских судов. Губернатор ответил уклончиво и перевел разговор на другое. В выспренних фразах он расписывал достоинства перуанского порта, называл имена знатных фамилий города и наконец пригласил всех офицеров на бал, который он, губернатор, дает в честь пребывания в порту военных кораблей самых сильных держав мира.

Изыльметьев поблагодарил губернатора за прием, откланялся и вместе с офицерами вышел на улицу.

«Нет, неспроста собрались здесь корабли! — подумал он. — Чует мое сердце недоброе, что-то готовится. Уж не война ли?»

Мыслей своих Изыльметьев вслух не высказал, но офицеры видели, что капитан чем-то серьезно озабочен.

Разрешив офицерам повеселиться на берегу, Изыльметьев отправился на фрегат.

Обрадованные полученной свободой, офицеры, шумно разговаривая, направились к харчевне. Николай Оболенский и Охотников, сославшись на то, что им хочется еще немного понаблюдать нравы города, отделились от товарищей и смешались с уличной толпой. Облик ее теперь, в предвечерний час, когда зной спал, заметно изменился. Меньше стало простого люда, зато важно выступали богатые купцы, видные чиновники, офицеры местного гарнизона.

Зеленоватое небо постепенно темнело. Над вершинами гор было еще светло, но над крышами домов, над мачтами кораблей уже витали сумерки. Вскоре солнце зашло за гребни гор, и гигантская тень покрыла город.

Оболенский и Охотников долго бродили по улицам, с живым любопытством присматриваясь к жизни перуанского порта. Потом, утомившись, направились в харчевню.

Все столики были уже заняты, протиснуться к стойке не было никакой возможности. Но их заметили и окликнули.

— Господа, а вот и наши красные девицы! — громко объявил лейтенант Елагин. — Милости просим к нам! Местечко найдется.

У трех столиков, сдвинутых вместе, сидели офицеры С «Авроры», а рядом с ними несколько офицеров в английской и французской форме.

Оболенский и Охотников подошли к товарищам. Старший офицер Якушев представил их иностранным морякам.

Сидевшие потеснились и освободили места. Оболенский и Охотников уселись за столик. Перуанка в яркой полосатой юбке принесла вина.

Беседа не утихала. Офицеры оживленно толковали О достопримечательностях порта.

Соседом Николая Оболенского оказался высокий жилистый офицер со шрамом на щеке.

— Паркер, — надменно отрекомендовался он Николаю, окинув его беглым взглядом, — офицер флота английского королевства!

Паркер небрежно чокнулся с Николаем, залпом выпил бокал вина и, заметив, что сосед его пьет очень мало, пренебрежительно усмехнулся:

— Не узнаю русского моряка! Вы давно во флоте?

— Первое кругосветное плавание, — вспыхнул Николай.

— О-о! У вас еще все впереди!.. Обучитесь!

— Корабль — не питейное заведение, — оправившись от смущения, сухо заметил Оболенский, не в силах скрыть свою неприязнь к этому английскому офицеру: «Воображает, наверное, что осчастливил нас, русских офицеров, одним своим присутствием».

— Конечно! — засмеялся Паркер. — Военный корабль создан для битв, дальних странствий… Русские со временем тоже, станут хорошими моряками… если, конечно, поучатся у других стран.

Оболенский резко ответил, что русские мореходы совершили немало славных дел на всех океанских просторах, а плавают русские с древнейших времен.

— История русского флота мало кому известна, — важно заметил Паркер. — А пока все истинные моряки чтут заслуги…

— Вы хотите сказать — вашего, английского флота? — горячо перебил Николай.

— Да, именно. В наш век просвещения и техники англичане призваны пронести знамя цивилизации во все уголки земного шара.

— Огнем своих пушек, — не утерпел Оболенский.

— Законы моей родины открывают перед человечеством путь к благоденствию, — горделиво проговорил Паркер.

— Какое там благоденствие! — с иронией ответил Оболенский. — Вы несете первобытным народам рабство, голод, нищету… Огнем и мечом устанавливаете вы в покоренных странах кровавые порядки, противные человеческой природе, разуму и сердцу. Не англичане ли вели в Китае опиумную войну, чтобы ради барышей одурманивать целый народ! Не англичане ли вводят рабство в Индии, Африке…

— Защитник готентотов! — с издевкой произнес Паркер.

— Готентоты созданы по тому же образу и подобию, что и англичане. Им свойственны все человеческие качества. Каждому дорога своя родина — богатая или бедная, находящаяся в зените своей славы или только начинающая свой путь к прогрессу.

— Вы, сударь, в пылу увлечения далеко зашли, — процедил Паркер. — Вы осмелились сравнить цивилизованных англичан с австралийскими дикарями.

— Я отвечаю за свои слова! — запальчиво крикнул Оболенский и встал.

Встал и Паркер.

— Господа, господа! — поторопился вмешаться старший офицер Якушев, давно уже заметивший, что спор принимает серьезный характер. — Оставьте ваши ученые рассуждения для другого раза. Разве здесь место для столь серьезных разговоров! Поднимем лучше бокалы за перуанских красавиц.

— Да! Да! — закричали офицеры. — Вы с ума сошли, господа! Не нарушайте компанию!

— Выпить за мир и согласие!

— Наливайте бокалы!

— Миритесь, господа!

Французские и английские офицеры, в свою очередь, обступили Паркера и уговаривали его не затевать ссоры. Паркер первый пошел на мировую. Он поднял бокал и, обращаясь к Оболенскому, проговорил:

— Различие во взглядах не помешает нам остаться добрыми друзьями. Англичане всегда терпимо относятся к чужим верованиям.

— Ну, Николай, не упрямьтесь! — шепнул Охотников. — Стоит ли, в самом деле, связываться с этим крокодилом! Помиритесь!

Совета своего Друга Оболенский послушался. Он знал, что Охотников высоко ставит вопросы чести, но раз он считает, что необходимо мириться, значит так и нужно. Николай Оболенский протянул Паркеру руку.

— Ура! — закричали офицеры. — Мир! Мир!

Посидев еще немного, Николай с Охотниковым откланялись. Они быстро пересекли опустевшие улицы города и вышли к гавани. Оба молчали. Спор с надменным английским офицером вызвал в душе Николая целую бурю самых противоречивых чувств.

И, точно угадывая его мысли, Охотников тихо проговорил:

— Долг каждого честного человека стараться сделать свою страну просвещенной и счастливой…

Николай вспомнил далекий, холодный Петербург, брата Сергея, его слова о родине, зажатой в железные тиски самодержавия, и тоскливая жалость к своему любимому краю наполнила его сердце.

Волны океана, облитые рассеянным лунным светом, тускло блестели. Словно злясь и жалуясь одновременно, они налетали на берег и, урча, откатывались назад.

А за океанской далью как будто виделся далекий берег родной страны — суровой, угрюмой, но дорогой и желанной сердцу.

Наняв рыбачью лодку, Оболенский и его друг добрались до своего фрегата. «Аврора» мирно покачивалась на волнах.

— Кто едет? — сурово окликнул часовой.

— Свои! — обрадовавшись родному голосу, ответил Оболенский. — Свои, братец!

 

Глава 3

Чуть свет на «Авроре» начался трудовой день: матросы меняли порванные снасти, плели канаты, осматривали и исправляли обшивку фрегата. До завтрака ничто не нарушало размеренного хода работ.

Но после завтрака с мостика раздался голос вахтенного матроса:

— Шлюпки с правого борта!

Дежурный офицер посмотрел в подзорную трубу и побежал к капитану.

Изыльметьев сидел в своей каюте и внимательно рассматривал карту и лоцию Тихого океана.

— Господин капитан! — вытянувшись, отрапортовал офицер. — К нам подъезжают шлюпки с английскими моряками. На первой — командующий английской эскадрой адмирал Прайс.

Изыльметьев поднялся, потом несколько минут сосредоточенно обдумывал, как принять высокого гостя, и наконец приказал:

— Все работы на корабле прекратить. Песенникам собраться на юте. Всем офицерам надеть парадную форму и выстроиться на палубе.

После ухода офицера капитан спрятал в стол карты и лоцию, надел форменный сюртук, прицепил шпагу и вышел на палубу.

Три шлюпки с гостями быстро приближались к фрегату. Уже отчетливо были видны лица английских офицеров, знаки различия.

— Приготовить трап, принять шлюпки! — раздалась команда.

Первая шлюпка пришвартовалась, и на палубу поднялся адмирал Дэвис Прайс. Ему было на вид около пятидесяти лет. Несмотря на тучность, он легко и ловко нес свое высокое, сильное тело. Лицо у него было несколько удлиненное, обветренное, со множеством мелких морщинок возле глаз и в уголках рта.

Вслед за адмиралом поднялись на палубу и другие английские офицеры. Среди них был и Паркер.

Капитан Изыльметьев, сделав несколько шагов навстречу гостю, отдал ему, как старшему в звании, воинскую честь, представился.

Адмирал Дэвис Прайс протянул руку. Последовало краткое рукопожатие. Потом капитан представил Прайсу своих офицеров. С каждым из них Прайс здоровался за руку и невнятно бормотал какую-то фразу.

Изыльметьев пригласил гостей в кают-компанию, где уже был накрыт стол.

Офицеры заняли места. Изыльметьев поднял первый тост за гостей. За этим тостом последовали и другие. После первых бокалов вина беседа за столом стала оживленней, горячей.

— В океане мы встретили китобойное судно, — заговорил Прайс. — Оно шло от берегов вашей Камчатки. Капитан рассказывает прямо чудеса: в русских водах он видел, огромные стада, китов. Это правда, капитан?

— Да, богатства там нетронутые, — осторожно ответил Изыльметьев.

— Капитан китобоя, между прочим, рассказывал о порте Петропавловск на Камчатке. Если верить ему, это пока еще большая деревня, неустроенное поселение.

Изыльметьев мельком скользнул взглядом по лицу адмирала, насторожился.

— К сожалению, никак не могу удовлетворить ваше любопытство: давненько в тех местах не бывал. И может статься, там уже многое изменилось.

Потом Прайс любезно спросил капитана, как долго он собирается пробыть в Кальяо. Изыльметьев ответил, что фрегат получил серьезные повреждения и стоянка продлится довольно длительное время. Прайс выразил готовность помочь произвести починку фрегата. Изыльметьев поблагодарил, но от помощи вежливо отказался.

В свою очередь, он спросил адмирала, чем объяснить такое большое скопление иностранных судов в порту Кальяо, почему они так усиленно проводят ученья; разве в этом есть срочная необходимость?

— На море всегда надо ожидать бури, — с улыбкой сказал Прайс.

Изыльметьев с ним охотно согласился и подтвердил, что долг военного человека — всегда быть готовым к войне.

— А вы, русские, сейчас готовы к войне? — спросил адмирал.

Изыльметьев, спокойно выдержав взгляд Прайса, ответил:

— Мы всегда готовы умереть за отечество.

— Умереть? — переспросил адмирал Прайс. — Есть ведь и другие выходы.

— Какие именно?

— При трудных обстоятельствах всегда есть возможность сдаться на милость победителя. Сам великий полководец Наполеон говорил, что сложить оружие к ногам сильнейшего не есть признак трусости, а признак благоразумия и воинского этикета.

— Русский человек знает один этикет: защищать родину до последнего вздоха.

Прайс задержал на нем свой взгляд и усмехнулся:

— Бессмысленное упорство не есть доблесть.

— Любовь к отечеству — чувство весьма осмысленное и благородное. Оно и придает русскому человеку железную стойкость…

На другом конце стола Паркер вел беседу с русскими офицерами. Он был очень любезен с Оболенским и ничем не давал повода думать, что помнит о стычке в харчевне.

Время шло. Гости продолжали сидеть за столом. Из капитанских запасов на стол подали уже не одну бутылку хорошего вина, выкурили много сигар.

Изыльметьев пригласил гостей послушать пение матросов. Англичане охотно согласились.

Но песни, как видно, заинтересовали не всех гостей.

Офицер Паркер со скучающим видом бродил по палубе фрегата, осматривал паруса, снасти, потом попытался спуститься в трюм.

Николай Оболенский довольно решительно остановил его:

— Что вас интересует, сударь?

Паркер любезно осклабился:

— Я желал бы осмотреть повреждения, полученные фрегатом во время плавания. Мы можем оказать вам помощь в ремонте.

— Одну минуту… Я должен спросить разрешения капитана.

Николай сделал знак матросу Чайкину, и тот загородил вход в трюм.

Оболенский подошел к Изыльметьеву и вполголоса передал разговор с Паркером.

Капитан нахмурился.

— Очень хорошо сделали, что не допустили в трюм, — сказал он. — Следите за гостями и дальше.

Наконец гости собрались покинуть гостеприимный корабль.

Вскоре шлюпки с английскими моряками одна за другой отошли от фрегата. Офицеры «Авроры» разбрелись по своим каютам. На мостике остался один капитан Изыльметьев. Он долго смотрел в сторону еле видимых в сгустившихся сумерках кораблей английской и французской эскадр.

«Нет, неспроста собрались здесь корабли! — с возрастающей тревогой думал Изыльметьев. — Наверное, близится война. Англичане и французы ждут сигнала, чтобы начать военные действия против России». Слухи о войне давно уже доходили до Изыльметьева. Еще когда «Аврора» была в португальском порту, некоторые офицеры заключали пари о неизбежности войны. Значит, события назревают быстро.

«Что же делать? — спрашивал себя капитан. — Здесь, у берегов Перу, не место русскому военному кораблю в такое время, когда решается судьба отечества. Надо ускорить все работы, быстрее закупить продукты и уйти на родину… Здесь корабль бесполезен, а там пользу принести может немалую».

Изыльметьев решительными шагами направился в свою каюту и велел дежурному матросу вызвать к нему лейтенанта Оболенского.

— Явился по вашему вызову, господин капитан! — отрапортовал Николай, застыв неподвижно у двери.

— Садитесь, лейтенант, — сказал Изыльметьев. — Прошу извинить, что не дал возможности отдохнуть.

— Помилуйте, господин капитан! Я очень рад!

— Да, да, знаю…

Капитан, дружески положив свою руку на плечо юноше, усадил его в кресло, а сам продолжал задумчиво ходить по каюте. Неожиданно он остановился и, испытующе посмотрев на Николая, сказал:

— События назревают весьма важные. Вероятно, в ближайшее время надо ожидать начала военных действий. Мы находимся вдали от родных берегов. Нас окружают военные суда английского королевства, суда французской империи. Может быть, они уже получили приказ о начале военных действий. Тогда они сделают попытку захватить наш корабль. Конечно, это противно законам международным, но это не остановит ни адмирала Прайса, ни командующего французской эскадрой адмирала де-Пуанта… И мы не можем уподобиться кролику, который покорно, ждет решения своей участи. Мы должны уйти отсюда к родным берегам раньше, чем англичане и французы попытаются захватить наш фрегат. Надо их опередить… Но сейчас итти мы не можем. Фрегат нуждается в срочном ремонте, надо восполнить запасы продовольствия. Ремонтировать судно будем днем и ночью… А вам хочу дать такое задание. Вы знаете, что всеми закупками на судне ведает офицер Лекарей. Но одному ему не суметь сделать все это быстро. Поручаю вам провести добавочную закупку скота. Я знаю, что интендантские дела вам не по душе, но сейчас они приобретают для нас жизненное значение… Никто не должен догадаться, что «Аврора» срочно готовился к отплытию.

— Буду рад выполнить любое ваше задание! — горячо ответил Оболенский.

— Я так и знал, дорогой. — Изыльметьев пожал юноше руку. — Кого хотите взять себе в помощники?

— Если разрешите, матросов Сунцова и Чайкина.

— Выбор ваш одобряю. Сунцов — горячая голова, но верный и мужественный матрос, а Чайкин — сметлив и находчив. Сейчас я их вызову.

Через короткое время явились Сунцов и Чайкин. Вид у них был сонный и немного испуганный.

— Вот что, братцы, — мягко проговорил Изыльметьев. — Есть одно важное дело, которое надлежит вам выполнить.

— Рады стараться! — ответили матросы.

— В короткий срок надо нам закупить продовольствие да уходить отсюда домой. А купить надо так, чтобы никто и не догадался, что срочно заготовляем. На деле — быстро, а по виду — медленно… Понятно?

— Понятно, — ответили матросы.

— Вот и хорошо! Поедете с лейтенантом Оболенским. Покупайте все, что полагается, да не переплачивайте. Вот и весь разговор. Чуть свет и поедете. Можно итти.

Матросы вышли.

Изыльметьев прошелся по каюте.

— Хороший народ! — задумчиво проговорил Изыльметьев. — А ведь нелегко живется. Всегда в подневольное состоянии, всегда под страхом наказания, а все же душа чиста, ум ясен. И правду-матушку любят…

Капитан неожиданно остановился перед Оболенским и сказал:

— В народе — сила и слава отечества нашего. Всегда помните это.

Оболенский вздрогнул от нахлынувших чувств. Ему захотелось сейчас сделать что-либо необыкновенное, но, точно угадав его состояние, Изыльметьев строгим, деловым тоном заключил:

— Ну вот, обо всем и договорились. Все вам ясно? Отправляйтесь. Помните, что надо действовать быстро, осторожно, ловко. От вашего уменья зависят жизнь и честь моряков «Авроры». Желаю успеха!

Оболенский поклонился и вышел.

 

Глава 4

На другой день после посещения «Авроры» адмирал Прайс пригласил к себе на флагманский корабль командующего французской эскадрой адмирала Феврие де-Пуанта.

В просторной, строго обставленной каюте моряки сдержанно поздоровались, уселись в кресла и закурили.

Де-Пуант, худощавый, с острыми чертами лица, выпуская затейливые колечки дыма, принялся расспрашивать Прайса об «Авроре», о русских моряках, о причинах, побудивших их зайти в порт Кальяо.

Массивный, осанистый Прайс, поглядывая на собеседника, глубокомысленно изрек:

— Само провидение прислало сюда русский фрегат…

Де-Пуант усмехнулся: в самом ли деле Прайс думает, что провидение помогает англичанам во всех их начинаниях, или он даже с близким человеком не может говорить без ханжества?

Прайс сделал вид, что не заметил усмешки, и продолжал:

— Да, приход «Авроры» намного облегчает нашу задачу. О Камчатке и Петропавловске мы сейчас узнаем все, что нам нужно.

— Но ведь война еще не началась!

— Начало военных действий не всегда совпадает по времени с объявлением войны.

— Я понимаю, война неизбежна, она приближается, как циклон, но эта неопределенность отношений наших стран с Россией может тянуться еще долго. Каким же образом мы сможем помешать. «Авроре» поднять паруса и уйти к своим берегам?

Прайс пожевал губами и нахмурил густые брови:

— Всеми средствами.

Делая вид, что не замечает раздраженного вида Прайса, и желая от всей души, чтобы этот надменный англичанин высказал свои затаенные мысли без недомолвок, де-Пуант, слегка улыбнувшись, сказал:

— Обстоятельства иногда бывают сильнее наших самых пламенных желаний. Насколько мне известно, русский фрегат сейчас ремонтируется, пополняет запасы продовольствия. А когда все это будет сделано, русские, без сомнения, долго мешкать не будут — они поднимут паруса и уйдут… просто уйдут!

— А мы захватим «Аврору»! — резко сказал Прайс.

— До объявления войны?

— Если нужно будет — до объявления.

Грубая простота и обнаженность этого ответа смутили и даже испугали осторожного французского адмирала. Свидетель многих политических переворотов во Франции, он хорошо знал, как изменчивы бывают в его стране оценки тех или иных поступков людей. То, что сейчас будет воспринято в высших сферах благосклонно, при изменении политики государства может быть строго осуждено. Не лучше ли быть простым исполнителем чужой воли и не проявлять инициативы!

Все эти мысли промелькнули в голове де-Пуанта, пока он делал вид, что наслаждается ароматом сигары.

— Но это противно законам международного права, — заметил он.

Теперь, в свою очередь, усмехнулся английский адмирал. Внутренние колебания были совершенно чужды ему. Прайс был уверен в незыблемости своей империи, в правильности ее политики. Свои действия он рассматривал как разумные и естественные. Так, по его мнению, должен был бы поступить всякий другой английский офицер.

Желая, очевидно, рассеять нелепые, на его взгляд, сомнения своего собеседника, Прайс сухо сказал:

— Военные корабли Англии и Франции направляются на Дальний Восток не ради прогулки. В самом недалеком будущем нам предстоит уничтожить весь тихоокеанский флот русских. Это вы знаете не хуже меня… Можем ли мы в такой момент считаться с международным правом и не захватить русский фрегат, который сам лезет нам в руки!

Произнеся еще две-три незначительные фразы, Де-Пуант стал прощаться, не без злого умысла оставляя вопрос об «Авроре» незавершенным. Он понимал, что Прайс, так или иначе, от своего не отступится, этот бульдог свое возьмет. Ну и пусть!..

Де-Пуант откланялся. Прайс проводил его до трапа. Когда шлюпка отплыла, он приказал матросу прислать к нему офицера Паркера. Тот вскоре явился в каюту адмирала.

— Надеюсь, вам известно, зачем вы приписаны к моей эскадре? — сухо спросил его Прайс.

— Да, сэр, — почтительно ответил Паркер.

— Вас рекомендовали как лучшего знатока тихоокеанского побережья России и особенно Камчатки.

— Да, сэр. Я в свое время был на Камчатке со специальным поручением. У меня там налажены связи, есть надежные люди.

— Великолепно! — воскликнул Прайс. — Но где же тогда новейшие сведения о Камчатке, о русском флоте на Тихом океане? Почему вы подсовываете мне старые данные?

Адмирал взял со стола какую-то бумажку, помахал ею перед носом Паркера.

— Но дальность расстояния, сэр… Сведения идут очень медленно…

— Что вы мне твердите о расстояниях! — недовольно перебил его Прайс. — Для разведки флота его королевского величества не должно быть преград.

— Вполне с вами согласен, сэр! — Паркер почтительно склонил голову.

— Вы познакомились с русскими офицерами с «Авроры»? — спросил адмирал.

— Да, сэр. Но русские очень сдержанны. Вероятно, До них дошли уже сведения о готовящейся войне, и они держатся настороже.

— Постарайтесь сойтись с ними поближе. — Я сделаю все возможное, сэр.

— Не собираюсь вас учить, вы не новичок в этом деле, — проговорил Прайс. — Делайте, что вам угодно, но я должен иметь полное представление о Камчатке и Петропавловске. Кроме того, вы обязаны знать все, что делается на русском фрегате. Мне должно быть точно известно, когда корабль будет готов к отплытию.

— Понимаю, сэр! «Аврора» не должна быть готова…

Прайс не любил, когда кто-либо отгадывал его тайные желания и помыслы, и он недовольно поморщился:

— Вам надлежит пока только знать и предупреждать.

— Слушаюсь, сэр.

— Когда настанет время действовать, я скажу вам сам.

— Понимаю, сэр.

Объяснив Паркеру все, что от него требуется, Прайс отпустил его и долго стоял у открытого иллюминатора, смотря на спокойные, величавые волны океана. Они шли одна за другой бесконечной чередой.

 

Глава 5

Николай Оболенский уже несколько дней жил на берегу и неутомимо разъезжал вместе с Чайкиным и Сунцовым по окрестным селениям, закупая скот для фрегата. Чтобы не возбуждать подозрения англо-французской эскадры, закупки делались подальше от порта, ночью подвозились к берегу, грузились в шлюпки и осторожно переправлялись на «Аврору».

В эти хлопотливые, напряженные дни Николай Оболенский близко сошелся со своими двумя помощниками-матросами. Их житейская сметка и опытность оказывали ему неоценимую услугу в переговорах с местными крестьянами. Хотя матросы, как и лейтенант, не знали перуанского языка, но при помощи жестов, мимики, каких-то смешанных слов они умели очень быстро и ловко обо всем договориться с местными жителями.

Чайкин со всеми крестьянами разговаривал так, точно все они были его земляками: улыбался, подмаргивал, брал за руку, хлопал по плечу.

Проходя мимо тучных маисовых полей, видя нагулянный, сытый скот, он крякал и потирал грудь, точно после доброй порций спирта:

— Эх и благодатная же земля! Только бы жить да жить!

— А ты на людей посмотри, что в поле работают, — отозвался Сунцов. — Кожа да кости… Маются от мала до велика, как на барщине, света божьего не видят… Значит, и здесь бедным людям земля не родная мать, а злая мачеха.

— И я тоже говорю, — соглашался с ним Чайкин: — земля богатая, а народ бедствует. Куда оно, все добро-то, девается?

Он искоса посмотрел на Оболенского — слушает ли тот. Николай слушал, но виду не подавал. Матросы помолчали. Неожиданно Сунцов спросил лейтенанта:

— Ваше благородие, слух у нас ходит, будто брат наш в Сибири страдает.

Оболенский вздрогнул:

— А ты откуда знаешь?

— Вы не сумневайтесь, ваше благородие! Это я так, хотел правду узнать. Много я об том думал — почему люди благородного звания в Сибирь попадают, за что они муки принимают?

Оболенский, собираясь с мыслями, ответил не сразу.

— Брат мой честный и смелый человек, — наконец проговорил он. — Душа его болела за народное благо… Любил я его! — Николай отвернулся.

— Ваше благородие, — встревоженно зашептал Сунцов, — вы уж крепитесь! Мы ж понимаем… За такого человека у каждого сердце болит.

— Эх ты, неугомонный! — покосился Чайкин на Сунцова. — Пристал, как разбойник с ножом к сердцу, рассердил лейтенанта!

И, желая отвлечь Оболенского от невеселых мыслей, он рассудительно заговорил о хозяйственных делах:

— Ваше благородие, тут один крестьянин по сходной цене двух бычков продает. Закупить бы.

Оболенский недоуменно посмотрел на матроса. У Чайкина был бесстрастный вид, так не вяжущийся с его проницательными глазами, в которых светилась дружеская почтительная любовь и забота.

— Бычки добрые, сгодятся…

И Оболенский понял намерение матроса.

— Обязательно надо купить! — сказал он оживляясь. — Пойдемте!

Минуя стороной город, матросы пригнали бычков к пустынной тихой бухточке, заслоненной от любопытных глаз высокой скалой.

Вместо баркаса на этот раз у берега их поджидала шлюпка. Николай не знал, на что решиться: оставлять бычков на берегу до рассвета нельзя — могут заметить; переправлять на шлюпке, которая едва вмещает шесть человек, — опасно.

— Ваше благородие, — заметил затруднение лейтенанта Чайкин, — а бычков-то можно доставить.

— Как, на шлюпке?

— На шлюпке.

Николай с досадой отмахнулся.

— А вы… того… послушайте, что я скажу, — не отставал Чайкин. — Мы их привяжем, бычков-то, по сторонам шлюпки — они сами и поплывут.

Иного выхода не было, и, подумав, Оболенский согласился.

Бычков привязали к шлюпке, морды их вздернули кверху, и, сопровождаемый этим необычным эскортом, Оболенский благополучно добрался до фрегата.

Офицеры встретили его веселыми шутками: «Оболенский прибыл с двумя адъютантами». Эти шутки не обижали Николая, он видел, что капитан Изыльметьев доволен его распорядительностью и энергией.

Закупки продовольствия близились к концу. Однажды, отправив на фрегат очередную партию провизии, Николай Оболенский с матросами шли через пыльное перуанское селение. Крестьяне при встрече узнавали их и низко кланялись.

Вдруг громкий женский крик привлек внимание Оболенского. Кричали в стороне от дороги, во дворе одного из глинобитных домиков.

Оболенский остановился. Крик все усиливался. Теперь ему вторили еще два голоса — пронзительные, умоляющие, по-видимому детские.

Оболенский посмотрел на матросов.

— Видать, несчастье какое, — прислушался к крикам Чайкин. — Дозвольте посмотреть?

Оболенский ничего не ответил и бросился на крик. Высокий сухощавый человек в костюме английского офицера гибкой бамбуковой палкой избивал пожилого перуанского крестьянина, который недавно продал им бычков.

Перепуганный крестьянин молча пятился и все пытался рукой заслониться от сыпавшихся на него ударов. Багровые рубцы выступили у него на щеке, на лбу, кровь заливала глаза. От одного особенно сильного удара перуанец со стоном опустился на землю. Офицер продолжал наносить удары.

Оболенский, не помня себя, подбежал к офицеру и с силой вырвал у него из рук бамбуковую палку:

— Как вам не стыдно, сударь! Немедленно прекратите!

Офицер резко повернулся. Лицо его было багрово от возбуждения.

Оболенский в замешательстве отступил: перед ним стоял Паркер.

— Что вам угодно? — холодно спросил Паркер.

— Мы знакомы с вами, господин Паркер, — усмехнулся Оболенский. — Мы даже говорили о прогрессе, о цивилизации…

— И что же? — раздраженно перебил его Паркер. — Извольте вернуть бамбук! И советую в чужие дела не вмешиваться.

— Ну нет, сударь! — Оболенский отшвырнул палку в сторону. — Вам придется поискать другое место, чтобы так внедрять «цивилизацию» в головы бедных людей.

Паркер, подойдя вплотную к Оболенскому, с презрением смерил взглядом его невысокую фигуру:

— Вы, сударь, оскорбили английского офицера на глазах у туземцев. Вы… вы жестоко поплатитесь за это.

— Желаете удовлетворения, сэр?

Паркер на мгновение растерялся — он не ожидал такого поворота, потом подумал и усмехнулся:

— Да, мы будем стреляться… Я изрешечу вас, как зайца!

— Сохраните вашу самоуверенность для барьера, — оборвал его Оболенский. — Я согласен драться на любых условиях, где и когда вам будет угодно.

— Сегодня же, в шесть часов вечера, у развалин крепости Лоренцо! — бросил отрывисто Паркер. — К вашим услугам, сэр, — с подчеркнутой вежливостью поклонился Николай.

Паркер, кивнув сопровождавшим его матросам, шагнул вон из дворика. Проводив Паркера взглядом, Оболенский заметил, что Сунцов и Чайкин при помощи жестов объясняются со сбежавшимися крестьянами.

— Что у них произошло? — спросил Оболенский.

— Да офицер этот хотел узнать, что мы у того крестьянина покупали, а крестьянин не ответил. Мы его просили, чтобы он все в тайне держал, — сказал Чайкин, довольно точно изложив рассказ перуанцев.

Это было действительно так. Паркер хотел узнать, что покупают в селении русские моряки, но, не получив ответа, стал избивать палкой крестьянина.

— Напрасно, ваше благородие, связались с ним, — серьезно проговорил Чайкин. — Человек он, видать, лютый да подлый. Нам бы мигнули, уж мы бы его уму-разуму научили.

Оболенский, занятый своими мыслями, ничего не ответил. Надо было скорее разыскать себе секунданта, и он торопился на фрегат.

 

Глава 6

Добравшись до «Авроры», Николай первым делом бросился разыскивать Охотникова.

Он нашел его за обычным занятием: в своей тесно заставленной каюте молодой ученый препарировал каких-то неведомых тропических ящериц.

— Андрей, — быстро сказал Оболенский, — мне нужна ваша помощь.

— Всегда готов, — ответил Охотников и даже не поднял глаз от ящерицы. — Что надо сделать?

— Я сегодня стреляюсь. Прошу вас быть моим секундантом.

— С каким-нибудь испанским гидальго? — засмеялся Охотников. — Предложите ему дуэль по-русски — ручаюсь, что он сразу ретируется.

— Я говорю серьезно, — резко произнес Оболенский. — Можете вы пойти со мной? Да или нет?

Охотников оставил свои препараты, внимательно посмотрел на друга, потом вымыл руки и спросил:

— Это неизбежно?

— Да.

— С кем?

— С английским офицером Паркером.

— Из-за чего, собственно? Ах, простите, пожалуйста, это, кажется, секунданту знать не положено. В общем, я готов. Только в двух словах прошу мне сказать, что входит в мои обязанности. Ведь я еще секундантом отроду не был.

— Обязанностей немного. Вы проверяете оружие, измеряете расстояние от одного барьера до другого…

— И наблюдаю, как два человека стреляют друг в друга? — прервал его Охотников.

— Это не нами заведено, — возразил Николай. — Мы следуем только примеру отцов, которые так отстаивали свою честь. Затем, теперь просто не время об этом говорить. Я буду стреляться!

— Должен только вас предупредить, что эта история может причинить вам неприятности.

— Об этом не стоит говорить.

— Тогда я согласен!

В это время в каюту постучался матрос и сказал Оболенскому, что его зовет к себе капитан Изыльметьев. Оболенский смутился, но поспешил на зов капитана. Изыльметьев, против обыкновения, показался ему встревоженным.

— События назревают чрезвычайные, — сказал капитан, здороваясь с Оболенским. — Я получил сведения достоверные, что военных действий можно ожидать с часу на час. Мы должны уходить… Как с покупками?

— Не переправлено еще две партии скота.

— Придется оставить. Советую вам на берег больше не съезжать.

— Господин капитан, простите меня… — умоляюще проговорил Оболенский. — Мне надо отлучиться на берег, хотя бы на один час.

Изыльметьев, с изумлением взглянув на него, строго сказал:

— Я запретил офицерам сейчас сходить на берег. Каждую минуту мы можем поднять паруса.

— Я это знаю, господин капитан, и все же прошу мне не отказать!

— Вы понимаете, что это значит? — вспыхнул Изыльметьев. — Если вы не прибудете на корабль, мне придется объявить вас дезертиром.

— Я должен быть на берегу, — настойчиво и просяще произнес Оболенский.

— Что такое? Какая-нибудь история?

— Слово чести не разрешает мне раскрывать причины, побуждающие меня просить сейчас отпуск на берег, но я могу поклясться, что чести русского моряка не посрамлю.

Капитан задумался. Он любил молодого лейтенанта. Изыльметьев находил в нем то, что, казалось, было свойственно и ему в далекие, чудесные годы юности, когда он так же искренне и отважно мечтал о далеких странствиях, о новых открытиях. Он видел, что юный офицер всей душой расположен к нему. И сейчас капитану трудно было отказать юноше. Но какие же у него причины так настойчиво отпрашиваться на берег? Любовная история? Не похоже. Дуэль? Тоже нет. Ему нужен был бы секундант, а он просится ехать один. Что же?

Конечно, лучше всего было бы запретить съезд на берег, но будет ли этим достигнута цель? Изыльметьев хорошо изучил не по летам твердый, непреклонный характер юноши. Он может решиться на поступок отчаянный, непоправимый.

— Вы один едете или вам нужен сопровождающий?

Оболенский еще раньше, чем был задан этот вопрос, решил, что он поедет один, что незачем его другу Охотникову впутываться в столь опасную для его будущности историю.

— Один, — ответил Николай.

— Хорошо, отправляйтесь! — проговорил Изыльметьев и, когда Оболенский, поклонившись, направился к выходу, дрогнувшим голосом добавил: — Берегите себя, будьте осторожны.

Николай выбежал из капитанской каюты. На палубе его уже ждал Охотников. Оболенский торопливо объяснил ему, что сейчас он не может взять его с собой. Он попросил до вечера пока никому не говорить о дуэли.

Охотников сделал попытку остановить Оболенского, но тот не хотел ничего слушать и только с молчаливой благодарностью стиснул другу руку: «Спасибо… за все спасибо!..» Потом спустился по трапу к шлюпке. Сунцов и Чайкин быстро доставили лейтенанта к берегу. Здесь он сказал матросам:

— Вы, братцы, ждите меня до того времени, пока на башне не пробьет семь часов. И потом, только потом пойдете к развалинам крепости Лоренцо… Вон она виднеется…

— Дозвольте с вами итти, ваше благородие? — попросил Сунцов. — Может, нужны будем?

— Нет, пока ничего не нужно. Все обойдется.

— Как знать, ваше благородие! Места чужие, дело к вечеру.

— Ничего, братцы, я с оружием. А ежели что, не поминайте лихом.

И Оболенский, не оглядываясь, решительно зашагал прочь от матросов.

Вскоре он был у старой крепости, на самом краю мыса. Стены крепости густо поросли плющом и хмелем; из расщелин росли молодые деревца, на белых, пригретых солнцем камнях мирно нежились зеленые ящерицы.

Николай, с трудом сдерживая волнение, несколько раз обошел вокруг крепости. Паркера нигде не было.

«Неужели опоздал?» с тревогой подумал он, но в это время ветер донес редкие удары башенных курантов — пробило шесть часов.

«Сейчас подойдет, надо обождать», решил Оболенский и присел на камень.

За мысом тяжело вздыхало море. Волны набегали на берег, шурша галькой и оставляя на них белые шапки пены. Низко над волнами проносились чайки.

«Ветер крепчает. Кажется, быть шторму, — подумал Николай. — В такую погоду только бы уходить! Англичане и французы едва ли рискнут пуститься в погоню».

Он стал думать о своем фрегате, о товарищах, о капитане. Живо представил себе, как Изыльметьев расхаживает по палубе, сосет трубку и с нетерпением ждет его возвращения.

«Ничего… Вот только проучу малость этого наглеца Паркера, собью с него спесь и вернусь», успокоил себя Николай.

А если не Паркер, а он, Оболенский, падет здесь, на берегу океана?…

Николай с необычайной ясностью вдруг увидел себя лежащим на камнях с простреленной грудью, представил, как его хоронят, опускают труп, завернутый в парусину, в волны океана…

«Да, дуэлянт!» усмехаясь, оглянулся Николай, словно боясь, что кто-то подсматривает за ним и читает его мысли.

«Где же все-таки Паркер? Неужели струсил и не явился?»

Николай еще раз обошел крепость, но никого не обнаружил. А ведь скоро сюда придут матросы и увидят его одного сидящим на камне. Что они подумают?

«Нет, надо непременно найти этого подлеца Паркера и отхлестать по щекам», приподнимаясь, подумал Николай.

Не успел он пройти и сотню шагов, как заметил Паркера. Тот, словно кого поджидая, стоял в тени деревьев. Увидев устремившегося к нему Оболенского, Паркер сделал вид, что не узнает его, повернулся и медленно пошел в глубину аллеи.

Николай, догнав Паркера, насмешливо спросил:

— Где ваши пистолеты? Где ваше слово?

Паркер мельком окинул Николая взглядом:

— Что вам угодно, сэр? Вы, наверно, хватили лишнего.

— Вы, милостивый государь, подлец и трус! — запальчиво крикнул Николай.

Но тут произошло загадочное. Паркер поднес к губам свисток. В ту же минуту из боковых аллей выскочили английские матросы и набросились на Оболенского. Николай в ярости отпрянул назад и выхватил пистолет. Сильный удар по голове сбил его с ног. Он попытался подняться, но трое или четверо дюжих матросов плотно придавили его к земле, начали крутить назад руки. Вдруг Николай услышал крик:

— Держитесь, ваше благородие! Сейчас подмогнем!

Оболенский, с трудом повернув голову, заметил бегущих на выручку Чайкина и Сунцова.

Собрав последние силы, Николай ударил одного из английских матросов ногой в живот, другого толкнул в грудь, но сам в это время получил такой удар по виску, что у него помутилось в глазах, и он будто провалился в бездонную пропасть.

 

Глава 7

Оболенский болезненно вздохнул и открыл глаза. Он лежал, на полу в сыром, полутемном помещении. Узенькая полоска света из иллюминатора освещала дубовую обшивку. Слышался равномерный плеск воды. Как видно, Николай находился в трюме корабля. Но какого корабля? Как он сюда попал?

Николай приподнялся на локте, чтобы лучше осмотреться. Острая боль в правом плече заставила его глухо вскрикнуть и вновь повалиться на спину.

— Очнулись, ваше благородие? — услышал он из полутьмы голос.

— Кто здесь? — опешил Оболенский.

— Да это я, Чайкин. А вон и Сунцов с нами. — Матрос подполз поближе. — Вот славно, что голос подали. А уж мы думали совсем карачун вам. Мы и водой брызгали и уши вам терли, а вы лежите и не шелохнетесь. Мы тут с Сунцовым стражу звали, а они, дьяволы, будто и не слышат.

— Какую стражу? — удивился Николай. — Разве мы… разве мы под стражей?

— Эх, ваше благородие, попались мы, как кур во щи…

И только теперь Оболенский начал припоминать, что с ним произошло на берегу. Вот он сидит на камне у старой крепости, ждет Паркера. А того все нет и нет… Потом он встретил Паркера в аллее, назвал его трусом, потом неизвестно откуда появились английские матросы… и дальше он ничего не помнит.

Мало-помалу Николай начал догадываться, что Паркер подстроил ему какую-то каверзу. Но какую? Может быть, все же это простое недоразумение, придут старшие офицеры, все узнают и его с матросами выпустят на свободу…

— А вы как, братцы, живы-здоровы?

— Целы, ваше благородие, — отозвался Чайкин. — Нашего брата свалить трудно. Да и мы им спуску не дали.

— Вот и свиделись, ваше благородие, — подал голос Сунцов. — У нас, у простых людей, говорят: от тюрьмы да от сумы не зарекайся.

— Как же вы возле меня оказались? — спросил Оболенский.

— Да что же было на берегу сидеть! — ответил Чайкин. — Мы тоже не без понятия, сразу смекнули, куда ваше благородие пошли. Вот и решили под рукой быть для всякой надобности.

— Поздно прибежали, — сказал с сожалением Сунцов. — Кабы раньше чуток, отбились бы. Опять же, оружия не было. С оружием нас бы ни за что не взяли.

— Оно и лучше, — сказал Оболенский. — Было бы кровопролитие, напрасные жертвы. Как вызовут вас на допрос, говорите, что я приказал вам защищать меня.

— Это для чего, ваше благородие?

— Так нужно… Вероятно, в стычке кого-нибудь поранили?

— Не без того, — спокойно ответил Сунцов. — Нас помяли, ну и мы в обиду себя не дали.

И, помолчав немного, он добавил:

— Только, ваше благородие, я так думаю: вы всю вину на себя не берите. Вместе бились, вместе и ответ держать. Как же так можно за своего командира — и не заступиться!

— Это правильно, — поддержал его Чайкин. — Так-то лучше будет. Они скажут, что вы нарочно того офицера вместе с нами дожидались, чтобы покалечить… А надо как есть правды держаться. Как было, так и надо доказывать.

— За все это вас могут осудить на каторгу, — сказал Оболенский.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать! — вздохнул Сунцов.

Наступила тишина. Каждый предался своим невеселым думам. Оболенский подумал о том, что сейчас делается на «Авроре» — собирается ли экипаж в плавание или капитан принимает меры к его розыску. Николай представил себе, как корабль поднимет все паруса и пойдет на запад, к родным берегам. А он? Трезво и хладнокровно перебирая в памяти прошедшие события, Оболенский приходил к печальным выводам! Положение его было трудным. Один на корабле чужой страны, которая в ближайшее время может начать военные действия против его родины… С ним могут поступить, как с военнопленным. Он здесь беззащитен.

И самое главное — когда начнется война, он, русский офицер, будет в стороне от событий, вдали от родины. Вместе с ним безвинно могут погибнуть Сунцов и Чайкин.

Как же легкомысленно он поступил! Оболенский тяжело вздохнул. Его плеча осторожно коснулась рука Чайкина:

— Не горюйте, ваше благородие, все сладится.

— Ты думаешь? — обрадовался его спокойному голосу Оболенский. — Сладится?

— Беспременно вырвемся отсюда. Не в таких переделках случалось быть, да и то выпутывались.

— Много ты за свою жизнь пережил? — с внезапно проснувшимся интересом спросил Оболенский.

— Всяко бывало. Однажды тоже чуть не окачурился, да, видите, жив. Дело-то на Аляске было…

— Ты на Аляске бывал?

— Случалось. Вместе с отцом, когда мальцом еще был. Ходили туда с капитаном Кашеваровым…

Оболенский признался, что он не слыхал про Кашеварова. И Чайкин, устроившись поудобней, стал рассказывать о жизни открывателей новых земель, о людях беспримерной стойкости и отваги, коими так богата русская земля.

Неожиданно раздались шаги. Узники прислушались. Дверь открылась, и два английских матроса, освещая себе путь фонарем, вошли в трюм.

Приглядевшись, один из них ткнул пальцем в Оболенского и велел ему следовать за собой.

— Вот сейчас все выяснится, — сказал Оболенский своим товарищам, — и нас отпустят на свободу.

— В добрый час! — сказал Чайкин.

Английские матросы повели Оболенского к адмиралу Прайсу.

 

Глава 8

В этот же день, когда трое русских моряков были брошены в трюм английского корабля, адмирал Прайс получил через английского консула в Перу важные известия.

Он срочно вызвал к себе на корабль командующего французской эскадрой.

— Дипломатические отношения с Россией прерваны, — официальным тоном сообщил Прайс. — Военные действия на Европейском континенте начнутся в ближайшее время. Нам с вами приказано итти к берегам Камчатки и захватить порт Петропавловск.

— Приказ получен и мною. Моя эскадра в полном вашем распоряжении, — почтительно сказал де-Пуант и, помолчав, спросил, как должны они теперь поступить с русским фрегатом «Аврора».

— Считайте, что фрегат — наш первый военный трофей, — самонадеянно заявил Прайс и принялся излагать свой план нападения на «Аврору».

Утром английские и французские суда, под видом маневров, окружают русский фрегат и под жерлами пушек принуждают его капитулировать.

— А если русские решат сопротивляться? — осторожно спросил де-Пуант.

— Это невозможно, — бросил Прайс: — мы за десять минут пустим его ко дну. — Он тяжело прошелся по каюте, кинул взгляд на карту. — Об «Авроре» можно больше не говорить. Меня сейчас интересует другое — Камчатка, Петропавловск! Что-то нас ждет там?

Он покосился на французского адмирала, удобно развалившегося в кресле, и неожиданно спросил:

— Желаете послушать пленного русского офицера?

Де-Пуант с удивлением поднял голову:

— Откуда же могут быть пленные, если войны еще не было?

— Война уже началась! Мои офицеры умеют служить, — снисходительно усмехнулся Прайс, вспомнив о предприимчивости Паркера, который, использовав историю с дуэлью, сумел так ловко захватить русских моряков.

Но обо всем этом адмирал предпочел умолчать перед де-Пуантом и только приказал привести русского офицера.

Темнело, и в каюте зажгли лампы, привинченные к стене.

Свет ламп ослепил Оболенского, когда он переступил порог каюты. Он зажмурился, закрыл ладонью лицо, но вскоре, вглядевшись, заметил стоящего у стола адмирала Прайса и сидящего на диване командующего французской эскадрой де-Пуанта.

Так как старшим здесь был, очевидно, Прайс, Оболенский обратился к нему:

— Ваше превосходительство! Меня, офицера русского флота, и двух матросов русского военного фрегата «Аврора» беззаконно, силой затащили на корабль и бросили в трюм, как преступников…

— Вы — преступник, — медленно и резко проговорил Прайс. — Да, преступник.

— Вы введены в заблуждение, ваше превосходительство! — горячо сказал Оболенский. — Ничего роняющего Постоянство и честь офицера я не совершил. Я хотел бы тать, ваше превосходительство, в чем моя вина?

— Вы совершили вооруженное нападение на офицера английского флота. Это карается смертью.

— Это ложь! — в сильном волнении вскричал Оболенский. — Дикая ложь и клевета! Я прошу вас выслушать меня. Торопливо, точно боясь, что его прервут, Оболенский изложил историю своей ссоры с Паркером. Он рассказал о стычке в перуанской деревне, о вызове на дуэль, о том, как Паркер, подло обманув его, приказал своим матросам напасть на него.

— Вы приехали на дуэль? — нетерпеливо перебил его Прайс.

— Да.

— Где же ваши секунданты? Или в России дуэли происходят без секундантов?

— Я приехал один, надеясь на честь английского офицера.

— Басни для детей! — презрительно процедил Прайс.

— Вы вольны оскорблять меня, ваше превосходительство. Но моя честь не запятнана…

Адмирал де-Пуант, до сего времени не принимавший участия в допросе, приподнялся с кресла и мягко спросил:

— Кто может поручиться, что вы говорите правду?

— Клянусь честью!

– «Честь, честь»! — прервал его Прайс, раздраженно вскинув свои густые брови. — Что вы нам все толкуете о чести, точно мы здесь институтские девицы. Нам нужны факты, а не слова.

Адмирал несколько раз прошелся по каюте, остановился у карты Камчатки, потом повернулся к Оболенскому и быстро спросил:

— Вы в Петропавловске бывали?

Оболенский уловил что-то недоброе во взгляде Прайса и насторожился.

— Какое это имеет отношение к моему пленению? — спросил он.

— Отвечайте на поставленный вопрос! Вы и ваши матросы хорошо знаете Камчатку?

— Я военный моряк, ваше превосходительство, и не могу ответить на такой вопрос.

Прайс испытующе посмотрел на Оболенского: — Советую вам внимательно прислушаться к моим словам… Ваш рассказ о дуэли неправдоподобен, я отвергаю его, как вымышленный. Вы совершили вооруженное нападение на английского офицера. За это вы будете преданы военному суду и приговорены к смерти. Ваши соучастники-матросы будут повешены. Только чистосердечным признанием вы можете смягчить свою участь и участь ваших матросов. Отвечайте правдиво на мои вопросы, и вы получите свободу!

— Что угодно знать вашему превосходительству?

— Сколько военных кораблей обычно стоит в Петропавловском порту? Как велик гарнизон?

— Не знаю.

— Я повторяю, что спасти свою жизнь вы сможете, только исчерпывающе отвечая на мои вопросы.

— Я презираю, ваше предложение! — гневно сказал Оболенский. — Вы предлагаете мне жизнь ценой предательства! Вы можете взять мою жизнь, но это все, что вы можете со мной сделать. Предателей среди нас вы не найдете… Я надеюсь, что капитан Изыльметьев узнает о подлом поведении офицера Паркера и о нашем незаконном пленении. Капитан «Авроры» сумеет найти защиту!

– «Аврора»! — усмехнулся Прайс. — «Аврора» завтра будет задержана нашими кораблями.

Оболенский пошатнулся и схватился рукой за край стола. Лицо его выразило отчаяние и боль. Может, он виноват в том, что «Аврора» не ушла своевременно из бухты? Он будет виноват в бесславном пленении своего корабля! Но что же делать? Как спасти корабль, своих товарищей? — Вы будете отвечать на мои вопросы? — спросил Прайс.

— Нет, нет… — еле слышно ответил Оболенский.

— Я не тороплю вас, время еще есть. Но знайте, что мы найдем средства заставить вас быть более словоохотливым. Кроме того, завтра здесь, на корабле, будут и другие офицеры «Авроры», в том числе капитан Изыльметьев.

Оболенский невольно подался вперед. Лицо его горело.

Переглянувшись с де-Пуантом, Прайс вызвал матросов и приказал увести русского офицера.

Матросы подвели Оболенского к трюму и грубо толкнули вниз.

Николай ухватился правой рукой за поручни, но, почувствовав резкую боль в плече, тут же отдернул руку, вскрикнул, потерял равновесие и покатился по узкой лесенке.

Сунцов и Чайкин бросились к нему на помощь.

 

Глава 9

Матросы бережно оттащили Оболенского подальше от входа и уложили на прежнее место.

— Что, ваше благородие, больно ушиблись?

— Плохо, братцы. Правая рука совсем не действует. Но тут дело и похуже есть.

И Оболенский рассказал матросам о допросе, о возможном захвате «Авроры», о предложении стать изменником.

— Вот собаки! — брезгливо отозвался Чайкин.

— Я бы сейчас жизни не пожалел, только бы «Аврору» известить! — вздохнул Оболенский.

— Может, и нас на допрос позовут? — в раздумье заметил Сунцов.

— Тебе что — поговорить захотелось? — строго спросил Чайкин. — Все равно от нас не много узнают. Будем молчать, как стенка.

— Это уж как есть, — согласился Сунцов и перешел на шопот: — Я это к тому… Нас бы только на палубу вывели. Там мы часовых за горло, а сами — за борт.

— Разве ж доберешься до «Авроры»! Ночь, ни зги не видать, — усомнился Чайкин.

— А вдруг посчастливится? — стоял на своем Сунцов. — До нашей «Авроры» мили две, не более. Доплыть можно… А если фрегата сейчас в темноте не видно, до берега доберемся, а оттуда уже к «Авроре» на лодке. Вы как считаете, ваше благородие?

— План ваш одобряю! — обрадованно проговорил Оболенский. — Если вас на палубу вызовут, надо будет рискнуть.

— Да как же мы вас одного в беде покинем? — запротестовал Чайкин.

— Вместе плавали, вместе и кончину примем, — добавил Сунцов.

Сердце у Николая болезненно сжалось. Ему захотелось по-братски обнять матросов, которые так просто отказывались от спасения, чтобы только не оставить товарища в беде.

— Спасибо, братцы! — растроганно проговорил Оболенский. — Не забуду я этого. Спасибо! Только, я думаю, надо вам бежать отсюда, если удастся, предупредить капитана Изыльметьева. Скажите ему, что завтра утром враги замышляют напасть на «Аврору». Потом англо-французская эскадра направится к Петропавловску. И еще скажите капитану: не осрамил я изменой корабль. Всем товарищам поклонитесь. Матросы молчали. Слышно было, как тяжело вздохнул Чайкин, скрипнул зубами Сунцов.

Потом оба матроса пошептались между собой, очевидно решая, как быть, и гадая, позовут их на допрос или нет.

Наконец за ними пришли.

— Идите, братцы, — вполголоса сказал Оболенский. — Постарайтесь там… другого выхода нет.

Матросы поднялись. Чайкин наклонился к Оболенскому:

— Попрощаемся, ваше благородие… Душа у вас светлая…

Оболенский молча привлек Чайкина к себе и трижды от всего сердца поцеловал его, потом простился с Сунцовым.

Матросов увели.

Оболенский остался один. Прошло несколько томительных минут. Оболенский мысленно представил себе темную ночь, океанские волны и двух матросов, медленно продвигающихся вперед. Они хорошие пловцы, но ведь расстояние немалое, темнота, волны… Доплывут ли? А если силы оставят пловцов и они пойдут на дно?… Тогда на рассвете английские и французские суда окружат «Аврору» и предложат ей сдаться в плен. Капитан Изыльметьев, конечно, отвергнет это предложение и примет бой. Но что может сделать один фрегат против шести или семи кораблей!

Неожиданно до слуха Оболенского донесся удар корабельного колокола. На корабле поднялась тревога. Послышались крики, выстрелы…

Оболенский, опираясь на здоровую руку, приподнялся. Неужели Чайкин с Сунцовым не сумели уйти?

Время тянулось удручающе медленно.

Наконец загремел ключ, люк открылся, и в отверстие кого-то втолкнули. Без стона, без звука тот скатился на дно трюма.

Оболенский подобрался к человеку и узнал в нем Сунцова. Матрос был весь в крови, не подавал признаков жизни. «Все кончено! — с тоской подумал Оболенский. — Теперь «Аврору» уже не предупредить!»

Он, как умел, стал приводить матроса в чувство. Долго его усилия были тщетны. Но вот Сунцов заворочался и хриплым голосом попросил пить.

Воды нигде не было. Оболенский подполз к люку и громко застучал. Никто не отозвался. Николай принялся шарить по днищу корабля. Вскоре он нашел пахнущую гнилью воду, как видно просочившуюся из бочки, зачерпнул ее горстью, дал Сунцову напиться, обмыл ему лицо. Наконец матрос пришел в себя и смог заговорить.

— Поймали все-таки, собаки! — сказал он.

— А где Чайкин?

— Не знаю… Может, плывет, а может, и утонул. Сунцов замолчал, собираясь с силами. Оболенский терпеливо ждал.

— Вывели нас на палубу, — продолжал Сунцов. — А у нас такой сговор был: я первый в воду прыгаю. Ринулся я к борту, часовые на меня навалились: руки назад крутят, голову сворачивают. «Прыгай в воду! — кричу Чайкину. — Я их позадержу!» Ну, и схватился с часовыми, всех с собой, думаю, в воду утащу… А тут меня и угостили по голове чем-то… больше ничего и не помню.

— А стреляли в кого? — спросил Оболенский.

— Вот этого я уж не слыхал, — признался Сунцов. — Может, в Чайкина, если он успел за борг прыгнуть… Эх, только бы его пуля не задела!

Матрос застонал — не то от боли, не то от досады. Оболенский тронул его жесткую руку: — Будем надеяться — доплывет!

Корабль покачивало. За обшивкой трюма глухо ворчали океанские волны… Над головой поскрипывали мачты.

 

Глава 10

Услышав повелительный возглас Сунцова, Чайкин, не раздумывая, с разбегу прыгнул за борт корабля.

На мгновенье, точно оглушенный, он погрузился в воду, но вскоре его выбросило на поверхность, и он поплыл. Послышались выстрелы. Было темно, и пули его не задели.

Далеко на горизонте еле обозначался узкий просвет. С шумом перекатывались океанские волны. То взлетая на гребень, то падая вниз, Чайкин старался выбрать направление.

Слева смутно чернели очертания берега, испещренного огоньками жилых домов. Справа открывались океанские просторы.

Но вот вдали Чайкин заметил одинокий огонек. Это, должно быть, сигнальный фонарь «Авроры». Куда плыть — к берегу или к кораблю? На берегу его мог встретить английский патруль и задержать. Чайкин решил плыть к «Авроре». Расстояние его не пугало, он был хороший пловец. Только не разыгрался бы шторм! Но об этом лучше не думать.

Стараясь бережно расходовать силы, матрос неторопливо продвигался вперед, зорко следя за движением каждой волны, как за живым и опасным существом.

Темнота сгущалась. Тучи обложили небо, и даже светлая полоска на горизонте все больше и больше затягивалась серой пеленой. Запоздалый альбатрос, почти касаясь воды, пролетел к берегу.

Чайкин почувствовал, что он начинает уставать. Движения стали медленными, неуверенными, руки тяжелели.

А огонек «Авроры» был все так же далек.

Волны поднимались все выше. Вот одна из них окатила матроса с головой. Водяная пелена застилала глаза, дыхание замирало. Брызги мешали видеть огонек «Авроры», закрывали берег и корабли англо-французской эскадры. Кругом шум волн и вой ветра. Куда плыть? Не кружит ли Чайкин на одном месте, как сбившийся с пути усталый путник?

Смятение охватило матроса. Неужели все напрасно и ему не суждено добраться до корабля?

Неожиданно Чайкину показалось, что на гребне волны мелькнула лодка. Не навождение ли? Кто отважится при таком волнении в океане плыть на лодке! Но вот впереди вырисовался контур шестивесельной шлюпки. Она все ближе, ближе…

— Спасите!

Крик Чайкина, заглушенный воем ветра, прозвучал слабо, беспомощно. Люди в шлюпке не слышат его, шлюпка вот-вот пройдет мимо.

Чайкин закричал из последних сил.

На шлюпке кто-то привстал. Послышались голоса:

— Братцы! Человек плывет!

— Где он? Где?

Шлюпка завернула, подошла к пловцу. Ему протянули весло.

— Да это же свой! Чайкин! — обрадованно закричал кто-то, когда матроса втащили в шлюпку. — Откуда ты, пропащая душа?

Чайкин поднял голову, узнал матросов с «Авроры» и среди них своего дружка Травникова.

— Как же вы кстати, братцы! Сами-то откуда?

— Капитан приказал лейтенанта Оболенского на берегу встречать. Да и вас с Сунцовым, непутевых, — пояснил Травников. — Куда вы лейтенанта подевали? Или беда какая?

— Беда немалая, братцы! — махнул рукой Чайкин. — Нажми-ка на весла, срочно мне до капитана нужно.

Матросы не заставили себя просить. Вскоре шлюпка подошла к фрегату.

Чайкин первым поднялся на палубу и столкнулся с капитаном Изыльметьевым.

— Разрешите доложить, ваше благородие! Прибыл от лейтенанта Оболенского… вплавь.

Тяжело дыша, Чайкин торопливо рассказал, что случилось с лейтенантом.

— Безвинно захватили, подлостью. Хотели сведения шпионские получить. Допрос лейтенанту учинили…

— Ну и как?

— Пустое дело!.. Может, наш лейтенант с жизнью теперь прощается, а родному кораблю пособил. Завтра поутру англичане с французами нападение на «Аврору» замыслили сделать. Уходить нам надо! Вот что лейтенант передать наказал.

— Спасибо тебе, братец, за службу, — проговорил Изыльметьев и, отпустив Чайкина, приказал вызвать к себе офицеров «Авроры».

Когда все разместились в каюте, капитан сказал:

— Господа, мы должны немедля уходить в плавание.

— Штормовая погода, — осторожно заметил Якушев. — Барометр падает.

— Я знаю, — ответил Изыльметьев. — Но у нас нет иного выхода. Командующий английской эскадрой адмирал Прайс намерен захватить. «Аврору» завтра утром. Бой принять мы не можем — силы наши неравные. Наш фрегат для них будет, как мишень на морских стрельбищах… Если понадобится, русские моряки примут бой и с вдесятеро сильнейшим противником, но благоразумно ли будет сейчас геройски погибнуть вдали от родины, не принеся этим пользы отечеству? Думаю, что нет. Разум подсказывает, что надо немедля уйти к родным берегам, а там уже вместе со своими соотечественниками встретим врага достойно… Во вражеских руках мы оставляем двух наших людей — лейтенанта Оболенского и матроса Сунцова. Оба они вели себя достойно и мужественно, как и подобает русским морякам. Но мы ждать более не можем, коли не хотим все стать пленниками англичан.

Капитан Изыльметьев поднялся и твердым голосом приказал всем приготовиться к отплытию. Офицеры направились, к своим местам».

Изыльметьев поднялся на капитанский мостик. Фрегат сильно качало. Матросы безмолвно и быстро крепили паруса.

Раздалась команда:

— Выбрать якорный канат!

Подгоняемый штормовым, ветром, зарываясь в высокие волны, фрегат «Аврора» отошел от берегов Южной Америки в бескрайные просторы Тихого океана.

 

Глава 1

В полдень в рыбачий хутор Тоенский на взмыленной низкорослой лошаденке влетел всадник. Он осадил лошадь у бревенчатой избы сельского старосты и требовательно постучал в оконце, затянутое рыбьим пузырем. Староста неторопливо вышел из избы.

— Чего тебе, братец? — спокойно и деловито осведомился он, сразу же догадываясь, что всадник прискакал издалека, не иначе как из Петропавловска.

— Его превосходительство был на хуторе? — хрипло спросил верховой.

— Василий Степанович? Как же, был… Еще ночевал у меня.

— А куда поехал?

— Не иначе как в Старый острог, к камчадалам.

Всадник снял засаленную солдатскую фуражку и рукавом вытер взмокший лоб:

— Напиться бы мне…

— Да ты войди в хату, передохни, — радушно пригласил староста.

— Не, — тяжело мотнул всадник головой. — Велено догнать, к спеху.

Староста вернулся в избу и вскоре вынес полный ковш воды. Солдат прильнул к нему, шумно напился, обтер мокрые губы и, тронув коня, пустил его с места крупной рысью.

* * *

Трава была в рост человека. Вскормленная плодородной долиной реки, она закрывала узкую тропу, и низкорослые кони с трудом пробивали эту плотную зелено-бурую стену.

Сначала кони жадно хватали зубами сочные верхушки трав, но потом насытились и брели лениво, словно чувствуя, что путь впереди далек и нелегок.

Ехали гуськом: впереди проводник Гордеев — высокий сутулый старик, знавший камчадальский язык; потом Василий Степанович Завойко — седеющий, с широким обветренным лицом, с густыми белесыми бровями — военный губернатор Камчатки; за ним — Егорушка, его тринадцатилетний сын, и в самом хвосте — помощник Завойко Лохвицкий и несколько солдат.

Василий Степанович Завойко совершал свой обычный летний объезд по Камчатке. Грузный, он плотно сидел в седле. От нагретой горячим июльским солнцем травы шел одуряющий сладковатый запах, трубно гудели шмели, какие-то зеленоватые жучки, как горох, сыпались ему в лицо, седые шершавые метелки трав щекотали руки.

Рядом негромко урчала река. За рекой вставали зеленые холмы, а дальше высилась высокая голая Авачинская сопка. Она предвещала хорошую погоду — ни одно облачко не закрывало снежную шапку сопки, а макушка ее курилась спокойно и мирно, точно чум.

Все это радовало Василия Степановича: как видно, поездка удастся наславу.

— Трава-то, трава-то какая! — любовался он на буйную растительность. — Видишь, Гордеев, коров бы молочных на такую-то траву — раздолье!

— Камчадал собаку знает, рыбу, соболя, а корова ему в диковинку.

— Зряшное ты говоришь, Дорофей Силыч! Камчадал и хлеба не знал и картошки не знал, а привезли, дали попробовать — по вкусу пришлось.

— Хлеб да картошка — это хорошо.

— То-то, братец…

Щуря свои светлые глаза, Завойко оглядел растянувшуюся цепочку всадников и крикнул сыну:

— Сомлел, Егорушка? Может, привал сделаем? Егорушка покачал головой, давая понять, что привал ему не нужен. Сказать по правде, его изрядно разморило от верховой езды, лицо и руки были искусаны москитами, хотелось пить, но разве можно в этом сознаться!

Ведь он два года умолял батюшку взять его с собою в поездку по Камчатке, и каждый раз тот уезжал без него, говоря, что Егорушка мал годами и слаб здоровьем. Но в этом году Завойко решил, что поездка будет непродолжительной, и он согласился взять сына, но при этом предупредил: «Будешь жить, как солдат в походе. Чтоб ни жалоб, ни ропота».

Егорушка и не раскаивается, что поехал. Да разве можно раскаиваться, если каждый день он видит столько нового и интересного, что про это ни в одной книжке не прочитаешь и даже дядька Кирилл не расскажет!..

Караван двигался все дальше по долине, и казалось, что не будет конца пути. Наконец Завойко заметил, что кони устали, и он распорядился сделать привал. Путники подъехали к реке, спешились. Солдаты стреножили лошадей, пустили их пастись, а сами принялись готовить обед.

— Давайте купаться, — разминая уставшее тело и мягко улыбаясь, проговорил Завойко, обращаясь к своему помощнику. — Благодатные места!

— Благодарю вас, — вежливо ответил Лохвицкий. — Не имею желания. Я лучше полежу.

Высокий, сухощавый, с большими рачьими глазами, с тонкими, холеными руками, Лохвицкий учтиво поклонился своему начальнику и прилег в тени.

Лохвицкому было не по себе. Дорога, ночевки у костра в лесу или в душных избах камчадалов, незатейливые обеды, изготовленные солдатами в котелках, москиты, пустынность и дикость местности изрядно измотали его. Привыкший к удобствам, к не обремененной делами жизни чиновника военного ведомства, он совсем не предполагал, что новая его работа на Камчатке, куда его забросила судьба, окажется такой беспокойной и хлопотливой. Завойко посылал его разбирать жалобы камчадалов на купцов, на сборщиков податей, заставлял заботиться о мельницах, коровах, сенокосе, семенах для огородов…

И особенно не по душе пришлось Лохвицкому то, что Завойко пригласил его с собою объехать этим летом Камчатку. Лохвицкий пытался отговориться недомоганием, ссылался на то, что неотложные дела в канцелярии требуют его постоянного присутствия.

— Ну какие там, Аркадий Леопольдович, дела! — смеялся Завойко. — Раз в месяц оказию в Петербург отправить да полгода ответа ждать. Поедемте-ка со мной, сударь, я вам покажу, где они, дела наши…

И вот они уже четвертые сутки неторопливо путешествуют по Камчатке, удаляясь все дальше и дальше от Петропавловска. Движутся по долинам рек, переваливают через сопки, заезжают в камчадальские и русские селения, толкуют с людьми об их жизни и промыслах.

Неизведанные, лежащие втуне богатства края не давали Завойко покоя. Он все замечал, оценивал и часто просил Лохвицкого наносить на карту всё новые и новые места. Здесь отличный строевой лес, близко река — значит, можно будет наладить сплав леса в Петропавловск. За рекой Паратункой лежит необжитая долина — хорошо бы туда переселить людей, завести там скотоводство, хлебопашество…

В камчадальском селении Калахтырка Завойко увидел у местного старосты Мишугина крошечный огородик с репой, морковью, редькой. Он обрадовался, как ребенок. Значит, короткое лето и капризная погода не помеха для овощей! Надо будет помочь семенами и инвентарем камчадалам.

Много проектов и планов возникало в голове Завойко, волновало его пытливый ум и воображение.

После купанья Завойко вышел из воды бодрый, радостный, готовый хоть сейчас двигаться дальше.

— Да вы и впрямь не заболели ли, сударь? — забеспокоился Завойко, заметив недовольное лицо своего помощника,

— Пустяки, ваше превосходительство, — поспешно ответил Лохвицкий. — Жара!

— Вот, вот! Напрасно не искупались. Сразу бы на душе легче стало… Егорушка! — крикнул он сыну, все еще продолжавшему барахтаться вместе с солдатами в воде. — Егорушка, хватит. Марш на берег!

Егорушка нехотя вылез из реки.

Дав людям передохнуть после обеда, Завойко приказал двигаться дальше.

Цепочка всадников снова растянулась по равнине.

Верстах в двух от привала, где река круто поворачивала на север, Завойко заметил обнажение горной породы. Он приказал солдатам отбить кусок серого камня, пристально осмотрел его и положил в мешок, притороченный на спине у грузовой лошади.

— Да вы, ваше превосходительство, не иначе как всю Камчатку собираетесь в свой мешок положить! — усмехнулся Лохвицкий, косясь пренебрежительно на разбухшие мешки, где уже лежали собранные в пути камни, и срезы дерева, и пучки каких-то неведомых трав.

— Добрый камень, — серьезно ответил Завойко, будто не замечая иронии в тоне своего собеседника. — Такой камень пригоден на мельничные жернова. А они нам вот как нужны! Не все же нам на привозном жить! Хлеб из Сибири, лес из Канады… Жернова — и те из Кронштадта везем. Точно мы на голой земле обитаем… А кругом же нас богатства сказочные, вы только приглядитесь!

— Какие же здесь мельницы, Василий Степанович? Молоть-то что? По всей Камчатке днем с огнем хлебного колоса не сыщешь! — Так-то оно так, да пора за ум взяться нам. Научим, сударь, камчадалов к землю пахать, и хлеб сеять, и капусту с репой выращивать. Не все же им на сушеной рыбе сидеть. Я, Аркадий Леопольдович, думаю в столицу оказию послать, просить гарнизон наш солдатами пополнить. Да чтобы поболее среди них было людей крестьянского звания. Расселю их по Камчатке, пусть они инородцев хлебопашеству поучат, к земле приохотят, к крестьянскому хозяйству… Вот тогда нам все богатства здешние сгодятся, и жернова тоже… Земли-то здесь хороши.

Завойко, все больше и больше воодушевляясь, не столько перед Лохвицким, сколько перед самим собою рисовал заманчивые планы освоения богатейшего края.

Сбивая плетью головки цветов, Лохвицкий с неприязнью думал о Завойко: «Сам беден, как церковная мышь, а рассуждает о богатствах Камчатки, как о своих собственных!»

Егорушка, посвежевший после купанья, все порывался ускакать на своей лошаденке далеко вперед или махнуть к синеющим в стороне сопкам. Но отец запретил ему удаляться от отряда. Непрерывный шорох и свист неведомых птиц, копошившихся в траве, тревожили и распаляли воображение мальчика. Ему рисовались картины, одна причудливее другой. Вот из того густого кустарника на тропинку выскочат разбойники, завяжется жаркая схватка. Егорушка врежется в самую гущу, поймает атамана… То ему казалось, что страшный зверь притаился в зарослях и ждет того момента, когда Егорушка подъедет поближе, чтобы одним прыжком вскочить на круп лошади… Представлялось ему, как он приедет домой и будет рассказывать о приключениях, которые пришлось пережить, путешествуя с отцом.

Точно качаясь на зеленых волнах травы, то шагом, то переходя на рысь, всадники продвигались вперед без всяких происшествий.

 

Глава 2

Миновав горячий сернистый источник, путники встретили группу камчадалов. На плечах они несли связки шкурок. Заметив вооруженный отряд, камчадалы сошли с тропинки, остановились и низко поклонились.

— Здравствуйте! — ответил на приветствие Завойко и сдержал коня. — Куда путь держите?

Камчадалы поклонились еще раз, но продолжали молчать, поглядывая то на Завойко, то на плечистого, с маленькими, глубоко запавшими глазами камчадала, одетого в камлейку из оленьей кожи, — как видно, этот камчадал был у них за старшего.

— Спроси, Силыч, — кивнул Завойко проводнику.

Гордеев обернулся к камчадалу в камлейке из оленьей кожи, и они заговорили на местном языке, сопровождая речь мелкими торопливыми движениями всего тела.

— Да он сам по-русски горазд, — сказал Гордеев и подтолкнул камчадала в камлейке к Василию Степановичу.

— К вашей милости собрались, в Ниякину — неуверенно заговорил тот. — Заступничества просим, ваша милость. Вызвольте из беды, совсем камчадал оскудел.

— Что ты хочешь, братец?

Камчадал в камлейке кивнул на своих спутников, увешанных мехами:

— Помогите добришко сбыть мало-мало…

— А что же купцы? — нахмурился Завойко. — Не покупают?

Камчадал в камлейке замялся, просяще посмотрел на Гордеева и торопливо заговорил на своем языке.

— Ну что там, выкладывай, не бойся! — нетерпеливо проговорил Завойко. — Что, обижают купцы?

— Обижают, морят голодом, — торопливо заговорил камчадал. — Совсем нет житья… Зверя бить нечем — купец пороха не дает. Купец водку дает, бусы дает. Бусы кушать не будешь… Что бедному камчадалу делать? Пропадать! Камчадал говорит — в Ниякине большой начальник купцов в руках держит, камчадалу помогает.

Завойко соскочил с седла, подошел к камчадалам, молча потрогал шкурки зверей. Были тут голубоватый дымчатый соболь, огненная куница, палевая белка.

— Ах, ушкуйники! Варвары! Как торгуют! — бормотал сквозь зубы Завойко. — За такой товар тысячи загребают, а людям копеечные бусы привозят! Да таких купцов надо отсюда взашей гнать! Такой торговлей они мне весь край опустошат, не хуже чумы. А нам здесь жить, строить, как на исконной русской земле. — Он обернулся к Лохвицкому: — Аркадий Леопольдович, я же распорядился: купцов должны сопровождать особые чиновники с солдатами, и обязаны они смотреть, чтобы торговля шла честно, по людским законам.

— Осмелюсь доложить, Василий Степанович, — заговорил Лохвицкий, не отрывая глаз от соболиной шкурки на шее камчадала: — купцы и без того в большой обиде на вас. Жалобу в Петербург отправили — якобы стесняете свободу коммерции.

– «Свободу коммерции»! — возмутился Завойко. — Спаивать народ, забирать у инородцев последние средства существования, не давая ничего взамен, — это, что ли, «свобода коммерции»? Нет, грабить Камчатку никому не позволю, законов человеческих не преступлю! Пусть шлют хоть тысячи доносов!

Он в волнении несколько раз с силой хлестнул нагайкой по высокой траве, потом, успокоившись, сказал Лохвицкому:

— Напишите немедля Максутову — пусть он поможет камчадалам продать меха да проследит, чтобы из Петропавловска ни один купец без чиновника и солдатского дозора не выезжал.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — с почтительной готовностью ответил Лохвицкий и, достав из кожаной сумки бумагу и перо, принялся писать.

Когда письмо было готово, Василий Степанович передал его камчадалу в камлейке:

— Дойдешь до Петропавловска, братец, вручишь эту бумагу капитану Максутову. Он тебя в обиду не даст. Получите порох, муку… А домой вернешься — скажи камчадалам: пусть промышляют безбоязненно. Государству от этого, польза великая.

Камчадал спрятал записку, низко поклонился и, обернувшись к Гордееву, что-то скороговоркой сказал ему. Тот одобрительно кивнул головой.

— Еще вот желаю сказать, большой начальник, — осмелел камчадал.

— Что такое? — насторожился Завойко.

— Опять наших сивушей чужие охотники бьют. Каждый день, разбойники, на наш берег приходят, будто здесь и хозяина нету.

— Где это было?

— У Черной губы, ваша милость. Я с сыновьями на медведя ходил. Вышли к морю и видим — чужой китобой стоит. А охотники с того китобоя на нашем берегу сивушей бьют. Мне сыновья и говорят: «Давай пальнем, батя, авось страху нагоним, спугнем!» Да разве таких заморских разбойников нашим ружьишком напугаешь! — Он, усмехнувшись, показал самодельный дробовик. — Их пушкой бить надо.

— Да, — сумрачно проговорил Завойко, — совсем обнаглели наши соседушки, руку к нам запускают, как в свой карман… А самое обидное, что мы их проучить достойно не можем. А следовало бы! Ох, как следовало бы! Интересы государства нашего и престиж того требуют. Сегодня сюда лезут, завтра подалее руку протянут… аппетит-то с едой приходит… Богатства наши заморским соседям спать не дают. Велика Россия, а все же растащить ее по кускам могут, коли силы не будет.

Горечь и гаев чувствовались в словах Завойко. То, что он слышал от камчадала, не было для него новостью. Храбрый, бывалый моряк, участник знаменитого Наваринского сражения 1827 года, он последние годы своей жизни служил на Дальнем Востоке. Сначала управлял факторией Российско-Американской торговой компании на берегу Охотского моря, учредил здесь новый порт Аян, потом принял на себя управление Камчаткой, которая входила тогда в состав Восточно-Сибирского края.

Завойко деятельно взялся за переустройство Камчатки. Он первый в этих местах стал строить корабли, насаждать хлебопашество, завез на Камчатку молочный скот, старался упорядочить меновую торговлю с камчадалами.

Не раз Завойко извещал русское правительство о бесцеремонном и возмутительном хозяйничанье чужеземных промышленников в русской части Тихого океана. Китоловы бесчинствовали: били сивушей, вырубали леса, разоряли юрты туземцев. Но царское правительство смотрело сквозь пальцы на разбой иностранных моряков, а сам Завойко был бессилен остановить ретивых соседей — вооруженные силы Петропавловска были ничтожны.

Пользуясь каждым удобным случаем, Завойко посылал губернатору Восточно-Сибирского края генералу Муравьеву и в Петербург донесения, в которых описывал богатства Камчатки, выдвигал проекты хозяйственного преобразования и доказывал, какое большое военное значение, как аванпост на Тихом океане, имеет порт Петропавловск. Завойко просил прислать ему корабли, солдат, чтобы иметь возможность укрепить порт. Много бессонных ночей провел он над разработкой проекта укрепления Петропавловска.

Но далекая северная столица отвечала молчанием. Чиновники в Петропавловске потихоньку посмеивались над упорством Завойко, считали его чудаком, возомнившим себя преобразователем самого дикого и запущенного края великой империи. В то время немало замечательных областей, находившихся в самом центре страны, пропадало без пользы. И кому в Петербурге было дело до далекой Камчатки!

Зато на чиновников столица не скупилась. Краю нужны были землепашцы, кузнецы, плотники, а приезжали опившиеся писаря да искатели легкой добычи, мечтавшие нажить в этом далеком и диком крае приличное состояние и поскорее убраться восвояси.

Расстроенный беседой с камчадалами, Завойко сел на лошадь и поехал дальше.

Вечерело. Контуры сопок обозначились явственней. За ними угадывался беспокойный бескрайный океан. Над лугами уже поднимались туманы. Лошади пошли быстрее, непрерывно фыркая и отмахиваясь от наседавшей мошкары.

Завойко торопился до ночи добраться до селения Старый острог, где решил сделать привал. Неожиданно до слуха путников донеслось ржанье лошади. Кто-то торопился им вслед. Гордеев обернулся и в свете догорающей зари заметил быстро приближающегося верхового.

— Что, Силыч? — спросил Завойко. — Что увидел?

— Человек едет, — ответил Гордеев. — Коня больно гонит.

— В самом деле, — проговорил Завойко. — Подождем…

Все спешились. Держа коня под уздцы, Завойко направился навстречу гонцу.

— Пакет вам, ваше превосходительство! — хрипло проговорил верховой, на ходу соскакивая с лошади и передавая Завойко запечатанный конверт. — От капитана Максутова.

Завойко быстро прочел письмо.

— Что случилось? — не в силах сдержать нетерпеливое любопытство, спросил Лохвицкий.

— Максутов извещает, что из устья Амура прибыл военный транспорт «Двина» с солдатами, — взволнованно ответил Завойко. — Это неспроста… Надо срочно возвращаться в город.

— Куда же сейчас! — взмолился Лохвицкий. — Ведь уже ночь наступает. Да и Егорушка устал.

Этот довод, очевидно, больше всего подействовал на Завойко:

— Ночуем в Старом остроге, а завтра чуть свет — в Петропавловск…

Долго в эту ночь не спал Василий Степанович. Далеко, за тысячи верст отсюда, Россия уже вела войну с Турцией. До Завойко доходили слухи, что Англия и Франция, очевидно, в скором времени тоже выступят против России. А ведь война может захватить и тихоокеанское побережье. И вот, наконец, в Петропавловский порт прибыл военный транспорт… Может быть, действительно проект освоения и защиты Камчатки получил высочайшее одобрение в Петербурге, и Петропавловск из убогой, глухой деревни может стать неприступной крепостью на Тихом океане, на самом краю русской земли.

Едва дождавшись рассвета, Завойко приказал седлать коней и выехал в обратный путь, в Петропавловск.

 

Глава 3

Авачинская губа, отделенная от Тихого океана узким проливом, раскинулась просторной, вместительной чашей. Берега ее изрезаны большими и малыми бухтами. Одна из этих бухт, Петропавловская, более удобна для стоянки кораблей, так как из моря поднимается длинный и узкий скалистый кряж — Никольская и Сигнальная горы. Этот кряж тянется параллельно берегу, отделяет Петропавловскую бухту от широкого Авачинского залива и образует спокойную естественную гавань.

Кроме того, Петропавловская бухта имеет еще как бы хорошо выстроенный мол. От берега по направлению к Сигнальной горе отходит узкая коса, именуемая Языком. Между оконечностью Языка и горой остается небольшой, но глубокий пролив, достаточный для прохода самых крупных океанских кораблей.

На северном берегу бухты и раскинулся город Петропавловск.

С первого взгляда казалось, что жизнь в Петропавловске шла своим обычным чередом. С утра солдаты под треск барабана выходили на работу: одни достраивали казармы — тесали бревна, возводили стропила; другие строили мельницу на реке; третьи ехали на сенокос — запасали корм на зиму для гарнизонных лошадей и коров.

Группа солдат погружалась на бот, чтобы ехать на охоту. Охотились здесь же, в окрестностях Петропавловска, в лесистых сопках и болотистых низинах. Били уток, чирков, горных баранов, зайцев, нередко диких кабанов. В речках глушили лосося, горбушу, чавычу.

Подъезжая к пристани, Завойко заметил необычное оживление. В бухте стоял транспорт «Двина». От него то и дело отходили шлюпки и лодки с солдатами. На берегу суетились незнакомые Завойко офицеры, в отдалении толпились любопытные горожане, чиновники, купцы.

Высадкой солдат на берег руководил сам начальник гарнизона, правая рука Завойко, капитан Максутов. Лет тридцати, подтянутый, русоволосый, светлоглазый, он уже третий год служил на Камчатке, втянулся в жизнь этой далекой окраины государства и делал то, что от него требовала солдатская служба. Максутов относился к той категории людей, которые, не мудрствуя лукаво, стараются выполнять свои обязанности, куда бы их ни забросила судьба, и делают они эту свою работу усердно, не жалея сил. Со стороны могли бы сказать о нем, что живет этот человек, как рабочая лошадь. Но такой наблюдатель ошибся бы. Свою службу Максутов выполнял с незаметным для постороннего наблюдателя душевным рвением. Он всецело разделял заботы своего начальника об освоении Камчатки и не гнушался никакой работой: укреплял порт, мостил дороги, строил жилища… Узнав о возвращении Завойко, Максутов, пригласив с собой старшего офицера с транспорта «Двина», явился к начальнику.

— Здравствуйте, господа! — приветливо встретил их Василий Степанович. — Что случилось? Зачем это вы меня с пути вернули, я и половины своих дел не выполнил.

Старший офицер вручил Завойко пакет.

Генерал-губернатор Восточно-Сибирского края извещал, что Англия и Франция порвали с Россией дипломатические отношения и, очевидно, в скором времени могут начаться военные действия.

Муравьев сообщал также, что он посылает для укрепления петропавловского гарнизона резерв солдат и офицеров, артиллерию, боеприпасы, снаряжение и провиант. Помощь, правда, небольшая, но это все, на что может рассчитывать Завойко. Ведь основные силы нужны для защиты устья Амура и других русских портов на Тихом океане.

— Война! — невольно вырвалось у Максутова. Воцарилось молчание. Завойко, теребя свою жесткую бороду, еще и еще раз перечитал эстафету от Муравьева, точно хотел увидеть нечто большее, чем было сказано в скупых строках официальной бумаги.

Если война, то касается ли она столь отдаленного уголка русского отечества? Может бесспорно коснуться: ведь Англия — морская держава, она постарается блокировать Россию со всех сторон. Надо ожидать нападения на все порты русского государства. Вряд ли будет забыт и Петропавловск.

— Известия, господа, тревожные, — после непродолжительного молчания проговорил Василий Степанович. — Война, как видно, не за горами. Что вы думаете об этом, господа?

— Вполне разделяю ваше мнение! — взволнованно проговорил Максутов. — И нашему порту предстоят в этой войне серьезные испытания.

— Непременно! — засмеялся Лохвицкий. — Мир только и думает о Петропавловске.

Максутов с удивлением посмотрел на Лохвицкого. Тот согнал с лица улыбку и уже серьезным тоном добавил:

— Боевой пыл капитана Максутова понятен: всем хочется внести свою лепту на алтарь отечества. Но мне кажется — капитан Максутов преувеличивает. Велика ли честь для государства сильного и могучего, как Англия или Франция, нападать на Петропавловск! Что здесь найдут они? Диких камчадалов, грязных ламутов да вот пас, ничтожную горсточку русских…

— Удивляют меня, сударь, слова ваши! — горячо перебил его Максутов. — Петропавловск! Да ведь это лучшая бухта на Тихом океане. Недаром наш великий соотечественник Беринг здесь заложил город.

— Бухта, не отрицаю, замечательная. Да ведь, кроме бухты, ничего нет. Какое занятие здесь может найти себе просвещенный европеец?

— А торговать, зверя бить, металл добывать! Богатства ведь сказочные! — Максутов широким жестом обвел полутемную приемную, в которой были собраны образцы руд, камней, пород деревьев, шкуры зверей, пучки сухих трав.

— Истинно так, — поддержал его Завойко. — Камчатка — лакомый кусок. Иноземные державы давно на нее зубы точат. Война, как видно, нас не минует. Надобно нам о защите подумать, приготовиться ко всяким могущим быть неожиданностям.

— Я полагаю, Василий Степанович, что по гарнизону следует немедля ученья начать, — сказал Максутов. — Одобряю всячески. Солдат надобно наготове держать… А что о фрегате «Аврора» слышно, Дмитрий Александрович?

— Пока никаких известий.

— Это худо, если «Аврора» в плавании задержится — задумался Завойко. — Сорок пушек на борту — сила солидная… Думаю, что мы все выполним свой долг перед отчизной, как того требует наша честь, — проговорил он. — Место наше отдаленное, но защищать его должно, как и иные города государства нашего. Для истинного патриота нет лучших и худших мест. Все наше, все нам дорого и священно…

Завойко кратко и точно обозначил, что каждому надлежит делать, отдал необходимые распоряжения по размещению солдат с «Двины» и отпустил своих подчиненных.

Только тогда, когда все ушли, Василий Степанович заметил, что в прихожей, за большой печкой, приютился Егорушка.

— Ты как сюда попал? — строго спросил Василий Степанович.

— А я здесь был.

— Как был?

— Я книжку читал в углу. Вы пришли, меня не заметили…

— Ну ладно! Раз так случилось, делать нечего. Но пока об этом помалкивай, Егорушка.

— Батюшка, и я на войну пойду?

— Война — не забава. А теперь ступай к ребятам. Мне надо делом заняться.

И, выпроводив сына, Василий Степанович засел за составление плана обороны порта.

 

Глава 4

В субботу Аркадий Леопольдович Лохвицкий получил приглашение на бал в дом господина Флетчера, агента Российско-Американской торговой компании.

Дом Флетчера был лучшим в городе. Выстроенный из добротных канадских сосен, крытый оцинкованным железом, он стоял на самом берегу Петропавловской бухты. По сравнению с темным, грубо и наспех сколоченным домом начальника края он выглядел щеголеватым, модным франтом. Новый дом для Завойко строился уже второй год, но все еще не был готов — не хватало ни мастеровых, ни материалов.

Лохвицкий любил бывать в доме Флетчера. В уютных комнатах здесь было множество дорогих заморских вещей: удобная мебель, китайские безделушки, дорогие ковры…

Хозяева не скупились и угощали гостей отличными винами, а вечером в угловой комнате можно было посидеть за зеленым столом и перекинуться в банчишко.

Все это было мило сердцу Лохвицкого и чем-то напоминало так некстати и неожиданно покинутый им Петербург…

Гости были уже в сборе: несколько чиновников с женами, офицеры, два или три капитана иностранных торговых судов.

Флетчер, сильный, гладко выбритый мужчина с лохматыми бровями, встал навстречу Лохвицкому. По-русски говорил он чисто, почти без акцента.

— Вам повезло, Аркадий Леопольдович. Мы уж думали, что вы покинули нас на все лето. Ведь обычно наш уважаемый начальник края разъезжает по Камчатке не меньше двух месяцев. — Да, чуть было не попал в беду, — засмеялся Лохвицкий. — Помогли обстоятельства.

— Каким же очередным проектом занят милейший Василий Степанович? — благодушно улыбаясь, спросил Флетчер.

— Проект есть, и, должен сказать вам, изрядно неприятный.

— Да что же такое? — уже серьезнее спросил Флетчер и отвел Лохвицкого в уединенное место гостиной. — Что-нибудь важное?

— Завойко приказал ее выпускать купцов из города без чиновников и солдат, дабы купцы не обижали инородцев.

— Вот как! — пожевав губами, проговорил Флетчер. — Начальник края, видимо, упускает из виду, что в коммерческих делах нашей компании заинтересованы и при дворе в Петербурге. Следует об этом ему напомнить при случае… А инородцев мы не обижаем. Боже упаси! Что мы, язычники? Торгуем с камчадалами по законам, принятым во всех христианских государствах. Каждый старается свою выгоду иметь, а иначе какая же торговля! А что касается солдат, то что же солдаты! Торговлю солдатами не оградишь, торговля, как полая вода, везде пройдет, все прорвет… любые заторы, даже те, которые придумает и уважаемый начальник края! — Флетчер встал, фамильярно обнял Лохвицкого за плечи. — Об этом, дорогой, в другой раз поговорим. Утро вечера мудренее. А сейчас прошу к столу, гости уже заждались.

Они поднялись и пошли к гостям. Флетчер расправил плечи и, обращаясь ко всему обществу, любезно проговорил:

— Прошу гостей к столу, закусить чем бог послал.

Стол был богато сервирован. Вина, фрукты, разнообразная закуска сразу же привели гостей в приподнятое настроение. Раздались оживленные голоса, воздающие должное гостеприимному хозяину, его щедрости и богатству.

Соседом Лохвицкого по столу оказался капитан английского торгового судна. Он заговорил с Лохвицким о Петербурге, о развлечениях столичной жизни.

Капитан, оказывается, не раз бывал в столице России, знал ее дворцы, театры, рестораны, проспекты.

Лохвицкий оживился и, потягивая густой темно-красный ликер, предался воспоминаниям. Да, ему есть что вспомнить о Петербурге. Там началась его молодость, карьера. А потом…

— У вас, кажется, были в столице некоторые неприятности? — участливо наклонившись, вполголоса спросил капитан.

Лохвицкий вздрогнул:

— Простите, сударь… Откуда вы можете знать это?

— Не удивляйтесь! — осклабился капитан. — Вспомните капитана Роджерса, моего соотечественника. Он был в Петропавловске прошлым летом. Это мой большой друг. А вы с ним были так откровенны, так близко сошлись во взглядах… И, кажется, он оказал вам некую услугу, когда вы попали в затруднительное положение…

Лохвицкий досадливо поморщился и поспешно налил вина. Действительно, он не забыл этого Роджерса! Они встретились здесь же, в доме Флетчера. Лохвицкий тогда много пил и почти не отходил от игорного стола. В один из вечеров он проиграл солидный куш. Расплачиваться было нечем. Назревал скандал. Положение уладил капитан Роджерс — он очень корректно предложил Лохвицкому покрыть его проигрыш. Потом они мило провели несколько дней.

Роджерс оказался внимательным и сочувствующим человеком, настоящим английским джентльменом. Лохвицкий даже рассказал ему о своих злоключениях в Петербурге, о том, как он попал на Камчатку, как тошно ему служить под начальством этого Завойко.

Расстались они с Роджерсом почти друзьями. Потом время от времени в доме Флетчера появлялись другие англичане, передавали Лохвицкому привет от Роджерса, иногда какой-нибудь подарок и письмо, в котором Роджерс просил рассказать, что есть нового на Камчатке, в Петропавловске. Вопросы всегда были малозначительные, невинные, и Лохвицкий охотно удовлетворял любопытство заморского друга.

Но что, собственно, хочет от него этот очередной приятель Роджерса?

Лохвицкий потянулся к бутылке, но капитан мягко задержал его руку и прошептал:

— Вам не следует больше пить.

Когда гости встали из-за стола и начались танцы, капитан увлек Лохвицкого в комнату, где стоял зеленый игорный стол, и, прикрыв двери, подошел вплотную к Лохвицкому:

— Капитан Роджерс считает вас своим большим другом и другом Англии.

Лохвицкий отшатнулся:

— Что вы хотите этим сказать? За кого вы меня принимаете?

— Не притворяйтесь, мистер Лохвицкий! — Голос капитана звучал строго и деловито: — Поговоримте начистоту. Вы нужный нам человек и уже оказали кое-какую помощь. Но этого мало. События назревают большие. Вероятно, война начнется в ближайшее время. Вы многое можете сделать для Англии.

— А если… если я откажусь? — не очень уверенно сказал Лохвицкий.

— Поздно, мистер Лохвицкий! Вы брали некоторые денежные суммы. У Роджерса есть ваши расписки. Они могут испортить вам многое.

Лохвицкий закурил сигару и, скрывая нервную дрожь, вдруг охватившую все его тело, небрежно спросил:

— Какую помощь я должен оказать?

— Внушайте везде и всюду, что никакая опасность Петропавловску не угрожает, что ни одна держава не пошлет сюда своих кораблей. Это во-первых. Во-вторых, вы, вероятно, уже слышали о мистере Пимме. Это наш соотечественник. Он путешествует сейчас по Восточной Сибири и в ближайшее время должен прибыть сюда, в Петропавловск. Сделайте так, чтобы мистер Пимм как можно скорее отбыл из Петропавловска в Америку. Ему же вручите письмо для английского консульства. Нужны самые свежие сведения о Петропавловске: сколько имеется солдат, пушек, пороху. И запомните: путешественника зовут мистер Пимм. Вы меня хорошо помяли?

Лохвицкий кивнул головой. Капитан посмотрел на него испытующе и протянул пакет:

— Это… на расходы. Капитан Роджерс желает вам добра и всяческих успехов в жизни. — Он покосился на дверь. — Уберите, сюда могут войти.

Лохвицкий механически опустил деньги в карман.

— А сейчас можно и повеселиться, — сказал капитан.

Но Лохвицкому было не до танцев. Просидев еще некоторое время в гостиной, чтобы никому не бросился в глаза его внезапный уход, он вскоре поднялся и, ссылаясь на спешные дела, распрощался с хозяевами дома.

Лохвицкий осторожно шел мимо молчаливых и угрюмых домов. Хмель совершенно пропал, но голова была тяжелая, точно каменная.

Было темно. Звезды затянуло облаками. Ветер доносил запах рыбы. Весь город, казалось, пропах рыбой. Где-то выли одичавшие за лето камчатские собаки. «Золотое дно! — с глухой злобой подумал Лохвицкий. — Будь оно проклято!.. Десять тысяч верст от столицы. Сопки, собачий вой, зимой пурга, летом гнус, и всюду вонь от рыбы… Сюда даже каторжников не присылают, а я должен здесь губить молодость. За что? Что я сделал? Проиграл казенные деньги! Но барон Невицкий отличился почище. А Сашенька Гицхель! А Николенька Мстиславский!.. Им сошло с рук, все они остались в Петербурге, а от меня все отказались, бросили на произвол судьбы. Родственники испугались скандала и умыли руки. Они считают меня похороненным навеки, но я еще вернусь, я должен вернуться обратно, опять начать жизнь…

Пусть здесь якшается с камчадалами старик Завойко, пусть тешит свое военное самолюбие Максутов — они уже не мечтают о Петербурге, а я выберусь отсюда, выберусь!

Война — это мое счастье. Скорее бы она началась! Будут у меня деньги… капитан Роджерс даст еще, я ему пригожусь… Я готов препроводить в Америку десятки Пиммов, пусть едут!

А если кто узнает о том, что я служу Англии? — промелькнула в сознании тревожная мысль, но Лохвицкий поторопился отогнать ее. — Кто же может узнать? Никто! Здесь некому. Прочь сомнения! Это мой последний козырь, моя ставка на жизнь, на Петербург!»

Войдя в свою комнату, не зажигая света, Лохвицкий повалился на кровать, но долго еще в эту ночь не мог заснуть.

 

Глава 5

Ясным июньским утром небольшая шхуна Российско-Американской торговой компании вошла в залитую солнцем Авачинскую бухту.

Шхуна совершила немалый путь через бурное Охотское море, от порта Аяна до берегов Камчатки. Она везла товары, продовольствие, очередную почту.

Пассажиров было немного: несколько рыбаков, мастеровых людей и отставных солдат, решивших прочно осесть на Камчатке.

Пассажиры с любопытством посматривали на скалистые берега Авачинской бухты, стараясь поскорее увидеть город Петропавловск.

Среди них особенно выделялся худощавый, обросший русой бородой человек в наглухо застегнутом брезентовом плаще.

Облокотившись о борт корабля, он стоял в отдалении от других пассажиров, не переставая сосал трубку и с жадным вниманием вглядывался в приближающиеся берега Камчатки.

«Беспокойный человек и, кажется, совсем не спит по ночам», подумал о нем капитан шхуны, краснолицый сибиряк Матвеев.

Человек в плаще давно уже возбудил в нем сильное любопытство. Капитан знал, что тот совершил путешествие по Восточной Сибири и теперь добирался до Петропавловска на Камчатке, чтобы оттуда вернуться на родину, в Америку.

Звали путешественника мистер Пимм. Все дни плавания он провел уединенно, часами простаивал у борта, смотря на море.

Капитан Матвеев несколько раз пытался завести с путешественником разговор о его путевых впечатлениях, но мистер Пимм неохотно шел навстречу желаниям капитана, односложно отвечал на все его расспросы.

«Бирюк, нелюдим!» думал капитан, искоса наблюдая за непонятным пассажиром. И в то же время у него не было оснований быть недовольным этим человеком. Мистер Пимм был со всеми вежлив, обходителен, не вмешивался в чужие дела.

— Вот и прибыли, сударь, — сказал Матвеев, подходя к пассажиру. — Все прошло благополучно.

— Благодарю вас, капитан! — на чистом русском языке проговорил мистер Пимм. — Вы превосходно ведете корабль! — Он крепко и, казалось, очень сердечно пожал Матвееву руку.

Капитана это тронуло, и он немного смущенно погладил свои вислые усы:

— Какое там «ведете»!.. Просто погода нам благоприятствовала. Ни одного шторма не было. А теперь мы уже совсем в безопасности. Смотрите, какая тишина в бухте…

— Простите, а где же самый порт? — спросил мистер Пимм.

— Сейчас, сударь, увидите. Вот только минуем этот узкий мыс — мы его Языком называем — и войдем еще в одну бухту поменьше, Петропавловскую.

И верно, через некоторое время шхуна прошла через неширокий пролив между оконечностью мыса и скалистым берегом и очутилась во внутренней малой бухте. Она была еще более спокойная, чем Авачинская бухта, и только легкая серебристая рябь пробегала по ее поверхности.

— Видали, какое местечко для порта выбрали? — не без гордости показал на бухту Матвеев. — Хоть десятки кораблей заходи — всем места хватит!

— Прекрасная бухта! — согласился мистер Пимм. Но сейчас бухта была почти пуста. Только у причала стояли грузовой транспорт «Двина» да несколько ботов и шлюпок.

На горизонте показались паруса еще какого-то судна. Матвеев всмотрелся и вслух подумал:

— Не иначе, американский китобой в порт идет.

— И долго он здесь задержится? — спросил мистер Пимм.

— Водой запасется — и в путь. Вот вы на нем и сможете уехать.

Вскоре шхуна вошла в порт и бросила якорь у причала.

Мистер Пимм стоял с вещами у сходен, готовясь покинуть корабль. Капитан Матвеев вежливо предложил ему:

— Разрешите, сударь, я вас к Василию Степановичу Завойко провожу. Он человек хлебосольный, вашего брата, путешественника, привечает, как родных.

Капитан подозвал матроса и, приказав ему доставить вещи в дом Завойко, сошел вместе с мистером Пиммом на берег.

Город, раскинутый у подножия конусообразной Авачинской сопки, был мал, разбросан, непригляден и скорее напоминал большую деревню. На берегу бухты стояли наспех сколоченные склады, лежали кучи камня, бревен. На солнце сушились протянутые на кольях сети, рыбья чешуя шуршала под ногами, сильный запах рыбы стоял в воздухе. То и дело встречались ключи, пробивающиеся из земли, и от них по улицам текли ручейки с прозрачной водой. Стучали топоры плотников, в кузнице звенело железо, на базарной площади шла бойкая торговля, на плацу перед казармами солдаты обучались ружейным приемам. Мистер Пимм и капитан Матвеев подошли к дому Завойко.

Матвеев сказал выбежавшему денщику Кириллу о том, что он пришел с путешественником. Денщик провел Пимма в приемную, а сам отправился за Василием! Степановичем.

Полутемная приемная была неказиста, она сильно напоминала мастерскую или склад вещей: куски вулканической лавы, обломки горных пород, срезы дерева занимали стол и подоконники. Со стен свисали шкуры зверей, пучки ароматных сушеных трав.

Завойко не заставил себя долго ждать и вскоре вошел в приемную. За ним следовал Лохвицкий.

— Сердечно рад вашему прибытию, мистер Пимм! — радушно проговорил Завойко и протянул руку. — Наслышан о вашем путешествии по нашим отдаленнейшим землям.

Мистер Пимм поклонился и заговорил медленно, осторожно, видимо стараясь подбирать точные русские слова:

— Покорно благодарю. Я счастлив, что мне удалось совершить путешествие по этой великой стране, полной чудес. — И, желая, очевидно, изменить тему разговора, сказал: — Я также много наслышан о ваших заслугах, мистер Завойко, о вашей плодотворной деятельности по устроению Камчатки. Вы для России открываете новую страну…

— Какие там заслуги! — отмахнулся Завойко. — Дал бы бог честно потрудиться на благо отчизны. Прошу познакомиться: господин Лохвицкий, мой помощник.

— Очень рад! — проговорил мистер Пимм и обменялся с Лохвицким рукопожатием.

— Прошу в столовую, — сказал Завойко. — С дороги, по русскому обычаю, следует закусить.

Все прошли в столовую, где гостей уже ждала жена Завойко, Юлия Егоровна, пожилая, седеющая женщина, и сыновья — Егорушка и Владимир.

Мистер Пимм со всеми поздоровался и каждому нашел что сказать, простое и милое. Юлия Егоровна расцвела.

— Надеюсь, мистер Пимм, вы у нас отдохнете после столь утомительного путешествия? — спросила она. — У нас здесь тоже есть примечательные места.

— Очень сожалею, но обстоятельства вынуждают меня незамедлительно вернуться на родину.

Все сели за стол, и Юлия Егоровна щедро потчевала гостя блюдами своего изготовления. Василий Степанович расспрашивал мистера Пимма о его путешествии, о том, что увидел он в стране интересного, примечательного. Завойко любил бывалых людей — путешественников, моряков, охотников, людей практических знаний, житейского опыта, каким, был и он сам. Он хорошо понимал, каким надо было обладать мужеством и энергией, как надо было любить науку, чтобы предпринять путешествие по Восточной Сибири, в то время краю дикому, малонаселенному. Вот почему он с таким любопытством расспрашивал гостя. Мистер Пимм подробно отвечал на вопросы Василия Степановича. В своих ответах он обнаруживал и обстоятельность знаний, и наблюдательность, и осторожность в общих рассуждениях. Он говорил много о богатствах Сибири, о том, что этот край ожидает великое будущее.

С откровенным любопытством присматривался к мистеру Пимму Лохвицкий. Он терялся в догадках. Лохвицкий никогда не мог себе представить, чтобы человек, который выполняет тайные поручения, был так уравновешен, обходителен. «Умная бестия! — не то с восхищением, не то с раздражением думал Лохвицкий, не спуская глаз с мистера Пимма. — Экий благородный облик!»

Он все ждал и надеялся, что в чем-нибудь незаметном проявится другое лицо мистера Пимма, лицо тайного агента Англии, но так и не дождался. Уж очень, очевидно, осторожен был этот человек. И Лохвицкий проникся даже за это к нему уважением.

Когда обед был закончен и все поднялись из-за стола, мистер Пимм спросил:

— В порт, кажется, пришел американский китобой?

— Да. Заморские корабли хотя и не часто, но посещают наш порт, — ответил Завойко. — Если вы так спешите, уехать сумеете в ближайшие дни… А то бы погостили?

— Благодарю от всего сердца, — торопливо проговорил мистер Пимм, — но я действительно очень тороплюсь.

И только теперь, в этих словах мистера Пимма, Лохвицкий уловил тревожное нетерпение. «Все-таки выдал себя! — подумал он. — Хочешь скорей попасть в Америку!»

К путешественнику подошел Егорушка. Мальчик показал ему свою коллекцию камней, похвалился, что у него есть полдюжины камчатских собак, которыми он будущей зимой обязательно научится управлять, и залпом сообщил мистеру Пимму еще с десяток важных вещей, по его мнению очень интересных путешественнику: по дороге в селение Калахтырку из земли бьют горячие серные ключи, недавно в реке поймали двухаршинного лосося, в тайге за городом много медведей, а как-то раз один медведь забрел даже в порт…

— Егорушка, что ты говоришь такое! — всплеснула руками Юлия Егоровна. — И потом, мистер Пимм устал с дороги, ему надо отдохнуть.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Мне все это очень интересно, — сказал мистер Пимм, отходя с Егорушкой в угол столовой. И мальчик вновь принялся показывать путешественнику какие-то вещи.

Завойко хотел было сказать Лохвицкому, чтобы тот устроил гостя на отдых, как в столовую вошел капитан Максутов. Он извинился за свой неожиданный приход и что-то шепнул Завойко.

— Пакет? Из Гонолулу? — удивился тот. — Странно… Где этот человек? Пригласите его ко мне в кабинет.

В это время Максутов заметил мистера Пимма, стоявшего рядом с Егорушкой и, казалось, внимательно рассматривавшего дымчатый камень. Максутов видел только профиль путешественника, округлую чистую линию большого лба, прямой с чуть заметной горбинкой нос, русую бороду.

Что-то горячее и сильное толкнулось в груди у Максутова. Он сделал два шага в сторону и встал за спиной у Лохвицкого и Завойко, чтобы лучше рассмотреть лицо незнакомца. Неожиданно тот поднял голову и встретился взглядом с Максутовым. В серых спокойных глазах мелькнул не то испуг, не то растерянность.

Максутов невольно подался вперед, но незнакомец резко сам шагнул к нему, протянул руку и отрывисто произнес:

— Мистер Пимм — путешественник!

— Да, да, познакомьтесь! — обернулся к ним Завойко и кивнул на Максутова: — Начальник нашего гарнизона.

Незнакомец, сузив глаза, в упор смотрел на Максутова, и взгляд его был холоден, надменен и, казалось, говорил: «Если вам что и показалось, сударь, имейте терпение помолчать!» Максутов в замешательстве пожал протянутую руку и проговорил вполголоса:

— Капитан Максутов!

Путешественник еще раз сухо поклонился.

Максутов направился к выходу из столовой. У порога он невольно оглянулся. Мистер Пимм смотрел ему вслед.

— Прошу меня извинить, — обратился к Пимму Завойко, — но я должен заняться служебными делами. Пока располагайтесь у меня, как дома. Я скоро освобожусь и буду к вашим услугам.

— О, пожалуйста! — ответил мистер Пимм. — Прошу не обращать на меня внимания.

Завойко кивнул Лохвицкому:

— Прошу вас ко мне в кабинет.

 

Глава 6

Максутов ввел в кабинет приземистого смуглого человека — капитана китобойного судна.

— Чем могу служить? — спросил его Завойко.

Капитан достал из внутреннего кармана куртки пакет и протянул Завойко, сказав при этом, что письмо ему вручено во время стоянки на Гавайских островах, с просьбой передать его лично начальнику порта.

Завойко вскрыл пакет и быстро пробежал письмо. Затем он поблагодарил капитана и спросил, как прошло плавание. Тот сказал, что судно во время шторма получило небольшие повреждения и нуждается в ремонте.

— В этом мы вам охотно поможем, — сказал Завойко и распорядился послать на торговый корабль мастеровых людей.

Капитан откланялся и вышел.

Завойко несколько раз тяжело прошелся по кабинету; наконец, остановившись у окна, негромко сказал:

— Господа, для нас наступают дни испытаний. Надо ждать непрошенных гостей.

— То-есть? — воскликнул Максутов.

Завойко глазами указал на пакет. Две руки протянулись к нему — Лохвицкого и Максутова. Лохвицкий стоял ближе и первый завладел пакетом. Максутов стал читать письмо через плечо Лохвицкого.

Король гавайский Камегамега Третий, памятуя старую дружбу своих предков с русскими, предупреждал военного губернатора Камчатки, что в порту Гонолулу собираются английские и французские корабли, которые, по всем признакам, совершат этим летом нападение на русские порты на побережье Тихого океана.

— Фантастическое сообщение! — пренебрежительно сказал Лохвицкий, возвращая письмо Завойко.

— Этого следовало ожидать, — заметил Максутов. — Война началась.

— Если бы так, Петербург, я полагаю, прислал бы нам на помощь достаточное число солдат, корабли… — возразил Лохвицкий.

— Петербург! Там теперь много своих забот: надо заботиться об обороне побережий Черного моря, Балтийского…

— Вот именно! — подхватил Лохвицкий. — Кому нужен Петропавловск! Глухая, забытая богом и людьми деревня. Неужели можно думать, что великие державы бросят сюда, на край света, свои корабли, когда есть более уязвимые места в нашей матушке России! Уважающие себя державы не станут заниматься таким маловажным портом.

— И все же эти державы не брезгуют запускать руку в наш карман, — усмехнулся Максутов. — Камчатка, Аляска, Алеутские и Курильские острова, давние тихоокеанские владения России, — неплохая приманка для чужестранцев. Что вы на это скажете?

— Все это вздор, милейший, — пожал плечами Лохвицкий. — Камегамега что-то напутал.

— У нас нет оснований не верить королю гавайскому, это наш старинный друг, — решительно прекратил спор Завойко. — Как бы то ни было, наш долг принять все от нас зависящие меры, чтобы достойно встретить пришельцев, откуда бы они ни появились! Я уже ранее думал об обороне нашего порта в случае нападения неприятеля, и суждения мои следующие: следует срочно перевезти пушки с «Двины» на берег и начать строить береговые батареи.

— Ваше превосходительство, — изумленно проговорил Лохвицкий, — неужели вы полагаете, что можно с двадцатью орудиями вести бой против такого сильного неприятеля… можно удержать порт?

— Силы наши действительно невелики, — проговорил Завойко, — да что делать прикажете? Подкрепления ждать больше неоткуда — забыли, очевидно, про нас в Петербурге… А нам отходить некуда. Земля наша, и нам ее от врагов оборонять, сколь ни силен был бы неприятель.

Максутов неожиданно поднялся и сказал взволнованно:

— Ваше превосходительство, Василий Степанович! Силы ваши невелики, это так, но думаю, что можно их превелико умножить. Надо нам немедля народу поклониться, всех призвать под ружье: камчадалов, зверобоев, мещанский люд. Рать соберется немалая!

— Новоявленный Пожарский? — язвительно заметил Лохвицкий.

— Прошу вас, милостивый государь, в такое время свои шуточки оставить при себе! — вспыхнул Максутов.

— Прекратите спор, господа, — строго проговорил Завойко. — Время не для шуток. Дело идет о защите отечества, и каждый должен быть готов к этому. — Он поднялся: — Капитан Максутов! Прошу завтра утром собрать ко мне всех господ офицеров. А вы, господин Лохвицкий, займитесь пока мистером Пиммом. Устройте его отдыхать в какой-нибудь дом. У меня ему сейчас находиться не совсем удобно.

— Самый лучший дом у господина Флетчера.

— Вот и хорошо! Прошу распорядиться.

Лохвицкий вышел, а Завойко разложил на столе план Петропавловского порта и жестом пригласил Максутова подойти поближе.

 

Глава 7

Простившись с семейством Завойко, мистер Пимм в сопровождении Лохвицкого направился к дому Флетчера.

Жена Флетчера отвела знатному гостю просторную, богато обставленную комнату.

Лохвицкий попытался завести с мистером Пиммом разговор. Он интересовался некоторыми подробностями его путешествия, но мистер Пимм был явно чем-то озабочен, отвечал невпопад, всем своим видом говоря, что он смертельно устал и хочет побыть один.

«Чертовски осторожен! — подумал Лохвицкий. — Оно и лучше».

— Отдыхайте, мистер Пимм, — наконец стал прощаться Лохвицкий. — Если разрешите, я к вам завтра загляну.

— Очень буду рад! — ответил Мистер Пимм. — Прошу меня извинить сейчас, я очень устал с дороги. Завтра буду рад видеть вас в любое время… Держите меня в курсе, когда могут быть суда в Америку. И вот что еще я хотел вас спросить, мистер Лохвицкий. В городе какое-то странное оживление… Что-нибудь случилось?

Лохвицкий пристально посмотрел на мистера Пимма и, усмехнувшись, еще раз поразился его осторожности.

— Разве вам неизвестно? Англия и Франция порвали с Россией дипломатические отношения.

— Война! — вздрогнул мистер Пимм. — Какие есть об этом данные?

— Кажется, англичане и французы, мистер Пимм, намерены послать сюда военные корабли.

— Сюда? В Петропавловск?

— Да. И вообще на Дальний Восток. Вот порт и начинает готовиться к обороне.

— Это невероятно!

— Невероятно? Что именно? — не понял Лохвицкий восклицания путешественника.

— Эта война!.. Она может задержать меня здесь, а я тороплюсь.

Лохвицкий понимающе кивнул головой:

— Не беспокойтесь, мистер Пимм. Вы уедете в Америку, я вам это обещаю.

— Не могу ли я отплыть сегодня… завтра… как можно скорее?

— Я сделаю все от меня зависящее. В порту сейчас стоит американский китобой. Несколько дней он будет запасаться провизией, водой, а затем пойдет к американским берегам. Мистер Пимм может в это время ознакомиться с городом, с портом, с возведенными укреплениями.

Лохвицкий многозначительно взглянул на мистера Пимма. Но тот точно пропустил его слова мимо ушей. Лохвицкий пожал плечами — его уже начинала раздражать эта чрезмерная осторожность мистера Пимма, — простился и вышел.

Мистер Пимм дождался, когда стихли его шаги, с беспокойством оглядел комнату и тяжело опустился в кресло.

Наигранное оживление сошло с его лица. Лицо стало серым, измученным. Мистер Пимм почувствовал страшную усталость.

Захотелось тут же, не сходя с кресла, заснуть. А из головы не выходил этот не в меру предупредительный и учтивый чиновник Лохвицкий, его настойчивые и изучающие глаза.

«Уж не подозревает ли он меня?» с тревогой подумал мистер Пимм и тут же вспомнил другие глаза — вопрошающие, удивленные глаза капитана Максутова.

Мистера Пимма бросило в жар.

— Дмитрий Максутов, Дмитрий Максутов!.. — забормотал он и, забыв про усталость, вскочил с кресла и принялся быстро ходить по комнате.

Нет, нет, сейчас нельзя поддаваться усталости! Надо все обдумать, решить.

А капитан Максутов в это время сидел вместе с Завойко над планом Петропавловского порта и намечал, где и как целесообразнее расставить береговые батареи.

Но по временам он ловил себя на том, что думает не о батареях, а о человеке, который сегодня в столовой у Завойко представился ему как мистер Пимм.

«Неужели это он? — со страхом и радостью думал Максутов. — Только у него были такие глаза, такой лоб. И он, кажется, узнал меня, узнал сразу, с первого взгляда. Но что за странное превращение: «Мистер Пимм — путешественник»! Неужели ему удалось бежать? Непостижимо! Оттуда не возвращаются… А ему удалось! Какое-то чудо!» — Что с вами, Дмитрий Александрович? — спросил Завойко, заметив рассеянный вид Максутова. — Заработались сегодня? Идите отдыхать, продолжим завтра с утра.

Максутов откланялся, вышел на улицу и, не медля ни секунды, направился к дому Флетчера.

Мистер Пимм сидел в желтом кругу света и рылся в своем походном мешке.

— Кто там? — Он испуганно поднялся и отступил в темноту.

— Это я, Максутов, — вполголоса проговорил капитан, плотно закрывая за собой дверь. — Дмитрий Максутов… если вы меня не забыли… И вам нечего меня опасаться.

Мистер Пимм сделал несколько шагов навстречу гостю и дрогнувшим голосом, в котором были и радость и боль, сказал:

— Я верю тебе, Дмитрий.

— Сергей, Сереженька! — задохнулся Максутов и, ринувшись вперед, крепко обнял «мистера Пимма». — Значит, глаза не обманули меня… Это ты, неистовый Сереженька Оболенский! — бормотал в радостном возбуждении Максутов. — Ты жив, свободен!

— Зови меня лучше «мистер Пимм» — нас могут услышать, — остановил его Сергей Оболенский и с тревогой покосился на дверь. Потом подошел к окну и поправил занавеску.

— Мы одни, в доме все уже спят… Я понимаю, ты принял другое имя и едешь в Америку.

— Да, Дмитрий. Да, так.

— Но как тебе удалось вырваться с каторги? От Вилюйска до Камчатки тысячи верст — непроходимая тайга, горы…

— А мне все еще не удалось вырваться, — горько усмехнулся Оболенский. — Один неосторожный шаг — и беглого каторжника Сергея Оболенского вновь по этапу погонят на рудники.

Друзья присели у стола и, не сводя глаз друг с друга, вспомнили Петербург, семью Оболенских и Максутовых, живших в большой дружбе.

…В роду Оболенских все были моряками. В полутемных залах особняка на Васильевском острове в Петербурге можно было увидеть старинные портреты капитанов и адмиралов, служивших во флоте в течение многих десятков лет.

Алексей Сергеевич Оболенский дослужился до чина контр-адмирала и командовал бригом «Олег», участвовавшим во многих дальних плаваниях.

К морской карьере предназначались и двое детей контр-адмирала — Сергей и Николай.

Морские традиции были всесильны в семье. Здесь только говорили о кораблях, морских сражениях, великих флотоводцах.

Контр-адмирал Алексей Сергеевич, когда он бывал в хорошем расположении духа, рассказывал детям о своих далеких плаваниях, о чужих заморских странах, о таинственных, затерянных среди океанских просторов островах, о смелых капитанах, прославивших отечественный флот замечательными открытиями.

Эти рассказы отца волновали мальчиков необыкновенно. Запах моря, знойный ветер тропического берега, чернокожие воинственные племена — все манило их к себе.

По раз навсегда заведенному обычаю, мальчиков отдали в морское училище — сначала старшего, Сергея, потом Николая.

Сергей часто уезжал с товарищами на шлюпке в море, вместе со сверстниками был заводилой многих отчаянных выходок против училищного начальства. Но вскоре интересы его изменились. Сергей все меньше времени стал уделять морю, разговорам о морских путешествиях. Его часто можно было застать за чтением книг, которые он доставал помимо училищной библиотеки. Он стал задумчив, серьезен не по летам, вечно погружен в свои мысли. Через некоторое время Сергей заговорил о том, что не хочет стать моряком, а думает пойти учиться в университет.

Отец, узнав о желании сына, разгневался. Он кричал, грозил, но Сергей был непоколебим. Отец сдался. Сергей поступил в университет, а Николай продолжал учебу в морском корпусе. Теперь братья виделись совсем редко, только по праздникам, когда собирались в особняке на Васильевском острове. Сюда же часто приходил и Дмитрий Максутов.

Дмитрий благоговел перед Сергеем. Он с увлечением рассказывал ему о своей военной службе, о новых товарищах. Сергей выслушивал его нетерпеливо. Видно было, что этот мир был ему чужд. Он спрашивал, что Дмитрий читал за это время, одолел ли те книги, которые он ему принес. Дмитрий смущенно признавался, что книг этих еще прочитать не успел, и обещал обязательно их прочитать.

Сергей упрекал Дмитрия, потом с жаром начинал рассказывать о том, что сейчас наполняло все его существо: о горестной судьбе закабаленного русского народа, о долге всех честных людей бороться за его счастье. Дмитрий плохо понимал, что ему говорил друг, но постоянно после таких разговоров испытывал чувство тоски и неловкости.

Потом разразилась катастрофа: Сергей был арестован. Стало известно, что он был активным участником «пятниц» Петрашевского. Эти «пятницы» посещались широким кругом передовой столичной интеллигенции — литераторами, учителями, студентами, мелкими чиновниками, офицерами. Они говорили о прочитанных книгах, об идеях утопического социализма, о тяжести царской цензуры, о ненавистном крепостном праве.

После революции 1848 года в Западной Европе в речах и докладах посетителей «пятниц» зазвучали боевые, страстные ноты.

Наиболее революционные участники кружка, к которым принадлежал и Сергей Оболенский, проектировали устройство тайной типографии, составляли агитационные сочинения для распространения в народе и в царской армии, мечтали о подготовке массового восстания.

Агенты Николая I выследили нашумевшие «пятницы», установили за ними секретный надзор, и вскоре наиболее активные члены кружка были арестованы. Николай I жестоко расправился с петрашевцами. Одни из них были осуждены на вечную каторгу, другие — на поселение, третьи — отправлены в арестантские роты.

Сергей Оболенский был осужден на каторгу и сослан в Сибирь.

События эти потрясли семью. Все в доме словно пригнулись к земле, замерли.

Мать, не выдержав удара, умерла в тот же год, когда Сергея отправили в Сибирь.

Отец быстро постарел, почти не покидал своего кабинета, стал угрюмым и раздражительным.

Три года Сергей Оболенский и его товарищ по процессу провели на рудниках. Дикая глушь, тоска по свободе сводили их с ума. Они решили бежать. Бежать за границу, чтобы там создать свободный печатный орган, в котором можно было бы отстаивать интересы подневольных крестьян. Путь оба товарища выбрали в то время совершенно необычный. Они решили пробираться на восток, бежать в Северную Америку, а оттуда уже в Европу. Этот путь казался им более безопасным. В те времена представления о восточной части нашего государства были самыми туманными. Двум беглецам пришлось перенести нечеловеческие трудности. Много раз были они на краю гибели. Товарищ Оболенского не выдержал тяжелого пути и скончался.

Сергей похоронил своего друга на берегу неведомой сибирской реки и поплелся дальше. Силы покидали его. Таежные охотники подобрали обессилевшего Оболенского и помогли ему добраться до реки Лены. Здесь ему повезло. Он встретился с ссыльными декабристами, доживавшими свой век на поселении. Его приютили и отнеслись к нему с любовью и вниманием. Ссыльные разработали план его дальнейшего бегства, предложили ему принять имя мистера Пимма, путешествовавшего по Сибири в это время, снабдили деньгами, документами и отправили в путь на Камчатку. Оттуда он должен был бежать в Америку.

— Вот я и мистер Пимм — путешественник, — закончил свой рассказ Сергей Оболенский.

— Значит, Сергей, снова жизнь, свобода?

— Свобода, Дмитрий! Я изо дня в день мечтал о ней четыре года. Без этой мечты невозможно было бы перенести все муки, без нее не стоило бы жить, бороться… Теперь остался последний шаг. Как бы я хотел завтра же отплыть в Америку!

— Завтра? Так поспешно?

— Мне медлить нельзя, Дмитрий! Удача может мне изменить каждую минуту. Скорее бы туда, за океан, подальше от всевидящих пашей!.. Америка, потом Европа. Жить, бороться, работать! Звать все честное на борьбу с произволом, насилием, бороться за освобождение крестьян от рабства, избавить Россию от позора самодержавия…

— Узнаю тебя, друг мой! Ты все тот же неукротимый, неистовый рыцарь справедливости, — с нежной и покорной печалью проговорил Максутов.

— Да что это я все о себе! — смутился Оболенский. — Какая судьба забросила тебя в эти края? Ты ведь, кажется, был на хорошем счету, или не угодил кому из сильных мира сего?

— Это длинная, да и не очень веселая история, — вздохнул Максутов. — Одним словом, мне не повезло в Петербурге. Я стал неугоден начальству. Мне предстояло сделать выбор: или навсегда покинуть армию, или отправиться служить на Камчатку. И я предпочел последнее. Что бы я иное мог сделать? Все в нашем роду военные, им решил остаться и я. К иной службе непригоден, а состояния, как ты, должно быть, знаешь, не имею никакого. Род наш совсем оскудел.

— Ив каком же ты чине здесь? — спросил Сергей.

— Именуюсь пышно: начальник гарнизона!

— И велик гарнизон?

— Сила небольшая, — усмехнулся Максутов: — примерно три сотни штыков, да на «Двине» двадцать орудий.

— Что же вы будете делать, если и в самом деле начнется война?

— Будем оборонять порт с этими силами. И думаем, чести своей не осрамим.

— Тяжело выдержать вам натиск иностранной армады!.. А у вас суда есть?

— Дожидаемся фрегата «Аврора». Может, на наше счастье, сюда поспеет. Будет тогда большая подмога.

– «Аврора»… это где капитан Изыльметьев? Да на нем мой братец Николенька служить должен!

— Николенька? Хорошо его помню…

Друзья еще долго говорили о прошлом, вспоминали дни своей юности. Потом принялись обсуждать вопрос о положении беглеца, и Максутов согласился с тем, что Сергею надо уезжать как можно скорее, пока порт еще не закрыт для входа иностранных судов.

— Беспокоит меня этот ваш Лохвицкий, — пожаловался Сергей. — Слишком уж он назойливо ко мне присматривается.

— Да, человек подозрительный! От него лучше держаться подальше, — согласился Максутов и сказал, что он сам устроит Сергея на американский китобой.

Друзья просидели до рассвета.

 

Глава 8

Утром офицеры и несколько чиновников собрались в кабинете начальника края.

— Вам уже известно, господа, — начал Завойко, — что Россия находится в состоянии войны с Англией и Францией. Со дня на день можно ожидать появления незваных гостей около Камчатки. Вверенный мне край может стать ареной жестоких боев. Мы должны быть готовы встретить неприятеля в любой час. Мною и капитаном Максутовым выработан план обороны порта, который я и предлагаю вашему вниманию. Суть плана сводится к одному: не допустить вражеские корабли в Петропавловскую бухту. Сие есть самое важное и решающее. Не войдет неприятель в бухту — город не будет сдан, войдет — гибель городу. Эта мысль и лежит в основе плана обороны. Все имеющиеся в порту орудия я разделяю на семь батарей. Эти батареи мыслю расположить таким образом… — Завойко стал показывать на плане порта места, где он думает поставить батареи. — На Сигнальной горе считаю нужным поставить батарею номер один. Можно твердо предположить, что эта батарея должна будет принять на себя самый яростный огонь вражеских судов. То же могу сказать о батарее номер четыре, которую думаю поставить с другой стороны Петропавловской бухты. Как видите, и эта батарея призвана будет играть главную роль в обороне порта и принять на себя первый удар врага. На эти батареи надо будет поставить офицеров испытанной храбрости и отваги.

Далее, видите, на перешейке между Никольской горой и Сигнальной предполагаю поставить третью батарею, а у Языка, идущего от материка к Сигнальной горе, — вторую. Обе эти батареи должны будут стать на пути вражеским кораблям, ежели им удастся прорваться мимо первой и четвертой батарей.

Весьма вероятно, что неприятель попытается высадить десант и захватить город с севера. Сие также предусмотрено планом.

Пятую батарею полагаю поместить на правой стороне бухты, шестую — с северной стороны города, у озера Колтушного, седьмую — у северной оконечности Никольской горы.

Для борьбы против десанта готовим также пехоту и отряды стрелков.

Вот, господа, и весь план. Прошу открыто и прямодушно высказать свои соображения, помышляя только о благе отечества.

Наступила тишина. Если до этого момента офицеры внутренне еще не ощущали войны, то теперь ее дыхание коснулось каждого, война становилась реальностью, уже диктовала свои законы и повелевала людьми. В сознании присутствующих наступил переломный момент. Старые склонности, личные предположения и планы сразу же отошли на задний план. Офицеры могли теперь только думать о войне, говорить о войне, видеть только то, что могло быть полезным в обороне города.

Офицеры подробно обсудили план обороны, высказали свои замечания.

Капитан Максутов предложил расположить первую батарею на Сигнальной горе как можно ближе к берегу и на открытой площадке, у подножия скал.

— Но на такой позиции нас моментально расстреляют, как учебную мишень, — заметил лейтенант Гаврилов.

— Зато нам ничто не помешает вести меткий прицельный огонь по врагу, — ответил Максутов. — И пока суда неприятеля расправятся с нами, мы сумеем причинить им немало хлопот.

Завойко подумал и согласился с предложением Максутова.

Обсудив еще ряд вопросов, Завойко с офицерами верхом отправились в поездку вокруг Петропавловска, чтобы на месте наметить позиции для батарей.

* * *

На другой день Лохвицкий, как и обещал, вновь навестил мистера Пимма. Он сообщил, что вопрос об его отъезде уже согласован с капитаном американского китобоя, но сам китобой еще ремонтируется и покинет порт дня через два-три.

— Вам, я вижу, скучно у нас, — заметив озабоченный взгляд путешественника, осведомился Лохвицкий. — Позвольте, я познакомлю вас с окрестностями города.

Мистер Пимм не посмел отказаться, и они отправились, как только привели лошадей. На холме в березовой рощице осмотрели чугунную колонну, воздвигнутую в честь Витуса Беринга, основателя порта Петропавловск на Камчатке.

Затем Лохвицкий и мистер Пимм поднялись на Никольскую гору, которая узкой грядой отделяла Петропавловскую бухту и порт от Авачинского залива.

— Уязвимое место, мистер Пимм, — как бы вскользь заметил Лохвицкий, показывая на седловину. — Достаточно высадить здесь десант, пересечь эту гору, и противник окажется в тылу порта. Судам неприятеля даже не надо входить в малую бухту.

— Но господин Завойко, я надеюсь, учитывает это? — озабоченно спросил мистер Пимм.

— Да, конечно! Здесь, у Никольской горы, будет стоять одна из батарей. Но орудий у нас явно недостаточно, и они так стары… Кроме того, Завойко полагает, что противник будет стремиться прорваться в Петропавловскую бухту. И основные батареи поэтому будут расположены при входе в нее.

Спустившись с Никольской горы, Лохвицкий и мистер Пимм поехали вдоль побережья. Навстречу им то и дело попадались солдаты, горожане, тянулись подводы с бревнами и камнем.

Лохвицкий бодрым тоном расспрашивал людей, как продвигаются работы на батареях, в чем чувствуется нехватка…

Объезд затянулся до позднего вечера.

«Путешественник, кажется, теперь знаком с обстановкой не хуже самого начальника порта», подумал Лохвицкий, наблюдая, как мистер Пимм пытливо все рассматривает и ко всему прислушивается.

Когда объезд закончился и они вернулись к дому Флетчера, мистер Пимм спросил Лохвицкого, нельзя ли как-нибудь ускорить ремонт американского китобоя.

— Да, да, я сделаю все возможное, — заверил Лохвицкий. — У меня к вам тоже небольшая просьба, мистер Пимм.

— Пожалуйста!

— Не согласитесь ли вы передать одному лицу в Америке небольшое письмо? Всего несколько дружеских слов… Это вас не затруднит?

— О, нисколько! Сочту за честь оказать вам услугу, — с готовностью согласился мистер Пимм.

Лохвицкий раскланялся и, пожелав мистеру Пимму хорошо отдохнуть, сказал, что завтра он навестит его снова.

 

Глава 9

Все утро Максутов объезжал батареи. К полудню он вернулся в город.

Солнце палило нещадно. Ветер, подувший было с утра, стих. Заморившийся конь еле переступал ногами. Максутов хотел было повернуть к бухте, искупаться, полежать в тени. Но в такой день, когда все жители города — и стар и млад — вышли строить батареи, об этом нечего было и думать. Нестерпимо хотелось пить. Максутов не выдержал и повернул коня к своей квартире. Там, во дворике, на дне родничка, у денщика Василия всегда хранился жбан с отменным холодным квасом.

На крыльце, у запертой на замок двери, сидел старик Гордеев.

Гордеев жил у подножия лесистой сопки, верстах в пяти от Петропавловска, с приемной дочкой Машей. Он промышлял охотой, рыбной ловлей и слыл среди камчадалов за лекаря.

Максутов не раз ходил с ним на кабанов, медведей и всегда изумлялся его редкостному знанию местности, повадок зверей и птиц.

— Кого ждешь, Силыч? — спросил Максутов. Гордеев поднялся:

— Денщика Василия, ваше благородие… Я вам тут фазана принес, ягод. — Он показал на прикрытую чистым домотканным полотном корзину. — Дозвольте, ваше благородие, спросить: что это за навождение такое? Ни души в городе, точно повымерли все… И Василий ваш сгинул куда-то.

— Мой Василий ружейным приемам обучается.

— Что так? — опешил Гордеев. — Или беда какая?

— Беда, Силыч.

Максутов спешился, прошел во дворик, достал со дна родничка жбан с квасом и, утолив жажду, рассказал Гордееву о том, что происходит в городе, к чему готовятся жители.

— Худы наши дела, ваше благородие, — опечалился старик. — Сила, видать, пребольшая идет. Давно люди сказывают: будет беда.

— Беда не беда, а обороняться надобно.

— Это уж само собой… Сила большая, да и на нее управу найдем.

— Вот то-то. Всем надо дружно против врага итти, всем нашим камчатским людям. Ты вот разве не пойдешь супостата бить?

— Отчего не пойти, пойти можно, — согласился старик. — Раз надо — так что же сделаешь.

— Вот видишь! Ты ведь зверя стреляешь без промаха.

— Это уж точно, маху не дам.

— А теперь поважнее забота подошла. Землю свою оборонять от иноземцев нужно. Понял?

— Как не понять… Только без народа какая же сила!

— Это правильно, Силыч, — согласился Максутов. — И я так думаю… Иди-ка ты по селениям камчатским да скажи людям так: Василий Степанович Завойко зовет всех на помощь, родину оборонять, землю русскую. Родина-то у всех у нас одна. Ее защитить надобно. Понял, Силыч?

— Так точно, ваше благородие, все понял.

— Вот и ступай, — сказал Максутов, садясь в седло. — Низкий поклон всем людям передай, пусть старые свои обиды каждый забудет да сюда на помощь идет.

— Пойду, пожалуй, — поднялся Гордеев. — Что теперь о старом вспоминать, сердце тревожить понапрасну! Надо свое отечество из беды выручать… Будьте здоровы, ваше благородие!

Максутов тронул коня и поехал к дому Завойко. Заметив Максутова, на крыльцо выбежал встревоженный денщик Кирилл.

— Жандарм с срочной оказией прибыл, Василия Степановича дожидается. А где его сейчас искать, ума не приложу, — сообщил он.

— Какой жандарм? — насторожился Максутов.

— Обыкновенный, в мундире… В приемной сидит. Говорит, дело государственное. Только что с торговым судном прибыл из Охотска.

Максутов вошел в приемную. Долговязый жандарм, дремавший на стуле, вытянулся, сконфуженно заморгал глазами и хрипло гаркнул:

— Срочный пакет из Иркутска, ваше благородие!

— Покажите. — Максутов протянул руку.

— Велено в собственные руки господина Завойко, — замялся жандарм.

— Я начальник гарнизона, мне можно.

— Не могу, ваше благородие. Сами понимаете — служба. — Что-то ты мямлишь, братец! «Служба, служба»!.. — осердился Максутов. — Что там случилось такое?

Жандарм переступил с ноги на ногу, покосился на дверь и, тяжело вздохнув, наклонился к Максутову:

— Злодей с каторги сбежал, ваше благородие. Дюже хитрый, все следы спутал, за путешественника иноземного себя выдает.

Максутов вдруг ощутил, как у него похолодели пальцы.

— Хорошо, братец, — овладев собою, сказал он. — Я сейчас пошлю за военным губернатором. Жди его здесь.

Максутов поспешно вышел на улицу, вскочил на коня.

Что теперь будет с Сергеем? Китобой уйдет в Америку не раньше завтрашнего дня, а через час-другой уже всем станет известно, кто такой мистер Пимм. Может быть, все рассказать Завойко? У него благородное сердце, и он примет участие в судьбе несчастного ссыльного. Но нет, это, пожалуй, рискованно. Завойко не нарушит присяги царю, он задержит Сергея Оболенского и выдаст его жандарму. Что же делать? Нужно немедленно предупредить Сергея об опасности. Утром Максутов видел его с Лохвицким. Но где он сейчас?…

Максутов, пришпорив коня, поехал к дому Флетчера.

Он заметил Оболенского на склоне лесистой сопки. Сергей был один. Сидя на замшелом камне, он задумчиво смотрел на редкую прозрачную листву берез.

— Вот прощаюсь, — грустно улыбнулся Сергей, кивнув на березы, на высокую траву. — Доведется ли когда еще раз увидеть все это! Завтра уезжаю, Дмитрий. Лохвицкий уже меня познакомил с капитаном китобоя. Грустно все же расставаться с родиной, хоть и была она мне мачехой… Видел сегодня ваши батареи. Как славно работают люди!

Максутов схватил друга за руку:

— Сергей, ты разоблачен! Из Иркутска прибыл жандарм…

— Они напали на мой след?

— Да, все известно.

— Тогда скорее на китобой! Еще не поздно. Только бы вырваться в море!

— Поздно! К вечеру все будет известно. Китобой задержат, не выпустят. Ведь Лохвицкий знает, что ты должен отплыть на этом судне?

— Что же делать?

— Не надо отчаиваться, ты будешь на свободе… Что-нибудь придумаем. Главное, сейчас надо тебе спрятаться, переждать некоторое время. А потом, как утихнет немного, отправим тебя на следующем корабле. Есть у меня один верный человек, охотник Гордеев. Я сейчас поеду и предупрежу его. Он тебя схоронит пока.

— Спасибо, Дмитрий!

— Медлить нельзя. Вон видишь сопку? Обойдешь ее стороной, пройдешь вверх по речке до завала, потом свернешь вправо по тропинке, еще версты три пройдешь, там и будет избушка Гордеева… Теперь в путь, Сергей! И не горюй, не все еще потеряно.

Максутов повернул коня и поскакал к сопке.

Сергей поспешно направился в дом Флетчера. Он простился с хозяевами, сказав им, что уходит на китобой, и, забрав вещи, направился к порту. Но потом спустился в лесистую лощину и начал пробираться к сопке.

И вовремя!

Часа через три, когда Максутов, побывав у Гордеева, вернулся в город, около базарной площади его догнал на взмыленной лошади Лохвицкий. — Вы не видели, капитан, мистера Пимма? — быстро спросил он.

— Не видел. Наверное, он уже на китобое.

— Я только что оттуда. Там его нет.

— А почему вы его так рьяно разыскиваете, господин Лохвицкий?

— А вы разве ничего не знаете?

— Понятия не имею.

— Вот так начальник гарнизона!.. Ведь в порту скрывается важный государственный преступник.

— Да вы толком скажите, что случилось? При чем здесь мистер Пимм?

— Очень даже «при чем». Он и есть то самое лицо, которое разыскивается.

— Не говорите чепухи!

— О, нисколько! Все это очень серьезно. Из Иркутска получена бумага: с каторги сбежал политический преступник Сергей Оболенский. Он выдает себя за мистера Пимма, американского путешественника. Из рук его выпускать нам никак нельзя.

— Вот и ловите! — усмехнулся Максутов.

— Я уже распорядился не выпускать из порта китобойное судно без осмотра. Все перероем, а найдем!

— Это делает честь вашей энергии, господин Лохвицкий! Какие распоряжения отдал Василий Степанович?

— Да, едемте к нему. Вероятно, потребуется и ваша помощь.

— Я сыскными делами не привык заниматься, — раздраженно ответил Максутов. — Для этого существуют жандармы, да вот и любители вроде вас.

Они подъехали к дому Завойко, обмениваясь колкостями. Василий Степанович встретил их явно смущенный и расстроенный.

— Странная история, господа! Оказывается, мистер Пимм — самозванец, беглый каторжник Сергей Оболенский. А он произвел на меня, признаться, весьма отрадное впечатление. Умный, обходительный человек. Никогда бы где подумал о нем плохое!.. Да, странно все…

— Я, ваше превосходительство, распорядился не выпускать из порта ни одного судна без осмотра, — сказал Лохвицкий. — Преступник не уйдет. Китобойное судно я лично обыщу.

— Хорошо, — сказал Завойко. — Надо принять надлежащие меры к поимке этого человека.

— Прошу поручить это дело мне, ваше превосходительство, — вытянулся Лохвицкий. — У вас сейчас много других забот.

— В самом деле! — внезапно раздражаясь, проговорил Завойко. — Все помыслы надо отдать обороне города, а нас обязывают ловить беглых каторжников… А вас уж, мой милый, не обойдут наградой, если постараетесь.

Лохвицкий не уловил иронии в словах и тоне Завойко и с готовностью произнес:

— Сочту за честь!

Он откланялся и вышел. Максутов, все время молча стоявший у дверей, тоже хотел было уйти, но Завойко его задержал:

— Какая печальная история, Дмитрий Александрович! Жена и Егорушка совсем расстроились. Не знаю, чем их и успокоить.

— История печальная, — с трудом сдерживая волнение, ответил Максутов. — Еще немного, и он был бы на свободе.

— Должно быть, отважный человек этот Сергей Оболенский. Пройти через всю Восточную Сибирь, добраться до Камчатки… Удаль, безрассудство!.. Идут напролом и губят свою жизнь…

Максутов молчал. Завойко несколько раз прошелся по комнате и, теребя бороду, задумчиво проговорил:

— И полдня не пробыл, а душу у Егорушки задел.

И на это не нашелся что ответить Максутов. Он сам тоже чувствовал, что появление Сергея Оболенского пробудило в его душе неясные порывы к чему-то светлому и хорошему. А он-то привык считать себя человеком рассудительным и спокойным.

 

Глава 10

Расставшись с Максутовым, Сергей Оболенский не без труда отыскал в густом ольховом лесу курную рубленую избушку охотника Гордеева. Старик с полуслова понял Сергея, не стал докучать расспросами, а провел его в тесный сарайчик, заваленный свежим, душистым сеном, и сказал:

— Живите, сударь… Лес, он не выдаст, а людей здесь бояться нечего, здесь законы свои.

Сергей поблагодарил его и сказал, что он надеется пробыть недолго.

— Нечего наперед загадывать. Сколько надобно, столько и живите. Лес-то божий, не господский.

На второй день приехал Максутов и привез ему белья, табаку и несколько книжек, чему Сергей обрадовался больше всего.

Максутов сообщил Сергею, что уведомление о его бегстве с сибирской каторги вызвало в Петропавловске немалый переполох. Отдан приказ из порта не выпускать без осмотра ни одного иноземного китобоя, ни одной рыбачьей шхуны. Особенно усердствует Лохвицкий. Он побывал на китобое, на котором должен был уехать Оболенский, и обыскал все закоулки. Но так ничего и не нашел. Китобой ушел в море. Лохвицкий выхлопотал себе в помощь с десяток солдат и сейчас с великим рвением рыщет по Петропавловску, обходит все дома. Весьма возможно, что он решится проехать по окружающим порт заимкам и селениям.

— Надо быть осторожным, — сказал Максутов. — Береги себя, Сергей. Ты во что бы то ни стало должен уехать отсюда.

Об этом Максутов напомнил и Гордееву и его приемной дочке Маше, прося их. зорко смотреть за его другом.

Уезжая, Максутов сказал Оболенскому:

— На старика можешь во всем положиться: честный человек, да и многое испытал, тоже на каторге был.

— Долго мне отсиживаться у него придется? — спросил Сергей.

— Полагаю, скоро уедешь. Только бы найти верного капитана судна и уговорить взять тебя тайно.

— Скорее бы!

Максутов, обещав все сделать, распростился и уехал. Гордеев стоял в стороне, и Сергей слышал невольно, как он поучал Машу:

— Гость наш тоже из охотников. Поживет у нас малость. Ты уж. за хозяйку будь, за всем догляди, что ему надобно.

Маша, сильная черноглазая девушка с толстой косой, исподлобья, но не скрывая любопытства, косилась на гостя. Он казался ей человеком другого мира. Когда Сергей спросил, как ее зовут, она настолько смутилась, что не знала, что ответить, и стояла перед ним безмолвная, окаменевшая.

— Машей ее зовут, — сказал старик, усмехаясь в бороду. — Это она попервоначалу такая дикая, потом обвыкнет, разговорится. Первые дни пребывания в избушке охотника протекали однообразно. Сергей целый день валялся на душистом сене, жадно читал стихи Пушкина — за эти годы он почти не видел книг и теперь упивался ими.

Жизнь обитателей избушки, нарушенная было приходом незнакомого человека, вскоре вошла в свою обычную колею. Старик старался далеко не отлучаться от дома. На охоту он уходил чуть свет и вскоре возвращался, принося с собой то фазана, то козулю. Маша занималась по хозяйству, готовила обед. Она еще сильно дичилась Сергея и на все его вопросы отвечала коротко, односложно или быстро убегала.

Но девушка догадывалась, что Сергей не простой охотник и жить в тайге долго не будет. Расспросить об этом у Силыча она не решалась, но всячески старалась скрасить пребывание Сергея в лесной избушке. Каждое утро Маша уходила в лес, чтобы набрать берестяной кузовочек ягод, пекла свежие лепешки, жарила дичь…

Однажды она встретила в тайге сына матроски Чайкиной, Ваню, большеголового скуластого мальчика, и его приятеля Егорушку Завойко. Они собирали малину.

Маша спросила мальчиков, что нового в Петропавловске. Ваня сказал, что скоро будет война, а сейчас пока солдаты ищут царского разбойника.

— Какого царского разбойника? — не поняла Маша.

— Он из Сибири убежал, с каторги… Хотел за море уплыть, а его узнали. Теперь он в тайге прячется.

— Он у нас в доме сначала жил, — сказал Егорушка. — А какой он из себя? — шопотом спросила Маша.

— С бородой, глазища — во!.. — принялся выдумывать Егорушка. — Два пистолета носит.

Но тут мальчик вспомнил, что человек, который жил у них в доме и выдавал себя за путешественника, был к нему ласков, добр и даже подарил ему охотничий ножик с рукояткой из оленьего рога. И он устыдился своей выдумки:

— А только он совсем не страшный — он добрый. Маша рассталась с мальчиками, побежала к избушке и передала Силычу рассказ Вани и Егорушки.

Старик пристально посмотрел на дочь:

— Для кого, может, и разбойник гость наш, а нам с тобой — дорогой человек. Дозорь его, береги. Ему ведь скоро в дальнюю дорожку собираться…

Сидеть без дела Сергею было тягостно и неловко. Однажды, когда старик и Маша собирались на охоту, Сергей попросил:

— А можно и мне с вами пойти?

— Чего же, пойдемте, коли тянет! — согласился Гордеев.

Они отправились втроем. Сергей видел, с каким безошибочным чутьем старик угадывал зверя, как он метко стрелял из допотопного ружья. Ни один выстрел у него не пропадал даром.

Потом Сергей стал помогать старику и Маше по хозяйству. Ходил собирать ягоды, коренья трав, ловил рыбу.

Старик нашел ему старый армяк, войлочную шляпу, и теперь Сергей по виду ничем не отличался от местных жителей.

Иногда Гордеев вместе с камчадалами ловил рыбу и брал с собой Сергея.

Мужчины рыбачили широкими сетями. Пущенные вниз по течению, сети плыли навстречу поднимающимся в реку лососям.

Лососи обыкновенно входили в реки большими стадами и при этом обнаруживали такое непреодолимое стремление к движению вверх по реке, что никакие препятствия не могли остановить их — ни быстрины, ни пороги, ни водопады.

Дойдя до преграды, лососи обычно лезли в такие узкие отверстия, что срывали себе бока, выбрасывались на отмели и бились до тех пор, пока не перебирались через них или не лишались жизни, но никогда не отступали назад, к морю.

Весь улов доставляли на берег и передавали женщинам для обработки. Часть хорошей рыбы откладывалась для употребления в пищу в свежем виде. Другая часть шла для сушки. Рыбу похуже бросали в яму; из нее готовили так называемую кислую рыбу — одно из любимых кушаний камчадалов. Самые крупные рыбины очищались от кожи и костей, затем сырое мясо растиралось в густую кашицу, которую формовали в виде хлебов и пекли в печи.

Нередко рыбой наполняли долбленую колоду и заливали водой. Затем в колоду бросали раскаленные камни, вода закипала, и рыбий жир вытапливался. Он всплывал на поверхность воды, его счерпывали и сохраняли для еды или для освещения.

Камчадалы заботились также и о сборе растительных запасов. Собирали всякого рода ягоды, сушили на солнце белые клубни сараны, длинные зеленоватые стебли кипрея.

Спокойная, простая жизнь в лесной избушке мало-помалу сблизила Сергея с охотником. Казалось, они давно знают друг друга. Привыкла к Сергею и Маша. Она любила рассказывать ему о ключах и реках, травах и птицах, зимних буранах и сопках, «которые частенько шумят и сердятся».

Легкие землетрясения в Петропавловске были настолько обычны, что на них не обращали внимания. Но этой зимой из Авачинской сопки послышалось несколько очень сильных, похожих на пушечные выстрелы ударов, появился огонь, дым и пепел.

Особенно хороши были вечера, когда, завершив все работы, Сергей, Маша и Гордеев усаживались у порога избушки или у костра и мирно, неторопливо говорили о том, что приходит на ум, что приносят воспоминания.

— А хорошо здесь, покойно! — как-то раз, лежа у костра и вдыхая запах леса, душистого сена, речной свежести, вслух подумал Сергей.

— Кого жизнь помытарила, тому наши места по нраву, — согласился старик. — Может, и вам следует пожить с нами. Места в лесу хватит. Охотник из вас может стать добрый.

— И впрямь хорошо здесь, да только для тех, кто покоя ищет. А кто правды добивается, тому здесь делать нечего.

Гордеев внимательно посмотрел на Сергея:

— А есть она на свете, правда-то?

— Есть, Силыч, есть! Большая, правда, ради которой не страшно пойти на каторгу, на муку, на страдания…

— Должно быть, так, только глубоко зарыта та правда, не скоро до нее добраться можно, — вздохнул старик. — Сторожат нашу правду крепко псы царские, никого не подпускают. Кто за правдой потянется, сейчас и рвут на части: не подходи близко! На правду барин верхом сел. Пока его с седла не сбросишь, до нее не добраться…

— А барин тебе, Силыч, видно, крепко досадил? — осторожно спросил Сергей.

— Барин мне жизнь загубил, — медленно ответил Гордеев и подкинул в костер валежнику. — Жену, детишек, все потерял я через барина нашего, Репницкого… Будь он трижды проклят!.. Да не меня одного сгубил, душегубец. Вот послушайте, что я вам про правду расскажу.

Ровным голосом, глядя неотрывно на огонь костра, старик начал свой рассказ:

— Жил в деревне барин лютый, зверь зверем. Всех забижал — и старого и малого. Житья от него никому не было на деревне. И стали люди от него, как от чумы, бегать, совсем деревня обезлюдела. Ну, а барин еще больше лютует, еще больше зверствует. Сил ни у кого не стало терпеть, да молчали люди. Что сделаешь!.. Теперь я об одном семействе расскажу, а вы примечайте. Жил-был один каретник — Степан Иванович Сухожилов по прозванию, — добрый каретник, мастер своего дела. В Москве мастерскую открыл, хозяином стал. Кареты на всю Москву славились. Ну, понятное дело, барин от него большие доходы имел, жилы вытягивал, как полагается, по-барски. Степан Иванович платил исправно, да только думку одну имел — откупиться, вольную получить. Известно, вольный человек, он как птица — куда хочешь лети, во все четыре стороны. Да и дети подрастать у Степана Ивановича стали. Дети уже не деревенские, а городские: грамоте обученные, обхождению… Старшая — Аннушка, лицом белая, стройная, как березка, умная да тихая. Полюбила она одного вольного человека, и он в ней души не чаял. Парень этот в мастерской у каретника работал. Степан Иванович свадьбе не противился, только говорил: «Погодите малость, должен я к родне съездить, потолковать». А думка у него была вольную себе и всему семейству купить. На великий праздник поехал Степан Иванович в деревню, деньги большие с собой взял. Старосте денег дал, бариновой ключнице — всех улестил. Наконец допустил его барин к себе, руку дал поцеловать, все как следует быть. Степан Иванович барину в ноги.

«Ну, чего приехал?» спрашивает барин. А Степан Иванович, по простоте душевной, и скажи: «Служил я вам, батюшка, верой и правдой, а теперь смерть моя близка, дети выросли, хочу детей осчастливить, чтобы они хоть вольными людьми пожили». — «Так… — усмехнулся барин. — А много ты мне денег дашь за вольную?» — «Пять тысяч, — отвечает Степан Иванович. — Весь капитал трудом и потом нажитый». — «Ну что ж, — говорит барин, — вольную я тебе дам, а детей мне сюда представь — довольно им там по Москве хаживать. Холопье племя! Я с них быстро белую шкуру спущу!» Как закричит, как завоет туг старик! В ноги кинулся, головой об землю бился — где там, разве барина слезами прошибешь! Он — как камень!..

Гордеев замолчал, тяжело вздохнул и стал скручивать самокрутку. Ни Оболенский, ни Маша не спускали с него глаз.

— Что же дальше было? — не утерпела Маша. — Отпустил его барин?

— Вернул барин того каретника совсем семейством обратно в деревню, в неволю, — продолжал старик. — Степан Иванович хотел руки на себя наложить — дети из петли еле живого вынули… Всему хозяйству разор пришел… Теперь, спрашиваю я, что должен был сделать тот вольный человек — жених Аннушки? Тоже к барину в неволю итти или бросить девушку? Ему к барину — как в могилу! Да уж очень он девушку любил, мила она ему была. Пустить ее одну на муку не мог… Степан Иванович и Аннушка отговаривают парня: «Живи, — говорят, — хоть ты вольным человеком!» А парень слушать ничего не хочет. Молод был, любил девушку. Женился он на Аннушке и пошел вместе с ней в кабалу.

И началась гибельная жизнь. Старик запил, мастерство свое забросил. Барин его первое время сильно драл. Да что с пьяного возьмешь, какая с него корысть! Совсем пропал человек. Только все бывало зятя спрашивает: «Как думаешь, бешеную собаку давить надо?» — «Известно, — отвечает зять, — лучше удавить, а то всех перекусает».

Отмучился Степан Иванович свое, да и отдал богу душу. Аннушка с мужем погоревали, погоревали, да и забывать стали. Сын у них рос, мальчишка хоть куда… Тихо жили, душа в душу… Ан барин свое не забыл, барин-то еще жив. Не утихомирился, кровопивец! За Аннушку взялся. Каждый божий день стал ее барщиной тягать. А раз и на конюшне выдрать велел. Муж к барину: «Смилостивься, кормилец, пожалей за ради Христа!» И слушать не хочет! Отодрали, сердешную, розгами… Не выдержала она позора, да и наложила руки на себя. Похоронили ее рядом с отцом. Остался муж один… и нет ему покоя. Всё стариковы слова в голову лезут: «Бешеную собаку давить надо». И решился он. С сыном-сироткой попрощался, нож на камне наточил и пошел ночью к барскому дому…

Только барина упредили вовремя. Схватили того человека, связали да к барину и поволокли. Потешился тогда барин над ним в свое удовольствие…

А дальше, известное дело, — каторга. Лоб забрит, бубновый туз на спине, кандалы. Большая партия в Сибирь на каторгу шла. Были которые за разбой или душегубство, были и такие, как я, по разным крестьянским делам… Каторжный шлях долог. Почитай, года два шли. Попали мы на Нерчинские рудники, самое гибельное место. Оттуда один путь — в могилу. Цельных десять лет терпел, а потом на поселение отпустили, на Камчатку, на самый край света. Думал — пропал, нет мне пути никуда, а тут охотников повстречал, камчадалов, — тоже люди. Накормили, позвали к себе, стал я у них жить.

Первое время сердце по родным местам болело. Как увижу березку, так, кажется, и побежал бы в родную деревню! Да куда подашься? А потом и привыкать стал, будто здесь и родился. Вот Машу, сиротку солдатскую, встретил, русскую душу, да и примирился, край этот полюбил…

Старик и не заметил, как он перешел на рассказ о себе. Оболенский и виду не подал, а Маша не выдержала и расплакалась.

— Да ты что? — Старик недоуменно посмотрел на нее, погладил по спине. — Ну, ну, зачем это… Что было — не воротишь. Иль своего отца вспомнила?

— А где теперь сын ваш, батюшка? — сквозь слезы спросила Маша.

— Живет где-нибудь, сиротина, горе мыкает… — Старик опустил голову и задумался.

Оболенский неподвижно смотрел на костер. Красные блики дрожали в его глазах.

«Проклятая барщина! — с болью думал он. — Железный ошейник надет на шею народа. Стоном стонет русская земля… Кровавый деспот, начавший свое царствование злодейским убийством лучших сынов России, как вампир сосет народную кровь… Нет, этому должен быть предел! Россия не умерла! Есть люди, думающие о народном благоденствии, о будущем своей страны. Их еще немного, но с каждым годом становится все больше. Они пойдут по стопам гордой фаланги тех, кто вышел на Сенатскую площадь, чтобы сбросить и казнить тирана. Они погибли, но семя, посеянное ими, даст свои плоды. Идет новое поколение борцов, зреют новые силы. Над Россией встанет светлая заря свободы. Рабство падет…»

Сергею вспомнились любимые стихи, и он вслух прочел:

— Что сказали, сударь? — Гордеев очнулся от раздумья.

— Ты послушай, Силыч. Это сказал большой русский человек.

Сергей замолчал. Старик слушал чутко, но лицо его было угрюмо-печальным.

— Нет, Силыч, нельзя мне здесь засиживаться, — сказал Сергей, окинув взглядом притихший вечерний лес. — Ехать надо, бороться, рассказать правду о народных муках, о великих наших надеждах на будущее…

— Твоя правда, — убежденно проговорил Гордеев. — Рано тебе в конуру залезать.

Неведомые ночные птицы шумели в густой листве. В небе зажглись звезды. Они горели бирюзовым, холодным блеском.

 

Глава 11

Обычно спокойные окрестности города наполнились в эти дни тревожным оживлением. Весть о том, что к Петропавловску идут корабли неприятеля, распространилась весьма быстро, подняла на ноги всех жителей рыбацких поселков, заимок и хуторов.

Гордеев сходил в Петропавловск и вернулся с ворохом новостей. Солдаты и горожане строят батареи, возводят земляные укрепления, мастеровые чинят пушки, отливают ядра; писаря и чиновники — и те обучаются стрельбе.

Гордеев вынул из кармана листок и протянул Сергею:

— Вот почитай. Писаря всем раздают. Говорят, сам начальник Завойко написал.

Сергей взял листок и вслух прочел воззвание Завойко к жителям Петропавловска:

«Война может возгореться и в этих местах, ибо русские порты Восточного океана объявлены в осадном положении. Петропавловский порт должен во всеоружии встретить неприятеля.

Я надеюсь, что жители в случае нападения неприятеля не будут оставаться праздными зрителями боев, а будут готовы с бодростью, не щадя живота, противостоять неприятелю и нанести ему возможный вред. Я пребываю в твердой решимости, как бы ни многочислен был враг, сделать для защиты порта и чести русского оружия все, что в силах человеческих возможно, и драться до последней капли крови.

Убежден, что флаг Петропавловского порта во всяком случае будет свидетелем подвигов чести и русской доблести».

— Народ, стало быть, на помощь зовут, — сказал Гордеев, сразу схватывая суть дела. — Видать, большая в народе сила…

Сергей подробно расспрашивал Гордеева о том, что делается в порте, что говорят жители, как идут оборонительные работы, прибывают ли еще иноземные суда.

Нередко Сергей замечал людей, которые по пути в Петропавловск останавливались у избушки Гордеева. Были среди них бородатые старики и безусые парни. Случалось, что люди коротали ночь у избушки, жгли костры и вели неторопливые беседы. Сергей тоже не спал в такие ночи. Прильнув к двери сарайчика, он жадно слушал разговоры ополченцев.

В один из таких вечеров Сергей не выдержал, осторожно подошел к костру. На него вначале никто не обратил внимания, сочтя, верно, за местного жителя.

— Откуда ты, парень? — вскользь глянул на Сергея рыжеватый тощий мужичонка. — Что-то я тебя раньше не встречал.

— Издалека я, — неопределенно ответил Сергей. — Недавно приехал.

Раздвигая тяжелую, мокрую от росы траву, к костру подошла группа рыбаков и охотников.

— Дозвольте обсушиться, братцы, — попросил один из них, усатый, с ружьем за плечами. — Еще далече до Петропавловска?

Ополченцы расступились, пропустили пришедших к костру.

— Издалека шагаете, служивые?

— С Чесноковой заимки.

— Это где же такое?

— Считай, верст семьдесят отсюда, — сказал усатый. — За Верхне-Камчатским острогом.

— Эх, откуда принесло! — оживленно проговорил тощий мужичонка. — Похоже, и дальние тронулись. Со всех сторон люди поспешают. Недаром сказывают: охота пуще неволи.

«Какие люди! — думал Сергей про ополченцев. — Какая сила духа, какая изумительная способность отрешиться от личных горестей, коль скоро надвинулась, опасность для родины! И такой народ должен носить ярмо крепостного права, влачить жалкое существование, быть забитым и загнанным! Какая бессмысленность, какая несправедливость!»

Сергею Оболенскому до каторги мало приходилось встречаться с простыми людьми. Представления его о народе были весьма туманны, неопределенны. Только в ссылке он впервые встретился с людьми простого звания — с крестьянами, городскими ремесленниками, дворовыми людьми. Душевная чистота, простодушие, умение сохранить человеческое достоинство в тяжелых условиях каторжной жизни пробудили в сердце Оболенского чувство большой привязанности к народу, укрепили в нем готовность итти на все тяжкие испытания ради народного блага.

Теперь он увидел новые черты в характере русского человека: безграничную отвагу, душевную стойкость и такую огромную любовь к родному краю, что она как бы помогала простым людям забыть и бедность, и обиды, и всю приниженность своего существования.

Однажды под вечер у избушки остановились отдохнуть матроска Чайкина с сыном. Они несли на палке тяжелую корзину, наполненную корнями сараны, которые русское население, по примеру камчадалов, охотно употребляло в пищу. Корни этой травы собирали в свои норы особой породы мыши, и людям приходилось только разыскивать кладовые мышей и забирать их запасы.

— Запасаешься, Настенька? — спросил матроску Гордеев. — Наготовили тебе мыши провизии?

— Надобно, Силыч, запасаться, теперь только и время. А там начнется побоище, и в тайгу не соберешься. Народ говорит, скоро война будет.

— А ты что, воевать собираешься? — засмеялся Гордеев.

— Не смейся! — нахмурилась Настя. — Кто его знает, как дело обернется. Может, и мы, матросские жинки, сгодимся.

— Ты не обижайся, — сконфузился Гордеев, — это я к слову сказал. — Он обернулся к сыну матроски, Ване: — И ты, хлопец, воевать будешь?

— Буду, — серьезно ответил Ваня. — К пушкарям пойду.

Настя бросила сердитый взгляд на сына:

— Совсем от рук отбился, пострел! Днюет и ночует на батарее, еле за корнями узвала.

— Ты кем же там, Ваня? За бомбардира, что ли? — не унимался Гордеев.

— Делов хватает, — важно ответил мальчик. — Вчера с солдатами пушки с «Двины» на берег переправляли. Ух, и тяжелые!

— Видали? — пожаловалась Настя. — Целый день с солдатами! Вот отец вернется из плавания, он из него эту блажь вышибет.

— Не вышибет! — убежденно ответил Ваня. — Батя, он понятливый.

Когда сын отошел в сторону, Настя призналась Гордееву, что чует ее сердце беду:

— Несдобровать, видно, «Авроре». Перехватят ее чужие корабли, да и пустят ко дну. Не видать мне своего Василия!

Матроска неожиданно всхлипнула и уткнулась в рукав.

— Ну что ты, Настюшка! — смутился Силыч. — «Аврора» — судно доброе, авось отобьется… И Василий твой жив-здоров вернется. Все хорошо будет!

— Ну, спасибо тебе, Силыч, на добром слове. — Настя вытерла глаза. — Как приедет муженек, в гости к нам милости прошу.

— Беспременно буду! — улыбнулся старик. Матроска позвала сына, и они, подняв корзину, направились к Петропавловску.

 

Глава 12

Чуть свет, когда Сергей и старик Гордеев еще спали, Маша, захватив старое кремневое ружье, отправилась пострелять рябчиков или фазанов.

Тайга просыпалась. Первый утренний ветерок пробежал по, верхушкам высоких ольх, шевельнул зеленую одежду берез, и тайга наполнилась сдержанным ропотом. Громко и несогласно защебетали птицы.

По сизой от росы траве Маша вышла к светлой березовой роще. Оттуда потянуло живительной свежестью, сладко запахло травами. Дважды у Маши из-под ног с треском вспархивали фазаны, но так стремительно исчезали в березнике, что девушка не успевала вскинуть ружье.

Маше стало досадно, что утро началось так неудачно. А она-то гадала скорехонько набить дичи, принести домой, пока все спят, пожарить ее, да не как-нибудь, а по камчадальскому способу, обернув фазанов в ароматные листья травы. А потом разбудить гостя и батюшку. Батюшка глянет на стол, потянет носом и скажет: «И откуда у нас живность такая в доме?» А потом подморгнет гостю и глазом покажет на Машу. Гость обернется к Маше, улыбнется и спросит, когда же она успела набить столько птицы.

Узкая лесная тропа завела Машу в ложбинку. Крупные бордовые ягоды рдели на кустах. Маша соблазнилась и принялась собирать малину. Где-то в отдалении закуковала кукушка. Маша повернулась на звук и топотом спросила:

— Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось?

Кукушка куковала мерно и долго. Маша насчитала до сотни, потом сбилась и засмеялась: — Все путает… Зряшная птица!

Вдруг в стороне затрещал валежник, кто-то тяжело засопел. Маша оглянулась и обмерла: шагах в десяти от нее стоял огромный рыжеватый медведь и лакомился малиной.

Медведь, по-видимому, уже был сыт. Лапой он лениво счищал с веток ягоды вместе с листьями и отправлял их в рот. Время от времени он чесал за ухом или, задрав голову вверх, замирал, точно тоже слушал кукушку.

Маша схватилась за ружье. Но вот медведь повернул голову направо и встретился с Машей взглядом. Маша не помнила, как долго они смотрели друг на друга, но только ей показалось, что глаза у медведя были жалобные и просящие. «Я ведь тебе не мешаю. Иди своей дорогой», казалось, говорили они, и Маша невольно опустила ружье. Медведь повернулся и лениво, вразвалку, полез в гущу малинника. Маша попятилась, выбралась из малинника и помчалась к избушке.

Чтобы сократить путь, она не стала обходить стороной сопку, а побежала напрямик. Когда же поднялась на ее лысую вершину, то увидела такое, что ее перепугало сильнее медведя.

И она бросилась бежать к избушке еще быстрее.

Гордеев и Сергей уже проснулись и умывались у холодного родничка. Старик с удивлением посмотрел на Машу:

— С пустыми руками вернулась! Неужели птица в тайге перевелась?

Маша смущенно призналась, что она упустила медведя.

— Экая ты… — Старик с досадой покачал головой. — Промахнулась, что ли?

— Да нет, совсем не стреляла — пожалела… Батюшка, — с тревогой сказала Маша, — я с сопки солдат видела, человек десять. Не иначе сюда идут.

Гордеев с тревогой посмотрел на Сергея:

— Слыхали, сударь? Вам надобно пока схорониться.

— Солдаты?! — Сергей вскинул голову. — Куда же уйти?

— Идите-ка с Машей в лощинку, что возле речки, переждите там, а я солдат встречу.

— Пойдемте! — испуганно прошептала Маша. — Чего ждать!

— Да тихо сидите, а я вас потом позову, знак подам. Сергей и Маша поспешно удалились по тропинке в лес.

Оставшись у избушки один, Гордеев прибрал в сарайчике вещи Сергея, спрятал их в стоге сена, потом снял с кольев порванную рыбацкую сеть и принялся чинить ее.

Это, как видно, успокоило старика. Он сел спиной к тропинке, откуда должны были показаться солдаты, ухмыльнулся и даже замурлыкал песню.

Солдаты не заставили себя долго ждать. Гуськом, держа свои длинные ружья подмышкой, они подошли к избушке. Сухая трава до блеска высветлила их сапоги. Впереди на лошади ехал Лохвицкий. Лицо у него было брезгливое, раздраженное. За последнее время он сильно волновался, что «мистера Пимма» поймают другие и обнаружат у него то самое письмо для английского консульства в Америке. Это злополучное письмо не давало Лохвицкому ни минуты покоя. Он не мог простить себе, что так доверчиво отнесся к прибывшему в Петропавловск человеку, сразу же передал ему секретный документ. Но кто мог подумать, что под именем мистера Пимма скрывается беглый каторжник!

А что, если самозванный путешественник поинтересуется содержанием письма и перешлет его Завойко? Одна эта мысль приводила Лохвицкого в ужас, и он, забыв об отдыхе и покое, старался напасть на след Оболенского. Осматривал суда, отходившие из порта, обшарил почти все дома горожан и теперь рыскал по лесу, хотя хорошо знал, что искать человека здесь так же бесполезно, как иголку в стоге сена. Если Оболенский нашел приют в какой-нибудь заимке, то его уже не выдадут. И все же Лохвицкий надеялся на свою проницательность и ловкость.

Сейчас он подал солдатам знак остановиться и подошел к Гордееву:

— Эй ты, старый разбойник, чего распелся?

Гордеев неторопливо посмотрел по сторонам, точно хотел увидеть этого старого разбойника, потом поднял глаза на Лохвицкого и безмятежно улыбнулся:

— Совесть чиста, ваше благородие, вот и пою.

— Поговори мне! Кто в избушке?

— Кому там быть!.. Дочка по ягоды ушла.

— Осмотреть! — крикнул Лохвицкий солдатам.

Пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, четверо солдат вошли в избушку, четверо заглянули в сарайчик. Лохвицкий устало опустился на пень, расстегнул воротник мундира, достал платок и с облегчением вытер горячую, мокрую шею.

— Жарко, ваше благородие? — спросил Гордеев, не оставляя сетей. — Тяжелая, видать, работа у вас!

— Послушай, старик! — Лохвицкий пристально посмотрел на Гордеева своими зелеными выпуклыми глазами и жестом показал, чтобы тот подошел поближе. Хочешь сразу богатым стать, купцом в Россию вернуться?

— Как не хотеть! — неторопливо поднялся Гордеев.

— Вот видишь… А тебе тут козырная карта сама в руки идет. Выигрыш верный, только помоги мне.

— Рад стараться, ваше благородие.

— С каторги бежал важный государственный преступник, — сказал Лохвицкий. — Из Иркутска бумага пришла — словить надо злодея беспременно, не дать ему в чужие края бежать. Кто поймает злодея, тому награда обещана.

— И большая награда? — оживился Гордеев.

— Об этом мы с тобой после договоримся. Так вот слушай, старик! Каторжник этот беспременно в тайге скрывается. Росту он- среднего, худощав, волосом рус, с бородой. Как приметишь в тайге, сразу ко мне волоки.

— А ежели не пойдет? — Силой бери.

— Его, государева разбойника, поди, не одолеешь… Верно, с ружьем бродит?

— Ружья, может, и не имеет, — пистолет.

— Вот видите, ваше благородие! — многозначительно развел руками Гордеев. — С таким человеком опасно связываться, того гляди убьет.

— Какой же ты, к дьяволу, охотник! — с презрением сказал Лохвицкий. — Медведя-то бьешь?

— Какое же сравнение, ваше благородие! Человек завсегда хитрее зверя. К медведю можно тихонько подойти.

— И к каторжнику подкрадись. Выследи — да стреляй в спину!

— А награда?

— Награда будет и за мертвого.

— Это уж другое дело. Так-то можно за дело взяться. Уж я, ваше благородие, постараюсь, всю тайгу обойду, всех людишек на ноги поставлю, — засуетился Гордеев. — Беспременно изловлю разбойника! — Старайся, братец! За царем верная служба не пропадет… Да и от меня награду получишь, — снисходительно проговорил Лохвицкий.

Подошли солдаты. Они доложили Лохвицкому, что ни в избушке, ни в сарайчике ничего подозрительного не обнаружили.

— Так помни, старик, уговор! — сказал Лохвицкий на прощанье. — Приведешь каторжника — деньги получишь, в Россию поедешь.

— Уж вы не сумневайтесь, ваше благородие… Счастливого пути!

Лохвицкий с отрядом тронулся дальше в тайгу. Когда ветви деревьев скрыли спину последнего солдата, Гордеев принялся набивать трубку. Жесткие пальцы его прыгали, табак сыпался на землю. С большим трудом удалось ему раскурить окованную медью трубку. «Ах, подлая душа! Ах, клещ лесной! Чем купить хотел!» Старик горестно покачал головой и с такой силой затянулся, что в трубке даже захрипело и пискнуло.

Потом Гордеев обернулся к лесу и подал условный сигнал: сочно крякнул селезнем.

Вскоре из-за кустов показалась Маша, за ней Сергей Оболенский.

— Ну что? — спросил Сергей. — Солдаты совсем ушли?

— По лесу рыщут. Начальник ихний хочет вас живьем или мертвым взять. Большую награду обещает дать.

— Вот как! — деланно засмеялся Сергей. — Даже награду! И большую?

— Этого не сказал. А должно быть, большую… Дюже горячится господин, будто в карты играет. Старик помолчал, сердобольно посмотрел на Сергея: — Уехать бы вам, сударь, нужно! Как бы беды не случилось. Выследят, нагрянут — и не отобьешься… Солдат с ним много.

— Вот Максутов совсем запропал, — сказал Сергей. — Без него куда я могу податься!

Неожиданно Маша, чутко прислушивавшаяся к лесным шумам, схватила Гордеева за руку:

— Батюшка, опять идут!

Из лесу глухо доносились чьи-то голоса. Гордеев поспешно втолкнул Сергея в сарайчик и шагнул навстречу неизвестным людям. Из-за деревьев показалась большая группа камчадалов во главе со старостой Мишугиным.

— Куда путь держите? — спросил Гордеев.

— В город, Силыч. Вчера на заимку сам большой начальник приезжал, Василий Степанович, — ответил Мишугин. — Всех звал на войну итти.

— Всем селеньем и собрались?

— Всем не всем, а люди есть. Сыны вот, соседи. — Он кивнул на камчадалов, потом на трех своих сыновей, таких же смуглых, с плоскими лицами и черноглазых, как и он сам.

Сергей, приоткрыв дверь сарайчика, прислушивался к разговору.

Неожиданно на коне подъехал Максутов. Сергей бросился ему навстречу. Максутов слез с лошади, и друзья заговорили вполголоса.

— Что ж так долго, Дмитрий?

— Извини, друг! — сказал Максутов, привязывая коняк дереву. — Дух перевести некогда… Работа кипит вовсю. Готовимся достойно встретить врага.

Сергей впервые видел обычно уравновешенного Максутова в таком возбужденно-приподнятом настроении и невольно им залюбовался.

— Силы, значит, ваши растут? — Изо дня в день… Народ все прибывает и прибывает!

— Я вижу. Вот и эти люди к вам идут.

— Правда? — Максутов подошел к камчадалам: — Здорово, братцы! К нам, в Ниякину?

— Большой начальник дюже звал, — отозвался Мишугин. — Помогать просит!

— За помощь спасибо скажем! — сердечно проговорил Максутов. — За добро добром отплатим… Назначаю тебя, Мишугин, старшим команды. Веди людей к Василию Степановичу, а там вместе воевать будем.

Камчадалы поклонились и зашагали по таежной тропе к Петропавловску.

Максутов, сияющий и возбужденный, подошел к Сергею:

— Знаешь, Сергей, у меня будто струны на сердце играют! Впервые чувствую, что я приношу пользу, что служу не ради чинов и денег, а ради пользы отечества.

— Да, я вижу это. Ты весь расцвел, паришь, как птица. Я даже завидую тебе.

Максутов рассмеялся:

— Ну, вот еще! Я и для тебя привез благоприятную новость. Нашел капитана китобойного судна, который согласился взять тебя на борт и доставить в Америку… Есть у меня один план… Но ты как будто не рад этому?

— Я и сам не знаю… — нетвердо сказал Сергей.

— Что ты не знаешь?

— …радоваться ли возможности уехать.

— Я тебя отказываюсь понимать! Так стремился уехать, а теперь бьешь отбой. Что с тобой случилось?

— Ничего, Дмитрий. Только я думаю о том, должен ли я сейчас уезжать.

— Почему же нет?

— В годину тяжелого испытания для народа, для отечества ты бы уехал?

— Я? — Максутов замялся. — Я — слуга царю, простой вояка, а ты вольная птица. Ты идешь своей дорогой… ты здесь вне закона. Тебя ищут по всей тайге. В любую минуту могут схватить, заковать в кандалы и снова отправить на каторгу.

— Да, это так, — вздохнул Сергей. — Но если бы ты знал, Дмитрий, как тяжело мне сейчас покидать родную землю!.. Надвигаются события важные. Враг чужеземный хочет поработить нашу родину. Все взялись за оружие. Простые русские люди, которым тоже не сладко живется на родине, готовятся дать отпор врагу…

— Не упорствуйте, сударь, — подошел Гордеев, который прислушивался к разговору Сергея и Максутова. — Не помилуют вас, коли поймают. Едете вы в чужие края не гулять, не имение Отцово прокучивать, а дело делать.

— Да, видно, надо ехать, — покорился Сергей. — Какой у тебя план, Дмитрий?

Максутов стал излагать Сергею план его перехода на китобойное судно. Китобой отходит завтра рано утром. Но в самом порту сесть на него Сергею не удастся — судно будет подвергнуто осмотру. Поэтому Сергею и Силычу надо добраться берегом до пролива и там на лодке ждать, когда китобой будет выходить из Авачинского залива в океан. Китобойное судно примет Сергея на борт, а Силыч вернется обратно.

— На тебя, Силыч, вся надежда, — сказал Максутов. — Сумеешь в океан выйти, не пропустишь китобой — будет воля у человека. Не сумеешь…

Гордеев подумал, потом решительно тряхнул головой: — Надо суметь! Воля ему вот как нужна! — и по-отечески посмотрел на Сергея. — Собирайтесь, сударь, поспешать надо — до Сигнального мыса не близко.

 

Глава 13

От избушки охотника Гордеева Лохвицкий с солдатами направился в рыбачий хутор Тоенский. На расспросы о том, не появлялся ли в поселке подозрительный незнакомец, староста отвечал однообразно и скучно: «Не примечали, ваше благородие. Наше дело рыбачье, окромя горбуши сейчас ничего не видим!»

Строжайше наказав задерживать всякого подозрительного незнакомца и немедля известить его об этом, Лохвицкий поехал в камчадальское селение Калахтырку. Старосты Мишугина, как на грех, дома не было — он ушел вместе со всеми в Петропавловск.

Измученный бесполезными поисками, Лохвицкий решил вернуться домой. За сопкой километрах в пяти от Петропавловска он нагнал камчадалов.

— Куда прете, чумазые? — строго спросил Лохвицкий. — И почему без шкурок в город идете?

Мишугин ответил, что камчадалы решили помочь Василию Степановичу в войне. Да и начальник Максутов тоже им велел в город итти.

— А где вы Максутова видели? — полюбопытствовал Лохвицкий.

— Да вон там, у Силыча, охотника. — Мишугин указал в сторону избушки Гордеева.

«Что Максутову нужно у Гордеева? — подумал Лохвицкий. — На охоту он сейчас не ходит — охвачен патриотическим пылом, шкурками не торгует. Может быть, роман с дочкой старика? Какой интересный анекдот для общества в доме Флетчера! Как там будут смеяться! Нет, мимо этого я не пройду. На это стоит посмотреть».

Лохвицкий отпустил солдат и повернул коня на тропинку, ведущую к избушке старого охотника. Чем ближе он подъезжал к ней, тем все больше сдерживал коня. Наконец спешился, привязал коня к дереву и стал осторожно пробираться через кусты. Вот в просвете между деревьями мелькнули знакомые очертания избушки. Послышались неясные голоса. Лохвицкий притаился. Он заметил старика Гордеева и Максутова. Они сидели около избушки за толстым обрубком дерева, заменявшим стол, и о чем-то разговаривали. Маша поставила перед ними чашку с едой, но старик и Максутов не притронулись к ней.

Лохвицкий, пригнувшись, подкрался еще ближе к избушке и залег в густой траве.

Из сарайчика вышел еще один человек — с русой бородой, с вещевым мешком в руках.

Лохвицкий вытянул шею и едва не вскрикнул от изумления: в каких-нибудь десяти шагах от него стоял самозванный путешественник мистер Пимм!

— Я готов, Дмитрий! — глухо сказал Сергей.

— Вот и ладно! — Максутов окинул его взглядом. — Присядем. Дорога предстоит дальняя.

Сергей опустился на деревянную плаху, рядом присела. Маша. Посидев в молчании минуты две, все поднялись.

— Теперь в дорогу, время не ждет, — сказал Максутов. — И помните: китобой выйдет рано утром. Смотрите не пропустите его!

— Уж будьте покойны, все понимаем, — отозвался Гордеев, принимая от Маши узелок с едой.

«Эге, — подумал Лохвицкий, лежа в траве, — а у беглого каторжника, как видно, друзья нашлись! И в том числе капитан Максутов. Совсем преинтересная история!»

— И вообще, будьте осторожны. Не нарвитесь на Лохвицкого, — напомнил Максутов.

— Да, Дмитрий, — спросил Сергей, — почему этот чиновник Лохвицкий так усердно охотится за мной? Неужели только из-за награды? А встретил он меня вначале очень сердечно, правда когда я был в личине мистера Пимма. Просил даже выполнить его просьбу.

— О чем он просил?

— Письмо передать друзьям в Америке.

— Не знал, что есть у него иноземные друзья… Это странно! Разве для этого нет обычной почты? Мы ведь всю переписку ведем через торговые суда. Покажи-ка письмо.

Сергей развязал мешок, достал письмо и протянул Максутову:

— Господин Лохвицкий жаловался, что обычная почта не очень надежна.

Максутов повертел письмо в руках и вдруг надорвал конверт.

— Что ты делаешь? — опешил Сергей.

Максутов отвел протянутую руку Сергея и быстро пробежал письмо:

— Что такое?! Смотри, Сергей: план расположения береговых батарей, сообщение о числе орудий, солдат… А вот и указание, где лучше всего высадить десант… Ты понимаешь, что это такое? Ведь это же шпионское донесение!

— Мистер Пимм и Лохвицкий, очевидно, связаны какими-то узами, — побледнев, догадался Сергей. — И я едва не стал невольным пособником шпионов!

— Да, положение создалось сложное. Сегодня Завойко познакомил меня с письмом, полученным из Иркутска. Оказывается, что, кроме требования задержать тебя, в нем еще сообщается, что представляет собой настоящий мистер Пимм. Это совсем не американский путешественник, а не больше не меньше как английский разведчик, пытавшийся пробраться на Камчатку. К счастью, его удалось задержать… Теперь мне понятно, почему господин Лохвицкий вручил тебе письмо. Он, как видно, торгует не только мехами, а кое-чем поважнее: занялся распродажей родины. Признаюсь, мне его поведение давно казалось подозрительным, да все не додумывал свои предположения до конца. А теперь придется им заняться основательно… Кажется, его песенка на этом будет спета. — Максутов бережно сложил письмо и опустил его в карман. — Спасибо, Сергей, за услугу. Негодяй сегодня же будет арестован. А теперь… вам пора трогаться. Все готово?

Сергей вскинул на плечи вещевой мешок, проверил пистолет:

— Кажется, все!

Он обвел глазами бревенчатую избушку, в которой провел несколько дней свободной и спокойной жизни, потухший костер, сдержанно шумящие березы и ольхи, заметил затуманенные глаза Маши.

— Я вас провожу, — спохватилась Маша, поспешно вбежала в избушку и схватила ружье.

— Попрощаемся, Дмитрий! — сказал Сергей. — Когда еще свидимся…

Друзья обнялись.

Что-то сдавило Сергею горло, он легонько оттолкнул от себя Максутова и, не оглядываясь, зашагал вслед за Гордеевым и Машей.

— Прощай, друг мой! Счастливого тебе пути! Максутов долго еще смотрел вслед Сергею, и сердце его сжималось от боли. Потом подошел к коню, потрепал его по шее и принялся отвязывать поводья.

— Подождите, капитан! Куда вы так торопитесь! — неожиданно раздался негромкий голос.

Максутов обернулся. Поднявшись из травы, к. нему приближался Лохвицкий. В правой руке он держал пистолет. Черный глазок дула смотрел Максутову в грудь.

Максутов протянул руку за своим пистолетом, но резкий голос Лохвицкого остановил его:

— Не шевелитесь, или я вынужден буду стрелять!

— Та-ак, — медленно проговорил Максутов, собираясь с мыслями. — Что вам угодно?

— Отдайте мне письмо, что вам передал государственный преступник Оболенский.

— Какое письмо? О чем вы говорите?

— Э-э, бросьте, капитан! Я отлично все видел. Мы теперь с вами вроде собратья по несчастью. Вы сообщник беглого каторжника, я… в некотором роде… тоже в неловком положении… Так что, полагаю, нам лучше не ссориться. — Лохвицкий хрипло засмеялся: — Пойдемте-ка на мировую. Я никому не говорю, что вы устроили побег каторжнику, а вы за это возвращаете мне письмо. И мы квиты. Вспомните, что вам угрожает военный суд за измену.

Кровь бросилась Максутову в лицо:

— Предатель! Я не боюсь ваших угроз! Максутов шагнул вперед, и рука вновь потянулась за пистолетом.

Лохвицкий отпрянул назад и выстрелил. Максутов схватился за грудь, сделал несколько шагов и упал на траву. Испуганный конь шарахнулся в сторону.

Лохвицкий провел ладонью по лицу, потом, обойдя вокруг Максутова, наклонился над ним и стал поспешно шарить в карманах. Руки его дрожали. Наконец письмо нашлось. Лохвицкий пробежал его глазами и хотел было порвать, но тут он почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Он вскочил и заметил за кустами Машу. Она быстро сорвала с плеч ружье.

— Что тебе надо, девка? — бешено крикнул Лохвицкий, делая шаг навстречу Маше.

— Не шевелитесь, стрелять буду!

— Рехнулась ты! Я не грабитель, я чиновник при губернаторе. Видишь, капитан из пистолета себя застрелил.

— А письмо зачем вынимали?

— Какое письмо?

— А то, что в руке! Бросьте его на землю!

— Опомнись, глупая девка!

— Буду стрелять, попаду в глаз без промаха! Кладите письмо!

— Ну, постой, я на тебя управу найду… — пятясь, забормотал Лохвицкий.

В этот момент раздался слабый стон Максутова.

— Вы живы, сударь? — Маша бросилась к Максутову, наклонилась над ним.

Этим воспользовался Лохвицкий. Он ринулся в овраг и скрылся в густом кустарнике. Маша бросилась было за ним, но ее остановил голос Максутова, к которому вернулось сознание:

— Люди! Кто здесь?

— Это я, сударь, Маша!

— Где Лохвицкий?

— Убежал.

— Помоги мне… Жжет… тяжко… — Максутов попытался расстегнуть мундир, но снова впал в беспамятство.

— Что с вами, сударь? Очнитесь! — с испугом закричала Маша.

Но Максутов лежал без движения.

Тогда девушка расстегнула ему мундир, увидела кровоточащую рану и кинулась в избушку. Она вынесла чистый рушник, туго перевязала Максутову грудь, потом осторожно приподняла раненого и понесла в избушку.