Клава Назарова

Мусатов Алексей Иванович

Часть третья

 

 

Старшая вожатая

Вечером, как обычно, Евдокия Фёдоровна поджидала дочерей.

Первой вернулась младшая — Лёля. Она быстро вошла в комнату, бросила на кровать жакетку, сдёрнула косынку с головы и призналась, что очень голодна. На курсах сегодня сумасшедший день — экзамены, и она так замоталась, что не успела даже пообедать.

— Сейчас ужинать будем, — заторопилась мать. — Только вот Клашу дождёмся. И куда она запропастилась? Не видела её?

— Видеть не видела, но адресом не ошибусь. Где же ей быть, как не в школе! — Лёля усмехнулась. — Всё со своими пацанами возжается…

Лёля умылась и, вытирая полотенцем лицо, со смехом продолжала:

— Клашка у нас совсем знаменитая стала. Куда ни пойдёшь, всюду спрашивают: «Вы сестра Клавы Назаровой? Старшей пионервожатой?» Вот уж не думала, что такая честь вожатым.

— Да, да, — закивала головой Евдокия Фёдоровна. — И меня ребятишки зовут «мать пионервожатой».

Внизу хлопнула входная дверь. Деревянная лестница заскрипела под торопливыми шагами.

— Клава, — догадалась мать и с досадой подумала: «И что за коза-дереза? Лёля помоложе её — ходит строго, степенно, а эта всё песенки поёт да через ступеньки скачет. А ведь совсем уж невеста».

В комнату вбежала Клава. Невысокая, плотно сбитая, смуглая, темноглазая. Тёмные косы облегают крутой чистый лоб. На Клаве чёрная юбка клёш, белая кофточка, на затылке расшитая узбекская тюбетейка.

— Почему не ужинаете? — удивилась Клава. — А вдруг я бы ещё задержалась…

— Тогда сестру старшей пионервожатой поминай как звали. Умерла бы с голоду, — фыркнула Лёля.

— Не пугай, сестрица. Желаю тебе сто лет жизни. Мама, корми Лёльку скорее. Смотри, какая она у нас худая.

Поддразнивая друг друга, сёстры принялись помогать матери собирать на стол.

А мать, глядя на дочерей, невольно задумалась. Шутки шутками, а надо им и о себе подумать. Какой уж год они без передышки живут, а она вроде как на пенсии у них. И всё это по милости дочек, особенно старшей, Клавы. А случилось это так.

Муж Евдокии Фёдоровны вернулся после первой мировой войны с тяжёлым ранением, да так и не оправился от него. Долго болел и умер. Пришлось Евдокии Фёдоровне ходить по чужим людям — мыть полы, шить, стирать бельё. Потом она устроилась уборщицей в хлебный ларёк.

Как ни трудно жилось Назаровым, но всё же дочки пошли учиться, и мать делала всё, чтобы они не отстали от других и дотянули до десятого класса.

Но Клава с Лёлей видели, что мать у них совсем уже старая и больная: она еле передвигала отёкшие ноги, с трудом поднималась по лестнице, плохо спала по ночам.

Дочери принялись уговаривать мать оставить работу.

— Как можно? — возражала Евдокия Фёдоровна. — Всю жизнь работала. И вдруг на покой… Несподручно мне это. Да и на службе я, не отпустит меня заведующий. Строгий он.

— Нет, вы только подумайте! — засмеялась Лёля. — Мама на службе!.. Государственный человек… незаменимая уборщица.

— Какой же тут смех может быть! — обиделась мать. — Когда в ларёк свежий хлеб привозят, я всегда на разгрузке работаю. Зачем же покупателя задерживать? Наш магазин на первом счету в городе, хоть кого спроси…

Клава отвела мать в больницу, получила справку о состоянии её здоровья, затем отправилась к «строгому» заведующему и от имени матери подала ему заявление об уходе с работы.

Вскоре незаменимую уборщицу отпустили из ларька, и она, как говорили соседи, перешла на «домашнюю пенсию».

Только изредка, когда Евдокии Фёдоровне становилось уж очень тоскливо без работы, она тайно от дочерей шла в хлебный ларёк и помогала продавцам разгружать хлеб с подводы.

— Вы мне, дочки, вот что скажите, — ворчливо заговорила мать. — Едете вы со мной на лето в деревню или нет? — И она принялась расписывать прелести летнего отдыха в деревне. В Сошихине, километрах в сорока от города, у них есть родственники. Назаровы поселятся в деревенской избе, будут пить молоко, ходить за ягодами, за грибами. Захочется — можно поработать в колхозе, народ там радушный, хозяйство крепкое, трудодень хлебный. — Так как, дочки?

— Я, мама, уже сказала тебе, — ответила Лёля. — Как только с экзаменами разделаюсь — на всё лето в деревню закачусь. Приеду оттуда сдобная, пышненькая, с ямочками на щеках, как вот у Клашки. — И она лукаво покосилась на сестру.

— Ну как, поедем? Ты хоть от своих озорников отдохнёшь немного…

Как Лёля ни любила сестру, она не могла понять её привязанности к детям.

Закончив десятилетку, Клава уехала в Ленинград и поступила в Институт физической культуры имени Лесгафта.

Но проучилась всего лишь год: дома трудно жилось матери и сестрёнке, надо было им помогать.

Клава вернулась в родной город и в той же школе имени Ленина, в которой училась сама, стала работать старшей пионервожатой.

Работа с пионерами казалась Лёле слишком уж несерьёзной и беспокойной профессией. Ребята ходили за своей пионервожатой по пятам, не давали ей ни минуты покоя, одолевали бесчисленными вопросами, неотложными делами, секретами, тайнами. Лёля постоянно видела сестру в окружении ребятишек, которые шумели, галдели, о чём-то спорили.

«У меня бы от такой жизни голова вспухла. Сбежала бы я куда глаза глядят», — думала обычно Лёля.

Сейчас она с жаром принялась уговаривать сестру поехать в Сошихино.

Евдокия Фёдоровна с надеждой и тревогой смотрела на старшую дочь.

Клава, опустив глаза, молчала.

— Да нет, не поедет она, — со вздохом сказала мать. — Вижу, не зря молчит.

— Это почему? — удивилась Лёля.

— Она с ребятами в лагерь едет… Начальником… На всё лето…

— Правда, Клаша?

— Правда, — кивнула сестра. — Сегодня в райкоме утвердили. Мама, а откуда тебе это известно?

— А почему бы мне и не знать? — усмехнулась Евдокия Фёдоровна. — Ты же у всего города на виду. Ребятишки каждый твой шаг знают. Заболела ты, отлучилась куда, встретилась с кем — всё известно. Сегодня пошла я на реку бельё полоскать, а мальчишки с камней рыбу удят. Ну и разболтались они между собой. «Ты куда в пионерский лагерь едешь?» — спрашивает один. «На Горохове озеро», — отвечает другой. «А я в Рубилово». — «На Гороховом лучше». — «И совсем не лучше. Знаешь, кто у нас начальником лагеря будет? Сама Клава Назарова. С такой не заскучаешь. В палатках будем жить, в походы пойдём…» Вот ведь как почта у ребят работает. Наверное, раньше твоего узнали, что ты начальником станешь. Наслушалась я мальчишек да так расстроилась, что Лёлькину сорочку в реку упустила.

— Это какую? — встревожилась Лёля.

— Да голубенькую, с прошивкой.

— Ну, Клашка, — погрозила сестра, — я тебе этого не прощу. То голодом меня моришь, теперь ещё по миру голой пустишь.

— Ладно, бери мою сорочку, — примирительно сказала Клаша и обратилась к матери: — Ну зачем же расстраиваться? Я ведь не первый год в лагерь еду…

— Исход-то какой-нибудь должен быть. Ты уже не девчонка, а для людей всё «Клава» да «Клаша». Бегаешь, скачешь, в прятки с мальчишками играешь. А по годам вроде уж невеста на выданье.

— Да где там невеста! — фыркнула Лёля. — Разве пионеры её отпустят куда… Они же Клашке проходу не дают. Как кто пойдёт домой её провожать, а ребята следом. Идут, ревнуют. Одного ухажёра зимой даже снежками закидали. Да нет, быть Клашке старой девой-вековухой.

— Хватит об этом, — нахмурилась мать. — Села на своего конька… поехала. — И она с нежностью посмотрела на старшую дочь. И какая только сила привязывает её к ребятам?..

На лестнице послышались шаги, потом раздался осторожный стук в дверь.

Евдокия Фёдоровна выглянула в сени.

На лестничной площадке стояли пять или шесть мальчишек.

— Вы зачем это на ночь глядя? — недовольно спросила Евдокия Фёдоровна.

Мальчишки переглянулись и вытолкнули вперёд приземистого вихрастого паренька лет тринадцати, с облупившимся носом, в обтрёпанных штанах.

Евдокия Фёдоровна узнала: это был тот самый мальчишка-рыболов, который рассказывал на берегу реки, что начальником Рубиловского пионерлагеря будет сама Клава Назарова.

— Нам бы Клашу, — неуверенно сказал мальчишка.

— А может быть, Клаву Ивановну? — поправила Евдокия Фёдоровна.

— Да, да, Клаву Ивановну, — торопливо согласился мальчишка. — Нам спросить надо…

В сени вышла Клава.

— В чём дело, ребята?

— Клава Ивановна, — обратился к ней вихрастый мальчишка с облупленным носом, кивая на своих приятелей. — Мы вот все из Рубиловского лагеря. А вы у нас начальником будете. Так мы спросить хотим. Военные походы у нас будут?

Клава вгляделась в мальчишку — это был Петька Свищёв, сын школьной уборщицы, беспокойное и неугомонное существо.

— Думаю, что будут.

— Так мы, Клава Ивановна, оружие захватим.

— Оружие?

— У нас тайный склад. Винтовки со штыками, пулемёт. Пушка на колёсах. Мы всё сами сделали.

— Пулемёт… пушка, — прыснула в кулак Лёля. — Ох, вояки! Так это вы вчера шум подняли? Всех коз на пастбище трещотками перепугали? Вот уж хозяйки ругались…

Петька отвёл глаза в сторону: рассказывать о вчерашнем бесславном военном сражении совсем не входило в его планы.

— А кто у вас начальник оружейного склада? — с серьёзным видом спросила Клава.

— А… а у нас нет начальника, — признался Петька. — Просто всё у меня под крыльцом лежит.

— Так вот, Петя. Назначаю тебя начальником склада. Завтра в двенадцать ноль-ноль доставишь всё оружие к райкому комсомола.

— Есть доставить в двенадцать ноль-ноль, — с готовностью согласился Петька, довольный тем, что история с козами забыта.

— А сейчас отбой! И по домам спать! — приказала Клава, подталкивая пионеров к выходу. — Завтра едем в лагерь.

Ребята ушли.

— Ну вот и начинается весёлое лето, — засмеялась Лёля, — захороводят они тебя, товарищ старший пионервожатый.

Клава только улыбнулась.

 

За советом

К атаке всё было готово. Замерли в окопах бойцы, чтобы по первому сигналу перескочить через бруствер, замаскированный зелёными ветками, и начать короткими перебежками продвигаться вперёд. Изготовились к бою пулемётчики, заняла свои места орудийная прислуга.

В небо взвилась зелёная ракета — сигнал атаки. Рядом, почти над самым ухом, затрещал пулемёт. Мощно, в один голос, бойцы закричали «ура»…

Подхватив этот крик, боец Сушков с винтовкой наперевес перескочил через бруствер, ринулся в атаку и… проснулся.

На тумбочке оглушительно трещал никелированный будильник: словно застоявшись за ночь, он сейчас так неистово, взахлёб трезвонил, что даже весь содрогался и, казалось, вот-вот свалится с тумбочки.

Федя выскочил из-под тёплого одеяла и остановил будильник.

Из-за перегородки выглянула беспокойная тётя Лиза, сестра Фединой матери, жившая в одном доме с Сушковыми.

— Ну и спишь ты не по-людски, Феденька, — упрекнула она. — То команды подаёшь, то «ура» кричишь… Совсем тебя заворожило это военное училище — днём и ночью о нём бредишь.

Тётя Лиза выглянула в окно.

Солнце только ещё поднималось над крышами домов, пастух лениво гнал коз на пастбище, на траве лежала обильная сизая роса.

— Спи, Фёдор. Ещё рано. Сегодня в школу не бежать — ты теперь вольный казак.

Тётя Лиза ушла на кухню.

Федя юркнул под одеяло и блаженно улыбнулся.

В самом деле, он теперь вольный казак. Экзамены за десятый класс сданы, в школу ходить не надо. Ни звонков, ни уроков — полная свобода. Хорошо! Можно вволю отоспаться, пошататься с дружками по городу, заняться фотографией, радиоделом или «нажать» на кино — смотреть, например, по три картины в день: одну в детском парке, вторую в летнем саду, третью в военном городке.

Неплохо, наконец, посидеть с удочками на Великой и доказать этому «морскому волку» Сашке Бондарину, что он не такой уж незадачливый рыболов, как тот изображал его на школьном вечере самодеятельности.

На этом Федя и остановился. Сейчас он знатно отоспится, а потом займётся рыболовной снастью.

Но сон не шёл. Видимо, сказывалась привычка просыпаться чуть свет, нажитая за дни подготовки к экзаменам. Федя рывком сбросил одеяло, вскочил с постели и быстро оделся.

«Солдат встал и пошёл», — вспомнил он суворовское изречение. Сделал перед окном несколько приседаний, потом выбежал в огород к турнику и принялся подтягиваться на железной высветленной руками трубе.

Вдруг Федя услышал за спиной негромкий голос: «Восемь… девять…» — оглянулся и сорвался с турника. Под раскидистой яблоней, уперев в землю лопату, стоял отец, Матвей Сергеевич. Он был в нижней рубахе, волосатая сильная грудь обнажена, на литых, обнажённых по локоть руках перекатывались тугие мускулы. В густых белёсых усах пряталась добродушная усмешка.

— Ну зачем ты, папа, считаешь? — растерянно воскликнул Федя, дуя на покрасневшие ладони.

— Девять раз подтянулся. Маловато, прямо скажу.

— Так я бы и больше мог. Это ты меня сбил…

— Не знаю, не знаю, кто кого сбил. А только девять раз маловато для военного человека.

Отец снисходительно относился к увлечению сына военным делом, и в душе он надеялся, что с годами оно пройдёт. Сам он за свою жизнь навоевался досыта, был изранен и исколот в двух войнах, знал, как нелегка военная служба. А Федя с детства был слабым, болезненным мальчиком.

Трудно сказать, как это получилось, что Федя с малых лет увлёкся военным делом. Может быть, это шло от военных, которых много находилось в Острове — город был пограничным. Федя часто видел их на улицах, на ученьях, на стрельбищах. Подражая им, Федя ходил в детстве в гимнастёрке, носил на голове старую командирскую фуражку отца, любил нацеплять на себя ромбики, красноармейские звёздочки, бумажные ордена.

Уже в восьмом классе Федя твёрдо решил, что после школы пойдёт в военное училище.

В огород, через дыру в изгороди, пролез Борька Капелюхин, Федин одноклассник.

— Слушай, Сушков-Суворов! Победа! Виктория! — заговорил он гулким внушительным баском, перешагивая через грядки с клубникой и на ходу не забывая срывать красные, спелые ягоды, которые сами просились в рот.

— Виктория, говоришь? Ошибаешься, парень. Плохо в сортах разбираешься… А тебе бы пора, — ухмыляясь, сказал Матвей Сергеевич, намекая на пристрастие Капелюхина к ягодам из чужих садов и огородов.

— Здравствуйте, Матвей Сергеевич! — заметив Фединого отца, в замешательстве поздоровался Капелюхин и бросил выразительный взгляд на Федю, что должно было означать: есть новости, надо срочно поговорить.

— Здравствуй, здравствуй… — ответил Матвей Сергеевич, подозрительно поглядывая на ребят. — Так что же у вас за победа-виктория? Или посекретничать надо? Сделайте одолжение… могу и уйти.

— Да нет, какие там секреты, — остановил Федя отца и обратился к Капелюхину: — Чего там, Борька, говори…

Капелюхин привык видеть в каждом простом деле что-то необыкновенное и сообщать об этом другим только наедине и по секрету, поэтому сейчас заговорил без особого подъёма.

Вчера он был в горвоенкомате. Там уже получили разнарядку в военные училища. Скоро будут выдавать направления. Есть места и в Ленинград: военно-инженерное училище и морское. А это то самое, что им нужно.

— Наши заявления уже разобрали, и мы допущены к медицинской отборочной комиссии, — сообщил Капелюхин. — Комиссия послезавтра. Ты готов?

— Как? Ты уже подал заявление? — с изумлением спросил у сына Матвей Сергеевич. — И ничего не сказал дома?

— Понимаешь, папа, — краснея до ушей, признался Федя, — говорили, что будет очень мало мест. Вот мы с Борькой и поторопились…

— Та-ак! — задумчиво, с ноткой обиды протянул отец. — Самостоятельный человек, значит, сам с усам… Ты не думай, сынок, что я против военной профессии. Дело это важное, почётное. Да вот здоровьишко у тебя не того…

— Но я же тренируюсь… — начал было Федя, но его перебил Капелюхин.

Чувствуя, что стеснительный и немногословный приятель ничего больше не скажет, он поспешил Феде на выручку:

— Вы знаете, Матвей Сергеевич, он как Суворов в молодости. Закаляет себя с ног до головы. Его ребята так и зовут: Сушков-Суворов. И знаете, какие сдвиги: раньше Федя воды боялся, а теперь Великую пять раз без передышки переплывает. А в футбол как режется! И в нападении может, и в защите. Его уже в сборную юношескую сманивают…

— А что, Суворов тоже в футбол резался? — Матвей Сергеевич неприязненно покосился на Капелюхина и обратился к сыну: — Я так считаю, комиссия своё слово скажет. Придётся тебе всё-таки подумать о гражданской профессии. Передохни за лето, собери документы, прикинь, что тебе больше по душе. Вот так-то, сынок, подумай.

— Подумаю, папа, — растерянно отозвался Федя.

Отец ушёл. Капелюхин присел у грядки, бросил в рот несколько краснобоких ягод и неодобрительно покосился на Федю.

— Ты что же, вспять пошёл? Отбой даёшь? Эх ты, Сушков-Суворов!

— Совсем не вспять… Просто сказал, «подумаю», — с досадой сказал Федя.

И в самом деле, подумать было о чём. Отец плохого ему не пожелает. Он сам был военным человеком, участником двух войн, знает, какие крепкие и выносливые люди требуются в армии.

Да вот ещё бабка с тёткой тревожатся. Сколько бессонных ночей провели они над Федей, когда он болел ангиной или гриппом. Они постоянно твердят, что Федя должен пойти учиться на врача или на учителя. Работа, мол, тихая, сквозняком не продует, ног не натрудишь — как раз по Фединому здоровью.

Может, они и правы, как знать? С кем бы это посоветоваться, получить твёрдый ответ: куда пойти после школы, как жить дальше.

Может быть, сходить к Саше Бондарину? Слов нет, Саша закадычный друг, готов помочь в любом деле, но насчёт военного училища он, пожалуй, не советчик.

Нет, лучше всего сходить к Клаше Назаровой.

И с чем только Федя не обращался к старшей вожатой! К ней можно было прийти с любым вопросом. Мальчишеские радости и огорчения, обиды и замысловатые вопросы, необузданные фантастические планы и жалобы на обидчиков — всё умела выслушать и понять вожатая Клаша. Она никогда не говорила: «не могу», «занята», «приди завтра». У неё всегда находилось время для задушевного разговора. К Клаше можно было в любой час прийти домой, остановить на улице, вызвать с собрания или из клуба…

После завтрака Федя направился на Набережную улицу к Назаровым.

В комнате за швейной машинкой он застал одну лишь Евдокию Фёдоровну. От неё Федя узнал, что Клава вот уже неделю назад уехала в Рубилово начальником пионерлагеря и не будет в городе до осени.

Тогда Федя решил поехать в Рубилово — это не так уж далеко, всего каких-нибудь двадцать километров от Острова. Кстати, на днях в школе выпускной вечер десятиклассников, и Федя пригласит на него Клашу Назарову. Разве может вечер обойтись без старшей вожатой, когда там соберётся более сорока ребят и девчат — бывших Клавиных пионеров!

Не заходя домой, прямо от Назаровых, Федя отправился в Рубилово. Дорога проходила мимо дома Бондариных: Федя, на минуту остановился и подумал, что хорошо бы позвать в Рубилово Сашку. Они уже не виделись несколько дней, да и идти вдвоём куда веселее. Но потом Федя вспомнил, какой острый язычок у его друга. Узнает, что он идёт за советом к Клаше, и высмеет. Мол, выпускник, взрослый человек, а всё ещё бегает до няньки-вожатой… Нет, лучше уж Федя пойдёт один.

Он выбрался на загородное шоссе. День был тихий, спокойный, солнце пряталось за облаками. В поле узорчатым ковром зацветал клевер, сочно зеленели посевы льна-долгунца, гордость островских колхозов. Вдали синел лесок, и там начинались торфоразработки.

Федя прошёл несколько километров. Солнце выглянуло из облаков, и начало припекать. «Каких-нибудь двадцать километров» оборачивались долгой и трудной дорогой.

По шоссе то и дело пробегали грузовики, гремя и лязгая на крупных булыжниках. Федя остановился на повороте дороги, дождался очередной машины и, когда та замедлила ход, уцепился за задний борт, подтянулся на руках и полез в кузов. Неожиданно на выбоине машину сильно тряхнуло, и Федя наверняка свалился бы на шоссе, если бы чьи-то здоровые руки не схватили его за плечи и не втащили в кузов.

— Вот гонит, дьявол! — выругался Федя. — Спасибо, дядя…

— На здоровье, тётя… — раздался знакомый голос.

Федя поднял глаза и узнал Сашу Бондарина. Он смотрел на него с лукавой ухмылкой.

— Сашка? — удивился Федя. — Куда это ты?

— Да вот… вроде тебя на грузовике катаюсь, — уклончиво ответил Саша. — А ты куда путь держишь?

— Я… я в Рубилово, — запнувшись, признался Федя. — Клаву Назарову на выпускной вечер пригласить надо. Меня директор школы просил.

— Вот и меня директор просил, — помолчав, сказал Саша и отвёл глаза в сторону.

Федя недоверчиво покосился на приятеля: нет, здесь что-то не то.

Неожиданно на крутом повороте грузовик занесло, и Саша всем телом навалился на Федю.

— Ну и дорожка! — буркнул он, с трудом оторвавшись от приятеля.

— Слушай, — решил схитрить Федя, — а зачем нам обоим трястись по такой дороге? Пусть кто-нибудь один едет в Рубилово.

— Можно и одному, — согласился Саша. — Ты слезай, а я уж как-нибудь доберусь.

— Почему же мне слезать? — удивился Федя. Он хотел было предложить кинуть жребий, но сдержался: кто знает, чем это может кончиться? А ему так надо увидеть Клашу!

И тогда Федя решил переменить тему разговора. Он сообщил, что в горвоенкомате в ближайшие дни можно будет получить направление в военные училища, в том числе и в ленинградские.

— Ну и что? — притворившись непонимающим, переспросил Саша.

— Как — что? У тебя уже память отбило? Мы о чём с тобой договаривались? Кончим десятилетку — и прощай, Остров! Поступаем в военные училища. Послушай, — принялся уговаривать Федя, — нам же счастье само в руки лезет. Поедем в Ленинград. Я в военно-инженерное поступлю, ты в военно-морское. Учимся в одном городе, выходные дни проводим вместе, ходим в театры, в музеи… Вот это дружба! Ты только подумай…

— Я уже подумал, — сказал Саша.

Федя махнул рукой: странные всё же вещи происходят на свете! Никто из островских мальчишек, пожалуй, так не увлекался морским делом, как Саша Бондарин. Он отличный пловец и ныряльщик, не раз ходил под парусом на лодке, перечитал великое множество книг о моряках, любил щегольнуть перед ребятами знанием морских терминов. Чуть ли не круглый год Саша ходил в полосатой матросской тельняшке и охотно отзывался, когда его звали «морская душа».

Да и по виду Саша вылитый моряк — плечистый, скуластый, крепко сбитый, с выпуклой бронзовой грудью, с железными мускулами. Казалось, такому только бы и учиться в морском училище. Но Саша, как это ни странно, о военной профессии и думать не желает, собирается поступить в какой-то планово-экономический институт.

— Эх ты, кооператор! — с досадой сказал Федя. — Бывшая морская душа!

Саша нахмурился: отец его заведовал продмагом, и сын не любил, когда кто-нибудь иронизировал над профессией продавца.

— Ты что ж думаешь, жизнь только на военных держится? Воюют год-два, а экономисты, плановики, кооператоры всё время нужны. Помнишь, что Ленин про экономику социализма сказал…

И в какой уже раз ребята азартно заспорили о том, какая профессия важнее. Они горячились, размахивали руками, глушили друг друга цитатами из школьных учебников.

— Ну хорошо, — сдался наконец Саша, когда приятель обвинил его в измене и отступничестве. — Приедем в Рубилово и спросим Клашу. Как она скажет, так и будет.

— А давай спросим! — запальчиво согласился Федя и тут только сообразил, что Сашка, как и он, едет посоветоваться с вожатой.

 

В лагере

Грузовик довёз Федю и Сашу почти до самого пионерского лагеря.

Прошли под аркой с не успевшей ещё выгореть надписью «Добро пожаловать!», постояли у лагерной линейки с высоко поднятым на шесте алым флагом, заглянули в брезентовые палатки, в лёгкие щитовые домики, где стояли аккуратно заправленные койки. Везде почему-то было безлюдно и тихо.

Заборы, домики, скамейки, постовые грибки только что были покрашены, и в воздухе остро пахло масляной краской.

В конце лагерной территории, под развесистыми берёзами, где стоял самодельный верстак и лежали горы щепы и стружек, ребята заметили сухощавого высокого старика в рабочем фартуке со следами клея и краски.

Федя и Саша узнали старика сразу и поздоровались — это был дядя Никифор, неизменный лагерный сторож, которого они помнили ещё с тех пор, когда сами приезжали на лето в пионерский лагерь.

Не выпуская из рук рубанка, дядя Никифор поверх очков подозрительно посмотрел на ребят.

— Откуда такие? А-а, островские, — узнал он наконец Федю и Сашу. — Чего бродите здесь?

Федя сказал, что они приехали к Клаве Назаровой, и спросил, почему в лагере так тихо и пустынно.

— Гарнизон выбыл в неизвестном направлении, — с важным видом сказал дядя Никифор. — По сигналу боевой тревоги.

— Значит, военная игра? — оживился Федя. — Где, в каком месте?

Старик лукаво усмехнулся.

— Разглашать не положено… сами должны понимать.

— А вы, дядя Никифор, никак, переквалифицировались? — спросил Саша. — Столяром заделались?

— Как тебе сказать? — развёл руками старик. — Я ведь сызмальства столяр и плотник. Только по старости в сторожа подался. А вот Клаша опять меня к старому вернула. Затеяла тут с ребятнёй ремонт в лагере, меня за старшего поставила. «Учи, говорит, Никифор, наставляй молодых строителей». Вот я, как могу, и наставляю — есть тут у меня и столяры, и маляры, и стекольщики. Пойдёмте вот, покажу, чего ребята понастроили.

Сопровождаемые сторожем, Федя с Сашей осмотрели оборудованный пионерами спортивный стадион, беседку-читальню, фанерный домик «фабрики наглядных пособий», мастерские авиамоделистов, судостроителей.

— А теперь на наш зоопарк гляньте! — предложил Никифор, подводя ребят к свежеокрашенному забору.

— Зоопарк?! — удивился Федя.

— А как же! У нас теперь всё по-большому, — пояснил Никифор. — Авиамодельный кружок стал авиационным заводом, кукольный кружок — кукольным театром, живой уголок — зоопарком. И знаете, сколько ребята живности в свой зверинец натащили!..

Федя и Саша прошли за забор, к клеткам. И верно, в клетках сидело немало животных. Были тут и кролики, и рыжий лисёнок, и несколько ужей, и черепаха. Около клеток с деловым видом расхаживал стриженый большеголовый паренёк с повязкой на рукаве «Лаборант зоопарка».

— Скажи на милость — лаборант! — ухмыльнулся Федя.

— А у нас и директор зоопарка есть, и научные сотрудники, — принялся объяснять мальчик. — Мы тут всякие опыты проводим. К нам и ребята из соседних деревень приходят.

— Вот дело поставлено! — подмигнул Федя приятелю. — Сюда бы ещё слона с тигром!..

— А ты не смейся, — сказал Саша. — У ребят и так есть что посмотреть. Когда я в живом уголке работал, так у нас только кролики были. — И он, обернувшись к «лаборанту», принялся расспрашивать, как удалось пионерам поймать хоря и лисёнка, как те чувствуют себя в неволе.

«Теперь Сашку не оторвать», — подумал Федя, зная привязанность своего приятеля к животным и птицам, и потянул его за руку.

— Мы зачем приехали? Пошли Клаву искать!

Саша нехотя поплёлся за Федей. Покинув территорию лагеря, они вышли в поле, заросшее мелким кустарником и изрытое извилистыми оврагами.

«Наверное, здесь и воюют», — подумал Федя, вспомнив, как в его пионерские годы в этих же местах проходили военный игры. На этой стороне оврага обычно располагались «красные», на противоположной — «синие».

«Противники» долго следили друг за другом, высылали разведку, несли службу сторожевого охранения, устраивали засады, ложные атаки. Разведчики должны были проникнуть в лагерь «противника», узнать, где находится штаб, где расположились санитарные дружины, кухня, склад оружия. Потом начиналось общее наступление.

Побеждала в игре та армия, которая больше собрала сведений о «противнике», неожиданнее и скрытнее проникла на чужую территорию и сумела захватить штаб.

Не спеша пробираясь через кустарник, Федя и Саша вышли на небольшую полянку и увидели группу девочек, которые плели из травы и веток какие-то зелёные балахоны.

Саша спросил, не знают ли они, где сейчас находится Клава Назарова.

— Нет, не знаем.

— А это вы зачем плетёте? — Федя показал на балахоны. — Халаты разведчикам? Для маскировки?

Девочки подозрительно покосились на ребят и ничего не ответили.

Приятели пошли дальше и в ту же минуту услышали, как кто-то из девочек сорвался с места и скрылся в кустах.

— Нас, кажется, за чужих принимают, — догадался Саша. — Давай уйдём отсюда… не будем им мешать.

— Да нет, интересно, — возразил Федя. — Посмотрим, как у них игра проходит. — Он вдруг присел за куст и потянул Сашу за рукав. — Гляди-ка!.. Палатка с красным крестом, санитары… Да они же дремлют… носом клюют. Тоже мне вояки… Так их зараз захватить могут.

— Ладно… Не будем им показываться, — шепнул Саша.

Приятели осторожно обошли «санитаров» стороной. Вскоре они заметили за кустом небольшой костёр. Над огнём висели котелки, в них что-то кипело и булькало, и мальчик с девочкой снимали пробу.

— Полевая кухня, — улыбнулся Федя. — Это хорошо придумано. Игра игрой, а всё как на самом деле… — Он потянул носом. — И знаешь, что варят? Грибной суп.

— Ну и нюх у тебя… Как у настоящего разведчика, — удивился Саша.

— А ты как думал? Я в таких играх всегда в разведку ходил. Научился кое-чему.

Неожиданно в кустах негромко свистнула какая-то птица. Ей ответила другая.

— Это не птичьи голоса, — насторожился Саша. — Это, наверное, ребята сигналят…

— Пожалуй! — согласился Федя и вдруг задорно блеснул глазами. — Слушай, давай покажем пионерам класс работы. Проберёмся незаметно мимо всех их застав, дозоров, разыщем штаб. Можем даже знамя унести. А, Сашка? Тряхнём стариной!

— Тоже мне… юный пионер! — отмахнулся приятель. — Извозишься тут в кустах, все штаны порвёшь. Пойдём лучше искупаемся.

И он по пологому склону, заросшему ромашкой и жёлтыми бубенчиками, направился к реке, что блестела в разрывах между кустами.

Федя с недовольным видом пошёл за ним следом.

— Отяжелел, кооператор, — бормотал он. — Штаны ему жалко.

У реки ребята отыскали укромное место, разделись и легли на тёплый илистый берег.

Блаженно щурясь и поворачиваясь к солнцу то спиной, то грудью, Федя вскоре уже забыл свою обиду на приятеля.

— А хорошо бы сейчас пионером заделаться, — мечтательно заговорил он, — в лагере пожить недельки две. Походы, купанье, военные игры… Помнишь, как мы «бой за высоту» проводили… Клаша тогда даже в воинскую часть ходила за консультацией к командиру роты.

— А учебную тревогу ПВХО как устраивали, — отозвался Саша. — Сколько мы тогда взрослых в убежище заперли, часа два до отбоя их держали.

— Ещё бы не помнить! — улыбнулся Федя. — Клаша тогда тоже попалась. Мы её в убежище даже дегазировать стали. Пальто ей прожгли. Вот уж ей от матери досталось!.. А она её успокаивает: «Ничего, мама! Это мои бойцы так постарались! Сейчас учебная тревога, а если на самом деле что случится…»

Воспоминания захватили ребят. Нет, что там ни говори, а хорошо им было в пионерской дружине у Клавы Назаровой. Она была их настоящим другом.

Клава не любила «пионерской говорильни», словесных сборов, а всегда наталкивала ребят на живые, увлекательные дела.

Где только не играли островские мальчишки в футбол: и под окнами школы, на Базарной площади, и в городском парке. И отовсюду их бесцеремонно прогоняли. Клава снарядила отряд «разведчиков», они обшарили город и обнаружили несколько великолепных пустырей. Затем в дружине был создан «добровольный строительный батальон», и на одном из пустырей, за рекой, закипела работа. К строителям присоединились мальчишки из других школ, и к летним каникулам юные любители спорта уже имели свой стадион.

Трудно давались горсовету зелёные посадки в городском парке и на улицах. Беспризорные молодые деревца хирели, чахли, уничтожались.

Но вот за посадки взялись Клавины пионеры. Они создали «зелёный совет», куда вошли ребятишки, старики, женщины, приняли шефство над каждым деревцем и даже провели в Доме пионеров общественный суд над «врагами зелёного друга». В число «врагов» попали пятеро мальчишек, срезавших деревца на луки, и две пожилые тёти, кормившие листьями молодых посадок прожорливых коз.

Впервые в городе после долгих лет забвения Клавины пионеры устроили новогоднюю ёлку. Высокую, сияющую, нарядную, её установили в центре города, и целую неделю вокруг ёлки веселились островские ребятишки.

А сколько неиссякаемой энергии и выдумки проснулось в ребятах, когда Клава познакомила их с гайдаровским Тимуром!

Пионеры пометили красными звёздочками все дома, где проживали семьи красноармейцев, старики, инвалиды и сироты. Затем ребята развернули бурную деятельность: возили на санках воду, кололи дрова, помогали ходить в магазин, копались на огороде.

Пионеры так разошлись, что во дворе у одной из старушек взялись чинить дряхлый, покосившийся сарайчик, но дело кончилось тем, что сарайчик совсем завалился. Пришлось Клаве обратиться к комсомольцам старших классов и с их помощью восстановить старушке её недвижимое имущество.

— Ну хватит! Заговорились мы… — спохватился Саша. — Давай купаться!

Приятели, разбежавшись, бросились в воду и поплыли наперегонки. Потом они ныряли, доставали со дна реки чёрную, как дёготь, грязь, забрасывали ею друг друга, схватывались бороться и, наконец, наглотавшись воды, выбрались на берег.

— А ты ничего стал плавать, — снисходительно похвалил Саша приятеля. — Клаше спасибо скажи, это она тебя научила. Помнишь, как ты от воды шарахался?..

— Было дело, — согласился Федя. — А ты не забыл, как в спортзале через кобылу прыгать боялся? Разбежишься, покраснеешь — и стоп машина, заело. Клава тогда с тобой тоже помучилась.

Неизвестно, сколько бы ещё времени ребята предавались воспоминаниям, как вдруг Саша спохватился:

— Погоди! А где наша одежда?

— Как — где? — удивился Федя. — Мы вот здесь её положили… у кустика.

— Не дурачься, Федька. Куда ты её запрятал?

— Да не подходил я к ней, — обиделся Федя. — Мы же вместе с тобой купались.

— Руки вверх! — раздался глуховатый голос. Федя и Саша оглянулись.

Шагах в пяти стоял небезызвестный ребятам Петька Свищёв и целился в них из лука.

— Ну, ну, — нахмурился Саша, подаваясь вперёд. — Не балуйся!

— Ни с места! — предупредил Петька и махнул рукой.

В ту же секунду из-за кустов выскочило с десяток мальчишек с красными ленточками на груди. В руках они сжимали еловые шишки. Такие же шишки топорщились у них в карманах и за пазухой.

— Ну вы, мальцы! — строго сказал Федя. — Поиграли и хватит. Давайте нашу одежду.

— Она уже в штабе, — сообщил Петька. — А теперь мы и вас туда доставим.

— Нет, ты видал? — возмутился Федя. — Тоже мне вояки! За «синих» нас приняли.

— Я ж тебе говорил, — шепнул Саша приятелю. — Выследят они нас. — И он примиряюще обратился к Петьке — Слушай, мы же не играем… И не «синие» мы и не «красные». Мы к Клаве Назаровой пришли по делу. Ну, принеси нам одежду, будь друг.

— Кто вас знает, зачем вы здесь, — буркнул Петька. — Ходят тут, высматривают… А может, вы… Да что там говорить много, пошли в штаб! Там разберутся.

— Слушай, Свищ, я тебе сейчас навешаю! — пообещал Федя.

Петька кинул быстрый взгляд на свою команду. Пионеры достали из карманов ещё по нескольку шишек и принялись окружать приятелей.

— Ладно, не хорохорься! — удержал Саша Федю за руку. — Ещё шишками закидают. Пошли лучше с ними… Всё равно нам одежду выручать надо. — И он, ухмыльнувшись, поднял руки. — Глаза завязывать будете?

— Можете так идти, — разрешил Петька.

Поводив Федю с Сашей изрядное время по кустам, Петькина команда наконец доставила их в штаб.

В брезентовой палатке, замаскированной зелёными ветками, находилось всё воинское начальство «красных». Здесь же была и Клава.

Петька доложил о поимке неприятельских разведчиков.

И когда он, получив благодарность за смелость и находчивость, вышел из палатки, Клава залилась таким озорным смехом, что даже строгие, сосредоточенные командиры «красных» заулыбались.

— Да вы… вы прямо находка для нас, — говорила она сквозь смех Феде и Саше. — И бдительность ребята сумели проявить, и смекалку, и смелость. Это, пожалуй, самая удачная операция в сегодняшней игре. И откуда вы только появились так кстати?

— А мы, Клаша, за тобой, — сконфуженно признался Федя. — Завтра выпускной вечер в школе. Тебя ждут все…

— И ещё одно дельце есть, — сказал Саша. — Поговорить бы надо.

— Обязательно поговорим. Вот только военная игра закончится, — кивнула Клава. — А пока одевайтесь и посидите здесь.

 

Варя Филатова

Оставив лагерь на своего заместителя, Клава добралась с попутной машиной до города, зашла домой, переоделась и отправилась на выпускной вечер.

Вот и школа. Окна распахнуты, из классов доносятся голоса, взрывы смеха, в пионерской комнате репетируют оркестранты. Входная дверь почти не закрывается. С букетами цветов стайками влетают в неё разнаряженные девушки. Чувствуя себя в новых костюмах неловко, стеснённо, протискиваются в дверь юноши. Улыбаясь и любезно уступая друг другу дорогу, чинно входят родители.

И кругом вездесущие мальчишки младших классов, для которых выпускной вечер, пожалуй, более важное событие, чем для самих выпускников. Они липнут к окнам, гроздьями нависли на ограде, толпятся у входной двери, и кое-кто из особенно предприимчивых уже успел проскользнуть внутрь здания. Но проходят считанные минуты, и школьный сторож Ерофеич, «второй директор», как его зовут ребята, бережно, но твёрдо выпроваживает предприимчивых на улицу.

— Каждому овощу своё время! — назидательным тоном говорит он. — И правила арифметики надо помнить. Ежели ты в третьем классе, то приходи на выпускной вечер через семь лет, а ежели в четвёртом — то через семь минус единица.

Клава невольно улыбнулась: как ей всё это памятно!

Совсем недавно и она вот так же, с волнением прижимая к груди букет полевых цветов, вместе с подругой Варей Филатовой входила в эту самую школу на выпускной вечер.

Так же играла музыка, чинно входили в дверь выпускники, тщетно рвались в школу мальчишки младших классов.

«Интересно, пригласили Варю на выпускной или нет?» — подумала Клава. Не входя в школу, она повернула обратно и направилась к подруге, — какой бы праздник ни был, Клава не умела проводить его без Вари.

Варя Филатова жила в маленьком деревянном домике недалеко от школы. Клава привычным жестом нащупала щеколду в двери, миновала полутёмные сени и вошла в комнату.

Варя в лёгком цветастом халатике сидела на корточках и мыла в большой оцинкованой ванне двухгодовалую дочку. Пухлая розовая девочка со смешными завиточками волос на затылке невозмутимо занималась своими делами: то погружала в воду целлулоидного жёлтого утёнка, то энергично шлёпала ладошкой по воде или начинала барабанить погремушкой о жестяную стенку ванны.

— Ой, Олюшка! Купается! — вскрикнула Клава. — Дай я её потискаю…

Она сбросила с себя лёгкую жакетку и, встав на колени рядом с Варей, потянулась к девочке.

— Как это — потискаю? — Варя с деланной строгостью отстранила подругу. — Что она тебе, игрушка резиновая? Олечка у нас человек живой, самостоятельный. Правда, доченька?

Оля, как видно, вполне согласилась с матерью, издала какой-то воинственный клич и так резво ударила ладошкой по мыльной воде, что облила Клаве новую юбку.

— Вот это по-нашему, — улыбнулась Варя и, окатив девочку тёплой водой из кувшина, скомандовала Клаве: — Назарова, работай!

Схватив со стула сухую махровую простынку, Клава приняла на руки мокрую, скользкую девочку и принялась растирать её сбитое, упругое тельце.

— Ой, Олюшка! Лапушка моя, колосочек!

— Слушай, Клава, ты три да знай меру, — остановила Варя, ревниво следившая за подругой. — И, пожалуйста, без этих спортивных захватов.

— Да нет… Я нежненько, — продолжала ворковать Клава. — Пухленькая моя, сдобочка. Я ж тебя сто лет не видела!

— Сто не сто, а с месяц не видела. Да и меня тоже, — с лёгким упрёком заметила Варя.

— Неужто с месяц? — всполошилась Клава. — Время-то как летит. Совсем я закружилась. Конец года, экзамены у ребят, сборы в лагерь…

— А когда у тебя по-другому было? — усмехнулась подруга. — Помнишь, в школе ещё обижалась: «И почему это в сутках только двадцать четыре часа…»

— Это правда, не хватает мне времени, — вздохнула Клава, передавая девочку Варе. — А ты как живёшь?

— Живу, не тужу, — сдержанно ответила подруга. — Отработаю своё в типографии да поскорее домой, к ней вот. — Она влюблённо прижалась к дочке лицом.

— А он как? Пишет? — осторожно спросила Клава, показав глазами на стену, где обычно среди других фотографий висела карточка смазливого молодого человека, Вариного жениха. Но сегодня фотографии не было.

— Он бы писал, да, видно, чернила высохли, — невесело усмехнулась подруга. — Как это поётся: «Мил уехал, мил оставил мне малютку на руках…» Да и не нужны мне его письма, раз у человека сердце засохло. Проживу и без него…

Клава с тревогой покосилась на подругу: рослая, стройная, большеглазая — такую бы только и любить! А вот надо же: человек два года ходил влюблённым, а потом, испугавшись ребёнка, скрылся из города.

Зная, как подруге тяжело вспоминать о своём незадачливом увлечении, Клава постаралась переменить тему разговора и пригласила Варю на выпускной вечер в школу.

— Ты вожатая, почти что педагог, а мне-то зачем туда? — отказалась Варя.

— Обязательно пойдём, — загорелась Клава. — Учителей встретим, бывших своих пионеров… Повеселимся, наконец потанцуем… Ведь не старуха же ты…

— Погоди, — вспомнила Варя. — Так Олечку же не с кем оставить. Мама в город ушла.

— Вот и неправда, — засмеялась Клава. — Тётя Поля на огороде морковь пропалывает, сама видела. — Она выскочила за дверь и вскоре привела Варину мать.

— Иди, дочка, раз надо, иди, — сказала тётя Поля. — Клаша говорит, что вы и так опаздываете.

Покачав головой, Варя принялась одеваться.

 

В дорогу

Когда подруги пришли в школу, выпускной вечер ещё не начинался.

Председатель комиссии по проведению вечера Дима Петровский, высокий подтянутый юноша в костюме спортивного покроя, в галстуке необычной расцветки, с тщательно уложенными волосами, с видом заправского распорядителя встречал выпускников и их родителей. С галантной учтивостью он сопровождал родителей на второй этаж: мужчинам в ожидании вечера предлагал почитать газеты или сыграть в шахматы, женщинам — посмотреть выставку кружка «Умелые руки» и изделия школьных рукодельниц.

— Это кто же такой молодой человек? — близоруко щурясь, полюбопытствовала одна из мамаш. — Или учитель какой новый? Уж такой учтивый да обходительный…

— Да это же Димка Петровский, — ответила ей другая мамаша. — Приоделся, навощился, вот и гарцует…

— Димка!.. — ахала близорукая мамаша. — Сынок Елены Александровны, докторши нашей? Вот уж не подумала бы! Да я ж его третьего дня чуть в саду не зацапала, за ягодами лез…

Не забывал Дима Петровский командовать и своим помощником Федей Сушковым. То он посылал его в пионерскую комнату — проверить, все ли оркестранты в сборе, то к руководителю художественной самодеятельности — узнать, готовы ли артисты к вечеру, то к буфетчице тёте Кате — выяснить, достаточно ли завезли фруктовой воды, пирожных и бутербродов.

— Чтоб пир был горой, веселье до утра, танцы до упаду, — твердил Дима. — Действуй, Сушков-Суворов! Раз-два…

Забот было великое множество, и Федя сбивался с ног. С каждой минутой возникали всё новые и новые неувязки.

Ваня Архипов, которому было поручено достать патефон, притащил из дому какое-то утильсырьё с разболтанным диском. Пришлось срочно вызвать мастеров из кружка «Умелые руки», запереть их в пустующий класс и заставить чинить патефон. Люба Кочеткова по своей вечной рассеянности принесла совсем не те пластинки, какие нужны были для танцев: органную музыку Баха, арии из опер «Чио-Чио-Сан» и «Евгений Онегин».

И совсем уж нехорошо получилось с Севкой Галкиным. Севка без всякого на то разрешения привёл на выпускной вечер двух дюжих приятелей, и они сразу попёрли в буфет. Федя потребовал у них пригласительные билеты, но Севка отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

— Ладно ты, распорядитель! Знаешь, что я сегодня премию получаю?

— Ну и что?

— А то… Много ли у нас отличников в школе? Раз, два — и обчёлся. Имею право хоть дюжину приятелей на вечер привести.

— Скажи своей бабушке… — фыркнул Федя и заявил Севке, что посторонние пройдут в школу только через его труп.

Севкины дружки придвинулись к Феде и вполголоса сказали, что его труп им ни к чему, но намять бока распорядителю они вполне могут.

Федя, забыв свои обязанности, уже готов был ринуться драку, но тут, к счастью, показался директор школы, и Севка кинулся к нему просить для дружков пригласительные билеты.

Немало пришлось Феде погорячиться и попортить кровь из-за Аллы Дембовской.

В школе существовало неписаное, но твёрдое правило — на выпускном вечере дарить учителям цветы, выращенные только своими руками или собранные в поле.

И это было не случайно.

В школе многое любили и умели делать своими руками. Учащиеся вырастили плодовый сад, сами обрабатывали землю, ухаживали за деревьями, охраняли и собирали плоды.

Даже покраску школьного здания, ремонт парт, натирку полов ребята выполняли сами.

Концерты, вечера самодеятельности, школьные праздники — всё это учащиеся проводили самостоятельно, внося немало выдумки, задора, молодой энергии. Педагоги, конечно, помогали, подсказывали, но делали это тактично и незаметно, и ребятам казалось, что ими никто не руководит.

«В нашей школе нянек нет» — было негласным лозунгом.

Вот и сейчас Федя и Дима придирчиво осматривали каждый букет в руках выпускников.

Вначале всё шло нормально. Ребята несли пахнущие полевой свежестью ромашки, колокольчики, фиалки, гвоздику, васильки. Если и были садовые букеты, так только у тех выпускников, которые по старой юннатской привычке выращивали их дома на огородах.

Но вот появилась Алла Дембовская, миловидная, с пичужным носиком и золотыми кудряшками девушка в модном платье, ловко облегающем её стройную фигурку. Следом за ней с огромным букетом цветов шла маленькая сухонькая старушка. У входа в школу старушка передала Алле букет, девушка сунула ей в руки деньги и легко впорхнула в вестибюль. И сразу же её встретил несносный Сушков-Суворов.

— Вот, пожалуйста… Кому передать? — Алла протянула ему цветы.

Сушков подозрительно покосился на букет. Он был великолепен — влажный, тяжёлый, издающий густые запахи.

— Сама вырастила? — спросил Федя, хотя отлично знал, что Дембовская не любила копаться в земле.

— Это неважно! — вспыхнула Алла. — Забирай скорее… Они мне всё платье помяли.

— Не пройдёт, — со вздохом заявил Федя. — Знаешь наше правило — цветы с базара не принимать. Неси домой.

— Глупости какие! — Алла попыталась проскользнуть мимо Феди, но тот загородил ей дорогу.

— Только через мой труп…

Алла закричала, что правило о цветах нелепое и глупое, а Сушков несносный придира и она никогда не будет с ним больше разговаривать.

Федя в замешательстве оглядывался по сторонам: может, он и в самом деле переборщил? Отказаться от такого букета!

Хоть бы подошёл Дима Петровский или кто-нибудь из педагогов!

И тут ему повезло. В дверях он увидел Клаву и Варю Филатову.

— Скажите Дембовской… — умоляюще обратился он к подругам. — Будто она в другой школе училась…

Клава наклонилась к букету, вдохнула запах цветов.

— Чудесный букет! Правда, Варя?

— Чудесный, — согласилась подруга.

— А помнишь, Аллочка, — обратилась Клава к девушке, — ты зимой проводила с пятым классом концерт художественной самодеятельности? Вы всё делали своими руками: сами шили костюмы, писали декорации. Разве это было не интересно?..

— Пожалуйста… Могу обойтись и без цветов… — Алла с обиженным видом сунула букет кому-то из мальчишек и, кинув неприязненный взгляд на Сушкова, побежала на второй этаж.

— Ну как, Федя, достаётся на посту дежурного? — улыбнулась Клава.

— Ещё как! — вздохнул Федя. — Все вдруг взрослые стали, самостоятельные. — И он принялся жаловаться на неувязки с буфетом, с артистами, с пластинками для танцев.

— Ничего, ничего. Потрудись ради школы последний денёчек. Завтра как отрезанный ломоть станешь. Как у тебя с комиссией?

— Прошёл, годен, — не без торжества сообщил Федя. — Через неделю еду в Ленинград.

— Поздравляю… — Клава пожала ему руку. — Варя, ты слышала? Федя-то у нас в военно-артиллерийское училище поступает.

— А как же иначе… Недаром он у нас Сушков-Суворов, — улыбнулась Варя.

— А на чём остановился твой друг? — спросила Клава.

— Решил в планово-экономический сдавать. Пожалеет потом, — махнул рукой Федя и вновь заговорил о буфете, артистах, пластинках.

— Ох, хитёр распорядитель! — засмеялась Клава, переглянувшись с подругой. — Боится, как бы мы с тобой без дела не остались. Ну что ж, давай впрягаться. — И она принялась помогать дежурным: побывала в буфете, у оркестрантов, расставила в зале цветы, послала Варю домой за пластинками.

Вскоре стали прибывать приглашённые из других школ: в городе любили выпускные вечера в школе имени Ленина.

Федя придирчиво проверял у них пригласительные билеты.

Незадолго до открытия вечера в вестибюль вошли трое юношей и девушка из окраинной городской школы. Одного из них, рослого, белокурого юношу с продолговатым загорелым лицом, почему-то одетого не по сезону в лыжный костюм, Федя узнал сразу. Это был Володя Аржанцев, тот самый, который на последних лыжных соревнованиях «обтяпал как миленьких», как говорили в городе, всех лучших лыжников школы имени Ленина, а в личном первенстве перегнал даже саму Клаву Назарову.

Когда Аржанцев с товарищами поднялся на второй этаж, Федя не утерпел и подошёл к Клаве.

— Пришёл этот самый… лыжник… что наших обтяпал.

— Аржанцев? — догадалась Клава. — Где он? Давно хочу с ним поближе познакомиться.

Она отыскала Аржанцева в школьном зале, поздоровалась.

— А я вас давно знаю, — доверчиво кивнул юноша. — Да кто же вас не знает!

— А всё же я думаю, что наши лыжники вашим не уступят, — сказала Клава. — Зимой опять с вами соревноваться будем.

— Ну что же. — Аржанцев спокойно пожал плечами. — Наши не откажутся. Только мне, пожалуй, не придётся выступать.

— Уезжаете куда-нибудь?

— Собираюсь поступать в лётное училище…

Они разговорились. Аржанцев рассказал, что профессия лётчика — его давняя мечта. Сейчас он живёт в колхозе, работает в поле на тракторе и готовится в училище. Он не один. Вместе с ним думают поступить в лётное училище ещё несколько выпускников, в том числе и Аня Костина. Он кивнул на сероглазую хрупкую девушку, которая ни на шаг не отходила от юноши.

— Тоже лыжница… Скороходка.

— Будет тебе, Володя, — смутилась девушка. — Хожу, как все…

Аржанцев говорил уверенно, доверчиво, спокойно, словно уже был давно и близко знаком с Клавой.

«Славный парень», — подумала она и почему-то решила, что такого непременно примут в лётное училище.

Клаве стало немного грустно. Она ведь тоже мечтала и о лётной школе и о парашютном спорте, но вот как-то получилось, что до сих пор работает пионервожатой.

* * *

Забрезжил рассвет, но никто из ребят не хотел расходиться. Охрипший патефон молчал, танцевать никого не тянуло, все запасы в буфете были уничтожены. Выпускники и гости бродили по коридорам, сидели на подоконниках.

— На мост! Пошли на мост! — раздался чей-то голос. И ученики отправились к излюбленному месту в городе — на цепной мост, перекинутый через Великую.

Река рассекала город на две половины. Недалеко от моста она раздваивалась, огибала каменистый островок, на котором сохранилась остатки древней крепости, затем вновь соединялась в одно русло, бурно шумела и пенилась у городской мельницы и дальше несла свои воды по плоской равнине через болота и торфяники к Пскову, а ещё дальше впадала в Псковское озеро.

Островчане любили свою реку, тянулись к ней в будни и в праздники и с нежностью говорили: «Великая не великая, но и не малая».

Через реку, там, где она разделялась на два русла, был перекинут висячий цепной мост, краса и гордость города. За мостом развилка двух шоссейных дорог — на Смоленск и на Вильнюс.

Выпускники вступили на мост и застыли у чугунных перил. Внизу текла ещё тёмная в предутренней рани вода, шевеля подводные водоросли и осоку. Прошёл первый грузовик — и мост под ребятами задрожал, закачался, как трясина. С реки потянуло свежим ветром.

С моста ребята перешли на остров, где возвышались остатки каменной крепости.

Сколько раз Клава приводила сюда своих пионеров и рассказывала им, как много столетий тому назад на реке Великой псковичи построили каменную крепость для защиты псковской земли и как эта небольшая крепость выдержали суровые испытания в годы нашествия немцев, литовцев и поляков.

Клава до сих пор помнила слова, вычитанные в какой-то старой книге, которые она не раз приводила ребятам:

«Остров в древности был одним из пригородов когда-то вольного, славного и многострадального Пскова, и притом одним из самых древнейших и лучших».

Федя, уже успевший подружиться с Володей Аржанцевым (как же иначе — оба они в будущем военные люди), потащил его к крепости поближе.

— Ты знаешь, что такое Остров в прошлом? — учительским тоном спросил он. — Это южный щит Пскова. Здесь в тысяча пятьсот восемьдесят первом году небольшой отряд храбрецов сдерживал натиск стотысячной армии польского короля Стефана Батория.

— Знаю, учителя рассказывали, — улыбнулся Аржанцев. — Только вот я ещё крепость не видел как следует.

И он полез вверх по разрушенной стене, поросшей молодыми берёзками.

Вслед за ним поднялись на стену и остальные выпускники. Они заглянули в обомшелые бойницы, потрогали старые камни, кто-то нашёл кусок чугуна и принялся уверять, что это осколок старинного пушечного ядра.

— А знаете, ребята, что бы я хотел? — негромко сказал Федя. — Я хотел бы, чтобы мы всегда оставались островчанами.

— Чего? — не понял Борька Капелюхин. — А если я, скажем, в Ленинград уеду… и у меня прописка будет другая?

— Да нет, я не о том, — с досадой отмахнулся Федя. — Чтобы мы, если в случае беда какая… чтоб мы стояли твёрдо. Насмерть. Как вот наши прапрадеды-островчане в этой крепости.

— Хорошо говоришь, Федя! — задумчиво произнесла Клава. — Стоять твёрдо… Всегда и во всём… Как островчане.

Горизонт на востоке посветлел, заалела заря, вода в реке порозовела, над ней закурился белый туман.

Ребята молча смотрели на восток, на светлевшую реку, на спящий ещё город. О чём они думали? Вот и кончилось их детство. Уже не придётся им больше ходить по утрам в школу, зимой скользить на лыжах, весной бегать на Великую смотреть ледоход, летом удить рыбу в тихих заводях, купаться у мельничного омута, забираться на крепостную стену.

Разъедутся они кто куда, станут учиться в других городах, потом поступят на работу, и кто знает, вернутся ли когда-нибудь в родной Остров.

— Чуешь, Варя, — шепнула Клава подруге, кивая на ребят, — примолкли, задумались. Это как перед дальней дорогой.

И она первая нарушила оцепенение, охватившее ребят:

— Эй вы, островчане, потомки вольного и славного Пскова! Песни не слышу! Какую споём?

«Любимый город»!

Клава высоким чистым голосом запела про любимый город, который может спокойно спать. Все дружно подхватили, песня понеслась над рекой, над городом, разбудила сторожа у торговых рядов. Он вылез из будки, отвернул брезентовый капюшон с головы и долго не мог понять, что это за весёлые люди собрались на острове…

Солнце уже взошло, когда начали расходиться по домам.

— Сегодня едем в Пушкинские горы. Автобусом. Сбор у школы в двенадцать часов, — объявил Дима Петровский.

Ребята одобрительно загудели. Каждый из них уже совершил туда пеший поход, когда ещё был пионером, но как не поддержать доброй традиции и не посетить пушкинские места после окончания школы!

Сколько там волнующего и незабываемого: Михайловское с его дивным парком, домик няни, пушкинский флигелёк, могила поэта в Святогорском монастыре, «скамья Онегина» в Григорском, гигантская «ель-шатёр» — одно из любимых деревьев Пушкина.

Я твой: люблю сей тёмный сад С его прохладой и цветами, Сей луг, уставленный душистыми скирдами, Где светлые ручьи в кустарниках шумят,—

встав в «поэтическую» позу, продекламировал Дима Петровский.

Федя и Саша Бондарин стали уговаривать Клаву поехать с ними в Михайловское.

— Я бы с охотой. Но, сами знаете, у меня же семья. И не малая.

Клава простилась с выпускниками и в это же утро с попутным грузовиком поехала в пионерский лагерь.

Километрах в пяти от Острова грузовик остановился. Клава высунулась из кабины. Впереди вытянулась длинная вереница машин.

Около встречной легковой машины сгрудились сосредоточенные, молчаливые люди.

— Что-то случилось… Должно быть, авария… Пойду узнаю, — сказала Клава шофёру.

Легковая машина стояла с распахнутыми дверцами, из неё доносился глуховатый голос. Клава подошла ближе услышала сообщение по радио: гитлеровская Германия напала на Советский Союз.

 

Бомбы над лагерем

На шестой день после начала войны на рассвете над лагерем загудели самолёты.

Клава, не спавшая почти всю ночь, выскочила из брезентовой палатки. За эти дни над лагерем не раз пролетали советские самолёты, устремляясь на запад, иногда доносились звуки воздушной перестрелки или отдалённых взрывов.

Но сейчас на восточной стороне неба, где уже вовсю разгорелась заря, никаких самолётов не было видно. Клава тревогой взглянула на запад, где небо было затянуто лёгкими сизыми облаками: гул моторов приближался, нарастал, становился угрожающим, зловещим.

Неожиданно из просвета между облаками вырвался самолёт, от него отделилась чёрная капля и стремительно полетела вниз. Затем грохнул взрыв. Тугая волна воздуха прокатилась через лагерь. Где-то зазвенели стёкла, испуганно закричали ребята. Клава бросилась к ребячьей спальне. Навстречу ей бежал тучный, задыхающийся врач.

— Изверги! Варвары! — кричал он, потрясая кулаками вслед вражескому самолёту. — Бомбить пионерский лагерь!.. Нашли военный объект!

— Куда попала бомба? — спросила Клава.

— В продовольственный склад. Засыпало все продукты.

Клава вбежала в спальню. Малыши, не понимая, в чём дело, с плачем звали матерей, кто постарше — выпрыгивали в окна, выбрасывали подушки, чемоданы. Между койками бестолково метались вожатые отрядов.

— Лагерь! Слушай мою команду! — перекрывая шум, властно крикнула Клава. — Все по своим кроватям!

Когда паника немного улеглась и пионеры вернулись к своим койкам, Клава распорядилась выводить ребят из спальни звеньями и рассредоточивать в лесу.

Вскоре лагерь опустел.

В лесу на большом расстоянии одна от другой раскинулись брезентовые палатки, замаскированные зелёными ветками. Обедали пионеры небольшими группами. Старшие ребята организовали наблюдение за самолётами — лежали в кустах на пригорке и в бинокль следили за небом. Когда показывались вражеские самолёты, горнист играл тревогу, и все пионеры прятались в укрытия.

Многие ребята просились домой. Петька Свищёв тоже упрашивал Клаву отпустить его в город — там, наверное, бомбят, и он непременно должен записаться в какую-нибудь спасательную команду.

Глаза у Петьки были тоскливые, он постоянно поглядывал на небо, прислушивался, и Клава понимала, что ещё день-другой, и уже никакая сила не удержит мальчишку в лагере.

— Скоро все уедем, — удерживала его Клава.

Её тоже неудержимо тянуло в Остров. Как там дома, в школе, в райкоме комсомола?

Прошло ещё несколько томительных дней. Рано утром Клаву разбудил Петька Свищёв и сообщил, что на Остров уже сбросили несколько фугасок, подожгли железнодорожную станцию и повредили водокачку. Жители города ходят рыть окопы, а из комсомольцев создали истребительный батальон для борьбы с воздушным десантом противника.

— С каким десантом? Откуда ты всё это знаешь? — удивилась Клава.

— А… я… мы… ну, наше звено, словом… Мы в разведку ходили, — признался Петька. — Все видели, все слышали. Сейчас в городе только о десанте и говорят.

— А приказ о разведке был? — спросила Клава.

— Так мы же… мы как лучше хотели, — сконфуженно забормотал Петька и умоляюще посмотрел на вожатую: — Клава Ивановна, а давайте и мы истребительный отряд создадим? Я уже и ребят собрал…

Он отодвинул полог палатки, и Клава увидела с десяток пионеров.

— Вот они. Мы слово дали ничего не бояться. Вы нам Клава Ивановна, только оружие достаньте. Хотя бы винтовки… Одну на двоих. Как только десантников на Остров сбросят, мы с тыла и ударим…

Всё это Петька выпалил залпом и покосился на приятелей: так ли, мол, они договаривались.

Пионеры одобрительно загудели и принялись убеждать Клаву, что борьба с воздушным десантом им по плечу: они знают около города каждый кустик, каждый овражек и так ловко замаскируются, что никакой десантник их и не заметит. Только бы вожатая раздобыла им оружие.

— А почему вы ограничиваетесь истребительным батальоном? — усмехнулась Клава. — Почему бы вам всем лагерем не отправиться на фронт? Чем вы не бойцы?

— Так малыши будут мешать! — не чувствуя подвоха, пожаловался Петька.

— Ах, да, я и забыла. Хорошо, мы обо всём этом подумаем. А сейчас, ночные разведчики, спать, спать. До подъёма ещё далеко…

Пионеры разошлись по палаткам.

В этот же день Клава направилась в город: надо было решать судьбу пионерлагеря. Но на полпути её встретил нарочный из райкома комсомола. Он сообщил ей, что в Острове началась эвакуация жителей и пионерлагерь закрывается.

На другой день Клава перевезла детей в город.

Остров показался ей хмурым, непривычным. Шли куда-то строем красноармейцы, двигались зелёные грузовики, мчались мотоциклисты. Кое-где зияли воронки от фугасок. При въезде на мост стоял часовой, и он долго и сосредоточенно проверял Клавины документы.

Грузовики с пионерами остановились около райкома комсомола. Здесь ребят поджидали родители. Многие из них прямо из райкома увозили детей на станцию.

Клава смотрела вслед пионерам, и сердце её сжималось: куда забросит их судьба, встретится ли она ещё когда-нибудь со своими питомцами?

Подошла группа девочек.

— Клава Ивановна, мы хотим вам сказать… — заговорила полненькая и розовощёкая пионерка, первая лагерная привереда и капризница, попортившая Клаве немало крови. — Хотим сказать… Мы… Ну не все, конечно, а отдельные девочки… Мы плохо себя вели, Клава Ивановна. Одна капризничала — обед ей не нравился, другая часто опаздывала на линейку… вы не сердитесь, Клава Ивановна… Мы вас всё равно не забудем, никогда не забудем… — Девочка, уткнувшись подруге в плечо, вдруг заплакала.

— Ну, ну, зачем же так?.. — Клава обняла девочку. — Давайте лучше попрощаемся… Живите, девочки, смело, честно, где бы ни были, не забывайте, что вы носите красный галстук.

— Мы вам писать будем! — сказала другая девочка. — Вот только куда? На фронт или в тыл?

— Не знаю, пока ничего не знаю. Надеюсь, что встретимся после войны.

В стороне, наблюдая за Клавой, с рюкзаком на спине стоял Петька Свищёв. Он был недоволен вожатой. Ещё бы, она почти согласилась с его планом создать истребительный отряд, а вместо этого привезла всех пионеров в город, под крылышко родителей.

Распрощавшись с девочками, Клава подошла к мальчугану.

— Сердишься на меня?

— Чего мне сердиться! — буркнул Петька. — Понимаю, война… Вишь, как все драпают…

— Почему же драпают? Просто эвакуируются. Временно. Подальше от бомбёжек. А ты разве никуда не поедешь?

— А зачем? — потупился Петька и, помолчав, с недетской озабоченностью спросил: — А это правда, что фашист придёт? Сюда вот, в Остров? А? Клава Ивановна?

Клава вздрогнула. Она бы и сама отдала невесть сколько, только бы знать, что будет с Островом, с Россией. Враг уже захватил почти всю Прибалтику, рвётся к границам Псковской области. Но Клава всё же верила, что вот-вот его остановят и погонят обратно.

— Что ты, Петя! — заговорила она с обидой. — Кто же допустит фашистов до Острова? Это… это дичь какая-то! Нет! Никто не допустит. Ты же знаешь, какие наши бойцы сильные да храбрые…

— Знаю, — обрадовался Петька. — Вот я никуда и не поеду. Да и нельзя мне. У меня мамка больная, с постели не встаёт… — Он вновь помолчал и вдруг вскинул на Клаву свои зеленоватые, по-мальчишески лукавые глаза. — Клава Ивановна, помогите мне… Скажите, где надо… в райкоме… в военкомате, чтобы меня в истребительный батальон записали. Я не побоюсь… Я стрелять умею.

— Как же я могу? — растерялась Клава. — Я ещё сама ничего не знаю.

— Вы всё можете, всё! — воскликнул Петька. — Вы только скажите, поручитесь за меня…

— Ну хорошо, хорошо. Постараюсь всё узнать, — согласилась Клава. — Заходи ко мне домой.

 

Сестра

Распрощавшись с пионерами, Клава пришла домой. Её встретила заплаканная, с опухшими глазами мать.

— Наконец-то! Заявилась! Тебя там с твоими пионерами немцы ещё не захватили?

— Какие немцы, мама?

— Ну, те самые, что отца в первую войну всего изрешетили… Лезут и лезут они на чужое. Ты там в лагере не знаешь ничего, а через Остров столько беженцев идёт! Из Литвы бегут, из Латвии. Лютует, говорят, немец, всё палит, грабит. Скоро и до нас доберётся.

Клава настороженно оглядела комнату. Гардероб был распахнут, сестрина постель не убрана, на стуле стоял раскрытый чемодан.

— А где Лёлька?

— Ох, Лёлька! — тяжко вздохнув, Евдокия Фёдоровна опустилась на лавку и поднесла к глазам платок. — На фронт она уезжает.

— Лёля? На фронт?! — поражённая Клава даже отступила назад. — Её что, в военкомат вызывали?

Мать безнадёжно махнула рукой.

— Разве ты её не знаешь? Помнишь, как в финскую было? Подруги дома сидят, а Лёлька в военкомат помчалась — хочу на войну! Тогда она ещё недоросток была, ну и погнали её, знамо дело, домой. А теперь она совершеннолетняя, курсы закончила, вот и собралась на фронт медсестрой.

Клаша опустилась на лавку рядом с матерью. Лёлька уезжает на фронт, Лёлька, которую она до сих пор по привычке считала маленькой, вечно опекала, терпеливо сносила все её капризы.

Ведь это ей, Клаве, как старшей сестре, надо бы с первых же часов войны пойти в военкомат и попроситься на фронт. А она до сих пор сидела с пионерами, нянчилась с ребятишками.

Клава посмотрела в окно. До военкомата отсюда рукой подать — стоит только повернуть за угол и пересечь Первомайскую улицу. И можно будет всё поправить, ещё совсем не поздно.

Но кто же останется с больной матерью, если она и Лёлька уйдут в армию? Ах, эта Лёлька! Вечно она забегает вперёд, не посоветуется ни с кем, никогда не подумает о матери.

— Клашенька, ты бы отговорила её, — попросила Евдокия Фёдоровна. — Какая она вояка!.. Совсем ещё зелёная, глупенькая…

— Никуда она не пойдёт, — поднимаясь, решительно заявила Клава. Она сейчас же отправится к военкому и добьётся того, что на фронт пошлют не Лёльку, а её, старшую сестру.

Но не успела Клава выйти из комнаты, как на пороге появилась Лёля. И без того худощавая, она за последнее время похудела ещё больше, вытянулась и, казалось, повзрослела.

— А-а, сестрёнка, — обрадовалась Лёля. — Я уж думала, ты всю войну в своём лагере просидишь… Хотела к тебе ехать. Надо же проститься…

Клава нахмурилась. Уж не намёк ли это на то, что она до сих пор не сходила в военкомат?

— Давно надо было ко мне заехать да посоветоваться, — строго сказала Клава и взяла сестру за руку. — Вот что, Лёля! Пошли в военкомат.

— Зачем? — удивилась сестра. — У меня всё в полном порядке. Сегодня в восемь ноль-ноль отправка…

Мать ахнула и вопросительно посмотрела на старшую дочь.

— Тем более надо сходить, — сказала Клава. — Ты знаешь, что есть такой закон: если в семье престарелые или больные родители, то в армию призывают одного человека, и при этом старшего по возрасту. А кто из нас старше?

— Ты, сестрица, не переживай, — остановила её Лёля. — Тебя всё равно не возьмут!

— Это почему же? — обиделась Клава. — Что я, инвалид?

— Да нет, дивчина кровь с молоком. И ямочки на щеках и родинка на подбородке, — усмехнулась Лёля. — А в армии ты пока не нужна — специальности не имеешь. Вот если бы ты медицинской сестрой была или радисткой, тогда другое дело. А пионервожатые на фронте не требуются.

Клава прикусила губу. Выходит, что младшая сестрица обогнала её по всем статьям. Но ведь это не совсем так. Она, Клава, тоже кое-что умеет. Училась прыгать с парашютом, умеет стрелять, ездить на кавалерийской лошади, знает азбуку Морзе, умеет оказать первую помощь пострадавшему… В пионерской работе ей это очень помогало. Но в военкомате, наверное, потребуют дипломы, документы, справки, которых У неё нет. Что же ей делать?

— Пусть на какие-нибудь срочные курсы посылают, — стояла на своём Клава. — Обучусь…

— А ты знаешь, сколько девчата заявлений в военкомат натащили, и все на курсы хотят?.. — охладила её Лёля.

Всё же Клава не послушалась сестры и отправилась военкомат.

Но Лёля, оказывается, была права: желающих пойти добровольцами на фронт или записаться на курсы было более чем достаточно.

С трудом Клаве удалось добиться, чтобы её записали на курсы медсестёр.

Присмиревшая, она вернулась домой и принялась помогать Лёле собираться к отъезду.

— Так-то лучше, — улыбнулась сестра. — А то счёты затеяла: старшая, младшая… — И, осмотрев в гардеробе свои платья, юбки и блузки, она кивнула на них Клаве: — Забирай моё добро. Больше не требуется…

— А мне, думаешь, только и дела осталось, что на танцульки бегать, — с досадой отозвалась Клава. — Ты мне лучше учебники оставь…

— Ты что, на курсы записалась?

Клава кивнула головой.

— Значит, тоже скоро на фронт? — покосившись на мать, шёпотом спросила Лёля. — А как же с мамой?

Клава в ответ только вздохнула.

Вечером она провожала сестру. Евдокия Фёдоровна на станцию не пошла: не надеялась на свои ноги. С трудом спустилась она со второго этажа, посидела с дочкой на крыльце, потом обняла Лёлю и беззвучно заплакала.

Лёля, обычно грубоватая и неласковая с матерью, сейчас растрогалась и принялась уверять, что мать одна не останется, а будет жить вместе с Клашей. В горле у неё пощипывало всё сильнее и сильнее.

— Клашка, ведь так? Да скажи ты маме… — толкнула она сестру, которая с безучастным видом смотрела на догорающую на горизонте зарю.

— Ладно, дочка, — пересилила себя Евдокия Фёдоровна. — Я ведь всё разумею. Раз ты уходишь, старшая тоже дома не усидит. Считайте, что я вас обеих и провожаю. Идите, дочки.

На станции творилось что-то несусветное. Пути были забиты железнодорожными составами. Из вагонов выносили раненых и укладывали в грузовик. Теплушки были переполнены беженцами. Женщины у водокачки стирали бельё, между путями горели костры, на них готовилась пища, всюду сновали ребятишки. Поезда трогались без всякого предупреждения, и застигнутые врасплох беженцы наспех тушили костры и бросали в тамбуры недогоревшие чадящие поленья — берегли топливо. С воплями и криками гнались за поездом отставшие женщины и ребятишки.

— Клаша, что ж это?.. — каким-то сдавленным голосом просила Лёля. — Неужто так плохо там? — И она кивнула на запад, откуда доносились глухие звуки взрывов и орудийной стрельбы.

— Поезжай, Лёля, скорее, — вслух подумала Клава. — И мне надо ехать… Всем на фронт надо.

Сёстры с трудом отыскали состав, идущий на Псков, нашли нужный вагон. В нём уже было полно девушек-медсестёр.

— Ну, Лёлька, смотри… чтоб нам не краснеть за тебя, — сказала на прощанье Клава.

— Ещё что скажешь! — грубовато ответила Лёля и, устыдившись, крепко обняла сестру, поцеловала её в губы и скрылась в вагоне.

Клава пошла обратно. Неожиданно в станционной суматохе она столкнулась с Федей Сушковым и Капелюхиным.

— Клаша! — вскрикнул Федя. — Вот хорошо, что встретились! Я ведь к тебе проститься забегал. Мы с Борькой в Ленинград едем…

— Вот только неизвестно, как доедем, — подал голос Капелюхин. — Третий час на станции крутимся. Ни в один вагон не пробьёшься…

— Нас все за беженцев принимают, — признался Федя, смущённо поглядывая на внушительных размеров чемодан в руках у Капелюхина. — Говорил я тебе, — упрекнул он приятеля. — Не мирное время — с таким гардеробом ехать. По-походному надо, с рюкзаком.

Клава с удивлением покосилась на ребят. Одеты они были по-праздничному, в новые костюмы, в светлые, с начёсом, кепочки, а у Капелюхина под горлом широким франтоватым узлом был повязан цветастый, как фазанье крыло, галстук.

— Что это разоделись, как на экскурсию?

— Это он уговорил, — смущённо кивнул на приятеля Федя.

— А что ж такого? — заспорил Капелюхин. — Не куда-нибудь — в Ленинград едем. А вдруг придётся в выходной по Невскому прошвырнуться, в Эрмитаж сходить…

— Ох, Боря, думаю, что не до прогулок вам будет, — вздохнула Клава и спросила Федю, как отец относится к его отъезду.

— Получил полное родительское благословение, — ответил Федя. — Так и так, говорит, а войны тебе не миновать. Да вот он и сам…

Подошёл Матвей Сергеевич, поздоровался с Клавой и сообщил, что наконец-то он пробился к военному коменданту и получил у него два посадочных талона на псковский поезд.

Но вагоны, к сожалению, не указаны, так что придётся пробиваться в какой попало.

— Пойдёмте, я вас усажу, — предложила Клава и повёл всю компанию к псковскому поезду.

Отыскав знакомый вагон, она вызвала из него Лёлю и попросила взять с собой ребят.

Девчата, узнав Сушкова и Капелюхина, охотно втащили их вещи в вагон.

Потом, простившись с Клавой и Матвеем Сергеевичем влезли в вагон и сами ребята. Вскоре поезд тронулся и, лязгая колёсами на стыках, отошёл от станции.

Над городом завыла сирена. По радио объявили воздушную тревогу…

 

Батальон в школе

Утром чуть свет Клаву вызвали в райком партии.

— Не удивляйся, что так рано подняли, — протягивая руку, объяснил ей секретарь райкома Остроухов, плотный крупнолицый мужчина с седеющим ёжиком волос на голове. — У нас теперь рабочий день без начала и без конца. Присядь, подожди!

Клава отошла к окну.

Дмитрия Алексеевича Остроухова она знала неплохо. Не один раз, придумав с пионерами какое-нибудь интересное дело — то пылающий костёр на берегу Горохового озера, то встречу пионеров со старыми коммунистами и знатными людьми города, то далёкий поход по местам первых боёв Красной Армии, Клава прорывалась в кабинет к секретарю райкома партии за советом.

— Несподручно мне заниматься такими делами… Возраст не тот! — отшучивался Дмитрий Алексеевич, но Клава настойчиво заставляла выслушивать себя.

Сейчас в кабинет секретаря то и дело входили люди и, склонившись над столом, вполголоса докладывали, как идёт подготовка к эвакуации жителей города.

«Зачем меня-то позвали? — подумала Клава. — Неужели опять поручат какую-нибудь работу с детьми? Может быть, пошлют сопровождать эшелон с детдомовцами и школьниками». Ну нет, с ребятами она распрощалась надолго, ей надо сейчас догонять Лёльку…

— Прошу, — пригласил Остроухое Клаву, когда волна посетителей немного спала. — На фронт, наверное, собралась? — прямо спросил он.

Клава кивнула.

— Откуда вы знаете?

— Время такое — догадаться нетрудно, — усмехнулся секретарь райкома. — Сестру проводила, сама на курсы записалась… Так вот, Клаша. Фронт для тебя уже есть… Здесь же, в городе, рядом.

— Как — в городе? — не поняла Клава.

— Хотим послать тебя в истребительный батальон к комсомольцам. Будешь помогать Важину…

— Василию Николаевичу? — вскрикнула Клава.

— Да, да. Он назначен командиром истребительного батальона.

— Дмитрий Алексеевич, а кого истреблять будем? Неужели город сда… — Клава не договорила, помешал телефонный звонок.

Сказав в трубку, что он выезжает, Остроухов поднялся из-за стола и нахлобучил на голову фуражку.

— Так как же, Клаша? Ребят ты знаешь. Многие твои бывшие пионеры. Будешь у них вроде за политрука. Твоему слову они вот как верят. А положение в городе не из лёгких, ожидать можно всякого… Так согласна?

— Раз надо, пойду, — кивнула Клава. — А только курсы я всё равно не оставлю…

— Ну что ж, учись, пригодится. Желаю успеха! — Остроухов пожал ей руку, и они расстались.

Заглянув домой и предупредив мать о своём назначении, Клава направилась в свою школу, где теперь размещался истребительный батальон.

У дверей со старенькой трёхлинейной винтовкой в руках стоял на посту Саша Бондарин. Он был в своей неизменной школьной вельветовой куртке с «молниями», в тапочках на босу ногу и в сатиновых спортивных шароварах. Куртка была заправлена в шаровары и перетянута широким солдатским ремнём, на котором висел патронташ. От аккуратного пробора не осталось и следа, тёмные волосы были взлохмачены, и на макушке чудом держалась залихватски посаженная крошечная кепка.

У школьной ограды толпилось несколько мальчишек во главе с Петькой Свищёвым. Они завистливо поглядывали на Сашу, особенно на его винтовку, вздыхали, переминались с ноги на ногу и упрашивали часового пропустить их в школу к командиру истребительного батальона.

— Сказано вам, без пропуска нельзя, — говорил Саша. — И вообще шли бы вы по домам… Тут вам не игрушки.

— А может, я книжки в классе забыл, — настаивал Петька. — Почему в школу не пропускаешь?

— Спохватился тоже… Какие теперь книжки, когда война? — отмахнулся Саша.

— А почему тебе автомат не дали? — не унимался Петька.

— Винтовка тоже неплохо…

— А может, она учебная… не стреляет. И патроны, наверное, холостые.

— Много ты понимаешь! — рассердился Саша и запальчиво принялся объяснять, что винтовка у него самая настоящая боевая, безотказная, и патроны совсем не холостые.

— А часовому на посту разговаривать не полагается, — усмехнулась Клава, подходя к дверям школы.

Саша вспыхнул, как девица, и, бросив на мальчишек свирепый взгляд, замер по стойке «смирно», прижав винтовку к бедру.

Клава, косясь на сконфуженного часового, взялась за дверную ручку.

— Про… пропуск? — сдавленным голосом произнёс Саша.

— Пропуск?! — с деланным удивлением переспросила Клава. — Разве ты меня не знаешь? Я же старшая пионервожатая.

Саша смутился ещё больше.

— Нельзя без пропуска… Никому… Так приказано… — забормотал он и с решительным видом загородил дверь.

— Наконец-то часовой вспомнил свои обязанности, — улыбнулась Клава и покачала головой: — Ах, Саша, Саша…

Она показала ему направление райкома и вошла в школу. Истребительный батальон, составленный из выпускников школы, из старшеклассников и городских комсомольцев, размещался в школьных классах. Парты были вынесены в коридор, на полу лежали матрацы, набитые соломой или сеном и застеленные разномастными домашними одеялами: комсомольцы находились на казарменном положении. В углу в козлах стояли винтовки, на стене висели противогазы. Тут же были свалены фанерные мишени для стрельбы, прицельные станки, учебный станковый пулемёт.

Командира истребительного батальона Василия Николаевича Важина Клава отыскала в учительской. Он давно уже расстался с пионерской работой, пошёл добровольцем на финский фронт, перенёс тяжёлое ранение и, вернувшись обратно в школу, преподавал здесь черчение и рисование. Важин очень обрадовался приходу Клавы.

— Это хорошо, что тебя сюда направили. Основной состав истребителей как раз твои бывшие пионеры. Вот давай и прибирай их к рукам.

— А что? Вы недовольны ребятами?

— Да как тебе сказать… Народ они боевой, все рвутся с фашистскими десантниками схватиться, а нам пока приходится другими делами заниматься. Мост охраняем, хлебозавод, оклады… Окопы роем… Военную подготовку проходим. А ребятам всего этого мало. — Важин вздохнул и пожаловался: — Я ведь, Клаша, на фронт просился, а меня вот сюда, в батальон. А какая же тут война…

Клава незаметно вздохнула. А она-то собиралась пожаловаться Василию Николаевичу на свою неудачу!..

В учительскую вошла Анна Павловна Оконникова. Она приметно постарела, осунулась, глаза её смотрели скорбно и строго: в последние дни учительница проводила на фронт двух сыновей.

— И ты, Клаша, тут? Это правильно, — заговорила Анна Павловна. — Сейчас всем трудно, а ребятам в особенности. На фронт их не берут, вот они мечутся. Каждый из них вроде экзамен держит. Как дальше жить, что делать, как делу помочь? Самый ответственный экзамен. Перед людьми, перед своей совестью. Вот и поддержи.

Анна Павловна открыла шкаф и попросила Клаву помочь ей собрать ребячьи документы, характеристики, классные журналы и ведомости.

— Зачем всё это? — спросила Клава.

— Директор школы наказал перед уходом в армию. Что бы ни случилось, а ребячьи документы велел сохранить. Вот я и спрячу их где-нибудь дома…

Клава помогла учительнице собрать нужные бумаги. Они отнесли их на квартиру к Анне Павловне, сложили в деревянный сундучок, окованный железом, и закопали на огороде.

С первого же дня Клава вошла в жизнь батальона. Проверяла посты у моста, у складов, у хлебозавода, вместе с комсомольцами занималась военной подготовкой — училась в считанные минуты окапываться, маскировать стрелковую ячейку, делать перебежки, переползать по-пластунски.

Эвакуация города между тем продолжалась. Уезжали женщины, дети, старики. На грузовиках и на подводах они двигались на Псков, на Порхов, на Старую Руссу.

Клава уже несколько раз говорила матери, что ей надо бы уехать из Острова, хотя бы в деревню к родственникам. Всё же там спокойнее, безопаснее, не надо каждый день прятаться от бомбёжки в подвал.

— Куда я пойду… С моими-то ногами, да ещё одна, — отказывалась Евдокия Фёдоровна. — Вот если бы с тобой…

— Мне, мама, нельзя. Дела в городе, — говорила Клава, не в силах признаться матери, что она, так же как и Лёля, вскоре может уйти в армию.

— Так я подожду, — соглашалась Евдокия Фёдоровна. — Жить ещё можно. Управляйся со своими делами.

Как-то вечером, когда Клава находилась в школе, ей сообщили, что её хочет видеть отец Саши Бондарина. Клава вышла на улицу. Опираясь на палку, навстречу ей шагнул пожилой грузный мужчина.

— Хочу с вами насчёт Саши поговорить, — сказал старший Бондарин.

Клава не удивилась: родители частенько останавливали её на улицах или заходили в школу, чтобы посоветоваться о своих ребятах.

— Слушаю, Иван Сергеевич.

Бондарин заговорил о том, что его Саша вот уж девятые сутки ночует в школе, дома почти не бывает и считает себя мобилизованным бойцом истребительного батальона. А дома у них больная мать, и её надо вывезти из города. Но без провожатого больная мать выехать, конечно, не может.

— Посодействуйте, Клаша, повлияйте на сына. Пусть он с матерью едет — за ней уход нужен… И на руках поднести потребуется.

— А вы сами с Сашей говорили?

— Начинал, — сказал Иван Сергеевич. — Только парень слушать ничего не хочет: «Не могу, я мобилизованный боец-истребитель».

— Но он ведь действительно мобилизован, — подтвердила Клава. — Как комсомолец.

— Понимаю… Сам добровольцем на гражданской был, — вздохнул Иван Сергеевич. — И Саша никуда от армии не денется. Сейчас о матери надо подумать.

— Хорошо. Я поговорю, — согласилась Клава.

Вернувшись в школу, она отыскала Сашу Бондарина и передала ему разговор с отцом.

— Так и знал, — с досадой сказал Саша. — Я же ему сколько раз объяснял: не могу уехать. А он опять за своё. Ребята в батальоне, Федька Сушков в военном училище, а я в тыл забирайся. Ну уж нет…

— А как же мама? — напомнила Клава.

Саша нахмурился: с матерью действительно положение тяжёлое.

— А если так, — подумав, заговорил он, — пусть с матерью отец уезжает. Он инвалид, возраст у него не призывной. А я здесь останусь. Отец и твою маму может захватить.

Сашино предложение показалось Клаве заманчивым, и она решила переговорить с Иваном Сергеевичем.

С утра за Великой усилилась орудийная канонада, и первые снаряды упали на окраину города.

Клава побежала к Ивану Сергеевичу. Дома его не было, он ушёл на работу. Тогда Клава отправилась в продмаг за рекой, которым заведовал Сашин отец. Магазин был открыт, и за прилавком стоял сам Иван Сергеевич.

— Вот, один остался, — растерянно пояснил он. — Все мои продавцы сбежали… И покупателей никого.

— Какая уж теперь торговля! — сказала Клава. — Весь город снимается… Слышите — немцы из орудий бьют. Уезжайте и вы.

Иван Сергеевич окинул взглядом полки, заставленные пачками сахара, соли, крупы, бутылками с вином.

— Команды нет, — хрипло выговорил он. — Куда я всё это добро подеваю? Пятнадцать лет в кооперации служу. На копейку просчёта не имел. И вдруг бросить всё псу под хвост! Что потом про Бондарина скажут… Нет, не могу… Совесть не позволяет.

Клава с невольным уважением взглянула на грузного, одутловатого, со взмокшей лысиной Ивана Сергеевича. Как часто ребята поддразнивали Сашу, называя его «кооператором», «продавцом» из-за того, что его отец работает в магазине. А вот Иван Сергеевич, оказывается, какой продавец!

— Вы всё команды ждёте, с дисциплиной считаетесь, — заговорила Клава. — А от Саши требуете, чтобы он из города уехал. А ведь ему тоже команды нет. — И она принялась уговаривать Ивана Сергеевича увезти из города свою больную жену и заодно захватить её мать.

— Вот оно как, — удивился Иван Сергеевич. — Значит, вы, молодёжь, за нас всё уже решили. Тогда вот что. Постой тут за прилавком, я до потребсоюза сбегаю. Чего там наше начальство не чухается…

— Я… за прилавком?! — опешила Клава. Ни в жизнь не торговала.

— А ты не торгуй. Побудь только, присмотри. Я в момент управлюсь. — Иван Сергеевич, скинув белый халат, поспешно вышел из магазина.

Усмехаясь столь неожиданному поручению, Клаша прошла за прилавок, оглядела лари с крупой, мешки с сахаром, бидоны с льняным маслом. Сколько же добра может пропасть!

Неожиданно в магазин ввалился высокий узколицый парень с раздвоенной заячьей губой. Это был Оська Бородулин, первый островский дебошир и гуляка.

Недоучившись в школе, он поступил в сапожную артель, и за какие-то тёмные махинации в артели он был осуждён на два года тюрьмы. Вернувшись в Остров, он занимался тем, что тайно спекулировал на базаре рижскими модными туфлями и отрезами на костюмы. Сейчас он был навеселе.

— Назарова! Кланя! — осклабился он, наваливаясь на прилавок. — Бутончик мой, огонёк! Ты что это, в торговую сеть перешла? Одобряю, губа у тебя не дура! Работёнка, как говорят, не пыльная, да калымная…

— Не торгую… И вообще магазин закрыт! — с неприязнью ответила Клава.

— Ну нет! Раз за прилавком стоишь, обязана обслуживать. Пять бутылок шнапса Бородулину…

— Чего? — не поняла Клава.

— Шнапса, говорю. Не понимаешь? Ничего, немец придёт — обучишься.

— Немец придёт! — Клава в упор посмотрела на Оську. — Уж ты не встречать ли его собрался?

— А почему бы и нет? — нагло ухмыльнулся Бородулин. — Они наш шнапс обожают. Давай, давай белую головку. — И он, перегнувшись через прилавок, потянулся за бутылкой.

— Не смей! — крикнула Клава. — Здесь для тебя шнапса нет.

— Ну, ну… — Бородулин угрожающе повёл плечами и двинулся за прилавок. — Могу и сам взять. По дешёвке. Теперь всё равно кооперации хана…

— Ах ты гнида! — выругалась Клава. — Уже и мародёрствует! — Не помня себя, она схватила двухкилограммовую гирю и двинулась на парня. — Вон отсюда!..

В глазах Бородулина блеснул недобрый огонёк. Но не успел он ничего сказать, как послышались голоса и на пороге магазина показался Бондарин.

Бородулин поспешил выскользнуть за дверь.

— Что у вас тут? — недоумевая, спросил Иван Сергеевич.

— Шнапса ему захотелось… для немцев, — с трудом переводя дыхание, пробормотала Клава. — Я бы ему показала шнапс.

— Эге! Вороньё уже закружилось, — догадался Бондарин и, отобрав у Клавы из рук гирю, заглянул ей в лицо и покачал головой. — Э-э, так, Клаша, не годится. Дело ещё в самом начале, а ты уже полыхаешь, как костёр из сушняка. Так и сгореть не долго…

Клава только вздохнула. Это верно, она никогда не умела сдерживать себя, когда видела обман, предательство, подлость. И как ей можно было оставаться спокойной перед этим наглецом Бородулиным?

— Как с отъездом? — спросила Клава.

Иван Сергеевич сказал, что магазин ему разрешено закрыть. Скоро придут подводы, он погрузит на них продукты и двинется в сторону Старой Руссы. Вместе с ним поедет его жена, найдётся на подводе место и для Клашиной матери.

Иван Сергеевич задумался.

— Ну, а Саша, что ж… пусть остаётся, раз такое дело. Сам молодым был, понимаю. — Он умоляюще посмотрел на Клаву. — Тебе сына доверяю. Присматривай за парнем, если можешь… будь тут за старшую.

 

Боевое крещение

Расставшись с Иваном Сергеевичем, Клава прибежала домой и сказала матери, чтобы та срочно готовилась к отъезду.

— Куда ж я без тебя-то, дочка? — Евдокия Фёдоровна вновь принялась жаловаться на больные ноги, на старость.

— Что делать, мама… так надо… — уговаривала Клава. — Ты же не одна поедешь, с Бондариными.

Наказав матери, что ей надо в дорогу, Клава направилась к хлебозаводу, где группа комсомольцев несла охрану. Среди них были Саша Бондарин и Дима Петровский. Одни ребята с винтовками за плечами ходили вокруг завода, другие проверяли пропуска у машин, въезжающих в ворота.

— Ну, как отец? — нетерпеливо спросил Саша.

— Молодец у тебя батька… всё понимает, — сказала Клава. — Согласился он, с матерью уезжает. Ты поди простись с ними.

— Сменюсь, обязательно зайду, — пообещал Саша. — Это хорошо, что они уезжают.

— А что с нами будет? — спросил Дима Петровский. — Говорят, фашисты совсем близко от Острова. Послали бы нас в окопы. Мы бы уж их встретили… — Он посмотрел на свою винтовку. — А то держат около завода! А зачем?

— Значит, надо. Приказ такой, — возразил ему Саша. — До последнего стоять будем.

— Стоять, стоять, а сами ни одного выстрела не сделали, — недовольно буркнул Дима. — Какая же это война — у завода торчать?

Неожиданно на шоссе показалось четверо мотоциклистов. В серых пропылённых гимнастёрках, в надвинутых на глаза стальных шлемах, они с оглушительным треском мчались к хлебозаводу.

— Ребята, а может, это… — сдавленным голосом крикнул один из истребителей. Он не договорил, но все поняли, кого он имел в виду.

Ребята переглянулись и вопросительно посмотрели на Клаву.

Та не сводила глаз с мотоциклистов. А вдруг это и в самом деле фашисты, какой-нибудь их передовой отряд? Сейчас они дадут очередь из автоматов, сомнут ребят и ворвутся в город…

Забыв снять винтовки с плеч, истребители всё ещё растерянно топтались на шоссе. И Клава вновь почувствовала себя вожатой, которая без промедления должна найти выход, принять решение.

— Ложись! К бою готовьсь! — скомандовала она.

Ребята сорвали с плеч винтовки и плашмя упали на землю — кто за придорожный камень, кто за бугор, кто за груду кирпича. Щёлкнули затворы.

Мотоциклисты приближались. Клава схватила булыжник и, взмахнув им, как ручной гранатой, выбежала на дорогу.

— Стой! Пропуск!

Мотоциклисты, резко затормозив, замедлили ход и остановились в нескольких шагах от Клавы. Пыль рассеялась, и она увидела красноармейские гимнастёрки, пилотки со звёздочками, обветренные лица.

— Ого! Храбрая дивчина! — улыбнулся один из мотоциклистов.

— Граната у неё хороша! — поддержал его второй. — Последнего образца…

— Пропуск! — с деланной строгостью потребовала Клава, хотя ей тоже хотелось широко и доверчиво улыбнуться.

Первый мотоциклист показал пропуск. Облегчённо вздохнув, Клава подала знак комсомольцам. Те поднялись из-за укрытий и окружили мотоциклистов.

— Как там? — спросила Клаша, кивая за реку, на запад, откуда доносилось глухое урчание орудий.

Улыбки сошли с лиц мотоциклистов.

— Жмёт! — коротко бросил первый мотоциклист и спросил, где найти райком партии.

Клава объяснила. Мотоциклисты помчались к городу. Лишь один из них, широколобый, с мягким округлым подбородком, задержался на минутку и, подозвав Клаву ближе к себе, вполголоса сказал:

— Вы, я вижу, за старшую тут… Уходили бы, пока не поздно… Немец-то вот он… наседает… Жди с часу на час.

— Приказа нет, — покосившись на ребят, так же вполголоса ответила Клава.

— Комсомол, значит? — Мотоциклист посмотрел на ребят, вздохнул, поправил шлем. — Понимаю… Ну, будьте здоровы!

И он, дав сильный газ, помчался за остальными.

* * *

Во второй половине дня обстрел города усилился. Снаряды рвались в центре. Были повреждены торговые ряды, здание горсовета, несколько жилых домов. Начались пожары.

Город спешно эвакуировался. Сменившись с поста, Клава и Саша Бондарин побежали по своим домам. Саша помог отцу положить больную мать на подводу, потом Бондарины поехали к Назаровым за Евдокией Фёдоровной.

Клава уложила на подводу вещи и обнялась с матерью.

Простился со своими родителями и Саша. Старые женщины переглянулись и вдруг навзрыд заплакали.

— Да будет вам, матери! — взмолился Иван Сергеевич. — И без того лихо…

— Да что ж это такое!.. Жили, детей растили, — запричитала Евдокия Фёдоровна. — А теперь уезжай невесть куда, на горе да на разлуку. Никуда мы без вас не поедем… Слышь, Клаша?

— Садись с нами, сыночек, — упрашивала Сашу мать. — Куда ж я без тебя-то…

Клава принялась уверять, что батальон, наверное, скоро получит приказ оставить город и они с Сашей непременно нагонят подводу.

Но матери продолжали стоять на своём: без детей они никуда не поедут.

Клава выразительно посмотрела на Ивана Сергеевича.

— Цыц! — прикрикнул тот на женщин. — Чего вы им души травите? Не могут они пока уехать, и всё тут.

Он сердито хлестнул лошадь, и подвода загремела по мостовой.

С тяжёлым сердцем Клава и Саша вернулись в школу.

В сумерки истребительный батальон подняли по тревоге и вывели за город, к железнодорожной станции. Бойцам было сообщено, что ожидается высадка вражеского воздушного десанта. Развернувшись цепью, истребители залегли на луговине, поросшей мелким кустарником.

Командир батальона и Клава обошли всех бойцов и ещё раз объяснили, что надо внимательно следить за воздухом и при появлении вражеских самолётов открывать огонь по снижающимся парашютистам.

Клава внимательно вглядывалась в лица ребят. Давно ли они вот на этой же луговине проводили военную игру: ползали, бегали, кричали «ура», катили фанерные пулемёты, «вели огонь» из трещоток. И всё это сопровождалось шутками, мальчишеским озорством, смехом. А сейчас уже было не до шуток. Как-то ребята поведут себя в первом бою?

— Видишь, как всё обернулось, — обратился к Клаве Василий Николаевич. — Никто и не предполагал, что ребятам так скоро боевое крещение принять придётся. Немец как оглашенный прёт. Сегодня весь городской актив под ружьё поставили.

Угрюмо и сосредоточенно следил за небом Саша Бондарин, судорожно сжимал приклад винтовки Дима Петровский, деловито изготовился к стрельбе Володя Аржанцев.

Сумерки сгущались. Время тянулось медленно. Наконец на большой высоте глухо заурчал мотор самолёта. Истребители легли на спины, лицом к небу. Самолёт сделал круг, видно, присматривался к местности, потом от него отделились чёрные комочки, и вскоре в воздухе один за другим стали открываться смутно белеющие зонты парашютов.

Передали команду открыть огонь.

Захлопали выстрелы. Сначала редкие, одиночные, а потом когда второй и третий самолёты сбросили новые партии десантников, выстрелы зазвучали чаще.

Клава лежала в цепи рядом с ребятами и, целясь чуть ниже парашюта, нажимала на спусковой крючок. Если бы только знать, куда попадают её пули? Ведь не так-то просто угодить в стремительно движущуюся цель.

— Бей их! — возбуждённо выкрикивал с каждым выстрелом Дима Петровский.

— Про упреждение не забывайте, — напоминал ребятам Аржанцев, старательно ловя цель на мушку. — На уток с лёту приходилось охотиться? Вот так и стреляйте.

Откуда-то с другой стороны луговины застрочил пулемёт, начали бить автоматы: как видно, спустившиеся десантники заняли оборону.

Потом в воздухе что-то завизжало, и перед цепью истребителей, поднимая фонтанчики земли, начали рваться мины.

Истребители сделали стремительную перебежку и вновь залегли.

А в небе, не унимаясь, гудели самолёты, и оттуда, как и прорвы, сыпались всё новые и новые парашютисты.

Бой разгорался. У многих истребителей кончились патроны. Обстрел из миномётов усилился. С визгом проносились над головами ребят осколки.

По цепи передали команду отходить к кладбищу. Короткими перебежками истребители начали отступать. Выпустив последний патрон, Клава, пригнувшись, побежала вслед за ребятами. Неожиданно она услышала тихий, прерывистый стон. Заглянула в кусты. Там кто-то лежал. Клава наклонилась и узнала Сашу Бондарина.

— Что с тобой?

— Нога… Царапнуло чем-то…

— Надо отходить. Ты ползти можешь?

Саша попробовал подвинуться вперёд, но только болезненно вскрикнул…

— Я догоню… Ты иди…

— Ладно, помолчи, — перебила Клава.

Она разрезала набрякшую кровью штанину и, достав из сумки бинт, принялась дрожащими руками делать перевязку. Вот уж не думала Клава, что так неожиданно ей придётся оказывать первую помощь! Потом, забрав свою и Сашину винтовки, она подставила Саше спину, заставила юношу схватить её за шею и поползла к кладбищу. Это было тяжело и непривычно. Клава часто останавливалась, переводила дыхание, прислушивалась. Сзади всё ещё рвались мины и повизгивали пули.

Клава не помнила, сколько времени она тащила на себе раненого Сашу, но когда добралась до кладбища, там никого уже не было.

Куда же девались ребята из истребительного батальона? То ли они отступили из города, то ли продолжают вести бой с десантниками? И что было делать ей, Клаве? Саше нужна срочная помощь. Но появляться в городе с раненым, да ещё с винтовками, когда вот-вот туда ворвутся фашисты, было бы совсем неразумно.

И тут Клава вспомнила про городскую больницу. Ведь там лежит много раненых красноармейцев, и, наверное, кто-нибудь из врачей остался с ними. К тому же больница находится на окраине города, недалеко от кладбища, надо только перебраться через овраг.

Клава прошла в глубь кладбища, отыскала старинный купеческий склеп, засунула под могильную плиту винтовки и отверстие прикрыла травой. Потом, вернувшись к Саше, вновь взвалила его на спину и потащила через овраг.

В больнице было темно и тихо, и Клава в первую минуту подумала, что больные эвакуированы и вместе с ними уехали все врачи и сёстры.

Положив Сашу на крыльцо, Клава вытерла взмокшее лицо и постучала в дверь. Никто не отозвался.

Клава постучала сильнее.

— Что надо? Здесь больница, — раздался, наконец, из-за двери приглушённый испуганный голос.

— Раненого примите, — вполголоса попросила Клава. — Плохо ему… Да ну же, скорее!

Дверь наконец приоткрылась, и Клава увидела в коридоре медсестру Зину Бахареву. Осунувшаяся, с запавшими глазами, девушка держала в руках семилинейную лампу и с тревогой смотрела на Клаву.

— Ой, Клаша, я думала, что это уже они… — Девушка прислушалась: из-за реки доносились взрывы снарядов, перестрелка — там, видно, шёл бой.

— А ты знаешь, сколько у нас раненых в больнице стало? Все палаты полны. И что теперь будет с ними? А что за раненый с тобой?

— Наш, островский… Саша Бондарин. Да позови ты врача скорее! Кто-нибудь остался из них или ты одна на всю больницу?

— Кто-нибудь остался, — раздался негромкий голос, и из темноты выступила заведующая больницей Елена Александровна Петровская. — Что случилось, Клава? — встревоженно спросила она. — Где ваш батальон? Вы разве не уехали? Где Дима?

Клава коротко рассказала, что произошло.

Елена Александровна побледнела.

— Бой! Вы приняли бой… Попали под обстрел миномётов!

— Не волнуйтесь! — принялась успокаивать её Клава. — Я уверена, что все ребята благополучно выбрались из города. Я отходила последней. Только вот Саше Бондарину не повезло.

Сжав сухие обветренные губы, Елена Александровна приказала внести Бондарина в приёмную. Потом, осмотрев рану, она велела Зине готовиться к операции. Клава осталась ждать в приёмной. Не прошло и двух недель с начала войны, а сколько уже испытаний свалилось на ребят! Бомбёжки, истребительный батальон, бой с парашютистами, обстрел из миномётов… Давно ли Саша Бондарин был её пионером? Молчаливый, сдержанный, большой любитель собирать цветы и травы, выслеживать птиц и зверей, думал ли он, что в первом же бою прольёт свою кровь?

А что стало с другими ребятами, какие ещё испытания ждут их впереди?

В дверях показалась Елена Александровна.

Клава бросилась ей навстречу.

— Ранение серьёзное. Извлекла четыре осколка. Лежать ему придётся довольно долго. — Елена Александровна задумалась. — И знаете что, Клаша, в больнице ему лучше не оставаться. Неизвестно ещё, как немцы отнесутся к раненым. Тем более, что у Саши свежее ранение… Больше будет подозрений, придирок.

— Так что же делать? — всполошилась Клава. — Домой нельзя, родители у него уехали… Может, ко мне перенести, я за ним присматривать буду?

— Нет, Клаша, это невозможно, — покачала головой Елена Александровна. — Слышишь, что в городе делается? Да к тому же присмотра за Сашей мало. Его лечить надо. Пожалуй, вот что. Заберу-ка я его к себе на квартиру. Если опасность какая, скажу, что мой сын или племянник.

Клава с благодарностью посмотрела на сумрачное, усталое лицо врача. Ночью Клава и Зина перенесли Сашу Бондарина на квартиру Елены Александровны. Её квартира находилась тут же на территории больницы.

 

Чёрные дни

Только перед рассветом Клава добралась к себе домой. В комнате никого не было. Девушка попыталась прибрать разбросанные вещи, но усталость взяла своё. Не раздеваясь, она прилегла на кровать и мгновенно заснула.

И так же мгновенно проснулась. С улицы доносился протяжный, сиплый вой моторов.

Клава припала к стеклу. Начинало светать, река, подёрнутая туманом, порозовела. Над прибрежными тополями и ивами всполошённо кружились стаи галок. Вой моторов становился всё ближе и ближе.

Клава поднялась на чердак и через слуховое окно вылезла на крышу. Отсюда город был виден как на ладони.

В Остров входили фашистские войска. Через цепной мост длинной вереницей двигались грязно-зелёные грузовики с солдатами. За грузовиками тянулись тягачи с пушками разных калибров, крытые брезентом машины, фургоны. Старый мост прогибался и покачивался.

Переехав мост, машины и орудия растекались по улицам: одни шли к военному городку, другие задерживались на базарной площади, третьи двигались по шоссейной дороге дальше, на Псков и Порхов.

И всюду по городу из конца в конец, всё разведывая и проверяя, с бешеной скоростью носились группы мотоциклистов в железных шлемах.

Прижавшись к трубе, Клава следила за потоком машин.

Что же случилось? Почему фашисты в Острове, в её родном городе? Неужели это конец, конец всему дорогому, близкому, с чем сжилась, с чем выросла, что стало твоим воздухом, душой, всей твоей жизнью?

За годы своей работы с детьми Клава привыкла на любой ребячий вопрос отвечать не мудрствуя лукаво, прямо, ясно и с твёрдой убеждённостью. А что сейчас ответит вожатая, доведись ей встретиться с пионерами? Да и как ей самой понять всё то, что произошло? Клава не помнит, сколько времени она просидела на крыше. Наконец она спустилась вниз, на первый этаж. В полутёмных сенцах, заставленных кадушками, вёдрами, тазами, поглядывая на улицу через оконце, толпились перепуганные соседки.

— Господи, Клаша! — воскликнула портниха Самарина, моложавая, остролицая женщина в мужском ватнике. — Откуда? Ты разве с матерью не уехала?

— Не успела… Задержалась… — Клава отвела глаза в сторону.

Мария Степановна Самарина была великая труженица, целые дни просиживала за шитьём, и Клава всегда удивлялась когда же эта женщина отдыхает.

Клава нередко заглядывала к ней в комнату и вызывалась помогать, но кончалось это чаще всего тем, что Мария Степановна прогоняла её вместе со своей дочерью Раей гулять. «Мне легче заново сшить, чем пороть после вас», — ворчливо говорила она.

— А вы, тётя Маша, почему не эвакуировались? — спросила Клава.

— Да где там! — Самарина тоскливо махнула рукой. — Пошла было с дочками пешком на Порхов, да уж поздно. Немец дорогу перерезал, назад всех завернул. Только вещи растеряли. — Она сердобольно оглядела Клаву. — Ну, да с меня какой спрос… Я портниха, надомница, женщина неприметная. А ты ведь комсомолка, пионервожатая, почти что партийная. Тебя здесь каждая собака знает…

Клава промолчала.

Из-за спины Самариной вынырнула Рая, худенькая, веснушчатая девушка.

— А это правда, что вы фашистов пулями встретили? Ну там, у станции… Ох, говорят, и набили вы им!..

— Цыц ты! — шикнула на неё мать. — Да разве про такое говорят сейчас?..

Женщины у оконца ахнули и теснее припали к стеклу. Через щель в стене заглянула на улицу и Клава.

От цепного моста на Набережную улицу свернуло несколько грузовиков с солдатами… Вот одна из машин остановилась около дома, где жила Клава.

Из кузова выпрыгнуло двое военных. Рыжеватый солдат автоматом на груди тяжёлым кованым сапогом распахнул калитку и пропустил вперёд высокого сухощавого лейтенанта. Тот окинул взглядом узкий дворик, густо заросший кустами сирени и акации, низкие дощатые сарайчики, дряхлые ступеньки крыльца и взялся за скобу двери, ведущей в сени.

Клава не сводила с лейтенанта глаз: впервые она видел фашиста так близко. Поджарый, с вытянутым лицом и водянистыми глазами, с нелепо вздёрнутой тульёй форменной фуражки, он смотрел кругом пренебрежительно и высокомерно.

Лейтенант толкнул дверь. Неведомая сила отбросила Клаву от щели в стене. Она резко захлопнула дверь и набросила щеколду.

— Рехнулась ты! — испуганно зашептала Самарина. — С первого дня и цапаться с ними…

Она оторвала Клаву от двери и подняла щеколду. Солдат ввалился в сени и направил на столпившихся женщин автомат. Женщины шарахнулись в сторону.

Вслед за солдатом в сени осторожно вошёл лейтенант. Раздражённо что-то выговаривая солдату, он заглянул в одну комнату, в другую, потрогал носком сапога скрипучие ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, покосился на полутёмные углы сеней и, брезгливо скривив губы, подал солдату знак уходить. Грузовик с рычанием отъехал от дома.

— Не по нраву ему наша халупа, — усмехнулась Самарина. — Оно и к лучшему… — И она поглядела на Клаву. — А ты, девка, зря на рожон лезешь. Побереги себя, ещё не то увидишь…

Весь день Клава не находила себе места. Гитлеровцы разъезжали по улицам города на машинах, на мотоциклах, пели, гоготали, бесцеремонно занимали лучшие квартиры, распивали награбленное вино, вели себя как хозяева.

Молчаливая, осунувшаяся, с окаменевшим сердцем, пробиралась Клава по улицам родного города, не веря тому, что видела. В здании горсовета разместилась немецкая комендатура, школа имени Ленина была занята под солдатскую казарму, во дворе детского дома, разворотив заборы и вытоптав кусты и клумбы, поставили тягачи и автомашины. И всюду фашистские флаги, гитлеровские значки.

Когда-то Клава учила ребят ненавидеть фашистов, бороться с ними. И вот теперь в Острове полно гитлеровцев!

Так что же она, комсомолка, пионервожатая, ходит по улицам без дела, без борьбы? А как бороться? Где райком партии и райком комсомола?

Ребят из истребительного батальона тоже не видно: вероятно, они сумели выбраться из города. Может быть, они сейчас уже соединились с Красной Армией и воюют против фашистов. А она, Назарова, сидит здесь, как в плену, и на каждом шагу встречает ненавистных врагов. «А вдруг ребята не успели уйти, вдруг они попали к фашистам в плен?» — содрогаясь, подумала Клава.

Выбирая тихие переулки, чтобы меньше попадаться немцам на глаза, Клава решила проведать Сашу, а заодно и Елену Александровну. По пути заглянули на Школьную улицу. У дверей школы стоит часовой, вся улица забита грузовиками, походными кухнями, фургонами. Ворота в школьный сад распахнуты, под яблонями стоят брезентовые палатки, топятся походные кухни, на верёвках, натянутых между деревьями, сушится солдатское бельё.

Перед школой, прямо на тротуаре, в беспорядке свалены книги. Присев на корточки, словно перед грядкой, в книгах копается какая-то женщина. Голова по самые глаза закутана тёмным платком.

Клава вгляделась и узнала учительницу Анну Павловну.

— Что вы делаете? — подходя ближе, удивлённо спросила Анна Павловна подняла голову, и в глазах её мелькнула тревога.

— Клаша?! Ты в городе? Почему не ушла с комсомольцами, с Важиным?

— Не успела… Сашу Бондарина ранило, пришлось задержаться. А что с батальоном? Где ребята?

— Говорят, ушли они… Вывел их Важин. А там кто их знает, — вздохнула учительница.

— Анна Павловна, а что это за книги? Э, да это наша школьная библиотека…

— Вот именно, — горько усмехнулась учительница. — Видишь, немцы заняли школу под солдатскую казарму. А наши книги, конечно, выбросили. Новый порядок, ничего не скажешь. Извечный порядок варваров и мракобесов. Вот я думаю собрать их…

— Я вам помогу.

— Нет, нет, — запротестовала Анна Павловна. — Тебе сейчас на улице лучше не показываться. Ты комсомолка, была в истребительном батальоне. А люди в городе могут быть всякие…

— Какие всякие? — не поняла Клава.

Анна Павловна оглянулась по сторонам.

— Ты про Дембовского слышала? Немцы его бургомистром назначили. Главой города.

— Константина Владиславовича? — вскрикнула Клава.

— Был вроде человек, учитель, коллега, а стал фашистский холуй, — продолжала Анна Павловна. — И ещё бы по принуждению, а то добровольно пошёл, с охотой, со рвением. Встречаю его сегодня, а он сияет весь, надулся, как павлин. С новым порядком поздравляет. Думала, меня кондрашка хватит.

Прижав руку к сердцу, она болезненно поморщилась и тяжело перевела дыхание.

— В школе у нас уже двух учителей забрали: Сидоркина и Хайкина. Не иначе, по доносу нового бургомистра. Смотр Клаша, он и до тебя доберётся.

Из-за угла с пустыми мешками в руках выскочили трое мальчишек во главе с Петькой Свищёвым.

— Анна Павловна, книги отнесли в вашу комнату, — доложил Петька. — И стопками сложили, как вы велели… Можно ещё набирать?

— Можно, — кивнула учительница. — Видала, Клава, к помощники объявились? Решили библиотеку ко мне в комнату перенести.

— Клава Ивановна! — Петька подскочил к вожатой. — Вот хорошо, что вы не дра… не уехали, я хотел сказать.

— Что ж тут хорошего? — покосилась на него учительница.

— А как же… Знаете, сколько мальчишек в городе осталось! Вот Клава Ивановна и будет нам разные поручения давать… — Петька оглянулся по сторонам и перешёл на шёпот — Мы им сегодня двенадцать скатов проткнули. У нас и шило такое есть. — Он порылся в кармане и показал Клаве остро заточенный толстый гвоздь.

— А ну, убери сейчас же, — рассердилась Анна Павловна. — Нашёл тоже место, где показывать, под носом у немцев. — Она обратилась к Клаве — А ты не увлекайся. Подумай лучше, как из города выбраться. К своим подавайся… А то, не ровен час, схватят тебя здесь.

Клава задумчиво смотрела на ребят. Что-то будет с ними при немцах?

— А Варя Филатова тоже никуда не уехала, — заметил Петька, запихивая в мешок книги.

— Варя?! Когда ты её видел?

— Мы ей утром воды принесли. Она всё про вас спрашивала…

Сказав Анне Павловне, что она заглянет к ней вечером на квартиру, Клава заторопилась к подруге.

 

Опять вместе

Варя Филатова была дома и нянчилась с дочкой. Подруги обнялись.

— Куда же мне с таким хозяйством с места двинуться! — показывая на старую мать и дочку, ответила Варя, почувствовав немой вопрос Клавы. — Такая суматоха вчера началась, едва маму с Олечкой не потеряла.

— А что теперь делать думаешь?

— Будем наших ждать. Не век же они отступать будут. А ты, Клаша, что решила?

— Ждать, конечно, будем, — задумчиво ответила подруга. — Только ожиданием делу не поможешь. Тут что-то другое надо. Вот если бы ребят побольше в городе осталось…

Не успели подруги обо всём поговорить, как в дом без стука вошли два немецких офицера. Бесцеремонно оглядев комнату, они игриво подмигнули девушкам. Потом один из офицеров наклонился над детской кроваткой и, чмокая толстыми губами и шевеля пальцами, принялся рассматривать Олечку.

Побледнев, Варя метнулась к коляске, выхватила дочку и прижимая её к себе, отошла в угол.

— Вы есть юнге муттер? — заговорил офицер. — Чудесный, чудесный ребёнок. Смотри, Карл, как действует инстинкт материнства. Эта молодая муттер готова ринуться в бой. — И о благодушно обернулся к Клаве: — Вы тоже есть юнге муттер? Дейтшлянд нужны такие матери. Здоровье и красота! Фюрер очень любит детей.

Сузив глаза, Клава подалась к офицерам.

— Вы зачем? Что надо? — глухо выговорила она.

— Смотри, Карл, она очаровательна, — улыбнулся офицер. — Сколько огня в этих глазах! Не надо гневаться, мадам. Нам надо иметь хороший дружба… Мы пришли к вам надолго.

Он заметил на стене школьную карту Европы и, взяв со стола карандаш, очертил кружками Москву и Ленинград.

— Москва, Ленинград будут окружён! Голод. Капут! Драй недель — война конец. Вы понимайт меня?

И без того тёмные глаза Клавы потемнели ещё больше Она стремительно подошла к офицеру, выхватила у него и рук карандаш и широкой чертой обвела на карте Берлин.

— Будет окружён Берлин. Вот так. Гитлеру по шее. Войне конец. Понятно?

Офицеры переглянулись, один из них шагнул к Клаве. Девушка распахнула дверь, выскочила на улицу и юркнула в переулок.

Позади послышались отрывистые голоса офицеров, сухо хлопнул пистолетный выстрел.

Но недаром на спортивных состязаниях Клава Назаров брала первые места по бегу, да и проходные дворы Острова ей были хорошо знакомы.

Пробежав через несколько проходных дворов и изрядно запутав следы, Клава оказалась на заросшей ивами и липами Горной улице. Переводя дыхание, она прислонилась к дуплистой иве и прислушалась — на улице было тихо, её никто не преследовал. Клава прижала к щекам ладони — лицо горело, словно при высокой температуре.

Мысленно она обозвала себя глупой и сумасшедшей девчонкой. Ну зачем ей было схватываться с фашистскими офицерами, вызывать их ярость, доводить дело до погони? Всё это могло для неё плохо кончиться. Да и о подруге надо было подумать. И когда только ты научишься держать себя в руках, действовать разумно и осмотрительно?

Но как тут быть сдержанной, если от одного только вида фашистского офицера или солдата у неё темнеет в глазах, мутится в голове и хочется плюнуть в ненавистное лицо или запустить камнем! Вот если бы извлечь на свет божий те винтовки, что она спрятала на кладбище… Но что можно сделать с двумя винтовками, когда кругом вооружённые враги?

Одолеваемая тяжким раздумьем, Клава спустилась к реке, вышла на Набережную улицу к своему дому и осторожно пробралась в комнату.

Свет не горел: ещё третьего дня городская электростанция пострадала от бомбёжки. Клава зажгла старенькую семилинейную лампу и вспомнила, что она с утра ничего не ела. Решила сварить картошку. Едва разожгла примус и поставила на оранжевый венчик огня кастрюльку, как на лестнице послышались тяжёлые шаги.

«Выследили!» — мелькнуло в голове. Клава подбежала к двери, чтобы набросить крючок, — и не успела. Дверь распахнулась. На пороге стоял Дима Петровский, запылённый, грязный, в порыжевших башмаках, без фуражки.

— Откуда? Что с тобой? — вскрикнула Клава.

— Евдокию Фёдоровну привёл… — хрипло выговорил Дима. — Она там, внизу.

— Мама?! — Клава быстро сбежала на крыльцо.

На ступеньках, привалясь к перилам, сидела Евдокия Фёдоровна. Заметив дочь, она сделала попытку подняться, но только болезненно вскрикнула и вновь грузно осела на ступеньку.

— Отходилась, Клашенька… Ноги не держат. И как только меня Дима дотащил. — Она заплакала. — Ох, и насмотрелась я всякого! Лучше бы из города не уезжала…

Вместе с Димой Клава помогла матери подняться по лестнице в комнату и уложила её в постель.

Жадно напившись из ведра, Дима рассказал, что произошло за эти дни. Выйдя из-под миномётного обстрела, бойцы истребительного батальона получили приказ срочно оставить город. Они выбрались на Порховское шоссе. Но было уже поздно. К утру стали встречаться беженцы: немцы далеко впереди перерезали шоссе и возвращали всех беженцев обратно в Остров.

Командир батальона Важин отдал приказ закопать винтовки в лесу, а бойцам — теперь уже бывшим — смешаться с беженцами и действовать по своему усмотрению.

Дима всё же решил пробиваться на восток. Он свернул с шоссе на полевую дорогу и целый день шёл пешком, пока не добрался до переправы у реки. Здесь сгрудились сотни подвод и машин. К вечеру началась бомбёжка, и народ хлынул обратно: дорога на восток была отрезана. В суматохе Дима неожиданно встретил Клашину мать. Старуха еле брела и толком ничего не могла рассказать. Она помнила только, что недалеко от подводы, на которой ехала вместе с Иваном Сергеевичем Бондариным и его женой, разорвалась бомба. Взрывной волной Евдокию Фёдоровну отбросило в сторону и оглушило. Когда она пришла в себя, уже не было ни подводы, ни Ивана Сергеевича с женой.

— Что же с ними стало? — похолодев, спросила Клава.

— Неизвестно… — хмуро ответил Дима. — Евдокия Федоровна ничего не помнит. Она как маленькая стала… Сто шагов пройдёт и падает. И всё бормочет что-то. С тобой прощается, с Лёлей. Двое суток её тащил. А нас немец ещё из пулемётов поливал. — Он вновь припал к ведру с водой.

Клава с нежностью посмотрела на взлохмаченного, в побелевшей от соли рубахе Диму.

Кто бы мог подумать, что этот самовлюблённый, капризный, балованный родителями юноша, всегда чуть снисходительно относящийся к товарищам, способен не бросить в пути контуженую старуху.

— Спасибо, Дима!.. Ты… ты настоящий парень! — от души вырвалось у Клавы. — Наверное, есть хочешь?

— Не знаю. Запеклось всё внутри. Я лучше домой пойду. Как мать там?

Клава сказала, что Елена Александровна никуда не уехала и, несмотря ни на что, продолжает лечить раненых красноармейцев.

— А у вас дома Саша Бондарин лежит. Его осколком мины ранило.

— Сашка! Кооператор?

— Да, да. Только ты о родителях ему пока ни слова… Не волнуй его.

— Понимаю, — кивнул Дима, и глаза его вспыхнули. — А знаешь, Клаша, я такое за эти дни видел… Мне бы сейчас винтовку да гранату. Уж я бы… — Он поднялся и шагнул к двери. — Мать повидаю и уйду. Кровь с носу, а к своим проберусь. Обязательно буду в армии или в партизанском отряде.

— Уйду, проберусь… А надо ли это? — задержала его Клава. — А может, мы и здесь пригодимся?

— Это как — пригодимся?

— Другие-то ребята в город вернутся? Как ты думаешь?

— Возможно… А что?

— А ты помнишь, где вы винтовки закопали? — неожиданно спросила Клава.

— Ещё бы… На тридцать втором километре, в песчаной карьере. Я даже метку поставил. А зачем тебе?

— А ты подумай… — многозначительно сказала Клава. — И ещё, Дима, вот что. Держи со мной связь. А вернутся ребята, сообщи мне. Договорились? — Она проводила парня до улицы и наказала, чтобы он вёл себя осторожнее и не лез на глаза немцам.

Кивнув, Дима скрылся в темноте.

Клава вернулась в комнату и склонилась над матерью.

Евдокия Фёдоровна лежала в забытьи и невнятно что-то бормотала. Вот мать и опять с ней. Никуда уж теперь Клава не уйдёт из Острова. Да и надо ли уходить? Она ведь не одна здесь. Живёт Петька Свищёв с пионерами, задержалась в городе Варя, вернулся Дима, побродят по округе другие комсомольцы и тоже, наверное, вернутся в город. А ведь им нужен старший товарищ, советчик, вожак. Готова ли ты к этому, Клаша Назарова, хватит ли у тебя сил, уменья, выдержки?

 

Домой

В жаркий июльский полдень к платформе Псковского вокзала подошёл товаро-пассажирский поезд.

Из тамбура обшарпанной теплушки с рюкзаком за плечами, в помятом костюме выскочил Федя Сушков и оглянулся по сторонам. Все пути были забиты беженцами, всюду сновали военные, на платформы грузили пушки и ящики с боеприпасами.

Около левого крыла вокзала, огороженная шаткой изгородью, зияла глубокая воронка от бомбы, угол вокзала был разрушен, из кирпичной стены торчали железные балки, свисали рваные провода.

«Бомбят и здесь», — подумал Федя, протискиваясь сквозь толпу.

Неожиданно перед ним мелькнула знакомая долговязая фигура Борьки Капелюхина.

В первое мгновение Федя хотел было податься в сторону: ему совсем не хотелось встречаться с приятелем и объяснять тому, почему он вместо Ленинграда оказался на Псковском вокзале. Но потом, сообразив, что Борька и сам, видимо, оказался в таком же положении, что и он, Федя решительно бросился догонять приятеля.

— А-а! Сушков-Суворов! — обрадованно закричал Капелюхин, когда Федя ухватил его за плечо. — Какими судьбами? Не подошёл, значит, в училище? От ворот поворот?

— Не подошёл, — хмуро сказал Федя, недовольно оглядываясь по сторонам. — Ну, чего ты горланишь? Говори тише!

Но их никто не слышал.

— Засыпался? Да? — громким шёпотом допытывался Капелюхин. — Я, понимаешь, по математике срезался. Такая каверзная задача досталась: намертво застопорило. Ну, меня, понятно, к дальнейшим экзаменам не допустили. Можете, сказали, домой ехать. Вот я и пробираюсь третьи сутки. А ты на чём срезался?

— Да нет… у меня другое… По здоровью не подошёл, — признался Федя и тяжело вздохнул, — нехорошо всё как-то получилось.

…Добравшись до Ленинграда и разыскав военно-артиллерийское училище, Федя как-то сразу успокоился. Что бы там ни было, но он теперь военный человек. Островские приятели наверно, бьются над тем, как бы попасть в армию, очутиться на фронте, а его судьба уже решена: он станет курсантом военного училища и по первому зову готов оказаться на фронте.

Каково же было огорчение Феди, когда на второй же день на медицинской отборочной комиссии ему заявили, что по зрению он не может быть принят в училище!

Федя не мог этому поверить. Он принялся обивать пороги начальства, добился вторичного медицинского осмотра, всюду горячо доказывал, что если он и видит немного хуже других, так это совсем не мешает ему люто ненавидеть фашистов и стать военным человеком.

«Ничего не можем поделать, — отвечали ему. — Артиллерии нужны физически полноценные офицеры. Возвращайтесь домой или обратитесь в военкомат».

Ленинград между тем жил суровой, сосредоточенной жизнью. У военкоматов толпились очереди добровольцев, по улицам маршировали отряды народного ополчения, на окраинах строились укрепления, надолбы, противотанковые рвы, витрины магазинов закладывались мешками с песком.

Федя толкнулся в один районный военкомат, в другой, попытался примкнуть к ополчению, но всюду, узнав о том, что Сушков не ленинградец, ему советовали ехать домой.

И Федя понял, что ему нечего здесь делать. Забрав в училище документы и простившись с Ленинградом, он направился на Варшавский вокзал.

А в это время в училище после многодневных мытарств заявился Матвей Сергеевич Сушков.

Проводив Федю в Ленинград, он с нетерпением ждал о него письма или открытки. Но ни того, ни другого не было. Началась эвакуация Острова. Матвей Сергеевич доехал до Чудова и отсюда добрался до Ленинграда, чтобы узнать о судьбе сына.

Дежурный по училищу, заглянув в журнал, сообщил Матвею Сергеевичу, что Сушков Ф. М. выбыл в неизвестном на правлении.

Отец побродил по городу в надежде случайно встретить сына. Но найти иголку в стоге сена было невозможно. Матвей Сергеевич вернулся в Чудово. Так и разошлись дороги отца и сына, чтобы никогда больше не встретиться…

* * *

Сейчас, выбравшись из вокзальной сутолоки, Федя и Капелюхин пересекли площадь и вышли на шоссе, ведущее на Остров и Пушкинские горы.

— Слушай, Федя! Не в службу, а в дружбу… — попросил Капелюхин. — Говори дома, что и я по здоровью в училище не попал. Ну, почки у меня там, печёнки-селезёнки… А то мне ребята проходу не дадут из-за этой математики.

Федя сделал вид, что не расслышал.

— Да нет… Куда тебе, правдолюбу… — махнул рукой Капелюхин. — Всё равно не смолчишь…

У автобусной остановки, обычно шумной и оживлённой, никого не было. Ребята подождали минут пятнадцать, потом спросили проходящего мимо пожилого мужчину, ходят ли автобусы на Остров?

— Да вы в себе? — удивился тот. — В Острове немцы третий день. Гляди, и здесь вот-вот будут. Чего вам в Остров-то приспичило?

— Родители у нас там.

— Наверное, уехали всё давно. Смотрите, сколько народу идёт! — Мужчина кивнул на дорогу, по которой тянулись беженцы.

Люди шли семьями и в одиночку, шли налегке и нагружённые вещами. Вещи везли в детских колясочках, на велосипедах, несли на носилках.

Федя и Борька растерянно переглянулись. В самом деле, зачем они пробираются домой, если в Острове уже фашисты? Может быть, им повернуть обратно и уйти вместе со всеми подальше в тыл?

Федя вспомнил наказ отца немедленно вернуться домой, если не поступит в училище.

— Всё же пойдём… Там видно будет, — вслух подумал он.

И ребята зашагали по шоссе.

Перед сумерками, поднявшись на увал, они заметили фашистских мотоциклистов. За ними двигалась колонна грузовиков с солдатами.

Федя потянул Капелюхина в придорожную канаву.

— Переждём лучше…

Борька отмахнулся и, помахивая чемоданчиком, продолжал шагать по дороге.

— Чего ты хорохоришься, Капелюха? — с досадой спросил Федя.

— А что нам, малярам… Идём себе и идём… Не по чьей-нибудь, по своей дороге шагаем.

— Они тебе покажут «свою дорогу».

— Объясним, на худой конец. Были, мол, в гостях, идём домой.

— Ты же ни в зуб ногой по-немецки.

— Ничего, как-нибудь объяснимся… в пределах школьной программы.

Федя зло посмотрел на приятеля. Кому не известно, что Борька был большой любитель пофорсить и пустить пыль в глаза! Поспорив с ребятами, он мог пройти по карнизу второго этажа, взбирался по водосточной трубе на крышу, прыгал «солдатиком» с цепного моста в Великую.

Чаще всего его ухарство кончалось плачевно. Борька срывался, падал, расшибался и неделями лежал в постели или ходил в повязках.

Мотоциклы приближались.

Федя схватил Капелюхина за руку и потащил в канаву.

— Балда! Фанфарон! Лежи здесь!

Прижавшись к прохладной земле, ребята долго лежали в канаве, пропуская мимо себя мотоциклы и машины с солдатами.

— Это да, это сила! — блестя глазами, шепнул Капелюхин. — Будто на пикник едут… Гогочут, веселятся, вон жуют что-то… — Он нашарил в траве округлый булыжник. — Так бы и запустил!

Федя ударил Капелюхина по руке.

— Не смей!

Пропустив мотоциклы и грузовики, Федя вылез из канавы и, подав знак Капелюхину, свернул с шоссе на просёлочную дорогу.

— По шоссе не пойдём. Будем пробираться окольным путём.

— Ещё чего! — заныл Капелюхин. — Ноги же не казённые. — Но, зная непреклонный характер Феди, скоро замолчал.

Ребята углубились в льняное поле, словно обрызганное голубыми каплями: лён зацветал. Вскоре они догнали скрипучую телегу, гружённую только что скошенным клевером. Рядом с телегой шагал высокий сутулый старик с жёлтыми прокуренными усами.

Остановив подводу, он подозрительно оглядел ребят, их новенькие, хотя и изрядно помятые костюмы, светлые кепки с начёсом, рюкзаки, чемодан с блестящим замочком в руках у Капелюхина.

— Чего это разгуливаете, молодые люди? — хмуро спросил старик. — Вроде не время сейчас.

— В гостях задержались. Домой идём, в Остров, — пояснил Федя и спросил, что происходит в деревне и можно ли через неё пройти.

— Не советовал бы… — Старик рассказал, что в деревне полно немецких солдат, над мужиками поставили старосту, появились полицаи. Колхоз распустили, землю разделили, как в старое время, по душам, артельных лошадей, что получше, немцы забрали себе, а всяких кляч и больных роздали мужику — на шесть домов лошадь.

— Вот здесь и моя шестая доля. — Старик кивнул на худую, тяжело дышащую лошадёнку и достал из кармана кисет и бумагу. — Чудно, право… Жили, жили, и всё вспять пошло: моя полоса, моя лошадь.

Борька покосился на кисет: папиросы у него давно кончились, и он не курил уже двое суток.

— Дедушка, разреши свернуть…

— Ох, и стрелков пошло! — Старик со вздохом отсыпал щепотку табаку.

Капелюхин, взяв из рук старика бумагу, развернул её, чтобы оторвать кусочек, как вдруг заметил слова: «Сим объявляется…» Он толкнул в бок Федю и вполголоса прочёл:

«— Сим объявляется, что г. Остров и Островский район подлежат особым заградительным мерам. Всякое самовольное переселение…»

Дальше текст обрывался. Видимо, дед искурил этот клин бумаги. Сохранился только самый конец объявления.

«…Кто, вопреки этому запрещению, перейдёт через границу района, будет задержан и помещён в лагерь для принудительных работ, если только данный случай не влечёт за собой более сурового наказания.
Командующий.»

— Дедушка, что это вы раскуриваете такое? — спросил Федя, показывая на бумагу.

— Сами видите, — ухмыльнулся старик. — Объявление, вроде приказу от новых хозяев. Нельзя, значит, по своей воле ни входить, ни выходить с родного места. У нас в деревне таких приказов на каждой калитке наляпали. Ну, а мне курить что-нибудь надо… Вот я и пробавляюсь, тем более бумажка подходящая. — Старик отобрал у Капелюхина объявление и убрал вместе с кисетом в карман.

— Так мы же домой идём… У нас и прописка в паспорте, — вновь захорохорился Борька.

— Зелёные вы… — покачал старик головой. — Новые хозяева разбираться не станут. Раз без дела болтаетесь, вот и пожалуйста на торфоразработки или узкоколейку строить. Вчера троих молодых людей, вроде вас, зараз сцапали. Один заартачился, так ему все зубы пересчитали…

Федя и Капелюхин многозначительно переглянулись: нет, попадать на принудительные работы им совсем не улыбалось.

— Я вам плохого не желаю, — сказал старик. — В деревне лучше не показывайтесь. Вон там овражек есть, по нему пробирайтесь.

И ребята послушались старика. Деревни они обходили стороной, пробирались оврагами, зарослями кустарника. Ночевать устроились в поле, в омёте старой соломы.

Утром пошли дальше. Вскоре Капелюхин заныл, что он смертельно хочет есть. Когда же впереди показалась небольшая деревня, Борька принялся уговаривать Федю заглянуть в неё: деревенька тихая, неприметная, и никаких немцев там, конечно, нет.

— Хочешь, я один схожу? — предложил он, заметив недовольный взгляд приятеля. — Молока куплю, хлеба, закурить достану.

Что греха таить, у Феди тоже давно сосало под ложечкой. Отпускать же сумасбродного Борьку одного он не хотел.

— Ну, что с тобой делать?.. Пошли уж вместе, — согласился Федя, потом, спохватившись, достал из кармана брюк бумажник с комсомольским билетом и переложил его в рюкзак. — Билеты лучше оставить… на всякий случай. — Он сунул рюкзак под лозняковый куст и прикрыл травой.

— У меня билет не найдут, — отмахнулся Капелюхин. — Он в потайном кармане зашит.

Ребята подобрались к деревне со стороны оврага, осторожно подошли к крайней усадьбе, перелезли через изгородь огород и очутились около ветхого, обомшелого погреба. И обомлели. У открытой двери погреба сидел на корточках немецкий солдат, и, запрокинув голову, сопя и причмокивая, тянул из горшка густую сметану. Сметана переливалась через край, лениво сползала по бритому подбородку, тяжело капала на мундир, на приклад автомата, висящего на груди, но солдат ничего не замечал.

Другой солдат сидел напротив и, сглатывая слюну, терпеливо ждал своей очереди. Наконец он не выдержал и потянул горшок к себе.

Федя отступил назад и дёрнул Капелюхина за рукав. Тот фыркнул.

— Вот лопают! Аж скулы трещат!..

Застигнутые врасплох, солдаты вскочили и схватились за автоматы. Горшок выпал у них из рук и покатился по земле, оставляя густой белый след.

Ребята бросились было бежать к изгороди, но немцы быстро преградили им дорогу.

— Хальт! Хенде хох! — закричал один из солдат, свирепо топорща белёсые усы и переводя автомат с одного на другого. — Кто есть такой? Документы?

Второй солдат, которому не удалось полакомиться сметаной, тучный, с сизым, пупырчатым, как кожа у ощипанного гуся, подбородком, внимательно оглядел ребят, потрогал их пиджаки и с довольным видом прищёлкнул языком. Потом, подмигнув товарищу, зычно скомандовал:

— Снимать пиджаки! Быстро!

Капелюхин захлопал глазами, а Федя, хотя и знал неплохо немецкий язык, сделал вид, что ничего не понял.

Тогда солдат с сизым подбородком расстегнул пуговицы и бесцеремонно стащил с Капелюхина пиджак. Второй солдат таким же образом раздел Федю.

Потом они стянули с ребят верхние рубашки, отобрали у Борьки чемодан.

Солдаты похохатывали, фыркали, переговаривались друг с другом и чувствовали себя так, словно занимались не грабежом среди белого дня, а выбирали вещи в магазине.

Ребята дрожали от бешенства, пытались сопротивляться, но, получив по внушительной зуботычине, только цедили сквозь зубы:

— Ворьё! Бандюги!

Дошла очередь до брюк.

Солдат с сизым подбородком окинул взглядом Борькины брюки и дёрнул за кончик ремня, жестом показывая, чтобы тот разоблачался.

Побелев от ярости, Капелюхин шарахнулся было в сторону, но потом рывком стянул с себя майку, сорвал с головы кепку и швырнул их под ноги солдатам:

— Всё берите, сволочи… Хапайте!

Он с силой рванул брючный ремень и, когда брюки приспустились, высвободил правую ногу из штанины. Солдат с хохотом уцепился за брюки. Федя обомлел. Этот впавший в ярость Капелюхин совсем потерял голову — ведь в кармане брюк у него находится бумажник и, главное, комсомольский билет.

— Борька! С ума сошёл! — шепнул Федя. — Там же билет. — И он, вцепившись в брюки, дёрнул их из рук солдата.

Спохватившись, Капелюхин тоже потянул брюки к себе. На помощь первому солдату подоспел второй. Теперь за брюки ухватились четыре человека и каждый тянул в свою сторону. Капелюхин, потеряв равновесие, упал на землю, но у лёжа, согнув ногу в коленке, продолжал удерживать штанину. Брюки, наконец, не выдержали и с треском разорвались.

Рассвирепевшие солдаты принялись пинать ребят сапогами, пустили в ход кулаки. Затем, повалив Федю на землю, они бесцеремонно расстегнули ремень, стащили с него брюки и, наконец, угрожающе поводя автоматами, кивнули в сторону поля.

Ребята, не сводя глаз с автоматов, попятились к изгороди, перелезли через неё и, пригнувшись, бросились бежать. Когда они оглянулись, солдат в огороде уже не было. Переводя дыхание, Капелюхин выругался.

— А ты что говорил? — напомнил Федя. — «Домой идём, мы прописанные! Нас не тронут!» Вот тебе и не тронули.

Приятели посмотрели друг на друга и не могли сдержать невесёлых улыбок: растерзанные, без одной штанины брюки еле держались на Борьке, всё тело у него было в ссадинах, под глазом набухал багровый кровоподтёк.

Не лучше выглядел и Федя. Худенький, щуплый, ещё не успевший загореть в этом году, с тонкими, в рыжеватых волосах ногами, он в своих голубых трусиках выглядел совсем не спортсменом. Из вспухшей рассечённой губы сочилась кровь.

— Здорово они тебя отделали? — осведомился Капелюхин.

— Не здоровее, чем тебя, — усмехнулся Федя. — Вместе ведь за брюки держались.

Капелюхин сорвал ещё влажный от росы лист подорожника и протянул приятелю.

— Приложи к губе… помогает.

Потом достал из кармана комсомольский билет и долго смотрел на обложку с профилем Ленина.

— Это ты правильно сказал, — вполголоса признался он. — Балда я… Обозлился на этих бандитов и голову потерял… Если бы ты про билет не напомнил…

— Ладно, чего там. Ты лучше на будущее попомни.

Федя разыскал под кустом свой рюкзак, и приятели, уже не думая о посещении деревни, вновь стали пробираться городу.

 

Пепелище

Километрах в четырёх от Острова они наткнулись на изрытую окопами и ходами сообщения небольшую возвышенность. Земля кругом была обезображена воронками от фугасных бомб, проутюжена гусеницами танков, усыпана осколками снарядов. По всем признакам здесь не так давно шёл бой. Вокруг не было ни души. Ребята с волнением спустились в извилистый ход сообщения. Он был довольно свежий, ещё не успел осыпаться, на дне заметны следы тяжёлых солдатских ботинок. Ход сообщения привёл к окопу. Бруствер окопа выложен дёрном, утыкан увядшими стеблями пшеницы, кругом валялись стреляные винтовочные патроны.

— Наши оборону держали, — тихо сказал Федя, осматривая гильзу со следами пороховой гари. Он заметил глубокие рубчатые следы гусениц, подходившие к самым окопам, и постарался представить себе картину боя.

Фашисты с танками наступали… Жарко здесь было…

Неожиданно Федя увидел красноармейскую пилотку: белёсая, выгоревшая от солнца, со щербатой алой звёздочкой, она была вдавлена чьей-то ногой во влажную землю.

Как она очутилась здесь? То ли взрывной волной сорвало её с головы бойца, то ли потерял её раненый, когда его выносили из окопа? И где он теперь, что стало с ним?

Федя бережно поднял пилотку и сунул её в рюкзак.

— Здесь кто-то есть! — шепнул Капелюхин. — Может, опять немцы…

Ребята присели и прислушались. Из соседнего окопа доносилась приглушённая русская речь.

— Наши, наши! — облегчённо вздохнул Капелюхин. — Пошли к ним.

Ребята пробрались ходом сообщения в соседний окоп. Там, орудуя сапёрными лопатками, копались в земле юноша и девушка. Девушка, заслышав позади шорох, оглянулась и, схватив юношу за плечи, испуганно вскрикнула.

— Кто? Что надо? — хрипло спросил юноша.

— Володька? Аржанцев! — обрадованно завопил Федя.

— Погоди, погоди, — опешил Аржанцев. — Никак, Сушков и Капелюхин? Откуда, какими судьбами? Вы же в Ленинград уехали. Ну и видик! Вас что, ограбили по дороге?

— Угадал, — признался Капелюхин. — А вы что здесь делаете?

Аржанцев рассказал о последних событиях в Острове: об истребительном батальоне, о схватке с воздушным десантом, о неудачной попытке пробиться к Красной Армии.

— Короче говоря, разбрелись все кто куда, — хмуро закончил Володя. — Мы вот с Аней в деревню вернулись. Живём и не знаем, что завтра будет…

— А зачем в окопе копаетесь? — поинтересовался Федя. — Нашли что-нибудь?

— Здесь найти не трудно. Видишь, что землёй присыпано? — показал Аржанцев на дно окопа и, взяв сапёрную лопату, принялся разгребать землю. Вскоре он извлёк оттуда видавшую виды винтовку.

— Немецкая? — спросил Капелюхин.

— Нет, наша. Семизарядная… У меня дома и ещё кое-что есть. Тут походить да покопаться, немало чего наберёшь.

— А зачем оружие собираешь? — вполголоса спросил Федя. — Задание, что ли, такое? От кого?

Аржанцев пожал плечами.

— Задания, скажем, никакого нет. Сами по себе собираем… Война всё-таки. Может, и пригодится.

Федя в душе согласился с Аржанцевым и спросил, как им лучше пробраться в город.

— Днём лучше туда не ходите, — посоветовал Аржанцев, — да ещё в таком виде.

Ребята расстались с Аржанцевым и Аней, прошли ещё несколько километров, залегли в посевах хлебов и, дождавшись темноты, осторожно вошли в город.

— Теперь разойдёмся, — предложил Федя. — Так лучше будет.

Договорившись встретиться на другой день, ребята начали пробираться к своим домам.

Тихими, безлюдными переулками Федя вышел на Горную улицу. Вот сейчас он бесшумно нажмёт щеколду, откроется калитка, войдёт в родной дом, встретит отца и тётю Лизу. Вымоется, наденет чистое бельё, с удовольствием напьётся чаю, потом они с отцом поговорят обо всём, как взрослые, а утром вся семья начнёт готовиться к отъезду.

К отъезду? А разве теперь выберешься из города, если на каждой дороге дозорят заградительные отряды и полицаи?

Федя по привычке отсчитал пятую раскидистую иву, что стояла напротив дома Сушковых, и обмер. Не было ни дома, ни высокого забора с калиткой, ни палисадника. В темноте смутно чернела груда обугленных брёвен, одиноко торчала печная труба и остро пахло гарью и дымом.

Спотыкаясь, Федя сделал несколько шагов, чтобы увидеть сад. И здесь стоял невыветрившийся запах гари. Грядки были вытоптаны, яблони и груши спалены и не шумели, как обычно.

Пожар уничтожил всё.

Растерянно топчась на месте, Федя не знал, что делать дальше. Что же стало с его родными, где они? Может быть временно живут у соседей?

Но соседних домов тоже не было — огонь истребил почти всю улицу.

Федя побежал в верхнюю часть города, где находился маленький, ветхий дом бабушки. В окнах было темно.

Федя постучал, но, видимо, слишком резко и властно, потому что долго никто не отвечал, хотя он и услышал за окном испуганный шёпот.

— Бабушка, не бойся, открой… Это я, Федя.

Наконец дверь приоткрылась, и простоволосая тётя Лиза впустила в дом племянника.

— Господи, Феденька! — испуганно ахнула она. — Откуда ты? И почти голый..

— Немцы поживились. Костюмы им наши приглянулись. — Федя объяснил, что с ним произошло. — А где папа?

— Выехал со своим учреждением. Через три дня после тебя. На Волхов его повезли. Отец собирался к тебе заглянуть в Ленинград. А мы вот с бабкой остались.

— Выехал? — Поражённый Федя опустился на лавку.

— И дома нашего нет… сгорел, — продолжала тётя Лиза. — Только отец уехал, немец начал город обстреливать. Сгорела почти вся Горная улица. Всё наше добро в огне погибло. Никакой одёжки, обувки не осталось.

Она с сожалением поглядела на полуголого племянника.

— И зачем ты, Федя, к врагам пришёл? Ты же комсомолец. Чего ты к ним в пасть лезешь? — Тётка привлекла Федю к себе и заплакала.

— Так уж вышло! — Федя растерянно пожал плечами и, помолчав, спросил тётку, остался ли в городе кто-нибудь из ребят.

— Да какие тебе ребята! — Тётя Лиза недовольно махнула рукой. — Кто не уехал, в щели законурился, молчит. Как в тюрьме все живём — того нельзя, этого не смей. Вечером после восьми на улицу не покажись… В Клашу Назарову на днях немец из пистолета палил…

— Клаша здесь? — обрадовался Федя.

— Задержалась себе на беду. Только ты не думай бегать к ней: за вами, комсомольцами, во все глаза следят. Сиди пока тихо, за порог носа не показывай.

Федя не стал спорить с тёткой, но весть о том, что Клава Назарова в Острове, наполнила его радостью, — значит, он не напрасно пробирался в родные места.

 

Первое дело

Утром к Клаве Назаровой забежал Петька Свищёв, ставший её осведомителем.

С мальчишеским проворством он успевал побывать в разных концах города, ловко пробираясь под самым носом у немцев, и был переполнен новостями и наблюдениями.

Он знал, сколько военных машин перешло через мост, какие привезли орудия, у кого квартируют фашистские офицеры, кого вчера доставили в городскую тюрьму.

Сегодня, как обычно, Петька бесшумно проскользнул по лестнице и, пользуясь азбукой Морзе, осторожно выстучал в дверь первые буквы своей фамилии: «Свищ».

— Входи, входи! — Клава радушно открыла дверь и пропустила мальчика в комнату. — Уже на ногах, бегунок? Когда же ты спишь?

— А мне много не надо. — Петька присел на табуретку у двери и приготовился рассказывать.

— Погоди, — сказала Клава. — Давай сначала поедим.

— Да я уже сытый, — сконфуженно отказался Петька.

Клава достала хлеб, варёную картошку, открыла банку консервов, заварила чай, потом усадила мальчишку рядом с собой за стол, и «сытый» Петька с завидным аппетитом принялся за еду.

— Вот теперь докладывай, — попросила Клава, когда мальчик насытился и, отдуваясь, прислонился к стене.

Для начала Петька доложил о том, что в Доме культуры для фашистских офицеров открылось кино. Фильмы крутят каждый вечер, и во время сеансов в зале стоит оглушительный гогот, словно ржут жеребцы в конюшне.

— А ты уже в кино побывал? — насторожилась Клава.

— Очень мне нужно фашистов в кино смотреть, — с презрением отмахнулся Петька. — Да к ним и не пролезешь. Там в дверях часовой стоит.

— Вот так и скажи, — усмехнулась Клава. — Ну, ещё о чём доложишь?

Петька озабоченно нахмурил лоб. Вчера в сумерки он видел, как немцы гнали мимо хлебозавода большую колонну русских. Были там молодые парни и взрослые мужчины.

Одного дяденьку Петька даже узнал — это был Василий Николаевич, учитель рисования. Он сильно изувечен, лицо в синяках, глаз перевязан платком.

— Что ж ты мне сразу об этом не сказал? — рассердилась Клава. — А куда их погнали, не проследил?

— Кажись, на ремонт дороги. Были такие разговоры.

Клава задумалась. Что же стало с Василием Николаевичем? Ведь Дима Петровский говорил, что тот распустил ребят, велел им действовать самостоятельно, а сам собирался пробраться в Сошихинские леса. Значит, не удалось ему уйти к своим.

— А знаете, кого я ещё встретил? — вывел Клаву из задумчивости голос Петьки. — Комсомольцев из истребительного. — Он перечислил имена ребят. — Не смогли они уехать, обратно в город пришли. И Федя Сушков с Капелюхиным вернулись.

— Из Ленинграда? — удивилась Клава.

— Ага! Не приняли их в училище. Ребята все про тебя спрашивают.

Клава взволнованно заходила по комнате: вернулись ребята. Как-то они теперь поведут себя, что думают делать? Надо их срочно повидать, поговорить, что-то подсказать… А первым делом надо повидать Федю.

— Скажи Сушкову, чтобы он зашёл ко мне. Сегодня же, — обратилась Клава к Петьке. — Хотя нет. Пусть он лучше на речку идёт, за водой. Там и встретимся.

— Не может он, — замялся Петька. — Ему из дому выйти не в чем. Штанов нет. Их с Капелюхиным немцы по дороге раздели. В одних трусах оставили. И дома ничего нет — всё погорело.

Клава порылась в комоде, достала поношенные лыжные штаны и сунула их Петьке.

— Это Лёлькины… Наверное, подойдут. Беги скорее. Скажи, что через час я его жду на Великой.

Петька умчался.

Через час Клава направилась к реке, к тому месту, где обычно брали воду для питья.

Не успела она дойти до белёсых, вымытых дождями валунов, как вдруг заметила странную процессию. По мостовой, выложенной крупным булыжником, навстречу ей двигалась водовозка. Вместо лошади в неё был впряжён человек.

Рядом со скучающим видом шагал высокий дородный полицай. По тротуару вслед за водовозкой шли женщины и ребятишки.

Клава поравнялась с водовозкой и обмерла: в неё был запряжён учитель химии из их школы Хайкин.

— Яков Самойлович! — негромко окликнула Клава.

Хайкин судорожно вскинул голову, его бледное, залитое потом лицо передёрнулось, в глазах мелькнул испуг, и он вновь опустил голову.

— Проходи, проходи! Чего глаза таращишь? — прикрикнул полицай, оттесняя Клаву к тротуару.

К ней подбежали Федя Сушков и Петька. Федя был в голубых Лёлькиных лыжных штанах и в заношенном, явно с чужого плеча, пиджаке.

— Что это… К-к-клаша?! — позабыв поздороваться и заикаясь от волнения, заговорил он. — В-в-воду… на учителе!..

— Это они со всеми евреями так, — хмуро заметил Петька. — Яков Самойлович уже третий день воду возит.

Подъём становился всё круче. Водовозка подпрыгивала на булыжниках, гремела окованными железом колёсами, из бочки выплёскивалась вода. Хайкин выбивался из сил. Вот он споткнулся и упал на одно колено. Потом с усилием поднялся, налёг на хомут, но тяжёлая повозка вдруг подалась назад. Видимо испугавшись, что водовозка может скатиться вниз, полицай ухватился за оглоблю и заорал на Хайкина.

Клава и Федя переглянулись, без слов поняли друг друга и, догнав водовозку, принялись подталкивать её сзади. В ту же минуту с десяток мальчишек облепили бочку, и она легко вкатилась на пригорок.

Показалось белое здание городской тюрьмы, обнесённое высоким каменным забором.

Спохватившись, полицай отогнал всех непрошеных помощников, и водовозка вскоре скрылась за тюремными воротами.

Клава и Федя направились к реке.

— Вот как встретиться пришлось… — заговорила Клава. — Даже не поздоровались. Видишь, что фашисты в городе делают!

— Тут и слепой увидит, — помолчав, ответил Федя, с трудом приходя в себя. — Я многое повидал, пока домой шёл. — Он рассказал, почему уехал из Ленинграда и как пробирался в Остров.

— А что теперь думаешь делать? — спросила Клава.

— Мы вчера с Капелюхиным Аржанцева встретили, — вместо ответа задумчиво заговорил Федя. — Он оружие собирает. На всякий случай, говорит…

— Ну и что? — Клава пытливо заглянула Феде в глаза.

— Вот бы и нам то же самое. Наших ребят в городе уже немало. Сколько бы мы оружия собрали… Глядишь, и пригодится. А? Ты как, Клаша?

— Да, да, — кивнула Клава, довольная тем, что Федя почти угадал её мысли. — Нам надо собраться. Потолковать.

— Обязательно надо, — подхватил Федя. — И давайте поскорее. Вот хоть сегодня же. Я могу ребят оповестить.

— Нет, нет. Не спеши, — удержала его Клава. — Надо всё обдумать, подготовиться… Ребят проверить… Сейчас давай заглянем кой-куда. Ты своего дружка повидать хочешь?

— Сашу? — вскрикнул Федя. — Где он?

Клава повела Сушкова на квартиру к Петровским.

Саша лежал в полутёмной комнате, обращённой окном я густой сад. Ему уже было легче: температура спала, нога начала подживать. За ним ухаживал Дима: ставил ему термометр, давал по часам лекарство, терпеливо читал вслух книги и старые журналы.

Увидав дружка, Саша сделал попытку подняться, но тут же болезненно вскрикнул, и Дима строго погрозил ему пальцем.

— В нянечку превратился, — пожаловался Дима Клаве, отведя её в сторону. — Сижу, лекарства подаю, книжки читаю. Ох, не по мне эта работка…

Федя, присев на кровать, рассказал приятелю о своих злоключениях с военным училищем.

— Говорил, на экономический надо подаваться, — сказал Саша. — Вояка тоже, Суворов.

— Какой теперь экономический… Всё равно нам воевать придётся… Ты это на себе уже испытал.

Клава спросила Диму, как обстоят дела у матери в больнице.

— Скверно! — нахмурился Дима и сообщил, что гитлеровцы поставили в больнице свой наблюдательный пост, заставляют лечить раненых, но не дают ни медикаментов, ни продовольствия. Матери приходится изворачиваться как только можно: она выпрашивает у знакомых лекарства, продукты, потратила на еду все свои сбережения.

— Мы вчера с Зиной по домам ходили. Картошку собирали, хлеб. Дают, но мало. У людей у самих ничего не осталось. — Дима вопросительно посмотрел на Клаву: — Надо бы помочь раненым, а, Клаша? Нас же теперь много в городе. Как разом возьмёмся…

— А говорил, в городе делать нечего, заплесневеешь, — с лёгким упрёком заметила Клава.

— Да нет, работа найдётся…

В комнату вошла Зина Бахарева.

— Эге! Да здесь полный сбор, — оглядела она ребят. — Вы бы поосторожнее. Знаете приказ немцев — большими группами в домах не собираться?

Она пощупала у Саши пульс, спросила, как он себя чувствует. Потом отвела Диму в сторону и вполголоса сообщила, что ей сегодня страшно повезло. Она заглянула в подпол к соседу, который эвакуировался всей семьёй, и там оказалось полно картошки. Её, конечно, можно спокойно забрать для больницы.

— Чего вы там секретничаете? — спросила Клава. — Шептунов на мороз!

— Никакой не секрет. Зина картошку обнаружила, — пояснил Дима. — Вот ломаем голову, как бы её в больницу переправить. Грузовик не найдёшь, подводы нет…

Клава окинула ребят быстрым взглядом: вот оно, первое Дело, на котором их можно проверить и сблизить.

— Зато есть мешки и вёдра, — сказала она и изложила свой план. Сейчас в комнате сидят четверо здоровых людей. Каждый из них приглашает двоих или троих надёжных товарищей, все берут мешки и вёдра и перетаскивают картошку в больницу. Она же, Клава, соберёт по цепочке ещё человек пятнадцать пионеров.

— Ой, да так мы что хочешь перетащим, — обрадовалась Зина. — Хорошо бы ещё раненым мяса раздобыть.

— А где его взять? — спросил Дима.

Зина объяснила. Кто же не помнит, что за льнозаводом был совхоз «Городище» с хорошей свиноводческой фермой! Совхоз эвакуировался, но всех свиней вывезти не удалось они разбежались и сейчас живут на воле. — Я уж сегодня гонялась, гонялась за одной чушкой, — зардевшись, призналась Зина. — Одичали только они, никак не поддаются…

— Можно словить, можно, — подал голос Саша Бондарин. — Надо только из верёвки петлю сделать. И набрасывать её на свинью, как лассо на мустангов.

— Ну что ж, — улыбнулась Клава. — Сегодня же проведём охоту на диких мустангов. Возражений нет?

Все были согласны.

Клава спросила, кто из ребят кого пригласит, и назначила место сбора.

Часа через два группа комсомольцев уже перетаскивала картошку из подвала в больницу. Чтобы не привлекать внимания полицаев, ребята пробирались через город по одному, разными улицами, держась подальше от центра города.

В этот же день, в сумерки, они вышли охотиться на «мустангов». Свиньи действительно одичали, они метались по полю, неистово визжали, показывали клыки. С большим трудом ребята заарканили двух свиней, одного свирепого борова и притащили их в больницу.

 

«За молоком»

Мысль о Василии Николаевиче не выходила у Клавы из головы. Он ведь собирался уехать с комсомольцами в Сошихинский лес, влиться в партизанский отряд и вдруг вместо этого оказался в руках у гитлеровцев. А может быть, узнав, что коммунист Важин был командиром истребительного батальона, немцы давно уже с ним расправились?..

Нет, Клава не могла больше оставаться в неизвестности.

На другой день, выйдя с вёдрами на Великую, она отыскала Петьку Свищёва: что бы там ни было, а мальчишки неизменно стояли на камнях-голышах и удили рыбу. Клава подозвала мальчика к себе и попросила помочь ей донести вёдра с водой. По дороге она спросила, чем он занимается целыми днями и не хочет ли сегодня пойти за город на Псковское шоссе.

— А зачем?

— Говорят, там много беженцев работает. Может, Василия Николаевича увидим.

— Это что, мне задание такое? — поспешно осведомился Петька.

Клава улыбнулась.

— Да нет, просьба. Не в службу, а в дружбу. Мне одной трудно пробраться. А ты ведь, как уж, везде пролезешь. Но если, конечно, рыбалить нужно…

— Что вы, Клава Ивановна, — обиделся Петька. — Рыба, она подождёт. Когда мы тронемся?

— Да хоть сейчас. Только зайдём ко мне на минутку.

Клава привела Петьку к себе домой, накормила завтраком. Потом по-деревенски повязала голову белым платочком, положила в узелок хлеба, варёной картошки, соли, и они тронулись в путь.

— Если полицаи задержат, говори, что в деревню идём, к родственникам, — предупредила Клава мальчика, когда они вышли за город.

— Умный в гору не пойдёт… — засмеялся Петька. — Охота нам была с полицаями встречаться. — И он повёл Клаву межой, через высокую зелёную рожь, потом топким некошеным лугом.

Километров через пять они вышли на Псковское шоссе. Здесь захваченные гитлеровцами беженцы чинили развороченную взрывами фугасок дорогу. Немецкие машины ходили пока в объезд.

Кое-где на обочине дороги стояли часовые, но их было немного.

Клава с Петькой медленно побрели объездной дорогой. Беженцы засыпали землёй воронки, подвозили на тачках песок, укладывали на полотно булыжник.

Узнать среди сотни людей Василия Николаевича, казалось, было невозможно. Но вот у обочины дороги они заметили группу мужчин, дробивших камень. Среди них выделялась высокая худая фигура Важина.

— Клава Ивановна, я поближе подползу, — шепнул Петька. — А вы здесь посидите, в кустах.

Клава посмотрела по сторонам: часовых нигде не было видно.

— Ползи, только осторожно, — согласилась она.

Минут через пять Петька вернулся обратно. Он был не один, за ним по траве по-пластунски полз Важин.

— Василий Николаевич! Это я, Назарова, — вполголоса окликнула его Клава.

Они поздоровались и, поставив Петьку наблюдать за местностью, отползли за куст.

— Как вы сюда попали? — спросила Клава.

— Захватили вместе с другими беженцами, — горько усмехнулся Василий Николаевич. — Видишь вот, дорогу заставляют чинить.

— А они знают, что вы коммунист?

— Пока нет. Я свои документы скрыл.

— А что будет дальше?

— Будут на работы гонять. А могут и в Псков перевести, в концлагерь. Но мы, я надеюсь, здесь задерживаться долго не будем.

— Сбежите?

Важин приставил палец к губам.

— Готовимся. У меня тут есть неплохие товарищи. Да ты лучше о себе расскажи. Почему из города не уехала? Где ребята?

Клава коротко рассказала, что большинство комсомольцев истребительного батальона вернулись в Остров и сейчас живут дома.

— И это хорошо, — обрадовался Важин. — Дома — значит на свободе. А как у них настроение?

— Самое боевое. К делу рвутся. Володя Аржанцев уже оружие собирает.

— Так. Совсем неплохо. А старший у них есть?

— Старший?

— Да, да. Вожак, организатор. Разве можно ребят в такой момент оставлять одних! — Важин внимательно посмотрел на девушку. — Это твоё дело, Клаша. Да, да, и не думай отказываться, возражать. Ребят ты знаешь, работать с ними умеешь. Тебе и карты в руки. Собирай подпольную группу, поднимай комсомольцев на борьбу. Я тебе говорю об этом как коммунист.

— Василий Николаевич, так в городе ни одного члена партии не найдёшь, — растерянно забормотала Клава. — Посоветоваться не с кем…

— Поищешь — найдёшь, — сказал Важин и, оглянувшись по сторонам, заговорил ещё тише: — В Сошихинском лесу островские коммунисты собирают народ на борьбу с фашистами. Надо любыми путями связаться с партизанами, получить от них указания, наладить разведывательную работу в городе. Запомни и нигде не записывай. Надо отыскать человека по кличке «Седой». Когда найдёшь, скажи, что ты от меня. Мол, Важин кланяется, он немного приболел, но скоро поправится. Всё запомнила?

Клава кивнула.

Важин пожал ей руку.

— Ну, мне пора! До свидания. Желаю успеха. Сюда больше не приходи.

— До свидания, Василий Николаевич! И вам желаю успеха, — прошептала Клава, провожая взглядом уползавшего к обочине дороги Важина.

В этот же день Клава сходила в деревню Рядобжу, отыскала дом Аржанцевых и вызвала на улицу Володю.

— Назарова? Клава? — воскликнул тот.

— Здравствуй, Володя! Что, удивлён? А я вот решила повидать тебя. Да лучше бы не здесь, не у крыльца…

— Это само собой, — согласился Володя.

Они прошли в огород и сели в густой заросли малинника.

— Мне Сушков про тебя сказал, — объяснила Клава. — Видел он тебя. Вы с девушкой оружие собирали.

— Копаемся помаленьку, — признался Володя. — А я считал, что тебя в городе нет. Наверное, думаю, уже к партизанам перебралась, дела делает.

— А тебе к партизанам очень хочется? — спросила Клава.

— Ещё спрашиваешь! — пожал плечами Володя. — Не гнить же здесь заживо! Вот поднакоплю оружия, соберу ребят и айда с ними к партизанам. Говорят, за Сошихином уже отряд действует. Кровь с носу, а мы к ним проберёмся.

Клава внимательно посмотрела на юношу.

— А вдвоём со мной к партизанам пойдёшь?

— Вдвоём?! Чего ж так мало?

— Пока так надо. Дорогу разведаем, связь установим. А там видно будет.

— А оружие брать будем?

— Никакого оружия. Пойдём как беженцы. Кое-какое барахлишко надо захватить, вроде мы продукты в деревнях собрались выменивать. — И, видя, что Володя всё ещё колеблется, Клава принялась горячо объяснять ему, как важно им сейчас установить связь с партизанами.

На другой день к вечеру разразился обильный летний дождь. Мертвенно-белые молнии освещали окна. Гулко и раскатисто рокотал гром. На улицах было пусто.

Евдокия Фёдоровна с недоумением поглядывала на дочь. Клава натянула на плечи заношенный материнский ватник, голову по-деревенски повязала белым платком, в мешок посовала старые платья, блузки, туфли.

— Куда это? — спросила мать.

— В Сошихино, мамочка. За продуктами. Дай мне сумку, пустую четверть и бутылки. И больше ни о чём не спрашивай. Хорошо, мама?

Во всём, что касалось домашних дел, Клава слушалась мать беспрекословно. Но Евдокия Фёдоровна уже привыкла к тому, что дочка не терпела, если ей мешали в её делах.

Когда дверь за Клавой захлопнулась, мать долго смотрела в чёрное окно, прислушивалась к шуму проливного дождя и рокоту грома.

В Сошихине были родственники, и Назаровы ходили туда нередко. Но ведь сейчас ночь и такой ливень. А на улицах немецкие патрули.

Так и не заснула Евдокия Фёдоровна до утра…

А Клава, встретившись на окраине города с Володей Аржанцевым, отправилась в нелёгкий путь.

Шли они больше ночью, а днём отлёживались в посевах овса или льна. Особенно трудно было переходить железную дорогу. С обеих сторон полотна немцы вырубили лес и кусты, выкосили траву; днём вдоль полотна патрулировали часовые, а ночью железнодорожную линию освещали мощные прожекторы.

Часто дорогу преграждали реки. Мосты охранялись часовыми. Приходилось держаться от мостов подальше, выбирать укромные места и перебираться вплавь.

Иногда всё же Клава с Володей заходили в деревни, стараясь держаться крайних избушек. Выменивали у крестьян на старую одежду и обувь хлеб, молоко, яйца и осторожно выспрашивали о деревенских новостях. И всегда находились добрые люди, которые понимающе поглядывали на молодых «беженцев» и показывали на синеющую вдали зубчатую гряду леса: «Туда пробирайтесь, туда».

На третьи сутки, перейдя ещё одну линию железной дороги и два шоссе, Клава и Володя вступили в спасительный лес. С первых же шагов попали в болото и, увязая по колено в трясине, до позднего вечера продирались сквозь топкую чащобу. Когда же наконец, измученные и грязные, они выбрались на сухое место, то попали в руки вооружённых, обросших бородами людей. Это были партизаны.

Клава сказала, что она из Острова и ей надо видеть Седого.

Их доставили в командирскую землянку. За грубо сколоченным столом из неструганых досок сидел знакомый Клаве секретарь Островского райкома партии Остроухов.

При виде Клавы он поднялся ей навстречу.

— А мне доложили, что каких-то беженцев захватили… с барахлишком, — улыбнулся Остроухов. — И они якобы Седого ищут.

— Дмитрий Алексеевич, да какой же вы седой! — вскрикнула Клава, пожимая ему руку. — Так, чуть-чуть морозцем тронутый…

— Ничего, буду и седым. Война ещё только начинается. — Остроухов усадил ребят на лавку. — Ну, рассказывайте. Это же прямо чудо, что вы добрались до нас.

Клава подробно доложила обо всём, что произошло в Острове с момента прихода гитлеровцев, рассказала о встрече с Важиным.

— А мы в Остров уже человека посылали, — задумчиво сказал Остроухов. — Да не дошёл он… Второго готовим.

— А зачем посылали, Дмитрий Алексеевич? — спросила Клава.

— Связь с вами хотели установить. С комсомольцами, с молодёжью. Со всеми, кому всё советское дорого. Нужны вы нам до крайности…

— А как же насчёт партизан? — с недоумением спросил Володя. — Наши бы ребята не с пустыми руками к вам пришли, с оружием…

— Это дело тоже неплохое, — согласился Остроухов. — Но вы нам нужны именно в тылу врага. До Острова почти пятьдесят километров, местность безлесная, и нашим партизанам там действовать почти невозможно. Вот вы и должны быть в городе нашей разведкой, агитаторами, бойцами. Мы, Клава, очень рассчитываем на твоих комсомольцев.

Он спросил, кого Назарова думает привлечь в подпольную группу. Клава назвала с десяток имён.

— Трудно вам будет в пекле у врага, ой, как трудно! — покачал головой Остроухов. — Да и гвардия-то у тебя такая… одни мальчишки да девчонки.

— Ну что вы, Дмитрий Алексеевич! — Клава покосилась на Володю Аржанцева. — Они все так возмужали за последнее время.

— Ну что ж, начинайте действовать, — сказал Остроухов. — Связь с нами держите через Анну Павловну… Знаешь такую?

— Ещё бы! — удивилась Клава. — Это моя бывшая учительница…

— Так вот, — продолжал Остроухов, — можете ей верить во всём. Но особенно старухе не докучайте. Когда нужно, она сама вас разыщет. Ведите себя осторожно. Установите железную дисциплину, строгую конспирацию. Да, вот ещё что. На всякий случай надо и вам установить с нами постоянную связь. Связной должен быть смелым, находчивым, выносливым парнем. Найдётся у вас такой?

— Думаю, что найдётся. — Клава хитро скосила глаза сторону. — Есть у нас Володя Аржанцев…

— Я?! — вспыхнул Володя.

— Знаю такого парня, — улыбнулся Остроухов. — Земляки всё же, в одном городе жили. Ну, да завтра мы обо всём поговорим. А сейчас отдыхайте, обсушитесь, поужинайте. — Он вызвал дежурного и приказал проводить молодых островчан на кухню.

* * *

К концу недели Клава с Володей, радостные и оживлённые, возвращались домой: связь с партизанами была налажена, инструкции получены. Отныне островские комсомольцы становились глубокой разведкой партизан.

Недалеко от города Клава и Володя разошлись и стали добираться разными путями.

Охранники и полицаи несколько раз останавливал Клаву:

— Что в сумке?

— Молоко, — отвечала Клава. — В деревню ходила.

Охранники придирчиво заглядывали в сумку. В четверти и в бутылках действительно плескалось молоко, но вместо пробок в бутылках торчали куски газеты «Правда» с важными сообщениями и партизанские листовки.

Дома Клава передала молоко матери, а куски газеты и листовки высушила на керосинке и бережно разгладила утюгом.

Вечером к ней забежал Федя Сушков. За последние дни он ещё больше похудел и выглядел как мальчишка.

Странная и непривычная жизнь началась у Феди. Он чувствовал себя в родном городе как чужой. Нельзя было свободно, как прежде, сходить к приятелям, погулять по улицам, порыбалить на Великой или принять друзей у себя дома. Ведь как хорошо было бы запустить на полную мощность радио приёмник, завести патефон, сыграть с отцом в шахматы и заняться в сарайчике за погребом каким-нибудь ремеслом: починить электроплитку, покопаться в старом приёмнике, разобрать велосипед!.. Но сейчас ничего этого уже не было: ни приёмника, ни велосипеда…

Тётка, насмерть перепуганная, требовала от племянника, чтобы он никуда не ходил, сидел дома, вёл себя тише воды ниже травы. «Пусть всё утрясётся, там видно будет», — говорила она.

Уходя, тётя Лиза запирала Федю на замок, ночью укладывала спать в чулан, дверь которого заставляла ящиками и кадушками, и без конца причитала, что зря Феденька вернулся в это пекло…

Сейчас Федя встревоженно смотрел на Клаву.

— Куда ты пропала? Мы уж думали…

— Всё хорошо. За молоком в Сошихино ходила. Смотри, что принесла! — Клава показала газету и листовки.

— Ого! Значит, жить можно, — обрадовался Федя и спросил, когда Клава думает созвать ребят, чтобы поговорить обо всём по душам.

— Медлить больше нельзя. Давайте завтра. Предупреди ребят, что у меня день рождения. Сбор в восемь часов вечера.

 

День рождения

Мать была сильно удивлена, когда Клава сказала ей, что сегодня будет отмечать день рождения.

— Что ты, дочка! Ещё время не подошло… да и гостей угостить нечем.

Клава выразительно посмотрела на мать.

— Ко мне соберутся ребята. Надо поговорить. А про день рождения — это на всякий случай. Для любопытных. Понятно, мама?

Евдокия Фёдоровна кивнула головой: как не понять! Материнским сердцем она уже чуяла, что Клава что-то замышляет, раз-другой тайком всплакнула, но отговаривать дочь, — зная её характер, не решилась.

— И насчёт угощения не беспокойся, — добавила Клава. — Приготовь чай, и всё…

— Я, пожалуй, коржиков напеку, — раздобрилась мать. — Есть ещё у меня муки немножко.

К вечеру стол был накрыт.

Кроме коржиков, мать напекла пирогов, приготовила салат, нажарила рыбы, раздобыла варенья.

Клава приоделась по-праздничному, привела в порядок патефон, выложила пластинки.

К восьми часам начали собираться «гости».

Первыми шумно ввалились Федя, Дима и Борька Капелюхин.

Расфранчённые, в выутюженных брюках, при галстучках (даже Федя не отстал от приятелей), они поднесли Клаве по огромному букету цветов и принялись поздравлять её с днём рождения.

— Да вы что? — опешила Клава. — Забыли, зачем мы собираемся?

— Зачем забывать? — лукаво ухмыльнулся Федя. — Привыкаем, в роль входим.

— Привыкаете, — упрекнула Клава. — А сами втроём ввалились… Нет чтобы по одному явиться.

— А мы сейчас нарочно у немцем под носом прошли. В обнимку, с песней под гитару… — Дима кивнул на гитару с пышным розовым бантом на грифе. — Вроде как гуляем. И ничего. Немцам это даже понравилось. Стоят улыбаются. Видно, считают, что если молодёжь веселится, значит, вполне довольна новым порядком.

— Раз они так считают, давайте и повеселимся, — предложил Капелюхин, доставая из кармана бутылку с тёмно-красной наливкой. — Прошу, именинница!

И он принялся заводить патефон.

В комнату вошла Варя Филатова. Она с удивлением оглядела накрытый стол, патефон, цветы.

— А у тебя и в самом деле день рождения?

— До дня рождения ещё далеко, — улыбнулась Клава. — Это всё для маскировки.

Входили всё новые и новые комсомольцы. Клава зорко вглядывалась в лица ребят и девушек. Вот Зина Бахарева. Люба Кочеткова, Гриша Шмаков — все они учились в одной и той же школе имени Ленина.

В дверях показался Володя Аржанцев. Федя и Капелюхин бросились к нему навстречу, как к хорошему старому знакомому. Володя с озабоченным видом пожал ребятам руки и вызвал Клаву за дверь.

— Очень рада, что ты пришёл, — сказала Клава.

— Только я не один, — помявшись, признался Володя.

— Догадываюсь, — сказала Клава. — А она комсомолка?

— Ага! Вместе вступали, в один день… — поспешно ответил Володя. — Вот у меня и билет её… Замечательная дивчина! Знаете, сколько она мне патронов насобирала! И смелая, не подведёт. Я за неё, как за себя, ручаюсь. Отец у неё коммунист. На фронте сейчас.

— Ну что ж, характеристика неплохая. Да и поручителю можно верить, — улыбнулась Клава. — Где девушка? Зови её.

Аржанцев спустился по лестнице на улицу и вскоре вернулся с Аней.

Клава познакомила их с ребятами и оглядела собравшихся. Из десяти комсомольцев, что она пригласила на «день рождения», пришли все, кроме Вани Архипова.

«Неужели испугался?» — с обидой подумала Клава, вспоминая свои разговоры с Ваней, его растерянный взгляд и настороженные вопросы. Да и вёл он себя в эти дни довольно странно: с ребятами почти не встречался, ковырялся у себя на огороде, таскал с пожарища горелые доски, заготовлял на зиму дрова, торф, пас козу на окраине города. «Козодой» — прозвали его ребята.

«Неужели я в нём ошиблась?» — продолжала размышлять Клава. Нет, не может быть. Она знала Ваню с первого класса, странностей у него хоть отбавляй, но надёжнее его трудно найти человека.

— Саша Бондарин просил передать, — шепнул ей Федя. — Он тоже с нами.

— Знаю, не сомневаюсь, — ответила Клава и, подавив вздох, пригласила всех к столу. Потом посмотрела на мать.

— Садитесь, угощайтесь, — сказала Евдокия Фёдоровна, направляясь к двери. — А я на крылечке посижу, посторожу вас.

— Спасибо, мама, — благодарно шепнула Клава. — Если что, ты покашляй погромче.

Евдокия Фёдоровна вышла.

Оставив патефон, ребята сели за стол. И как прежде на пионерских сборах, первой начала говорить Клава. Она говорила о самой неизменной высокой любви, о любви к Родине. Нашествие фашистов — горе для нашей Родины. И чем отважнее будет бороться с захватчиками каждый человек, тем скорее пройдёт это страшное время.

— Правильно, — отозвался Федя. — Советская власть была и останется, что бы там фашисты ни брехали.

— Вернутся Красная Армия, партизаны, — блестя чёрными глазами, продолжала Клава, — спросят нас: а чем вы, островские комсомольцы, помогли народу? Что мы ответим?

И, как всегда, ребята жадно слушали свою Клашу. Каждый из них скорее хотел дела, борьбы, оружия.

— Я знаю, каждый из вас рвётся к борьбе с захватчиками. Но это надо делать умело, организованно. Сегодня мы в первый раз собрались все вместе. И с этого дня мы не просто комсомольцы. Подпольный райком партии и командование партизанского отряда поручили мне создать боевую подпольную комсомольскую группу и начать борьбу с фашистами здесь, в городе. — Клава помедлила, обвела глазами ребят. — Будет нелегко. Могут быть всякие неожиданности. Нас могут выследить, пытать. Может быть, придётся пролить кровь, отдать жизнь. Готовы ли вы к этому?

— Да что там спрашивать? — нетерпеливо отозвался Дима Петровский. — Действовать надо.

— Бить эту падаль, и вся недолга! — поддержал его Капелюхин, похрустывая сильными пальцами.

— Мы ко всему готовы, — серьёзно сказал Федя, переглядываясь с товарищами. — Можем хоть присягнуть.

Комсомольцы одобрительно закивали головами. Клава поднялась.

— Тогда торжественно поклянёмся, что будем бороться до конца. Слова клятвы я уже написала. Вот слушайте.

Она достала из кармана листок бумаги и, переводя дыхание, приглушённо, но отчётливо прочла:

— «Я, Клава Назарова, торжественно клянусь работать для Родины и народа, вести беспощадную борьбу с ненавистными фашистскими захватчиками и всеми силами помогать Красной Армии и партизанам. Если я нарушу своё обещание или выдам тайну, то пусть постигнет меня суровая кара».

Клава умолкла. Один за другим вставали юные подпольщики, брали листок и произносили клятву. И при этом по старой привычке поднимали руку для пионерского салюта.

— Я, Варвара Филатова, торжественно клянусь…

— Я, Фёдор Сушков, торжественно клянусь…

— Я, Дмитрий Петровский, торжественно клянусь…

Первые, кто давал клятву, ещё заглядывали в бумажку, но потом слова клятвы прочно врезались в память, и каждый произносил их наизусть.

Клава смотрела на сосредоточенные лица юных подпольщиков, на вскинутые для салюта руки и вспоминала, как каждый из ребят много лет тому назад вступал в пионеры, давал торжественное обещание. Только кругом алели знамёна, стояли в молчании шеренги пионеров, застыли наготове горнисты и барабанщики. Сейчас ничего этого не было, пионерские дни представлялись бесконечно далёкими, но Клава чувствовала, что между этими двумя обещаниями тянется незримая, но прочная нить.

Когда каждый принял клятву и поставил свою подпись, Клава бережно убрала листок в карман. Затем она предложила наметить руководящую тройку — штаб подпольной группы. Ребята без долгих споров избрали в штаб Клаву, Федю Сушкова и Володю Аржанцева.

— А теперь поговорим о наших практических делах, — сказала Клава и кивнула на стол с закусками. — Где же конспирация? Почему не едите?

Ребята не заставили себя просить и налегли на закуску.

Клава заговорила о том, что им сейчас предстоит делать. В первую очередь необходимо наладить сбор разведывательных сведений для Красной Армии и партизан. Надо всем подпольщикам следить за проходящими через город воинскими частями, за машинами с грузом, за поездами на станции. Потом надо продолжать собирать оружие, которое очень нужно партизанам. Ответственным за сбор оружия назначается Володя Аржанцев: у него уже есть опыт в этом деле и место для хранения.

— Про раненых красноармейцев не забывайте, — подала голос Зина Бахарева. — Ведь как только раненые поправятся немного, так их немцы заберут в лагеря, на работу. А почему бы их не переправить к партизанам?

— Каким это образом? — спросил Дима.

— Подумать надо…

— Подумаем, — согласилась Клава.

Ребята намечали всё новые и новые дела.

Федя Сушков посоветовал выпускать листовки и расклеивать их по городу.

— Надо, чтобы люди правду знали. А то они начинают фашистской брехне верить: мол, и Москву взяли, и Ленинград, и Советская власть кончилась…

Дима Петровский предложил разработать план диверсий: заминировать шоссе, взорвать цепной мост или поджечь склад с горючим.

Люба Кочеткова возбуждённо заявила, что надо что-то сделать с Аллой Дембовской, дочкой бургомистра.

— Ходит разодетая, с немцами на машине катается. Вчера ко мне прилипла: «Давайте мы для офицеров концерт устроим». Такая мразь! Я ей чуть в лицо не плюнула…

— А ещё полицая Оську Бородулина проучить, — подхватил Капелюхин. — Очень он, наглая морда, над людьми издевается.

Клава строго покачала головой.

— На свой страх и риск ничего не делать. Только по моей команде. Железная дисциплина. Помните свою клятву.

И она принялась объяснять, как надо вести себя в городе. В мелкие стычки с немцами и полицаями ни в коем случае не ввязываться, уметь держать себя в руках. Группами на улицах не показываться. Встречаться подпольщикам лучше всего на волейбольной площадке, на вечеринках, на танцах — пусть фашисты думают, что молодёжь всецело занята развлечениями и ей очень по душе новый порядок. Связь по старой пионерской привычке они будут поддерживать при помощи цепочки. И пока фашисты не угнали их на дорожные работы или на торфоразработки, надо ребятам самим устраиваться на работу в городские учреждения, в комендатуру, на станцию, в офицерские столовые.

— Главное, быть поближе к немцам, чтобы всё знать, видеть и слышать, — закончила Клава. — Вы понимаете меня?

— Это чтоб я на поганых фашистов ишачил? — заартачился было Капелюхин, но, встретив осуждающие взгляды ребят, махнул рукой. — Понимаю, конечно… Ладно, уж я на них работну, — усмехнулся он. — Премного будут благодарны.

В комнату вошёл запыхавшийся Ваня Архипов. Старая, замасленная кепка, дряхлый, латаный пиджак и опорки ногах делали его похожим на беспризорника.

Клава поднялась ему навстречу.

— Почему так поздно?

— Стрельбу слышали? — хрипло заговорил Ваня, вытирая кепкой потное лицо. — Наш самолёт листовки сбросил. А немцы по нему из зениток… Ушёл всё-таки самолёт… А листовок в поле полным-полно осталось. Немцы туда солдат выгнали, целую роту, листовки подбирать. А я там козу пас. Ну, меня зацапали и давай трясти да обшаривать.

— Так ни одной листовки и не принёс? — с досадой спросил Федя.

— Ещё бы не принести, — ухмыльнулся Ваня, разжимая кулак и показывая комочек замусоленной бумаги. — За щекой держал. Чуть не проглотил.

Клава осторожно развернула комочек бумаги. Листовка была адресована населению оккупированных фашистами Ленинградской, Новгородской и Псковской областей.

«Организуйте партизанские отряды и группы, — читала Клава. — Захватывайте оружие и боезапасы у врага. Беспощадно уничтожайте его днём и ночью, из-за угла и в открытом бою».

Обращение было подписано Ждановым и Ворошиловым.

— «Из-за угла и в открытом бою», — вполголоса повтори. Федя и посмотрел на Клаву. — Надо будет её размножить.

Внизу раздался надрывный кашель. Клава выглянула окно. По набережной шли какие-то люди. Клава спрятала листовку в карман и обернулась к ребятам:

— Патефон! Танцы!

Дима пустил патефон и подал руку Клаве. Капелюхин пригласил Варю Филатову, и пары закружились в танце. Вошёл немецкий патруль. Офицер посмотрел на танцующую молодёжь, ухмыльнулся. Он очень сожалеет, что не может принять участия в такой весёлой вечеринке. На войне как на войне…

Приложив пальцы к козырьку, офицер увёл солдат.

Клава достала стопку ученических тетрадей и коробку цветных карандашей.

— А теперь за работу. Капелюхин следит за улицей и меняет пластинки. Остальные берут карандаши и бумагу. Писать только печатными буквами.

Она дождалась, пока ребята очинили карандаши, расселись по своим местам, и, как учительница школьникам, принялась диктовать текст листовки.

А патефон наигрывал задорный фокстрот.

 

Медсестра Маша

Утром к Клаве забежала Зина Бахарева и сообщила, что больнице произошло большое несчастье. Молодой легко раненный лётчик, почувствовав себя лучше и ни с кем не посоветовавшись, решил бежать из больницы. Ночью в больничном белье он вылез через окно на улицу, стал выбираться из города и сразу же нарвался на немецкий патруль. Лётчика жестоко избили и вновь привезли в больницу.

— Ты бы видела, Клаша, что они с ним сделали, — рассказывала Зина, кусая сухие, запёкшиеся губы. — Лежит как пласт. Еле дышит. Теперь ему долго не подняться.

— Ты листовку раненым подбросила? — спросила Клава.

— Ага! — кивнула Зина. — В трёх палатах под подушки сунула. Теперь листовка по рукам ходит. И знаешь, что началось… Теперь у них только и разговоров, как бы к партизанам пробраться. Вчера один раненый чуть не на коленях меня умолял — достань ему штатскую одежду да покажи дорогу к партизанам. Ой, Клаша, боюсь я. Убежит он и тоже на патруль нарвётся. Что делать-то?

Клава задумалась. Да, раненых на произвол судьбы оставлять никак нельзя.

— А кто этот раненый, что к партизанам рвётся? — спросила она. — Ты хорошо его знаешь?

— Ага… Он мне всё рассказал, — зашептала Зина. — Командир стрелкового взвода. В первом же бою был ранен в голову. Потерял сознание, попал к нам в больницу. Злости в нём полно. Как про немцев вспомнит, даже зубами скрипит. «Мне, говорит, обязательно воевать надо».

— Меня с ним можешь познакомить? — спросила Клава.

— Да хоть сегодня. Приходи вечером в больницу.

— Представь меня как новую медсестру. Назови Машей, фамилию не упоминай.

Вечером Клава была уже в больнице. Зина выдала ей белый халат и привела в процедурную комнату.

— Подожди здесь… Сейчас пришлю… Шитиков его фамилия.

Вскоре в процедурную вошёл коренастый смуглый человек в сером больничном халате, с забинтованной головой.

— Шитиков, — отрывисто представился он, протягивая Клаве сильную цепкую руку и пристально оглядывая девушку. — А вы, значит… Маша, новая медсестра?

Клава кивнула головой.

— Можете говорить со мной откровенно… я всё знаю. Вы один хотите уйти к партизанам?

— Нет, есть ещё желающие.

— Сколько человек?

— Пятеро.

— Люди надёжные? Вы их подготовили?

— Отвечаю, как за самого себя!

— Когда вы хотели бы уйти?

— В любую ночь. Хотя бы сегодня…

— Но вы ещё не совсем здоровы. — Клава кивнула на марлевую повязку на голове Шитикова.

— Ах, это? — ухмыльнулся Шитиков. — Это для маскировки. На случай проверки немецкими врачами. Делаем вид, что мы всё ещё лежачие больные. Это Зина придумала. Да и врач её поддерживает.

«Умницы», — подумала про них Клава и спросила Шитикова, что раненым необходимо для побега.

— Гражданскую одежду, еду, карту, компас, — перечислил Шитиков. — Хорошо бы, конечно, проводника.

— Постараемся обеспечить. Держите связь с Зиной. — Клава поднялась и протянула Шитикову руку.

В этот же вечер она попросила мать порыться в сундуке и достать что-нибудь из отцовской одежды.

— Зачем, доченька? — удивилась Евдокия Фёдоровна. — Да и кому такое старьё пригодится?

— Нужно, мама, нужно. И ты не жалей…

Кряхтя и охая, мать открыла сундук и достала ещё хранящиеся после покойного мужа сатиновую рубаху, брюки из «чёртовой кожи» и поношенный суконный пиджак.

На другой день Петька Свищёв обежал ещё четырёх подпольщиков и передал им наказ Клавы раздобыть мужскую одежду и еды на двое суток.

Потом Клава встретилась с Володей Аржанцевым.

— Видишь, Володя, не прошло и трёх дней, а для тебя уже есть задание. — И она рассказала о пятерых раненый которых надо проводить к партизанам.

Володя обрадовался. Явиться к партизанам с бойцами Красной Армии! Это совсем здорово! Это уж не тихая сидячая жизнь, а настоящая боевая работа. А ещё лучше, если снабдить бойцов оружием. Вот уж партизаны будут довольны. К тому же, если, на худой конец, нарвёшься на немцев, с оружием можно от них отбиться.

Клава покачала головой.

— Нет, для начала пойдёте без оружия. Надо всё тихо сделать, осторожно. Переправлять бойцов к партизанам ещё придётся не раз.

Как ни соблазнительно было заявиться к партизанам оружием, но Володя должен был согласиться с Клавой.

— Тогда со мной Аня пойдёт, — сказал Володя.

— Это можно, — подумав, согласилась Клава. — Пусть она корзину возьмёт, бутылки. Будто за продуктами в деревню. Будет вам дорогу разведывать.

* * *

Бегство раненых было назначено через двое суток. К двум часам ночи Клава и ещё четверо подпольщиков пробрались к больнице и затаились в палисаднике. Ровно четверть третьего. Зина осторожно выпустила через чёрный ход первого бойца, переодетого в гражданскую одежду.

Клава подвела к бойцу Федю Сушкова, и тот, минуя все подозрительные места в городе, по окраинам повёл бойца в поле, где их поджидали Аржанцев и Аня Костина. Через десять минут Зина выпустила из больницы второго бойца. Его вывел из города Дима Петровский.

Последним уходил Шитиков.

В замасленной кепке и старом пиджаке с чужого плеча он был похож на мастерового.

— Маша, а я вижу, у вас неплохие помощники, — вполголоса сказал Шитиков, размашисто шагая за Клавой. — Это что же, все из медперсонала?

— Помолчите пока, — остановила Клава. — До партизан доберётесь — всё поймёте.

В поле, в сыром овражке, она познакомила Шитикова и его бойцов с Володей и Аней и отдала Аржанцеву последние наказы.

— Ну что ж, трогайтесь! Пора!

Бойцы пожали ребятам руки. Прощаясь, Шитиков задержал руку Клавы в своей.

— Спасибо, Маша… Значит, живём, воюем. Есть ещё хорошие люди на свете.

— Думаю, что есть, — в темноте улыбнулась Клава. — Желаю вам удачи.

Вытянувшись цепочкой, бойцы вслед за Володей и Аней зашагали по росистой траве на восток.

В этот же день на базаре Клава встретила Анну Павловну.

В кургузом ватнике, в сером платке, с авоськой, в которой погромыхивали алюминиевые ложки, кастрюлька и кружка, учительницу трудно было узнать.

— Ой, Анна Павловна! — вскрикнула Клава. — Вы совсем на себя не похожи!

— А-а, это ты, Клава! — обрадовалась учительница. — Кто же теперь не изменился? Время такое — всех перевернуло. — Она рассказала, что с осени в городе собираются открыть школу. Ребят в учение будут принимать с отбором, только из «благополучных» семей, на уроках введут закон божий, детей станут учить по новым учебникам, которые напечатаны в Германии. Нет, она в такую школу работать не пойдёт!

— Как же вы живёте, Анна Павловна?

— В баню устроилась, кассиршей, — усмехнулась учительница. — Работа незавидная, зато место бойкое. Людей вижу, разговоры слышу. А город-то, Клашенька, живёт, оказывается. Листовки по городу ходят.

— Живёт, — улыбнулась Клава.

— А тебе привет от Седого. — Анна Павловна понизила голос. — Успехов желает. Просит, чтоб вы оружие к ним переправили… из своих запасов-то.

— Будет сделано, — кивнула Клава, расставаясь с учительницей.

 

Оружие

Сегодня Федя и Петька вышли за город на очередной сбор оружия. Петька хотя и не был членом подпольной организации, но он так ловко находил в поле винтовки, автоматы, диски с патронами, а один раз даже откопал в окопе ручной пулемёт, что Федя охотно ходил вместе с мальчишкой. К тому же Петька пользовался доверием Клавы и умел держать язык за зубами.

Собранное оружие подпольщики переправляли по ночам в деревню к Володе Аржанцеву, но, кроме того, Федя с Петькой завели на всякий случай на огороде у тёти Лизы в старом, завалившемся погребе свой тайный склад, в котором скопились уже неплохие трофеи.

По обыкновению, Федя и Петька обвязались верёвками и взяли мешки для травы.

Это было очень удобно. Набьёшь мешок зелёной травой как будто для козы или коровы, и ходи по полю сколько угодно, никто на тебя не обращает внимания. К тому же если попадётся немецкий автомат или наш советский «ППШ», то их легко упрятать в мешок. О пистолетах, патронах и гранатах и говорить нечего. Правда, труднее с винтовкой. Её длинное дуло откровенно вылезает из мешка, и пробираться через город с такой ношей довольно опасно.

Но на этот случай у Феди предусмотрительно запасены отвёртка и плоскогубцы. Две-три минуты работы — дуло винтовки отделено от приклада, затвор вынут, и всё это аккуратно уложено в мешок с травой.

Но сегодня «оружейникам» не повезло. Они обошли пустырь около военного городка, обшарили все окопы и ходы сообщения, потом переправились через Великую и долго бродили по топкой лощине, заросшей кустарником, но, кроме двух десятков стреляных гильз и осколков снарядов, ничего не нашли.

— Это как с грибами… повыбирали их, — вздохнул Федя. — Поздно мы вышли, Петька.

— Ничего. Ещё походим. Может, что и найдётся.

Привлечённый Клавой собирать оружие, Петька отдался этому делу с необыкновенным увлечением и мог без устали целыми днями бродить по окрестностям Острова.

Федя покосился на оттопырившиеся Петькины карманы.

— Зря ты стреляные гильзы берёшь.

— Ничего… сгодятся.

Ребята походили среди кустов ещё с полчаса, затем Федя решительно направился к шоссе, ведущему к городу. Неожиданно раздался торжествующий крик:

— Есть трофей! — И Петька выскочил из-за кустов. В руках он держал винтовку. — Видал находочку? Винтовка-трёхдюймовка… А ты говоришь, всё повыбрали! Кто ищет, тот найдёт.

Приплясывая от возбуждения, Петька поглаживал ладонью ствол винтовки, тронутый рыжими пятнами ржавчины, вытирал о рубаху грязный приклад.

— Эх, сейчас бы по фашистам шарахнуть! Из целой обоймы!

Распалившись, он вскинул винтовку, прижал приклад к плечу и, делая вид, что целится в грузовик на шоссе, около которого возилось трое немецких солдат, нажал на спусковой крючок. И в тот же миг грохнул выстрел.

— Ты… ты что? — Федя кинулся к мальчишке и вырвал у него винтовку. — С ума сошёл!

— Я… я не знал, что она заряжена, — растерянно залепетал Петька. — Просто так…

Он не договорил. С шоссе дали автоматную очередь. Над головой ребят завжикали пули. Федя, схватив Петьку за руку, упал вместе с ним на траву.

— Видал, что наделал…

Укрывшись за грузовиком, немцы продолжали стрелять из автоматов. Потом двое солдат отделились от грузовика, спрыгнули с обочины шоссе и, пригнувшись, побежали к кустам.

— А ну, ходу! — скомандовал Федя.

Вытащив затвор из винтовки, он швырнул её в кусты и бросился к городу.

Рядом с ним бежал Петька.

Расцарапывая себе лица и руки, они продирались сквозь кусты, с трудом вытаскивали ноги из болотистой почвы — только бы не оказаться на открытой местности. Наконец показались первые огороды, какие-то дворы, сарайчики.

Федя с Петькой стремглав пролетели через грядки с капустой и огурцами, перелезли через изгородь, продрались сквозь заросли крапивы, ещё раз перемахнули через изгородь и оказались в чьём-то дворике за высоким забором. Федя огляделся и сообразил, что они попали на усадьбу директора школы имени Ленина.

— Пересидим здесь, — шепнул Федя Петьке и первый вбежал на застеклённую террасу.

Вбежал и обомлел: перед ним стояла Алла Дембовская, которую он не видел с момента отъезда в Ленинград. Она была в розовом халатике, в тапочках на босу ногу, золотистые вьющиеся волосы рассыпались по плечам.

— Федя? Ты?! — вскрикнула Алла. — Что за чудо! Ты разве не в Ленинграде?

Федя криво улыбнулся, горло у него пересохло.

— Как видишь!

— Значит, вернулся! И не дал о себе знать? — Девушка кокетливо улыбнулась. — Вот нехороший… А я о тебе так часто вспоминала. Но каким образом ты оказался здесь? И в таком виде. — Она покосилась на Петьку. — Вон что… Уж вы не за яблоками ли забрались?..

— Ага… за яблоками! — хрипло произнёс Федя, озираясь по сторонам и настороженно прислушиваясь.

Алла лукаво погрозила пальцем.

— Ну, ну, это на тебя не похоже!.. Пожалуйста, бери сколько хочешь и так. — Она кивнула на вазу с яблоками.

За высоким забором, отделяющим дом от улицы, послышался топот тяжелых сапог. Затем требовательно постучали в калитку.

Алла недовольно дернула плечом.

— Что там такое? Подождите, мальчики, я сейчас…

Запахнув халатик и поправив волосы, она вышла с террасы и направилась к калитке.

— Это они! — шепнул Петька. — И знаешь, куда мы попали? Это же Алка, бургомистрова дочка. Ее папаша, видно директорский дом захватил. Застукают нас теперь. Бежим скорее.

Но было уже поздно.

Алла открыла калитку и столкнулась лицом к лицу с солдатами. Злые, взмокшие от бега, они грубо оттолкнули Аллу и ввалились во двор.

Федя и Петька присели на корточки и прижались к цоколи террасы.

— Позвольте! Как вы смеете? — властно, высоким голосом закричала Алла. — Это дом бургомистра Дембовского… А я его дочь!

— Цвай партизан… стреляйт винтовка… сюда скрывайся, — смущённо забормотал один из солдат.

— Так бы и сказали. Действительно, двое каких-то пробегали. Вон туда… — Алла показала вдоль улицы. — А здесь дом бургомистра. И прошу не беспокоить! Грубияны!

Неловко потоптавшись, солдаты задом отступили за калитку, и Алла резко задвинула засов. Потом вернулась на террасу.

Федя и Петька сидели бледные, одеревеневшие.

— Ушли. Можете не волноваться, — сказала Алла. — Вот уж не думала, что вы партизанами стали.

— Куда нам! — буркнул Федя, поднимаясь.

— А в немцев вы всё же стреляете?

— Да почудилось им… Мы просто траву для коз собирали, — с невинным видом сказал Петька.

Алла усмехнулась.

— Откуда же тогда у Феди в кармане затвор от винтовки?

Федя схватился за нагрудный карман и вспыхнул: оттуда выглядывал затвор. Он быстро переложил его в карман брюк и с вызовом посмотрел на девушку.

— Хорошо, можем объясниться! Да, мы стреляли в фашистов! И будем стрелять! — Федя сказал это убеждённо, со страстью, и Алле показалось, что он даже скрипнул зубами. — Будем уничтожать их из-за каждого угла, на каждом шагу. Ведь так, Петька?

— Да их, гадов-сволочей… — азартно подхватил Петька, но Алла протестующе замахала руками.

— Федя, что ты говоришь?! Ты умный парень и должен понять: немцы же сила, они пришли в Россию надолго и с самыми серьёзными намерениями. И против них ничего уже не сделаешь. Они скоро возьмут Ленинград, потом Москву.

— «Сила, серьёзные намерения»! — зло передразнил Федя. — Вот как запела дочка бургомистра.

— При чём здесь «дочка бургомистра»? — Алла обиженно поджала пухлые губки. — Это моё внутреннее убеждение. России надо приобщаться к западной цивилизации. А немцы — культурные люди.

— Убеждение! — задохнулся Федя, с трудом сдерживая желание выкрикнуть девушке в лицо самое грязное ругательство. — Тогда зови фашистов! Выдавай! Скажи, что мы партизаны, что мы стреляли в них! Ну? Чего медлишь?

— Да пойми, Федя, — опешила побледневшая девушка. — Я не предательница… Я тебе желаю только добра…

— Ладно ты, уймись! — Перепуганный Петька схватил Федю за руку и потянул за собой. — Пошли отсюда!

Выйдя с террасы, он проделал в изгороди отверстие и перелез через него. Вслед за ним, не удостоив Аллу взглядом, скрылся и Федя.

Девушка осталась одна.

Яростная вспышка Феди испугала Аллу. Неужели он так ненавидит её? А ведь когда-то увлекался, ухаживал за ней, писал письма. Неужели всё это потому, что её отец стал бургомистром? Но он не делает людям ничего плохого. Просто помогает немцам наводить в городе порядок. А что немцы сила и с ними ничего не сделаешь, в этом Алла действительно уверена. Ведь столько войск и техники проходит через Остров! А как далеко немецкая армия проникла в глубь страны! Федя же просто какой-то неукротимый, бешеный, ненормальный Знает всё это, а лезет на рожон, дразнит немцев. Может, это он пишет и распространяет листовки, те самые листовки, которые доставили так много неприятностей немецкому начальству и её отцу? Тогда это совсем уж глупость! Отец так и сказал, что листовки, наверное, дело рук комсомольцев, и даже просил Аллу при случае предупредить своих школьных приятелей и подруг, чтобы они не играли с огнём. Алла не выдержала и в тот же день отправилась к Сушковым.

 

Тётка и мать

Тётя Лиза обрадовалась приходу Аллы и растерялась. Девушка раньше была частым гостем у Сушковых, но с отъездом Феди в Ленинград совсем их забыла. К тому же она стала дочкой бургомистра, и тётя Лиза не знала, как себя с ней вести.

— Ах, Аллочка, куда тебя и посадить-то, не знаю, — засуетилась она. — Тесно у нас, бедно… Погорели мы! Вот и Федя куда-то запропастился. Может, пойти поискать?

— Нет, нет, не надо, — остановила её Алла. — Я к вам, тётя Лиза…

И она вполголоса рассказала, что племянник занимается недозволенным и опасным делом — сбором оружия. Сегодня с Петькой Свищёвым они стреляли по немцам, их приняли за партизан, гнались за ними и могли бы схватить, если бы она, Аллочка, не выручила их. Тётя Лиза, конечно, знает, какой она большой друг Феде и как она желает ему добра. И напрасно Федя думает, что какими-то там листовками да случайным найденным в поле оружием можно поколебать могущество и силу немцев. А вот себе он может сильно повредить…

Тётя Лиза похолодела от страха. Всю свою нерастраченную женскую любовь она вложила в сына своей рано умершей сестры. Она не спала ночей, когда Федя простужался и заболевал; мучительно переживала, когда хилый Федя вбил себе в голову, что станет военным, и с болью проводила его в Ленинград.

Возвращение Феди в Остров, когда здесь уже хозяйничали немцы, тётя Лиза приняла как огромное несчастье. Она всячески оберегала племянника от опасностей, следила, чтобы он никуда не ходил, ни с кем не связывался, жил бы тихо и неприметно. Значит, он всё-таки не послушался тётку. Недаром он часто куда-то уходит, встречается с приятелями, исчезает по ночам. И вот теперь дошёл до того, что собирает оружие и стреляет в немцев. Что же с ним будет?

— Я знаю, Федя всё это не сам придумывает. Кто-то его подогревает! Но кто? Как вы думаете, тётя Лиза?

«Да она что? Допытывать меня пришла, выведывать?» — насторожилась тётка. И упрямо покачала головой: нет, нет, она ничего не знает.

И в тот же миг её осенило: «А ведь всё это от Клаши идёт, от вожатой». Недаром они с Федей встречаются по вечерам, часами сидят в сарайчике на огороде, о чём-то шепчутся.

— Меня и отец просил предупредить, — собираясь уходить, сказала Алла, — чтобы комсомольцы вели себя потише, немцев не дразнили. Иначе всё это может плохо кончиться.

— Да, да, совсем плохо, — согласилась тётя Лиза, провожая Аллу. С завтрашнего дня она устроит Федю куда-нибудь на работу к немцам, чтобы он не вызывал ни у кого подозрений. Или, ещё лучше, увезёт его из Острова.

Когда Федя вернулся домой, тётка со слезами на глазах принялась умолять его уехать вместе с ней в деревню: есть у них под Псковом дальние родственники. Федя будет там жить тихо, спокойно, вдали от немцев. Только бы перетерпеть эту злую годину…

— Послушай ты Аллочку! Она тебе помочь хочет. Просила предупредить.

— Вот откуда ветер дует! — вскипел Федя. — Так слушай, тётя! Никуда я отсюда не поеду. Живу и буду жить в Острове. А этой бургомистровой дочке скажи, пусть она сюда и носа не показывает. Я… я за себя не отвечаю… — И Федя, хлопнув дверью, вышел из дому.

Тётя Лиза долго сидела в раздумье: да, племянник уже не ребёнок, его не остановишь. Значит, надо просить Клашу Назарову. Она ведь вожатая, наставница, она не пожелает молодым ребятам горя и несчастья и, наверное, поймёт её.

И тётя Лиза в этот же день, вечером, направилась к Назаровым.

Клава с матерью сидели за столом и перебирали последние запасы гречневой крупы. При виде Фединой тётки они переглянулись: в эти дни люди редко посещали друг друга, да ещё по вечерам, когда хождение по городу без пропусков строго воспрещалось.

— Лизавета! Ты! И в такой час? — Евдокия Фёдоровна поднялась навстречу. Всё же она была рада своей давней подруге.

Тётя Лиза махнула рукой, присела на лавку, обвела взглядом комнату и вдруг заплакала. Заплакала беззвучно, не спеша вытирая ладонью одутловатые морщинистые щёки.

— Тётя Лиза! — встревожилась Клава. — Случилось что-нибудь? С Федей?

Тётя Лиза заплакала ещё сильнее. Потом, не стыдясь своих слёз, шумно перевела дыхание и с неприязнью остановила свой взгляд на Клаве.

— Ишь ты, почуяла! Пока-то ещё ничего не случилось, но беда не за горами. Вот-вот грянет! — И она пересказала всё то, что узнала от Аллы Дембовской.

Евдокия Фёдоровна тихонько ахнула, Клава прикусила губу: и зачем только Сушков связался с этой дочкой бургомистра?!

— А ведь это твоя работа, Клаша, — заговорила тётя Лиза. — По твоему навету Федя в пекло-то лезет.

— Что вы! — растерянно забормотала Клава. — Я-то при чём?..

Глаза у тёти Лизы вновь набухли слезами.

— Не сманивай ты Федю! Не толкай его в беду! Он же каждому твоему слову верит. Скажи ты ему, чтобы не лез он в эту свару. Он же молодой, ему ещё только жить начинать… А вы же песчинки, зёрнышки маковы, куда вам супротив силищи басурманской? Сомнут вас, в прах развеют. Ну, втолкуй ты Феде, чтобы он тихо жил, неприметно. Пощади ты его…

По телу Клавы прошёл озноб. А может, и в самом деле пожалеть молодых ребят, не звать их на борьбу с захватчиками, дать им отсидеться в сторонке в ожидании лучших дней, только чтобы такие люди, как тётя Лиза, были спокойны? Но как можно так думать, если кругом рушится самое дорогое и заветное? И разве Федя по чужой воле вступил в подпольную организацию? Он пришёл туда по велению своего сердца, по зову совести, как пришли тысячи и тысячи юных патриотов в Красную Армию и партизанские отряды.

Всё это Клава собиралась объяснить Фединой тётке.

— Клаша, голубушка! — умоляюще продолжала межд тем тётя Лиза. — Христом-богом тебя молю. Пощади ты моего Федюшку. Хочешь, в ножки тебе поклонюсь?

Клава вскочила. Лицо её пошло пятнами.

— Как вам не стыдно! — вскрикнула она. — Русская женщина! И такие слова!

— Погоди, дочка, — остановила её мать, сидевшая до сих пор в глубокой задумчивости. — Послушай, Лизавета… Ты говоришь, молодым жить нужно. А как жить, если дышать нечем, если им на шею петлю накинули? Так как же эту петлю не сорвать, как не поднять руку на того, кто тебя душит? А ты над своим племянником, как клуха, трясёшься… Я ничего не знаю, что делают молодые люди. Они нам этого не скажут. Но если они что-то и делают во вред врагам, то я только помолюсь за них. И благословлю от всего сердца. Так-то, Лизавета.

Федина тётка с удивлением подняла красные опухшие глаза, словно видела подругу впервые. Евдокия Фёдоровна присела с ней рядом. Клава незаметно вышла в сени: может, старые женщины лучше поймут друг друга.

Через полчаса Евдокия Фёдоровна проводила тётю Лизу домой.

Клава вошла в комнату и крепко обняла мать.

— Спасибо, мама! Ты всё, всё понимаешь…

— С такими дочками, как вы с Лёлей, всему обучишься, — вздохнула Евдокия Фёдоровна, и глаза её затуманились. — Лёля на фронт ушла… Ни слуху от неё, ни духу. А ты здесь для себя войну сыскала. Как по острому ножику ходишь.

— Да ну же, мама, — взмолилась Клава. — Знаешь, как я слёз боюсь.

— Ладно, утру сейчас. А ты всё же поосторожнее будь. Не одна ведь, ребята с тобой…

Клава поспешила переменить тему разговора:

— Как же нам тётю Лизу успокоить?

— Тяжело ей. Совсем немцы голову задурманили. Думает, что их засилью конца-краю не будет. Вы бы хоть поговорили с ней по-хорошему.

«А мама права, — про себя согласилась Клава, — плохо ещё наши листовки до людей доходят».

На другой день Клава встретилась с Федей и спросила его, как он ладит с тётей Лизой. Федя смутился и вынужден был признаться, что жить с ней в одном доме стало совершенно невозможно: тётка следит за каждым его шагом, готова держать взаперти, выдумывает всякие страсти-мордасти, будто его ищут по городу полицаи.

— Кстати сказать, ты сам в этом виноват. — Клава напомнила ему историю со стрельбой из винтовки, о встрече с Аллой Дембовской.

— Ну и накрутили всякого! — ахнул Федя и объяснил, как было дело в действительности.

— А с этой Дембовской вопрос решённый. Я её больше видеть не желаю. Веришь ты мне?

— Верю, — кивнула Клава. — А за случайный выстрел придётся тебе отвечать перед штабом. Так подпольщики не работают. И за Петьку с тебя спросим… Почему за мальчишкой не следишь?

— Отвечу! — хмуро согласился Федя и вновь с раздражением заговорил о тётке: — Не могу я с ней жить. К Димке Петровскому переберусь. Он приглашает.

— Никуда тебе перебираться не надо, — твёрдо сказала Клава. — Продолжай жить дома. И будь с тёткой помягче, поладь с ней. Сделай вид, что остепенился. Со мной пореже встречайся. — И она рассказала о своём разговоре с тётей Лизой.

— Да тётка мне руки свяжет, ходу не даст! — взмолился Федя. — Она мне даже работу подыскала — помощник киномеханика в офицерском клубе. Через какого-то там знакомого. Да чтоб я фашистам фильмы крутил!..

— Очень хорошая работа! — перебила Клава. — В клубе нам давно нужен свой человек. Да и вообще нашим ребятам надо поближе к немцам на работу устраиваться. Мы же говорили об этом.

Через несколько дней Федя начал работать в офицерском клубе помощником киномеханика.

 

Швейная мастерская

Жить становилось всё труднее. Немецкие патрули и полицаи то и дело проводили облавы, вылавливали юношей и девушек и гнали их на работу: на торф, на стройку узкоколейки, на ремонт шоссе. Нередко полицаи заявлялись на квартиру, проверяли прописку в паспорте, требовали отметки биржи труда о месте работы.

Клава уже дважды отсиживалась в сенях, в тёмном душном чуланчике, пережидая, когда уйдут непрошеные гости.

Как-то раз к Назаровым зашла мать Оськи Бородулина — Матрёна. Она работала теперь в домоуправлении и ревностно следила за пропиской жильцов и получением продовольственных карточек.

Клава, заметив через окно приближение Бородулихи, еле успела юркнуть в чуланчик.

Переступив порог комнаты, Бородулина Матрёна истово перекрестилась на передний угол, хотя там не было ни одной иконы, потом строго оглядела комнату и обратилась к Евдокии Фёдоровне:

— Опять Клашки нет. Где это она скрывается?

— Должно, на базар побежала, — отводя глаза в сторону и кутаясь в ватник, ответила Евдокия Фёдоровна. — Пить-есть надо…

— Вот то-то, что надо… А почему девка у немцев не служит, на работу не ходит? Карточку бы получила.

— А кто же без неё за мной присматривать будет? Совсем я разваливаюсь.

— Петли петляете… — подозрительно хмыкнула Матрёна. — Есть нечего, а Клашка то и дело вечеринки закатывает: патефончик, песни, пляски. Чересчур весело живёте, Назаровы.

— Так дочка же молодая!..

— Смотри, допляшется девка, — пригрозила Матрёна. — Погонят её канавы копать. А у тебя, старая, карточку отберут, будешь зубами лязгать…

Выбравшись после ухода Бородулихи из чулана, Клава застала мать в слезах.

— Опять эта полицаева мамаша раскаркалась… — пожаловалась Евдокия Фёдоровна. — Всё пугает, что тебя из дому угонят. Ты бы уж зацепилась за какую-нибудь работу.

— Я ищу, мама, ищу…

В этот же день, выйдя в определённый час на Великую за водой, Клава натолкнулась на Любу Кочеткову: в эти дни берег реки стал местом встреч Клавы с подпольщиками.

Девушка сидела на камне и грустно смотрела в воду.

— Люба, что у тебя? — тихо окликнула её Клава.

Оказывается, сегодня полицай из комендатуры вновь требовал у Любы справку с биржи труда и едва не забрал её на ремонтно-дорожные работы. Люба с трудом упросила повременить ещё день-другой. А тут подвернулась Алла Дембовская и предложила ей свои услуги: через отца-бургомистра она может её устроить служить на биржу труда.

— Ты же знаешь, Алла была моя лучшая школьная подруга, — виновато призналась Люба. — А теперь… теперь я видеть её не могу. Я ей так и скажу: «Наши придут — вам с папашей первая пуля».

— Не смей этого делать.

— Как — не сметь?! — удивилась Люба. — Она же такая… С офицерами якшается…

Клава обняла Любу за плечи.

— Ты пойми, нам очень нужен свой человек на бирже труда. Ты должна обязательно туда устроиться. И пусть это будет через Аллу или её папашу, пусть хоть через самого Гитлера. Всё равно. Это же война!

— Значит, идти?

— Обязательно. И как можно скорее.

Через несколько дней Люба уже работала на бирже труда регистраторшей. И это действительно помогло подпольщикам. Люба сообщала ребятам и девчатам, где требуются работники, как туда устроиться, с кем надо вести переговоры.

Вскоре Нине Опричко удалось определиться в паспортный отдел при полевой комендатуре, Диме и выздоровевшему Саше Бондарину — чернорабочими на лесозавод.

Но больше всех удивил ребят Федя Сушков. Он стал работать сразу в двух местах — электромонтёром на железной дороге и киномехаником в бывшем Доме культуры, где теперь помещался офицерский клуб.

Зато не повезло Борьке Капелюхину. Он почти уже устроился рабочим на электростанцию, но его неожиданно захватили при облаве и направили за город на торфоразработки. Рослый, здоровый парень очень подошёл немцам.

Через неделю Борьке удалось вырваться домой, и он забежал к членам штаба, чтобы посоветоваться, как ему быть. Борька рвал и метал: чтобы он работал на поганых фашистов за какие-то там четыреста граммов хлеба и пачку сигарет! Нет, этого он не потерпит. Пусть лучше Клава отправит его с очередной партией выздоровевших раненых в лес, к партизанам.

— Погоди, — остановила его Клава. — Расскажи всё по порядку о торфоразработках.

— Что ж там рассказывать? Согнали нас, дурачков, со всей округи. Ребята здоровые, молодые. Одних силой пригнали, других завербовали. Хлеб дают, деньги платят. Вот и ишачим. Охраны особой нет, но отлучиться без разрешения никуда не смей.

— И много молодёжи согнали? — спросила Клава.

— Человек сто пятьдесят наберётся.

Клава задумалась.

— Ребята, ну, будьте людьми. Переправьте меня к партизанам, — принялся упрашивать Капелюхин. — Не могу я в торфе копаться…

— Ну хорошо, мы тебя переправим, — заговорила Клава. — А остальные куда денутся?

— Это уж их дело. — Капелюхин пожал плечами. — Кто во что горазд.

— Но ты же член подпольной комсомольской организации, клятву давал, — напомнила Клава.

— Ну, давал…

— А там сказано: оставаться в городе и вести подпольную работу. От партизанского отряда никто бы, пожалуй, не отказался.

— Ещё бы, — подтвердил Володя Аржанцев и строго оглядел Капелюхина. — У меня предложение такое. Раз Борис попал на торфоразработки, оставить его там и поручить проводить подпольную работу.

— Да вы что? Смеётесь надо мной? — взмолился Капелюхин. — Какая ж там работа!..

Клава одобрительно кивнула Володе головой.

— Работы хватит. Будешь листовки распространять, газеты. Добивайся, чтобы молодёжь поменьше торфа добывала. Что можно, ломайте, выводите из строя…

— Клаша права, — подал голос Федя Сушков. — Борька должен остаться. Можно проголосовать.

И Капелюхин остался.

Только сама Клава никак не могла найти себе работу.

Однажды она заметила, как соседка по квартире Мария Степановна вместе со своей дочерью вешала над крыльцом вывеску.

На фонаре фиолетовыми чернилами было написано: «Пошивочная мастерская мастерицы Самариной».

Клава остановилась, прищурила чёрные глаза и не могла не фыркнуть.

— Что это, тётя Маша? Частное предприятие открываете?

Самарина на мгновение сконфузилась.

— И не говори! Любое выбирай, а пить-есть надо! То ли дорогу иди строить, то ли мастерскую заводи.

— Сколько же у вас наёмных рабочих будет?

— Чего? — не поняла сначала Самарина, потом сердито махнула рукой — Да что я, кровосос какой? Чужих людей нанимать… Сама хозяйка, сама и швея. Да вон ещё девчонки будут помогать, — кивнула она на двух своих дочек. — Главное, чтобы вывеска была…

Клава улыбнулась: а это, пожалуй, неплохо придумано. Немцы охотно поддерживают частных хозяйчиков, выдают им патент, продовольственные карточки, освобождают от тяжёлых работ.

— Тётя Маша, а возьмите меня швеёй.

— Чего? — испугалась Самарина. — Тебя внаём? Комсомолку, вожатую? Потом ещё скажешь, что я эксплуататорша, чужую кровь пью.

— Да нет, не скажу, — засмеялась Клава. — Я и шить-то почти не умею. Мне тоже вывеска нужна, чтобы немцы не услали куда-нибудь.

Дочери Марии Степановны, Рая и Люся, которые были привязаны к Клаве ещё со школы, принялись упрашивать мать принять Клаву Ивановну к ним в мастерскую.

— Ну, если такие ходатаи за тебя — это другое дело, — подумав, согласилась Самарина. — Ладно, приму.

На другой день она отправилась в городскую управу и сумела оформить Клаву в качестве швеи-ученицы в своей мастерской.

— Им что… Только налог плати, а там хоть чёрта-дьявола оформят.

— А налоги, тётя Маша, большие? — поинтересовалась Клава.

Самарина назвала цифры: столько-то с выработки, столько-то за ученицу. Поражённая, Клава даже присвистнула:

— Да я вам столько и не выработаю. Разоритесь вы, тётя Маша.

— Как-нибудь вытянем, — успокоила Мария Степановна. — Мы свои люди.

И мастерская Самариной начала работать. Горожане приносили заказы на пальто, платья, кофточки, юбки. Приезжали заказчики из деревни. Чаще всего они расплачивались за работу продуктами, и это очень устраивало Марию Степановну и её ученицу. Зачастили в мастерскую и близкие знакомые Клавы: Варя Филатова, Федя Сушков, Саша Бондарин, Дима Петровский.

На взгляд хозяйки мастерской, заказчики они были грошовые, нестоящие, шили обычно какую-нибудь мелочишку, но зато без конца требовали переделок и поправок. Федя Сушков, например, заказал сатиновые шаровары, а на примерку ходил чуть ли не каждый день.

— Ох и привередливый заказчик пошёл! — досадовала Мария Степановна и поручила вести дела с молодыми заказчиками Клаве.

Ей это было только на руку. Клава удалялась с очередным «заказчиком» за занавеску, в примерочную, оттуда выходила в сени и выслушивала короткое сообщение о том, сколько замечено солдат, танков, орудий, самолётов, грузовиков с грузами. Сообщение повторялось два раза. Клава старалась удержать все сведения в памяти, не прибегая к бумаге и карандашу, и только вечером у себя дома она составляла краткую сводку. Сводку потом передавала Володе Аржанцеву, который тоже был частым посетителем мастерской. А ночью Володя отправлялся в очередной рейс к партизанам.

— Страшно, Володя? — спрашивала Клава. — Ты ведь как через зверинец пробираешься…

— Всякое бывает… — отвечал Володя. — Теперь ведь везде зверинец. Мне Аня здорово помогает. Ловко она под нищенку-побирушку работает.

— Ты, Володя, её береги. Золотая дивчина.

— Да я за неё хоть две жизни… — вспыхивал Аржанцев.

Мастерская Самариной пришлась подпольщикам по душе. Они охотно и часто забегали к Клаве, порой даже без особой надобности.

— И ловко же ты придумала в частную мастерскую устроиться! — как-то раз принялся расхваливать Клаву Федя Сушков, вновь пришедший переделывать свои злополучные шаровары. — Тихо, спокойно, немцы сюда и носа не кажут…

— А ты болтун и мальчишка, — оборвала его Клава. — Зачем опять с шароварами пришёл? Хозяйка уже подозревать начинает. И вообще нечего здесь устраивать красный уголок. — И она наказала ребятам заходить в мастерскую только в крайних случаях.

Узнали про мастерскую немцы. Однажды заявился чиновник из комендатуры и потребовал, чтобы вывеска была не только на русском языке, но и на немецком.

Мария Степановна пожаловалась, что она не знает немецкого языка.

Чиновник принялся назидательно объяснять, что если человек вступил на путь частного предпринимательства, то тем самым он всей душой принимает новые порядки. А раз так, ему непростительно не знать немецкого языка. Закончил же свою речь чиновник довольно прозаически и сухо:

— Срок цвай день… Вывески по-немецки нет — будем получать штраф.

Переполошившаяся хозяйка велела старшей дочери написать вторую вывеску.

— Уж я им намалюю, уж я им… — погрозила кулаком Рая и написала на фанере такое, что Клава даже с помощью словаря никак не могла разобрать.

— Ты что? — удивилась она. — Да за такую вывеску двойной штраф уплатить можем. — И ей пришлось заново всё переписать.

Пошли с заказами и немцы. Один из них принёс кусок тёмно-синего сатина и велел сшить полдюжины трусов. Мария Степановна поморщилась, но отказаться не посмела. Трусы взялись шить Рая и Клава.

— Наш сатин-то, советский, — заметила Рая, зловеще щёлкая ножницами. — Награбили где-нибудь…

Трусы она сшила очень быстро и, показав их Клаве, от удовольствия захихикала.

— Хороши? И косо, и узко, и порточины разные. Прямо хоть сейчас на чучело. Носи на здоровье, щеголяй, красавчик.

— Да ты что? — рассердилась Клава, вырывая у неё из Рук трусы. — На рожон лезешь? Хочешь, чтобы мастерскую закрыли? А может, и того хуже… Сейчас же переделай. Не то матери скажу.

Рая с горестным разочарованием посмотрела на Клаву.

— А я думала, ты настоящая, Клава Назарова… Смелая, фашистов ненавидишь. А ты вон что… — И, швырнув в угол трусы, она вдруг выкрикнула: — Люди кровь проливают, а мы тут трусики шьём. Да ещё на кого? На фашистов. Всё равно я на них работать не буду! Не буду, и всё тут!

Клава подошла к Рае и обняла её.

— Послушай! Ты же умница стала. Только не шуми. Я тебе всё объясню. — И она подумала о том, что Раю надо будет привлечь к себе в помощницы.

 

За счастье Олечки

Тётя Лиза была довольна: Федя явно поумнел. Он уже томился от безделья, не отсиживался в чулане, не бегал больше к Клаше Назаровой, а поступил на работу.

Каждое утро, забрав инструмент, он степенно направлялся на станцию. Да и профессия у него совсем неплохая — электромонтёр.

Это ведь куда лучше, чем гнуть спину на торфоразработках или строить узкоколейку. К тому же Федя получает от немцев за свою работу хотя и небольшое, но жалованье и продовольственную карточку.

А отработав смену на станции, по вечерам он ходит в клуб офицеров, где помогает киномеханику. В свободные же часы Федя почти безвыходно сидит дома, в маленьком деревянном сарайчике, что-то чинит, паяет, стучит молотком, пилит пилой — совсем стал мастеровым человеком.

Вот и сейчас Федя чуть свет отправился на работу. Работа, прямо сказать, не из сложных: в одном месте починить проводку, в другом — нарастить провод, в третьем — заменить перегоревшие пробки. Но больше всего Федя любит исправлять фонари на железнодорожных путях.

— А ну-ка, парень, лезь на столб на втором пути, — обычно приказывал ему старший электрик, пожилой глуховатый мужчина. — Разберись там, почему опять света нет.

Нацепив на ноги «кошки», Федя с удовольствием забирается на столб — это как раз то, что ему нужно. Лучшего наблюдательного пункта, чем высокий столб, пожалуй, и не найдёшь. С него отлично видны все железнодорожные пути, станция, подходящие и уходящие поезда, видно, что везут под брезентом на длинных платформах, что разгружают из вагонов. Без труда можно подсчитать ящики с боеприпасами, орудия, миномёты, танки, цистерны с горючим — словом, всё.

Неторопливо делая своё дело, Федя долго сидит на столбе, зорко просматривая пути, всё замечая и запоминая. Записывать нельзя, надо полагаться только на память.

И когда дольше сидеть на столбе становится уже подозрительным, Федя спускается вниз и идёт к старшему электрику за новым заданием.

Теперь тот посылает его чинить фонарь на четвёртый или пятый путь, где опять неизвестно почему не горит свет. И невдомёк старому электрику, что всё это происходит не без участия Феди, который, починив проводку на одном столбе, сам же портит её на другом. И так идёт день за днём… После работы, забежав в швейную мастерскую, он вполголоса докладывает Клаве о всём виденном за день. А в это время недалеко от висячего моста обычно удил рыбу Дима Петровский. Здесь тоже удобное место для наблюдений. Правда, рыбак Дима неважный, долго маячить у моста ему небезопасно, и Клава часто присылает ему на смену Ваню Архипова или кого-нибудь из девчат. Девчата звонко шлёпают вальками по мокрому белью, а глаза их неотрывно следят за мостом. Ни одна машина с грузом или солдатами, идущая из Литвы через Остров к линии фронта, не минует мост и не останется не замеченной наблюдателями. И так со всех сторон стекались к Клаве Назаровой сведения, которые она через Володю или Анну Павловну переправляла в лес, к партизанам.

Особенно важные донесения доставляла ей Варя Филатова.

Подруга с большим трудом устроилась работать на кухню в военном городке. Перед этим её долго расспрашивали о семье, о родных — нет ли кого из близких в Красной Армии или в партизанах.

На кухне Варя чистила картофель, овощи, мыла посуду выносила помои. Она знала, что её работу тщательно проверяют, и старалась изо всех сил, чтобы шеф-повар был доволен ею. Скоро её усердие было вознаграждено: иногда её стали посылать официанткой в офицерскую столовую.

Делая своё маленькое дело, она не забывала следить за немецкими солдатами, подсчитывала, сколько человек обедает в столовой сегодня, сколько — завтра, узнавала, куда уезжают одни солдаты, откуда прибывают другие.

Чтобы понравиться немцам, молодая женщина старалась получше одеться, прикидывалась легкомысленной, кокетливой. Иногда она принимала приглашения немецких офицеров, ходила с ними в кино или в клуб на танцы. Горожане провожали её ненавидящими взглядами, отпускали вдогонку двусмысленные замечания, и Варя, до крови кусая губы, готова была провалиться сквозь землю. Порой ей казалось, что даже подпольщики смотрят на неё косо, с подозрением. А дома Варю допекала мать.

— На что это похоже, Варвара? — как-то раз с болью заговорила она. — В городе на тебя пальцами показывают: Филатова с немецкими офицерами любезничает, на танцульки ходит, в кино. А ты же мать, у тебя дочка растёт…

— Да помолчи ты, мама! И без тебя тошно… — в сердцах вырвалось у Вари. — Ни с кем я не любезничаю. Я их всех… задушить готова!.. — И с трудом сдерживая нервную дрожь, она крепко прижала к груди упругое тельце дочки.

— Нашла бы ты себе другую работу, — упрашивала мать, — чтобы от немцев да от греха подальше.

Варя задумалась. А может, и в самом деле уйти из военного городка, поступить куда-нибудь на льнозавод, в цех, где ни один офицер не заметит её и не станет за ней волочиться? Надо поговорить об этом с Клавой.

Но тут она подумала о других подпольщиках. Володя Аржанцев с Аней, которые, постоянно рискуя жизнью, пробираются к партизанам, Федя Сушков, развлекающий гитлеровских офицеров кинофильмами… Они ведь не жалуются, не ищут места потише да поспокойнее. А сама Клава Назарова? В какие только переделки ей не приходилось попадать!

Вот недавно от партизан было получено задание разведать укреплённый район гитлеровцев около Сошихина.

Клава долго ломала голову, как туда попасть. Наконец через знакомых девчат, работающих в комендатуре, ей удалось раздобыть два пропуска для поездки в деревню за продуктами — себе и Петьке Свищёву.

В тот же день они тронулись в путь, одевшись в рубище. Бродили по лесу, делая вид, что собирают грибы и орехи. Появлялись около строящихся укреплений, немецких военных частей. Петька выпрашивал у солдат сигареты, хлеб… Так они провели около прифронтовой полосы с неделю.

Вернувшись домой, Клава нарисовала план укреплений, составила донесение и всё это переслала партизанам…

И Варя, стиснув зубы, продолжала работать на кухне военного городка. Вскоре её перевели на уборку помещений в солдатской казарме, потом она вошла в доверие к офицерам и стала прибирать у них в комнатах.

Как-то раз офицеры затеяли пирушку. Варя им прислуживала. Немцы перепились, одному обер-лейтенанту стало дурно, и Варя вызвалась отвести его в комнату. Долго держала его голову над тазом, поливала холодной водой, потом уложила в постель.

На столе лежала какая-то карта-план: обер-лейтенант то ли изучал её, то ли перечерчивал.

Варя вгляделась в карту, увидела схематический план Ленинграда, какие-то стрелы, названия воинских частей и сунула карту за пазуху. Затем она осторожно опрокинула стол, пролила на пол тушь, разбросала по комнате вещи и поспешно ушла из военного городка.

План спрятала дома, а рано утром ни жива ни мертва вернулась в городок и принялась будить обер-лейтенанта.

Зелёный, еле стоящий на ногах офицер бросился к опрокинутому столу, потом принялся шарить в шкафу, на этажерке.

— План… карта! Здесь был… на столе! — хрипло заговорил он, наступая на Варю.

— Да что вы, обер-лейтенант… Проспитесь сначала.

Офицер вдруг схватил Варю за горло.

— Говори, девка! Где план?

— Пустите… кричать буду! — Варя с трудом вырвалась из его рук и кинулась к двери. — Ничего я не знаю! Вы здесь вчера такой погром учинили… К вам подойти невозможно было. Какие-то бумаги со стола в печке сожгли. Можете вот других офицеров спросить…

Обер-лейтенант, увидев следы пьяного дебоша в комнате, схватился за голову.

А вечером Варя пробралась на квартиру к подруге и показала ей план-карту.

Лицо у Клавы просияло.

— А находочке, кажется, цены нет. Это же план окружения Ленинграда. Как тебе удалось достать? — И, заметив синее пятно на шее подруги, прикрытое платком, тихо спросила: — Били?

— Нет. Придушили чуть… — Варя, закусив губу, отвернулась, потом, не выдержав, расплакалась. — Ты думаешь, я от боли? Это бы всё пустяки. Тут другое… Ходишь среди офицеров, как дрянь последняя. Тебе гадости говорят, хамят, липнут, и ты улыбаешься, кокетничаешь. Противно… ненавистно всё!

Подруги долго молчали…

— Что ж делать? — вздохнула Клава. — Мы знали, на что шли. Сил нет — могу я встать на твоё место.

Варя покачала головой: нет, нет, это только минутная слабость. Она знает, на войне лёгкого не ищут.

— Ты только нашим ребятам объясни, — попросила Варя подругу. — Пусть они плохо обо мне не думают. А то на днях иду я с офицером по улице, а Дима Петровский мне навстречу. Видела бы ты, как он мне в лицо фыркнул…

Клава нахмурилась.

— Объясню… Обязательно! — пообещала она, потом неожиданно спросила: — Олечке скоро три года будет?

— Да, через неделю. А при чём тут Олечка? — удивилась Варя.

— Да так, вспомнила… — уклончиво сказала Клава. — Надо бы её день рождения отметить. Хорошая дочка у тебя растёт.

— Как тут отметишь? — вздохнула Варя. — В доме пусто, хоть шаром покати.

Подруги расстались, а ровно через неделю, под вечер, Клава заявилась к Филатовым.

Она поздравила мать и бабушку с днём рождения Олечки, расцеловала девочку и принялась примерять на неё цветастое в голубых васильках и жёлтых ромашках ситцевое платьице.

— Сама шила, — похвалилась Клава. — Видали, какая портниха из меня получается? Война кончится — я ещё, пожалуй, модисткой заделаюсь.

Затем пришли Федя Сушков, Саша Бондарин, Дима Петровский, Люба Кочеткова, Зина Бахарева. Всего собралось человек семь. Каждый поздравил Олечку с днём рождения и что-нибудь преподнёс ей: кто детскую игрушку, случайно обнаруженную дома, кто башмачки, кто кулёчек конфет, кто кусок белой булки, ставшей большой редкостью в городе.

Дима Петровский со смущённым видом поставил на стол бутылку с медицинским спиртом.

— Это тоже на «зубок» новорождённой? — смеялся Саша Бондарин.

— Это от мамы, — пояснил Дима. — Компрессы там ставить девочке, растирания делать.

— А откуда вы узнали, что у Оли день рождения? — спросила Варя у ребят.

— Мы же теперь разведчики, — улыбнулся Федя. — Нам всё положено знать.

Варя покосилась на подругу.

— Твоя работка?

— Я им только про день рождения напомнила, — призналась Клава. — А подарки — это они по своей инициативе.

Позже всех к Филатовым заявился Ваня Архипов.

— А, я, ребята, бегал, бегал по городу и ничего для маленькой не нашёл, — признался он. — Вот только картошки принёс… со своего огорода. — И он передал Варе полную кошёлку крупной картошки.

— Тоже красиво! — обрадовалась Клава. — Вот и попируем, почествуем Олечку.

— Неплохо бы ещё внутреннее растирание сделать. — Федя покосился на бутылку со спиртом, потом на Клаву. — Вы как к этому относитесь, товарищ пионервожатый?

— В целом положительно… Но не больше двадцати граммов на душу.

Через каких-нибудь полчаса чугунок с рассыпчатой картошкой, дымясь ароматным паром, уже стоял на столе. У хозяйки дома нашлись солёные огурчики, капуста, и никогда ещё столь скромный ужин не казался ребятам таким вкусным.

Варя налила каждому по полрюмки спирту. Клава поднялась из-за стола и посмотрела на мирно посапывающую в своей кроватке Барину дочку.

— За счастье Олечки! — сказала она, поднимая рюмку. — И пусть эти чёрные дни пройдут для неё, как дурной сон.

Ребята храбро опрокинули рюмки, обожглись, закашлялись и принялись жадно запивать водой.

— А твоя «находочка», Варя, уже доставлена куда надо, — обратилась Клава к подруге. — Седой тебе благодарность шлёт.

— Мне? Это правда?.. — вспыхнула Варя.

— Именно тебе… Лично! Позавчера Володя Аржанцев сообщил.

Ребята, которые уже знали от Клавы, чем занимается Варя в военном городке, с уважением посмотрели на молодую мать.

— Ты на меня не сердись, — шепнул Варе Дима Петровский. — Мало я знал о твоей работе. Ну, и думал всякое такое… Теперь Клаша мне всё объяснила.

— Ничего, Дима, я не сержусь, — ответила Варя. И подумала: как это хорошо, что Клава устроила такую пирушку.

 

Трахома

Вернувшись из лесу, Володя Аржанцев передал Клаве очередные задания партизанского штаба и между прочим сообщил, что в отряде перехватили директиву фашистского командования. В ней говорилось о том, что фюрер приказал доставить в Германию из восточных областей четыреста — пятьсот отборных, здоровых девушек.

— Седой просил передать, что надо быть начеку. Советовал предупредить молодёжь, что их ожидает в Германии.

В этот же день по цепочке Клава собрала у себя на квартире всех комсомольцев и рассказала о задании партизанского штаба. Было решено, что каждый подпольщик предупредит живущих с ним по соседству юношей и девушек о том, что их ожидает в ближайшие дни. Наметили выпустить листовку, чтобы потом распространить её среди молодёжи.

— Надо, чтобы девчата отсиживались дома, не показывались на глаза немцам, — наказывала Клава.

Вскоре в Острове появились вербовщики. Они расхаживали по домам, ловили молодёжь на бирже труда и расписывали прелести жизни в Германии.

На стенах домов появились красочные плакаты. Дородная русоволосая русская девушка стояла на подножке вагона и, источая медовую улыбку, словно уезжая на курорт, приветливо махала пухлой рукой. Под плакатом крупная надпись: «Я еду в Германию».

Но охотников поехать на чужбину не находилось. Юноши и девушки отсиживались дома, прятались от вербовщиков, старались не попадать под облаву.

А на плакате, что висел около комендатуры, чья-то рука, словно перечеркнув сияющую улыбку девушки, приглашающей поехать в Германию, крупно написала: «Ну и поезжай…» Дальше следовало забористое бранное словечко.

Тогда немцы отдали распоряжение всем девушкам города пройти медицинскую комиссию. За неявку были обещаны всякие кары. Полицаи разносили по домам повестки, брали от матерей подписку, что их дочери извещены о комиссии.

Получила повестку Рая Самарина, потом и Клава.

— Вот тебе и частная мастерская, — расстроилась Мария Степановна. — А я-то надеялась…

Энергичная и хлопотливая, она не могла долго предаваться унынию и направилась в городскую управу, где у неё были какие-то связи.

Там она выяснила, что немцы будут отправлять в Германию только самых отборных, здоровых девушек. Тогда Мария Степановна пошла к знакомой врачихе, которую много лет обшивала, и вернулась от неё с двумя справками для Раи и Клавы. В одной было сказано, что Рая — припадочная, в другой — что у Клавы трахома.

Девушки остолбенели.

— Да, да! — прикрикнула на них Мария Степановна. — Соображать надо. С волками жить — по-волчьи выть. Немцы — они любят бумажку. Поверят вам, что вы больные, — останетесь дома, не поверят — будете у какой-нибудь фрау на ферме свиней выхаживать. Теперь всё от вас зависит.

— Ну, если на то пошло, — решилась Рая, — я им такую припадочную разыграю, что вся комиссия разбежится.

Клава вначале не очень поверила в затею Марии Степановны, но несколько позже, встретив девушек, побывавших на комиссии, она убедилась, что немцы действительно не берут в Германию болезненных и хилых.

В тот же день Клава пришла к Елене Александровне.

— Можно с вами говорить откровенно?

— А разве у нас когда-нибудь было по-другому? — удивилась Елена Александровна.

— Да нет, — смутилась Клава. — Очень вы рискуете многим. Боюсь я за вас.

— А за себя не боишься? А за ребят? Эх, Клаша, Клаша! Говори уж, мы одной верёвочкой связаны.

И Клава поведала о своём плане. Нельзя ли девчат, которым грозит отправка в Германию, снабдить справками о плохом здоровье, о болезнях? Может быть, это кому-нибудь из них и поможет.

— Попробую, — согласилась наконец врач. — Но много девчат ко мне не посылай. Может показаться подозрительным. Я тут поговорю с другими врачами, думаю, что не откажут.

— Спасибо, Елена Александровна. Я так и знала, что вы поддержите…

— Что ж там «спасибо»! — Елена Александровна взяла лист бумаги. — Давай с тебя и начнём. Какую же тебе болезнь прописать?

— У меня уже есть… трахома.

Елена Александровна покачала головой.

— Хороша трахомщица… Любой парень глаз не оторвёт. Нет уж, болеть так болеть… — И она принялась учить Клаву, как добиться покраснения век.

Неделя прошла в тревожном ожидании. Рая с Клавой почти ничего не ели, позеленели, похудели. Рая, часами сидя перед зеркалом, училась подёргиваться, закатывать глаза, судорожно глотать слюну. Клава безжалостно натирала глаза луком.

Комиссия прошла благополучно: то ли немцы действительно поверили бумажке, то ли вид девушек убедил их, что в Германии такие батрачки непригодны.

С трудом сдерживая радость, Клава и Рая вернулись домой и бросились обнимать и целовать Марию Степановну.

— Да ну вас! — отбивалась та. — Ты, Райка, и впрямь сумасшедшая! А у тебя, Клаша, трахома на глазах. Сиди и не лезь.

К вечеру стало известно и о других девчатах: одну комиссия освободила как туберкулёзницу, другую — из-за экземы, третью — из-за недоедания.

Но многим и не повезло: их прямо после комиссии отправили на льнозавод и поместили в пустой сарай.

А ещё через день стало известно, что в сарай попала и Аня Костина.

Немцы уже больше не церемонились, хватали девушек где попало и в ожидании отправки в Германию держали под стражей. Аня и была схвачена во время облавы, когда пришла из колхоза в город.

Всё это взбудоражило ребят. Они собрались к Клаве.

Володя Аржанцев во всём обвинял себя: это он отпустил Аню в город. Ведь сколько раз девушка проскальзывала перед самым носом немецких патрулей и полицаев, и надо же было ей так глупо попасть в эту облаву!

— А всё равно не быть девчатам в Германии. Не пустим! Отобьём! — с мрачной решимостью заявил Володя и принялся развивать перед ребятами свой план. Надо выделить боевую пятёрку, вооружить всех гранатами и винтовками, напасть на охрану у сарая и освободить девчат.

Он уже выяснил: охрану возглавляет Оська Бородулин, и будет очень кстати, если они прикончат эту мразь.

У ребят от такого воинственного плана загорелись глаза. Оружия у них более чем достаточно, смелости хватает, и пора уж им начать боевые действия.

— Всё это хорошо, — остановила комсомольцев Клава. — Но там ведь наши девушки. Пойдёт стрельба, и они пострадают в первую же очередь… Да и боевые действия нам ещё начинать рано.

Аржанцев почти с неприязнью взглянул на Клаву.

— Неужели мы струсим, оставим своих?

Клава не на шутку встревожилась. Сейчас Володя в таком состоянии, что может не послушаться её, увлечь ребят своим сумасбродным планом.

— Нет, Володя, здесь надо другое, — медленно заговорила она. — Нам предстоит ещё одно испытание. Кто-то из нас должен поступить на службу в полицию.

Ребята ахнули. Им пойти в полицию, которую они всё так ненавидели! Да и за кого Клаша их принимает? В своём ли она уме?

— Я в здравом уме и говорю совершенно серьёзно. Мы живём среди врагов и должны знать каждый их шаг.

— Но что скажут товарищи? Родители? — вырвалось у Феди. — Это же предательство!

— Да, не легко. Для этого требуется мужество, характер. Но нам нужны в полиции свои люди… Есть такое задание партизанского штаба. — Клава обвела подпольщиков взглядом. — Ну, кто готов на это?

— Я пойду, — после долгого молчания вызвался Аржанцев.

— Нет, тебе нельзя. — Клава покачала головой. — Ты держишь связь с партизанами.

Из угла поднялся Саша Бондарин.

Бледный, вытянувшийся, он после болезни впервые появился среди ребят и жаждал настоящего дела.

— Позвольте мне, — отрывисто сказал он. — Если это комсомольское поручение — я готов! Да мне и не так стыдно будет: родителей-то моих здесь нет.

— И меня пустите, — подал голос Ваня Архипов. — Вдвоём нам легче будет. Да и устроиться мне нетрудно. У меня сосед полицай, Оська Бородулин. Он, гадюка, давно меня к себе сманивает.

Подпольщики с тяжёлым сердцем согласились с решением ребят. Через несколько дней Бондарин и Архипов при содействии Бородулина были зачислены в полицаи.

 

Праздничный фейерверк

Шла осень. Целыми днями хлестали косые дожди, листья с деревьев облетели, на улицах стояла непролазная грязь.

Как-то раз промозглым утром к Клаве прибежал всполошённый Петька. Старые, раскисшие опорки еле держались на его ногах, брюки выше колен были зашлепаны грязью, кепка, сбилась набок.

— Ты что? Убегал от кого-нибудь? — встревоженно спросила его Клава.

— Убегал! — признался Петька, со свистом переводя дыхание. — От полицаев…

Клава укоризненно покачала головой. Сколько раз просила она Петьку вести себя осторожно, не задираться, не лезть на глаза полицаям и гитлеровцам!

— Да я ж не задираюсь!.. — с обидой выкрикнул Петька. — Шёл себе и шёл. И знаете, кого встретил? Сашку Бондарина и Ваню Архипова. Они каких-то людей по улице гнали. Сами сытые, с оружием, в казённых мундирах…

У Клавы отлегло от сердца.

— Такая уж у них работа, — спокойно отозвалась она. — Ну и что дальше?

— Как — что дальше? — вскипел Петька, озадаченный спокойным тоном Клавы. — Запустил в них камнем… Потом убежал.

— Вот это уж напрасно!

— Как — напрасно? Они ж полицаи, предатели! А ещё комсомольцами были, вашими друзьями. Да им головы пробить мало!

Клава усмехнулась. Если бы Петька знал, что за «полицаи» Бондарин и Архипов и как они начали свою службу! А начали они её совсем не плохо. Накануне отправки девушек в Германию Саша и Ваня под видом благодарности Оське Бородулину за то, что тот устроил их на работу в полицию, угостили его и его приятелей-охранников спиртом.

Угощение было щедрое: спирт из последних запасов выдала ребятам Елена Александровна. Полицаи отдали ему должное и так накачались, что заснули мёртвым сном. Вместе с ними, сделав вид, что тоже перепились, «заснули» и Саша с Ваней. А ночью Сушков, Аржанцев и Петровский открыли сарай и выпустили всех девчат на волю.

Клава взяла Петьку за плечи, приблизила к себе.

— Ты мне веришь?

Мальчик растерянно заморгал глазами.

— Кому же, как не вам!

— Тогда слушай. В Сашу и Ваню камнями больше не бросай. Они хоть и полицаи, но люди свои… нужные нам.

— Свои?!

— Да, да, Петя! Ты мне поверь и больше ни о чём не спрашивай.

В эту минуту открылась дверь, и в комнату вошёл Саша Бондарин. Он был совсем не сытый и не откормленный, каким представил его Петька, а бледный, рослый, мрачноватый. Мундир сидел на нём неловко и мешковато.

Петька вскочил с лавки и во все глаза уставился на Бондарина.

— Ну-ну, — предупреждающе буркнул тот. — Ты потише! Опять чем-нибудь запустишь?

— Всё выяснено и улажено, — улыбнулась Клава. — Теперь между вами полный мир. Ведь так, Петя? А сейчас иди. Нам с Сашей надо поговорить.

Петька, пожав плечами, ушёл.

Клава вопросительно посмотрела на Бондарина.

— Ну, как тебе новая работа?

— Чёртова жизнь пошла. Идёшь по городу, тебя люди словно ножами режут: «Смотри, смотри, предатель идёт, полицай». Ваня даже приболел. От мальчишек так совсем нет прохода. Видала этого Петьку? Не увернись я, голову бы камнем разбил.

— Понимаю, Саша. Задание не из лёгких, — вздохнула Клава. — Но надо же… Очень вы нас выручаете. В лесу вами довольны.

Лицо у Саши просветлело.

— Это правда?

— Просили благодарность передать. За бланки для паспортов, за пропуска. Вот только надолго ли хватит у вас выдержки?

— Раз надо — хватит, — помолчав, глухо ответил Саша. — И пусть мы полицаи для всех, только бы немцам погано было. Говори, зачем вызывала?

— Слушай вот. — Клава понизила голос. — Есть задание от Седого. К Октябрьским праздникам поднести фашистам подарочек — вывести из строя лесопильный завод.

— Это дело! — обрадовался Саша. — Давно бы пора, а то совсем затишье в городе. Поручи это мне с Ваней, мы сообразим.

— Нет, нет, поручение пока будет более лёгкое. Разведай обстановку, узнай, как там с охраной. А тогда подумаем.

Через несколько дней Саша Бондарин вновь встретился с Клавой. Он сообщил, что ему удалось побывать на заводе, — охрана там небольшая, пройти на завод не так уж сложно кругом полно горючего материала — щепа и стружка. Достаточно одной спички, и всё запылает.

— Нет, спички тут мало. Надо действовать наверняка.

— Я и хочу наверняка. — Саша изложил свой план и попросил дать ему в помощь одного из подпольщиков.

— Дима Петровский подойдёт? Или Федя Сушков?

— Великовозрастный народ… Хотелось бы какого-нибудь пацана. Вроде вот Петьки Свищёва.

Клава задумалась: лучше Петьки, конечно, не найти. Хотя мальчишка и не член подпольной группы, но он всё видит, понимает и настойчиво рвётся к работе. И Клава согласилась.

Утром Седьмого ноября Саша Бондарин и Петька встретились на базаре. Саша, как было договорено с Клавой, сделал вид, что забрал рыскающего по базару мальчишку и повёл его в комендатуру. По пути они свернули с главной улицы и переулками начали пробираться к лесозаводу. В руках Петька держал узелок с едой.

— Задание тебе понятно? — вполголоса спросил Саша.

— Ага! Мне Клаша объяснила. Пробраться на завод, — как заученный урок, зачастил Петька, — найти в конце цеха склад с горючим, отвернуть пробку у бочки и пролить бензин. И незаметно исчезнуть.

— Правильно. Главное, не пори горячку. Войдёшь на завод с узелком — будто обед кому принёс, осмотрись, приметь, где охранники, чтобы не нарваться на них.

— Понятно! Ты не сомневайся! — с жаром ответил Петька и хитровато покосился на полицейскую форму Саши. — А Ваня Архипов тоже такой полицай, как ты?

— Одного поля ягодка… Тебе же Клаша объяснила.

— Давно бы пора. А то мы тёмную Ваньке собирались сделать. Уж и извозили бы его!..

— Ну, ну, — погрозил Саша, — вы Ваню не троньте. И так ему достаётся: то в доме стёкла побили, то самого грязью закидали. Твоя работа, Свищ, твоей компании?

— Больше этого не будет, — деловито заверил Петька и задумчиво посмотрел вдоль улицы. Ведь сегодня Седьмое ноября. Разве так было в Острове до войны? С утра город расцвечивался флагами, знамёнами, плакатами. Со всех сторон к площади тянулись колонны празднично разодетых людей И самая нарядная и шумная была колонна демонстрантов школы имени Ленина. Играл оркестр, Клава Назарова шла впереди колонны, энергично размахивала руками, и вся колонна, от первоклассников до педагогов, пела «Эх, картошка объеденье» или «Взвейтесь кострами». Когда же кто-нибудь сбивался с ноги, Клава задорно кричала: «Эй, кто там шагает правой», и ребята хором отвечали: «Левой, левой, левой!» А вечером над мостом взвивались ракеты, загорался фейерверк и цветные блики отражались в реке.

— Саша, а помнишь, какой у нас фейерверк был!.. Как мы костёр жгли! — дрогнувшим голосом заговорил Петька.

Воспоминания, видимо, захватили и Бондарина.

— Помню, помню, — хмуро ответил он. — Будет им сегодня фейерверк! Пошли скорее!

Наконец показался лесозавод. Саша посмотрел на часы.

— Сейчас обеденный перерыв. Народу в цехе немного. Действуй.

Оглянувшись по сторонам, Петька проскользнул в заводские ворота. Размахивая узелком с едой, он с деловым видом прошёл мимо лесопильного цеха, завернул за угол и заметил в углу двора бочки с горючим. У бочек никого не было. Только у противоположной стены маячила фигура охранника. Пригнувшись, Петька подкрался к бочкам и попробовал отвернуть пробку. Не удалось — пробка будто припаялась. То же самое случилось и со второй бочкой. Повезло лишь на третьей. Неплотно завёрнутая пробка легко сошла с резьбы. Петька наклонил бочку, подсунул под неё деревянную плаху, и синеватый, остро пахнущий бензин с мягким шелестом полился на землю. Вот и всё, что надо было проделать Петьке. Но ему показалось этого мало. Из одной бочки свисал гибкий резиновый шланг. Петька, как истый шофёр, пососал шланг, дурманящая струя бензина хлынула ему в рот, а потом потекла на землю.

Теперь надо исчезнуть, но не бегом, а так же деловито и спокойно, как входил сюда.

Через несколько минут Петька был уже за воротами завода. Саша Бондарин медленно прохаживался вдоль забора.

— Ну?

— Всё в порядке… течёт!

— Теперь улепётывай. И сиди весь день дома.

Петька юркнул в переулок.

Саша ещё раз прошёлся вдоль забора, остановился у угла, огляделся, потом достал из кармана промасленную тряпку и чиркнул спичкой. В руках вспыхнуло багровое пламя. Саша швырнул горящую тряпку за забор, и через мгновение оттуда полыхнул столб огня.

«Вот вам и праздничный фейерверк!» — подумал Саша, сворачивая за угол и исчезая в переулке.

* * *

После удачного поджога лесозавода подпольщики стали подумывать о новых диверсиях, о взрывах мостов, железнодорожных путей, электростанции. Но у них, к сожалению, не было ни взрывчатки, ни мин, ни умения обращаться со взрывчатыми веществами.

Провожая как-то Володю в очередной рейс к партизанам, Клава попросила его передать Седому пожелание ребят обзавестись взрывчаткой.

Володя на этот раз задержался у партизан более недели, и когда наконец вернулся, то сообщил Клаве, что Седой сказал «добро» и прислал подпольщикам немного толу и несколько мин.

— А ты почему задержался так долго? — спросила Клава. — Уж не решил ли в партизанах остаться?

— Да нет, учиться срочно заставили… Как мины ставить да как с толом обращаться. Это ведь не тяп-ляп.

— Ну и как? Научился?

— Соображаю малость. Но я ведь не один пришёл. Седой нам такого инструктора прислал! Ахнешь, когда увидишь.

— Кого прислал, говори скорее!

— Важина. Нашего бывшего командира.

— Василия Николаевича! — вскрикнула Клава. — Так он же…

— Сбежал он от фрицев, — пояснил Володя. — Да не один. Двенадцать беженцев к партизанам с собой привёл. Вот человек!

— А где он сейчас?

— У меня в деревне. В сарае сидит. Просил ребят к нему привести — учить будет.

В этот же день Клава предупредила нескольких подпольщиков, и они по одному пробрались в Рядобжу, в сарай к Аржанцевым.

Клава с трудом узнала Важина. Одетый под крестьянина, он зарос густой бородой, поздоровел, лицо его обветрилось, огрубело.

— Друзья встречаются вновь, — пошутил Важин, здороваясь с ребятами. — Ну что ж, будем брать фашистов не мытьём так катаньем. Садитесь, товарищи, начнём изучать подрывное дело.

— Василий Николаевич, — попросила Клава, — вы бы ребятам ещё о положении на фронтах рассказали. Вопросы у нас всякие накопились.

Пять дней подпольщики постигали секреты обращения с взрывчаткой, учились делать самодельные мины, начинять толовые шашки.

— Курс обучения, прямо сказать, сокращённый, — говорил Василий Николаевич. — Но у партизан он уже проверен. Теперь дело за практикой…

Предложений было много: заминировать шоссе, взорвать цепной мост, подложить взрывчатку под городскую электростанцию. Но тут подоспел со своими донесениями Федя Сушков. На станцию каждый день прибывают эшелоны с боеприпасами. Сейчас их скопилось несколько, и на путях образовалась пробка.

— Это верно, — согласился Василий Николаевич. — Такой случай упускать нельзя. Давайте тогда наметим, кто пойдёт со мной на станцию ставить мины.

Желающими оказались все, кто учился у Важина.

— Неправильно это, — ревниво заявил Федя. — Никого из вас на станцию не пропустят, а у меня как-никак пропуск имеется. И я по всем путям могу ходить. Вот мне и поручите это дело.

Против такого довода спорить было бесполезно. В сарае воцарилось молчание.

— Ну, что ж вы? Голосуйте, если надо, — с досадой обратился Федя к ребятам. — Мне уже на станцию пора. На дежурство.

Клава переглянулась с Василием Николаевичем и, побледнев, подошла к Феде.

— Поручаем тебе. Действуй! Но себя береги! На рожон не лезь. Да вот хоть Сашу возьми. Пусть около станции постоит. На всякий случай.

Саша Бондарин с готовностью поднялся. Василий Николаевич вручил Феде мину замедленного действия и ещё раз проинструктировал его.

— Постарайся установить мину в середине эшелона. Завод рассчитан на два часа. За это время всё надо успеть сделать и быть уже дома. Ну, ни пуха тебе, ни пера!

Положив мину в кошёлку, Федя прикрыл её сверху мотками провода, изоляционной лентой и, сопровождаемый Сашей Бондариным, отправился на станцию.

Посидев ещё немного в сарае, Василий Николаевич и Клава предложили подпольщикам разойтись: если взрыв удастся, в городе может начаться облава.

На улице уже совсем стемнело, когда Клава пришла домой. Она отказалась от ужина и, не зажигая огня, села у окна, чутко прислушиваясь к уличным шумам.

Время тянулось изнурительно медленно. Вот уже прошло более двух часов. В голову Клавы полезли всякие недобрые мысли. А что, если часовой механизм не сработал и эшелон с боеприпасами сейчас уходит на восток, к линии фронта?

Или вдруг поездная охрана, заподозрив электромонтёра Федю Сушкова, схватила его и сдала военному коменданту станции?

— Да ты мне всю комнату выстудишь! — заворчала Евдокия Фёдоровна, когда дочь высунулась в форточку. — И так топить нечем.

— Минутку, мама, сейчас закрою! Душно у нас очень, — сказала Клава, и в тот же миг страшный взрыв потряс окрестности.

Тугая волна воздуха с силой захлопнула форточку, со звоном вылетело из рамы стекло, задрожали стены старого дома.

— Опять бомбят! — всполошилась Евдокия Фёдоровна. — Кто ж это? Наши или немцы?

— Наши, мамочка, наши! — не в силах сдержать своей радости, вскрикнула Клава и вихрем выскочила на улицу. Над станцией бушевало языкастое пламя, беспрерывно рвались снаряды, словно били из орудий крупного калибра.

На улице толпился народ, многие забрались на крыши стараясь получше рассмотреть, что происходит на станции.

— Как говорят, и на старуху бывает проруха, — услышала Клава приглушённый разговор. — А на немцев вот огонёк нашёлся.

— Толковая работёнка! Сначала лесозавод подпалили, теперь на станции всё полыхает.

От Набережной улицы Клава побежала вверх к Сушковым — надо было узнать, где сейчас Федя. Неожиданно она столкнулась с Сашей Бондариным.

— Видишь, какой ад кромешный на станции! — возбуждённо заговорил тот. — Снаряды рвутся, пути разнесло, к эшелонам не подступись. А неплохая у нас практика для начала получается.

Клава схватила Сашу за плечо.

— С Федей что? Где он?

— Всё в порядке! Уложился точно по графику. Уже с полчаса, как дома. Заявил тётке, что простудился, так она его а печку загнала и сейчас малиновым чаем поит.

Клава облегчённо перевела дыхание.

 

Пополнение

В сумерки в швейную мастерскую Самариной заглянул Борька Капелюхин. Он был в засаленном кожушке, в шапке-ушанке, зарос волосами, подбородок ощетинился редкой бородёнкой над верхней губой пробивались рыжеватые усики.

Клава быстро увела его в примерочную.

— Совсем лесным человеком стал! — улыбнулась она.

— Будешь тут лесовиком, — пожаловался Капелюхин. — Немцы совсем обнаглели. Рабочий день увеличили, кормят еле-еле, домой почти не пускают. Не заметишь, как совсем на положение заключённых переведут.

— А молодёжь как себя чувствует? О чём разговоры ведёт? — спросила Клава. — Ты им наши листовки читаешь?

— Ещё бы… А разговор у парней один: бежать надо, пока совсем их в каторжников не превратили. — Капелюхин оглянулся и перешёл на шёпот — Я уже подготовил одну группу… семь парней. К партизанам рвутся, в лесной край. Хоть сейчас. Только им проводник нужен. Неплохо бы их, конечно, и оружием снабдить.

— А парни надёжные?

— Головой отвечаю. Накалились они, злые стали, как черти. Не дадим проводника — сами убегут с торфоразработок.

Клава посоветовалась с членами штаба, и ночью подпольщики встретили за городом семерых парней с торфоразработок, выдали им оружие, патроны.

Одного из парней Клава узнала сразу — это был крепыш, здоровяк Семён Суковатов, живший до войны на одной улице с ней. На торфоразработки он пошёл с первых же дней вступления немцев в город, пошёл добровольно, говоря при этом: «А мне всё едино, где робить, только бы хлебную пайку давали».

— Ну как, Семён, накормили тебя немцы хлебом? — спросила Клава, передавая парню почти новенький немецкий автомат.

— Сыт… по самое некуда… Чтоб они подавились этим хлебом, — буркнул Семён, разглядывая оружие. Потом вполголоса спросил: — А откуда у вас эти игрушки завелись?

— Кому что… Кому хлеб от фашистов достаётся, кому автоматы, — засмеялась Клава.

— Я серьёзно спрашиваю.

— Серьёзно и отвечаю. Живём, не зеваем. Что плохо лежит — к нашим рукам липнет.

— Смело живёте… так, пожалуй, и надо, — с уважением сказал Семён. — А я вот проишачил на них почти полгода, теперь за ум схватился. Надо бы сразу в лес подаваться.

— Не поздно и наверстать, Сёма.

— Наверстаю, Клаша, увидишь, — пообещал Семён и, отведя её в сторону, попросил: — Ты моих стариков знаешь. Я им не сказал, что в лес ухожу. Боюсь, хлипкие они, слёз не оберёшься. Ты уж объясни им потом, где я и как.

— Сделаю, Сёма. Стариков не забудем.

Клава распрощалась с парнями, и Володя Аржанцев повёл их в партизанский край.

А через два дня разразилось несчастье.

Гитлеровцы, узнав о том, что семеро парней исчезли с торфоразработок и, видимо, подались к партизанам, арестовал их родителей. Попал в гестапо и отец Семёна Суковатова.

По городу был расклеен приказ гитлеровского командования, в котором говорилось, что родители отвечают головой за своих детей, если только те оставят город и перейдут к партизанам.

Вечером Клава и Федя Сушков зашли к Суковатовым проведать мать Семёна.

Седая лохматая старуха лежала на сундуке и тупо смотрела в потолок.

— Работал себе парень и работал, хлеб получал, жалованье, — пожаловалась она. — Так нет, партизаны его к себе сманили. Вот и старика загубили. Да я бы этим партизанам в глаза плюнула — зачем парня попутали, с панталыку сбили…

— Бабушка, да как вы смеете!.. — вспылил Федя.

— Молчи, — шепнула Клава и спросила бабку, не нужно ли ей в чем помочь.

— Да что вы можете? — отмахнулась старуха. — Вот если бы Сёмке весть подали — пусть возвращается с повинной да отца выручит…

Подавленные и расстроенные Клава с Федей ушли.

— Вот так Суковатиха! — в сердцах сказал Федя. — Какой была, такой и осталась.

— Ты пойми, трудно ей. Старика забрали, не понимает она ничего, — вздохнула Клава. — А помочь ей всё-таки надо.

С этого дня подпольщики по старой тимуровской привычке нередко заходили к Суковатихе на дом, пилили ей дрова, помогли убрать огород, раздобывали продукты.

Вскоре в городе опять появился Капелюхин. На заседании штаба возник вопрос, как быть со второй группой парней, собравшихся в партизаны.

— А как они сами настроены? — спросила Клава.

Капелюхин замялся.

— По-разному. Кое-кто попритих пока… Да оно и понятно: за родителей боязно…

— С отправкой придётся, видно, воздержаться, — помедлив, сказала Клава. — Надо что-то другое придумать.

— А что ж тут придумаешь? — усомнился Капелюхин. — Родителей вместе с парнями в лес не переправишь… не согласятся, да и трудно им. Вот если бы парней вроде как силой увести…

— Как это — силой?

— А вот так! — принялся объяснять Капелюхин. — Приходят, скажем, вооружённые партизаны и устраивают нападение на торфоразработки. Охрану снимают и уводят парней в лес. А мы распространяем в городе слух, что партизаны силой увели молодёжь к себе. Тогда уж фашисты к родителям не придерутся.

— Это да! Это планчик! — воскликнул Федя Сушков. — Да так можно весь народ с торфоразработок увести. Это ты, Борька, сам придумал? А молодец, начинаешь смекать кое-что.

— Посиди на этом торфянике, не такое придумаешь, — буркнул Капелюхин и вопросительно посмотрел на Клаву. — Только вот согласятся ли партизаны?

— План неплохой, — подумав, сказала Клава. — Но у меня есть одна существенная поправка. — Она по привычке низко склонилась над столом и жестом пригласила ребят приблизиться: так она всегда делала, когда придумывала с пионерами какое-нибудь неожиданное и увлекательное дело. — У партизан и без нас забот хватает. Зачем их отрывать? Да к тому же пробираться им в Остров сложно и долго. А у нас здесь целая организация подпольщиков. Так почему бы нам под видом партизан не разыграть нападение на торфоразработки? Создадим свою боевую группу, вооружим её…

— Здорово! — загорелся Дима Петровский, переглядываясь с ребятами. — Это нам подходит!

— Только надо семь раз отмерить, — заметила Клава и обратилась к Капелюхину — Нам нужен план торфоразработок, сведения об охране. Понятно, Боря?

— Яснее ясного!

Через несколько дней, забежав в баню, Клава получила от Анны Павловны короткую записку: «Готовьте группу. Время выступления сообщу».

Внизу стояла подпись «Щербатый» — это была мальчишеская кличка Капелюхина.

Вечером Клава срочно собрала подпольщиков. Боевая группа была назначена из семи юношей. Возглавить её поручили Диме Петровскому.

Клава заявила, что она тоже будет участвовать в операции. Федя Сушков был против. Он сказал, что возможна вооружённая схватка с охраной и руководителю группы не следовало бы рисковать собой.

— Не находите ли вы, мальчики, что я стреляю хуже вашего? — усмехнулась Клава. — Или я толста и неповоротлива? Нет, мальчики этого не находили.

Вместе с Федей и Димой Клава побывала около торфоразработок, приметила, где стоят охранники.

Наконец недели через полторы пришла от Капелюхина записка, что пора выступать.

Ночью, получив от Аржанцева из потайного склада автоматы, пистолеты и гранаты, боевая группа, обойдя город, направилась к торфоразработкам.

Стояла бесснежная зима, морозы сковали землю, покрыли толстым льдом лужи и болотистые низины, и идти можно было не выбирая дороги.

К торфоразработкам подошли далеко за полночь. У входа перед колючей проволокой, дремал охранник. Остальные часовые, как оказалось, ушли в этот вечер в баню и задержа лись в городе.

Дима и Саша Бондарин подползли к часовому, свалили его с ног, заткнули рот платком и связали ему руки. Затем подпольщики ворвались в бревенчатый дом, где жила администрация торфоразработок, подняли всех на ноги, загнали в сарай и заперли там. После этого ребята направились в барак где жили рабочие.

Дима Петровский, с гранатой на поясе, в полушубке и лохматой мужицкой шапке, являя всем своим видом отчаянного вояку, угрожающе повёл автоматом и свирепым голосом крикнул:

— По приказу партизанского командования торфоразработки закрываются!

Дима и Клава в сопровождении соскользнувшего с нар Капелюхина обошли весь барак, внимательно вглядываясь в лица парней и пожилых мужчин. Те, кого Капелюхин заранее подготовил к уходу в партизаны, заговорщицки подмаргивали ему, что означало: они отлично понимают всю эту игру.

— Выходи строиться! — строго приказал Дима.

Вскоре человек пятьдесят стояло уже перед бараком. Остальные с недоумением толпились на крыльце и в сенях.

— Тех, кого отобрали, мы забираем с собой, — объявил Дима. — Остальные до утра остаются в бараке, а завтра могут разойтись по домам…

К Диме подошёл пожилой, сухощавый мужчина.

— Товарищ партизанский начальник! — обратился он. — Раз уж такое дело, вы и лошадок забирайте. Чего им на немцев жилы тянуть.

— Инструмент тоже не помешает, — раздался из темноты ещё чей-то голос. — Лопаты там, мотыги…

— Клава, а ведь и впрямь забрать надо, — шепнул Дима.

— Обязательно. Партизанам всё пригодится.

Ребята вывели из сарая лошадей, запрягли в телеги, побросали туда инструмент и повели парней с торфоразработок за собой.

На восточной окраине города их уже поджидал Володя Аржанцев…

К рассвету члены боевой группы разошлись по домам, что бы малость вздремнуть перед выходом на работу.

А с утра по городу уже распространился слух о ночном нападении на торфоразработки, и родители один за другим потянулись в комендатуру, чтобы пожаловаться на произвол партизан, которые силой увели их сыновей в лес.

 

Случай в дороге

Каждое возвращение от партизан Володи Аржанцева и Ани было для комсомольцев большим праздником.

Юноша и девушка приносили листовки, газеты, брошюры, а главное, кучу новостей о делах партизанских отрядов.

Улучив свободную минуту, Володя пробирался из деревни в город, заходил к Клаве в мастерскую и передавал ей «подарки» от Седого.

Иногда же Клава, с большими мерами предосторожности, собирала у себя на квартире группу подпольщиков, и Володя: рассказывал им об очередном рейсе в лесные районы.

А рассказать было о чём. Партизанское движение на Псковщине росло и ширилось с каждым днём. Отдельные разрозненные отряды объединялись в бригады, партизаны устраивали налёты на гарнизоны гитлеровцев, на крупные железнодорожные станции, вели бои с карательными отрядами фашистов.

В лесных районах области возник целый партизанский край, куда гитлеровцы не смели и носа показать.

— Вы только подумайте, — с горячностью говорил Володя. — В партизанском крае живёт и здравствует Советская власть, выходят наши газеты, работают сельсоветы, колхозы, школы. Мужчины в партизанах, а остальное население на полях работает, хлеб выращивает.

Такие рассказы остро будоражили подпольщиков.

— Эх, мало мы ещё делаем у себя в Острове, — вздыхал Федя Сушков. — Гитлеровцы ходят по городу как хозяева, а мы прячься тут. Надо так работать, чтобы немцы боялись нас, чтоб им лихо было…

Феде никто не возражал — всем хотелось как можно больше навредить гитлеровцам.

И комсомольцы намечали всё новые и новые диверсии.

Как-то раз Клава завела с Володей Аржанцевым разговор о деревенских парнях: что они сейчас делают, как относятся к новым фашистским порядкам, нельзя ли их привлечь к подпольной работе.

— Есть у меня на примете ребята, — подумав, сообщил Володя. — Один трактористом работает у немцев, двое с родителями живут, перебиваются кое-как. Я им листовки частенько подбрасываю. Народ-то вообще податливый. Надо их только подтолкнуть.

— Вот именно, — подхватила Клава. — И подтолкнуть порешительней да побыстрей. Я вот как-то мимо вашей деревни проходила. Там на луговине стога сена стояли. Это сено кому принадлежит? Крестьянам?

— Нет. Это сельскохозяйственный отдел немецкой комендатуры для своих нужд заготовил. Работали-то, правда, наши мужики по приказу старосты…

— А что, если в одну из ночей эти стога неожиданно загорятся? — усмехнувшись, спросила Клава. — Мужики ведь не будут в большой обиде?

— Думаю, что нет.

— Но учти, Володя. Сам в это дело не ввязывайся. Ты наш связной и живи в деревне тише воды, ниже травы.

— Понимаю, — вздохнул Володя. — Если уж только для почина придётся.

Вернувшись в деревню, он на другой же день отправился к Сеньке Нехватову, дальнему родственнику своей матери.

Сеньку он нашёл за сараем: глазастый, худощавый подросток одноручной пилой пилил дрова.

Сенька очень обрадовался приходу Аржанцева, Володя обычно угощал его табачком, а главное, у него почти всегда имелась в кармане свежая листовка.

— Принёс, Вовка? — спросил Сенька, вытирая ладонью взмокшее лицо.

— Это чего? Табачку, что ли?

— И табачку… И почитать что-нибудь.

Ребята присели за угол сарайчика, закурили, потом Володя, оглянувшись по сторонам, достал из-за пазухи помятую партизанскую листовку.

— И откуда ты их берёшь, Вовка? — спросил Сенька.

— Я ж говорил тебе… За грибами далеко хожу, за орехами. Вот и подбираю. Наверное, их с самолёта сбрасывают.

— И я за грибами хожу. А вот мне не попадаются, — пожаловался Сенька. — Такой уж я невезучий.

Он впился глазами в листовку и возбуждённо зашептал:

— Ты смотри, смотри, что здесь пишут: «Молодёжь сёл и деревень, захваченных фашистами! Если вам дорога Советская Родина, не сидите сложа руки. Не давайте гитлеровцам увозить хлеб, сено, картошку, выводите из строя машины, уничтожайте мосты, дороги…» Ох, Вовка, вот бы и нам так…

Володя с досадой отмахнулся.

— Куда нам! Сидим как тюхи, боимся всего.

— Ну, не скажи, — обиделся Сенька. — Мы с Толькой Солодчим хоть сейчас готовы. Мало, конечно, нас.

— А не струсите?

— Да что мы, шкуры какие?

Володя, задумчиво затоптав папироску, отобрал у Сеньки листовку.

— А меня с собой возьмёте?

— Тебя? — удивился Сенька. — Да ты же не захочешь. У тебя ведь свои дела. Всё куда-то ходишь да ходишь…

— Это ничего, времени хватит. Было бы что интересное.

— А если для начала стога с сеном подпалить? — зашептал Сенька. — Знаешь, те, что на луговине… Они почти без всякой охраны. А, Вовка?

— Вот черти головастые, — ухмыльнувшись, похвалил Володя. — А мне и в голову не пришло. Это дело стоящее.

Через несколько дней Сенька, его приятель и Володя прихватив с собой спички и бутылку с бензином, пробрались ночью на луг и подожгли восемь стогов сена.

Сельский староста и примчавшиеся из полевой комендатуры жандармы выгнали тушить пожар всю деревню, но, пока люди собирались, стога успели сгореть.

Зарево от пожара было заметно даже в Острове.

А когда разговоры о сгоревших стогах сена несколько приутихли, к Володе зашёл знакомый ему тракторист Алёша Востриков, который, излечившись после ранения, устроился работать в бывшую МТС.

В мастерскую МТС немцы собирали со всего района тракторы советских марок, ремонтировали их и отправляли на строительство военных укреплений.

Оставшись с Володей наедине, Востриков без обиняков заговорил о недавнем пожаре:

— Дали огоньку немцам… Молодцы! Толково ребята сработали. Вожак у них, видать, не из последних… Вот бы и нам связаться с ним.

— Кому это «нам»? — спросил Володя.

— Да есть у нас в мастерских кое-кто. Соображаем малость по части техники. Вроде как рационализацией занимаемся, только на новый лад.

И Востриков рассказал, как трактористы выводят из строя машины: то бросят горсть песку в мотор, то испортят какую-нибудь деталь. А в последнее время они научились перекрывать подачу масла к коренному и шатунному подшипникам. Заткнут ватой трубочку, мотор поработает нормально минут десять, а потом, без масла, выходит из строя.

— Тут со мной на днях такой случай был, — продолжал Востриков. — Подготовили мы трактор для отправки в военный городок к немцам. Сделали всё, как надо быть. Отвернули пробку, масляную трубку заткнули ватой. Погнал я трактор в город. Рядом со мной немецкого солдата посадили. Еду на первой скорости. Солдат недоволен, показывает на пальцах — давай вторую! Пожалуйста, перешёл на вторую. Опять немец недоволен — давай третью. И это можно. Только подъехали к станции — мотор и застучал. А немец торопит — давай полный ход. И вдруг — взрыв. Шатуном выбило болты, разорвало блок. Меня и немца обдало маслом с ног до головы! Немец хохочет, показывает на меня пальцем — у тебя, дескать, вся физиономия в масле. Но и он тоже хорош. Посмеялись мы, дал мне немец папиросу, а трактор пришлось оставить посреди дороги.

Вернулся я в МТС, докладываю об аварии инженеру. «Вы опозорили нашу мастерскую, — кричит он, — ни один трактор до места не доходит!»

«Господин инженер, — говорю, — мы же ни в чём не виноваты. Трактора поношенные, запасных частей нет…»

Он только рукой махнул и задумался: понял, видно, что нелегко чужое-то добро прикарманить…

— Смотри, Алексей, не засыпьтесь, — предупредил Володя. — Немцы могут разгадать вашу «рационализацию».

— Да нет, — ухмыльнулся Востриков. — Мы, как говорится, на месте не стоим, изыскиваем новые пути.

Да Володя и сам не стоял на месте.

Напряжённые, полные опасности переходы к партизанам сделали его выносливым, осторожным, ловким, и подпольщики привыкли считать, что Володя проберётся через все преграды и доставит любые сведения.

Но однажды он едва не погубил всё дело.

Возвращаясь от партизан домой, Володя провалился в болото, потом, пропуская встречную группу немецких солдат, долго лежал на сырой земле и, видимо, простудился. У него начался жар. Километров за восемь от родной деревни он почувствовал себя совсем больным.

Свернув в сторону от дороги, Володя прилёг на кучу трухлявой соломы и решил немного отдохнуть.

Вскоре он забылся тяжёлым горячечным сном. Во сне бредил, вскрикивал. Это, по-видимому, и привлекло проезжавшую мимо подводу.

Проснулся Володя от прикосновения чьих-то жёстких сильных рук. Он открыл глаза, попытался вскочить на ноги, но сильный удар в подбородок вновь уложил его на солому.

— Лежи, сучий сын! — раздался скрипучий голос, и Володя увидел над собой бородатое, с хищным горбатым носом лицо пожилого мужчины. Рядом с ним стоял сухопарый немецкий солдат и держал наизготовку карабин.

— И не рыпайся! — добавил бородатый мужчина. — Видишь, солдат с карабином. Зараз пулю получишь.

Он властно обшарил Володю, вытащил из кармана его брюк пистолет, а из-за пазухи пачку листовок.

— Та-ак-с! — причмокнул бородач. — Ясна картинка! И пушечка про запас, и листовки за пазухой. Партизан, значит? В город пробираешься?

Володя прикрыл глаза. Как же глупо, бездарно он попался! И всё из-за этой неожиданной болезни.

— Чуешь, немчура, — бодрым голосом закричал бородатый солдату, словно тот плохо слышал, — какую мы цацу захватили? Партизан! Ферштее? Партизан это…

— Ферштее! Партизан! Зер гут! — обрадованно залопотал солдат, потряхивая над головой Володи карабином.

— А ну, цаца! Садись в телегу, — приказал бородатый. — Сейчас мы тебя в Остров доставим, в комендатуру.

Володя с трудом поднялся на локте и вгляделся в лицо мужчины. Неужели этот русский по виду человек способен сдать его в жандармерию?

Лицо бородача показалось ему знакомым.

«Да ведь это Шалаев… староста из Ольховки… предатель», — похолодев, узнал Володя. Он видел Шалаева недели три тому назад, когда тот приезжал по какому-то делу в Рядобжу.

«От такого не вырвешься, — подумал Володя. — Что же делать? Может, напугать чем-нибудь?»

— Тиф у меня… сыпняк, — хрипло сказал он.

— Сыпняк? — оторопев, отступил староста. — Этого ещё не хватало. — Он покосился на солдата, потом толкнул Володю сапогом в бок. — Ладно. Вот доставлю тебя куда надо, а там разберутся… Лезь на телегу!

Володя с трудом забрался на телегу и лёг на сено головой к задку. Солдат, не выпуская карабина из рук, поместился у него в ногах слева, староста сел справа и, шевельнув вожжами, тронул лошадь.

— Ты, партизан, думаешь, я тебя задарма везу? — не поворачивая головы, заговорил староста. — Как бы не так! Знаешь, какой приказ от начальства поступил ко всем крестьянам? Я его назубок выучил. Слушай вот: «Кто обезвредит партизан или узнает их точное месторасположение, способствуя воинским частям переловить их, будет награждён полевой комендатурой в Острове большой денежной наградой, а по желанию скотом и землёй». Слыхал, партизан? Так что ты мне как сон в руку… Теперь-то я земличкой разживусь.

— А вот когда тебя обезвредят, фашистский холуй, за тебя никакой взятки не дадут, — вполголоса сказал Володя.

— Ну ты, отродье! — Староста замахнулся на него вожжами. — Помалкивай! Твоя песенка спета…

Володя стиснул зубы. А пожалуй, и в самом деле его песенка спета. Пистолет, листовки, хождение по району без пропуска — кто же ему теперь поверит, что он просто ходил за продуктами! Да и мешок у него совсем пустой. Значит, в комендатуре его задержат, начнутся допросы, следствие, а может, что и похуже.

Скосив глаза, Володя посмотрел на свою охрану. Солдат-немец, казалось, дремал, сидя на краю телеги и держа карабин на коленях. Староста, погоняя лошадь, что-то мурлыкал себе под нос, предвкушая, видимо, хорошую награду от комендатуры.

«Бежать! Надо бежать!» — пронеслось у Володи в голове. Но как? Просто спрыгнуть с телеги и броситься через поле вон к тому овражку! Но далеко не убежишь — земля от дождей раскисла, да и пуля из карабина уложит его в первую же минуту.

Может быть, столкнуть солдата с телеги и вырвать у него карабин? Но солдат, видно, держит оружие крепко, да и сам он хотя и сухопарый, но жилистый и сильный. Вот если бы под руку Володе попался какой-нибудь камень или железный шкворень, тогда бы ещё можно рискнуть.

И вдруг Володя почувствовал под правым боком что-то твёрдое. Он осторожно сунул под сено руку и нащупал топорище. Сердце его замерло. Замерло от неожиданной находки и оттого, что впервые в жизни ему предстояло ударить человека топором.

Но медлить было нельзя. Чуть отодвинувшись в сторону, Володя бесшумно вытащил из-под сена топор. Остальное произошло как в тумане…

Володя быстро вскочил на ноги, с яростной силой ударил немца обухом по голове и спрыгнул с телеги. Покачнувшись вперёд, солдат, как куль, сполз на землю. Володя выхватил у него карабин и направил его на старосту, который уже успел соскочить на дорогу по другую сторону телеги.

— Ну, ну, ты не шуткуй! — растерянно забормотал староста, пятясь назад.

Потом, вспомнив, что у него тоже есть оружие, он полез в карман.

— Ни с места! Руки вверх! — скомандовал Володя.

Но староста продолжал пятиться, и рука его уже вытаскивала из кармана Володин пистолет.

И опять медлить было нельзя. Почти не целясь, Володя нажал спусковой крючок. Староста упал…

Выстрел прозвучал, как гром из низко нависшей тучи, и юноше показалось, что сейчас со всех сторон к нему подбегут люди.

Вытерев холодный пот с лица, он оглянулся. Нет, в поле никого не было. Сумерки сгущались. Надо было подумать, что делать дальше.

Пересиливая зябкую дрожь, Володя забрал у мёртвого старосты свой пистолет и листовки, потом по очереди оттащил убитых в сторону от дороги и забросал картофельной ботвой. Затем он догнал подводу и повернул лошадь в обратную сторону, а сам, забрав карабин, окольными тропами стал пробираться к деревне.

Карабин спрятал в своём потайном складе оружия, но домой не пошёл, а, добравшись до избы Костиных, условным стуком вызвал на улицу Аню и попросил устроить его на ночь в старой бане.

Перепуганная девушка ввела Володю в баню, засветила фонарь и ахнула — такой необычный вид был у юноши.

— Случилось что-нибудь? Гонятся за тобой?

— Нет… Всё ладно… — прохрипел Володя. — Видно, простудился… жар у меня. Матери не хочу показываться… Ты завтра до Клавы сходи… Есть задание от Седого…

Целую неделю Аня выхаживала своего заболевшего друга, так и не узнав, что с ним случилось в дороге.

И только встав на ноги и встретив Клаву, Володя признался, что он убил двух людей.

— Не людей, нет, — поправила Клава. — Мразь это, чума…

 

Письмо

Встречаться подпольщикам становилось всё труднее и труднее. За квартирой Клавы Назаровой наблюдала Бородулиха, у швейной мастерской Самариной постоянно торчали полицаи, вечеринки молодёжи с патефоном и танцами тоже начинали вызывать у немецких патрулей подозрение. А совсем недавно Ваня Архипов, который доживал в полиции последние дни — Сашу Бондарина давно уже оттуда выгнали за лень и нерадивость, — строго-настрого предупредил Клаву, чтобы она вела себя как можно осторожнее, так как за ней усиленно следят.

И Клава затаилась. Она почти не выглядывала на улицу и проводила всё время дома или в швейной мастерской Самариной.

Когда же становилось особенно не по себе, Клава подсаживалась к матери и, умоляюще поглядывая на неё, вкрадчиво говорила:

— Совсем ты, мама, воздухом не дышишь. Прошлась бы по городу… знакомых навестила.

— Это каких знакомых?

— Ну там Елену Александровну, тётю Лизу Сушкову, мать Любы Кочетковой, Вари Филатовой.

— И то пройдусь, — понимающе соглашалась Евдокия Фёдоровна и, взяв палку, отправлялась бродить по городу.

Выручали Клаву портниха Мария Степановна с дочкой Раей, частенько посещающие своих заказчиков на дому, и особенно вездесущий Петька Свищёв.

И всё же Клава чувствовала, что без личных встреч с подпольщиками работать очень трудно. Более чем за год своего существования подпольная комсомольская организация значительно увеличилась, распочковалась, обросла активом, пустила корни не только в Острове, но и в пригородных деревнях.

Но об этом догадывались немногие. Порой подпольщикам казалось, что их ничтожная горстка, что они, словно в дремучем лесу, бредут ощупью и никто о их работе ничего не знает.

Клава давно уж поняла, что ребятам необходимо хотя бы на часок собраться вместе. Пусть они поглядят друг на друга, оценят свои усилия, подумают о дальнейшей работе, а главное, ощутят свои силы.

Так возникла мысль о подпольном собрании комсомольского актива. Клава поделилась этой мыслью с членами штаба. Те охотно поддержали предложение своего вожака. Затем возник вопрос, где провести собрание. О городе нечего было и думать: можно выдать себя с головой. Тогда Володя Аржанцев подал мысль собраться в деревне у его родителей. Полицаев там почти нет, староста не очень подхалимничает перед гитлеровцами, к тому же в деревне скоро престольный праздник, и сбор молодёжи ни у кого не вызовет подозрения.

…В один из последних сентябрьских дней молодые люди из Острова потянулись к деревне Рядобжа, где жили родители Володи Аржанцева.

В сумерки в избе Аржанцевых собралось человек двадцать ребят и девушек. На стол было поставлено скромное угощение, гармонист не очень громко играл на гармошке, окна были задёрнуты занавесками.

Володя познакомил Клаву со своими отцом и матерью.

— А я уже давно с вами знакома… через Володю, — пожимая им руки, сказала Клава. — Спасибо вам! За сына, за поддержку, за всё спасибо.

— Чего там «спасибо», — нахмурился отец Володи. — Это вам спасибо… Отчаянный вы народ, бедовый! С такой силой схватились, не в пример некоторым взрослым!

— Ох, и отчаянный! — подхватила мать Володи. — Вот хотя бы Вовка наш. Провожаю его в лес, и каждый раз у меня сердце обрывается: а вдруг не вернётся, схватят его? — Она подняла на Клаву тоскующие, просящие глаза. — Вы бы подмену ему сыскали… А то мыслимое ли дело — всё в лес да в лес, на страх да на смерть…

— Да ты что, мать моя? — в замешательстве остановил её старший Аржанцев. — Володька, можно сказать, человек обученный, знаток своему делу, а ты про подмену! Какая тебе на войне подмена? — Он отстранил Клаву от жены и подтолкнул её к ребятам. — Делайте своё дело, а мы выйдем пока.

Володя пригласил молодёжь к столу и достал четверть не то с водкой, не то с самогоном.

Кто-то выразительно крякнул и поискал глазами закуску.

— Веселие Руси есть пити…

— Самая обыкновенная аш два о, — засмеялся Володя, разливая по стаканам воду. — Но пить и веселиться для виду придётся! Ничего не попишешь. Гармонист, на линию огня!

Заиграла гармошка, начались танцы. Володя подвёл к Клаве двух парней, похожих друг на друга, словно два близнеца.

— Малов и Востриков, — представил он. — Помнишь, я говорил? Специалисты по тракторному делу. Имеют на текущем счету… Малов, сколько машин ты вывел из строя?

— Три штуки.

— А ты, Востриков?

— Сейчас посчитаю. Разморозил два трактора, засорил цилиндры песком — тоже два, расплавил подшипники — три…

— Ого! — улыбнулась Клава. — Ну, давайте знакомиться!

Володя подозвал гармониста, глазастого юркого паренька с розовым шрамом во всю щёку.

— Мой двоюродный братишка. Сенькой зовут. Первый мастер поджигать хлебные скирды и стога сена. У него и в дождь всё горит и пылает. Может опытом поделиться.

— Да чего там опытом! — Паренёк потупил голову. — Была бы бутылка с бензином да спички.

За столом завязался оживлённый разговор. Подпольщики знакомились друг с другом, рассказывали о своих делах, намечали, что делать дальше.

Клава с интересом наблюдала за ребятами.

— А нас не так уж мало, — вполголоса сказал Федя Сушков, обведя всех глазами. — Ведь здесь только актив. А у каждого есть свои связи, свои помощники, верные люди.

— А знают ли о нас в Красной Армии? А в Москве? — спросил кто-то из ребят. — Вот бы сообщить, как мы тут живём!

— В этом нет ничего невозможного, — сказала Клава. — Попросим партизан переправить наше письмо через линию фронта. Ты, Володя, как думаешь?

— Обязательно переправят, — подхватил Аржанцев. — А если надо, я сам через линию фронта его понесу.

Так родилась мысль написать письмо бойцам и командирам Красной Армии. Ребята достали лист бумаги, пузырёк с фиолетовыми чернилами. Писать письмо посадили Любу Кочеткову, у неё был самый красивый почерк.

— А ты у окна сядь, — кивнул Володя пареньку с гармошкой, мастеру по стогам и скирдам. — Играй да на улицу поглядывай.

Гармонист примостился у окна и негромко заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».

Подпольщики окружили Клаву и под звуки гармошки принялись сочинять текст письма.

— А вот если так начать, — заговорила наконец Клава, выслушав все предложения ребят — «Дорогие наши товарищи, бойцы и командиры Красной Армии! Пишут вам комсомольцы из города Острова, в котором сейчас хозяйничают гитлеровские захватчики. Мы дали клятву вести беспощадную борьбу с фашистами и помогать всеми силами советским партизанам и родной Красной Армии. И знайте, товарищи, что мы своё слово держим, сложа руки не сидим и кое-что делаем…» Ну, как, друзья, так пойдёт?

— Вполне, — одобрил Дима. — Только про «кое-что» надо бы поподробнее написать. Пусть знают, что мы тут не из породы пресмыкающихся.

Клава покачала головой. Как ни велико было искушение рассказать в письме о боевой работе подпольщиков, о храбрости и отваге ребят, но она понимала, что не всё можно доверять бумаге.

— Письмо пойдёт в трудный путь, через линию фронта, — сказала она. — И про «кое-что» пусть лучше устно расскажет тот, кто донесёт его до наших. А ещё вот что можно написать: «Мы дали торжественную клятву, и мы своё слово сдержим до конца. Ни виселица, ни пуля не страшны нам. Мы любим свою Родину и верим, что Красная Армия вернётся и очистит советскую землю от фашистской проказы…»

— А как подпишемся? — спросил Саша Бондарин. — Поимённо или одна Клава за всех?

Тут заговорили все разом. Предлагали подписаться: «Молодые островчане», «Народные мстители», «Боевые подпольщики», «Правнуки великого свободного Пскова».

— А может быть, проще, — заметила Клава, — «Островские комсомольцы»?

Поспорив ещё немного, ребята согласились, что так будет лучше всего.

Поздно вечером, когда все разошлись по домам, Клава осталась с Володей наедине. Вспомнила тоскливые глаза Володиной матери, случай с арестом Володи, и сердце её заныло.

— Послушай, может, тебе подмену найти?

Володя вспыхнул.

— Это что, отставка? Не справился? Не угоден стал?

— Как ты можешь подумать такое? Ну, просто измотался ты… устал. Который раз рядом со смертью ходишь.

— Спасибочко! Я в отпуске пока не нуждаюсь. Говори, какое будет задание?

Клава протянула письмо.

— Слышал пожелание ребят? Письмо надо передать Красной Армии. Доберёшься до партизан — свяжись с Седым…

— Понятно! — кивнул Володя. — Людей к партизанам отправлять будешь?

— Да, двоих. Они красноармейцы. После госпиталя попали на торфяные разработки. Сейчас хотят перебраться к партизанам. Думаем дать им оружие. Доведёшь?

— Постараюсь. Да не забудь послать немецкие газеты. Седой просил.

— Всё готово. Когда думаешь выходить?

— Завтра ночью.

— И Аня с тобой?

— Нет, — запнулся Володя. — Она ногу подвернула. Хромает. Какой уж из неё проводник!

Но, сказать по правде, дело было совсем не в ноге. После того случая, когда Володя чудом спасся от ареста, он, пожалуй, впервые осознал, какая это рискованная работа — быть связным и проводником, и всячески старался удержать Аню дома.

— Вот ей бы подмену найти, Ане, — в замешательстве заговорил Володя. — А то хромает она. И вообще не девчачье это дело — связной быть. Тут парень нужен.

Клава внимательно посмотрела на юношу: она поняла его тревогу.

— Найдём, — пообещала она. — По-моему, Саша Бондарин подойдёт. Или Федя Сушков.

 

Засада

На другой день поздно вечером Клава встретила на окраине города двух военнопленных — Шошина и Ключникова. С ними Клаву ещё раньше познакомила Зина Бахарева и сказала, что люди они надёжные и давно хотят перебраться к партизанам или за линию фронта.

Клава тогда дотошно расспросила военнопленных, кем они были до войны.

Шошин оказался колхозником из Поволжья, в армии служил вторым номером в пулемётном расчёте; Ключников работал до войны кладовщиком на продовольственном складе, а в армии числился ездовым.

— А чем же вам на торфоразработках не по душе? — спросила Клава. — Пули не свистят… Работка через пень-колоду…

— Харч пустой… Никакого приварка нету, — простодушно пожаловался пожилой бородатый Ключников. — Того гляди, ноги протянешь.

— Да не слушайте вы его! — возмутился Шошин. — На душе у нас лихо… У меня два сына под ружьём. А мы вроде как на неметчине отсиживаемся.

Сейчас, встретив военнопленных у придорожных кустов, Клава спросила, как им удалось выбраться с торфоразработок.

— Охрана, она на шнапс дюже налегает, — объяснил Шошин. — Утрамбовались так, что до завтрашнего полдня не хватятся.

Клава покосилась на Ключникова, на спине которого громоздился туго набитый вещевой мешок.

— Чем это вы нагрузились?

— Да так, шурум-бурум всякий… Не оставлять же в бараке…

— Напрасно! Мешать будет. Переход вам предстоит большой. Придётся ещё взять оружие.

Шошин метнул на приятеля сердитый взгляд.

— Говорил тебе, не связывайся с барахлом, не на побывку к жене идёшь. — И он обратился к Клаве: — Я его порастрясу в дороге. Уж на меня положитесь. Вы только вызвольте нас, Клава Ивановна. Проводите до своих…

«Откуда они знают моё имя?!» — неприятно кольнуло Клаву, и она сухо оборвала Шошина:

— Ошибаетесь! Меня зовут не Клава, а Маша. Медсестра Маша.

— Может, оно и так… — согласился Шошин. — А только в народе вас всё Клавой да Клавой кличут. И будто вы все дорожки до партизан знаете…

Не заходя в город, Клава провела военнопленных пустынным полем к реке. В кустах, как было условлено с Володей Аржанцевым, стояла лодка. За вёслами сидела Аня Костина.

Девушка перевезла всех на противоположный берег Великой и провела в избу к Аржанцевым. Здесь Клава познакомила Шошина и Ключникова с Володей и его родителями.

— Входите, располагайтесь пока, отдыхайте перед дорогой, — пригласил Володя военнопленных. Сам он сидел в чистом белье, разомлевший: только что помылся в жаркой бане, которую ему в этот вечер приготовила мать.

Увидев грязных, помятых, заросших волосами военнопленных, сердобольная Володина мать не выдержала и позвала их мыться.

У Шошина от предвкушения даже загорелись глаза.

— Эх, и ладно бы!

— Ну, мать моя, что это ты за банный день затеяла? — упрекнул её старший Аржанцев, поглядывая в окно. — Им же в путь пора…

— Ничего, успеется. Да и примета добрая… — заторопился Шошин, доставая из мешка смену белья. — Солдат на дело всегда в чистой рубахе идёт. А у нас в пути тоже всякое может случиться…

Пока военнопленные мылись в бане, Володя и Аня сидели за ситцевой занавеской.

— Почему ты один идёшь? — шёпотом допытывалась девушка. — Мы ведь почти никогда не расставались.

— У тебя же нога болит.

— Уже легче стало.

— Всё равно не дойти. Но я же вернусь. Ты ведь знаешь.

— А вдруг тебя к Красной Армии пошлют, за линию фронта? А оттуда, может, нельзя обратно. И останешься…

— Ну что ты, Аня… Я же объясню, что мне в Остров надо. Там поймут. Я обязательно вернусь, вот увидишь. Через неделю жди меня.

— Что-то на душе у меня тоскливо. Сосёт вот… Будто я тебя и не увижу больше, — пожаловалась Аня, припадая к груди юноши.

После бани военнопленных напоили чаем, накормили, и глубоко за полночь они вместе с Володей тронулись в путь.

* * *

Шли долго, всю ночь и утро. Густой промозглый туман спустился на землю. Трава была мокрая, с деревьев капало, раскисшая земля чавкала под ногами.

В тумане всё казалось прозрачным, зыбким, ненастоящим. Вот совсем неожиданно проступило дерево, и будто это не то дерево, что неделю назад. Но нет, это оно, только совсем голое, без листьев, всё в бисеринках влаги.

Или вот угол старой лесной избушки. Ей, казалось бы, нужно стоять правее, а она почему-то прилепилась на краю оврага. Да и овраг ведёт куда-то не туда, не к лесу, а в поле, к жилым постройкам.

Володя с трудом угадывал хоженые-перехоженые места. Он часто останавливался, приседал к земле, прислушивался, а иногда, сделав Шошину и Ключникову знак рукой, чтобы они затаились, уходил вперёд один и потом, вернувшись, вёл спутников дальше.

— С пути, что ли, сбился? — вполголоса спросил его Ключников, с трудом волоча ноги, сгибаясь под тяжестью мешка. — Идёшь, словно впотьмах шаришь!

— Да нет, идём правильно. Туман вот чёртов… Хуже, чем ночью, — оправдывался Володя.

— Ты гляди, парень, не напорись на что…

— А зачем тебе оружие дали? — Аржанцев окинул пыхтящего Ключникова неприязненным взглядом: уже с первых минут он чем-то пришёлся ему не по душе. — Напоремся — отпор дадим.

— Ну уж нет, — резонно заявил Ключников, — нам с этими немецкими харями встречаться особой охоты нет. Нагляделись мы на них. Тебе доверено нас довести в аккуратности — вот и старайся.

— Да будет вам, ещё поцапаетесь, — остановил их Шошин. — И не бубните так, потише надо.

Пошагали молча. Туман немного рассеялся, и Аржанцев заметил сквозь редкий лесок большое село Демкино. Здесь всегда было полно полицаев и немецких солдат, и Володя с Аней обычно забирали от этого села в сторону.

Так Володя поступил и в этот раз. К полудню сделали небольшой привал, пожевали хлеба, переобулись и пошли дальше.

Туман вновь начал густеть. Путники пересекли какую-то речушку и попали на заболоченную луговину.

Ключников почти по пояс провалился в вязкую грязь и, выбираясь на сухое место, зло и хрипло выругался. Неожиданно послышался собачий лай, потом невнятные голоса людей и, наконец, громкий окрик:

— Кто идёт?

«Засада! Нарвались всё-таки», — встревоженно подумал Володя и, подавшись в сторону, дал знак своим спутникам двигаться за ним следом.

Собаки залаяли ближе, вновь раздался резкий окрик, затем из тумана грохнули выстрелы.

Володя упал на землю и выпустил из автомата ответную очередь.

— К бою! — приказал он залёгшим рядом Шошину и Ключникову.

Шошин довольно быстро изготовился к стрельбе, а Ключников всё ещё развязывал вещевой мешок, куда был засунут его автомат.

— Слушай, Егор, да пошевеливайся ты, ради бога, — поторопил его Шошин.

— Э, да какой там бой, — отмахнулся Ключников. — Попали, как рыба в мотню. Отползать надо…

В тумане, за кустами, замелькали фигуры немецких солдат, собаки с хриплым тявканьем заходили уже откуда-то сзади.

Володя оглянулся на военнопленных. Шошин, втиснувшись в сырую землю, вёл огонь, а Ключников с перекошенным от страха лицом, оставив автомат, отползал назад.

— Живым не сдаваться! Огонь! — хрипло выкрикнул Володя и, выпустив последнюю очередь из автомата, выхватил из кармана гранату. Привстал на колено и метнул за кусты, в туман, где мелькали фигуры немецких солдат. Затем туда полетела вторая граната, третья…

И в этот же миг очередь из автомата прошила ему чистую рубаху на груди. В горле у юноши заклокотало, и он повалился на мокрую землю, лицом вниз.

Падая, Володя ещё раз что-то крикнул. Может, он всё ещё рвался в бой, может, проклинал струсившего Ключникова, а может, прощался с товарищами, с дорогой ему девушкой Аней, которую ему не суждено было больше увидеть…

 

Горестный день

Ещё в полутьме Клава услышала, что где-то вдали играет музыка.

«Вот и хорошо, оркестранты уже в сборе, — шевельнулась сонная мысль. — Пора и на демонстрацию. Вот если бы ещё и подморозило…»

Так с ощущением праздника в душе Клава и проснулась. Вскочила с постели и подбежала к окну. И верно, было уже утро. Солнце, наконец-то прорвавшее пасмурное осеннее небо, светило вовсю, на мостовой и на улице лежала сизая изморозь. А где-то за стеной действительно играл духовой оркестр.

Клава горько усмехнулась. Всё то же и не то. Хотя сегодня и Седьмое ноября, но нет на улице ни празднично одетых людей, ни красных флагов, ни гулко поющих серебряных репродукторов на столбах. И оркестр совсем не тот, что был прежде — школьный, певучий, так и манящий на улицу, а какой-то угрюмый, издающий утробные бухающие звуки: наверное, это немецкие музыканты готовятся к сегодняшнему концерту в офицерском клубе.

Стряхнув оцепенение, навеянное воспоминаниями о празднике, она быстро оделась: сегодня её ждало немало дел.

В первую очередь надо повидать Федю Сушкова. Встреча назначена на девять часов утра у городской бани. Клава взглянула на будильник — уже пора идти — и пошарила на кухонном столе: что бы такое перекусить? Но ничего не нашла. С продуктами в доме было туго, и мать ещё позавчера уехала в деревню, чтобы хоть чем-нибудь разжиться.

«Это, пожалуй, и к лучшему, что её сегодня вечером не будет в городе», — подумала Клава.

Выпив холодного чая с хлебом, она взяла оцинкованный тазик, мочалку, бельё и отправилась в баню.

Квартала за два до бани Клаву нагнали Федя, Дима Петровский и Саша Бондарин. Дима и Саша, кивнув, быстро прошли вперёд, а Федя зашагал с ней рядом.

— Слушаю, — вполголоса сказала Клава.

— Всё в порядке, — сообщил Федя. — Киносеанс начнётся в восемь. Бесплатное приложение мы даём в девять.

— Кто откуда действует?

— Я из будки… Дима с Сашей из окна.

— Запалы проверили?

— Да, лично. Вчера уходили в лес…

План нападения на офицерский клуб, что помещался в Доме культуры, подпольщиками вынашивался давно. Предложил его Федя Сушков. Работая в офицерском клубе, он сумел довольно ловко втереться в доверие к старшему киномеханику, обрусевшему немцу Шрёдеру. Особенно это доверие укрепилось после того, когда в кинобудке из-за неисправной аппаратуры вспыхнул пожар. Федя, не щадя своего нового пальто, с таким трудом справленного тётей Лизой, бросился сбивать пламя с полыхающей плёнки. Домой он вернулся весь в ожогах, на спине пальто зияла внушительная дыра, рукава обгорели выше локтя, и от воротника осталось одно воспоминание.

При виде такого зрелища тётка затопала на племянника ногами и припомнила ему все случаи из детства, когда Федя не щадил костюмов и обуви.

— И зачем тебе было добрую справу губить, лопух ты без ума-разума? Да нехай оно дотла погорело б, это кино…

Зато киномеханика Шрёдера Федин поступок покорил совершенно.

— Гут, руссе, гут! — хлопал он юношу по плечу. — Будет доложено по начальству. Награду иметь можешь.

Награды Федя не получил, но зато Шрёдер, раздобыв где-то на складе потрёпанную немецкую шинель травянисто-лягушиного цвета, подарил её Феде, и тётя Лиза, располосовав шинель на куски, залатала племяннику прогоревшее пальто.

И хотя мальчишки в городе стали звать Федю «чужеспинником», он не очень-то унывал, так как Шрёдер до такой степени проникся доверием к своему помощнику, что нередко разрешал ему оставаться в кинобудке за хозяина.

Тогда Федя и заявил подпольщикам, что ему теперь ничего не стоит бросить в зрительный зал во время демонстрации кинофильма парочку гранат.

— Словом, проведу для господ офицеров киносеанс с бесплатным приложением.

Федина затея ребятам понравилась, но они высказались в том смысле, что на «приложение» скупиться не надо: гранаты можно швырнуть не только из будки, но через окна и запасные выходы. На этом все и сошлись. Гранатомётчиками были выделены, кроме Феди, ещё Петровский и Бондарин, и «киносеанс» решено было приурочить к Октябрьскому празднику.

— Ну, как говорится, ни пуха вам, ни пера! — пожелала сейчас Клава Сушкову. — И передай ребятам, пусть берегут себя.

— Мы уже всё обдумали, — объяснил Федя. — Дима с Сашкой, как только гранаты метнут, дают ходу — и к кладбищу. Залягут в склепе, суматоху переждут…

— А ты, Федя?

— Ну, и я с ними! Ничего, живы будем, не помрём! Мы сейчас с ребятами в баньку сходим. Попаримся с веничком! — Кивнув Клаве, он побежал догонять приятелей.

Но Клава уже раздумала идти в баню. С грустью посмотрев вслед Сушкову, она повернула обратно: надо было спешить в мастерскую. Сегодня утром туда под видом заказчицы должна была зайти Аня Костина. Клава с нетерпением ждала от неё вестей о Володе Аржанцеве, который до сих пор не вернулся домой. Может быть, это так и надо: Володю задержали в партизанском отряде или в воинской части? А может, с ним что-нибудь случилось?..

Стараясь не думать об этом, Клава прибавила шагу.

Проходя мимо базара, она неожиданно заметила Аню Костину. Девушка, закутав голову в полушалок, стояла за грубо сколоченной стойкой и продавала из мешка картошку. Торговала она вяло, безучастно, почти не споря с разбитной покупательницей, которая на чём свет ругала деревенских спекулянток и совала девушке в руку пачку денег.

Клава дождалась, пока покупательница пересыпала большую часть картофеля из мешка в свою кошёлку, и тронула Аню за плечо.

— Разве ж так торгуют… Надо бы на соль сменять или на мыло. А ты даже деньги не пересчитала.

— Ой, Клава! — испуганно шепнула Аня. — Я до тебя.

Девушки свернули в тихий переулок.

— Ну, какие новости?

— Беда, Клава… — Аня грустно покачала головой. Оказывается, к Аржанцевым в деревню дважды заходили жандармы, спрашивали, где сейчас находится их сын, и просили показать его фотографию.

Володиной карточки отец не нашёл, а про то, где находится его сын, он ответил, что ему это неизвестно: они с сыном в ссоре, и тот живёт как ему бог на душу положит. И жандармы ушли не солоно хлебавши.

— Схватили, видать, Володю, — губы у Ани задрожали. — А он, наверное, не признаётся. Вот им и нужно установить его личность.

У Клавы сжалось сердце. Ей захотелось взять девушку за руки, привлечь к себе. Но нельзя. Кругом ходят люди, посматривают на них.

— Ну что ты, Аня! — заговорила Клава. — Откуда такие мысли? Володя же не простачок. Его легко не возьмёшь.

А про себя подумала: «Если жандармы заинтересовались фотографией Володи, значит, действительно произошло что-то неладное».

— Ну же, Анюта! Возьми себя в руки.

— Я держусь… стараюсь. — Девушка вздохнула и протянула Клаве оставшуюся в мешке картошку. — Возьми, что осталось… не пойду я больше торговать.

— Да у меня денег нет.

— Потом как-нибудь.

— Ну, спасибо.

Девушки расстались.

Клава зашла домой, оставила картошку и с тяжёлым сердцем направилась в мастерскую.

Переступив порог, бросила виноватый взгляд на часы-ходики.

— Ой, тётя Маша, опоздала!.. Браните меня. В баню ходила, потом на базар…

Мария Степановна понимающе покачала головой.

— Ох, Клашка, нигде ты толком не была. Лицо зелёное, волосы сухие — какая уж там баня! И про базар всё байки придумываешь.

— Ей-ей, была! Картошки достала. Уж и наелась я…

— Ладно, ладно. Вижу, какая ты сытая. Вот что, девки, — обратилась она к Клаве и дочерям, — пойдёмте-ка завтракать. Я тут такой пир приготовила… Как-никак, а денёк сегодня праздничный… Вот и отметим.

— Тётя Маша, а когда же шить-кроить будем?

— Э-э, Клашка, живая ты душа! Ты лучше спроси, когда жить-дышать по-людски станем. Посидим, вспомним, чего раньше было. Эй, девки, закрывай ателье, пусть немец чует, какой день ныне!

Обрадованная Райка бросилась в сени, чтобы запереть дверь, и в ту же минуту, бледная и испуганная, вернулась обратно.

— Мама… Там они… На машине подъехали.

В сенях тяжело затопали, дверь распахнулась, и в мастерскую вошли трое: двое в жандармской форме, один в штатском.

Человек в штатском, низкорослый, в очках, с золотушным лицом, обвёл всех быстрым взглядом и, старательно выговаривая каждое слово, по-русски спросил:

— Кто будет здесь Клава Назарова?

Рая и Нюшка подались к матери.

— А… а зачем вам, господин хороший? — чуть заикаясь, спросила Мария Степановна. — Здесь швейная мастерская… Частное, так сказать, предприятие… Я — его хозяйка… вполне законная… А это мои ученицы. Имею на то разрешение городской управы. По всей форме. Могу показать.

Мария Степановна говорила как заведённая, беспокойно поглядывая на Клаву, и, чтобы выиграть время, даже принялась шарить в шкафу.

— Отвечать по существу, — недовольно перебил её переводчик. — Я спрашиваю, кто здесь Клава…

— Я Назарова! Что надо? — Клава сделала шаг вперёд и в упор посмотрела на переводчика.

— Та-ак! — По лицу переводчика пробежало некое подобие улыбки, и он кинул довольный взгляд на жандармов, словно хотел сказать: «Видите, это оказалось совсем не так уж сложно». Затем, обернувшись к Клаве, приказал: — Следуйте за нами!

У Клавы перехватило дыхание, голос её стал хриплым.

— Что вам надо? — с вызовом повторила она.

— Желаем осмотреть квартиру, — осклабился переводчик. — Очень интересуемся вашим житьём-бытьём.

— Это же моя ученица! Я за неё налоги плачу… — Мария Степановна метнулась к Клаве и ухватила её за руку. — У меня частное предприятие… Мы на господ офицеров работаем.

Переводчик кивнул жандармам. Те оттеснили хозяйку мастерской в сторону и, подтолкнув Клаву к двери, вывели её в сени.

Здесь по требованию переводчика Клава поднялась на второй этаж, открыла свою комнату, и жандармы приступили к обыску.

Первым делом они перетрясли все книги на этажерке, покидав на стол томики Пушкина, Некрасова, Маяковского. Потом принялись рыться в буфете, в бельевом шкафу. Стащили с кровати матрацы, заглянули во все чемоданы.

Клава сидела на лавке и чувствовала, как у неё пылают щёки и дрожат ноги. Что ж это? Почему обыск? Неужели жандармы напали на след подпольщиков? Неужели её тревога за Володю Аржанцева не напрасна и он действительно попал в руки гестаповцев?

А может, жандармы выследили Федю, Диму и Сашу и сейчас у каждого из них в доме вот так же роются в вещах?

А обыск между тем шёл своим чередом. Жандармы даже выворотили половицу и долго шарили под полом железной кочергой, выгребая оттуда паутину и мусор. Один из жандармов, высокий, густоусый и, как видно, старший по чину, что-то сердито принялся выговаривать переводчику.

Тот обернулся к Клаве.

— Слушайте, Назарова, — миролюбиво заговорил он. — Господин унтер говорит, что ему ясно, что вы за персона. Но зачем же создавать всем нам лишнюю работу? Укажите сами, где у вас всё это спрятано, и ваше положение будет значительно облегчено.

— Что именно?

— Ну, как вы не понимаете? Листовки, газеты, литература. Возможно, есть и взрывчатка, оружие…

— Переведите господину унтеру, — с серьёзным видом сказала Клава, — что он очень бездарно проводит обыск. Надо развалить печку, пробить стены… Могу ему даже порекомендовать разобрать чердачные перекрытия…

Переводчик вспыхнул:

— Острить вы будете несколько позже… и в другом месте.

В это время жандарм помоложе, роясь в бельевом шкафу, издал торжествующий звук и подозвал густоусого. Вдвоём они вытащили из-под белья видавший виды краснобокий пионерский барабан с пробитой кожей, пару захватанных барабанных палочек, помятый, потускневший горн и с полдюжины алых шёлковых пионерских галстуков-косынок.

— Гут, зер гут! — с довольным видом похвалил густоусый, подзывая к себе переводчика.

Переводчик скорчил кислую гримасу и заговорил по-немецки, видимо объясняя жандармам, что всё это — барабан, горн и галстуки — самые заурядные атрибуты пионерской организации и ещё ничего не доказывают.

Густоусый что-то буркнул под нос, потом швырнул в угол горн и барабан, хотел было бросить туда же и галстуки, но, раздумав, сунул их в карман шинели.

— Вот видите, — усмехнулась Клава, — вы и нашли вещественные доказательства. Но об этом же весь город знает, что я до войны работала пионервожатой.

Как ни странно, но этот эпизод с галстуками, горном и барабаном неожиданно успокоил её. Обыск ничего не принёс жандармам.

Надо полагать, что и у других подпольщиков жандармы найдут не больше. Так зачем же отчаиваться и впадать в панику? В тюрьме ведь тоже можно будет продолжать борьбу…

— Теперь я могу заняться швейным делом? — поднимаясь, спросила Клава, когда обыск подошёл к концу.

— Боюсь, что нет, — насмешливо сказал переводчик. — Придётся вас кое-куда доставить.

Жандармы вывели Клаву на улицу, втолкнули в грязно-зелёный «виллис» и сели рядом.

На крыльцо выбежали Мария Степановна с дочками, соседки.

— Клашенька, куда это тебя? — закричала Самарина. Клава была бледна и спокойна.

— Скажите маме, что я скоро вернусь! — сказала она.

Машина, рыгнув синим вонючим дымом, рванулась со двора.

 

В одиночке

В тюрьме Клаву посадили в одиночную камеру. Узкое зарешечённое окно со скошенным каменным подоконником, жёсткая койка, крохотный столик, намертво привинченный к стене, глазок-отверстие в тяжёлой железной двери, вонючая параша в углу — всё именно так, как Клава представляла себе по книжкам. Не хватало, пожалуй, только бородатого тюремщика со свирепым лицом.

Но вскоре появился и тюремщик, вернее, тюремная надзирательница.

Открылась тяжёлая дверь, и в камеру вошла кривоглазая, одутловатая женщина с крупным дятлиным носом. Она поставила на столик оловянную миску с какой-то тёмной бурдой и буркнула:

— Ешь, девка!

Клава вскочила с койки: голос ей показался знакомым.

— Марфуша!

— Ну и Марфуша, — неприязненно ответила надзирательница. — Чего вылупилась? Ешь знай. Голодовку, что ли, объявила? Ни к чему это.

Клава не сводила с надзирательницы глаз. Да, это была Марфуша Пахоркина, вдова с крайней улицы, в прошлом спекулянтка, гуляка и запивоха.

Когда Клава была пионервожатой в школе, она не раз заходила к Пахоркиным, чтобы выяснить, как живёт её дочка Даша. Марфуша била дочь, заставляла её торговать на базаре, и Даша не раз со слезами жаловалась Клаве, что лучше она сбежит на край света, чем будет терпеть такую мать. Стараниями райкома комсомола Дашу удалось устроить в детский дом.

— Тётя Марфуша, как же это вы? — в смятении заговорила Клава. — На такой работе?

— Ладно, ты меня не резонь! — помрачнела Пахоркина. — Попала, значит, попала. Ты лучше скажи, как сама сюда угодила?

— Откуда мне знать… пришли и забрали.

— Эх, Клаха, Клаха! — покачала головой Пахоркина. — Значит, опростоволосилась где-то… на след навела.

— Сижу вот, и на допрос не вызывают.

— А ты не спеши. Всего тебе перепадёт, всего достанется. Не в доброе ты место попала, девка.

Пахоркина сказала это без всякой злости, а скорее сочувственно и жалостливо.

Клава украдкой глянула на надзирательницу: перед ней стояла усталая, чем-то сломленная женщина, никак не похожая на прежнюю разгульную «бешеную Марфушку» с базара.

Сердце у Клавы сжалось.

— Тётя Марфа, а где сейчас ваша дочка?

Пахоркина вздрогнула, словно коснулись её незажившей раны, и, помолчав, с трудом выдавила:

— Перед войной она мне письмо прислала. В лётное училище определилась, на штурмана. Так мы с ней и не замирились тогда… Не успели. — Она вдруг шмыгнула носом и сердито прикрикнула: — Да чего ты как пластырь липнешь, где да как! Не положено мне с тобой разговаривать, и всё тут.

С силой рванув дверь, Пахоркина поспешно вышла из камеры.

Оставшись одна, Клава подняла голову к окну. Был уже вечер, в узком проёме окна проглядывало тёмное небо, и на нём мерцала одинокая холодная звезда.

Клава подошла ближе к окну, приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться до оконной решётки, — нет, высоко.

«Одна-то мне звёздочка всего и осталась», — с грустью подумала Клава и тут же спохватилась. Опять она распускается и теряет власть над собой. А ей ещё надо жить, сражаться, воевать, хотя она и в тюрьме.

Клава легла на койку и попыталась представить себе, как её завтра вызовут на допрос, какие зададут вопросы, что она будет отвечать.

«А если начнут истязать, бить?» — вздрогнула Клава. Она вспомнила, как они с Варей Филатовой, ещё будучи пионерками, собрались бежать в Испанию, в Интернациональную бригаду, и втайне от всех вырабатывали в себе силу воли: кололи себя иголками, подносили к ладони горящую свечу — и всё это на тот случай, если их захватят франкисты и начнут пытать в застенке. Тогда это было очень больно…

Забывшись, Клава не заметила, сколько прошло времени, как вдруг приглушённый звук взрыва заставил её вскочить с койки.

И как только она могла забыть! Ведь сейчас, наверное, девять часов, и её друзья выдают гитлеровским офицерам «бесплатное приложение»!

За окном вновь загремело, небо осветилось багровыми сполохами.

«Нет, это не ребячья работа, — подумала Клава. — Гранаты с такой силой рваться не могут».

Прошло несколько минут, и тяжёлый грохот потряс тюрьму: теперь уж бомба разорвалась совсем близко. В камере потух свет. В городе завыла сирена, судорожно затявкали зенитки. Взрывы доносились всё чаще и чаще.

— Да это же наши бомбят, наши! — услышала Клава ликующий, истошный вопль: видимо, это выражали свою радость заключённые из камер третьего этажа.

А другой голос вторил ему в короткие минуты затишья между взрывами, как будто лётчики могли его услышать:

— Шпарь, соколы, дроби свастику! На тюрьму цельте, на тюрьму!..

Затем послышался тяжёлый топот сапог, брань, вопли, чей-то торжествующий выкрик: «Да здравствует советская…», гулкие выстрелы, и всё стихло.

Сердце Клавы учащённо колотилось. Она долго прислушивалась к затихающему гудению моторов и от души пожалела, что всё так быстро кончилось. Но всё же ей было легко и радостно.

«Молодцы лётчики! — подумала она. — Поздравили-таки немцев с праздником. Куда нашим гранатам перед бомбами! Каково вот только ребятам во время бомбёжки? Мне-то в тюрьме хорошо, стены метровые, не пробьёшь. А где они укрылись?»

Так с мыслями о своих юных друзьях Клава и забылась тревожным, беспокойным сном.

 

За дочерью

Евдокия Фёдоровна вернулась из деревни через два дня. В комнате было уже прибрано — постарались соседи, — но она сразу почувствовала, что произошло что-то неладное. Подкосились ноги, и она тяжело опустилась у порога на лавку, не в силах развязать мешок с провизией, принесённой из деревни.

В дверь заглянули соседки. Не решаясь войти в комнату, они молча смотрели на старую грузную женщину, на её отёкшее лицо, на руки в синих узловатых венах, упавшие на колени.

Наконец Евдокия Фёдоровна заметила соседок.

— Что с Клашей? — спросила она сдавленным голосом.

Соседки в замешательстве переглянулись: кто же первая скажет матери правду? Переступив порог комнаты, к Евдокии Фёдоровне подошла Самарина.

— Ты… ты, Фёдоровна, крепись, — глухо заговорила она. — Сама знаешь, время такое…

— А чего — время такое? — подала голос стоявшая позади всех Бородулиха. — Времечко строгое, всё по закону. Ты прямо скажи Назарихе. Забрали её дочку… Допрыгалась… За чем пошла, то и нашла. Бойчиться не надо было.

Женщины зашикали на Бородулиху, хотя и не очень решительно.

— Забрали? — переспросила Евдокия Фёдоровна. — Эти самые? Из комендатуры?

— Они. — Мария Степановна удручённо кивнула головой. — На машине приезжали, обыск делали.

И тут, желая хоть как-нибудь утешить её, наперебой заговорили соседки:

— Ты, Фёдоровна, не думай чего. Клаша, она спокойная уехала, без всякого страха.

— Да ещё крикнула на прощание: «Скажите маме, что я скоро вернусь!»

— Вернётся… Жди-пожди, — не по-доброму усмехнулась Бородулиха, проталкиваясь вперёд. — Слушай, Евдокия… И за тобой два раза приходили. Мне так и наказывали передать. Как, мол, Назарова вернётся, пусть сама в комендатуру явится. Ты меня слышишь или нет?

— Да слышит, слышит, — шепнула Самарина с таким видом, словно в комнате находился тяжелобольной. — Ступай ты ради бога…

— А мне задерживаться и ни к чему. Я своё дело сделала. — Бородулиха круто повернулась и вышла.

Евдокия Фёдоровна, оцепенев, невидящими глазами смотрела куда-то в угол комнаты. Серый платок медленно сползал с её шеи на пол.

Самарина еле заметно махнула рукой, и соседи вышли.

— Ты бы разделась, легла. — Самарина подняла платок и осторожно тронула Евдокию Фёдоровну за плечо. — А ещё лучше ко мне спустимся, вниз.

— Зачем это? — безучастно спросила она.

— Отдохнёшь у меня, успокоишься. А то, не ровен час, опять за тобой припрут. Из комендатуры этой самой.

Вздрогнув всем телом, Евдокия Фёдоровна вдруг поднялась и стала торопливо повязывать платок.

— Пойду я.

— Куда это?

— К ней, к Клаше.

— Да ты в себе, Фёдоровна?

— Всё равно. Раз дочка там, надо и мне идти…

Поражённая Самарина даже отступила назад.

И сколько она ни уговаривала, Евдокия Фёдоровна продолжала твердить, что ей надо пойти к дочке.

Она достала из мешка принесённые из деревни продукты, отрезала кусок сала, полкаравая хлеба, собрала Клавино чистое бельё и, увязав всё это в узелок, спустилась на улицу.

— Господи, страсти-то какие! — взмолилась соседка. — Давай хоть провожу тебя. Еле же ступаешь.

— Нет, я дойду, — упрямо помотала головой Евдокия Фёдоровна. — Мне бы вот только посошок найти. Где-то он здесь, у крылечка…

Самарина отыскала палку, сунула её в руки Евдокии Фёдоровны, и та, с трудом передвигая отёчные ноги, побрела к комендатуре.

«Тронулась старая, совсем тронулась», — решила Самарина, провожая её взглядом.

В комендатуре Евдокия Фёдоровна долго объясняла жандарму, что она мать Клавы Назаровой и пришла она сюда потому, что ей велели прийти.

Жандарм вначале ничего не мог понять, гнал старуху домой, потом созвонился с кем-то по телефону, и её наконец-то сунули в машину и повезли в тюрьму.

Прижимая к груди узелок с вещами, Евдокия Фёдоровна безучастно смотрела по сторонам.

Тюрьма, добротное, вместительное трёхэтажное здание за высоким забором, стояла на окраине города, в верхней его части.

Тюрьма всегда есть тюрьма, но до войны жители Острова как-то не замечали её. Тюремное здание ежегодно белили, за кирпичным забором шумел яблоневый сад, кругом раскинулись деревянные сарайчики горожан, огороды, картофельные делянки. Но с приходом гитлеровцев сарайчики снесли, огороды вытоптали, всюду натянули колючую проволоку, по углам тюремного забора соорудили вышки с пулемётами и прожекторами, и люди за сотни метров обходили это заклятое, зачумлённое место.

И вот теперь в этот страшный дом посадили Клаву Назарову. «За что? — думала мать. — Разве моя дочь совершила что-нибудь плохое, нечестное, корыстное?» Нет, вся жизнь дочери прошла у матери на глазах. Клаша всегда хотела и делала так, чтобы людям рядом с нею жилось лучше, чище, светлее. И если за это полагается сажать в тюрьму, так пусть и её, старую, держат в каменном доме вместе с дочерью.

В этот же день Евдокию Фёдоровну вызвали на допрос. Следователь Штуббе, ведущий дело Клавы Назаровой, холёный, сытый блондин с оттопыренными красными ушами и глазами навыкате, спросил через переводчика, кто и когда её арестовал.

— А никто, — тихо ответила Евдокия Фёдоровна. — Сама пришла. Раз дочка здесь — вот и пришла.

Деланно улыбнувшись, Штуббе переглянулся с переводчиком, и тот принялся пространно объяснять ей, что господин начальник очень рад видеть у себя почтенную муттер, которая так любит свою дочку. И, наверное, муттер хочет поскорее встретить дочь дома, в семейной обстановке, за чайным столом.

— Да чего там греха таить, очень желаю, — призналась Евдокия Фёдоровна. — Отпустили бы вы её. Я продуктов из деревни привезла. Надо подкормить дочку-то…

— Да, да, — вкрадчиво улыбнулся переводчик. — Мы её совсем не намерены задерживать. Это не в наших интересах. Осталось выяснить кое-какие пустяковые вопросы. Господин начальник надеется, что фрау Назарова, как любящая мать, поможет ему в этом. И тогда ваша дочь совершенно свободна. — И переводчик, придвинув к себе лист бумаги, принялся спрашивать, с кем встречалась её дочь, откуда доставала листовки, где скрывает оружие.

— Ой, господи! — взмолилась Евдокия Фёдоровна. — Ничего-то я не знаю… Я ж беспамятная, старая… Ноги отекают… Вы уж отпустите дочку-то…

Переводчик задал ещё несколько вопросов, но она неизменно твердила, что она ничего не знает, и всё сводила разговор на то, что Клаша отощала за последнее время и что её требуется срочно подкормить.

Пожав плечами, переводчик сказал Штуббе, что старуха или дьявольски хитра, или не совсем нормальная. Тот брезгливо махнул рукой и приказал увести её обратно в камеру.

* * *

Ни на второй, ни на третий день Клаву на допрос не вызывали.

И когда утром в камеру зашла надзирательница, Клава спросила, не забыли ли про неё в тюрьме.

— Небось не забудут, — усмехнулась Пахоркина. — Не сразу, значит, исподволь подбираются… — Она помялась и тяжело вздохнула: — Благо бы ты одна попалась, а то и мать за собой потянула.

— Мама?! И её взяли? — вскрикнула Клава.

— Взяли… здесь она, в соседней камере.

Острая боль пронзила Клаву: её мать в тюрьме! Пусть допросы, пытки, издевательства, что бы там ни было. Клава готова перенести всё на свете, только бы чужие руки не тронули мать.

— Тётенька Марфа, родненькая, — забормотала Клава, хватая надзирательницу за руки. — Помогите маму увидеть! Хоть на минуту! Слово сказать!

— Тихо ты, не вопи! — сердито зашептала Пахоркина и оглянулась на дверь. — Мне что ж, жизнь не мила? На службе я, не где-нибудь. Ешь вот и ложись. — Она оттолкнула девушку и, забрав парашу, вышла из камеры.

Клава, обессиленная, повалилась на койку. Только в сумерки она услышала характерный звук: кто-то приоткрыл снаружи глазок в двери.

— Клаха, — позвала Пахоркина. — Подойди сюда. Поговори с матерью. Только недолго.

Клава припала к глазку. Было высоко, и ей пришлось подтянуться на руках. К отверстию в двери приблизился скорбный, усталый глаз матери.

— Мама, мамочка! — зашептала Клава. — Что они с тобой делают? Как они смеют?

— Ничего, доченька, ничего. Где ты, там и я…

— Если тебя спросят о чём, ты говори, что ничего не знаешь. Слышишь, мама?

— Слышу, доченька, слышу. Я так и говорю: я, мол, старая, глупая… Меня уже допрашивали.

— Так и говори, мама. Тебе ничего не будет. И нас скоро выпустят.

— Должны, дочка, должны. Ухожу я. Марфуша торопит… Дай ей бог здоровья, добрая она.

Глазок закрылся, и Клава осталась одна.

 

«За мной следят»

Странные дни переживала Клава. К следователю её по-прежнему не вызывали, и никто, кроме надзирательницы, в камеру к ней не заходил.

Днём Клаву стали даже выпускать в тюремный двор на короткую прогулку.

Потом коридорный просунул в дверной глазок карандаш и бумагу и объявил, что заключённой Назаровой разрешается переписка с родными и близкими.

Клава жадно схватилась за карандаш. Кому же написать? Варе Филатовой, Феде Сушкову, Ане Костиной? Конечно, она будет крайне осторожна и напишет в записке только о самых невинных вещах, которые ни у кого не вызовут никаких подозрений. Главное, ей бы только получить весточку от ребят и узнать, что они находятся на свободе.

«А вдруг их тоже схватили? — мелькнуло у Клавы. — И они здесь, в тюрьме, рядом со мной?»

Пожалуй, безопаснее всего написать Марии Степановне, сообщить ей, что они с матерью живы-здоровы и их, наверное, скоро отпустят домой. За таким письмом Клаву и застала Марфуша, принёсшая в камеру еду.

Клава поднялась ей навстречу.

— Спасибо вам. За встречу с мамой…

— А ты ладно, помалкивай, — оборвала её надзирательница. — Здесь и стены слышат.

Она покосилась на исписанный лист бумаги:

— Строчишь? Обрадовалась?

— А что? Разве переписка не всем разрешается?

— Да кому как, — ответила Марфуша и, помолчав, добавила: — Что-то к тебе начальство уж очень доброе. Ты пиши, да оглядывайся…

Надзирательница ушла, а Клава ещё раз перечитала написанные строки и задумалась. Правда, письмо было маленькое, совсем пустяковое, но, может быть, лучше не посылать даже и такого? И Клава порвала его на мелкие клочья.

Наутро Марфуша вызвала её из камеры в коридор и сухо бросила:

— Иди во двор. Тебе передачу принесли.

Клава с волнением спустилась со второго этажа вниз и вошла в кирпичный низкий флигель, где принимались передачи.

Решётка из толстых железных прутьев делила помещение пополам. По одну сторону решётки толпились заключённые, по другую — выстроилась длинная очередь женщин, девчат и парней, принёсших передачи.

Дородный полицейский принимал через окно в решётке очередную передачу, раскладывал на столе вещи и продукты, ловкими движениями мясника разрезал хлеб, мясо, сало, перетряхивал бельё, носки, портянки и, убедившись, что ничего недозволенного нет, вызывал к столу заключённого и вручал ему передачу.

— Следующий! — возглашал полицейский.

Следующим оказался Петька Свищёв. Посиневший от холода, в живописных опорках, в потрёпанном широком пиджаке, он просунул в окошко свёрток.

— Кому передача? — спросил полицейский.

— Назаровой. Клаве Ивановне, — как можно солиднее пробасил Петька.

Полицейский заглянул в список, что лежал перед ним на столе, и принялся «обрабатывать» посылку. Особое внимание привлекла бутылка из тёмно-зелёного стекла. Полицейский посмотрел её на свет, поболтал над ухом, потом, вытащив пробку, наклонил над ладонью: из горлышка потекло молоко.

Убедившись, что всё в порядке, он отодвинул продукты на край стола и крикнул:

— Назарова здесь?

Клава подошла к столу.

— Забирай передачу! Да, кстати… Вам разрешается свидание. Пять минут. Эй, малец! — позвал полицейский Петьку. — Иди вон туда, к решётке.

Сняв вязаную шерстяную кофту и сложив в неё передачу, Клава подошла к деревянному барьеру, что был сооружён метрах в двух от железной решётки. По другую сторону решётки уже стоял Петька. Лицо его дёргалось, глаза часто моргали, покрасневший нос шевелился: мальчишка собирался не то чихнуть, не то заплакать.

Клаве вдруг показалось, что Петька, забыв про всякую осторожность, сейчас начнёт рассказывать о ребятах, об их делах, о последних новостях в городе. Испугавшись, она заговорила первой, быстро и громко:

— Здравствуй, Петя! Расскажи, как тебе живётся? Холодно? Простудился, верно?

— Простыл малость… дома топить нечем. А так я хорошо живу! Вот молока тебе принёс, — в тон ей ответил Петька и, понизив голос, шепнул: — Там записка в пробке, записка…

Вдоль решётки со скучающим видом прогуливался молодой франтоватый полицейский, и Клава сразу приметила, что он настороженно прислушивается к их разговору.

— Спасибо, Петя, за молоко! — вновь громко заговорила она и выразительно подмигнула. — А как у вас с картошкой? Много накопали?

— Двенадцать мешков. На зиму с лихвой хватит. И капусты запасли, — разошёлся Петька, обрадованный тем, что Клава услышала его шёпот о записке. — Я и грибов насобирал и орехов…

— А зимой подлёдной ловлей рыбы займись.

— А как же! Я уже и пешню достал. Соберу компанию ребят. Дело у нас пойдёт.

— Пять минут кончились, — объявил полицейский.

— До свидания, Петя, — улыбнулась Клава. — Передай привет своей маме, ребятам. Скажи, что я жива-здорова.

— Ага! Всем передам! — кивнул Петька и вдруг припал к прутьям решётки: — Тётя Клава, а тебя скоро выпустят? А? Скоро?

— Давай, давай от решётки! — шагнул к нему полицейский. — Поговорил, и хватит.

Не помня себя, Клава поднялась в камеру. Едва захлопнулась тяжёлая дверь, она вытащила из горлышка бутылки пробку, развернула промокший комок газеты и извлекла из неё записку.

Она была без обращения и без подписи и написана рукой Вари Филатовой.

«О В. А. до сих пор ничего не известно, — прочла Клава. — Арестовали его родителей и А. К. В остальном всё в порядке. Ребята на старых местах. К Седому посылаем Кооператора. «Бесплатное приложение» не удалось. В этот день город бомбили наши. Получилось очень здорово: били точно по объектам. Сгорели два склада, разбиты орудия и в городском саду обрушился офицерский клуб.

Мы узнали, что тебе разрешены свидания. Не уловка ли это? Для пробы посылаем с передачей Свища. Ребята рвутся тебя увидеть. Как быть? Держись — мы с тобой!»

Уничтожив записку, Клава прижалась лбом к холодной стене. Так вот почему над городом стоял такой грохот! «Получилось очень здорово: били точно по объектам», — вспомнила она слова из записки.

Хотя бы одним глазком взглянуть, что осталось от этих объектов!

Клаву пронизала тёплая волна радости. Значит, не зря они вели разведку, составляли план города, переправляли его к партизанам.

Но что стало с Володей? Почему забрали его родителей? Аню? Неужели это так и останется загадкой?

В обед в камеру зашла Пахоркина.

— Ого! Богато натащили, — сказала она, окинув взглядом передачу. — Это кто ж раскошелился-то?

— Петька Свищёв. Родственник он нам… дальний, правда, — выдумала Клава.

— Ну, если родственник, это куда ни шло. — Пахоркина покосилась на дверь. — Я тебе, Клаха, вот что скажу. Если какие подружки придут или приятели, ты их не встречай. Полицаи всех примечают. А потом пойдут таскать да допытываться…

«А ведь она права, — с тревогой подумала Клава. — Не зря тюремщики такими добренькими прикидываются. Не иначе, хотят выследить всех подпольщиков».

Клава отделила большую часть продуктов и попросила надзирательницу передать их матери.

— Передам, — согласилась Пахоркина. — На тюремной баланде недолго и ноги протянуть.

— Тётя Марфуша, а вы Петьку Свищёва знаете? — спросила Клава.

— Это Аграфениного байстрюка-то?

— Вот-вот… Будете мимо проходить, скажите ему… Да нет, я лучше записку напишу.

— Вот уж несподручно мне с записками-то…

— Да всего несколько слов. Чтобы он мне в следующий раз платок пуховый принёс. И яблок хочется. Ну, тётя Марфуша, удружите вы мне.

— Ладно уж, — буркнула надзирательница. — Заготовь писульку. Утром сменюсь, прихвачу.

«Верный мой Петя! — написала Клава на клочке бумаги, когда Пахоркина вышла из камеры. — Срочно передай всем, всем нашим. Пусть в тюрьму никто из них ни под каким видом не приходит. За мной следят. К. Н.».

 

Очная ставка

Наконец-то Клаву вызвали на допрос.

Её встретил обер-лейтенант Штуббе. Рядом с ним сидел уже знакомый Клаве переводчик.

Штуббе долго и пристально разглядывал Клаву, словно обдумывал, с чего начать допрос. Потом он ровным голосом заговорил о чём-то с переводчиком.

— Обер-лейтенант предлагает вам, — обратился переводчик к Клаве, — во избежание неприятных последствий признаться во всём чистосердечно и откровенно.

Штуббе ткнул пальцем в красные пионерские галстуки, что лежали на столе.

— В чём именно?

— Вы были пионервожатой? — спросил переводчик.

— До войны — да, — ответила Клава. — Но об этом знает весь город.

— Вы комсомолка?

— До войны — да. И об этом также всем известно.

— Рассказывайте дальше, — предложил переводчик.

— Дальше ничего не было. Началась война, и я поступила ученицей в швейную мастерскую. Никуда почти не ходила. Вот и всё. — Клава с трудом перевела дыхание.

Мягко улыбнувшись, Штуббе с сожалением покачал головой.

— Напрасно упорствуете, Назарова, — миролюбиво сказал переводчик. — Нам всё известно. Вы были связаны с партизанами и по их заданию вели разрушительную работу в городе. И вы действовали не одна. У вас была подпольная группа. Сами понимаете, что мы должны знать всех тех, кто вам помогал.

— Я вам уже говорила, — повторила Клава. — Я швея, ничем другим не занималась, никаких связей у меня не было…

— Но у нас есть неопровержимые доказательства, что вы говорите неправду, — перебил Клаву переводчик и, не спуская с неё глаз, медленно произнёс: — А что вы скажете о Владимире Аржанцеве? Или об Анне Костиной?

«Володя!.. Аня! — молниеносно пронеслось в мозгу у Клавы. — Неужели они попались и тюремщикам что-нибудь удалось из них вытянуть? Нет, этого не может быть…»

— Надеюсь, что вы не будете утверждать, — продолжал переводчик, — что вы не знаете этих молодых людей?

— Да, я их знаю, — выдавила Клава. — Встречала до войны в школе… на выпускном вечере. Потом видела несколько раз в городе.

— И это всё?

— Всё.

Штуббе что-то сказал переводчику и нажал кнопку звонка.

— Ну хорошо, допустим, — усмехнулся переводчик. — А вот этого человека вы помните? — И он обратил глаза к двери. Туда же посмотрела и Клава. Вскоре дверь открылась, и часовой втолкнул в комнату высокого громоздкого мужчину. Плечи его были опущены, тяжёлые большие руки, как плети, безжизненно висели вдоль тела, левый глаз затёк от багрового зловещего кровоподтёка.

Клава вздрогнула: хотя и с трудом, но она узнала в этом избитом человеке Ключникова.

— Ну-с, — обратился к ней переводчик. — Узнаёте?

Клава, не сводя глаз с Ключникова, молчала.

«Значит, их захватили, — соображала она. — Ключников еле держится на ногах. Видно, его пытали. Но где же Шошин? Где Володя? Что с ними?»

Клава всё пыталась поймать взгляд Ключникова, но тот стоял, опустив голову, сутулый и весь какой-то надломленный.

— Молчите? — повысил голос переводчик и обратился к военнопленному: — Тогда вы, Ключников, скажите. Узнаёте эту особу?

Ключников с трудом поднял голову, тоскливо взглянул здоровым глазом на Клаву:

— Она это, Назарова.

— Расскажите, каким образом вы познакомились с ней.

— К партизанам обещала переправить, — глухо заговорил Ключников. — Меня и Шошина. Проводника дала, оружие… Да вот не повезло нам, на засаду нарвались…

— Это сейчас не имеет значения, — перебил его переводчик. — Важно главное. Вы подтверждаете, что Назарова при помощи своих друзей пытались переправить вас к партизанам?

— Чего уж там, — со вздохом признался Ключников. — Было такое дело…

— Так как же, Назарова? Будете продолжать запираться? — спросил переводчик.

Клава, которой уже многое стало ясным, вдруг обрела спокойствие.

— Я этого человека вижу первый раз, — негромко и раздельно произнесла она.

— Ну, знаете… — вспылил, поднимаясь, переводчик и приказал Ключникову подойти ближе. — Может, вы ошиблись? Посмотрите на неё ещё раз.

— Нет, это она. — Ключников исподтишка покосился на Клаву и вдруг заговорил почти умоляюще: — Да что там, деваха! Попалась — так уж попалась. Семь бед — один ответ.

«Он трус и предатель», — пронзила догадка Клаву, и она холодно скользнула взглядом по лицу Ключникова.

— Повторяю, я этого человека не знаю.

— Довольно! Хватит! — заорал вдруг Штуббе, стукнув ладонью по столу. Он поднялся, вышел из-за стола и, не спуская с Клавы своих водянистых выпуклых глаз, медленно двинулся к девушке.

Клава твёрдо выдержала его взгляд. В ту же секунду тяжёлый удар по лицу отбросил её к стене…

* * *

Убедившись, что ни очная ставка с Ключниковым, ни милостивое разрешение получать передачи, писать на волю письма и видеться с товарищами не помогли им разоблачить Назарову и выявить её помощников, гестаповцы прибегли к испытанному способу обращения с заключёнными — к физическим пыткам и истязаниям.

Теперь Клаву вызывали на допрос почти ежедневно и почти каждый раз жестоко избивали. В первое время с ней самолично расправлялся обер-лейтенант Штуббе, потом он стал поручать это низшим чинам. Клаву били кулаками, резиновыми палками, солдатскими ремнями с пряжкой, жгутом, скрученным из провода, или просто пинали тяжёлыми сапогами.

Вначале Клава всё ещё продолжала ссылаться на то, что она только швея-ученица, безвыходно сидела в мастерской, никого не видела и ничего не знает. Потом она стала отмалчиваться, до крови прикусывая губу, чтобы не закричать от дикой боли.

Нередко после допроса Клава уже не могла добраться до своей камеры, и солдаты волокли её туда под руки.

В камере она подолгу стояла у окна или дремала, сидя на койке.

— Ты бы легла, передохнула, — жалостливо говорила ей надзирательница. — Не дай бог, завтра опять на допрос позовут.

— А мне сидя удобнее. Уж очень матрас у вас жёсткий.

Пахоркина потрогала матрас: он был тонкий, пролёжанный, через него прощупывалась каждая доска на койке — и поняла, что спать на таком ложе избитому человеку — одно мучение.

В течение нескольких дней она, таясь от тюремного начальства, таскала в камеру стружки, солому, набивала ими матрас, и только тогда Клава смогла спать по-человечески. Потом надзирательница раздобыла для Клавы баночку с какой-то мазью и посоветовала растирать на ночь зашибленные места.

— Ох, Клаха, Клаха, — удручённо говорила она, — и что они с тобой делают? Вконец замордуют, живого места не оставят.

— Вы только маме не говорите, что меня бьют, — испуганно шептала Клава.

— Я и то молчу. А только она всё равно чует, что худо тебе. И плачет целый день.

— А знаете что, — попросила Клава, — подведите маму к глазку. Пусть она на меня посмотрит.

— Куда тебя такую! Ты же вся битая, сеченая. И левый глаз у тебя затёк.

— А я… я здоровым глазом ей покажусь.

В сумерки, когда Евдокию Фёдоровну выпустили в коридор топить печь, надзирательница позволила ей заглянуть через глазок в камеру дочери.

— Бьют тебя, доченька? — с тоской спросила мать, вглядываясь в тускло мерцающий глаз дочери.

— Что ты говоришь, мама? Ничего даже похожего… — Клава старалась говорить бодро и даже весело.

— Чёрная ты стала… поземлела вся.

— Умываюсь редко. Воды здесь жалеют, — поспешно заговорила Клава. — А так я жива-здорова. Носки штопаю, рукавицы шью. Скучно вот только.

— На прогулке Аню Костину встретила, — зашептала мать. — Её тоже на допрос вызывали. Только она им ничего не сказала. Говорит, что ничего не знает.

— Мамочка, золотая моя! — задохнулась от радости Клава. — Скажи Ане, она молодец. Пусть и дальше молчит.

— А тебя на допросы часто водят? — допытывалась мать.

— Случается. Только они всё равно ничего от нас не узнают. И придраться им не к чему. Подержат нас, подержат и выпустят. Обязательно выпустят. Вот увидишь. Только ты не болей прежде времени.

— Я креплюсь. — Мать неотрывно смотрела в глазок, слушала голос дочери, и слёзы текли по её лицу.

— Не надо, мама, не надо. Всё хорошо будет… Хочешь, я тебе спою твою любимую? — И Клава, силясь выдавить улыбку, вполголоса запела:

Ты думала, Маруся, Что погиб я на войне. Пуля вострая задела Шинель серую на мне.

А сама в эту минуту чувствовала, что ей тоже начинает сжимать горло.

К счастью, вовремя появилась надзирательница и увела мать от двери.

А жизнь в тюрьме шла своим чередом.

По утрам надзирательница приносила в камеру толстую иглу, нитки и кучу брезентовых обрезков.

— Вот, пока суд да дело, приказано тебе рукавицы шить. Садись, Клаха, норма большая, а спрос с меня.

И Клава, чтобы не подвести тётю Марфушу, садилась за шитьё.

В разгар работы сквозь толстые стены камеры нередко доносились истошные крики, вопли и стоны. Клава бросалась к двери, прислушивалась: должно быть, тюремщики истязали очередную жертву.

«Кого это? За что?» — содрогаясь, думала она.

Нередко в камере под потолком трижды моргала электрическая лампочка — значит, кого-то повезли на расстрел.

И каждый раз Клава процарапывала иголкой на каменной стене глубокую чёрточку, — ушёл из жизни ещё один её товарищ, хотя и не знакомый, но близкий ей по духу и по борьбе…

 

«Запоминайте, дети!»

Сегодня Клава проснулась чуть свет: в тюрьме топили плохо и её разбудил холод. Стуча зубами, она соскочила с койки и, кутаясь в ватник, принялась быстро ходить по камере.

Шёл декабрь, на улице лютовал мороз. Мутное тюремное окно промёрзло, словно в него вставили рубчатое стекло, решётки опушились колючим инеем, от подоконника несло стужей.

Взгляд Клавы задержался на стене, испещрённой зловещими чёрточками, — их уже накопилось немало.

«Что же дальше? — думала Клава. — Когда же наступит конец этому одиночному заключению?»

Уже более месяца она сидит в тюрьме, и про неё словно забыли. Давно уже не было ни допросов, ни побоев, ни пыток. Её даже не заставляют больше шить рукавицы и штопать носки.

И Клаве вроде стало легче. Синяки и кровоподтёки сошли с тела, раны зарубцевались, только вот от недоедания она похудела, осунулась, при ходьбе у неё подкашиваются ноги, а от спёртого промозглого воздуха в камере кружится голова.

По ночам её мучили кошмары. Клаве всё мерещилось, что её выводят из тюрьмы, вталкивают в теплушку и везут куда-то далеко-далеко, в чужую страну, к чужим людям, где она никогда больше не увидит ни Острова, ни матери, ни товарищей.

Да вот ещё тревожно и страшно за мать. Она лежит в общей камере, вся отёкшая, больная, ничего почти не ест и едва поднимается с койки.

Клава несколько раз писала жалобы тюремному начальству, доказывая, что её старая мать ни в чём не виновата, просила отпустить её домой или отправить в госпиталь.

— Пустая затея. Никому до твоих жалоб дела нет, — говорила обычно надзирательница, неохотно принимая от Клавы исписанные листки бумаги. Она передавала их тюремному начальству, и на этом всё кончалось: мать по-прежнему оставалась в тюрьме.

И тогда, потеряв самообладание, Клава затеяла бунт и принялась дубасить кулаками и ногами в дверь. Открылся глазок, и коридорный приказал ей не сходить с ума. Но Клава продолжала безумствовать, требовала отвести её к обер-лейтенанту. Когда же она разбила в кровь кулаки, вытащила из-под койки толстое берёзовое полено (оно служило Клаве вместо подставки, чтобы дотянуться до глазка) и как тараном стала бить им в дверь.

И Клава добилась своего: её привели к обер-лейтенанту Штуббе.

— Наконец-то, Назарова, вы одумались, — с довольным видом встретил её переводчик. — Это очень похвально!

— Я требую, чтобы вы освободили мою мать, — заявила Клава. — Она ни в чём не виновата…

— Всё зависит от вас, — перебил её переводчик. — Ответите откровенно на наши вопросы, и мать завтра же будет на свободе.

Но Клава знала, какие это могли быть вопросы.

— Я уже говорила, — глухо сказала она. — Я ничего не знаю. Вы можете делать со мной что угодно, но мать должны выпустить. Она старуха, больной человек. И вы не имеете права…

— Заткните ей глотку! — выслушав переводчика, закричал Штуббе. — Этот партизанский ублюдок ещё смеет говорить о правах! Чтобы больше я её не видел!

На этот раз Клаву избили без особого даже усердия, словно она уже потеряла для тюремщиков всякий интерес, и вновь сунули в камеру.

— Говорила я тебе, не лезь с жалобами, — упрекала её потом Пахоркина. — Здесь же не люди — упыри, зверьё… — Она долго смотрела на посеревшее лицо Клавы, на тёмные круги под её глазами. — Бежать бы тебе, Клаха, отсюда…

— Бежать?! — Клава испуганно приподнялась на койке. — Да вы что, тётя Марфа?

— Вот и я говорю, отсюда и мышь не выскользнет, не то что человек. А они знай своё: помогите да помогите Клаве бежать.

— Кто это? — насторожилась Клава.

— Да оголец этот, кому я твою записку передавала, Петька. А с ним другой, постарше, — Федей зовут. Ходят за мной по пятам и канючат: «Подкупите охрану. Мы вам денег соберём, спирта достанем». Да разве мыслимое это дело?..

— Никакого Феди я не знаю, — отрезала Клава.

— Ладно, Клаха, ты уж не таись от меня, — с обидой сказала Пахоркина. — Чую, есть у тебя дружки на воле. Я не гнида какая-нибудь, не выдам. Повидала я здесь в тюрьме, что немцы с нашими людьми делают. У меня душу рвёт. Уйду я отсюда, лучше голодать буду… — Она помолчала, потом деловито добавила: — А дружкам своим так скажи: пусть горячку не порют. Им ещё жить надо да дело делать.

Клава поняла, что отпираться бесполезно. Она схватила Пахоркину за руку.

— Скажите им, о побеге никаких разговоров. Запрещаю. Пусть берегут себя…

…Сейчас, с трудом согревшись от беготни по камере, Клава припала к двери. Что это за шум в коридоре, да ещё в такой ранний час? Может быть, заключённых куда-нибудь увозят или собираются вести в баню?

Вскоре в камеру вошла Пахоркина. Она была бледна, связка ключей дрожала у неё в руке, и она никак не могла засунуть их в карман.

— Что с вами? — спросила Клава.

— Ты уже встала… Вот и кстати. Приказано будить! — растерянно забормотала надзирательница и зачем-то пощупала печку. — Холодно, поди. Совсем дров не дают. А я уже Аню Костину подняла… Тоже приказано. И ещё мужчину из девятой камеры. Собирайся, Клашенька, не тяни. Позовут сейчас.

— А зачем, тётя Марфуша? — Голос у Клавы дрогнул. — Вы не знаете?

— Ох, Клашенька, откуда мне знать! Машина во дворе стоит. Грузовая. С крытым верхом. Я так гадаю: куда-нибудь в другое место вас переправят. Может, в Псков, может, в Порхов. Отсюда многих туда увозят.

Клава молча принялась собираться. Надела на ноги шерстяные носки, обула туфли, голову завязала белым платочком, замотала шарфом шею.

Пахоркина бестолково суетилась вокруг девушки, заглядывала под койку, под матрас, боясь, как бы Клава не забыла чего-нибудь из вещей. Достала из-под койки старенькие сношенные калоши и заставила Клаву надеть их на туфли, туже завязала ей шарф под горлом.

— Ты потеплее одевайся. Всё забирай с собой!

— Тётя Марфуша, а как же мама? — вспомнила вдруг Клава. — Нам же проститься надо. Позовите её в коридор…

— Как можно? — замахала руками надзирательница. — Начальство кругом. Лютые все, торопят…

У Клавы перехватило дыхание: вот она, наверное, самая страшная минута в жизни. Быстро сняв ватник, девушка стянула с себя серый вязаный жакет, согретый теплом её тела, и сунула его в руки Пахоркиной.

— Передай маме. И скажи… только не сейчас, потом. Скажи, что меня увезли.

— Да что ты, Клашенька? Тебе же самой тёплое пригодится. Дорога, видать, дальняя, а на улице морозец прихватывает.

— Может, не такая уж и дальняя, — с трудом выдавила Клава, чувствуя, как у неё холодеет всё тело.

Пахоркина вдруг всхлипнула и по-матерински обняла её.

— Назарова, выходи! — раздался в коридоре зычный голос.

Надзирательница, торопливо вытерев кулаком глаза, бросилась открывать дверь.

Клава, сунув руки в карманы и подняв голову, вышла в коридор и, конвоируемая солдатом, спустилась в тюремный двор.

Ночью, видимо, пуржило, у стен высились острорёбрые сугробы снега, белые дорожки ещё не успели запятнать следами.

Снежная белизна, голубые просветы в свинцовом небе, косо пробивающиеся лучи солнца ослепили Клаву, и, зажмурившись, она невольно остановилась.

Солдат подтолкнул её к грузовику.

Клава подошла к деревянной лесенке, приставленной к заднему борту машины, и поставила ногу на ступеньку. Двое других немецких солдат, сидевших в грузовике, словно по команде, попытались схватить её за плечи и втащить в машину.

Клава спокойно отвела их руки и сама поднялась по лесенке вверх.

Солдаты с лязгом закрыли задний борт, опустили брезент, и машина, круто развернувшись, тронулась со двора.

Клаву качнуло, бросило к боковому борту, потом с силой прижало к чему-то живому.

— Кто здесь? — спросила Клава.

— Я это! Я… — раздался возбуждённый шёпот. — Узнаёшь?

— Аня! — обрадовалась Клава. — Костина!

Девушки схватились за руки. В машине, крытой брезентом, было полутемно, и они почти не видели друг друга.

Сотни наболевших вопросов, выстраданных за долгие недели пребывания в тюрьме, слов, мыслей, догадок теснились в голове у каждой, но девушки понимали, что они не одни в машине, и только молча сжимали друг другу руки.

И всё же молчать было невозможно.

— Клавочка, куда это нас? — шёпотом спросила Аня.

— В другую тюрьму, наверное. А может быть, в лагерь, — не очень уверенно ответила Клава.

— А почему нас так мало едет?

— Прекратить разговор! — сиплым голосом прикрикнул один из солдат. — Запрещено!

Девушки замолчали.

Машину подбрасывало на ухабах, мотало из стороны в сторону.

У Клавы появилось неудержимое желание узнать, куда их везут. Она осторожно приоткрыла край брезента: машина мчалась городской улицей.

Вновь сипло и раздражённо закричал солдат. Клава опустила брезент, но через минуту, притянув к себе Аню, прижалась губами к её уху.

— А кто ещё с нами тут едет?

— Шошин, — еле слышно ответила Аня. — Тот самый, помнишь?

«Шошин?!» Клава едва не вскрикнула. Ещё бы ей не помнить Шошина! Так, значит, он жив и находился в той же тюрьме, что и она с Аней. А теперь их даже куда-то везут в одной машине. Почему же тогда Штуббе устроил Клаве очную ставку с Ключниковым, а про Шошина не упомянул ни слова, как будто его и не было в тюрьме?

Клава ничего не понимала.

А может быть, Шошин знает, что случилось с Володей Аржанцевым? Вот сесть бы к нему поближе, расспросить обо всём. И пусть солдаты хоть лопнут от злости… Теперь уж, наверное, всё равно…

Клава даже придвинулась к переднему борту, где сидел Шошин. Но не успела она его окликнуть, как машина пошла под уклон, потом, замедлив ход, развернулась и встала.

Солдаты, выскочив из грузовика, принялись стаскивать с него брезент. Яркий свет хлынул в машину.

Привстав на колени, Клава встретилась взглядом с Шошиным. Маленький, с высохшим, с кулачок, лицом, заросший рыжеватой щетиной, он смотрел на неё печальными, слезящимися глазами.

— Шошин, скажи нам… — умоляюще шепнула Клава.

— Давно собирался… не мог, — отрывисто заговорил Шошин. — Слушайте вот. Не дошли мы тогда. На засаду нарвались. Парень ваш герой. Бой принял. Погиб смертью храбрых. А Ключников — трус оказался, тля…

Раздалась команда: «Встать!»

Девушки поднялись и встали у края машины. Придерживаясь за борт, с трудом распрямил свою спину Шошин.

И только тут все они заметили, что грузовик находится на Базарной площади. Невдалеке высилась громада собора с пробитым снарядом куполом, нависал над рекой цепной мост, посеребрённый инеем; виднелся за торговыми рядами верхний этаж школы имени Ленина.

А на фоне собора проступала высокая, в форме огромной буквы «Г», тёсанная из свежих сосновых брёвен виселица, и с перекладины свисали три верёвочные петли.

У Клавы потемнело в глазах, а Аня, увидев виселицу, вся сникла, словно подбитая птица, и еле слышно вскрикнула.

Обняв за плечи подругу, Клава крепко прижала её к себе.

— Держись! Не оглядывайся! Смотри лучше на людей.

Цепь полицаев широким кольцом окружала машину, а за ними толпились женщины, старики, ребятишки. Казалось, весь город собрался в это морозное декабрьское утро на площади. А ещё дальше виднелись подводы приехавших на базар крестьян, и на них тоже стояли люди.

Разорвав цепь полицаев, к грузовику подошла открытая легковая машина.

С сиденья поднялся высокий сутулый немец и, не опуская мехового воротника шинели, монотонным голосом принялся читать приговор.

Потом переводчик зачитал приговор по-русски.

— «За содействие коммунистам, партизанам и бандитам, — донеслось до Клавы, — за сопротивление новому порядку присуждаются к смертной казни через повешение…»

В толпе ахнули.

Грузовик проехал немного вперёд и встал под перекладиной виселицы. Верёвочная петля коснулась Аниной шеи. Девушка вскрикнула и прижалась к Клаве.

— Выше голову, Аня! Не гнись! Вспомни Володю! — Клава брезгливо кивнула на окружавших машину гитлеровцев. — А они — мразь!

И она бережным жестом, словно мать, понукающая ребёнка сделать первый шаг, отстранила Аню от себя.

Девушка, стиснув зубы, выпрямилась и встала под петлю.

Клава окинула взглядом площадь. Женщины в толпе плакали, кто-то протягивал к ней руки, кто-то жалобно заголосил. Вон, кажется, и знакомые: Самарина, тётя Лиза, Елена Александровна… А вот и её друзья: Варя Филатова, Люба Кочеткова, Зина Бахарева. Глаза у них полны слёз. А кто это продирается сквозь толпу? Да это же Федя Сушков — всклокоченный, злой, он расталкивает всех плечами и что-то выкрикивает.

Эх, Федя, Федя, буйная ты голова! Хорошо ещё, что Дима и Саша сдерживают его, оттирают назад.

А сколько на площади ребятишек! Они, как грачи, забрались на голые деревья, на крыши домов, вон кто-то прилепился к самому верху телеграфного столба. Одной рукой уцепился за фарфоровый изолятор, а другой — тянется к ней, к Клаве, и, кажется, шевелит губами, словно хочет сказать ей на прощание что-то очень важное. Уж не Петька ли это, верный, родной ей мальчишка!

И всё это Клава видит в последний раз — женщин и стариков на площади, мальчишек на деревьях, своих друзей, заснеженные улицы города, родную школу, дорогу, уходящую на Псков, небо над головой… В последний…

У Клавы перехватило дыхание. Она глубоко вдохнула морозный воздух и звонко крикнула:

— Прощайте, товарищи! Прощай, любимый город!

Она вновь отыскала затуманившимся взглядом ребятишек: как не сказать им последнего слова!

— Смотрите и запоминайте, дети, как враги уничтожают советских людей!..

Немецкий солдат, вскочивший в грузовик, не дал Клаве больше говорить. Схватив за шиворот, он потащил её к петле. Клава с силой оттолкнула его ногой, вырвалась и вновь обернулась к толпе:

— Верьте, товарищи! Красная Армия придёт!..

Подоспел второй солдат. Тяжёлые кулаки обрушились на голову Клавы.

Холодная верёвочная петля охватила её шею.

Пронзительно закричал в толпе ребёнок, но люди на площади всё же услышали последние слова Клавы Назаровой:

— Да здравствует Советская власть! Победа будет за нами!

 

Похороны

В этот же день в сумерки в общую камеру, где помещалась Евдокия Фёдоровна, вошёл коридорный и сказал, что Назарова свободна и может отправляться домой.

— А Клаша, дочка моя? С ней как?

— Ничего не знаю, — хмуро ответил коридорный. — Приказано отпустить старуху Назарову, и весь разговор. Давай, давай пошевеливайся.

Евдокия Фёдоровна с трудом поднялась с койки, собрала вещички. В руки попала вязаная жакетка дочери, которую утром передала ей Пахоркина. Она задержалась в камере всего лишь на минутку, ничего толком не объяснила, и вид у неё был виноватый и растерянный.

Попрощавшись с обитателями камеры, Евдокия Фёдоровна вышла в коридор и поискала глазами Пахоркину. Но той на дежурстве не было.

— Мне бы с дочкой проститься, — попросила она коридорного, показывая на дверь соседней камеры. — Хотя бы через глазок увидеть.

— Давай, старуха, топай, не задерживайся, — недовольно отмахнулся коридорный и, проводив её до часового у входа, почти вытолкал на улицу.

Было уже темно. Мела позёмка. Где-то на крыше тоскливо бренчал оторванный лист железа.

Евдокия Фёдоровна медленно побрела к дому. Ноги еле держали её, сердце учащённо колотилось, голова кружилась от свежего воздуха.

Она шла и корила себя: какая же она плохая мать — ушла из тюрьмы, не повидав дочери и не спросив начальства, когда же Клаву теперь отпустят? Или ещё долго будут держать в одиночке?

«Да нет, не должны… Клаша-то правильно говорила: обязательно нас выпустят. Вот с меня и начали…»

На обледеневшем спуске к Базарной площади Евдокия Фёдоровна поскользнулась и грузно осела в снег.

Ей помогла подняться коренастая незнакомая женщина, одетая в засаленный дублёный полушубок и мужскую шапку-треух.

— Куда тебя несёт, старая? — ворчливо заметила она. — Теперь дороги через базар нет. Добрые люди это место стороной обходят.

— А с чего бы обходить? — возразила Евдокия Фёдоровна. — Я этой дорогой с малых лет хожу.

— И все ходили… А с сего дня заклятое там место, страшное.

— Да чего ж страшного-то?

— Ты что, мать моя, знать ничего не знаешь? — удивилась женщина в треухе. — Болела, что ли, или в отлучке была? — Она посмотрела в сторону Базарной площади и, вздрогнув, перекрестилась. — Да здесь утром такое видеть привелось… Век не забудешь! Трёх людей повесили… Они и посейчас висят. И приказано их ещё трое суток в петле держать. К ним и часовой приставлен, чтобы никто из родных их снять не посмел.

— Людей повесили? — чуя недоброе, сдавленным голосом переспросила Евдокия Фёдоровна. — А люди-то какие… люди-то? Чьи они?

— Да наши люди, свои, островские… Одна, говорят, Клава Назарова, другая…

Женщина в треухе не договорила.

Евдокия Фёдоровна, вскрикнув, вдруг грузно осела на неё и стала сползать вниз.

Женщина растерянно оглянулась: кого бы позвать на помощь? Кругом было пустынно. Но вот со стороны площади мелькнуло несколько фигур.

— Люди добрые, помогите! — негромко окликнула их женщина в треухе.

Фигуры приблизились: это были Федя, Дима и Ваня Архипов.

— Замёрз кто-нибудь? — спросил Дима.

— Да нет. Старуху вот встретила. Боюсь, не кондрашка ли её хватила? — Женщина в полушубке рассказала, что произошло.

Ребята наклонились и узнали Евдокию Фёдоровну.

— Тётя Дуня, — принялся тормошить её Дима. — Что с тобой? Очнись! Это мы, ребята, свои…

— Эх, гады! — скрипнул зубами Федя. — Зараз обеих доконали… и мать и дочь.

— Ты погоди, не лютуй зря, — остановил его Дима. — Она ещё живая, тётя Дуня. Плохо только с ней. Давайте так: вы санки достаньте и везите её домой, а я за матерью сбегаю…

Отпустив женщину в треухе, Федя с Ваней раздобыли санки и минут через двадцать привезли Евдокию Фёдоровну домой.

Вскоре пришёл Дима, а вместе с ним его мать и Варя Филатова. Елена Александровна оказала Евдокии Фёдоровне первую помощь, привела её в чувство.

— Сердце у неё ещё крепкое, но с головой что-то случилось, — сказала она. — Заговариваться стала. Надо около неё подежурить.

— Я останусь, — согласилась Варя и, сняв пальто, принялась наводить в запущенной комнате порядок.

Елена Александровна ушла, а ребята всё ещё продолжали сидеть около печки.

Ваня, втиснувшись в угол, обхватил голову руками, Дима задумчиво рассматривал подвернувшийся ему пионерский горн, Федя, не моргая, смотрел на огонь и, словно не чуя боли, голой рукой хватал выскакивающие из печки пунцовые угли и бросал их обратно в топку.

Варя с грустью посмотрела на ребят. Сегодняшнее утро на площади, казалось, пригнуло их к земле, состарило на много лет.

— Шли бы вы по домам, уже поздно, — посоветовала Варя. После ареста Клавы она как-то само собой стала у ребят за старшую. С ней советовались, делились мыслями, планами, высказывали свои сомнения и тревоги.

— Скоро уйдём, — отозвался Ваня. — Только сначала поговорить надо. — И он кинул сердитый взгляд на Федю. — О нём вот.

— Верно, надо поговорить! — подхватил Дима. — Ты, Варя, только подумай. Этот герой совсем голову потерял. Подговорил мальчишек и решил с ними пробраться ночью на площадь и снять Клаву с виселицы. Сегодня он даже в разведку отправился. Мы с Ваней еле утащили его с площади.

— А что ж, по-вашему, Клава трое суток на площади будет висеть, а мы терпи? — Федя судорожно вскинул голову, лицо его перекосилось от боли. — Какого человека потеряли! Какого человека! Нет, нам не простят этого! Никогда не простят!

Дима и Ваня опустили головы. О чём теперь говорить? Разве же они все эти недели не бредили планами, как бы только вырвать Клаву из тюрьмы? Тут было и вооружённое нападение, и подкуп часовых, и подкоп под тюремные стены. Но Клава же сама запретила им даже думать об этом. Варя опустилась рядом с Сушковым, тронула его за руку.

— Не надо, Федя, возьми себя в руки. Нам всем тяжко. Второй Клавы мы больше не найдём. Но война есть война. Когда гибнет один, десять других не лезут очертя голову под пули. Помни, что требовала от нас Клава: «Не будьте мальчишками, не лезьте на рожон. Затаитесь пока, притихните, сохраните себя. Вы ещё будете нужны». И мы, Федя, будем нужны! Вот увидишь!

Варя выглянула в сени, прислушалась и кивнула ребятам.

— Теперь идите!

Юноши поднялись. Федя сунул руку за пазуху и достал три бязевых лоскута. На каждом из них чёрной тушью было написано:

«Так будет с каждым, кто помогает бандитам!»

Варя покачала головой: она сама видела, как немцы после казни прикрепляли эти лоскуты к груди каждого повешенного.

— Уже успели снять? Когда? С кем?

— С Петькой работали… Сегодня вечером, — признался Федя. — Можете сжечь. Вместо них мы другие лоскутки повесили.

— А что написали? — спросил Дима.

— Да так, коротенько… Клашины слова: «Красная Армия придёт! Победа будет за нами!»

Дима и Ваня Архипов, не скрывая восхищения, посмотрели на приятеля и, подержав в руках бязевые лоскуты, бросили их в печку.

— Но к виселице больше не ходи, запрещаю! — строго сказала Варя Сушкову.

На следующий день она повидалась с Самариной и попросила её сходить в канцелярию тюрьмы, чтобы получить разрешение похоронить Клаву.

Мария Степановна согласилась.

«Сумели повесить, сумеем и похоронить», — цинично ответили ей в канцелярии, и она вернулась ни с чем.

Но когда тюремное начальство узнало, что ночью неизвестно кем на трупах казнённых были повешены новые лоскуты с новыми надписями, оно разрешило родственникам снять трупы и похоронить по собственному усмотрению.

На третьи сутки Шошина доставили в покойницкую, а Аню Костину родственники увезли в деревню.

Снять Клаву с виселицы и привезти на санках домой вызвались Федя, Дима и другие ребята.

— Ни в коем случае, — решительно запротестовала Варя. — Вы видели, что на площади всё время дежурят полицаи? А сегодня утром у дома Назаровых тоже поставили полицейского. Возможно, что за домом уже следят переодетые шпики. Думаете, это случайно? Немцы, как видно, и похороны решили использовать для того, чтобы выследить подпольщиков.

— Так что же нам теперь? — возмутился Федя. — И в похоронах не участвовать?

— Нет, Клаву хоронить мы будем. Но надо делать это незаметно, не бросаться немцам в глаза. Главное, чтобы собрать на похороны побольше народу — молодёжи, женщин, ребятишек. Пусть будет массовое шествие по городу.

В этот же день Варя сходила к своему дальнему родственнику, старику возчику, и тот привёз Клаву на дровнях домой.

Комсомольцы, подчиняясь приказу Вари, в квартире Назаровых не показывались. Но дел у них хватало. Они обошли почти весь город и оповестили жителей о похоронах Клавы. Сколотили гроб, из брусничника и еловых веток сплели десятки венков и всё это переправили в дом Назаровых. На кладбище вырыли могилу.

Наступил день похорон. Сотни людей вышли проводить Клаву Назарову в последний путь.

Соседки вели под руки Евдокию Фёдоровну. Ребятишки, с недетской печалью на лицах, несли перед гробом зелёные венки. Петька Свищёв почему-то держал в руке помятый пионерский горн.

А люди всё прибывали. Они шли из-за моста, с верхних улиц и, суровые, сосредоточенные, вливались в общий поток.

Замешавшись в толпе, шагали вместе со всеми и комсомольцы.

На углах стояли какие-то люди в штатском и фотографировали идущих за гробом.

Похоронная процессия прошла по Набережной улице, пересекла Базарную площадь, потом миновала тихую Школьную улицу и приблизилась к городскому кладбищу.

Скупо светило зимнее солнце. Деревья стояли седые и пушистые от инея. Под ногами сотен людей жёстко скрипел сухой снег.

Могила была вырыта под старым развесистым клёном.

Евдокия Фёдоровна в последний раз припала к груди дочери.

— Спи спокойно, хорошая ты душа… живой огонёк наш, — громким шёпотом произнесла пожилая незнакомая женщина, склонясь перед гробом в низком поясном поклоне.

И в ту же минуту откуда-то из середины толпы вырвался яростный, громкий девичий голос:

— Прощай, Клаша! Наши за тебя отомстят!..

Комсомольцы, отыскав друг друга глазами, переглянулись.

Федя осторожно пробрался к Варе Филатовой, по самые глаза завязанной старушечьим платком.

— Ну, разреши! Хотя бы несколько слов! — умоляюще шепнул он. — Какого человека-то хороним…

— Нельзя, Федя! — Варя с силой сжала ему руку. — Надо думать о завтра. А здесь полно переодетых полицаев. Да, кстати. Кто это крикнул сейчас?

— Кажется, Шурка Бобылёва. Знаешь, что в комендатуре работает…

— Надо её запомнить.

Гроб медленно опустили в могилу. О деревянную крышку застучали рыжие, промёрзлые комья земли.

Заголосили старухи, молча заплакали женщины, девчата. Мальчишки вслед за взрослыми с угрюмой сосредоточенностью, словно боевые пращи, брали комья мёрзлой земли и кидали их в могилу.

И вдруг острый, пронзительный звук повис над кладбищем — это Петька Свищёв поднёс к губам старый пионерский горн и выдул зовущую, хватающую за душу ноту, будто хотел всем напомнить, как честно и храбро прожила свою жизнь старшая вожатая Клава Назарова.

 

Мы живём

В конце декабря в пуржливый вьюжный вечер юные подпольщики собрались на квартире Вари Филатовой. Говорили об очередных делах, о том, где достать взрывчатку, где заложить мины, с кем переправить собранные сведения Седому: Саша Бондарин до сих пор не вернулся из партизанского отряда, и это не на шутку тревожило подпольщиков.

Потом ребята стали докладывать о новых членах организации.

Варя сообщила, что она установила связь с Шурой Бобылёвой из комендатуры. Девушка ненавидит немцев и готова беспощадно мстить за Клаву. Сейчас Шура выполняет одно задание, а потом её можно будет принять в организацию.

— У меня на лесозаводе тоже двое наклёвываются, — сказал Дима Петровский. — Хорошие ребята, злые. Вчера циркулярную пилу запороли, да так ловко, что комар носа не подточит. Думаю, что их можно под присягу подводить.

— А мы вчера вроде боевого рейда провели, — поделился новостью Сенька Нехватов из Рядобжи. — Немцы там на луговине стогов наметали. Ну, мы их и попалили. Сработали с перевыполнением: по три стога на брата пришлось. Это мы в память наших — Клавы, Ани и Володи.

В комнате стало тихо.

Неожиданный стук в боковое окно заставил всех вздрогнуть.

Варя посмотрела через занавеску на улицу, потом вышла в сени.

— Кто там?

— Это я… Кооператор.

Варя открыла дверь и столкнулась с заснеженным Сашей Бондариным.

— Наконец-то! А мы уж думали…

— Всё ладно. Только я не один. Со мной товарищ. Войти можно?

Варя ввела в комнату Сашу и его товарища. «Товарищ», закутанный в полушубок и шерстяной платок, оказался девушкой лет двадцати, широколицей, приземистой, темноглазой и чем-то неуловимо напоминавшей Клаву Назарову.

— Знакомьтесь, Маша Дятлова, — представил Саша. — Радистка.

— Радистка? — удивилась и обрадовалась Варя. — К нам?

— Да, Седой прислал. Вот из-за неё и задержался. Все ждали, когда её с Большой земли в партизанский лагерь забросят.

Саша рассказал, как прошло его первое путешествие к партизанам.

— А про Клаву и Аню в отряде знают? — глухо спросила Варя. — Всё, до конца?

— Знают, дошли слухи. Седой на себя стал не похож… Спрашивает, что с остальными подпольщиками.

— Живём вот. — Варя кивнула на ребят. — Собрались, о делах говорим.

— Седой так и наказывал, — передал Саша, — борьбу продолжать, как при Клаве. Тебе поручено возглавить организацию. Для помощи и лучшей связи он посылает нам радистку.

— А где у вас это самое… аппаратура? — спросила Варя.

— А мы её, не доходя до города, в соломе спрятали, — пояснил Саша. — На всякий случай. Надо будет для рации место найти, Машу на работу устроить, обжиться ей помочь. Паспорт-то немецкий у неё есть, партизаны снабдили.

— Понятно, одним словом, — кивнула Варя. — Займёмся. Комсомольцы, усадив радистку за стол, стали нетерпеливо расспрашивать её о Большой земле, о Красной Армии, о Москве…