Зимние каникулы пролетели как один день. В школе начались обычные занятия.
Вновь через каждые сорок пять минут звонок возвещал начало и конец уроков. Вновь на переменках гулко гудели от сотен ребячьих ног отшлифованные чугунные лестницы, коридоры наполнялись криками, смехом, а кто из школьников был порезвее, неизменно выскакивал на школьный двор и успевал провести стремительный поединок в снежки.
В первую же перемену комсомольцы вывесили стенгазету. Называлась она «На третьей скорости». Художники на этот раз явно не пожалели ни красок, ни туши, и газета получилась яркой, нарядной, многоцветной.
Каждому, кто подходил к ней, бросался в глаза рисунок глянцево-чёрного пианино, наделённого фантазией художника маленькими ручками и ножками и большой головой с беззубым, старческим ртом.
Под рисунком стояла надпись: «Хочу домой» — и дальше шёл фельетон, в котором от лица старого пианино рассказывалось, как оно из городской квартиры попало в родниковскую школу и здесь, к своему огорчению, узнало, что никакого подарка ребята ещё не заслужили.
Затем следовала немногословная заметка «Каким должен быть рапорт Тани Фонарёвой на слёте», в которой высказывалось немало критических замечаний о работе школьной бригады.
В заключение газета обращалась к директору школы и председателю колхоза с вопросами: когда в родниковской школе будет настоящая ученическая бригада, получат ли ребята своё поле и будут ли они работать на машинах?
В первую же перемену у стенгазеты собралась толпа школьников. Они читали фельетон, острые заметки и радовались смелому, откровенному разговору.
В следующую перемену у газеты открылся чуть ли не митинг.
— Вот это выдали газетку, размахнулись! — переговаривались старшеклассники.
— Правильно написано. Давно бы о школьной бригаде надо поговорить.
В конце третьего урока, выглянув из учительской, Варвара Степановна заметила у стенгазеты Любу Конькову. Она неловко топталась на месте и беспокойно оглядывалась по сторонам.
Потом потрогала гвоздики, которыми была прибита газета, вздохнула, покачала головой и вдруг, махнув рукой, направилась в кабинет директора.
Варвара Степановна прошла следом и услышала сдавленный голос Любы:
— Не могу, Алексей Маркович. Не буду снимать!
— То есть как не можешь? — удивился Звягинцев. — Вы же, комсомол, ответственные за всю школьную печать — и вдруг такое допустили! Ты лично содержание газеты проверяла?
— Не только проверяла, но и сама написала одну заметку. И вообще это голос ребят…
— Вот как! — ухмыльнулся Звягинцев. — Да ты вчитайся, что в стенгазете написано. Ребята ошельмовали Танин рапорт, высмеивают колхозный подарок… Так что иди и снимай без разговоров. И вызови ко мне членов редколлегии.
Люба вспыхнула и растерянно оглянулась на Варвару Степановну. Та чуть приметно улыбнулась девушке и подошла к Звягинцеву:
— Зачем же Любу неволить… Давайте лучше я сниму эту крамольную газету.
— Вы?.. — Звягинцев недоверчиво покосился на учительницу. — Ну что ж, пожалуйста… Имеете право.
— Только с одним условием, — усмехнулась Варвара Степановна. — Непременно покажем эту газету на ближайшем родительском собрании и зачитаем ребячьи статьи.
Звягинцев поднялся из-за стола:
— Вы что, смеётесь? Шутки шутите?
— Зачем шутки? В газете написана сущая правда. — Учительница кивнула Любе и, дождавшись, когда та вышла из кабинета, продолжала: — Я на днях присутствовала на комсомольском комитете. Ребята откровенно говорили, что они думают о производственном обучении, и высказывались смело, по-деловому, ни за кого не прячась. И написали обо всём в газете. А этому только радоваться надо. Вот давайте и выложим всё это родителям, посоветуемся с ними.
— Ну знаете, Варвара Степановна, — не скрывая раздражения, заговорил Звягинцев, отыскивая в своём огромном портфеле какую-то бумажку. — Этого я от вас не ожидал. Только что заняли пост завуча по производственному обучению и начинаете всё сокрушать, перестраивать. К чему это? Наши школьные планы давно согласованы с колхозом, одобрены в роно.
— Но надо же и со школьниками считаться: чтобы они смысл в работе видели, увлеклись ею. Смотрите, как они сейчас за утят взялись, за ремонт машин, за сбор удобрений….
Варвара Степановна с невольной улыбкой покосилась на директорский портфель. Похожий на растянутую гармошку, перетянутый толстыми ремнями, он был огромен, вместителен, и школьники в шутку называли его «камерой хранения». В нём свободно помещались и ребячьи тетради, и книги, а когда нужно было, и продукты из магазина.
Директор закрыл портфель и взглянул на ручные часы.
— Спешите, Алексей Маркович?
Звягинцев сказал, что ему срочно надо повидать председателя колхоза и поторопить его с вывозкой дров для школы.
— Кстати, напомните Фонарёву о решении правления, — заметила Варвара Степановна. — Пора уже школьной бригаде земельный участок выделить. Ребятам надо к весне готовиться. И требуйте не менее ста гектаров, чтобы бригаде было где развернуться.
— Многовато, пожалуй, — возразил Звягинцев. — Да и вот ещё что…
Он заглянул в настольный блокнот и заговорил о том, что ему очень не нравится, что вожаком звена механизаторов заделался Федя Стрешнев. Этот ученик совсем отбился от рук, на него то и дело сыплются жалобы. А на днях он завёл Таню Фонарёву в ледяную полынью.
— Почему же — завёл? — возразила Варвара Степановна.
— Но главное, — продолжал Звягинцев, — Стрешнев настроен очень скептически, подхватывает всякие нездоровые разговоры взрослых, неуважительно отзывается о председателе колхоза, а это плохо сказывается на всём девятом классе. На уроках то и дело вспыхивают отчаянные споры. Ребята осаждают учителей всякими вопросами на посторонние темы.
— И что же вас тревожит, Алексей Маркович?
— Да позвольте… Это же не уроки, а какие-то митинги первых лет революции. Кипение страстей. Ученики отвлекаются от занятий, спорят, горланят…
— А может, этому радоваться надо, — заметила Варвара Степановна. — Ребята растут, начинают думать, пытаются разобраться в том, что происходит вокруг них.