Утром, чуть свет, к Шараповым заглянул Ефим Кузяев. — Он, по обыкновению, вошёл не через сени, а через двор, без стука распахнул осевшую дверь избы и по-хозяйски переступил через порог.

Гошка, его младшая сестрёнка Клава и братишка Миша в ожидании завтрака сидели за столом. Мать поставила перед ними чугунок с дымящейся картошкой, запотевшую кринку с молоком.

— Завтракайте и марш в школу, — сказала она. — А мне на ферму пора.

— Заправляйтесь, едоки-хлебоеды. — Кузяев покосился на чугунок с картошкой, на ребят. — А негусто у вас на столе, не велики разносолы. — И он поставил на лавку небольшой кузовок, прикрытый тряпицей…

Потом прошёлся по избе, потрогал печь, посмотрел на отсыревший угол, на заткнутое тряпкой окно, откуда тянуло холодом, и покачивал головой:

— Да-а, неказисто у вас, холодновато… Опять, значит, без дров сидите…

Гошка, забыв про завтрак, искоса наблюдал за Кузяевым. Дядя Ефим доводился его матери родным братом, и после смерти отца он помогал семье Шараповых: приносил хлеб, мясо, раздобывал дрова, сено для коровы, ссужал Александру деньгами.

Опекал он и ребятишек. Гошку то и дело наставлял уму-разуму, поучал, как надо жить, говоря, что главное в том, чтобы нигде не зевать, не упускать своего, быть оборотистым, смекалистым, не затеряться в хвосте, на задворках.

«Это как ваш Митька?» — переспрашивал Гошка.

«А что ж?.. Парень он смекалистый, держись за него… Такого не затрут, не затопчут».

За шумливый нрав, за горячность и вспыльчивость Кузяев нередко поругивал Гошку, а за озорство иногда пребольно драл за уши или щёлкал по затылку.

«Это я по-родственному, для твоей же пользы, — говорил обычно Ефим. — Имею на то полное право».

Гошка злился, выходил из себя и заявлял матери, что он не позволит больше Кузяеву драть его за уши, но мать только грустно усмехалась:

«А ты потерпи, дурачок… ничего с твоими ушами не станется. Он ведь не чужой нам, дядя-то Ефим, печётся о нас, заботится…»

После смерти мужа Александре и в самом деле казалось, что без помощи брата ей никак не обойтись. Особенно Ефим нужен был для сыновей — Гошки и Миши. Он и побеседует с ними по-мужски, и построжит, и делу поучит.

Но Гошке от всего этого было не легче. И, когда Кузяев приходил к ним с подарками, ему становилось не по себе, и он старался поскорее уйти из дома. Вот и сейчас он вылез из-за стола и принялся собираться в школу.

Книжки и тетради оказались придавленными кузовком. Гошка в сердцах отодвинул его и едва не опрокинул с лавки.

— Это чего? — недоумевая, спросил он у дяди.

Кузяев отвернул тряпицу, достал из кузовка увесистый кусок парной свинины и протянул Александре. Та замахала руками и отступила к печке:

— Опять ты, Ефим, за своё… Не приму я.

— Бери-бери, сгодится. — Кузяев положил свинину на лавку и кивнул на ребят за столом. — Вон у тебя орава какая. Щей им со свининой наваришь, картошки нажаришь со шкварками.

Кинув подозрительный взгляд на кусок мяса, Александра спросила, откуда же такая жирная, упитанная свинина.

— Да хряка пришлось прикончить… Ваську. Помнишь, что ногу на днях сломал? — пояснил Кузяев.

— Это племенного-то? — ахнула Александра. — Неужто и вылечить было нельзя?..

— Не удалось… начальство порешить приказало. Да ты не сумлевайся. Всё по закону сделано. А свинина — это тебе вроде аванса на трудодни…

Гошка испытующе посмотрел на мать — возьмёт или не возьмёт?

Александра продолжала стоять у печки.

Тогда Гошка достал свою заветную тетрадку и, присев к столу, принялся быстро писать.

— Ты чего это строчишь там? — полюбопытствовал Кузяев.

— Дневник веду, дядя, — ухмыльнулся Гошка. — Хотите, почитаю? «На ферме сломал ногу породистый хряк Васька. Начальство приказало его порешить». Правильно, дядя? Без вранья? Всё ведь с ваших слов записано… А вот чего я позавчера записал. — Гошка прочёл ещё одно место из дневника — «Сегодня заведующий свинофермой Кузяев словил поросёнка, который покрупнее, сунул в мешок и отнёс его председателю колхоза. А мамке сказал, что это по распоряжению начальства, к которому приехали какие-то гости из района и их надо было угостить».

— Погоди, племяш, погоди! Зачем же писать об этом? — опешил Ефим. — Дело это своё, хозяйское, никого не касается… — Он пристально посмотрел на Гошку и начал о чём-то догадываться. — Ты что же, родная душа? Я тебя на ферму допустил, а ты, значит, ходишь, высматриваешь да в тетрадочку всё заносишь?.. Уж не ты ли в комсомольской стеннýшке всякие пакости строчишь?

— А что? — вспыхнул Гошка. — Разве там неправда какая?

Честно говоря, сам он в комсомольскую стенгазету ни о чём не писал, но свой дневник частенько показывал Стеше Можаевой, которая была членом редколлегии. Когда Стеша училась в школе, она была отрядной пионервожатой, и Гошка по старой привычке был к ней очень привязан.

Стеша всегда с интересом просматривала Гошкины записи.

«Отличные факты, — говорила она. — Прямо не в бровь, а в глаз. Надо будет обнародовать их».

И в стенгазете частенько появлялись острые заметки о непорядках на ферме.

— Вот оно как! — развёл руками Кузяев. — В своей же семье и зловредничаешь… На родного дядю тень наводишь… А того не понимаешь, что я тоже не велик хозяин на ферме. Надо мной и повыше начальство есть. Как прикажут, так и делаю. Вот хоть с Васькой этим… Распорядился председатель, и пришлось хряка прикончить… Вот и вам на приварок перепало. Забирай, Александра! — обратился он к сестре.

— Ну, и бери свинину, бери! — взорвался Гошка. — Принимай подачки!.. — И, схватив портфель с книгами, он выскочил за дверь.

Вслед за ним ушли в школу Клава и Мишка.

— Взрывной он у тебя, — покачав головой, сказал Ефим. — Так и полыхает.

— Будешь тут полыхать, — вздохнула Александра. — Мальчишке хочется доброго да хорошего, а кругом что творится… Вот он и примечает. Кормов на ферме в обрез, поросята тощают, свинарки от работы отказываются. Сколько раз я тебя просила: хоть бы навоз из свинарника вывезли да воду по трубам провели. Замучились мы вёдрами-то воду таскать… Сил больше нету.

Кузяев пожал плечами.

— Докладывал я начальству, а оно ноль внимания. Говорят, доходов в колхозе мало, не до свинофермы пока…

— Уж ты доложишь, — усмехнулась Александра. — Всё больше лебезишь да угодничаешь перед начальством… Ну, зачем вот слабых поросят списать согласился? Теперь свинаркам да ребятам дома их приходится выхаживать.

— Да, кстати, — понизив голос, заговорил Кузяев. — Это правда, что ты со Стешкой насчёт списанных поросят в район письмо написала?

— Писать не писала — не сумела… А подпись поставила…

— Так вот, Александра… Калугин просил передать. Пока не поздно — подпись сними, не накликай на него беды. Он ведь щедрый к тебе, Калугин, — смотри, какой кусина свинины отвалил. И ещё перепадёт, если в согласии жить будешь…

Лицо Александры пошло пятнами.

— Вот оно что!.. Не за трудодни, значит, свинина, а за совесть… Чтоб смолчала! — Она дрожащими руками завернула в тряпицу свинину и сунула её в кузовок. — Забирай обратно… Не возьму.

— Да ты в себе?! — опешил Ефим. — Всё равно мясо уже по начальству разошлось.

— Рук не хочу марать… Лучше я с ребятами постного похлебаю.

— Хорохоришься… гордость свою показываешь! Только знай — с нашим начальством не вяжись. Да и какой из тебя вояка! Сама знаешь, Калугин не таких сминал. Вспомни хоть бы Егора Краюхина. — Покряхтев, Кузяев поднялся и ещё разглядел избу. — И ещё я тебе скажу, сестрица, на нашу артель пока не надейся. И подумай, как дальше жить будешь. То ли в город подавайся с ребятами, то ли на своё хозяйство нажми, как вот Ульяна Краюхина. Поросят заведи, птицу, огород поднимай…

Александра, прислонившись к печке спиной, молча смотрела на щелястый пол. А может, и прав братец? Видно, уж ей не подняться в этих Клинцах, не стать, как при муже, прежней Александрой Шараповой.

Да и что её держит здесь? Вот ушёл же в город, не поладив с колхозным начальством, Ульянин муж, Василий. И, по всему судя, доволен новой жизнью. Но Василию хорошо — он в городе один, семья его осталась в колхозе. А куда с тремя детьми подастся она, Александра, где устроится, что будет делать?!