Нечетная страница
1.
1943 г.
Штурмовая группа направлялась в район, занятый противником. Вражеские позиции не просматривались за густым влажным пологом. Тучи опустились так низко, что казалось, касаются пилоток. Солдаты шли друг за другом в густом молоке тумана, окутавшего их, словно пледом, выдерживая дистанцию видимости: каждый последующий должен был видеть предыдущего. Ледяной северо-западный ветер забивал дыхание. Особенно он донимал здесь, на открытой местности. Вскоре они нырнули в траншею, спасающую их от неистовых порывов ветра, но только в том случае, если идти, пригнувшись, не высовываясь над поверхностью земли. Избавившись от настырного ветра, немного отдышались, радовались тому, что, наконец-то, траншея обнаружилась. Именно, знание того, что она должна быть на их пути, и помогало им преодолеть самый трудный участок по открытому склону высоты. Эту траншею обнаружили разведчики, и, по словам командира, она и приведет их к дзоту. Незамеченная врагом, используя эффект внезапности, группа должна была овладеть этим немецким укреплением и удерживать до подхода батальона. Что такого существенного могут сделать они, почти еще девчонки, чтобы изменить ход сражения? Только закрыть еще одну брешь своими телами. Каждая понимала, что идет на верную смерть, и каждая надеялась выжить. Так было всегда, так есть и сейчас, и они не исключение. Огромная армия, рассеянная по склонам Пришибских высот обречена потерять почти весь свой личный состав. Падут одни, по их головам взойдут на высоту другие – этого требовал ход сражения. Необходимо взломать вражескую оборону и за это платили человеческими жизнями.
Сейчас они, тяжело дыша от трудной ходьбы, спрыгнув в спасительное углубление, вырытое вражескими солдатами и обустроенное по всем правилам возведения военных фортификаций, стены и пол которого были вымощены досками, пытались поудобнее сесть, протянуть ноги и отдохнуть до сигнальной ракеты. Никто не знал, сколько у них времени для отдыха: минута, две, десять или целый час. Константин напряженно всматривался в предрассветную темень. Он боялся пропустить ракету, не разглядеть ее в густом тумане. Ада тоже по привычке смотрела назад, туда, откуда они пришли и где в назначенное время будет подан сигнал, возвещающий о том, что им пора продолжать свой путь. Она привыкла ожидать ракету. Там, в авиаполку ее ожидали ежеминутно. Только взвилась в небо, вспыхнула и еще не успела погаснуть, а летчицы и штурманы уже подбегали к машинам. Бывало, что и бежать никуда не надо было, потому что ожидали ее, сидя в кабинах. Ракета – это всегда сигнал к бою, к новым испытаниям. И каждый раз думалось, куда позовет тебя сегодня, чем кончится этот вызов. Ответ приходил только после встречи с врагом, от которого никто не ждал пощады. Не ждала ее и Ада, но и врагу пощады не давала. Немало однополчанок погибло, не вернулось после взлета. А ведь некоторые были намного опытнее ее, а ей пока везло. Думая о тех, кто не вернулся из полетов, она представляла, что и ее, может быть, ждет такая же участь в каком-то квадрате неба над речкой или топким болотом, над городом или селом. Не один раз приходилось садиться на поврежденном самолете, и с парашютом прыгать, но ведь не падать в смертельном пике, не взрываться в воздухе и не гореть заживо. И так хотелось верить, что количество взлетов будет соответствовать количеству посадок. Так оно и вышло. Сколько раз поднимала ее ракета в пламенное небо, столько раз она возвращалась в полк, пусть даже не всегда во время, но, все-таки, возвращалась. Куда теперь позовет ее ракета? И чует ее душа, что будет она последней в ее жизни. Именно здесь, на этом участке обороны противника судьба определила им сражаться. А противник хорошо подготовился. Оборонительная линия «Вотан» строилась в несколько поясов. Враг возлагал всю ответственность на своего бога и питал надежды на то, что он их защитит.
На советско-германском фронте после ожесточенных зимних боев весной сорок третьего года наступило относительное затишье. К началу апреля линия фронта переместилась далеко на запад. От Баренцева моря до Орла она проходила почти по прямой линии. В районе Курска – выступала резко на запад, образуя дугу, а потом спускалась до Таганрога. На Таманском полуострове и в районе Новороссийска немцы удерживали хорошо укрепленный плацдарм.
Но, несмотря на благоприятные прогнозы, нашим войскам надо было еще закрепиться на отвоеванных рубежах, подтянуть тылы, пополниться людьми и боевой техникой. Кроме того, требовали восстановления разрушенные коммуникации.
Учитывая все это, Ставка Верховного Главнокомандования решила временно приостановить наступательные операции и возобновить их летом. В разработку плана дальнейшего ведения войны были положены цели продолжения освобождения советской земли от немецко-фашистских захватчиков, возвращение территорий и избавление народа от фашистского ига, возвращение главных экономических районов. Чтобы все это осуществить, Красной армии необходимо нанести мощные удары по главным группировкам противника. Главный удар и первый определялся на юго-западном стратегическом направлении, а второй – на западном. Этими ударами предполагалось сокрушить вражескую оборону на огромном фронте, разгромив основные силы противника. На юго-западном направлении находилось наибольшее количество сил и средств с обеих сторон. Здесь сосредоточилось около одной трети людей, танков и артиллерии, более 45 % авиации действующей нашей армии. Вермахт имел свыше 50 % танковых и моторизованных дивизий. При примерном равенстве с противником в численности личного состава советская действующая армия превосходила его в боевой технике и вооружении. К лету она располагала достаточным количеством артиллерии, танков, самолетов, автоматического стрелкового оружия с улучшенными тактико-техническими характеристиками. Это стало возможным благодаря самоотверженному труду работников тыла и высокой мобильности промышленности. Мощь армии поднялась на новую, более высокую ступень, что обеспечило проведение широких наступательных операций летом и осенью сорок третьего года. Почти двукратное превосходство в боевой технике дало возможность Красной армии развернуть формирование новых частей и соединений и увеличить ударную силу и огневую мощь. Непрерывный рост технического оснащения Вооруженных сил способствовал успешному проведению операций.
Планирование и организация промышленного производства Германии также подчинялись выполнению стратегических задач на советско-германском фронте. Решение этих задач требовало большого количества бронетанковой и авиационной техники, артиллерийского и стрелкового вооружения. Это было возможным благодаря выкачиванию максимума сырья и рабочей силы из оккупированных стран, используя их сырьевые запасы и производственные потенциалы. Особое внимание Германия уделяла выпуску танков. Но, несмотря на значительный рост бронетанковой техники, вермахт испытывал в них недостаток. Немецкие войска несли огромные потери на советско-германском фронте. Восполнять их им удавалось с большим трудом.
Советское командование предусматривало после разгрома немецких войск на Курско-Орловской дуге, развернуть общее наступление на юго-западном и западном направлении, чтобы нанести основательное поражение силам групп армий «Юг» и «Центр». Причем, основные усилия сосредотачивались против группы армий «Юг». Необходимо было сокрушить немецко-фашистскую оборону на огромном фронте от Великих Лук до Черного моря. В ходе этих наступательных операций предполагалось освободить важнейшие экономические районы Левобережной Украины, Донбасс и преодолеть важный стратегический рубеж – реку Днепр. Из двух существующих планов этих наступательных операций был выбран второй, предусматривающий главный удар в направлении Харькова, Полтавы, Киева. В этом случае фронт противника рассекался, что влекло за собой нарушение взаимодействия между важнейшими группировками. Это создавало угрозу флангам армий противника. Советские же войска занимали выгодное положение для последующего развития наступления.
Немецкое командование также определяло свои цели для войск на летний период. Об этом писалось в приказе № 5. ««Следует ожидать, – отмечалось в приказе, – что русские после окончании зимы и весенней распутицы, создав запасы материальных средств и пополнив частично свои соединения людьми, возобновят наступление. Поэтому наша задача состоит в том, чтобы по возможности упредить их в наступлении в отдельных местах с целью навязать им, хотя бы на одном из участков фронта, свою волю, как это в настоящее время уже имеет место на фронте группы армий «Юг». На остальных участках фронта задача сводится к обескровливанию наступающего противника. Здесь мы заблаговременно должны создать особенно прочную оборону…» В развитие этой общей установки были поставлены конкретные задачи каждой группе армий».
Нацистское руководство рассматривало наступление на Востоке не только в военном, но и в политическом плане. Выступая в апреле в Харькове перед офицерами танкового корпуса СС, Гиммлер заявил: «Здесь, на Востоке решается судьба… Здесь русские должны быть истреблены как люди и как военная сила, и захлебнуться в своей собственной крови».
Немецкое командование ставило далеко идущие цели. Но они не соответствовали возможности вермахта. Колоссальные потери, понесенные немецкой армией в ходе зимней кампании 1942-43 года, не давали возможность осуществить намеченные замыслы. Войска не были готовы к новому крупному наступлению. Исходя из этого, гитлеровское командование только в общей форме намечало свои дальнейшие действия, потому что они зависели от масштабов поражения Красной армии, от наличия у советского командования резервов и от состояния собственных войск. В поисках решений еще в ходе битвы под Курском немецкое командование отдало приказ приступить к строительству в глубоком тылу немецких войск оборонительного рубежа. Основой этого рубежа была определена река Днепр. Рубеж назывался Восточным валом и проходил восточнее Витебска, Невеля, Пскова, Чудского озера и Нарвы, с целью сохранить контроль над Финским заливом и не допустить выхода советского флота в Балтийское море. На юге он проходил по восточному побережью Крымского полуострова, реке Молочная, западному берегу среднего течения Днепра. Отдавая приказ о строительстве Восточного вала, командование сохраняло в тайне действительное положение на фронте. «Начальник тылового района группы армий «Юг» генерал Фридерици в инструктивных указаниях рекогносцировочной группе 19 августа отмечал: «Эта позиция, ее рекогносцировка и строительство ни в коей мере не связаны с нынешней боевой обстановкой. Я прошу вас, господа, подчеркнуть эту мысль дважды. Она не имеет ничего общего с возможными намерениями отвода войск и т. п. в оперативном плане. Она является лишь мерой, предпринимаемой для того, чтобы создать на Днепре сильную оперативную позицию».
В середине сентября южному крылу Восточного вала дали новое кодовое название «Вотан», а северному – «Пантера». И, хотя Вотан был их покровителем и богом, но, «на Бога надейся, а сам не плошай», и они старались возвести неприступный бастион. В любой неприступности есть слабые стороны, и советское командование их искало. Особая надежда возлагалась на разведку. Вот разведка и узнала, что к одному из дзотов можно добраться по ходам сообщения. Этот дзот особенно досаждал на их участке. Из-за его почти непрекращающегося огня, захлебывалась каждая атака, а склоны высоты были все усыпаны трупами. Продолжать атаковать не имело смысла, а не атаковать – пойти под трибунал. Надо что-то было делать, что-то предпринять неординарное, неожиданное не только для врага, но и для самих себя. В штабе ломали голову. Разведчики, уходящие в тыл оборонительного рубежа, не приносили ничего существенного, что могло бы повлиять на исход сражения. Из Москвы шли звонки за звонками с требованиями взять рубеж и с угрозами, что полетят головы. Насчет голов офицеры и так понимали, зная военную специфику воспитания и наказания. Понимали они и то, что каждый день бессмысленных атак приводит к неисчислимым жертвам. Скоро им придется по трупам солдат взбираться на эти высоты. Даже раненых не могли забрать, немецкие снайперы отстреливали санитарок. Только тот, кто еще как-то мог передвигаться, медленно и, поэтому незаметно для противника, сползал к окопам. Здесь уже его встречали и оказывали первую необходимую медицинскую помощь.
Высшее руководство относилось спокойно к потерям, считая, что сейчас в основном в атаку идут штрафные соединения, состоящие из заключенных, а это, как предполагали они, небольшая потеря для общества. Но, во-первых, не все в них были преступники из тюрем, а во-вторых, видеть все это, и просто предполагать на расстоянии было совсем не одно и то же. Наблюдать, как шеренга за шеренгой ложатся, скошенные пулями и снарядами, солдаты, было выше человеческих сил. Это было больше похоже на бойню, чем на войну.
Тася вспоминала вечера, когда они разговаривали о нацизме и фашизме, об истоках этих идеологий. Вильгельм тогда ей и Люсе объяснял, что у истоков фашистской идеологии стоял бог мифологической прарелигии, существовавшей еще до язычества, Вотан. И, вот они, можно сказать, у подножия пьедестала этого бога. Там, на высотах по всей длине возведен укрепрайон, имя, которому немцы дали «Вотан». Они очень надеялись, что Вотан поможет им задержать наступление русских, закрепиться, и приостановить свое отступление на запад. Еще не все так плохо. Еще половина Украины, вся Белоруссия и часть России под ними. Они не только на бога Вотана надеялись. Они еще надеялись и на фортификации, возведенные в несколько ярусов на местности с юга до севера страны. На этом участке фронта оборона была глубоко эшелонирована, а система огня хорошо организована. Передний край и позиции, расположенные в глубине, проходили по выгодным рубежам и участкам местности. Создавалось такое впечатление, что их бог Вотан заранее готовил эти яры и холмы, русла рек для своих почитателей. Мог ли он знать несколько веков назад, что германцы придут на этот рубеж, и здесь будет решаться последний раз их судьба? Наверное, мог. Ведь боги все знают. И немецкое командование воспользовалось этой помощью. Оборона в глубину проходила на три-пять километров. Здесь находилась пехота, усиленная танками и артиллерией. Кроме того, они отрыли траншеи общей длиной от двухсот до тысячи метров, прерывая их в нескольких местах. Множество одиночных и групповых окопов связывались по фронту и в глубину. Высоты, курганы, земляные насыпи, овраги, балки, кюветы, полотно железных дорог противник приспособил к обороне. Было вырыто несколько противотанковых рвов. Перед передним краем и в глубине обороны обустроили несколько противопехотных и противотанковых минных полей. За восемь месяцев немецкое командование, выгодно используя естественные условия местности, от днепровских плавней до озера Молочное создало современные инженерные сооружения. По расчету противника, они то и должны были в сочетании с рельефом местности, стать тем рубежом, о который спотыкнутся советские войска и который не пропустит их в Крым и Таврические степи. Вот и спотыкнулись, но не отступили. Советские воины упорно атаковали этот чертов рубеж, неся неисчислимые потери и предпринимая рискованные операции. Совершая невозможное, непосильное человеческой природе, они все-таки, пядь за пядью, вгрызались в оборону противника.
Когда Костя обнаружил, что не совпадают по времени передвижения «маячки», обозначенные в карте маршрута, он подумал, что запутался в лабиринте ходов и пропустил ту траншею, в которую они должны были свернуть. Он не мог решить, что же делать, а еще хуже было то, что он не знал, где ошибся. Как поправить ошибку? Вернуться назад в исходную позицию и быть более внимательным. Может быть, отворачиваясь от ветра, он пропустил развилку. В темноте и тумане это не сложно было сделать. Если они вернутся, то опоздают на начало операции. Если не вернутся, то, вообще, не попадут к дзоту. По тому, как Костя долго всматривался в карту, Тася поняла, что он в чем-то сомневается.
– Товарищ старший сержант, – обратилась она к нему, – что-то не так?
– Я видимо пропустил нужный поворот. Возвращаемся.
Все дружно повернули назад, и молча потопали в обратную сторону. Теперь ветер дул им в спину и передвигаться было намного легче. Они дошли до того места, где повернули в эту траншею, но на пути следования развилка им не попалась. Значит, никак по-другому они не пойдут и придут туда же, где уже были.
– Что за чертовщина?! – выругался Костя.
Он так надеялся, что есть другой, правильный путь, но его не было. Они шли по неправильному, а он был единственным, и это значило, что они, вообще, не попадут к дзоту. «Маячки», которые им должны были оставить разведчики, каким-то образом исчезли или их кто-то убрал, или их, вообще, не оставляли. А «маячками» должны были быть треугольнички, сложенные из веток, в вершины которых втыкались невысокие веточки. То, что он вначале принял за маячки, видимо были просто случайные палочки или кем-то оставленные старые, но не для них. И, все-таки, он надеялся, что дальше по пути следования они еще окажутся.
– Мы снова там, откуда возвращались, – проходя мимо оставленного «маячка», сказала Ада. Перед возвращением она, замыкающая строй, на всякий случай, воткнула ветку в форме креста.
– Уже понял, – отозвался ст. сержант, – идем дальше. Во всяком случае, мы теперь знаем, что не пропустили развилку и не ошиблись, и в том, что произойдет, вины нашей нет.
При выполнении операции, неуверенность – это залог провала. Костя это прекрасно понимал. Не понимал он только одного: кто и зачем их послал по заведомо ложному маршруту. Что это? Оплошность или продуманный замысел? Если замысел, то на что он рассчитан? «Куда же мы теперь придем, и что нас там ожидает, – думал старший сержант, ответственный за жизни, вверенных ему солдат, – и зачем мы, вообще, туда идем?» Те, кто их посылал, знали ответы на все эти вопросы. Атаковать внезапно блиндаж должна была другая группа, а не они. Их группа посылалась для того, чтобы отвлечь на себя внимание и, таким образом, облегчить задачу и обеспечить успех атакующим. Но они об этом не знали. Их не стали уведомлять о том, что они просто приманка.
Идти в неведомое было страшнее, чем идти на смерть, потому что, зная заранее об опасности, будешь искать способ ее избежать. Неожиданность же не оставляет времени на поиск. Тася шла за Костей шаг в шаг, и чувствовала, какой неуверенной стала его поступь, представляла, что творится в его душе, душе командира, который сам не знает, куда ведет группу. Они шли вперед, другого пути у них не было. Все понимали, что попали в неординарное положение даже для войны, но никакого другого выхода у них не было, как только выполнять приказ командира, а приказ был: «Вперед!» Вот и шли вперед, каждая, воспринимая по-своему сложившиеся обстоятельства. Но отличались их мысли только в нюансах.
Ада думала о том, что ощущение безысходности и обреченности, которое у нее появилось с того момента, как попала к штрафникам, выворачивает ей все внутренности наизнанку. Почему? Почему она идет на боевое задание, как бычок на заклание? Разве не жертвовала своей жизнью в небе? Почему не было этого гадкого ощущения, этого обидой, испепеляющего душу огня, когда взмывала в воздух тогда, в неравном бою, осознанно обрекая себя на смерть. Одна против десяти «мессеров», она поднялась в воздух, не задумываясь, лишь только потому, что взвилась ракета. Тогда перед взлетом у ее самолета забарахлил двигатель. Пока с ним возился механик, прошло несколько минут. В небе над аэродромом кипел бой. Но она, как всегда, сидя в самолете, ждала ракету. Когда двигатель был приведен в порядок, и в небо взмыла ракета, девушки уже выходили из боя. Эскадрилья с боем отходила к аэродрому и начинала посадку. И ей по сути, нечего было делать в небе. Однако не взлететь на исправной машине, означало не выполнить боевого приказа. Не наращивать бой, а заканчивать надо было. Но ракета! И она должна взлетать. Вырулила на старт, дала газ и взлетела… навстречу десяти стервятникам. Понимала тогда, что обречена. При таком перевесе сил, противник редко когда отпускал жертву живой. И, все же, надеялась, надеялась на везение, что повезет ей и в этом бою, как во всех предыдущих – помогала Макарова выучка. Без надежды в бою нельзя. И она забирает вверх и на восток, чтобы идти на них по солнцу, а оно светило им в глаза и слепило. Другого выхода у нее не было. «Мессершмитты» проскакивают мимо нее и тут же атакуют. Чувствуется, что они уверенны в победе. Но, она, выполняя вираж влево, заставляет их разделиться на пары. А этого ей и надо: попарно легче атаковать. Часть из них заходит в атаку сверху, часть снизу. Ада долго вращается в левом вираже. От перегрузки пересыхает в горле, темнеет в глазах, но она приказывает себе держаться. Уже от максимальных оборотов перегревается двигатель. И только тогда, когда стрелка уходит до отказа вправо, она выходит из виража и направляет машину на пару разрисованных стервятников. И тут уже – чья возьмет. Очереди противника чиркают по крыльям и фюзеляжу, не нанося жизненно опасных пробоин, а вот один из них задымил и пошел вниз от ее очереди. Пока она радуется успеху, на нее сверху на большой скорости пикируют «мессеры» и открывают огонь из пушек. Ее самолет, покачнувшись, слегка приседает в воздухе, и из двигателя, дающего перебои, вырываются струйки пара. Это значит, что поврежден водяной радиатор. Надо бы садиться, на это надеется и противник, но она ведет машину опять в левый вираж. Задуманное не получается – из радиатора хлещет вода и тут же заклинивает мотор. Нужно садиться. Она ведет машину в пике и перед самой землей переводит на бреющий. Теперь она хорошая мишень для противника. Немецкие асы ликуют, пристраиваются сзади и обстреливают из пушек, бегущую по лугу машину. Целая трасса взрывов вспахивает землю чуть левее, оставляя комья земли. Тлеет и дымит трава. Но Ада не собирается просто так сдаваться, и резко поворачивает вправо. Садится на фюзеляж и быстро убегает от машины. Но по звуку определяет, что «мессеры» возвращаются для повторной атаки, и понимает, что первая очередь будет предназначена, конечно, ей. И, как назло, рядом нет ни оврага, ни даже какой ни будь маленькой ямки, которая смогла бы ее укрыть от очереди. Она вдруг поняла, что сейчас ее может спасти только самолет. Возвращается, и назад бежит еще быстрее, чем убегала. Сходу бросается под него, прижимается к пышущему жаром двигателю, как к броне, заслонившись им от пуль. Пахнет маслом и бензином – ее спасением. Противник прекращает обстрел и удаляется. Видимо, израсходовали все боеприпасы.
Еще не веря, что жива, Ада встает, отряхивает комбинезон. Она цела, машина имеет небольшие повреждения, и после незначительного ремонта сможет опять летать. «Что это было? – спрашивала она себя, и как я за все это отвечу? Результат моего взлета: один сбитый противник и поврежденный мой самолет. Имела ли я право на риск? Нужно ли было взлетать, не получив подтверждения от командира, не доложив ему ситуацию? С другой стороны – в небе вспыхнула ракета, я выполняла приказ». Так рассуждала она тогда, добираясь до аэродрома. В полку ее ждали.
– Где твой самолет?
– Здесь, – Ада показала место на карте, – повреждения незначительные: заклинило двигатель и погнута лопасть винта.
– Поврежденную машину отремонтируем, а за то, что не растерялась и умело провела бой, объявим благодарность.
– Благодарность? – переспросила Ада, не ожидая такого поворота событий.
– Да, благодарность. Если бы ты не взлетела, и не вызвала огонь на себя, фашисты бы уничтожили машины на заправке и все остальное. Здорово бы «прогулялись» по нам.
Вечером того дня Ада обдумывала произошедшее, так как все еще была под впечатлением своего рискованного взлета. В спокойной обстановке понимала, что действовала не совсем правильно. Надо бы было подняться высоко в небо, разогнать скорость, а оттуда свалиться им на голову неожиданно. Она понимала, что этот прием, который явился анализом предыдущего боя, может ей оказать хорошую услугу в следующем бою. Так она и училась у жизни, в боях постигала военную мудрость, превращая ее в свое достояние, опыт. Постигала собственным умом, нередко ценой своей крови. В тот раз обошлось без крови. Она не была потомственным авиатором, вышла из трудового народа, обучалась по ускоренным методам и достигала вершин совершенствования. Она с гордостью может сказать, что многого достигла на этом пути. Асами не рождаются. Ими становятся в результате нелегкого повседневного труда – летных тренировок и наращивания летного мастерства. Но зачем ей это все теперь? Зачем часы нечеловеческих напряжений? Вот так бездарно окончить жизнь, как преступник в штрафной роте. Какая же разница, в каком статусе защищать Родину? Почему сейчас она воспринимает это, как наказание? А думают ли так другие? Наверное, что-то подобное ощущают все. Это читается на лицах, проявляется в жестах – печать безысходности видна во всем. Рядом с ней сидит Тася.
– Тася, ты с энтузиазмом идешь на задание?
– Ты хочешь сказать «на смерть»?
– Ну, зачем так мрачно? Может, кому-нибудь и повезет.
– То – то их столько везучих на склонах лежит.
– Понятно, значит, без энтузиазма. И я тоже. Я потеряла его. А ведь он у меня был.
– У всех был… до поры, до времени. Я его в Бутырке оставила.
– А как тебя туда угораздило?
– Любезно пригласили на экскурсию в знаменитую пыточную.
– Тебе не позавидуешь!
– Да, уж! Какая там зависть! Весь энтузиазм там и остался. Совсем по-другому стала мир видеть, как дальтоник. Все вмиг окрасилось в черно-серые тона. Один только лучик солнечный остался – сыночек.
– Так у тебя есть сын? А с кем он теперь?
– В детском доме. Меня сначала расстрелять хотели, а потом двадцать пять лет лагерей дали, а его в детский дом забрали. Сказали: «Когда выйдешь, заберешь». А я никогда не выйду. Сиротой расти ему судьбой предназначено.
– А как его зовут?
– Костик, как отца. Константин Константинович будет, когда вырастет. А я его так никогда и не увижу. Какой он теперь? Я запомнила его маленьким розовым комочком, смешно складывающим губы и высовывающим малиновый язычок.
– Первых? – догадавшись, но, желая быть уверенной, спросила Ада.
Девушка опустила глаза.
– Боже, какой ужас! Ни отца, ни матери!
Тася прижала палец к губам, мол «мочи». Хоть и не было смысла сохранять тайну, но она не хотела, чтобы узнали об их отношениях с Костей. Аде почему-то призналась, потому что хоть кому ни будь, а надо было сказать это сейчас, разбавить свое горе – слишком невыносимо стало все в себе носить. Все равно они не вернутся, и никто ничего не узнает об их тайне, как не узнает и о том, что они думали, что чувствовали в эти последние часы их жизни.
– Так что – не только о себе у меня душа болит.
– Я догадывалась, что между вами что-то есть, но не придавала этому значения. Флирт, так флирт. Думала: «Все равно помрем, пусть хоть душу перед смертью порадуют». А у вас оказывается это давно и серьезно. И как же вас обоих угораздило сюда попасть? Случайно или вместе попросились?
– Случайно, – сказала она, хотя сама подумала о том, что все это не случайно. Во всем этом есть какая-то магическая связь. Не случайно Вильгельм им рассказал о древнегерманском боге Вотане, не случайно на рубеже, названном в его честь, им придется погибнуть, не случайно этот бог, как говорил он, еще и хозяин Валгаллы – чертога мертвых. Вот его дворец, куда попадают павшие в битве солдаты и где они продолжают свою героическую жизнь. Здесь на Пришибских высотах, где устроили им этот Валгалл, судьба определила последний день жизни. Вот и закончится для них война. Они знали, что не только день, но и бой этот будет последним, и каждый вспоминал, с чего начиналась их война.
2.
Волшебное летнее предвечерье небольшого провинциального городка средней полосы Украины. Обычная размеренная в такое время года и суток жизнь населения, нарушена тревожными ожиданиями. На подступах к городку идут бои, и неизвестно чем все кончится. На обычные заботы и хлопоты наслаивается проблема эвакуации. Смещаются привычные пристрастия и человеческие желания, уходят на обочину сознания, тем более, что удовлетворить их не имеется возможности.
Горожане ждут вечера. Когда солнце приблизится к горизонту, и потянутся по земле длинные вечерние тени, придет и умиротворение. И пусть это будет всего иллюзия, но она позволит улечься страстям и дать организму отдых хотя бы на время – до следующего восхода. Постепенно город окутывает фиолетовый саван, но огней на улицах не зажигают. Если у кого-то в доме и горит свет, то его маскируют плотными шторами.
Катя расстелила постель и легла. Ничего вроде бы тяжелого и не делала, а устала. Она помогала в райкоме комсомола сортировать бумаги и складывать их для отправки за Урал. Именно туда сейчас эвакуировались предприятия и учреждения. В этом городе жила тетя, старшая сестра мамы. Поэтому ее сюда и направили, и по легенде она приехала проведать тетю, да так и осталась в оккупации. А должна была действительно остаться при немцах для того, чтобы внедриться в их органы и добывать необходимые сведения. Она была этому обучена – закончила специальную школу разведчиков. Ее медицинское образование и сносное знание немецкого языка и определило характер задания. Она, Таисия Табаченко, уроженка Харьковской области, отныне Екатерина Каверина должна была пойти работать в лагерь для советских военнопленных санитаркой или медсестрой. В советские органы попала информация о том, что немцы из числа пленных вербуют диверсантов. В ее задачи входило выявлять этих людей и сообщать о них, а также о тех, кто соглашается уезжать на работу в Германию. Задача не сложная, но и не простая. Чтобы добывать необходимые сведения, она должна была подружиться или с полицаем, или с сотрудником лагеря.
Но пока Катя еще в глаза не видела ни полицаев, ни немцев. Война накатывалась, нагнетая ужас, а она, советская девушка гордилась собой, гордилась своим мужеством и тем, что ей поручили ответственное задание, выполняя которое должна остаться в стане врага, работать на него, общаться с ним. Она, Тася Табаченко – разведчица! Как бы ей позавидовали ее школьные подружки, которые, хотя и были девчонками, но всегда мечтали о подвиге. В связи с этим и будущие профессии выбирали. Тася мечтала быть хирургом и спасать людей. Представляла себя с полярниками на дрейфующей льдине, среди белых медведей, торосов и льдов. Всегда знала, что выдержит все трудности, преодолеет все невзгоды, потому что с детства закаляла себя. По утрам обливалась холодной водой, ежедневно делала пробежку вокруг стадиона, а потом зарядку с подтяжкой на турнике. Иногда ей говорили подружки: «Ты никак себя в солдаты готовишь?» На что она им отвечала: «Врачи – военнообязанные, а, значит, солдаты».
Принимая участие во всех начинаниях детей, а затем и подростков военного гарнизона, стремилась закалить себя физически, училась справляться с трудностями во множестве походов и в военных играх, что дало ей возможность впоследствии преодолевать все препятствия, стоящие на пути к цели. Она совершала многокилометровые переходы пешком и на лыжах, преодолевала горные и водные препятствия. Дочь военного с пеленок впитала в себя режим гарнизонной жизни, аскетизм быта и непреложность уставных отношений. Они сформировали ее мировоззрение, вошли в ее характер, определили межличностные отношения. Она относилась к тому типу людей, которых называли «правильные», а в институте ее окрестили «торпеда». Девчонки часто говорили ей: «Таська, ты прешь, как торпеда». Если она была уверенна в своей правоте, а она всегда была в ней уверенна, для нее не существовало преград. Наделенная от рождения обостренным чувством справедливости, она боролась за ее торжество везде и во всем, ни перед кем не расшаркиваясь, ни перед кем не пресмыкаясь, будь то декан, ассистент или студент.
Вот так эту «торпеду» и вынесло на гребень волны, которая теперь называлась войной. Сильная, организованная, спортивно развитая Тася Табаченко, оказалась достойным кандидатом в группу разведчиков, которую набирали среди студентов. Сейчас вспоминала напутствие майора Кочина: «Береги себя. Не забывай, что враг тоже хитрый. Ты хочешь его обхитрить, а он – тебя. Кто – кого, конечно же, выяснится, но чтобы было: ты – его, нужна выдержка, смекалка и мудрость. А еще – холодная голова. Никогда ничего не предпринимай сгоряча, не подумав, не взвесив все «за» и «против»». И спрашивала себя: «А с холодной ли головой она, вообще, решила идти в разведчицы?» В ее решении немаловажное значение сыграли чувства: месть за погибшего в приграничном районе отца в первые дни войны, куда он был командирован. О какой холодной голове можно было говорить? Месть фонтанировала из нее, она захлёбывалась в мести, она готова была лететь туда, где ползут эти гады по нашей земле и рвать их на части голыми руками. Тася не могла смириться с мыслью, что больше никогда не увидит его добрые, такие же, как у нее темно-карие глаза, не увидит в них радость от принесенной ею «пятерки», не услышит родной голос. И такой нестерпимой болью отзывались в сердце воспоминания об отце, что на глаза наворачивались слезы. Что с мамой и братом, она не знала. В последнем письме домой написала: «Мама, ухожу на фронт. За меня не переживай, постараюсь выжить…» Почти все медики уходили на фронт в госпитали или сандружины, и поэтому письмо Таси не вызвало удивления. Они ведь были военнообязанные и подлежали призыву.
Перед отправкой она основательно штудировала свою легенду, потому что не исключена возможность повтора вопросов в разной последовательности и с разных сторон. Ее будут стараться поймать, будут расставлять сети, применять хитрость и уловки. Поэтому учила легенду наизусть, в то же время, помня, что ответы не должны будут звучать, как зазубренный текст. В голове постоянно звучала фраза из напутствия: «Поступай по обстоятельствам, но с головой».
* * *
Чуть ли ни единственной силой, которая противостояла немцам на этом участке фронта, был тяжелый артиллерийский дивизион. Его орудия сняты с кораблей Черноморского флота, и дивизион укомплектован артиллеристами наивысшего качества, как в профессиональном, так и в моральном отношении. Позиция артиллеристов находилась недалеко от Днепра. Река текла по левую сторону, а по правую – уже пылал в пожарах город. Морские артиллеристы отражали одну атаку за другой, и мужества им было не занимать. Ни один вражеский танк не прорвался через их позиции к городу. Когда услышали за спиной взрывы, и грохот взлетевших в воздух мостов через реку, поняли, что отступать им некуда. Взрыв для них был, как приказ: «стоять насмерть».
Немцы перли напропалую, не считаясь с потерями. Они никак не могли смириться с появлением непреступной преграды на их пути, каковой являлся этот дивизион. Их бесило, что солдаты вражеской армии не сдаются на милость победителя, а огрызаются с тем большей силой, чем упорнее на них наступают. А ведь они уже были окружены, и сражаться далее не имело смысла. Но дивизион не отступал ни на шаг. Им был дан приказ стоять до конца. И они стояли. Погибали, но не сдавались.
На глазах у Константина схватились в последнюю рукопашную соседи батарейцы сорокапяток. Когда они расстреляли весь боевой запас, и, подорвав орудие, защищали орудийные дворики, им оставалось только встретить смерть. Конечно, бойцы могли сдаться в плен, но моряки в плен не сдаются. Плену предпочли смерть в бою. Они мужественно сражались и мужественно умерли, потому что, решив принять вынужденную смерть, совершили героический поступок.
Первых с напарником на батарее остались одни у орудия, и зарядили его последним снарядом. Вдвоем дотащили снаряд и уложили его в лоток казенника. Досылая снаряд, Костя еще не знал, что его товарища сразила пулеметная очередь, и еще что-то ему кричал, о том, что подпустим танк поближе и выстрелим в упор так, чтобы и танк подорвать и самим подорваться. Для этого танк должен был подойти почти вплотную. Но уже через мгновение понял, что остался один и один должен принять решение. От напряжения звенели мышцы, и звенело в голове. Он во всю мощь своего голоса и, выплескивая всю тоску и безысходность, заложил самый отборный мат. Этим матом он как бы опустошил себя, снял с себя невыносимую жестокую боль, которая рвала его на части. Это боль была не столько физическая, сколько моральная.
Константин ждал, когда танк, напрвляющийся прямо на него, подойдет поближе. Он торопил минуты, но они как будто остановились и не желали задуманного им столкновения. Не желал этого и танкист, потому что он остановил танк и начал разворачивать орудие в сторону артиллериста. Каким-то непостижимым образом немецкий танкист понял, о чем думает русский солдат. А Костя думал о том, что это его последняя цель и он должен ее уничтожить даже ценою своей собственной жизни. Все более настойчиво врезалась в опаленный боем мозг мысль: «Черноморцы не сдаются!» Он должен умереть, он должен избавиться от этой мысли вместе с последним выстрелом. Догадавшись о намерениях танкиста, Костя повернул рукоять спуска на себя. Они выстрелили одновременно. Его подбросило вверх и опустило на землю в нескольких метрах от орудия, засыпав землей. Он слышал автоматные очереди и даже обрадовался, подумав, что наши пришли на подмогу – успели все-таки, хотя откуда им взяться? Но немецкая речь рассеяла эту нечаянную иллюзию. Он понял, что они добивали раненых. Он притаился, и даже задержал дыхание, когда лающая речь прозвучала прямо над головой.
– Вставай русская свинья! Прими смерть стоя!
Он не пошевелился. И правильно сделал, потому что оказалось, что не ему это говорили, а кому-то, кто лежал неподалеку. По звуку он понял, что кто-то там поднимается, и его сразу же укладывает на землю автоматная очередь, сопровождаемая словами на плохом русском:
– Моряков приказано в плен не брать. Моряков приказано стрелять.
Шаги удалились. Значит, его не заметили, видно основательно земля присыпала. Сквозь щели между комьями он видел, что солнце клонится к закату и скоро наступит ночь. Не получилось у него умереть, придется жить. Чтобы сохранить жизнь, надо будет попытаться ночью переплыть на ту сторону Днепра, где еще были русские. Хотя он совершенно не был уверен, что русские еще там. Но, так или иначе, а надо будет уходить отсюда, а по дороге он уже решит, куда ему направиться.
Когда совсем стемнело, он выбрался из осыпи и, прежде всего, снял тельняшку и закопал ее в том месте, где только что лежал сам, предварительно поцеловав ее и попросив прощения за предательство. Уходя, добавил:
– Может быть, я так дольше проживу. Не так в глаза будет бросаться, что я моряк.
Его засыпало на дне окопа, поэтому его и не увидели немцы. Он перелез через бруствер, который значительно осыпался за время боев, и вышел из дворика. На том же месте, где его видел последний раз, дымил обгоревший танк. Он пошел по направлению к дороге, которая проходила недалеко от их позиций и которую они держали под прицелом, не позволяя немцам проскользнуть по ней в сторону города, но, сделав несколько шагов, вернулся. Ему было плохо оттого, что он оставил тельняшку, как будто друга предал. Не мог он так поступить. С такой радостью и гордостью он надел ее впервые, хвастался ею перед земляками, носил всегда так, чтобы она выглядывала из-под бушлата. А теперь… Гадко как-то стало на душе от такого поступка, от такой подлости, проявленной пусть даже ни к человеку, а к кусочку материи. Но, ведь это не простая материя – это тельняшка, за которую любой моряк способен жизнь отдать, а он ради жизни решил от нее избавиться. Раскопал, вытряхнул землю, и одел со словами: «Прости, за минутную слабость». Тут до его уха донесся едва уловимый гул. Он остановился, прислушиваясь. Гул нарастал. И он понял, что по дороге движется и скоро пройдет мимо него колонна немецкой техники. Он свернул к небольшому и редкому лесочку, тянувшемуся по склону балки в сторону города. Этим лесочком он и решил пока идти. А куда? Во-первых, надо попить, во-вторых, переодеться и в третьих – не мешало бы подкрепиться чем ни будь. В город заходить нельзя – там немцы и, вообще, нет смысла – ему в другую сторону. А ему больше негде ни попить, ни переодеться, ни подкрепиться. Но пока судьба дарила ему жизнь, пользовался ее подарком и думал о том, как подольше сохранить этот драгоценный подарок, хотя совсем недавно был готов с ним расстаться. Но тогда требовали обстоятельства, диктовали условия боя.
Оказавшись в безопасности, и немного успокоившись, он вдруг почувствовал, как ему хочется спать, ведь он несколько суток уже не спал. Спать опасно, и он решил идти. Но сон буквально валил его с ног, и он, пробравшись сквозь густой кустарник на самое дно оврага, отдался в его власть. Проснулся, когда солнце уже перевалило за зенит. Сквозь решето листвы на дно оврага проникали золотистые его лучи, падали ему на лицо. Он прищурился, и они рассыпались всеми цветами радуги. Вроде и войны нет. А что это было вчера и несколько суток назад? Изматывающие бои, безысходность и, как выход, смерть. Еще вчера он согласен был умереть, а сегодня хочет жить. А сегодня наслаждается жизнью во всех ее проявлениях. И, действительно здесь, на дне этого оврага не было войны. Здесь светило солнце, с ветки на ветку перелетали птицы, и их щебет казался таким громким, что ему становилось страшно. Значит, все-таки есть война, и ему страшно даже оттого, что щебет птиц может привлечь врага. Овраг, в который он попал ночью, оказался довольно глубоким, и по его дну можно было пройти, почти не сгибаясь под ветками деревьев. Их ветки так густо переплелись, что закрывали дно от обозрения сверху. Только куда приведет этот овраг, ему было не ясно. А идти по нему безопаснее, чем по лесочку и можно даже днем. Зря он испугался птичьего щебета. На дно этого оврага война не заглянула. Здесь был совсем другой мир, не реальный. Он должен был признаться себе, что к нему вернулись силы, он был не ранен, а, значит, должен выполнять свой долг, долг советского солдата, а он прохлаждается здесь в этой идиллии на дне живописного оврага. А где-то там, на войне идет бой и, может быть, кому-то так нужна сейчас его помощь.
Он бродил в поисках съедобных ягод, и почувствовал запах сырости. Это говорило о том, что где-то недалеко есть вода. И действительно, немного пройдя вперед, он увидел струйку. Она вытекала из расщелины между камнями со склона оврага. Он соединил ладони лодочкой и набрал в них воды. Вода была холодная и приятная на вкус. Тогда он лег на землю и припал к краю каменного блюдца, которое изваяла для себя падающая струйка. Напившись вдосталь, он откинулся, и некоторое время лежал, давая возможность влаги проникнуть во все клеточки своего организма. И только, когда он почувствовал, что весь напитался влагой, решил помыться, чтобы смыть с себя пыль и гарь сражений. Каменное «блюдце» оказалось неглубоким и воды в нем было не много, поэтому Косте пришлось долго повозиться, чтобы омыть себя. Зато потом довольный, чистый, ощущая прилив новых сил, двинулся в путь. По солнцу определил, что вскоре встретившееся ответвление оврага, приведет его к городку, огоньки которого он приметил ночью. По нему он и шел до следующего утра, стараясь не наступать на ветки и не создавать лишнего шума.
Как только рассвело, он выбрался из балки и осмотрелся. Казалось бы, что городок спит в розоватой дымке утра, если бы не вереница немецкой техники, змеей, вползающая в его главную улицу, которая являлась продолжением дороги. Разве кто-то мог спать в таком грохоте. От надрывного звука работающих моторов, в домах дрожали стекла. У Кости голова кружилась от голода, но он понимал, что соваться в этот город, все равно, что в пасть льву. Там ни только не раздобудешь себе пищу, а сам станешь ею. Хорошо, если эти части пройдут через город, а не будут в нем расквартированы. В таком случае ему надо будет искать другое поселение, может быть, деревню какую ни будь. В деревне немцам не комфортно.
Техника прошла, не остановившись в городе, но немцы на улицах появлялись. Увидел он и русских с повязками на рукаве, которые забегали в дома, выволакивали на улицу жителей, подталкивали их прикладами и уводили вглубь города. Сгущались сумерки. В одном из дворов он увидел девушку. Красивая, ладная фигурка – такая скоро станет жертвой солдатских или офицерских аппетитов. И так ему стало эту девушку жалко, и так у него защемило сердце, что он решил обязательно с нею познакомиться и предупредить об опасности, попросить, чтобы она ушла из города. Может быть, они даже вместе пойдут в какую-нибудь деревню. Он заметил, как при этой мысли чаще забилось сердце. Дождавшись темноты, черной пеленою окутавшей город, он стал осторожно пробираться к дому, в котором жила девушка. Спрятавшись под кроной раскидистой яблони, достававшей ветвями почти до самой земли, он наблюдал. В дом никто не заходил и из дома никто не выходил. Он понял, что девушка живет одна. Тихонько постучал в окно той комнаты, где горел каганец. Занавеску отодвинула красивая девичья рука с длинными тонкими пальцами, и он увидел лицо. Оно ему понравилось еще больше, чем фигура. Мягкий вопрошающий и в то же время доброжелательный взгляд карих глаз поразил его настолько, что он потерял дар речи. Он стоял и молчал, и не знал, что сказать. Сквозь видимую мягкость откуда-то изнутри проступала такая сила, что Костя осекся. Он понял, что ни он ее, а скорее она его будет защищать. Замешательство длилось мгновение. Но только он открыл рот, чтобы попросить ее о прибежище, как она, поняв по его виду, кто он и откуда, быстро скомандовала:
– Залазь! – раскрывая и вторую створку окна.
– Я лучше в саду буду, дай только воды.
Но девушка уже втаскивала его за плечи на подоконник. Внутренний голос предупреждал ее, что она поступает опрометчиво, что не имеет право этого делать, потому что оставлена здесь для задания, которое любой ценой должна выполнить, а может «засветиться» прямо сейчас. Но голос сердца, подавляя голос разума, командовал ее действиями.
– Иди за мной на ощупь.
По лестнице, стоящей в коридоре, поднялись на чердак. Катя хорошо ориентировалась в темноте, потому что не один раз по ночам проделывала этот путь. Она заранее готовилась прятаться от немцев, если придут с облавой. А на чердаке между потолком и крышей был тайник, в котором можно было пересидеть незамеченной. Туда она и вела парня.
– Как зовут тебя?
– Костя, Константин. А тебя?
– Хозяйка.
– Ну, хозяйка, так хозяйка, – обиделся он, униженный недоверием. Но тут же мысленно оправдал девушку: «война – сейчас доверяй и проверяй!» Увидев на его лице обиду, причем так ярко выраженную, как у ребенка, она смягчилась.
– Катя.
Катя показала ему тайник и пообещала принести одеяло и ужин. Вареную картошку со смальцем и слегка поджаренным лучком, он, вообще, никогда не ел. Все это употреблял по отдельности, но чтобы так, вместе – впервые. Это было очень вкусно, и он, пережевывая, нахваливал кулинарные способности хозяйки.
– Еще будут приходить оттуда? – она кивнула головой в ту сторону, где были бои, и откуда пришел Костя.
– От нас – нет. Никого в живых не осталось, – и Костя рассказал все, как было, – мне бы на ту сторону фронта пробраться, к своим.
– Отдохни немного, отъешся. Путь не близкий и опасный. Без моего разрешения в дом не спускайся. Сиди здесь, чтобы не произошло.
Утром она принесла тазик и воды для умывания.
– Я бы мог спуститься.
– Немцы шарят по домам. Сиди на чердаке и не высовывайся.
Спустя несколько минут, принесла в миске картошку в мундирах. Еще горячую. Над ней поднимался аппетитный парок. Нарезанное ломтиками сало, несколько кусочков хлеба, очищенная луковица, соль и ножик лежали на тарелке.
– Я уйду. Дождись меня. Может быть, я что-то смогу для тебя сделать.
Через маленькое окошко на чердаке он видел, что Катя ушла. Но он совсем не волновался. Даже мысли не допускал, что она может пойти и заявить о нем немцам. Если бы она была другая, она бы просто не пустила его. Зачем кормить, умывать, а потом немцам сдавать? Не логично. Но главным доказательством были ее глаза. Они смотрели на него как-то по-особому. Так никто на него еще не смотрел. И он понимал, такие глаза – не предадут, и стал спокойно ожидать ее прихода. Она пришла, когда уже совсем стемнело.
* * *
Костя молча наблюдал за Катей. Девушка собирала ему в дорогу рюкзак. Ее уверенные и даже можно сказать профессиональные движения, наводили на мысль, что она где-то обучалась этому, и, видно, не первого отправляет за линию фронта, помогает догнать своих. «Кто же она такая? Откуда такая уверенность и знание дела у обычной городской девушки?» – вопрошал себя он, но вслух не спрашивал. Ему было все это удивительно, и он хотел знать ответ, но в глубине души чувствовал, что не ответит. Прочитав его вопрос во взгляде, Катя сказала
– Не ломай себе голову. Сейчас такое время, что даже родной маме не во всем признаешься. Да, и не к чему тебе это. Для тебя сейчас главное перейти линию фронта и попасть к своим. И еще прошу тебя, не попадись к немцам в руки. Помолчала, потом добавила:
– А, если попадешься, ничего не говори обо мне, как будто ничего и не было, и ты меня никогда не встречал… и имя мое забудь. Никогда никому не называй мое имя.
Когда стемнело, они вышли из дома. Ночь была темной, безлунной. Тяжелые тучи заволокли небо, и, казалось, что вот-вот пойдет дождь. Сырой холодный ветер уже нес в воздухе дождевую влагу где-то недалеко идущего ливня. Костя подумал о том, что ему совсем не хочется промокнуть, ибо сушиться будет негде. Прочитав его мысли, Катя заметила:
– Нам идти недалеко. До дождя успеем.
И Костя в который раз удивился ее умению читать его мысли, чувствовать его душу, определять, что в ней творится. Удивительная девушка. Вот о такой невесте он всегда мечтал. Но разве сейчас время думать об этом?! Он пропустил ее вперед, чтобы хотя бы просто посмотреть на фигуру, запомнить какие у нее плечи, бедра, ноги. Он ощутил глубоко в душе какое-то волнение, сладостное и непонятное, и совсем неуместное и странное в этом окружающем их ужасе войны. Почувствовал и испугался, что его заметит Катя и, может быть, обидится. Он быстро пошел вперед, и услышал вслед:
– От себя не убежишь.
– Катя, прости. Я не хотел тебя обидеть.
– А я и не обиделась.
– Правда? Тогда жди меня после войны, я приду к тебе, – выпалил он, не ожидая от себя такой смелости.
– Приходи. Буду ждать.
Ему так хотелось поцеловать ее, скрепить их договор, но он побоялся сделать это. Дальше шли рядом и молча, крепко взявшись за руки. Он понимал, что тоже понравился девушке, и теперь надо было выжить на войне и придти на окраину этого поселка, как он пообещал. Его здесь будут ждать. «Его здесь будут ждать!» – кричала обуреваемая чувствами душа. Катя вдруг остановилась.
– Дальше ты пойдешь один. Тебя встретят в конце этой тропинки.
Они сжали на прощание крепче руки, не сговариваясь, дуэтом выдохнули:
– Живи! – и оба увидели в этом хорошее предзнаменование, в то, что они еще встретятся, хотя каждый из них еще минуту назад думал об их бессрочной разлуке. Это окрылило обоих, и они, улыбаясь, развернулись и пошли прочь друг от друга в разные стороны. «Как солдаты по приказу, – подумал Костя и вслух сказал, – а мы и есть солдаты». И ему тут же захотелось бросить еще один прощальный взгляд на Катю. Но, когда обернулся, ее уже не было на тропинке. Ему даже стало немного обидно: ведь знала же, что он обернется, могла бы и подождать, пока не скроется из виду.
Он, единственный кто выжил в пекле боя и миновал плен, сейчас ехал в товарном вагоне. Разгар боя, попытка добраться до жилья, где на каждом шагу его подстерегала опасность, настолько поглощали его, что было не до размышлений. За эти три дня произошло столько разных событий, которые, наслаиваясь друг на друга, вытесняли предыдущие, не оставляя времени на их осознание, анализ и выводы. А, сейчас, лежа на голых досках пустого товарняка, который гнали за украинскими остарбайтерами, мог немного расслабиться. Его никто не потревожит до следующей станции и в эти несколько часов он может себе позволить перебрать в памяти все, что с ним произошло. Ему не надо было напрягать свой слух, собирать силу воли в кулак, пробираться звериными тропами и самому превращаться в зверя, загнанного в ловушку зверя, который во чтобы то ни стало должен перехитрить ловца и миновать силки, что требовало нечеловеческого напряжения. Теперь, когда он позволил себе расслабиться, он вдруг почувствовал пространство. Именно почувствовал его зловещее дыхание, и по его телу несколько раз пробежала дрожь. Оно было во всем, что его окружало. Серое задымленное небо с низкими тучами чуть ли не спускалось на землю и выжидало, когда же ему будет позволено раздавить их, смахнуть с моста. Громыхающий на рельсах состав, деревянный с облупившейся от времени краской, а где и вовсе посеревшими стенками, вагон, сквозь решетчатое окно которого он видел Днепр. Там, внизу клокотала река, казалось, готовившаяся каждую минуту поглотить их, движущихся по дребезжащему мосту. Вода в реке не текла спокойным потоком, как это бывает обычно. Она бурлила, металась из стороны в сторону и пенилась. Ее стремительный бег прерывался подводными камнями и волны, спотыкаясь о них и, набегая друг на друга, образовывали буруны. В других местах воронки закручивали воду в спираль и увлекали в темноту и кошмар дна. Почти у берега наполовину в воде лежал искореженный состав. Стены вагонов, которые были над водой, представляли собой жуткую картину крушения. От огня полопалась краска и черные разводы копоти, покрывали то, что некогда было вагонами. Теперь это был металлолом. Он представил себе, что чувствовали люди, находящиеся в этом вагоне и ему стало жутко. Жутко было и оттого, что их состав тоже всякую минуту, может быть в таком положении. Рядом на мелководье стояли сваренные крест-накрест рельсы – противотанковые ежи.
И он понял, что рано расслабляться. Видимо теперь не скоро он сможет себе позволить это. Если до сих пор сам отвечал за свою безопасность, то в вагоне, в этом деревянном ящике, он, как в склепе. И здесь ничего уже не зависит от его силы воли, от его смекалки или даже желания. Он почувствовал, как весь ужас войны не только окружает, но и проникает в него. Проникает настойчиво, пытаясь поселиться в нем, обескуражить, подмять под себя, подчинить своим законам и навязать свои правила, свою философию. Но и этого ему было мало, он порождал страх. Он, черноморский моряк, который не боялся ни бога, ни черта, вдруг почувствовал его. Страх заползал под кожу, он проникал в мозг гаденькими мыслишками, которые метались в разные стороны, создавая хаос и панику. Они заставляли его выпрыгнуть с вагона, избавиться от этого ящика, который может похоронить его в себе. А с другой стороны – прыжок в воду с моста, да не просто в воду, а на пороги и в воронки – это неминуемая смерть. Но лучше умереть на свободе, чем в ящике. Он даже не мог предположить, как бы поступил, если бы в следующую минуту не перестали мелькать фермы моста, и состав не выкатил на берег. Прекратилось это жуткое дребезжание, перестали мелькать эти бурлящие беснующиеся воды. Под вагоном была земля. Размеренный перестук колес, в такт ему поскрипывание старого вагона, успокоили Константина, и ему даже стало стыдно за эти минуты слабости. Но то, что война, конечно же, заставит жить по своим законам, нравится ему это или нет, он усвоил, и принял это, как должное. Пока только спасал свою жизнь и пытался отыскать советские войска, понятия не имея, где их искать. Но то, что на востоке, знал наверняка, поэтому и ехал на восток.
Поезд замедлил ход, заскрипели соединения между вагонами. Состав зашипел, закряхтел, вздрогнул и, наконец, остановился. Костя услышал шаги и тихий голос: «На первой станции после того, как стемнеет, сойдешь. Я сейчас отодвину засов, потому что на станции опасно подходить к вагону. Лежи под вагоном, пока не уйдет состав. Счастливого тебе пути, друг». «Спасибо» – поблагодарил он проводника. Они с ним договорились, что он выйдет на небольшой станции перед городом, потому что на ней не такой строгий контроль. Под покровом ночи он должен был подойти к городу и отыскать указанный адрес. Отойдя от станции и углубившись в посадку, Костя вздремнул, прислонившись к стволу дерева, а как только начало светать, пошел к близлежащей улице. Густой утренний туман стелился над землей, покрывая ее молочной пеленой. Туман ему был на руку. В тумане он был не так заметен. Прошел километров пять. Вокруг – ни души: ни своих, ни немцев. Так бывает обычно на нейтральной стороне. Но на нейтралку обстановка была не похожа. Тогда он решил, что попал между эшелонами. Так бывает в промежутках, когда передовые части уже проследовали, а те, что за ними, еще не подоспели. На самом деле оказалось другое. Передний край стойко удерживали советские войска, а он попал в тыл. Вернее в тыловую оборону, войска которой размещаются на некотором расстоянии от передовой.
3.
В июле сорок первого Люся узнала от сокурсников, что набирают желающих в группу особого назначения для работы в глубоком тылу. В эти дни студенты бегали по военкоматам, пытаясь попасть на фронт. Она собиралась пойти на курсы медсестер, как ей предложили в военкомате, но когда узнала, что набирают групп для работы в тылу, изменила свое решение. В первый день собралось человек сорок. Им предложили заполнить анкеты, а потом с каждым разговаривал симпатичный, уже начинающий седеть, майор. Люсе казалось, что он говорил ей совсем не то, что хотел сказать, потому что в глазах читала: «Девочка, одумайся, останься дома!» После беседы к ним вышел совсем молоденький лейтенант и зачитал двенадцать фамилий. Услышав свою, обрадовалась, так велико было желание защищать Родину, что готова была пожертвовать собственной жизнью.
– Остальные свободны! По домам! – под неодобрительный ропот и возгласы разочарования и отчаяния, скомандовал лейтенант.
В этот же день начались напряженные занятия. Восемь мальчиков и четыре девочки, впитывая знания, старались всё запомнить. Записывать ничего нельзя, да и со шпаргалкой на диверсию не пойдешь. Надо всё держать в голове. Вечером Люсе казалось, что мозги гудят и переворачиваются, как каша в кипящем котле. Несмотря на то, что с памятью у неё было все в порядке, да и учиться любила, на этих курсах в первые дни оказалось трудновато, пока не привыкла к специфике подаваемого материала. Их учили стрелять из пистолета и винтовки, делать мины «нахалки», представляющие собой палку с привязанным на конце тротиловым запалом. Чтобы запал не отсырел, на него надо было надевать презерватив. Его не только брать боялись, но даже смотреть, ведь в группе были почти еще дети: мальчики – допризывники, две девочки, только окончившие десятый класс и Люся с подругой после третьего курса института. Никто из них презервативы в глаза не видел, а, если и слышал, то это была такая запрещенная тема, что о ней говорили только шёпотом. Но им пришлось побороть природный стыд и отнестись к ним, как к разновидности оружия. И все-таки, краснея и фыркая, девчонки отворачивались, когда мальчики учились надевать их на запалы. Пришёл черед и девчонок обучиться этому ремеслу. Никто не хотел первым.
– Дети, совсем еще дети, – сокрушался, поглядывая на них, майор и уже тихо, чтобы никто не услышал, добавил, – и куда мы их посылаем?! Ну, почему мы вынуждены такие девственные создания, нетронутые пороком и грехом, посылать на верную смерть…
В то, что кто-то из них выживет, он мало верил, хотя и очень хотел. Ни одна еще из посланных ими групп, не вернулась. Не вернулась и его дочь, ушедшая с предыдущей группой, хотя уже давно прошли все сроки их возвращения. Сначала первые группы готовили три недели, потом сроки сократили до двух недель, а на подготовку этой группы дали всего неделю. Чему можно было их обучить за неделю? «Необстрелянных, необученных, совсем детей посылаем на верную смерть, – мучился майор, которому приказано было руководить этими курсами, – как можно надеяться на то, что противник не будет брать в счёт детей?»
Они изучали мины, ползали, ходили по азимуту, знали все виды личного оружия, учились стрелять. Стреляли в крышку котелка. Люся попала со второго раза. Её похвалили. Всю группу зачислили в воинскую часть особого назначения. Её личный состав должен был проникать за линию фронта, вести разведку и совершать диверсионные акты, не давать покоя фашистам в тылу. Обучение молодых бойцов велось ускоренно. Через неделю после начала занятий, их одели в гражданскую одежду, снабдили рюкзаками, в которые было уложено все необходимое и отвезли в стрелковую дивизию. Люся вместе с группой своих товарищей получила первое задание – первое «боевое крещение». Шли вечером по железной дороге. Сопровождали их разведчики фронтовой части, показывая дорогу.
В дивизию на линию фронта они пришли утром. До темноты оставались в дивизии и «нюхали порох», как сказал им в напутствие майор. Здесь и увидели, какой он этот фронт. Окопы, обшитые внутри бревнами, штаб – в землянке, столовая в ложбине, сверху покрытая закамуфлированной сеткой под растительность. Их покормили. Как только стемнело, разведчики, идущие на операцию, взяли их с собой и перевели через линию фронта. Переходили под обстрелом, но никого из группы не ранило. Разведка пошла чуть вперед, группа на определенном расстоянии шла следом. Впереди река Нара. На ней маленький мостик. На мостике «кукушка» открыла огонь. Ранило одного из разведчиков. Группа успела прилечь и затаиться. Разведчики сняли «кукушку», и все пошли дальше. Перейдя мостик, углубились в лес. Уже светало. Лес неожиданно окончился, и они увидели впереди множество окопов. В одном из них лежали изрубленные на куски красноармейцы. Девочки побледнели и остановились от неожиданности – они первый раз встретились со смертью.
– Чего стали? Такое будет на каждом шагу. Если будем останавливаться, до конечного пункта не дойдем, – поучительно произнес старший группы.
Его звали Геннадий. Геля. Люся думала о том, что и здесь рядом с ней это имя, имя любимого. Где он теперь, ее Геля? Воюет, наверное, если не выполняет дипломатическую миссию. Когда же они теперь встретятся? И встретятся ли вообще? Ведь теперь они подданные враждующих держав!
Почему-то Люсе показалось, что слово «конечного» означает последнего в их жизни. И она впервые реально осознала, что идет на смерть. Никакой романтики – впереди смерть. Мученическая или внезапная. От такого открытия содрогнулась не только душа, но и тело. По нему пробежала противная дрожь. Люся оглянулась – никто ли не увидел минуты ее слабости. Кажется, нет. Каждый занят своим и внимательно смотрит себе под ноги: так их учили ходить, чтобы ветки не хрустели под ногами. А еще их учили помнить, что шашки надо укладывать плотно друг к другу, чтобы детонация была; после запуска взрывателя быстро убегать и многое другое, от чего зависел успех операции и их собственная жизнь. В гражданской одежде выглядели, как группа сельских ребят, идущих в лес по грибы.
В лес пришли, когда совсем стемнело. Разведчики ушли, указав им направление, в котором следовало идти. Шли то мелкими, то глубокими лесными оврагами, на дне которых попадалось множество ручейков и хлюпала вода. Обувь промокла, так как в темноте воду не было видно. Идти жарко. Ребята очень быстро выбились из сил и изошли потом. Тяжело дышали от быстрой ходьбы и изнывали от жары. Им приходилось еще тащить на себе тяжелые рюкзаки. У девчонок буквально подворачивались ноги. Никто из них прежде не занимался легкой атлетикой и не участвовал в марафонах. У них отсутствовала хоть какая-нибудь мало – мальски спортивная подготовка, и они физически были слабы, и не готовы к той нагрузке, которую им пришлось выполнять. Старший группы объявил привал. Все с радостью попадали на землю, сбросив рюкзаки. Его лямки так глубоко врезались в плечи, что Люся опасалась кровавых ран. Только этого ей сейчас не хватало! Да, и стыдно было оказаться слабачкой перед своими боевыми товарищами. Провела пальцами по ложбинкам: не выступила ли кровь. Пальцы были мокрые, но ведь они могут быть мокрыми и от пота. Чиркнула спичкой. Крови не было. Облегченно вздохнула. Надо бы, надевая рюкзак, лямки переместить, и дать натертым местам отдохнуть от нагрузки. Пока все отдыхали, две девочки пошли в разведку в деревню.
Немцев там не было. Принесли картошку, и все дружно принялись за ужин. Картошка в мундирах и свиная тушенка были роскошью по этим временам. Ужин запили водой из фляг. Пили не много – воду надо было экономить. Они последний раз пополнили фляги в дивизии, а потом – только случайные родники или колодцы. Это, как повезет.
Вскоре на пути попалась землянка. Старший пошел к ней, чтобы сориентировать карту. Зашел вовнутрь. В землянке жила бабушка. Рассказала, что из деревни всех жителей немцы прогнали в лес. Больше никого, кроме немцев, она не видела.
– А немцы здесь часто появляются?
– Проезжают, пьянствуют, горланят песни.
Это насторожило старшего – надо быть внимательнее. Бабушка ела хлеб из древесной коры с картофельными очистками. Боец оставил ей пару сухарей, несколько кусочков сахара и две сушеные воблы. В колодце у нее набрал воды в котелок и флягу, и пошел к группе. Воде обрадовались, потому что она у всех заканчивалась. По одному сходили к колодцу и пополнили фляги и котелки. Из котелков вода проливалась, и надо было умудряться нести их ровно, и не раскачивать. Все старались, потому что остаться без воды в летнюю жару никому не хотелось.
На карте обозначалась деревня, которую надо было незаметно обойти. Для этого пришлось углубляться в заросли, минуя поляны, маскироваться, переползать через дорогу. Голодные – продукты все на исходе, уставшие, удалялись от деревни. Если бы в ней не было немцев, пополнили б съестные запасы. Наступили сумерки. В здании школы орали песни пьяные немцы. Сквозь их ор прорывались жуткие крики девушки. Всем стало не по себе. Между чередой нечеловеческого звериного то ли воя, то ли рычания, прослушивалось «ма-а-мочка-а, спа-а-си-и-и!»
– Что они ей делают, – спрашивает Валя.
– Пытают, – отвечает Геннадий, – иголки под ногти загоняют. Что страшно? Но ведь ты на это подписалась.
После такого замечания все постарались спрятать свой страх, испугавшись осуждения товарищей. Но каждый с ужасом спрашивал себя: «Вынесет ли он такое?» Это был знак. Это был урок, который каждый четко усвоил, и решил живым к немцам в лапы не попадать. Отряд приближался к точке, где было приказано ждать человека с дальнейшими указаниями их действий. Сколько ждать, известно не было, но почему-то все решили, что у них есть еще время, по крайней мере, до утра, и решили развести костер, занавесив его плащ-палатками, чтобы он не был виден. На костре сварили суп и вскипятили чай. После сытного то ли ужина, то ли завтрака, уснули, как убитые. Оставили дежурного, предварительно бросив жребий. Первый раз за всю дорогу никто не проявил инициативы – сильно устали. С ужасом ждали, кому выпадет дежурить. Но тут Люся сказала:
– Целую ночь никто не выдержит. Давайте менять друг друга через два часа.
Так и решили.
На следующий день, затянувшееся тяжелыми свинцовыми тучами небо, не предвещало ничего хорошего. И, все-таки надеялись, что появится солнышко. Оно так и не появилось. А тяжелые черные тучи обещали вот-вот разразиться дождем. Ближе к полудню упали первые капли. Куда ни глянь, до самого горизонта висела серая кисея дождя. Справа и слева поверхность земли превращалась в болота и грязевые реки. По коре стволов даже самых толстых деревьев, стекали ручейки воды, как из чуть приоткрытых кранов. Когда же резкий порыв ветра сотрясал кроны, на плащевое полотно обрушивался настоящий водопад. Несмотря на то, что укрылись под плащ-палатками, вода находила отверстия, чтобы добраться до них. Они стояли по щиколотку в воде. Дождь шел долго. Уже стемнело, когда туча, роняя на землю последние капли, медленно поползла на восток, распадаясь на отдельные клочья. Они вынырнули из-под укрытия, и поняли, что потеряли ориентацию на местности. Решили здесь, посреди леса дождаться утра.
И вдруг ночь огласилась жутким волчьим воем, от которого у ребят поползли мурашки по телу. Страх заставил их шевелить мозгами и додумываться до самого невероятного, до такого, до чего никогда бы не додумались в обычной обстановке.
Ребята образовали наружный круг, в задачу которого входило бросать самодельные бомбочки, как можно дальше в волчью стаю, окружившую их со всех сторон. Волков притягивал запах крови раненного в ногу Жорика. Остальные, находясь внутри круга, занимались отделением пуль от гильз и извлечением из гильз пороха. Заворачивая его в листы, получали маленькие взрывпакеты. Вырванные из любимой книги листы, последний раз служили службу. Ближайшее пространство вокруг них заволокло дымом, неприятно пахло порохом. Взрывов, конечно, не происходило, но вспышка получалась очень яркой, похожей на вспышку магния, которой пользовались в старину фотографы. Это отпугивало волков. Они не осуждали животных, понимая, что это нелепо. Осуждать их за настойчивость и свирепость, все равно, что осуждать быка, бросающегося на красную тряпку. Они так были созданы, и выполняли свое предназначение на земле. Но от понимания этого, им не становилось легче, не уходил страх быть съеденными, да еще к великому позору, не выполнившими задания. Стрелять в них они не имели права, чтобы не поднять шума и не обнаружить себя. Да и не было смысла – волков было много. Посчитать из-за темноты они их не могли, но горящих глаз было достаточно, чтобы основательно напугаться.
Утром, несмотря на усталость, никто не захотел спать. Все спешили покинуть опасное место, и отойти от него, как можно дальше. Из случившегося сделали вывод: если этого не требует маршрут, вглубь леса не заходить. Но в данном случае, маршрут, как раз требовал этого – им надо было встретить человека, который поведет их дальше.
* * *
В условленном месте к ним вышел мужчина в штатском, лет тридцати. Одет он был как сельский житель, но в глазах светился далеко не сельский интеллект. «Это же сразу бросается в глаза, – подумала Люся, – зачем же он носит такую одежду, только еще более подчеркивающую это не соответствие? Тертый калач!» Она так и сказала ребятам, и все стали между собой называть его «Тертый».
Солнце, словно гигантский желтый сигнал светофора, висело над горизонтом. Люсе показалось оно тревожным, предупреждающим о чем-то, призывающим к вниманию, как и положено символически желтому цвету. Но ведь солнце во время заката всегда такое, почему же сейчас оно настораживало, словно предвещало беду, внушало тревогу и призывало к бдительности. К концу подходил очередной день их длительного перехода, ведь они шли в глубокий тыл.
К концу следующего дня они не думали ни о чем другом, что не имело отношения к утолению их волчьего аппетита. Не стали разжигать костер. Поели холодную тушенку с хлебом, запили водой. Уставшим, измученным жарой и тяжелым переходом, а теперь насытившимся, им больше всего хотелось спать. Они растянулись на теплой земле, ощущая ее мощные токи своими спинами. Довольные тем, что желудок теперь несколько часов не будет их беспокоить, прибавляясь ко всем трудностям и опасностям пути, а энергия жизни заполнит клетки их плоти, они сомкнули глаза, потому что больше всего на свете им сейчас хотелось спать. Но они должны были идти и продолжать свой путь до следующего назначенного пункта.
– Геннадий, – обратился к старшему группы Тертый, – пять минут лежим и встаем.
Совершив над собой титанические усилия, они встали на ноги и сначала нехотя медленно, а потом все быстрее и быстрее, набирая необходимый темп, сверив по компасу направление, пошли по заданному маршруту. Если бы не Тертый, они бы уснули, так велика была сила и власть над ними сна, и кто знает, чем бы окончился этот сон. Когда Тертый убедился, что им удалось прогнать сон, он покинул их, тем более, что уже показалась зубчатая стена леса, в котором они будут в относительной безопасности. Подождав, пока они удалятся от него на определенное расстояние, пошел своей дорогой. Но не прошло и получаса, как услышал рокот работающих двигателей машин, в той стороне, где он оставил юных диверсантов.
Солнце уже склонилось к самому горизонту, а лес, в который они должны были войти, был еще далеко. Ребята перешли дорогу и оказались в небывалой красоте. Густая и высокая трава по пояс была усыпана яркими цветами. Над ними простиралось голубое небо, и все вокруг заливало золотистое сияние солнца. Вдали виднелись подрастающие пушистые сосенки, а за полоской сосенок начинался густой лес. С криками восторга они бросились в эти живописные заросли. Но радость была недолгой. Откуда-то издалека послышался шум работающих моторов. И тут из-за поворота на дорогу выскочили грузовики с солдатами. Это было так неожиданно, что они растерялись. Им бы присесть в высокую траву и переждать, но не сообразили и, гонимые страхом, бросились бежать к лесу. На машинах заметили бегущих. И, учуяв неладное, погнали их на минное поле, объезжая с двух сторон. Раздались первые взрывы, и первые жертвы упали в траву. Останавливаться никто не стал. Все бежали, что было сил вперед. Люся неслась, сбросив с себя автоматически, не задумываясь, рюкзак, как лишнюю тяжесть, замедляющую бег, как помеху спасению. Она понимала, что каждая секунда может для нее оказаться последней. Мин не было видно, да и присматриваться было невозможно из-за скорого бега. Цветы, трава, песок мелькали перед глазами, словно кадры на экране в немом кино. Тут уж, кому повезет, кого Бог проведет между минами. Несмотря, на тяжелое дыхание, она шептала молитву «Отче наш», которой ее научила бабушка еще в детстве, до того, как она стала октябренком. В первое мгновение и не поняла, что спаслась. Только, когда боль от стегающих лицо и тело веток, стала невыносимой, она, наконец-то, догадалась, что уже в лесу под прикрытием его густой кроны и поросли. По шуму ломающихся веток, она определила, что не одна добежала до леса. Где-то еще там, в траве, она видела, что впереди ее бежал Гена, а справа Жора, но потом она потеряла их из виду. Люся видела только узкую полоску травы перед собой, в которую все-таки пыталась всмотреться, как будто бы она могла в ней высмотреть мину.
Спустя минуту, ребята подошли к ней.
– Все, оторвались! – выдохнул Гена, – ждем минут десять, может быть, еще кто-нибудь подойдет.
– Врядли. Больше никто не бежал последние метры. Только мы втроем вбежали в лес, – грустно сказал Жорик.
Из травы слышались стоны. Это значит, что кто-то из ребят был еще живой, но спасти их не было возможности. Спасшаяся троица смотрела на поле ужаса, где остались их товарищи. Несколько минут назад они все были живы. Люся сравнивала то, что видела, входя в красоту: изумрудные сосенки, золотистый песок, разноцветные вкрапления бессмертника. А отсюда, как бы с обратной стороны пейзажа, увидела срезанные взрывами стволы. Обезглавленные, надломленные и искореженные, они в печали созерцали на произошедшее. Их оторванные ветки валялись в стороне, в воронках или на возвышенностях песчаных дюн, прикрывая тела. По песку расползались пятна крови. Над травой возвышались фигуры немецких саперов, которые прокладывали себе путь миноискателями. За ними шли солдаты и добивали раненых. Люся уже отошла от бега, который требовал от нее нечеловеческих усилий, от власти опасности, которая мобилизовала все ее внутренние ресурсы, и уже могла чувствовать горечь потерь. Ведь еще пару минут назад, она сама могла остаться там и трезво это понимала, а сейчас, когда спаслась, оплакивала гибель друзей.
Положение оставшихся в живых усугублялось тем, что их обнаружили, а, значит, будут искать. Если раньше они передвигались спокойно по заданному маршруту никем не замеченные, то теперь за ними будут охотиться и им придется быть в несколько раз осторожнее. Затруднялось и выполнение задания, потому что там, в траве вместе с ребятами остались и рюкзаки, а в них продукты, медикаменты, взрывчатка и многое другое, что было необходимо им. Только теперь Люся поняла, что сбросила свой рюкзак. Она похолодела, поняв, что совершила. И, покраснев от стыда за содеянное, направилась назад в траву за своим рюкзаком. Ребята сначала не поняли, почему она возвращается, а когда догадались, в один голос выкрикнули:
– Стой! Ты, что с ума сошла!
– Я должна его найти.
– И даже не думай. Если ты сюда удачно пробежала, минуя смерть, думаешь, и второй раз удастся? Не играй с судьбой. Она дважды подарки не преподносит.
– Но, там же взрывчатка…
– Чтобы там не было, его уже нет. А где вероятность, что твой рюкзак не подорвался на мине? Не страдай, – не дал ей договорить Гена, – сейчас нам надо быстро уходить дальше, пока они не выслали вслед за нами погоню. По содержимому рюкзаков им не трудно было определить кто мы, и они обязательно примут меры, чтобы отыскать нас. И Гена был прав: не только содержимое рюкзаков указывало на то, кто они, но и еще на нижнем белье погибших немцы обнаружили штампы воинской части.
Ребята силой вернули Люсю, порывающуюся идти назад, и углубились в лес по маршруту. На привале их догнал Тертый.
– Не паниковать! Паника на войне, смерти подобна.
Вскоре они обнаружили погоню. Немцы шли цепью. Расстояние между солдатами составляло пять метров. Тертый это знал и хорошо знал эту местность, и ему удалось провести ребят сквозь цепь, среди почти непроходимых зарослей, в которых они прятались.
– Побеждать врага – это наука, а учить вас этой науки времени не было. Имелось в виду, что опыта наберетесь по ходу. Вот вы и набираетесь опыта. Плохо, что вы не думаете об опасности, а о ней надо все время думать, потому что она поджидает вас на каждом шагу. Ее надо предполагать и просчитывать возможность избежать ее. Надо мысленно проигрывать всякие ситуации, и думать: «Как я поступлю». Если бы вы присели в траву, они бы вас не заметили и проехали мимо. Но вы чего-то решили мчаться на виду у врага. Гена, решили, что бегаете быстрее машин?
– Да, мы не успели ничего подумать. Увидели немцев и рванули.
– То-то и оно, что не успели подумать, а если бы успели, остались бы живы. А теперь вас только трое, но задание не отменяется. Я больше не могу с вами нянчиться, я уже давно должен был быть в назначенном месте. А, когда я туда попаду, наши пути уже не пересекутся, так что надейтесь только на свои головы.
И остались они самостоятельной боевой единицей. По канаве поползли через болото. Хорошо, что их хоть успели научить ползать. Но сухие кочки заканчиваются, и они по пояс увязают в воде. А вокруг болото, болото и болото. Только под утро уставшие, мокрые и замерзшие выбрались на сухую землю. Геннадий сверяет по карте место расположения. Невдалеке проходит ветка железной дороги, и им предстоит заминировать этот участок. Но это надо будет выполнять ночью, а пока они забрались в гущу деревьев на привал. Отжали мокрую одежду, позавтракали и уснули, прикрывшись ветками. Как стемнело, пошли к железной дороге. На подходе Люся и Жору встретил Гена, который пару часов назад пошел на разведку. Он рассказал, где стоят часовые, и указал самое лучшее место для минирования. Минировали так, как их учили. Они бесшумно справились с заданием, и отползли в кусты на достаточное расстояние, чтобы их не задело взрывом. Стали ждать. Им надо было проверить результаты своей работы. Вскоре показался поезд. Как только паровоз наехал на их самодельное взрывное устройство, раздался взрыв, за ним грохот и скрежет полетевших под откос вагонов и крики раненых. Девять вагонов разбились в щепки. В них ехали немецкие офицеры. Они все погибли. Еще несколько вагонов догорали, другие валялись на обочине. Ни одного вагона не осталось целого в составе. Убедившись в действенности своей работы, довольные ушли в болото. Теперь надо было отсидеться там, пока гитлеровцы будут их искать. На карте им был указан путь в глубину болот, где на невидимом со стороны острове, была оборудована землянка. В нее местные партизаны должны были приносить провизию на время их действия на этом участке. На двухэтажных нарах поверх соломы лежали суконные одеяла. Каким образом партизаны знали, что их группа именно сегодня здесь будет, для ребят осталось неизвестным. Но, по тому, что было оставлено молоко и свежий хлеб, еще горячая спеченная на костре картошка, они определили, что знали.
Там, вдали, где начинались болота, слышен был лай собак. Но вода перебивала запах, и они не могли взять след, а, значит, и преследовать их. Немцы поняли, что диверсанты ушли в болота и прислали самолет. Он появился на следующий день. Заслышав гул самолета, ребята убрали все с поверхности земли в землянку. Они отсыпались и отъедались несколько дней. Когда опасность миновала, Гена сказал:
– Пойдем на следующее задание. Только идти тем же путем, что мы пришли сюда, опасно. Нас там могут ожидать немцы. Пойдем другим путем. Мы должны выполнить задания всех групп, коль остались живы.
Он знал все задания, потому что именно он должен был всем их рассказать и раздать карты в определенной точке. Но до этой точки дошли только они трое. На картах тех групп были указаны другие тропинки, видно местные жители хорошо знали эти болота. Гена решил их использовать, чтобы запутать следы. Он пошел на разведку местности, а Люся с Жорой остались недалеко от берега под прикрытием болотной растительности. Договорились: если через час Гена не вернется, значит, опасности нет, и они могут идти к полотну. Гена через час не пришел, и ребята двинулись в путь. На этом участке задание было сложнее. Здесь надо было пробраться к мосту и взорвать его. Мост охранялся серьезно. По заданию заложить взрывное устройство надо было на середине моста, куда пробраться было невозможно. Единственный путь был через реку по воде, а потом подняться вверх по ферме. Но как проплыть, чтобы не замочить взрыватель. Стали думать. Вадим удивлялся непродуманности задания там, в Москве. Разве они не могли предвидеть, что мост будет охраняться. Могли. Тогда почему не подсказали, как лучше выполнить это задание, как сохранить сухим устройство. Но, так или иначе, а все это они должны придумать сами, для того они и диверсанты. Вот это и являлось тем «остальным», о котором всегда повторял майор: «Остальное – решайте по обстоятельствам». Гена ни подавал вида ребятам, что не знает, как это сделать, и напускал на себя важность.
– Объявляю конкурс на лучшее предложение по сохранению в сухости устройства.
– А какой будет приз? – по привычке спросила Люся, ведь на конкурсах всегда бывали призы.
– Отдаю свою картошку.
Ребята сосредоточились, но ничего путного им в голову не приходило. С собой у них не было ни резины, ни чего другого, не пропускающего воду.
– Надо найти резиновый сапог или бот, – сказала Люся.
– Но для этого надо пробраться в населенный пункт. Боты под деревьями не валяются и на болоте не растут, – съехидничал Жора.
– А, пожалуй, она права. Другого у нас выхода нет… бот, сапог или резиновое ведро, какие бывают у шоферов. Придется тебе Люся идти в деревню.
Геннадий разложил карту. И указал на самую близкую. Она была в трех километрах от моста. Он проложил ей маршрут на карте.
– Запомни хорошенько. Пойдешь без карты. Что сказать, придумаешь по обстоятельствам. Мы будем тебя ждать здесь.
– А, если я вернусь завтра или послезавтра. Все равно ждать тебя будем здесь. Без тебя мы не можем выполнить задания.
Люся уже сильно устала, а деревня на ее пути не попадалась. Увидев вдалеке овраг, она пошла к нему, в надежде лечь и немного отдохнуть. Овраг ее скрывал от прохожих и проезжих, и она могла спокойно, не опасаясь, что ее обнаружат, отдохнуть. Впервые за последние дни ее отпустила тревога, спало напряжение, и она не заметила, как уснула. Да, так крепко уснула, что проснулась поздно вечером, когда было уже темно. Она вышла на дорогу, по которой шла до этого и продолжила свой путь. На рассвете показались дома небольшой деревушки. Как же ей найти боты или сапоги? Это же надо наблюдать, кто в них пройдет, а потом залезть в дом и украсть. Этот вариант ей не подходил. Во-первых, на наблюдение уйдет много времени, во-вторых, на краже ее могут поймать. А, главное, ей надо узнать, есть ли в селе немцы. По мере того, как восток окрашивался розовыми лучами восходящего солнца, селяне просыпались. Петухи уже пели третий раз, когда село оживилось, и по дворам засновали хозяйки и заспанные ребятишки погнали скот. Ни в одном дворе немцев не было. Это уже было хорошо. Теперь надо было пройти и, посмотреть, у кого есть удочки, у того есть и сапоги. Речка рядом, значит, и рыбаки должны быть. Люся решила, что пойдет попрошайничать. Тем, кто интересовался ее судьбой, объясняла, что она беженка, отстала от семьи и теперь скитается по селам. Живет там, где ее принимают. Надеется догнать свою родню. Она видела удочки и ни в одном дворе, а во многих, но решила обойти все село. А пока обходила, думала, как напроситься в дом с удочками. В самом конце улицы, которая спускалась к реке, жил одинокий старик. К нему и напросилась Люся в постояльцы, пообещав ему помогать по дому. Дед Трофим согласился ее принять. Приготовив завтрак, она принялась за уборку, ведь ей надо было обнаружить сапоги. Но в доме сапог не было. А должны были быть, не босиком же дед ходил на речку рыбачить. Она стала под теми или другими предлогами, заглядывать в сараи, и в одном таки обнаружила сапоги. Она, наконец, успокоилась, понимая, что задание можно считать выполненным. Взять их ночью и унести, ей не составит труда. Только вот совесть ее мучила. Никогда в жизни она не воровала, а теперь придется. Лучше бы попросить. Она была уверенна, что дедушка бы отдал сапоги, зная, зачем они понадобились, но она не имела права разглашать военную тайну. У нее настолько неспокойно было на душе, что сон не шел. Дождавшись, когда хозяин крепко уснет, вышла во двор. Тихонько прошла в сарай, взяла сапоги, завернула их в свою кофту, и пошла со двора. Назад она решила идти не по дороге, а вдоль реки, ведь это та самая река, мост через которую они должны взорвать. Ей показалось, что этот путь короче, и она быстрее доберется до ребят. Если она успеет к темноте придти, то они уже этой ночью и взорвут. Поэтому она не стала ждать рассвета. Вдоль берега вела тропинка, и Люся почти бежала по ней, чтобы побыстрее оказаться на месте. Она была уверенна, что река ее выведет к мосту. Было полнолуние, и луна светила так, что Люся различала под ногами даже мелкие веточки. Она хорошо ориентировалась в пространстве, и целеустремленно шла вперед. Довольная собой, своей удачей, потихоньку напевала. Все волнения и сомнения остались позади. Немцев в деревне не оказалось, сапоги она нашла быстро, и вот уже несет их. Значит, это задание они тоже выполнят с честью. Наступало утро. Розовые барашки облаков бежали по небу. Река была совсем не широкая. С топкими берегами, с уютными заводями. Люся подошла к самому берегу, зачерпнув воды, умыла лицо, сполоснула руки. Река казалась совсем неподвижной, и лишь по движению зеленых водорослей можно было определить, в какую сторону течет вода. Жирные длинные водоросли полегли на дно и медленно, едва заметно шевелились. Вдоль берега стояли старые ивы. Они макали свои ветви в воду, словно пришли на водопой. Зеленые волнующиеся косы водорослей на дне и эти на поверхности, словно отражали друг друга, и было между ними что-то общее, что-то объединяющее, но Люся не могла уловить что. Освежившись, она поторопилась дальше.
Только когда солнце перевалило за зенит, позволила себе присесть и перекусить. Ей необходимо было отдохнуть, чтобы с новыми силами преодолеть остаток пути. Подкрепившись, вошла в речку и немного поплавала. Здесь, вдалеке от селений, было совершенно пустынно. И она подумала: что, может быть, и не было войны? Может быть, ей это все приснилось? Стоит такая, никем и ничем не нарушаемая, тишина, что она даже слышит полет бабочки. А какое голубое небо! И какие беззаботные белые барашки по нему бегут и отражаются в прозрачной прохладной воде! Она вспомнила, как в детстве, впервые увидев отражение облаков на воде, решила, что они спустились с неба, чтобы тоже скупаться, потому что им жарко на небе. Она улыбнулась этому воспоминанию, подумав о том, насколько все буквально воспринимается в детстве. Сейчас она знает, что эти облака, которые зачерпывает ладонями, не облака, а всего лишь их отражение. Иллюзия! Но ведь, когда не знала, думала… значит, все зависит от знания. А что она еще не знает, и принимает иллюзию за действительность? Но вдруг ее такие мирные рассуждения нарушил доносящийся с запада и нарастающий с каждым мгновением гул. Ей стало так страшно, что она скрылась под водой. Прямо над ней пролетели немецкие самолеты. Они полетели бомбить советские города и села, а она прохлаждается в реке. Не дав себе обсохнуть, надела на мокрое тело белье и платье, и быстро пошла. Только теперь она подумала, что по времени мост уже должен был бы быть. Она сравнила время, затраченное на дорогу в деревню и обратный путь, и поняла, что она уже прошла больше. Но моста на своем пути не встречала. Неужели это не та река? Так не может быть! Ни какой другой реки в этой местности не было. Но Люся не знала, что дорога, по которой она шла в деревню была относительно прямой, а речка петляла. Идя по берегу, она не могла это заметить. Когда совсем стемнело, она отчаялась. «Самодовольная дура! – бичевала она себя – обрадовалась, что задание выполнила. Ну, и где ты его выполнила? Что с того, что сапоги у тебя в руках, а мост где, а ребята где?!» Уставшая, злая на себя, она упорно шла вперед, не давая себе отдыха. Спотыкалась, падала, поднималась и опять шла вперед, напряженно всматриваясь вдаль: не покажутся ли очертания моста. И вот в сереющем предрассветном небе, она увидела что-то, наподобие арки, над водой. Это сооружение могло быть мостом. Чем быстрее она шла, тем отчетливее становились линии. Да и небо светлело. Теперь она точно была уверенна, что это мост. Последние метры, несмотря на усталость, бежала. Но мост был, а ребят не было. Люся решила, что ребята отлучились, и к вечеру придут.
Она не заметила, как уснула. Уснула, словно упала в глубокую пропасть, без всякой подготовки ко сну, без каких бы то ни было мыслей. Это был тот случай, когда нервная система, переутомленная накануне массой раздражителей, сама приняла решение, подчиняясь инстинкту самосохранения. Проснулась также внезапно, как и уснула. Солнце уже скрылось за горизонтом, и наступили сумерки. Ребята вот-вот должны были подойти. Но, ни в этот вечер, ни в следующий, ребята не порявились. Дорогу через болото к острову, где находилась их землянка, она не запомнила, надеясь на Гену. А там остались ее вещи и продукты. Прождав мальчиков еще один день, она решила возвращаться домой. Люся не могла понять, что случилось с ребятами, но то, что они больше не придут, она поняла. Голодная, расстроенная, без документов, которые остались в сброшенном на «поле ужаса», как они теперь называли минное поле, рюкзаке и теплых вещей, она пошла на восток. Наступала осень с холодными ночами и дождливыми днями, с мокрой землей и грязью по колено. Единственное утешение, что у нее были резиновые сапоги, хоть и на три размера больше.
* * *
Перебирая в памяти эпизоды из своего хождения в тыл, она подытаживала виденное. Перед глазами вставали страшные приметы войны. Голод и руины. Свирепый скрежет металла, рычание пушек, завывание бомб и мин, свист пуль. Тошнотворный запах пожарищ и разлагающихся трупов. Кровоточащая скорбь сердца, теряющего ежедневно друзей и просто соотечественников. Но даже все это не могло погасить в ней жажду жизни. Ей хотелось жить, жить наперекор врагам, жить, чтобы сокрушить коричневую чуму. За это погибли ее товарищи, и она с новой силой будет мстить врагам за загубленные их молодые жизни. Их уходило двенадцать человек, а возвращается она одна. Пусть от ее мести содрогаются фашисты, как содрогаются они от русских «катюш». А немцы уже, в первые месяцы войны, столкнувшись с «руссише партизан», боялись их, как черт ладана. Только бы ей добраться до своих, и по дороге не попасть в лапы фашистам.
Стараясь быть, как можно незаметней, Люся шла дворами, выходя на улицы лишь при необходимости. Она шла в тени домов, от парадного к парадному, внимательно прислушиваясь и оглядываясь по сторонам. Понимала, что действует довольно неосторожно, что любой немецкий солдат может заподозрить ее и остановить, но поступить по-другому она не могла. Бежать прямо, без оглядки на явку было еще опасней. Ведь ей не сообщили условные знаки на случай провала или какие-нибудь ориентиры, только пароль. Так что шла Люся наугад: авось минет ее несчастье, и все будет благополучно. Да, и выхода другого у нее не было. Это было единственное место, куда она могла придти на этой земле, оккупированной фашистами. Явка эта была секретная. Сообщил ее ей майор в самый последний момент перед выходом, и позволил воспользоваться ею в самом крайнем случае. Для нее как раз этот случай и наступил.
До нужного дома дошла без помех. Ни единого человека не встретила, ни единого патруля. Город как будто вымер, как будто все живое стремилось спрятаться и найти себе укромное убежище. Так бывает накануне большой беды, и Люся уже подходя к дому, почувствовала всем своим существом холод надвигающейся беды. Но что-то менять уже было поздно. Она стояла у нужного окна. Подняв руку, постучала условным стуком. За углом скрипнула открываемая дверь, и она, обойдя угол дома, шагнула в темноту коридора. Тревожно защемило сердце.
– Утро доброе. Мне бы хозяина.
Ответ: «Хозяина нет. Я за него», но ей ответили:
– Я хозяин.
Сердце ухнуло куда-то вниз, в самые пятки, и не хотело возвращаться на место. Люсе стало тяжело дышать, ей не хватало воздуха. Она поняла, что явка провалена, но еще на что-то надеялась.
– Я беженка. Отстала от родителей и теперь иду одна. Мне бы погреться.
– Документы.
– Нет у меня документов. У родителей остались.
Ее пропустили в комнату, а там, как она поняла, сидел хозяин, который слышал пароль. Он глазами показал ей, что дело плохо, их арестовали. Хозяина, парня, девушку и Люсю повели в участок.
– А за что меня в участок? – пыталась сопротивляться она.
– За то, что нет документов. До выяснения личности.
4.
Катя не ушла прочь, как посчитал Константин. Она стала за кусты, чтобы проследить, придут ли за ним, и состоится ли встреча. Ей надо было быть уверенной, что все будет в порядке, что ее Костя в безопасности, ведь всякое может случиться. Она вслушивалась в тишину и всматривалась в темноту, оглядывая местность. Выдерживая интервал, пошла за ним по тропинке, чтобы убедиться, что его встретили. Катя скорее догадалась, чем услышала, что встретившееся обменялись паролем, и пошла домой, повторяя: «Костя должен дойти! Костя должен дойти!» Они виделись всего-то ничего, а он оставил след в ее душе. Пока она не знала, насколько глубоким окажется этот след, но то, что он наметился сладостно-тревожным ощущением на сердце, чувствовала всеми фибрами своей души. В первую минуту их встречи, ее поразили его серые, светящиеся радостью и каким-то внутренним светом, глаза. Он был так рад, увидев ее, как будто они старые знакомые и просто давно не видались. Да, не просто рад – он был счастлив. Именно, счастлив. Это она поняла только сейчас, так тогда и не определив свет его глаз. Они светились счастьем!
Конечно, это можно было классифицировать, как счастье, голодного изможденного человека, бродящего несколько дней в одиночестве в обнимку с безысходностью и встретившего свое спасение. Но это было другое счастье, другое его выражение. Это было счастье влюбленного человека, встретившего, наконец-то, свою любимую. Может быть, и правду говорят о двух половинках?! Может быть, именно такое и бывает, когда люди встречают свою половинку?! Может быть, и ее глаза светились таким же счастьем?! Но то, что сейчас блаженная улыбка сияла на ее лице, а приятное тепло разливалось по всему телу – это она видела. Что, что, а влюбляться точно не входило в ее планы, да и задание у нее совсем другое. Ей еще может влететь, за то, что она использовала явку, на которую имела право явиться только в экстренном случае или случае провала, чтобы скрыться. Но она решила, что спасение человека, мужественного солдата, стойкого черноморского моряка, стоит порицания или даже выговора. В, конце концов, может быть, ей самой совсем не понадобится эта явка, и она в случае необходимости сможет сама уйти от преследования, скрыться. Она даже не знает, когда это будет и будет ли? Ведь идет война, и опасность подстерегает на каждом шагу. А этому сероглазому морячку она должна была помочь. Катя вспоминала счастливые серые глаза, окаймленные светлыми ресницами, что являлось признаком доброжелательности и мягкости характера, но в то же время высокие широкие скулы и твердый раздвоенный подбородок, говорящий о мужестве и храбрости.
Приход немцев Екатерина Каверина встретила не то, чтобы радостно, но лояльно, а вот Тася – настороженно. «Вот он, какой этот враг, как ее учили, коварный и хитрый». Но она заметила, что он был еще самоуверен и нагл. Немцы совершенно не боялись тех, на чью землю пришли непрошенными гостями, завоевателями и в первые дни носились по улицам и потрошили дома жителей на предмет съестного. Ее шокировало их поведение. «Их, что не кормят? – спрашивала себя Катя. Ведут себя, как племя дикарей! И нас совершенно не боятся, а ведь они на чужой земле и нас больше, чем их. Почему же они нас не боятся?» Она быстрее, чем ожидала, узнала ответ на этот вопрос, столкнувшись лицом к лицу с врагом.
Катя почти никого не знала в городе, так как никогда до сих пор не бывала у тети, за исключением тех, с кем успела познакомиться, помогая в райкоме комсомола. Познакомилась она и с соседкой, молодой матерью троих детей. Оксана любила поговорить, обсудить последние новости, а, так как она многих знала, то Катя была осведомлена почти обо всем, что происходило. Ей не мешала, а наоборот помогала разговорчивость соседки. После первого же дня нашествия немецких орд на хозяйства жителей, последние ночью же закопали в погреба и ямы все, что немцы не унесли в первый день. Катя помогала Оксане закапывать картошку у себя на огороде. «Надо сделать несколько схованок, – говорила Оксана, – что-то найдут, а что-то и нам останется». Она была очень озабочена проблемой питания своих малышей. На второй день пришествия новая власть приказала всем зарегистрироваться на бирже труда. Откуда-то сразу появились полицейские с белыми повязками на рукавах, которые ходили по домам со списками и покрикивали на жителей. Катя не могла пойти на биржу. Ей нельзя было рисковать быть посланной на другую работу. Ей надо было в лагерь, поэтому она уходила из дома через поля в лесопосадку. Костя ей рассказал о балке и об источнике, и она могла целыми днями лежать на дне балки и читать. Она мысленно себя готовила к работе в логове врага, обдумывала всякие ситуации, и как она будет себя вести. Иногда она просто ложилась на спину, смотрела на высокое недосягаемое небо и думала о том, что, может быть, на этом месте лежал Костя и так же, как и она смотрел на это же небо и мечтал. О чем он мог мечтать? Наверное, дойти до жилья, покушать, переодеться и добраться до своих. Думал ли он, что встретит ее, как она уже теперь считала, свою половинку? Перед глазами всплывало его лицо, теплое пожатие рук, и на душе становилось так сладко, как никогда еще в жизни. Неужели это любовь? Она еще не верила в свое счастье, в то, что встретила, наконец, то, чего так долго ждала. Но она уже пришла, такая неожиданная и такая страстная. Затопила ее своим половодьем так, что ей трудно было дышать. Ни один из парней, с которыми она встречалась до сих пор, не смог вызвать у нее такое ощущение. Никогда не появлялся в ней такой особый трепет, который даже словами объяснить не возможно. И к этому необъяснимому трепету, и к этой несказанной сладости примешивалась боль, боль разлуки. Как она теперь жалела, что не поцеловала его, что сдержала свое внезапно нахлынувшее чувство. Ей стало страшно оттого, что, встретив свою любовь, прошла мимо. Ей хотелось сейчас прижаться к нему всем телом, ощутить его близость, испить чашу счастья обоюдной любви… но они, скорее всего, никогда больше не встретятся. Он ушел туда, где полыхает пламя войны, где взрываются бомбы, где человек уничтожает человека. Зачем? Неужели на Земле есть что-то ценнее, чем жизнь? Неужели какая-то цель может оправдать убийство? Как же тогда, когда он был рядом, она не подумала об этом? В те тревожные часы, принимая решение помочь незнакомому солдату и беспокоясь об его безопасности, Катя ощущала биение своего сердца, она слышала нежную песню души, но еще не осознавала причину своего такого состояния. Кроме того, она была поглощена важной работой – она помогала советскому солдату переправиться через линию фронта, и долг был превыше всего. Это уже потом, когда он ушел, она сначала догадалась, а потом поняла, что это пришла любовь. Та загадочная и волшебная любовь, о которой она читала в книжках, и которую так мечтала испытать. Она вспоминала красивый жесткий рисунок его губ и мысленно прикасалась к ним своими, и ощущала тепло и упругость, как будто бы она целовала их на самом деле. А, может быть, он и оставил ей здесь, где он был всего несколько дней назад свои губы? Развесил их на ветках, зная, что она сюда придет. Ходи и целуй! И она целовала воздух так самозабвенно и так упоенно, как никогда еще в жизни никого не целовала. Этот воздух обнимал его, а теперь она обнимает воздух. «Любовь моя, неожиданная, – горячо шептала она, – приди ко мне еще раз, я не останусь недоступной. Я отдам всю себя, я растворюсь в тебе, я изопью тебя до дна!» В эти дни, здесь на дне живописной балки она забывала о войне, о врагах, с которыми призвана бороться. Здесь не было войны. Здесь был ее мир, наполненный любовью и воспоминаниями. Она вспоминала, как недовольна была своим именем, и спрашивала у бабушки, почему ее так назвали и почему бабушка всегда называет ее Таей, а не Тасей.
– Почему Тая, Таисия? Есть же красиво звучащие имена, например Лариса или Людмила, как в «Руслане и Людмиле», или Татьяна, как в «Онегине»?
– Тая – тау восходит к глубокой древности. Форма буквы «тау» латинского алфавита соответствует древнейшему знаку – анх, что означает жизненную силу. Это жизненная сила заставляет все расти, кристаллы сиять ярче, цветы благоухать, плоды созревать быстрее, а в людях – вспыхивать любовь. Твое имя будет придавать тебе силы, а сильные люди всегда могут использовать свою силу, чтобы помогать слабым, исцелять их. Твоя доброта, духовная чистота и свет будут сильнее, чем влияние темных сил и никто не сможет принести тебе вред до тех пор, пока ты не решишь пожертвовать собой… А разве это не жертва?
И она впервые связала этот давнишний бабушкин рассказ со своим выбором. Чтобы исцелять людей, она пошла учиться в медицинский, чтобы защищать их – в разведчицы. Получается, что она соответствует букве своего имени, она живет по его программе. Как это никогда не приходило ей в голову! Она мысленно вернулась к тому разговору с бабушкой. Интересно, что еще нового она найдет в той беседе, чего не заметила тогда, и что так явственно проступает теперь.
– А Таисия или коротко – Таис не менее легендарное имя, чем Людмила или Татьяна. Была Таис Египетская, Таис Афинская.
– Ну, да! Обе развратницы! Ох, как легендарно!
– Развратницей была Египетская, но ведь она потом одна из первых приняла христианство, а Афинская была гетерой. Слово «гетера» в переводе означает «подруга», «товарищ». Они не считались женщинами легкого поведения, потому что они были умнейшими и образованнейшими, и были не только сексуальной усладой для мужчин. Секс для них был не столько физическим удовлетворением, сколько искусством. Они были достойными собеседницами самой любой изысканной мужской компании. Они не только развлекали, утешали, но и образовывали мужчин, щедро делясь с ними своими знаниями. Нередко государственные мужи пользовались советами гетер, даже Александр Великий. И она была достойной подругой великого полководца.
Бабушка так увлекательно рассказывала об умной, красивой и идеально сложенной критянке, что захотелось быть похожей на нее. Она также мечтала очаровать своего «принца» силой, выносливостью и в то же время, нежностью, лаской и глубокими познаниями. Она полюбила свое имя, стала гордиться им и во всем старалась быть похожей на Таис Афинскую. И тут она вспомнила греческое приветствие «Хайре!» – «Радуйся!», по нашему: «Здравствуй!» и сопоставила с немецким «Хайль Гитлер!» И, все-таки она не могла полностью отдаться воле чувства, раствориться в свих ощущениях и плыть по воле волн, потому что над всем этим: над ее любовью, над теплым осенним днем, залитым прощальными лучами солнца, как дамоклов меч висела свастика, а воздух был наполнен лающей фашистской речью. Она хотела любви и хотела Победы. Но осуществить эти два желания невозможно – только одно. Она испытывала мучительные страдания и колебания между противоположными стремлениями: задание или счастье. К сожалению, вместе они не могут сосуществовать. Ее сердце было полно желания, и разум искал выход: как совместить и то, и другое. Как только она приходила в город, ее мысли возвращались в прежнее русло. Лихорадочный жар любви охлаждала, маячившая перед глазами свастика.
«Но причем здесь свастика, – думала Тася – Катя, – какое отношение она имеет к войне, к ее захватнической алчности и ко всему из нее исходящему: к бесчеловечности, жестокости, варварстве?» Ей бабушка совсем другое рассказывала о свастике. Она была дворянкой, но скрывала свое происхождение так же, как и скрывала свое мировоззрение. Свою позицию она объясняла внучке: «Да, мои убеждения не совпадают с тем, что насаждается сейчас. Убеждения советского человека сиюминутны, они временные. Поменяется власть, и придут другие убеждения, но человек всегда должен мыслить вселенскими масштабами, – и добавляла, – настоящий мыслящий человек… Личность. И у тебя есть все задатки стать Личностью, поэтому ты должна знать общемировые ценности, которые в ваших советских книгах не найдешь». Но, несмотря на антисоветизм своего характера и мышления, она не переубеждала, и убедительно просила Таю, как она ее называла, строго хранить тайну их занятий, и ни с кем не делиться своими знаниями. «Они должны быть глубоко в тебе, помогая тебе жить и правильно воспринимать действительность и все, что вокруг тебя происходит. Они должны тебе помогать ориентироваться в жизни» – объясняла значимость преподносимых ей знаний. О свастике она говорила, как об очень древнем символе.
– Было время, когда крест и круг был универсальным и многими был принят, как эзотериками, так и экзотериками. Стоящий всегда имеет возможность передвигаться только по четырем направлениям: вперед, назад, вправо и влево. Если эти направления ориентировать по отношению к Солнцу, то получится четыре стороны света: север, юг, запад, восток. Если человек станет прямо и широко расставит руки, то он являет собою крест и число четыре – символ Солнца. С солнцем не только древние, но и мы связываем плодородие и возможность проявления жизни. В древности человека приносили в жертву Солнцу, распиная на кресте. Крест уходит своими корнями вглубь неисчислимых архаических времен. Его находят повсюду: и на островах Пасхи, и в Древнем Египте, и в Средней Азии. Он высечен на скалах, на стенах гробниц фараонов, как Тау и как крест Гермеса, как астрономический египетский крест и как свастика. Его знало человечество задолго до появления христианства. Символ Духа и бессмертия всегда изображали кругом. Например, египетский скарабей – это шар – круг с добавленными к нему двумя крыльями. В Европе к четырем линиям креста добавили по отрезку перпендикулярному к каждой. Это тоже была свастика.
Тася помнила из бабушкиных рассказов, что свастика обозначала «десять тысяч истин». Эти истины принадлежали к тайнам Невидимой Вселенной и первозданной Космогонии. В умах древних философов с формой круга всегда было связано нечто таинственное и божественное. Круг – это есть вечная, никогда не прекращающаяся эволюция. Эволюция, которая все время, двигаясь по спирали в своем развитии, возвращается через определенные циклы к своему изначальному состоянию – Абсолютному Единству. Этого возвращения она никак не могла понять. Зачем все возвращается? Ведь мир должен двигаться вперед и только вперед. А бабушка ей говорила: «Ты просто не можешь это принять, потому что еще мало знаешь и у тебя еще маленькие и слабые крылья. Вот наберешься мудрости, окрепнут крылья, и ты взлетишь над земным и приземленным, и окинешь мудрым взглядом вечность, вот тогда и увидишь, что все возвращается на круги своя, а круг указывает на кругообразное замкнутое движение, на вращение, на периодичность. С ним ассоциируют колесо времени. Крест же – это символ четырех сторон света, четырех стихий».
Еще бабушка говорила, что все во Вселенной, так же, как и сама Вселенная создается ускоренным Движением периодически в течение времени. Ускоренное же Движение приводится в действие Дыханием Вечно-Непознанной Мощи – не познаваемой пока еще для современного человека. Поэтому, круг – так же есть символ Духа и Бессмертия. Отсюда змея, кусающая свой хвост, обозначает Круг Мудрости в Беспредельности. Как же Тае было интересно услышать Дыхание этой Мощи, почувствовать ее. Может быть, ветер и есть это дыхание. И она как-то спросила у бабушки:
– А ветер – это Дыхание Мощи?
– И ветер, и звезды, и облака и мы с тобой – Дыхание этой Мощи – оно во всем, что движется и развивается.
– Значит, мое дыхание сливается с Дыханием мощи?
– Оно и есть ее Дыхание.
И, хотя она не все понимала в бабушкиных уроках, но всегда с радостью их воспринимала, потому что каждый раз узнавала какую-то тайну, которая будоражила ее и которую она пыталась разгадать. А, так как бабушка опять отправляла ее набираться мудрости и наращивать крылья, она садилась за уроки и учила школьные предметы так, чтобы они придавали крепость крыльям. Вспоминая бабушкины уроки, Катя подумала о том, что сейчас к созидающему жизнеутверждающему Дыханию Мощи, добавилось зловонное дыхание смерти и разрушения. Бабушка говорила ей, что свастика является очень древним символом, но, что же она символизирует на их военной атрибутике? Совсем не то, что в нее было вложено первоначально. Так, что же они все-таки хотят показать миру своей свастикой?
* * *
Однажды вечером, когда Катя вернулась домой, пришла Оксана, живущая по соседству.
– Сегодня приходил полицейский и спрашивал, кто живет в этом доме. Я сказала, что хозяйка эвакуировалась, но осталась ее племянница. Он предупредил, что если ты не придешь на биржу, тебя заберут силой и угонят в Германию.
Не ожидая утра, Катя собрала побольше еды и ушла в балку. Теперь ей придется жить там, пока где-нибудь в округе не появится лагерь. Она пекла на костре картошку и свеклу, как это они делали в студенческих походах, и даже варила суп из крупы, и кашу. Она бродила по лесопосадке, подходя к ее краю, и изучала местность. Там, где городок примыкал к полям совхоза, в здании бывшей свинофермы, немцы организовали лагерь. Большой участок земли вокруг фермы, они обнесли колючей проволокой и согнали туда пленных. Это было то, что нужно Кате. Она ночью вернулась домой, помылась, привела себя в порядок и утром отправилась в контору лагеря.
По дороге думала о том, что сейчас она сама идет во вражье логово и глаза в глаза встретится с врагом. Сможет ли она скрыть ненависть, которую питает к ним? После гибели отца она рвалась на фронт, рвалась, чтобы убивать. Там не надо было скрывать свою ненависть. А сейчас она идет не убивать, она идет к ним «наниматься на работу, чтобы заработать кусок хлеба».
Молодой голубоглазый офицер встретил ее доброжелательно, что ей было очень удивительно: как, вообще, враги могут проявлять друг к другу доброжелательность. Она растерялась, но тут же одернула себя: «Не забывай, ты не враг, ты пришла к ним работать, как союзник». Она заставила себя улыбнуться. Офицер ответил ей улыбкой, и почти на чистом русском спросил:
– Кем вы хотите работать?
– У меня неоконченное высшее медицинское образование. Я бы хотела медсестрой, но пойду на любую работу.
– Ваши документы.
Катя протянула паспорт. И тут доброжелательная улыбка офицера сменилась на лукавую:
– Вы не Катя и паспорт этот не ваш!
«Что он увидел такого в моем паспорте, что заподозрил меня в обмане?» – спрашивала себя Катя, но никак не могла понять. У нее потемнело в глазах, и земля ушла из-под ног. Чтобы не упасть, она ухватилась за спинку стула и в этот момент, услышала скрип открывающейся двери. Офицер быстро спрятал ее паспорт во внутренний карман кителя, а ей официально и даже почти грубо крикнул:
– Подождите меня во дворе.
Она вышла еще, не понимая, что произошло, но, чувствуя, что попала под подозрение, а ведь она еще ничего не сделала. Ее не проверяли, никто не спрашивал, откуда она и почему хочет работать в лагере, как она, уроженка Изюма, попала в этот город. Что он знает такого, чего не знает она о своем паспорте? Что он увидел в нем, что сразу понял, что это не ее паспорт? Ей стало страшно, но она прогоняла страх, убеждая себя, что нет причины бояться. Она ничего еще не сделала такого, за что немцы могли бы ее наказать. Но страх противно заползал под кожу, порождая мелкую дрожь, которая время от времени пронизывала тело. «Так ведут себя виноватые, – упрекала она себя в слабоволии, – ты ни в чем не виновата… ты ни в чем не виновата… возьми себя в руки и перестань дрожать». Она вспомнила слова майора Травкина: «Не бережете вы себя совсем там, за линией фронта. Что-то вы там не учитываете, раз проваливаетесь. Не для того мы вас тут так старательно готовим, чтобы немцы в вас сразу распознавали разведчиц!» Это он говорил к тому, что ушедшие в тыл две девушки, не вернулись в положенный срок, а это значило провал.
Она сидела уже больше часа на пеньке срубленного дерева, а немец все не выходил. Наконец-то, он показался в двери и направился к Кате. Она поднялась, пряча руки за спину, чтобы они не выдали ее. Она так и не смогла побороть страх, и руки предательски дрожали. «Вот и все, разведчица ты хреновая! Тебя учили, как стрелять, взрывать, а как бороться с собственным страхом тебя не учили. И что ты ему сейчас скажешь, если он заметит дрожь. Чего ты испугалась? Ведь тебя никто не пугал?!» Она попробовала улыбнуться, но это движение было пародией на то, что хотела она изобразить. И это видел начальник лагеря. Ему стало жалко девушку. Подай она свой паспорт кому-то другому, ее бы уже сейчас пытали. Она боится и знает, чего боится.
– Катя, мне жалко вас. Я удивляюсь тупости ваших учителей и их не профессионализму.
Сколько вам лет? Судя по этому документу – двадцать. Паспорт вы получаете – в шестнадцать. Он у вас уже четыре года. За эти годы вы не один раз показывали его в разных инстанциях, не один человек его должен был брать в руки, проверяя ваши данные, а он выглядит, как только что вышедший из типографии. И на этом «сгорают» все ваши разведчики.
Он видел, как, слушая его, белеет лицо девушки, и ему показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Он поспешил ее успокоить.
– Благодарите Бога, что вы показали его мне. Успокойтесь. Я вас не выдам. Я до войны учился в Москве. У меня много там друзей, и я не хочу воевать против них, против Советского Союза. Но я гражданин Германии и я призван на войну, и, как солдат, должен быть в армии. Я сейчас вам отдам ваш паспорт, вы основательно его потрите грязными руками, прежде чем будете показывать впредь. Если не передумали здесь работать, приходите ко мне завтра… с грязным паспортом, – и он протянул Кате злосчастную паспортину, которая чуть не стала причиной ее гибели.
Она вытащила из-за спины руку и протянула за документом. Рука все еще дрожала, так как она не могла отойти от пережитого потрясения. Оказывается все так просто – провал им готовили еще в органах и не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы перехитрить врага, и не надо иметь смекалки и мужества, воли к победе и стойкости к переносимым лишениям, надо всего лишь показать врагу свой паспорт. Непостижимо! Как все просто! Она не помнила, как вышла за ворота лагеря, как оказалась в балке. Только там, в безопасном месте у нее подкосились ноги, и она рухнула на траву. Она даже плакать не могла. До темноты лежала, уткнувшись в траву лицом. Что это было? Провал или волшебное освобождение? Что надо этому зондерфюреру Гелену? Отпустил он ее или будет преследовать? А, может быть, он собирается ее перевербовать? Вопросы метались в воспаленном мозгу, больно пронзая его, словно раскаленными иголками, пытаясь получить у него ответы, но ответов не было. Она не знала ни одного ответа. Что ей делать дальше? Как поступить? Вернуться и признаться в провале? Нет, только не это, это смерти подобно, лучше умереть в их застенках. Придти завтра к Гелену, как он предложил? Не отступать и идти по уже намеченному пути? Мысли путались, ничего определенного она не могла решить, и лежала обессиленная, как высосанная пустышка. Ноги и руки не слушались ее, и не было сил пошевелить ими, а ведь ей надо испачкать этот злосчастный паспорт и все остальные бумажки, которыми ее снабдил майор. Знал бы он, на чем горят наши разведчицы. А ведь его надо предупредить, вдруг мелькнула одна из полезных мыслей. Эта мысль была определенной, конструктивной и призывала к действию. Надо идти на конспиративную квартиру, и все рассказать. И надо это сделать, как можно быстрее, может быть, сейчас, кого ни будь, отправляют в тыл с таким документом. Откуда взялись и силы. Катя немного испачкала руки об землю и потерла свой паспорт, чтобы сделать страницы не такими яркими и сияющими. Как только они немного потускнели, она отправилась в путь.
– Что-то ты часто захаживать стала, – встретил с недовольством ее Петр.
– Я чуть не сгорела. Меня предупредили, что нельзя носить новые документы, что всех, у кого они есть, арестовывают. Передайте это капитану Травкину. А я устроилась работать в лагерь, пока прачкой.
Она удивилась своей лжи, которой никогда в себе не предполагала. Что с ней произошло за те несколько часов, пока она была в лагере? Откуда такая изворотливость и смекалка?
Она не стала подробно рассказывать, что с ней случилось, справедливо предполагая, что ее могут заподозрить в перевербовке и отстранить от задания или, вообще, убрать. И как она сообразила сказать про прачку? И правильно: прачки всегда нужны и здесь большая вероятность, что ее возьмут. Ну, а, если возьмут медсестрой, скажет, что потом перевели, узнав об ее медицинском образовании. Вот так вдруг все решилось, и она нашла ответы на вопросы, так мучившие ее, еще несколько часов назад.
Она имела право на свободное перемещение по лагерю, но не злоупотребляла этим, не очень-то доверяя Гелену – немец все-таки. Она ни о чем его не просила и действовала в соответствии с обстоятельствами. Зондерфюрер Вильгельм Гелен в свою очередь понимал, что она заслана, но не мог предположить с какой конкретно целью. Его очень интересовал этот вопрос, но он не спрашивал об этом у Кати, зная, что она не ответит.
А Катя в свою очередь носила в себе вопрос, который бы хотела задать начальнику лагеря: «Куда деваются многие военнопленные?», но так и не решалась. Чтобы знать их фамилии, имя и отчество, она предложила ему, проводить медосмотр у поступающих и практиковать его через определенное время, как она объясняла на предмет выявления чесотки, лишая, вшей и всяких инфекционных заболеваний, чтобы избежать эпидемий в лагере. Все было правдоподобно, и тут начальник лагеря ее ни в чем не заподозрил. Так просто и естественно она решила один вопрос: учет выбывающих из лагеря. Эти списки она время от времени приносила на конспиративную квартиру. Только кто куда выбывал, она не знала. А ей надо было знать и это. Она ломала голову над тем, каким образом это можно будет знать.
* * *
Туман рассеялся. Полуденное солнце пригревало землю, было тепло, и настроение от этого немного улучшилось. И тут, как это нередко бывает, в голове мелькнула интересная мысль. Интересна она была своей нереальность и соблазнительностью. Эта мысль сразу показалась Кате невероятной, и она попыталась ее прогнать. Но мысль не хотела исчезать в небытие, она не согласна была оставаться нереализованной, и настойчиво заявляла о себе. И тогда девушка согласилась, и начала думать: «А если?» Предполагая различные варианты, тут же отметала их, как нереальные. Но мысль назойливо сверлила мозг. И думала разведчица не о том, как выполнить задание, а как встретить Костю, если он придет. Мысль, казалось, жила вне ее и в тоже время в самой ее сущности. Скорее всего, она была плодом ее желания, настойчивого непреодолимого желания увидеть любимого. Хотя она прекрасно понимала, что это почти не возможно, если только не произойдет чуда. Он – на фронте, она – в тылу. Как могут пересечься их дороги? Но он уже один раз был на фронте, а она – в тылу, и это не помешало им встретиться. Она знала, она чувствовала, что они должны встретиться, чтобы она стала гетерой, ведь она всю жизнь ждала этого и к этому готовилась.
Ей передали приказ из Центра – она должна стать любовницей начальника лагеря. Сблизившись с ним, и войдя к нему в доверие, выведывать назначение пленных: куда и в какие школы их направляют. Катю это возмутило: «Там не могут требовать от нее такой жертвы. А, если требуют, если пренебрегают ее честью, ее чувствами и свободой выбора, она вправе решать это сама. Вправе ли? – Катя оглянулась, в надежде увидеть кого-то, кто бы помог ей, ответил на мучивший ее вопрос. Но вокруг никого не было. Звезды и ночь. – Так вот, какие они разведчицы! Не чистые, принципиальные и благородные! Они должны и в постель уметь лечь к врагу! А что потом? Как она будет смотреть в глаза соотечественникам? Да, она комсомолка, верила в идеи партии и готова была за них жизнь отдать, но только в бою, честно, без оглядки. Но стать любовницей врага!? Никогда! Да, если бы она даже и согласилась и решилась, не факт, что Вильгельм пойдет на это. У них совсем другие отношения. И потом она знает, что в Москве у него есть девушка Люся, которую он очень любит. Как же быть? Что же делать? Собственно ИМ нужны сведения, и они готовы, чтобы я любой ценой, даже ценою собственного бесчестия их добывала. Просто они предложили один из вариантов. А она им не воспользуется. Может быть, все рассказать Вильгельму? Нет, это сумасшествие! Что же делать? Надо придумать, как добывать эти сведения! Надо придумать!» Так и не выработав никакого плана действий, на следующий день она просто ходила по лагерю и заглядывала во все службы, надеясь увидеть подсказку.
* * *
Многие в лагере думали совсем не так, как начальник канцелярии Отто Штраубе. Они считали Катю, невольницей, а себя завоевателями, и не просто завоевателями, а представителями высшей расы, расы господ и обращались с нею без церемоний. Ведь все на этой земле завоевано силой их оружия, и никакие другие мысли из более высокого нравственного порядка их не беспокоили. В их поведении явно прослеживалось чувствование себя властителями над теми людьми, с которыми они встретились на завоеванной земле. Они знали, что в любой момент смогут с ними сделать все, что захотят, что они могут полностью распоряжаться их судьбой и это немецких солдат и офицеров возвышало в собственных глазах, придавало им какую-то особую надменность, которая позволяла им ощущать себя центром вселенной. Отто мыслил совершенно другими категориями. Он давно поглядывал на нее, но Катя своим поведениям всем давала понять, что она серьезная девушка. А Отто явно стремился к сближению. При встрече всегда угощал шоколадкой, приветливо раскланивался, иногда подвозил в город, но намекал, что готов с нею ехать хоть на край света. Он часто появлялся на ее пути, приветливо распахивал дверцу своего «опелька» и приглашал ее садиться на переднее сидение. Начальник канцелярии не злоупотреблял своим положением, не давил на Катю и не форсировал их отношения, если встречи по работе или случайные во дворе лагеря, можно было назвать отношениями, но явно симпатизировал ей. И сейчас, войдя в кабинет под предлогом санитарного осмотра помещения, она получила не только шоколадку, но и флакон духов. Отто застенчиво улыбался, протягивая флакон:
– Такой красивой девушке нельзя без духов. Аромат всегда чарует и привлекает.
– Я не стремлюсь никого к себе привлекать.
– Я знаю. И, все-таки, в те короткие наши встречи, я хочу, чтобы ты источала мой любимый аромат.
«Это ж надо – источала!» – промелькнуло в голове, и тут же обозначилась какая-то смутная, но явно многообещающая мысль. Она еще ясно не могла понять, что это, но что предвещало ей решение той проблемы, которая мучила ее последние дни. Катя растерялась, и забыла, что она должна осмотреть кабинет на наличие ползающих гадов. Она так и стояла посередине кабинета, не решаясь взять из рук немца красивый флакон. Таких флаконов она отродясь не видела. Заметив ее замешательство, Отто пояснил:
– Бери, не стесняйся. Это самые лучшие в мире духи, французские.
Он протянул флакон и попытался вложить его в Катины руки. Но Катя медленно, не решаясь его обидеть, отвела его руки от себя. Она видела, какое сумасшедшее блаженство разлилось в его взгляде, когда она прикоснулась к его рукам. Он медленно опустил голову, все еще глядя ей в глаза, и поцеловал по очереди обе руки. Это было сделано так галантно, так целомудренно, что Катя не смогла на него обидеться, обвинить его в посягательстве на ее честь, и в то же время в этом жесте она прочла его готовность пойти на любую жертву ради нее. Каким-то седьмым чувством она определила, что он и только он поможет ей. Не успела она обрадоваться своему открытию, как тут же испугалась: «А вдруг он потребует большего?! Вдруг он потребует близости?» Но в следующее мгновение поняла, что никогда ничего он от нее требовать не будет. Он благоговеет перед ней, а это значит, что всегда будет соглашаться с ее решением, с ее желанием. «Но это же подло, пользоваться таким благородным отношением. Нет, она не может ответить ему подлостью», – воспротивилась душа. Катя поставила флакон на стол:
– Я не могу принять от тебя подарок, потому что мне нечего тебе подарить.
– Я ничего не прошу взамен. Мне достаточно видеть тебя, мне достаточно того, что ты не презираешь меня, как врага. Мне достаточно видеть твои глаза, и твою улыбку на мои комплименты. Я очень хочу, чтобы ты отвечала мне на немецком. Хочешь, я буду давать тебе уроки?
– Хочу, – неожиданно для себя ответила Катя, и тут же поймала себя на мысли, что это ей даст возможность чаще бывать в его кабинете, где лежат те списки, которые ей так нужны.
– Тогда, тем более возьми духи. Я буду вдыхать их аромат, и это мне будет плата за уроки.
«Обманывать не хорошо, – твердила она себе, возвращаясь в санчасть, сжимая в руке флакончик, – но обманывать придется, хотя и очень жалко этого чистого юношу».
Дома она открыла флакончик и… замерла. Такого аромата она нигде и никогда не встречала. У нее и мамы были духи, но это были «Сирень», «Серебристый ландыш», «Белая акация», которые имели знакомые ароматы. А этот… в нем угадывался запах Востока, хотя она никогда не была на Востоке и не вдыхала восточные ароматы. Но, что-то ей подсказывало, что так загадочно-волшебно пахнет только Восток. Смешанный с цветочным коктейлем с едва уловимым веянием цитруса, он завораживал и вызывал смятение. «Это запах соблазна, – мелькнуло у нее в голове. – А, что, если в эти духи специально подмешаны вещества, которые угнетают волю, расслабляют человека, позволяют его страстям подмять разум? И ведь чистота и невинность Отто тоже обезоруживают, и это самые главные аргументы, чтобы понравиться кому-то, завевать расположение… надо быть с ним начеку!» Как и учила ее бабушка: по капли за ушами и одна в ложбинку на груди. В этих местах дольше сохраняется запах.
Отто, чего так боялась Катя, не посягал на ее честь, и она постепенно перестала быть сжатой и напряженной, и их уроки проходили в обстановке легкого флирта. Что же касается самой Кати, то она все больше и больше пыталась хозяйничать в его кабинете, знакомившись с его содержимым, чему Отто не препятствовал. Это необходимо было Кати для того, чтобы, наконец-то подобраться к заветным спискам. Не могла же она открыто его попросить, чтобы он ей их показал. Может быть, он бы и выполнил ее просьбу, но она не хотела его толкать на служебное преступление.
А Центр ее торопил, толкая в постель начальника лагеря. Она нервничала. Конечно же, она вслух не возмущалась его цинизмом и объясняла невыполнение задания тем, что начальник лагеря не обращает на нее внимание.
– Нет такого мужика, который бы не хотел переспать с красивой женщиной. Ты просто не хочешь. Учти – это приказ, и ты обязана его выполнить. Придумай любые там женские штучки, но соблазни его, и задание выполни, – твердил ей Петр.
– Выполню, – заверила она, уходя, не уточняя, как выполнит. То, что в Центре настаивали на том, чтобы она переспала с начальником лагеря, ее возмущало до глубины души. Не для этого она себя готовила все эти месяцы. Для нее всегда профессия разведчицы, была окружена ореолом романтики, меткой стрельбы и мужества. Спортсменка, победитель областных стрельб по мишени, она была направлена на учебу в спецшколу. Училась неистово. Хотелось побыстрее в дело, к которому готовила себя не только физически, но и нравственно.
В ходе учебы проявился ее недюжинный талант конспиратора. А самое главное ее качество – быть самой собой, быть веселой и умной собеседницей, заводилой в любых затеях, организатором пикников на природе, вечеров отдыха. Тасина смекалка и разнообразные выдумки, поражали ее руководителя майора Кочина. Наблюдая за ней, он думал: «Такая найдет выход из любого положения» и любовался ее неброской красотой и умением очаровывать. Ее внешние данные не требовали поправок, особенно глаза, излучающие все, что может дать любящая женщина. Об этом и вспомнил майор, давая ей задание на сближение с начальником лагеря. Он был уверен, что тот не устоит перед ее очарованием. Он прибегал к этому крайнему и весьма скользкому предложению, потому что сверху от него требовали результатов и грозили отослать на фронт, за неумение подготавливать результативных разведчиков.
5.
Соня Кирилюк по своей природе была доброй девочкой, смешливой и коммуникабельной. Родилась Соня на Донбассе, в городе Константиновке. Старожилы его называли любовно и величественно «Стеклоград». Ее отец работал на стекольном заводе и отливал рубиновое стекло для звезд Кремля. Кусочек этого рубина подарили стекловарам, участвовавшим в его изготовлении. Среди них был и ее отец. В семье гордились этим красным стеклышком и берегли, как самую дорогую семейную реликвию. Соня пошла породой в маму – веселую певунью. Обладая сильным и красивым голосом, пела в школьном хоре и мечтала быть певицей. 19 июля 1941 года, после окончания школы, поехали в областной город Сталино на олимпиаду художественной самодеятельности. Их хор занял первое место, но радости не было. Была подавленность от сообщения Молотова о начале войны. Война гремела далеко на западе, и все надеялись, что она не дойдет до Донбасса, но предприятия эвакуировали.
Вместе с семьей, как и многие рабочие и служащие завода «Автостекло», она эвакуировалась в Молотовскую область на станцию Чад. Не успели они обустроиться на новом месте, как пришла повестка из городского военкомата о призыве на военную службу. Комсомольские организации и военкоматы, отбиравшие добровольцев и набиравшие по призыву, постарались послать в войска ПВО наиболее грамотных девушек. Большая часть всех прибывших имели законченное среднее или высшее образование. Этому пополнению оказались по плечу, поставленные перед ними задачи.
Девушки и женщины постигали службу в зенитной артиллерии ПВО страны. В Московском учебном центре ПВО, на курсах и в военных школах они успешно осваивали боевую технику и служили прибористками, наводчицами, пулеметчицами, связистками, командирами зенитно-пулеметных расчетов. Их служба была нелегкой. Мало было хорошо знать технику, надо было еще иметь быструю реакцию. Многое в их службе зависело от слаженности, четкости и большого мужества. Подавляющее большинство девушек стали замечательными воинами.
В 1939-ом и начале 1941-го годов создавались новые части и соединения ПВО. Устаревшая боевая техника и вооружение заменялось новыми образцами. В годы предвоенных пятилеток был заложен фундамент обороноспособности государства, благодаря развитию тяжелой индустрии и развитию науки. Это способствовало росту технической оснащенности, совершенствованию организации всех родов войск. Детально был разработан план противоздушной обороны Москвы. Он предусматривал отражение нападения противника с любой стороны, в любое время суток и при любой погоде. Было принято во внимание и возможность разной высоты полета вражеской авиации. Вокруг Москвы была развернута сеть аэродромов, боевые порядки зенитных артиллерийских частей, которые обеспечивали круговую оборону города. Боевые действия истребительной авиации и зенитной артиллерии в ночных условиях обеспечивались световыми прожекторными полями. Каждое поле имело глубину до 35 километров. Всего вокруг Москвы было 16 таких полей. Части аэростатов воздушного заграждения предназначались для защиты центра города от пикирующих и низколетящих самолетов. Разведку несли части воздушного наблюдения, оповещения и связи с рубежа 200–250 километров от Москвы.
Корпус ПВО – это огромный и распределенный на огромной территории механизм. Управлять им немыслимо без надлежащей дисциплины и тесного взаимодействия всех его звеньев, больших и маленьких, а обеспечить это может только строжайшая централизация. Нечеткость в работе только одного из них может привести к сбою во всей системе. Особое значение в войсках противоздушной обороны уделялось времени. Расхождение в показаниях часов даже на секунды могло нарушить согласованность действий. Поэтому с главного командного пункта с первых дней войны по телефону и радио стали передавать сигналы точного времени для всех командных пунктов, огневых позиций, постов ВНОС и других.
Под Москвой, в Дорогомиловских казармах такие же девушки, как и Соня, набранные по призыву, осваивали искусство стрельбы. Вновь прибывших бойцов обучали по ускоренной программе. Их тренировали в выполнении лишь самых необходимых приемов боевой работы. Они изучали устройства и технические характеристики пулеметов и зениток. На стрельбищах учились поражать цель. Первая короткая очередь в небо. Соню встряхнуло так, что она подпрыгнула и закрыла уши. Рядом стоящие девочки тоже стояли с прижатыми к ушам ладошками.
– Как оглушило!
– Ничего, привыкните. Это сначала так кажется, что громко, с непривычки. Потом и замечать не будете. Да, собственно он тонуть будет в общем шуме.
Вот тут то они и представили, в каком ужасе им придется работать. Стрельбы на полигоне проводились целые сутки. Отличие их подготовки заключалось в том, что необходимо было овладеть новой техникой стрельбы по быстро движущимся целям. Этим отличалась артиллерия ПВО от полевой. Здесь не было времени и возможности «взять в вилку», пристреляться. Самолет был в зоне всего две-три минуты, и за это время его надо было поразить. Днем в основном пристреливались расчеты пулеметных установок. Курсанты стреляли по матерчатому конусу, который буксировался самолетом. После окончания стрельб экипаж самолета– буксировщика сбрасывал конус. Каждый расчет имел свой цвет пуль, и поэтому несложно было просчитать процент попадания. После каждого захода мишень превращалась в решето. Так учились девушки боевому искусству. В программу их подготовки входили и специальные стрельбы по пикирующему самолету, по снижающимся парашютистам, по штурмовикам, по наземным целям прямой наводкой и с закрытых позиций.
Жизнь в училище шла по строго намеченному распорядку. Проводились занятия по теории стрельбы, изучались уставы, шла политическая учеба. Непрерывно клацали затворы десятков орудий, поднимались в зенит и опускались пушечные стволы, сверкали на солнце гильзы учебных снарядов. Когда проводилась тренировка на слаживание, с позиции доносились доклады номеров, считывавшие величину установки трубки, гудели ревуны, звучало множество различных команд и докладов об их выполнении. Шла напряженная ускоренная учеба, ведь их ждало небо Москвы.
Соня успешно справлялась со своими обязанностями. Она зарекомендовала себя самоотверженным, умелым, выносливым и находчивым воином. Ей, мечтающей быть певицей, самой было удивительно видеть в себе эти качества, ведь она даже в мыслях не могла себе представить, что будет воевать. Но жизнь распорядилась по-своему: страна их позвала на свою защиту. Много девушек служило и в войсках ВНОС – служба воздушного наблюдения, оповещения и связи. Эта служба имела важное значение в противовоздушной обороне страны, потому что являлась первоисточником сведений о противнике. Она требовала от бойцов этих соединений не только хорошей боевой подготовки, но и отваги и мужества. Ведь им приходилось не только сообщать точные данные и наводить истребительную авиацию на врага, но и захватывать мелкие воздушные десанты и группы, проводить наземную разведку противника в районе своей позиции. Они должны были хорошо владеть винтовкой, автоматом, гранатой, чтобы в случае нападения на пост наземного неприятеля, вести оборонительные бои. Женщины и девушки заменили мужчин в прожекторных частях и в частях аэростатов воздушного заграждения. Многие кадровые офицеры не представляли себе молодых девушек на огневых позициях, в суровых условиях боевой обстановки. Они сомневались в том, что «слабый пол» сумеет в совершенстве овладеть военной премудростью, которая испокон веков была уделом мужчин. Но вопреки их желанию все больше и больше девушек заменяли мужчин, уходящих на передовую, и вопреки их сомнениям в совершенстве овладевали «премудростями». Они стали хорошими воинами и умелыми командирами. В их числе была и Соня Кирилюк, которая через год службы получила звание сержанта и была назначена командиром расчета.
После подготовки Соню направили в 22-й зенитно-пулеметный полк Западного фронта. Их девчоночий полк сражался наравне с остальными мужскими полками, и никаких скидок им не делали. Первая дислокация полка была в городе Подольске. Каждую ночь вражеские самолеты тревожили жителей города. Порой зенитки не смолкали с вечера и до утра. Город хорошо охранялся с воздуха. Тысячи зенитных батарей были установлены на чердаках и крышах домов по всему городу и в несколько колец зенитных заграждений вокруг города. Во многом помогали мощные прожекторы, которые, начиная с окраин и продвигаясь к центру, пронизывали небо яркими лучами. Рассекая ночную тьму, они ловили в свои светящиеся сети стервятника. Ускользнуть от них было невозможно. Попадая в фокус, ослепленный летчик, начинал метаться. Соня, завидев в кресте лучей самолет противника, напевала слова, которые ей бабушка декламировала в детстве: «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из клети. Не расстанемся с тобой ни за что на свете». Особенно по несколько раз повторяла: «не расстанемся с тобой ни за что на свете» и добавляла: «пока в упор не расстреляем». Зенитки спешили сделать свое дело, и от их дружного треска раскалывался воздух. Соня со своим расчетом зенитчиц устроилась на крыше шестиэтажного дома. Зима была очень холодной. И, если от ветра хоть как-то можно было спрятаться за корпус пулемета, то от мороза прятаться было некуда. А пулемет у них был солидный, снятый с тяжелого бомбардировщика ТБ-3.
Она уже по звуку научилась отличать «хейнкнелей» от «мессершмиттов». Они летали бомбить Москву, а ее задачей было не пропустить их к Москве. Она запомнила эту морозную ночь на всю жизнь, потому что сбила первый самолет в своей жизни. Потом их было много, но этот первый – был самой дорогой победой. По звуку определила, что летят «хейнкели». Она не растерялась. Уверенным движением дослала в патронник патрон и, упершись в наплечники, поймала самолет в перекрестье прицела. Бомбардировщик шел прямо к позиции. Еще мгновение и вражеский летчик пошлет очередь по пулеметчице, но Соня опередила его. Он, неуклюже накренившись, резко пошел вниз и врезался в землю. И тут ее оглушил крик подруг:
– Есть!
Это была первая сбитая цель, за которую она была удостоена знака «Отличный пулеметчик». Не один раз Соня видела, как дымил и падал вниз, подбитый ею, вражеский самолет. Отважная пулеметчица была награждена орденом Красной Звезды. На примере ее смелости и мастерства учились и остальные девушки. Не менее дороже ордена, были и серебряные именные часики, одна из первых наград и, если еще учесть, что она отродясь не носила часов. Школьницы часов не носили. Некоторым девочкам покупали часы только состоятельные родители и только после окончания школы. Ей тоже обещали родители купить часы, если она поступит в консерваторию. А тут – заслужила, да, еще ни какие ни будь, а серебряные. Говорили, что однажды интендант Красной армии передал Журавлеву швейцарские механизмы часов без корпусов, а местные воины умельцы изготовили для них корпуса из металла, прозрачного плексигласа и серебра. Изготовленные на войне таким необычным образом часы были по-своему уникальной вещью и были ей очень дороги. Это было вознаграждение за ее нелегкий и славный труд воина.
Самым тяжелым для нее было отсутствие нормального сна. Ей любительнице поспать, так не хватало двух часов, отведенных на сон. Она очень страдала от этого. Из-за постоянного недосыпания болела голова, краснели и слезились глаза. А это очень мешало успешной стрельбе. Редко когда удавалось поспать четыре часа в сутки, и это было роскошью.
О том, как бдительно девушки охраняли небо своей любимой Родины, говорит признание противника. Плененный немецкий ас Норман, который воевал в Африке и в Западной Европе на вопрос: «Насколько эффективен был огонь английской зенитной артиллерии под Тобруком?» ответил: «Лучше было десять раз пролететь над Тобруком, чем один раз в районе действия русских зенитных батарей, укомплектованных бойцами-девушками».
А ведь девушки сражались с асами. Летный состав немецких частей, участвовавших в налетах на Москву, почти полностью состоял из офицеров. Многие из командиров экипажей, где почти каждый был удостоен наград, имели звание полковника. Они имели Железные Кресты за бомбардировку городов Западной Европы и были опьянены своими победами. Плененные, держались высокомерно, не хотели отвечать на заданные им вопросы, будучи уверенные в своей силе и быстрой победе. Но спустя два-три месяца картина изменилась. Они признавались в том, что их авиация несет большие потери от советской зенитной артиллерии. Многие самолеты настолько повреждены, что оказываются непригодными к дальнейшей эксплуатации. Эти известия окрыляли юных зенитчиц и пулеметчиц, придавали им силы, и они еще ожесточеннее расправлялись с врагом.
В сентябре Соню наградили Почетной Грамотой ЦК ВЛКСМ. Каждый успех наполнял ее сердце огромной радостью. Вскоре ей присвоили звание старшего сержанта. Ее расчет был одним из лучших. Дисциплинированная и находчивая, Соня зарекомендовала себя еще и как хороший организатор. И при всем этом являлась примером скромности и душевной теплоты. Заводилой она была еще в школе. Не оставляла она своей привычки и на фронте – всегда и во всем видеть хорошее, уютно обустраивать быт и все, что попадет под руку направлять себе на службу. Правда, на фронте не слишком поимпровизируешь – здесь над всем довлеет устав, но Соня умудрялась. Ее находчивость просто удивляла подруг, и они очень быстро признали в ней лидера, и выбрали комсоргом первичной ячейки.
Каждую ночь при массированных налетах вражеской авиации, командование отдавало приказ о наведении заградительного огня. Завесу заградительного огня вынуждены были применять в таких случаях потому, что не возможно было в скоротечном бою обеспечить успешное взаимодействие прожектористов и зенитчиков. Старое правило артиллеристов: «Не вижу – не стреляю!» в этой войне не работало. Появилось новое: «Не вижу, но стреляю!» Необходимо было стрелять, даже ели не видишь противника, потому что цель необходимо было поражать. Отрицательной стороной заградительного огня был большой расход боеприпасов. Но зато на пути движения бомбардировщиков создавалась плотная завеса огня. Так как точное местоположение самолетов установить было трудно в дни облачности, тоже приходилось создавать завесу, охватывающую немалое пространство по фронту, в высоту и в глубину. И хотя заградительный огонь – это пассивная форма обороны, она сыграла немаловажную роль в нанесении ущерба вражеской армии, и препятствовала продвижению к цели неприятельских самолетов.
Потерпев неудачи при первых налетах, противник, менял тактику.
Одиночные вражеские самолеты и небольшие группы на большой высоте подходили к зоне зенитного огня и старались, как можно дольше находиться в этой зоне и держать зенитчиков в напряжении. Это очень утомляло и изматывало силы, и Соня больше всего не любила такие их маневры. Надо было иметь огромную выдержку, чтобы не сорваться и не выпалить «из пушки по воробьям», а «воробьи» эти были в недосягаемой высоте. Вначале Соня очень нервничала, но потом научилась держать себя в руках и относиться спокойнее к таким ситуациям, но при этом не теряла бдительности.
Одним из коварных приемов врага было использование для налетов на наши объекты советских самолетов, захваченных на советских аэродромах. Зная маршруты полетов наших дальних бомбардировщиков, фашистские летчики ждали их возвращения и пристраивались в хвост. Под таким прикрытием им удавалось иногда достигать советских аэродромов. Один из таких самолетов появился над Подольском. Он летел на небольшой высоте и внезапно атаковал зенитную батарею. Нападение, конечно, было неожиданным, но соседний расчет быстро справился с шоком, изготовился и дал отпор врагу. В напряженной боевой обстановке обострялось чувство ответственности, повышалась бдительность, собранность и готовность к действию.
Применяли немецкие летчики и такой прием, который очень быстро раскусили зенитчики. Линию фронта самолеты проходили на большой высоте и, приблизившись к зоне артиллерийского огня, выключали моторы. Некоторым, планируя, удалось проскочить к окраинам города и сбросить бомбы. Потом на форсированном режиме они снова набирали высоту и уходили из опасной зоны. Конечно же, эти ухищрения заставали воинов врасплох, и позволяли гитлеровцам добиться отдельных успехов, но это никак не отразилось на ходе боевых действий под Москвой. Но то, что немецкая авиация не достигла больших успехов под Москвой, вовсе не означало, что противник был слабым.
На всю жизнь Соне запомнился один из массированных ночных налетов вражеской авиации. Это был сплошной кошмар. Пока самолеты противника были вне зоны досягаемости зенитно-пулеметных расчетов, она только наблюдала за боем самолетов. Прожектора выхватывали из темноты детали боя. Атакующие коршунами носились в воздухе, подбитые, волоча за собой шлейф дыма и языки пламени, уходили к земле. Белыми облачками обозначались разрывы снарядов. Это было страшно. Армада направлялась прямо на Москву. Вражеские бомбардировщики шли с трех направлений. За ними с интервалом в десять минут шли четыре группы самолетов. В общей сложности в воздухе было до семидесяти бомбардировщиков. На их пути в небо с определенной периодичностью поднимались лучи прожекторов. Того, кто попал в лучи прожекторов, сразу же атаковали советские истребители. А немецкие не только отстреливались от самолетов, но еще и пытались «погасить» прожектора. Некоторые бомбардировщики, освобождаясь от груза, ложились на обратный курс, но основная часть продолжала упорно лететь на Москву, отстреливаясь от наседавших истребителей.
В зону действия зенитной артиллерии эта группа проследовала не в таком уже строгом порядке. Зенитчики встретили непрошенных гостей стеной разрывов. Они стали метаться, как загнанные звери, отыскивая «просветы» в завесе зенитного огня, через которые можно бы было улизнуть. Но, ни одному из них не удалось уйти.
Однако расслабляться было рано. За первым эшелоном следовал второй, потом третий, четвертый. Это было не для слабонервных. «Наверное, так бывает конец света» – думала Соня. Очень хотелось зажмурить глаза, чтобы не видеть этой грохочущей несущейся прямо на нее чудовищной силы, но закрывать их было нельзя. Передние самолеты выбрасывают САБы и прокладывают ими маршрут, освещая цели, по которым надо бомбить. А Соня должна была не только поражать вражеские самолеты, но и «гасить» эти «люстры», как коротко и образно они называли светящиеся авиабомбы. Это была ночь ужаса. Соня удивлялась опыту командиров, которые так мастерски владели ситуацией и точно ориентировались, казалось, в неразберихе воздушной обстановки. Но это только казалось непосвященному взгляду. Командиры всех подразделений владели ситуацией, и каждый на своем месте четко выполнял распоряжения старших. Ими своевременно переносился огонь на наиболее опасные цели. Если бы этого не было, отразить такой массированный налет не было бы никакой возможности. Но они его отразили. Пять часов продолжался налет. Пять часов смертельной опасности, нечеловеческих усилий и… на востоке, едва посветлевшим небом, определялся восход. Соня ослабила хватку рук, потрясла ими в воздухе, чтобы снять напряжение, и повалилась наземь прямо тут, у пулемета. Но сквозь усталость и напряжение, которое все еще владело ею, проступало осознание успеха. А это окрыляло, вселяло уверенность и поднимало на более высокий пьедестал в собственных глазах. Здесь не было цветных пуль, и не возможно было подсчитать, кто, сколько поразил целей, но это была общая победа – одна на всех. Бесстрашные воины-девчонки отражали несколько яростных атак в день. В одном из документов командования 23-й немецкой армии, относящегося к тому времени было записано: «Бои наземной армии в последние два месяца потребовали использования непосредственно в наземном бою соединений тяжелых, сравнительно малоскоростных бомбардировщиков. При этом установлено, что потери в самолетах в результате обстрела с земли были исключительно велики. В одном соединении, введенном в бой для непосредственной поддержки наземных войск, количество действующих самолетов уменьшилось в результате обстрела с земли до 50 процентов. Причину этого следует искать в хорошо организованной противовоздушной обороне русских…»
Это была оценка умелых и мужественных действий и солдат-девушек, служивших в ПВО. В войсках было немало девушек с Урала. Командование решило послать туда делегацию лучших воинов, чтобы рассказать родителям о службе их дочерей, завязать тесную связь с тылом. В состав делегации вошла и Соня. Вернувшись с Урала девушки-воины привезли письма и наказы матерей. В одном из них писалось: «Дочери наши любимые! Ваши посланцы девушки-бойцы рассказали нам о вашей суровой боевой жизни. Мы гордимся тем, что вы бдительно несете вахту на защите нашей великой Москвы. Вы поставлены на большой и почетный пост. Ваши дела будут записаны в летописи Отечественной войны. Народ сложит о вас песни, напишет стихи.
Родные дочери! Мы находимся в тылу. Но все наши мысли, все дела направлены к одной цели – помочь фронту. И мы, не покладая рук, помогаем доблестной Красной Армии приблизить час окончательной победы над врагом… Будьте дисциплинированными, аккуратными. Очень неприятно нам видеть девушку-бойца, которая неопрятно одета, курит, грубит. Высоко несите имя советской девушки, ее честь. Помните, счастье ваше, любовь – впереди. Они придут вместе с разгромом врага. А пока стойко переносите все трудности, выпавшие на вашу долю. Хочется вас, родные дочери, прижать к сердцу, согреть своей лаской. И это желание скоро исполнится. Час победы над врагом близок. Вы вернетесь в отчий дом, в родную, любящую вас семью».
После поездки делегации в частях подтянулась дисциплина, повысилась и без того высокая исполнительность. Могли ли девушки без волнения слушать о своих матерях, братьях и сестрах, об их ударном и напряженном труде во имя победы. Каждое слово волнующих патриотических предложений письма доходил до каждого сердца зенитчиц, пулеметчиц, прожектористок, аэростатчиц. Особенно счастливы были члены делегации, которым удалось повидаться с родителями. Приехала на встречу и мама Сони, прослышав о делегации. Худенькая, она была еще меньше, чем раньше.
– Мама, ты такая маленькая стала.
– Это дочка не я маленькая стала, а ты большая. Ты действительно подросла. Настоящий солдат.
– А почему ты плачешь? Работа у меня не опасная. Я служу не на передовой.
– От радости, что удалось свидеться. Кто знает, когда еще придется.
– Может быть, за хорошую службу в отпуск отпустят.
– Старайся.
Они сидели, тесно прижавшись друг к другу. Соня чувствовала тепло этого родного тела, как в детстве, когда она еще маленькой девочкой любила сидеть у мамы на руках. А теперь мама была меньше ее, и ей так хотелось взять маму на руки.
– Милая ты моя, как мне тебя не хватает там, на фронте.
Она взяла руку матери и провела себе по волосам. Мама, угадав ее желание, стала гладить по голове. Под пальцами пересыпались шелковистые волосы, такие же мягкие, как и раньше.
– Вы только кажетесь солдатами, а на самом деле… какие же вы еще дети.
– Просто нас война выхватила из детства в свои объятия, а мне так не хватает твоих. Особенно, когда я отличусь, так хочется, чтобы ты меня погладила и похвалила, как всегда это делала. Даже правительственные награды не так желанны, как твое родительское такое дорогое и теплое слово.
– Девочка моя, пулеметчица ты моя, как же я молюсь денно о нощно, чтобы Господь уберег тебя, и ты выжила в этой войне, чтобы ты живая и здоровая вернулась в нашу Константиновку.
Дни пролетели быстро, и пришла пора расставаться. Мама ничего не говорила, только плакала и смотрела такими глазами, как будто бы прощалась навсегда. Соня успокаивала маму, не понимая ее тревоги. А материнское сердце, уже чувствовало беду, уже видело черное крыло судьбы, распростершееся над ее дочерью. Слезы градом катились из ее глаз, и она ничего не могла с собой поделать. Только в самый последний момент на прощание сказала:
– Береги тебя Господь, и перекрестила так, чтобы никто не увидел.
Это странное «Береги тебя Господь», она комсомолка и атеистка, потом часто повторяла в минуты опасности и долго еще ощущала тепло маминого тела. Ей часто снился тот пирон, на котором они прощались, плачущая мама и ее слова. Но в круговерти боев, отражения налетов, она стала понемногу удаляться от переживаний тех дней. Они опускались все ниже и ниже в самое сокровенное и потаенное место ее души, на самое донышко. Она все реже вспоминала, так взволновавшее ее прощание и странное поведение мамы.
А в стране с севера до юга шли бои. Через многие области России и Украины проходила передовая линия фронта. К ней были прикованы взгляды и внимание всей страны. Советские люди трудились с огромным напряжением сил, чтобы доставлять фронту все необходимое. Там ведь сражались их отцы, мужья, братья и сыновья. И не только сражались, но и гибли. Их надо было снабдить оружием, накормить, напоить, одеть. Война была в разгаре. Каждый день газеты и радио сообщали о стойкости и героизме наших бойцов и командиров.
Отважно действовала в ночных и дневных боях пулеметчица Соня. Ее огонь мешал противнику вести прицельное бомбометание, пикировать на охраняемые объекты. Ни один бомбардировщик был сбит ее меткими очередями. Авиация противника продолжала натиск на столицу. Каждую ночь на внешнем рубеже наблюдательных постов появлялись немецкие самолеты и волнами шли в сторону Москвы. Налеты длились по пять-шесть часов. Только к двум-трем часам ночи давался отбой воздушной тревоги. Все налеты в основном проводились ночью. Противник летал с удаленных аэродромов и не мог обеспечить сопровождение. А без прикрытия истребителями они не решались появляться днем в зоне действия советской авиации. Кроме того, противник выбирал самые темные с плотной облачностью ночи. Это затрудняло действия защитников воздушного пространства вокруг столицы. Ведение прицельного огня ночью предусматривалось только по освещенным целям. Но обеспечить успешное взаимодействие прожектористов и зенитчиков было сложно. Это не один раз испытывала Соня. В бою не так-то легко держать вражеский самолет в луче прожектора. Только нацеливалась она, а враг ускользал и в прицеле опять темнота. Не менее трудно было и днем при сильной облачности. Все это требовало огромного напряжения сил и быстрых действий. Необходимо было в избранной для встречи с противником зоне обеспечить несколько разрывов снарядов, чтобы один из них настиг цель. Соне так хотелось стать мастером точного огня, и она старалась достигать хороших результатов. Как только появлялся противник, она с азартом открывала стрельбу. Но это была не беспорядочная стрельба. С каким упоением она скользила за своей жертвой, пытаясь снарядом упредить появление вражеского самолета в выбранной точке. И какая же безудержная волна радости накрывала ее в те моменты, когда снаряд встречался с целью. Это была игра… и это была война.
В одну из особенно темных ночей группа фашистских бомбардировщиков пыталась прорваться к Москве. Но плотный заградительный огонь зенитчиков расстроил их строй. Тогда один из самолетов, определив по вспышкам местоположение батареи, ринулся на нее. Он решил подавить огонь бомбовым ударом. При первом заходе все бомбы упали рядом, не причинив зенитчикам вреда. Он пошел на второй заход и пикировал уже с выключенным мотором, но Соня каким-то шестым чувством определяла его местоположение, и один из снарядов таки настиг его. Он так и не успел выйти из пике, и рухнул на землю.
В один из налетов на их огневую позицию насели фашисты, засыпав их зажигательными бомбами. Вокруг все горело. Трещали доски близлежащих строений, шипели ветки кустов и деревьев, вспыхивала веером и дымила трава. Казалось, что и сама земля полыхала от раскаленного магниевого сплава. Но пулеметчики не дрогнули и продолжали вести стрельбу. Они не оставили позицию, не укрылись от огня, а вели с ним борьбу. Одна бомба упала совсем рядом с ними и демаскировала их позицию, потому что и на земле продолжала ярко освещать пространство. Она шипела и брызгала во все стороны раскаленным магниевым сплавом. Не растерявшись, Соня сняла сапоги, надела их на руки и откатила это неуместное светило подальше от позиции, получив при этом незначительные ожоги рук, которые быстро зажили.
Немецкая авиация продолжала натиск на Москву. Она была не только столицей государства, но и городом, к которому с надеждой устремлялись взоры всего прогрессивного человечества. Немецким самолетам обязательно надо было отбомбиться над городом, чтобы показать всему миру свою силу. Но им это не удавалось, несмотря на то, что чуть ли не каждый день шли эшелонами в общей сложности до полутора сотен машин. Злился Гитлер, злились генералы. Ни одна армада люфтваффе не подошла к городу, лишь одиночки смогли достичь его окраин, не нанеся, сколько нибудь существенного урона. Соня понимала, что она маленькая частичка того большого механизма, который стоит на страже столицы, но она грудью была готова в любую минуту заслонить ее от врага. В нагрудном кармане гимнастерки она носила вырезку из газеты со словами всенародного старосты Михаила Ивановича Калинина: «Охраняйте Москву, как зеницу ока. Защита нашей столицы в этой войне имеет огромное международное политическое значение. Бейте врага так, чтобы все воины ПВО страны брали с вас пример».
И еще одна вырезка из газеты лежала в ее нагрудном кармане. «Миф о непобедимости немцев в воздухе давно развеян. Провалился план людоеда Гитлера уничтожить Москву с воздуха – чудовищный и бредовый замысел, о котором фашисты в свое время трубили на весь мир… Мы не переоцениваем опасности, угрожающей нам с воздуха, но и не должны преуменьшать ее, даже в малейшей мере. Какая-то бы ни было самоуспокоенность в этом отношении преступна. До той поры, пока противник имеет боевые самолеты, у нас нет и быть не может абсолютной, полной гарантии от воздушного нападения. Поэтому призыв «Помни воздух!» должен звучать в наших рядах непрерывно, с неослабной силой».
Соня всегда помнила этот призыв. Она с ним спала и с ним бодрствовала в дни боев, и в дни временного затишья. Эта формула бдительности, родившись в войсках Московской противовоздушной обороны, разошлась по всем войскам ПВО.
Противник проиграл свое сражение в воздухе с Московской противовоздушной обороной. Командование германских ВВС отказалось от тактики давления и перешло к тактике «беспокоящих» налетов. Совсем прекратить попытки прорваться к Москве противник не мог, потому что бы это выглядело, как признание своего поражения в глазах мирового сообщества. Методическими же налетами они еще и преследовали цель влияния на психику людей. Они хотели морально подавить москвичей и сломать их волю к сопротивлению. Но у них и это не получилось. Редкие самолеты долетали лишь до окраин города, и зачастую сбрасывали бомбы на ложные объекты. Москвичи даже в дни самых напряженных боев на подступах к Москве не покидали своих рабочих мест. Работали фабрики и заводы, метро и лечебные учреждения, транспорт, коммунальное хозяйство. Предприятия перешли на выпуск продукции, необходимой для нужд обороны. В городе организовали ремонтные мастерские, которые обслуживали технику с фронтов. Это было огромным вкладом в укрепление боеспособности войск, защищавших столицу.
В район Клязьминского водохранилища танковой части противника удалось прорвать оборону. Туда срочно были переброшены семь батарей из состава группы, в которой служила Соня. В их задачу входило закрыть брешь и задержать наступление врага. В напряженном бою зенитчики и пулеметчики уничтожили 8 танков и не допустили врага к мосту через водохранилище.
Когда стал намечаться прорыв противника к Москве с северо-западного направления, командование ПВО в помощь наземным войскам выделило опять группу. В эту группу входили сводный артиллерийский дивизион в составе пяти зенитных батарей и пяти зенитно-пулеметных установок. Действуя вместе со стрелковыми и кавалерийской дивизиями, а также с двумя танковыми бригадами, они прилагали все усилия, чтобы не допустить прорыв противника. Части 6-ой и 7-ой танковых дивизий гитлеровцев, нанося сильные удары, рвались к Москве, пытаясь обойти ее с севера. На этом направлении развернулись ожесточенные бои.
В результате внезапного прорыва вражеской механизированной колонны в тыл наших войск, некоторые стрелковые подразделения, в том числе и группа ПВО оказалась в окружении. Противник стремился расчленить окруженную группировку. В бой было брошено большое число танков с десантом автоматчиков.
После первого танкового сражения, Соне было не привыкать к сложной и страшной наземной боевой обстановке, но то, что происходило здесь, можно было назвать кошмаром в миллиардной степени. Это была преисподняя, в огненной лаве которой, огрызаясь и рыча, боролись две силы – добро и зло.
Сосредоточив большие силы, враг атаковал зенитчиков, обстреливая их из минометов и пулеметов. В расчетах двух орудий, находившихся на основном направлении, оставалось все меньше и меньше людей. Вот замолчал один пулемет. Все реже и реже слышались выстрелы второго. Командир взвода стал подбираться к орудийному окопу, но почти у цели, его настигла вражеская пуля. Тогда Соня, выйдя из ячейки, и пробежав, встала к прицелу замолкшего орудия. По ее команде несколько раненых бойцов стали подавать ей снаряды. Немецкая атака была сорвана. Враг отступил, но было ясно, что он не отказался от своего намерения прорваться сквозь огневой заслон. С фланга появилась большая группа автоматчиков. Нужно было соседним орудиям показать направление цели. И, тогда Соня, разгоряченная боем и понимая, если этого никто не сделает, то их сейчас сомнут немецкие автоматчики, встала на бруствер и крикнула: «Берите влево!» и тут же упала, подкошенная автоматной очередью. Эти ее слова помогли отбить атаку, и зенитчикам удалось прорваться к своим. Громоздкие, мало приспособленные к транспортировке по бездорожью зенитные пушки пришлось оставить в лесу. Соню тоже не успели похоронить в спешке прорыва. Ее посмертно наградили орденом Красной Звезды. Матери на Урал послали похоронное извещение, газету с заметкой о ее подвиге и орден. Неделю плакала бедная женщина и умерла, не перенеся такого горя.
6.
В тот дом, который Косте указали, он не пошел, потому что в нем квартировали немцы. Пару дней он наблюдал за домом и двором, но мужчина во дворе не появлялся. Те, кто обитал в этом доме, то выходили, то входили, но это были дети, женщина и немцы. Ему ничего не оставалось, как уйти из поселка, и продолжать дальше свой путь на восток, скрываясь в лесу, пока еще есть такая возможность. Лес встретил его сдержанным ропотом, недовольный тем, что ходят здесь всякие без дела. Под легким дыханием ветра осыпалась пестрая листва, раскрашенная в огненные краски наступающей осени. В дубраве, куда он попал, хрустели под ногами глянцевые, словно отполированные, желуди.
Чуть дальше голубел можжевельник, с черными сморщенными ягодами, краснел шиповник вперемешку с россыпями черных ягод бузины. Природа ткала свое прекрасное ярко расцвеченное панно, готовя пищу тем, кто населял землю. Костя подумал о том, что в этот года природная пища нужна не только животным, но и солдатам, таким же скитальцам, как он.
Можно насытиться ягодами, орехами. Орехов здесь было вдоволь. Только не ленись, смотри вверх и выбирай самые тучные ветки, усеянные звездчатыми гроздьями. Нагибай к земле тугие ветки, и созревшие, смуглые орехи сами выпадут из своих гнездышек. По мере того, как он продвигался, лес редел, становился прозрачнее, легче, светлее, словно ничего больше не хотел таить от пришельцев. В воздухе летала серебристая паутина, сверкая в лучах солнца, пробивающихся сквозь толщу шатра густых крон. Он шел наугад, рассеяно гладя под ноги и размышляя над тем, кто он теперь есть и как скоро сможет добраться до своих. Оборвалась путеводная ниточка, по которой его послала Катя – его оберег. Одно дело попасть к своим с проводниками от подполья, а он, конечно, догадался, что Катя одна из них, другое дело… а другое дело, вообще, неизвестно как, да и доберется ли. Его наверняка считают погибшим, поэтому надо побыстрее заявить о себе, пока еще в штабе не успели послать маме похоронку.
Вскоре лес начал наполняться звуками. Доносившийся издалека из зарослей кустарника шелест, постепенно перерос в хруст ломающихся веток. Стало ясно, что там несколько человек идут напролом, не пытаясь скрыть свое передвижение. Так могут идти здесь, в тылу только немцы. Так как вокруг было полуголое пространство и заросли были только там, куда он направлялся, и откуда сейчас доносились звуки, обнаруживающие вражеское присутствие, ему ничего не осталось сделать, как только влезть на высокую сосну, среди ветвей которой он надеялся спрятаться. Взобравшись на дерево, Костя устало потер глаза и осмотрелся. Он попытался собраться с мыслями, поскольку пока он карабкался вверх по скользкому стволу, его единственной мыслью было – преодолеть эту высоту. Действительно несколько ярусов соснового шатра скрывали его от неожиданных встречных, но долго ли он сможет сидеть неподвижно и оставаться незамеченным? Он, осторожно раздвинув ветки, сокрушенно покачал головой. Трое немцев расположились на отдых в пределах просматриваемого и прослушиваемого пространства. Если только хоть одна веточка упадет с сосны, он будет обнаружен. Но немцы отдыхали не долго. Посидев и поговорив о чем-то своем, они ушли. Костя спустился с сосны, и продолжил свой путь на восток.
Он уже третий день бродил по лесу в одиночестве, и успел немного одичать за это время. Повстречав бойцов какой-то части, выходившей из окружения, он так искренне обрадовался, что бросился обнимать их со словами:
– Братцы, мои дорогие… братцы, как же я рад, как же я рад.
Но его встретили совсем не радостные возгласы и взгляды, а настороженные, недоверчивые. Он сначала обиделся такой встрече, а потом простил: «мало ли кто сейчас по лесу шляется?!» Но, главное, что он был у своих. Вместе легче, вместе они прорвутся к нашим. Его повели к старшему, который оказался младшим лейтенантом. Он не очень поверил рассказу черноморского матроса, и продолжал допрашивать, задавая одни и те же вопросы по несколько раз. Наконец, он отпустил его, разрешив присоединиться:
– Ладно, иди пока, а там посмотрим.
Ночью шли, днем спали. Дежурившие сменялись каждые полчаса, чтобы быстро овладевающая ими в лесной тишине скука, не успевала отразиться на их бдительности в худшую сторону. Они почти неделю блуждали по лесу, выдерживая восточное направление и, наконец, вышли к деревне. В ней были немцы. Преодолев смертельный марш-бросок те, кто уцелел, вышли к своим. Но им тут не были рады. Константин не удивился не радушному приему, ибо у него уже был опыт, но такого он не ожидал.
Почти два месяца его держали под стражей, ежедневно допрашивая. Его и других таких же, кто пришел с «той стороны» долго везли на грузовых автомашинах даже не покрытых брезентом. За дорогу они успели промокнуть под дождем, высушиться на солнце и теперь обживали подвал наполовину разрушенного дома. Их проверяли, издевались над ними, умаляя их человеческое достоинство. После каждого допроса Константин приходил опустошенным нравственно и физически. «Как же можно человека вот так втаптывать в грязь, превращать его в червя пресмыкающегося?» – мучил его вопрос. Он ни в чем себя не считал виноватым и не принимал гнусные и обидные обвинения, упорно отрицая все выпады следователя. Его упорное отрицание всех обвинений, злило следователей, а его допрашивал уже третий. Каждый новый начинал «за здравие», то есть лил елей на душу, а заканчивал – «за упокой» – угрозами расстрела немецкого холуя. Как-то охранник, доставляя его к следователю, сказал: «Ну, и орешек ты! Уже никого здесь нет из тех, кто с тобой прибыл. Одни под расстрел пошли, других в штрафбат отправили, а с тобой еще чего-то возятся». Он и сам не знал, чего с ним «возятся». Когда оскорбления и унижения пробирали до самой глубины души, и становились невыносимыми, он решал, что в следующий раз, он бросится на следователя, заработав пулю в лоб, и прекратит все эти издевательства. Но всякий раз, когда по ночам без сна он обдумывал до мелочей, свой безумный поступок, разрабатывая план конкретных действий, перед ним вставало лицо Кати, ее необыкновенно красивые карие глаза и черные, как смоль, густые, загнутые кверху ресницы. Словно опахала они раскрывались, когда при разговоре она смотрела ему прямо в глаза. От них на глаза ложились тени, стоило ей чуть приспустить веки, и тогда казалось, что они спрятали ее взгляд, затаили в нем загадку, какую-то тайну, которую ему пока не надо знать. В такие минуты он твердо верил, что разгадает эту загадку, доберется до тайны, которую Катя пытается спрятать от него. Он так хотел разгадать ее. И он понимал, что это не самый подходящий вариант – сдаться на полпути, так ничего им и не доказав. Не доказав, что он патриот, а не предатель. Если он напросится на пулю, он никогда больше не увидит Катю, которая так прочно поселилась в его сердце. И потом, он столько вытерпел в лесу. У него хватало мужества сдерживать себя, чтобы не получить пулю от окруженцев, а теперь подставиться под энкэвэдэшную и уйти, так и не доказав своей правоты, опозорив свою фамилию и весь черноморский флот. А, главное, он не выполнит обещание, данное Кати, не придет к ней после войны. И он призывал все свое мужество, и готовился к каждому допросу, будучи готовым, отразить все их выпады и провокации, не сорваться и не помочь следователю избавиться от него. А каждый из троих этого очень хотел. Видимо и меняли их поэтому. И приходил следующий, потому что этого не смог сделать предыдущий. Он изматывал их своим упрямством и нежеланием отвечать на заданные вопросы так, как они того хотели. А вопросы были все время одни и те же: «От кого получал задания? С кем встречался за линией фронта? Кто та женщина, что помогла ему? Как ее звать? Где живет? Кто помог ему перебраться через Днепр? Как зовут?» Эти вопросы задавались в прямом и обратном порядке, а иногда вразброс, видимо надеясь на то, что он запутается, ответит на этот раз не так, как в прошлый. Он ведь действительно не знал ни названия поселка, в котором жила Катя, ни улицы. Он не знал имени проводника, который его перевез через Днепр. Они называли друг друга «Брат». Тогда это было не важно. Тогда важно было выжить и не попасться на глаза немцам. Эти вопросы следователи расставляли как сети, чтобы поймать его на формулировке, не совпадающей с предыдущей. И так день за днем, два месяца. В чем они пытались его уличить? От этого можно было сойти с ума, но нельзя. Он должен выжить и вернуться к Кате. Он ей обещал. Казалось, конца не будет этому: «кто? где? когда? как?», но однажды его повели на второй этаж, а там сидело начальство. Костя приготовил себя ко всяким неожиданностям, но то, что он увидел, превзошло все ожидания и ошеломило. Ему показали фотографию Кати.
– Эта женщина вас освободила?
Он потянулся за фотокарточкой, взял ее в руки. На него смотрели приветливые Катины глаза, как будто подталкивающие его к признанию. Но он не мог, ведь он пообещал ей никогда, ни при каких обстоятельствах не называть ее имени. Но офицер понял, что он знает эту женщину и не просто знает, он ее любит, и еще больше уверился в благородстве и стойкости сержанта Первых.
– Ну, вот, а вы молчали. Это же наша Катя. А вы молодец и характер у вас чекистский. Побольше бы в наших радах было таких стойких товарищей.
Костя заметил, что он уже не гражданин, а товарищ. Он так и не произнес имя, а в ответ на рассуждения офицера, только пожал плечами.
В конце декабря он попал в действующую армию. Его направили в разведку. Разведчики приняли сдержанно и дали понять, что разведчик, человек особой закваски и отношения здесь другие. Здесь больше думают об общем деле, о задаче, которую необходимо выполнить, а не о собственных жизнях и интересах. Здесь ценится готовность пожертвовать собой ради выполнения задания, ценится чувство локтя и личное мужество. И, если он уверен в себе и готов к такой службе, то они примут его. Людям, которым часто только в паре приходится сражаться с противником, очень важно знать, кто рядом с тобой. Не подведет ли его напарник, не струсит ли в последнюю минуту, не дрогнет ли у него рука от нервного перенапряжения и не даст ли ружье осечку. Очень важно быть уверенным в том, кто идет рядом с тобой. Отсюда и пошли крылатые слова: «Я с ним в разведку не пойду» или наоборот: «С ним и в разведку можно пойти». Его довольно долго приучали к разведывательной работе. Немало дней он пролежал, выдвинувшись за передний край, в, так называемом, «секрете», ведя круглосуточное наблюдение за противником. Он учился все замечать и записывать. Потом брали в группы прикрытия. Так у него вырабатывался навык разведчика, и продолжал вырабатываться в ползании по болотам и по полям. Помокнув под дождем и снегом, попотев под солнцем и отточив солдатскую сноровку, Костя стал заправским разведчиком.
Но он даже представить себе не мог, что долго еще, подготавливая группу к заданию, особист инструктировал одного из своих доверенных, чтобы тот ни на шаг не отставал от Первых, и в случае его перехода к немцам, убил не колеблясь. Этого Костя не знал, но, каждый раз, уходя на задание, ловил на себе тревожный и испытывающий взгляд офицера из СМЕРШа, и ему становилось не по себе. А, когда не получалось встретиться с ним глазами, он спиной ощущал это его недоверие и тревогу. «Почему? – спрашивал он себя, – ведь все стало на свои места. Неужели можно вот так не доверять человеку и в каждом видеть предателя?»
В первое же задание, Костя привел «языка», а было это так. К этой операции готовились очень серьезно. В стороне от КП полка соорудили макет немецкого дзота с траншеями. Такие траншеи опоясывают дзоты. На этом макете группа начала свои тренировки. Надо было научиться быстро и без шума подползать к дзоту и забрасывать в амбразуру гранаты. Подготовка продолжалась неделю, а операция должна была пройти за минуты. В летнее время ночи очень короткие и в этот короткий период темноты необходимо было успеть все сделать. Здесь темнело только около полуночи, а через двойку-тройку часов – светало. Чтобы успеть, вышли в половине первого ночи. На том участке, где должна была проходить их операция, располагалось три дзота. Они находились на таком расстоянии друг от друга, что в случае необходимости могли своим огнем прикрыть соседние дзоты. Каждый из них имел довольно большой обзор. Это усложняло задачу, но не делало ее невыполнимой. А для разведчиков, вообще, не было невыполнимых задач, на то они и разведчики, хотя к дзотам подобраться не замеченными было почти невозможно. Но…средний из трех дзотов располагался на пригорке. К нему вела небольшая лощина. На эту лощину они и возлагали свои надежды. Она подходила прямо к траншее, которая с трех сторон окаймляла дзот. Их задачей было по этой траншее зайти в тыл, откуда немцы не могли ожидать нападения. Все разведчики были разделены на три группы: две группы прикрытия и третья группа захвата. Костя вошел в группу захвата, которая состояла из трех человек: командир, Костя и солдат Храмов.
Чтобы немцы не заметили разведчиков, пробирающихся по лощине, был продуман и предпринят артиллерийский удар, как отвлекающий маневр. И, действительно немцам было не до лощины, и разведчики подошли к траншее и запрыгнули в нее. Но ползти под прикрытием огневого вала было с одной стороны безопасно, потому что он их прикрывал от немцев, а с другой стороны страшно. Ошибись артиллеристы, и осколки накроют их. Но наши не ошиблись. Открыв непрерывный огонь, они отвлекли внимание немцев. Костя полз, прижимаясь к земле так тесно, как это только возможно. По каске барабанили сухие комья земли, оторванные от материнского тела и поднятые на воздух взрывами. Белая ракета, выпущенная командиром, возвещала артиллеристам о прекращении огня. До дзота оставалась сотня метров. Группа захвата бросилась к входу в дзот. В амбразуру полетела первая граната, за ней – вторая. Но сверху дзота раздалась автоматная очередь. Оказалось, что этот дзот двухэтажный. Из амбразуры второго этажа немецкие автоматчики опрокинули на них ливень пуль. Командир скомандовал всем прижаться к стене дзота. Таким образом, они попали в непростреливаемое пространство.
Командир выхватил у Кости автомат, сунув в руки свой пистолет, и скомандовал: «Бросай гранаты!», а сам, отскочив за кочку, стал стрелять по автоматчикам. Костя передал пистолет Храмову и, изловчившись, забросил гранату в амбразуру второго этажа, а противотанковую в дверь. Из нее показались трое немцев с белым платком. Первого, с окровавленными руками, взял Костя. Остальных распределили между командиром и Храмовым. Командиру – огромный сивый мерин, а раненый в ногу – Храмову. Решили вести всех трех. Бойцы с языками беззвучно растворились в темноте. Чуть отойдя от дзота, Костя вспомнил, что автомат у него взял командир, пистолет он отдал Храмову, когда бросал гранаты и сам остался без оружия. Только лимонки висели на поясе. От этой мысли все внутри похолодело. На войне оказаться без оружия страшно. «Но гранаты – тоже оружие, – успокоил себя Костя, если что, подорву гранатами и себя, и врага». Приняв решение, успокоился и повел пленного дальше. Но тут вдруг настойчиво, взахлеб заговорили немецкие минометы. Видно из соседних дзотов, услышав возню, сообщили о нападении противника.
– Шнель, шнель, – торопил его «язык», боясь попасть под осколки собственных мин. Одна, угрожающе завывая, летела прямо ни них. «Как по наводке, – успел подумать Костя, прежде чем, подмяв под себя «языка», плюхнулся на землю. И тут же над ними просвистели осколки, разорвавшейся невдалеке мины. Обожгло левую лопатку. Это чиркнул осколок. Насколько глубоко он вошел по ощущениям не понять, но что задета мягкая ткань – очевидно. Из раны начала сочиться кровь. Пробежав несколько метров, чтобы выскочить за зону, накрываемую осколками, они перевели дух. У немца сильно кровоточила рана на руке. Костя, оторвав полоску от нижней рубахи немца, выше раны наложил жгут.
– Данке, данке, – твердил немец, показывая глазами на свою рубаху, – рвать, рвать, – и переводил взгляд на Костино плечо. Он понял, что немец предлагает ему перевязать его рану. Оторвав две полосы от уже значительно укороченной рубахи, он связал их и передал немцу, предварительно развязав ему руки.
– Данке, данке, – опять благодарил немец, потирая, онемевшие от тугой повязки, руки.
Костя, насколько получилось, приподнял гимнастерку, и немец туго перевязал спину и грудь. Дышать, конечно, это мешало, но должно было остановить кровотечение. «А мог бы и на шею набросить» – подумал Костя. Но на этот счет он держал правую руку на гранате. Но немец не только душить, но и убегать не пытался. Он стоял, протянув руки, ожидая, когда разведчик ему снова их свяжет. «Дисциплинированный какой. Видно ему воевать надоело, поэтому он с таким удовольствием идет в плен. Знал бы он, что его там ожидает». Косте даже жалко его стало, зная, что с «языками» не церемонятся. И тут, только он подумал о том, в каком же направлении он бежал и, вообще, куда бежал: к своим или к немцам. Может быть, к немцам, поэтому и подгонял его на радостях фриц. Он осмотрелся и заметил в стороне лощину, по еле различимой густой темноте. По ней они ползли к дзоту. Все правильно. Он идет параллельно этой лощине, а, значит, попадет в расположение советских войск. Миновав «ничейное» пространство, они углубились в лес.
Темнота стала не такой густой, и Костя различил на немце офицерские погоны. Повезло ему с первым языком, такой смирный и сознательный. По времени их уже должны были окликнуть дозорные, но в лесу стояла тишина. Он уже с ужасом ожидал услышать немецкую речь, как прозвучало родное русское: «Стой! Кто идет?»
«Свои!» с радостью выкрикнул Костя.
На КП начальник дивизионной разведки с нетерпением ждал возвращения разведчиков. Получилось, что только Костя привел «языка». «Сивого мерина», как окрестил про себя здоровенного детину, Костя, смертельно ранил осколок. Тот, кого вел Храмов, несмотря на ранение в ногу, пытался убежать, но его настигла пуля Храмова. Костин «язык» оказался очень разговорчивым, и дал ценные сведения.
Через несколько дней полковым разведчикам объявили, что командир корпуса приглашает к себе всех участников этой операции. Детально разбирали многие моменты. Приняли к сведению упущение в отношении двух этажных дзотов. Это было оплошностью тех разведчиков, которые наблюдали за дзотами и составляли карту. Бойцам повезло, что они остались живы, а ведь все могло закончиться и по-другому. Удивились тому, что немец перевязал Косте рану.
– Ты, конечно, рисковал. Но с другой стороны… рану надо было перевязать… – рассуждал командир корпуса.
– Я руку на гранате держал на всякий случай.
– Хорошо, что этого «всякого случая» не случилось, и ты привел ценного немца. За это тебе большая благодарность и будет представление к награде.
У Кости птицы запели в груди: первая награда! А то у всех разведчиков ордена и медали поблескивали и позванивали, а он один с пустой грудью ходил. «Ничего, будет и у меня» – успокаивал он себя. И вот дождался – в первой же операции награду заработал. А в чем его заслуга? Немец сам бежал в плен.
Разведка играет во время войны исключительно важную роль. Успех любого сражения, любой операции зависит от того, насколько хорошо изучена обстановка: расположение противника, его огневые системы, численность войск на переднем крае и в резерве, его замыслы, планы действий и многое другое. Необходимые разведывательные данные советское командование получало от разведчиков и доставляемых ими немецких «языков». Полученные материалы позволяли решать военно-стратегические, оперативные и тактические задачи. Много героических страниц вписали в историю войны бесстрашные разведчики. Рискуя жизнью, они проникали на территорию, занятую врагом, внедрялись в обслугу вражеских укреплений, уходили далеко в тыл за «языком» или необходимыми сведениями.
* * *
Командир дивизии в лесочке вблизи командного пункта собрал полковых и дивизионных разведчиков. Все они были разные, и в то же время одинаковые. Среди них были высокие и низкие, молодые и пожилые, но у всех были обветренные загоревшие лица. И еще у всех в движениях скользила отчаянность, дерзость, а в зорких глазах, читалась не по возрасту стариковская мудрость. За плечами у них висели автоматы, на ремне – ножи с затейливыми самодельными плексигласовыми рукоятками. Словно цезари, они были облачены в тоги – изношенные плащ-палатки пестро расписанные для камуфляжа. Они, разительно отличались от прочей военной братии. Всем свои видом говорили, что им все нипочем и ничем их не удивишь. И, действительно, что на фронте страшнее всего? Смерть. Они, вечно ползающие на самой-самой передовой, постоянно бывавшие впереди залегших на переднем крае бойцов, вблизи дзотов противника, окопов, батарей уже давно смирились с тем, что смерть поджидает их на каждом шагу, что она всегда с ними рядом, идет рука об руку по фронтовым дорогам. На смену убитым и выбывшим по ранению, приходили новые бойцы. К ним присматривались, проверяли: надежны ли они, обладают ли необходимой смекалкой, подставят ли свой локоть в нужную минуту. Это самое немаловажное свойство для разведчика. Они привыкли к утратам, и смотрели на это по-фронтовому. У них свое было восприятие смерти. Дни они различали по результатам операций, а операции – по мере опасности и трудности. Чем опаснее и труднее была операция, тем интереснее для них. Словно в какую-то рискованную игру они играли с судьбою, по правилам писаным ее, изощренной в интригах рукой, и только им одним известным. Они считали, что обманывают противника, но на самом деле обманывали судьбу. И игра эта была полна смертельной опасности и риска, но и азарта – таковы были ее условия.
А сейчас в этот июльский жаркий день они, совсем не по уставу, расселись среди низкого и мелкого кустарника, на поросшей травой поляне. Кто-то оперся о ствол дерева, кто-то облокотился на траву. Комдив делал вид, что не замечает этого. Не мог он требовать сейчас от них неукоснительного исполнения устава, зная, что их ожидает. В глубине души он чувствовал себя виноватым перед этими солдатами за то, что посылает их в самое пекло, а сам остается здесь на этом благословенном пятачке земли. А здесь и сейчас был просто кусочек рая. Яркое солнце щедро разбросало свои блики по траве и кустарнику, превратив лужайку в красочное полотно, испещренное причудливыми полосами и пятнами, словно плащ-палатка разведчика. Солнечные лучи пронизывали воздух, превращая реальность в сказку. Их зыбкий иллюзорный поток окутывал поляну, изымая ее из действительности, и комдиву на какой-то момент показалось, что нет войны, что они совсем в другом мире, мире любви, красоты и покоя. Но потребности насущного дня вывели его из этого абстрактного состояния, заявив о себе напоминанием, и сразу сжалось сердце и больно стало на душе. Конечно, он может позволить этим людям, постоянно играющим со смертью нарушить воинскую дисциплину и хоть малость возлежать так вольготно, как это делают они сейчас. Главное, чтобы они слушали внимательно и ничего не пропустили из сказанного. Главное, чтобы они правильно поняли задачу, ведь там, на задании в глубоком тылу они останутся один на один с заданием и своей совестью. Их уже никто не проверит, и никто им ничего не подскажет. Там все будет зависеть от преданности солдатскому долгу, от уважения к чести полка, дивизии и от их смекалки, смелости и готовности к самопожертвованию. По мере того, как он излагал задание, суровели лица, подтягивались тела. Чувствовалось, что серьезность того, что им предстоит выполнить, заполняла их души и сердца ответственностью, вытесняя благость этого красивого летнего дня.
– Нашей дивизии предстоит наступление и вы, конечно, понимаете, что успех наступления будет зависеть от вас. Разведка пойдет от каждого полка. Ваша задача изучить огневую систему противника, обозначить расположение дзотов, определить силы на первой линии и что у него на второй… но, главное – вы должны добыть «языков», но только толковых. И не «помните» их по дороге, чтобы с перепуга они не потеряли дар речи.
– Не помнем, не помнем, – улыбаясь, загудели разведчики.
– Вот и ладненько. Обмозгуйте, как все лучше сделать и отправляйтесь, а мы будем ждать, какой полк быстрее выполнит приказ.
Разведчики расходились возбужденные, обсуждая разные варианты выполнения задания. В этот раз их повел новый командир взвода. Парень он отчаянный, смелый, из тех, «кого пуля не берет» и «кому море по колено». Костя не приветствовал такую безрассудную смелость. Он привык все обмозговывать, обыгрывать все варианты, но пока не он был командиром, а значит, надо было подчиняться безрассудным командам. Пренебрегая необходимой осторожностью командир, что называется, танком попер на дзот, не присмотревшись, не изучив обстановку. Костя обязан был следовать за ним. Он заметил, что перед траншеей набросано много веток, хотя деревьев рядом не было. Ясно, что их набросали специально, но зачем? Здесь только один напрашивался ответ: с целью предупреждения.
– Ветки!
– Что ветки?
– Зачем они здесь? Осторожно, – предупредил он командира, замечая, что тот отодвигает ветку в сторону.
И тут начался ад. Немцы открыли по ним ураганный огонь. Командира ранило в грудь. Костя начал отползать, увлекая за собой раненного. Остальные, кто был цел, тоже отползали. О том, чтобы добыть «языка» и речи не могло быть. Группа была обнаружена, а, значит, операция сорвана. И все по вине этого сорви головы, а заметь они ветки во время, смогли бы избежать обнаружения. Потом, уже ознакомившись с подобными системами оповещения, разведчики узнали, что между такими веточками протягивалась тоненькая, почти незаметная проволочка, идущая к дзоту. На ее конце висел всего-навсего колокольчик, которым, коснувшийся ветки, сообщал: «Я иду к вам». Костю достала таки вражеская пуля, засев в бедре, а осколок срезал часть кожи на лбу. Кровь застилала глаза, но он упорно полз, таща за собой задыхающегося командира. Чтобы не кричать от боли в бедре, он, плотно сцепив зубы, про себя ругался, вспоминая всех матерей мира и понося того, кого тащил за собой. Если бы не этот «бравый солдат», все могло бы быть совсем по-другому. А теперь… доползет ли он сам и дотащит ли его… Может быть, этот случай заставит его умерить свой пыл и быть благоразумным. Может быть, если его спасут, и он будет жить, этот случай научит его осторожности. А пока в кромешной темноте, не разбирая дороги, Костя полз по наитию, просто обратно. Полз туда, откуда они пришли – на восток. Он понимал, что возвращение ползком займет намного больше времени, чем, если бы он бежал, и что он, вообще, может не доползти до своих, но ему больше ничего не оставалось делать. Он полз, пока у него были силы, пока он не потерял сознание.
Очнулся на волокуше. Его везли в санчасть полка. Санинструктор взвода в чувства его привела, но больше ничем не могла помочь. Командира уже увезли машиной в полевой госпиталь. Узнав об этом, Костя спросил:
– Как он?
– Когда грузили, был жив, но очень тяжело дышал.
– Жалко будет, если умрет по такой глупости.
В санчасть полка заходил командир полковой разведки. Услышав разговор, спросил:
– Почему глупости? Что у вас там произошло? Никто ничего толком не может объяснить. Все твердят: «Вдруг открыли ураганный огонь». Кто погиб, кто ранен. Целым не вернулся никто.
– Правильно говорят. Открыли, но не «вдруг». Мы сами оповестили о своем приходе, как только командир зацепился за ветку.
– Какую ветку?
– Какие были разбросаны перед первой траншеей.
И он рассказал, как было дело.
7.
Курт Вернер начальник тюрьмы с ужасом смотрел на истерзанную девушку. Всего несколько минут назад, он узнал в ней Люсю, подругу Вильгельма. Ее, всегда волнистые светло-каштановые, льющиеся по плечам блестящим шелком, волосы сейчас слиплись от крови и висели грязными клочьями. Лицо синее и отекшее от побоев, едва напоминало о былой красоте девушки, о тонких ее чертах и необыкновенном сиянии глаз, обо всем том, во что без ума был влюблен его друг. Он листал ее дело, а Люся пила чай, присербывая разбитыми губами. Размоченная чаем кровь капала в чашку. Они оба увидели это и ужаснулись. Не желая добавлять Курту неприятных ощущений, Люся залпом выпила остаток.
– Еще будешь?
– Спасибо. Хватит. Нас тут не часто по туалетам водят.
– Ну, чего ты на меня смотришь, как на врага?
– А кто ты? Ты и есть враг, завоеватель, вероломно ворвавшийся в нашу мирную жизнь и топчущий нашу землю и все, что на ней.
Она имела ввиду, не только растения на полях, животных в хлевах, фабрики и заводы, но и людей, таких, как она и ей подобных. Курт понял ее намек, и тяжело вздохнул. Как объяснить ей, что воюет он не по своей воле, а по принуждению. Но даже, если бы он ей и сказал, то это бы не снимало ответственности с него за то, что происходит в этих стенах. Крутится молох военной машины, и он никак не может препятствовать закономерному движению. Его подчиненные делают то, что они должны делать, согласно своей профессии: выискивать врагов рейха – диверсантов, партизан, оказавших сопротивление и наказывать. Они, его подчиненные, выносят приговоры, а он их подписывает. И хотя он не участвует в допросах и сам не выносит вердикт, он подписывает приказы о казни. Его подпись последняя и главная. Но что он практически может изменить своей подписью и своим решением? Ничего. Хотя теоретически – может. И он так же, как и его подчиненные в ответе за гибель этих людей, и так же, как и они будет отвечать за расстрелы.
– И не вздыхай! Чтобы ты не сказал, прощения тебе нет.
– Я знаю это. Но тебе я помогу. Это хорошо, что ты ни в чем не признавалась.
– Признавалась, не признавалась, им все равно. Для них мы все партизаны.
– И, все-таки я хочу, чтобы ты что-нибудь поела.
– Нельзя.
– Ну, почему? Ты третий день здесь без еды.
– Соседки по камере делятся – им носят передачи. А, если от меня будет пахнуть немецкой жратвой, значит, я или скурвилась, или продалась. Я не хочу быть ни проституткой, ни предателем.
– Люся, ну и жаргон у тебя? Как война тебя изменила.
– И тебя тоже. С волками жить – по-волчьи выть.
– Почему ты ничего не спрашиваешь о Вильгельме? Тебя, что не интересует где он, что с ним?
Он видел, как в ее глазах метнулась такая неизбывная боль, такие страдания, которые шли оттуда, где таится самое сокровенное – из сердца, что он понял, что само оно уже совсем и не сердце, а одна сплошная рана. И эти душевные страдания, страдания сердца, которое должно в любимом человеке видеть и не только видеть, но и признать врага, превосходят все физические.
– Воюет против нас, так же, как и ты, если еще живой.
– Живой
– Ты его недавно видел? – во взгляде метнулась радость, пробившаяся из неведомых глубин, оттесняя боль, превозмогая ее.
– Так же, как и тебя.
– Значит, он здесь, в этом городе. Покажешь ему место, где меня расстреляют. Может быть, хоть цветок на могилу положит. Чтобы не было, как в песне: «Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска»… Так вот почему эти слова у меня всегда на языке крутились, и я напевала их.
– Не будет у тебя могилы, по крайней мере, сейчас. Я тебя вытащу, я же тебе уже сказал.
– Хотелось бы верить в то, что тебе удастся это сделать.
– Мы вместе с Вильгельмом это сделаем. Я прикажу тебя не допрашивать, и мои подчиненные не смогут нарушить мой приказ, если только не явится кто повыше. Что бы с тобой ни делали, как бы тебя ни пытали, ни слова не добавляй к тому, что уже сказала – это будет залогом твоего освобождения из тюрьмы.
Курт нажал на кнопку, и в кабинете появился солдат. Люся отметила, что на лице этого парня было такое выражение подобострастия, как будто бы он служил не начальнику тюрьмы, а самому Богу. Откуда такая преданность, откуда такая осознанная готовность избивать, вешать, стрелять людей? Что должно царить в его голове, что позволяет ему, не сомневаясь ни на секунду в правоте дела, считать себя то ли Святой Инквизицией, то ли Святым Мстителем, несущим возмездие жителям этой страны. Если возмездие, то – за что?
Вернер приказал солдату отвести заключенную в камеру. Солдат защелкнул наручники, и вежливо отступив, пропустил ее вперед. «А ты еще и галантным можешь быть» – подумала Люся. За всю дорогу до камеры он ни разу не огрел ее прикладом, недовольный медлительностью, с которой девушка еле переставляла избитые ноги, и ни разу не ткнул в спину или плечо стволом, указывая направление. В этом уже обозначилась перемена в отношении к ней. Она терялась в догадках, как понял солдат, что с нею надо обращаться по-человечески, ведь Курт ему ничего не сказал по этому поводу, а только приказал увести в камеру. Люся знала хорошо немецкий язык и понимала все без исключения и даже чисто говорила с берлинским акцентом. Этому ее научил Вильгельм. Ведь они собирались пожениться и странствовать по миру, так как его готовили к дипломатической работе.
Ее психика претерпела за последний час такие резкие трансформации, такие резкие смены чувств и мыслей, что она никак не могла собрать все воедино или хотя бы привести к «общему знаменателю». Сначала ее охватило волнение, вызванное встречей с Куртом – этой неожиданной для нее и удивительной встречей, которая позволила зародиться надежде на освобождение; потом неописуемая радость по поводу того, что ее Геля, самый любимый человек здесь, рядом и она увидит его. Но эйфория прошла, когда она поняла, что невозможно освобождение, не возможна встреча с Вильгельмом. Она не может себе позволить быть спасенной немцем, она не может позволить себе свидание с врагом. И ее безудержный восторг по поводу встречи с любимым, и ее надежду на свободу сменили совсем другие, противоположные чувства. В конце концов, она была повергнута в глубочайшее уныние.
* * *
Утро для зондерфюрера Гелена началось с неприятностей. Пленные учинили расправу над русским, особенно зверствующим охранником. Но, вообще-то он был украинцем, выходцем из западных земель, недавно присоединенных к советской Украине. Он люто ненавидел Красную Армию, и тому были весьма основательные причины. Именно эти люди в фуражках с красным околышем и красной звездой из пяти лучей расстреляли всю его семью. Спастись удалось ему одному только благодаря тому, что его не было дома. Он долго скитался по лесам, жил на хуторах у чужих людей, голодал и накапливал лютую ненависть. Он жаждал мести, но у него не было ни оружия, ни денег, чтобы его приобрести. По ночам приближался к жилью и выслеживал красноармейцев, в надежде убить зазевавшегося и забрать оружие. Случай ему подвернулся. С оружием он теперь отстреливал одиночных зевак, а со временем встретился с лесными братьями, такими же, как и он, мстителями. Это то, что зондерфюрер Гелен знал о нем из автобиографии, которую он писал, нанимаясь на работу. И вот сегодня ночью его утопили в бочке с дерьмом. Гелен представил, как это жутко захлебываться чужими испражнениями, да и своими не лучше. Если они смогли это сделать один раз, то смогут и второй, и третий. Это значит, что в их стане появился лидер. В одиночку никто бы из них ничего не сделал. До сих пор в лагере был мягкий режим, если можно так выразиться: пленных не притесняли, больных и раненных на работу не выгоняли, Катя их лечила, и он сквозь пальцы смотрел на то, что она приносила в лагерь медикаменты сверх положенного списка. Лютовал только Гордей. Если возненавидит кого, обязательно доводил до погибели – издевался, не давал пищи и воды или просто забивал до смерти. Между охранниками и пленными установились свои отношения, и начальник лагеря не пытался ничего изменить. Они соотечественники – сами разберутся. Что же касалось немецких солдат, он строго следил за тем, чтобы выполнялись все предписания устава и его приказы. И вот такое чрезвычайное происшествие – первое за время его службы. Он понимал, что начальство его за это по головке не погладит, потому что, прежде всего, это его недоработка. Значит, он что-то где-то упустил, если такое могло случиться. Надо увеличить количество охранников и ужесточить режим передвижения пленных по лагерю, запросить еще пяток овчарок. Этим он «откупится» в случае, если ему предъявят претензии. Понимал, что Гордей получил по заслугам, но это произошло в его ведомстве, и он должен не только отчитаться за произошедшее, но и отреагировать, а, значит, принять соответствующие меры. Гелен сидел над бумагой и думал, как ему написать отчет и какие еще добавить принятые меры, к уже продуманным. Но ему так и не удалось составить этот первый такого характера документ. Дверь резко распахнулась, и вошел бледный, с лихорадочно горящими глазами его друг Курт, который исполнял в этом городе обязанности начальника тюрьмы.
– Люся! Твоя Люся у меня в тюрьме!
Шокированный услышанным, Гелен молчал. Он не мог произнести ни слова. Да он и не знал, что сказать.
– Как? – только и произнес и, буквально теряя силы, опустился на стул.
– Была задержана на конспиративной квартире вместе с партизанами, за которыми давно следили. Их уже допрашивали и пытали. Я увидел ее случайно, когда вели на допрос. Велел доставить ее ко мне, а следователю, который ее разрабатывал, приказал больше не допрашивать.
– Ее сильно изуродовали?
– Немного есть. Ей необходимо лечение. Что будем делать? У меня есть пара – другая вариантов.
– Придумай что-нибудь, чтобы ее перевести сюда. Здесь наша медсестра, а она почти врач, очень грамотная девушка, вылечит ее. Что она говорила на допросах?
– Что она беженка. Зашла в этот дом, потому что искала ночлег и подругу, которая жила где-то в этом городе. У нее не оказалось документов, а ты знаешь, что это такое. По этому поводу она говорила, что документы остались у родителей. От родителей она отстала во время бомбежки эшелона, в котором уезжали на восток.
– Это уже хорошо.
– Я думаю, можно сказать, что она согласилась работать на нас, и отпустить ее.
– Тогда ее убьют русские, как изменницу Родины, да и она никогда тебе не подпишет такие бумаги. Тут надо что-то другое. Подумай, что надо, чтобы ее перевести в наш лагерь перед отправкой в Германию. Мои родители там заберут ее к себе.
В лагере была женская казарма. В ней содержались уклоняющиеся от работы, попавшиеся на мелком воровстве и других незначительных провинностях, а, также, не желающие добровольно ехать на работу в Германию. Поэтому перевод Люси в лагерь, если его грамотно аргументировать не вызовет никаких подозрений. Надо не только спасти ее, но сделать так, чтобы потом русские не заподозрили в предательстве.
– Курт, переведи ее сегодня же, ведь ты говоришь, что ей нужна медицинская помощь.
– Сегодня не получится, и даже завтра не получится. Для того, чтобы оформить перевод в лагерь, ты сам сказал, нужны весомые аргументы. Чтобы их добыть, нужно время. Я должен взять кураторство над этим расследованием, поприсутствовать на допросах, и сделать выводы. Я должен буду признать, что она действительно оказалась случайно в данном доме, ну а в назидание, перевести ее в лагерь для дальнейшей отправки в Германию. Так ведь?
– Так. Только делай это побыстрее, чтобы у нее заражение крови не получилось.
– Ты знаешь, я удивляюсь жизнеспособности и выживаемости русских. Такие боли! А они терпят! Такие раны, а они живут! Любой другой бы уже умер от таких болей и ран, а они живут, и еще имеют силы сопротивляться, стоять на своем, умирать, ни кого не выдавая. Не все, конечно. Встречаются и хлюпики, но большинство из тех, кто сейчас в тюрьме именно такие – недюжинной силы воли. Я иногда думаю, что какая-то сверхъестественная сила их питает.
Когда Вильгельм немного пришел в себя от услышанного, он осмелился узнать целы ли у нее руки и ноги, не изуродовано ли лицо.
– Избита, окровавлена, под ногти иголки загоняли.
– О-о-о! Какой ужас! – простонал он, – бедная моя Люсенька, как же она все это вытерпела?
– Она сильная. Вытерпела и не призналась, что партизанка, никого не выдала. Теряла сознание от боли, но настаивала на своих первых показаниях. Главное, что и ее собратья на очной ставке утверждали, что не знают ее и видят впервые. Это ей поможет. Но, если только кто-нибудь подтвердит, что она партизанка, ей нельзя будет помочь.
– Убирай ее, скорее убирай из своего страшного капкана. Сейчас я позову Катю, она приготовит шприц с антибиотиком. Ты сделаешь Люсе укол, чтобы не началось заражение.
– Да у них у всех прививки против заражения и столбняка, поэтому они и не умирают от ран.
– Не надо на это надеяться. Сделай ей укол, чтобы я был спокоен. А теперь скажи, я могу ее видеть сегодня?
– А захочет ли она тебя видеть в таком виде, в котором она сейчас находится?
– Конечно, захочет. И потом… нет ничего. Я сейчас же иду с тобой.
– Вильгельм, дружище, нельзя быть таким безрассудным. Ты можешь все испортить. Потерпи пару дней.
– Не могу! Не могу терпеть, зная, что она находится всего в нескольких метрах от меня, да еще не просто находится, а находится в опасности.
Он забыл о ночном происшествии. Все, что было до того, как он узнал, что Люся, его любимая Люсенька, сейчас в лапах гестапо, выветрилось из головы. Несколько минут назад он беспокоился о том, что скажет высшее начальство по поводу инцидента: накажет ли его, переведет ли в действующую армию или оставит здесь с выговором. Теперь эти переживания показались для него настолько мелкими и незначительными, что он не считал нужным и дальше размышлять над ними. Вот Люся – это другое, это теперь дело всей его жизни: или он спасет ее, или погибнет вместе с нею. Он так просил судьбу о встрече с ней, страдая от разлуки, от безысходности, от этой проклятой войны, которая разлучила их, от невозможности даже предположить, когда ее увидит, да и увидит ли вообще и вдруг… вдруг она здесь, рядом с ним. Ни счастье ли это?! Он ощущал, как страх и опасность понемногу стушевывались и уступали место счастью, предшествующему свиданию с любимой девушкой. Оно разливалось по телу горячими толчками крови, торопило его, подталкивало на безрассудные действия.
Курт понимал состояние друга. Он знал, что для него значит Люся, был свидетелем их любви в Москве в студенческие годы, и знал о серьезных намерениях Вильгельма, которым помешала война, так неожиданно ворвавшаяся в их отношения. И он должен был остановить друга. Неизвестно, как поведет себя он, увидев свою любимую избитой, окровавленной, в разодранной одежде, прилепленной к телу запекшейся кровью, с синими разбухшими пальцами, с лицом в кровоподтеках и с рассеченной бровью. Его надо было уберечь от такого зрелища. Где гарантия, что он не выхватит пистолет, и не станет укладывать следователей, обидчиков его любимой, направо и налево без разбора. Увиденное может повредить его рассудок, и он погубит и себя, и Люсю. Курт вспомнил, как он себя чувствовал, увидев ее в таком состоянии. Это был шок. Он даже не сразу сообразил, что делать. Он забыл, куда и зачем шел, вернулся к себе в кабинет и несколько минут сидел ошеломленный, прежде чем сообразил приказать доставить заключенную к себе. Так это он, для которого Люся была только любимой его друга, а не его самого.
* * *
Люся лежала на холодном деревянном полу, свернувшись, насколько это позволяло избитое тело, калачиком, положив под щеку ладонь. Геля в этом городе, и она уверенна, что он сделает все, чтобы освободить ее. Но надо ли ей на это соглашаться? Пока у нее не запятнанная репутация. То, что она оставила свое оружие на болоте, а документы в рюкзаке на «поле ужаса» не ее вина. Это обстоятельства, которые оправдывают поступки. Кем она будет считаться после того, как Вильгельм и Курт – немцы, враги – примут участие в ее освобождении? Предателем. А предателям – расстрел, так уж лучше погибнуть от немецкой пули и умереть героем, чем опозорить имя советского партизана. Нет. Она не хочет видеть Гелю, потому что тогда не устоит против соблазна быть рядом с ним и уступит его уговорам. Рядом с ним она не может быть сильной, потому что Геля был всегда сильнее, ее опорой во всем и во всем она полагалась на него. Но, то было другое время. Он был ее любимым, будущим мужем, их страны не воевали. А теперь они враги. Они оказались по разные стороны баррикад, то бишь, окопов и между ними непреодолимая черта – линия фронта, где по одну сторону немцы и начальник лагеря Гелен вместе с ними, а по другую – русские. И место ее, Люси-диверсантки – с русскими, со своими соотечественниками. Да и не Люся она теперь, а Анна Пронина. Нет. Она решительно не будет встречаться с Вильгельмом и от Курта не примет никакой помощи. Если подпольщикам станет известно об ее связи с немцами… у них, наверняка, есть свои люди в тюрьме. Нет! И еще раз нет!
И только приняв для себя это очень важное решение, она позволила себе вспомнить лицо Гелика, его голубые всегда улыбающиеся глаза. Она не помнит, чтобы он когда-нибудь был чем-нибудь недоволен. У него всегда все было прекрасно. Интересно, а сейчас он доволен своей жизнью? Так ли у него все прекрасно? Зная его натуру, она сомневалась в этом. Она скорее догадалась, чем осознала двойственность и весь ужас его положения. Он не воин, не солдат и даже не физик, он – лирик. Но он здесь, как сказал Курт, на войне. Меньше всего она представляла своего нежного мягкого Гелю на войне. А себя она тогда разве представляла на войне? Что же она с ними сделала? Она растоптала их любовь, и они никогда уже не смогут быть вместе, даже, если выживут в этой военной мясорубке. Они должны быть врагами, несмотря на то, что сердца их пылают взаимной любовью. И ей стало так обидно от этой несправедливости, что слезы выступили на глаза. Она вспомнила слова Тертого, так прозвали они своего сопровождающего, который встретил их за линией фронта и вел к месту дислокации. А он говорил: «На войне плакать нельзя. От этого дух слабеет, а он у вас, как броня». «Вот и пробили брешь в моей броне, – подумала Люся и сказала себе, – так, хватит нюни лить, ты давала клятву солдата? Давала. Вот им и будь. А солдатам не до любви».
* * *
Загремел замок, и дверь камеры открылась.
– Пронина, на выход.
Для Люси этот вызов был неожиданностью, ведь Курт сказал, что ее допрашивать несколько дней не будут. Но, она не выказала ни удивления, ни недовольства, гордо вскинула голову, и пошла впереди конвоира. Когда поднимались по лестнице на второй этаж, навстречу вели с допроса истерзанного парня. В какой-то момент у него подкосились ноги, и он упал, сбив с ног Люсю. Они оба покатились по лестнице. Поднимаясь, она поняла, что не может встать на правую ногу. Парня подхватили под руки и волоком потащили в камеру. Ее же, обняв за талию и помогая передвигаться на одной ноге, конвоир вел… в кабинет начальника тюрьмы.
– Что с ней? – услышала она встревоженный голос Вильгельма.
«Только его тут не хватало» – с досадой подумала Люся, но где-то глубоко внутри, в самой затаенной ее сущности робко поднималась радость. Она пыталась погасить ее, но радость уже светилась в ее глазах. Как только за конвоиром закрылась дверь, Геля ринулся к ней.
– Родная моя, как я рад, что судьба нам устроила встречу. Я не хочу воевать, я уйду с тобой к русским, – шептал, поглаживая слипшиеся волосы, – что они сделали с тобой?!
– Не они, а вы. Ты тоже с ними.
– Не надо так, Люси, не надо. Ты же знаешь, я и волоска не вырву из твоей головы. Курт, вызови врача, у нее нога опухает.
– Наверное, перелом, – и Люся рассказала о том, что случилось на лестнице.
Вошедший врач, подтвердил предположение Люси, но сказал, что русские не подписали конвенции, поэтому их не лечат. В лучшем случае, привяжите лубок к ноге.
Врач не скрывал удивления от увиденного: два немецких офицера пекутся о судьбе русской бандитки. Курт первый понял несуразность обстановки. Он вышел с врачом в коридор.
– Она согласна работать на нас, поэтому ее необходимо вылечить. Мы ее доставим в лазарет, а ты распорядись, чтобы ей наложили гипсовую повязку.
Курт вернулся в кабинет.
– Я договорился, чтобы ей наложили гипс в лазарете. Вильгельм тебе следовать за ней совсем не стоит, – и он отрицательно покачал головой, – врач итак что-то заподозрил. Зачем тебе лишние неприятности? Зачем вызывать подозрения? Так ты ей не сможешь помочь.
– Хорошо. Убедил, но постарайся из лазарета, ее направить ко мне в лагерь. У вас очень опасно, – и он кивнул на Люсину ногу, – и без стараний палачей увечье получила.
Люся догадывалась, что Курт мог сказать врачу, только о ее согласии работать на немцев, но отказываться от госпитализации не стала. Она не могла передвигаться, и была зависима от помощников. Выхода не было. Надо было принимать помощь немецких врачей. Что же это с нею происходит? Она все время становится жертвою обстоятельств. Такое впечатление, что ее кто-то ведет по лабиринтам судьбы, ставит в безвыходные ситуации, не оставляя выбора. В одном она только была уверенна, что Вильгельм не допустит, чтобы ее расстреляли, а, значит, она пока еще поживет.
* * *
– У вас искры счастья сыплются из глаз. Что-то хорошее произошло? – увидев начальника лагеря в санчасти, спросила Катя.
– Произошло. Помнишь, я тебе говорил о своей девушке Люсе. Она здесь.
– Где здесь? У нас в лагере?
– Она попала в тюрьму к Курту. Сейчас в лазарете – ногу поломала, но скоро будет у нас. Курт переведет ее в лагерь. Пойди в барак и прикажи старшей, чтобы она ее направила к тебе на санпроверку, как только Люся появится в бараке.
– Хорошо. Будет сделано.
– У меня сердце разрывается оттого, что она будет жить в том бедламе.
– Под видом обнаружения инфекционного заболевания, можно поместить в изолятор.
– Умница, Катя. Как я до этого не додумался.
– Вы сейчас сильно взволнованы, а эмоции всегда мешают трезво рассуждать.
– Катя, готовь изолятор в той свободной комнате. Ей несколько дней необходимо будет лежать, чтобы кость правильно срослась. Денщик тебе сейчас принесет все необходимое из вещей и продукты.
А в это время Курт готовил распоряжение, на перевод Люси в лагерь для военнопленных. Из больницы ее туда и отвезли. Конечно, в бараке было лучше, чем в тюрьме, но вонь и грязь были и здесь. Женщины спали прямо на полу, подстелив под себя свои вещи. Никто тут надолго не задерживался. Они перебывали здесь срок между задержанием и отправкой в Германию.
– Что, уже и хромых в Германию гонят? – встретили ее женщины.
– Наверное, – только и могла ответить Люся.
– Тебе велено по прибытию в лагерь, следовать на санитарную проверку.
«На вшивость и чесотку, а то, может, где и его величество лишаек прихватила» – захихикали в бараке.
– Это куда? – спросила Люся у той, что сообщила ей о велении.
– В медчасть.
Старшая барака вывела ее за угол, и показала направление, в котором она должна «следовать». Люся, осваивая ходьбу на костылях, поковыляла к указанному одноэтажному небольшому зданию. И каково было ее удивление, когда русская девушка, медсестра лагеря, сказала, что она будет находиться при медчасти.
– Почему? Что я здесь буду делать?
– Для пленной много вопросов задаете. Это распоряжение начальника лагеря.
Как все непонятное и неожиданное, это сообщение вызвало тревогу. «Зачем я понадобилась этому начальнику лагеря? Что еще меня ожидает?» – спрашивала себя Люся, ведь Вильгельм ей не успел сказать об этом. К медсестре она не отважилась обращаться после того, как та ей сделала замечание. А Катя, сделав ей необходимые уколы, добавив к обезболивающим и снотворное, вышла. На пороге столкнулась с Вильгельмом.
– Как она?
– Нормально. Я ей снотворное уколола. Пусть поспит. Ей сейчас это очень необходимо, после того, что она перенесла.
В чистой одежде, умытая, Люся снова приобрела свой привлекательный вид. Он, улыбаясь, подошел к кровати, но Люся отвернулась к стене, показывая этим, что не хочет с ним разговаривать.
– Значит, так? В чем я виноват перед тобой? Не я же начал эту войну?! Мы оба ее жертвы. Я пытаюсь спасти тебе жизнь.
– Не нужна мне такая жизнь, жизнь предателя.
– Да, тебя еще никто не обвинил в предательстве!
– Так обвинят, если я с тобой буду якшаться!
– Якшаться?! Что ты говоришь? Люси, ты себя слышишь?
Но Люсю уже одолел сон, и она плохо слышала последние слова Вильгельма. А он расстроился. Он не мог понять и принять ее обвинения. Пусть поспит, отдохнет, свыкнется с новым положением, потом, может быть, мягче станет. Он присел возле Кати. Катя, понимая его переживания, ничего не стала спрашивать, а, тем более, советовать. Она была уверенна, что любящее сердце всегда простит. Ему только надо время, а время у них будет достаточно.
Вильгельм вспоминал Люсю довоенную. В этот день он уезжал в Германию, а она его провожала. На ней было летнее легкое светлое платье и изысканная коллекция в серебристо-жемчужных тонах. Ясно, что не серебро, а бижутерный сплав, не жемчуг, а всего-навсего стекло «под жемчуг», но смотрится! Воздушный узор из серебристых нитей и сияющие бусинки, словно парили в воздухе, обвивая в несколько рядов гибкую шею, создавая тонкий и женственный образ. Жемчужные капельки в ушах на изящных подвесках. Белые туфельки на тоненьком высоком каблучке. Это его Люся! Гибкая, воздушная, недосягаемая! Что же с ней сделала война?! И ведь по ее согласию, по ее доброй воле. Эти черты, которые проявились в ней теперь, просматривались и тогда. Она выгодно отличалась от окружающих гордой осанкой, красивым, четко очерченным, словно чеканным, профилем, хорошо поставленным голосом, умением достойно себя держать в любом обществе. Она не мыслила себя без коллектива, без единомышленников, преданная идеям до фанатизма и способная принести себя в жертву этим идеям. Вот и принесла… Ну, и кому нужна ее жертва? Что полезного она сделала? Взорвала пару поездов! Так это даже не капля в море – это бесконечно малая величина в масштабах войны… а она на кон свою жизнь поставила! Разве жизнь равна двум пущенным под откос составам?
– Она долго будет спать?
– До завтрашнего утра.
– Значит, вечер у меня свободен.
– И…, – Катя с любопытством посмотрела на Гелена. У них давно уже установились дружеские отношения, и она могла себе позволить это.
– И я пойду к тебе. Мы теперь будем на «ты».
– Зачем?
– Затем, что я хочу, чтобы думали, что ты моя любовница.
– Заче-е-м?
– Если ты разрешишь, конечно. Я хочу тебя попросить взять к себе на квартиру Люсю. Я к тебе буду приходить, а встречаться с Люсей.
– Фу-у! – выдохнула Катя, – напугал меня.
– А, что я такой страшный, что не могу быть любовником?
– Нет, ты не страшный и очень даже симпатичный, умный, но я люблю другого.
– А ты никогда мне не говорила об этом.
– А мы никогда и не заговаривали на эту тему.
– Он воюет?
– Воюет, и я не знаю, где.
– Так, я приду сегодня вечером? Часов в восемь?
– Приходи.
8.
Со временем свастика примелькалась, и Катя, нельзя сказать, что привыкла к ней, но старалась не замечать. Флаги висели повсюду: на всех административных зданиях, у входа в столовые, управы всех районов, лазареты. На красном полотнище белел круг, в котором, как черный зловещий паук, распростерся черный крест – коловорот. Катя убеждала себя, что не виноват символ в том, что немцы поместили его на флаг своей захватнической войны. Ведь именно в этом ракурсе свастика принимала зловещий смысл. А вот присутствие красного – цвета революции и коммунизма вселяло надежду.
Вильгельм, как и обещал, пришел в восемь часов, протягивая пакет. По военным меркам это была неописуемая роскошь: французское шампанское, шпроты, мясные консервы, галеты, шоколад. Кате даже неловко стало принимать такой дорогой подарок. Она смутилась:
– Вильгельм, зачем столько?
– Неужели начальник лагеря придет к своей женщине с пустыми руками?!
– Но, я ведь не твоя женщина?
– А кто это знает?
Действительно, кто знает, что они только условились, и что он не ее мужчина, а Люсин. Все будет выглядеть так, как будто он к ней ходит. Катя ужаснулась этой мысли. А, если за ней наблюдают подпольщики, то, какое мнение у них сложится о ней. С другой стороны: ведь ей пришел приказ из Центра сблизиться с ним, значит, не должны будут ее осуждать подпольщики. А что скажут соседи? Так или иначе, но она уже пожалела о том, что дала Вильгельму согласие. В тот момент совсем не подумала об оборотной стороне медали, а должна была. Разведчица должна была все учесть. Слишком успокоилась она в тепличных условиях под прикрытием Вильгельма, потеряла бдительность, и корила себя за такое легкомыслие. Но, что-то изменять было уже поздно. Катя накрыла стол красивой кружевной скатертью, выставила посуду и приборы. Глядя на ее приготовления, на то, что она выставила, он, как можно мягче, даже с сочувствием, произнес:
– При всей огромности территории и таком богатстве ресурсов, народ у вас живет бедно.
– Извини, столового серебра не водится.
– Я не хотел обидеть. Я только посетовал. А, если не водится, то откуда знаешь, как оно называется?
– Во-первых, в книгах читала, во-вторых, моя бабушка из дворян.
– Так вот откуда в тебе это благородство, которое проглядывает через все советские мотивации.
– Не хороший у нас, Вильгельм, разговор получается.
– Что, в Тулу со своим самоваром рвусь?
– Вероломным грабителям правила не писаны!
– Насчет вероломства, позволь мне не согласиться. Это ваша пропаганда кричит: «вероломно, вероломно Германия напала», но весь ваш генералитет и власть знали об этом. Не знали, может быть, только точной даты и времени. Хотя ходили слухи, что и это сообщили Сталину.
– Как знали? Что ты такое говоришь? Пакт ведь о ненападении подписали!
– Подписать подписали, но к войне готовились обе стороны. Наша разведка знала, что Сталин готовится к войне. Только с чем он на нас нападать собирался? Даже мне, не искушенному в военном деле, и то понятно, что с вашим вооружением, он бы немецкую армию не победил. Во всяком случае, с тем, с чем мы уже встретились. Может быть, он готовит нам сюрприз и ждет, когда мы выставим все свое вооружение, а он грянет с мощной техникой. Племена, населяющие эти степи, всегда были не только воинственны, но и коварны. Еще Геродот заметил, что если скифа заденешь, мало не покажется. А вы, проживающие на этой земле, их потомки. И еще Геродот говорил, что они ничего не жалеют для друзей, но очень жестоки с врагами. Об их жестокости в древние времена ходили легенды. У каждого воина к седлу было прикреплено «полотенце» – скальп врага с волосами. Чем больше таких «полотенец» было у воина, тем достойнее он считался. Горе было тому, кто из сражения не вынес ни одного «полотенца». Его подвергали всяческого рода унижениям, не позволяли садиться за общий стол и пригубить из кубка победы. Воины и всадники они были непревзойденные. Скифы первыми оседлали лошадь. Их, невыполнимый для остального человечества прием, править ногами, ставил их на несколько ступеней выше прочего воинства. Правя ногами, они имели возможность в сражении задействовать обе руки, что давало им невиданное преимущество. Срастаясь с лошадью, и не уступая скорости ветра, они неслись по степи, осыпая врага стрелами.
– Да, я читала, что уйти от них живыми просто было не возможно, такая у них была скорость стрельбы. Когда первая стрела достигала врага, пятая вылетала из лука. И, еще я читала, что даже знаменитый Геракл свой лук получил из рук скифа Тевтара. Скиф же его и научил стрелять. Но почему ты сейчас вспомнил о моих славных предках, ведь мы говорили о теперешней войне?
– Вспомни Дария – великого завоевателя, царя царей! Он пошел на скифов с гигантским войском. И что? Немногочисленные скифы разбили его войско, уничтожили, увлекая в безводные степи. А ведь у него было 700 000 воинов! По тем временам – это несметное количество. Но скифы не стали вступать с этим войском в сражение. Они заманивали их вглубь территории. И партизанщина ваша пошла еще от скифов. Уходя, они засыпали колодцы, травили ручьи и реки, зажигали степь. Разве не это, сделали вы, уходя вглубь страны? Все, что можно было, сожгли, разрушили и уничтожили. А возьми Наполеона! То же самое! И мы замерзнем в ваших степях, как замерзло французское войско. Никому не удавалось победить ваш народ. Но, если отступление советских войск я еще с какой-то натяжкой могу назвать тактикой, подобной тактике скифов, то количество пленных, я никак не могу объяснить. И это меня удручает. Столько народа остается в плену!
– Советский Союз большой… а потом, из плена ведь и убежать можно.
– Интересно то, что идеологи фашизма в качестве допинга для заражения масс этой идеологией искали корни прарелигии, существовавшей на территории Германии в незапамятные времена. А вы во все времена непобедимы – при Иданфирсе, при Романове, при Сталине. Такое впечатление, что у вас этот непобедимый синдром не в мозгу, а в крови сидит, в ваших генах.
– Наверное, ты прав. Я ведь тоже знаю, что мы победим. Твердо знаю. Просто нам нужно время, чтобы опомниться от вашего вероломства.
– Опять ты за свое. Пойми, не было никакого вероломства. Ваша разведка хорошо была осведомлена о планах Гитлера. Сталин хотел опередить Гитлера, А Гитлер – Сталина. Гитлер панически боялся вторжения советских войск на территорию Германии. Он прекрасно понимал, что в густо населенной стране, в городах и поселениях он не сможет противостоять натиску. Он не пустит по улицам городов танки, и не станет бомбить свои города.
– Свои – не станет, а наши, значит, можно?!
– Война есть война. Гитлер спешил потому, что надеялся разгуляться всей военной техникой на ваших необозримых просторах. Он был уверен, что за три месяца завоюет Россию. Но он этого не смог сделать. А осенняя распутица губительна для военной техники. Она не рассчитана на русское бездорожье с низкой проходимостью. Вот мы уже и пробуксовываем на подступах к Москве. Если у меня для победы русских были чисто теоретические аргументы, то теперь появились и практические. Я уверен, русские не пустят немцев в Москву, и это будет очень пагубно для немецкой армии. Она уже не сможет навязывать свою инициативу, а, если это и будет случаться, то только в отдельно взятых случаях, а не на всем широком фронте.
– Судя по твоей речи, в Германии не все разделяли уверенность Гитлера.
– Правильно ты судишь. Не все, но они вынуждены были молчать, потому что их меньшинство, и ничего они изменить не могут. Они могут только в силу своих возможностей, помочь. Хотя не все так просто, как кажется при поверхностном рассмотрении. Идеологи коммунизма спят и видят сны, как коммунизм расползается по всей планете. Но на планете есть силы, которые сопротивляются этому, которые не позволят прогрессировать коммунистической экспансии. И Сталин это понимал. Он решил выполнить свой замысел при помощи мировой войны, и сделать это чужими руками, руками Гитлера. Но и Гитлеру была выгодна война, только для исполнения своих целей. Был предложен пакт о ненападении для того, чтобы подписать торговое соглашение с Россией. Германии необходимо было сырье, которого у нее не было, а Россия им располагала в избытке. Россия предоставляет Германии сырье, но требует, чтобы ее рабочие поучаствовали в укреплении обороноспособности СССР. Я, наверное, слишком много говорю? Что-то мы с тобой не похожи на влюбленную пару. А, если за нами кто-нибудь наблюдает за окном?
И он открыл шампанское. Разливая по фужерам, предложил:
– Давай поднимем их за победу! – и посмотрел на Катю так, что она поняла, за чью победу он предлагает выпить.
– За желанную, – добавила она, впервые за весь вечер, улыбаясь и выпивая золотистую игристую влагу.
* * *
Люсю безжалостно терзало чувство вины, вызванное осознанием того, что товарищи были казнены, а она спаслась. И, хотя она прекрасно знала, что их казнь не была следствием ее действий, и она никого не выдала, ей не становилось от этого легче. Никто не будет разбираться в этих тонкостях, и никто не подтвердит того, что на допросах она молчала. Любой, кто выходил из гестапо на свободу, априори уже был предателем, потому что существовало такое мнение и по-другому быть не могло. Значит, и она в глазах соотечественников – предатель. Она терзалась оттого, что не разделила участь своих товарищей, что не была с ними в последние минуты их жизни, а они, не видя ее рядом с собой, ушли из этой жизни, думая, что она предатель. Она понимала, что это чувство вины навсегда останется в ней, и будет терзать ее до конца жизни. Так не лучше ли было уйти вместе с ними и не чувствовать то, что она чувствует сейчас и будет чувствовать всегда. Это так гадко, что она не находит себе места.
Изможденная физически и психически, она хранила напряженное молчание, не заводя разговоры с медсестрой. На ее вопросы отвечала кратко и неохотно. Все, что окружало ее, в связи с тем состоянием, в котором она пребывала, было тоскливым и мрачным.
В припадке гнева и отчаяния она набросилась на Вильгельма с кулаками, как разъяренная тигрица. Не такой ожидал он встречи, и даже стал сомневаться его ли это Люся, и не произошло ли какой-то ошибки. Может быть, эта девушка просто очень похожа на его любимую, бывают же двойники в природе. Он ушёл, ничего не сказав, решив какое-то время ее не тревожить. Надо дать ей возможность переосмыслить все то, что с ней произошло. Это не так просто сделать, но необходимо для того, чтобы жить дальше. Если она не сможет смириться с выпавшим на ее долю жребием, то будет мучиться всю жизнь, и это приведет к нервному истощению и психическому срыву. Его появление усугубляло и обостряло чувство вины, которое она испытывала. Она не могла оправдать себя. Она не могла согласиться с тем положением, в котором сейчас находилась, и принять его. Злость, растерянность совсем испортили ее характер. Она металась между возможностью покончить с собой или продолжать жить, неся на себе непосильный груз, груз грязи, которой она запятнала себя, приняв помощь немцев. Заметив, что Геля уже несколько дней не появляется, поняла, что он не хочет усугублять ее состояние, и дает ей возможность в одиночестве все обдумать. Но уже прошла неделя, а Вильгельм не появлялся. Люся испугалась, что с ним что-то случилось, и когда Катя пришла к ней на перевязку, спросила:
– Зондерфюрер Гелен в лагере?
– В лагере.
– Он не болен?
– Не болен.
Тогда она забеспокоилась, не оттолкнула ли его от себя той истерикой. Набросилась, как фурия, накричала, не выбирая выражений. А в чем его вина? В том, что пытается спасти ее от смерти? А ей, если решила не умирать, надо принять все, как есть и жить с этим дальше. Надо встать и ходить, помогать Кате. Она почему-то не стыдится своей работы на немцев, и не похоже, чтобы это ее угнетало. Люся впервые проанализировала поведение медсестры с военнопленными, ее дружеские отношения с Вильгельмом, и поняла, что не так проста эта Катя, как кажется на первый взгляд. Что-то подсказывало Люсе, что Катя здесь по заданию, и Геля это понимает, и не мешает ей. Они заодно! Так, может быть, и она сможет быть им полезной. «Все! Хватит нюни разводить, жертва обстоятельств, – сказала она себе твердо, – вперед и с песнями!»
– Катя, тебе что-нибудь помочь?
– Шарики из ваты накрутишь?
– Накручу, – и принялась крутить белые колобки.
* * *
Люся молчала, разглядывая стекающие по стеклу капли дождя. Вильгельм тоже молчал, опасаясь, что его слова могут нарушить только что установившееся между ними хрупкое перемирие. Он медленно поднялся со стула и, притянув ее к себе, поцеловал так нежно и так чувственно, как мечтал ее поцеловать все это время их долгой разлуки. Он чувствовал себя таким же счастливым, как в тот день, когда в первый раз осмелился ее поцеловать. Одинокий луч, пробившийся сквозь занавеску, словно солнечный зайчик, направляемый играющим ребенком, запрыгал по стене, наполняя комнату золотистым свечением.
Несмотря на то, что она сейчас сотворила жуткое и уже непоправимое – переспала с Вильгельмом, с врагом! – на душе у нее стало как-то удивительно спокойно. Солнечные лучи, пробившись между ослепительно-белыми утренними облаками, светили ей прямо в глаза. Она ощущала их сквозь сомкнутые веки. Вильгельм любовался ее лицом. Раны постепенно затягивались, оставляя не очень заметные шрамы, кожа приобретала былую алебастровую матовость. Он проснулся раньше, и любовался, пока она еще спала, и на ее лице не было печати постоянной тревоги и опасности, пока оно было безмятежным во власти блаженного сна, оно было прекрасно. И не просто прекрасно, оно было обворожительно, появилась та изюминка, тот изгиб бровей и форма губ, которая раньше приводила его в неописуемый восторг, и непреодолимой волной поднимала желание, с которым ему невыносимо трудно было справляться, пока они оба не сдались под напором обоюдной страсти. Но вот она, взмахнув ресницами, открыла глаза, и из них просто брызнул на него восторг, который может вызвать яркий солнечный день и любимый рядом. Он потянулся к ней и заключил в объятия. Потом чуть отстранился, любуясь ее взглядом, тыльной стороной ладони медленно провел по щекам, сходя с ума от этого прикосновения к ее коже. В эту минуту он твердо знал, что никогда не пресытится ею, что до гробовой доски она будет у него вызывать те же ощущения, что и в первые минуты, когда слились их тела в неистовом порыве. Эта женщина способна дарить ему такое волнение, выше которого уже и не бывает, такое наслаждение, от которого захватывает дух, словно ты взобрался на самый высокий пик мира и под твоими ногами лежит весь мир в своей первозданной яркой красоте, и ты сейчас бросишься вниз головой в эту бездну красоты, окунешься в нее, растворишься в ней. Он был счастлив оттого, что встретил ее, что она ответила на его любовь такой несказанной любовью, которая превзошла даже все его юношеские грезы. Он зарылся головой в ложбинку меж грудей, целуя чашечки и подбираясь к соскам. Ее легкий стон подогревал его и был разрешением к более смелым действиям. Она приняла его ласки, настроилась на них и ждала продолжения, податливо распластав тело. Спасибо Господу за то, что он дал человеку возможность испытывать несказанное удовольствие в такие минуты, когда, оставляя внизу все земное, он парит в небесах или параллельных мирах, где совершенно другие ощущения. В них по-другому дышится, по-другому бьется сердце. В них другие запахи, другие звуки, другое тепло, и чувствуешь себя совсем не тем, кем ты есть на Земле. Что это за мир? Зачем человеку надо в нем бывать? Может быть, это одно из условий зачатия человека? Только в этом мире, только в таком состоянии отца и матери он может получить право на жизнь? Но Вильгельм принял все меры предосторожности, чтобы этого не произошло. Сейчас не до детей. Сначала надо самим выжить.
Откинувшись на подушку, несколько минут спустя, он спросил ее:
– Зачем ты пошла на эту бойню? Ты же не мужчина и не подлежишь призыву, надо было спрятаться и переждать войну. Другое дело я – Гитлер всех поставил под ружье, объявив всеобщую воинскую повинность.
– Что ты такое говоришь?! Как я могла спрятаться, как я могла переждать, если страна в опасности, если на нас идет враг, чтобы поработить?!
– Просто два диктатора пытаются доказать друг другу свое превосходство, облекая свои низменные помыслы и желания в одежды высокой идеологии.
– Что ты такое говоришь? Ты хочешь, чтобы мы поссорились? Я не позволю тебе говорить такое о нашем вожде.
– Хорошо. Больше ни слова. Но это будет нелегко, если ты и дальше будешь мне задавать вопросы.
– Ты не говорил так о Сталине, когда жил в Союзе.
– У вас есть такая пословица: «после драки кулаками не машут», а я не хотел «махать кулаками» до драки.
– Как это понимать?
– Потому что «драки» еще не было, все еще только варилось в домашних котлах.
– Что «варилось»?
– Шла подготовка к войне.
– Ты хочешь сказать, что Советский Союз готовился на кого-то напасть?
– Вот именно!
– Вильгельм, это уж слишком… и ты все это знал, когда учился в Москве?
– Знал. Я же из семьи дипломатов в нескольких поколениях, рода, уходящих вглубь веков. А дипломаты все разведчики, или почти все. У нас дома разговаривали о том, что происходит в мире.
– И ты мне ничего не говорил об этом?
– Дипломатические тайны не разглашаются до поры до времени.
– А еще клянешься мне в любви?!
– Люсенька, но какое отношение имеет дипломатия к нашим чувствам. Видишь, нам даже война не помешала. Мы вместе и всегда будем вместе. Теперь мы сможем пожениться. Нам не нужны теперь разрешения твоего правительства. Я тебя отошлю к своим родителям в Кельн.
– Я никогда не поеду в Германию – к нашим врагам! Что ты такое говоришь? Я не предатель и Родине никогда не изменю.
– Ты пленница. Ты моя любимая пленница, – он, улыбаясь, потянулся к ней, чтобы обнять, но Люся отшатнулась.
– Геля, это серьезно? Я все еще пленница? Разве я не убежала из плена?
– Убежала… в мои объятия.
– А дальше что?
– Когда поправишься, поедешь в Германию. Здесь тебе оставаться нельзя. Ты же сама это понимаешь. У советов ты под подозрением. Всех, кто побывал в немецкой тюрьме или лагере и потом вышел на волю, считают предателями. Что ждет тебя, как предателя? По вашим законам – расстрел. Люся, я не хочу, чтобы ты погибла.
Люся понимала, что Вильгельм прав, но не могла согласиться с этим. Она ведь не предатель! Как же ее могут осудить? За что? Только за то, что побывала в застенках и выбралась оттуда живой? Нет! Такого быть не может! А, если начнут спрашивать о том, как удалось уйти из гестапо? Что она скажет? Помог друг любимого. А как бежала из лагеря? Помог любимый. Так ты немецкая подстилка?! Смерть немецким подстилкам! Получалось, что не избежать ей трибунала. Как же быть и что делать? Эти вопросы все острее вставали и все более мучили по мере ее выздоровления. Скоро она поправится от полученных в тюрьме травм, и ей придется решать, куда и с кем идти: в Москву – к своим или в Кельн – к врагам. Люся тяжело вздохнула, и решила продолжить начатую тему:
– Наша страна не агрессор. Мы собирались только защищаться.
– Большевики пришли к власти в России, но этого им было мало. Они возмечтали насадить большевизм на всей планете, построить планетарное коммунистическое общество. К этому и готовился Сталин. А Гитлер, так же мечтал распространить свой национал-социализм. Европа боялась Гитлера, но еще больше она боялась Сталина. Магнаты боялись потерять свои состояния, страны боялись быть зависимыми. Лорд Галифакс – лорд-президент совета, личный уполномоченный премьер министра Великобритании Невиля Чемберлена в речи к Гитлеру сказал: «Единственной катастрофой является большевизм. Все остальное поддается урегулированию».
– Да, конечно. Ты, наверное, прав, но я никогда не задумывалась над этим. А разве это плохо, чтобы коммунизм был на всей планете?!
На этот Люсин возглас он только пожал плечами и покачал головой. Его мимика и жесты обозначали: «неисправимый романтизм». Он-то знал, что человечество ещё не готово к такому образу жизни ни в технической, ни в гуманитарной сфере. А, значит, его поджидает столько подводных камней и несостыковок, что долго просуществовать оно просто не сможет, даже, если и наступит момент планетарного коммунизма. Но Люсе говорить об этом бесполезно, потому что она искренне верит в него, и нет ничего сильнее на белом свете, чем искренняя вера, иногда восходящая к фанатизму. Он заговорил о другом.
– Не задумывалась, потому что не знала. Вам же не объясняли всех этих тонкостей. Любое правительство всегда желает иметь податливый народ. И политикой кнута и пряника любое правительство добивается этого. Так было у вас и так было у нас. Одним из любимых изречений Гитлера было: «Люди должны стать тем, чем мы им прикажем быть». И наши с тобой диктаторы делали все, для осуществления этого тезиса. И под ним подписался бы каждый генерал, потому что им просто необходим на войне покорный, не рассуждающий солдат. С такими воевать легко – они выполнят любой приказ. В Германии такого солдата воспитывала нацистская партия, у вас – коммунистическая. Но у вас воспитание начиналось еще намного раньше. Была же ты октябренком, потом пионеркой, потом комсомолкой. Разве не по комсомольской путевке ты пошла на курсы?
– Да, по комсомольской путевке. Но, я пошла защищать свою Родину, в отличие от ваших солдат – завоевателей.
– Просто сейчас такой расклад вышел. Ты бы пошла воевать и в другие страны под девизом освобождения их от рабства капитализма. Разве не так? Вот и наших солдат готовили в штурмовых отрядах, в «Гитлеровской молодежи», в рядах национал-социалистической партии. Они пришли освобождать народ от большевиков. Из немецкого пролетария дубинкой и плеткой выбивали его классовое самосознание, лишали его политических и профессиональных организаций. Нацистский писатель Ганс Гримм писал: «немецкий народ – это народ без пространства». Много писали и говорили о том, что есть страны, обладающие большой территорией, имеющие владения, а Германия не имеет ни того, и ни другого. Людям вбивалось в головы, что немцы – великая арийская раса, и она должна обладать такими же великими владениями. Россия, как раз для этого подходила – для увеличения жизненного пространства. Она всегда пугала мир своей огромностью. Раньше – своей огромной территорией, а потом большевизмом и коммунизмом.
– В чем заключается величие арийской расы?
– Прежде всего, они должны быть красивы и лицом, и телом.
– Ты, Геля, подходишь к этой элите. А в чем еще? Может быть, ты у меня и есть «сверхчеловек», а я не знаю об этом?
– Они должны быть наделены огромной физической силой и бесстрашием, чего я в себе не замечал. Кроме того, они должны обладать магическими способностями и телепатией. Все это предполагалось достигать чистотой крови. У желающих служить в СС, родословная проверялась, начиная с 1650 года. Все эсэсманы должны были документально подтвердить, что в жилах их предков на протяжении трех столетий текла только арийская кровь.
– А в вашем роду – только арийская?
– Только арийская, но мы не фашисты.
Вильгельм промолчал и не стал говорить Люсе о том, что не только эсэсовцы, но и все высокопоставленные чиновники, занимающие ответственные посты в государстве, а он к таковым принадлежал, должны были не только подтверждать свое арийское происхождение, но и выбирать себе жен из школы невест. В эти школы выбирали девушек «чистой крови» путем тщательного отбора. Их обучали не только кулинарии и рукоделию, но и основам националистического мировоззрения и сексуальному искусству. Он не стал нагнетать тревогу воспоминаниями прошлого, рассказывать ей, как мучился оттого, что должен был лавировать между двух огней: между коммунистами, у которых был запрещен брак с иностранцами и нацистами, которые считали славян низшей расой.
– Ты мне целую лекцию прочел, и я не могу с тобой не согласиться. Все правдоподобно и логично.
– Люсенька, ну зачем мне тебе врать, зачем мне тебя вводить в заблуждение? Я только одного хочу, чтобы ты разбиралась в мировой политике и правильные делала выводы. И ты, и я всего лишь фигуры в большой игре, и скорее даже пешки. А пешками, как ты знаешь, жертвуют в первую очередь. Подумай над тем, что ты сегодня услышала, а мне на работу пора.
* * *
По вечерам они собирались втроем на совместный ужин, иногда вчетвером. Для Кати присутствие Вильгельма и Курта в ее доме было хорошим прикрытием, и она только радовалась этим посещениям. Люсю Курт обеспечил надежными документами, по которым она являлась Кате двоюродной сестрой, на случай немецкой проверки. В такие вечера они безжалостно пытали Курта и Вильгельма, удовлетворяя свое любопытство. Возникало много вопросов в новом мировом порядке, с которым им пришлось столкнуться, и они очень хотели знать на них ответы.
– А почему орел, вцепившийся когтями в свастику?
– А потому, что он – герб и символ третьего Рейха. Дубовые листья и орла они позаимствовали в символике Древнего Рима, которая обозначала абсолютную императорскую власть.
– Со свастикой мы знакомы, а орел?
– Орел – символ необыкновенной силы и непобедимости! Гитлер выбрал себе этот тотем древних ариев. Орлы – провидцы и защитники государственности. Их не пугают никакие преграды, им не страшны никакие препятствия. Им свойственно чувство долга, аристократизм, высокие идеалы, рыцарское поведение и даже, в некоторой степени, высокомерие.
– Ваши эсэсовцы, что в черных мундирах с черными погонами и белыми кантами все голубоглазые. Их, что, специально подбирали? – спрашивала Катя.
– СС – это особые войска. Гитлер определял арийскую расу по внешним признакам: высокий рост, светлые волосы, голубые глаза.
– Почему Гитлер считал, что именно эти признаки присущи арийской расе? – допытывалась Люся.
– Чтобы ответить на этот вопрос надо совершить путешествие в глубокую древность. Все началось с ордена розенкрейцеров, основанного в 1484 году. Он назван по фамилии его основателя, что означает «крест розы». Представители этого ордена утверждали, что все их традиции восходят к существовавшей очень-очень давно цивилизации «сверхчеловеков» – атлантов. Из их учения многое позаимствовали нацистские мистики. Например, символ «мертвая голова», который носят на своих фуражках офицеры СС. Этот символ олицетворяет победу духа над бренной плотью. Фашистская идеология началась с идей тайных обществ. Отцом этих идей принято считать Теодора Хагена. Он был настоятелем бенедиктинского монастыря. Известно, что во время разгула инквизиции были утеряны многие эзотерические знания. Хаген предпринял путешествие на Ближний Восток, в северную и Южную Америки с целью восстановить эти знания. По возвращении домой он распорядился заменить барельефы на стенах монастыря с традиционными изображениями на новые со свастикой.
– Так вот как попала к вам свастика! А я все пыталась это понять… оказывается, корни уходят вглубь веков… – заметила Катя.
– Да, очень глубоко. Когда Хаген умер, в монастырь пришел Йорг Ланс фон Либенфельс, который изучал манускрипты, привезенные Хагеном. На основе полученных знаний он организовал тайное духовное общество «Виенай», что в переводе означает «посвящение». Именно это общество и стало основой развития оккультных наук в гитлеровской Германии. Впервые на страницах книг о следах арийского государства написал Гвидо фон Лист. Он призывал истинных германцев искать его в недрах своей родины, в устном народном творчестве. Подробное исследование магического фольклора германского народа он предоставил в статье «Немецкое волшебство в мефистофелевском цикле». Им была прочитана лекция о служителях культа Вотана, в которой он утверждал, что именно эта вера являлась национальной верой германского народа до принятия христианства. Его творчество базировалось на героическом прошлом австрийского и германского народов и на их религиозной мифологии. В одном из своих трудов он попытался с помощью оккультного откровения интерпретировать буквы и звуки рунических символов. Затем он написал целую серию очерков, в которых содержался разбор национального прошлого Австрии и Германии, был проведен анализ смысла рун. Лист также пытался восстановить политическую власть и организацию жрецов Вотана. Эта идея стала привлекательной для тех, кто был заинтересован в том, чтобы защитить Германию от либерализма и социализма.
– Так вот откуда черпал Гитлер доказательства принадлежности немцев к арийской расе и попутно использовал соответствующую атрибутику, – констатировала Люся? – а кто такой Вотан?
– Согласно скандинавской мифологии, их верховный бог, бог мудрости войны и победы, покровитель погибших в бою героев, назывался Один. У древних германцев он назывался Вотан или Водан. Последователям выше упомянутых лиц удалось создать комплекс ариософских знаний. Они даже совершили паломничество в места поклонения Вотану. Они считали, что в этих землях до сих пор жив дух Ари-Вотана. Впоследствии Лист связал рунический алфавит с заклинаниями Вотана. Многие и сейчас считают, что руны обладают магическими свойствами и могут служить амулетами или оберегами. Каждая руна являлась одним из заклинаний Вотана и была символом этого заклинания. Но использовать ее мог только тот, кто обладал сильным духом.
– Теперь понятно, почему рунические знаки встречаются на форме немецких офицеров. Но каждый ли из них обладает высоким духом? – спросила Катя.
– Это предполагается, и носящий на кокарде «мертвую голову» – череп со скрещенными берцовыми костями – символ победы высокого духа над грубой материей – уверен, что его дух высок.
– А, что это за молнии?
– Это Гиммлер для своего ордена выбрал сочетание из двух рун. Они напоминают зигзаг молнии, правильно ты, Катя, подметила. А символизируют они солнечный диск в движении. Если медитировать с этими рунами, то можно повышать духовные и парапсихические способности. Немецкий офицер горд тем, что принадлежит к великой нации так же, как и вы горды тем, что являетесь гражданами страны социализма.
– Сравнил, – возмутилась Люся, – разве коммунизм, который мы строим и фашизм, который вы проповедуете одно и то же?
– Ты, сама этого не подозревая, задала вопрос, из-за которого и началась эта война.
– Как?
– А так! Война возникла на почве борьбы двух идеологий: социалистической и национал-социалистической. Эзотерическая доктрина, предложенная Листом, называлась арманизмом и была связана с тайными знаниями, которые были доступны лишь посвященным. Эти посвященные считались элитой общества. Обладая этими знаниями, арманы имели множество привилегий в обществе непосвященных. Последователи Листа и члены обществ, образованных ими, причислялись к арманам, то есть посвященным. Среди этих обществ появилось нацистское общество Туле, членом которого стал Герман Геринг. Кстати он принял участие в разработке церемонии посвящения. Гербом этого общества был длинный кинжал со свастикой. Это было время революции в Баварии и Берлине, где власть перешла к Советам рабочих и солдат. В Берлине революцию возглавил еврейский журналист. Германия находилась на пороге гражданской войны. Все члены правительства отреклись от своих постов. На собрании общества, которое проходило на вилле Рудольфа фон Зеботтендорфа, им была произнесена пламенная речь: «Вчера мы пережили гибель всего, что было нам дорого, близко и свято. Вместо наших принцев германской крови у власти – смертельные враги: евреи. Чем грозит нам этот хаос, мы еще не знаем. Но мы догадываемся. Время, которое придет, будет временем борьбы, горьких утрат, временем опасности… И пока я держу свой железный молот (речь идет о молоте Мастера), я клянусь все силы отдать этой борьбе. Наш орден – германский орден, и преданность наша – германская. Наш бог – Вальватер, его руна – Ar. И триединство: Вотан, Вили, Ви – едино в тройственности. Ar – руна означает Ариан, первоначальное пламя, солнце и орел. Чтобы показать волю орла к самопожертвованию, он окрашен в красный. С сегодняшнего дня наш символ – красный орел, пусть он предупреждает нас, что мы должны умереть, чтобы выжить». В конце он призвал членов общества бороться до тех пор, пока «свастика не воссияет над холодом темноты».
– Теперь понятно, откуда свастика на знаменах и откуда фашизм, – воскликнула Люся, – здесь его начало.
– Правильно ты говоришь. Войско Гитлера и состояло из членов общества Туле. Именно из них он и создал национал-социалистическую рабочую партию. А ее флаг: черная свастика в белом круге на красном фоне, появилась в 1920 году. Причем, Гитлеру предлагали использовать левонаправленную свастику, так как такое направление связывалось буддистами с удачей и здоровьем, а правая (против часовой стрелки) – с упадком и смертью.
– Я обратила на это внимание. Мне бабушка рисовала левонаправленную.
– Правонаправленная свастика использовалась и раннее. Она была символом черного ордена Бомпо, и Гитлер взял именно ее.
– Получается, что он заранее обрек деятельность партии на неудачу? – размышляла Катя.
– Получается, и это мы видим уже сейчас. Но он рассуждал по-другому. Он верил в свое особое предназначение и помощь магических сил. Он и штандарт свой считал выразителем такой символики. Красный цвет – идея движения национал-социализма. Белый круг внутри – незапятнанную светлую идею национализма. Свастика – одухотворенного творчества и непримиримой борьбы за полную победу арийцев.
– И он желал победы?!
– Он уверен в ней.
– Откуда такая уверенность?
– В юности он посетил музей и увидел копье, которым был ранен Иисус Христос. Стоя перед копьем, он почувствовал прилив сил и небывалую уверенность в своих силах. Он вдруг осознал, что наделен особой миссией. Он понял, что, овладев копьем, овладеет всем миром. Он начал ходить по библиотекам, выискивая сведения о копье. Он проследил весь его путь, ведь оно передавалось из рук в руки. Кстати, оно побывало и в России. Его выкрал у Наполеона, рискуя своей жизнью, партизан Кузьма Неткач для Кутузова. Гитлер всю свою жизнь подчинил выполнению этой миссии. Создал армию, потому что понимал – только с ней он сможет завоевать весь мир. Он был почитателем вашей Блаватской. Именно ее теорию об ариях он положил в основу идеологии и психологии германца. Об ариях, «сверхчеловеках» Блаватская писала в «Тайной доктрине».
– Тогда, наверное, и день 22 июня, был выбран не случайно? – спросила Катя.
– По твердому убеждению Гитлера светлые охранительные руны имели свойство охранять германских вождей. А 22 июня древнегерманский праздник солнцестояния. В этот день ему и советовали начать войну, обосновывая это мистическим древнегерманским кругом. На нем через две руны после этой даты, стояла руна «зиг», обозначающая победу. И Гитлер решил, что через два месяца он одержит победу.
В один из таких вечеров, проезжая мимо дома Кати, Отто увидел машину начальника лагеря. Он остановился за углом и стал ждать. Около полуночи Вильгельм Гелен вышел и поехал к себе на квартиру. Отто крепко сжимал руль и глотал слезы. То, что он увидел, привело его в отчаяние. Он не мог представить, что такая девушка, как Кэт, его обожаемая Кэт, может стать тайной любовницей. Он смотрел в черное небо, скованное морозом, и отыскивал, как не раз уже делал этой зимой, звезду, чистоту и сияние которой сравнивал с чистотой и сиянием любимой. Но слезы застилали глаза, и затмевали сияние далекой звезды. И он вдруг не подумал, а почувствовал, ощутил всем своим существом, что Кэт также далека от него, как эта мерцающая звезда. Он понимал и раньше, что их разделяют идеологии, что они представители двух воюющих стран, и это мешает их сближению. Но сейчас, в это мгновение, он понял, что есть еще что-то, неведомое ему, что никогда не позволит им быть вместе. Он не знал конкретно, что это, но оно сосало под ложечкой, щемило сердце и расползалось ужасающей трещиной по его надежде, по его будущему. «Как же она могла, – кричало сердце, – после всех улыбок, нежных, обещающих наслаждение взглядов?! Как же она могла предать меня?!» Потом он пытался оправдать ее, ругая начальника лагеря. Он, старший по званию, мог повелевать и Отто, и Кэти. Разве она могла его ослушаться? Конечно же, она любит его, Отто, но вынуждена спать с Вильгельмом. А он, Отто, ничего не может с этим поделать. Он может только покориться старшему по званию. То, обвиняя Кэт, то, оправдывая, и вконец измучившись, так и уснул на сидении своего «опеля». В той точке земного шара, а именно, в средней полосе восточной Европы, где стояла машина начальника канцелярии, наступал момент самого жестокого холода, момент, когда ночь встречалась с утром. Эти предрассветные часы отличались самыми холодными минутами суток. Отто проснулся оттого, что продрог. «А мог бы и не проснуться, – подумал он, вытягивая затекшие от долгого сидения в одной позе, руки и ноги. За окном лениво разгуливала метель, словно она и не хотела в эти утренние часы, когда все на земле спит самым крепким сном, заметать городские строения и улицы, чтобы люди, проснувшись, не могли выбраться из своих жилищ из-за сугробов. Ощутив неприятную боль в душе, он вспомнил о ее причине, и продолжил свою мысль: «И не надо было. В его теперешнем положении, лучше бы не просыпаться. Надо было замерзнуть во сне». Приняв решение замерзнуть, он уселся поудобнее, и закрыл глаза. Перед глазами сразу же возникла Кэти. Ее чистая улыбка, улыбка непорочной девственницы соблазняла и манила. Вдруг Кэти исчезла, расплываясь и превращаясь в облако. Только две звезды мерцали в морозном небе. Он протянул руки, и полетел вслед за ней. Но небесные дали, куда они летели, сотряс раскатистый гром. Такой раскатистый, который бывает летом, успел подумать он, и тут чьи-то руки встряхнули его. Это был патруль. Машину, конечно, замело, и ее надо было откапывать. Поэтому его увезли на мотоцикле. Он получил крупозное воспаление легких, и попал в госпиталь. На его место прислали другого офицера. При новом начальнике Катя не могла так свободно разгуливать по кабинету, как при Отто, и ее план провалился. Другого способа добраться до нужных ей документов, она не видела. Надежда рухнула, и это очень ее огорчило: она не может выполнить задания, что приравнивается к провалу операции.
9.
В первую ночь после прибытия домой из медицинского училища Аню подняли, едва она успела заснуть. Открыв глаза, она ничего не могла понять, увидев перед собой маму с юбкой и кофтой в руках. Это говорило о том, что случилось что-то неординарное и даже ужасное и ей, фельдшеру, необходимо как можно быстрее оказаться на месте происшествия, а мама ей помогает. Набрасывая кофту и продевая голову в юбку, Аня спрашивала стоящего у входа в дом парня:
– Что случилось?
– Две машины столкнулись. Одна с элеватора шла, другая – на элеватор. Там же пыль столбом стоит, курится на всю округу. Едешь в этом куреве как слепой котенок.
– Сильно стукнулись? Живые?
– Лоб в лоб… так, что фары помяло, а стекла в осколочки. Кто-то из них, видно, в рубашке родился, без смерти обошлось.
– Что взять? – Аня спросила у себя, пытаясь сообразить, что там понадобится, но парень ответил:
– Ничего не надо. На элеваторе аптечка есть. Есть йод, бинты, только ты нужна, медсестра.
Аня представляла себе жуткое зрелище – куча помятого покрученного металла и изувеченные тела шоферов:
– Поехали. Я готова.
Она села на сидение, и машина сразу же, рванув с места, окунулась в беспросветную темноту. Аня откинула назад волосы, наскоро закручивая их и закрепляя на затылке шпилькой, которую прихватила с собой. Она думала о том, что конспекты, практика в больнице, где тебя подстраховывает преподаватель, остались там, в училище. Сейчас она один на один с жизненным случаем, и от того, как она справится с ним, зависит вся ее последующая карьера и жизнь здесь, в родной Варваровке. Собственно, сегодня должна была ехать на вызов не она, а Пелагея Дмитриевна. Аня еще не была оформлена и в права не вступила, и прежний фельдшер, Пелагея Дмитриевна, еще не передала ей свое хозяйство. Говорили, что этими днями она слегла, поэтому, видно, за Аней и приехали на вызов. Вот так – с корабля на бал, сгоряча, без времени на раздумья… от вчерашних конспектов – к жизненной практике. Получилось так, что не до формальностей, не до бюрократии: училась на медика – так вставай среди ночи и мчись по первому же вызову на помощь тем, кто нуждается в ней. И она мчится на вызов, не будет же она доказывать, что формально еще не на должности, не формалистка же она. Аня и раньше знала, что настанет день, когда Пелагея Дмитриевна будет сдавать ей медпункт, а она будет его принимать. И, судя по ее здоровью, это будет очень скоро, хотя ей еще и не пора на пенсию. А Аня так надеялась поработать под ее руководством, поучиться у нее. Но обстоятельства распорядились по-своему, события опрокинули ее расчеты и надежды, ускорили ее вступление во взрослую самостоятельную жизнь.
До тока ехать было далековато. Он один у них теперь. Раньше было несколько, раскиданных по степи, по бригадам, но председатель колхоза решил: пусть будет один, но хорошо оснащенный. Пол на нем забетонировали, завезли и сосредоточили новую современную технику. Об этом по дороге Ане рассказывал водитель, хотел, наверное, отвлечь ее от тревожного ожидания первой серьезной встречи с пациентами, где только от нее одной зависела их жизнь. Она невнимательно слушала шофера, пытаясь нарисовать себе картину, которая ее ожидает. Было страшно. Страшно увидеть изувеченных людей, страшно от неуверенности, что она сможет справиться с таким тяжелым случаем, страшно увидеть там Матвея. Она специально не спрашивала, кто те двое, что столкнулись, боясь услышать его имя. Чтобы отвлечь себя от этой жуткой мысли, смотрела по сторонам. Час поздний, а степь не спит. Работают комбайны, грунтовыми дорогами туда-сюда двигаются огни в ореолах пылюки – это автомобилями перевозят зерно. Вдруг на дорогу выскочил заяц. Серый в свете фар молнией прошмыгнул поперек и скрылся в лесополосе. Заяц на дороге, плохая примета. У Ани екнуло сердце: никак Мотя там. Итак, несчастье там, а тут еще заячья примета… ну не возвращаться же теперь. Только она уже знала, что там ее Мотя. Задрожало как-то мерзко все внутри, и холодок прошелся по спине. Приближался ток, ярко освещенный, с движущимися фигурами людей возле ворохов и грозным нагромождением каких-то необычных, раньше не виданных Анею сооружений. Позже она узнала, что это новые зерноочистительные агрегаты, которые в этом году приобрел председатель для колхоза.
На краю тока, на брезенте, расстеленном прямо на земле, лежали потерпевшие. Еще издалека в одном из них она узнала Матвея. Второй был азиат – солдатик. Каждый год к ним присылают на время полевых работ в помощь солдат. Оба были в шоке и лежали неподвижно. Вокруг толпились солдаты, которые ехали на второй машине. Матвей ехал, груженный зерном. Его машина сползла в кювет, и из кузова просыпалось на землю зерно. Возле его автомобиля уже суетились колхозники, перегружая зерно в другую машину. Это Аня увидела боковым зрением. Все ее внимание сейчас было приковано к лежащим на брезенте парням. Аня сразу же пощупала пульс. Убедившись, что оба живы, стала осматривать их с ног до головы. Солдатик отделался царапинами на лице и синяками на ребрах. У Матвея была сломана рука, кроме многочисленных царапин и гематом. Аня приказала перенести ребят в медпункт. Он находился в вагончике, специально оборудованном и сейчас стоящем на току. Во время полевых работ его всегда устанавливали там, где шла наиболее напряженная работа. В вагончике, надев белый халат, Аня чувствовала себя более уверенной. Ей не по себе было от услышанной реплики в ее адрес, сказанной солдатами: «Девчонку какую-то прислали. Здесь надо серьезного, с опытом, врача. Травмы-то серьезные… такая авария». Но Аня серьезных травм, к своей радости, не обнаружила. Прокипятив иглу, сразу же сделала парням противошоковые уколы и заставила выпить валерьянку. Матвей виновато смотрел на нее:
– Из постели тебя выхватили?
– Это не страшно. Главное, что вы легко отделались.
Когда ребята уснули, она села на ступеньки и стала рассматривать работающих на току людей. Спать она не имела права, а до утра еще оставалось несколько часов. Женщины и девушки, закутанные платочками так, что видны только одни глаза, а у некоторых и глаз не видно – очки надеты, чтобы защититься от пыли и устюгов. Они махают лопатами среди потоков зерна, подгортают, грузят в кузова машин. Никого Аня не узнает, хотя все они варваровские. Юбки высоко подоткнуты, аж бедра высвечивают потные – блестят в лучах электрического света. Света на току много. Председатель не жалеет его, когда идут жнива. В эти предрассветные часы она вдруг поняла, что окончилось и беззаботное детство со всеми его прелестями, и многообещающая юность. Именно в эти часы начинается ее взрослая жизнь. Теперь от ее знаний и умений зависела жизнь людей, и это тревожило ее. Сможет ли она справиться? Тревогу усугубляла война, подбиравшаяся к их местам. Ее отголоски чувствовались во всем: в настроении людей, в напряжении труда – спешили поскорее собрать урожай – и в волнующих разговорах о самом ближайшем будущем.
* * *
Вскоре Аню призвали в армию. Своей выносливостью и бесстрашием она вдохновляла бойцов. Под ураганным огнем противника перевязывала раненых, оказывала первую медицинскую помощь солдатам и офицерам, выносила их с поля боя, падая с ног от усталости. Не раз она показывала свое профессиональное мастерство, военную смекалку и отвагу в борьбе с фашистскими захватчиками.
Поистине велики заслуги тех, кто служил непосредственно во фронтовых санитарных учреждениях и боролся за жизнь бойцов в сложных фронтовых условиях. Они вместе с бойцами прошли боевой путь, оказывая помощь раненым, вынося их из-под вражеского огня. Сколько жизней спасла Аня своим самоотверженным трудом! Не один раз ей говорили бойцы, что стоило ей только склониться над ними, и боль уходила, становилась не такой резкой, не такой нестерпимой. Подвиг военных медиков был приравнен к ратному подвигу солдат и офицеров Красной Армии. В первые же месяцы войны 23 августа 1941 года специальным приказом НКО СССР № 281 были определены правительственные награды за вынос раненых с поля боя: от медали «За боевые заслуги» до ордена Ленина. Выполняя свои обязанности, они совершали подвиги, равных которым история не знала.
Линия фронта советских войск протянулась от Ладожского озера до Черного моря, и ни на одном из направлений наши войска не имели преимущества. Были удачные контрнаступления под Москвой, Тихвином, Ростовом-на-Дону. Но они не могли создать более или менее ощутимого перевеса и необходимого превосходства. Однако же, окрыленные этими победами и явно переоценив существующее положение, представители Ставки потребовали от Генерального штаба разработать план общего наступления на всех фронтах. Понимая ошибочность такой стратегии, в Генштабе предложили активную стратегическую оборону, но Сталин, как Верховный Главнокомандующий, настоял на своем. Он поставил перед генштабом задачу: добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома фашистских войск. Нереалистичность этой задачи вскоре увидели все.
Трагедия произошла на Ленинградском и Волховском фронтах, где армия под командованием генерала А.А.Власова, вклинившись глубоко в тыл врага из-за просчетов Ставки и командующего Ленинградским фронтом генерала М.С.Хозина, оказалась в окружении и перестала существовать. Армия Волховского фронта тоже понесла огромные безвозвратные потери.
На Юго-Западном и Южном фронтах советские воины вели наступление против донбасско-таганрогской группировки врага. Сначала им сопутствовал успех, и они вышли на Барвенковский рубеж. Но при повторном наступлении в мае противник нанес нашим войскам ощутимые встречные удары по северному и южному направлению, в результате которых они оказались в окружении. Противнику снова удалось захватить стратегическую инициативу. И он приступил к осуществлению собственного плана на южном участке советско-германского фронта. Этот план заключался в уничтожении советских войск западнее Дона с целью захвата нефтеносных районов Кавказа и Каспия. Немцы, прорвав оборону советских войск, продолжали развивать наступление в направлении Кавказа.
К середине июля 1942 года враг вклинился на 150–400 км, что дало возможность вермахту развернуть наступление в большой излучине Дона на Сталинград. Вероятность того, что немецкое командование предпримет наступление в Сталинградском направлении, Ставка не исключала, для этого был создан Сталинградский фронт. Но этот фронт не справился с поставленной перед ним задачей и пропустил противника за Дон. Шли ожесточенные бои, в ходе которых Красная Армия пыталась задержать активное наступление врага. В одном из боев Аня была ранена и отправлена в госпиталь в уральский город Пермь. После лечения ее оставили в городе. Здесь, на улице Островского, на окраине города, в одном из длинных одноэтажных бараков находился штаб, в котором регистрировали вновь прибывших, направленных из военкоматов области медицинских сестер и укомплектовывали медицинские формирования для фронта. Пока Аня сидела за крайним столом справа и регистрировала девушек, а потом будет курировать их. Ей предписывалось набрать медсестер для хирургического полевого передвижного госпиталя. Она объясняла девушкам:
– Кто боится в хирургический, может идти в терапевтический или какой-нибудь другой.
– Нет, – возразили подошедшие девушки, – мы в хирургический! Он обязательно на фронт пойдет.
– Пойдет, пойдет, – улыбаясь, сообщила им Аня, – и очень скоро пойдет.
По поведению девушек она поняла, что они из одной местности и уже успели сдружиться, поэтому все вместе и попросились.
Аня сделала соответствующую пометку в своих записях, потом на предписании девушек, и передала их медстатисту-делопроизводителю ХППГ – хирургического полевого подвижного госпиталя № 3145. Девочки знакомились с делопроизводителем, а Аня записывала следующих. Шло формирование госпиталей. Каждый занимался своим делом. Весь персонал ХППГ был поставлен на продовольственный учет и прикреплен к столовой одного из госпиталей. Персонал состоял не только из медиков: врачей, медсестер, санитарок, лаборантов и фармацевтов. Кроме них были еще повара и заготовители продуктов, сапожники, портные, шоферы и множество людей сопутствующих профессий, так необходимых хозяйству. Всем им предстояло сформироваться в одно самостоятельное медицинское учреждение и войти в состав действующей армии. Здесь же формировались терапевтические, инфекционные госпитали и различные спецгруппы, такие, как нейрохирургическая и стоматологическая. Всем им предстояло работать в полевых условиях, потому что на фронте люди тоже болели. Аня курировала группу медицинских сестер и, кроме того, читала курс лекций. Свои распоряжения давала уверенным голосом, старалась, чтобы замечания были справедливы. Она впервые командовала, но справлялась с этим неплохо. Главное для нее было, чтобы ее уважали. Без уважения, считала она, их общение невозможно. Поэтому она и заботилась о своих подопечных. Проверяла, накормлены ли они, как спят, как проводят свободное время, хотя такого у них почти не было. Ей нравились эти девчонки. Они так ей напоминали саму себя в начале войны. Она вспоминала, что так же, как и они, рвалась на передовую, в самый разгар сражений, в то пекло, чтобы опалиться и закалиться, а главное, принести наибольшую пользу. Она рвалась на самые трудные участки и никогда не жалела об этом, как бы трудно ей ни было. И они такие же. В них она видела себя. Но себя не жалела, а их жалела, потому что знала, через что им предстоит пройти. И когда замполит в беседе говорил:
– Да, товарищи солдаты – медицинские сестры, война – это всегда разруха и голод, горе и людские страдания, несчастья. Скажу вам прямо – будет страшновато. Вам предстоит побывать и под обстрелом, и под бомбежкой, и в других смертельно опасных ситуациях. Но я верю, что вы сильные и смелые, иначе бы вы тут не стояли. Тот, кто не нашел в себе силы идти на врага, бороться с ним, тот сидит дома. Я надеюсь на то, что все невзгоды вы одолеете и будете вести себя достойно во всех ситуациях, как бы вам тяжело ни было, потому что вы – советские комсомолки. Наше дело правое, мы защищаем свое Отечество, и мы изгоним врага со своей территории! Мы победим!
Аня думала о том, что никакими словами нельзя передать ужас бомбежки, вой и свист артиллерийских снарядов, рикошет осколков и вздымающиеся кверху, прямо из-под ног, комья земли. Никакими рассказами нельзя ни передать, ни предусмотреть все ситуации, с которыми им придется встретиться на войне. Каждая ее примет по-своему.
Начальник госпиталя, майор медицинской службы Александр Степанович Томкин, был среднего роста, поджарый и серьезный настолько, что можно было такую серьезность принять за угрюмость. Веселья, конечно, никто не предполагал на войне, но и улыбаться не было запрещено. А создавалось такое впечатление, что он вообще не знает, что такое улыбка. Аня допускала мысль, что для его неулыбчивости должны быть очень веские причины. Но никто из персонала госпиталя ничего не знал о его личной жизни, да и он ни с кем не делился.
На первой встрече персонала с руководством госпиталя он сказал:
– Не на курорт едем… работа предстоит жаркая…
Так неуместно здесь прозвучало слово «курорт», а Аня даже посчитала – обидно. Ведь все понимали, куда едут, и те, кто уже побывал на фронте и прошел через огонь и воду, грязь и стужу, грохот бомбежек и свист пуль, и те, кому еще только предстояло со всем этим познакомиться. Он говорил не много, предоставив слово своему заместителю по политической части. Ведущий хирург капитан медслужбы Осокин, сорокалетний мужчина, довольно симпатичный, много говорить не стал, объясняя это тем, что на работе с обстановкой сами познакомятся. Вообще-то все сотрудники оказались приятными людьми, и Аня была этим довольна. Легче работать с теми, кто тебе нравится. Свежую струю молодости и задора привносили в коллектив молоденькие медсестры. Особенно смеху было, когда их обмундировали. Не было у армии формы таких размеров. Они же все были среднего или даже ниже среднего роста, тоненькие, как былиночки, с 44-го по 46-ой размер и с ножками Золушки 34-го – 36-го размера. Шел метелистый холодный март. По времени года положено было носить зимнюю форму. Им выдали ватные бушлаты и стеганые ватные брюки, серые шапки-ушанки и ботинки. Они два раза обматывали вокруг себя эти бушлаты, а по длине многим они были как пальто. Руки утопали в рукавах, и их пришлось подкатывать. Но постепенно девушки приладили на себя форму: что-то подкатали, что-то ушили или затянули ремнем. С гимнастерками и юбками было проще справиться. И они не успели заметить, как из девчонок превратились в бойцов милосердия.
Со временем всем выдали погоны, а потом присвоили и звания тем, у кого их не было. Врачи стали капитанами и старшими лейтенантами, старшие сестры госпитальных отделений – младшими лейтенантами, а палатные и перевязочные – старшими сержантами. Аню повысили в звании, и она теперь стала младшим лейтенантом. И вот настал торжественный день для ее новобранцев – они принимали присягу. Аня помогала им прихорошиться, оглядывала, подбодряла:
– Да не бойтесь вы так. Это, конечно, ответственно, но не смертельно.
Они все равно волновались. У них даже руки дрожали. «Ничего, – думала Аня, – пооботрутся, набьют шишки, погрубеют и не будут уже такими чувствительными». И, честно говоря, ей так не хотелось, чтобы они обтерлись и погрубели, ранимые и чуткие ее девчонки-недотроги. Но то, с каким осознанием долга перед Родиной и народом они давали клятву, как прочувствованно и убедительно произносили каждое слово, пропуская его через сердца, удивило и растрогало даже бывалых солдат. И звучало над торжественной линейкой твердое и пылкое: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну…
Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара Советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Теперь им можно было доверить оружие. Началась строевая и политическая подготовка. Старшина учил их разбирать и собирать винтовку, пистолет, обращаться с гранатой. Им предстояло познать все премудрости военной науки. Как же старались они преуспеть в строевой службе и как гордо стояли на посту с винтовкой наперевес, охраняя объект. Иногда Ане казалось, что для них это все игра, игра в войну, как в куклы. Но даже если это и так, то очень скоро они поймут, что реальность намного суровее, чем они ее представляли. А старшина их муштровал:
– Соловьева, выйти из строя!
– Есть выйти из строя! – отвечала Соловьева.
– Встать в строй!
– Есть встать в строй!
– На-ле-во! На-пра-во! Кру-у-гом!
И надо было усвоить, как правильно отвечать на команды, как правильно их выполнять, как правильно выйти из строя и встать в строй.
Но, конечно, самым главным для них была медицинская практика. Девчонки пришли после краткосрочных курсов, и их надо было научить многому и привить практические навыки. Этим с ними и занималась Аня. Она отвечала за их практическую подготовку. Им предстояло узнать специфику ухода за ранеными, и они с самого утра уходили в тот или другой госпиталь, где проводились занятия.
Наконец формирование и вся учебная и подготовительная работа была окончена, и персонал занялся погрузкой. Эшелон для погрузки подали на товарную станцию. С утра началась перевозка госпитального имущества. К вагонам то и дело подходили машины, груженные ящиками с продуктами, мешками, туго набитыми бельем, носилками и другим медицинским оборудованием. Справа и слева от вагонов ХППГ располагались вагоны других госпиталей и спецгрупп. На перроне кипела работа, не прекращаясь ни на минуту. Все надо было учесть, за всем проследить, чтобы ничто не было забыто и, главное, находилось на положенном ему месте. Впереди их ждали фронтовые дороги, и они требовали четкости и дисциплины. Аня знала, что замешкайся медсестра или врач, не найди нужного препарата или инструмента, и человеческая жизнь погасла. У медиков все должно быть под рукой. Все без исключения взваливали на спину мешки, под тяжестью которых еле стояли на ногах. Вереница людей сновала от машин к вагонам и обратно. Но постепенно опустел перрон. Начальник госпиталя собрал персонал и зачитал список, распределив по вагонам. Теперь каждый знал, в каком вагоне едет и какое задание должен выполнять в пути. Он объявил, в каком вагоне будет ехать начальник эшелона, он сам, штаб и походная кухня. Еще раз напомнил о дисциплине, и что отставание от поезда будет караться как дезертирство. И наконец пронеслось по перрону:
– По ва-го-на-а-м!
Долгий прощальный свисток паровоза. Резко дернулись и покатились колеса, а мимо окон поплыли строения вокзала. Девчонки хором запели «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…» Защемило сердце. «Вот и опять возвращаюсь на фронт, – подумала Аня, – подвижной госпиталь – это, конечно, не передовая, но тоже недалеко от нее. Как встретит меня фронт? Что меня там ожидает? Может быть, Матвея найду».
Всю войну она всматривалась в лицо каждого солдата – раненого или мертвого, боясь пропустить своего любимого. Не судилось им сыграть свадьбу. Все корила себя, что не соглашалась раньше: все ждала, когда училище закончит, самостоятельной станет. А ведь как ее уговаривал Матвей, но она упиралась. А теперь так жалела, что не стала его женой, что не познала бабьего счастья. Колеса постукивали: «По-ско-рей! По-ско-рей!», как бы поторапливая врачей и медсестер туда, где их ждали раненые. Аня старалась использовать эту передышку-поездку, чтобы набраться сил на будущее. Девчонки ехали с ней в одном вагоне, пели песни, шутили, смеялись. Она знала, что скоро кончится их беззаботность. Война навалится на них бессонными ночами, тяжелыми носилками, перевязками без сна и отдыха, бомбежками, пожарами и перестрелками. А пока пусть шутят, с шуткой легче живется. А, может быть, они волнуются, ожидая неизвестного фронтового будущего, и шуткой пытаются погасить волнение. Ведь они совершенно, в отличие от нее, Ани, понятия не имеют об этом будущем. А она уже в нем побывала, хотя оно называется теперь ее прошлым. Оно ведь ничем не будет отличаться от будущего, разве что в нюансах.
Уже несколько часов в пути. Все устроились на отдых. Часть персонала расположилась на верхних нарах, часть – на нижних. Везде разостлана солома. Постельное белье, конечно, никто не стелет – берегут для госпиталя. К исходу вторых суток, перед крупной станцией, поезд остановился. Здесь только что бомбили. Все высыпали из вагонов. Особенно спешила молодежь посмотреть на настоящую войну. То, что они увидели, повергло их в ужас, а ведь это всего-навсего налет вражеской авиации, да и то пост-фактум. Они при этом налете не присутствовали, не слышали противного, ужасающего воя бомб, проникающего до самой печенки, свиста осколков. Они только видели последствия. На станции люди тушили пожары, несли раненых. Впереди, перед самым поездом, искореженный пешеходный мост, переброшенный через путепровод. Часть ферм болтается на ветру, грозясь упасть вниз. Люди стараются огибать опасные места. К разрушенному зданию вокзала спешат с ведрами, наполненными водой. Здание горит.
– Ну, девочки, как война?
Они стоят потрясенные, обескураженные.
– Жестокая и беспощадная, – сурово произносит самая маленькая Любаша, и Аня видит, как в ней появляется и закрепляется вместе с возмущением ненависть. Это первое впечатление, она знает, останется в Любаше на всю жизнь и каждый раз, как пружинка, будет распрямляться в ее сознании, толкая на акт отмщения.
– Вот кака-я она, эта вой-на, – задумчиво говорит Оксана, комсорг молодежной группы, – пришла к нам за тысячи километров, неся с собою горе и слезы, смерть и разруху. Нет, девочки, этих стервятников надо стрелять, убивать, гнать с нашей земли. Клянемся!
– Клянемся! – хором горячо подхватили девчонки.
Аня подумала: «Вот так война неискушенные девичьи нежные и ранимые сердца наполняет жестокостью, так зарождает первые ее ростки. Несправедливость, вопиющая несправедливость по отношению к ним делает это, и они жестокостью отвечают на жестокость». Она вспомнила, как в детстве деревенская детвора боялась самолетов, пролетающих над селом. Ребятишки, завидев их, сразу убегали в дом или сарай, что было ближе, и прятались. Большая железная птица внушала им страх, хотя никакого вреда не приносила. Вспоминая это, подумала, что, может быть, уже тогда их детские сердца предчувствовали налеты стервятников с черными крестами, душераздирающий свист и оглушающие взрывы бомб, от которых невозможно избавиться, невозможно спрятаться. Перед глазами волнами переливалось пшеничное поле, которым ей так нравилось любоваться в детстве. Столько золота нигде и никогда не увидишь, сколько на этом поле поспевшей пшеницы! Да она и не видела нигде золота, кроме как здесь. Не было его у родителей, не было его и у знакомых. Она только слышала о нем. А когда уже училась в медицинском училище, у директора было на пальце обручальное золотое кольцо.
В памяти продолжали всплывать картинки из детства. Их домик, прижавшийся к каменной гряде, который отец построил своими руками, огород, засеянный маками, река, делающая крутой изгиб напротив дома. Этот изгиб оставлял язычок берега, поросшего кустарником и ивой. Это было их заветное место. Там они встречались с Матвеем. Как все это дорого! Какое тепло разливается по телу только от одного воспоминания! И тут же набегает тревога и сжимает сердце щемящей болью: ведь там теперь немцы. Украина вся под немцами. Она видела своими глазами, когда отступали с боями, сожженные села, разрушенные города.
– По ва-го-нам! – разнесся голос начальника поезда, и все поспешили к своим вагонам, а кто не успевал добежать до своего, садились в любой, ведь многие пошли посмотреть, что там, в здании вокзала, осталось после бомбежки. И опять торопили колеса:
– По-ско-рей! По-ско-рей!
Поезд шел все дальше и дальше. На остановках бегали с котелками за водой, чтобы умыться и напиться. Ходили к вагону-кухне за горячими обедами. Стояли на постах, вернее сидели в кабинах охраняемых машин, установленных на железнодорожных платформах.
На одном из полустанков возле них остановился эшелон. Из окон и дверей вагонов выглядывали солдаты. С возгласами:
– Девушки, привет из тыла! Потанцуем, пока живы?! – высыпали из вагонов.
На перроне появился баянист, и девушки выпрыгивали из вагонов прямо в руки парней. Аня всматривалась в лица: «А вдруг мой Матвей среди них?» Но Матвея не было, а к ней подошел капитан-артиллерист, протягивая руки и этим жестом приглашая на танец. Звучало танго.
– Почему такие грустные?
– Искала среди вас своего любимого, но его здесь нет.
– Кто такой?
– Степанов Матвей. Шоферил до войны.
– Во вверенном мне подразделении такого бойца нет.
– Вижу, что нет.
– Но вы не отчаивайтесь. Может быть, еще встретите. Чего не бывает на фронтовых дорогах.
После танго баянист заиграл вальс. Пары кружились по пыльному перрону, и всем казалось, что войны нет, что война отступила. И она действительно отступила в их сознании на какое-то время, на этот короткий миг, пока звучала гармошка, а они кружились. Обнимая девичьи талии, бережно удерживая покоящиеся на ладонях нежные и тоненькие пальчики, разве можно было думать о войне?
– По ва-го-нам!
И всех как ветром сдуло. Оборвалась мелодия, а подхваченная наспех гармонь, возмущаясь от обиды и такого небрежного отношения, тихонько застонала. Мужской эшелон пошел первым, и, прощаясь, махали друг другу руками пассажиры обоих эшелонов. Сколько минут пробыли вместе, а уже успели прикипеть… Капитан, танцевавший с Аней, вспоминал ее грустные глаза, тоненькую талию, золотистые локоны, выбивающиеся из-под шапки, и где-то глубоко внутри зарождалось волнующее тепло и, поднимаясь, захлестывало его волной сладострастного томления. Ему так хотелось увидеть ее счастливые глаза. Но поезд увозил их все дальше и дальше. Потом медицинский эшелон обогнал их, и опять из окон тянулись руки, раскачиваясь в прощальных взмахах, выкрикивались имена, пожелания о встрече в Берлине.
Медицинский состав пошел вперед по зеленому коридору. Там, где шли сражения, куда направлялись и артиллеристы, шли жаркие бои и требовались медики. Миша смотрел в окно на проплывающие мимо поля, леса и перелески, а перед глазами стояло лицо младшего лейтенанта, окаймленное локонами цвета светлого меда. По мере приближения к фронту вдоль железнодорожного полотна появились зенитные батареи с вытянутыми вверх длинными стволами. Возле зениток хлопотали девушки.
На место прибыли в сумерки. Но вместо вокзала – груды битых кирпичей. После недавней бомбежки стоял густой дым. Разгрузку закончили далеко за полночь. Сначала машины отвозили госпитальное имущество, потом людей. В кромешной темноте высаживались и брели по единственной улице села. Персонал распределяли по домам, выдав сухой паек на ужин.
Под госпиталь отвели здание сельской школы. Его крыша и часть второго этажа были снесены снарядами. Остальные комнаты, которые были целыми, вновь прибывшие должны были приспособить под операционные, перевязочные кабинеты и палаты для раненых.
– За работу! Не на курорт приехали! – подражая начальнику госпиталя, командовала комсорг. Так что, ел или не ел, спал или не спал – подъем и становись на зарядку!
Во дворе школы на свежем воздухе выстроились на зарядку. До войны в этом дворе звенели веселые детские голоса, плыли мечты над детскими головками, цветастой радугой представлялось будущее. Они увидели совсем другое будущее. Более половины села было сожжено. В этой школе жили фашисты. В ней размещались солдатские казармы. Двор, все еще обнесенный колючей проволокой, с растоптанными и превращенными в свалку мусора клумбами, с повсюду разбросанными ржавыми консервными банками и гильзами от снарядов, представлял жуткое зрелище. Здесь побывали представители высшей расы на земле, коими они себя считали. Здесь обитали «сверхчеловеки»!
Всего в трех километрах находилась передовая. Необстрелянные привыкали к бесконечным бомбежкам, наблюдали за полетом трассирующих пуль, образующих разноцветные цепочки, перечеркивающие небо в разных направлениях. Это было красиво.
Со стороны интересно было наблюдать за траекторией их полета, направленной в одну светящуюся точку – пересечение лучей прожектора. Но оттого, что в любую минуту в этой точке может оборваться чья-то жизнь, становилось жутко. Не в первый раз Аня ощущала это сочетание – красоты и смертельного ужаса. Это было чем-то неестественным. Красота не должна была сопровождаться ужасом, а ужас никак не совмещался с красотой. Однако здесь было именно так. Бело-голубые, словно расписанные под гжель, поля, позолоченные первыми лучами восходящего солнца, сплошь усыпаны мертвыми искалеченными телами и расползающимися под ними пятнами крови. Что может быть красивее цветущего весеннего сада? Только что зацвели абрикосы, затопив своим ароматом окрестности. Деревья нарядились в белые кружевные шапки. Бой шел на окраине деревни. Ане так захотелось войти в этот ароматный туман и потонуть в нем, ощутив всем свои существом красоту природы, насладиться ею, впитать в себя, как это делала она в таком далеком детстве. Все, что было до войны, теперь ей казалось далеким и нереальным. И все-таки так хотелось почувствовать себя маленькой, обновить в себе те детские впечатления. В перерыве между боями она поспешила в сад. Вбежала в самую его середину и, раскинув руки, вдыхала сладкий аромат. Так и брела, касаясь нежных цветов руками, опьяненная их весенним дыханием. И вдруг… прямо перед глазами – на ветке – женская рука, а чуть поодаль разорванное в клочья тело хозяйки. И таких случаев было много. Почему? Наверное, потому, что такое присуще войне.
Следующее место дислокации – в лесу, недалеко от неширокой и неглубокой речушки. Здесь не было никаких строений, необходимых для развертывания госпиталя. Персоналу предстояло все выполнить самим. Все – это вырыть подземные помещения, стены промазать глиной и выбелить, в палатах-землянках – отделать мелким березовым лесом, полы покрыть деревянными решетчатыми настилами. Все помещения соединить между собой траншеями. Основные отделы надо было укрыть под землей на глубине до двух метров. Площадь перевязочной готовилась с расчетом на двенадцать столов, операционной – на три, шоковой палаты – на шесть коек. Приемное отделение планировалось на размещение около двухсот человек, стационар – на четыреста коек. Кроме этого под землей были санпропускник с дезинфекционной камерой, парикмахерской и моечной, с комнатами для раздевания и одевания после санитарной обработки. Аниным подопечным все это было в новинку, но она-то знала о разгуле вшей, чесотки и прочего непотреба в окопах. И прежде чем лечить, их надо было вымыть и избавить от всего этого. «Как-то они воспримут фронтовую неприглядную действительность – завшивленных героев-воинов? – спрашивала себя Аня, – не побрезгуют ли подходить к ним?» Но то, как девочки принялись за обустройство госпиталя, с каким рвением трудились, как безропотно выполняли тяжелую работу землекопов, подсказывало ей, что они понимают, куда попали, и не упадут в грязь лицом, но на всякий случай Аня решила поговорить с ними, предупредить, чтобы они знали, с чем им придется столкнуться.
Благо, недалеко была березовая роща. Девчонки и женщины спиливали молодые березки и привозили их в расположение госпиталя. Здесь же, разбившись на бригады, трудились остальные. Кто-то срубал ветки со стволов и отсекал сучья, кто-то сколачивал решетки для земляного пола, кто-то плел из лозы маты, которые потом положат на вбитые в землю козлы вместо сеток, если кроватей не хватит. Когда старшина видел, что девчонки на пределе сил, звал на «строевые занятия». Приводил их в лес и говорил: «Перекур». Сам усаживался на пенек, набивал табаком трубку и наслаждался. Девчонки, растянувшись на земле, сразу же засыпали. Им хватало поспать даже десять минут, чтобы восстановить силы. Они так были благодарны старшине за понимание.
А вокруг шла подготовка к боевым действиям. С наступлением темноты в район подтягивались воинские подразделения, автомашины с боеприпасами, танковые колонны и другая военная техника. С соблюдением осторожности и маскировки местные жители помогали строить оборонительные укрепления, рыть траншеи и противотанковые рвы. Над ними днем летали немецкие самолеты-разведчики, так называемые рамы.
Весь личный состав госпиталя трудился более чем по двенадцать часов в сутки. Спали всего по несколько часов, и через две недели уже принимали первых раненых. С каждой новой дислокацией Аня не могла не вспомнить первый госпиталь, то напряжение и удовлетворение от сознания хорошо выполненной работы, на которой трудилась, не покладая сил. Был проведен огромный объем работы по строительству подземного госпиталя. Но на то он и полевой передвижной, назначение которого обязывает в любых условиях, за кратчайший срок подготовиться к приему и оказанию помощи пострадавшим. Со временем работа стала привычной, но равнодушным к ней никто не был, в том числе и Аня, как ни старалась она уговаривать себя не так болезненно воспринимать муки и смерти бойцов. К каждому своему действию она относилась с большой ответственностью, всегда думая о Матвее, и оказывала помощь так, как оказывала бы ее своему любимому. Когда требовалась кровь и не было консервированной, Аня первая отзывалась на прямое переливание. Весь персонал был готов сдавать кровь, но их берегли, потому что от состояния здоровья врачей и медицинских сестер зависело здоровье раненых. Во время внутривенных переливаний пожилые санитары часами стояли или сидели, держа банки с жидкостью и ампулы с кровью. Позже они предложили применять стойки, чтобы не сидеть часами, а заниматься полезной работой. Получив разрешение от врачей, изготовили их из дерева. И такие стойки стояли почти у каждой кровати. Врачей раненые видели только на обходах да во время перевязок. Медсестры находились при них сутками. Они жили в палатах, вместе проводили бессонные ночи, вместе страдали от болей. Но приходилось не только лечить, не только быть медсестрами, но и землекопами, и лесорубами, и строителями, и уметь делать много чего другого. Вот, например, надо было уметь скручивать «козьи ножки». Как бы тяжело не был ранен солдат, а курить ему всегда хочется. Вот и приходилось. А еще надо было иметь большое самообладание и выдержку, чтобы оставаться на месте, когда кажется, что прямо на тебя летит бомба. Нельзя было прервать перевязку или какую-нибудь другую процедуру и бежать прятаться. Да и прятаться было некуда. Бомбоубежищ никогда рядом не было.
Август брал свое. Солнце ни на минуту не скрывалось за тучами. Яркое и горячее, оно светило на землю, согревая ее впрок перед наступающей осенью. Может быть, оно и право. Может быть, земле и необходимо тепло, но раненым и медперсоналу тяжело в этой духоте. Особенно тяжело раненым в грудь. Чтобы им легче дышалось, начальник госпиталя приказал устроить для них палаты в тени многолетних берез. Раненые ликовали. Целыми днями напролет с Сальских степей дул сухой горячий ветер, и санитары развешивали на веревках мокрые простыни. Так создавался климат, необходимый для скорейшего выздоровления. Многому учились на ходу, многое придумывали по мере возникновения необходимости и приобретали опыт.
Сколько людей прошло через их госпиталь! Танкисты и артиллеристы, разведчики и связисты, летчики и пехотинцы, были и шофера. Большинство из них постоянно находились на передовой линии фронта. А вот Матвей пока не встречался. Прием и проводы, встречи и расставания. И каждый раз, привыкая к человеку, перестрадав с ним его боль, поближе познакомившись, жалко было расставаться. Кого-то отправляли в тыл, кого-то выписывали в часть, все зависело от характера и сложности ранения.
10.
Ада часто вспоминала свое детство. Полтавщина. Благословенный край. Их небольшое село, раскинувшееся на берегу мелководной, но полной рыбы, речки, переходило на новые рельсы. На смену ручному труду приходил механизированный. В селе появились тракторы, сенокосилки, и старые труженицы косы отправились в угол сараев. Теперь их использовали только на подворье. Беленькие домики с подведенным сажей фундаментом утопали в живописной щедрой зелени и ярких сполохах цветов палисадников. Весной речка разливалась, заливая всю пойму. Вода заполняла даже близлежащие канавы и овраги. Эти неглубокие водоемы всегда были полны рыбы. Окуни, лени, караси наполняли ведра селян, которые спешили насладиться ухой и жареной рыбой, пока природа дарит им такой момент. Какой же вкусной была та уха! Ничего вкуснее Ада не ела. Уха, приготовленная в общепитовских столовых, в столовой училища или в армейской, не шла ни в какое сравнение с той домашней ухой. На реку и заводи с сачками и удочками отправлялись все, кто не был занят в поле. Ада с раннего утра уходила с мамой полоть. Она любила поле, любила пряный аромат настоянных на солнце трав, запах возделанной земли. Ей всегда казалось, что так пахнет любовь, слившаяся с благодарностью, которую земля посылает тем, кто на ней трудится. Она брала в ладони черную жирную ароматную землю, глубоко вдыхала, принимая эту любовь. А как хорошо было после прополки в полдень броситься в блестящие воды речки, остужать жар тела и наслаждаться прохладой.
Крестьянской работе не было конца. Незаметно подходил сенокос. Отец готовился к выезду на заливной луг. Готовил дроги, вместительные широкие телеги с высокими стойками, точил косы, чинил грабли. Выезжали на покос в сумерки. На луга отправлялось сразу несколько дворов. В дороге шутили, пели песни, рассказывали всякие веселые истории. Беззаботное было время. Приезжали затемно. Располагались в перелеске, распрягали лошадей, разжигали костры. Взрослые засыпали, а детвора и молодежь подолгу сидели у костра. Яркие языки пламени взмывали в темное небо, в его необъятную тайну, и Ада в своих мыслях уносилась за ними в бездонную темень. Могла ли она тогда предположить, что небо станет для нее совсем не опасным, что она влюбится не только в его голубизну, но и в эту завораживающую темень. С первыми проблесками зари все косари уже были на своих, заранее оговоренных, местах. И расплывался над лугом неповторимый звон кос.
Эти самые яркие воспоминания детства, как всполохи молнии, нет-нет, да и проблескивали в памяти. После седьмого класса ее, как отличницу и активную комсомолку, послали в город на учебу в педагогическое училище. Селу нужны были учителя, и ей был дан наказ после окончания вернуться в село и учить сельскую детвору, которой становилось все больше и больше в каждом дворе.
Это были годы становления социалистической экономики страны. Укреплялось ее могущество по всем отраслям промышленности, в армии, поощрялось развитие таланта. Бурные годы учебы в училище пролетали в водовороте лекций, репетиций в самодеятельности, занятий в спортивной секции. Ада с детства росла крепкой девочкой, не отлынивающей от нелегкой деревенской работы, и поэтому занятия в секции легкой атлетики ей давались легко. Она делала успехи. Занимала первые места на соревнованиях районных, городских и областных. И однажды тренер предложил ей попробовать прыгнуть с парашютом. В то время в газетах все чаще появлялись статьи с призывами: «Без победы в воздухе нет победы на земле!», «Трудовой народ – строй воздушный флот!», «Пролетарий, на самолет!» Эти призывы пробуждали в головах сверстников дерзкие мечты. И многие тогда поступали в аэроклубы, в оборонно-спортивные школы, на курсы Осоавиахима, Общества Красного Креста, где обучались военному делу. Молодежь страны была охвачена физкультурным движением. А предшествовало этому решение партии и правительства привлекать женщин в работу добровольных обществ, возглавить движение патриоток за овладение военными и медицинскими специальностями.
В связи с бурным развитием отечественной авиации для военно-воздушных сил
понадобилась более глубокая и основательная подготовка кадров. К началу войны страна располагала значительными резервами женщин-пилотов, подготовленных в училищах ГВФ, школах Осоавиахима и аэроклубах. Многие из них успешно работали инструкторами в авиационных школах и училищах, на трассах, в отрядах санитарной и сельскохозяйственной авиации. На счету женщин был не один международный рекорд на дальность перелетов, высоту полетов и рекордов по высшему пилотажу. Конечно же, война была не женским делом. Но жестокая цель, поставленная Гитлером – уничтожение государства и его народа – переполнила гневом сердца советских людей и на войну рвались не только женщины, но и подростки.
Нарком обороны страны К.Е. Ворошилов говорил: «… уже теперь, в мирных условиях женщины должны готовиться к тому, чтобы наилучшим образом выполнить работу, которую им поручит государство в военное время… что в тяжелую пору военной страды от женщин будет зависеть весьма многое… А для этого надо готовиться».
На IV сессии Верховного Совета СССР 1 сентября 1939 года была принята статья 13 Закона «О всеобщей воинской обязанности». В ней говорилось о том, что народным комиссариатам обороны и Военно-Морского флота предоставляется право брать на учет и принимать на службу в армию и флот женщин, имеющих медицинскую, ветеринарную и специально-техническую подготовку, а также привлекать их на учебные сборы. В военное время женщины, имеющие указанную подготовку, могут быть призваны в армию и флот для несения вспомогательной и специальной службы.
Впервые самолет Ада увидела на аэродроме, куда ее и других членов парашютного кружка привезли на экскурсию. Ей странно было представить, что тяжелый металл может летать. «Это ж, какую силу надо к нему приложить, чтобы заставить его полететь», – то ли спрашивала, то ли утверждала девушка, а сама с опаской и недоверием смотрела на щуплого паренька, идущего к самолету. «Неужели он, совсем не богатырь сможет его поднять?» И тут она услышала голос инструктора Тимофея, который их сюда привез:
– Кто хочет побывать в воздухе и посмотреть на землю с высоты птичьего полета?
– Я, – выкрикнула Ада, не веря своим ушам.
Это вовсе и не она кричала, а что-то внутри нее, что-то новое и, ей
еще незнакомое, которое пугало своей дерзостью. Она неуверенно отступила назад. Но, инструктор уже подходил к ней, протягивая шлем и куртку. Пришлось взять и проследовать за ним в самолет. Впрыгнула в самолет легко и ловко, ведь она легкоатлетка. Но, сидя в кабине, крепко вцепилась в борта, несмотря на то, что ее пристегнули ремнями так, что не только выпасть она не сможет, но даже пошевелиться. Пока самолет делал разбег, Ада напряженно смотрела вперед. Но, как только он оторвался от земли и, набирая высоту, понесся в необозримое пространство, у нее захватило дух. Если бы кто-нибудь видел ее со стороны, то удивился бы ее разительной перемене. Темно-коричневые с желтизной, цвета корицы выразительные глаза, пронизанные лучами солнца, словно позолотились. Они искрились солнечным золотом, и жадно осматривали, раскинувшееся под ней и над ней, пространство. Лицо, воодушевленное необыкновенным ощущением высоты и полета в ней, выражало и сосредоточенность, и удивление, и непомерное блаженство, и радость победителя. И все вместе это складывалось в осознание себя властелином, властелином небес и всего того, что вокруг, и называлось оно – упоением. Она думала, что, наверное, так себя чувствует птенец, научившийся летать и, впервые поднявшийся в воздух, отправляясь в самостоятельный полет. И тут же отметила, что до ее самостоятельного полета, ох! как далеко. Она уже ни на йоту не сомневалась, что будет летать. Она так и вышла из самолета с шальными от счастья глазами, и на вопрос сверстников: «Ну, как?», ответила:
– Словами не описать! Чудо!
Именно в эти минуты, во время этого полета, ею овладело страстное желание ЛЕТАТЬ. Только этому теперь была подчинена вся ее жизнь: ее мысли, ее действия, ее поступки. Этим определялись отношения ко всему, что ее окружало живое и не живое. Она удивлялась тому и корила себя за то, что могла жить без этого раньше, и тут же успокаивала – она не знала, что такое бывает: ни разу в жизни не видела парашютистов, ни разу в жизни не видела самолет так близко, хотя слышала о полетах. В ее деревни, а потом уже в колхозе многие не видели даже паровоза. А она с ним познакомилась только тогда, когда поехала в город на учебу. Честно говоря, ей было страшно садиться в вагон – в это незнакомое средство передвижения. Напрашивался вопрос: «Как поведет себя этот паровоз? А вдруг он под откос полетит? Рельсы такие тоненькие, а он такой громоздкий и тяжелый». Такие разговоры она слышала. Рассказывали, что в Гражданскую войну паровозы с рельсов сходили, и составы летели под откос. Всю дорогу до города она была напряжена, и готова, если только что, выпрыгнуть из вагона. Она для этого и окно открыла. Но так ничего и не случилось. Поезд благополучно прибыл в город, а она с облегчением вздохнула только тогда, когда вышла на перрон. «Надо же, поезда боялась, а в небо рвусь», – думала она о себе. Именно это рвение окрылило ее.
Простая деревенская девчонка вплотную прикоснулась к высоким темпам, которые наращивала советская авиация. Она набирала высоту, скорость и дальность полета. Рекордсменам авиаторам присваивались самые высокие звания – Герой Советского Союза. Весь мир облетела мысль о небывалом подвиге советских летчиков, спасших челюскинцев, терпевших бедствие во льдах Арктики. На всю планету гремел подвиг В.П.Чкалова, А.В. Белякова и Г.Ф.Байдукова, перелетевших через северный полюс в Америку. Не уступали мужчинам и женщины. Весь мир рукоплескал отважным летчицам В.Гризодубовой, П. Осипенко и штурману М. Расковой за самый дальний полет без посадки. Это был женский мировой рекорд. Вся страна жила рекордами и достижениями славных авиаторов Отечества, и Ада мечтала быть в их когорте. В мире по-разному относились к успехам сталинских соколов, кто следил с затаенным дыханием и радостью, а кто и с ненавистью, потому что мир делился на друзей и врагов молодого, только становящегося на ноги социалистического государства. Происходящие события откладывались в головах строителей этого самого государства, и каждый, как и Ада, понимал, что он кирпичик в фундаменте, что он винтик в машине и без него не сложится фундамент, и без него не будет работать машина. Они были ответственны за эту планетарную стройку. Сознание ответственности еще больше разжигало стремление отличиться, выложиться до конца, внести что-то свое, значимое. Аде грезились мировые рекорды. И, хотя она еще не знала точно какие, но твердо знала, что для этого надо обязательно научиться мастерски летать.
В часы долгих и трудных тренировок, она часто вспоминала свое село, ту физическую и трудовую закалку, которое оно ей дало. Оно научило ее любить землю, и в ней уже была заложена любовь и к небу. Родное село запечатлелось и первыми уроками, которые преподносила жизнь, и из которых она делала выводы: без собственного старания, без личного вклада не будет благополучия и близких тебе людей, соседей, колхозного братства и, вообще, всей страны. Радость приобщения к труду на земле, к общественной работе запечатлелась в сознании на всю жизнь. Это помогало и сейчас, когда она овладевала азами прыжков с парашютом. Она думала о том, что каждому человеку, готовящему себя к любой профессии, необходима физическая подготовка, и так была рада тому, что с детства прошла школу трудовой закалки, а потом умножила ее на тренировках по легкой атлетике. Это укрепило ее и дало зарядку на всю жизнь.
После окончания курса парашютистов из числа наиболее отличившихся и способных к летному делу, должны были выбирать кандидатов в учлеты. Учлеты – это ученики аэроклубов. Ада, конечно же, попала в число отобранных, хотя очень волновалась. Ей еще год оставался до окончания педучилища, и она могла спокойно совмещать учебу и тренировки. В их группе все были с производства и тоже совмещали работу на заводе с занятиями в аэроклубе. Ада опять прошла медицинскую комиссию, и та ей дала «добро». Казалось, больше нет никаких препятствий и сомнений, и теперь один путь – в необозримые небесные просторы, с которыми она не один раз объяснялась в любви во время прыжков. Но, то были другие ощущения, хотя в чем-то и совпадали. В падении с парашютом нельзя настолько изменить траекторию падения, чтобы полететь далеко-далеко, как ей этого хотелось. Полететь и обозреть весь земной шар, увидеть города и страны, подняться так высоко, как еще никто не поднимался, улететь туда, куда еще никто не долетал. «Быть самой-самой!» – мечтала она, и не только мечтала, но и стремилась к этому, выполняя с огромным рвением все, что ей поручали. Очищая от пыли, грязи и масла, старательно мыла крылья, фюзеляж, колеса, мотор. Это было необходимо для ознакомления с материальной частью и усвоения ее, то есть устройства самолета. С какой любовью она все это делала. И, хотя потом у нее были более серьезные и грациозные машины, больше всего она любила этот неказистый, собранный из фанеры и перкаля легенький У-2. Ведь это была первая любовь, а, как известно: она – на всю жизнь.
В аэроклуб надо было ходить каждый день. Истины постигали от простого к сложному. Ада все схватывала на лету, и ей казалось, что слишком долго они учат что-то одно, слишком много ему уделяют внимания. Ей хотелось быстрей, быстрей перейти к управлению самолетом. И, наконец, завтра будут первые пробы: руление по взлетной полосе. Усилием воли она пыталась погасить в себе волнение и уснуть, ведь завтра надо быть бодрой и очень внимательной. Она встала намного раньше, чем требовалось. Ей не спалось в предвкушении первого управления, первого шага к полету. И вот они стоят, выстроившись в шеренгу, возле взлетной полосы, а инструктор к ним подруливает самолет. Неописуемое чувство испытывает Ада, когда понимает, что самолет подвластен ее воле, он выполняет ее «команды».
Занятия в аэроклубе без отрыва от учебы в педучилище требовали огромного напряжения сил. Но Аде не занимать воли и упорства, которые так необходимы в достижении поставленной перед собой цели. И она после занятий в училище, наскоро перекусив, спешила в аэроклуб или на аэродром. Выходные, как правило, все проводила на аэродроме. Постепенно научилась самостоятельно запускать двигатель, что не так просто сделать на У-2. Научилась рулить не только по прямой, но и на поворотах, поднималась с инструктором в воздух на провозные, как их называли. Не было случая, чтобы она на что-нибудь пожаловалась или отказалась что-нибудь выполнить. Она не уклонялась даже от самых тяжелых заданий. Да, она и не считала их тяжелыми. Для нее ничего тяжелого не могло быть здесь, на земле в ее стремлении к цели. Ей все было в радость, ей все было по плечу, ведь то, о чем она мечтала, будет намного тяжелее, потому что оно будет впервые. Ее будущие рекорды были той планкой, к которой она стремилась.
После нескольких десятков провозных по кругу и в зону, Аде разрешили самостоятельный полет. Вместо инструктора помещают мешок с песком, и – вперед! Ей ни чуточку не было страшно, ведь она так давно ждала это мгновение, мгновение, когда самостоятельно управляя машиной, поднимется в воздух. Давно приучены руки и ноги к соответствующим движениям, запомнив плавность и силу, а приводящая их в действие голова, у нее была светлой и мудрой. Только сердце не слушало ее, оно – то колотилось, то замирало в предвкушении. Ада дала газ, и машина медленно поползла по взлетной полосе. Первые самостоятельные метры к линии старта! Старт дан – полный газ, и машина набирает скорость. Она бежит, подпрыгивая на неровностях, наконец, отрывается от земли, и… вот так, во всеоружии, она впервые поднялась в небо без инструктора. Ею овладела неописуемая радость, когда она поняла и почувствовала, что машина подчиняется ее воле здесь, в небе, в его необозримом пространстве. Ее захлестнуло необыкновенное ощущение парящей птицы, с распростертыми над землей сильными крыльями. Как хотелось ей промчаться над Землей туда, в ту даль за невидимый горизонт, которая никогда не видна с земли. Набирая высоту, внимательно смотрела на приборную доску. Удостоверившись, что с приборами все в порядке, позволила себе посмотреть вниз. Под крылом проплывали строения аэродрома, домики поселка, щедрая зелень весны. Душа пела: с этими крыльями она может все! Так вот почему человек всегда так рвался в высоту. Чтобы это понять, надо в ней побывать. Необозримые небеса дают такое, что невозможно объяснить земными словами. «Что же это такое, – думала Ада, – что обнимает тебя такой любовью, и в ответ ты тоже любишь, любишь до конца без остаточка это неведомое, непознанное, любишь только за то, что оно есть…» Но любоваться некогда, надо выполнять задание. Набрав нужную высоту, она делает первый разворот налево. Горизонт колеблется то, удаляясь, то, приближаясь. Выполнив задание по пилотажу, надо возвращаться на аэродром, а ей так хочется умчаться в необъятное небо и носиться там, носиться без устали, проникая во все его самые отдаленные уголки, хотя она прекрасно понимает, что «уголков» у неба нет. Как же ей хочется безудержно кувыркаться в нем, выполняя «мертвую петлю», которую она еще не умеет. И ей хочется учиться и учиться без перерывов на сон и еду, учиться и овладевать летным мастерством. Теперь она уже не учлет. Сделав самостоятельный полет, она стала летчиком, стала тем, с кем будут считаться, с кем совсем по-другому будут разговаривать. Это вдохновляет, это придает силы. Выполнив самостоятельный полет, Ада переступила ту невидимую, но известную и понятную для всех черту, когда ты становишься уже совсем другим.
Раскрасневшаяся от возбуждения, счастливая Ада спрыгнула на землю, но все еще была там, в небе и очень долго не могла с него спуститься в своих мыслях и ощущениях. И, скорее всего, больше никогда с него не спускалась, до той поры, пока ее не «спустили». Да, и то им не удалось это до конца. Ноги стояли на земле, а душа парила в небе. Но это было потом, а пока после полетов все дружно «вылизывали» свою «ласточку», так ласково они называли свой учебный самолет. Все чувствовали себя на голову выше, и работали с нескрываемым счастьем на лицах и рвением в руках. Не у всех все получилось отлично, но ведь это было только начало. Все еще было впереди и столько радужных надежд теплилось в их молодых сердцах.
Время неумолимо летело вперед. Ада не замечала его, увлеченная своей мечтой – в совершенстве овладеть летным пилотажем. Даже на занятиях в училище, находила минутки, чтобы обдумывать что-нибудь из летной практики. Она и во сне, не переставала летать. И, так же, как и наяву, во сне ее руки срастались с крыльями самолета, и, управляя ими, она совершала немыслимые виражи. Это был другой мир, отличный от земного. Там совершенно по-другому она себя чувствовала. Порою ей казалось, что ее две – земная и небесная. Открыв в себе это, она удивилась: «Как такое может быть? Как одна я могу делиться на две или состоять из двух?» Ей очень хотелось узнать, чувствуют ли это ее соученики, но спросить первой боялась. Никто в группе не говорил об этом. «Неужели никто так не думал или, может быть, боится сказать так же, как и я?» – не один раз спрашивала себя Ада, но заговорить с ребятами на эту тему, так и не решилась, опасаясь, чтобы они ее размышления не назвали «женскими штучками». Хотя она и летала лучше всех в группе, наравне с мальчиками выполняла все задания, стоически перенося все физические нагрузки, к ней все равно относились снисходительно, как к особе женского пола. Постепенно отсеялись все девушки из группы, и она осталась одна. Может быть, за ее спиной и разговаривали о том, что и она уйдет по мере возрастания нагрузок, но в лицо ей никто не осмеливался такое сказать, видя ее рвение, с которым она стремилась в полеты. Она и фигуры пилотажа выполняла так, как будто бы кожу с себя сдирала. Никто не знал, чего это ей стоило, но все соглашались, что выполняла она их безукоризненно и с такой поражающей легкостью и так естественно, как будто бы это были не пилот и самолет, а что-то единое, напоминающее огромную птицу.
В один из апрельских дней на летном поле появился стройный подтянутый лейтенант. В аэроклубе шли разговоры о том, что скоро их будут отправлять в летные училища. Парни, конечно, мечтали о военном, а ей даже не обещали не какого. Девушки обычно оставались инструкторами при клубах. Ада рвалась в училище. Вскоре подошел начальник аэроклуба и все выстроились в шеренгу, и замерли по команде: «Смирно!» Лейтенант торжественно объявил, что он представитель Качинского училища, познакомившись с документами учлетов, хочет теперь увидеть их летное мастерство. Кача! Только при одном этом слове у всех замерли сердца. Кача была предметом мечтаний учлетов всего Советского Союза. И вот, кого-то из них туда сегодня отберут. У всех громко и часто забились сердца. Ада опустила глаза, чтобы никто не видел навернувшиеся слезы. Это училище было военным, а в них не брали девушек. Она даже не думала, что ей предложат летать. Но ее вызвали, как обычно, по алфавиту. Она летала не просто, как всегда, она выворачивалась наизнанку, чтобы показать, что и она «не лыком шита» и ее мастерство тоже достойно Качи. Когда она посадила самолет и выпрыгнула на землю упругим прыжком атлета, встретилась с восхищенным взглядом лейтенанта. Она ведь так и продолжала заниматься легкой атлетикой, что позволяло ей держать себя всегда в отличной физической форме.
Наконец все отлетали, лейтенант назвал фамилии тех, кого он отобрал для самого престижного училища в стране. Он дал общую характеристику полетам, похвалил за успехи, отдельно отметил тех, чьи фамилии назвал, а потом сказал:
– Не в обиду будет сказано представителям сильного пола, но, если бы учлет Бальзамова была мужчиной, я бы в списке отобранных, поставил ее первой. Учлет Бальзамова, ваше мастерство заслуживает самых высоких похвал. Я буду разговаривать о том, чтобы вы смогли совершенствовать его в училище.
И, помолчав некоторое время, добавил:
– О таких, как вы некрасовские строки: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…» Интересно, чтобы сказал о вас Некрасов, увидев, как вы пилотируете самолет?
Володя Нечаев, тут же экспромтом продекламировал:
– Оседлав, девчонка, самолет,
Ввысь умчалась по небесным кручам
Унося в заоблачный полет
Дерзкую мечту свою о Каче…
Все заулыбались, захлопали в ладоши. Лейтенант ничего не пообещал конкретно, но так посмотрел на Аду, что она поверила в то, что он сдержит свое слово. Сказать, что у нее выросли крылья за спиной, это ничего не сказать. Она себя считала уже одной ногой стоящей в училище. Те, чьи фамилии назвали, ходили счастливчиками. Да, и не ходили они, а порхали над землей. С остальными разбирались: кто-то оставался совершенствовать летное мастерство, кто-то шел в техники, кто-то в парашютный спорт. Только Аду не трогали. Видимо они знали то, чего не знала она. В конце апреля ее вызвали в городской комитет комсомола. Она ума не могла приложить, зачем ее вызывают. Поводов то могло быть много, но какой конкретно? Этого она не знала. И вот в глубине кабинета, вставая из-за большого стола, покрытого красной скатертью, улыбаясь, навстречу к ней вышел молодой мужчина и радостно пожал руку:
– Рад познакомиться с вами, Аделаида Ильинична! Мне доложили, что вы достигли больших успехов в деле освоения летного мастерства. На вас пришел запрос из Херсонского училища гражданской авиации. Я вручаю вам комсомольскую путевку, будучи твердо уверенным, что вы не посрамите честь комсомола.
Теперь перед ней встал вопрос: «Как быть с дипломом и с тем, что она должна была вернуться на учительскую работу в свое село?» Когда она только начинала летать, она вдруг поняла и почувствовала, что ее две. Та, которая живет на земле, отличается от той, которая живет в небе. Потом, обнаружила, что земной она становится все меньше и меньше. Постепенно небесная вытесняла земную и пребывание на земле между полетами, ею считалось вынужденным. Из комитета комсомола звонили председателю колхоза, благодарили за воспитание такой талантливой будущей летчицы, и вместо нее в родное село учительствовать направили другую выпускницу.
* * *
Строгие корпуса летной школы теснились у леса. В них размещались четыре учебные эскадрильи. Учебный отдел и классы находились вблизи аэродрома. Аду зачислили в первую эскадрилью, и она стала курсанткой. Курсанты быстрыми темпами включились в учебу. Трехгодичную программу им предстояло освоить за полтора года. Этого требовала обстановка. Стране необходимы были летчики, авиатехники и другие авиационные специалисты для освоения новых самолетов.
Все преподаватели были замечательными методистами. Они были взыскательны, но и добры. За ошибки не ругали, а предлагали проанализировать и найти причину, чтобы подобного больше никогда не случилось. Инструкторы постоянно заботились о получении курсантами глубоких знаний, добиваясь от них целенаправленности в учебе, требовали уяснения каждого полетного задания, проводили качественные разборы. Еще в аэроклубе она обрела понимание дисциплины и самодисциплины, которое пустило в ней глубокие корни и помогало потом не один раз в ее летной практике. Помогало оно и сейчас. Ада сразу же завела себе тетрадь, в которой записывала все задания и, как она их выполняла. Записывала свои ошибки и успехи. Со временем, перечитывая записи, заметила, что эта работа с ошибками очень полезна для наработки опыта. Благодаря упорству и неимоверному напряжению, курсантам удалось изучить в полном объеме самолет за несколько месяцев. На это раньше уходили годы.
По сути дела перед самой войной в период назревания этой смертоносной бури рождались будущие эскадрильи и вдохновлялись на подвиги. Они проявили высокую выучку и героизм на фронтах Великой Отечественной. Их подвиги самая лучшая аттестация работы их учителей – инструкторов аэроклубов и преподавателей училищ.
Над страною витала черная тень фашизма, которая уже прочно нависла над Западной Европой. Международное положение было очень напряженным. Страна переживала сложное время. Германия трубила на весь мир, что она обладает самым мощным оружием в мире, и рассматривала свою агрессию в Испании, как подготовительные учения к настоящей войне. Она хвастались новыми истребителями Ме-109 и предрекала им несокрушимость. Но советские летчики-добровольцы, которые сражались в Испании с отборными германскими асами, не один раз были свидетелями, как хваленные немецкие эскадры «Рихтгофен», «Кондор» и прочие терпели поражение. Конечно же, все это не могло остаться незамеченным советским правительством, и оно принимало все меры для еще большего укрепления Красной Армии и повышения обороноспособности страны. Лихорадочные приготовления мирового империализма к войне, не могли не вызвать ответных мер со стороны советского правительства.
* * *
Вот и выпускные экзамены. Июнь 1941 года. Ада, как и все курсанты училища, готовилась к выпускным экзаменам – зубрила теорию, много летала. В свободное от учебы и полетов время занималась атлетикой, закаляя себя физически, зная, что нелегкие испытания выпадут на ее долю. Чернокрылые асы Геринга, наводя ужас своими бомбежками на мирное население, господствовали в небе Западной Европы. Гитлер оккупировал почти всю Европу. Под его сапогом была уже Польша, и – рукой подать до границ Советского Союза. Никто еще не говорил вслух о войне, но каждый о ней думал, и девушки понимали, что и им придется столкнуться в воздухе с фашистами, хотя их и готовили, как гражданских летчиков.
22 июня 1941 года Аде так хотелось поспать, потому что вчера допоздна танцевала на танцплощадке. Она очень любила танцевать, и ей приносило это немалое удовольствие – такая себе легкая разминка всех мышц, да еще и под красивую мелодию. Но ее разбудил резкий сигнал тревоги. Все вскочили с постелей и, быстро одеваясь, бежали на построение. Какой-то непонятный гул стоял в воздухе, и никто не мог понять, что это такое. На плац вышли все, кто на тот момент был в школе: летчики, техники, мотористы, связисты, инженеры и преподаватели. Хотя это и витало в воздухе, но все равно, как гром среди ясного неба прозвучало слово «война».
По мере продвижения германских войск в глубь страны, из восточных городов эвакуировали промышленность и учреждения. Увозили все, что можно было увезти. Их училище перевели в Среднюю Азию. Ада уже не курсант. Она уже инструктор и теперь сама будет готовить летчиков. Напутствуя их, начальник училища говорил, что теперь их задача состоит в быстрейшей подготовке летчиков к выпуску и для этого надо будет отдать все силы, и придется трудиться днем и ночью, не жалея себя. Но Ада рвалась на фронт. Юношеская горячность и самоуверенность толкали ее туда, где разгорался очаг войны, где шли сражения не на жизнь, а на смерть. Патриотически воспитанное «Я» восставало от той наглости и вероломности, с которой рвалась фашистская орда в ее страну, разрушая все на своем пути, убивая мирных жителей. Ада писала один раппорт за другим с просьбой отправить её на фронт. Она умеет летать, а ненависти к врагу ей не занимать. От возмущения бурлила молодая кровь. Она не могла допустить, чтобы враг дошел до Полтавы, вступил в ее любимое село, унижал и издевался над родителями, братьями и сестрами. Она физически и морально готова была в любую минуту вступить в схватку с врагом по приказу Родины, но Родина пока приказывала ей готовить других летчиков для схваток.
Совершенно неожиданно для мужской части населения Советского Союза, в первые же дни войны, девушки и женщины продемонстрировали небывалое стремление с оружием в руках защищать свою Родину и свои социалистические завоевания. На проходивших по всей стране собраниях и митингах они заявляли о своей готовности отдать защите Родины свои силы и даже жизни, если потребуется. И это были не просто слова, а осознанная необходимость, долг преданных дочерей перед своей Матерью-Родиной. Они шли в военные комиссариаты, в партийные и комсомольские организации и там настойчиво добивались зачисления их в ряды воинов и отправки на фронт.
Учитывая огромное стремление советских женщин принять непосредственное участие в вооруженной борьбе против фашизма, и придать их патриотическому движению более планомерный и организованный характер, Центральный Комитет Коммунистической партии призвал их овладевать военным делом, а Государственный Комитет Обороны, созданный решением Президиума Верховного Совета СССР от 30 июня 1941 г., принял ряд постановлений о мобилизации женщин и девушек для несения военной службы в войсках противовоздушной обороны, связи, внутренней охраны, на военно-автомобильных дорогах и других военных объектах.
На защиту горячо любимой Родины поднялся весь народ. Осенью 1941 года Марина Раскова вошла в правительство с ходатайством приступить к формированию женских боевых авиационных полков. Она убедила товарища Сталина в необходимости создания таких полков. Ее просьба была удовлетворена. Впервые во всемирной истории появились специальные женские воинские формирования – 588-й женский ночной легкобомбардировочный авиационный полк, 587-й женский бомбардировочный авиаполк, 586-й женский истребительный авиационный полк ПВО. Они формировались в городе Энгельсе Саратовской области.
Ада не могла оставаться в стороне от происходящих событий, жаться у краешка поля, стоять на обочине дороги. Ее цельная, волевая и стремительная натура требовала от нее жить «на всю катушку».
Летит самолет, ровно гудят моторы, под крылом проплывают облака, а еще ниже – земля, ее земля с живописными пейзажами, наполненными изумрудом лесов, сапфиром речных и озерных вод, серой сеткой дорог. В памяти встают лица дорогих сердцу родителей, друзей, с которыми прошли лучшие годы. Всплывают эпизоды учебы в аэроклубе, в училище. Все это было фундаментом, только лишь фундаментом. Газеты сообщают горькие вести о бесчинствах и зверствах, чинимых врагом на временно оккупированной территории. Там остались ее родители. Что с ними? Больно сжимается сердце от этих тревожных мыслей, но еще больше оттого, что ее не берут на фронт.
8-го сентября в Москве на женском антифашистском митинге выступала Марина Раскова. В училище ее выступление слушали по радио. Слушая страстную речь Расковой, ее пламенный призыв: «…Дорогие сестры! Настал час сурового возмездия! Встаньте в ряды борцов за свободу против кровожадного агрессора! Враг будет разгромлен, победит правое дело!», Ада еще больше утвердилась в своем решении идти на фронт. Были в училище и такие, которые не адекватно воспринимали обстановку, были растеряны, не понимали, какое наступило время и что надо немедленно перестраиваться на военный лад.
Огромный поток писем приходил к Расковой от девушек с просьбой отправить их на фронт. В этом потоке было и письмо Ады. Раскова понимала всю сложность, взвалившей себе на плечи, работы, но и понимала ее необходимость и полезность. Понадобится множество специалистов: техники, вооруженцы, прибористы, радисты, штабные работники. Этих специалистов придется готовить в самые сжатые сроки. Набирали только добровольцев из летчиц ГВФ, аэроклубов, школ Осоавиахима и женщин, состоящих в кадрах ВВС. Кадровых командиров – женщин в ВВС было не много. Конечно, женщины вместе с мужчинами могли пройти специальную подготовку в учебных частях и школах, и воевать в составе мужских полков, но, ввиду массового желания женщин идти на фронт, Раскова считала, что надо создать чисто женские полки. Для этого необходимо было организовать, прежде всего, учебную и подготовительную базу, на которой женщины смогли бы в полной мере развить свое летное мастерство и командирские способности. Многие авиационные командиры не верили в успех дела и не советовали Расковой экспериментировать в такой сложный для страны период. Но она твердо верила в то, что сможет осуществить задуманное, и смело взяла на себя всю ответственность и тяготы, связанные с формированием необычных полков.
11.
Геля ушел, а Люся еще долго лежала, подавленная услышанным, и не могла подняться с постели. А, вернее, ей не хотелось вставать с постели, одеваться и шагать в этот страшный и непонятный мир. Как сразу все перевернулось с ног на голову, как сразу все запуталось. Она и сейчас считала, что коммунизм – это спасение для людей, но только теперь понимала, что не для всех. И почему надо отнять у одних и раздать другим? И впервые задумалась: «А справедливо ли это?» И еще она впервые думала о том, что: «у каждого своя правда». Оказывается, что немецкие солдаты, ликвидируют несправедливость – перераспределяют пространство и освобождают угнетенный народ от большевиков. Они в этом уверенны, и в этом их убеждает их идеология.
В следующий раз она спросила у Гели:
– Значит, идеология может быть разной? Можно проповедовать разные принципы, и на их основе манипулировать людьми?!
– Да. У нас сыграл свою роль нацизм. Он и создал податливую массу, которая явилась базой для армии вермахта. С ней ты столкнулась, и это страшная сила. А у вас – интернационализм и идея построения коммунизма.
– А как можно было создать такую «податливую массу»?
– Оперируя кнутом террора и пряником социальной демагогии.
– А вы, дипломаты, как разбираетесь во всем этом? Как понимаете, кто прав, а кто виноват?
– Дипломаты служат интересам страны, которую они представляют.
– Даже, если не согласны с той идеологией, которая насаждается правящей партией?
– Даже, если не согласны. Дипломаты – это те же разведчики. Запомни: генералы уходят, а разведчики остаются. Мой дед и отец не верят в торжество гитлеровской идеологии, и уверенны, что она рано или поздно, покажет свою несостоятельность. Я помню вечер в январе тридцать третьего года. Вся семья сидела за ужином. Даже сквозь затворенные окна доносились экзальтированые крики и хриплый рев бесновавшихся штурмовиков на Вильгельмштрассе, улице дворцов и министерств. Я видел, как поморщился дед, когда сквозь этот рев прорезался пронзительный голос Гитлера. По-разному встречали этот вечер в Берлине. На одних виллах разливали шампанское, на других отдыхали после напряженного труда по организации шествия. В казармах штурмовиков царило пьяное веселье, а в рабочих кварталах призывали к решительной борьбе с пришедшим к власти фашизмом. Но были и другие, затаившиеся, понимающие, что сейчас бороться с фашизмом поздно. Выступать открыто не имело смысла.
– Твоя семья относится к последним?
– Да. В нашем роду ведь не только дипломаты были, но и банкиры, и промышленники. Надо было оберегать капитал рода.
– Ну, да! Я же забыла как-то, что ты у нас – капиталист!
– Зачем ты так? Раньше ты не думала об этом!
– Раньше мы с тобой не говорили о политике.
– Раньше мы говорили с тобой о прекрасной немецкой музыке, о литературе, о живописи и о любви. Разве нам было плохо?
– Тогда нас ничего не разделяло.
– Разделяло и тогда, только ты не думала об этом. Мы ведь и тогда принадлежали двум разным лагерям: я – капиталистическому, ты – коммунистическому.
– Но тогда наши страны дружили.
– Это был обман. Никогда капиталист не подружит с коммунистом.
Тема, которую они сегодня обсуждали, не располагала к близости. Люся как-то ощетинилась, впервые сообразив и прочувствовав, что они дети двух антагонистических миров. В Москве до войны, обуреваемая чувствами к Вильгельму, она не хотела осознавать эту действительность. Если иногда и проскакивали такие мысли в начале их знакомства, то потом они утонули в океане чувств. Эмоции победили разум. И только теперь она с ужасом задала себе вопрос: «А что бы было дальше с нами?» Они планировали пожениться, но Люся думала только о чувственной стороне этого брака, не утруждая себя рассуждениями о том, где они будут жить, как она – убежденная комсомолка будет жить в капиталистической стране. Все это только теперь ей пришло в голову. И сердце сжалось от осознания того, что нет у них с Вильгельмом будущего. Почему ЭТО произошло с ней? Обида захлестнула неотвратимостью обстоятельств с такой болью, что на глазах выступили слезы.
– Люси, по ком ты плачешь?
– По нам, по нашей несостоявшейся любви.
– Любовь, как раз у нас состоялась. Разве может что-нибудь помешать настоящей любви?
Вильгельм обнял ее за плечи, привлек к себе. Она резким рывком сбросила его руку:
– «Настоящая» жуткая любовь по разные стороны баррикады.
– Идет война. Давай не будем ничего загадывать. Сейчас мы вместе. Разве это не чудо? Судьба благосклонна к нам – мы живые и рядом. Каждую минуту может упасть на голову авиабомба, разорваться снаряд, сработать партизанское взрывное устройство и… надо ценить каждую прожитую минуту и постараться выжить в этой войне. Я уже для себя решил, если выживу, после войны останусь жить в Советском Союзе. Так что зря ты о баррикадах заговорила.
– Правда, ты так решил?!
Глаза ее засияли такой радостью, и с каждой минутой это радостное сияние становилось все сильнее и сильнее, заполняя комнату, что Вильгельм не удержался и попытался снова ее обнять. На этот раз она не сбросила его руки, а прижалась к нему теплым податливым комочком. Всякий раз, обнимая ее, он чувствовал, что любовь его так же безбрежна, как небесный океан. Он готов был за Люсю жизнь свою отдать. Но даже эти слова были скупым отголоском чувств, бурлящих в его душе, заполняющих его сердце, ум и каждую клеточку тела. Чувства, которые он питал к ней, невозможно было обозначить какими-то словами, а, тем более с чем-то сравнить. Запах ее тела, воздушный аромат духов с восточными нотами, словно легкая дурманящая вуаль, окутывали его всякий раз волшебной лаской, увлекая в таинственный мир, полный желания, очарования и страсти. Этот нежный, притягательный восточный аромат, смешанный с запахом любимого тела, окунал его в сказку, в сказку, в которой не существует предела воображению. Эти духи он всегда привозил ей из Германии, и, сразу же, как Люся появилась в лагере, просил отца найти их и прислать через знакомых. Отец был очень удивлен, но просьбу его выполнил.
Вильгельм старался приходить днем, когда Катя была на работе, чтобы побыть с любимой наедине. Приходил он и вечером. И тогда они вели интересные беседы. Многое девушки узнали от него такое, что раньше было закрыто от них или они, вообще, над этим не задумывались.
* * *
Константин уже несколько минут наблюдал за Катей и немецким офицером сквозь щель в шторе. В первое мгновение, когда он увидел за столом немецкого офицера, его, словно кипятком обдало. Но потом, понимая, что разговор их не похож на разговор влюбленных, немного остыл. Он так спешил к Кате, так хотел обнять ее, прижать к себе сильно-сильно и рассказать, как любит ее, как думал о ней все эти дни и ночи, а теперь драгоценные минуты вынужден тратить, ожидая, когда немец уйдет. В лесу остались его товарищи. В этот раз он был назначен командиром группы. Они шли в тыл за «языком», и путь их пролегал мимо города, в котором жила любимая. Разве мог он не зайти к ней? По плану у них должен быть ночлег в лесу, в том лесу, где он отлеживался после того, как остался один в живых на батарее. Он устроил на ночлег товарищей в знакомой ему балке, а сам отправился проведать Катю. Но, если этот фриц у нее останется до утра… он не хотел даже думать об этом. Ему оставалось только ждать. Но фриц не задержался. Встал из-за стола, и попрощался. «Не поцеловались, даже когда она его провожала на крыльце. Значит, не любовники, а соратники. Кто его знает, может быть, это советский разведчик в немецкой форме», – подумал Костя. Ревность, которая точила душу, пока немец сидел в доме, ушла. Он не стал себя обнаруживать сразу, и, прячась, проводил немца. Катин гость дошел до угла улицы, где его ждала машина с шофером, сел в нее и уехал. Костя вернулся к дому. Катя видно уже легла спать, потому что свет не горел ни в одном окне. Он подошел к тому, в которое уже стучал однажды. На стук тут же открылась форточка.
– Я знала, что это ты. Я почувствовала. Иди к двери.
Катя улыбалась, и у нее так лучились глаза, что это было видно даже в темноте. «Любит! Она меня любит!» – стучало сердце. Но главное, что эти лучи, проникая в самое сердце, отзывались в нем тем невообразимым восторгом, который будоражил все его существо. Не успела открыться дверь, как он, дрожа и ликуя, прижал ее к себе. Они замерли всего лишь на мгновение, но это мгновение им показалось вечностью, потому что именно вечность ожидания его отразилась в нем.
– Милая, как же я мечтал… как же я ждал…
– А я даже не могла представить, что мы с тобой еще встретимся. Как же я рада! Спасибо судьбе за нашу встречу. Значит, добрался к своим. Помогли тебе мои товарищи?
– Спасибо. Помогли.
Катя улыбалась той счастливой улыбкой, которая делает женщину безоружной. Костя понимал это, но не смел. Слишком дорога была ему эта девушка, чтобы он брал ее нахрапом. У него уже был некоторый опыт в этом отношении. В армии моряку в непревзойденных черных клешах, туго обтягивающих бедра и пресс, в бескозырке, с развивающимися лентами на ветру, подвластны были все женские сердца, и не только сердца. Но Катя, такая нежная, такая тонкая, такая уязвимая. И он боялся смять ее, словно стебелек, неосторожными движениями в своей спешке.
– Ты надолго?
– До рассвета должен уйти.
– А рассвет в июле быстро наступает. Я все это время думала о тебе.
– И я. Я люблю тебя, Катюша. С первой же минуты, как увидел тебя, мое сердце упало глубоко-глубоко и вернулось на место только теперь, когда ты появилась в форточке. Только теперь оно прыгает где-то в горле или в виске, а, может быть, и там, и там. А твое где сердце?
– Вместе с твоим.
– Девочка моя, как я хочу увидеть и запомнить каждый бугорок, каждую впадинку твоего тела.
Катя взглянула ему в глаза и увидела там столько любви и нежности, что у нее закружилась голова. Сердце ей подсказывало, что это и есть ОН, тот, которого она так долго ждала, для которого хотела быть гетерой. Только с ним она сможет быть счастлива.
Не услышав отказа, он стал медленно спускать плечи ночной рубашки. Катя, стыдясь и улыбаясь, опустила голову. Стыд – это умилительно, но в данном случае он может быть помехой. Костя знал по себе, по своему начальному опыту, что стыд – это та сила, которая может противостоять страсти. «Как же убрать ее стыдливость?» – лихорадочно думал он, и сам себе отвечал, – растопить его в желании, в непреодолимом желании. Надо разбудить в ней сексуальное возбуждение, требующее нарастания удовольствия и вызывающее напряжение. Только оно уберет стыд, заставит его отступить. Он не стал спускать плечики ниже, а присел, прислонившись к ее животу. Между его щекой и теплой кожей была тонкая ткань ситца, источающая запах ее тела. У него кружилась голова от этого запаха. Ему необходимо было переключиться, иначе он за себя бы не отвечал. Он опустил руки на девичьи икры, и, поглаживая их, медленно, очень медленно поднимался все выше и выше. По тому, как подрагивало ее тело, он определил, что в ней нарастает напряжение. Как только оно дойдет до предела, потребует действия. Внизу живота очень восприимчивая кожа. Костя нежно, пучками пальцев едва прикасался к ней, блуждая по упругой, как у натянутого барабана, коже пресса. У Кати участилось дыхание, но она стояла, не двигаясь. И вдруг стон… и она лихорадочно пытается расстегнуть пуговицы на его гимнастерке. Он рывком снял с себя гимнастерку и нательную рубаху, оголивши торс. На его руках, опушенных золотистыми волосками, молодо и легко играя, перекатывались желваки мускулов. Она погладила твердый бицепс на его руке. Шея и грудь были защищены такими же накаченными мышцами, спускающимися к талии.
– Какой ты сильный, – охнула девушка, – как Геракл, и про себя подумала: «С него бы статуи ваять». Такие торсы она видела только в журналах и завидовала белой завистью тем девчонкам, у которых сильные парни. А тут – ее Костя…
А он уже прижимал к себе нежную прохладную грудь, упирающуюся в него упругими сосками. Эти соски, словно стрелы, пронизывали сердце, вызывая в нем дрожь и неукротимое желание обладать. Его пальцы дразнили, прикасаясь к внутренним поверхностям бедер, а кончик языка ласкал мочки ушей, шею. Катя не сопротивлялась ласкам. Она, так же страстно целуя, отвечала на его порывы. Движения ее тела и напряжения мышц поведали ему, что она готова сорвать с него остатки одежды и… Тогда он отстранил ее немного и заглянул в глаза.
– Что ты хочешь в них увидеть? – с придыханием спросила она.
– Правильно будет: чего ты не хочешь увидеть?
– Чего ты не хочешь увидеть?
– Стыд. Я не хочу увидеть в твоих глазах стыд. Не стыдись меня. Я люблю тебя, и каждая клеточка моего тела любит тебя, и она твоя. Я также хочу, чтобы твое тело любило меня, и мне принадлежало. Отдайся мне без страха и ни в чем не сомневайся.
– Я отдаюсь тебе без страха и сомнения, – медленно, в легком опьянении, прошептала Катя.
И как не торопило его время, но он прежде хотел насладиться. Он мягким низким голосом шептал ей нежные слова, чередуя их с поцелуями, прекрасно понимая, что слова сейчас не менее важны, чем тон и тембр, которым они произносятся. Куда девался в эти минуты огрубевший и уже в меру циничный полковой разведчик. Луна и звезды, теплая июльская ночь и Катя видели страстно влюбленного нежного и в то же время сильного мужчину, готового отдать всего себя для наслаждения любимой. Он подхватил ее на руки и понес в комнату на кровать. Какое это счастье обладать телом любимой девушки. Свет лунного сияния, проникающий сквозь штору, создавал атмосферу таинственности. Они лежали в обнимку, переживая блаженство единения.
«Вот я и соединила душевное с телесным» – думала Катя. Она вспоминала Фрейда. Давно, еще до войны читала у него, что влечения являются понятием отделяющим душевное от телесного и, что они не обладают собственным качеством, а выступают лишь в качестве мерила, предъявляемого к душевной жизни. Той душевной жизни, которая является хранилищем внешних впечатлений и преемником внутренних возбуждений. Она вспоминала восхитительные ощущения трепета, пережившие несколько минут назад, которые возбуждали ее настолько, что она не чувствуя себя, как нечто самостоятельное и отдельное, растворялась в своем любимом. «Неужели такое возможно?» – спрашивала она себя и в ответ блаженно улыбалась. Только любовь может так кружить голову от возбуждения. Как же она теперь понимала Вильгельма, который с ума сходил, когда не мог помочь Люсе. «Да, влюбленные, они такие» – теперь она могла уверенно утверждать.
У них оставалось совсем мало времени. Косте надо было по темноте выйти из города.
– Как же мне не хочется уходить от тебя.
– А мне не хочется расставаться с тобой. Но у нас у каждого – своя война, и наша жизнь не принадлежит нам.
– Я все хотел спросить… кто этот немец, что был у тебя.
– Начальник лагеря для военнопленных. Я работаю в этом лагере. Он учился в Москве, его любимая девушка – партизанка, тоже здесь. Он мне помогает и спас от гибели.
– Первый раз слышу такое: немец– друг. Пока я только слышал, что немец – враг.
– Разные есть немцы, как и русские. У нас, ведь тоже предатели находятся.
– А где же его девушка?
– Она спит в другой комнате.
– А, как он тебя спас?
Катя ему рассказала инцидент с паспортом.
* * *
Константин уже год шагал по опасным непредсказуемым дорогам воюющей страны и много повидал. Было от чего задуматься. В некоторой степени он был в растерянности. Обстановка была просто катастрофической. Удручающе действовало осознание того, что враг воевал более умело и активно. Он широко прибегал к обходам и охватам, отчего многие воинские части просто распылялись, зачастую даже не успев оказать, сколько ни будь, действенное сопротивление врагу. Бесконечной бедой были танковые прорывы и непрерывная бомбежка с воздуха. Она деморализовала солдат. Гибель командного состава приводила к тому, что части оставались без командиров, без управления, не зная и не понимая, что делать и куда идти. Огромные потери личного состава за первые месяцы войны тяжело отразились не только на боеспособности войск, но и на морально-психологическом состоянии.
Конечно, он понимал, что Красная Армия, не может быть идеальной, как и все армии мира. Она была массовой, многомиллионной, призыву подлежали все подряд, и укомплектовать ее отборными кадрами при всем желании было невозможно. Поэтому добиться строгой воинской дисциплины и правопорядка в ее рядах было почти невозможно. С начала войны в нее влились миллионы разноликой публики, среди которой были и, мягко говоря, не совсем стойкие и волевые товарищи. Не каждому было легко выносить тяготы военного быта и его строгой дисциплины, не каждый четко понимал, что происходит на фронтах. Конечно, политзанятия проводились, но ведь не всю правду говорили, а поэтому остальное, что оставалось между строчек, солдаты домысливали по-своему. Отсюда и паникерство, дезертирство, отказ от выполнения боевых приказов. Часто встречалось не подчинение вышестоящим по званию, самовольное оставление позиций. На все это Костя насмотрелся за год войны. Многие солдаты и офицеры в круговерти боя, при выходе из многочисленных окружений отставали от своих частей, а некоторые сознательно бежали в тыл, прятались по домам или сдавались в плен. Было даже такое, что проявляли бесчинства по отношению к мирному населению. Это были криминальные элементы, но все это вместе взятое способно было разрушить самую стойкую армию и дезорганизовать тыл.
Поэтому, когда вышел приказ наркома обороны СССР И.В. Сталина от 28-го июля 1942 г. № 227, Константин отнесся к нему с пониманием. Все армии мира во все времена всегда боролись с паникерами, предателями и дезертирами. В Красной Армии были учреждены штрафные части, как особые воинские подразделения, в которых отбывали наказание провинившиеся военнослужащие, и не только. Все лица, совершившие воинские или уголовные преступления в военное время, осуждались трибуналом. В том же приказе было оговорено формирование заградительных отрядов в каждой войсковой части. Такие постоянные или временные воинские формирования, создаваемые для выполнения боевой или специальной задачи существовали еще во времена Гражданской войны и сыграли свою особую положительную роль. Большевики понимали, что не только «пряники» нужны народу для свершения Революции, но и «кнут». Не достаточно одних лозунгов, пламенных призывов, наград и обещаний для того, чтобы заставить людей идти под вражеский огонь на верную смерть. Молодой необстрелянный солдат, впервые попавший в ад боя, под обстрел вражеской артиллерии и бомбежки с неба, струсивший, растерявшийся и пытающийся вырваться из этого огня, должен знать, что за спиной у него прочная сетка заградительных отрядов. Иначе малодушие, кое является первым признаком дезертирства, разрушит самую строгую дисциплину. Это были крутые меры, крайние, но сопоставимые с той опасностью, которой подвергался солдат на поле боя. Об этом так записал Л.Д.Троцкий: «Нельзя вести массы людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока, гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади».
Костя спрашивал: «Что заставляет человека не выполнять приказ, ослушаться командира?» и отвечал: «Страх умереть при выполнении этого приказа. Но ведь должно же быть у человека что-то сильнее страха смерти? Например, чувство собственного достоинства, стыд выглядеть трусом перед однополчанами, наконец, пламенная вера в победу, любовь к своей стране, в которой родился и живешь… Но к этому еще должна быть и природная закваска стойкости и непоколебимости. Ведь у него же не встают эти вопросы и не вставали тогда в первом бою, где они без всяких заградительных отрядов стояли на смерть, и потом, когда смерть не однажды дышала ему в лицо». Он готов был ее принять с высокой стойкостью духа, но такие не все и части Красной Армии неотвратимо отступали. Видимо, чтобы остановить беспорядочное отступление, создавшее крайне неудачное положение на фронтах, Сталин и издал этот приказ. Суть катастрофического положения излагалась в приказе: «Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа…
Каждый командир, красноармеец и политработник должны понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского государства – это не пустыня, а люди – рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, – это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше, значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину».
Так появились на фронте штрафные формирования. Это были или ОШБ (отдельные штрафные батальоны) или ОШР (отдельные штрафные роты)
12.
Все чаще и чаще Катя думала о том, что хорошо бы сходить за линию фронта и рассказать им то, что накопилось за время ее работы в лагере. В тех лаконичных сводках, которые она передает через связного, многого не скажешь. А ей бы хотелось рассказать о психологии военнопленных. Она наблюдала их поведение и могла дать, рекомендации к нравственной подготовке бойца. Наблюдала она здесь и тех, кто с легкостью соглашался работать на немцев. Такие проходили первичное обучение прямо в лагере, на глазах у тех, кто, не поддаваясь никаким провокациям и угрозам со стороны полицаев, мужественно стоял на своем, терпя лишения, холод и голод. Мало того, они на них и практиковались. Сам Гелен не свирепствовал, но он не мог этого запретить своим офицерам, хотя и не потакал им в жестокостях.
Она шла полем вдоль дороги, не оглядываясь, раздвигая руками колосья. Принимала их шелест, как разговор с ней, как жалобу на жестокую судьбу свою и отвечала: «Сейчас, дорогие мои колоски, трудно не только вам, трудно всем. Мне тоже трудно». Катя решила не выходить на дорогу и держаться от нее подальше, чтобы не подвергать себя риску. В пшенице в случае опасности, можно было спрятаться. Не зря она приняла эти меры предосторожности. Вскоре со стороны города послышался шум машин. Немецкая колонна видимо ехала с облавы, потому что солдаты не орали, как обычно, песни, а сидели притихшие и уставшие. Из этого можно было сделать вывод, что они прилежно поработали ночью. Колона обогнала ее и поехала дальше, но тишина на дороге была не долгой. Появились танки. Ей хорошо было видно, как они с открытыми люками и расчехленными стволами пушек, стремительно неслись на восток в сторону Москвы. Движение на дороге становилось все интенсивнее и интенсивнее. За танками прошла колонна грузовиков, груженных тяжелыми ящиками. «Снаряды везут, гады, – подумала Катя, – и все против наших солдат и мирных жителей». Она убедилась, что они не гнушаются палить и по мирным жителям. Еще больше углубившись в поле, направилась к кромке леса, который виднелся на горизонте. Она шла очень осторожно, и останавливалась каждый раз, когда ей казалось, что где-то что-то шелестит, опасаясь немецких дозоров, охраняющих подступы к дороге. Шла медленно, потому что не хотела, чтобы ее заметили, обратив внимание на покачивание колосьев: пошлют проверить, а то и просто прочешут автоматными очередями. Конечно же, можно и остановиться, но ведь ей надо было идти, а поток, мчащийся по дороге – не переждать. Да, и не было гарантии, что это было безопаснее. И она решила идти медленнее, когда на дороге было движение и быстрее, когда дорога была пустой. А лес так и маячил далеко на горизонте, и, казалось, совсем не приближался.
Ближе к полудню, когда шум на дороге совсем приутих, а солнышко разморило пшеничную ниву, Катя вдруг вышла в голую степь. Поле, засеянное пшеницей, окончилось неожиданно, и это напугало ее. Лес уже был не так далеко, где-то в трех километрах, но, чтобы попасть в него она должна была пройти по голой степи без деревца и даже кустика. Получилось это так внезапно, что она встревожилась и решила вернуться в пшеницу и осмотреться. Она села, опершись руками о землю, и под ладонями почувствовала осыпавшиеся с колосьев зерна, много зерна. Принялась собирать его в пригоршню, пересыпая с ладони на ладонь, чтобы просеять и отделить хлебные злаки. Потом, бросила их в рот, тщательно пережевывая. Сытная клейковина, вызывала вкусовое наслаждение. Давно она не ощущала такого вкуса. Смакуя, продолжала насыщаться, отвлекаясь от всего тревожного, что окружало ее. Это был миг, когда она, сливаясь с природой, отринула от себя все тревоги и опасности последних месяцев, нечеловеческое напряжение воли. Отошли на задний план все недомолвки руководящего центра, недостойное к ней отношение, как расценивала она по тем приказам, которые ей передавались. Почему? Ведь она выполняла заданное ей задание: сообщала списки предателей и перебежчиков, даже место нахождения одной школы по их подготовке сообщила, которое узнала от Отто. Ей однажды удалось его разговорить. Она, правда, не знала, была ли она одна или были еще и другие. Знала, что перебежчиков увозили в Германию, обещая всякие привилегии и сытую жизнь. Да, многие из них были просто согласны служить за жизнь, пусть даже и не сытую. Молодые здоровые парни не хотели умирать, как многие рассказывали по вине нерадивых командиров. Она старалась с ними ближе познакомиться, и узнала, что среди них есть и те, кто при первой же возможности, собирался вернуться в ряды Красной Армии или в партизанские отряды. Ее начала мучить совесть: «Он в партизанском отряде сражаться будет, а я его заклеймлю, как предателя. И будет позор всей семье. Как же быть?» И она решила о таких не сообщать. Имела ли она на это право? С точки зрения службы – конечно, нет, а с точки зрения совести и человеческой справедливости – да. Может быть, поэтому ей не доверяли, если каким-то образом вскрылась ее тайная «афера». Кроме того, ей не простили того, что она не легла под Гелена. Но, как она могла им объяснить, что даже при всем ее желании это было невозможно. Он любил Люсю.
Сейчас она не о чем не хотела думать. Просто отдыхала, набиралась сил и собиралась с мыслями перед тем, что ее еще ожидает впереди. Было приказано перейти фронт в районе Семихаток и явиться с полным отчетом о деятельности. Утолив первый голод, достала из торбы отваренную свеклу и картошку, убедилась, что они еще не испортились и доживут до завтра, решила их не трогать. Насобирала зерен пшеницы в платок, завязала его и бросила в торбу. Она растянулась на земле, примяв колосья, и смотрела в голубое и такое приветливое небо. Здесь, в колодце между золотистых колосьев, восстающих прямо к небу, был совсем другой мир, такой отличный от того, в котором она последнее время пребывала. Здесь не было постоянно угнетающей опасности и истощающего нервную систему, напряжения. Подлетела красивая с крылышками, расписанными невообразимо яркими разводами, бабочка, задержалась на минутку возле нее, и полетела дальше по своим делам. Ничто здесь не напоминало о войне. Тихо шелестели колосья, словно напевали колыбельную песню. И, если бы она даже и не решила поспать, то все равно противиться этому желанию у нее не было никаких сил.
Проснулась, когда солнце клонилось к закату. Потянулась, затронув колосья, отчего ей в ладони посыпались зерна. Она отправила их в рот, устроив, таким образом, себе небольшой полдник. Ей предстоял марш-бросок по открытой местности. И чем быстрее она ее пересечет, тем будет больше гарантий, что останется жить. А скорость передвижения зависит от наполненности желудка, и поэтому лучше было идти налегке.
Катя осторожно подняла голову над колосьями, осмотрелась. Вокруг – никого, и она быстро пошла вперед, рассчитывая до наступления темноты добраться до леса. Так и получилось. Пройдя по тропинке до нужного места, спустилась на дно оврага, по которому и должна была выйти к «коридору». Она разместилась под шатром огромного куста и стала ждать трех часов, время, в которое она должна выступать. Ветра не было или он сюда не добирался, но у Кати сложилось такое впечатление, что лес замер, чего-то ожидая. Она еще спросила у себя удивленно: «А чего может ожидать лес? – и, подумав, ответила – рассвета!?» Она вспомнила безмятежные часы, проведенные в поле, спокойный сон, и к ней вернулось ее естественное состояние, которое было до того, как отправили на задание в тыл. Состояние бесстрашия и уверенности в себе. Исчезли все заботы последних месяцев, укоры совести, тревожившие душу. Надоело бояться каждого шороха, каждого взгляда, ходить с оглядкой, жить с оглядкой. Пришедшая решительность свидетельствовала о победе над собой, о победе над всеми страхами и опасениями. Надоело бояться немцев, надоело бояться своих, переживать за каждую свою мысль, за каждый свой шаг и взвешивать их на весах Справедливости. Она, пережившая неимоверное напряжение и опасности, теперь избавлялась от этой тяжелой ноши, сбрасывала ее в пропасть Прошлого. Эта уверенность придала ей силы. Появилось непреодолимое желание самоутвердиться, доказать самой себе, что не так страшен немец, как его малюют, что не так страшен центр, заставляющий ее пренебрегать своей честью. Главное, попасть к своим, а там все станет на свои места, там она объяснит, почему не легла под Гелена. Только бы попасть к майору Кочину. Она была полна решимости без оглядки бежать через линию фронта, не страшась ни пуль, ни снарядов. Приближалось время ее выступления, но тут лес, который она считала пустым, вдруг зашевелился. На ее счастье, она не дошла до немецких позиций, но интуиция ее не подвела. Лес или вернее те, кто находился в лесу, замерли в ожидании приказа. Все вокруг загремело, застонало от выстрелов, и мощная, скрываемая ночным покровом, сила двинулась на восток. Послышались и ответные выстрелы. Несколько минут Катя сидела в оцепенении, не зная, что теперь ей предпринять. Она пропустила всю эту громаду вперед, и справедливо рассудив, что ей теперь нечего делать впереди, так как коридора уже просто нет, осталась сидеть под своим кустом. Ей надо было убедиться, что из леса все ушли, и поэтому она ждала. Не надо было быть большим военным стратегом, чтобы понять, что оборона прорвана и фронт ушел далеко вперед. С ужасом думала Катя о своем положении. Уверенность и решимость, возникшая несколько минут назад, исчезла. Куда идти? Где искать фронт? И как она его перейдет, если ее там не ждут? Переждав, пока звуки боя уйдут далеко на восток, решила выбираться из леса. Сначала ползком, так, на всякий случай, а потом, осмелев, побежала в ту сторону, откуда пришла, чтобы там, на открытом пространстве решить, куда идти дальше. Теперь ей предстояло самой, без какой либо помощи перейти линию фронта. Ибо откуда могла придти к ней эта помощь, да и обратиться к кому-либо было очень рискованно. Где гарантия, что она не попадет в совсем уже безвыходную ситуацию. Она не могла сейчас довериться кому бы то ни было, не могла, не имела права. А поскольку у нее было сильно развито чувство долга, она на прочь отбросила эту мысль. Следовало обстоятельно подумать. И она решила день пересидеть в лесу, а ночью пойти на запад. Она считала, что так ближе к линии фронта, поскольку, военный «тайфун», пронесшийся по лесу направлялся на северо-восток. К рассвету добралась до какой-то деревушки. Добралась совершенно обессиленная, не чувствуя ног под собой, голодная, мучимая дикой жаждой, которую так и не смогла утолить у ручья, в котором лежали трупы. Повалилась в высокую густую траву уже пожелтевшую, но еще не потерявшую свежесть. На время забылась. Лежала с закрытыми глазами, не шевелясь, и ни о чем не думала. Сколько времени так пролежала, не знала, да и не хотела знать. Главное для нее сейчас было – восстановить силы для дальнейшей дороги. Поднялась на ноги только тогда, когда почувствовала некоторое физическое облегчение и способность идти дальше, когда поняла, что не сломлена, и ни на йоту не убавилось решимости перейти фронт. Она очень обрадовалась тому, что смогла подняться, что первой ее мыслью была мысль о том, как же добраться до линии фронта, как же перейти его. Значит, не все еще потеряно для нее и она на коне, значит, Удача с ней. Осторожно подобралась к крайней хате, наблюдая за деревушкой. Немцев видно не было. Когда к колодцу вышла девушка, Катя направилась к ней, попросила воды. Припав к ведру, думала, что не напьется. Девушка удивленно смотрела на нее:
– Видно, ты издалека пришла. Голодная?
Катя кивнула
– Пойдем в дом, я тебя покормлю. Немцы к нам редко приезжают, и то в основном к старосте.
Она провела Катю в просторную комнату, служившую и кухней и залом. Ловким движением провела влажной тряпкой по большому деревянному, грубо сработанному столу, и выставила на него еще теплую картошку в мундире и соленые огурцы. Катя с такой жадностью набросилась на съестное, что самой было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. Она не ела несколько дней. Утолив голод, запила настоем шиповника.
– Как звать тебя?
– Лиза.
– Спасибо, Лиза, тебе огромное. Ты меня дважды спасла. Один раз от изнуряющей жажды, второй раз – от голодной смерти.
– Ты можешь у нас остаться жить сколько хочешь. Я живу с дедом. Отец и братья на фронте, мама умерла, когда я была еще маленькой. Будешь мне сестрой.
– Спасибо за приглашение, но мне надо в город. Если можно, я поживу несколько дней, пока наберусь сил, чтобы пройти оставшееся расстояние. Только никому не говори, что я у вас живу. Идет война, и лишнее любопытство может навредить.
Прожила Катя у Лизы три дня. Ей бы еще пару деньков отъесться и отпиться, да за околицей послышался шум автомобиля. Это ехали немцы, а Катя совсем не хотела с ними встречаться, хотя у нее и был немецкий аусвайс. Лишние вопросы ей были ни к чему. Она огородами ушла в поле.
Долго блуждала по лесам и селеньям, пока в конце сентября не наткнулась на группу советских солдат, отставших от полка во время окружения. Увидев красноармейцев, и услышав русскую речь, она чуть не заплакала от радости: наконец-то, она у своих. Но радость ее была преждевременной. Ее, как и других солдат, примкнувших к соединению по непонятным причинам, под конвоем повели к командиру. Немолодой уже офицер, с красными от бессонницы глазами, задавал ей вопросы, на которые она не имела права отвечать. Катя только твердила:
– Отведите меня к майору Кочину. Он ответит на все ваши вопросы.
Ничего не добившись от нее толком, он сказал:
– Держись меня.
По реакции командира после того, как она произнесла фамилию «Кочин», Катя решила, что он знает его или хотя бы слышал о нем. Больше недели они пробирались по лесистой местности к линии фронта, и только в начале октября перешли ее, вернее перебежали. В ту ночь, командир разбудил ее:
– Не отходи от меня ни на шаг. Нам приказано этой ночью прорываться. Будешь бежать рядом со мной и, не дай боже тебе отстать или потеряться.
Так и держалась она его и тогда, когда вышли на рубеж прорыва, и потом, когда побежали. Она обезумела от сумасшедшего бега среди разрывов гранат и мин. Бежала, почти не пригибаясь, не пытаясь увернуться от автоматных очередей, не останавливаясь даже тогда, когда кто-то падал и просил о помощи, а, поняв, что ее не окажут, проклинал всех и все на свете. Катя бежала позади командира, тяжело дыша ему в спину. Она не остановилась даже тогда, когда он, зашатавшись, упал. Всего мгновение ей потребовалось для того, чтобы понять, что он уже не нуждается в помощи. Да, собственно, ее тут не кому и не оказывали по его же приказу.
Этот страшный бег, как по своему физическому состоянию, так и по психологическому напряжению, окончился так неожиданно, что в первые минуты Катя не поняла, что произошло, почему все падают на землю. И только теперь она услышала, что стрельба осталась далеко позади, и они у своих. А вот и они. Навстречу медленно настороженно, не опуская оружия, подходили красноармейцы.
– Не стреляйте! Мы свои! Мы русские! – закричала Катя.
И что-то такое убедительное звучало в ее голосе, что солдаты опустили оружие. Уцелевших после этого смертельного марафона повели в штаб. Если бы они знали, какой ужас, унижения и издевательства их здесь ждали, никогда бы не решились на этот, как они считали, спасительный бег. Все ведь бежали домой, к своим, а оказались здесь чужими. Катя и этим командирам ничего не объясняла, ссылаясь на майора. Когда разобрались со всеми, кто с ней бежал, их накормили и велели ждать дальнейших распоряжений. Через некоторое время солдат и офицеров посадили в кузов грузовой машины и увезли. Катю везли в легковой машине, между двумя солдатами. «Конвой, что ли? – спрашивала она себя, и, глядя на суровые их лица и презрительные взгляды, направленные на нее, понимала, что конвой. – Ладно, – успокаивала она себя, – привезут к Кочину, там все и прояснится». Она даже не испугалась и не встревожилась, когда ее поместили в камеру. Посчитала, что так положено для тех, кто прибыл с той стороны. Не дождавшись приглашения к Кочину, уснула. Спала тревожно, а утром вдруг поняла, что ожидают ее здесь большие неприятности. Включилась интуиция или она, наконец-то пробилась к ее сознанию, через поток эйфории, от того, что она у своих. Свои оказались совсем не рады ее появлению, и она объясняла это каким-то недоразумением, которое скоро выяснится. Но когда она поняла, что это не недоразумение, ей стало страшно, страшнее, чем там, у немцев. Но она, тем не менее, продолжала верить, что когда о ней узнает Кочин, он все уладит. Ей удастся доказать свою полную невиновность, даже если ее обвиняют во всех смертных грехах, ведь она ни в чем не виновата. Она вспоминала суровые лица часовых. По тому, с какой неприязнью они пропускали ее, по тому, как за ней бесшумно захлопнулась дверь, уже понимала, что попала в какую-то передрягу. Но тогда она считала все это недоразумением, и только теперь начинала понимать, что из этой передряги ей не так скоро удастся выбраться. Подумав о том, что никакие эмоции ей теперь не помогут, что все пойдет своим чередом, совсем не зависящим от нее, она решила терпеливо ждать вызова. «Ведь вызовут же они меня когда-нибудь, то ли на беседу, то ли на допрос, – уверяла она себя, – тогда все и выяснится. Все станет на свои места, а пока надо ждать и не паниковать. И, как ни тяжело ей быть в неведении, как ни мучительно ждать ясности, надо не падать духом, ведь она разведчик и она у своих…»
В следующую ночь Кати не спалось. Долго она сидела на железном табурете, привинченном к полу, и думала о том, что с ней произошло, пыталась найти причину, из-за которой все так получилось, перебирала в памяти день за днем. И были эти думы такие горькие до тошноты, страшные до безумия и так невыносимо жгли грудь, что, казалось, сон ушел навсегда и никогда больше к ней не вернется. Долго так сидела, думая свою горькую думу. Да так, незаметно для себя и заснула, сидя на табуретке. Проснулась, когда серый рассвет уже заглядывал в окно. Открыв глаза, Катя вспомнила, где находится, какую злую шутку сыграла с ней судьба, и захотелось плакать. Она уже поняла, что не шутку, а трагедию сыграла с ней судьба, и трудно даже предсказать, чем все это обернется. Единственная надежда, которая согревала душу и не позволяла ей потерять самообладание, это была надежда на то, что Кочин скоро появится в ее жизни и все объяснит. Если он жив, если, вообще, его найдут и сообщат о ней, обязательно придет ей на помощь, ведь он так ценил ее, так чутко, по-отцовски к ней относился. Он обязательно спасет ее от беды. Но, это, если он жив, если ему сообщат о ней. Но, ведь этого может и не быть. Тогда как? Как доказать чекистам, что она не шпионка, а разведчица? Документов у нее нет. Оставила один аусвайс – боялась немцев, а, оказалось, надо было бояться русских. Но, как она могла предположить такое. Что ее, разведчицу встретят дома, как шпионку. И возвращалась ведь она не по собственной воле, а по приказу. Правда, не там, где было договорено и не тогда, когда было назначено. Так ведь это не по ее вине. Ведь и место перехода, и время ей были указаны. Она не выбирала их сама. Знала бы, что так получится, не ждала бы указанного времени, а пошла бы сразу к линии фронта. Ругала себя за то, что когда все утихло, не пошла к тому месту. Может быть, связной уцелел и ждал ее, а она с перепугу пошла в обратную сторону, и бродила пока не набрела на этих окруженцев, с которыми и прибежала к своим. Лучше бы ее сразила пуля в том сумасшедшем беге, чем сидеть здесь, не зная, что тебя ожидает. Но, что ничего хорошего ее здесь не ожидает, она поняла после первого допроса. Ее вызвали через несколько минут после того, как собрали посуду. Кате ничего в горло не лезло. Она только ссыпала сахар в кружку и выпила сладкий кипяток. Кусочек хлеба, умещающийся на половине ее ладони, сложила в вещмешок. А к баланде, которая находилась в миске, даже не притронулась. Видно от страха и ужаса сжался желудок, и ничего в себя не принимал.
Следователь даже не поднял головы, когда она вошла в кабинет, только кивнул головой. Этот кивок обозначал приказ «сесть». Катя оглянулась, ни стула, ни табурета в кабинете не было. Она стояла в нерешительности. Не поднимая головы и, продолжая писать, следователь указательным пальцем левой руки, показал, что надо подойти к стенке и там присесть. Катя присела, опираясь спиной о стену. Он опять жестом показал ей, что надо отдвинуться от стены. Так начиналась первая пытка. Это ощущение близости опоры и невозможности на нее опереться, и было прелюдией к пытке. Не все выдерживали даже это вступление, но Катя сидела, не шелохнувшись, сказалась ее спортивная подготовка. Это вступление к пыткам было необходимо, чтобы выявить силу духа и физическую подготовку подследственных. Кто не выдерживал уже этого, был покладистее остальных.
Кате сначала смешно было так сидеть. Мышцы спокойно выдерживали эту нагрузку, потому что она приседала по сто раз по утрам. Но вскоре ей стало не до смеха. Ноги затекли, и она попыталась сменить позу, но следователь пальцем пригрозил ей. Это означало, что она должна оставаться в неизменной позе. Со временем кровообращение значительно уменьшилось, и она совсем не чувствовала ног. Мышцы онемели, и не слушались ее. Даже, если бы ей сейчас приказали встать, она бы уже не смогла это сделать без посторонней помощи. Но следователь писал, и не обращал на нее внимания. Она потеряла счет времени и не могла определить, сколько так просидела. В, конце концов, совсем обессилев, упала, стукнувшись головой о стену. Очнулась, когда часовой ей прыснул в лицо водой и пошлепал по щекам. Следователь, убедившись, что ее привели в чувство, обратился:
– Я же вам сказал сесть, а вы упали. Ах, стула нет, – повел он взглядом по кабинету, разыгрывая комедию, – принеси стул, – приказал часовому.
Тот внес стул и поставил его возле лампы, висевшей на кронштейне, привинченном к стене. Ей приказали сесть так, что лампа была направлена частично в затылок, частично на правое ухо. Уже через несколько минут, она почувствовала жжение и хотела отодвинуться, но следователь жестом показал, что она должна сидеть смирно. В голове мелькнула мысль: «Немцы со мной обращались лучше, чем русские».
– Я вижу, вы сообразительная девушка, и мы скоро найдем с вами общий язык, – обратился к ней следователь.
– Для этого я должна знать, что от меня требуется, какие вы сведения хотите от меня получить.
– Все в свое время, а пока отвечайте на заданные вопросы. Но, сначала давайте познакомимся. Я – ваш следователь – Иван Григорьевич. А теперь зафиксируем вашу фамилию, имя, отчество, год и место рождения и так далее. Все по порядку.
– Екатерина Евгеньевна Каверина, – начала Катя, немного задумавшись, не зная какую фамилию называть: настоящую или ту, что ей дали по легенде.
– Расскажите, как оказались в немецком лагере.
– Что тут рассказывать. Была оставлена в тылу для выполнения задания командования. Задание выполняла, но потом была отозвана в Центр. Но сколько я ни говорю всем об этом, мне никто не верит. Вот почему и требую дать знать обо мне майору Кочину. Если надо могу назвать координаты.
– Понимаю вас. Требование ваше справедливо, и мы постараемся удовлетворить его. Но сомневаемся мы в другом. Как вам удалось вырваться оттуда… вы были почти в центре немецкой разведки… и ушли.
– Ушла потому, что был приказ из Центра.
– Но они вот так свободно никого не отпускают.
Катя понимала, что он чувствуют, что она не все говорит, поэтому, видимо, и подозревает ее. Но все говорить она не могла. Не могла она рассказать правду о Гелене, о Люсе, о Вернере. Тогда уж точно не то, что подозревать будут, а прямо назовут предателем и немецкой шпионкой.
– Я ушла тайно, никого не поставив в известность.
– Нет, тут что-то не так. Не верю вам, вот и все. Нутром чувствую: не связывается ниточка. Вы такая красивая девушка. Неужели не обратили на вас внимание? А еще и фронт перешли!
– Фронт перешла, потому что повезло. Могла бы лежать там, где лежат многие, которые бежали рядом со мной.
– Вот-вот. Они лежат там, а вы сидите здесь.
– Я вижу, что вы очень сожалеете о том, что я живая здесь сижу перед вами, а не в гестапо. Правда там убивают, не спрашивая имени и фамилии, только лишь по одному подозрению. Я больше ничего вам не скажу. И не только вам, но и никому другому, кроме майора Кочина.
Следователь сначала взорвался, услышав ультиматум подследственной, но потом взял себя в руки:
– Ну, что ж, попробуем отыскать вашего майора. Но на это нужно время, сами понимаете. Идет война, и самому Богу только известно, где он может сейчас находиться. В Подольске его нет.
– Так вот, где я оказалась, в Подольске!
Следователь встрепенулся, поняв, что проговорился. Он, профессионал, и проговорился, а эта девчушка держится молодцом. Он сразу, как только она вошла, в очертаниях ее рта, определил упрямую силу, и понял, что эта не сдастся. Он не стал больше говорить с задержанной. Позвал часового и приказал отвести ее в камеру, а сам долго еще сидел размышляя. Правильная она вся какая-то и глаза у нее чистые. Не похоже, чтобы такая, идейная комсомолка, работала на немцев. По всему видно, что она еще не испорчена жизнью, их чекистской аморальностью, цинизмом, правовым беспределом. Он верил ей, понимал, что она говорит правду. Пусть не всю, но ту, что разрешена разведчику в его положении, в крайнем случае, чуть больше, но это видимо из опасения перед тем же правовым беспределом. Что касается остального, более конкретного, так можно ли ее винить, если есть приказ и она ему подчиняется, жертвуя смягчением условий своего содержания. Как же она может довериться ему, совершенно незнакомому человеку? Она совершенно не знает, что у него на уме, и смягчит ли он ее участь или еще более усугубит. Да, и для людей их профессии это не довод. А, как бы он поступил на ее месте?
Задав самому себе этот вопрос, следователь незаметно для себя, изменил ход мыслей. Он стал думать о себе, о своей нелегкой судьбе в качестве следователя. Он вспомнил, каким был до поступления в органы безопасности и каким стал теперь. Вспомнил, как писал заявление, как заполнял анкету, вспоминал свои возвышенные слова о любви к Родине, о чести и долге. Как быстро все это забылось. Следственные будни, специфика профессии вытравили всю возвышенность. Все оказалось проще и циничней. Овладевал навыками из арсенала практических действий по выбиванию показаний. Вот и девчонку эту держал на корточках, чтобы смирить гордыню, чтобы заставить заговорить. Это сейчас он ей верит, а час назад был уверен, что она шпионка, перешедшая на сторону врага. Подумал он и о том, что нет дороги ему назад и придется ему «по-волчьи выть» до конца своих дней. Знал, что строптивых и тех, кто желает уйти, потом долго не могут найти – исчезают при невыясненных обстоятельствах. И он сказал себе: «Нет, милый, завяз ты в этой трясине по самые уши, скоро совсем засосет полностью. Так что нечего рыпаться, хочешь жить, сиди, где сидишь, делай, как делают остальные, не высовывайся и не возмущайся. Попал, как куры в ощип, вот и помалкивай!»
Думала о своем и Катя по дороге в камеру. Думала о том, будут ли искать майора и устроят ли им встречу. По инструкции она не имела права называть свою истинную фамилию и имя никому, кроме представителей того ведомства, которое ее отправляло на задание, поэтому и твердила: «Я Катя Каверина». В этом ведомстве она знала только майора Кочина, и все время просила, чтобы ей устроили с ним встречу. Только ему одному она может рассказать то, что должна рассказать. Но встречу им не устраивали – не считали нужным. Откуда ей было знать, что, и арестована она по подаче Кочина, что видел он уже ее, что она была в разработке на предмет шпионажа в пользу немецкой стороны.
Часовой, сопровождавший Катю в камеру тоже думал о своем. О том, что хороша девка до умопомрачения и уж натешится он ею, когда она попадет в его руки. А что она попадет, он не сомневался. Не «расколол» ее этот хлюпик, если так быстро отпустил. Значит, ему отдадут ее на «раскол», а он постарается. Капитан Выдрин говорит ему: «Смотри не забей девку своим отбойным молотком, а то признаний некому будет давать». А кто же ему признается до того. Вот после сеанса, другое дело. Не каждая выдерживает его звериную страсть, и только для того, чтобы не было повторения, рассказывает все, как на духу. И эта заговорит. Ишь, как идет, словно пава выступает, гордо подняв голову». Он сплюнул, и так гаркнул: «Стоять! Лицом ко мне!», что Катя вздрогнула. Обычно приказывают «лицом к стене!», но повиновалась не задумываясь. Он приблизился к ней настолько, что она отступила и уперлась в стену. Ему это было и надо. Зажав ее между стеной и собой, он навалился на нее всем телом, и Катя ощутила его стоящий член под самой грудью. Так как он ее изрядно придавил, она не могла дышать и хватала воздух ртом, не зная, как поступить. Ударить она его не могла – он был властью, в руках которой она находилась. И только, когда она начала синеть, он отступил со словами:
– Почувствовала. Силища, да! Он скоро будет в тебе, готовься! Мне ты все расскажешь, если я его тебе в глотку засуну!
Он был уверен в своем праве и размышлять так, и говорить так, и поступать так, потому что эту его звериную наглость здесь поощряли. Он избавлял капитана от неприятной обязанности пытать женский пол, а в его руках они говорили все, что нужно было капитану.
Катю разбудили среди ночи. Часовой не церемонился, и грубо толкал в спину. Это был не тот, который припер ее к стене. Того она уже боялась, и не хотела с ним еще раз встретиться, хотя и понимала, что это невозможно. Необычность побудки, таинственность, с которой ее повели по коридору, не говорила ни о чем хорошем. Катя стала волноваться. Какая-то смутная тревога заползала в душу. Она пыталась угадать, куда и зачем ее ведут. Сделав несколько поворотов по коридору, стали спускаться по лестнице. Подвал. «Ведут на расстрел», – подумала Катя, и холодок пробежал по спине. Поднимался протест. Не имеют права без суда и следствия расстреливать. Но тут же вспомнила немцев – они ведь тоже не судили. Получается, что нет разницы между немцами и русскими, между фашистами и советскими. Этот горький вывод был еще больнее, чем опасность быть расстрелянной. Здесь погибала она, там погибала система, мировоззрение, на котором было воспитано ни одно поколение. Коридор был длинный и сырой. От волнения заплетались ноги, и Катя спотыкалась. Ее тяжелые размышления прервал окрик часового:
– Чего захромала, курва?! Давай быстрее переставляй свои костыли!
«Боже, какой ужас, – подумала Катя, – за кого меня тут принимают. Никто и никогда в жизни со мной так не разговаривал. И это советские люди? Разве могут они быть такими? Где же их человеколюбие? Где презумпция невиновности?» В это время послышался скрип железа, и пахнуло свежим воздухом. Это открылись железные ворота, и они вышли во двор. Здесь уже стояли несколько женщин и мужчин. Увидев их, побитых в кровь и безучастных, убедилась в правильности своих предположений. Они точно были смертниками. Один из них посмотрел на Катю и жалобно улыбнулся. Эта улыбка, как острая бритва полосонула по сердцу, и Кате захотелось кричать, кричать во всю мощь своего горла о том, что нельзя вот так, ничего не выяснив, расстреливать, что она не сделала ничего такого, за что положен расстрел. Теперь она была точно уверенна, что на расстрел, иначе, зачем же тогда глубокой ночью, когда город спит и не видит их злодеяния, и так таинственно. Ей очень хотелось кричать от боли и обиды, оттого, что им ничего не объясняют и обращаются, как с бессловесными животными. Но врожденная гордость и стремление всегда, при всех жизненных обстоятельствах, вести себя по-человечески, взяли верх. Безучастность, с которой люди разместились в кузове воронка, а это была крытая машина, прозванная в народе «Чорный ворон» или «Чорная Берта», которая в жутком 37-ом году увозила родственников, выдергивая из теплых семейных постелей, подтвердила ее подозрения. Кто попадал в «Берту», домой уже не возвращался. Печальная и жуткая слава была в народе об этих машинах. Их боялись. И вот она сама в ней, и знает, что назад возврата из нее не бывает. В машине все молчали. Во-первых, им не разрешили разговаривать, во-вторых, в такой ситуации никакие слова не просились на язык. Молчание как-то успокоило Катю. Она, как и все в машине следила за ее передвижением. После того, как офицер, осветив каждого фонариком и сверив фамилии, закрыл тяжелую дверь, а замок щелкнул дважды, машина тронулась с места. Ехала она не быстро. И по тому, как часто поворачивала, а потом недолго ехала по прямой, можно было сделать вывод, что они едут по городским улицам. Вскоре машина поехала быстрее, и Катя заволновалась – к расстрельным ямам везут. Но машина вдруг остановилась. Это был контрольный пункт. Она поняла это по разговорам, доносившимся снаружи. Значит, расстрельные ямы где-то за городом. В машине наступила тревожная, тяжелая, как свинец тишина. Она нависала над самыми головами, пригибая их к земле. Все смотрели в пол. Напряжение достигло пика человеческих возможностей. Кате хотелось рыдать о своей неудавшейся жизни, о том, что, соблазнившись романтикой, согласилась быть разведчицей и поплатилась за свою неосмотрительность и глупость. Романтический ореол под реалиями жизни рассыпался на множество мелких осколочков, ранящих душу и, жгущих острыми впивающимися кромками, сердце. Машина набирала скорость, и всем стало понятно, что едут за городом. Значит, ямы за городом. Но время шло, а машина не сбавляя скорости, мчалась вперед. Тема расстрела постепенно бледнела и уходила из сознания. Не могли же их вести на расстрел в другой город. Кате стало легче, да, и остальные повеселели, стали рассматривать друг друга. Так как говорить, им было запрещено, протянули друг другу руки, пожали, мол «поживем еще!» Это было рукопожатие со значением, понятное каждому из них. Вскоре машина стала замедлять скорость. Ехала все медленнее и медленнее, преодолела какие-то препятствия и остановилась. Послышались голоса. Кто-то там, на воле за пределами машины, о чем-то договаривался. Потом дверца открылась, и уже другой офицер водил фонариком по лицам и сравнивал с документами. «Как товар принимает», – мелькнуло в голове, и Катя поморщилась от неприятного ощущения. Когда лучик скользнул по ее лицу, она вдруг почувствовала, что это добрая весть, ведь он, этот лучик, светил с воли, в отличие от нее, сидящей в машине за решеткой. Она посчитала это доброй приметой, и вдруг поверила в то, что тоже будет на воле, как и этот лучик. Именно эта примета поддерживала ее в самые тяжелые минуты пыток, не позволяла впадать в кошмар безысходности и смиряться.
Привезли их в знаменитые, снискавшие печальную славу в народе, Бутырки. Катю поместили в одиночную камеру. Устав от переживаний, уснула сразу, как в колодец провалилась. Выспаться не дали, разбудили на допрос. Пока вели, решила выработать линию поведения и осмыслить ситуацию. Но коридор был коротким, и она ничего не успела придумать нового, и решила вести себя так, как в Подольске. Одно было хорошо, что здесь не было того жеребца, который обещал ее насиловать. А в остальном, придется поступать по обстоятельствам, ориентируясь на уже имеющийся опыт. Но спокойствие, которым она считала, обладает, улетучилось, как только она оказалась перед дверью, и за порог ступила, как в пропасть полетела. Следователя не оказалось на месте. Он не сидел за столом, а стоял перед окном спиной к ней. Он не удосужился посмотреть на нее, и стал с ней разговаривать, как с неодушевленным предметом. «Да, – подумала Катя, – здесь могут унизить человека, растоптать его достоинство. На это они мастера». До нее, как сквозь вату долетали его слова, потому что она была занята своими мыслями. А говорил следователь о том, как он устал, потому что приходится ему работать и днем, и ночью, потому что невесть откуда повалили враги народа, потому что все жалуются на власть и борются с нею. Было ли такое до войны?
– До войны вы жаловались на советскую власть? – неожиданно обернувшись и впиваясь своим орлиным взглядом в глаза Кати, спросил.
– Ни до войны, ни сейчас я не жалуюсь на советскую власть, – ответила Катя.
Но в голосе не было той твердости, которая была раньше. За эти дни ареста у нее к власти появились претензии и заставили во многом усомниться.
– Я тоже так думаю, Таисия Андреевна Табаченко, бывшая армейская разведчица… хотел бы думать, – помолчав, продолжал он. – Да вы проходите, садитесь. Разговор будет долгим. То, в чем вас обвиняют, очень серьезно.
– А, что разве уже был суд… без меня? – вырвалось у нее.
– Суда еще не было, – сразу же поменяв елейный тон на резкий, заявил следователь, – но есть все основания вас обвинять. Многое неясно в ваших объяснениях, и вам придется хорошо потрудиться, чтобы снять с себя эти обвинения. Я надеюсь, вы поймете меня. Мне так надоели эти враги народа, крысы поганые, бегущие с тонущего корабля. И сколько же их! Гребешь, гребешь и никак не выгребешь. Противно, ведь! Все гадкие такие, скользкие! Лучше на фронт, там лицом к лицу с врагом и знаешь, что это враг, а врага надо убивать. А здесь возишься с этим отребьем человеческим. Итак, кто вас готовил к заброске?
– Майор Кочин. Он мне и документы выдал на Екатерину Каверину, и задачи поставил, и адреса явок сообщил.
– Ну, с Катей Кавериной уже все покончено. Отныне вы возвращаетесь к своему настоящему имени, Таисия. И чем быстрее убедите нас в своей преданности советской власти, тем скорее покинете наши пенаты.
– Так мне ничего не угрожает, и я могу скоро выйти на свободу?
– Да вот только мы установим некоторые детали, уточним некоторые моменты, сравним с тем, что уже имеем и все. Ну, не сегодня, так завтра или послезавтра вы покинете нас
Казалось бы, это «все» должно было прозвучать, как облегчение, как конец всем ее мытарствам, но с ним в ее душу заползла тревога. Как ни странно, в этом «все», она почувствовала западню, а не освобождение. Тася верила своей интуиции, и насторожилась. Мозг стал лихорадочно перебирать разные варианты, пытаясь определить, что ей уготовил этот следователь с орлиным взглядом, пытающийся казаться добрячком. Последнее время пришлось быть физиономистом. Имея о людях весьма скромную информацию, а то и, вообще, никакой не имея, должна была только по лицам определять, кто есть кто.
– Вы меня опять не слушаете. Что занимает ваши мысли? Это наводит на размышления, что вы хотите нас перехитрить. Зря. Не надейтесь. Здесь сидят профессионалы своего дела, опережающие ваши ходы на десять вперед. Вам – не чета.
Эта тирада прозвучала угрожающе и тон «просто беседы» сошел на нет. Это были первые уроки, которые постигала Тася в советской Бутырке. Изучая манеры ведения следствия, а также поведение следователей, делала выводы, чтобы определять стратегию поведения на допросах. Майор попытался улыбнуться, поняв, что все испортил. Но улыбка на его лице сейчас была так нелепа, что в другом бы положении, не будь обладатель улыбки следователем, а она, Тася – подследственной, просто бы рассмеялась. Но сейчас ей было не до смеха. Надо было молниеносно реагировать на смену его настроения.
– Итак, вашим наставником был майор Кочин. Я не требую от вас рассказывать мне то, что вам не дозволено, но ведь о задачах и явках вы можете рассказать, и чем подробнее, тем для вас лучше.
– Нет. Не имею права.
– Так хотите вы на волю или нет? – гаркнул Грамш.
Он отрекомендовался ей Рудольфом Арнольдовичем Грамшем. Ему начала надоедать мышиная возня с этой девчонкой. И у него кончалось терпение.
– Кочина вашего нигде не могут найти. Если его вообще не найдут, если он погиб, так и будете молчать?
– Не могут не найти и погибнуть он не мог… ему не положено… а, как же тогда я?
– Война забыла у вас спросить положено ему или нет?
– Давайте еще подождем, может быть, он найдется, – умоляющее обратилась к следователю.
– Ну, хорошо. Давайте подождем, – добавил, глядя на Тасину улыбку, – но не долго.
Чем сразу же и стер эту улыбку. – У нас еще есть время подождать, а у вас подумать. А потом мы с вами побеседуем. Может быть, к этому времени и Кочин найдется.
Пока шла по коридору и в камере, когда пришла, Тася думала, как ей быть, строила различные предположения, проигрывала различные варианты. Но все сходилось на одном: она должна молчать. Молчать до тех пор, пока точно не будет известно, что стало с Кочиным. Другими словами, она должна выполнять инструкцию и не отходить от нее ни на йоту. Голова буквально гудела от мыслей, от переживаний, которыми была полна ее жизнь последние дни с тех пор, когда она покинула дом своей тети. Она часто вспоминала, как же тепло и уютно ей было там, несмотря даже на те тревоги и трудности, которые приходилось испытывать в связи с оккупацией, в связи с боязнью быть раскрытой. Вспоминала, как удивляли ее рассказы Гелена о двойном поведении правительственных кругов, о явном обмане масс. Ей верилось и не верилось, хотя его рассказы уж слишком были правдоподобны. Но то, с чем она столкнулась здесь, было настолько для нее неожиданным и неприемлемым, что она никак не могла смириться с этим. Это не вмещалось в ее голове, и не удивительно, что она гудела. У нее было сильно развито чувство Родины, осознание необходимости защитить ее, во что бы то ни стало, противостоять истребительной войне, развязанной гитлеровскими захватчиками. Поэтому она пошла в разведку. «Но какая она – Родина?» – впервые задала себе этот вопрос, когда Родина заставляла ее лечь в постель с нелюбимым человеком, даже с врагом страны, чтобы выведать необходимые сведения. Теперь Родина ее смешала с дерьмом… И сколько она не старалась представить себе Родину огромной массой честных тружеников, радостно шествующих с транспарантами и флагами по центральной улице города, своими однокурсниками, мечтающими о светлом будущем человечества, у нее перед глазами вставал следователь, ублюдок-палач и стены тюремной камеры. Так какая же она настоящая, Родина? Пыталась понять, хотела свести концы с концами, но они не сводились, и не возможно было их подвести к общему знаменателю. Что-то непонятное до конца, разноречивое теперь представляло ее Родину. А, может быть, это те наслоения, о которых говорила бабушка, которые отойдут со временем, а останутся только непреходящие вечные ценности? А, как же в этом наслоенном мотлохе отыскать вечные ценности? Еще бабушка говорила о том, что с начала времен к самопожертвованию подвигает высоко духовных людей сострадание. Может ли она свой поступок – учебу в разведшколе – назвать самопожертвованием? И является ли она сама таким высоко духовным человеком? Да, она сражалась со злом, но ведь за то и наказана? Когда ее арестовали и привели в камеру Бутырки, у нее было такое ощущение, что ее вырвали с корнями из привычной среды. Теперь нет у нее под ногами почвы. Откуда же черпать силы? А она чувствовала, что ей понадобится много сил, чтобы противостоять тому, чему она еще сама толком не знала. Ее вырвали из обжитого привычного мира и швырнули, как сорняк на край дороги под порывы шквального ветра. Это жестоко и несправедливо, ибо она ни одним из своих помыслов, ни одним поступком не заслужила такого отношения. Она так четко ощутила себя сорняком, съежившимся под порывами жестокого ветра, что почувствовала, как мириады зловещих щупалец тянутся к ней отовсюду, источая злорадство и ненависть. Этими щупальцами были следователи. Ее швыряло от одного следователя к другому, и каждый измывался над нею в меру своей испорченной натуры и обуреваемых страстей, а она могла только свернуться, как ежик, выставив навстречу иголки и терпеть, призывая на помощь внутренние силы. Она понимала, что теперь это ее обычное состояние. С ним надо смириться, к нему надо привыкнуть, его надо принять. Отныне она – вечная странница, гонимая стихией. У нее никогда больше не будет дома и она никогда в жизни не сможет себя почувствовать, как дома. От этой мысли защемило сердце, и она вспомнила бабушку. Бабушка учила ее, что все, что происходит в жизни с человеком – это к лучшему, потому что оно приносит пользу. Ее только надо уметь распознать. Но ей не до распознаваний теперь. Ей надо собрать все силы, чтобы противостоять злу, которое накатывает на нее «девятым валом». Она никак не может смириться с тем, что зло – ни враг, ни немцы, а ее собственные соотечественники.
Все то, чему ее учили в школе, в институте, в разведшколе, оказалось профанацией, хотя она никак не могла согласиться с этим, принять это. Двойная политика, двойные мерки, двойственные натуры! От этого открытия с ума можно было сойти. Два мира! Как в этом можно разобраться, как с этим можно жить?! Получается, что верхи живут в одном мире, а низы – в другом. «Так, чем же тогда социализм или коммунизм, к которому мы так стремимся, о котором так мечтаем, ради которого способны на огромные жертвы и даже жертвуем жизнями, отличается от прогнивающего капитализма?» – спрашивала Тася. В такие минуты ей вспоминалась бабушка, которая говорила, что надо уметь отличать вечные ценности от сиюминутных. Так, что, получается, что социализм ценность сиюминутная? И, вообще, является ли он ценностью, если с безвинными людьми обращаются, как со скотом? Значит, не только Гитлер – бесноватый властитель использовал свастику – вечный символ гармонии и созидания в своих корыстных целях и прикрывал им свою политику злодеяний, диссонанса и разрушения?! Значит, и коммунизм, и вечная мечта людей о свободе, братстве, равенстве и гармонии, тоже используется в каких-то, пока ей не ведомых целях? А что же это за цели? И почему они расходятся с ее целями, целями армейской разведчицы, верой и правдой служащей идеалу человечества, гражданину своего отечества, готового отдать свою жизнь ради его блага? Да, наверное, потому, что Отечество и власть оказались не синонимами, как думала она раньше. Значит, и советская власть прикрывается коммунизмом, как щитом. Так, что же тогда нужно советской власти? Ведь по большому счету, она дала бесплатное образование, лечение, подарила народу электричество и Мечту. Мечту, которую мог осуществить каждый в отдельности и страна вся вместе. Здесь никаких претензий к советской власти она предъявить не могла. Так, в чем же дело? В этих казематах ее нет? Почему здесь, в Бутырке советская власть не дарит ей ни мечту, нет, а хотя бы слабую надежду на справедливость?
13.
Катя ушла ночью, не попрощавшись. Люся и Вильгельм не знали, что и думать. Сначала предположили, что куда-то вышла. Но ее не оказалось и на работе, и к вечеру не появилась дома. Потом Люся нашла записку: «Меня не ищи, и ни у кого обо мне не спрашивай». Показала записку Вильгельму.
– Наверное, ей дали другое задание, и она не имела права нам о нем сообщать. Хорошо, что хоть записку оставила. Хотя бы не будем волноваться.
– Мне бы связаться с нашими, я уже совсем хорошо хожу.
– Зачем? Ты же говорила, что вам разрешили остаться в тылу и ждать прихода Красной Армии.
– Но, что-то Красная Армия задерживается. Смотри, куда фронт покатился – аж, к Волге.
– Люся не проявляй инициативу. Жди свою армию здесь, под моим прикрытием или уезжай к моим родителям в Германию.
– Этот вопрос закрыт. Сколько можно тебе говорить, что в Германию я не поеду и никогда не стану предателем.
– Пойми, в глазах Советов, ты уже предатель, если они раскопали, что ты была в тюрьме.
– Те, с кем я была в тюрьме, меня не знали, и они расстреляны. Кто скажет о том, что я попала в тюрьму?
Но Люся не знала, что в тюрьме работал надзиратель, который состоял в городской подпольной организации. Он был связан с Сапожником и однажды увидел Люсю на базаре. За ней проследили и узнали, что она живет в доме у Кати. Сапожник удивился тому, что Катя ничего не сообщила о своей квартирантке. Доложил в Центр. Оттуда запросили ее фотографию, и когда в ней узнали диверсантку Аню Касьянову, приказали арестовать и переправить через линию фронта.
Позавтракав, Вильгельм ушел в лагерь, а Люся убирала со стола. Вдруг входная дверь открылась, и в проеме показался полицай. Люся удивилась, но подумала, что проверка.
– Чем обязана?
– Многим. Для начала покажи документы.
Люся показала документы, которые ей дал Гелен и аусвайс.
– Документы в норме, но ведь они не на Касьянову.
Люся побледнела: «Откуда полицай знает ее тайную фамилию?»
– Почему они должны быть на Касьянову?
– Потому что ты получила такую фамилию в Москве, идя на задание.
Люся растерялась, и не знала, признаваться ей или нет. А, если это провокатор? Но он назвал пароль, который ей сообщили в Москве на случай, если она окажется в этом городе. Она молчала. Тогда он проговорил и ответ, выразительно глядя ей в глаза:
– И после этого будешь отрицать, что ты Касьянова?
– Нет. Не буду.
– Тогда пойдем со мной.
– Надолго?
– Не знаю, там решат.
– А с собой что-нибудь брать?
– Осень начинается. Возьми теплые вещи.
Увидев, что она взяла карандаш, добавил:
– И ничего не пиши своему хахалю.
Чтобы Гелен понял, что произошло что-то неординарное, уходя, она сорвала скатерть со стола, на котором стояла еще неубранная после завтрака посуда. Чашки, разбившись со звоном, осколками рассыпалась по полу. На скатерть пролились остатки кофе. Полицай выразительно посмотрел на нее:
– Сказано – диверсантка! Только чья?
Он пропустил ее вперед, предупредив:
– Побежишь, стрелять буду на поражение. А так разберутся, может, и отпустят.
Теперь Люсе все стало ясно до конца: «Значит, свои. Заподозрили. Но почему? Или просто проверяют?»
– А чего форма полицайская?
– Для конспирации. Лучше, если ты пойдешь со мной рядом. Не так подозрительно будет.
Они вышли на окраину города, где их ожидали двое парней. Полицай сказал:
– Дальше пойдешь с ними. Тебя приказано переправить через линию фронта.
Они шли уже сутки. Шли молча. Сделали только один привал на пол часа. Ребята поделились с ней печеной картошкой и луком. Хлеба не было. Попить дали квас. Ныла больная нога – сказывалась чрезмерная нагрузка, но Люся не жаловалась. Надеялась на то, что ночью отдохнут. Но шли и ночью. В трудно проходимой чаще зацепилась больной ногой за ветку. Острая боль пронзила ногу, и она упала, сжав зубы и подавив в себе крик.
– В чем дело?
– Что-то с ногой.
– Если дальше не сможешь идти, пристрелим… «при попытке к бегству».
– У вас что, совсем сердца нет?
– К немецкой подстилке нет. Тебя сразу порешить надо было, а не тащить через линию фронта. Но приказ… поднимайся, пошли.
– Мы любили друг друга еще до войны. Он в Москве учился… и не убил еще ни одного советского человека.
– Прямо ангел. Давай поднимайся!
– Сейчас.
Она оторвала от нижней рубашки полоску и туго перебинтовала ногу в месте перелома. Посмотрела по сторонам.
– Что ищешь?
– Палку.
Один из них выломал толстую ветку, сделал из нее, подобие палки, крюк буквой «г», очистив от лишних веток, и протянул Люсе:
– А что с ногой?
– Перелом был.
Менялись проводники. Ее передавали из рук в руки. Шли пешком и ехали на телеге. Только через месяц Люся была в Подмосковье. Здесь ее перевели через линию фронта, и сдали в руки СМЕРШа. Начались бесконечные допросы. Переводили из одной тюрьмы в другую, передавали из одного ведомства в другое. Она потеряла счет дням. Ей уже не хотелось жить, она со всем смирилась, а ее все еще не расстреливали. Она ничем не могла доказать, что не предавала Родину и подпольщиков. Все факты были против нее. Ее предупреждал Вильгельм, что так и будет, но она ему не верила. Да и как она могла поверить, что ее – комсомолку, преданную Родине, патриотку, которая по зову сердца пошла добровольно в диверсионную группу, обвинят в предательстве. И у них конкретно на нее ничего не было, а только предположения. О работе диверсионной группы она рассказала, но подтвердить ее рассказ никто не мог. Что стало с ребятами, она не знала и здесь они не объявились. Тертый мог подтвердить хотя бы ее участие в диверсиях и рассказать о минном поле, но, где он теперь, их Тертый. Может быть, его давно и в живых нет. А, может, его след давно утерян и теми, кто его посылал. Ведь ее обвиняли и в гибели их группы. Откуда ей было знать, что не расстреливали ее пока потому, что она им еще была нужна. Во-первых, вышел на связь Тертый, и подтвердил правдивость ее рассказа. Во-вторых, хотели ее подослать к Вильгельму и выведать у него адреса школ, куда направляют пленных для подготовки и заброски за линию фронта. Но этот план пока еще находился в разработке.
* * *
Когда нет лыжни и снег хрупкий, когда с ног сбивает ветер завирюхи, первыми всегда идут мужчины, потому что мужчины сильнее и они должны идти первыми. Когда сквозь скалы пробивают дорогу, сквозь дебри тайги и палящие пустыни, отважные всегда идут впереди, потому что первыми должны идти сильные и смелые. Когда бои приглушенно гудят, найти вражеские точки поражения идут в разведку сильные духом, потому что первыми должны идти сильнейшие. Вот и шли они, сильнейшие, несмотря на тридцатиградусный мороз в тыл за портфелем. Что было в том портфеле, им было неведомо. Приказ был: «Любой ценой доставить портфель». Была указана деревня, в которой будет ночевать портфель со своим хозяином. Но в деревне стояли немцы. Поэтому лучше было его брать на дороге, когда они выедут из деревни, но не известно было с кем он поедет, и кто его будет сопровождать. Костя давно уже ходил командиром группы. Народ сработался, понимали друг друга не то, что с полуслова, с полувзгляда, со взмаха ресниц. Он решил поторопиться в пути и придти в деревню засветло, чтобы проследить, в какой избе остановится «Хозяин», так условно они называли обладателя портфеля. Поэтому решили идти всю ночь, без отдыха. «На месте поспим по очереди» – сказал Первых. Успели они во время, залегли в лесочке, который одним из своих выступов подходил к деревне, и в бинокль наблюдали за всеми передвижениями. Вот и эскорт! Впереди два мотоциклиста (не густо!), за ними «опель» и машина, крытая брезентом с солдатами – это уже было серьезно. Машина остановилась на окраине, и солдаты расселились в крайних домах. «Опель» и мотоциклисты проехали в центр деревни, к большому добротному каменному дому. Из дома выскочил немец, приветствуя прибывших. Из машины вышли двое: «хозяин» и еще кто-то. Шофер оставался в машине. Мотоциклисты устроились на ночлег через два дома. Косте уже было понятно, что на дороге они портфель не возьмут, так как не одолеют эту машину битком набитую солдатами, ведь нет никакой гарантии, что они смогут сразу уложить всех их замертво. Кто-то начнет отстреливаться, и, неизвестно, выживут ли они сами. А то, может быть, некому будет и портфель назад нести. Надо брать ночью и в доме. Но, сколько в доме еще немцев, не известно. У них было несколько часов для наблюдения и размышления.
Первых принял решение брать перед рассветом, когда самый крепкий сон. Кто-то должен был проникнуть во двор и разведать сколько немцев в доме. Из дома в сарай бегала молодая женщина, и носила самогон и соленья.
– Миша, пойди к хозяйке и узнай, сколько в доме немцев.
Где ползком, где перебежками, согнувшись, Миша достиг двора. Он незаметно подкрался, подождал, пока хозяйка будет снова спускаться в погреб, и, нырнув за ней, быстро закрыл ей рот ладонью:
– Не кричи. Свои. Не обижу.
Он повернул ее к себе лицом. Миловидная молодая женщина смотрела на него понимающе.
– Не будешь кричать – отпущу.
Женщина соглашаясь, кивнула. Миша опустил ладонь.
– Сколько немцев в доме?
– Два моих постояльца, двое приезжих, шофер и два солдата охраны. Я поняла по их разговору, что охранники поужинают и выйдут во двор на пост на всю ночь.
– Итого, – прикинул Миша, – семь. Останься на ночь в погребе, чтобы мы тебя не зацепили.
– Убивайте вместе с ними. Меня все равно потом убьют немцы.
– Тогда уходи в лес.
– А, что я долго проживу в лесу без тепла и еды? Замерзну где-нибудь под елочкой.
– Ну, прости, мать, прости!
– Да, чего уж там, прощаю. Убивайте их гадов, убивайте побольше. Мою семью всю изничтожили, и жить теперь не для кого.
– Не поминай лихом.
Он, следуя непонятному внутреннему порыву, зачем-то притянул ее одной рукой к себе и поцеловал в щеку. Наверное, хотел таким образом повиниться, смягчить ее горечь или просто пожалеть. А она, отыскав его губы, прильнула к ним, сразу поняв, что перед ней не целованный. Они забылись в долгом поцелуе. У Миши дух перехватило. Он и представления не имел, что поцелуй может вот так сразу все перевернуть внутри. У него голова пошла кругом. Желание было так велико, и возобладало такой властью над ним, что он забыл, что здесь делает, и зачем сюда пришел.
– Я сейчас, – оторвавшись от поцелуя, еле отдышавшись, проговорила женщина, – отнесу им и вернусь. Подожди меня здесь.
Он ни на минуту не сомневался в ее честности. Он даже и не допускал, что она может его предать, позвать в погреб немцев, чутьем угадывая в ней советскую закваску. Еще понимая, что она, не меньше, чем он во власти этого сладостного предвкушения, обязательно вернется, и одна. Предвкушения чего, он не знал, ибо ему было девятнадцать лет, и он никогда не бывал с женщиной в интимной связи. Сколько он прождал ее, определить не мог, потому что минуты ожидания показались вечностью. Она повела его за бочки с соленьем. Оказывается, там был замаскированный лаз, ведущий в невысокую каморку.
– Нас здесь никто не найдет, – прошептала она, – сбрасывая с него маскировочный халат.
Обнаженные, они не чувствовали холода. Им было жарко. Их грела молодая взыгравшая кровь.
– Ну, вот, теперь мне есть зачем жить, – откинувшись, сказала женщина, – Как тебя зовут?
– Миша.
– Если у меня будет мальчик, назову Михаилом, если девочка – Михайлиной. У меня сейчас такие дни, что я понесу. Понесу от тебя ребенка… нашего, советского.
Мише так не хотелось покидать эту уютную каморку, разлучаться с необыкновенным теплом женского тела, но долг велел ему уходить.
– Я думал, что так и погибну, ни разу не побывав с женщиной, но судьба преподнесла мне подарок. Если будет ребенок, запиши на мою фамилию, Романов. Жив останусь, найду вас после войны.
Константин начал беспокоиться. По всем прикидкам Миша должен был уже вернуться, а он все не появлялся, и не появлялся. Он, не отрываясь, следил в бинокль за погребом. Наконец-то, фигура, одетая в белое, словно приведение, отделилась от стены погреба и направилась в сторону огорода. Костя решил, что возвращается Михаил, но мало ли кто это мог быть. Когда фигура была уже совсем близко, командир убедился, что это его боец.
– Чего так долго? Я уже волноваться начал.
– Так получилось. В доме семь немцев. Двое выйдут охранять дом.
– Уже вышли.
– Что? – не понял Михаил.
– Уже вышли. Охраняют.
Немцы ужинали долго. До полуночи. Бойцы тоже спали по очереди. Не спал только командир. Он все думал, как завладеть портфелем малой кровью. Их было пятеро и немцев пятеро в доме и два охранника на улице. Если получится снять их без шума, то силы будут равные. Это был почти роскошный расклад, ибо драться на равных им никогда не приходилось. Всегда силы были не равны в пользу врага, а результат – в пользу разведчиков, правда, всегда с потерями. Он понимал, что и сегодня могут быть потери. Мысленно представлял каждого, и не мог смириться с тем, что кто-то из них останется в тылу, не вернется в полк. Больше всего побаивался за Михаила. Он был самый младший в группе, и только второй раз с ними в разведке. Костя подумал о том, что какой-то не такой вернулся Михаил из погреба. Не выпил ли он там? При случае принюхался. Нет. Спиртным от него не пахло. Что же произошло в погребе? Но долго раздумывать над этим он себе не позволил, надо было до мелочи наметить весь ход операции.
Как и задумали, охранников сняли бесшумно, но в доме началась перестрелка. Кто-то из немцев успел включить свет. Костя увидел портфель, стоящий на стуле.
– «Пятый», портфель!
Чтобы не называть друг друга по именам, каждый из них имел свой номер. «Пятым» был Миша. Он ринулся к портфелю, в него выстрелили. Он упал. Стреляли из второй комнаты. Костя вскочил в нее и автоматными очередями положил двух дородных фрицев. В это время, повернувшись, он увидел в первой комнате Вильгельма, сидящего в нижнем белье на кровати, и направленный на него автомат «Третьего». Он рывком приблизился к «Третьему», и успел поднять ствол автомата. Очередь пришлась в потолок.
– Товарищ командир?!
– Так надо.
– Ты свободен. Уходи, – сказал он немцу.
– Я пойду с вами. Возьмите меня в плен.
– Хорошо. «Языком» будешь. Уходим.
Четвертый был убит в перестрелке, пятый смертельно ранен. Трое с «языком» и портфелем предрассветным морозным часом огородами уходили в лес. Олеся, так звали молодую хозяйку, унесла Мишу в каморку. Когда на стрельбу прибежали немцы, кроме убитых в доме никого не было. Они забрали трупы немцев, а дом подожгли.
Разведчики шли целый день, не останавливаясь, и не разговаривая, чтобы экономить силы. Им надо было уйти, как можно дальше, чтобы немцы их не догнали. И только вечером, когда совсем стемнело, командир объявил:
– Привал. Всем спать. Я подежурю.
Бойцы сразу же уснули, а Вильгельму не спалось. Не уверен он был, что Советы оставят его в живых, но и жить без Люси он тоже не мог. Он поступил так, потому что хотел отыскать Люсю, спасти ей жизнь ценою своего предательства. Он твердо решил перейти на сторону русских и работать на них, если они сохранят ей жизнь. По сорванной со стола скатерти, он понял, что ее взяли не немцы, а свои и она в руках СМЕРШа. С тех пор он не находил себе места. Он и в отпуск попросился, потому что ему надо было поговорить с отцом. Он просил его по своим каналам выйти на русских и узнать о судьбе Люси, но отец наотрез отказался.
– Мой мальчик, ты не понимаешь, во что ты меня хочешь втянуть! Какая Люся? Сколько таких Люсь гибнет ежеминутно! Ты знаешь, что такое гестапо и что такое сейчас Германия?! Здесь каждый третий доносит на первого. Пострадаем не только мы с тобой. Полетят не только наши головы, но и всего нашего разветвленного рода. Ни одного не оставят в живых. Даже, если мы ее найдем, нет никакой гарантии, что мы ей поможем. Нет! Это не возможно!
И Вильгельму пришлось возвращаться в Россию ни с чем. По дороге он встретил своего сослуживца, который любезно согласился его подвезти. Так он оказался в машине, в которой и везли портфель, интересующий советскую разведку.
– Не спится?
– Нет. А почему ты не дал меня застрелить? Почему поднял очередь вверх?
– Я тебя видел у Кати. Она мне рассказала, что ты ей спас жизнь, а я – тебе.
– Кати там больше нет. Она куда-то ушла. Оставила записку, чтобы мы ее не искали.
– Вот как! Где же она теперь?
– Я предполагаю, что ее отозвали за линию фронта. Насколько я могу судить по опыту, такой отзыв для разведчика ничего хорошего не сулит.
– Вильгельм, ты учился на дипломата и немало понимаешь в политике государств. Как же объяснить тот факт, что после подписания пакта, Германия напала на нас? Это у меня не укладывается в голове. Хотя за время войны у меня возникло много поправок к прежнему мировоззрению, и я многое уже понимаю, а это никак не могу понять.
– Потому что о дружбе с Германией вовсю твердила ваша агитационная пропаганда, хотя была в курсе того, как Гитлер относится к этой дружбе. Он сказал: «Пакт с Советским Союзом – это пакт с сатаной, чтобы изгнать дьявола». Простые люди не посвящаются в политические интриги правительства, поэтому и не имеют представления, что на самом деле происходит в этих кругах. Власть представляет рядовому человеку только ту информацию, которая ей выгодна, для манипулирования его сознанием.
– Ты знаешь, у меня не было такого ощущения, что моим сознанием кто-то манипулирует. Я все решения принимал сам.
– Это тебе только так казалось. Средне-статистический человек, проживающий в той или иной стране, является законопослушным гражданином. Ведь так?
– Так.
– И ты был и есть таковым. Но законы то писаны так, чтобы ты подчинялся власти. Если ты не нарушаешь эти законы, значит, ты подчиняешься требованию власти. А назвать власть можно, как угодно: королевской, президентской, народной… В хитросплетениях различных предвоенных концепций не так-то легко разобраться даже дипломатам, а, что уже говорить о рядовом гражданине, который не посвящен в подоплеку.
– Что ты хочешь этим сказать? Что Сталин знал о нападении Гитлера?
– Знал, и это доподлинно известно. Его предупреждали об этом не только собственные разведчики. Известно, что когда шведский банкир через дипломата передал послу Советского Союза Александре Калантай информацию о предстоящей войне, она заплакала и с грустью произнесла: «Вы не имели право говорить мне это, а я не имею права Вас слушать». Посол США в Москве передал в правительственные круги информацию о том, что супруги видных дипломатов покидают советское посольство, а советник немецкого посольства даже вывез собаку, с которой никогда не расставался. Сталин знал, что Гитлер готовится к войне, Гитлер знал, что Сталин готовится к войне. Успеть подготовить боеспособную армию Гитлеру помогли монополисты промышленники всего мира. Капитал есть капитал. Сталин же не успевал к этим срокам.
Анализ военных действий в Финляндии, убедил Гитлера в слабости Красной Армии. Об этом говорили и в дипломатических кругах. Видимость советско-германской дружбы, создавалась маневрами двух диктаторов. Оба диктатора играли свои роли безукоризненно, хотя и знали, что последствия политического флирта предсказать невозможно. Война нервов не прекращалась ни на секунду. С сентября 1940 года проводились мероприятия по маскировке предстоящего нападения на Советский Союз. Распространялись слухи о вторжении в Украину и тут же опровергались слухами о возможном приезде Сталина в Германию, даже шились красные флаги для встречи. Так что истинную цену договора с Германией в Москве знали хорошо.
В дипломатических кругах было известно, что в беседе с генерал-полковником Гальдером Гитлер сказал: «Сталин умен и коварен. Он требует все больше и больше. Он хладнокровный шантажист». Гитлер был глубоко убежден в этом, но маскировался, потому, что политика требовала.
– Действительно, разобраться в межгосударственных отношениях не так просто. А почему ваш план называется «БАРБАРОССА»?
– Был уже один поход на Восток. Его совершил император Фридрих 1 Барбаросса. Только этот поход закончился трагически. Император утонул в реке по пути на Восток на территории Малой Азии. Это произошло 10 июня 1190 года. Многие у нас не согласны были с политикой Гитлера. Те дипломаты, которые не поддерживали идею войны с Советским Союзом, преднамеренно в отчетах завышали готовность Красной Армии к войне, но оказалось, что только вредили этим. Гитлер не доверял таким отчетам. По сути, ни мы, ни Советский союз к лету сорок первого года не были готовы к войне. Но на немецких генералов повлияла речь Гитлера, в которой он убеждал, что они победят, имея Урал с его богатствами, Сибирь с лесными массивами, Украину с ее промышленностью и черноземами. Для Сталина камнем преткновения были новые границы, на которых спешно строились укрепления. Недостаточной оставалась сеть железных дорог, не хватало складов и линий связи. Между узлами обороны были еще очень большие разрывы, в ДОТах не хватало вооружения.
Ваш Троцкий писал: «… имея за собой пространство и численность, мы спокойно и уверенно намечаем тот рубеж, где, обеспеченная нашей упругой обороной, мобилизация подготовит достаточный кулак для нашего перехода в наступление». – Сказаны эти слова были в марте 1922 года, почти за два десятилетия до войны. Троцкий доказывал, что побеждает не тот, кто всегда наступает первым, а тот, кто наступает тогда, когда для наступления созрели все необходимые предпосылки. И чтобы дождаться подобного благоприятного момента, часто приходится вести долгую и трудную оборону. Он считал, что в начальный период предполагаемой им войны, Красной Армии почти наверняка придется обороняться, чтобы выиграть время для мобилизации всех сил и средств.
Фридрих, который вез портфель, сражался в действующей армии. Он делился со мной своими мыслями. Рассказывал, что у многих офицеров создавалось такое впечатление, что русские командиры очень боялись опоздать. Этот страх вынуждал их отдавать торопливые необоснованные приказы, не отражающие действительной обстановки. Такая нервная торопливость передавалась и в войска и приносила большой вред общему делу. Очень часто операции начинались не подготовленными. Было видно, что отсутствует тесное взаимодействие родов войск. Части вводились в бой пачками, по частям, срывали всякую внезапность, лишь бы скорее начать операцию, без дальнейшей ее судьбы. Изучив особенности русской тактики и стратегии, немецкие офицеры использовали ее для сохранения жизни своих солдат, чего нельзя сказать о русских командирах. Но вам очень помогает зима. Редкие дороги, покрытые толстым слоем снега, оказались непроходимыми для наших орудий и танков. А еще нам досаждает ваша непролазная грязь и вот такие метели, как сегодня. А вы, я вижу, в них очень хорошо обретаетесь.
– Конечно, это же наша привычная среда обитания. Мы в ней родились и в ней выросли. И мы с большой надеждой и нетерпением ждем зиму, зная, что зимой дадим вам жару.
Не мог Константин – полковой разведчик, признаваться своему врагу, хоть и сочувствующему, обо всех своих раздумьях. На многое из того, что он встречал на полях сражений, хотелось получить ответ. Например, почему немецкие танки выдерживали до десяти боев, а русские выходили из строя после двух-трех атак, почему не хватало оружия, и вместо того, чтобы вести бой, солдатам приходилось подрывать себя и врага последней гранатой?… да, что там снарядов, котелков не хватало… и было много еще таких «почему». Почему командир должен бежать впереди атакующей цепочки и первым погибать? Почему не было у них дублеров? Ведь формирование, оставшееся без командира, не знало, что дальше делать и кому подчиняться, чьи исполнять приказы. Но самое страшное было то, что он сейчас услышал, и, что ответом на эти «почему» было осознание того, что его преднамеренно обманывали. Лозунг: «Красная Армия всех сильней!», впитавшийся в плоть и кровь с детства, разлетался на глазах, как исчезавшие капли мыльного пузыря. Вместо романтики непобедимой армии, несостоятельность командования, некомпетентность командиров, отсутствие налаженной связи, из-за чего погибали те, кто мог бы еще жить. Костя видел, что необстрелянных, без должной подготовки солдат, нельзя пускать сразу в бой, да еще в атаку или на атакуемом противником участке. Их надо приучать к военным действиям. Потихоньку пускать людей в разведку, в небольшие бои. Приучать к воздействию артиллерии, к бомбовым ударам, учить взаимодействовать с танками – приобретать первый боевой опыт. Столько недочетов виделось изнутри самими участниками сражений, но они ничего не могли изменить. Они могли только подчиняться приказу и умирать «За Родину!». Погибшие не скажут, не может и он, живущий сказать, потому что за такие разговоры – трибунал. Стоит только раскрыть рот на тему недостатков и промахов, как тут же тебя отнесут к изменникам Родины, ведущим антисоветскую пропаганду. Саднило душу от непродуманных приказов, и облегчением был только десятиэтажный мат, мат от которого наизнанку выворачивались все внутренности, а с ними и недовольство.
Наблюдая бесчеловечное жестокое обращение немцев с местным мирным населением, приводили Костю к самым разным размышлениям. Напрашивался вопрос: «Откуда взялись такие выродки? Как можно было человека настроить на такую жестокость?» И Гелен ему отвечал:
– Корни идеологии, сформировавшей такое отношение к славянам надо искать в глубокой древности.
– Представить себе не могу, что можно было такого сказать людям, чтобы они, проживая в цивилизованном мире в центре Европы, сошли с ума и погрузились в дикую пучину средневековья?
– Гитлер был ярым адептом общества Туля. Он убеждал людей и, используя сакральные знания, символы и ритуалы, доказывал, что немцы принадлежат к избранной расе, к расе сверх людей, пробуждая этим самым расовый инстинкт. Он представлял им
черное солнце с двенадцатью рунами овладения все миром… Он убеждал людей, что они владеют этим знанием, этой силой, способной заставить весь мир покориться им.
– Как они могли поверить в то, что станут хозяевами мира? «Зиг Хайль» позаимствовал тоже из магического общества Туля?
– Да, оттуда. Вся символика оттуда. «Зиг» – это двойная руна, обозначающая победу.
– А, что, вообще, такое «руна»?
– Это слово переводится, как тайна или шептать. Руна – это знак, заключающий в себе магическую силу. Часть рун позже стала основой древнескандинавского алфавита. Каждый знак несет определенный звук. Рунами можно писать и в Европе и в Азии, потому что они означают и там, и там одни и те же звуки. Считается, что каждая начерченная руна, оказывает свое воздействие в зависимости от того, что она обозначает. Есть руны, защищающие кого-либо или что-либо, есть ускоряющие или замедляющие, например, то или другое событие. Умение трактовать руны считалось искусством. Это не каждому было под силу. Только избранные, которым было передано знание о взаимодействии рун между собой, умели складывать из них тексты заклинаний и сакральные формулы. Как только Гитлер пришел к власти, сразу же старая немецкая символика стала заменяться рунической. В эмблемах курсантов гитлерюгенда использовалась руна Тейваз. Она посвящена однорукому богу войны Тюру.
– По-моему им не очень помогает эта символика. Сила русского духа сильнее вашей мистики.
– Ты прав. Я тоже убедился в том, что вы сильнее духом, чем мы, если брать в общей сложности. Конечно, есть всякие, но ваши партизаны и подпольщики проявляют чудеса героизма. Девчонки терпят такие пытки, какие не всякий мужчина вытерпит, и никого не выдают. Моя любимая девушка тоже в диверсантки пошла по зову сердца. В тюрьме оказалась, и, если бы не мой друг, погибла бы там. А я теперь иду к вам, чтобы спасти ее от смерти.
– Из немецкой тюрьмы вышла, а в русскую попала?
– Думаю, что так.
За портфель Первых похвалили, а за «языка» поругали и еще ругали за то, что провел операцию не по намеченному плану.
– Почему самовольничал? Если бы не взял портфель, был бы тебе трибунал, – допекал его командир полковой разведки.
– Да, мы и так все под трибуналом ходим. Шаг – влево, шаг – вправо, и трибунал! Я уже объяснял: по намеченному плану, мы бы портфель не взяли. Исходил из создавшейся обстановки.
– Двоих бойцов потерял!
– Если бы на дороге брали, все бы там остались.
Потом его особисты допрашивали:
– Почему не дал немца застрелить?
Не ожидал он, что Витя Попов продаст его, вроде такой покладистый парень был. Теперь он понял, что вся покладистость его была наигранной. Первых отстранили от боевых действий. Вскрывалась целая шпионская организация: Гелен, Первых, Табаченко и Чижевская. Но в этом надо было еще хорошо разобраться. Всех троих допрашивали до тех пор, пока не решили вопрос с Геленом. Он оказался нужным человеком. Много знал, имел хорошие связи в рейхе и согласился работать на советскую разведку при условии сохранения жизни Люси. Он со временем предоставил протоколы ее допросов, из которых было видно, что она никого не предавала. В этом ему помог Курт. Расстрел ей заменили лагерем. Свидетельствовал о работе медсестры Екатерины Кавериной, работе которой не препятствовал. Рассказал случай с паспортом.
* * *
В лагерь, где отбывала свое наказание Люся, давно уже просочилась весть о нашумевшем на фронтах приказе № 227. Он коснулся и их – зэков. Как одной из важнейших карательных мер этого приказа, было создание штрафных формирований. Военным советам фронтов, их командующим предписывалось «сформировать в пределах фронта от одного до трех штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины». Но этот приказ коснулся не только тех, кто оступился на фронте, но и тех, кто отбывал наказания в лагерях или исправительно-трудовых колониях. И, следуя логике, решили, что держать их за решеткой или колючей проволокой, ограждать их от обрушившейся на Советский Союз беды, было бы неразумно. Руководство страны давало им, оступившимся или смалодушничавшим, совершившим промах, шанс – возможность искупить свою вину, снять с себя черное пятно обвинения ценой собственной крови.
Законы военного времени предусматривали за большинство воинских преступлений расстрел или, в лучшем случае, длительное заключение в тюрьме. У Люси была единственная возможность снять с себя эту нелепую судимость – пойти на фронт. И она решила проситься на фронт, понимая, какой опасности себя подвергает.
Она вспомнила рассказ Вильгельма о немецких штрафных отрядах, о своем возмущении и о том, что даже в мыслях не допускала, что и в Красной Армии могут быть такие формирования. Как быстро и неожиданным образом все меняется на войне. Сейчас она не то, что соглашается с их существованием, а идет в это формирование, как единственную возможность спасения от позора. Из рассказов любимого она знала, что эти боевые единицы направлялись в самые опасные и непредсказуемые обстоятельства. Их бросали в схватку с противником туда, куда, следуя здравому рассудку и боевому уставу пехоты, бросать было не положено. Возможность погибнуть у штрафника была большей, чем у обычного бойца, но все-таки не стопроцентной. У Люси была возможность выбора, и она выбрала – фронт. Ей до сих пор не пришлось воевать, но она видела и понимала, что без жестокого боя не отдавалась ни одна высота, ни одна деревня. И поэтому, хотя и предполагалось, что особые формирования будут направляться на самые сложные участки фронта, Люсю это не пугало, потому что легких участков на войне не было.
14.
Оказавшись в окружении, бойцы отразили несколько атак противника, нанеся ему большой урон, но сами уходили в спешке, не в состоянии забрать раненных. Из всей автоматной очереди, выпущенной в Соню, в нее попали только две пули, которые прошли на вылет, не затронув жизненно важные органы. Ее спасло то, что, поднимаясь над бруствером, она не стояла неподвижно даже долю секунды. На подсознательном уровне, она ввернулась в это открытое пространство по принципу движения веретена, и, не успев выпрямиться во весь рост, бросилась вниз. Со стороны это выглядело так, как будто бы она упала подрезанная автоматной очередью.
Когда она пришла в себя, бой уже откатился, и до нее доносились только его отголоски. Она была настолько слаба, что не могла поднять головы, чтобы осмотреться. Вдруг она услышала скрип орудия и русский мат. Она позвала, но так тихо, что ее никто не услышал. Ей казалось, что она громко кричит, но это был всего лишь слабый зов слабеющей плоти. Понимая, что, если ее не подберут сейчас, то, истекающая кровью, останется одна в промозглой ноябрьской ночи и погибнет. Она звала на помощь, напрягая последние силы. Потом услышала немецкую речь. К ней кто-то шел, освещенный лунным светом. Но луны не было. Низкие тяжелые тучи затянули небо и приблизили наступление сумерек. Соня то теряла сознание, то приходила в себя. Реальность переплеталась с миражами. Ее интересовало: «Откуда взялась луна? И лучи ее какие-то странные – светят не с неба, а из-за спины». Мама озиралась по сторонам, как будто бы кого-то искала. Ну, конечно же, сообразила Соня, она ищет меня. «Мама, мама, я здесь, – позвала Соня, – иди прямо и найдешь меня». Услышав ее голос, мама пошла быстрее. Она была уже совсем близко, и Соня протянула к ней руки, но они наткнулись на что-то холодное. Прозрачная ледяная стена стояла преградой между ними. Соня била ладонями по обжигающему холоду, и кричала: «Пусти ко мне маму! Пропусти ее!» Но мама постепенно удалялась и совсем исчезла, а потом вдруг показалась из-за высокого холма, поросшего сочной высокой травой и цветами необыкновенной красоты и цвета. Их лепестки были разных оттенков и переливались на солнце, словно посеребренные. «Как же красиво, – удивлялась Соня, – и мама такая молодая, как в детстве, и как тепло, не так, как в том лесу, в котором ее оставили лежать однополчане. Она спешила маме навстречу, раздвигая руками высокое пестрое разнотравье, и грелась в лучах яркого солнца. А лучи, словно серебряные нити тянулись к ней от самого светила, из самого высока до земли, по которой она шла. Коснувшись ее кожи, дрожали и немножечко щекотали. Ей становилось не только смешно и щекотно, но и радостно, потому что она знала – это живительные силы вливаются в нее, и она все-таки выбралась из того сырого и темного леса и теперь у нее есть возможность остаться под солнцем. Где-то глубоко внутри нее ей что-то говорило о том, что она спасена, и от нее зависит, останется она под солнцем, освещаемая его лучами, дающими жизнь светом и согреваемая их теплом, вливающимся в душу добром и милосердием, или вернется в темные холодные дебри осеннего леса. В голове вертелся вопрос: «Почему я должна выбирать? И так понятно, что я хочу остаться под солнцем». Но, что-то едва уловимое и тревожное шевелилось в душе, подсказывая, что не так легко остаться под солнцем, что есть много причин, которые будут тянуть ее назад в лес на мокрые ветки. «Что это за причины? – мучилась она в догадках, – что может заставить меня отказаться от этого блаженного тепла, растекающегося по телу. Ощущение промозглого леса, которое все время присутствовало в ее сознании и не уходило, не отпускало и держало, притягивая невидимыми, но ощущаемыми противными грязными, скользкими, холодными и мокрыми щупальцами, досаждало ей. И только время от времени и на короткий срок выглядывало солнце, и они с мамой опять бежали друг другу навстречу, купаясь в его благодатных лучах.
Она открыла глаза. Солнцем оказался небольшой электронагреватель, который висел на стене у ее кровати. Госпиталь. «Значит, меня все-таки подобрали наши санитары, – мелькнула радостная мысль, – значит, я не погибла, и буду жить». Ее кровать от остальных отгораживала ширма. Оно и понятно: в госпиталях в основном мужские палаты. Пока она пыталась понять свое новое положение, из-за ширмы донеслась немецкая речь. Ее обдало волной ужаса. Она хорошо знала немецкий язык. Учительница в школе удивлялась ее произношению – «почти, как настоящая немка», и говорила, что у нее невероятные способности к языкам.
Кто-то проговорил:
– Русская пришла в себя. Надо позвать санитара. Иоганн!
В дверях показался мужчина лет сорока на вид приятной внешности, поджарый и подвижный. Он быстро вошел в палату. Санитар был не высокого роста с тонкими чертами лица и густыми каштановыми волосами, зачесанными вбок и назад с четким пробором. Глядя на волосы и пробор, Соня удивленно подумала: «Как у меня». У нее были точно такого же цвета густые волосы, и зачесывала она их на левую сторону и точно так же, как это делал санитар. До призыва у нее были длинные косы. Но по уставу надо было постричь волосы до пол-уха, что им всем и сделали. И летели на пол кудрявые и прямые пряди, золотистые и каштановые, а то и черные, как смоль. Она вспомнила, как жалко ей было расставаться со своими косами, ведь растила она их с первого класса. У нее были самые густые волосы и самые толстые косы в классе. Это было ее гордостью.
– Твоя русская открыла глаза.
– Софи, девочка, ну, наконец-то!
Над ней склонился немец, приложив к губам палец, означающий, что она должна молчать. Соня посчитала, что она все еще бредит. Она в немецком госпитале. Немецкий санитар ее называет «Софи, девочка!». Ее не расстреливают кровожадные чудовища – немцы – враги. Что-то здесь совсем не так, как в реальной жизни.
– Я понимаю, ты удивлена, – обратился к ней санитар на довольно хорошем русском языке, – но я тебе все объясню, когда тебе станет немножко лучше. Ты еще очень слаба, и тебе необходимо набраться сил. Ничего не говори. Тебе нельзя говорить.
– Нет уж, – хотела громко и твердо сказать Соня, но получилось еле слышно, – лучше сразу говорите, сейчас. Может быть, мне и сил не надо набираться.
– Что ты такое говоришь?! Как это не надо набираться. Ты много крови потеряла и была на волосок от смерти. Я вовремя тебя нашел. Ты не волнуйся. Здесь, рядом со мной ты в безопасности, тебя никто не обидит.
– А почему вы так обо мне заботитесь? Кто вы такой?
– Все узнаешь позже, когда у тебя будет достаточно сил, чтобы переварить то, что я тебе скажу.
Он также стремительно вышел, как и вошел, и вернулся со шприцем, наполненным лекарством.
– Сейчас я тебе сделаю укол. Это витамины и успокаивающий препарат, чтобы ты не волновалась. Помни одно: ты в безопасности.
* * *
Русской группировке удалось прорваться сквозь немецкие позиции, и они ушли на соединение с основными силами. На поле и возле леса, где недавно кипел бой, остались лежать раненные и мертвые обоих враждующих сторон. У немцев был приказ: «Раненных русских в плен не брать. Пристреливать на месте». Так они и делали. Вдруг Иоганн услышал тихий зов: «Мама, мама!» Что-то до боли знакомое показалось ему в этом голосе. Он резко повернулся и пошел на голос. На опушке леса стояла русская зенитная установка, а рядом на дне окопа, лежала девочка. Это она звала маму. «Боже, даже девчонки у них воюют!» – воскликнул санитар, повернул к себе лицо девчонки, и обмер.
– Надя! Что ты здесь делаешь? – вскрикнул он, и тут же опомнился.
Его Наде, так же, как и ему уже под сорок, а перед ним лежала совсем еще девчонка с лицом его любимой, которую он оставил в том далеком 21-ом году. Та же слегка вздернутая верхняя губа, как будто она все время слегка улыбается. Те же три звездочки-родинки над верхней губой справа, составляющие собой равнобедренный треугольник, стоящий точно вертикально на горизонтальном основании. Нет сомнения – это его дочь. Он достал окровавленные документы. Старший сержант Кирилюк София Андреевна. У него задрожали руки. «Дочечка, милая моя, судьба мне дала возможность встретиться с тобой. Он наклонился и послушал сердце. Оно билось. Вся гимнастерка и шинель были мокрые от крови. Она потеряла много крови и надо спешить. Но в госпиталь советского солдата он принести не может. И он принимает решение нести ее в ближайшее селение, забинтовав туго рану, чтобы остановить кровь. Он снимает с нее советское обмундирование и надевает немецкое, сняв его предварительно с трупа рядового солдата, и попросив у него прощения за это:
– Ты прости меня, друг. Ты уже мертв. И тебе не нужна одежда. А я спасу свою дочку.
Документы Сони, ее комсомольский билет и воинскую книжку закопал возле орудия. Оставил только маленькую фотографию Нади, которая лежала в комсомольском билете. Ее он положил себе в нагрудный карман. Не помня себя от радости и переживая за жизнь дочери, он бежал через лес, неся ее на руках. Ноги цеплялись за мелкий кустарник, ветки деревьев больно хлестали по лицу, но он не чувствовал боли. Сейчас только от него зависело – будет ли жить его дочь. Он бежал, целовал дочь, прикладывал ухо к груди – бьется ли еще сердце, и радостно кричал: «Бьется! Бьется!» Добежав до селения, постучал в дверь первой же избы. Вышла пожилая женщина. Взгляд ее был неприветливый, но она, отступив к стене, пропустила его с ношей в дом. Иоганн положил Соню на лавку в большой комнате и попросил:
– Нужна горячая вода и женская одежда.
Только теперь женщина заметила, что у немца на руках была девушка, а не немецкий солдат, как она подумала сразу. Сделав перевязку уже, как положено, он переодел Соню в крестьянскую кофту и юбку. Она все еще была без сознания. Не помогал даже нашатырь. Он сел рядом на лавку и перевел дух. Все, что мог и, что следовало сделать в данном случае, он сделал. Кровь остановил, и теперь надежда только на молодой девичий организм. Но время шло, а Соня не приходила в сознание. У нее поднялась температура, и Иоганн понял, что без срочной врачебной помощи не обойтись. До госпиталя километров двадцать. На руках он ее не донесет. Надо достать машину или, на худой конец, мотоцикл. Хотя мотоцикл не желательно, так как от вибрации могло опять начаться кровотечение.
– В селении немцы есть?
– Есть.
– Хорошо. Значит, я вас покину. И не буду смущать таким неординарным вторжением.
– Да, мы тут и не такого насмотрелись. Но, чтобы немецкий солдат спасал русского солдата… такого еще не было.
– Почему вы решили, что она солдат?
– Часы.
– Что часы?
– У нее на руке часы в серебряном корпусе. Такими часами награждают бойцов войск ПВО Московского округа за воинские заслуги. Это именные часы.
– Откуда вы это знаете?
– Девушка из нашего села служит там. Она приходила, когда немцев еще не было. У нее тоже такие часы.
Марфа Кондратьевна не стала рассказывать, что Зина, ее внучка, и сейчас находится в селе. Здесь их тайный замаскированный пост ВНОС. Отсюда они сообщают в своих сообщениях о передвижении противника, количестве его войск и их назначении. Иоганн снял часы. На задней крышке было выгравировано: «Этими часами награждается ефрейтор С.А.Кирилюк за доблесть и смелость, проявленную в бою». Он даже вспотел, подумав, что эти часы, если бы они попали в руки его соотечественников, выдали бы ее с головой. Он положил часы себе в карман. В случае обнаружения их, он может сказать, что снял их с мертвой русской девушки. Самое большое наказание за то, что он присвоил их себе, а не отдал на нужды Германии, ему могут объявить взыскание. Ну, может быть, понизят в должности. Но понижать уже некуда. Так что он может попытаться сохранить часики для Софии, его родной Софии.
– Спасибо. Вы мне дочь спасли.
Женщина всплеснула руками.
– Ну, и ну… – только и сказала.
Когда Иоганн выносил дочку из дома, хозяйка сказала:
– Если вам нужно будет ее где-то поселить, привозите ко мне, я позабочусь о ней.
– Спасибо. Я буду это иметь ввиду. После лечения в госпитале, ей необходима будет еще реабилитация.
Он на машине, которая ехала мимо городка, довез Соню до госпиталя. Начальнику госпиталя сказал, что она его дочь, и что он ее случайно увидел в селе. То, что она солдат вражеской армии скрыл. Соню сразу же взяли на операционный стол. Надо было обработать раны, вытащить осколок, засевший в бедре. Кроме того, ей требовалось срочное переливание крови. Надо было спешить, она потеряла много крови. Нужной группы крови в госпитале не оказалось, и Иоганн предложил сделать прямое переливание. Все самое опасное было позади, и теперь он мог подумать о том, как он представится своей дочери. Он думал над тем, рассказывать ей правду или что-нибудь придумать. Как объяснить ей, почему он, ее отец, жил в другой стране, никогда не приезжал и не общался с нею, и фамилию она носит не его. Как объяснить ей, что не его в этом вина, а политика государств, в котором жил он и его любимая женщина. Он, как немецкий специалист, работал в Советском Союзе. Молодой, красивый, полный сил и энергии, он встретил ту, которая была единственной на всю его жизнь. Но они не могли пожениться. Он жил в Германии, она на Украине. Браки с иностранцами в Советском Союзе были запрещены. Но пока у них было все хорошо. Над головами сияло безоблачное солнечное небо, и короной вставала радуга – счастье. Но это было до тех пор, пока она не узнала, что беременна. Иоганн обрадовался этому сообщению, и просил ее:
– Не избавляйся от ребенка. Это наша кровинушка, плод нашей любви. Я поеду в посольство и добьюсь разрешения на брак.
Но в посольстве, узнав о его сложностях, отозвали назад в Германию прямо с Москвы. Он даже не попрощался с Надей, только написал ей письмо, в котором объяснил произошедшее и просил ее назвать девочку Софией, как и его мать, а мальчика Иоганном. Он обещал, что сможет приехать в Союз, и очень надеялся на то, что в Германии выхлопочет снова себе командировку. Но в Союз он попал только теперь, спустя почти двадцать лет, изрядно подмочив свою репутацию порочащей истинного арийца связью со славянкой. Только часть его надежды исполнилась – он увидел свою дочь. Если войска дойдут до Донбасса, то он сможет увидеть и Надю. И он скажет ей, что спас их дочь, что Господь помог ему в этом. Надя его поймет и простит. Он знает – настоящая любовь, а он считал, что у них – настоящая любовь, все понимает и все прощает. А вот поймет ли его дочь и простит ли? Пока она была без сознания, он все думал, как расскажет ей об этом, какие слова подберет. И вот она пришла в сознание, и наступил тот час, которого он так ждал и которого не меньше боялся. Она открыла глаза. И теперь он должен будет ей все рассказать.
Ночью, когда раненные солдаты спали, он пришел к Соне, и рассказал ей свою историю, в которую она не поверила.
– Зачем вы это сделали? Теперь меня будут считать предателем и расстреляют.
– Ты не вернешься к русским. Ты поедешь в Германию. Еще жива твоя бабушка Софи, и ты будешь жить в Дрездене.
– Никуда я не поеду. Я вернусь к своим, пусть меня даже расстреляют.
– Дочка, что ты такое говоришь? Ведь они тебя оставили умирать. Если бы я тебя не нашел, ты бы уже не здесь лежала живая и почти здоровая… Господь меня послал спасти тебя, и я тебя не отдам на растерзание советскому трибуналу.
Иоганн попросился, чтобы его оставили работать при госпитале. Его просьбу удовлетворили. И он мог почти все время видеть ее, заботиться о ней. Его очень удручал ее отказ ехать в Германию, и он побаивался, что, еще не выздоровев до конца, она сбежит из госпиталя, поэтому он сильно не настаивал. Он решил с ней поговорить об этом.
– Софи, ты, наверное, вынашиваешь план побега, но это безумие. Ты на оккупированной территории, и неизвестно, как поведут себя те, в чьи руки ты попадешь. В селе есть хорошая женщина, которая согласна, чтобы ты у нее пожила. Когда лечение в госпитале будет окончено, я тебя отвезу к ней. Если ты до того времени не решишься ехать в Германию, будешь жить у нее. Дома в Дрездене ты бы жила со всеми удобствами, которых нет у вас в Союзе. Ты бы не нуждалась ни в одежде, ни в пище. А в селе голод и никаких удобств. Конечно, я буду привозить тебе продукты. Но это будет возможно до тех пор, пока немцы будут в селе. Как только русские выбьют немцев из села, я тебе помогать не смогу. И очень сомневаюсь, что тебе будет нужна моя помощь. Русские не будут разбираться, шпионила ли ты в пользу Германии или нет. Им будет достаточно того, что ты лежала в немецком госпитале, для того, чтобы тебя отдать в лапы палачей.
– Пусть меня расстреляют, но в моей стране! Я не хочу ничего общего иметь с фашистами!
– Я же не фашист. Я гражданин своей страны, военнообязанный и вынужден служить. Я ведь никого не убиваю. Я – брат милосердия.
– Не надо было меня забирать из леса. Пусть бы я умирала там! А теперь на мне такое пятно!
– Как я мог позволить умереть своей дочери? Как я мог, Софи? Господь мне дал шанс. Он устроил мне встречу с дочкой, которую я никогда не видел, и даже не знал дочь у меня или сын. Если бы ты знала, как у меня болит душа за тебя и как мне не хочется снова с тобой расставаться. Уже две недели прошло, как я встретил тебя, а ты меня ни разу не назвала «папа».
– Я не могу тебя называть папой. У меня другой папа, который сейчас с вами сражается на фронте.
Горькой была встреча Иоганна со своей дочерью. Та радость, которая обуяла им в первые часы, когда он нашел ее, постепенно угасала под ее непримиримым взглядом. Она никак не хотела соглашаться называть его отцом и уехать подальше от войны, как ни старался он убедить ее.
– Подумай, – говорил он дочери, – зачем тебе спешить умирать. Надо переждать опасность, и не лезть зверю в пасть. Если победят немцы, твоя жертва будет бессмысленной. Они и сейчас уничтожают славянское население, о потом, вообще, почти всех умерщвлят. Есть директива Гитлера, оставить славян только столько, сколько им будет необходимо для рабочей силы. Вы будете рабами. Ты хочешь быть рабыней?
– Нет. Я не хочу быть рабыней и никогда ею не буду. И миллионы девушек и юношей Советского Союза не хотят быть рабами, поэтому мы и взялись за оружие. И вам никогда нас не победить! Я ничего не сделала, чтобы меня судили. Я лучший боец своего подразделения. У меня ордена и медали за боевые заслуги, и никакой трибунал меня судить не будет.
– Девочка моя, ты еще так наивна. Как бы я хотел, чтобы ты послушала своего опытного отца. Я уже столкнулся в молодости с вашей системой. Нам с мамой даже пожениться не разрешили и узаконить твое появление на свет, а ты хочешь, чтобы тебе простили пребывание в немецком госпитале. Да, одно то, что у тебя отец – немец, есть предпосылка для осуждения.
– Я им не скажу это, тем более, что не считаю тебя своим отцом.
– Хорошо, а как ты объяснишь свое лечение в немецком госпитале? Что? Все русские раненные солдаты получают лечение в немецких госпиталях?
– Нет. Не все.
– Правильно. Не все, а только те, которые соглашаются работать на немцев. Так?
– Ну, наверное, так… по логике.
– И кто тебе поверит, что тебя лечили просто так? Никто, а, значит,… ну, почему ты не хочешь понять, что тебе нельзя возвращаться к русским сейчас, пока идет война. Когда мы захватим Донбасс, я тебя отвезу к маме.
– Мамы нет в Донбассе. Она на Урале. Нас туда эвакуировали.
– Как нет? А я так надеялся ее скоро увидеть. А дойдем ли мы до Урала, не знаю.
– Ну, вот видите, вы даже сами не уверены. Никуда вы не дойдете. Все равно мы победим вас.
Примерно такие разговоры происходили у них почти каждый день. Когда лечение в госпитале было окончено, Иоганн отвез дочку к Марфе Кондратьевне. А через некоторое время его переводили в другой госпиталь. У него была последняя возможность уговорить Софи уехать в Германию. Но у него так ничего и не получилось. Со слезами на глазах он умолял ее:
– Ты моя единственная дочка. У меня нет больше детей. Я люблю твою маму и буду ее любить до конца дней своих. Я не женился до сих пор. И не женюсь уже никогда. В Дрездене у нас хороший дом, у отца мастерские, приносящие приличный доход ты ни в чем не будешь нуждаться. Моя дочь имеет возможность жить в отличных условиях, но сама отказывается от них. Пойми, все, о чем ты говоришь, это политическая пропаганда. Вас просто оболванены ею, и вы, как зомби все повторяете одно и то же.
– А вот это не надо, – зло выговорила Соня, – я люблю свою Родину такую, какая она есть: с грязью и лужами на улицах после дождя, с печками по середине хаты, с туалетами во дворе, с водой в колодцах, которую надо носить за сто верст. Пусть это кому-то кажется неудобным, но это моя Родина. Я в ней родилась, я все это впитала в себя с пеленок, и мне это не кажется ужасным. Мне это не кажется отсутствием условий.
После этих ее слов наступила долгая пауза. Немного остыв, она добавила:
– Прости меня за жесткость, но я тебе сказала так, как думаю, как чувствую. Если ты не ошибаешься, и я действительно твоя дочь, спасибо тебе за то, что дал мне жизнь, свои шикарные густые волосы и способности к немецкому языку. Это то, что хотя бы косвенно может подтвердить твое отцовство. Я остаюсь здесь. Прощай.
– Свои документы и награды, ты найдешь закопанными в том месте, где лежала, а вот это возьми. Если не найдешь документы, то они тебе будут вместо паспорта.
И он протянул ей ее наручные серебряные часики, обнимая ее:
– Спасибо Господу, что он дал мне возможность увидеть тебя, спасти от неминуемой смерти и немножко побыть с тобой, почувствовать себя отцом. Мир так жесток, и в нем столько условностей, нелепых установок, которые заставляют отца и дочь быть по разные стороны баррикад. Ты это поймешь позже, когда повзрослеешь, если выживешь в этой кровавой бойне. Прощай.
Он обнял ее. Соня вдруг почувствовала в тепле, которое исходило от Иоганна что-то такое родное, что у нее защемило сердце. «Неужели, он действительно мой отец? Ведь я никогда не чувствовала такого тепла от папы. Неужели это ток родной крови?!». Никогда, когда Кирилюк ее обнимал или гладил, от него не исходила нежная вибрация, проникающая до самой глубины души. И только теперь она поняла, вспомнив действия того, кого считала своим отцом, что они не были наполнены чувством. Он гладил ее так, как можно было погладить дерево или стол. И только теперь она поняла, что такое отцовское прикосновение. Но назвать его отцом, она так и не решалась, хотя сердцем и душой приняла его. У нее даже слезы выступили на глазах, когда Иоганн, резко повернувшись, пошел прочь. Соне показалось, что и у него блеснули слезы на глазах, поэтому он так резко и ушел. Вот ее настоящий отец, а она его так ни разу и не назвала «папой». Он никогда в жизни не услышит этого слова, обращенного к нему, потому что она, его единственная дочь, ему так ни разу и не сказала этого.
– Папа! – крикнула она вдогонку.
Он резко повернулся. В глазах сверкнула радость и такое упоение, какое бывает только при высшей стадии наслаждения. Его назвали отцом, а ведь он уже и не надеялся когда-нибудь такое услышать в свой адрес. Он не стал возвращаться, чтобы не усугублять горечь расставания. Постоял, посмотрел на свою дочь, пытаясь ее запомнить, и пошел прочь.
Немного набравшись сил, Соня ходила искать свои документы. Предприняв несколько попыток, она так ничего и не нашла. Конечно, это плохо, что у нее нет документов, и она ничем не может доказать, что она – Соня Кирилюк. А часы на это имя она могла просто подобрать. Зато прогулки в лесу на свежем воздухе прибавили ей здоровья, щеки ее порозовели и, кроме того, она получала несказанное удовольствие от этих прогулок. Однажды вечером она остановилась на краю поляны, как зачарованная. Перед ее взором открылась чудная картина. Поляну окаймляли высокие ели, припорошенные снегом. Они все были одинаковой высоты и объема, как будто бы их кто-то специально подбирал по определенному стандарту. Полная луна ярко освещала поляну, и в ее завораживающем свете мерцали снега, покрывающие землю и ели. Они искрились разноцветными крохотными огоньками, и вызывали такой детский восторг у Сони, что она, забыв о войне, обо всех своих злоключениях запела: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла …» Она думала о том, что даже в празднование Нового года она никогда нигде не видела такой большой и красивой елки. И опять подумала об Иоганне, о том, что он вернул ее в детство, в счастливое, радостное мгновение детства, а она так не благодарна, она так жестоко обошлась с ним, не хотела признавать его своим отцом. Да, умом не признавала, но ведь сердце почувствовало.
* * *
К Марфе Кондратьевне приходила ее внучка Зина из соседнего села. Бабушка ей собирала увесистый тормозок. Зина, отведавши бабушкиного борща и помывшись в бане, уходила. Все это было немножко странно. И однажды Соня решила пойти за Зиной, зная, что никакой такой деревни в том направлении, куда она ходила, нет. Подозрения Сони оказались правильными. Не было села и не жила Зина в селе, поэтому и мылась у бабушки. Она жила в землянке, вырытой на дне глубокой балки, поросшей густыми зарослями деревьев и шиповника. Понаблюдав за землянкой несколько дней, Соня поняла, что это один из постов ВНОС. Соня знала, что служба ВНОС днем и ночью вела наблюдения и несла свою бессменную вахту. Догадавшись об этом, она обрадовалась. Это же свои, родненькие! Они позвонят командованию и скажут, что она нашлась! Но что-то ее заставляло не спешить, еще понаблюдать, чтобы не ошибиться.
В советских войсках в начале войны было еще очень мало радиолокационной техники для разведки воздушного противника. Поэтому обнаружением самолетов и определением их параметров занимались наземные посты наблюдения. Наблюдатели располагали только биноклем, колышками, обозначавшими направление на юг, север, восток и запад, телефонным аппаратом для связи со взводным постом. А между тем, они должны были обнаружить летательный аппарат, появившийся в зоне их действия, определить его принадлежность и тип, высоту и направление полета. Зона действия поста находилась в радиусе нескольких километров. Первичным источником всех сведений являлись вот такие наблюдательные пункты, который Соня обнаружила на дне балки. Землянка была хорошо замаскирована и, если бы Соня не шла за Зиной, а просто проходила мимо, никогда бы ничего не заподозрила. Наверное, поэтому им и удавалось, находясь в тылу, в зоне действия противника, оставаться незамеченными. Конечно, они рисковали, но, по-видимому, их донесения очень много значили для оценки не только воздушной, но и наземной обстановки, поэтому их пост и не снимали. «Они, как партизаны» – подумала Соня.
На курсах им говорили, что такие посты сформированы в несколько поясов, и имеют довольно тесное соприкосновение. Их сетка раскинута настолько плотно, насколько это дает возможность не пропустить ни один вражеский самолет. Уже во время наступления немцев на Москву многие посты, по разным причинам оказывались в тылу за линией фронта и принимали бой, зачастую неравный. Им приходилось браться за винтовки, гранаты, бутылки с горючей жидкостью, чтобы отбить атаки врага. А враг наседал на них танками и хорошо обученной пехотой.
Пришло лето с жаркими днями и теплыми ночами. Зина чаще приходила к бабушке, допоздна засиживалась, помогая ей, якобы варить варенье, а сама ждала ночи. Летом в селе просыпаются рано и ложатся спать поздно. Поэтому она и старалась придти к бабушке и уйти от нее в такое время, чтобы никто не видел, откуда она пришла и куда уйдет.
Зина поздно заметила за собой «хвост», и изменить маршрут уже не могла. И хотя это было далеко от балки, она поняла, что Соня знает, где землянка. Зина испугалась. Первая мысль была – убить. Но они часто разговаривали у бабушки, и Соня выказала себя, как настоящая патриотка, несмотря на то, что у нее оказался отец немец. Зина остановилась, поджидая, когда Соня приблизится к ней.
– Погулять решила?
– Нет. За тобой иду. Надоело сидеть без дела. Я уже совсем здорова и могу выполнять воинские обязанности. Возьми меня к себе.
– Ты, наверное, понимаешь, что я не имею права, что я не решаю, кого брать, а кого не брать.
– Правильно. Ты позвони и спроси.
– Вообще, по уставу не положено вести разговоры и засорять сеть. Мы имеем право передавать только сообщения о наблюдениях. И я не знаю, как отреагируют на то, что я рассекретила пост.
– Не ты его рассекретила, а я обнаружила. Ты скажи, что Соня Кирилюк. Меня командование знает. Я на хорошем счету и награды у меня есть.
– Покажи.
– Я не смогла ничего найти.
– Ну, и что ты хочешь? Документов у тебя нет, формы нет, наград, кроме часов, нет! Меня могут под трибунал отдать только за то, что я разговариваю с тобой. Может быть, ты шпионка немецкая. Вон и отец у тебя немец.
– Что же мне теперь делать?
– Иди и пытайся перейти через линию фронта, и никогда и никому не говори, что видела меня, что знаешь меня.
* * *
Нелегок был Сонин путь к своим. Сколько радости было, когда она, наконец-то, перешла линию фронта. Но эту радость вскоре погасили дотошные следователи. Конечно же, никто не поверил в ее честность и непогрешимость репутации. Ее долго допрашивали, запутывали, обвиняли, и направили пулеметчицей в особое формирование при стрелковой дивизии.
За окном вагона проплывали дороги и переправы, забитые войсками и толпами беженцев, а над ними густое облако пыли. Тысячи людей, усталых, измученных, одетых кое-как… Женщины с малыми детьми на руках и тачках, старики и старухи с котомками за спиной, колхозный скот, взбивающий пыль. Чем ближе к фронту, тем ужаснее рисовалась картина, а возле передовой: дома с пустыми выжженными глазницами, искореженные паровозы, лежащие на боку или вверх колесами, разорванные и погнутые рельсы, сожженные целые селения.
15.
Несколько дней ее не вызывали на допрос. Наверное, искали Кочина. Тася решила, что если будут достоверные доказательства гибели майора, то она будет требовать его начальника и только ему все расскажет, правильно предполагая, что тот, кто стоял над Кочиным, должен был знать о ее задании. Ведь кто-то же должен был давать Кочину «добро». А, ведь это же могли уже сделать?! И тут она поняла, что они не заинтересованы в ее встрече с Кочиным. Почему? Надо найти этому объяснение. Пока она этого не поймет, ее будут водить за нос. За всеми этими переживаниями, которые ее захлестнули последние месяцы, она совсем не обращала внимание на свои месячные. И только теперь, связав все воедино, поняла, что они не приходят после того, как у нее гостил Костя. «Неужели я беременна?» – пронзила мозг дикая для этих обстоятельств мысль. Она не знала радоваться ей или огорчаться. Ребенок от любимого – это дар Божий. Но сейчас, когда она в тюрьме и когда грядут пытки, а их она ожидала с ужасом, это совсем некстати. Она опасалась, что пытки могут спровоцировать выкидыш. Теперь она боялась не только за свою жизнь, но и за ту жизнь, которая зарождалась у нее под сердцем. В этих раздумьях приоритетной была мысль о спасении жизни ребенка, и тогда, откуда-то из темных закромов сознания выползало: «Расскажи им все. Сохрани жизнь ребенку». Она отметала эту мысль, как подленькую и низменную. Хотя, что в ней было плохого? Разве мать не должна в любых обстоятельствах сохранять жизнь своему дитяти? «Должна, – отвечала она себе, – должна и жизнь ребенку сохранить и не потерять честь свою и достоинство. А, может быть, не стоит ради социализма, ради этих сиюминутных ценностей, ведь дети – это ценность вечная?»
Мысли ушли, а осадок, разрушающий уверенность в правильности своих мыслей и действий, остался. Повис в воздухе вопрос: «Так кому служить? Вечности или преходящей сиюминутности?» Но ведь на этом преходящем она и воспитывалась, она ему присягала быть всегда верной. И, хотя теперь понимала, что заблуждалась, но ведь верила и клялась. А заблуждалась ли? Ведь она присягала служить верой и правдой Родине! А у кормила ее Родины оказалась коварная власть с двойными мерками и кормчим Сталиным. А знает ли он, что творится в тюремных кабинетах и коридорах? Может быть, и не знает. Ведь его подчиненные докладывают ему только результаты, не излагая методов получения этих результатов. Боялась попасть в немецкие застенки, а оказалась в советских, где методы дознания не отличались от фашистских. Она все время задавала вопрос: «Ну, почему это случилось со мной? Почему мой ребенок, который совсем ни в чем не виноват, должен родиться в тюрьме?» Как утешение, сквозь горечь и мрак тюремного бытия, в памяти всплывали моменту детства, их уютная квартира, атмосфера, наполненная любовью и согласием, мудрая бабушка, у которой всегда и на все был ответ. «Интересно, чтобы она мне посоветовала теперь?» – думала Тася. – Испытание? Урок? Надо иметь недюжинную силу, чтобы вынести все это. Так какой же урок она вынесет из этого ареста? С чем она еще столкнется и какую ей пользу это сможет принести?» И она призывала на помощь не только силу воли и мужество, но и мудрость, которая поможет ей выбрать правильное поведение, сделать правильные шаги. И опять всплывали в памяти бабушкины слова: «Твое имя будет защищать тебя. Человек с этим именем обладает большой силой, он становится неуязвимым, поскольку обретает непроницаемый щит, отражающий силы ненависти. Благодаря твоему характеру, зло будет покоряться тебе». «Может быть, и вправду меня бережет мое имя и я до сих пор еще жива и жив мой ребенок?» – думала Тася.
Было отчего и болеть, и гудеть голове. Но, несмотря на то, что она о многом передумала, ни к какому решению придти не смогла. Только сквозь горечь и боль, нет, нет, да и прорвется добрая весточка от того, кто расположился у нее под сердцем, и такая благодать разольется по телу, и таким теплом и негой наполнится сердце, что и словами она невозможно передать этого. Только вздыхала и улыбалась блаженно, поглаживая живот. Сама того еще не понимая, она обрела защитника и опору в своем нелегком положении узницы Бутырки.
Вызвали на допрос Тасю только на четвертый день после первого. Разбудили в полночь. Грубо. С ожесточением. Это не предвещало ничего хорошего. Да и по дороге надзиратель не упускал случая послать в ее адрес отборный мат и вертикально рубануть ладонью между лопаток так, что содрогалось все тело. Она сжималась, пытаясь защитить маленького и удержать слабую ниточку жизни, едва зацепившуюся за ее лоно. Она так боялась, чтобы она не оборвалась от сотрясений.
По поведению надзирателя поняла, что на этот раз благодушной беседы не будет, готовилась к отпору, готовилась стоять на своем до конца, чтобы с ней не делали. Майор встретил Тасю на этот раз в военной форме, и посмотрел на нее так, что у нее сразу пересохло в горле и ноги стали ватными. Она не могла их переставлять, остановившись у порога, и надзиратель толкнул с силой, отчего она полетела вперед, смешно размахивая руками, то нагибаясь, то поднимаясь, стараясь удержаться и не упасть. Наконец, перед нею оказался стол, и она ухватилась за него руками.
– Стоять! – первое, что изрек следователь.
Тася быстро оторвала руки от стола, но это уже было не опасно, она обрела равновесие. У майора было такое выражение лица, какое бывает у хищника, который держит жертву в своих когтях и замирает в предвкушении отведать долгожданное лакомство. Да и высокомерность, с которой он восседал на своем стуле с высокой спинкой, словно король, в чьей власти карать и миловать, была настораживающей. Она вспомнила рассказы Люси о пытках, которые ей пришлось перенести в фашистских застенках, и поняла, что методы допросов и способы издевательства над личностью, унижения и нивелирования этой самой личности у оголтелых фашистов и убежденных коммунистов одни и те же. Душа кричала: «Как же так? Как же так?» А мозг ничего не мог ответить. Он не мог воспринять этой жуткой новой реальности, в которую она попала, совсем непохожей на ту, в которой росла. И интуиции правильно ей подсказывала. Над ней как дамоклов меч повисла ст. 58 – 1 «б» УК РСФСР – измена Родине, совершенная военнослужащим, каралось высшей мерой наказания – расстрелом с конфискацией имущества.
Все говорило о том, что что-то изменилось, и следователь знает что-то такое, чего не знал раньше и это говорит не в ее пользу. Сердцем почувствовала, что настало ее время, и от этого испугалась еще больше. И не столько за себя, сколько за маленького. За себя она была уверенна, что вынесет все, а вот маленький… как скажутся на нем те пытки, которые ей придется перенести. Но она держалась, и старалась не показать, что испугалась. Но это только ей казалось. Опытный следователь видел, как глубоко, где-то в самых недрах естества этой, пытавшейся казаться смелой девушки, метнулся страх. А, если страх, значит, есть, что скрывать, значит, надо пытать. Так думал майор, но сначала решил поговорить, рассказать ей все, что узнал. Если у нее здравая мысль возьмет верх, она и сама все расскажет.
– У нас есть новости о Кочине. Он с группой должен был вернуться из тыла под Грачевкой. Три человека из его группы пришли. Остальных вместе с Кочиным нет. Напрашивается вопрос: «Зачем он остался в тылу? А не переметнулся ли он на сторону немцев?» А вы как думаете, Табаченко?
– Нет. Не мог он изменить Родине, – выпалила Тася.
– Это все высокие слова, а что за этим кроется? Откуда у вас такая уверенность, причем сразу, без раздумий? Вы сможете ее обосновать?
– Я никогда не поверю в то, что Кочин предатель, что он смог перебежать на сторону немцев.
– Вера – это не факт и не аргумент. Мало ли кто во что верит. А вы вспомните, может быть, он говорил что-нибудь такое подозрительное, что сейчас объясняет его измену?
– Нет. Это исключено. Ничего такого он не говорил. Не было подозрительных ни слов, ни действий.
– У меня складывается такое впечатление, что вы защищаете его и даже покрываете. Ни одного ли вы поля ягода? Тем более, что за это время, пока вы отдыхали, мы кое-что узнали о вас, что дает нам полное право уже сейчас осудить вас, как изменницу Родины.
Мы арестовали Чижевскую, немецкую подстилку и предательницу, которую вы приютили в доме вашей тетки. Вот видите, она в отличие от вас, легла под немца, а вы ради великой цели, ради получения сведений, так необходимой нашей воюющей стране не снизошли, не поступились своей мещанской гордыней. Ради победы в этой войне не поступились, и сейчас хотите доказать, что вы не нарушили клятву, что вы остались верны ей. Кто же вам после всего этого поверит?!
Тасю, словно обухом ударили по голове: «Значит, им известно ее задание?! Известно, что Кочин ей приказывал пойти на сожительство с начальником тюрьмы?! А это они могли знать только от самого Кочина или от его начальника. Если им все известно, чего же они держат ее здесь и что еще хотят узнать от нее?»
Могла ли она подумать там, на той стороне, оккупированной и представлявшейся
для живущих здесь, ужасом и кошмаром, а для нее раем по сравнению с тем, где она оказалась теперь, что ей прямо и недвусмысленно скажут, что она могла пойти бы и на унижение и «подстилиться» ради великой цели.
– Я клятву не нарушала. Я выполняла данное мне задание и доставала необходимую информацию другим методом.
– Каким же, если не секрет? Работали на них? Вы мне сейчас же скажете, кто лично давал вам задание войти к немцам в доверие. Какие еще вам давали задания? – кричал майор, все более распаляясь. – Как на духу, слышите, как на духу! Сейчас откроете рот и все расскажете!
– Я уже говорила – майор Кочин. Я почти полностью выполнила данное мне задание. Сведения, которые узнавала, передавала через связного. Что именно передавала не могу сказать, не имею права. Кочин особенно подчеркивал это. Этот же связной передал приказ Кочина вернуться и отчитаться о проделанной работе.
– Вот именно, подчеркивал. Подчеркивал потому, что они были необходимы ему в его двойной игре. Вы обязаны рассказать, что именно ему передавали.
– Я клятву не нарушу.
– Не нарушишь, значит! Не имеешь право! Ну-ну… это мы еще посмотрим, – орал он, брызгая слюной. – Синицын, бери ее себе и познакомь со своим хозяйством. Посмотрим, долго ли она нам тут мозги будет вправлять!
В кабинет вошел щупленький, небольшого росточка, на вид безобидный человечек. Но, как внешний вид иногда бывает обманчив, Тася узнала позже. Он втолкнул ее во вторую дверь, которая была в этом же кабинете. Хозяйство его оказалось комнатой без окон. Стены выкрашены в голубой противный цвет, в какой красились службы простого народа по всей стране. В Тасиной семье не любили этот цвет, и в каждой квартире, где им приходилось жить, после папиного перевода, перекрашивали панели светло-зеленой краской. Что-то угнетающее было в этом грязно-голубом цвете, который должен был быть символом всех без исключения служебных помещений по всей стране. И ты должен был с этим мириться, потому что так было у всех, а ты не имел права выделяться из толпы, быть не таким, как толпа. В семье никто не смел перекрашивать панели, кроме бабушки, потому что знали, чем может окончиться любой протест. Бабушка рисковала своей жизнью, и этим избавляла всех от ежедневного созерцания панелей, окрашенных противной краской. В центре длинной комнаты Тася увидела стул с высокой массивной спинкой и целым арсеналом ремней, прикрепленных к нему. На потолке несколько электрических ламп, судя по их величине, огромной мощности.
– Присядьте, – он показал на стул – и поразмышляйте о смысле жизни: стоит ли она тех слов, которые вы должны произнести следователю или нет.
Он опоясал ее тело ремнями так, что она не только пошевелиться, но даже свободно вздохнуть не могла. Закончив привязывать ноги, он принялся за голову. Запрокинул ее так, чтобы глаза смотрели прямо на лампы, и зафиксировал в таком положении.
– Глаза закрывать не советую – будет такая боль, что вы потеряете сознание. Да, что я вам говорю. Сами убедитесь, если не последуете моему совету. Те, кого снимали с кресла без сознания, говорили, что следовал электрический удар после того, как они закрывали глаза, шоковый. Ну, начнем, и он включил лампы.
Они резанули Тасю по глазам своим световым лучом, словно лезвием, что она помимо своей воли закрыла глаза и застонала от невыносимой боли. Приняв ее стон за желание говорить, палач отключил лампы.
– Ну, вот видите, как быстро вы решили, что жизнь не стоит слов.
– Вы ошибаетесь, я ничего не решила и не изменила своих намерений. Мне просто было больно.
– Больно? Действительно? То ли еще будет! И он снова включил лампы.
Ночь уже кончилась, когда Тасю втащили в камеру и бросили на пол. Когда она пришла в себя, то обнаружила, что глаза слезятся и режут так, словно миллиарды песчинок пересыпаются под веками. Она попыталась открыть их, но тяжелые веки не хотели подниматься. Тогда на ощупь нашла кровать и легла на нее. Какие же еще орудия дознания придумала эта, враждебная человеку, система? С чем еще ей придется здесь столкнуться? Хотелось спать, но заснуть не могла, оттого что слезились и резали глаза Добавилась еще и головная боль от бессонной ночи. Так, и не поспав, пошла на следующий допрос. Шла, спотыкаясь, потому что так и не могла толком раскрыть веки. Конвоир толкал ее, сопровождая толчки комментариями. Она уже не так болезненно реагировала на его окрики и толчки. Начинала привыкать к этому дикому обращению.
Рудольф Арнольдович восседал так же важно, как и в прошлый раз. Только теперь Тася видела картину в общем. Детали мешали рассмотреть слезы, застилающие глаза. Из-за них она не могла и прочитать протокол, который он протянул ей со словами: «Вот, прочитайте протокол вашего допроса и подпишите».
Тася склонилась над листком белой бумаги. Почерк у следователя был строгий, буквы без всяких излишеств. «Как солдатики в шеренге», – подумала Тася. Она вчитывалась в написанное, часто отрываясь, чтобы вытереть слезы и дать глазам отдых. С первых же строк поняла, что это совсем не то, о чем она говорила. Ни одной правдивой фразы все перекручено и переиначено. Он написал то, что нужно было ему. «Для отчета» – мелькнула мысль. О ней написал, что она не сама переходила линию фронта, а ее вели чекисты. «Значит, в том диком беге, в котором она вместе с другими прорывалась сквозь линию фронта ее, сопровождали. Видел бы он, как можно было сопровождать там». А дальше, вообще несусветное: что, получая задание у Кочина, она уже сомневалась в его преданности, если брать во внимание абстрактность задания. Еще сомневалась в нем и потому, что он приказал ей пойти на сожительство с начальником лагеря. «Как будто бы не сам, говорил ей, что могла бы и лечь ради великой цели». Было жутко оттого, как все переигрывалось на глазах, и черное становилось белым, а ложь правдой.
– Я не буду подписывать это. Я такого даже и думать не могла, не то, чтобы говорить. Все, что вы написали – ложь. Можете расстреливать меня сейчас. Я никогда не подпишу эту бумагу.
Увидев сопротивление Таси, следователь оторопел. Он, конечно, не ожидал, что она сразу подпишет, но такого… Она говорила это с таким жаром и так твердо, что следователь понял: «Не подпишет. Такая не подпишет никогда. Ну, и крепкий же орешек, эта девица. Вот такие разведчики нам нужны. Может быть, она и вправду не шпионка? Но его мнения никто не спрашивает. Ему дано задание: выбить у нее показания против Кочина, а, значит, подписаться и в собственном предательстве. Каким бы он был чекистом большевистской закалки, если бы не попытался в корне пресечь ее протест, не сломить решительность. И поэтому он снова позвал щуплого палача и велел провести ее по всей его технологической линии.
– Ну, и не подписывай, – просычал он враждебно, – обойдемся и без твоей подписи. Только вини потом саму себя за то, что сейчас произойдет.
Ее затащили в камеру и бросили на пол. Она была в бессознательном состоянии, но никто не собирался приводить ее в чувства. Лицо и тело представляло кровавое месиво. Одежда была исполосована в ошметки. Пришла в себя от холода, промерзнув на цементном полу.
Несколько дней ее не трогали. Время суток она определяла по распорядку. Если принесли завтрак, значит, девять часов, если обед и ужин вместе, значит, шесть часов. Когда во время раздачи была на допросе, пищу не оставляли. В состоянии этого безвременья, когда ее жизнь висела на волоске между прошлым и будущим, важен был хоть какой-нибудь ориентир. А ориентир во времени всегда очень важен для человека. Он хотя бы подтверждал о том, что она еще жива и обретается в этом мире. За те дни, пока ее не трогали, успела о многом передумать, многое решить для себя. Ожидая следующего допроса, она окрепла в своей решимости быть твердой. Так и вошла в кабинет.
Следователь опешил. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого. Рассчитывал, что избитая до потери сознания, изнасилованная и униженная, она сломается. А тут такое! Такая сила духа. Здесь уже вступал в силу азарт. «Ну, давай! Кто – кого, произнес он про себя, – будем идти до конца. За то, что замордую, взыскания мне не будет, а вот за то, что не разговорю, будет».
– Я вижу, отдых вам пошел на пользу. Вид, хоть сейчас – на волю. Так, может, и разговор у нас пойдет по-другому.
Тася понимала, что он издевается над ней. О каком виде можно было говорить, если она хромала из-за боли в побитой ноге, на лице и теле темнели кровоподтеки и шрамы с запекшейся кровью. Ответила ему с достоинством:
– Спрашивайте, на что смогу, отвечу.
– Не на то, что сможешь, а на то, что мне нужно, падла, – начал злиться Рудольф Арнольдович. – Целку тут из себя строила. С пеной у рта доказывала, как дорога ей девичья честь – под немца не могла лечь. А оказалось ты и не целка вовсе. А? Что ты на это скажешь? А кто по ночам к тебе в дом ходил? Начальник лагеря Вильгельм Гелен!
У Таси сердце ухнуло ниже подвала Бутырки: «Неужели Люся и Вильгельм тоже здесь?! Если так, то все это только усложнит ее и без того сложное положение. Ничего вразумительного по этому поводу она объяснить не сможет. Вернее, ее объяснения ничего не дадут и ей не поверят.
Анализируя реакцию Таси на сказанное, понял, что попал в точку. Что-то там не чисто, даже, если и не с ним спала, но вслух продолжал:
– Спала с Геленом, спала, но только у него узнавала или ему сообщала, вот вопрос! А врала, что ради дела, очень важного для Родины дела, не могла с немцем переспать, не считала возможным. Паинька какая! О морали здесь что-то рассказывала! А причем здесь мораль? А, спрашиваю я тебя, причем здесь мораль, сучка ты поганая? На немцев работала, проститутка, и имя у тебя проститутское «Таис». Правда говорят, что имя судьбу определяет.
Слушая такое, Тася все больше и больше понимала, что она просто игрушка в чьих-то руках, что ничего она никому не докажет. Ни этому следователю, ни тому, кто был до него и будет после, совсем не интересны ее чувства и переживания. Предыдущий следователь считал, что она шпионка и обвинял в шпионаже. Этому уже понятно, что она не шпионка, но ему надо получить от нее показания против Кочина. А что понадобится следующим? Никто из них даже и не пытался хоть на минуту задуматься, что она человек со своими личными переживаниями, что ей присуще все человеческое, что лишить ее этого они не смогут, потому что пока она жива, это не в их силах. Какие бы аргументы они не приводили, какие бы высокие интересы не выдвигались в противовес, она не хочет, она не желает, она никогда не станет игрушкой в чьих-то руках. Оттого, что не только те с кем она уже успела познакомиться, а и много других таких же, похожих на них «стражей революции», разгуливают по стране и по кабинетам власти, ей стало страшно. Да, так страшно, что аж, ладони вспотели, и она решила молчать и не отвечать на его вопросы. Следователь понял ее намерения, перегнулся через стол, схватил за волосы, потянул на себя и зарычал по-звериному:
– Сучка поганая, ты мне все скажешь. Девочку из себя все корчишь, падло хохляцкое, подстилка немецкая.
– Не подстилка я и не сучка! Комсомолка я, и на войну пошла добровольно и за Родину жизнь готова отдать, но врать на человека не буду. Может быть, вы потом его, также, как и меня, истязать будете из-за моих слов…
Больше ничего сказать не успела. Следователь несколько раз стукнул ее головой об стол и отшвырнул. Она упала, как мешок с овощами, и тут же открылась дверь, в проеме которой показался палач. Ему и приказов особых не надо было. Он по звуку падающего тела понял, что теперь его очередь.
– Разрешаю до смерти замучить эту погань, комсомолку вшивую с хохляцким гонором, но признания получи, хоть на последнем вздохе. Выдай ей на всю катушку, падле этой!
И опять ее замертво втащили в камеру и бросили. Если бы хоть кто-то был с нею рядом, он не только бы облегчил ее состояние, но и удивился мужеству и стойкости этой девушки, которая снова рассердила гадов и довела до осатанения. Этот невидимый наблюдатель спросил бы, откуда в ней столько выдержки, столько силы, столько веры в свою правоту, которая так стиснула зубы, что через них не только стон ни прорвется, но и слово, подлое низкое слово лжи. Ведь от нее требовали не правды, а лжи.
Очнувшись, Тася не могла определить, что больше ее беспокоит: физическая боль или душевная. Она знала, что физическая боль пройдет со временем. Заживут раны, затянутся новой кожей, а вот душа останется с этой невыносимой болью.
Время шло, и она потихонечку стала отходить от побоев. Она вспоминала, как нестерпима была первая боль, а потом был просто ужас, ад кромешний, который она хотела, чтобы поскорее закончился. Помнит, что еще будучи в сознании, сцепила зубы так, чтобы сквозь них не проскочило ни звука. Так и очнулась, с крепко стиснутыми зубами, и ей стоило немалых усилий, чтобы расцепить их и пропустить хоть глоток воды. Ее так мучила жажда, но первые слова были не к себе, горемычной, а к маленькому:
«Ну, что, малыш, какой же ты мужественный у меня». И первые мысли были не о себе, а о том, не болит ли предательски живот. Но боль была поверхностной, а внутри, вроде бы, было все спокойно.
Только на третий день она смогла добраться до обеденной баланды и похлебать немного жижицы. Ела не для себя, для маленького. Самой есть не хотелось. Думала о том, что все методы унижения, направленные на то, чтобы сломать человека, у них продуманы были заранее. И не просто продуманы, а разработана целая система. Нет, нет, да и мелькала мысль об отмщении, хотя и понимала, что никому и никогда отомстить не сможет. Руки коротки, и не достанет она до своих мучителей. Думала о том, что жили люди в стране успевающей и много обещающей. И никогда не задумывались, кто ими правит, кто вершит их судьбами и чего на самом деле стоит эта власть. Жили и все, как слепые котята. Кричали ура, когда им подсказывали, ненавидели и проклинали тех, кого от них требовали, кто не был согласен с ними. И тогда она верила, что эти люди были врагами, а теперь понимала, что они раньше ее столкнулись с выворотной стороной власти, поэтому и не соглашались. А она верила, верила всем, кто руководил и кто стоял выше. Была такой активной, что во всех президиумах сидела, на съезды делегаткой посылали. Верила в дело, которому служила на совесть, смерть готова была принять за идею, и не она одна. Так их воспитали. А теперь надорвали эту веру. Она вспоминала пыточную камеру с лампами, свет которых был так жгуч, словно в глаза горсть перца бросали. А они ее еще «солнечной» называют. Над людьми издеваются, над природой кощунствуют.
Пришло и ей время столкнуться с этой выворотной стороной и быть причисленной к врагам народа. И, как все просто и быстро! Без суда и следствия! И сколько же среди них тех, кто злоупотребляет народным доверием. Хотя бы, вот эти, зверюги окаянные! Разве они люди? Они собаки бешенные! Попробуй, встань против них – раздавят, расплющат, в порошок сотрут, и управы на них не найдешь. Не моргнув глазом, расстреляют, задушат, опозорят всю родню до сотого колена.
«Мое имя им не понравилось! Вырваться бы на волю, найти того, кто выслушает, поймет. А где гарантия, что при исполнении не все такие. Может быть, они все этим вирусом привиты, чтобы нас не слушать. Во всяком случае, если на суд попаду, то все им расскажу. Но допустят ли они меня на суд? Они ведь тоже это понимают. Пришибут раньше, чтобы ссор из избы не выносила» Эти тяжелые думы не давали покоя.
Надзиратели регулярно приносили пищу. Она ела без аппетита, порой слегка притрагиваясь, заставляя себя проглотить хотя бы несколько ложек для маленького. Ему необходимо питание, необходимы витамины. А где их взять?! Живот уже стал немного выделяться, но не был виден для постороннего взгляда под свободной тюремной робой. Постепенно возвращались силы, а с силами и какая-то, непонятная даже ей самой, уверенность. Она стала подниматься и немного гулять по камере. Даже ограниченная стенами камеры, куда не попадала никакая информация, она не падала духом. У нее насильно отобрали свободу и право на нее, но надежду у нее никто не заберет никогда. А надежда предполагает будущее. А какое у нее будущее? На компромиссы со своей собственной совестью она никогда не пойдет, и вся суть ее трагедии заключается именно в этом. А поэтому надежда была тем конкретным понятием, которое согревало душу, окрашивала жуткую серую камерную жизнь теплыми тонами.
Вот уже много дней не вызывали Тасю на допрос. Следователи словно забыли о ней. Она, конечно, понимала, что это не простая забывчивость, что она чем-то мотивирована, но ей знать их мотивов, не дано. Мучаясь в догадках, о чем только она не передумала, но так и не смогла даже предположить причину такого забвения. А вот другие мысли лезли в голову. Тяжелые мысли, от которых муторно становилось на душе. Думая о своей трагической, неподвластной человеческой логике судьбе, все больше понимала, что она идеализировала тех, с кем свела ее судьба разведчицы. Понимала, что все это звенья одной чудовищной несправедливости, целенаправленной и кем-то из высших эшелонов власти, одобренной. Но, Тася и в мыслях не держала имя какой-то конкретной личности, тем более Сталина. Ведь прошел до войны слух, что он лично приказал выпустить из тюрем многих высших командиров и генералов, что он вновь доверил им командование армиями и другими боевыми соединениями. Нет, она никак не связывала эти безобразия с его именем. Это никоим образом не укладывалось в ее сознании. Она была уверенна, что все это идет мимо него, что из-за своей огромной загрузки государственными делами, проблемами на фронте, он просто еще не успел вникнуть в то, что происходит за этими стенами. Разве могла она предположить, разве могла она знать, что он причастен был ко всему этому, что все это происходило и с его ведома. Миллионы трагических судеб, миллионы оборванных жизней станут той бомбой замедленного действия, которая все же взорвется. Попытка построить коммунизм, самое справедливое общество обернулось трагедией для человечества. А все потому, что игнорировались законы развития этого общества. Все это усугубилось еще и тем, что к власти пришли не просто малограмотные люди, а амбициозные, преисполненные тщеславия. И ради удовлетворения своих страстей и по причине необознанности в этих законах, вершили историю на свой вкус и риск. Это тщеславие, помноженное на другие пороки, и превращало их в преступников. Но их таковыми никто не считал. Они были у власти, и им дозволено было все.
Полоса лютых, как февральские морозы, допросов с пристрастием кончилась, и наступила неожиданная оттепель. Что это значило? Тася не понимала, но догадывалась, что грядет какое-то изменение в этой жестоко-монотонной последовательности, которая сложилась с тех пор, как ее привезли сюда.
Ее давно уже никуда не вызывали. Сколько времени прошло с последнего допроса, она не знала, так как зарубок не ставила. Ей казалось, что прошла уже целая вечность, что о ней забыли и что она останется в этой камере до конца дней своих. Она свыклась с обстановкой. Одиночество ее не угнетало, так как она была не одна, а со своим ребеночком, который разговаривал с ней на своем зародышном языке, толкаясь ножками и ручками. Как только она начинала с ним разговаривать, он тут же отзывался нежным толчком, давал ей знать, что слышит ее. Ей даже хотелось, чтобы ее не трогали до тех пор, пока она не родит его. Она так боялась его потерять особенно теперь на большом сроке. Когда ее вызвали на допрос, то оказалось, что дело вел уже другой следователь. К следователю вызвали утром, сразу после завтрака. Готовясь увидеть Грамша, настраивала себя на воинственное состояние. Но ее вели в другой кабинет. Новый следователь был совсем не грозный. Вежливо поздоровался с ней, пригласил сесть, достал лист бумаги, и приготовился писать протокол допроса. Сразу же сказал, что Кочина до сих пор не нашли, и ничего о нем не знают. Вопросы задавал те же самые. Тася удивлялась: «Зачем? Ведь все это уже она говорила, и оно не единожды записано», но вопросов не задавала. Да, и не положено ей было задавать вопросы. Ее приучили уже к тому, что вопрос задают здесь следователи и палачи, а она имеет право только отвечать. Вот и отвечала одно и то же в который раз. Отвечала спокойно, взвешивая каждое слово, прежде чем произнести вслух. Она понимала, что что-то произошло, что-то изменилось, что через пытки ее уже не поведут. Вновь заявила, что все сказать не имеет право, все скажет только Кочину. Никаких лживых протоколов этот следователь не требовал подписывать. Протянул тот, который вел, и попросил прочитать и подписать. Несколько растроганная человеческим обращением, решила рассказать о Косте, которому помогла перейти линию фронта и влиться в ряды Красной Армии.
– Как вы говорите его фамилия?
– Первых. Константин Первых.
По реакции следователя поняла, что он о нем что-то знает.
– Ему и спасибо скажите. Он засвидетельствовал этот случай и пролил свет на эту затемненную ситуацию.
Видимо следователь прочел радость на лице Таси при упоминании имени любимого и того, что он помог ей, не забыл, не оставил в беде, а пытался ее выхватить из лап лжеправосудия, из мертвой хватки этих коршунов.
– Радость вашу понимаю, но она не освободит вас от ответственности.
– Я думаю, что суд разберется, насколько велика моя вина.
– Может быть, и разберется… но, во всяком случае, жить будете.
Он протянул ей протокол:
– Прочитайте и подпишите, если все верно записано.
Тася внимательно прочитала. Следователь записал слово в слово ее рассказ. Она подписала, не задумываясь.
* * *
Суд был недолгий, без свидетелей и свидетельских показаний. Приговор прозвучал, как гром среди ясного неба. Она надеялась, что ее оправдают, а ей дали двадцать пять лет лагерей строгого режима. Она слушала и не верила своим ушам: «За что? Ведь она ни в чем не виновата? Только за то, что под немца не легла? Больше на ней никакой вины не было». От неожиданности забыла, что хотела рассказать на суде о жестоких пытках, об издевательствах. Да и кому рассказывать? Этому судье, безликому манекену, монотонно и отвлеченно читающему приговор? Как будто бы не живой человек стоит перед ним, не армейская разведчица, а какое-то отвратительное омерзительное существо, от которого необходимо оградить общество. У нее дрожали руки, глаза наполнились слезами и подкосились ноги. Она не плакала во время пыток. Даже палач не видел ее слез, а здесь не выдержала, так было обидно, ведь плакала она не от боли, а от обиды. Она бы и упала на дубовую скамью, с которой встала слушать приговор, если бы не пожилой солдат, который охранял ее. Несмотря на то, что не положено по уставу, он поддержал ее, подставил свое плечо:
– Держись, красавица. Лагерь – не расстрел и двадцать пять – не пожизненно. Считай, что еще хорошо отделалась.
Но этот несправедливый, нечестный приговор лишил ее последней надежды. Она ведь так надеялась на суд, думала, что судья разберется во всем, вникнет во все обстоятельства дела. Но оказалось, что и судья не собирался ни в чем разбираться, прочитал, что ему подсунули. Винтик. Исполнительный винтик этого страшного молоха. И она еще собиралась против него бороться. Перемелет и не подавится. Все горело внутри от несправедливости, оттого, что с ней так обошлись, за человека не посчитали, ни о чем не спросили, и суд этот был простой формальностью. Как-то все жгло и болело внутри, и тут только она поняла, что у нее начались схватки.
Преждевременные роды прошли быстро. Семимесячный мальчик появился на свет, заявив о себе басом.
– Серьезный будет мужик, – сказал фельдшер, заматывая его в пеленку.
До этапа оставалась неделя, и всю эту неделю она была с сыном. На следующий день после родов, пришел офицер. Не представился, а только спрашивал:
– Чей ребенок? Немецкий или советский?
– Его отец Константин Первых. Разведчик.
– Как назовешь?
– Именем отца. Константин Константинович Первых-Табаченко.
Больше ее ни о чем не спрашивали. Когда забирали ребенка перед этапом, она вложила ему в пеленки кусочек материи, на котором химическим карандашом написала «Тася», чтобы мать свою знал. Неизвестно, как его запишут и чью ему дадут фамилию.
– Куда его?
– В Дом малютки. Когда освободишься, заберешь.
– А как я буду знать, где он?
– Тебе скажут.
С тем и пошла по этапу. Горько и больно было. Душа болела за сына. Кто же его пожалеет, слово ласковое скажет, песню споет колыбельную на ночь?
* * *
Советские люди о существовании приказа № 227 узнали из газеты «Красная звезда» 2 августа 1942 года. В тот день разведчица Катя Каверина по приказу свыше, покинула тетин дом, работу в лагере для советских военнопленных, и пошла из тыла, в котором до сих пор работала по заданию, на советскую сторону. Находясь за линией фронта, в тылу, она никак не могла прочитать эту статью, а, следовательно, узнать об этом приказе. Но эта статья догнала ее здесь, в лагере, и она смогла ее прочитать. «Ожесточенные сражения, происходящие сейчас юго-западнее Клетской, носят весьма подвижный характер. С обеих сторон принимает участие в боях большое количество танков, авиации, артиллерии и пехоты. Схватки распространились на десятки километров. Обходы, удары во фланги, встречные столкновения танковых и других колонн являются основными видами боевой деятельности войск. Враг делает невероятные усилия, чтобы овладеть излучиной Дона, но наталкивается на решительное сопротивление бойцов Красной Армии. «Ни шагу назад!» – таков всюду должен быть девиз наших воинов! Еще крепче, организованнее и стремительнее удары по врагу!» Этот приказ активно обсуждался в лагере. Заключенные женщины знали, что, как следствие этого приказа, создавались особые формирования из тех, кто этот приказ не выполнил. Но в эти формирования предлагали идти и заключенным. Шли на фронт не только политические заключенные или провинившиеся военные, но и уголовники. Прошел слух, что предлагают и женщинам идти на фронт на вспомогательные хозяйственные работы. Но сначала ничего конкретного начальство не говорило, только заключенные вели между собой разговоры. Кто-то соглашался идти на фронт, кто-то хотел пересидеть войну в лагере. Тася для себя решила: «Если действительно им дадут возможность пойти на фронт, она пойдет в любые формирования». Она знала, что ее ждет суровое испытание огнем, что она может погибнуть, но это было лучше, чем носить на себе тяжелое ярмо позора. Кроме того, она боялась, что ее позор ляжет и на сына. Чтобы вернуть себе и ему честное имя, она готова была даже погибнуть. В своем заявлении она написала: «Я вижу смысл своей жизни в том, чтобы сражаться на фронте и убивать ненавистного врага, мстить гитлеровцам за то неизмеримое горе, которое пришло с ними. Я работала в тылу и видела своими глазами зло, которое они творили нашим людям. Я видела слезы и страдания, оставшихся на оккупированной территории, стариков и детей. Я хочу встать с оружием в руках на защиту своего Отечества, своего сына. Я сделаю все, чтобы счастливо жили наши дети».
Тасю везли в штрафную роту. За окном вагона простиралась тусклая, промозглая осень с оловянным небом. На обледенелых ветках шелестела промерзшая, но не успевшая опасть, листва. От одного вида заоконного пейзажа становилось тоскливо на душе. Только куда уже тоскливей? Она перевела взгляд на соседок. Вид у них был такой же промозглый, как у этой осени. Они были такие же серые и хмурые. У Таси даже дрожь пробежала по телу от неприятия окружающей обстановки, от несогласия с хмурыми сумерками ее жизни. Чтобы хоть немного разбавить их яркими красками, она закрыла глаза, и стала представлять себе маленького Костика интересно, какой у него теперь взгляд? Вот бы увидеть! А ведь кто-то имеет такую возможность. Улыбается ли этот кто-то, глядя на него, дарит ли ему радость улыбки? Она надеялась поднять настроения, унять душевную боль воспоминаниями о сыне, но только еще больше растравила душу. Она хотела отвлечься, ни о чем не думать, просто смотреть, на пробегающие мимо окна пейзажи. Но у нее не получалось, мысли назойливо жужжали, наползая друг на друга, настаивая обратить на них внимание. Одни она отбрасывала, другие впускала в душу, давая им возможность сформулировать то, что казалось сейчас самым необходимым.
В то время, как ни удивительно, наиболее боеспособными и способными задержать немца хоть на малое время были штрафные роты и батальоны. Создавались они спешно и без зазрения совести, а поэтому их было много. Определить ее состояние, одним словом было невозможно. Оно не вписывалось ни в понятие «радостное», ни в понятие «горестное». Это было что-то смешанное, так крепко сплетенное и перепутанное, как нити в жгуте. Радостное оттого, что она покинула серое замкнутое пространство и спертый воздух казематов Бутырки и аскетический жутко-серый быт лагеря. Вокруг нее до самого горизонта простирался разнообразный и разноцветный простор, и она вдыхала самый ароматный на свете воздух, воздух свободы и Родины. Вспомнила, как в камере часто спрашивала себя: «Какой урок я вынесу из всего этого?» «Может быть, урок заключался в том, чтобы я смогла сейчас наслаждаясь свободой, достойно оценить то, что всегда имела, но не понимала насколько оно дорого. На самое драгоценное в мире, смотрела, как на обычное. Великий дар Божий принимала, как данность – небо, солнце, землю, простор… и еще возможность выбора. В тюрьме выбора не было, и не было всех этих прелестей… земных прелестей». Уже давно прошел дождь, выглянуло солнце, и осеннее небо ей казалось необыкновенно голубым и радостным. Тася вспоминала украинскую осень, кто не видел ее, тот никогда не поймет щемящей грустной нежности этой поры года. За окном вагона был сентябрь. Приближался вечер. Вспомнился дом, Харьков, вечера детства и юности. Скоро в вышине зажжется первая звезда, и будет сиять золотой монетой в сиренево-зеленоватых сумерках. Пышные осенние сады, освободившиеся от бремени плодов, в таинственной тишине ждут ночи, как и они – дети военного городка. Ночью можно играть в жмурки, в казака-разбойника. Старшие девочки пойдут на свидание к своим мальчикам, а еще старшие – на танцы. А она любила встречать ночь в саду. Ей казалось, что к ночи деревья расправляют свои ветки навстречу небесам, и они становятся похожими на огромные ладони. Деревья, ждут, когда звезды начнут падать с небес. Они поймают их в свои ладони и нежно опустят на землю. И Тася, затаив дыхание, ждала этого момента. В детстве ей бабушка рассказывала сказку о мальчике, который ждал с неба свою маму, заколдованную злой колдуньей в звезду. А Тася ждала счастье. Она так надеялась поймать падающую звезду– счастье, которое спустится к ней с небес. Она считала, что счастье может жить только на небе. Но никогда звездочки не падали в их сад. Они улетали дальше, в другие сады. И, все-таки, в ее жизни было счастье – Костя и маленький Костик. А прелюдией к этому счастью и были те ночи, роящиеся звездами и ожидание той звезды, которая упадет в ее ладони.
Потом она вспоминала ночи в овраге, в котором укрывалась от немцев, чтобы ее не угнали в Германию. Ведь ей надо было обязательно остаться в городе и дождаться того времени, когда в нем или в окрестностях создадут лагерь для советских военнопленных. В тот день прошел дождь. Тоненький серп молодого месяца низко висел над лесом и его свет отражался в дождевых лужах. В лесу пахло мокрыми листьями и травой. В пещерке, которую она вырыла себе в крутом склоне оврага, было сухо. Приглушенные влагой звуки леса были мягкими и загадочными. В какой-то миг ей показалось, что нет войны, нет немцев в городе, ей не надо работать на них. Да, для оврага, для леса войны не было. Природа не воевала. Воевали люди. Прислушиваясь к звукам леса, она думала о том, что они такие же таинственный, такие же непостижимые, как законы мироздания, по которым все и совершается. Как сопоставить величавый в своем спокойствии лес и канонаду отдаленных боев, а с ними смерть, слезы и горе, которые катятся за ней следом по ее стране? По каким космическим законам свершается эта война? Может быть, по таким же, по каким облако надвигается на беззащитный серп, такой изящный, такой утонченно-изысканный и закрывает его своей мощью. Она не заметила, как уснула, а проснулась оттого, что продрогла. Звезд не было видно, как и месяца. Она вспомнила свою последнюю мысль и улыбнулась мысленно: туча слопала месяц. Лес утонул в рассветном тумане. Потом он вязкий и липкий долго шуршал, стекая со стволов и листьев, пока взошедшее солнце не испарило его. В лесу было тихо, и Тася вышла на полянку, чтобы согреться на солнышке, но прежде побегала и сделала зарядку. Тогда она еще только собиралась выполнить свою миссию, миссию армейской разведчицы. Она была полна решимостью грудью защитить свою Родину. Почему же получилось так? Почему ее обвинили в предательстве? Она скорее бы умерла, чем предала. Именно в то утро она вспоминала слова Кочина о том, что она должна быть естественной, чтобы немцы ее не раскусили. Она должна сыграть эту подлую изменницу, которая пошла ради сытости работать на врага, предала идею коммунизма. Тася еще тогда удивленно посмотрела на него, даже в мыслях не допуская, что хоть одна из советских девушек пойдет на такое. А он продолжал ее убеждать, что такие будут, и немало. Она не зря вспомнила этот разговор, потому что сама думала о том, как бы не провалиться, не сорвать операцию. А, чтобы не провалиться, надо быть совершенно спокойной, то есть действительно представиться им предательницей. Все внутри восставало против этой мысли. Да, она никогда не сможет сыграть подлую продажную тварь. Так говорило сердце, так говорила душа, а ум требовал через себя, через не могу сыграть предательницу. И она себя убеждала. Она говорила себе: «Забудь, что ты комсомолка, забудь, что ты всей душой, всем своим сердцем предана коммунизму, забудь, что ты любишь свою Родину, единственную в мире, обеспечившую равноправие, счастливое детство и юность. Забудь. Стань предательницей на время для врага… ведь это только на время, чтобы они поверили тебе». Может быть эти мысли, эта игра в предательницу и сыграли с ней злую шутку. Мысль материализовалась? И теперь, когда она согласилась отдать свою жизнь ради спасения страны, ради победы – эти собаки-волкодавы, солдаты, грубые окрики, умаляющие человеческое достоинство. Как можно не верить тем, кто согласен пожертвовать собственной жизнью? Это так унизительно. Если бы она была предателем, разве бы она сейчас ехала в этом вагоне? Она бы затаилась в лагере и переждала бы войну. А она едет в самое пекло, пеклее которого не бывает, потому что с детских лет их учили: «Прежде думай о Родине, а потом – о себе». Она и сейчас осталась верна этой заповеди коммунизма.
В этой длинной дороге на фронт, о чем она только не вспомнила, о чем не передумала. Чтобы хоть как-то скрасить однообразие, вспоминала Костю, их единственную ночь, запах его волос, теплоту дыхания, упругость мышц, серые влюбленные глаза и черные, словно надломленные стрелы, брови. Такая горячая любовь горела в его взгляде, что она до сих пор ощущает ее тепло. Такая нежность исходила от него, что она обволакивает ее до сих пор. Эти воспоминания вызывали и радость и тоску. И тут же, из памяти, как из тумана, выплывали розовые пяточки сына, маленькие, красиво очерченные губы и отцовские серые глаза, с любопытством всматривающиеся в жизнь. Что она ему преподнесет? Жутко даже подумать, не то чтобы сказать. От этих мыслей чаще забилось сердце, страшная тоска сдавила грудь, и глаза наполнились слезами. Чтобы их никто не увидел, она отвернулась к окну. По вагонным окнам хлестал дождь: природа оплакивала горемычную судьбу ее сына.
Чем ближе к югу катился их состав, тем становилось теплее. Мимо окна проплывало «бабье лето». Здесь стояла необыкновенная осень. Уже начался сентябрь, а солнце все еще жарко грело. Деревья, которые уцелели в пожарищи войны в лесопосадках и на приусадебных участках, были одеты, как у Пушкина, «в багрец и золото». Кое-где они уже роняли листья на землю, покрывая ее пушистым разноцветным ковром, разукрашенным позолоченными мазками. На Украине была грибная пора. Они так любили с бабушкой ходить по грибы. Для них это был не сбор будущей вкуснятины, прежде всего, священнодейство. Выходили за грибами, как только еще проявлялись сквозь сизую толщу облаков первые признаки зари. Входили в лес, когда утро стояло во всей своей осенней красе. За спиной оставалось просторное и пустынное выгоревшее белесо-голубое небо. Над еловым бором, высоко-высоко уже кучились белые облака, словно парусники, спешащие в гавань. Бабушка знала одно заповедное место. Там было тихо и пустынно. Никто из заядлых грибников, видимо, не напал еще на него. Поэтому и не заглядывали туда, и грибов там было великое множество. Пока не привыкнешь к зеленому лесному сумраку, будешь видеть только обомшелые корни, да бурые прошлогодние листья. Но как только глаза привыкнут, сразу же из, казалось бы, однотонной бурой массы, выделяются то розовые молодые сыроежки, то подосиновик мелькнет красной шляпкой, то бледно-голубая в трещинах старая сыроежка нарисуется
Тася вспоминала, как учила ее бабушка: «Собралась по грибы – забудь о спешке. Не торопись, не суетись, ходи медленно, еле переставляя ноги, как столетняя бабуля и смотри, зорче смотри, сверли землю глазами, каждый бугорок проверяй, каждый приподнятый листочек. Тася так и делала, и всегда раньше бабушки наполняла свою корзину до верха. Она всегда считала это своим достижением, и только теперь подумала, что бабушка могла специально медлить, видя, сколько радости приносит внучке полная корзина. Скорее всего, так оно и было. Бабуля моя, бабуля, видела бы ты, сейчас свою внучечку, дворянскую потомицу в зэковской робе и за решеткой. «Как же тебя угораздило, Тася?» – не первый раз спрашивала она себя, с тех пор, как попала в камеру. Только сейчас подумала о том, что в тюрьме, она не позволяла себе вспоминать довоенное прошлое. Там мысли были только о допросах и вопросах, которые возникали у нее. Почему же она теперь позволила себе окунуться в прошлое? Потому, что появилась надежда выжить? Потому что эти воспоминания несет в своих потоках ветер свободы?
На одном из полустанков девочка трясла яблоню, а на нее летели листья шуршащим дождем. Тасе казалось, что она слышит, как шелковисто они шуршат, точно так же, как бывало в детстве, когда она пыталась стрясти яблоки. Где-то на самом верху дерева еще держалось одно яблочко семиринки, которая поздно поспевает. Этот сорт яблок обычно заготавливают на зиму, но война подобрала все. Девочка, яблоня, шуршащий дождь казались ей нереальными. Это все из другой жизни, из другого мира. Вернется ли она когда-нибудь в него? Реальным был вагон с деревянными нарами, посыпанными соломой, зарешеченные окна. Теперь это ее мир.
Тася до сих пор не понимала, как ей удалось избежать расстрела, ведь ей инкриминировали измену Родине. Горько было оттого, что она нескоро увидит сына, а, может быть, и, вообще, никогда, если погибнет. Но не все погибают в штрафных ротах, хотя их посылают на верную смерть. С понятием «штрафной отряд» она познакомилась еще в юности, читая книгу об Александре Македонском. И, хотя все восхваляли этого Великого полководца, она так не думала. Именно этот поступок – низкий и подлый не позволял базилевсу дотянуть до Великого в ее представлении. Когда его войска стояли перед горящей Бактрианой, а Александр был озабочен постройкой очередной Александрии, в его войсках началось брожение. Уставшие от бесконечных битв, длинных переходов и плохих условий, некоторые македонские офицеры, решили убить Александра и избрать нового вождя войска. Ему об этом сразу же донесли. Он забросил строительство города, и разгневанный, месяц казнил всех подозреваемых. Среди них был его молочный брат, сверстник и друг юности, а теперь начальник конницы Филот. Казнил жестоко, чтоб другим неповадно было. Следуя логике, что яблочко падает недалеко от яблоньки, он решил расправиться и с его отцом. К Пармениону, другу своего отца, участнику многих битв, занимающего в его войске высшую должность наблюдателя за правильной связью армии с Македонией, он послал своих телохранителей. Александр приказал им тайно убить Пармениона, когда он будет читать его письмо. Они выполнили приказ базилевса, неслышно подкравшись сзади, пронзили его мечами. Но на этом мероприятия по усилению бдительности не кончились. Он прекрасно понимал, что осталось еще немало недовольных, на которых еще не пала тень, и он решил разрешить писать письма домой, объявив, что для лучшей связи с родиной им устроена эстафетная почта. Но письма, написанные на радостях, не достигли адресатов. Они были прочитаны и те авторы, которые выражали хотя бы малое недовольство, попали в штрафной отряд. Этому отряду предписывалось сражаться в самых опасных местах и тем доказывать свою верность базилевсу.
«Какому же базилевсу не угодила я?» – думала Тася. То, в чем ее подозревали было совершенной нелепостью, но доказать этого она ничем не могла. Штрафникам македонцам было легче – им предстояло доказать верность только Александру. А ей? Целой системе! Одно ведомство не знало, что творило другое. Одни казнили, другие миловали – органы НКВД, СМЕРШ, полевые командиры. У нее создалось такое впечатление, что ее не расстреляли только потому, что кто-то вмешался в ее судьбу, переписал сценарий ее обвинения. Она не знала, кто это или что это, так вдруг все изменило. Какую-то роль сыграл Костя, но он не тот человек, который бы смог так радикально повлиять на следствие. Может быть, все-таки Кочин нашелся? Когда начинала мучиться оттого, что не может найти ответы на вопросы, заставляла себя переключиться на что ни будь другое. Эта неизвестность осела едким и противным осадком на дно души, и время от времени, всплывала, застилая мутным налетом и сияние солнца, и голубизну неба, то, что осталось еще незапятнанным в ее жизни.
Когда по пути в часть назначения встретила Люсю, чудом избежавшую расстрела, и узнала от других, таких же, как она, о малости их провинности, уже была уверенна, что для создания штрафных советских отрядов, уже советские базилевсы выискивали кандидатуры. Штрафные отряды нужны были на войне. Они многое списывали, в частности промахи командующих, очищали их совесть, когда солдат нужно было посылать на смерть. Все это выполняли штрафники. А роты и батальоны надо было кем-то укомплектовывать, учитывая, что смертность в них была очень высокая, и личный состав часто менялся, потому что некоторых присылали на два-три месяца. Вот и собирали по всем фронтам хоть мало-мальски провинившихся. Сколько солдат и мирных жителей попадали в плен, сколько испили эту горькую чашу, а потом иногда сами, иногда с помощью партизан, уходили, совершали побег. Настоящие герои и патриоты, были осуждены, как дезертиры и шпионы. Ко многим из них и после войны относились с некоторым оттенком недоверия. Выходящих из окружения отдавали в руки СМЕРШа, которые под лозунгом «Смерть шпионам» вершили свои черные дела —
искали хоть маленькую зацепочку, чтобы отправлять солдат в штрафные соединения. В результате таких разборок, они оказывались под трибуналом, а оттуда только две дороги: на тот свет или в штрафбат, что тоже равносильно смерти. Штрафные подразделения только набирали силу, и становились неотъемлемой частью Красной Армии. Нахождение их в составе Красной Армии само по себе было полнейшей нелепостью, поскольку дискредитировало ее, как «непобедимую и несокрушимую». Если вернуться к иллюзиям довоенного времени, когда твердо были уверенны, что разобьем врага в два счета, могучим ударом, малой кровью на его же земле, то неожиданным и нелепым было то, что наиболее боеспособными и удерживающими врага, были именно эти самые штрафные подразделения. Их было много, и создавались они наспех, потому что их требовалось еще больше.
16.
Отход. Отступление. Вроде бы и правильно – надо выровнять линию фронта или занять в тылу более удобную позицию, но все равно на душе кошки скребут. Отходили иногда на многие сотни километров. Костя часто спрашивал себя: «Почему? Почему катимся назад?» Анализируя происходящее, пытался понять и ответить хотя бы самому себе на мучающий его вопрос. Конечно, нельзя было не видеть, что не управляется командование с такой массой народа и с такой длинной линией фронта. Очень тяжело навести порядок, все учесть на всех фронтах, согласовать действия всех родов войск. Но, главным недостатком он считал тот, что армия ведет бои оборонительного характера. Поэтому и уступает более изощренному и дисциплинированному противнику. Поэтому и отступают, зачастую беспорядочно, малыми группами, без оружия, без обуви, имея при себе котелки и вещмешки. Такое он наблюдал при одном из отступлений. У многих винтовки выпуска 1942 года были ржавые. Это говорило о том, что такой солдат не содержал свое оружие в надлежащем состоянии, не осознавал всей важности своего дела – защиты Родины. Костя слышал разговоры о том, что, мол, Россия большая. Гитлер всю не проглотит – подавится. Бывали случаи, что бойцы в походе или между боями бросали противогазы, саперные лопатки, оружие. Сквозили «пораженческие» настроения, а это значило, что встречаются и слабые духом в среде наших солдат. Конечно, так думали далеко не все, но и это имело место.
Именно в это время, когда стало понятно, что дальше мириться с таким положением в армии не возможно, в тяжелой обстановке лета 1942 года был издан приказ № 227.
Если раньше все неудачи списывались за счет генералов и отстраняли одних, а назначали других, то теперь это уже стало невозможным. Не возможно без конца перетасовывать командные кадры. Да и в распоряжении Ставки Верховного Главнокомандования более компетентных и подготовленных, чем те, которые составляли сейчас командный состав, военачальников не было. Но не только в руководящем составе было дело. И это понимал Сталин: необходимо было включить все возможные рычаги воздействия на армию. Требовалось остановить любой ценой противника, упершегося острием в Волгу и стоящего у ворот Северного Кавказа и Каспия. Дальнейшее отступление грозило потерей не только стратегических запасов, но и государственного суверенитета, утратой национальной независимости. В своем приказе Сталин, впервые за время военных действий решил сказать правду о положении на фронтах. Жесткая, жуткая, неприкрытая правда. Она не была для солдат громом среди ясного неба, потому кому, как не солдатам знать, что происходило на полях сражений. «Ни шагу назад!» – прозвучало в приказе. «Ни шагу назад!» – звучало в окопах. Приказ № 227 зачитывался во всех полках, батальонах и ротах, во всех эскадрильях и батареях, на суше и на флоте, на земле и в небе. В соответствии с этим приказом тот, кто допускал самовольный отход войск с занимаемых позиций без особого приказа вышестоящего командования, отстранялись от занимаемых постов и предавались суду военного трибунала.
Текст приказа поразил своей искренностью и прямотой. Сталин обращался к самому сокровенному, что было у фронтовиков: к Родине и семье.
«… каждый командир, красноармеец и политработник должны понять, что наши средства не безграничны. Территория Советского государства – это не пустыня, а люди – рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, – это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 700 миллионов населения. Более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.
… Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.
Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности.
Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев – это значит обеспечить за нами победу.
… Чего же у нас не хватает?
Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину.
Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения, которые самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.
Паникеры и трусы должны истребляться на месте…»
Этот приказ был широко известен, как приказ «Ни шагу назад!», который воедино спаял волю и мастерство защитников Родины своими жесткими требованиями. Это и была необоримая сила, которая устояла против натиска противника. Всем был понятен его жесткий и беспощадный смысл. Он давал право на месте истреблять паникеров и трусов, а провинившихся командиров объявлять предателями и поступать с ними, как с предателями. Это значило любой, даже самой жестокой ценой остановить отход наших войск.
И рядовой солдат, и командир понимали, что этот приказ имеет и свои недостатки наряду со многими преимуществами. Например, теперь просто неугодный подчиненный мог квалифицироваться, как провинившийся и под прикрытием этого приказа, нечистые совестью командиры могли вести свои разборки. Всякое бывало на войне, бывало и такое. Многое увидел за эти годы Костя того, о существовании чего даже не подозревал в мирной жизни. Война определила свои законы, порою даже не озвученные, но которым подчинялись все, ввергнутые в военные действия.
Никто не говорил об этом вслух, но все знали, что нарком обороны приказал сформировать в пределах каждой армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов и поставить их в тылу неустойчивых и ненадежных дивизий. Каждый отряд насчитывал до двухсот бойцов. Им вменялось в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов.
Но, несмотря на всю строгость приказа, отступление войск не прекратилось, хотя и замедлилось. Чрезвычайные меры, предпринятые по указанию товарища Сталина, не смогли воспрепятствовать отходу, сопровождающемуся окружением и разгромом ряда соединений и частей Сталинградского фронта. Недостаточная идейная неустойчивость советских солдат была не единственной причиной неудач. Вермахт превосходил Красную Армию по умению вести разведку, по умению сосредотачивать силы в направлении главного удара, ослабляя второстепенные участки. Нашим командирам надо было еще учиться воинскому мастерству, умелому руководству действиями войск.
* * *
В группу, которая должна была первой выходить из окружения, вошли дивизионный клуб, редакция газеты, штабные подразделения, артисты, оказавшиеся на этот момент в дивизии. Всех посадили на машины. Им предстояло прорываться с одним из полков дивизии. Это был лучший механизированный полк, зарекомендовавший себя, как наиболее боеспособный, сохранивший не только людей, но и почти всю технику, хотя не выходил из непрерывных боев с начала войны. Ему уже дважды удавалось успешно выходить из окружения, и он имел в этом немалый и ценный опыт. Перед войной тактика выхода из окружения не отрабатывалась на учениях и не разрабатывалась в теории, как мало перспективная, и какой же необходимой она оказалась теперь, когда в окружение попадали не только полки, дивизии, но и армии. Но этот прорыв был самый сложный, потому что предстояло идти напролом прямо через небольшой районный городок. А в нем, как было известно, стояли немцы и жили мирные соотечественники, в основном, старики, женщины и дети. Но только так можно было вывести полк из местности, в которой они оказались. Хотя и это казалось сомнительным, и уверенности на успех не было, но и другого варианта тоже не было. На войне, как на войне. Иногда приходится идти на немыслимое, надеясь даже на пол процента шанса из сотни. И эта мизерная доля надежды, вселяла такую уверенность, наполняла сердца и тела непреодолимой силой, и эта сила выносила их победителями из сложившейся обстановки. Так было и на этот раз. Вдохновленный этой самой половинкой процента, командир полка разработал дерзкий план. Сначала пропустить крытые машины, посадив в них автоматчиков и гранатометчиков. Чтобы замысел удался, нужна была внезапность. Даже не стали посылать разведку, чтобы не спугнуть немцев. Машины должны были идти напролом, выказывая свою беззащитность. Этакие отчаявшиеся смертники, бросившиеся с головой в омут. Но при первом же появлении немцев. Они должны были открыть огонь. Для этого автоматы и гранаты собирали по всему полку. За полуторками следовали бронемашины. Они нужны были, чтобы прикрывать прорывающиеся подразделения.
В город вошли в четыре часа утра – время самого крепкого предутреннего сна. Но на это, конечно, не надеялись, потому что посты спать не будут и при первой же подозрительной ситуации, поднимут всех по тревоге. По прежним донесениям разведки было известно, что на окраине расположились немецкие минометчики, разбившие свои огневые точки при выезде из города. Вот их-то и следовало опасаться больше всего. Первых немцев увидели еще, не доезжая до окраины. Они-то и подняли стрельбу, и бойцам пришлось ответить. Из полуторок строчили автоматы, летели во все стороны гранаты. Поднялась такая бешенная стрельба, что ее услышали и минометчики, а полуторки уже были на окраине, и неслись мимо них. Они с ревом, сбросивши газ и шумовую маскировку, разбрасывая гранаты, промчались вперед. За ними показались подразделения и бронемашины. Стоны, крики, хлопки разрывов гранат и стрекот автоматов, создавали что-то невообразимое. Именно то, на что рассчитывал командир – замешательство немцев. А, когда враг опомнился, полк был уже далеко и благополучно следовал в район сосредоточения дивизии. Оказалось, что именно они добрались без серьезных потерь, несмотря на то, что условия окружения у них были самые сложные. Сумели правильно выбрать время и место прорыва. Но это еще было не все. Ведь и сама дивизия была в окружении, и, чтобы перейти линию фронта, надо было еще посражаться.
Начальник штаба дивизии поблагодарил солдат и офицеров за успешный выход из своего кольца, и объявил, что теперь им предстоит выходить из общего окружения. Для этого необходимо будет сделать бросок. Бросок то сделали, но в это время узнали, что в окружении уже вся армия. Теперь мало кто знал, где он этот фронт, но все шли на восток. Шли группами, прорывались с боями. Не было уже ни полка, ни дивизии. Все перемешалось в сутолоке боев и окружений. Несколько суток не спали. Группа из двадцати человек, в которой был Костя, решила заночевать на окраине деревни, а утром их арестовали. Они подозревали, что кто-то из местных навел на них немцев, хотя они предприняли все меры, чтобы их никто не видел.
Солнце наполовину опустилось за горизонт, когда они подходили к месту, куда сводили всех пленных. Но Костя не смотрел туда, за колючую проволоку, где начнется совсем другая его жизнь. Он смотрел на солнце и вспоминал, как увидел первый закат на море. Парень из средней полосы Украины, никогда не видевший моря, был поражен его бесконечностью и красотой. А тут еще солнце, не обычное, не оранжевое, а зеленое торжественно восседало на лоне вод. Он не мог оторвать глаз от этого чуда, и зачарованный смотрел, как оно постепенно погружается в морскую гладь. Наконец, море поглотило его без остатка, а он обескураженный произнес: «Там оно и будет ночевать до утра. Солнце – в море!» И он представил себе, как солнце величаво и медленно плывет в глубине вод, остывая и смывая с себя дневной жар. И так уверовал в свою мысль, что проснулся задолго еще до рассвета, ожидая появления солнца. Какое оно будет? Зеленое или желтое? А оно, действительно, словно остыв за ночь, не лучилось, не слепило, а выплыло над водой темно-красным угольком, окруженным розовым туманом. Его мысли оборвал наглый немецкий окрик, полный презрения:
– Русиш швайн, шнель, шнель… Сталин – капут, русиш Иван – пуф, пуф… Форштейн?
Он гордо поднял голову и твердым шагом пошел вперед, не опуская ее, не сдаваясь перед ненавистным врагом. Мордастые немцы, хозяева положения, ржавшие по жеребячьи, подняли в его душе еще большую ненависть. Они становились все наглее и горластее. Их сытые рожи, звериное самодовольство сильных, которым все позволено, пробуждало в нем злость и сопротивление. От нежелания им подчиняться в нем закипала кровь с такой неодолимой силой, что он готов был совершить безотчетный поступок, и заплатить за него жизнью. Вот она, долгожданная смерть, как освобождение от невыносимых страданий, как избавление от мучительных унижений. Немцы, ошарашенные дерзостью пленного, перестали орать и смеяться. Все уставились на него. И, когда он уже был готов совершить это непоправимое, в этот момент на его пути, преградив дорогу, оказался немец, проходящий по своим делам. Перед этим немецкий солдат, обернувшись с кем – то разговаривал, а когда продолжил свой путь, оказался лоб в лоб с Константином. Они бы столкнулись, если бы оба не отпрянули друг от друга от неожиданности. Сытый самодовольный верзила при погонах, с оружием, вначале даже не понял, что этот без погон, без ремня, слегка заросший и худой русский пленный и тот, чьи глаза, полные ненависти и силы, один и тот же человек. Внешний вид пленного не соответствовал его внутреннему состоянию. Он стоял, вперив бычий взгляд в немца, с побелевшим от напряжения лицом и сжатыми кулаками. Немец понял, что этот ему дорогу не уступит. Более того, он безоружный готов броситься на него. Темная пелена возмущения от неповиновения и дерзости русского спала с глаз, и немец оценил смелость врага. В его взгляде промелькнуло что-то похожее на уважение. Перед ним – настоящий солдат. Всего несколько мгновений они стояли, не уступая друг другу дорогу, но, наверное, эти минуты в какой-то мере решили судьбу пленного. Его достоинство увидели и другие, и, чтобы разрядить обстановку кто-то из стоящих тут же немцев, позвал своего сослуживца. Остальные расступились, открывая перед Костей дорогу в ад. Им удивительно было видеть, что этот русский идет с гордо поднятой головой, чеканя каждый шаг своей уверенной поступи. Он шел к своим, туда, где за колючей проволокой томились его соотечественники раненные, расхристанные, измученные, но свои. Теперь и он будет рядом с ними, будет в плену. И вдруг откуда-то из самой глубины души, выплеснула и резанула по сердцу правда: «Он, Константин Первых, черноморский моряк, севастополец – в плену». От нее потемнело в глазах, и позор сжал сердце так, что он задохнулся. Переступив черту, осмотрелся. Он теперь не поднимал головы, смотрел в землю, чтобы никто не видел его горя, горя моряка легендарного флота. Обнаружив в поле зрения свободное место, опустился на траву. Никто его ни о чем не спрашивал, видимо понимая состояние вновь прибывшего. Стонали раненные, над ними вились мухи, привлеченные запахом крови и нечистот. Ему хотелось кушать и пить, только не хотелось жить… опозоренным.
Два дня их продержали под солнцем, не давая ни еды, ни воды. На третий день, когда огороженная территория была битком набита пленными, их построили и повели, предварительно расстреляв тяжело раненных и обессиленных, тех, кто не мог идти. Все эти дни он стоически переносил все невзгоды, выпавшие на его долю, не жаловался, никого не ругал и жил надеждой на побег, который он совершит, как только их куда ни будь поведут. Поэтому, когда объявили построение, он бодро встал в шеренгу в середине строя. Он считал, что это место наиболее удобное для совершения побега. Но возле него оказался молодой солдат, парнишка девятнадцати лет, раненый в ногу. Сделав первый же шаг, он оступился и упал бы, если бы Константин не подхватил его. Вскоре он понял, что самостоятельно парень идти не может и, если это заметят охранники, они его сразу же пристрелят. Видимо это понимал и сам солдатик, и смотрел на твердо и уверенно идущего соседа с мольбой.
– Как тебя зовут? – тихо спросил Константин, так как разговаривать не разрешали.
– Олег, – шепнул он на ухо своему спасителю.
Шли проселочной дорогой, поднимая густую пыль. Безжалостно палило солнце. В пересохшем рту даже язык прилип к небу. Очень хотелось пить, но Костя гнал от себя мысль о воде – старался думать о чем-нибудь другом. Вспоминал Катю, их единственную ночь, и ее такую целомудренную и трогательную. Если бы не война, как бы они зажили с ней. Никогда до этого он не думал о семье – некогда было. Сначала школу надо было окончить, потом в армии отслужить, и только после этого можно было думать о женитьбе. Армию он не успел закончить из-за начавшейся войны, и мысль о женитьбе пришла раньше срока. Она нагрянула неожиданно. И жену он себе выбирал не долго. Все получилось как-то само собой. Но теперь ему было приятно думать, что у него есть жена, что ждет она его, думает о нем и, может быть, ждет ребенка. При мысли о ребенке тепло стало на сердце, и он подумал о том, каково оно будет, когда он увидит маленький комочек, своего ребеночка, его частичку. Его размышления прервал резко остановившийся охранник.
– Старайся меньше хромать, – шепнул Олегу, заметив, что один из сопровождающих повернулся, оглядывая колонну.
По рядам скользил тупой и безразличный взгляд охранника. Вскоре все поняли, цель его осмотра, когда он велел выйти двум, едва плетущимся пленным на обочину, и тут же уложил их очередью.
– Подтянись, – гаркнул он.
И колонна, подгоняемая скорее наглядным примером, чем его окриком, подтянулась и быстро зашагала вперед. Но идти все время с такой скоростью почти никто не мог. Сказывалась усталость, и они шли все медленнее и медленнее, согнув спины и втянув головы в шеи. Они не смотрели по сторонам, потому что самое главное в их жизни сейчас было то, что на дороге, под ногами. Споткнись кто – ни будь хотя бы один, и нарушится уже отработанный ритм такого сложного организма, как колонна пленных. И никто не знает, как себя поведут охранники, и никто не гарантирует, что стволы их автоматов не повернутся в их сторону. Константин обхватил Олега рукой за талию и не просто поддерживал, а почти нес. Это он позволял делать себе только тогда, когда охранники не смотрели в их сторону. Как только кто-то из них поворачивал голову, он опускал руку. Но не всякий выдерживал даже такой ритм, и постепенно перекочевывал в конец колонны. Чтобы порядок не нарушался, кто-то из последующего ряда становился на его место. Таким образом, этим вражьим душам невдомек была хитрость пленных. Так думали бедные, обессиленные люди, еле волочащие ноги по пыльной гужевой дороге. Если бы был асфальт, идти бы было намного легче. А здесь подошвы то цеплялись за бугорки, то, подворачиваясь, соскальзывали во впадины. Надо было идти очень осторожно, потому что вероятность вывиха поджидала на каждом шагу. И таки один из них это сделал. Его с двух сторон подхватили рядом идущие, но охранник заставил его выйти на обочину. Все знали, чем это закончится.
– Прощайте ребя…
Он не успел договорить. Пока колонна стояла, подтянулись два последних ряда, которые немного отстали. Охранник покосился на них и громко скомандовал:
– Вперед марш, войско Сталина… хреновое, мать вашу так!
А войско Сталина представляло убогое зрелище. «Почему так? – спрашивал себя Константин, – почему мы какие-то расхлябанные, что ли?» Он вспоминал колонну пленных немцев, которую ему пришлось наблюдать. Их гнали несколько десятков километров, а они были все выбриты, с начищенными сапогами, и говорили потом, что у них было с собой все, до последнего личного номерка. Сказывалось и отношение, конечно, тех, кто пленил. «Дисциплина везде нужна, – думал Костя, – не только в бою. А в бою и тем более, но, к сожалению, она была очень слабой, особенно в звене боец – младший командир. А ведь дисциплина является залогом стойкости, умения и готовности погибнуть, но не отступить. Так, как это сделали они там, на Днепровском берегу в 1941-ом. И не только они, а многие и многие, для того, чтобы выстоять, буквально вгрызались в землю, погибали, но не отступали. Только при жесткой дисциплине никто не посмеет уйти со своего места в окопе».
Уже солнце давно перевалило за зенит и клонилось к горизонту, а они все шли. Их колонна значительно поредела, потому что охранники время от времени расстреливали отстающих и спотыкающихся. К вечеру они пришли в город. Прошли по его улицам, по обеим сторонам которых толпился народ и пытался бросить им вареную картошку или свеклу. Охранники прикладами и матом отгоняли их, стреляя поверх голов. Они боялись, что здесь, в городе, где легко затеряться среди толпы, кто-нибудь попытается убежать, вот и применяли методы устрашения, коим явилась стрельба над головами. Но это не подействовало. Люди видимо уже привыкли к этому (не первую колонну встречали), и продолжали бросать уставшим и изможденным подкрепление. Ни по дороге, ни в городе никто даже и не пытался бежать, и Константин этому удивлялся. Если бы не Олег, которого он не мог бросить теперь, он бы убежал, во всяком случае попытался бы это сделать. Такая возможность представлялась пару раз, когда они шли через лесополосу. Пленные вроде бы переглядывались, и были такие, кто бы рванул, но не нашлось лидера, того, кто бы это сделал первый. А Костя не мог. Не мог он бросить этого молодого солдатика, который с такой надеждой и благодарностью смотрел на него. Ведь Костя его почти нес на себе весь этот долгий путь. Он понимал, что и дольше будет опекать его, пока судьба не разлучит их. А, значит, он не имеет права поступать, учитывая только свои интересы. Он теперь в ответе за эту молодую жизнь.
Костя поймал большую мягкую свеклу и, разломав ее пополам, протянул Олегу. Хотелось пить. Пересохшее горло, немного увлажненное свекольным соком, перестало першить. Это все, чем они смогли подкрепиться. В лагере их не накормили. Сначала долго пересчитывали, а потом отвели в бараки со словами:
– Ужина не будет. Вы поздно пришли. Его съели те, кто пришел раньше.
Олег и Костя заняли сдвоенные свободные нары. Костя расположился наверху, Олег – внизу. Вновь прибывшие возмущались тем, что их не накормили, а «долгожители» их проинформировали: «Сталин не подписал конвенцию о военнопленных и немцы имеют полное право их не кормить, так что на еду, они пусть не рассчитывают. Их будут немного кормить, если пойдут здесь на работу или уедут в Германию».
– Завтра вас будут сортировать.
– Как сортировать? Мы, что – овощи?!
– Для них что-то вроде этого. Коммунистов, евреев и офицеров расстреляют. Способных работать, уведут, а остальных оставят подыхать с голода или от ран.
Душа черноморского моряка восставала от такой несправедливости. Он знал, что никогда не согласится работать на врага, а, значит, его ждет голодная смерть. То же будет и с Олегом, потому что он уже совсем не мог наступать на ногу. Если только немцы увидят его с палкой или с костылем – расстрел неминуем. Рана начала уже загнивать, и ему нужен был стрептоцид или хотя бы самогон, вместо спирта. Лежа в бараке, его не достанешь, надо в город выбраться. А это возможно только в том случае, если он согласится на них работать. С таким невеселыми мыслями он уснул.
Костя пошел работать и подкармливал Олега. Достал стрептоцид и самогон для промывания раны, познакомившись с охранником, которого звали Степан. Он рассчитывал залечить рану Олега, чтобы вместе убежать. Степан в разговорах прямо не говорил, но намекал, что это возможно. Но, не все охранники были такие. Среди них особо выделялся один щупленький вредненький тип. Он явно демонстрировал свою приверженность немецким порядкам и правилам игры, которые позволяли ему реализовывать свои садистские наклонности. Но эта бравада была поверхностной. Из самых глубин его души поднималось глухое раздражение. Жалел ли он, что пошел к немцам в услужение или еще что-то вызывало раздражительность, трудно было сказать. Порою казалось, что, неистово избивая пленного, он мстит ему. Но чем несчастный провинился перед ним? Разве только тем, что смог сберечь свое человеческое достоинство и не пошел в услужение к немцам, как это сделал он? А он не сберег, не устоял. И, чтобы самому себе не казаться раздавленным обстоятельствами червем, слабаком, измываясь над узниками, доказывал самому себе, что сильнее их, хотя и прекрасно понимал, что силы неравноценны. Но ему обязательно надо было превосходить, в чем угодно, но только превосходить, пусть даже перед пленным, который не может ему ответить тем же, который не может опрокинуть его мнимое превосходство, который не может сбросить его с пьедестала. Многие затаили на него зло, многие мечтали встретиться с ним один на один в темном углу. Наблюдая это, Константин думал: «Зачем ему это надо? Зачем он плодит против себя злобу? Ведь прекрасно понимает, что когда-нибудь его кто-нибудь все-таки пришибет. Если понимает это, то тогда не иначе, как азарт игрока его толкает на такие действия. Если не понимает и надеется на то, что никто не посмеет его тронуть, тогда он просто дурак, тупой и недалекий фраер. Пока их дорожки не пересекались, а вот на его друга Червь поглядывал. Никто не знал его настоящего имени, но в среде пленных его звали так. Если бы он только знал, что никто не верит в его показушное превосходство и силу, никто его не боится, как он этого хочет, а просто презирают, он бы всех поубивал. Но Костя чувствовал, что тот положил глаз на Олега и, рано или поздно, им придется схлестнуться. Он не позволит обидеть своего друга. Пока у Олега по совету Кости получалось обходить Червя десятой дорогой, но последнее время он все чаще и чаще стал попадаться им на пути. Нога Олега все никак не заживала, а фронт подходил уже совсем близко. Однажды Червь пришел в барак и сказал Олегу:
– Хватит валяться. Завтра пойдешь на работу.
Костя понял, что наступил тот момент, когда надо от него избавиться. Он пошел за ним следом, решив не выпускать его из поля зрения до темноты, проследить за ним, а ночью придушить. Ничего другого не оставалось. Червь покрутился в казарме, где они жили, а потом пошел к выходу из лагеря. Навстречу ему шел Степан.
– Что на свиданку пошел?
– Да. До завтрашнего утра.
Костя выругался с досады.
– Степан, он приказал Олегу завтра на работу выйти, а Олег еще толком ходить не может.
– Надо вам бежать из лагеря. Ни сегодня завтра здесь будут наши. Немцы немощных расстреляют, остальных отправят в Германию. Приказ уже пришел с вами разделаться.
Русские к вечеру на этом участке прорвали фронт. В лагере началась паника. Кто-то отключил электричество. Степан сказал Косте идти к южной вышке. Там сняли часового и прорезали колючую проволоку – можно выйти из лагеря. Когда он, в обнимку с Олегом направлялся в указанном направлении, туда уже небольшими группами, пригибаясь и оглядываясь, шли узники. Под покровом темноты они покинули лагерь, вышли на окраину города. За городом уже шли настоящие бои. Дальше идти не было смысла, можно было попасть под артобстрел, и они спрятались в погребе. А когда войска зашли в город, вышли. Их приняли за дезертиров, и судили военным трибуналом. Костю направили в особое формирование, состоящее при стрелковой дивизии. Олега для начала – в госпиталь, а потом тоже ему светил штрафбат. Так их дороги разошлись.
* * *
Только началось ясное утро, как противник бросил в контратаку двадцать танков. Впереди плотной стайкой шли десять «тигров». В этом месте артиллеристы не были прикрыты пехотой. Орудия остались один на один с танками. Можно бы было сняться и увести орудия за высоту, которая была за спиной. Время для этого еще было. Но это значило – открыть путь врагу вглубь наших боевых порядков. И командир решил принять бой. Костя вспомнил свой первый бой. Его обстановка была очень похожей на эту. Но тогда ему повезло. Повезет ли сейчас? Останется ли он в живых? Эта мысль мелькнула, как-то вскользь и ушла, потому что следующая, ему уже подсказывала, что надо развернуть пулемет в лоб, идущему на него танка. На одно орудие было по три танка и на всех – батальон пехоты с ними. И вот в бреши между танками хлынул поток пехоты. Костя еще успел заметить, как за их спиной бежали офицеры и подталкивали солдат пистолетами. Потом все смешалось в жуткой круговерти. Артиллеристы столкнулись с вражеской пехотой на своих огневых позициях, оттесняли их штыками и гранатами, схлестнулись с ними врукопашную. Костя то колол наседающего врага, то метал гранаты в их гущу, то расстреливал в упор, надвигающийся танк, то поднимал жерло в зенит, на проносящиеся над головой самолеты. Они бомбили позиции батарей. Сколько продолжалось это неимоверное столкновение, он определил только потом, после боя. А сейчас ему казалось, что бой длится вечность, и ему не будет конца. Только отбрасывали одну атаку, как гитлеровцы бросались в следующую. Сколько было таких атак, Костя не считал. Враг наседал то спереди, то сбоку, и надо было вертеться во все стороны, чтобы не пропустить последний смертельный выстрел. Он даже не сразу заметил, что наступила тишина. Просто стало, как-то не так. Он посмотрел в ту сторону, откуда вначале шли немцы, и увидел шесть горящих танков и трупы немецких солдат, лежащих вповалку, рядами, словно снопы при уборке урожая. Он плюхнулся на землю, вытирая тельняшкой пыль и грязь с лица, по которому ручьями стекал пот.
17.
В последнюю спокойную ночь перед наступлением Аня стояла на посту, вслушиваясь в монотонный шум леса, вглядываясь в темноту, окутывающую местность, вспоминала, как после школы пошла на курсы машинисток – стенографисток, как по путевки комсомола была направлена на работу в органы, туда, где больше молчат, чем говорят, туда, где не поощряется не только излишнее любопытство, а любопытство вообще. Интересно кем бы она стала, если бы не случай, который привел ее на скамью медицинского училища. Может быть, шпионкой, работала бы в тылу у немцев. Ей тогда интересно было это, но то, была романтика. А теперь она знает цену этому, и знает, каково это – единоборство с врагом. Война мигом рассеяла туман романтики.
Перед утром стало прохладнее. Чтобы согреться, она решила обойти вокруг палаток, в которых находились продуктовые и вещевые склады. Палатки стояли под горой, вдалеке от остальных построек. Здесь, на отшибе стоять было и скучно, и страшновато. Она устала от напряжения зрения и слуха, ведь нельзя было пропустить ни одной тени, ни одного шороха, а в лесу – их столько! «Скорее бы подъем», – подумала Аня и тут услышала грохот. Сначала не поняла, что это может быть, и испугалась от неизвестности. Но страх владел ею всего несколько секунд, пока она сообразила, что это грохочет танк. Недалеко от госпиталя стояла танковая колонна. Девчонки к ним на танцы по ночам бегали. «Началось! – подумала Аня, – теперь не только им, но и нам жарко будет». Головной танк вышел на большак, и было слышно, как через определенный интервал за ним идут остальные. Гул все нарастал и нарастал, и тут воздух потряс залп артиллерийских орудий. Аня вспомнила капитана, с которым танцевала на полустанке, и подумала о том, что, может быть, он тоже участвует в этой канонаде. Били зенитки. Теперь гремело так, что содрогалась земля. Все воздушное пространство было заполнено звуковой какофонией. Звуки хаотически метались между землей и небом, и казалось, что их невыносимого грохота лопнут не только барабанные перепонки, но и шар земной расколется на мелкие кусочки.
* * *
Войска 6-й армии вермахта уступали войскам Сталинградского фронта в живой силе, артиллерии и в танках, но они сумели прорвать фронт. Этим они создали угрозу окружения 62-й армии между Доном и Чиром. Сталинградский же фронт, проведя контрудар, лишился своего бронированного «кулака» – большинства танков, и не смог изменить обстановку в пользу советских войск.
Соединения Красной Армии отходили, уступая врагу километр за километром советской территории. Конечно же, отходили с тяжелым сердцем, но где-то под спудом теплилась надежда, что они сюда еще вернутся. Отходили, уступая более хитрому, умелому и изощренному противнику. Не хватало опыта у наших командиров командовать такими большими массами живой силы, бронетанковой техники и авиации, согласовывать их действия. Но они учились, методом поражений, а, значит, ошибок и просчетов. Жутко было оттого, что за все эти ошибки и просчеты солдаты расплачивались своими жизнями.
Как только начались бои, стали поступать раненые. Кто был ранен в руку, кто – в ногу, кто задыхался от проникающего ранения в легкие. Кто-то лежал молча или был без сознания, кто-то кричал от нестерпимой боли или матерился, поминая всех матерей мира. Всех было жалко, всем хотелось поскорее помочь, облегчить их боль, спасти от смерти. Когда Анины подопечные впервые оказались на самом острие войны в том полевом госпитале, ощутили ее жестокость, увидели ее страшное кровавое лицо, Аня следила за ними, боялась, что кто ни будь из них упадет в обморок. Девчонки бледнели, но держались. А теперь им уже привычна была эта кровавая обстановка. Уже вторые сутки не выходят из операционной врачи, из перевязочной медсестры и, все же, не могут своевременно оказать помощь всем раненым. Их поступает намного больше, чем за это время могут прооперировать и перевязать. Начальник госпиталя запросил помощь, потому что весь персонал еле на ногах стоял от усталости. У Ани буквально слипались веки, и ей стоило немалых усилий держать глаза раскрытыми, а ведь надо было еще и правильно перевязывать. Но руки, привыкшие к этой работе за годы войны, автоматически производили правильные действия, потому что она уже не в силах была их контролировать. От усталости и напряжения, от бешенного темпа работы оплавились мозги. И она уже ничего не соображала. Перевязав раненого, решила выйти на улицу, чтобы взбодриться свежим ночным воздухом. Открыла глаза и увидела перед собой капитана. Подумала, что заснула на ходу, и он ей приснился. Его тихий и нежный голос убаюкивал:
– Поспите еще немного. Вам это необходимо.
Но Аня и без его уговоров опять провалилась в бездну. Окончательно проснувшись, она увидела возле себя капитана.
– А вы мне снились.
– Не снился. Это действительно был я. Я нашел вас на полу палаты и принес сюда, чтобы вы поспали. Так же нельзя себя нагружать. Такие сверхчеловеческие нагрузки скажутся на здоровье.
– Как же не нагружать, если раненых перевязывать надо, обрабатывать раны, останавливать кровотечения. Они же умрут без нашей помощи.
– Я так рад, что опять вас встретил. Я все время думал о вас, вспоминал, как мы танцевали с вами на перроне, и какие у вас были грустные глаза. Сегодня в них – усталость, неимоверная усталость. Нелегко вам приходится.
– Бывают и передышки, но когда такие бои…
– А вы своего любимого встречали?
– Нет.
– А нам с вами уже два раза повезло встретиться. Мы тогда даже имен не назвали, не надеясь на встречу. Думаю, сегодня откроем друг другу тайну. Меня зовут Миша, а мама звала Мики.
– Как-то не серьезно – капитан и Мики. Я буду звать вас Михаил, а меня зовут Аня.
– Красивое имя. Есть даже орден вашего имени… и давайте перейдем на «ты».
– Давайте.
Аня ничего не знала о таком ордене, но спрашивать не стала, чтобы не показать свою необразованность в этом вопросе. А про себя подумала: «Что, понравиться хочешь?»
Михаил был легко ранен в бедро. Пуля прошла по касательной, задев лишь мягкую ткань. Он ходил даже без костыля, опираясь только на палочку, выструганную им самим из дерева. Его заставляли больше лежать, чтобы рана быстрее заживала, но он все время старался находиться возле Ани и помогать ей. Если она отправляла его на койку, отвечал:
– Когда еще такая возможность будет – облегчать твой труд, и, улыбаясь, добавлял, – касаться твоей руки, чувствовать твой запах. Сама судьба меня послала к тебе.
– Может быть, – соглашалась Аня и думала о том, что вот Матвея ей судьба не посылает.
Ей приятны были комплименты Михаила, его забота о ней. Они не были похожи на ухаживания Матвея. Михаил был городской, учился в институте, родители его интеллигентные люди – преподавали ВУЗов. Он и думал не так, как Матвей, и говорил не так, как Матвей и намекал на то, что жаждет ее поцелуя, не так, как Матвей. Но любила она все-таки Матвея. Он был своим, родным, с чем свыклась и сжилась с детства. А здесь совсем другой мир, пусть и заманчивый. Одно только: «Твое дыхание пахнет полевыми цветами!» чего стоит. А как щекочет мочку уха и возбуждает его дыхание, когда он шепчет ей комплименты или стихи:
«Твои щеки, что алые маки
Будут сниться мне в темной ночи
И отступят смертельные страхи…
Ну, не спорь ты со мной, помолчи…
Овладели мной сладкие муки,
Грезы меда на влажных губах
И блуждают смятенные руки
В недозволенных тайных местах».
Он и мир видит совсем по-другому, и оценивает все по-другому, не так, не от земли, как у них принято в колхозе. Он будто смотрит на мир с высоты своих знаний. Она тоже из интеллигенции, но сельской, и столько не знает, сколько он. Но это сейчас не главное. Главное – раненые, а Михаил – между делом в коротких передышках. Аню позвали работать в операционную наркотизатором. Уже глубокая ночь. Над операционным столом горит электрическая лампочка и своим ярким светом заливает все помещение. Ток она получает от движка, установленного на машине в нескольких метрах от операционной. Только успели закончить операцию по удалению осколка из мышцы бедра, как занесли бойца с проникающим ранением в грудную клетку. Молодой парень в критическом состоянии. Передохнуть бы хоть минутку, разжать, сведенные усталостью пальцы, но нет ни секунды на это. «Не на курорт приехали», – шепчет Аня себе под нос. Парень задыхается. Воздух со свистом проходит через рану в легком. Это очень сложная операция. Чтобы добраться до раны, придется скусить ребро, а, может быть, даже два. Больной устал. Хирург плотно закрывает рану стерильной марлевой салфеткой, обращаясь к раненому:
– Отдохни. Подыши немного, голубчик…
Минута, и снова напряженная работа. Вместе с больным задыхаются все в душной атмосфере операционной. Наконец-то, операция окончена и, кажется, никого нет на очереди. Все выходят на поверхность, на воздух, пусть летний, горячий, но не такой спертый. Над землею веет ветерок и приносит так необходимую прохладу. Аня обливает голову водой из ведра, чтобы снять напряжение и немного взбодриться. Вода попадает на плечи и грудь, и она вздыхает с облегчением.
Прошло две недели напряженного труда. Нагрузка оказалась слишком большой для молодого, еще не опытного коллектива. Весь личный состав по двое, трое суток не покидал своих постов. Кто не выдерживал, падал и засыпал на рабочем месте, как это произошло с Аней. Это была настоящая боевая страда для коллектива. Фронт переместился, а с ним и бои. В госпитале наступила передышка, но неожиданно на их место прислали другой коллектив. Это был госпиталь второй линии. Он должен был принять, находящихся здесь раненых, подлечить и отправить в тыл для продолжения лечения или выписки. Им же предстояло передислоцироваться поближе к фронту. Они шли на помощь коллективу полевого подвижного госпиталя, который был ближе к передовой и трудился с большой перегрузкой. Машины перевозили хозяйство, а медперсонал шел пешком. С утра светило солнышко, а к обеду небо затянуло тучами, и пошел дождь. К вечеру дороги были размыты, грунт растолчен военным транспортом, движущимся в двух направлениях. Одежда на них давно промокла, ботинки измазаны грязью не только снаружи, но и внутри. Аня то и дело сбивалась с тропы и проваливалась по колено в грязь. Такое случалось и с другими. Все были насуплены и серьезны, потому что устали. Даже молодежь притихла – не шутила и не пела песен, как обычно в походах. Надо было быть начеку, чтобы не угодить под колеса автомобилей, едущих на них, не выключая фар. А отступать можно было только в грязь. Ботинки наполнились грязной жижей, и она в них хлюпала. Шли и сочувствовали бойцам-пехотинцам, которые в любую погоду находились в окопах или на переходах. И им не только самим нужно было пройти по грязям и болотам, но еще и пронести на себе оружие и боеприпасы. Вот когда они поняли все «прелести» солдатской жизни, и какой им надо было иметь запас терпения и выносливости. Они шли и шли, а госпиталь все никак не оказывался на их пути. С приближением к линии фронта усиливался артиллерийский гул. От пожарищ и постоянных вспышек разгоралось зарево. Небо становилось все краснее и краснее, и это значило, что они уже недалеко от переднего края. За время пребывания почти у черты передовой, к раскатам орудий привыкли, притупился страх, а любопытство разгоралось. Так хотелось заглянуть туда, откуда все это исходит. Что же творится там, в жерле самой передовой, если вокруг такой ад.
Наконец-то показались низкие хатки села с пробитыми снарядами или сожженными крышами. Село было недавно освобождено, и в нем расположился госпиталь. Сбросив с себя мокрые гимнастерки, наскоро отмывшись от грязи и перекусив, весь персонал включился в работу. В операционной, развернутой в полуразрушенном здании школы, медики оперировали бойцов, не отвлекаясь и не замечая того, что творилось вокруг. У них была своя задача – спасти человека, если даже на них обрушится небо. А было такое впечатление, что оно вот-вот рухнет на землю, не выдержав грохота от разрывов снарядов, свиста, уханья, душераздирающего завывания. Да, в разных Аня побывала переделках, но такого еще не встречала. Казалось, что не на земле она, а в преисподней. Операции и перевязки шли на восьми столах. На одном из них, готовясь к наркозу, раненый считает: «Раз, два, три». На втором, выходя из наркоза – плачет и бранится, третий – поет песни. Стучат о маленькие эмалированные лоточки, извлеченные из ран пули и осколки. Многие раненные забирают осколки на память. Те, кто побывал уже не один раз на операционном столе, хвастаются целым набором таких осколков, словно наградами.
Аня работала в паре с Любашей. Люба снимала повязки, сделанные на поле боя или в медсанбатах, расположенных впереди госпиталя. Видно, что ей жутко притрагиваться к окровавленным повязкам, но она, пересиливая себя, снимала их и притом, очень осторожно. А еще страшнее было видеть глубокие зияющие и обширные раны. Понимая ее щадящие действия, сами раненые подбадривали:
– Не боись, сестричка, смелее… главное, живы остались, а остальное потерпим.
И терпели, сжав кулаки от боли и стиснув зубы. Аня осматривала раны, определяя, куда дальше направлять раненого. Если в ране был осколок – в операционную, если нет, Люба обрабатывала края ран йодом и накладывала дезинфицирующую повязку. Особенностью работы в полевом госпитале являлось то, что все раны считались грязными и не зашивались даже культи после ампутации конечностей. После ушивания, они давали бы осложнения. Порою вместе с пулей или осколком в рану проникали клочья ваты от телогрейки или стеганых брюк, кусочки материи. Поэтому такие глубокие раны не могли оставаться чистыми.
Некоторые раненые поступали с карточкой перечеркнутой красной линией. Это означало, что у раненого сложное ранение или есть угроза кровотечения, его сразу надо отправлять в операционную. Эти карточки заполнялись при оказании первой помощи. Те, кто поступали со жгутами, тоже сразу же направлялись в операционную. Дело в том, что жгут нельзя держать более двух часов. Потом происходит омертвление ткани. Без промедления идут в операционную и с проникающими ранениями в грудь, живот и череп. Прошло уже двое суток, но, ни Люба, ни Аня не отлучились со своего рабочего места. Им не давали это сделать потоком поступающие раненые. Как можно было уйти, когда сотни людей ожидали от них помощи. Ни на еду, ни на сон не оставалось времени. Так и ходили они с куском хлеба в кармане халата. Есть минутка – перегрызла, и опять раны, повязки, бинты. Порою казалось, что линия фронта была с двух сторон и все более сужалась полоска не воюющей земли вокруг госпиталя. Пулеметная и автоматная стрельба сливалась с непрерывным грохотом орудий. Не успевало насторожить что-то неординарное, как внимание переключалось на раненого, и потом уже это неординарное становилось привычным. Но вот к общему гулу присоединился совсем незнакомый. Над головами с душераздирающим свистом и завыванием стали проноситься самолеты. Любаша невольно приседала, когда они приближались.
– Воздушный бой идет, – пояснил ей раненый, которого она перевязывала.
Самолеты пикировали над самой головой и, казалось, что они вот-вот врежутся в операционную.
* * *
Уже глубокая ночь. Можно немного передохнуть. Из операционной вышел ведущий хирург, с ним медсестры.
– Передохнем чуток.
И все, кто мог себе это позволить, присели на аптечные ящики, стоящие во дворе. Ноги гудели, ведь вторые сутки стояли без отдыха. Аня только теперь заметила, что канонада стала отдаляться. Понятно, почему уменьшился поток раненых. Красная Армия погнала врага дальше, а, значит, и им скоро придется догонять фронт. А пока Аня наслаждалась свежим ночным воздухом. Время приближалось к рассвету. От небольшой речушки, протекающей через село, потянулся туман. Луга сразу покрылись белой пеленой, а туман полз дальше, подбирался к огородам, домам и поднимался вверх. Трудно сказать посильную или непосильную работу выполнял медперсонал, но справлялся со всем, что возложено было на них войной.
Возвращалась Аня однажды из эвакогоспиталя с санитаром и порожними подводами. Осенью в распутицу это был самый надежный транспорт. Проезжали мимо посадки с густой порослью кустарника, и услышали стон. Под кустами со стороны посадки лежал немецкий солдат. У него по локоть была оторвана правая рука. Он жестами и звуками «пух – пух!» просил застрелить его. Лежал настолько обессиленный, что даже голос еле звучал и дрожал от усилий, с которыми он эти звуки произносил. Аня с санитаром подхватили его под руки и потащили к телеге, а он все упирался и на кусты показывал. Аня подумала, что он просит оружие или вещи забрать и пошла в том направлении, куда смотрел немецкий солдат. Оказалось, что там под ветками лежал еще один без сознания. У него была оторвана ступня. У обоих на лице и теле виднелись следы от мелких осколочных ранений. Вместо жгута использованы перекрученные и связанные рукава от нижней рубашки. Культя прикрыта оторванным куском рубашки. Видно возле них разорвался снаряд или мина. Удивительно, как они выжили, ведь здесь бои прошли недели две назад. От гибели их спасла холодная погода. В эти дни даже снег пролетал. Летом они бы уже давно получили заражение крови. Похоже было, что они были контужены или в шоке, или были присыпаны землей, и их посчитали мертвыми или не увидели.
Конечно, в госпитале их встретили не с особой радостью, но лечить не отказались. Для них во дворе поставили отдельную палатку, внесли печку, чтобы отогреть и лечить поручили Ане. Начальник госпиталя сказал:
– Твой трофей, Агаркова, ты им и занимайся.
Ане везло на таких раненых. По госпиталю прыгал, помогая санитарам и медсестрам, и, изучая русский язык семнадцатилетний немецкий солдатик. У него одна нога была в гипсе. В их госпитале впервые стали заменять деревянные лубки гипсовыми повязками – лонгетами. Потом, постепенно придумали и более сложные – кокситные, в которые укладывались раненые в бедро с повреждением костей и суставов. Они придавали удобное положение конечности, гарантировали неподвижность сустава и скорейшее заживление. Хорстика или немчика, как все его звали в госпитале, Аня нашла у одной хозяйки, где он, влюбившись в ее дочку, не захотел больше воевать и остался на освобожденной территории. Дочка втайне от всех прятала его в сарае под полом. Аня случайно увидела, как она ночью несла в сарай молоко и кусочек кукурузной лепешки. Поймав девушку на горячем, и объяснив ей, что она никому ничего не скажет, но, если заметит кто-то другой, ей грозит расстрел, она вынудила девушку признаться. Тогда девушка ей и поведала, что он все равно никуда не может идти, так как у него поломана нога. Какую бы неприязнь не вызывали у нее немцы, Аня всегда соблюдала такт и милосердие. Такие раненые после лечения передавались в особый отдел, и об их судьбе Аня ничего не знала. А вот многие советские раненые ей писали. Кто-то из них продолжал воевать, кого-то комиссовали, и они вернулись домой. А были и такие, которые домой не возвращались, потому что дома никого не осталось в живых. Чтобы не теребить душевные раны, люди уезжали в другие города или села. Ей часто приходили письма от раненых, писал ей и Михаил, а вот о Матвее она так ничего и не знала. Очень жалела, что у них нет ребенка. Думала, что, если Матвей погибнет, так хоть бы кровиночка его осталась.
Передовая отошла уже далеко, а госпиталь оставался на прежнем месте. Но и здесь хватало работы. Отделения заполнялись сотнями и сотнями героических воинов, не жалеющих живота своего для защиты Отечества. Чуть подлечившись, они уже со вздохом вспоминали своих друзей, оставшихся в окопах и рвались к ним, иногда не вылечившись до конца. Они чувствовали себя виноватыми перед ними за то, что те мерзнут в окопах, а они отлеживаются на теплой койке. А еще они очень боялись отстать от своей части, где уже успели сдружиться, спаяться с коллективом, разделяя поровну и радость побед, и горечь поражений, и боль утрат.
Фронтовые дороги ведут все дальше и дальше. Всюду встречается огромное количество брошенной при отступлении боевой техники противника, автоматов, винтовок, воткнутых в землю штыков. По полям на многие километры тянутся вражеские кладбища со свежими деревянными крестами, сколоченными наскоро. Вот, что нашли они на нашей земле – свое последнее прибежище, а хотели господства и власти. Колонны пленных, понурив головы, плетутся навстречу. На них гадко смотреть – оборванные, обовшивленные. В освободившиеся от оккупации родные места возвращаются жители.
* * *
Во время боев раненые поступали беспрерывно. Количество раненых говорило о степени ожесточения боя. Иногда, в течение суток принимали по несколько сот раненых, иногда тысяч. Чтобы принимать новых раненых, необходимо было освобождать места – эвакуировать в тыловые госпитали тех, кому оказана помощь. Эвакуацией раненых в тыл занимались специальные ГоПЭПы – головные полевые эвакопункты. Они располагались вблизи железнодорожных веток, а иногда на самих станциях. Последнее было как удобно, так и опасно, потому что станции бомбились вражеской авиацией по несколько раз в сутки. Фашисты не признавали белые флаги и знаки с красным крестом, которые не имели права подвергать бомбардировкам. Аню приказом направили в соседний госпиталь, коллектив которого ей был знаком, так как они не один раз приходили на помощь друг другу. В госпитале, куда она прибыла, происходило что-то непонятное. Одна за другой, беспрерывно к подъезду дома подъезжали и тут же отъезжали машины. Одних снимали с машин и заносили внутрь здания, других выносили из него и грузили на машины. Оказалось, что сейчас этот госпиталь выполнял функции эвакопункта и занимался формированием санитарных поездов. Ане сразу же определили задание: помогать грузить раненых и сопровождать их в тыл. Было сказано, что конкретного адреса не определено. Где примут, там и оставите, а потом домой возвращайтесь.
Машины, на которых прибыли из эвакогоспиталя, стали задним бортом впритирку к вагонам. Медсестры на носилках переносили раненых из машины в вагон, и укладывали на разостланную солому. Машины шли и шли. Медсестры переходили из вагона в вагон. Руки натянуло так, что Аня боялась порою не удержать носилки. Потом подвезли людей на подводах. Теперь стало еще тяжелее, потому что носилки надо было поднимать на уровень плеча, то есть на уровень пола вагона. На медсестер, кроме обязанностей по сопровождению, возлагалось еще следить за порядком в вагонах и проводить необходимые процедуры и перевязки. Всех распределили по вагонам. Ане достался вагон почти в самом конце состава. Познакомилась со своими подопечными, спросила, есть ли у них какие-нибудь просьбы, вопросы. Санитары уже принесли в вагон кипяченую воду в бачках. Перевязки и уколы пришлось делать на ходу поезда. Путь был не близкий и не легкий. Аня думала об этих людях, отважных фронтовиках, теперь беспомощных и уязвимых. Самое страшное было погибнуть сейчас, когда не был сражен в бою, когда выжил после операции. А такая возможность была, потому что фашистские стервятники охотились за санитарными поездами. Уловив заунывное завывание вражеского самолета, Аня спешила в свой вагон и пыталась отвлечь пассажиров шуткой или предлагала им запеть песню, обосновывая:
– С песней быстрее дорога коротается.
Молодые сильные голоса подхватывали ее запев.
Когда госпиталь намного отставал от передовой, догонять приходилось на автомашинах или поездах. Более всего не любили поезд, потому что над поездами всегда кружили вражеские самолеты. Поэтому приказ сопровождать раненых в санитарном поезде Аня встретила без особой радости, с досадой вспоминая прошедшие путешествия по железной дороге. Вот и сейчас: погрузку закончили в сумерках, и только отъехали от станции, как началось преследование. За поездом увязались вражеские самолеты. Состав то и дело останавливался – машинист пытался обмануть врага, маневрируя. Где гнал, а где резко тормозил, избегая попадания бомбы в состав. Так и ехали: то в лесу, то в поле остановка, то бомбежка, то обстрел начинается. Наконец-то, добрались до следующей станции. Здесь должны были еще принять раненых. Машины подъехали почти к самому перрону. Аня тоже вышла из вагона помогать переносить раненых. И вдруг:
– Нюта! Нюта!
Так ее звал только Матвей, да и голос его она никогда не спутает ни с чьим другим. Ей бы бежать, а она от неожиданности, села прямо в снег. Но он уже, обнимая и поддерживая за локти, поднимал.
– Матяша, – выдохнула Аня, но ее уже звали. Он схватил носилки и побежал рядом с ней, на ходу рассказывая, как рад, что они встретились, как он всю войну искал ее. Грузились бегом. Зимние дни короткие, темнело рано. С обеда стал задувать зловеще завывающий ветер, срывая поземку и жестоко швыряя ее в лицо людям.
Вдруг, откуда ни возьмись, появился немецкий самолет. Убегать было поздно. Упали, где стояли. Пули ложились неровной цепочкой именно там, где лежали люди. Они поднимали фонтанчики снега, забрасывая его в лицо. Только он удалился, все ринулись в бомбоубежище, правильно предполагая, что он на этом не остановится, и пока он разворачивался, хотели спрятаться. Аня увидела толпу, направившуюся к бомбоубежищу, и поняла, что все в него не успеют войти. Она осталась в вагоне: будь, что будет. Рядом разорвалась бомба, и осколки застучали о стены вагона. Некоторые полетели в приоткрытую дверь. Почти перед самым ее носом просвистел кусок металла и чиркнул по горлу уже выздоравливающему раненому. В санпоезде он выполнял обязанности санитара. Осколок перерезал сонную артерию, и человека не стало за считанные секунды. Работнице кухни распахало бедро на двадцать сантиметров и контузило. В каждом вагоне были жертвы. Врачи и медсестры сбивались с ног, а еще не закончили погрузку раненых, подвезенных к этой станции. Аня думала о Матвее: «Уцелел ли он? Неужели судьба им подарила для встречи всего несколько минут?» Но отлучиться и разыскивать Матвея она не могла. Не отрываясь от носилок, переносила раненых вместе с санитаром. Врачи из соседних эшелонов спешили на помощь тем, кого накрыла бомба у самого входа в бомбоубежище. Крики, стоны, беготня, снег, обагренный кровью и разыгрывающаяся метель. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а в жутком кино, в котором экран расположен вокруг. Все окружающее было не главным, второстепенным, побочным. Главным был тот ужас, который вселился в нее. Он сковывал мозг, ранил сердце, испытывал душу. И сквозь эти душераздирающие звуки войны пыталась пробиться радостная нотка: «Матвей здесь! Матвей здесь!» Но она не могла даже узнать, жив он или нет. Она выполняла свою святую обязанность, помогала тем, кто нуждался в ее помощи. Горели вагоны, что-то взрывалось. Между эшелонами на носилках несли пострадавших в сторону медпункта. Кто мог идти, шел сам, других вели под руки. На перрон, слегка припорошенный снегом, укладывали в ряд тех, кто уже не нуждался в помощи. Отовсюду раздавались стоны, крики отчаяния, плач и проклятия в адрес фашистов. Все с нервным содроганием ждали следующего налета, но постепенно поняли, что пока метель и ночь, стервятники не прилетят. Это давало возможность «зализать» раны, успокоиться.
Аня все-таки улучила момент и сбегала к тому месту, где стояла машина Матвея. Еще издалека она видела, что капот машины покорежен. Сердце так и ухнуло, но в следующее мгновение над капотом поднялась голова Матвея. «Цел!» И она бросилась к нему, обнимая и целуя.
– Ну, что ты! Что ты! Все в порядке, я как раз собирался тебя разыскать. Осколок повредил двигатель, и я не смогу уехать. Останусь здесь, пока не подвезут новый. Как все утихнет, приходи, я буду ждать тебя. Машину покидать я не имею права.
Только когда погрузили всех раненых, Аня смогла думать о том, что произошло. Перед глазами вставала одна картина за другой. Она никак не могла придти в себя после пережитого кошмара. И ничего изменить и предотвратить не возможно. Можно только то ли утешить себя, то ли оправдать происходящее словами «война есть война!» Передали по вагонам, что впереди разбиты рельсы, и эшелон будет стоять до тех пор, пока их не отремонтируют.
– А сколько времени понадобится на ремонт?
– Наверное, до утра.
Аня обрадовалась. Значит, она сможет отлучиться к Матвею. Пока она выполняла необходимую работу, за окном набирала силу метель. Она должна была подменить медсестру у постели тяжелораненого в двадцать три часа. У нее есть немного времени, и она решила сбегать к Матвею.
Как только за ней закрылась дверь вагона, ее словно кипятком обдало. На нее тут же с гиком и свистом налетел хищным зверем ураган, разметал полы шинели, швырнул в глаза ледовую крупу. Нестерпимо запылали щеки, на глаза набежали слезы, перехватило дыхание. Она еще никогда в своей жизни не встречалась с такой страшной непогодой. С ног до головы ее окутало колючей обжигающей снежной крошкой, которую остервенело швырял студеный пронизывающий ветер. Ане не малых усилий стоило удержаться на ногах, и не стать игрушкой в руках растревоженной и разозленной стихии. Как же в такой круговерти, да еще и в темной ночи разыскать машину Матвея? Прикрыв лицо рукавичками, согнувшись в три погибели, проваливаясь по колени в снеговые сугробы, она преодолевала шаг за шагом. А вокруг гоготало, свистело, стонало, ревело, верещало, будто все ведьмы мира, лешие и другая нечистая сила, пыталась ей помешать встретиться с Матвеем. Эти несколько метров до его машины ей показались самыми трудными из всех фронтовых дорог. И, все-таки она добралась до нее, отыскала в снежных спиральных завихрениях бурана – сердце вывело, любящее сердце. Она постучала в стекло дверцы. По ту сторону стекла показалось счастливое его лицо, и дверца тут же распахнулась, впуская ее. Вместе с ней в кабину влетела, словно, нагнетаемая компрессором, снежная масса. Вышвырнуть ее назад оказалось невозможным. Стоило бы только открыть дверь, как яростный буран впрессовал бы в кабину еще столько же, если не больше. Ограничились тем, что стряхнули снег на пол. Но в следующее мгновение они уже забыли и о буране, и о нежелательном снеге, заброшенном в кабину и покрывающем белым налетом пол, сидение, рычаги, их шинели и даже щеки. На щеках он сразу же растаял, как только они стали целовать друг друга, наверстывая упущенное время. Шапка-ушанка упала, и Матвей обескуражено протянул:
– А где тво-я ко-са?
– Лежит под руинами Украины. Отрезала, как только на фронт призвали.
Он гладил короткие до пол-уха волосы и вспоминал ее толстую и длинную косу, почти до самых колен, цвета светлого меда. Ни у кого в селе не было такой косы. И то, что обладательница предмета зависти сельских девчонок, да и парней, его любимая и любит его, придавало ему важности. Ему завидовали, а сам он был преисполнен гордости – королем ходил. После купания в реке, она ее расплетала, чтобы скорее высохли волосы, и это шелковистое чудо, развеваемое порывами ветра, пеленало ее. Аня позволяла ему перебирать волосы, гладить, подносить к щекам и тереться о них, целовать. Он запустил пятерню в волосы и с сожалением вздохнул:
– Почти ничего не осталось. Такие короткие.
– После войны отращу, если живой вернусь.
– Вернись, Нюта, обязательно вернись. Я тоже буду стараться.
Ей пора было возвращаться в госпиталь, но буран не утихал. Наоборот, он еще больше разбушевался. А ближе к полночи так разъярился, такой достиг силы, что казалось, машина не способна устоять под его напором, и он вот-вот сдвинет ее с места, и погонит в снежную бездну. Ураган застилал мраком небо и землю, кружил тучи снега. О том, чтобы выйти из машины, даже речи не могло быть, а ведь ей надо было уже находиться в госпитале и заступать в смену. Она и направление не смогла бы определить в этом крошеве, бушующем со всех сторон. Сквозь щели в машину набивалась снежная пыль. Ее становилось с каждым часом все больше и больше. Они оба дрожали от холода. Мозг пронзала жуткая мысль: «Они замерзнут в этой машине, если останутся в ней. Им недолго придется мерзнуть на таком сильном холоде до полной потери чувствительности». Но выйти из нее тоже было не возможно. Вокруг бушевала разъяренная стихия. И, все-таки они попытались выйти из машины, но даже не смогли открыть дверцу – столько намело снега. Они оказались замурованными в кабине. Неужели судьба им послала встречу, чтобы вместе умереть? Умереть на войне не от вражеской пули или совершая геройский поступок, а просто замерзнуть в машине. И надо же было, чтобы осколок пробил бензобак, искорежил двигатель так, что его нельзя было включить и погреться. Оба думали об одном и том же, но не говорили друг другу об этом. Они смирились. Судьба. И вдруг Аня решилась:
– Матеша, мы не хотели до свадьбы… но, может быть, ее не будет… а мы так и не изведаем друг друга… иди ко мне, я хочу тебя. Я хочу, чтобы перед лицом этой стихии мы поклялись в верности и любви.
– А, если мы выживем, ты не будешь меня упрекать? Не пожалеешь?
– Нет. Я часто на войне думала об этом. Жалела, что тогда, когда провожала тебя на фронт не отдалась, а потом уже, на фронте… так хотела тебя встретить… и вот встретила…
– Я тоже об этом думал…
Матвей покрывал ее лицо радостными поцелуями, и оно становилось мокрым от растаявших под жаром его губ, снежинок. Сквозь гимнастерки свою и Анину, он чувствовал тепло девичьего тела, и оно, проникая в него, разливалось такой несказанной негой, что у него дух перехватывало. Он задыхался еще и оттого, что, наконец-то, сбылась его мечта – он обнимает самую любимую, самую прекрасную, самую желанную девушку на земле. Пусть так – не обычно, не в роскошных шелковых покрывалах брачной постели, а на снежном покрове, в кабине его видавшей виды полуторки на фронтовой дороге они станут мужем и женой. Но, главное, было в том, что ОНА была ЕГО. Пусть он сейчас не видел ее упругой матовой кожи, но он знал ее до мельчайших подробностей, созерцая не один год во время купания на речке. Вот под его рукой два яблочка округлых грудок и два коротких и толстых хвостика – кнопок, а вокруг них темно-коричневые, чуть ли не черные обводы, которые так возбуждали его. Вдруг почувствовал, как от его прикосновения хвостики – кнопочки напряглись и уперлись твердыми шипами в ладони. Он всегда восхищался ее ладно скроенной фигурой, и сейчас, представив ее тело, задохнулся от желания и от предвкушения счастья проникновения туда, куда до сих пор вход ему был закрыт – в соблазнительную и манящую тайну девушки, делающую ее женщиной. Теперь она будет ЕГО ЖЕНЩИНОЙ, ЕГО ЖЕНОЙ. От этого можно было сойти с ума. Согреваясь жаром прикосновений они не чувствовали холода и, конечно, понимали, что смерть им уже не грозит. Они просто не смогут здесь замерзнуть. Постепенно наступал поздний зимний рассвет. Насытившись ласками, откинулись на спинки сидений. Только теперь заметили, что буран, бесновавшийся всю ночь, неистово кружившийся в диком злобном танце, потерял свою силу и начал утихать. Как только стихия перестала представлять опасность, Аня заспешила в госпиталь. Она не стала объяснять Матвею, что пропустила дежурство и что теперь ей по законам военного времени «светит» трибунал. Зачем его огорчать. Кто знает, может быть, это их последняя встреча и судьба им предоставила возможность стать мужем и женой. Она ни о чем не жалела. Наоборот, она была очень счастлива. Она изведала то, что томило ее долгие годы девичества. Они в сентябре собирались сыграть свадьбу, а в июне началась война. И то, что война забрала у них, решила сегодня им вернуть – счастье единения и познания двух влюбленных. А теперь – хоть и трибунал. Она на все согласна. После этого – на все. Так рассуждала она, подходя к своему вагону. А там ее уже ждали. Начальник поезда сокрушался. Ему по-человечески было жалко умную, грамотную, исполнительную, работающую сутками без сна медсестру, но дисциплина и закон взяли верх. Она пропустила смену, кроме того, в эту смену из-за недосмотра по причине нехватки медперсонала, умер тяжело раненный офицер. Не придти на смену, значит, не выполнить приказ, значит, уйти с боевой позиции, значит, дезертировать. Ее лишили воинского звания, забрали личное оружие и под конвоем повезли в военный трибунал. Действия, заключающиеся в самовольной без приказа командира отлучке с боевого поста, приравнивалось к дезертирству и каралось, как измена Родине. Это преступление квалифицировалось по статье 58 – 1 «б» уголовного кодекса Российской федерации и каралось высшей мерой наказания – расстрелом с конфискацией имущества. Расследование по этим делам не должно было превышать 48 часов. Аня это знала и понимала, что осталось ей жить всего ничего. Но она старалась не думать об этом. Она вспоминала слова и ласки Матвея, его нежные трепетные руки, ненасытные жаркие поцелуи, тесные объятия и млела, словно снова была рядом с ним. «Теперь можно и умереть, – говорила она себе, – за такое и не жаль умереть». С привкусом его поцелуя на губах, пронизанная его сияющим влюбленным взглядом, ощущая тепло его рук на теле, она пойдет под пулю. Что ж, если такой ценой ей досталась любовь?!
Офицер, к которому привели Аню, удивился ее состоянию. Она не была подавленной, как многие из тех, с кем он встречался. «По-моему она не совсем понимает, что ей грозит, – подумал следователь, а вслух спросил:
– Почему же вы не вышли на дежурство? Вам дали очень хорошую характеристику, но она вас не защитит от расстрела.
Он специально сделал ударение на словах «от расстрела», ожидая увидеть испуг на ее лице и, наконец-то, осознание того, во что она вляпалась. Но у нее даже ресница не дрогнула.
– Я не могла.
– А в армии и на войне не существует понятия «могу». Его заменяет – «должен».
– Ушла я не во время дежурства и собиралась вернуться к смене, но разыгравшийся буран не позволил мне сделать этого.
– Что за детский сад? Буран… не позволил… он что, вас за руки держал?
– Ничего не было видно. Небо и земля соединились, ветер крутил снежные тучи и из машины выйти было не возможно, дверцу замело сугробом.
– Да, этой ночью действительно был отменный буран. А как вы попали в машину? Чего вы туда пошли?
Следователя начала интересовать эта совсем не соответствующая войне и, тем не менее, происшедшая здесь история. И Аня рассказала о Матвее, об их чувствах, которые они питали друг к другу с самого детства, о несостоявшейся свадьбе и встрече этой ночью, о том, как буран, в буквальном смысле этого слова, замуровал их в кабине до утра. Он понял, что девушка действительно не дезертир, что по воле случая не успела к смене, и к предателям ее, конечно, не следует относить. Она просто оступилась и может еще исправить свою вину. И он вынес приговор: «Направить Агаркову Анну Митрофановну для прохождения службы в особые формирования санинструктором».
Вроде бы она и не боялась умирать, а все-таки обрадовалась, когда узнала, что будет жить. Значит, судьба дала ей шанс. А, вдруг у нее будет маленький от Матвея? Тогда ее комиссуют. И жизнь опять расцвела радужными красками, хотя в ее глазах она и не очень потускнела, за это время пока ее везли в трибунал.
И снова тяжелая санитарная сумка бьет по бедру, мокрая грязная шинель липнет к телу и сапоги по щиколотку увязают в клейкой грязи. Она вернулась к тому, с чего начинала свой путь в первые дни войны. «Ну, и не страшно, – убеждала она себя, – зато живая!» Пулемет «Максим» был выдвинут за боевые порядки метров на тридцать. Немцы быстро сняли пулеметчика, а он должен был прикрывать наступление. Молодой лейтенант выскочил из окопа и зигзагами ринулся к пулемету. То ляжет, то встанет, то вправо, то влево. В окопе все замерли – немцы же лупят по нему. Добежал. Под огнем бежал, чтобы спасти атаку. Как тут было не встать в полный рост, и не ринуться на врага с остервенением. «Вот это подвиг!» – катилось по рядам. И не захлебнулась атака, и рота выполнила свою задачу. А санинструктор Агаркова поспешила к раненому лейтенанту, но прежде, чем перевязывать расцеловала его в обе щеки:
– Спасибо тебе! Лежать бы нам тут всем! Чтоб ты жил долго-долго!
18.
Октябрь 1941-го года. В школе спецслужб ВВС, что в Петровском парке группа кадровых командиров женщин проводит набор в женские авиаполки. Со всей страны сюда, в этот парк съехались женщины и девушки, летчицы, техники и другие авиационные специалисты. В ЦК ВЛКСМ был объявлен набор девушек для этих полков. Шли сюда студентки московских вузов, машинистки предприятий и просто служащие, рабочие с заводов. Они не имели никакой авиационной подготовки, не были знакомы ни с одним из видов оружия, но стремились попасть на фронт и для этого освоить, все, что им будет необходимо. Этих девушек предстояло обучить и подготовить из них штурманов, вооруженцев, мотористов, прибористов.
Коридоры школы спецслужб гудели, как растревоженный разноцветный улей. Здесь были девушки в кожаных летных регланах, в синих шинелях, в ярких повседневных жакетах и пальто, пошитых по последней моде. Все уже знали, что будет полк ночной бомбардировочный на самолетах У-2, дневной пикирующих бомбардировщиков на Пе-2 и истребительный на Яках. Каждый прикидывал для себя, куда пойти. Ада сразу решила проситься в истребительный полк. Мандатная комиссия, состоящая из представителей Управления формирования ВВС Красной Армии под председательством Расковой начала свою работу после предварительного отбора. Комиссия подолгу беседовала с каждой девушкой, пытаясь определить, где и как лучше ее использовать в соответствии с ее профессией, образованием и деловыми качествами. По возможности учитывали личные желания. Желание Ады удовлетворили, ознакомившись с ее характеристикой, решив, что ее летное мастерство соответствует службе в истребительном полку. Ада вышла сияющая, и ее сразу же окружили новобранцы.
– Куда назначили?
– Куда и хотела. В истребители.
– Повезло же!
Но Ада знала, что не в везении дело, а в годах упорного овладения летным мастерством. Она заслужила это назначение порою изнурительными тренировками и волей к победе над собой. Она заслужила, оказанную ей честь – летать на истребителе.
Все хотели быть летчиками, и выходили со слезами на глазах оттого, что их определяли в штурманы или штабные работники, в вооруженцы или прибористы. Они считали эти профессии не такими важными, и очень ошибались. Впоследствии они поняли, что в авиации все эти профессии очень важны – без штурмана не полетит ни один самолет, без гарантий техника не поднимется в воздух. А пока они ехали в теплушках в город на Волге – Энгельс, где на базе авиационного училища будут осваивать необходимые знания и навыки для боевых вылетов. На пункте сбора их обмундировали, и это было порою смешное зрелище. Длинные до пят шинели, кирзовые сапоги 41-го размера, брюки до подмышек и гимнастерки ниже колен. Все это надо было подгонять на себя, чтобы не выглядеть так нелепо, иначе они не на солдат были похожи, а на ряженных на Масленницу. Но все своим чередом. Уже в дороге начали первые занятия – это было изучение устава.
В теплушках холодно. Разместились на нарах в два яруса. Было очень тесно, но никто на все эти неудобства не обращал внимания. Все понимали, что пора отказываться от прежних привычек, помня, что на фронте будет намного тяжелее. Мерно стучали колеса. Поезд часто останавливался на станциях и полустанках, а то и вовсе среди степи. На станциях его подолгу переводили с одного пути на другой. Питались в основном хлебом и селедкой. Сахар был непозволительной роскошью. Воспринимали это нормально, как начало суровой солдатской жизни. В каждом вагоне ехали специалисты одного профиля. Старший в вагоне отвечал за порядок. Девушки начали знакомиться, рассказывать о своей прежней жизни. Многие видели свое будущее довольно расплывчато. Но это было начало, начало их войны. А пока самым конкретным был устав Красной Армии, который они выучили назубок. За время дороги привели в порядок свое обмундирование, и в Энгельсе выглядели как заправские бойцы. Это уже была не та разношерстная масса, которая выезжала из Москвы. Ада удивилась такой быстрой и разительной перемене. Вот, что делает с девушкой армия и сознание ответственности!
Раскова ежедневно посещала вагоны, беседовала с девушками, разъясняла поставленную перед формированием задачу, отвечала на вопросы. Ада заметила, что после ее прихода на душе становилось светлее, улучшалось настроение. Она была очень общительная, уважительно относилась к каждой девушке. И, несмотря на то, что была рекордсменка, известная на весь мир своими достижениями летчица, имеющая высокие правительственные награды, вела себя, как обычная женщина. Ей можно было задать любой вопрос и получить на него четкий и ясный ответ.
В еще темном предрассветном городе 25 октября будущие воины выгрузились и пешим строем направились к Дому Красной Армии. Энгельс встретил их резким холодным ветром и низкими тяжелыми тучами. «Не приветливо, – подумала Ада и жестко, даже грубовато, добавила, – слюни не распускай! Привыкай к суровому быту и действительности, совсем не располагающей к сентиментальности. Может быть, даже и разучись чувствовать. Легче жить будет». Понимала она, что будут гибнуть подруги, с которыми она успеет подружиться, и это надо будет уметь переживать.
Появление в гарнизоне женщин-военнослужащих, вызвало недоумение. Многие посмеивались, считали это неосуществимой блажью «бабонек», как они их называли – летать на современных боевых машинах. И только уважаемое в стране имя Марины Расковой, спасало женские формирования от откровенных обид и насмешек. Но время шло, и неверующие убеждались, что полетят таки «бабоньки» на фронт громить врага рядом с ними. Но этому предшествовали строевая подготовка, классные занятия по 10–11 часов в день. Особенно большое внимание уделялось первое время строевой подготовке. Отрабатывались четкие движения и военная выправка. Школа выделила для подготовки девушек преподавателей военных дисциплин, необходимое оборудование для различных тренировок, учебные самолеты и инструкторов – летчиков.
7-ое ноября 1941-го года. Все девушки авиагруппы № 122 встали очень рано и были взволнованы. Они придирчиво оглядывали свою форму, проверяли: не замялись ли где белые подворотнички, ладно ли сидит на них форма. Разговаривали мало. Были погружены в себя, в свои мысли. Думала и Ада над тем, что все происходящее с ней с тех пор, как ее зачислили в боевой полк и до сих пор, было окружено ореолом восторга, можно сказать, даже какого-то детского восторга и сказки. Но сказка закончилась. Сегодня они принимают присягу на верность служению Родине, и с этой минуты становятся воинами.
Крепко чеканя шаг по асфальту военного городка, звонко запевая песню, отправились в столовую на завтрак. Оставался еще час до принятия присяги, и будущие воины, выйдя на площадь перед столовой, от избытка радости устроили пляски с песнями. Ведь сегодня у них был праздник. К площади стекался народ. Звонко звучали голоса на морозном воздухе. Девушки жаром кипучей энергии задорных плясок привлекали прохожих. Вокруг танцующих образовалось кольцо зрителей. Заражаясь их азартом, многие бы бросились в пляс, да, кому статус и звание не позволяли, а кому возраст.
В фойе Дома Красной Армии было празднично и торжественно. Кругом цветы, ковры, плакаты. Ада стоит в строю и боится не то, чтобы пошелохнуться, а даже вздохнуть. От волнения перехватило дыхание и пересохло в горле. Как же она будет произносить присягу? Но когда приходит время, она забывает о своих волнениях и четко и громко произносит: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче – Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь…»
* * *
Шли дни учебы. Летная подготовка уже проводилась по профилю каждого полка.
Полк получил самолет Як-1. В группу прибыли преподаватели высших летно-тактических курсов, и летчицы незамедлительно приступили к освоению этого самолета. Теперь все военные дисциплины изучались с уклоном практической работы во фронтовых условиях с учетом опыта первого года войны.
Полеты на истребителе первое время давались нелегко. Трудно было привыкнуть к высоким скоростям. Кроме того, у него были свои особенности посадки. Все это надо было освоить в первую очередь, а затем уже пилотаж в зоне и ведение воздушного боя. Главное было последовательно применять все приемы, не нервничать, не сбиваться с ритма. Ни в коем случае нельзя было спешить, но и надо было быть расторопной, четкой в действиях. Сомнения, растерянность приводили не только к непоправимым ошибкам, но и к гибели пилотов. Истребитель – грозная боевая машина и управлять ею сможет только тот, кто выдержит физическую и умственную нагрузку. Многие уже поняли, что им не под силу эта машина. А Ада была рада тому, что еще в педагогическом училище начала заниматься легкой атлетикой и никогда не прекращала эти занятия. Поэтому она была в отличной физической форме, и это уже было пятьдесят процентов успеха. Сейчас она держала еще один экзамен, экзамен на военного летчика. Она часто вспоминала свои ощущения после первого самостоятельного полета. Тогда считала, что уже стоит на пике совершенства. Сколько еще таких пиков было в ее летной практике, в овладении летным мастерством! И вот очередной – способность управлять боевой машиной.
Инструктором Ады был тот лейтенант, который помог ей получить путевку в Херсонское училище. Теперь он уже был капитаном. Макар Макарович Макаров был требовательным учителем и нарочито грубоватым и даже жестким. Ада никак не могла понять, почему он себя так с ней ведет. В общении с другими этого не наблюдалось. Ей было обидно до слез, ведь она была влюблена в него еще с той минуты, когда встретились их взгляды после ее полета в полтавском аэроклубе. Тогда она не знала ни имени его, ни фамилии. Но восхищенный взгляд его чисто-голубых, как весеннее небо глаз, всегда стоял перед нею. Она мечтала встретить его на земле или в небе. Но лучше всего в небе. Она не один раз представляла себе картину: их самолеты летят параллельно и они объясняются друг другу в любви. Но, какое там объяснение! С первых же минут общения он задал этот отчужденный тон. От его слов у нее холодок пробегал по спине, и все-таки она его любила. Любила, и не смела глаз поднять. Только: ее строгие слова раппорта и его скупые – команд.
Освоение самолета подходило к концу. Они летели в зоне, выполняя заданный пилотаж. От напряжения у Ады взмокла спина. Ей хотелось сделать все не просто хорошо, а очень хорошо. Она ждала похвалы, но только короткие: «Хорошо», «Молодец», «Можно бы и лучше», отрезвляли ее. Она выполнила все фигуры пилотажа, и разворачивалась, чтобы лететь на аэродром, и вдруг: «Я бы хотел, чтобы ты и это умела». И машина, словно волчок, закрутилась в каскадах переплетавшихся фигур. От перегрузки у нее потемнело в глазах, а от восхищения захватило дух: «Вот это мастерство!» Она тут же решила, что тоже так научится, прекрасно понимая, насколько труден и долог будет ее путь к успеху. А учиться когда? Между боями? Ведь их скоро отправят на фронт. Капитан Макаров как будто бы прочитал ее мысли:
– Конечно, этому тебе придется учиться между боями, но ты способная, ты овладеешь и этим. А главное, чтобы ты понимала, что это не цирковое искусство, а залог твоей победы над врагом, а, значит, и сохранения жизни, – и, как-то так мягко добавил чуть осипшим голосом, – а я хочу, чтобы ты выжила.
Ада оглянулась, и их взгляды встретились. Столько нежности она увидела в его глазах, что растерялась от неожиданности. Ее губы приоткрылись сами собой, выпуская из нее то заветное, что она хранила столько лет:
– Я люблю тебя.
И тут же прозвучало:
– Сержант Бальзамова примите управление машиной.
Она сосредоточилась на управлении машиной, а потом долго еще сомневалась, не показалось ли ей это. Но, нет, не показалось, потому что душа пела, а душа никогда ее не подводила. На аэродроме он доложил командиру полка:
– Сержант Бальзамова готова к самостоятельным полетам.
Она была первой в полку, кому разрешили летать самостоятельно. Ей было и радостно, и страшно, но она должна была подниматься вверх по лестнице, которую выбрала в своей юности. И еще ей было жалко, жалко оттого, что больше не будет совместных полетов с Макаром, что она больше не будет ощущать его дыхания за спиной, что не будет той крепкой защиты, на которую она уповала в полете. Она думала о том, что, если человек захочет чего-нибудь добиться, то обязательно сделает это, и в этом ему помогут упорство и стремление. Отдать все свои силы и умение без остатка самому любимому делу своей жизни – вот высшее наслаждение. Она часто вспоминала, какой была важной, выполнив первый самостоятельный полет, считала, что уже «держала Бога за бороду», а как теперь оказалось, это был всего лишь маленький робкий шажок в деле освоения летного мастерства. Да, она правильно выполняла все фигуры летного пилотажа, но, сколько силы и мужества надо было иметь, чтобы крутить из них такие карусели, которые преподал ей Макар. До такого мастерства – еще долгие и долгие часы упорных тренировок. Она помнила, что он был из Качи, а качинцы всегда были первыми во всем. Там были разработаны первые программы обучения и подготовки летчиков, инструкции по боевому применению авиации, поведению пилота в воздухе. Эти разработки стали достоянием отечественных инструкторов и вошли в практику авиационных подразделений. По этим инструкциям и их полк «штурмовал» небо. В напряженном нелегком труде девушки и женщины полка завоевывали знания авиационной техники и совершенствовали летное мастерство, постигая и осваивая тактические приемы умения управлять ею. В часы занятий в классах и на аэродромах, они знали, что не спасуют перед врагом и твердо вместе с мужчинами встанут на защиту воздушного пространства своей Родины. Никто и не сомневался в победе. Все до единой верили в могущество Красной Армии. Теперь скоро в бой, а это еще один рубеж в ее жизни, еще одна ступень и новый поворот в судьбе. Какой она будет, ее фронтовая судьба? А пока они летят в тыл. ИАП – истребительный авиаполк сформирован, укомплектован по штату всеми необходимыми специалистами. Приближалась весна. Полк был готов к отправке на фронт, но из-за неустойчивой погоды приходилось часто отменять полеты. Теплые солнечные дни сменялись пасмурными и морозными с обильными снегопадами и снежными ураганами. Наконец-то, наступили теплые весенние дни, подсохла земля, и полк вылетел на фронт. Его передали в систему ПВО для противовоздушной обороны Саратова.
* * *
Из сообщений центральных газет и сводок Совинформбюро в полку было известно об упорных оборонительных боях на всех фронтах, о беспримерной стойкости и массовом героизме наших солдат. Советские войска первого эшелона мужественно, жертвуя собственной жизнью, сдерживали натиск превосходящих сил противника, чем мешали планам Гитлера сходу войти в Украину и Белоруссию, уничтожив пограничные заставы, захватить мосты и переправы, открыть главным силам вермахта путь вглубь советской страны. Они переступали через смерть во имя Родины, во имя жизни последующих поколений.
В задачю ИАПа входило прикрытие крупного промышленного центра, куда было эвакуировано ряд заводов и госпиталей, от налетов вражеской авиации, останавливать, рвущихся вглубь страны фашистских захватчиков. Они должны были поражать врага на подступах к городу в воздушных боях. Их жизнь принадлежала авиации, полку и небу. Никто не думал о том, сколько он проживет, сколько ему отмерено.
Противовоздушной обороне в войне отводилась очень ответственная роль: она должна была обеспечить нормальную работу тыла, в котором развертывалась оборонная промышленность, его способность снабжать фронт всем необходимым для ведения напряженных и длительных военных действий. Это был своеобразный щит прикрытия, под которым вначале войны могла проводиться беспрепятственная мобилизация и эвакуация. Наибольшие силы и средства ПВО сосредотачивались в районах объектов, имеющих наибольшее стратегическое значение. Перед истребителями стояла конкретная задача: уничтожать самолеты противника на расстоянии 150–200 километров от города. Для этого вокруг Саратова на расстоянии 100–120 километров развертывалась сеть аэродромов. Советская военная наука достаточно детально разработала методы и способы защиты тыловых объектов от налетов вражеской авиации. Они строились на совместном использовании родов войск ПВО и единстве управления ими в бою. Войска группировались по принципу круговой обороны, с усилением на наиболее опасном направлении. Предполагалось тесное взаимодействие всех родов войск, маневрирование силами и средствами в ходе боевых действий.
Женщины еще не летали на боевые задания, но могли наблюдать бои соседей. День был солнечный. Интенсивных полетов не было, и летчик поднял машину в небо для облета после ремонта. Ничто не предвещало беды. Летчик на высоте две-три тысячи метров сделал один круг, другой, барражировал, испытывал двигатель на разных режимах.
Со стороны солнца неожиданно вынырнули два «мессера». Они сходу, даже не применяя сложного маневра, ринулись в атаку. Самолет вспыхнул, как спичечный коробок. Пилот вряд ли успел сообразить, в чем дело. Длинный черный шлейф потянулся за падающим самолетом в пшеничное поле. Непростительная беспечность, но на войне он за нее заплатил жизнью. Все стояли обескураженные и не могли вымолвить ни слова. Да, и что тут скажешь! Все было видно, как на ладони. Наглядный пример, как не надо вести себя в воздухе. Только через несколько минут, когда обрели дар речи, стали обсуждать случившееся. Жалко было летчика, но они на всю жизнь запомнили: поднялся в воздух – смотри в оба.
– За науку расплачиваемся жизнью, – констатировала командир полка, – парню уже поздно, а вам надо это усвоить. Осмотрительность, собранность, сосредоточенность в воздухе – главное оружие летчика.
Угнетающее впечатление произвела неожиданная и бессмысленная смерть пилота. Весь день только и говорили об этом, предлагая свои варианты спасения. Но, так или иначе, а всем стало ясно, что придется им сражаться с опытным, сильным и подготовленным лучше их врагом, которого недооценивать нельзя.
На аэродром участились налеты вражеской авиации. Командир полка посылала более опытных летчиц для охраны важных объектов, перехват вражеских бомбардировщиков. В их число всегда попадала Бальзамова. Особенно тяжело было сражаться в дни плотной облачности, когда лучи прожекторов не могли ее пробить и осветить вражеские самолеты. Но и в этих сложных условиях летчики истребители нашли способ, как обнаружить врага. Они искали врага в ночном небе по вспышкам выхлопов моторов. Еще они выбирали такое положение, чтобы увидеть врага на фоне диска луны или засечь бомбардировщик по тени на верхней кромки облачности. В боях они обретали опыт, экспериментировали, на ходу создавая и применяя оригинальные тактические приемы. Боевая выручка и дружба не раз спасали их от смерти или неминуемого плена.
* * *
Девятка истребителей поднялась в воздух по сигналу ракеты. Ведущая комиссар полка Харитонова. Ведомой у нее шла старший лейтенант Бальзамова. На ближних подступах к станции советские летчицы увидели около двадцати вражеских бомбардировщиков Ю-88. «Юнкерсы» построились в круг, приготовившись к бомбежке. Вражеские машины уже пошли в пике, что было наилучшей позицией для атаки. Ада атаковала ближайшего «юнкерса», прошив очередью фюзеляж. По тому, что самолет усугубил угол пикирования, поняла, что задела летчика. Так оно и было. Самолет врезался в землю, и взорвался на собственных бомбах. В самом разгаре неравного боя, после нескольких атак истребителей пять «юнкерсов» рухнули на землю, потянув за собой дымные шлейфы. Остальные повернули назад. Но радоваться было еще рано, потому что теперь их атаковали «мессеры», не давая ни минуты передышки. При выходе из атаки, Ада попала под огонь одного из них, и ее самолет загорелся. Но она не хотела просто так сдаваться, и бросилась в атаку на ведущего, чья траектория должна была пересечься с ее направлением полета. Она не рассуждала, куда будет таранить, как это они делали на обсуждениях. Она шла прямо, лоб в лоб. Но в последний момент нервы у немца не выдержали, и он попытался увернуться, избежав столкновения. Но у него не получилось. Из огромного клубка дыма, словно два метеора, вылетели двигатели. Потом проплыли крылья и остальные части самолетов.
Вечером, когда полк собрался на разборку полетов, все сидели притихшие, потому что старлей Бальзамова не вернулась из боя. О подробностях боя рассказывала комиссар, у которой Ада была ведомой. Она сказала, что краем глаза видела раскрывшийся парашют, и высказала надежду на то, что Бальзамовой удалось спастись. Она рассказала, как мужественно сражалась Бальзамова, как перехватила на себя, наседавших на комиссара двух «мессеров» и атаковала одного из них. Разбор еще не успел закончиться, когда все услышали громкий и долгий сигнал автомобиля, возвещающего о том, что что-то произошло и, похоже, хорошее. Так победоносно и торжественно пел автомобиль, что все высыпали из палатки. Бальзамова уже стояла на земле возле автомобиля, в объятиях однополчанок.
Когда объятия и поцелуи закончились, потребовали:
– Расскажи, как все было.
– Что рассказывать. Обычный бой.
– Обычный-то он, обычный, да не совсем – первый таран в нашем полку. Страшно было?
– Я не успела испугаться. Когда группа «мессеров» стала наседать на комиссара, я поняла, что единственный выход в данном случае, идти в лобовую на ведущего. Вот и пошла.
– Ну, да! Так и пошла? А вспоминала наши разборки: куда лучше таранить?
– Я бы посмотрела на тебя, когда навстречу прет размалеванное чудище, что бы ты там вспоминала? Только одно думала: не спасовать перед фашистом, не свернуть. А потом сотрясение от удара, треск и тишина. Подумала, что все смерти боятся, а я умерла, так легко без боли. Потом вижу: лечу в кресле. Сообразила, что меня выбросило вместе с креслом. Но на тот свет в кресле не принимают. Я отталкиваюсь от него, и раскрываю парашют, скорее по инерции, чем осознанно, потому что еще так и не пойму, на каком я свете. В поле зрения попадают «мессершмитты», наши самолеты. Наконец, понимаю, что живая, бой продолжается, а я спускаюсь на землю, а чуть ниже – мой «напарник». Тут уже было не до прохлаждений и рассуждений. Фашист опережает меня, а, значит, я стану жертвой. С перепуга применяю скольжение купола, и камнем лечу вниз. Первая достигаю земли, и спешу освободиться от парашюта, чтобы разоружить немца. Но тут подбегают красноармейцы, и помогают мне.
– Так ты что, еще и трофей привезла?
– Получается, что так.
– Так ты не только сбила два самолета, спасла комиссара, но еще и немца в плен захватила?!
Удивлению и радости не было конца. Командир полка обратилась к начальнику штаба:
– Сегодняшнее боевое донесение надо будет переписать.
– Вас поняла, товарищ майор, отчеканила Гладких.
– И обязательно подчеркните, – добавила комиссар, – что это был первый таран на встречном курсе. Геройский поступок!
Всем интересно было увидеть немецкого аса вживую, вот так на земле, рядом. Среднего роста, коренастый блондин недовольно морщился и прятал глаза. Ему явно было не по себе оттого, что сбила его девчонка, да еще и в плен взяла. А всем же было интересно заглянуть в его глаза, глаза врага, который безжалостно их убивает. Себя ведь считали не убийцами, а жертвами, вынужденными защищаться. На его груди красовалось четыре железных креста, что говорило о его военных победах и профессионализме. Тем больше похвалы заслуживал поступок Ады. Ее наградили орденом Красной звезды. Это была еще одна награда за стойкость и мужество, проявленное в бою. А сама она все это считала просто чудом. Ей до сих пор не верилось до конца, что она уцелела в этой смертельной схватке, что она жива, находится в своем полку, да еще и похвалу принимает.
Ада и до сих пор не могла жаловаться на отсутствие симпатии к ней со стороны однополчанок, но теперь она стала всеобщей любимицей. Еще крепче полюбили ее за храбрость и самоотверженность, по-хорошему завидовали не только ее мастерству и отваге, но и внешнему виду, и воинской выправке. И сама Ада еще строже стала относиться к себе, чтобы быть достойной мнения однополчанок. Она всегда была собранной, подтянутой, аккуратной. Ни одной складочки не было на форме, ни одной замятины. На голове – волосок к волоску. Ничто нигде никогда не торчало, никогда не была растрепанной или взъерошенной. Все было ладно пригнано по фигуре, а фигуре ее позавидовали бы богини, чьи скульптуры разбросаны по достопримечательностям всего мира.
* * *
Когда посты ВНОС донесли о появлении немецкого разведчика, командир полка получила указание поднять на перехват врага самолеты. «Хейнкель» удалось заметить лейтенанту Адамовой, пилотировавшей Як-1. После нескольких атак у самолета отказало вооружение, и тогда Ада принимает решение идти на таран. Это была единственная возможность поразить врага. Лейтенант быстро настигла его и, оказавшись над противником, винтом своего истребителя ударила по хвостовому оперению «хейнкеля». Точный расчет и … враг повержен. Немецкий самолет резко пошел к земле и врезался в нее. Таран был проведен мастерски, а Аде предстояло еще посадить свой самолет. Она сумела это сделать без дополнительных поломок. Винт ей заменили, и она снова летала на своем самолете.
Этот бой заставил сделать и другие выводы. Почему на истребителе отказало бортовое оборудование? Это могло произойти по двум причинам: недосмотру оружейников и недостаткам в конструкции вооружения. При разборке оказалось и то, и другое. В полку думали о том, как лучше научить младших специалистов правильно эксплуатировать новые типы самолетов. Конструкторы и производственники доводили до совершенства следующие модели самолета.
* * *
Из Ставки поступил приказ выделить пять эскадрилий на Сталинградский фронт. Были немедленно приняты все меры для отбора лучших летчиц и исправных самолетов. К утру экипажи находились на аэродромах вблизи Сталинграда. Вскоре они приняли участие в ожесточенном воздушном сражении. Суровое испытание выпало на долю воинов, сражавшихся здесь. В небе Сталинграда Аде пришлось скрестить оружие с фашистскими асами из противовоздушной обороны Берлина. Саратовские ПВО с честью выдержали это испытание. Они наносили чувствительные удары, умножая свою боевую славу и уничтожая вражеские самолеты. Своими умелыми и отважными действиями они оказали существенную помощь авиаторам истребительной авиационной дивизии, входившей в состав ПВО Сталинграда.
Большими группами они штурмовали боевые порядки вражеских войск, нанося им огромные потери. Самое главное было не дать им возможности закрепиться в узлах сопротивления и в опорных пунктах. Особенно эффективными оказывались удары по отступающему противнику. Сильные морозы и глубокие сугробы сковывали маневренность врага. Его войска были вынуждены двигаться по дорогам, забитым обозами тыловых подразделений. Здесь их и поджидали летчики. Внезапные атаки дезорганизовывали движение противника и наносили немалый урон в живой силе и технике. Потери врага от штурмовых ударов летчиков-истребителей исчислялись десятками танков, сотнями автомашин. Но самые большие потери были в живой силе.
Каждый вечер, собравшись у общей палатки, слушали рассказы командиров эскадрилей, спорили, обсуждали боевые вылеты и не только свои. Было о чем поговорить. Советская авиация на всех фронтах активизировала свои действия. Авиаторы применяли новые приемы боя. Много говорили о таранах на встречном курсе, хотя никто толком не знал подробностей, не уясняли толком при каких обстоятельствах его целесообразней всего применять, но осознавали, какое значение он имеет, все-таки это был последний миг жизни или последний шанс летчика спасти свою жизнь. Риск, конечно, был большой, но… Даже Ада, совершавшая тараны, ничего конкретного не могла посоветовать. Не возможно было это действие разделить на какие-то составляющие, и сказать: «Вот это надо делать так, а это – вот так тогда-то и тогда-то». Это было какое-то магическое действо – всплеск силы и чувства, их экстремум, помноженный на тщательный расчет, везение и удачу.
Ранним утром в составе группы истребителей Бальзамова вылетела на штурмовку вражеских войск. Им удалось внезапно вынырнуть из-под облаков и резко пойти на снижение. Они беспрепятственно в упор расстреливали колонну противника, отступавшего по шоссе на запад. Летчики обрушили огонь пулеметов и реактивных снарядов. Первым открыл огонь и атаковал немецкую колонну ведущий лейтенант Потапов. За ним Ада меткими очередями косила пехоту, поджигала автомашины. Они уже делали третий заход, когда вдруг внезапно открыла огонь вражеская зенитка, и на самолете Потопова загорелся мотор. Он пытался скольжением сбить пламя, но у него ничего не получалось. Прыгать на территорию врага он не хотел и, выпустив длинную очередь, не выходя из пикирования, врезался в колонну автомашин.
Возвращаясь на аэродром Ада думала о том, что последнее время стала упиваться уничтожением людей, пусть даже врагов. Не хорошо это как-то. Она никогда не была агрессивной, грубой. Откуда же в ней взялись эти садистские наклонности? Откуда такая кровожадность? Но самое странное и страшное, что она их за людей не считала. Это был ВРАГ, и все! ВРАГ, которого надо было уничтожать, в каких бы модификациях он не проявлялся. Она вспоминала свое ощущение, когда привезла в полк пленного аса. Смотрела на его голубые глаза, которые он, явно смущаясь и злясь, пытался от всех спрятать. Смотрела на его льняные локоны, выбившиеся из-под шлема, и думала: «Вполне симпатичный парень, если не брать в расчет, что враг. И я хотела такого убить, и могла, если бы таран получился по-другому. Ему просто повезло, что он остался жив, да и я тоже. Вот так мы воюем: убиваем драг друга молодые и сильные». И она никак не могла понять жалеет его или ненавидит. Тогда еще была какая-то жалость. Теперь ее нет.
* * *
Эскадрилья вылетела на перехват истребителей. Среди взлетевших, была и Ада. Бой постепенно набирал силу. Над машиной Бальзамовой, словно коршун, кружился немецкий ас. Она отчетливо видела змейку, нарисованную на фюзеляже, которая только того и ожидала, чтобы выпустить свой смертельный яд, ждала подходящего момента, чтобы поразить наверняка. Но Ада тоже не новичок, она начеку и не позволяет врагу завладеть удобной позицией. Она чувствует, как ее охватывает боевое напряжение, как происходит наивысшая мобилизация всех физических и психических сил и заостряется до предела внимание. И вот уже вибрирует каждый мускул от избытка энергии.
Вражеские истребители наталкиваются на мощное сопротивление советских самолетов, на их огонь и отходят в сторону, теряя свой обычный боевой порядок. Возникшую ситуацию немедленно использует Ада и поражает одного «мессера». Кто-то еще сбивает одного, и вот уже две машины врага покидают поле боя, пикируя к земле.
Строй бомбардировщиков сразу же рассыпается. Они беспорядочно сбрасывают бомбы и уходят на запад. Ада следит за машинами врага, своего командира и боевых подруг. Огненные трассы перечеркивают небо во всех направлениях. Трудно понять, от какой из них надо уходить. В такой карусели очень сложно быть начеку. Ада видит над собой две машины врага. На их крыльях и фюзеляжах размалеваны чудовища. Обычно на таких машинах летают асы. Мелькнула мысль: «Что-то на меня последнее время охотятся только асы. Это верно мстят за плен их товарища». Самолеты кружатся, словно в карусели. Кто-то из девушек, не выдержав напряжения боя, отстал немного и близко подпустил врага. Тот открыл по машине огонь, и не промазал. Ада видела, как самолет подруги, объятый пламенем, пошел к земле. Да, в бою надо не только ощущать себя частицей монолитного боевого коллектива, но и внимательно следить за воздухом. Маневрируя слева направо, Ада пытается уйти от трасс. Осколки снарядов барабанят по броневой спинке сиденья, двигателю и водяному радиатору. Она разворачивается и, уловив врага в прицел, бьет из пушки. Машина вспыхивает. Дым валит из хвоста. Она заходит на вторую машину, но тут на нее наседают еще два хищника. Когда ты загнан в угол, то появляется единственное желание любой ценой пробить преграду, и она идет в лобовую атаку. Но немец отваливает в сторону. Некогда думать, почему он так поступает, но каждый распоряжается своей жизнью и честью на собственное усмотрение. Второй же продолжает наседать. Осколки секут обшивку, залетают в кабину. Один чиркнул по лицу, и Ада слышит, как теплая струйка крови стекает вниз на шею, за воротник. Двигатель кашляет, дает перебои. С ужасом осознает безвыходность и незащищенность. Она тянет машину в левый вираж, но сверху на нее бросается еще пара «мессеров». В кабину повалил дым. Становится тяжело дышать. Надо прыгать с парашютом, но неуправляемая машина резко снижается. Приходится приземляться, другого выхода нет. Но под крылом самолета бушует море огня. Жарко полыхают склады, трещат, оседая строения. В воздухе копоть, обрывки парашютов. Ада понимает, что в первые минуты приземления от пламени ее защитит самолет, но в нем нельзя будет оставаться ни секунды, потому что он тоже может взорваться. Она отдает ручку управления от себя, выпускает шасси. Самолет бежит по горящей ржи, следом вихрит дым и пламя. Огромный смерч, движущийся со скоростью самолета, яростно рвется в небо. Останавливает машину и выпрыгивает из кабины. Медлить нельзя, и она бежит, отбиваясь от огня, который норовит лизнуть ее. Наконец-то, выбегает из этого пылающего Ада, и без сил валится в борозду. Вокруг пляшут всплески яркого пламени. Над ней проносятся два «мессершмитта» и дают несколько очередей, но ни одна не задевает ее. Она приподнимается и пытается найти не сильно горящую лазейку, чтобы выбраться отсюда. Невдалеке полоска сереющих, а, значит, уже догорающих колосьев. Она бежит по этой полоске, а из колосьев поднимаются серые струйки дыма. На краю поля неглубокий ров, заросшей травой. Сюда пламя не добралось. Она ложится в него, ощупывает руки, осматривает голову. Осколок зацепил лоб, и. чтобы остановить кровь, его надо забинтовать. Ада достает бинт и перевязывает голову. Только теперь чувствует, как гудит голова, а в зеленой траве мирно жужжат пчелы и шмели. Ветер гонит дым в обратную сторону, и здесь можно отдышаться. Над цветами порхают бабочки. Ада невольно задает себе вопрос: «А не в раю ли я уже? Ведь все так правдоподобно». Она только что спустилась из ада, где кровь и смерть. Ничком легла в траву и расслабилась. Отсюда ей было видно, что бой уже закончился, и подруги возвращались на то, что осталось от их аэродрома, выбирая поодаль не обгоревшие места. При попытке отогнать «мессеров», которые все-таки сожгли аэродром и машины, погибли две летчицы. Пришел приказ перебазироваться, и полк покинул станицу. Жители вышли провожать девушек, и в их взглядах читался немой укор: «на кого же вы нас покидаете». А что они могли делать? Они следовали приказу.
Сев на полевой аэродром, затянули машины на опушку леса и начали рвать ветки для их маскировки и для шалашей. Под кронами деревьев построили шалаши для отдыха.
* * *
Под ударами советских войск враг откатывался на запад, неся огромные потери. Для обеспечения высоких темпов контрнаступления многое сделали советские летчики, завоевавшие господство в воздухе. Они показали себя мастерами сокрушительных штурмовок. Они подавляли огневые точки противника с воздуха.
В полку ходили разговоры о том, что фашистские летчики используют наши самолеты при штурмовках и бомбардировках. То же самое делали и наши летчики. Но до сегодняшнего дня никому не приходилось встречаться с немецкими экипажами в советских машинах. Один такой самолет пристроился, к возвращающимся из боя истребителям. Конечно, возвращающимся из боя уставшим, раненым, на подбитых машинах, и в голову не пришло пересчитывать своих. Тем более, что бой был неравный и очень трудный. Погибло два экипажа и машины, один экипаж выпрыгнул с парашютами на землю, занятую немцами. Возбужденная разгаром боя, приходила в себя и Ада. Немного отступало напряжение боя, и она предвкушала минуты отдыха, когда она приземлится на родном аэродроме. По дороге домой можно немножко и расслабиться. Ада заходила на посадку предпоследней. Самолет, летевший за ней, на посадку не пошел, а проследовал дальше. Это ее удивило. Она не стала снижаться и отошла в сторону. И тут увидела, что проследовавший вперед самолет, развернулся и, снижаясь, строчит по только что приземлившимся самолетам и экипажам. Увидели это и наземные службы, и пулеметчики уже взяли его в оборот. Его подбили недалеко от аэродрома, а экипаж взяли в плен. Этот наглый асс поплатился жизнью, за пять изрешеченных самолетов и трех раненых. Это то, что он успел сделать за один заход. Второй заход ему не позволили сделать. Снаряд попал в мотор, и он загорелся, сам же летчик был смертельно ранен.
К каким только хитроумным уловкам не прибегали немецкие летчики. Надо сказать, что и красные соколы не уступали им по смекалке. Только нервы у красных соколов были крепче и дерзости – не занимать. Фашистские летчики хорошо знали маршруты наших самолетов, особенно бомбардировщиков дальнего действия. Иногда они пристраивались в хвост, долетали до аэродромов и бомбили их. Ада возвращалась из сопровождения, шла на посадку. Вдруг недалеко от ее самолета ночное небо прорезала пулеметная трасса. Стреляли с земли в непосредственной близости от аэродрома. Ада выстрелила соответствующую ракету, показывая, что она своя. Но пулеметчик продолжал вести огонь. Ада забеспокоилась: ситуация неординарная: что бы это могло быть? И тут только заметила, что сзади нее фашистский самолет. Она пошла вверх и на разворот, чтобы атаковать его, но он резко взмыл вверх и пошел на запад. Долго еще в полку обсуждали этот случай. Неизвестно чем бы могло окончиться это непрошенное вторжение, если бы пулеметчик не услышал шум работающего мотора стервятника. Это ж, каким надо было обладать слухом, чтобы отличить звук работающего мотора неприятельского самолета, который сливался со звуком мотора Яка. Это ж, как надо было быть уверенным в себе, какую иметь твердую руку, чтобы отсечь неприятеля в ночном небе, почти не различая силуэтов машин.
Аде часто приходилось летать в разведку. То, что она наблюдала на земле, приводило ее в уныние. В некоторых местах советские войска отходили с тяжелыми боями. На дорогах наблюдался густой поток беженцев. Вражеские истребители вели по ним непрерывный огонь, гонялись даже за одиночками? Зачем? Запугать? Сломить волю советского человека, поработить его и заставить работать на нацию господ-арийцев? А то, что она видела на земле, являлось, вообще, сплошным кошмаром. Изрытая, вздыбленная земля, сожженные города и села, разрушенные дома. Как можно было там жить, если только видеть все это было страшно. «Как же там люди живут?» – думала Ада.
* * *
Вскоре наземные войска противника подошли совсем близко. Отчетливо слышалась артиллерийская стрельба, лязг траков немецких танков. У стоянок самолетов рвались снаряды. Командование понимало, что скоро придется перебазироваться на новый аэродром. Но приказа не поступало. После ночевок на аэродромах под самолетами, в поле, в скирдах соломы, в колхозных сараях или бывших фермах, ночлег в станице, в теплых уютных домах, был немыслимым комфортом. И все старались насладиться этой неожиданной и такой редкой для войны, возможностью, чувствуя, что скоро им придется лишиться всего этого.
Когда над аэродромом появилась «рама», все поняли – жди беды, а другими словами – пришел конец их привольной жизни на теплых и мягких постелях. «Рама» пролетела на рассвете, а с восходом солнца показалась группа «мессеров». Они атаковали самолетные стоянки, склады с горючим и все остальное, что находилось на летном поле. С аэродрома успели подняться только несколько машин, и бой, который они навязали врагу, был неравный. Как грибы росли в небе ватные разрывы зенитных снарядов, перекрещивались линии трасс, белели купола парашютов. С земли по врагу били зенитки. Всегда, когда перелом боя шел в пользу сталинских соколов, немцы отваливали, почуяв опасность. Они никогда не рисковали, чем отличались от советских летчиков. Все бои когда-нибудь кончаются. Кончился и этот бой, а полк срочно перебазировался на новый аэродром.
Воздушный путь полка над просторами необъятной Родины, над ее городами и селами, обогатил географические познания Бальзамовой, о ее величии и бескрайних просторах. Под крылом самолета простирались необозримые поля, леса, горы и моря, змеились реки, поблескивали на солнце стальные магистрали железных дорог. Это вызывало гордость за величие и неописуемую красоту ее Родины. А осознание себя хозяевами в ней порождало чувство ответственности за сохранность всех ее прелестей, ее границ. И каждый в полку понимал, что до конца будет стоять за ее независимость, за победу. Все это проявлялось в боевых наступательных порывах, в уверенности в своих силах. А это было немаловажным фактором победы в бою.
* * *
После долгой и изнурительной дороги она совсем обессилила. Ей необходимо было хоть немножечко полежать, чтобы набраться сил к дальнейшему переходу.
Не доходя до деревни, попалась на глаза румынам, которые погнались за нею. Кусты затрещали под грубым натиском подкованных сапог врага. Но легкая атлетика и здесь помогла ей. Она легко увеличила расстояние между собой и преследователями и скрылась в лесу. До глубокой ночи просидела под деревьями, не решаясь идти в деревню. Но идти все-таки надо было, чтобы переодеться. К околице подошла ночью. Документы и награды зарыла в огороде. У хозяйки попросила юбку и кофту, оставив летную форму. Женщина пообещала сохранить. Пришлось оставить и карту, и компас. Шла по солнцу и звездам. Собирала засохшие ягоды черники, калины, и видно нашумела, потому что по поляне стал бить миномет. Видно наши подумали, что на поляне немцы. Мина разорвалась метрах в десяти от нее. Ада прижалась к земле, прося у нее спасения. Она укрылась за пригорком и боялась пошевелиться, а вдруг опять накроют миной. Часа через полтора раздалось громкое и дружное «Ура!» Ада решила, что пошли в атаку, а, значит, она под шумок сможет перейти линию фронта. Но вскоре все смолкло, и она не понимала, чем объяснить это чисто русское «ура». Но все-таки решила переходить фронт в том направлении. Шли пятые сутки ее скитаний. Вышла на опушку леса, прислушалась. Все тихо. Только стала переходить опушку, взлетела ракета. Ада бросилась на землю, залегла. Ракета погасла, она двинулась дальше. Переползла ползком. Только вошла в кусты, посыпались пули. Опять залегла. Сквозь редкий кустарник в лунном свете просматривалась речушка. Оставив карту, она запомнила маяки и направление, поэтому и ориентировалась хорошо, хотя и по памяти. Кроме того, она неплохо знала эту местность, потому что не один раз над нею летала. Лед на реке уже начал таять, и в лунном свете поблескивали полыньи. Опасно было переправляться через такую реку, но у нее другого выхода не было. Не могла же она ждать, когда лед совсем растает. И Ада решилась, не раздумывая долго, ползти, пока рассвет не дал о себе знать розоватой зарницей. Полыньи она удачно миновала, но все равно вся намокла. Собрав все свое мужество, она сняла с себя одежду, выкрутила и опять надела, заставив себя бежать до тех пор, пока не изойдет седьмым потом. Но пришлось остановиться раньше, напоровшись на проволочное заграждение. Ада поняла, что перед нею заминированное поле. Это самое худшее, что могло встретиться ей на пути. Но это путь к своим, и судя по всему они очень близко, прямо за этим полем. Опять надо ползти и смотреть в оба, с высоты роста мину не заметишь. Одежда немного просушилась при беге и не была такой мокрой и тяжелой, но все еще была довольно сырой. Ада ползла, внимательно всматриваясь в землю, как вдруг услышала:
– Стой! Кто ползет?
И тут обессилили, еле удерживающие ее, руки и она прижалась щекой к мерзлой земле.
– Родные, своя…
– Пароль!
– Не знаю я пароля. Я летчица. Вынужденная посадка на вражеской территории.
– Вставай! Документы есть?
– Какие документы? Все сгорело в самолете, – соврала Ада, чтобы расспросов было меньше.
– Ждите, пока придет женщина обыскать вас.
Обессиленную пятидневной голодовкой, замерзшую и промокшую командование батальона окружило заботой. Пока делали запрос и выясняли ее личность, по указанию врача ее кормили осторожно, небольшими дозами, снова приучая к пище. В первый день она проспала сутки, а когда проснулась, спросила у своего радушного хозяина:
– А какой это умник палил из минометов по полянке, что за речкой? Чуть меня не накрыли.
– Я, – ответил начальник штаба, – там же батарея фашистская.
– Нет там никакой батареи. Она левее.
– И ты точно можешь указать, где она?
– Могу.
Ада с артиллерийским наблюдателем выдвинулись к крайней точке переднего края, и, лежа в снегу, разыскивали приметы вражеской батареи. По команде наблюдателя был открыт огонь из орудий. Ада и артиллерист отползли только тогда, когда увидели, как рвутся снаряды батареи.
Начальник штаба вынес Аде благодарность и пообещал подать раппорт на награждение за этот подвиг. Но вместо награды, она получила трибунал. В части, куда ее доставили после установления личности, узнав, что она закопала партбилет и другие оставшиеся документы, а также летную форму и награды в огороде у казачки, отправили в распоряжение особого отдела. Ее лишили всех наград и звания, и сообщили новое – рядовой особого формирования. Единственным утешением была надежда на то, что, если останется в живых, ей вернут прежнее звание.
Бальзамова вспоминала, как восприняли они в полку приказ № 227. Все понимали, что, наконец-то, будет управа на шкурников, маловеров и паникеров. Обстановка тогда была очень тяжелая. Пол страны лежало под сапогом завоевателя, а он продвигался дальше. Все понимали, что страна на краю пропасти, что она подошла к той черте, когда уже не будет страны, не будет народа, не будет завоеванных революцией свобод. Этот приказ прозвучал, как набатный колокол: если отступим – погубим все. И каждый понял, осознал, что судьба Родины, судьба родных и близких, провожающих их на фронт и надеющихся на их защиту, должна быть дороже собственной жизни. Благодаря этому приказу, произошел решительный, переломный момент в психике воинов. С ними говорили откровенно с неслыханной доселе прямотой и жесткостью. Ничего подобного они не встречали ни на страницах газет, ни в разговорах командиров. Все привыкли к расплывчатым, и ставшим уже казенными сводкам Совинформбюро, из которых выходило, что все идет, если не совсем и гладко, то все-таки идет: там захватили, там оставили. Но, что бы самой попасть под статью этого приказа, Ада не могла представить себе даже в кошмарном сне. И вот она преступница, по вине которой погиб экипаж и уничтожена материальная часть, а, кроме того, закопала партбилет! И кому докажешь, что бывают обстоятельства, когда поступаешь вопреки привычному, и даже не можешь вспомнить это привычное. Инстинкт самосохранения отсекает все ненужное в данный момент, и ты поступаешь так, как диктует он. Каждому не вставишь свои мозги. Факт преступления – на лицо и преступник должен быть наказан.
Аду вместе с другими проштрафившимися везли в особое формирование. Линия фронта приближалась. С каждым днем становилась все громче артиллерийская канонада. Противник по несколько раз в день бомбил железнодорожные станции, обстреливал дороги, пытаясь нанести советским войскам чувствительные удары.
19.
Вал войны неудержимо катился на запад. Завершался коренной перелом. Прочно захватив в свои руки стратегическую инициативу, советские войска также прочно уверовали в победу. Но немцы еще не привыкли отступать. Все предыдущие поражения каждый из командующих относил к безинициативности проигравшего, и ни в коем случае не считал себя таковым. Даже в этой ситуации ежедневного отступления они были тверды в своих убеждениях и спокойны. Это, какой-то там слабак Паулюс мог быть загнан в кольцо! Из предыдущих боев, когда они наступали, вынесли суждение, что русские могут только обороняться и при этом стоять насмерть. Но, наступать обдуманно и организованно, проявляя при этом высокие профессиональные навыки, русские не в состоянии. И это было ошибочное суждение.
В период относительного затишья противоборствующие стороны приложили огромные усилия к тому, чтобы изменить соотношение сил. Была проведена всесторонняя подготовка войск к летним и осенним операциям. В результате этой подготовки значительно повысилась ударная и огневая мощь вооруженных сил Советского Союза.
Окончательно разбить германскую армию в 42-ом не удалось, но переломного момента достигли. В 1943 году страна находилась в более благоприятных военных и экономических условиях. Это сказывалось на укреплении военной промышленности и материальной жизни всего народа. После изгнания врага из ряда важных в экономическом и стратегическом значении районов, страна получила возможность дальнейшего развития во всех отношениях. Были освобождены районы Нижней Волги, Дона, Кубани, Северного Кавказа, восточного Донбасса. В них восстанавливалась и начинала работать промышленность на нужды фронта и народного хозяйства.
Оценивая состояние своих войск на восточном фронте осенью 1943 года, бывший генерал вермахта Э.Бутлар писал: «Войска, испытавшие в течение ряда лет огромную нагрузку и потерявшие большую часть офицерского и унтер-офицерского состава, уже не обладали ни достаточной стойкостью, ни способностью к сопротивлению… В результате летних боев силы немецкой Восточной армии оказались крайне ослабленными. Пополнить дивизии людским составом, а также восполнить потери в технике и сохранить на необходимом уровне боеспособность соединений не представлялось возможным».
Немецкие армии теряли крупные узлы сопротивления. Они пятились на запад, пытаясь закрепиться на подступах к Никитовке, Горловке, Моспино, на знаменитой Кальмиуской позиции «Черепаха». Но, как ни сопротивлялся противник, уже было очевидным, что группа армий «Юг» не сможет противостоять натиску советских войск и в Донбассе. 13 августа началась Донбасская операция Юго-Западного и Южного фронтов. Эта операция оказала огромное влияние на дальнейший ход войны. Она началась в то время, когда Воронежский и Степной фронты развивали наступление на Харьков. Этим создавалась серьезная угроза флангу и тылу немецких войск. Для проведения Донбасской операции Ставка выделила крупные силы.
«8 сентября командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал Манштейн докладывал Гитлеру, прибывшему на совещание в Запорожье: «Противнику удалось пробить брешь на северном фланге 6-ой армии шириной 45 км., где сражаются только остатки двух наших дивизий. Контратаки небольшими имеющимися у нас танковыми силами не могли закрыть эту брешь. Хотим мы или не хотим, но мы будем вынуждены отойти за Днепр, особенно принимая во внимание возможные последствия чрезвычайно напряженной обстановке на северном фланге нашей группы армий».
Костю распределили в ОАШР – в отдельную армейскую штрафную роту. Позывные всех штрафных рот на всех фронтах были: «ШУ – РА».
«В 1943 г. с завершением перехода на постоянные штаты и отменой института военных комиссаров, то есть утверждением полного единоначалия, организационно-штатная структура штрафного батальона выглядела следующим образом: управление, штаб, три-четыре роты. Управление ОШБ включало в себя: командира батальона, его двух заместителей – по строевой и по политической части, интенданта, писаря. Штаб батальона составляли: начальник штаба, его заместитель, помощник начальника штаба, начальник медицинской части, начальник связи, два писаря».
Командир отдельной штрафной роты подчинялся в оперативном отношении командиру дивизии, которому была придана рота для конкретной операции. В отличии от обычных рот, в которых раннее воевал Первых, отдельная рота не имела ни парторга, ни комсорга, ни политработников. Здесь была своя особенная обстановка. Их ротный был штрафником и по согласованию с высшим руководством, остался командовать ротой после искупления своей вины. Он был грамотный и обстрелянный офицер. Офицеры постоянного состава получали двойной оклад за то, что шли в бой рядом со штрафниками и рисковали жизнью при выполнении операций более других. Но, как правило, второй оклад они отдавали в фонд обороны. Месяц службы им засчитывался за полгода, предусматривалось досрочное присвоение званий. Но не поэтому остался в роте капитан Михеев. Пройдя узилище штрафника, он чувствовал, что может помочь своим подчиненным избежать нелепой гибели. Он был уверен, что его опыт поможет остаться хоть кому-то живым. И он считал, что ради этого, ради сохранения жизни, он обязан воевать со своими боевыми товарищами. В роте его любили, уважали, и это чувствовалось во всем.
– Разведка?! – то ли спросил, то ли подтвердил он при первом знакомстве. В его голосе звучали уважительные нотки. Разведчиков уважали на всех фронтах, зная их заслуги в успехах армии.
В роту приходили газеты. В них писали о развитии культуры в переломный момент войны, о массовом восстановлении сети культурно-просветительских учреждений, театров, о развитии народного творчества, о высоком потенциале советской науки, которая ярко проявила себя в годы войны. Комплектовались библиотеки, музеи развернули свои экспозиции. На страницах газеты «Правда» публиковались отрывки из книги М. Шолохова «Они сражались за Родину», очерк А.Фадеева «Бессмертие» о мужественной борьбе и гибели молодых краснодонцев.
Бойцам приятно было читать об успехах родной страны и родного народа. Они здесь воюют, делают свое ратное дело, освобождают город за городом, а люди пусть поют, читают книги, смотрят фильмы за себя и за них, за тех, кто ценою своей жизни дает им эту возможность.
На подступах к центральным районам Донбасса командование вермахта создало мощную оборону. Передний край главной полосы проходил по рекам Северскому Донцу и Миусу. В глубине оборонительной линии были созданы рубежи на реках Крынка, Кальмиус, Самара. Сильнее всего был укреплен рубеж на реке Миус. Во многих городах и поселках и на командных высотах оборудовались узлы обороны и опорные пункты.
Наступление фронтов в направлении Донбасса было неодновременным. Юго-Западный фронт, владевший плацдармом на западном берегу реки Северский Донец, первым пошел в наступление. Причем атаковало противника правое крыло, которое должно было оказать поддержку Степному фронту, воюющему в Харьковском направлении. А через три дня началось наступление ударной группировки центральной части фронта. В наступление включился также Южный фронт. Бои приняли крайне напряженный характер. Противник упорно сопротивлялся наступлению советских войск.
Понимая, что решительный шаг к победе уже сделан и солдаты, и военачальники чувствовали себя более уверенно. Уверенность сквозила во всем: в военных действиях, в принятии тех или других решений. И те, и другие все лучше и лучше овладевали искусством маневренных наступательных операций. Позади остались судьбоносные битвы и форсирование укрепленных рубежей на реках Северский Донец, Миус, Крынка, Кальмиус и Волчья. 4-м Украинским фронтом, который освободил Донбасс от немецко-фашистских захватчиков, а осенью взломал германскую оборону на реке Молочной руководил Толбухин. Овладев Мелитополем, войска отрезали Крым от других оккупированных немцами территорий. Но это было позже.
* * *
В войсках ПВО, где служила Соня Кирилюк, все были ознакомлены с содержанием приказа № 227. Никто не мог сослаться на собственное неведение. Об этом позаботились в первую очередь политотделы. Уже на следующий день после выхода приказа начальник ГлавПУ Красной Армии генерал-лейтенант А.С.Щербаков обязал начальников политуправлений фронтов, военных округов, начальников политотделов армий лично проследить за тем, чтобы с приказом были ознакомлены все от рядового до генерала. Все политические органы обязаны были дважды в день информировать ГлавПУ о принятых мерах по разъяснению и выполнению приказа. В директиве, изданной начальником Главного политуправления подчеркивалось: «Не должно быть ни одного военнослужащего, который не знал бы приказа товарища Сталина».
Москвой ежедневно проверялось практическое выполнение приказа № 227. Все политорганы должны были дважды в день отправлять информацию в ГлавПУ о проведенных мероприятиях и выполнении приказа. Уже 15 августа А.С. Щербаков направил военным советам и начальникам политуправлений фронтов, округов и армий новую директиву. В ней делалось ударение на том, что не всеми правильно понят приказ, а вернее его политическое значение, и подчеркивал: «приказ товарища Сталина является основным военно-политическим документом, определяющим боевые задачи всей Красной Армии и содержание партийно-политической работы на ближайший период войны».
Но никто из однополчанок Сони, даже мысли не допускал, что придется на себе испытать действие этого приказа. Ей пришлось. Раздавленной, униженной, обескураженной вышла она из зала, где заседал трибунал. «Почему? Я же ничего не сделала предосудительного: не нарушала устава, никого не придавала» – стучало в висках. Эта мысль и подобные ей прыгали в затуманенном сознании, точно так, как прыгала видавшая виды полуторка, увозившая ее в сопровождении двух вооруженных солдат конвоя, в неизвестное жуткое будущее. Она вспоминала вопросы и свои ответы. Жутко было оттого, что ее ответы принимали совершенно другой смысл в их понимании. Получалась, что она могла быть завербованной немцами, только потому, что лечилась в немецком госпитале. Подтверждались слова Иоганна, а ведь она ему не верила. Хорошо, что она не сказала, что санитар, подобравший ее, оказался ее отцом. «Нет, возражала она, – я никого не видела в госпитале, и со мной никто не разговаривал на эту тему!» А ей возражали: «Как так? В госпиталях русских солдат допрашивают…» Пришлось врать, что сбежала, когда пришла в сознание. Но врать она не умела с детства. Смущалась. Краснела. В, конце концов, вынесли решение, в котором говорилось о том, что доказать свою преданность Родине она должна будет на поле боя, смыв свою вину кровью. Рядовую Кирилюк направили в роту переменного состава и определили помощницей пулеметчика. По тому, как хлопотал вокруг орудия командир расчета, она поняла, что у него нет большого опыта, хотя теорию он вроде бы знал. Ей так хотелось заняться привычной для нее работой, но приказ есть приказ, и она старательно выполняла работу второго номера.
Бои в Донбассе шли упорные и ожесточенные. За долгие месяцы обороны враг возвел сильную оборонительную линию. Степи и разбросанные по ним высоты и высотки, были опоясаны многочисленной сетью хорошо оборудованных и укрепленных дзотов, минными полями и проволочными заграждениями в пять, а то и шесть рядов. На одном километре передовой линии, в среднем у противника было 12 станковых пулеметов и до 36 ручных. Все это делало, господствующие над степью высоты и высотки, непреступными. Но наша артиллерия, накрыв их слаженными залпами, смешивала все. Взметались разрывы, всплескивались яркие языки пламени, поднимались столбы земли и дыма. Костя видел, как немцы пытались укрыться за тыльными скатами высот, прятались в блиндажи и землянки. Но сосредоточенный огонь артиллерии накрывал их, сжигал в своем немилосердном огне, огне отмщения. «Горите, горите, гады, – приговаривал Костя, посылая снаряд и перефразируя слова песни, – за слезы наших матерей – огонь вам мести батарей! Вперед! За Сталина! Вперед! Вперед!» На воздух поднимались накаты немецких дзотов, пулеметные гнезда. Это он вторил командиру соседнего расчета Соне Кирилюк. Она тоже посылала снаряды под припев «Марша артиллеристов». «Славная девчонка, – думает Костя, – такая маленькая, худенькая, а воюет за двоих». Не только Костя, многие мужики в роте восхищались ее смелостью, находчивостью и профессионализмом. Услышав своим тонким слухом, что Костя тоже поет, Соня улыбнулась ему. В первых же боях по прибытии Кости в их роту, она приметила его. Ей все больше и больше нравился этот морячок, так называла она его, потому что он ходил все время в тельняшке. Она еще не знала, что он действительно моряк и служил в морской артиллерии. Ей нравился его волевой рот, широкие скулы, придающие лицу твердость, ясный открытый взгляд. Она ловила себя на том, что никогда так пристально не рассматривала ни одно мужское лицо. И, главное, что ей это нравилось, и она использовала каждую возможность бросить на него взгляд. Иногда их взгляды встречались, и ей казалось, что он смущается. А, вот, как ни странно, она совсем не смущалась. «Неужели это любовь?» – спрашивала она себя, и что-то блаженно теплое разливалось у нее внутри. Но не только с любовью она встретилась здесь впервые. Здесь она впервые познавала законы армейских отношений. В полку ПВО, где они все были подружки, пришедшие с одних курсов, было немного по-другому. В полевой армии надо было соблюдать особые правила. И первое из них: в бою поддержать товарища огнем, когда он делает перебежку. Если этого не сделаешь, заедят. Второе: независимо от симпатий и антипатий – относиться ко всем с уважением. Третье: если кто-то не мог под огнем противника оторваться от земли, поднимали его сами.
А между тем, пехота, подползая все ближе и ближе, вплотную подошла к вражеским окопам. Артиллерия перенесла огонь вглубь обороны, и пехотинцы, впрыгивая в траншеи, завязывали рукопашные бои. Фашисты упорно держались и отстреливались до последнего патрона, но исход боя уже решен. Этому способствовали солдаты, которые заползли с тыла, забросали траншеи гранатами и стреляли немцам в спину. Приказ был выполнен. Полк овладел этим укрепрайоном. Заняв новую позицию, бойцы располагались на ночлег. Ближе к вечеру, над полем боя появилась вражеская авиация, явно желая подпортить настроение бойцам Красной армии от, одержанной пару часов назад, победы. Но тут же появились и красные соколы. Над полем закрутилась карусель боя. Даже неискушенным в летном боевом искусстве было видно превосходство наших асов. Потеряв четыре машины, немецкие самолеты удалились.
– Где ты так стрелять научилась, певунья? Давно воюешь?
– Считай с самого начала войны. В ПВО. Москву охраняла.
– Война никого не щадит. С твоим мастерством – вся грудь в орденах должна быть.
– И были. Только потом все забрали. Да, что ордена? Брошки красивые. Но ведь давались они за мастерство. Брошки забрали, мастерство осталось. Но я вижу, что и ты не лыком шит.
– Уж не знаю, чем я шит, но успел, и выжить в смертельном бою, в котором все погибли, кроме меня одного, и дважды под трибуналом побывать, и в разведку ходить, и плен изведать… и вот теперь в штрафниках числюсь. Что еще мне судьба и война уготовили? Посмотрю.
– Что ни говори, яркая биография. У меня бледнее.
– Все еще впереди, война ведь не завтра кончится. Вон, еще сколько до Берлина топать.
– Топать немало… и все так меняется на глазах. Каждая армия получила свою артиллерию.
– Да, это есть. За каждой общевойсковой армией теперь закрепляется пушечный, истребительно-противотанковый, минометный и зенитный артиллерийский полки. С весны начали формироваться шестибригадные артиллерийские дивизии прорыва. Эти корпуса прорыва являются мощной огневой силой.
– Я горда тем, что принадлежу к роду Артиллеристов. Могла ли я раньше представить, что стану артиллеристкой, и буду гасить врага силой своего огня.
– Да, еще и как гасить!
Он любовался юной красотой миловидной девчонки с вьющимися пышными волосами, обладающей приятным тембром голоса.
– А кем ты до войны мечтала быть?
– Оперной певицей. Брала уроки вокала у известной оперной примы в Сталино, собиралась в консерваторию поступать. На всех фестивалях и конкурсах побеждала, и все мне сулили великое будущее.
– Да… война сильно подпортила тебе карьеру… зачем же ты пошла воевать?
– Призвали, вот и пошла, как все, комсомолка ведь. Но я не жалею. Вот победим немца, тогда и поступлю в консерваторию.
У солдат было всего несколько часов на отдых. С наступлением ночи те, кому можно было спать, спали, а остальные готовились к завтрашнему бою. Ни усталость, ни желание спать здесь были не в счет. По дорогам пробегали машины, подвозя к передовой снаряды. Дымили, спрятанные в балках полевые кухни. К окопам передовой линии подтягивались связисты, спешили с депешами посыльные. Изредка взлетали разноцветные ракеты. Казалось, обычная ночь. Но так могло казаться только несведущему человеку. И освободители, и противник знали, что ночью идет подготовка к завтрашнему бою. И каждый из них настраивался встретить его по-своему достойно.
* * *
Непрерывно возрастала сила и мастерство солдат Красной армии, чего нельзя было сказать о противнике. Во всем были приметы спада их энтузиазма, да и не только. Чувствовалась усталость, нехватка живой силы и техники, горючего. Они даже танки сжигали из-за недостатка последнего. Но это не значило, что задачи советских войск облегчались. А штрафные соединения должны были быть способны решать задачи повышенной сложности и выполнять функции ударных частей. И командиры были заинтересованы не столько в искуплении солдатами вины, сколько в успехе дела. Хотя штрафные соединения и состояли в большинстве своем из профессиональных военных, кроме боевых действий, проводились и учебные занятия, потому что они были другой специализации. На занятиях до автоматизма оттачивались навыки боевой работы. Во время боя время на размышление не оставалось. Воевать по пехотному, значит, совершать напряженные марши, переползать, окапываться, преодолевать окопы и рвы, и при всем при этом уметь и вести меткий огонь из винтовок, автоматов, пулеметов, противотанковых ружей и метать гранаты. Особое напряжение на учениях чувствовалось при метании гранат Ф-1. Убойная сила этого по сути ручного снаряда сохранялась на 200 метров. Редко кто мог метнуть гранату на такое расстояние, поэтому и боялись, хотя учебные метания проходили из окопов. Но особо убеждать солдат в простых армейских истинах не приходилось. Каждый понимал, что их рота будет направляться на самые трудные участки фронта, а это значит, что только их собственное боевое умение станет гарантией выживания. Интендантам, медикам, писарям и прочему составу, прибывшему не из действующей армии, приходилось растолковывать азы и премудрости владения оружием, учить всему тому, без чего на войне нельзя обойтись.
* * *
Противник повсеместно вытеснялся с донецких степей и помимо своей воли принимал оборонительную тактику боев. Но это не было отдельное выдавливание частей или соединений. Наступление велось по обширному фронту и имело большой пространственный размах. Проводилось искусное маневрирование крупными войсковыми массами, что позволяло перемалывать большие массы противника. а враг упорно цеплялся буквально за каждую складку, за каждый бугорочек сильно пересеченной местности, присущей этим местам. Он уже не воевал, он отбивался, но отбивался ожесточенно. Он не хотел отдавать Донбасс, с его ресурсами. Росла насыщенность обороны противника земляными укреплениями. Рылись новые траншеи, ходы сообщения, блиндажи, дзоты. Враг пытался зарыться, как можно глубже в землю, окопаться, укрепиться. Но солдаты Красной Армии взламывали все их укрепления, и они применяли все новые и новые методы защиты.
Фашистская рота занимала фронт протяженностью 800 метров. В каждой роте устанавливалось до десяти переносных броневых щитов размером 80х120 см. Они ставились в самых важных местах обороны. Прикрываясь такой броней, противник отстреливался от насидающих красноармейцев.
Сегодня полк должен был занять небольшой поселок горняков. Но перед ним лежала степь, усыпанная дотами, дзотами и металлическими колпаками. Последние не так давно появились в немецкой армии и были головной болью не только командования, но и бойцов. А еще досаждало наступающим новое средство усиление обороны противника – железобетонные огневые точки. Стены вырытого небольшого котлована, укреплялись бетоном, сваями и арматурой. Сверху ставился либо железобетонный, либо металлический колпак с массивным смотровым окном на петлях. Из окна, когда оно было открыто, велся орудийный огонь из пушек малого калибра. Если советские воины приближались, окно закрывалось, и через решетку в его нижней части велся уже пулеметный и ружейный огонь. Часто они состояли из нескольких ярусов, обеспечивая многослойный огонь на все 360 градусов.
В полосе, которую должна была расчистить рота для продвижения пехоты к поселку, было до десятка таких колпаков, два дзота. Дзоты обычно удавалось брать с тыла или закрывать амбразуру телом, если, конечно, их не накрывала артиллерия или авиация. А, это значит, что две группы пойдут на верную смерть. Если повезет, выживут. Этого никто не предполагал. Редко в таких случаях солдаты остаются живыми. Но об этом никто не думал, потому что приказ – превыше всего. Надо отдать должное силе духа советского солдата – на это задание в основном шли по собственному желанию. А, другой раз, как его не изъявить, если командир тебе в глаза смотрит. Но с дзотами, понятно. Их научились брать. А вот эти колпаки – неуязвимые крепости. Их гранатами не забросаешь и в тыл не зайдешь. Нет у них тыла.
На одном из участков, где сражался Костя, стрелки и автоматчики окружили колпак. Но из него открыли ураганную стрельбу, из которой создалась огневая завеса. Атака захлебнулась. Бойцы залегли за невысоким валом, боясь высунуть голову. И тогда командир роты решил попробовать прошить колпак бронебойными пулями. Он передал по цепи свое решение. Пули прошили колпак насквозь, а сидящие там фрицы, открыли верхний люк и высунули штык с белым платком. Их взяли в плен, да еще и использовали, как языков. После этого стали создавать из бронебойщиков блокировочные группы для осады сопротивляющихся колпаков.
В первое время пребывания в штрафной роте над Костей довлел статус штрафника. Он присутствовал в его мыслях, о чем бы он ни думал, жег лоб, словно раскаленное тавро. Огненные буквы впечатывались в душу, но она сопротивлялась. Она ведь знала, что он не предатель, не дезертир и в плен попал не по своей воле. Не сдавался он врагу, а был захвачен врасплох. И из плена бежал на фронт. Только фронт его принял совсем не так, как он этого ожидал. Правда, командиры их не называли штрафниками. Они числились, как переменный контингент, а проще, переменщики. И постепенно Костя стал забывать о своем статусе. Воевал так же, как и в обычных войсках. Как всегда был дисциплинирован, исполнителен, смел и отважен. От пуль не прятался, как не прятался и в том, своем первом бою. Но пули пока миновали его. Хотя он бы был рад, чтобы хоть одна его задела, только не очень сильно. Так, чтобы и тавро смыть, и в строй потом вернуться. Скучал он по своим ребятам – разведчикам, но и знал, что разведку ему теперь не доверят. До конца войны, а, может быть, и до конца жизни на нем будет пятно штрафника.
Шли тяжелые бои. Советским войскам приходилось буквально взламывать вражескую оборону. Заранее подготовленная система огневых точек – мощное укрепление, на которое опирался противник. Но и это не придавало им уверенности. В их сопротивлении чувствовалась отчаянная ожесточенность. Советские воины, обтекая бронеколпаки, блокируя узлы сопротивления, шаг за шагом продвигались вперед. Соня воочию видела следы деятельности оккупантов, и сердце наполнялось ожесточением. Истерзанные города и села, поруганная земля вопит и взывает, и ничто не может остановить неуклонное продвижение, противостоять наступательному порыву солдат и офицеров. Все и все слито в единое желание – вперед! И они идут вперед, как воины – мстители, как воины – освободители. И никто не жалеет жизни ради великой цели: разгрома фашизма и победы.
Немцы стянули на Донбасский фронт значительные силы своей авиации. Но и наши не отставали. Над головами в небе крутились карусели боев. В воздухе стоял несмолкаемый гул и треск. Вздрагивала и взметалась, заслоняя половину неба, земля от взрывов бомб, сбрасываемых советскими штурмовиками. Вздымались в воздух вражеские батареи, несусветный грохот артиллерийской канонады висел над полем боя. С таким Соня столкнулась впервые. Даже под Москвой было не так жутко. Это вызывало в ней и страх, и радость. Страшно смотреть на весь этот ужас, но и радостно, потому что он, этот ужас жестокого кровопролитного боя ведет к победе. Благодаря этому бою, будет отнята у фашиста еще одна пядь советской родной земли. А ведь для Сони она что ни на есть самая родная, потому что недалеко и ее Константиновка, в которой она родилась и выросла. Да, и Сталино, к которому они сейчас идут – их областной центр, ей хорошо знаком. Вся эта земля настолько родная и дорогая, что она чувствует ее всем сердцем. Чувствует, как ей больно содрогаться и рваться на клочья от взрывов, от нескончаемых шрамов-окопов, но она терпит. Терпит ради того, чтобы враг был изгнан. А советские воины за последние три дня заняли двадцать населенных пунктов и среди них крупный железнодорожный узел. Большая часть этих селений была хороша укреплена. Преодолевая упорное огневое сопротивление гитлеровцев, советские войска продвигались вглубь оборонительной полосы. В то время, когда главные силы пехоты и танков распространялись вдоль железной дороги, авангардные отряды саперов и разведчиков дерзко и смело проникали в боевые порядки противника, дезорганизовывали его оборону, перекрывали пути отхода. В таком смелом маневре, завершившимся окружением и уничтожением противника, участвовала и Соня. Она была в числе пулеметчиков, так называемой, артиллерийской поддержки. Рота, в составе которой она воевала, ворвалась в траншеи противника и при поддержке пулеметчиков, перерезала неприятелю путь к отходу с занимаемых позиций. Никогда Соня не видела так близко смерть. В рукопашном бою немцы и русские разили друг друга с диким ожесточением. Ожесточение наших бойцов было понятно Соне. Они мстили за свою землю, за смерть родных и близких, за смерть боевых друзей. А вот ожесточение немцев, с которым они убивали наших солдат, ей было не понятно. «Чего они ожидали, придя завоевателями на чужую землю? Что их примут с распростертыми объятиями?» Выбив немцев из траншей, собственно говоря, перебив их всех до одного, бойцы закупорили все ходы сообщения, ведущие вглубь вражеской обороны. Вокруг лежали трупы и раненые. Кто стонал, кто матерился. Боковым зрением Соня видела, что к нашим раненым уже бежит, пригибаясь санинструктор. Значит тем, кто остался жив в этой человеконенавистнической схватке, будет оказана помощь.
Позиция их расчета располагалась на высоте каменистого кряжа. Она оглянулась назад. С высоты увидела то, через что только что прошла. Чувствовалось, что поле было все еще горячее от боя. Дымились воронки, торчали искореженные и порванные ряды проволоки в двенадцать рядов, зияли пробоинами бетонированные крепости. Окинув взглядом то, что осталось позади, и было уже преодоленным рубежом, она только теперь поняла, сколько надо было приложить силы, проявить мужества и смекалки, чтобы через все это пройти. Какой же дорогой в буквальном смысле этого слова, если соизмерять цену с человеческой жизнью, оказался этот кусок сухой, холмистой донбасской земли.
С каменистого утеса справа перед Соней простирался лесок, рядом с ним село – украинские мазанки, а вокруг такие родные сердцу пейзажи. На природу законы войны не распространялись, и она уже готовилась к осени. На зеленом фоне проявлялись еще редкие желтые и багровые мазки. Даль была живописна в ярких лучах августовского солнца, и только сухая пыль поднималась облаком вслед за проехавшим транспортом.
Одинокий курган возвышался посреди степи. На карте командира он отмечался высотой под определенным номером. Эта историческая достопримечательность оказалась головной болью командования, потому что противник хорошо ее укрепил. Склоны высоты были изрыты ломаными линиями траншей, опутаны колючей проволокой, усеяны пулеметными гнездами. Все подступы к ней просматривались гитлеровцами. В самую верхушку высоты, словно гриб, крепко врос дзот. Из двух его амбразур фашисты могли стрелять во все стороны. Каждый сантиметр земли лежал перед ними, как на ладони, и был накрыт их плотным огнем. Время от времени они открывали огонь, и пыль кольцами вставала над землею. Надо было взламывать вражескую оборону и идти дальше, дальше гнать врага. Заминка дорого бы обошлась и полку, и его соседям. Днем к высоте было не подступиться. Пришлось ждать ночи. Соня знала этот курган, они останавливались возле него, когда ездили в Сталино. Знала она и то, что с тыльной стороны кургана есть русло старого ручья, пересыхающего летом. Поросшее кустарником и деревьями, оно не просматривалось ни с неба, ни с земли. Она доложила об этом своему командиру, и вызвалась провести бойцов по этому руслу к высоте. О ее предложении сообщили «наверх» и получили «добро». С ней пошли десять бойцов. По своим окопам, пока еще было светло прошли на юг. Там ручей изгибался и почти вплотную подходил к позициям полка. Когда стемнело, Соня их повела к сухому руслу ручья. Бойцы, скрытые густой живой зеленой завесой, сплетенной из веток низких маслин, верб, акаций, шиповника и кустарника, незаметно пробрались в тыл высоты. Они проделали брешь в проволочных заграждениях и неслышно подошли к дзоту. Мгновение понадобилось рослому парню, чтобы обрушиться на часового. Соню они оставили у ручья, прикрывать их и просигналить ракетой, когда они снимут часового. В небо взвилась красная ракета, и со стороны полка залпом ударили все огнестрельные орудия. Затем разведчики бросились в дзот, забрасывая его гранатами, и, сметая всех на своем пути автоматными очередями. Высота открыла ответный огонь. Все произошло очень быстро. Дзот умолк, и рота, поднявшись во весь рост с громким «Ура!» пошла на штурм высоты. В этом бою фашистов смяли в траншеях и сбросили с высоты. Сони объявили благодарность за смекалку и мужество.
На следующий день пехота противника, развернувшись на узком участке, зажатом между двумя каменистыми возвышенностями, под покровом темноты скрыто двинулась к линии окопов в районе зенитной батареи лейтенанта Малышева. Фашисты, не таясь, шли в полный рост, плотными рядами, надеясь на то, что советские воины спят, и им удастся застать артиллеристов врасплох. Но в советских окопах спали не все. Были оставлены постовые и наблюдатели. Не спала и Соня. В ней пробуждались новые чувства и будоражили ее. Смятенная душа не находила покоя. Она была влюблена! Впервые в жизни! Но еще сомневалась, потому что не знала, какой бывает настоящая любовь. Она лежала на спине, положив под голову руки, и смотрела на низкое небо, расцвеченное звездами. Ей казалось, что оно опустилось так низко, что стоит только протянуть руку, чтобы дотянуться до звезд. С востока на фиолетовый, почти чернильный, бархат ночи выплывала оранжевая, как апельсин, огромная луна. Вокруг нее поверх фиолетового расходились оранжевые разводы с белесыми мазками. Постепенно лунный диск бледнел и становился меньше. В его серебристом сиянии всполохнули степи. Отражаясь фосфорическим свечением, деревья, кусты и трава превратились в инопланетный пейзаж. И ей казалось, что она на другой планете, планете, название которой Любовь. А, может быть, уже нет войны, она окончилась, поэтому так тихо в степи. Соня смотрела на фиолетовый полог ночи, а перед глазами стояли нотные линейки, на которых устроились звездочки. Какие они разные! Она никогда не замечала этого раньше. В высоком бездонье неба величаво царствовали разноцветные искорки. Вот одна подмигнула зеленым глазком, рядом с ней вторая – бледно-оранжевым, третья – лимонно-желтым. Они весело мерцали, разбрызгивая искры. По небу щедро рассыпалось узорчатое живое многоцветье. И вот уже туманность с изумрудно-лимонными, красновато-оранжевыми пассами, убранная серебристыми искорками, расплывалась по небу, издавая звуки. Космическая музыка растекалась по земным пределам. Она рождала надежду, касаясь самых заветных струн души, извлекая из них тончайшие движения чувств. Мириады звезд, искрящимся пледом укрывали небесный купол. Она была потрясена неповторимым величием мироздания. Звезды не только светились удивительным светом, но еще и звучали, как будто бы невидимый космический пианист ударял по ним, как по клавишам и извлекал из них эти чарующие звуки. Перед ней вырисовывалась картина мироздания. Космос открывал ей свои тайны. Непостижимо! Там, вверху тоже есть музыка – космическая музыка. С неба лилась незнакомая, непрестанно меняющаяся мелодия. Она была наполнена тревожными, будоражащими душу, звуками. Поначалу она казалась хаотичной. Но, чем больше и напряженнее Соня вслушивалась, тем она больше стала похожа на определенную мелодию, повторяющуюся в различных вариациях. То в них чудился легкий рокот моря, то взрывы бушующих волн, то перекатывание далекого грома, то тихое журчание степного ручья. Но вот налетела буря, неистово метался ветер над растревоженной и испуганной землей. Соня лежала, не шелохнувшись, завороженная властью музыки, подчиненная ее волшебной силе.
Занимаясь музыкой с детских лет, окунаясь в эту сокровищницу бесценных творений человечества, понимала, как обделен тот, кто не соприкасается с этими драгоценными дарами талантливой части земного шара. Как можно, слушая их произведения не приобщаться к тем высоким идеям, благородным душевным переживаниям, вложенными в них композиторами. С искренним волнением, слушая произведения на уроках музыкальной теории, она ощущала свою солидарность и, в некоторой мере, сопричастность к тому, что в них выражено. Но это была земная музыка. А то, что она слышала сейчас, было совсем другое. Это был сплав земной и небесной музыки, и не развлекательной, а серьезной, классической. Это была музыка мироздания.
А ведь среди своих сверстников она встречала таких, которые не только не понимали классической музыки, но даже не хотели слушать ее. Таких она жалела, и считала, что они обделяют себя, обрекая свою душу на жестокость и черствость. Слушая музыку, Соня открывала для себя целый мир, доселе ей неведомых чувств, что происходило с ней и сейчас. Небесная музыка перекликалась с ее переживаниями, с ее страстями и мыслями. Ей казалось, что сейчас в эти минуты она становится чище, духовно богаче, ощущала прилив новых, неведомых ей прежде сил. Она за всю войну ни разу так глубоко не думала о музыке. Вспоминала занятия в музыкальной школе, приобщение к миру произведений, выражающих непревзойденную глубину содержания, правдивость изображения, сочетающиеся с высоким совершенством художественной зрелости. Как далеко еще было ей до нее, но она стремилась. Стремилась всем своим существом и душевными силами.
Звезды подмигивали ей и звучали в унисон ее мыслям. Она слышала эту музыку небес. На земле же, на удивление вокруг царила такая тишина, такая глубокая и напряженная, которая бывает только в концертных залах при исполнении серьезных симфонических произведений. Тишина, которая является непременным условием в таких концертах. Она способствует сосредоточению. И сейчас Соня в этой совершенно непривычной для войны тишине слушала эту необычную музыку. Она лилась с высоты, овладевала ею, уносила в самые потаенные уголки звучащей мысли. Она увлекала ее с такой чарующей силой, вызывала в душе такие чувства, что у нее перехватывало дыхание. Так может звучать только любовь! Как же многогранно пространство, нас окружающее! Все вещи и события, все, что видим вокруг можно описать словами, изобразить пантомимой, вырезать резцом, запечатлеть кистью на холсте, выразить звуком. А песни, которые она так любит – это сочетание поэзии и музыки. Мелодия дополняет поэзию, и тогда рождаются песни. Трогательный язык музыки высказывает то, что нельзя или почти нельзя высказать словами. И в этом ее прелесть и сила. Небесная музыка так гармонично вливалась в музыку ее души, язык музыки – в язык влюбленной души. Что-то невероятное происходило с ней. В волнении, в памяти всплыли строки из письма Чайковского, которые им читали на уроке: «Вы говорите, что тут нужны слова. О, нет тут именно слов-то и не нужно, и там, где они бессильны, является во всеоружии своем более красноречивый язык, т. е. музыка».
Она пристально всматривалась в небесную нотную тетрадь. Она отчетливо видела линейки и ноты – звездочки на них. Вот одна, на которую она посмотрела, отчетливо зазвучала нотой соль диез мажорного лада, следующая – до диез, следующая ми. Эти три ноты скрипичного ключа повторялись один раз, два, три. Соня напевала за звездами и вдруг поняла… это же «Лунная соната» Бетховена. Ей и удивительно было, и радостно, что такие тонкие, такие выразительные мелодии Бетховенской сонаты сливались с чувственными мелодиями, с переживаниями, рождающимися в ее душе. Может быть, и Бетховен, лежа на земле теплой летней ночью, наблюдая шествие луны по небосклону, и обуреваемый похожими чувствами, слышал музыку, которую потом перенес на линейки нотной тетради. Может быть, и не звезды вовсе, а луна напела ему эту мелодию. Ее серебристое свечение переливается так же, как эти соль диез, до диез, ми, а потом мажорным аккордом торжественно взрывается, словно потоком свечения, хлынувшим на землю. И вдруг в эту музыку небес вторгся совсем инородный звук, враждебный, таящий в себе опасность. Шорох. Поскрипывание. Эти звуки шли не с небес. Это уже было на земле.
Шорох, производимый сапогами гитлеровцев, когда они были еще далеко, она услышала своим чутким музыкальным слухом, который не смогли притупить даже канонады боев. Она разбудила командира соседнего расчета и предупредила, что обнаглевший враг идет прямо на них. Приказ о побудке пошел по окопам. Подпустив их на удобное для расстрела расстояние, включили прожектора и ослепили горе-вояк. По растерявшимся фрицам, никак не ожидавшим такой встречи, ударили пулеметы. Сообразившие в чем дело, первые повернули назад, натыкаясь на тех, кто еще продолжал идти вперед. В этой сутолоке положили немало вояк, остальные ретировались восвояси. Атака противника была сорвана. Не услышь Соня во время их «гордую» поступь, неизвестно чем бы это все окончилось.
Натренировала она свой слух, еще воюя в войсках ПВО под Москвой. Это было в то время, когда наступил новый этап борьбы с воздушным противником, характеризующийся самыми ожесточенными попытками вражеской авиации протаранить противоздушную оборону страны. Враг пытался прорваться в воздушное пространство Москвы и Подмосковья. Самым большим его желанием было обрушить на город бомбовые удары большой мощности. Это им было необходимо для того, чтобы поддержать развитие наступления наземных армий группы «Центр». Потерпев поражение в массированных налетах, противник стал прибегать к различным хитроумным уловкам. Например, два эшелона самолетов летели на разных высотах. Та группа, что шла ниже всеми своими действиями старалась убедить советских защитников, что она пытается прорваться сквозь заградительный огонь. Бомбардировщики верхнего яруса, допуская, что шум их моторов не будет слышен в разгаре боя, рассчитывали миновать огневой заслон. Но защитники Москвы были бдительны, они внимательно прислушивались к воздуху, и распознавали уловки врага. Соня тогда и научилась ловить по слуху малейшие шумы и различала в них работу вражеских моторов. Этот опыт ей и пригодился сегодня.
А не спалось ей этой летней теплой ночью оттого, что она думала о своих близких. Вспоминала маму, которая любила, оказывается, немца, и она теперь наполовину немка. О чем она не только заикнуться боялась, но даже подумать. Она – дочь врага! И, как поняла, любит Костю, который обращается с ней, как с сестрой. Интересно, как объяснились в любви ее родители? А вот она боится даже показать свои чувства Косте, даже боится, чтобы он догадался. А разве так бывает? Как ей хочется, чтобы он первый ей объяснился в любви. Она мечтает об этом такими ночами. Поэтому ей и не спится, она боится пропустить тот миг, когда Костя окажется рядом. Иногда по ночам, проходя мимо, он останавливается возле нее, и они разговаривают. Какой приятный у него тембр, такой мягкий и столько в нем нежности и заботы. Может быть, он тоже любит ее, но боится признаться, потому что война. Он такой серьезный, не то, что Гришка, который все норовит «ей под юбку заглянуть». Если бы Костя этого захотел, она ему, наверное, разрешила бы. Мечтая и прислушиваясь, не отзовутся ли эхом по земле Костины шаги, она и услышала не легкий пружинящий шаг, а топот немецкой орды. Но Костя все-таки подошел. Сел рядом, и она даже на таком расстоянии почувствовала теплоту его тела. Как же ей хотелось, чтобы он обнял ее, а она всем телом прижалась к нему, ощущая его тепло каждой клеточкой.
– Молодец, солнышко! Говорят, ты предотвратила наш разгром?!
– Просто услышала их шаги.
– Как же тебе это удалось?
– Такой топот невозможно не услышать.
– Ты, что не спала?
– Нет.
– А почему ты не спала, когда тебе было положено спать? Ты должна ночью накапливать силы для отражения дневных атак.
– …
Соня промолчала. Не могла же она ему признаться в том, что ждала его, поэтому и не спала. Стыдно девушке говорить об этом. Пусть сам догадается. Но Костя, конечно же, не догадался, и продолжал разговор:
– Ну, да, я же забыл, что у тебя тонкий слух. Тебя можно вместо локатора на пост ставить. Тебя не задело? Они ведь все-таки стреляли.
– А ты хочешь, чтобы меня задело?
– Хочу.
– Странно.
– Хочу потому, чтобы тебя от нас забрали опять в ПВО – там безопаснее.
– Так ты за жизнь мою переживаешь…
– Ну, конечно. Жалко будет, если такое солнышко здесь погибнет, а с тобой и твой уникальный голос. Ты еще после войны в театре нам будешь петь.
– Так тебе только мой голос жалко, а меня саму не жалко?
– Жалко и тебя, и твой голос. Вообще тебе нечего было делать на войне. Сидела бы себе дома.
– Опять ты за свое. Мы же уже говорили с тобой об этом. Тогда я еще не опомнилась от вероломного нападения немцев, от эвакуации, от устройства на новом месте. Позже, уже на курсах, я поняла, что пошла бы добровольцем в армию. Я бы не смогла сидеть на Урале, вдали от всех событий, от полей сражений, на которых решалась судьба нашей Родины. Я мечтала быть знаменитой певицей, а стала знаменитой в кавычках пулеметчицей. Кто бы мог подумать, что из меня воин вырастет.
– Почему «в кавычках»? Ты действительно знаменитая в нашем полку пулеметчица. Только за сегодняшнее, если бы ты служила в нормальной части, тебе бы орден дали. Может, комбат и походатайствует, чтоб тебя отпустили.
– Не-е-е-т! Я не хочу!
– Ты, что? Все отсюда рвутся!
– А я – нет! – и, чтобы ее упорство не показалось Косте странным, добавила, – до первой крови!
Соня сняла каску, вытащила шпильки, и тряхнула головой. Отросшие волосы, густой каштановой волной низверглись на плечи.
– Какие густые.
Костя погладил ладонью по шелковистым волосам, и подумал о Кате. У нее тоже мягкие, шелковые волосы. Он совсем ничего о ней не знает. Где она теперь, его милая, любимая Катя? А Соня сжалась, как только его ладонь легла ей на волосы. Непонятное, необъяснимое чувство нахлынуло на нее неудержимой волной, которая понесла ее в небеса. Она резко повернулась, и хотела прильнуть губами к его губам, но в это время ее окликнул командир роты:
– Соня, ты где?
– Здесь я, – отрапортовала она, выровнявшись во весь рост. Она была еще пьяна от охватившего ее чувства и глаза ее блуждали, но в темноте этого не мог заметить ни Костя, ни командир. Он протянул ей плитку шоколада – она была самой младшей в формировании переменного состава.
– Пока шоколадку. Буду ходатайствовать, чтобы тебя наградили.
Утром немцы снова пошли на них, только уже танками. Костя удивлялся ночной атаке немцев, ведь они в лобовые атаки не ходили, а тут… Он уже два года воюет, и не встречался с таким явлением. Обычно вражеская пехота идет в атаку при поддержке танковых соединений, авиации или артиллерии. Если даже во время атаки бронетехника останавливалась, пехота отходила на исходные позиции. И у немцев это не расценивалось, как дезертирство, это была принятая тактика ведения боя. Видно было, что немцы берегли свою пехоту. Он пытался додуматься, что же это было ночью, но так и не смог. С наблюдательного поста доложили, что по шоссе движется группа вражеских танков и автомашин. Как только они приблизились, зенитчики открыли огонь. Гитлеровцы повернули обратно. Но вскоре позиции батареи атаковали около пятидесяти танков. Сосредоточенный огонь зенитчиков сорвал и эту атаку, целью которой было прорвать линию фронта и окружить часть. Немцы не лезли напролом. Костя уже заметил, что при потере небольшого количества танков, они прекращают атаку, и вызывают авиацию или артиллерию. Как только было уничтожено несколько неприятельских машин, прилетела авиация. Немцы не полезут, пока авиация не уничтожит огневые точки. Надо прятаться от их огня.
Ведя тяжелые бои против воздушного и наземного противника, они не замечали, как летит время. Уже закончился август, и наступил сентябрь. Несмотря на тяжелое положение на фронтах, нехватки вооружения, продуктов питания и обмундирования, поверх всех этих невзгод была непоколебимая вера в победу. Враг откатывался назад, на запад. Его тяжело, но безостановочно гнали в свое логово, туда, откуда он пришел. Развитие событий все убедительнее показывало неспособность немецкой обороны противостоять натиску советского солдата. Но нацистские генералы еще не считали борьбу за Левобережную Украину проигранной. Отход из центральных районов, они восприняли, как улучшение обстановки из-за сокращения линии фронта. Но и это их не спасло. В обороне образовались опасные разрывы.
20.
Командование опасалось контакта бойцов переменного состава с местными жителями. Чтобы свести их к минимуму, штрафные роты никогда не располагались в населенных пунктах. И вне боевой обстановки, они оставались в поле, размещаясь в траншеях и землянках. После взятия Донбасса переменщикам дали несколько дней для отдыха. На отведенном участке было два ДОТа. В них не стали располагаться, потому что еще ощущалось присутствие немцев, и в воздухе стоял немецкий запах. Соня словами выразила это ощущение: «Какой же зловонный немецкий дух!» При этих словах где-то глубоко внутри кольнуло: «А ведь ты сама немка!», но постаралась побыстрее прогнать этот укол то ли совести, то ли справедливости. Она так и не поняла, что это было и, главное, не хотела понимать этого, потому что никак не могла смириться с тем, что в ее жилах течет немецкая кровь, кровь заклятого врага человечества. Все с нею согласились, и стали рыть неглубокие землянки на случай дождя. Но дождем в воздухе и не пахло. Стоял теплый сентябрь. Из садов, перекрывая гарь и зловоние войны, в окопы доносился аромат спелых фруктов. Соня, Аня и Ада, пока еще только три женщины в переменном мужском составе, держались вместе и поближе к Косте. Их сблизило выполнение общих боевых задач и пережитые опасные моменты во время их выполнения. А на войне людей сближает именно это. Вдыхая яблочный аромат, Аня поделилась воспоминаниями:
– У меня под окном росла антоновка. Как же она пахла, когда яблоки, настоянные на жарком солнечном тепле, так и просились в рот. Господи, как мне хочется сейчас скушать хотя бы скибочку.
Все подумали о том же, и тяжело вздохнули.
– А пошли, – позвала подруг Ада.
– Куда?
– По траншее к селу поближе подберемся, а там и сады рядом.
Велик был соблазн, но и велик был риск. Пока они «взвешивали», что перетянет чашу весов, подошел Гриша-одессит:
– Что, девчонки, яблочек захотелось? Подождите до ночи. Под прикрытием темноты принесем вам яблочек.
Вдруг из-за поворота траншеи вышли двое мальчишек. Они тащили плетеную корзину, наполненную яблоками и абрикосами, а сверху лежало два арбуза. При виде такого милосердия со стороны мирного населения, повлажнели глаза даже у мужчин, а девчонки, не стесняясь, вытирали слезы.
– Родные вы наши, спасибо вам большое!
– Как же вы не побоялись?
– Как же вы догадались? – посыпались на них со всех сторон вопросы. К ним подтягивались все новые и новые бойцы, окружили, насколько это было возможно в тесном окопе. Потом кто-то догадался и посадил их на бруствер.
– Так не опасно, – объясняли вездесущие подростки, – передовая вон где, а мы увидели, что вас на отдых отвели. В бою, может быть, и некогда яблоки жевать, да абрикосовые косточки выплевывать, а сейчас можно.
Арбуз порезали на тоненькие скибочки, но все равно всем его не досталось. Гриша успокаивал обделенных:
– Ночью сходим по арбузы. Ребята, бахча далеко?
– За соседним селом. От вас – далеко.
– Мародерство это, – Костя пытался остановить желающих принимать участие в ночном рейде на бахчу.
– А ты ничего не слышал и не видел. Может, это последнее предсмертное желание… а его надо выполнять.
– Хочешь приблизить отсрочку приговора?
– Не каркай! Сделаем так, что комар носа не подточит.
Как только стемнело пятеро солдат во главе с Гришей, отправились за арбузами. У околицы их поджидали мальчишки, которые и провели тайными тропами к бахче. Арбузы сложили в плащ-палатки и несли их по два солдата. В траншее, которая доходила почти до села, «лазутчиков» ожидали и сменили. Это был самый настоящий праздник, какой можно было устроить во время войны, праздник детства, потому что только в детстве, с таким упоением они поглощали эту сладкую ароматную прелесть. Конечно же, все принесенное разделили поровну, и даже в штаб отнесли. Командир роты взвился:
– Расстреляю за мародерство!
– Товарищ командир, нам местные принесли, угостили.
Они так и не поняли, поверил им или нет комроты, но с объяснением согласился, видя, как горят глаза, при виде арбузов у остальных работников штаба. Семечки и корки, закопали, и на утро не осталось никаких следов от ночного пира. Каждый день приходили мальчишки и приносили им не только фрукты, но и молоко, и творог. Конечно же, на всех этого не хватало, но ощущение заботы со стороны жителей близлежащих двух сел, удесятеряло их силы и веру в себя. Мужчины лучшее отдавали женщинам.
На отдыхе они не только предавались чревоугодию, но и проводили боевые занятия, приводили в порядок оружие, занимались на политзанятиях. Каждый день до их сведения доводили обстановку на фронтах и их первостепенные задачи. Отходя к Днепру, противник старался занять оборону на его берегу. Задача советских войск состояла в том, чтобы не дать ему возможность организовать эту оборону и, главное, не дать превратить украинские земли в выжженную пустыню. Для этого необходимо было, как можно быстрее, пробиться к Среднему и Нижнему Днепру, форсировать его и захватить плацдармы на правом берегу. Войска Южного фронта, которому и принадлежала их рота, направлялись на прорыв и ликвидацию обороны врага по реке Молочной, а затем, прочно заперев фашистов в Крыму, должны были выйти на нижнее течение Днепра и форсировать его. В ближайшие дни необходимо было сделать все возможное, чтобы прорвать оборонительный рубеж противника на реке Молочной. Причем, это надо было сделать сходу. Для этого туда направлялись все имевшиеся силы и средства. Рубеж на реке Молочной являлся правым фасом Восточного вала.
Немецко-фашистское командование в свою очередь отдало приказ об общем отводе войск группы армий «Юг» на линию Мелитополь. Отступление к Восточному валу и реке Молочная должно было проводиться всеми войсками. Пути отхода противника были усеяны разбитой техникой и трупами фашистских солдат. Конечной целью отступления был обозначен Восточный вал. Этот оборонительный рубеж перехватывал пути наступления советских войск на главных стратегических направлениях. В директиве, отданной войскам, указывалось, что эту позицию они должны держать до последнего человека. Западногерманский историк К. Рикер, объясняя замысел гитлеровского командования, пишет: «Линия Днепр – Сож должна была быть превращена в Восточный вал, о который русские сломали бы себе шею, после чего Гитлер хотел снова предпринять новое наступление против врага, ослабленного безрезультатными атаками».
Гитлер надеялся на то, что штурм Восточного вала приведет к истощению людских и материальных ресурсов вооруженных сил Советского Союза, и наступление захлебнется.
Основная оборонительная полоса противника проходила по гряде резко возвышающихся высот над долиной реки. Это были западные отроги Приазовской возвышенности. Из донесений разведки командование знало, что на данном участке эти высоты были хорошо оборудованы в инженерном отношении, имели развитую сеть противотанковых рвов, несколько линий траншей на глубину от трех до шести километров с добротными убежищами для солдат и офицеров. Обороняли этот участок отходящие с Востока части и 4-я горнострелковая дивизия. Немецкое командование подтягивало и свежие силы, и приказало драться на этом рубеже до последнего солдата. Советским войскам очень важно было для дальнейших военных действий покончить с обороной врага на Молочной и выйти к нижнему течению Днепра. Но взять его сходу не получилось. Гитлеровское командование принимало все меры для того, чтобы удержаться на Днепре. Сюда направили часть сил с Гомельского и других направлений. Немецко-фашистские войска сражались ожесточенно и упорно пытались сбросить солдат советской армии с занимаемых плацдармов. На каждый пятачок занятого плацдарма организовывались контратаки.
22 сентября войска южного фронта подошли к оборонительному рубежу на реке Молочной. Здесь они встретили организованное сопротивление отошедшей из Донбасса 6-ой немецкой армии. С выходом советских войск на реку Молочная закончилась Донбасская наступательная операция, продолжавшаяся около сорока дней.
Очень медленно продвигались советские воины вперед. На результатах военных операций сказывалась растянутость сил, слабое обеспечение боеприпасами, нехватка личного состава. Почти все части и соединения нуждались в пополнении. Для укрепления обороны Восточного вала, гитлеровское командование подбрасывало все новые и новые свежие силы.
Когда советские войска двинулись на запад, освобождая от врага территорию оккупированных земель, на освобожденных территориях заработали полевые военкоматы. Появился новый источник пополнение штрафных частей. Под ружье ставили все мужское население призывного возраста. Это военнопленные, освобожденные из фашистских лагерей, окруженцы, отставшие от своих воинских частей и оставшиеся на оккупированной территории или те, кто были призваны, но по той или другой причине оказались дома. Их судили, как дезертиров. Прежняя документация на них сохранилась, поэтому не трудно было выявить факт преступления. Иногда судили даже тех, кто состоял в партизанском или подпольном отряде, если на данный момент у них не было свидетелей. Некогда было вникать в такие тонкости. Вообще-то, в переменном составе находились не только осужденные трибуналом. Командиры дивизий, бригад и выше могли в соответствии с приказом направлять своих подчиненных среднего и старшего командного состава, а также политический состав в штрафные батальоны. Командиры полков могли направлять рядовой и младший командный состав в штрафные роты. Поступавшие рассказывали, что некоторые командиры частей подгоняли свои промахи под статьи приказа № 227. В этих случаях за них отбывали наказание ни в чем неповинные их подчиненные. Могли и просто сводить счеты, отправить в штрафбат за пререкания или опоздания в строй.
Освободив Донбасс, Красная Армия закрыла ворота, которые вели к Северному Кавказу, к грозненской и бакинской нефти. Следующей очень важной задачей было закрыть и ворота, ведущие к Крыму и к Черноморским портам. Окрыленные успешно проведенными операциями по взлому фашистских линий обороны «Миус-фронт», «Крокодил» и «Крот», советские войска двинулись к Запорожью. Полк построили побатальонно, и бойцы пешим маршем по пыльным сентябрьским дорогам, залитым ярким солнцем, двинулись в поход по направлению к Пологам. От Волновахи на запад особенных боев не было. Проходили по 60 км. в сутки без сна. На отдых или на обед давали полчаса. Иногда попадали под обстрел немецких солдат. Разворачивались в боевые порядки, посылали вперед разведку, а немцев… и след простыл.
Запорожская земля полна буераков, балок, оврагов, возвышенностей и высот. Наступали по балке, а в ней бурьян во весь человеческий рост. Солдаты шли цепью, а немец веером стрелял по бурьяну. «Ой! Ай!» – слышалось со всех сторон. Убило или ранило – неизвестно. Останавливаться нельзя. Все шли вперед потому, что ротный кричал:
– Вперед! Не останавливаться! Вперед!
Выскочили из бурьяна – половины бойцов нет. Шли дальше. Перед Запорожьем дали пополнение. Оно прибыло под вечер. На них было английское обмундирование: желто-зеленые гимнастерки, шерстяные шаровары и ботинки. Обмоток не было. Вооружали их в роте. Оружие в роте всегда в повозке лежало. В нее складывали оружие убитых и раненых.
– Соня, ты обратила внимание, что они без нательного белья? – спросила Аня.
– А, зачем оно им? До холодов погибнут, а то и раньше. Они же – совсем желторотые, под стать цвету обмундирования. Ползать, как следует, не умеют, а это для пехоты первая гарантия выживания.
– Неужели также рассуждает и командование?
– Может, и не так, да на всех белья не хватает. Сколько людей гибнет, а с ними же и белье приходит в негодность.
– Ты права. Мы в госпитале стирали окровавленное и изорванное белье. Я знаю, что его потом зашивали и опять им обмундировывали солдат.
– Да, какая разница, в чем бить фашиста! Пусть даже в лаптях и фуфайках будем его бить и гнать с родной земли… только бы поскорее прогнать, – подключилась к разговору Ада.
Она была назначена в роту писарем, но в одном из боев, когда враг наседал, а рота несла большие потери, взяла винтовку. Все знали, что она была летчиком и летала на истребителях. К ней относились с уважением. Да и нельзя было не уважать эту девушку, похожую на подростка-мальчишку с умными живыми светло-карими глазами, которая спокойно могла бы пересидеть в землянке при штабе переписывая бумаги. Но она предпочла опасность, бой. С тех пор, как взяла в руки винтовку, постигала пехотинские премудрости: тренировалась в перебежках, училась ползать до изнеможения, упрямо повторяя Горького: «Рожденный ползать, летать не может!» Как в учении летать, так и в учении ползать она была настойчива и терпелива. Стремилась все узнать и все попробовать. Отрабатывала строевой шаг до изнеможения, командуя самой себе, как командовал старшина: «Руби ногой!» Научилась метко стрелять из пулемета и из противотанкового ружья, справедливо считая, что в бою пригодится всякое умение. Ее учительницей была Сонечка, так ласково звала ее Ада. Эту коммуникабельную, улыбчивую девчонку просто нельзя было называть по-другому. Маленькая, тоненькая хрупкая девушка, которую природа не готовила к таким тяжелым испытаниям, была настоящим бойцом. И война не пощадила ее так же, как бойцов-мужчин. За годы военного лихолетья многое пришлось перенести, но она не потеряла своей детской способности всему улыбаться, быть смешливой и общительной.
Аде на всю жизнь запомнился тот день, когда их часть попала под жесточайшую бомбежку. Это был кромешный ад и еще страшнее, так ей казалось. Десятки убитых, сотни раненных. Но то, с чем она столкнулась здесь, превосходило все предыдущие переживания и ужасы. Все склоны были укрыты трупами солдат, словно бахча гарбузами.
На реке Молочной шли упорные тяжелые бои. Наступающая сторона всегда несет большие потери, чем обороняющаяся, но здесь обе стороны несли огромные потери. Кто-то из солдат назвал эти бои настоящей мясорубкой. Так оно и было.
Сентябрь давал о себе знать почти ежедневными дождями. Утопая в осенней грязи, армия продолжала теснить врага. Во время коротких передышек, бойцы сидели в окопах, укрывшись от дождя, кто, чем мог: кто плащ– палаткой, кто настилом из досок или камышей. Остервенелый ветер срывал с деревьев желтые и багряные листья, устилая ими свежий, только что накиданный, бруствер траншеи и маскируя их позиции. Ада думала о том, что в такую погоду, когда беспрерывно льют дожди с раскисшего грунта тяжело взлетать. Но, что ей теперь до этого?! Она никогда больше не взлетит в небо, а этими воспоминаниями только душу терзает. Перед глазами вырисовывался полосатый матерчатый конус – указатель направления ветра. Он развевался поперек линии старта. Несмотря на неблагоприятную погоду, командиры эскадрилий поднимались в воздух, и выполняли фигуры высшего пилотажа. Она тогда уже была командиром эскадрильи. В полку периодически проводили проверочно-показательные полеты командиров – и мастерство командного состава проверить, и показать пример остальным летчикам. Она вспоминала, как вертелась в воздухе ее машина, словно волчок. Пикировала вниз, взмывала вверх, описывала крутые виражи и вертикальные фигуры. Там внизу, на летном поле на нее смотрели ее подопечные, и нельзя было сплоховать и ударить в грязь лицом. Оценка подопечных, самая высокая оценка.
Здесь этого ничего не надо. Беги, стреляй, ложись. Зачем судьбе было угодно провести ее через покорение, для многих недосягаемых, вершин мастерства летного дела, чтобы примитивно сражаться с противником в сырых окопах? Она, как командир эскадрильи доводила до летного состава поставленную перед ними задачу. Уточняла, как держаться в боевом порядке, как лучше осуществлять маневр, перестраиваться, кто первый атакует, кто потом. Оттого, как все осознают свою роль в бою, как понимают способы ее выполнения, зависит исход боя. Но это всегда была лишь примерная схема, план, который корректировался в воздухе. На земле всего не предусмотришь. Все решалось там, в небе. Какими же напряженными были предстартовые минуты. Командир, в высокой степени сознающий свою личную ответственность перед Родиной и перед народом, перед своими подчиненными, в такие минуты думает не о себе, а об исходе боя. В такие минуты у Ады всегда доминировал оптимизм, помноженный на веру в свои силы. И, все же, где-то глубоко внутри, временами давал знать о себе страх. Гаденький такой подленький, нет-нет, да и заявится. Но это бывало до взлета. Когда она взлетала, начинала свою работу, все мысли были только о бое. Тут вступало в силу другое чувство – стремление встретить врага во всеоружии. Чувство страха можно победить усилием воли, и он постепенно сменяется уверенностью в свои силы. А это прочная предпосылка к тому, чтобы не дрогнуть в бою, чтобы выдержать огромные психологические нагрузки.
Может быть, именно это и помогает ей до сих пор оставаться живой. Она умеет снимать с себя чрезмерное нервное напряжение, она умеет не терять самообладания при самых опасных обстоятельствах, а это немаловажный фактор, гарантирующий успех в бою.
* * *
Не проведя доскональной разведки впереди лежащей оборонительной линии «Вотан», 4-й механизированный корпус сходу двинулся вперед. Но уже на подходе стало понятно, что корпус понесет большие потери. Прорвать линию обороны не смогли, и попали в окружение. Корпус потерял всю боевую технику и большинство личного состава. Поняв, что сходу взять линию не удастся, войска вынуждены были остановиться и подготовиться к штурму. Предстояло разгромить немецкие группировки восточнее Запорожья и на реке Молочной, но для этого было необходимо знать, что их ожидает впереди.
Костю вызвали к командиру батальона.
– Звонили из штаба полка. Поступил приказ послать группу для разведки обороны на нашем участке. Ты же бывший разведчик?! Возьми с собой пару человек, кому доверяешь.
– Слушаюсь, товарищ командир батальона, – отчеканил Костя, – разрешите девушку взять, она уже не один раз со мной в малую разведку ходила.
– Что значит «малую»?
– Ну, недалеко. Ушлая девчонка, пулеметчица.
– Ты про Соню Кирилюк говоришь?
– Про нее.
– Разрешаю. А еще кого?
– Петра Бунина, Аду Бальзамову.
– Ну, и хватит. Ты идешь командиром группы. Бинокли и прочее у ротного получишь.
Костя понял, что огневая насыщенность этого участка превосходит все предыдущие, с которыми ему приходило сталкиваться. Через каждые пять – шесть метров были установлены пулеметы с оптическим прицелом. Не один раз он ходил в разведку, но впервые столкнулся с сильной инженерной и огневой обороной противника.
Немецкие войска имели приказ, во чтобы-то ни стало, задержать продвижение русских и остановить их на реке Молочной. Еще в марте 1943 года они стали под страхом расстрела сгонять мирных жителей на возведение оборонительного вала. Эта линия была глубоко эшелонирована. Передний край и позиции в глубине проходили по выгодным участкам местности, природным рубежам и курганам. На каждые двадцать километров линия обороны имела по сто двадцать погонных километров противотанкового рва, двадцать четыре тысячи одиноких стрелковых окопов, шесть тысяч пулеметных гнезд, двести двадцать погонных километров траншей, почти две с половиной тысячи блиндажей глубиной до девяти метров. Через каждые пятьдесят – сто метров были сооружены ДОТы и ДЗОТы. Из амбразур выпячивались стволы противотанковых пушек, наведенные на прямую наводку. Оборона опорных пунктов усиливалась подбитыми, а в некоторых случаях даже, находящимися в рабочем состоянии, танками и штурмовыми орудиями. Они использовались как отдельные огневые точки на открытой местности. Все это было опоясано заграждениями из колючей проволоки в несколько рядов. Перед самой линией обороны проходили противотанковые и противопехотные минные поля. И через все это предстояло пройти советским воинам. Начиналась оборонительная линия «Вотан» на берегу Азовского моря, и тянулась от Молочного лимана до Днепра вдоль речки Молочной, составляя сто сорок семь километров в длину и двадцать пять – тридцать – в глубину.
28 сентября командование фронтом получило директиву:
«Ставка Верховного Главнокомандования приказывает:
1. В ближайшее время ликвидировать все плацдармы, находящиеся в руках противника на левом берегу реки Днепр. В первую очередь командующему Юго-Западным фронтом полностью очистить от немцев запорожский плацдарм. Иметь в виду, что до тех пор, пока не будет очищен от противника левый берег Днепра, немцы, используя занимаемые ими плацдармы, будут иметь возможность наносить удары во фланг и в тыл нашим войскам, как находящимся на левом берегу Днепра, так и переправившимся на его правый берег.
2. Немедленно подтягивать к переправам зенитные средства и надежно обеспечивать как боевые порядки переправившихся войск, так и сами переправы от ударов авиации противника, вне зависимости от количества переправившихся войск»
Командование принимало соответствующие решения: усиливало ударную группировку пехотой и артиллерией, усиливало стрелковыми дивизиями запорожское направление, а солдаты выполняли приказы своих командиров.
На начало Мелитопольской освободительной операции советские войска имели в своем распоряжении 524 724 человека, в то время, как немецкие войска имели вдвое меньше, всего 210 000 солдат. Потери советских войск в этой операции были огромными. При штурме оборонительной линии «Вотан» на начало октября в некоторых полках армий Южного фронта остатки пехоты были сведены в отряды по сорок – шестьдесят человек. А впереди еще был почти месяц наступательных боев. На самые опасные участки прорыва были направлены штрафные формирования, не только мужские, но и женские. Жизнь вносила свои коррективы. Командирам вверенных им частей, чтобы нарастить огневую мощь и боевые возможности, приходилось пополнять личный состав и новобранцами, и женщинами.
Полк с боями продвигался вперед, пядь за пядью, освобождая родную землю. Чем дальше уходили на запад, тем сильнее лили дожди. Иногда по несколько дней подряд. Беспрерывно, днем и ночью. Даже когда на короткое мгновение из-за туч вырывалось ласковое теплое солнце, дождь продолжал сечь землю острыми струями. Казалось, что небо именно теперь и именно на этом клочке земли решило избавиться от всех своих водных запасов. И единственная надежда была на то, что когда-нибудь эти запасы закончатся, и бойцы наконец-то обсохнут. На плечах самоотверженной пехоты в результате мучительных маршей, совершенных по непролазной осенней грязи, в которую превратился хороший украинский чернозем, приближались к линии «Вотан». Но на одном из участков фронта немцам удалось потеснить наших и, таким образом, осуществить прорыв. Чтобы остановить немцев, в полку резервов не было. На исходе дня прибыло пополнение – шесть полуторок, кузова которых до отказа были заполнены женщинами. По селу пополз слух, что это штрафники. Здесь, в кузове машины встретились Тася и Люся.
– Катя, это ты? – спросила Люся, увидев поседевшую и повзрослевшую на несколько лет девушку, так похожую на Катю. Кожа на лице была сухой и натянутой, как у старухи. Под нижними веками и над губами веером углубились морщинки.
Тася повернула голову на голос. На нее смотрели Люсины зеленые глаза, но это были глаза не девушки, а умудренной жизнью и немало пережившей женщины. Если когда-то они сверкали, словно изумруды, то теперь были тусклыми и грустными, и даже немного ожесточенными. «Такое бывает, когда тебя ежедневно, ежечасно гложет чувство несправедливости, – подумала Тася, – значит, и с нею обошлись не по чести».
– Я. Только не Катя теперь, а Тася.
– Понятно, – догадавшись, что она работала в лагере под другим именем, – сказала Люся. – Я рада тебя видеть живой. Но видно тебе, как и мне пришлось не сладко.
– Да, уж не о сладости речь.
– Быть бы живу, не до жиру?!
– Скорее, умереть, но остаться чистой.
И они вкратце поведали друг другу, что с ними произошло за время разлуки.
– Мне дали двадцать пять лет лагерей за предательство, за связь с немцем, за пособничество тебе – изменнице Родины.
– И меня к тебе приплели?
– А, что тут удивительного? Им же надо было что-то плести, не имея доказательств. И я не могла ничего предоставить в свою защиту. Меня бы, вообще, расстреляли. Помог Тертый. Он нас в тыл вел. Рассказал им о моей диверсионной работе и, что ребят ни я предала. В лагере я стала проситься на фронт. Меня повезли в Москву. Я думала, что на фронт везут, оказалось на очную ставку с Гелей. После очной ставки направили в полевой подвижный прифронтовой прачечный отряд, а там подобрали сейчас всех подчистую и… сюда.
В их жуткий мир, несправедливо обвиненных, заклейменных, отброшенных за черту обычной жизни общества, колючий и стылый от пренебрежения и осуждения, закралось тепло. Девушки согревали друг друга прошлой дружбой, несколькими месяцами, проведенными вместе. Они попросились в один взвод, чтобы воевать бок о бок и больше никогда не расставаться. Пережитая опасность так сблизила их, что они питали друг к другу родственные чувства и говорили всем, что двоюродные сестры. Не сразу, но со временем изменились и выражения глаз. И им казалось, что они снова помолодели. Но это было чуть позже.
А тогда, спрыгнув с грузовиков, после долгой дороги, поступили в распоряжение штаба, где их распределили по взводам и вручили каждой по винтовке. Благо, стрелять они умели и их, как некоторых, не надо было обучать этому. Им выдали красноармейские книжки особого образца. Тася обрадовалась этой неказистой книжечке, как когда-то радовалась комсомольскому билету, и положила в нагрудный карман. Теперь она не зэчка, а красноармеец, а это о многом говорит и ко многому обязывает. Она человек, солдат, и сейчас снято с нее то страшное обвинение, которое непомерным грузом нависало над ее жизнью.
Михеев смотрел на пополнение женского пола, и ему было не по себе. Воевать с женщинами было ему непривычно, хотя уже несколько их было в роте. По лицам видно было, что жизнь их потрепала изрядно. Были среди них и красавицы, были и страшненькие. Как поведут себя мужчины при таком количестве женщин в окопах? И чего ждать от женщин? В глубине души он понимал, что не все эти женщины злостные преступницы, как вещал их «послужной список». Не все они злонамеренно пошли против закона и присяги. Возможно, кого-то на скамью подсудимых привела оплошность или досадные промахи. Может быть, кто-то проявил слабохарактерность или, вообще, попал по недоразумению. Бывает и такое. У них были сроки от пяти лет и выше. У двоих, Чижевской и Табаченко – были серьезные сроки. А на вид они были вполне симпатичными, интеллигентными девушками. Он понимал, что на практике так тяжело соразмерить характер проступка со степенью наказания. Глядя на них, ему вдруг так захотелось, чтобы они остались живыми, так не вязалась с их обликом те преступления, которые караются таким наказанием.
Ночь прошла за организационными хлопотами, а утром пошли в атаку. На окраине города был завод, в котором немцы устроили опорный пункт. Сходу опрокинуть немцев и захватить завод не получилось. Атака захлебнулась, оставив половину роты мертвыми и раненными. Командир приказал окопаться и не поднимать головы до темноты. В холодной осенней земле солдаты-девушки и женщины стали рыть окопы. Еще с вечера прошлого дня моросил противный колючий дождь, а к ночи похолодало, похоже – подморозит.
– Не замерзнуть бы, а то умру и позор не смою, – посетовала Люся.
– Давай растирать будем друг друга.
Что они и делали время от времени. Их примеру последовали и другие. До утра верхний слой земли сковал мороз, а дождь превратился в мелкий снег. Приказа атаковать не было. Три дня сидения в окопе под немецкими пулями выдержать было сложно. Тело задубело, руки не слушались. Мало того, что особо двигаться было нельзя, чтобы не шуметь, но и разговаривать тоже. Немцы по ночам стреляли на малейший шум, а днем, оставшиеся в живых вели бой. И, все-таки они выдержали, и дождались смены. Уходили тихо под покровом темноты перед самым рассветом. Из сектора обстрела выбирались по-пластунски. Когда переползли за высокую насыпь, поднялись во весь рост. Только теперь, вдали от противника можно было по-настоящему размять задубевшие мышцы, разогнуть застывшие суставы. Только успели пропустить боевые 100 граммов и закусить, как начался артобстрел. Их отвели в село и поместили на ферму. Здесь горела печка, и было много соломы. Уставшие, они повалились в сено и тут же уснули. Их, оставшихся шесть девушек, направили в третий взвод. К полудню солнце разогрело воздух, и они, наконец-то, по-настоящему согрелись. Тася спрыгнула в окоп, и оцепенела. Она не могла поверить своим глазам. Перед ней стоял Костя. Но в следующую минуту ее накрыла волна радости.
– Котя!
– Катя!
– Тася я, Тася! То была Катя-разведчица, а теперь я Тася – переменщица.
У нее подкосились ноги, и она опустилась на землю. Целый ураган мыслей пронесся в голове и о том, что это радость и счастье, встретить его и сказать, что у них есть сын, и о том, что судьба так коварна – подарила радость на пороге смерти. Все это смешалось, и выразилось грустной улыбкой. Хотелось поцеловать друг друга, закружить в объятиях, но по уставу это было не положено. Она даже здесь при всех не могла сказать ему о сыне. Костя подал руку, помогая подняться с земли.
– А какое твое настоящее имя?
– Тася, Таис советская, – сказала с деланной улыбкой.
Она отошла в сторону, сжимая в руках пилотку, потому что на них уже стали обращать внимание. Взводный показал им с Люсей их позицию. Глядя вперед, на склоны высот, по которым им непременно надо будет бежать в атаку, подумала, что тут они, как на ладони, и остаться в живых у них очень маленький шанс, если не просто чудо. Надо успеть до атаки сказать Косте о сыне. Он должен знать, что стал отцом. Это придаст ему силы и будет стимулом бороться за жизнь. Она выбрала момент, когда возле него никого не было и, проходя мимо, прошептала: «У нас есть сын – Костя». Катя успела заметить, как огонь метнулся в его глазах, но тут же они услышали:
– Первых – к ротному!
Проходя службу в штрафном формировании, штрафники могли приказом по формированию назначаться на должности младшего командного состава с присвоением званий. Костя за удачно проведенные операции уже дважды повышался в звании. Он был ефрейтором, младшим сержантом, а теперь ему присваивалось звание сержанта.
– Младший сержант Первых по вызову прибыл! – отрапортовал Костя.
– Вольно. Садись, сержант.
Костя с удивлением посмотрел на ротного.
– Не удивляйся. Подписан приказ о повышении тебя в звании. Воюешь ты грамотно, смело, с риском, но без авантюризма. А дни предстоят нам жаркие, несмотря на то, что на дворе осень с ночными заморозками. Принимай командование третьим взводом.
– Так, вроде звание… не то… не достаточно…
– У тебя опыта достаточно… а командного состава, как видишь, не хватает.
– Служу трудовому народу! – отрапортовал новоиспеченный сержант Первых… и отец.
Возвращаясь в окопы бегом, подпрыгивая на ходу, как маленький мальчик, выражал свою радость по поводу отцовства. «Надо же! У меня есть сын! Сын! Даже, если я погибну, мой род будет жить!» Он сразу же подошел к Кате:
– Как зовут нашего сына?
– Костя. Я записала его с твоим отчеством, но на двойную фамилию Первых – Табаченко, хоть и нет у нас регистрации брака. Думала, кто выживет, тот и заберет его из детдома.
– А на кого он похож?
– На тебя: серые глаза, светлые ресницы и волевой подбородок.
– Маленький мой, как же я хочу его увидеть.
– Он в детдоме. Его у меня забрали совсем маленьким, когда по этапу отправили в лагерь.
– Родная моя, сколько же ты натерпелась? В чем они тебя заподозрили?
– Это уже не имеет значения. Что-то там у них не стыковалось, а потом я не выполнила то, что они мне приказывали.
– Что они тебе приказывали?
– Стать любовницей Вильгельма и узнать у него адреса разведшкол, куда направляли наших пленных.
– С ума сойти можно! Как же так?
– Вот и я так думала: «Как же так?»
Косте очень хотелось обнять любимую, но было светло, а уединиться негде. Они смотрели друг на друга и ласкали глазами, любили глазами. Но в их романтическое настроение, ворвалась жестокая реальность момента. Они услышали: «Третий взвод в атаку!»
– В атаку, за мной – закричал Костя и первым выскочил на бруствер.
Тася поспешила за ним, решив, что не должна отставать от него ни на метр. Она теперь должна быть рядом с ним всегда и во всем. Их взводу необходимо было выбить немцев из небольшого участка окопа, где они еще оставались. Переменщиков плотно прикрывала артиллерия. Вокруг проносились пули, осыпались на голову и плечи грязные комья земли, но она упорно бежала за Костей. Простреливался каждый метр. Немцы оказывали яростное сопротивление. Рядом кто-то падал замертво, сраженный пулей, кто-то получал ранение и полз назад, зная, что он уже искупил свою вину и прощен. Теперь бы только живым выползти из этого смертельного ада. Кто не мог ползти из-за тяжелого ранения, ждал Аню. Взвод бежал вперед, и весь огонь перемещался за ним, но доставали пули и осколки снарядов и сюда, где остались убитые и раненные. А те, кто уцелел из бежавших, уже вступили в рукопашную в окопе и в близи его. Кололи друг друга штыками, стреляли в упор, били прикладами. Рукопашная была настолько яростной, что поразила воображение Таси. Она остановилась от ужаса. Искаженные лютой ненавистью и злобой лица мелькали перед нею. Страшные, перекошенные, с выпученными глазами и открытыми ртами, орущими не понятно что, но что-то, что олицетворяло непримиримую вражду и ненависть. Разинутые рты испускали сумасшедший ор, не человеческие звуки, а звериное отчаяние. «Вот она – война, не завуалированная романтикой война! Ты на такую войну хотела?!» Она никогда еще не убивала человека, и чувствовала, что не поднимется рука сделать это. Одно дело стрелять в небо, в невидимого пилота, а другое – в человека, стоящего рядом и смотрящего тебе в глаза. В этот момент увидела, как со спины, захватив рукою Костю за шею, немец заносит над ним кинжал. Одним рывком она оказалась рядом и с такой силой опустила приклад на голову немца, что череп раскололся, и брызги крови попали ей на лицо. Белая, как полотно, она опустилась на землю, машинально вытирая пилоткой капли крови. А Костя сражался уже с другими. Она встретилась взглядом с немцем, который, пользуясь ее невменяемым состоянием, направил дуло автомата ей в грудь. Понимая, что это конец, она подняла глаза к небу, туда, куда сейчас поднимется ее душа. Она была согласна. Пусть лучше туда, на небо, чем здесь. Там, по крайней мере, никого убивать не надо. Она как бы проверяла маршрут, по которому ей надо будет пройти. Но выстрела не последовало. Немец слабо улыбнулся, опустил дуло и спрыгнул в окоп. Вместе с убегающими, он удалялся по ходу сообщения в глубь обороны. Уставшие бойцы, подсчитывали оставшихся в строю.
– А ловко ты его! Откуда столько силы? – спросила подошедшая Люся.
– Он же Костю хотел зарезать, и осеклась, понимая, что выдала себя, называя командира взвода Костей, – командира взвода, – добавила смущенно. Но Люся поняла, что не все тут чисто.
– Так это тот Костя? Отец твоего сына? – прошептала она заговорщицки.
– Да. Только никому не говори.
– Спасибо, боец Табаченко! Если бы не ты, лежал бы я с перерезанным горлом.
Все зашумели, обсуждая Тасин удар: и как сильно, и как быстро, и как метко. Только Тася ничего толком не помнила, потому что, когда она увидела нож, приближающийся к горлу любимого, она превратилась в комок воли – оружие спасения. Вот и все. Остальное произошло по приказу этой воли.
Но расслабляться было рано. Начал «плеваться» бронетранспортер, отстоящий на несколько метров от окопа в глубине немецких позиций. Явно было видно, что он не на ходу, и его противник использовал, как отдельную огневую точку. Чтобы относительно спокойно жить в завоеванном окопе, надо было уничтожить экипаж этого бронетранспортера. Можно было, конечно, подождать пока подтянутся пулеметчики, но он их мог бы и не подпустить. Костя решает его атаковать. Вооружившись противотанковым ружьем, он пополз. Надо было преодолеть некоторое расстояние, чтобы бронетранспортер попал в зону достижения, и, кроме того, выбрать такое положение, чтобы попасть в бензобак. Он надеялся, что в нем остались еще остатки бензина, ведь как-то он пришел на это место. Кто-то из окопа стал бросать гранаты впереди него, поднимая комья земли. Костя понял, что бойцы таким способом прикрывают его. Наконец он добрался до овражка – очень удобного для позиции. Только с третьего раза он попал в бензобак, и в бронетранспортере все запылало. Стали выскакивать солдаты, сбивая на ходу пламя и удаляясь по ходу сообщения. Костя отметил, что каждый спасался сам по себе, и никто не пытался помочь друг другу. Это было странно видеть, ведь среди советских солдат преобладало правило: «сам погибай, а друга выручай».
21.
Пришибские высоты возвышались на несколько метров над уровнем моря и господствовали над окружающей местностью. Подступы к ним просматривались на много километров. Они были ключом немецкой обороны на фронте Ударной армии «Юг». «Командование группы армий «Юг» возложило оборону рубежа по р. Молочной на потрепанную в Донбассе 6-ю армию под командованием генерал-полковника Холлидта, усилив ее свежими дивизиями, срочно снятыми с других участков. К 15 сентября сюда на самолетах из Крыма были переброшены 5-я авиаполевая и 101-я горнострелковая дивизии, а к 20 сентября на этот рубеж отошли остатки 6-й и часть сил 17-й немецких армий, всего 10 пехотных, 3 горнострелковые и 2 танковые дивизии».
Хотя эти соединения и были изрядно биты, командование рассчитывало на то, что при наличии хороших оборонительных сооружений они смогут оказать упорное сопротивление, и не позволят советским войскам овладеть этими позициями. Кроме того, были приняты меры по укреплению стойкости солдат. Офицерам вменялось в обязанность расстреливать тех, кто убегает с занятых позиций или проявляет неустойчивость, чем дезорганизует остальных. Позади неустойчивых подразделений располагались заградительные отряды, которым было приказано расстреливать отступающих. Командование было уверенно, что этих мер достаточно для удержания рубежей.
Во что бы то ни стало, надо было вырвать этот ключ из рук фашистских захватчиков и сокрушить их. Немцы оказывали бешенное сопротивление, ведя огонь исключительно большой плотности. Немецкая авиация бомбила советские боевые порядки. Не уступала им и советская авиация. В подготовительный период до 26 сентября ей была поставлена задача ночными действиями уничтожать живую силу, производя бомбометание по боевым порядкам пехоты и артиллерии противника, а также разрушать железные дороги и переправы, коммуникации и узлы железных и грунтовых дорог. Во время проводимых операций она должна была подавлять огневую и живую силу противника в полосе прорыва и не позволять противнику подтягивать резервы. Также в ее задачи входило прикрытие продвижения боевых порядков советской пехоты, сосредоточения и ввода в прорыв боевых групп для обеспечения выполнения поставленных задач.
По времени и ходу сражений, Ада видела, что наша авиация все более оттачивает способы взаимодействия с наземными войсками. Их не удовлетворяло то, что применялось раннее. И это понятно: сталинские соколы достигли высокой степени выучки, особенно, когда касалось прикрытия. Сопровождая штурмовики или бомбардировщики, истребители ограничены в маневре и скорости. Но вот Ада замечает, что сейчас они применяют что-то новое. Истребители появляются в небе заранее и барражируют, как бы окаймляя район будущих действий. Ада понимает, зачем это надо, и радуется новой тактике своих соплеменников. А надо им это для того, чтобы иметь преимущество и в скорости, и в маневренности. Они, как бы набрасывали колпак на будущий район боевых действий, прочесывая воздушное пространство, и, не позволяя проникнуть ни одному вражескому истребителю. Непосвященному зрителю не были понятны эти действия, но Ада ведь понимала все. И как ей хотелось сейчас быть там, в высоком небе, а не сидеть здесь, зарывшись в землю. Как же ей хотелось взмахнуть крыльями и полететь, и пусть упасть с высоты, камнем ринуться вниз, но прихватить с собой парочку фашистов. Но у нее забрали крылья, подрезали на самом взлете. А тем временем к месту боевых действий прибывают наши ударные группы – эшелоны штурмовиков и бомбардировщиков. И что тут начинается! Взрывы бомб и снарядов, густо засевая поле сражения, возносят кверху груды мокрой земли. В небе восстает стена плотных разрывов. Картина и грозная, и величественная, как по красоте или ужасу, смотря как воспринимать, так и по масштабности. Копоть, дым смешиваются с землей и напоминают извергаемую вулканом лаву. Сталинские соколы идут волна за волной. Внизу – штурмовики, над ними бомбардировщики. Вот «илы» нырнули под облака, образовавшиеся от взрывов бомб, прижались к земле. Упоенные боем, примерно на высоте в полтора километра, визуально определяет Ада, носятся истребители, охраняя опекаемый объект. Но вот со стороны солнца к ним приближается четверка «Фокке-Вульф-190а». Ада нервно вскакивает, кричит: «Фоккеры, Фоккеры!» Как же она хочет, чтобы летчики услышали ее, увидели опасность, а враг уже пикирует на наши машины. Но в это же мгновение, Ада замечает, что наши разворотом на 180 градусов, все вдруг идут на противника. Она прыгает от радости, хлопает, как маленькая девочка в ладоши и кричит: «Молодцы!» Немцы не выдерживают лобовой атаки, шарахаются в стороны и исчезают в дыму. Но вскоре они снова показываются из-за облаков. Наши с полупереворота сближаются с ними. Мелькают пулеметные трассы. Один из «фоккеров» задымил, и пошел к земле. Закрутилась карусель воздушного боя, и Ада была там, рядом с ними. Она радовалась их успехам, понимая, что безвозвратно прошли времена неуверенности, порой граничащей с растерянностью. Ее коллеги избавились от тягостных мыслей о постоянной опасности, подстерегающей их на каждом шагу. И действуют раскованно и уверенно. Эта уверенность в свое превосходство, в свою силу, чувствуется в каждом вираже машин, в каждом выполнении фигуры или приема. Самолеты носились в схватке, меняя скорость и положение в пространстве, выполняя разные технические приемы, демонстрируя высокое качество пилотажа. Невозможно уследить за всеми. Но вот в поле зрения попадают две машины – ведущий и ведомый. Ведомый резко делает левый переворот, чтобы успеть на выручку товарищу, на которого наседают стервятники, и поэтому сильно снижается. Ведомый следует за ним и попадает под трассы «эрликонов». Понимая опасность, Ада кричит: «Отстань, отстань!» Она знает, что, целясь в таких случаях в ведущего, обязательно попадают в ведомого. Парню бы надо было отстать, но разве все учтешь в разгаре боя. Оставляя дымный след, он планирует над укрепрайоном и садится по ту сторону, на занятой врагом территории. Жалко парня, но помочь ему ничем нельзя. Ада в бессильном отчаянии стискивает кулаки. Больше потерь с нашей стороны не было. Так и не сумев прорваться сквозь заслон «яков», немецкие самолеты ушли. Улетели и наши, выполнив свою задачу: изрядно потрепав живую силу противника и, взрыхлив знаменитую линию «Вотан». Теперь настала очередь пехоты.
– В атаку вперед! – кричал ротный.
Пока немцы не успели опомниться, советские наземные части далеко продвинулись вперед и взяли очередную линию окопов укрепления. Их рота шла вперед через коридоры, которые ночью подготовила группа Кости. Проволочные заграждения мешали продвижению вперед. Вооружившись ножницами для резки металла, группа неслышно ползла по мокрой земле к заграждениям. Их задачей было перерезать проволоку и проделать коридоры по шесть метров в ширину для прохода пехоты вглубь обороны. От исходной точки они расползались веером таким образом, чтобы сделать пять коридоров шириною по три метра. Гитлеровцы держали под наблюдением эти заграждения, и все время шарили лучом прожектора. Обнаружив их, стали стрелять из автоматов и пулеметов. Но Костя приказал продолжать операцию. Рядом с ним, как всегда, шла Соня. Он начал дргадываться, что эта девушка неравнодушна к нему, но чувства свои не показывает и не заговаривает на эту тему, даже не намекает. Огорчать ее и сообщать, что у него есть любимая, Костя не стал. Зачем делать ей больно, если рядом и так столько боли. А потом, каждый из них может погибнуть в любую минуту. Вот и сейчас: фриц накрыл их плотной сеткой огня, и ползти можно было, только сильно вжимаясь в землю и используя природные впадины. Их обнаружили на втором ряду, а рядов – шесть. Значит надо проползти четыре ряда вперед и шесть назад. Учитывая расстояние между рядами, получается немаленький путь. Справа от него ползла Ада, да так проворно, что всех опередила на полтора ряда. Свистели пули, ухали снаряды за линией и перед ней. Куски грязной земли падали сверху, рядом пролетали осколки, но они ползли вперед, потому что знали: только смерть имеет право остановить их. К первой линии возвратились только трое. Крайних не было. Решили немного подождать. Но Ада предложила сползать за своим соседом и узнать, что с ним произошло.
– Разрешите, и я пойду! – обратилась Соня.
– Нет, Соня. Жди нас здесь. Пойду я, – возразил Костя.
При этом они, конечно, все лежали, боясь даже приподнять головы. Немцы продолжали стрелять.
– Соня отползи в укрытие за курган и там жди нас. Если кто-то убит и не успел прорезать коридор, мы должны это сделать за него.
Костя и Ада поползли в разные стороны. Ада нашла своего соседа на обратном пути раненого в бедро и почти не имеющего возможность передвигаться. Она обрезала две оставшиеся линии и ползком, потащила за собой раненого. На месте никого не оказалось, и она, нарушая приказ Кости, решила возвращаться в роту, чтобы быстрее доставить раненого. Он терял кровь, и ему необходима была медицинская помощь. Тащить его было тяжело, и Ада надеялась, что ее подменит Соня. Но Сони на месте не оказалось. Ада оставила знак, обозначающий, что она здесь была и ушла в роту. А Соня и не подумала исполнять приказ и ползти в укрытие. Подождав немного, пока Костя отползет на такое расстояние, чтобы не слышать ее движений, она поползла следом. Приблизившись к коридору соседа, она поняла, что он убит или сильно ранен. Отмерив три метра от первого пореза, она стала ползти вперед, рассекая ножницами проволоку. Стрельба уже почти прекратилась, и можно было ползти смелее, а, значит, быстрее. На третьей линии она обнаружила труп Трофима, и поняла, что Костя уполз вперед, и, возвращаясь назад, встретит ее. Так и произошло.
– Три наряда вне очереди за не выполнение приказа!
– Слушаюсь, товарищ командир, – в ответ прошептала Соня.
Уже начинало светать, и надо было спешить в роту и доложить о выполнении задания. Когда они подползали к линии окопов, началась артподготовка.
* * *
Наши войска наступали, неся огромные потери в людях и технике. Немцы любой ценой пытались удержать высоты, создавая непроходимую стену смертоносного огня. В кровавой схватке смертью храбрых погибали тысячи и тысячи не обученных военному делу новобранцев без огнестрельного оружия, иногда только с самодельной пикой в руках, предназначенной для рукопашного боя. Но они до рукопашной не доживали. Необмундированных и невооруженных их бросали на неподавленную систему обороны противника. Это называлось – разведка боем или истребительная атака. По опыту Костя знал, что сейчас они будут бежать по минному полю. Это называлось – разведка боем. Надо было выявить огневые точки противника, которые, может быть, не заметила разведка. Да, и немцы, зная приемы русских, во время таких атак показывали не все свои точки, но что-то новое, да и обнаружится. Он подошел к Тасе:
– Впереди мины. Беги за мной след в след. Девчонкам скажи. Только тихо.
От услышанного у Люси подкосились ноги, и она опустилась на землю. Узнав о том, что ей опять предстоит бежать по минному полю, и, вспомнив их подобную пробежку осенью сорок первого, она испугалась и ею овладела паника, с которой не могла справиться. Она не в состоянии была преодолеть этот дикий животный панический страх. И вдруг поняла, что никакая сила не заставит ее бежать опять на мины. Увидев, что Люся побелела и вся дрожит, Ада спросила:.
– Что с тобою? Тебе плохо?
– Я уже бегала по минному полю. Нас вбежало двеннадцать, а выбежало только трое. Я не побегу!
Понимая, чем это чревато, Ада начала лихорадочно думать, как помочь ей с этим справиться.
– Давай – за мной. Нас учили, как бегать мимо мин, – соврала Ада, чтобы успокоить подругу, – за мной – не погибнешь. Прорвемся! А не побежишь, расстреляют на месте.
Ада и Люся пристроились за Тасей. Как только, миновав проходы в проволочных заграждениях, рота побежала по полю, послышались взрывы. Бежали вперед, сопровождаемые уханьем мин, душераздирающими криками, проклятиями и матом. Костя не один раз в разведке, ползая по минным полям противника, изучил схему минирования, и надеялся, что сможет проскочить. Он бросил на ходу:
– Если я подорвусь – шаг в сторону и беги дальше. Он бежал, внимательно всматриваясь в шаги впереди бегущих, замечая и запоминая места, куда ступала нога солдата, а взрыва не следовало или наоборот, потому что на этом месте нечему уже взрываться. Туда старался наступить и он. Чтобы все это проделывать, надо было обладать не просто быстрой, а неимоверно быстрой реакцией на сообразительность и движения, просто нечеловеческой. Словно внутри него работало какое-то автоматическое устройство, считывающее, запоминающее, делающее выводы и отдающее команды. Этой мобилизации всех физических сил и ума, он был обязан Тасе, за жизнь которой отвечал. Она бежала так близко, что он слышал ее дыхание. А он так боялся потерять ее теперь, когда нашел, когда узнал, что она мать его сына. Как только выскочили за минное поле, Люся на бегу схватила Аду за руку, сжимая и задыхаясь:
– Спасибо, подруга! Лежать бы мне сейчас, уткнувшись носом в землю, если бы не ты.
– Где-то и ты мне соломку подстелешь!
За минным полем, преграждая путь, врезаясь в землю на глубину трех метров с той стороны, с которой они бежали и на пять метров с противоположной, пролег противотанковый ров. Не останавливаясь ни на минуту, они бросились преодолевать препятствие. У них были только две веревочные лестницы для преодоления этого рва. Кто-то поднимался по ним, остальные образовали живую лестницу, становясь друг на друга. Девушкам предложили веревочную. Выскакивающих на бруствер, поджидал неприятельский огонь.
Подбегая к первой линии окопов, атакующая пехота была встречена сильным пулеметным огнем из ДЗОТов и ДОТов. Огонь дальнобойной артиллерии косил всех подряд. Несмотря на мощный огонь советской артиллерии и бомбометания по вражеским позициям, не все огневые средства были подавлены. Противник по всему атакующему фронту оказывал упорное сопротивление. Он, во что бы то ни стало, стремился удержать занимаемые позиции. Ни на йоту не спадала ожесточенность боя. Наконец-то, фашисты были вытеснены из окопов. Рота выполнила свою задачу. В живых осталась только третья часть личного состава. Бой еще не утих, а ротный уже думал о том, где брать пополнение.
– Костя, а почему посылают в атаку по минному полю? Разве нельзя заранее разминировать? Столько людей погибло… – спрашивала Тася, когда они уже расквартировались в удобном вражеском окопе с деревянной обшивкой. Все сидели в скорбном молчании. Больно было переживать трагическую смерть товарищей, несмотря на то, что это приходилось чувствовать снова и снова, после каждой атаки, после каждой контратаки противника. Каждый раз в душе оживала горечь тяжелых потерь.
– Минное поле не пристрелено немцами. Им и в голову не приходит, что можно послать солдат в атаку по минам. Поэтому мы выигрываем к силе огня…
– Как выигрываем? – перебила его Тася.
– В смысле: по нам не стреляют. Это уже легче, а на мину ведь можно и не наступить. Ну, а если бы стреляли, погибло бы примерно столько же народа, зато принцип внезапности – немцы не ждали атаки на этом направлении.
– Как все рационально! Никогда не смогу смириться с тем, что человеческие жизни считаются, как простые цифры в арифметической задаче.
– Издержки войны… приходится считать.
– И во всех армиях мира так?
– Всегда и во все времена в определенных разумных пределах…
Намечалось наступление сильным ударом на широком фронте. Это делалось с целью прощупывания слабых мест в обороне противника. Надо было ввести противника в заблуждение в отношении направления главного удара и попутно вскрыть систему огня тяжелого оружия фашистов. Прислали пополнение и приказали уйти по траншее к болотам. Немцы не предполагали наступление русских в этом направлении, поскольку эти места были непроходимы. Подойдя к болоту, остановились. Надо идти вперед, но боязно по болоту. Ада первая сняла сапоги, и босыми ногами ступила в воду.
– Нормально. Не ледяная. Идти можно.
Ее примеру последовали и остальные. И, вопреки предположениям противника, солдаты пошли по топи вброд босиком. Портянки вложили в сапоги или ботинки, в зависимости от того, у кого, что было, связали их шнурком и приспособили кому куда удобно. Галифе или шаровары закатили выше колен. Пулеметы и минометы тащили на себе, утопая по щиколотки, а то и выше в грязной, вонючей, болотистой жиже.
Именно сейчас, обратив внимание на мелькающие впереди розовые пятки Таси, Костя подумал, что он никогда не видел ее полностью обнаженной. В ту ночь он не успел рассмотреть ее как следует. И не очень светло было, да и разглядывать времени не было. Кроме того, и он, и Тася стеснялись своей наготы. А, как бы ему хотелось увидеть все ее тело нагим, совсем нагим! Он любовался узкими пяточками, вверх от которых уходили натренированные полные икры. А что дальше? Какими линиями очерчен ее силуэт? Он мог только догадываться. Он хорошо помнил ее в меру покатые плечи, красивую длинную шею, которую он так страстно целовал и думал: «Как у королевы!», маленькие ушки с розовыми раковинами, прозрачными и переливающимися перламутром, словно морские. Еще он помнил тугие мячики груди и невероятно волнующий аромат женского тела.
Перед штурмовой группой была поставлена задача: преодолеть противопехотный ров, смять противника и сбросить его с командной высоты. Насколько могли, наскоро выполоскали ноги, и не совсем чистые, мокрые оборачивали портянками и обувались. Сушиться было некогда. Им еще надо было преодолеть противопехотный ров. В ров кое-как спрыгнули, а взобраться на противоположную сторону было не так то просто. Из-за холмистого рельефа местности, почти все рвы имели разные высоты сторон. Опять выстраивались в живую лестницу, становясь на плечи друг другу. Особенно тяжело было перетащить пулеметы и минометы, но и с этим справились. Вообще-то, расчеты должны сами управляться со своим оружием, но мужчины вежливо отстранили Соню от этой обязанности, а ее, как и всех девушек, перевели через ров по плечам живой лестницы. И, действительно, враг не разгадал их коварный замысел, и солдаты резким броском рванулись на самый пик высоты. Грохот стоял неимоверный. Поблизости с воем и свистом проносились огненные снаряды «катюши», вызывая страх и дрожь. Хотелось спрятаться, прижаться к земле, так как больше не у кого было попросить защиты, а она сама ходуном ходила. От взрывных волн колебался воздух, и перехватывало дыхание. Сильный сосредоточенный огонь очень крупных сил артиллерии и тяжелого пехотного оружия с двух сторон превращали холмы в ад. Кроме того, русская авиация наносила свои удары по выявленным огневым позициям противника. В этом аду пехота густыми цепями буквально вгрызалась в оборону противника. В такой атаке выжить почти невозможно. Если после всего еще сохранилась система огня противника, а она настроена так, что пристреливается каждый метр, то ни один атакующий невредимым не уйдет.
Сказывались выгодный рельеф местности и мощность оборонительных сооружений. Это и помогало немцам удерживать оборону почти пол месяца. За это время советские войска продвинулись на 2–4 км в глубь. В затянувшихся и кровопролитных боях участвовали почти все рода войск, как с одной, так и с другой стороны. Отдельные высоты, позиции, а также населенные пункты по несколько раз переходили из рук в руки. Фронт прорыва после этой операции был длиною 18 километров и глубиною около 10 километров. В руках оказалась отлично оборудованная основная оборонительная полоса противника. Многие населенные пункты неоднократно переходили из рук в руки. Враг предпринимал настойчивые и непрерывные контратаки. Немцы дивизию усилили самоходными орудиями «Фердинанд», но и это не помогло. Враг тоже нес огромные потери. Как ни огрызался он, но не мог остановить катящейся лавины советских войск. Бойцы проявляли героическую стойкость и мужество.
* * *
На стрелковую роту приходился только один санинструктор. Аня просто физически не могла вынести с поля боя то количество раненых, которое было. Никто же из бойцов не имел права ей помогать, так как такая помощь рассматривалась, как уклонение от боя. Многие раненые погибали от потери крови и несвоевременно оказанной помощи, а то и вовсе не оказанной. Спасение раненых зависело от характера командира, от его готовности брать на себя ответственность за свои приказы. Но почему-то это расходилось с его ответственностью за жизни вверенных ему солдат. Еще один парадокс военных инструкций и предписаний.
За тяжелым боем следовала передышка. Раненых увозили в медсанбат на машине. Ане приказали сопроводить раненых и вернуться с этой же машиной. Они ехали по местам только что отбитым у немцев. Вдруг у обочины увидели раненого немца. Шофер затормозил. Аня осмотрела немца. Ранение было тяжелым – в бедро и задета кость. Сидеть он не сможет, а положить его некуда. В кабине сидели раненые и в кузове, между лежащими, тоже места не было. Аня попыталась объяснить, что заберут его на обратном пути. Ей жалко было оставлять беспомощного человека, как-то саднила душа.
– Не пойму себя: знаю, что враг, а жалко. Жалко, что вот так ползают по земле люди в грязи и во вшах… и кому она нужна эта война…
– Душа у тебя еще не зачерствела. А, насчет людей… так разве это люди? Это фашисты. Их кто-то звал сюда? Зачем пришли? Вот пусть полежит и подумает своими мозгами чего он перся сюда, и что он здесь забыл.
За разговором не заметили, как дорога, идущая по склону, вдруг оказалась на краю крутого оврага.
– Посиди, а я пойду поищу объезд. Через такой овраг машина не пройдет.
И верно, спуститься по такому крутому склону можно было только кубарем, а подняться вообще не возможно. Пока Аня пыталась заглянуть в овраг, машина заскользила по влажной траве. Она молниеносно вскочила в кабину и ухватилась за тормоз, опасаясь, что не сможет удержать машину, груженую ранеными. Кричать и звать водителя она не хотела, чтобы не напугать бойцов, и молила Бога, чтобы шофер оглянулся. Машина медленно спускалась вниз. И вдруг он оглянулся. То ли шорох услышал, то ли почувствовал неладное. Побелевший, как полотно, ринулся к машине.
– Дурак. Как это я? – выругал он себя дрожащим голосом, – не растерялась.
– Да, я, вообще, с перепугу ничего не соображала. Я скорее автоматически, чем осознанно рванула ручку на себя.
– А откуда ты знаешь, какую ручку надо хватать.
– Так на машине не первый раз еду. Видела же, как шоферы, машиной управляют. И в селе до войны мой парень шофером был. Он и сейчас колесит по фронтовым дорогам.
– Откуда знаешь? Переписываетесь?
– Нет. Я без права переписки. Посмотрю, как они там в кузове – не перепугались.
В кузове даже не заметили, а, может быть, и заметили, но виду не подали.
– Чего стоим, сестричка?
– Ищем объезд.
Аня заглянула вглубь оврага и ужаснулась. Там внизу, метров на сто от дороги, лежали трупы немцев. Отходя, они не успели их похоронить. Видно и тот раненый, что попался им на дороге, из этой ямы вылез. «Но, как? Стены оврага почти отвесные?» И ответила сама себе: «Жить захочешь – вылезешь!» Понимая настроение Ани, шофер заметил:
– Видел бы сейчас Гитлер свое славное войско. Так драпают, что хоронить не успевают, и оставляют своих «сверхчеловеков» на растерзание зверям и воронам. Завоеватели хреновые! Они медленно поехали вдоль оврага, и вскоре отыскалась малообъезженная дорога, которая и вывела их к медсанбату.
* * *
Шесть утра. Не спали уже за час до выхода – ожидали ракету. Прохладный осенний воздух забирался под гимнастерку, бодрил, прогоняя сон. Рассекая утреннюю серость взмыла ввысь ракета, и тут же ротный скомандовал: «Пошли!» Пошли в разведку боем. Надо было выявить огневые точки противника. Только они поднялись в атаку, противник открыл ураганный огонь из пулеметов. Преодолев ряд траншей, по-пластунски двинулись к проволочным заграждениям. Все это время их должны были прикрывать артиллерийским огнем, но минометчики запаздывали, а немцы накрывали буквально сеткой. Но не крикнешь и не спросишь у них: «Что ж вы, черти, нас один на один с немецкими минами оставили?» Ясно, что что-то не связалось у них. У них, может быть, и не связалось, но Косте надо было сделать коридор в проволочном ограждении. А немцы «сеткой» прижимают к земле, встать не возможно. Тогда он метнул одну за другой две гранаты РГД. Силой взрывной волны порвало проволоку, и Костя, а за ним остальные метнулись в прорыв. Тут и наши артиллеристы вступили. Костя подбежал к пушке. Наша мина разорвалась недалеко. Пушка не пострадала. Возле нее лежал труп. Те, кто уцелел, сбежали вместе с замком и прицелом-угломером, а то бы Соня повернула ее на врага. Так как пушку использовать не получилось, она набила песок в ствол и в казенник. Все спрыгнули во вторую линию траншей. Ротный послал ее назад к пулемету на помощь Саше. У немцев через каждые шесть – восемь метров пулеметы, у них – один. Только заняли позицию, появилась немецкая самоходка. Лупит по траншее. Траншея прямая. Сразу пятерых зацепила. Двоих насмерть, трое раненные. Двое солдат бегут к Косте, самоходка стреляет по ним. Мина ложится недалеко от пулемета. Солдаты увидели это и повернули назад. Самоходка остановилась. Из люка появился стрелок, но выстрелить не успел. Костя его опередил. Пули чиркнули по люку, стрелок нырнул внутрь. Самоходка развернулась стволом в ту сторону, откуда последовал выстрел, и дала несколько орудийных залпов. От сотрясения земля, словно, поплыла. Все попадали на дно траншеи. Только Саша и Соня огрызались на ее залпы. Но это было не долго. Артиллеристы накрыли ее миной и все остальные орудия противника в радиусе их поля деятельности. На отвоеванные позиции подтянулся весь батальон. Тася оглянулась назад. Вот еще один короткий отрезок пути к победе. Сколько их еще будет для тысяч и тысяч солдат пока они дойдут к ней! А эти уже пришли – сделали все, что могли – положили свои жизни на ее алтарь. Между ними ползала Аня, определяя, кто жив, а кто мертв, кому нужна ее помощь, а кому уже нет. Положила на плащ-палатку того, в ком еще видимо теплилась жизнь, и так же ползком потащила его обратно туда, где собирали раненых, грузили на машины и увозили. «Кому хоть один раз в жизни пришлось такое видеть, – подумала Тася, – не забудет никогда». Она вспомнила, как впервые усомнилась в том, что ее Родина самая лучшая на свете, когда пошатнулся, стоящий под ней самый высокий в мире пьедестал, когда лица палачей затмили радости Отчизны и оголили перед ней обратную сторону порядка, всего того, перед чем она преклонялась, чему была верна и чему служила. Предательство, разочарование – вот, что чувствовала она тогда. Воспоминания взбудоражили ее, навевая прежнее сомнение и протест, но тут же, поверх этой горечи, на нее нахлынули запахи запорожской осенней степи бабьего лета, смешанные с запахами, присущими бою, запахами крови и гари. «Вот моя Родина: дрожащие на ветру красные от крови колосья, горькой печалью шелестящие травы, сгорающие в пекле боя, и земля, плачущая навзрыд по тем, кто лег костьми в нее и за нее, за Родную Землю, – тихо шептала Тася, – и я со всем этим одно целое. Я тоже Родина, я – эти колосья, трава; я – погибшая и восставшая, восставшая здесь, в этой мясорубке боев, в этих траншеях и окопах. Я – вместе с ними, погибшими и живыми, и есть Родина». Тася окинула взглядом пространство. «Вот это и есть Родина, объятая моей душой с ее полями и перелесками, – повторила она, утверждая свое только что родившееся ощущение, и голос ее наливался силой и уверенностью, – с оврагами и ярами, с топями и сушами, шрамами и ранами, которые еще долго будут затягиваться, с радостью и скорбью».
Отсюда из окопа, наблюдая за небом и нашими летчиками, Ада вспоминала, как сама была в небе. В тот день им была поставлена боевая задача: прикрытие мотомеханизированных частей в районе боя. «Ножницы» эскадрильи врезались в небо. Передний край просматривался очень хорошо. Внизу шел танковый бой. Десятки километров затянуты дымом и гарью. Горели танки, автомашины, хозяйственные постройки, дома, хлебные нивы, кусты и деревья. Все это происходило недалеко от станицы. По всему было видно, что здесь постарались и вражеская артиллерия, и танки, и бомбардировщики противника. Казалось, что внизу, на земле не осталось ничего живого. Но Ада знала, что в окопах сидят солдаты, и им ох! как нужна помощь авиаторов. Ей даже казалось, что она слышит их голоса, взывающие о помощи, как взывает сейчас она, сидящая в окопе к тем, кто в небе. Она тогда думала об окопниках, об их нелегкой судьбе, о невозможности выжить в той мясорубке. Думала о том, смогут ли они выстоять, если на их головы опять посыплются тонны бомб и снарядов, как сыплются сейчас ей на голову. Она тогда знала, что внизу стоят на смерть наши бойцы, как стоят они сейчас. Тогда она только сочувствовала им, а теперь сама оказалась в их положении. Что это? Ирония судьбы? Судьба ей предложила поменяться с ними местами и не думать и рассуждать о них, а быть ими, прожить их жизнь?
Советские войска изматывали силы противника, но и сами несли огромные потери. На каждую атаку противник немедленно отвечал контратакой. Однако после упорного боя противника оттеснили от противотанкового рва. Враг оказался перед угрозой прорыва его обороны и всячески стремился восстановить положение. Ожесточенный бой длился несколько часов. Противник был отброшен на исходные позиции. Ломая сопротивления врага, войска уверенно продвигались вглубь линии обороны.
22.
Только через год после обнародования приказа № 227, была издана директива начальника Управления военных трибуналов, в которой содержалось прямое указание не направлять женщин в штрафные части. А, весь этот год с небольшим, трибуналы действовали по общим установленным правилам. Эта директива была издана 5 октября 1943 года.
Одумавшись, командование прекратило такую позорную практику, назвав ее «ошибочной», но тысячам и тысячам Тасям, Люсям, Аням, Соням и Адам пришлось пройти через особые формирования и понести незаслуженное чрезмерно жестокое наказание, заплатив жизнями за оплошность военачальников. Совсем еще молодые девчонки оказались пушечным мясом в людоедской тактике заваливания противника трупами.
Костя со всем уважением относился к военачальникам любого ранга, понимая какие трудные задачи им приходится решать. Война является самой суровой и правильной оценкой умения управлять войсками. Он был свидетелем того, что не каждый, назначенный командующим фронтом или армией, да и рангом ниже, справляется с возложенными на него обязанностями, не в состоянии с честью выдержать такое испытание и снискать себе уважение и признание. Некоторые из них, чтобы спасти свои шкуры подставляли под пули солдат, жертвовали их жизнями во свое спасение и спасение должности, звания, наград. Он не мог не видеть, что взаимоотношения в командной системе складывались таким образом, что не каждый талантливый командир мог проявить свой талант и реализовать его, не пролив потоки солдатской крови. В результате этого беззаветный героизм солдат очень часто пропадал впустую, так как они гибли, не успев нанести врагу, сколько-нибудь ощутимый урон.
Особенно здесь, у оборонительной позиции «Вотан», вновь прибывшее пополнение, сразу же отправляли в атаку. Это были призывники с оккупированных территорий. И видно было невооруженным глазом, что командиры совсем не заботились о сохранении их жизни. Они считались неблагонадежными только потому, что проживали на территории, занятой немцами. Немец «поливал» их цепи таким плотным огнем, что, пробежав пару шагов, парни падали, как подкошенные. Их бросали на разведку боем, а это значит, на верную смерть. Участники этих бессмысленных атак не могли противиться приказам своих командиров. А их командиры не могли не выполнить приказ своих командиров, и так далее – по восходящей иерархической лестнице. И очень часто из уст, стоящих на ступеньках этой лестницы, при постановке задачи, звучало: «любой ценой!» Этих слов не было в боевых и оперативных документах, но они были в крови и плоти. Каждый знал, что любой ценой надо освободить Родину. Только цену за ту или другую военную операцию, при умной организации, помня, что складывается она из человеческих жизней, можно было платить меньшую. Конечно, он понимал, что идет война, что востребованы самые жестокие меры, сопоставимые с той опасностью, которой солдат подвергается на поле боя, но то, что происходит здесь, перехлестывает через все меры. Как определить ту меру жестокости, которая была необходима для того, чтобы победить?
Направление в штрафное формирование подразумевало условный смертельный приговор, но его не приводили в исполнение, потому что осужденный или искупал вину, или погибал. Штрафбат им даровали, как милостыню, вместо расстрела. Но, чтобы вот так, хладнокровно посылать людей на верную смерть, наверное, надо потерять все человеческое. Хотя бы план траншей дали, чтобы он мог ориентироваться в пространстве. А так, не знает, что ждет его, когда он сделает следующий шаг. Из-за темноты и тумана окрестности не просматривались. Костя не помнил в своей жизни такую туманную и изобилующую дождями осень, с распутицей и сыростью. Скорбными грязно-серыми фалдами нависали тяжелые облака над линией фронта. Где тот дзот, в который они должны были ворваться? Подошли к развилке. Куда дальше? Он решает послать разведку.
– Кирилюк и Бальзамову – ко мне, – передал по цепи.
Девушки поспешили к командиру.
– Соня, пойдешь по юго-западному направлению, Ада – прямо. Идете десять минут, если не встретите часовых. Потом поворачиваете назад. Запоминайте расположение траншей, чтобы нанести их на карту. По рассказу командира и той карты, которую мне показывали, дзот должен быть на юго-западе от нас. Нам туда и надо.
– А надо ли? – спросила Ада, но старшина ей не ответил, потому что и сам теперь не знал, надо ли им туда или в какое другое место.
Девушки ушли, а остальные сели на холодную и влажную землю. Холодно, конечно, было сидеть, но надо было дать ногам отдых, потому что неизвестно, сколько им придется еще идти. Они считались штурмовой группой и были вооружены автоматами и гранатами. Последние оттягивали карманы, но вытащить их из карманов и положить рядом, хотя бы во время отдыха они не имели права – устав не позволял. Вдруг враг! А он может появиться в любую минуту. И что? Будешь шарить по дну окопа, собирая гранаты?
Аня вспомнила Матвея. Где он теперь? Воюет или уже нет? Она не могла произнести слово «погиб», оно застряло где-то глубоко-глубоко в горле, и она расценила это, как хорошую примету: значит, еще живой. Вспоминает ли он о ней? Видит ли он войну такими же глазами, как и она? Стоит ли в его горле горький запах гари, смешанный с противно приторным смрадом трупов? Видит ли он воронки от бомб и снарядов, исковерканную обожженную землю, побитую зазубренным холодным металлом осколков, изрезанную шрамами окопов и траншей, сплющенные и сгоревшие танки, изрешеченные пулями остовы машин, черные, покрытые слоем сажи и копоти стены домов? Так же ли он изнывает от жары под палящими лучами солнца и мерзнет… И, тут она вспомнила вьюгу, свирепое завывание ветра и их горячие тела… их первая и единственная ночь. Она представила, как он будет убиваться, узнав о ее гибели, и ей так не захотелось умирать. Раньше она совсем не думала о своей смерти, сталкиваясь на каждом шагу со смертью других. Она думала, что привыкла к смерти, но только сейчас поняла, что к ней нельзя привыкнуть. Сколько бы ты не видел смертей, как бы не притупилась острота восприятия, это всегда больно и горько.
Немцы непрерывно освещали передний край ракетами, но он уже был у них за спиной. Низко, почти над самыми головами разворачивался разноцветный веер трассирующих пуль. Время от времени гулко ухали мины. Ничего не изменилось в этом мире. Шла война. Только Костя знал, что все это, что он сейчас видит и слышит, последнее в его жизни. Кому было дано решать, что именно они должны погибнуть сегодня? Кто же взял на себя такую ответственность? Вышестоящие штабы и раньше вмешивались в действия нижестоящих по любому поводу и без всякого повода, якобы корректируя боевую обстановку. Такое вмешательство, предпринимавшееся без должного знания обстановки, нередко лишь усугубляло положение. Но главным было подтвердить свою власть, будь-то в масштабах батальонов или всей армии. Любой начальник свято верил в свою непогрешимость, в необыкновенный свой талант руководить людьми, что далеко не всегда соответствовало действительности.
А, если не они должны сегодня погибнуть, то кто? Все равно кто-то из их роты должен был идти. Разве он желал смерти бывшему старлею Симачеву, разжалованному в рядовые из-за того, что не согласился с решением командира и настаивал на своем или Сашке, самому меткому стрелку, бывшему капитану и комбату, попавшему в роту за то, что отстали на марше по уважительной причине. Война не прощает и война не выбирает. Так легла карта. Им выпал жребий. Но самое обидное было, что поступили с ними по-скотски, не сказали правду, обманули. Что, смелости не хватило?
Костя и раньше замечал шаблон, по которому действовали командиры. Его просто не возможно было не заметить. Особенно это хорошо просматривалось на примере действий младшего командного состава. Они не проявляли ни инициативы, ни своей индивидуальности. «А, все потому, – рассуждал Первых, – что боялись наказания за нарушение устава. Они привыкли действовать сообща и, как все. Инстинкт самосохранения проявлялся в слиянии с толпой, с массой. А, ведь это стадный инстинкт! Поэтому и атаки всегда массированные в плотных боевых порядках, поэтому и строй пехоты всегда сомкнутый. Но ведь это не так уж и плохо! Во-первых, тесное чувство локтя, во-вторых – уверенность: в массе – наша сила. А вот нас послали одних!» Но не потому командиру взвода было не по себе, не один раз он так ходил на задания, а потому, что неопределенность какая-то, попахивающая подвохом.
Ротный в свое время не находил себе места. Он нервно курил и всматривался в темноту. Как хотелось ему, чтобы бойцы вернулись живыми, но он знал, что это невозможно или почти невозможно. Он не зря послал командиром этой группы Первых, бывшего разведчика, не единожды ходившего в тыл. Ему, совершающему рейды по тылам, легче будет сориентироваться в обстановке. Ни один из бойцов роты не смог бы сделать того, что сможет Первых, ни у кого не было такого опыта. Михееву было мучительно больно оттого, что он не сказал ему правду. Но, ведь он не имел право этого делать. А сердце ныло, оно твердило ему, что надо было все-таки нарушить приказ.
Тася мысленно проделывала свой путь, начиная с того дня, когда она узнала о войне, и понимала, что та Тася и теперешняя совсем не похожи друг на друга. Как же она верила во все, что декларировалось, в то, что социалистическое общество самое справедливое, а они, строящие его, самые счастливые во всем мире. Разве могла она предположить, что у этого общества, у этой системы, его образующей, существует еще вторая оборотная сторона, совершенно противоположная лицевой. А, если бы и могла, то ни за что бы не допускала, что она заслужит того, чтобы ее бросили в адские жернова системы, декорацией которой была эта жуткая оборотная сторона. А ведь она была готова отдать за нее свою жизнь, не задумываясь ни на секунду, поэтому и пошла в разведчицы. Это провозглашалось, это было установкой, это было особым признаком любви к Родине, как и особым признаком героизма.
– Интересно, а знает ли Сталин обо всем, что творится в трибуналах и тюрьмах? – спросила она у Кости, когда на очередном привале они сидели рядышком.
– Думаю, что знает. Если не в подробностях, то в общем… не может не знать, ведь все в нашей стране происходит по его велению.
– Как же так? Мы его так любим, мы в бой идем за Сталина и за Родину, а он… мы ведь ловили его каждое слово, каждый жест и истолковывали их, как проявление огромной любви к нам.
– Все относительно в мире. Я такого насмотрелся, шагая по окопам войны, и такого наслушался, что ничему уже не удивляюсь. А потом, ты ведь знаешь, что у медали две стороны и еще – каждый воспринимает так, как он хочет воспринимать.
– Да, – перебила его Тася, я сама только что об этом думала, о двух сторонах нашей социалистической системы или скорее о двух лицах нашей власти. И ведь все как запутанно! Как мне с этим жить? До сих пор жутко, когда я пытаюсь составить эти два лица вместе: вдохновенный настрой строителей социализма, свято верящих в непогрешимость вождя, ведущего их к цели и нечеловеческая жестокость прислужников его карательного механизма, замешанная на несправедливых судах.
– Просто любое явление состоит из набора его составляющих, поэтому и можно это явление по-разному трактовать. Помнишь, как я тебе объяснял, почему применяют атаки по минному полю: с одной стороны – это бесчеловечно, а с другой – вроде бы есть оправдание. Я уверен, что высшие чины знают о судах и трибуналах, о том, как они чинятся, но никто даже не заикается об этом. Напротив, его приближенные стелятся перед ним, выслуживаются, стараются исполнить любую его волю, чтобы заработать благосклонность.
– Я только на войне начала понимать, что не все так однозначно, как воспринималось мною раньше. Вот Вильгельм! Он враг, а помогал нам.
– Кому «нам»?
– Мне и Люсе.
– Какой? Чижевской?
– Ну, да. Они до войны еще любили друг друга.
– Он мне что-то об этом рассказывал, о девушке из Москвы, в которую был влюблен.
– Ты, что с ним встречался?
– Ну, да… не может быть… мир тесен. Люся, – подозвал Константин, – Вильгельм … твой жених?
– Товарищ командир взвода, немец не может быть моим женихом.
– Да, ладно тебе, Люся, я помешал солдату в него выстрелить, отвел руку и этим спас ему жизнь. Я хотел его отпустить, ведь он спас жизнь одному мне очень дорогому человеку, но он сказал, чтобы я его взял в плен. Когда мы пришли в штаб, он заявил, что сообщит все, что знает, и в дальнейшем будет сотрудничать с русскими, если сохранят жизнь его любимой девушке Люсе Чижевской. Надо же, увидев твою фамилию здесь, я не связал с Вильгельмом. Столько совпадений, может случиться только на войне.
– Так вот почему нам устроили очную ставку, а мне расстрел заменили на прачечную. Значит, это Геля мне помог, спас меня. Спасибо, товарищ командир… ради меня рисковал жизнью… я теперь буду знать это. А где сейчас Вильгельм? Встречались ли вы с ним после?
– Нет. Не встречался.
Этот разговор всколыхнул в памяти все, что она прожила за последние годы. Особенно, когда ее переправили в тыл. Сначала ей светила «вышка». И она это понимала, и чуть не выла от безысходности, оттого, что не может доказать, что не виновата. Что она пережила, ожидая расстрела, невозможно описать никакими словами. Потом появился Тертый, и ей расстрел заменили двадцатью пятью годами. Потом появился Геля, и ее, вообще, направили в прачечный отряд. Ну, и зачем все это было, если и так расстрел бы временно отсрочили и послали в штрафбат? Так на так и вышло, только два человека смогли проявить свою человечность, смягчить или, вернее, подсладить горечь от незаслуженных обвинений.
Ада не боялась смерти. Не один раз, будучи на ее грани, смирилась с тем, что из боя можно не вернуться. Так это ведь из боя! Сто раз пожалела она, что не погибла в воздухе, не сгорела тогда в самолете, а успела выпрыгнуть с парашютом. Лучше бы сгорела там, тогда. Не было бы трибунала, этого позора и теперь бы не шла, как бычок на заклание.
Костя по делу и без дела оглядывался назад, чтобы встретиться взглядом с Тасей. В ее красивые карие глаза, излучающие невероятный свет любви, он мог смотреть день и ночь. Но у него не было такой возможности. Он сетовал, но в то же время успокаивал себя: «После войны насмотришься». А сейчас он понимал, что не будет у них этого «после войны», что она сегодня для них и закончится. Как он хотел, чтобы она осталась жива. Надо найти предлог, чтобы вернуть ее назад. Если она уйдет сейчас, тогда ее расстреляют там, в роте, как дезертира. И он думал о том, как сделать так, чтобы она и в бою участвовала, и живой осталась. И у него созрел план, но раньше времени об этом говорить ей не стал. А пока он смотрел в ее глаза, утопал в их нежности, и блаженствовал. Когда же нежность захлестывала до такой степени, что захватывало дух и нечем было дышать, а напряжение достигало наивысшей точки, отводил глаза и переводил дыхание.
Соня, замечая эти взгляды, ревновала. Она понимала, что конкурентка у нее достойная, что Тася красива той благородной красотой, которая бывает у цариц, но она тоже не страшилище. Как только появилась Тася, Костя почти перестал с ней разговаривать и говорить комплименты. Каждую свободную минуту он старался оказаться возле Таси. Пока не было Таси, они часто по вечерам сидели рядышком и разговаривали. Эти минуты для нее были самыми счастливыми в жизни. Она даже сама себе удивлялась, как подрагивание ноздрей, рисунок губ, манера их складывать над тяжелым мужественным подбородком, может вызывать такой восторг, такой трепет, что в животе поднималась стая бабочек и щекотала его изнутри, вызывая томление. Потом бабочки поднимались вверх к горлу, и перекрывали дыхание. Но разве могла она ему сказать об этом?! С появлением Табаченко, у нее пропал аппетит, она почти перестала спать. Однажды увидела, как Тася пошла в конец траншеи, туда, где она разветвлениями уходила вглубь степи. Через несколько минут в том же направлении пошел Костя. Они вернулись перед рассветом. Соню бил озноб, и было такое гадкое ощущение, которое она никогда еще не испытывала. Она не знала, что это такое, но ей не хотелось никого и ничего видеть и слышать. Ей не хотелось жить. «Почему с ней? Почему именно с ней? – без конца повторяла Соня. – Она только появилась, и он уже в нее влюбился. А мы ведь с самого Донбасса вместе воюем, а он ни разу даже не поцеловал меня по-настоящему». Какое же бесцветное небо и даже звезды, потеряв яркость свечения, бледнеют. Так же бледнеет ее счастье, и жизнь становится бесцветной, как этот серый туман, обремененный тяжелыми дождевыми тучами, лежащими почти на бруствере. Ну, почему ей так не везет? То папа – немец, то любовь безответная, да еще и штрафная рота в придачу! А ведь как все хорошо начиналось, и она вспомнила довоенное время, детство, школу, победу на конкурсе. Мечтала быть певицей, блистать на сцене! Сколько помнила себя, всегда в мечтах была на сцене в красивых длинных платьях, в ярких потоках света, утопающая в шквале оваций. У нее был красивый голос с необычными переливами, и учителя ей пророчили большое будущее. Только в мечтах! А она шагнула из своей мечты, со сцены прямо в окопы, в пулеметные гнезда, в даль и ширь степей. Она посмотрела на часы. Шагать ей можно было десять минут. Только бы она не пропустила отведенное время, а то назад бежать придется, чтобы уложиться. Но до срока оставалось еще три минуты, и, пройдя вперед, через три минуты, повернула назад. Она отметила в памяти последнюю развилку. Предвкушала, что докладывая, сможет подойти к Косте ближе и заглянуть ему в глаза. Какое же это счастье – посмотреть глаза в глаза! Назад она не шла, а летела в ожидании сладких минут, когда они встретятся взглядами.
– Товарищ командир, разрешите доложить!
– Докладывайте, рядовая Кирилюк.
– Траншея, по которой я шла вперед десять минут имеет несколько ответвлений…
Костя, удивленный преображением Сони, почти не слышал, что она говорит. Перед ним стояла не смешливая, коммуникабельная Сонечка с пунцовыми щечками, а влюбленная женщина. Об этом кричали ее глаза, вздрагивающая верхняя губа и подернутые матовой белизной щеки. Неистовая страсть клокотала внутри ее, как разбушевавшаяся стихия. Костя опасался, что она не сможет с ней справиться, и что тогда? Ему сейчас только конфликтов не хватало. Но, окончив доклад, Соня отступила на шаг, но глаз не отвела. Надо сказать, что и Костя все это время, пока она докладывала, смотрел в ее глаза. Не смотреть было просто не возможно. Как будто бы его взгляд притягивала какая то магическая сила. В эти минуты он понял, что она решилась на этот отчаянный шаг, потому что любит его и понимает, как безнадежна и безответна ее любовь. Он был просто ошеломлен новостью, ведь он ее принимал, как младшую сестренку. А «сестренка» выросла в страстную любящую женщину, способную постоять за свои чувства. Чтобы окружающим не было заметно его смятение, он отозвал Аду в сторону – на совет. Набрасывая на земле план траншей, размышлял, куда же им идти дальше, хотя еще не очень-то хорошо соображал после «признания» Сони.
– А ты что, не знал, что она в тебя влюблена?
Костя смутился, поняв, что для других это не было новостью:
– Нет.
– А я давно это заметила. Еще в Донбассе. Я даже думала, что у вас обоюдные чувства. Вы ведь и в разведку вместе ходили, и дзот брать.
– Да, осел я. Виноват перед девчонкой.
– Не вини себя. Я тоже люблю безответно. И он тоже вроде бы знаки внимания оказывал, но в любви не признался. Хотя я чувствовала, что были у него ко мне чувства, но он держал меня на расстоянии. Сам не признался и мне не позволил, сохраняя между нами дистанцию.
Посовещавшись, они решили пойти по траншее, которая вела по направлению к дзоту. Все поняли, что произошло во время доклада Сони. Над группой нависла тяжелая тишина, но никто не отважился заговорить первым, да и не знал, с чего начать, что можно сказать в таком случае. Было неудобно и за Соню, которая выбрала для объяснения в любви совсем неподходящее место и время, и необычно было видеть растерявшегося командира, для которого это было явной неожиданностью. Хотя, если посмотреть с другой стороны, ее можно понять: ведь она знает, что у нее не будет другого времени и места. Было неудобно и за командира, который стоял в ступоре, словно его кипятком облили, и не сказал ей в ответ даже ни одного слова, а, наоборот, поспешил ретироваться с Адой. Всем было жалко Соню, и эта противная тишина вызывала напряжение, совершенно неуместное в том положении, в котором они находились сейчас. Его необходимо было разрядить.
– Аня, а у тебя там случайно спиртика нет, не припасла для обработки ран? – спросила Ада.
– Йод есть! Устроит?
– Йод смелости не прибавит, а она нам ух! как нужна сейчас.
– Сами прибавим, – отозвалась Люся, – злостью и ненавистью, как увидим фашиста, откуда и сила появится.
Это замечание вернуло всех к жестокой действительности. Какие там любовные дуэты? Сейчас автоматами будем в любви объясняться, в любви к Родине и ненависти к врагу. Так теперь думал каждый из них, и Ада радовалась, что вернула подруг на землю. Когда огонь боя достигает бешеной силы и земля содрогается от взрывов бомб и разрывов снарядов, даже трус становится смельчаком. И суть здесь не в самой силе физической, а в силе духовной, в правоте народной. Слабые становятся сильными, когда сражаются за правду и свободу. В круговерти смертельных боев, когда дым пожарищ закрывал солнце, солдаты верили в солнечное будущее Родины и становились сильнее от этой веры, а сильные духом всегда должны идти первыми.
Десять минут еще можно идти спокойно. Здесь прошла Соня, никого не встретив, а что будет дальше, неизвестно. Хотя на войне и на это рассчитывать не приходится. Каждая минута, да, что там минута, мгновение таит в себе неожиданность. Десять минут назад не было, а сейчас могут появиться.
Для Ани превыше всего был долг и чувство ответственности перед Родиной, безграничная преданность ей, как и всем комсомолкам страны. Никакие трудности обстановки не являлись препятствием для выполнения воинского долга на поле боя. Она была отважной девушкой и попросилась с подругами в штурмовую группу, понимая, что им тоже будет необходима медицинская помощь. Она всегда, в самые тяжелые минуты боя была среди бойцов и своим бесстрашием воодушевляла их. Десятки раненых выносила с поля боя, и каждый солдат знал, что в случае ранения не останется без помощи один на один со своей бедой, что Аня обязательно придет на помощь.
Первая пуля пролетела над головами. Следующие чиркали по каскам, так как все моментально пригнулись. Сработал инстинкт самосохранения. Услышав их свист и стук о каски, поняли, что обнаружены. Но кем? Вокруг не было ничего такого, что бы предполагало нахождение вражеских солдат. Западня? Но, коль начали стрелять, то бой неизбежен. А, может быть, это просто «прочесывание» местности? Все замерли на дне окопа. Минуту, другую была тишина, потом рядом ухнула мина, и тут началось… пришлось отвечать. Костя быстро расставил всех по местам, оставив Тасю при себе. Немцы не жалели пуль, думая, что здесь целый батальон или рота на худой конец. Знали бы они, что их всего десять!
Ада предчувcтвовала приближение решительной минуты. Разгоряченная боем, она принимала вызов. Какая-то совершенно новая сила была теперь ее союзницей. Почему-то вдруг вспомнилось, как на Кубани в открытый фонарь кабины залетел ветерок и занес с собой солнечное тепло настоянное на аромате луговых трав, смешанный с терпким запахом горючего. Она повела ноздрями, словно опять захотела ощутить тот приятный запах, запах небесных побед. Тогда они сопровождали штурмовиков. Шли плотным строем, крыло к крылу. Небо казалось натертым ртутью. Оно переливалось, блестело и в некоторых местах слегка мутилось от зноя. А внизу, под крылом самолета проплывали белые кудрявые облака. Они клубились, и создавалось впечатление, что там только-только промчался лихой наездник, поднимая кверху шлейф известковой пыли. Почему ее тогда привлекли эти тугие, скрученные облака, она сама не могла себе объяснить. Но она чувствовала какую-то опасность, как будто вот-вот эта молочно-белая гряда вскипит, заклубится. В ней угадывалось что-то потаенное, скрытое до поры до времени. Гряда просто дышала опасностью. Ада это ощущала. Она насторожилась. Внимательно всматриваясь, вдруг заметила на фоне облаков нечеткие размытые, едва различимые силуэты самолетов. Начав уже делать боевой разворот, взвешивала и возможность приближения к противнику на дистанцию действенного огня, и вероятность самой быть атакованной, и наличие горючего в баках, и скорость. А самолеты противника, выныривая из облачного покрова, уже проступили черными крестами на притупленных плоскостях и вытянутых фюзеляжах. И стоило ей это увидеть, как тут же поднялась во всем ее естестве нарастающая, не знающая жалости, твердость, которая всегда предшествовала атаке. Это же самое она ощущала и сейчас, увидев недалеко от себя немца, пытающегося поймать ее в прицел. Собранность, точность и абсолютное хладнокровие. Она нажала на курок. Немец, согнувшись и хватаясь за ногу, спрыгнул в окоп и стал удаляться в сторону своих позиций.
– Русиш фрау! Русиш фрау! – удивленно кричал он, удаляясь. Он спешил сообщить своим солдатам, что перед ними – женщины!
Над бруствером противоположного окопа появилось несколько вражеских мундиров, с возвышающимися над ними железными касками. «Голову берегут, гады! Может, у них и жилеты еще есть? А? Нет жилетов?! Тогда мы их – в сердце!» – приговаривала Ада, стреляя и перебегая поближе к Тасе, куда направлялась эта резвая группа, – «Что вы знаете о бабьем бунте? О силе славянских баб?» И девушки с остервенением и удалым азартом отбивались от наседающих фашистов. С этой группой они справились, справедливо подозревая, что теперь от немцев отбоя не будет – на выстрелы подтянутся и другие.
Затянутое тучами небо не предвещало ничего хорошего. Словно погода очень хотела ко всем трудностям и невзгодам этой боевой операции, добавить еще свою «ложку дегтя». Самым противным, конечно, был дождь, когда водяная стена, низвергаясь на беззащитных женщин, вызывает самые неприятные ощущения, когда мокрая холодная одежда липнет к телу, вызывая дрожь и затрудняя движения; когда капли дождя заливают глаза и их без конца приходится зажмуривать и протирать, прерывая наблюдение. Люся подняла лицо навстречу дождинкам и прикрыла глаза. Холодная влага остужала разгоряченное боем лицо. Капли стекали, немного щекоча. Так нежно было их прикосновение, что ей показалось, будто это Геля прохладными ладонями гладит его. Нет! Это ей не показалось, это действительно его ладони! Он ласкал, он делился с ней своею силой, он поддерживал ее! И она почувствовала, как эта сила вливается в нее, наполняет энергией мышцы, а сердце и душу ненавистью. Она открыла глаза. Фрицы наседали. С той стороны, куда убежал, орущий: «Русские женщины! Русские женщины!» к ним спешил чуть ли не целый взвод.
– Взвод, рассредоточиться! – скомандовал Первых, – он преднамеренно скомандовал «взвод», чтобы обмануть немцев.
– Есть рассредоточиться! – отвечали рядовые, растекаясь по траншее, создавая видимость многочисленности.
Наступил момент, когда можно и нужно было попытаться спасти хоть кого-нибудь Первых принимает решение остаться на прикрытии, чтобы дать возможность остальным уйти по расщелине.
– Я останусь на прикрытии и со мной кто-то один – по желанию. Остальные уходите в сторону наших. Они уже идут сюда.
Раньше остальных, когда командир еще не договорил команду, вперед в одно мгновение вместе выступили Соня и Тася, за ними остальные. Взгляд, которым обменялись соперницы, короткий и непримиримый, был так наэлектризован, что мог бы испепелить любого, кто оказался бы в этот момент между ними. Они бросали в адрес друг друга такие обвинения, оскорбления и ругательства, от которых покраснел бы даже уличный хулиган. Но никто этому не удивлялся и никто это не осуждал. Понимали – это говорят страсть и нервы. Костя заставил их перестать кричать, и развел в разные стороны, не разрешая, подходить друг к другу. Он очень надеялся на то, что таким образом у них остынет кровь, не достигнув точки кипения. Когда страсти улеглись, он предложил посовещаться по поводу дальнейших действий. Командир, конечно, он и решение принимать ему, но он не хотел давить на бойцов, считая, что каждая из них имеет право высказать свое мнение – это, как предсмертное последнее желание. Он объяснил, что оставаться здесь всем не имеет смысла.
– Задание мы свое выполнили – отвлекли немцев на себя. Теперь нужно уходить – это приказ.
Они обе любили его – Тася и Соня, и спорили за право остаться с ним на прикрытии, быть с ним в последние минуты жизни и умереть вместе с ним. Костя отвел Тасю в сторону:
– Тася, прошу тебя, уходи. Мы не имеем права оба погибнуть, оставив нашего малыша сиротой. Ты должна жить. Ты расскажешь ему, каким был его отец. Уходи – это приказ, – и, чтобы успокоить, пообещал, – постараюсь и я выжить, не из таких переделок выходил живым. Он обнял ее, поцеловал долгим поцелуем, и, оторвавшись от губ, тихо, но с задором, как кричат на свадьбе, крикнул:
– Горько! Пусть это будет наш свадебный поцелуй. Ты же выйдешь за меня замуж? Да?!
– Да, – сглатывая слезы, прошептала Тася, – умоляю тебя, выживи, ради нашего сына, выживи!
– Со мной останется Кирилюк. Рядовая Кирилюк, занять позицию!
– Есть, товарищ командир, занять позицию! – торжественно отрапортовала она, как будто бы во дворце бракосочетаний давала клятву на вечную верность. А для нее это так и было.
Остальные уходили к расщелине.
– Подождем, пока подойдут ближе, потом стрелять будем, чтобы наверняка.
– Костя, я знаю, что ты любишь Тасю…
– Она моя жена. У нас есть сын.
Соня аж присела от неожиданности.
– Так вот почему ты с нее не сводил глаз, – помолчав и набираясь смелости, добавила, – а я люблю тебя. Люблю с первого взгляда.
– Ты прости меня, Соня, я не понял этого тогда. Я тоже люблю тебя, но люблю, как младшую сестренку. Что-то в тебе есть, что трогает, вызывает ответную ласку и нежность. О тебе хочется заботиться.
– Так позаботься, чтобы я не умерла не целованной. Поцелуй меня.
Костя смутился. Он только что целовал Тасю. Этот поцелуй еще горел на губах, и он совсем не хотел, чтобы его жар утихал. Он хотел погибнуть, ощущая его, погибнуть с поцелуем любимой на губах. Соня ждала, видя его замешательство, объяснила:
– Это тебя ни к чему не обязывает. Меня еще никто не целовал в губы. Для тебя это всего лишь поцелуй, а для меня – любовь! Любовь со всей ее радостью и горечью Я хочу перед смертью испытать любовь. Считай, что это мое предсмертное желание.
Костя действительно колебался. Он понимал, что не может обидеть девочку, отказать ей в последней перед смертью просьбе, и не хотел утрачивать ощущение поцелуя любимой. Но Соня смотрела на него такими молящими глазами, что он решился. Прижал к себе эту хрупкую девчонку, дрожащую от первого мужского объятия, и прикоснулся к упругим девичьим губам.
– Теперь и умирать не страшно! И запела: «Степь, да степь кругом…
Путь далек лежит,
А в степи той, помирал ямщик»! Запела во все мощь своего сильного голоса. Костю поразила его красота, необычные переливы и тот надрыв, с которым она пела. Это удивило даже приближающихся к ним немцев. Они остановились, зачарованные русской песней, выворачивающей душу наизнанку, и слушали. Слушали эту песню и те, кто шел по расщелине.
– Странно, не стреляют, – удивилась Аня.
– Песню слушают, – объяснила Ада.
– Она специально это делает, чтобы потянуть время и дать нам подальше уйти, – рассуждала Люся.
– А, голосище-то какой! Какая певица, девочки, погибнет! – вслух подумала Тася, а про себя добавила, – вместо меня.
Когда песня закончилась, немцы запросили: «Катьюша! Катьюша!» И Соня запела: «Расцветали яблони и груши…» Спохватившись, они начали стрелять, но вскоре поняли, что им отвечают только два человека. В перестрелке Костя получил смертельную рану в грудь, а немцы приближались, не стреляя. Они кричали: «Артистка, сдавайся в плен!
– Соня, иди! Поднимай руки и иди! Я приказываю, – из последних сил говорил Костя.
– Не пойду. Без тебя не пойду.
– Жить же будешь.
– Без тебя для меня нет жизни.
– Я приказываю, – прохрипел, задыхаясь. Силы оставляли его. – Соня, девочка, сдавайся.
А немцы кричали: «Мы сохраним тебе жизнь. Песня должна жить!»
Костя перестал дышать. Соня закрыла ему глаза, обливаясь слезами и неистово целуя.
– Теперь ты мой, только мой и я не оставлю тебя. Мы вместе уйдем в небо, и вместе будем там.
У нее оставалось две гранаты. Одну она метнула в совсем близко подошедших немцев, вторую прижала к груди и сорвала чеку.
Уходящие по расщелине по звукам могли определить, что происходит у Кости и Сони. Услышали они и два взрыва, за которыми последовала тишина. Это значило, что их больше нет. Тася не скрывала слез. Но оплакивать погибших товарищей им не дали немцы, неизвестно откуда вынырнувшие. Враги восприняли их как легкую добычу, но не тут-то было! Они и не предполагали, что эта группа женщин представляет для них серьезную угрозу. Ведь им было неведомо, что толпа разъяренных русских женщин – непреодолимая сила. Ничего они не знали и о «бабьем бунте». А перед ними была не просто толпа, это была организованная единица – штурмовая группа.
Они стреляли, опустошая магазины, затем подсоединяли к своим автоматам новые, и снова стреляли, крича от отчаяния и ожесточения. Они стреляли, как одержимые, стараясь подороже продать свою жизнь. В их глазах горел огонь – тот огонь, который появляется у человека в минуты опасности, когда он осознает, что жить ему осталось совсем немного и решает перед смертью опустошить и себя, выдать все, что в нем накопилось. В этом бою неистовствовала лютая ненависть, месть и злоба. Вспышки выстрелов и дым, хлопки посреди разрежающейся темноты, а также дикие вопли и страшные ругательства на двух языках, сражающихся с двух сторон, придавали этой ситуации нечто апокалипсическое, как будто бы последние праведники Земли схватились в роковой схватке с демонами преисподней. Сквозь грохот выстрелов доносились стоны и проклятия. Вот склонила голову Аня, и Ада обратила внимание на то, что всегда присутствующий на ее щеках пунцовый румянец, исчез. Щеки покрылись мертвенной бледностью. Рядом лежала Люся, глядя своими изумрудными глазами в светлеющее небо.
Когда уже почти совсем рассвело, в живых их осталось только двое – Ада и Тася.
– Тася, уходи, я тебя прикрою. У тебя ведь сын, а ему нужна мать.
– Далеко не уйду, так что давай будем вместе. Вместе веселей.
Это был сущий ад, через который они только что прошли.
– Вдвоем мы не долго продержимся. Немцев больше. Тася, беги, я отвлеку их, не будь дурой, – резко говорила Ада, при этом заталкивая гранату в нагрудный карман.
Тася не могла понять, зачем она это делает. Но, когда Ада на немецком закричала, что сдается в плен, и, отбросив в сторону оружие, вышла из прикрытия, Тася догадалась и побежала. Пока Ада приближалась к немцам, они не стреляли. Девушка сняла каску и пилотку. Слегка отросшие волосы иссиня-черной волной окаймили белое лицо с удивительной красоты миндалевидными светло-карими, цвета корицы, глазами. Она шла не спеша, словно плыла, слегка покачивая бедрами и головой, чтобы растрепались волосы. Немцы разглядывали русскую красавицу, не подозревая, какой коварный план созрел в ее голове. Как только она вошла в гущу солдат, очарованных ее ошеломляющей красотой, плавно опустила правую руку, вроде бы поправить волосы, прядь которых упала на глаза, и дернула за чеку гранаты, лежащей в нагрудном кармане. Вокруг нее веером упали трупы немецких солдат и то, что от них осталось.
Услышав взрыв, Тася окончательно осознала, что именно эти минуты были последними в жизни Ады. Если еще до сих пор в сердце теплилась надежда на спасение, на какое-нибудь чудо, то теперь ее оставалось все меньше и меньше. Она прожила дольше всех, пусть на несколько минут, но все-таки дольше. Оставаясь в живых одна, надеялась, что Бог не даст ей помереть, что не позволит, чтобы ее сыночек остался круглым сиротой. Но вот из-за дерева показалась голова фашиста. Он смотрел ей прямо в глаза. Она слышала, как неудержимо колотится ее сердце не только от страха, но и от переполняемого его гнева. Она впервые встретилась с врагом глаза в глаза. Волевой рот, проницательные глаза, безупречная короткая стрижка под каской, сдвинувшейся чуть набок. Зычный голос, которым он скомандовал ей поднять руки вверх, дополнял его портрет. «А он был человеком решительным и амбициозным», – подумала Тася, поднимая руки вверх и ценою неимоверных усилий отбрасывая гранату подальше от себя в направлении немца.
– За Родину-у-у-у! – в этом последнем крике звучала огромная неугасимая ненависть к врагу и неисчерпаемая любовь к Родине.
Но он успел выстрелить прежде, чем погибнуть от разорвавшейся гранаты. Достаточно было одного рокового броска гранаты, одного нажатия на курок, чтобы сразу в одночасье остановилось два сердца, окончились две жизни. А мимо них пробегали наседающие на врага советские воины, и кого-то из них ожидала своя пуля, своя граната.
