Две недели гуляли свадьбу Семашки. По Фастову скакали верхами подвыпившие казаки, тонко выводили на возах дружки, дробно выстукивали коваными подборами пьяные гости, неся на плечах на Кадлубицу шинок вместе с шинкарем, который испуганно выглядывал из окна.

Женив Семашку, Палий, чтоб не стеснять молодых, построил себе новый просторный дом. Да и неудобно стало принимать послов и приезжих гостей в маленькой хатке. Казаки не раз говорили Семену:

— Раскидал бы ты, батько, свой шалаш и построил что-нибудь получше. Нам стыдно, что наш полковник в такой халупе живет.

Палий почти не жил в новом доме: как только выдавалось свободное время, шел в старый, где остался Семашко с молодой женой. Последнее время полковник ревниво следил за пасынком. Он побаивался, что Семашко после женитьбы прицепится к жениной юбке и охладеет к казацким делам. Полковник много занимался его воспитанием, старался привить ему честность, смелость, благородное чувство товарищества. Однако в своих советах и наставлениях не был назойлив. С каждым днем он все больше привязывался к Семашке и любовь к нему перенес и на Галю. Возвращаясь из поездок, всегда привозил то монисто, то дукачи, а то просто сладости. Когда Галя, звонко хлопая в ладоши, прыгала вокруг Палия, он старался казаться равнодушным, но выдавали прищуренные, сияющие счастьем глаза.

— Ну, ну, коза, разошлась уже, — с притворной строгостью говорил он Гале, которая подбегала то к Семашке, то к Федосье, то к нему. А у самого на сердце становилось легко и тепло.

«Хоть под старость нашел радость в детях», — думал полковник. Первую жену и дочь он вспоминал без печали и волнения. Может быть, потому, что в молодости редко видел и мало знал их. Жена рано умерла, дочь вышла замуж и отдалилась от него. Вначале он навещал ее довольно часто, но зять принимал его не очень радушно, а она не смела перечить мужу, И Палий перестал ездить к ним. Но отцовское чувство, приглушенное повседневными заботами и суровой жизнью, никогда в нем не угасало. Теперь оно, вспыхнув, пролилось на Семашку и Галю. Он мечтал сделать из него отважного воина, скажем, неплохого полковника. По вечерам Палий рассказывал Семашке о выдающихся военачальниках всех времен, о знаменитых исторических битвах и часто спрашивал: «Как, по-твоему, правильно он поступил?» Иногда набрасывал на бумаге расположение войск, окружал врага, расставлял засады. Потом неожиданно хлопал Семашку по плечу и говорил:

— Сложное это дело. Тут добре надо вертеть тем, что под оселедцем лежит… Вряд ли вывел бы ты сотни из такой ловушки…

Опасения полковника были напрасны. Хотя Семашко был счастлив с Галей, но покоя в семейной жизни не искал. Он был попрежнему молчалив и задумчив и все так же испытывал радость исполненного долга, когда выезжал с казаками в панские поместья мстить за крестьянские обиды. Такие поездки случались теперь довольно часто; казакам Палия терять было нечего — сейм издал указ о роспуске казацких полков на Правобережье. Не один пан вскакивал ночью, прислушиваясь, не доносится ли топот копыт. Магнаты нанимали отряды рейтар и выбивали казаков из поместий, где они находились на постое. Палий написал шляхте короткое письмо: «Извещают меня мои сотники, что вы казаков изгоняете из квартир, убиваете неповинных людей, так вот прошу вас, ваши милости, придержать зло при себе, ибо если мои люди лишатся там куска хлеба и квартир, то не быть вам до конца дней в добре, и если вы не очистите поместья и не уйдете прочь, я уничтожу вас». Шляхта отрядила посольство в Варшаву, к новому королю Августу II, избранному вместо умершего Яна Собесского. В ответ пришли универсалы. Король и коронный гетман требовали, чтобы казаки освободили Фастов и весь правый берег. Перед этим вернулся, переодетый иезуитским ксендзом, Тимко, которого Палий посылал в Варшаву. Он рассказал, что из Польши выступили войска под командой региментария Цинского.

Палий написал еще одно — последнее — письмо Мазепе, прося о помощи. Тот снова прислал равнодушный ответ, ссылаясь на мирный трактат между Россией и Польшей. Палий прочитал письмо Мазепы всей полковой старшине и сказал, что тот просто не хочет помочь: Москва не могла прислать ему приказ, чтоб не помогал правобережным казакам. Если бы Мазепа своей властью послал полки, то король не смог бы придраться.

Спешно отозвал Палий сотни из всех волостей и приказал никого не выпускать из города. В нескольких местах нарастили стены, укрепили главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову уже подходили польские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцырная кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопроходимые.

Началась осада города. За пять дней защитники отбили девять штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вражескими трупами. Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил.

После девятого штурма, который, как и предыдущие, не принес врагу успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек. На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись скирды. Пожар вспыхнул неожиданно, погасить его было невозможно. На скирдах металось несколько десятков человек, а на насыпи, ведущей к Кадлубице, образовался затор. Пока освободили дорогу от сваленных повозок и убитых лошадей, все скирды были охвачены огнем. В огне погибло около пятидесяти человек.

Палий похудел и почернел, его лицо покрылось пылью и пороховой гарью. Ночью, решив сделать вылазку, он открыл западные ворота и выпустил три сотни под командой Зеленского. Отряд через лес пробрался к покинутому жителями Веприку, где стояла панцырная кавалерия, и поджег село. На всех дорогах вокруг Веприка были устроены засады.

После этого региментарий усилил наблюдение за воротами, и Зеленский не смог вернуться в город. Но это лишь ухудшило положение осаждавших; на вторую ночь Зеленский напал на лагерь самого Цинского. Казаки наскочили внезапно и так же внезапно исчезли в черной пропасти леса, оставив распластанные, сбитые шатры, мечущихся по полю, ржущих в ночной темноте лошадей и затухающие костры, которые зловеще тлели среди поля, словно глаза смертельно раненных, разъяренных зверей. Не дав врагу опомниться, Палий вывел сотни через двое ворот и ударил по шляхетским войскам. Сам Цинскйй бежал. Он опомнился далеко от места побоища и отдал приказ отступать.

Воздух был напоен запахом яблок и гари. Одна за другой проходили польские хоругви мимо садов небольшого села, мимо хат, мимо ржаной скирды, на которой стояло несколько крестьян, старательно укладывавших снопы. Начальник какого-то отставшего отряда приблизился к скирде и спросил, где дорога на Лабунов. Высокий крестьянин с шрамом через всю левую щеку ответил:

— Оно как сказать: если не очень спешно нужно, то можно вот так прямо и ехать, а коль удираете от кого и времени мало, то сворачивайте налево и гоните напрямик через поле.

Начальник слышал явную насмешку в этих словах, но он торопился и, повернув коня на стерню, к своим, только пригрозил плетью. Зеленский же — это был он, — улыбаясь, сказал своему соседу:

— Вон как припустил… Езжай и скажи батьке, пусть людей со стен снимет да за пушками коней присылает — вражьи ляхи с ними по стерне далеко не заедут.

Цинский остановился с войском возле Паволочи, после такого конфуза ему нельзя было и показаться в Варшаве. Поразмыслив, он послал к Палию парламентеров, чтобы заключить перемирие.

Выслушав посланцев, Палий изобразил удивление и ответил, что не понимает, как, дескать, Цинский может предлагать перемирие ему, ведь формально он, Палий, считается полковником войска польского. Позволив себе эту издевку над Цинским, пытавшимся хоть немного смягчить тяжесть понесенного поражения, Палий, однако, ответил согласием.

В этот же день прибыли ходатаи и от волынской шляхты. Эти без околичностей объявили о своей покорности и униженно просили не разорять их поместий, — они согласны даже платить чинш казакам, сколько скажет полковник.

Палий кивнул в знак согласия, хотя этого согласия они не увидели в его насмешливо прищуренных глазах.

…Не успели скрыться шляхтичи, как к воротам на сером коне, покрытом пучками вылинявшей шерсти, подъехал человек в долгополом поношенном кунтуше. Он привязал коня к ввинченному в ворота кольцу и направился в дом. Во дворе таскал из колодца и наливал в корыто воду голый до пояса казак. Он крикнул долгополому:

— Куда ты? Полковника дома нет.

— Батьке своему расскажи! А те паны от кого поехали? Пойди скажи полковнику, чтоб пустил меня к себе, важное дело есть.

Казак неторопливо вытащил ведро и соскочил со сруба.

— Ишь, какой важный! А если кто и от него поехал, так то не твое собачье дело.

— Не кричи! Скажи пану полковнику, что арендатор хочет меду купить. У вас меду много, а денег мало.

Казак снял с тына одежду («Чтоб я вас не видел голыми в городе, не жалейте жупанов, новые купим», — говорил Палий казакам, хотя они и без того не очень жалели одежду, особенно когда бывали навеселе) и пошел к дому.

В горнице сидели Палий, Савва и Кодацкий. Приведенный казаком арендатор коротко изложил суть дела:

— Пану надо продать мед, я знаю. И на войско деньги нужны, и на церкви божии, и себе…

— Сколько тебе? — перебил его Палий.

— Весь, сколько будет.

— Меду у меня не так уж много, да и не здесь он, а на пасеке, в Снитинце.

— Я и вывезу прямо с пасеки.

— Как же я тебе его продам?

— Тут ведь недалеко, и пяти верст не будет. Сядем на коней да поедем. Там сторгуемся, а подводы туда я после подгоню.

— Что-то не хочется мне сейчас ехать: так устал за день, что ноги не держат. Побудь сегодня здесь, а завтра поедем.

— Некогда, пан полковник, люди ждут. И мед надо быстрее в Люблин доставить.

— А мне что — хоть чертям доставляй, а ехать не хочется. Вот разве Семашко съездит? Сынку, иди-ка сюда.

— Лучше будет, если пан полковник поедет сам. Сын молодой, а молодые в хозяйстве мало разбираются.

— Нет, не поеду сегодня. У меня еще дел много, опричь твоего меда. Как ты, сынку?

— Могу, чего ж…

— Вот и хорошо. На Султане поезжай, а то застоялся он.

Семашко оседлал Султана и, с трудом сдерживая горячего коня, поехал с арендатором. Палий остался с Корнеем и Саввой.

Не прошло и десяти минут после отъезда Семашки, как прискакал на загнанной лошаденке старик. Он не по летам проворно соскочил с седла и побежал к дому, не обращая внимания на окрики казака, возившегося во дворе. Старик вбежал в комнату, оставив дверь открытой. По загорелому лицу стекали грязные струйки пота, длинная рубаха выдернулась из шаровар и свисала ниже колен. Увидев Палия, старик успокоенно прислонился к косяку двери, глубоко вздохнул, вытер пот подолом рубахи и лишь после этого заговорил:

— Ох, и напугался я, думал, не успею. Слава тебе, господи! На пасеках в Снитинце ляхи засаду сделали, а я в кустах сидел. За тобой арендатор поехал…

Палий не слушал больше. Его лицо побелело и скривилось от боли. Все умолкли, словно оцепенев. Палий первый бросился к двери:

— Коней!

Петро, вошедший со двора вслед за дедом и стоявший у двери, кинулся в конюшню. Все выбежали во двор. Савва, выпрыгнувший в окно, уже выводил коня. Он на ходу крикнул Палию:

— Я один, Семен, догоню.

Петро тоже вскочил на коня и помчался за Саввой.

Савва напрямик пересек поле, выехал на дорогу и поскакал что есть духу. Распахнутую грудь обжигал ветер, надувал сорочку, как парус, пытаясь сорвать ее с тела. На накатанную обозами дорогу конь ронял клочья зеленоватой пены. До пасеки было уже недалеко, впереди синел лес. Там, в лесу, возле кривого дуба, стоят первые ульи. Савва бросил взгляд вперед на дорогу — никого не было видно. Кругом желтела стерня и только в одном месте на ней большой скатертью белела гречка. Савва пристально всматривался в дорогу; он моргнул, смахивая с ресниц набежавшие от ветра слезы, а когда снова открыл глаза, увидел, что из овражка в полуверсте впереди выезжают два всадника.

Это были Семашко и арендатор. Семашко услыхал топот и оглянулся.

«Кто это так гонит коня?» — подумал он и повернулся к арендатору. Но тот уже удирал, неистово колотя свою лошаденку ногами по брюху.

Савва, не сдерживая коня, промчался мимо, крикнув на скаку: «Измена, ворочай назад!» Семашко тронул коня шпорами и отпустил поводья. Султан с места взял в галоп, в несколько прыжков обогнал усталого Саввиного коня и стал быстро приближаться к беглецу. Тот испуганно оглядывался и что есть мочи стегал своего сивого, который неуклюжими мелкими прыжками скакал к лесу.

Арендатор увидел настигающего его Семашку и свернул с дороги на стерню. Но это не спасло его. Казак едва разглядел перекошенное от ужаса лицо, широко раскрытый рот и молящие о пощаде глаза. Арендатор выпустил поводья и свалился с коня. Семашко на лету рассек саблей распластанное тело. Не останавливая коня и не оглядываясь, он сделал дугу по стерне и выскочил на дорогу, где остановились Петро и Савва. Все трое повернули коней и поспешили спуститься в овражек, чтобы из лесу засада не увидела их. По овражку они выехали к Фастову, где с сотней наготове стоял Палий. Он первый увидел их и поехал навстречу.

— Сынку… — посмотрел он на улыбающееся лицо Семашки и сказал совсем не то, что собирался сказать: — Из лесу не видели вас?

— Как будто нет.

Палий еще раз посмотрел на сына и, отъезжая, тихо сказал Савве:

— Из-за меня, старого дурня, чуть было не сложил хлопец голову. Ну, ничего, они за это заплатят!..

— Семен, езжай домой, я сам управлюсь, — сказал Саввз.

— Будь по-твоему. Только смотри, чтоб тихо. Сразу все дороги переймите и неотрывно наблюдайте за большаком, что под лесом, — на нем первую стражу поставь. Это дело рук коменданта Белой Церкви Галецкого, ничьих больше. Постарайтесь не на пасеках бить, а лучше спешьтесь где-нибудь в лесу. Ну, там вам самим виднее будет…

Драгуны лежали в холодке под березами. В ожидании Палия с арендатором они разбили несколько ульев и высасывали душистый свежий мед прямо из сотов. На опушке двое наблюдали за дорогой. Когда с гиком и криками выскочили из кустов казаки, драгуны даже не пытались обороняться. Кое-кто успел вскочить на коней. Пешие и конные заметались меж ульев. Казаки не гнались за ними. Они сделали несколько выстрелов и остановились на краю пасеки. Переворачивая ульи, драгуны раздразнили и без того потревоженных пчел. И пчелы, густо обсыпав лица и руки драгун, погнали их через пасеку. А с другого конца поляны выскочили казаки. Прислоняясь к деревьям, они стреляли из ружей и мушкетов.

Спастись удалось немногим. Даже те, кто успел сесть на коней, сразу же были перебиты казаками, оставленными на дороге в засаде.

…После этого случая Палий перевез ульи в другое место и сам поселился на пасеке. По целым дням ходил он среди высоких дуплянок, стоявших между деревьями в молодом лесу.

Спелые яблоки падали с глухим стуком. Взяток кончался, надо было перевозить ульи. Но Палий не торопился: на пасеке гостили Галя и Семашко. Они приехали вместе с Танским и Андрущенко.

Однажды вечером, когда воздух, казалось, был доотказа насыщен густым запахом спелых яблок и меда, Галя и Семашко гуляли по саду. Они пересекли луг и вышли далеко на дорогу.

Вечерние сумерки опускались на землю прозрачной завесой, потом завеса сгустилась, стала плотной, как полотно, — сперва среди листвы и кустарника, а немного погодя у самой земли сплошное темное покрывало затянуло горизонт, и только вверху мигали далекие звезды. Кричал в траве перепел, зовя подругу, та как бы нехотя отвечала откуда-то издалека.

Вдруг на дороге фыркнул конь, послышались голоса и ругань. Семашко потянул Галю за руку, и они спрятались за стогом сена. Судя по перестуку копыт, всадников было не меньше двадцати. Доносились обрывки их разговоров, особенно выделялось несколько голосов.

— Езжайте одни, увидим, что вы без нас сделаете.

— Сделаем… Не только света, что в окне. А вы еще потужите, да поздно будет.

— Не запугивай, ты нам не указ. Можешь командовать в своем Мозыре, а не здесь.

Кто-то пытался успокоить спорящих, но его выкрики: «Панове, Панове, зачем ссориться? Не время сейчас», — потонули в громкой ругани. Свистнула плеть, кто-то застонал, и вспыхнула не то драка, не то настоящий бой. От группы отделились два всадника и подъехали к стогу. Теперь Семашке и Гале, прижавшимся к пахучему сену, слышно было каждое слово.

— Давай сейчас и повернем, чего нам с ними дальше тащиться?

— Успеем. Поедем пока за ними, а там все хорошенько разузнаем и не с пустыми руками приедем к полковнику.

— А если нас узнают?

— Кто тебя узнает в такой кутерьме? Они друг друга не, знают.

— Скажи, зачем мы к гетману ездили?

— Ты умеешь молчать?

— Еще бы! Как могила.

— Я — тоже. Вот и не приставай пока. Придет время — сам узнаешь. Проедем немного вперед, они вроде угомонились и собираются трогаться дальше.

Семашко не стал больше ждать, он схватил Галю за руку и потянул за собой. Запыхавшись, они прибежали к куреню, подле которого пылал костер. Вокруг огня сидели Андрущенко, Танский, Лесько Семарин и какой-то посполитый. Ждали Палия. Семарин ломал на колене сухие ветки и подкладывал в костер Палий с ведром в руке вернулся с речки, где проверял вентери.

— Вечер добрый! О, да вас тут многонько собралось… Ничего, рыбки на всех хватит.

— К вашей милости, — поднялся посполитый.

— По какому делу?

— Из Барахтянской Ольшанки я. Дозволь мельницу на речке поставить.

— В селе?

— Нет, за селом, в лесочке.

— Ну и ставь, разве я тебе мешаю? Зачем ты ко мне пришел спрашивать?

— Оно-то так, только как поставить? Хоть лесок и не нужен никому, да не мой он.

— Так проси у громады, земля ведь общественная.

— Громада уперлась, не хотят лесок отдавать.

— Если общество не дает, как же я дам?

Палий замолчал. К костру подъехал всадник, соскочил с коня и подошел ближе. Посмотрел на Палия, потом на того, кто просил лесок, и сразу шагнул к нему.

— Уже и сюда успел. Я знал, куда ты поедешь, живоглот проклятый. — И уже к Палию: — Небось лес просил? Поля чуть не треть откупил у громады, леваду выдурил, а все ему мало…

— Зачем же вы продали? — спросил Андрущенко.

— Да ведь как продавали, это тоже знать надо. Перед ним половина громады в долгах ходит, шапку ломают перед паном Деркачом. Вот и купил. Три ведра поставил — я хозяин… Э, да куда ж он делся?

Рассказчик повертелся на месте, хотел было бежать, но Палий остановил его:

— Удрал, пока мы тебя слушали. Теперь не поймаешь. Да он от вас не уйдет. Вернешься в село — забирайте леваду и поле, а с ним делайте, что хотите.

— Мы бы и сами давно так, да сотник его руку держит, подмагарычил его крепко Деркач.

— Кто у вас сотником?

— Пан Часнык.

— Часнык? Племянник мой? — Недочищенный карась выскользнул из рук Палия в ведро, и вода расплескалась, зашипев на огне. — Лесько, позовешь-ка его ко мне, я с ним по-своему поговорю. Уже второй раз такое про него слышу. А ты езжай спокойно, и гоните этого хапугу в три шеи. Скажешь сотнику, что я приказал. Не побоишься сказать?

— Чего мне бояться? — улыбнулся крестьянин. — Скажу, да еще как скажу! Спасибо вам большое от громады, пан полковник.

Приезжий потянул коня за повод.

— Подожди, ты в казаках ходил? — окликнул его Палий.

— Недолго, а ходил.

— Из тебя, видать, не поганый казак был. Не побоялся правду про сотника сказать, не побежишь и в бою. Иди в сотню. Не хочешь к Часныку, иди в любую другую.

— Я и сам подумывал, да жинка все упрашивала: не ходи. Сперва, мол, хату перекрой, а тогда уж… Так и тянулось. Теперь приду.

— Этот придет, — кивнул Андрущенко вслед отъехавшему. — А казак, и правда, из него добрый будет: на коня садился — чуть стремени коснулся.

— Лесько, — сказал Палий, — заготовь универсал о назначении Часныка есаулом в Саввину сотню. Пусть походит панский заступник в сторожевиках. Предупреди, что завтра ему и выезжать. Усадьбу спиши на полк, в часныкову Хату поселим бедака какого-нибудь.

— Как же так, батько, — обратился к Палию Танский, — Часнык добро свое наживал, старался.

— Не твое дело, — оборвал Палий, — видно, как он его наживал. К тому же за Днепром у него хата и земля есть, там жинка порядкует.

— Отец, дивные речи я только что слышал.

И Семашко рассказал о случае на дороге. Палий помолчал, помешивая в казане длинной ложкой, вырезанной из вербы.

— Та-ак, все понятно. Про это мы еще потолкуем. А ты, Лесько, ничего нового не привез?

— Все старое: панство отовсюду бежит, фольварки стоят пустые, шляхта по волостям собирается.

— Тут одного шляхтича убили, а он оказался Рудницким, маршалком Волынского сейма. Оно неплохо, одним поганцем меньше, только… рановато начали. Не знаешь, кто это его?

— Это уже на обратном пути было. Он с наместником панцырной хоругви Ясинским куда-то ехал. Мы не хотели его трогать, да двое из моих хлопцев когда-то были у Ясинского крепостными. Как узнали, кто едет… И уж ничего я не мог поделать. Одного хотел: чтобы все тихо обошлось, да и то не вышло. Мы за тынами засели, Рудницкого и еще двоих порубали, а под Ясинским конь испугался, прямо через нас перенес его и умчал огородами.

Палий поверх голов сидящих смотрел в сторону куреня. Далеко на горизонте небо изредка вспыхивало синевато-белым светом. Полковник задумчиво наблюдал, как молния то извивается огненной змеей, то ложится широкой лентой, то крошит все небо на мелкие осколки, словно молодой лед.

— Надо нам опередить их, — сказал он и обратился к Гале: — Расстели, дочка, коврик. А ты, сынку, принеси из куреня ложки и хлеб, уха кипит уже. — Потом еще раз взглянул на дальние отблески и подумал: «Быть большой грозе».