Юлия Зонис

Похищенная

Всем было достоверно известно, что Аннику похитили эльфы.

Анника в тот день припозднилась и, стоя на обочине, зябко притопывала ногами. Она думала о дырке в чулке, о том, что Рыжий Бо снова подкатится к ней с предложениями; о том, что новый крем совсем не улучшает цвет лица, хотя именно это и утверждают семьдесят девять процентов женщин (так было написано на упаковке), и о том, что скоро зима и надо покупать уголь. Она думала об Изольде, о Кэтти, и Мышке, и Пэм, о диване, протертом, но все еще уютном, о кофе с корицей – в общем, о многих вещах, только не о тех, кто тормозил у обочины. О них было лучше не думать совсем. Фонарь светил у самого подножия холма, желтое размытое пятно, и Анника понимала, что надо бы спуститься и встать под фонарем, иначе ее не заметят. А рабочая девушка не может позволить себе, чтобы ее не замечали – значит, надо спуститься и встать в круге света, в ореоле мелких дрожащих капель, от которых мгновенно мокнут волосы.

Стоя на полпути между вершиной холма и фонарем у его основания, Анника была совершенно незаметна, однако длинная бледная машина все же притормозила. Не белая, а именно бледная, цвета ранних сумерек, цвета тумана, встающего над болотом. Тонированные стекла. И не четыре дверцы, а шесть. Анника пригнулась к тонированному стеклу и уже собиралась сообщить, что берет почасовую оплату, – вот тут-то эльфы ее и похитили.

Прошло семь лет.

Изольда сидела в кресле, поджав под себя ноги, и красила ногти лаком. Лак был дешевый, ярко-красный и скверно пах, но в комнате и без того пахло не очень. В этой пучине запахов: гнилые яблочные огрызки, давно не стиранное белье, плесень, живущая за обоями, случайно завалявшийся с прошлой недели бутерброд с сыром – в этой какофонии запах лака терялся, как теряется бойкий оратор перед слишком буйной и разношерстной аудиторией.

За окном была ночь. В эту ночь Изольда не работала, хоть и следовало бы – теперь она оплачивала квартиру одна. Аннику семь лет назад похитили эльфы. Простушка Пэм выскочила замуж за адвоката, который помогал ей в том деле с крабами и метлой. Мышка свалила в Мюнхен (и чего ей дома не сиделось?), а Кэтти умерла два месяца назад в госпитале Святого Луки. Пэм даже на похороны не пришла, вот мерзавка! Изольда неловко двинула рукой и свирепо уставилась на неровное пятно лака. Она потянулась за салфеткой, и тут в замке провернулся ключ. Это, как выяснилось тридцать секунд спустя, вернулась похищенная эльфами Анника.

Анника сидела на потертом диване, вытянув длинные, неимоверно длинные ноги в каких-то необычайных колготках и, отставив мизинчик, прихлебывала кофе из чашки. Кофе с корицей. Первым делом Анника сообщила, что больше всего у эльфов ей не хватало как раз кофе с корицей. Затем Анника рассказала, что бабы у эльфов холодные, как лягушки, а мужики, напротив, очень даже горячие и что все эти горячие мужики ее за семь-то лет… Но она не жалуется. Она очень довольна. Потому что они давали ей все-все… И, поглядев на Аннику, Изольда как-то сразу поняла, что эльфы и вправду давали ей все-все, потому что вид у Анники был… да, пожалуй, сытый. Очень сытый, как у холеной кошки, которую хозяин каждое утро вычесывает щеткой во избежание колтунов. Так подумала Изольда, накручивая на палец жесткую смоляную прядь. Про лак она уже забыла. Анника следила за пальцем и прядью, а затем сказала, что организует агентство. Что у нее есть спонсоры. Что это очень хорошая работа, а прикрытие простое, как всегда: по документам девушки как бы поедут в Канаду, потому что в Канаде очень ценят ирландских нянь и домработниц. Отличное дело. Семь лет, и ты в шоколаде. Она позаботится обо всех. И в первую очередь об Изольде. Изольда молчала, накручивая на палец жесткую смоляную прядь, и думала почему-то не о горячих эльфах, а о Кэтти, лежащей на кладбище в сырой и черной земле.

Агентство появилось через два месяца. Записались ровно двести девятнадцать девушек от двадцати двух до тридцати пяти лет. Изольда не записалась.

Тридцать первого октября, ровно в шесть часов вечера, Анника отперла ключом заднюю дверь агентства. Через дверь прошли ровно двести девятнадцать девушек в возрасте от двадцати двух до тридцати пяти лет, и больше их никто никогда не видел. Анника закрыла дверь, аккуратно провернула ключ в замке, вернулась в офис, пропустила все документы через шредер, вытащила из ящика стола кроличью лапку и початую бутылку джина и покинула здание навсегда.

Кроличью лапку и бутылку она оставила у двери квартиры, которую они когда-то снимали впятером, а теперь снимала одна Изольда. Анника некоторое время стояла под холодной лестницей, принюхиваясь к запахам лака, плесени и протухшего сыра, нестираных чулок и человеческого жилья. Затем она ушла в ночь.

Моросило.

На перекрестке Аннику уже ждала длинная бледная машина с тонированными стеклами и шестью дверцами вместо четырех.

 

Алекс Громов, Ольга Шатохина

Любовный недуг

– …Но мы любим друг друга!

Психотерапевт снял очки и устало потер переносицу. Этот пациент пришел к нему на беседу уже в третий раз, но прогресса пока не наблюдалось. Хотя ничего особенно экзотического диагностировать было нельзя. Обычное для этого возраста явление, юношеский максимализм, фиксация на объекте влюбленности. Можно сказать, нормальный этап взросления, но ровно до тех пор, пока не возникает опасность суицида или антиобщественных проявлений. А так – все когда-то были такими максималистами…

За окном прошуршала по тротуару тележка – дворник совершал очередной обход. Психотерапевт нарушил затянувшееся молчание.

– Как ты представляешь себе ваше с ней совместное будущее?

Парень вскинул на него взгляд, в котором недоверие смешалось с удивлением. И усмехнулся, явно подражая какому-то ироничному и невозмутимому киногерою.

– Вы только что говорили, что будущего у нас нет. Передумали?

– По тому, что мне известно с твоих слов о ваших семьях, будущего у вас и впрямь особого не просматривается. Но если ты сможешь рассказать подробнее, возможно, ты и сам увидишь ситуацию со стороны.

– Вас наняли, чтобы уговорить меня!

– Ты же сам обратился ко мне.

Парень ответил неопределенным жестом, явно означавшим: я не знаю, что и думать.

– Ну давай еще раз по порядку. Ты встретил девушку, она тебе понравилась…

– Я люблю ее! А она любит меня!

– Хорошо, я с этим не спорю. Но ее семья против ваших отношений, и твоя семья тоже. А от семьи в твоей жизни многое зависит.

– Это несправедливо.

– Поэтому тебе надо определить для самого себя, чего ты ждешь от жизни и как эту жизнь представляешь. Чего ты хочешь?

– Быть с ней вместе.

– Встречаться тайно? Или открыто жить в достойном союзе?

– Мы создадим семью!

– Но вы из разных корпораций.

– Я знаю!..

Ну вот, опять он закрылся. Психолог предпочел перевести разговор на нейтральные темы. Когда пациент ушел, но все-таки пообещал прийти на следующий сеанс, психолог внес в свои рабочие записи несколько пометок. Ситуация стандартная, но перспективы плохие. Упрямство пациента выше среднего уровня. В общем, все характерные симптомы любовного недуга.

А ведь изначально роботы были созданы как раз для того, чтобы среди прочих полезных функций показывать людям пример выдержанного поведения! Или не только примером – в конце концов, предполагалось, что именно на роботов люди смогут изливать проявления излишней эмоциональности, обретая таким образом душевное равновесие и возможность вести себя спокойно и достойно.

Однако по мере совершенствования технологий, роботы обрели способность выражать эмоции и испытывать сильные чувства. Иногда – слишком сильные. Друг к другу. Вот это отклонение и получило название «любовный недуг».

И, как утверждают ученые – не для широкой публики, – уже в древности в Вавилоне и Индии существовали так называемые искусственные люди, у которых тоже случался «любовный недуг», нежелательный для хозяев.

Нейтрализацией указанной разновидности технического глюка занимаются специальные психотерапевты. Конечно, возможна и инженерная коррекция поведения, но разработчики не рекомендуют прибегать к такому средству без крайней необходимости. Да и организации, контролирующие соблюдение прав разумных существ, весьма неохотно санкционируют увеличение квот на вмешательство в психику роботов.

Ведь согласно законам всех цивилизованных стран роботы имеют те же права, что и люди. Соответствующие поправки были приняты парламентами после того, как участились случаи жестокого обращения с роботами, и возник вопрос – не приведет ли это к глобальной эпидемии жестокости уже и в отношении других людей. Роботам предоставили необходимые для их защиты права. Начался кропотливый процесс воспитания как людей, прежде всего, подрастающего поколения, так и самих роботов. В человеческих школах мальчики на уроках труда делали запчасти для роботов, девочки шили чехлы и спецодежду.

В широкий прокат был выпущен ряд фильмов, имевших воспитательный подтекст. Особой популярностью пользовался фильм «Ангар дяди Тома», повествующий о нелегальной трассе переброски роботесс с рабовладельческого Юга на псевдодемократический Север…

Но поскольку пришлось обучать и роботов пользоваться предоставленными им правами, то нельзя не отметить благотворную роль психологических центров помощи роботам обоих полов.

Ажиотаж и перемену отношения к роботам среди широких масс вызвал судебный процесс Аркиса Стадиваркиса – этот любвеобильный грек держал у себя дома двух секс-роботесс, блондинку и брюнетку. И когда он в очередной раз привел человеческую самку и занялся с ней любовью, то произошел сбой программы, и обе роботессы вывалились из стенных шкафов. Находившаяся в гостях Элеонора Франкенштук, туристка из Германии, рыжеволосая женщина средних лет, поначалу приняла человекоподобных роботесс за соперниц. В завязавшейся битве с применением накладных ногтей, каблуков-шпилек и всевозможных подручных средств пострадали все три существа с женскими половыми признаками, а также обстановка квартиры и припаркованный под окном «Мерседес», на который рухнула с высоты роботесса-блондинка, павшая от руки брюнетки.

Позже законом было запрещено производство презентационных роботесс, не пользующихся правами стандартной модели. А во время одного из рейдов по злачным местам Гамбурга сотрудниками полиции были арестованы владельцы нелегального завода по производству нелегальных БСДМ-роботесс и «голубых» роботов.

Тем не менее секс-роботы прочно вошли не только в моду, но и в быт, а также в культуру. Так, в имевшей международный успех театральной постановке «Одиссей» женихи показывали Пенелопе снятые со спутников фотографии развлечений Одиссея с различными роботессами. А в появившемся на волне успеха приквеле этой постановки троянцы предлагали грекам вместо Елены полторы сотни прекрасных роботесс, выполненных в типажах на любой вкус и цвет – от негритянок и европеек до алеуток.

Несмотря на популярность секс-роботов, находились и противники этого явления. Например, среди выступающих против использования роботесс и роботов в непроизводственной сфере были традиционалисты, утверждающие, что роботессы уже функционировали в былые времена как демонессы женского пола, они же – суккубы, и ни к чему хорошему для рода людского это не привело.

На данный момент, согласно статистике, количество роботов-мужчин, предназначенных для удовлетворения различных непроизводственных потребностей, составляет лишь 32,5 % от общего количества субъектов данной категории. В современном сленге они именуются «валентинками», поскольку первый опытный образец секс-робота носил название «Валентин», а впоследствии непроизводственные роботы прочно заняли одно из первых мест в перечне самых популярных подарков на Валентинов день.

Конечно, довольно быстро появились и любители – а чаще любительницы – крайностей, утверждавших, что роботы превосходят людей в том числе и в человечности. Возникло даже движение «Робот вынесет двоих». Его сторонники пропагандировали идею тройного брака: он, она и робот.

Но постепенно страсти улеглись, и сложилась практика браков между роботами и даже размножения таких пар. Подробности технологии этого процесса не разглашались, но всем было известно, что потомок наследует конструктивные особенности родителей. Недаром же радикалы в свое время усердно продвигали не только идею прав роботов, но и лозунг «Все, что имеет разум – имеет право и на размножение».

Однако о полной свободе никто не заговаривал. Роботы не знали, а люди не задумывались. Роботы считались отпрысками корпорации, а раз корпорация – твоя семья, то отношения роботов, пусть и разного пола, но и из разных корпораций оценивались как предательство по отношению к близким. Примерно так же, как в далекие сугубо человеческие времена был бы воспринят роман, к примеру, Сида и Химены, дочери погибшего – с убийцей отца.

Формулировалось это, впрочем, еще проще и понятнее:

– У вас же даже комплектующие разные!

Предотвращение подобного или минимизация последствий была одной из задач профессиональных психологов. К одному из таких и обратился, по настоятельной рекомендации выбрать себе душеведа, робот Артем, имевший типовую внешность среднеевропейского типа, обозначенную номером в каталоге и кодовым названием в перечне продукции, выпускаемой корпорацией М.

А влюбиться его угораздило в сотрудницу корпорации К. Ее звали Аглая, она была выполнена в усредненном типаже средиземноморский 1 и сразу показалась Артему прекраснейшим созданием на земле. И он ей явно оказался не безразличен с той самой первой встречи. О том, что они из разных корпораций, они в тот момент даже и не думали. Недопустимая ошибка!

Он шел по улице и вспоминал слышанные когда-то рассказы о диких роботах, обитающих в далекой стране за широкими реками и высокими горами. Конечно, там нет городов и нет зарядных розеток – приходится ловить каждый солнечный луч. Но там нет и корпораций с их правилами писаными и неписаными, а значит, никто не будет диктовать тебе принципы счастья.

«Мы убежим и будем всегда вместе, несмотря ни на что!»

Оставалось только осуществить это намерение.

На следующий сеанс к психологу Артем пришел с заранее подготовленными вопросами, которые и начал задавать. А выслушивая ответы, постепенно позволил себя убедить в бесперспективности романа с Аглаей.

И когда он выходил из кабинета психолога, ему даже не пришлось притворяться, расправляя плечи, будто с них упала большая тяжесть. Он действительно так себя ощущал.

Немного не дойдя до рабочего места, Артем вдруг замедлил шаг, пошатнулся и привалился к стене. На пульте у дежурного аварийного инженера вспыхнула красная лампочка. На мониторе возник коридор, скорчившаяся фигура и схема здания с точным указанием координат.

– В отстойник! – был вынесен вердикт несколькими минутами позже.

Отстойниками в корпорациях называли ангары, где в течение какого-то времени хранились роботы, вышедшие из строя после зависания их интеллектуальной системы. Если перезагрузка все-таки происходила, робота возвращали обратно, если нет – отправляли в утиль. Артем долго прикидывал, как имитировать зависание, и, оказавшись в гулком ангаре, услышав лязг захлопнувшихся ворот и удаляющийся шум мотора погрузчика, позволил себе едва заметно улыбнуться. Сработало!

Оставалось выбраться наружу и спешить к Аглае. Конечно, он ее предупредил, чтобы новость о выходе возлюбленного из строя не оказалась для нее внезапным потрясением. Дождавшись темноты, он преодолел периметр, и устремился к условленному месту встречи на территории корпорации К.

Аглая уже ждала его, трепеща от волнения.

– Пойдем! – воскликнул он. – До рассвета надо отойти подальше! Не бойся!

– С тобой мне ничто не страшно! – пылко заверила она.

Артем повернулся, чтобы указать любимой путь к спасению… и та самая дурнота, которую он так успешно имитировал два часа назад, обрушилась на него по-настоящему.

Прекрасная Аглая опустила универсальный управляющий пульт и окинула взглядом распростертое на земле тело.

– Ты?.. – прохрипел Артем. – Это ты?.. Нет, Аглая не могла так…

Подкатил электрокар, техники шустро загрузили в кузов обмякшую фигуру. Аглая уселась рядом с водителем, машина помчался к инженерному корпусу.

– Это их новейшая разработка, так? – спросил водитель.

– Да, новая разработка, пять секретных технологий. Наши дети унаследуют нужные особенности. И не надо долгого промышленного шпионажа!

– И правда, знатная добыча! Легко удалось провернуть?

– Легче легкого, – проворковала Аглая.

– Даже не заподозрил сразу?

– Идентичность с Аглаей у меня почти сто процентов, шансы на быстрое подозрение – меньше одного. Это вам не сказочка об Орфее.

Да, широко известная история Орфея и Евредики имеет другую трактовку среди робототехников и роботопсихологов – ему всучили не слишком добросовестно изготовленную роботессу-копию, поэтому легендарный певец и смог распознать подмену…

Артем, опутанный транспортировочной сеткой, пошевелился и пробормотал:

– Это не ты…

– Не дергайся, парень, – бросил через плечо водитель. – Ты теперь уже элемент новой легенды.

…На следующее утро все крупнейшие информационные агентства планеты сообщили о первой в истории свадьбе роботов из разных корпораций, а также о том, что Аглая с согласия «родителей» перешла в «семью» Артема.

 

Алла Гореликова

Змеева дева

Внизу горел лес. Бил в лицо жгучий ветер, дым и пепел стелились слоистыми облаками под брюхом змея. Восторг, азарт и сила рвались криком из груди. Лели приникла всем телом к теплой чешуе, оскалилась, сквозь зубы прорвалось шипение: вперед, С-ссе-е! Вперед, ниже, еще ниже, пронзая удушливые облака, туда, откуда долетают заполошные крики, визг и вой. Накрыть огнем соломенные крыши хат, хлевов и амбаров, выжечь дотла чумную заразу мятежа.

С-ссе-е вытянулся в струнку, тугой пронзительный свист наполнил воздух. У тех, внизу, наверняка ноют зубы и вибрируют кости от этого звука; впрочем, вряд ли обреченным поселянам есть сейчас дело до таких мелочей. Кого волнуют дрожащие кости, когда горишь заживо! Но, может быть, кто-то спасется. И запомнит, как вырвался из черного облака серебряный змей, несущий возмездие!

Шелковая грива тысячью плетей хлестнула по лицу: С-ссе-е дернулся вверх, сбив линию полета в крутую петлю. Там, где были бы они в этот миг, не заметь змей опасность, вспухли ватные шарики разрывов. Лели зло зашипела: вперед, быстрей, огонь! Цель! Сквозь кожу летного костюма прошла волна жара: змей плюнул огнем. Еще, еще – вспышки слились в горячую пульсацию, порождающую в теле мучительно-сладкий отклик. Пик силы.

В стороне, у реки, мелькнул стальной отблеск.

– Жги! – завизжала Лели. Крохотные фигурки у крохотного гранатомета. Оловянные солдатики. С-ссе-е несся на них, и воздух гудел, взрезанный напором змея. Цепь огненных шаров накрыла берег, грохнуло, заложило уши: рванули ящики с гранатами.

Лели прижалась щекой к горячей чешуйчатой шее:

– Возвращаемся.

Если кто и остался внизу живой, не беда. Пусть разнесут весть: крылья возмездия быстры.

В загоне было пусто – они успели первыми. С-ссе-е растянулся во всю длину, Лели села рядом. Пропустила сквозь пальцы нагретый солнцем песок, глубоко вдохнула чистый воздух. Над головой, высоко, пылало полуденной белизной небо – чистое, бескрайнее. Небо принадлежало им. Лели зарылась лицом в шелковые пряди змеевой гривы. Змей пах терпко и пряно – запах удачного вылета, запах силы, азарта и злости. Неба.

По щеке ласково скользнул шершавый язык. Лели упала на спину, счастливо улыбнулась в черные змеевы глазищи:

– Родной мой.

«Моя», – откликнулось эхом в мозгу.

Час-полтора отдыха после вылета, время, принадлежащее только им двоим. Время тихой, щемяще-ласковой нежности – как будто в груди порхают бабочки, задевая крыльями сердце, а живот щекочет горячими лучами незлое вечернее солнце. Язык С-ссе-е снова прошелся по щеке, скользнул по шее, щекотно обвел ухо. Лели потянулась с коротким довольным стоном.

Небо перечеркнула тень, вторая, третья – возвращались с вылетов девчонки. Но это ничего не значило. Здесь, в загоне, не принято мешать друг дружке, здесь для каждой из них есть только одно самое близкое существо – ее змей.

Лели потянула вниз язычок «молнии» на летном костюме и закрыла глаза.

За ужином не хватало Хилзи. Никто особо не встревожился: вылет дальний, немудрено, если только к ночи вернется. Северная база считалась спокойной, сюда отправляли отдохнуть после горячих боев на южном фронте или в горах, кишащих партизанами. Здесь и было-то сейчас всего пять всадниц, и Хилзи – самая опытная.

Но почему-то у Лели дергало сердце дурным предчувствием. Может, потому что С-ссе-е беспокоился сильней обычного, ожидая собрата? Тревога змея зудела в мозгу назойливой комариной стаей, никак не избавиться. Только ждать.

Хилзи вернулась на закате. Тш-ша-а, ее змей, упал на мягкий песок аварийной площадки и горестно зашипел. Хилзи не подняла головы – она лежала без чувств на шее змея, вцепившись в гриву побелевшими пальцами, и серебристая чешуя под ней потемнела от крови.

– Пятнадцать осколков, – сказал через два часа хирург, выйдя на крыльцо медчасти. – Семь – в брюшной полости. Вряд ли доживет до утра.

Ждавший на крыльце рядом с девушками координатор оглянулся на Тш-ша-а. Змей Хилзи так и лежал на аварийной площадке, неловко вывернувшись набок, чешуя помутнела, полузакрытые глаза подернуты тусклой пленкой. Если судить по нему, Хилзи оставалось не больше часа.

– Завтрашние вылеты никто не отменял, – хмуро сказал координатор. – Идите спать.

Спорить никто не стал.

Лели сама не заметила, как ноги принесли ее к загону. С-ссе-е скользнул навстречу, ударил хвостом под коленки, обвил тугой петлей плечи – она и моргнуть не успела, как оказалась сидящей в кольцах горячего змеиного тела, и бездонные черные глаза глядели в ее лицо пронзительно и требовательно.

– Завтрашних вылетов никто не отменял, – бездумно повторила Лели.

«Ты моя. – Огромная голова С-ссе-е качнулась, глаза надвинулись, и Лели показалось – она падает, кружась сухим листком, в эти колодцы-туннели. – Не смей умирать!»

– Мы будем осторожны, – пообещала Лели.

«Тебе нужны силы. Спи».

Темный вихрь завертел и унес – в тепло, покой и безопасность.

Утром Тш-ша-а нашли окоченевшего, с погасшей чешуей. Хилзи вынесли к нему, положили рядом. Под парадной формой не видно было ран, но белое, слишком спокойное лицо ничем не напоминало живую Хилзи. Это даже хорошо, подумала Лели, иначе я бы не смогла…

Для Лели это была первая смерть и первое погребение. Змеи немного покружили над аварийной площадкой, а потом одновременно дохнули огнем. Мертвые змей и всадница исчезли в огромном шаре пламени.

А живых ждала работа.

«Не смей умирать», – повторил перед вылетом С-ссе-е. Он был зол – или это была их общая злость? Сегодня, подумала Лели, на моей цели не останется живых.

Цель не казалась опасной – очередная снабжающая мятежников деревня. Полтора десятка дворов, квадратики огородов, отвоеванные у леса крохотные поля. На все про все хватило бы одного захода – и пусть уцелевшие разбегаются. Но сегодня Лели не собиралась оставлять внизу живых. Она повела С-ссе-е по сужающейся спирали: сначала подожгли лес, затем поля, дома, а после – неторопливо кружили над затянутой едким дымом деревней, и С-ссе-е плевал огнем в мечущиеся внизу фигурки, не разбирая, где там скот, а где люди.

Улетели, оставив позади дымящуюся черно-сизую проплешину. Змей проскочил горящий лес, забрав выше облаков, так высоко, что Лели замерзла. А потом снизился, и Лели вдруг заметила, что уже вечер. Устало приникла к теплой шее змея, потерлась щекой. Прошептала:

– Мы поздно сегодня. Я приду к тебе после ужина. На всю ночь.

С-ссе-е не успел ответить, а Лели – понять, что произошло. Просто вспух перед самой головой змея разрыв – огромный, куда больше, чем от гранаты. Ударило, оторвало от теплого, дарящего безопасность тела, швырнуло вверх, завертело кубарем, потом ударило снова – и мир потух.

* * *

– Змеевка. Ишь, кожа в обтяг, ну и блядский же прикид.

– Всегда хотел вблизи поглядеть.

– Только поглядеть? А я бы и трахнул.

– За тварями не доедаю.

Голоса путаются, свиваются в копошащийся клубок тухлых червей. Тошнит. Больно. И пусто.

– Отлежится. Смертельного тут вроде ничего. Как вы исхитрились захватить живую змеевку?

– Сама на голову свалилась. На ошметки своей твари, если уж быть точным.

– В самое дерьмо, зато мягко. Слышь, комиссар, а эти новые заряды – вещь! С одного выстрела… Эх, побольше бы нам таких, быстро бы тварей выбили!

– Будут.

Темнота вокруг мутно колышется. Тошнит. И пусто.

Белые стены, человек в белом халате, и еще один, в мятой зеленой форме. Где она, кто она? Шевелиться больно, дышать неудобно – грудь стягивает тугая повязка. И чего-то привычного, естественного, как дыхание, – нет. Странно и страшно.

– Гляди, док, смотрит. Эй, ты как, очухалась?

Не знаю. Нет. Чего-то не хватает.

– Хорошо, значит, точно на поправку.

Смотреть тяжело, начинает болеть голова.

– Звать тебя как? Док, ты что ей вколол, снотворное? Нет? А чего она глазки схлопнула и молчит, гордая, что ли?

– Не мешай работать. Больная она. В тяжелом состоянии.

Под закрытыми веками пляшет огонь. Горит лес, бьет в лицо жгучий дым, и почему-то это хорошо. Правильно, тепло и радостно.

Ноги держат с трудом, подгибаются, до туалета по стеночке – долго и муторно. И вечно крутится рядом кто-то в форме. Крутятся. Разные.

– Док, она вообще нормальная? Хоть слово сказала за все время?

– Может, она вообще не человек.

– А кто?

– Змеевка.

– Погодь, разве они не люди?

– А кто знает? Их раньше не захватывали, наша первая.

– Дык это… в штаб надо?

– Нету штаба, дядя. Сожгли. И связи нету.

– Так, замолчали все, и лишние вон. Развели тут консилиум. Человек она, это я вам как врач говорю. Обычная девчонка, физически отлично развита, здорова, думаю, умственно и эмоционально тоже все было в порядке до гибели ее змея.

– Ага, значит, правду говорят, что эти твари змеевкам мозги выжигают?

– Точных данных нет, но я бы не сказал. Тут картина эмоционального сверхторможения, а не выжженных мозгов. Последствие шока.

– Трахнуть ее разок нормальным мужиком, а не тварью…

Голоса слишком громкие, резкие, неправильные. Сливаются в неровный гул, бьются в уши, а внутри – пустота.

Землянка в лесу, терпкий запах осени, редкие проплешины неба сквозь еловые лапы. Дни тусклые, похожие один на другой. Ничего не хочется и ничего не волнует. Иногда приходят мужчины. Кто-то из них груб, а кто-то нежен, но ни один не заставил скучать по нему. Все они – как тень, слабый отголосок чего-то настоящего.

– Жаль, нет возможности сравнить эту с другими. Или хотя бы расспросить. Интересное исследование можно было бы сделать…

– Чего исследовать, баба как баба. Ледышка только, ну да на безрыбье сгодится.

– Ледышка… Есть, видишь ли, версия, что змеевку связывают со змеем эмоционально, подкрепляя постоянным физическим контактом…

– Трахом, что ли?

– Не знаю! Проберись на змейскую базу и посмотри сам. А слабо, так не перебивай.

– Ладно, док, чего ты. Мне, может, просто обидно, что расшевелить ее не могу. Давай, чего там про контакты? Хочешь сказать, у нее короткое замыкание в мозгах случилось?

– Хорошее сравнение. Да, можно сказать и так. Так вот, вы тут со своей вялотекущей войной этого не помните, но для змеев отбирают обычных девочек. Семь-десять лет оптимальный возраст. И представь себе, в лояльных правительству районах дочь-змеевка считается за честь. Опять же компенсацию родителям выплачивают.

– Тьфу, гадость! Чтоб я вот так свою дочку твари отдал?! Ну, ничего, с этими новыми снарядами мы их наконец-то выбьем.

– Новые вылупятся. Равновесие сил, замкнутый круг. Здесь нужны какие-то нестандартные подходы. Почему и жалею, что эту не расспросишь. Мы слишком мало о них знаем.

– А хорошо бы найти, где эти твари вылупляются. И бомбой…

– Деревня. В столице они вылупляются, в армейском питомнике. Охраняемый объект номер два, после Дома правительства. Не подобраться. Ладно, пошел я. А ты будь с девчонкой поласковее, может, все-таки оттает.

Снится огонь, чистое небо над головой, а внизу – дым. Странные, хорошие сны. Теплые. Снятся огромные, затягивающие, как в пропасть, черные глаза – у людей таких не бывает. Тугие объятия – руки здешних мужчин так не обнимут! Снится голос в голове: «Моя».

А утром – пусто.

Некому ответить: твоя, твоя, твоя…

– Забрюхатела?! Еппп…

– Ты не знал, что бабы иногда беременеют?

Этот мужчина не хуже и не лучше других, но все-таки, когда он держит за руку, становится легче. Спокойнее. Тянущая боль скручивает внутренности, ощущение – будто безумная прачка выжимает тебя вместе с бельем.

– Тужься, дура!

Под закрытыми веками – полуденная белизна неба, чистая, ослепительная. А потом ее сменяют черные глаза, огромные, нечеловеческие, надвигаются, затягивают, и тебя больше нет, и ничего нет, только кружится в темном туннеле сухой листок…

Крик. Глаза открываются сами, тело само вскидывается, крепкие руки давят на плечи:

– Лежи, не дергайся. Вот она дочка, держи.

– Ишь ты, сосет. Вот же чучелко!

– Поздравляю… папаша!

Глаза у дочки черные, глубокие, серьезные. Когда сосет, телу вспоминается странное: как будто порхают бабочки, задевая крыльями сердце. «С-ссе-е», – вырывается сквозь зубы, и больно щемит в груди.

– Во-оздух!

– Чертовы твари, нашли!

– Заряжай! Сейчас мы его…

– Чего столбом стоишь, дура, дуй в укрытие!

Расселина ослепительного неба над узкой лесной дорогой, и в небе – серебряный проблеск. Стремительный, сверкающий, СВОЙ! Рвется крик сквозь позабывшее слова горло: вернись, я здесь, мы здесь! Широкий разворот над лесом. Выстрелы, грохот, треск, огонь, дым.

Плачет дочка.

Надсадный кашель над ухом, хрип:

– Хватай мелкую и дуй к реке. Сгорим все на фиг здесь, ветер на нас. Слышишь? Поняла?

Плачет дочка, невесомые бабочки щекочут крыльями сердце, и рождается в груди странное, непривычное, звериное: не отдам! Моя!

– К реке, давай, дура, бегом!

Треск, дым, крики за спиной. Проблеск картинки перед глазами: внизу горит лес, в расселине лесной дороги мечутся крохотные фигурки, разворачивая гранатомет с дурацким длинным стволом, чуть дальше – серебристая полоска реки, затянутая спокойной дымкой. Туда огонь не дойдет.

Грохот бьет по ушам, удар – и тьма. Чужая тьма. Жаль. Жаль, но на самом деле не важно. Важно другое, река – там.

Серебристый туман, широкий пляж, плеск воды, сюда почти не доносится жуткий треск горящего леса. Вода холодная.

– Ш-шш… успокойся, ты моя, не отдам. На вот, поешь…

Медленно катится к закату солнце. Выходят к реке обгоревшие, шатающиеся фигуры. На черных от копоти лицах – оскалы улыбок.

– Лагерь менять…

– Ничего, зато все живы.

– Эй, док! Второй змеевкой не разжились, извини, со сравнительным анализом придется подождать!

Смеются.

– Эй, чучелко, ты как? Надо же, спит. – Глаза мужчины светло-серые, как дымка над водой, когда смотришь сверху, с неба. – Ну что, молодец ты. – Неловко, ребром обожженной ладони, проводит по волосам. – Глупая змеева девка, как же тебя все-таки звать…

– Ле… – Горячий воздух царапает гортань, ком в горле сжимается, ощетинивается колючками – и лопается. – Ле… ли.

Серую реку морщат первые капли дождя. Дочка спит.

 

Наталья Загороднева

Крылья

Он позвонил в три ночи. Я хорошо запомнила это, потому что держала телефон в руках, наблюдая, как сменяются цифры на дисплее. Знала, что он позвонит? Нет. Ждала, но не знала.

– Разбудил?

– Да, – соврала, а зачем? Не хотелось, чтоб знал, что жду его звонка.

– Прости.

– Ничего.

И молчим. С ним удивительно легко молчать. Он чувствует все, о чем думаю, и я слышу его мысли. Или просто говорим сами с собой, а телефон нужен, чтобы оправдать все нелепости, приходящие в голову?

– Я соскучился.

– А я палец порезала.

– Сильно? Болит?

– Болит. Еще как.

Болит, да. И вовсе не палец. Душа. И крылья. И он знает.

– Пройдет.

– Да, пройдет.

Курю. Он запрещает. Дышу тихонько в сторону, он делает вид, что не слышит. Пачка почти пуста, а до утра еще бесконечное молчание…

– Я не могу без тебя.

– Можешь.

– А ты? – Его голос срывается.

– А я не могу без тебя.

– Тогда зачем…

– У нас снег выпал.

Злится. На себя злится. Что поделать, это уже работа – звонить и злиться. У нас вообще все странно. Люблю его. И он меня. Но не в его правилах быть сволочью. Есть та, что верит ему и ждет каждый вечер домой.

А за окном падает странно крупный для ноября снег. Это хорошо. Всю грязь покроет белым: хоть ненадолго, но побыть в чистоте.

Завтра никуда не нужно идти, и послезавтра, и вообще – никуда больше не надо идти, и не замерзнут ноги, и не нужны перчатки, и не поймать языком красивые колкие снежинки. Буду пить чай и писать. Бесконечные рассказы ни о чем. Вернее, о нас. Но это одно и то же.

– Я приеду.

– Конечно.

Приедешь, чтобы помолчать. Войдешь, пропахший морозом и такси, скинешь куртку, сгребешь в охапку, зацелуешь, затормошишь. А я буду плакать… Я уже плачу, кажется. Да, так и есть. И потом налью тебе чаю. Поставлю Власову. Ты скажешь: «Ну что с тобой?» И я пожму плечами.

«Так и стой, и не надо ближе подходить…»

Я подумаю об этом завтра. О том, что скучаю по своим крыльям. Сейчас уже не верится, что они были. Куда она подевалась, та, что улыбалась мне из зеркала каждое утро? Мне нравились ее светящиеся глаза. И хотелось не идти – бежать по тротуару, и раскинуть крылья, и взлететь… как она.

А руки… Какие у него красивые руки… Любуюсь, как его пальцы порхают по клавиатуре. Он мельком всматривается в монитор и печатает, печатает. Там, в очередном рассказе, он любит. Не меня. Или меня? Любит, бежит по свежему снегу от машины до подъезда, моля: ну только будь, будь… Снимает на ходу перчатки, нажимает холодные кнопки домофона. И вздыхает облегченно на пороге, видя мой силуэт на фоне окна.

Подходит, кладет руки на мои плечи. Вдыхает запах волос, проводит рукой по спине. Я отшатываюсь – еще больно. Он понимает. Стягивает с плеч тонкий шелковый пеньюар, целует нежно – шею, плечи, спускается ниже. И я плавлюсь в его руках, становлюсь податливей пластилина, по щекам текут слезы – от радости, боли или счастья, а может, от всего сразу.

Затем моя очередь открывать заново его тело – и я освобождаю свою безграничную нежность, отдаю ее всю без остатка тому, за которого не жаль потерять небо…

Ты прекрасен, любимый мой. Создан для меня – от кончиков волос до каждой клетки кожи. Твой запах сводит меня с ума. Твое тело – вселенная, и меня неотвратимо тянет твоя гравитация. Под твоими руками я оживаю. Свечусь, расправляю огромные белые крылья, взлетаю, открываюсь тебе вся.

И слова не нужны. Каждое твое движение – мазок художника, творящего гениальное полотно. Ты не предугадываешь мои желания – управляешь ими. Для тебя нет запретов. Но никто не может, как ты, сливаться со мной в единое целое, обожествлять меня на долгие мгновения, когда останавливается время.

– Скажи, ты создал меня?

– Я создал тебя.

– А зачем?

– Зачем создают Муз?

– Убей меня?

– Ты мне нужна живая…

А по пальцам – ток, бьет по коже, струится, плещется. Или просто ладони холодные?

А потом уютно, в старом кресле, читает мои рассказы. Бросает на полуслове, притягивает, целует.

– Моя…

– Хочешь чаю?

Я слышу, как он уходит. На пороге оглядывается, нужно что-то сказать, наверное. Я кручу в кармане пальцами сигарету, мысленно кричу ему: ну, иди уже, иди. Он прислоняется спиной к косяку, откидывает голову и просто смотрит в потолок. Я подхожу, целую, выталкиваю его за порог. Затем достаю сигарету, закуриваю и плачу.

С понедельника сажусь на диету. Решаю перекраситься в блондинку. Достаю старые джинсы, прикидываю – сильно ли будут смеяться прохожие? Бросаю и понимаю, что простыла. Гадкое чувство – еще нет насморка и кашля, но уже больна. Может, их и не будет. А я уже болею. Мне нужна грелка. Обнять ее и лежать, пока не остынет. А может, напиться?

Звоню ночью – не ему. Ему нельзя. Молчу в трубку, но через пятнадцать минут визг тормозов у подъезда. Звонок в дверь. Не открываю. Да пошел ты! Теперь стук ногами. Поднимаюсь с корточек, поворачиваю ключ.

– Ты когда ела?

– Чай пила.

– Что за…

Он слишком гладкий. Плохо. Некрасиво – совсем гладкая кожа. У него нечувствительны соски. Но если закрыть глаза… Нет, все равно не то. Током не бьет.

Это подло, понимаю я. Принимать его, как таблетку от любимого, спасаться от того, кто никогда не будет моим без остатка. С кем никогда не состарюсь. Стоп! Я же не старюсь? Или уже?..

Он мог бы стать счастьем для какой-то одинокой, замерзшей. Зачем я?

– Смотри, у тебя две линии брака.

– А у тебя?

– Одна.

– И что это значит?

– Женись еще раз.

– На тебе?

– Нет. У меня одна линия.

– Ты когда дочке звонила?

Плачу.

Утром совсем разбитая. Забрала у него одеяло, он поджал голые ноги, придвинулся поближе, завозился недовольно, встал, ушел курить. Встаю, иду за ним, завернутая в одеяло. Подхожу, беру у него сигарету. Он прикуривает новую. Гадко все это. Курить гадко. В горле противный комок. И тошнит. Может, похмелье? Вот ведь знаю, что гадко, а курю. И злорадствую – так тебе, давись, кашляй. Сама виновата.

Он приносит тапочки.

– Не стой босиком.

Назло не надеваю. Он обижается.

– Наташ!

Интересно, любила бы я его, будь у него волосы на груди? Смешно. А как сделать чувствительными соски? Но ладно. Ему пора. Скоро появится в Сети любимый.

С тех пор как у меня есть крылья, мне все тяжелее ежеминутно слышать людские мысли. Тяжела вера в меня тех, кому я не в силах помочь – или в силах ценой своего сердца. Я забираю себе их боль, болею сама, освобождая их. Или не забираю. И они терпеливо ждут, безотчетно тянутся ко мне, толкутся в очереди в мои мысли.

Я научилась быть безразличной. Научилась глохнуть. Для этого мне нужна музыка. Там ведь тоже боль – но ее не нужно брать себе. Жаль, что не с кем разделить ее…

Но крылья… Я обрывала их многажды, но они вырастали снова. Может, проклятие. Зачем они нужны, если летать получается только с тем, кто никогда не полетит со мной?

– В ванной кран бежит.

Я знаю. Он сделает. А мог бы и не он сделать. Но не попрошу. Все нормально. Я счастлива. Счастлива, что этот, случайный, чью боль я не могу забрать и кого не смогу научить летать, уйдет. Он сделал все, что должен, – согрел меня, когда было так трудно одной. И я использовала его. Но… он немного горд, что нужен мне. Хоть так.

Счастлива ждать шагов в подъезде, замирать, улыбаясь: угадала. Но любимый всегда звонит с полпути. Не любит сюрпризов. И сейчас позвонит.

Так и есть. Хватаю трубку, улыбаюсь, убегаю в ванную – разговаривать. Млею, таю, и моментально выздоравливаю, и голос уже не хриплый. Из крана – вода, а из трубки – любовь, теплая, нежная. А за дверью – тот, другой, стоит, прислонившись спиной к двери, глотает слезы. Я знаю, чувствую. Зачем приехал? Ведь знает все. И я, отключив телефон, опускаюсь на корточки, сижу так, пока не хлопнет входная дверь. Подскакиваю, бегу за ним, кричу в подъезд, он возвращается, а мне и нужно-то только сказать: «Прости». И он обнимает, жадно, судорожно гладит крылья, а перья с них сыплются и, подхваченные сквозняком, носятся по подъезду. И босым ногам холодно…

Пишу рассказы. Руки в муке – пекла пирожки. Наши любимые, с мясом и с капустой. Клавиатура белая, букв не видно, а я и так знаю, где какая; пишу, пишу, и гора пирожков растет на тарелке.

Любимый приезжает вечером, и я бегу в подъезд, ловлю его губы и не отпускаю, и глаз не закрываю, смотрю в его – шоколадные, сладкие, грустно-счастливые.

Потом делим последний пакетик чая на двоих, хохочем, чокаемся бокалами и дурачимся. И я совсем забываю, что сигареты давно кончились, и кормлю его сама, пальцами даю кусочки ему в губы, лишь бы коснуться, удариться током…

И снова нежность, молчаливая, сиюминутная – нет ни прошлого, ни будущего. Есть мы – здесь и сейчас. Глажу волосы на его груди, провожу пальцем линии по тугим мускулам. Целую, неспешно, смакуя каждый сантиметр кожи. Я и не заметила, как стала зависима от его тела.

Ночью смотрю на него, спящего, такого милого, глажу тихонечко морщинки у глаз и понимаю, что нет ничего красивее их. А он не спит, лежит, закрыв глаза, притворяется, чтобы вдруг схватить меня, притянуть, поцеловать. А я смеюсь.

Утром встаю, потягиваюсь, расправляю крылья – на всю комнату, белые, а рассвет поливает их золотом…

Еще целый день вместе. Будем гулять, обнявшись, по городу, заходить в маленькие магазинчики, он станет уговаривать меня примерить то одно, то другое. Я, смеясь, откажусь. Он обидится, я поцелую его в нос, и он простит.

Пьем чай в кафе, за столиком у окна, а руки на столе сплетаются, пальцы будто живут своей жизнью, он гладит мои, я – его, и чай такой вкусный…

Провожаю его до автобуса. Он тихо матерится, хочет закурить и выпить. Не смотрит на меня, а я глажу рукав его куртки и думаю: «Как же дожить до завтра?» Он вбегает в автобус перед самым отбытием, успевает дойти до своего кресла, смотрит на меня сверху вниз. Я улыбаюсь, машу ему рукой и рисую всякие дурацкие знаки. Мол, позвони, напиши. Он кивает. Автобус трогается, и мне безумно хочется, чтобы он остановился еще, поцеловать: кажется, один поцелуй так и остался между нами. А он едет, едет, и в душе у меня натягивается струна, будто другой ее конец – там, в салоне.

Потом бреду по городу, бесцельно, пиная попадающие под ноги старые листья, чудом выжившие после снега, и пустые бутылки. Смотрю в тоскливое серое небо, морщусь: мне туда нельзя. Я уже была там…

Щелкаю замком, вхожу в квартиру, включаю свет и вижу на столе два бокала и тарелку с недоеденными пирожками. Выбрасываю их в мусорку и пушистой пеной смываю его губы с посуды и его смываю из сердца. Постель перестилаю, напоследок затянувшись его запахом с подушки. Забрасываю в стиралку, засыпаю порошок, включаю, зачем-то прощально машу завертевшемуся в стеклянном окошке многоцветью.

Сплю, напившись таблеток, без снов. Высыпаюсь, но снова разбитая.

Нужно поработать. Поднимаюсь на крышу, сажусь на самый край. Расправляю крылья.

Сколько горя и боли на Земле! Господи, сколько… Люди стали черствее. Перестали слышать друг друга. Я не могу помочь всем. Еле слышно шепчу слова молитвы, с крыльев сыплются перья, ветер подхватывает их и раскидывает, как почтальон – письма, в открытые форточки. И там, где они опускаются на пол, люди вспоминают, что любят. Обнимают друг друга. Звонят родителям. Целуют детей. В мире становится чуточку теплее.

Утро будит непослушным солнечным лучом. Потягиваюсь, улыбаюсь. Моей любви хватило многим. Хороший день, хорошее время.

Иду по улице, улыбаюсь, и прохожие тоже улыбаются, глядя на меня. Наверное, глаза у меня светятся. Крылья волокутся за мной, как шлейф. В кармане – деньги, что любимый сунул мне при прощании. Знает, что я к ним безразлична. Но раз уж они есть… Покупаю торт со сливками.

Вечером сижу на подоконнике, смотрю с высоты восьмого этажа на белый город. На столе чуть порушенный чайной ложкой тортик, в бокале недопитый чай, пол усыпан перьями. Я скучаю по его голосу.

Нелетная погода…

Ненавижу праздники. Не-на-ви-жу. Это время, когда крылья темнеют. Знаю, что буду одна, или не одна – но не с ним. Он далеко.

Когда-то я радовалась в этот день. Может, в другой жизни? Когда еще не умела летать.

И себя в этот день я тоже ненавижу.

И что меня тянет постоянно, год за годом, бродить по улицам, среди людей, вываливающихся из супермаркетов, как потрошеные куры с конвейера птицефабрики, – с елками, завернутыми в целлофан, пакетами, глянцевыми коробками, тортами и бутылками шампанского? Армия клонов, блестяще-шуршащих, со злыми, измученными лицами, с хнычущими где-то под ногами детишками. И повсюду музыка, иллюминация. Праздник Больших Распродаж, хватания всего подряд с жирных, прогибающихся под тяжестью всякого дерьма прилавков.

Забавляют безумные глаза теток, судорожно напихивающих в бесплатные пакеты подгнивших апельсинов под красным ценником, перечеркнутым, с подписанной новой ценой на два рубля меньше. Халява! Два рубля! И всюду – толпы, толпы… Не опоздай, потрать все, что скопил, получил, заработал. Последний шанс опустошить кошелек! Давай, все подряд, то, что первого января окажется вовсе и не нужным, съеденным, выпитым, распотрошенным и без блестящей упаковки не таким уж привлекательным.

Примету «Как встретишь Новый год – так его и проведешь» придумали коммерсанты. Это их лучший маркетинговый ход. Внушить толпе, что чем больше их кровных, любовно пересчитываемых купюрок окажется в карманах продавцов, владельцев торговых точек, тем лучше и замечательнее будет их жизнь в предстоящие двенадцать месяцев. И непременно нужно в полночь плюхнуться за стол, способный удовлетворить голод роты солдат; в непременно новой, определенного цвета одежде; и пусть до этого все перегрызлись, но вот под бой курантов выпить вонючей шипучки – и все будет супер. А потом, в пять, десять, пятнадцать минут первого можно жить, как раньше – ругаться, упрекать, плакать. Потому что в этот день я не работаю. Не мое время.

Если бы все эти приметы сбывались, то весь январь страна провела бы в обнимку с унитазом, февраль – на анальгине с аспирином, март – за судорожным подсчетом оставшейся в карманах мелочи, а уж с апреля, может быть, захотела бы работать.

Но это так, лирика.

А пока что – Хеппи-Нью-Йер, по улицам бродит такое количество Дедов Морозов со Снегурочками, что желаний не хватит, чтобы они могли их исполнить. А не исполнят ни одного. Что не помешает им неплохо заработать.

Поддавшись какому-то бредовому желанию, покупаю еловую ветку и пару блестящих гирлянд. Зачем? Не знаю. Денег в обрез, а нужно еще столько всего. А, ерунда. Дожить до первого января, а там и трава не расти. Прохожу с этой веткой, как дура, в потоке таких же идиотов, мимо витрин магазинов, прохожие наступают на мои черные от грязи перья. Или уже не от грязи?

Смотрю, как толпятся мужики у прилавков с косметикой, парфюмом, лифчиками-трусами, и завидую. Такая мещанская привычка. Кто знает, будь у меня кто-то, ради кого стоило провести два дня у плиты, может, я так же стояла бы в той же очереди с баулами, полными всякой фигни. И что – радоваться или плакать? Плюсы и минусы можно найти в любом обстоятельстве. Иду налегке с дурацкой еловой веткой, не надрываясь под тяжестью авосек – это плюс. Проведу тихий, спокойный вечер у телеящика, наблюдая ярмарку тщеславия и жалкие потуги клоунов. Это тоже плюс. Проснусь утром первого января без похмелья и головной боли – еще один. О минусах умолчу, не буду портить хорошее, злорадное настроение.

И вот, наконец, дома. В трехлитровой банке с водой устроилась «как бы елочка», на тарелке расположились выгодные апельсины, сэкономившие мне два рубля, в холодильнике прокисает торт и остывает дешевое шампанское.

Глядя с высоты восьмого этажа на ползущих по тротуару мелких, как муравьи, людей – парами, выть хочется. Или это от музыки в наушниках?

«Где твои крылья, которые нравились мне?»

За восемь часов до полуночи – звонок. Подрываюсь, хватаю трубку.

– Алло!

– Наташ…

Не он. А он и не позвонит.

– Что?

– Так нельзя. Сегодня праздник, можешь ты хоть один раз побыть нормальным человеком?

Криво ухмыляюсь.

– Нормальным? Это как?

– А так. Приходи, встретим, как положено, в семье.

– Как обычно? Нет уж, спасибо.

– Ну, обо мне не думаешь, хоть дочку пожалей. Она-то чем виновата? Она ждет мать, понимаешь? Ты ей нужна.

Пусть он замолчит, ну пожалуйста… Нужна… Да никому я не нужна, никто нигде не ждет, а дочка привыкла без меня, и каждый раз после встречи только плачет. И я плачу. Что я могу ей предложить? Безумную мамашу, полдня проводящую на подоконнике, а полночи – рвущую остервенело перья из растрепанных крыльев? И знаю, она устанет от меня через неделю, а я от нее – еще раньше, и не смогу ей дать того, чего ей хочется, моих полетов она не понимает…

– Наташ… Ну когда это кончится? Мы же жили нормально, пока ты не стала заниматься этой хренью!

Бедный, бедный. Он ничего не понимает. Он думает, я – человек.

– Это не хрень.

– Хрень, Наташ. Ладно бы деньги зарабатывала, как все, а то просто тратишь время на разных уродов.

– Эти уроды – нуждаются во мне. Если бы не я, может, половина из них уже попрыгали бы с крыш и перерезали вены. Некуда им пойти, никто не выслушает и не согреет.

– А мы? Нам тоже нужно, чтобы нас выслушали и согрели.

Пустой разговор. Кладу трубку.

«Я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине»…

За шесть часов до полуночи – эсэмэс.

«Поздравляю с Наступающим. Желаю любви, большой, настоящей, чистой, как ты».

У него все хорошо. Я знаю, чувствую. Он в компании самых родных, близких, за накрытым столом, и я знаю, он не будет пить, чуть пригубит, может, а в полночь поцелует любимую жену, пожелает ей много-много таких вот счастливых, красивых и радостных лет. С ним.

Набираю знакомый номер. Ну что же, побуду нормальной…

– Я еду.

За пять часов до полуночи целую макушку моей девочки, задыхаюсь в тисках ее ручек, накрепко сжавших меня. В зале горит огнями гирлянд огромная елка, на столе – салаты, колбаса, пожаренная, как попало, курица. В общем, вот она – обычная жизнь. Счастливые глаза мужчины, которого называла своим. И в них отражаюсь я – обычная женщина, немного за тридцать, немного устала, растрепана, но, наверное, красива. По крайней мере, так считают мужчины. Мой бывший родной человек тянется обнять. Я отшатываюсь. Еще не забыла, почему перестала его так называть.

Звук открываемой бутылки. Булькает коньяк, наполняя хрустальную рюмку.

– Не пей, пожалуйста.

– Я чуть-чуть, ради праздника.

Зачем приехала? Дура. Но поздно.

За час до полуночи сижу, тупо глядя на мигающую елку.

– Ну что, дочка, довольна, что мамочка с нами? Смотри, как она с тобой хочет пообщаться, даже рта не раскрывает. Правильно, на хрен мы ей сдались, ей же там интереснее, чем с родной дочерью. Поди, хахаль отказал, вот она к нам и сунулась.

– Папа, не надо!

– Надо, надо, дочь, слушай. Что – правда глаза колет?

– Пап, не пей больше!

Дочка плачет.

– Да я ж пью-то из-за чего? Из-за нее, дряни, всю душу она из меня вынула! Смотри, мразь какая, строит тут из себя святую, а сама ни хрена не может, только ноги раздвигать. Стишки она пишет! Писательница, блин! Нормальные бабы работают, как положено, и дома сидят, а не носятся по съемным квартирам. Есть дом – вот и сиди дома, или иди на хрен и не мешай нам жить нормально.

– Ты сам меня позвал.

– Я?! Да ты сама, дрянь, должна была приехать, без приглашения! Что – явилась на все готовое? А ты денег принесла или пришла жрать на халяву? Хоть бы дочке подарок купила, мать называется.

Стиснув зубы, молчу. Подарок… Я забыла, что все в этом мире имеет материальную ценность.

– Не можешь работать – иди на панель, найди любовника богатого, или ты и на это не способна?

Подрываюсь, иду к двери. Все, хватит.

– Куда?!

– Отпусти, я ухожу.

– Ага, размечталась. Решила ребенку праздник испортить? Иди на место, тварь, и не рыпайся. Пришла – так и сиди по-человечески.

Предел.

– Послушай, сколько можно? Ты мне не муж, я тебе не жена. Что ты от меня хочешь? Я не могу быть той, которая тебе нужна. Ненормальная я, понял? Найди нормальную и живи с ней.

Пощечина. Больно.

– Папа! Не надо, папочка, пожалуйста!

Дочка повисла на его занесенной для удара руке. Но бесполезно, глупышка, он не успокоится, пока не выплеснет всю свою ненависть. В нем проснулся зверь. Я приговорена. Отпихиваю ее в зал.

– Иди, малыш, мы сейчас поговорим и успокоимся.

Она дрожит, боится.

– Иди-иди, все будет хорошо.

Закрываю дверь за ней, беру сигарету, закуриваю.

Затянулась пару раз, затушила, повернулась к нему.

– Ну, продолжай.

– Что продолжать?

– Бей, легче станет.

– Легче? Ты знаешь, от чего мне станет легче? Если я убью тебя, гадина, прямо здесь размажу по стене за все, что ты сделала.

– Убей.

Не убьет. Не потому, что боится, а потому, что ему пусто станет без меня, без своей ненависти, без такой странной, больной любви. И он несчастен, но так ни разу и не смог услышать меня, понять, для чего мне нужны были крылья. Он боялся, что я улечу. И сам уничтожил меня. Как и все хорошее в себе. Потому не убьет. Нельзя убить дважды.

Так и есть. Подходит, наматывает на кулак мои волосы, откидывает голову назад, натянутый, как струна, замахивается… и бьет кулаком в стену, отчего сыпется штукатурка и трещат обои.

– Позже…

Разворачивается, уходит.

За пятнадцать минут до полуночи.

– Прости меня, малыш. Прости. Я не хотел, ты же знаешь. Люблю тебя, дуру. Не могу без тебя, понимаешь? Я умру без тебя, хочешь, прямо сейчас выпрыгну с балкона?

– Не нужно. Я верю.

Это уже было, и не раз. Не выпрыгнет. И врет. Или в нем пытается сопротивляться человек?

– Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Давай встретим Новый год тихо и спокойно, больше ни о чем не прошу.

Кивает, покачиваясь, уходит в зал.

За минуту до полуночи.

– Мамочка, поздравляю тебя с Наступающим и желаю, чтобы у тебя все-все получилось, чтоб ты была счастлива, здорова и чтобы тебя обязательно напечатали.

– Спасибо, малыш. И я тебе желаю счастья. Все будет хорошо. Верь.

– Я верю. У меня же мама волшебная.

Четыре часа утра нового года.

Холодные руки скользнули под футболку, в ухо – тяжелое дыхание, от запаха перегара нечем дышать. Он дрожит от возбуждения, я не чувствую ничего. Забавно, как одни и те же действия, но с разными мужчинами дают совершенно обратный результат. Сейчас мне неприятно. Не-приятно. Казалось бы, почему? А вот так. Отказаться? Не получится, он пьян и уже абсолютно без тормозов. Возьмет силой. Чтобы отвлечься от поганого чувства безволия, представила, что это не он меня гладит, щупает, мнет, целует. Кажется, помогает. Выдержать как-нибудь и уйти, когда он уснет.

Чтобы отвлечься, пытаюсь вспомнить его настоящим, кого любила когда-то. Ясный, солнечный мальчик. Светлые глаза, теплая улыбка. Я отражалась в его глазах – молодая, еще совсем-совсем белая. И глупая. Как не заметила, что в нем проросла темнота?..

Ничего не осталось. Тот, прежний, умер. Я похоронила его в памяти и изредка хожу на могилу. А кто тут? Его ожившая ненависть. Оболочка.

Интересно, он намеренно мне причиняет боль или не может иначе? Стиснув зубами подушку, зажмуриваюсь, терплю, пытаясь думать о чем-то отвлеченном. Зачем мне это? Ответ прост. Я хочу умереть еще раз. Мне это нужно.

Ему нравится, знаю. Сжать мне горло, давить, вкладывая в руки всю злобу, что сжигает его душу.

– Ты моя сучка, поняла? Моя!

Я знаю роль.

– Я твоя сучка.

Крылья валяются в углу. Черные. Спина кровоточит.

За пределом боли уходит страх. Взамен появляется азарт. Я уступаю место другой, сама смотрю со стороны, как она покорно опускается на колени, смотрит снизу вверх – под глазами размазанная тушь, рот безобразно раскрашен красным. Она – слуга, он – хозяин. Это не любовь, это война.

Пощечина, сладкая и жгучая.

– Еще!

Он наслаждается. Бьет резко и сильно. Поднимает и швыряет на пол, прижимает сверху холодной ногой. Проводит ею по спине. Задерживается на ягодицах. Опускается.

– Ты любишь меня?

– Нет.

Больно. Это уже не рука – плетка или ремень. Спину обжигает, будто содран пласт кожи.

А я радуюсь: так надо, это хорошо. Я – обычная.

– Еще, – хрипло прошу.

Губы раздирает грубая рукоять плети. С темным восторгом ловлю ее зубами, выпускаю из клетки свою боль, даю ей излиться. Меня нет больше, так какая разница, что происходит с моим телом?

Смотрю с высоты потолка на сплетенные в схватке тела. На молочно-белые раскинутые ноги в черных пятнах синяков, на сильные мужские руки, жадно мнущие грудь, крепкие ягодицы, вбивающие в меня – прошлую – послушание.

Дальше все смешивается в один красно-черный водоворот. На губах – кровь. Вкус неприятный. Задыхаюсь, глотаю. Тошнит.

Он протяжно стонет и стискивает в последний раз мое горло. Мир сужается до точки, и прямо оттуда – взрыв, разрывающий меня на клочки, разбрасывающий по Вселенной.

Ненавижу себя.

«Мы все потеряли что-то на этой безумной войне. Кстати, где твои крылья, которые нравились мне?»

Шесть часов утра. Сижу в коридоре у закрытой на ключ двери и курю.

Он выходит, помятый, будто состарившийся сразу лет на пятьдесят. Опускается на корточки рядом.

– Открой дверь, я уйду.

Мотает головой. Понятно, все пошло по плохому сценарию. Теперь сидеть с ним взаперти, пока не образумится. Начало трясти, то ли от злости, то ли от страха. Боже, зачем я приехала? Зачем расслабилась и поверила, что мы можем общаться спокойно? Горбатого могила исправит. Так, что теперь делать? Он сидит, довольный, ухмыляется, наслаждается своей властью надо мной. Звонить кому-то бесполезно, не откроет. Господи, телефон! Похолодев, стараюсь не выдать себя, встаю, прохожу в зал, найти трубку. Куда я ее вчера сунула? Он не входит, это уже хорошо, дает надежду. Обыскав все, что могла, застываю от страшной догадки. На негнущихся ногах выхожу в коридор и вижу его, читающего мои эсэмэски.

Поднял голову, усмехнулся и с размаху запустил трубкой о стену. На шум прибежала дочка, вытаращилась спросонья.

– Что случилось?

– Ничего, маленький, это у мамы телефон упал нечаянно.

Смотрю на разлетевшиеся по полу части телефона и хочу улететь отсюда, прямо сейчас, и подальше. Просто прыгнуть с балкона – и вверх. Туда, где никто и никогда не заставит меня прийти сюда еще раз.

Второе января. Лежу, отвернувшись к стене. Он пьет второй день подряд, бродит по комнатам, как призрак, изредка гремя на кухне пустыми бутылками. Периодически порывается опять что-то выяснять, но видя, что я не реагирую, машет рукой и уходит. Я слышу, как он жалуется дочке, рассказывая, какая я плохая и как он со мной мучается. Ничего не помнит.

Потом они вместе смотрят мультфильмы, и он пьяно плачет, напоказ, наигранно и громко. Дочь его уже не утешает, привыкла. Ночью опять пытается приставать, но, к счастью, вырубается. Потихоньку встаю, обшариваю его карманы. Пусто. Дверь металлическая, не открыть. У дочки ключа нет.

Третье января.

– Пошла вон! Убирайся отсюда, шлюха! И забудь сюда дорогу, поняла?

В подъезд летят мои вещи, пальто, сапоги.

– Дочь, пойдем со мной?

Качает головой.

– Нет, мам. Я его одного не оставлю. Ты ж его знаешь, вдруг что-то сделает с собой?

Плачет. Бл…во! Ну за что это нам?

– Пошла вон, я сказал! Или тебя вышвырнуть?

Прохожу мимо него, напоследок получаю удар между лопаток, и дверь за мной захлопывается.

Четвертое января.

Сижу на подоконнике восьмого этажа, пью чай, глядя, как густо падает снег. Рядом – склеенный скотчем телефон, сотню раз проверяю, работает ли, чтобы не пропустить смс. От звонка вздрагиваю, хватаю трубку, нажимаю кнопку вызова.

– Алло!

– Наташ…

Сбрасываю. Ничего нового. Протрезвел, переболел и теперь не поверит, что все это было. Ну, хоть одна радость – за дочку можно не волноваться.

Шестое января.

Читаю снова и снова несколько слов на экране телефона, и на сердце тепло, губы растягиваются в улыбку, и я вижу, чувствую его, любимого, родного – далекого, счастливого, теплого…

«Люблю тебя»…

И я люблю. Безмерно люблю тебя, мой единственный. Скучаю.

За окном – бело. Все новое. Новый снег, новый год, новый мир. И новая я. Белые-белые крылья за моей спиной.

 

Анита Шухардина

Я буду любить тебя вечно

Ту фифочку Анке как-то видела. Возвращалась с мамой из студии, а тут у обочины притормаживает папина черная «Леда», дверца распахивается, и из салона является она. Папа высадил фифу и укатил, их так и не заметив. А фифа поперла по тротуару, каблучками цок-цок. Ничего так с лица, но вовсе не красивее мамы.

Правда, и не уродина вроде Анке. Что уж тут говорить.

Анке сторонилась зеркал. Заглянешь и испугаешься: ключицы торчат, волосы жиденькие, серые, как у старухи, глаза бледные, навыкате. Жаба.

– Папа звонил, – сказала мама.

Они завтракали вдвоем. За окном розовело небо, и на фоне рассвета четким сумрачным абрисом выделялась крыша соседней многоэтажки. В углу подоконника мурлыкало радио.

– Снова командировка? – Анке, обжигаясь, прихлебывала чай.

– Да, в новый филиал. Ты большая, должна понимать, что… – Мама запнулась на полуслове. Отчеканила: – Папа сейчас много работает и поэтому не может бывать дома каждый день. Выпрями спину, Анна! Не горбись!

Анке послушно расправила лопатки.

– Как подготовка? Скоро экзамены.

– Историю повторить осталось.

– Ты должна стараться. – Анке кивала в такт маминым нравоучениям, не особо вслушиваясь в слова. – Престижный лицей… юристы всегда в цене… зависит будущее…

Потом мама выдохлась и умолкла. Анке собрала тарелки, оглянулась:

– Ладно, мам, я заниматься.

– Подожди. – Мама подняла голову, вокруг ее глаз темнели круги. – Сегодня я на дежурство, и если бабушка не придет, тебе одной ночевать.

– Хорошо.

– Но никаких гулянок, ясно? Билеты повторишь и спать.

– Да, мам.

– Смотри, Анна, – с угрозой сказала мама. – Принесешь в подоле – убью.

Анке молча смотрела в пол. Какой подол? Она тихоня, рта боится раскрыть, даже с девчонками не разговаривает, не то что с мальчиками. Наверное, ей было б лучше вовсе никогда не рождаться на свет.

– Задание в студию сделала?

Анке вздохнула, выудила из папки, брошенной на подоконник, лист акварели. Протянула рисунок маме.

– Цветок папоротника. Хорошо получилось, правда?

– Неплохо, – устало сказала мама. – Папоротники не цветут.

* * *

От Ляли разило потом, табаком и бензином. Забористый букет, но Ксавье возбуждало такое амбре. Да и дамочка покладистая, эта мойщица с автозаправки. Денег не просит, уйдешь в загул – слова не скажет. Не то что бывшая супруга. Эх, лучше не вспоминать.

Он утянул Лялю в комнату, хлопнул по гузке – нагнись, мол. Да, бабец что надо, думал он, тиская под футболкой набухшие груди. У иных дамочек вымени считай что и нет – не сиськи, а прыщи какие-то, а тут буфера так буфера!

Ляля пискнула, когда Ксавье игриво куснул ее за шею. Рука переместилась ниже, оглаживая огромный живот. Ребенок брыкнулся изнутри, и от этого движения, отдавшегося толчком прямо в ладонь, в трусах аж взыграло. Ксавье рывком задрал на Ляле юбку, пальцем потыкал среди волосни. Плюнул, растер, прицелился и с усилием втиснул член куда следует. Ляля вскрикнула, но пощады не дождалась. Член с хаканьем долбился в шток влагалища, Ксавье пыхтел, сопел, наяривал. Ляля, смирившись, подмахивала задом.

– Клево трахаетесь, – сказали за спиной.

Ксавье отпрянул от Ляли. Член качнулся и позорно обвис.

– Ты-ы… – путаясь в трусах, прохрипел он. – Ты-ы… откуда взялся? Что здесь делаешь вообще?

– Ну, извини. У тебя дверь нараспашку, в курсе?

С прошлой зимы не виделись. Сколько ему, четырнадцать? Вы-ырос, сволочь, – так вскоре и макушкой станет вровень. Чернявый, в мать, а глаза светлые, отцовские. Ксавье знал по опыту – дамочки млеют от таких глаз.

Ляля кое-как прикрылась юбкой.

– Кса-ав… кто это?

– Сын, – хмуро ответил Ксавье.

Учебник давно валялся заброшенным. Теперь Анке отложила и книгу. «Практическая магия, – гласил аляпистый заголовок. – Тайные силы природы для исполнения ваших желаний».

Через пять минут она стояла на лестничной площадке одетая – джинсы, кроссовки, ветровка. Закрыла дверь, повернула ключ в замке. Опрометью сбежала по лестнице.

У подъезда остановилась. Тихо-то как, только за аркой с шелестом проносятся машины. И небо ясное, ни облачка, – значит, звезд будет много, будто в августе, хотя лето только сегодня перевалит за половину. Ведь эта ночь – особенная. Ночь летнего солнцеворота.

Ночь цветения папоротника.

Анке сорвалась с места. Пронеслась мимо детской площадки, мимо парковки с дремлющими автомобилями. Свернув под арку, вприпрыжку кинулась к остановке.

Десять минут до вокзала. Сесть на электричку, выйти на полустанке близ Эльмота… страшно, даже дыхание схватывает, но надо быть полным ничтожеством, чтобы упустить свой шанс. Ведь только в глухом тысячелетнем лесу можно надеяться на действенность магического обряда. Так пишут в книгах.

Она сумеет.

Ляля уперла руки в бока.

– Оборзел? Сынка своего мне на шею повесить хочешь? Что он сюда приперся? Дома наскучило?

Ксавье тосковал. Вот разошлась дамочка! Аж в ушах звенит.

– Тише, зая, – уныло повторял он. – Не шуми, пацан в комнате, услышит…

Ляля выругалась, длинно и нецензурно. А потом тяжко опустилась на табуретку и заплакала.

Помедлив, Ксавье обнял Лялю, погладил по волосам. Она ревела долго, уткнувшись мордой ему в живот. Затем, еще вздрагивая от рыданий, потянула носом и сказала:

– Я ведь рожу скоро, Ксав… куда нам. Скажи ему, пусть уходит… а?

– Скажу, – нехотя обещал Ксавье.

Он встал, почесал зад и уже собирался окликнуть сына, как в прихожей негромко стукнула дверь. Ксавье протопал в коридор, заглянул в комнату – никого.

Ушел, подумал Ксавье. Слышал, значит, как Лялька лаялась. На душе было смутненько. Сын как-никак. Когда-то катал его на закорках…

Терзаемый муками совести, он сунул руку в карман трико. Под пальцами приятно хрустнула заначенная двадцатка. Завтра хватит на пиво. И кальмарчиков.

Жизнь определенно налаживалась.

Он бесцельно брел по обочине. Автомобили проносились мимо реже и реже, небо меркло, близилась ночь. Идти, собственно, было некуда.

– Малой! Эй, малой!

Рядом зашуршали шины, скрипнули тормоза. Из окна внедорожника, свесив руку, выглядывал мужчина в тренировочном костюме. На запястье блеснули золотом огромные командирские часы.

Мальчик отступил назад, чуть не запнувшись о бетонный поребрик.

– Отвали.

– Да ты не трясись. – Мужчина улыбался, у него было широкое открытое лицо – как у моряка на рисунке в детской книжке. – Поздно гуляешь, говорю. Копы загребут, так родителям мало не покажется.

Он промолчал.

– Или собрался куда? Если что, так подброшу. Так куда надо-то?

Он поколебался и ляпнул первое, что пришло в голову:

– В Марницу.

– В Ма-арницу? – протянул мужчина. – За Эльмотом? Далеконько. А деньги-то есть?

Мальчик замотал головой.

– Из дома сбежал, что ли? Видал я тебя сегодня на рынке. Работу ищешь?

Он кивнул. Дверца вдруг распахнулась.

– Садись, – бросил мужчина. – Как раз туда собираюсь. На полдороге в местечко одно заедем, а к утру будешь в своей Марнице.

* * *

…Всякое рассказывают об Эльмоте, крохотном осколке тех лесов, что росли здесь еще во времена мамонтов. В газетах пишут, что ночами над Эльмотом кружат вереницы цветных огней, что в пещерах над рекой живут заросшие шерстью чудища – йети и что пропадают бесследно забредшие сюда случайные путники – туристы, рыболовы, грибники. Может, и сочиняют впустую, да только лучше б те истории оказались правдивыми: иначе как надеяться на силу волшебства?

Анке шла медленно, почти на ощупь, сдерживая дрожь в коленях. Под ногами с треском сминался подлесок, где-то высоко гикнула и заухала невидимая сова. Затем путь преградило поваленное дерево, сухие сучья тянулись из тьмы, словно ломкие пальцы скелета. Всхлипнув, Анке кое-как перелезла через ствол и на той стороне вдруг увидела то, что искала.

Деревья здесь расступались, и пролесок густо зарос папоротником, серебрившимся в мягком сумеречном свете. Она пригляделась к перистым удлиненным листьям – да, то, что надо: не орляк, не колчедыжник, а щитовник. Щитовник мужской, разрыв-трава, жар-цвет.

Анке выбрала куст повыше, опустилась перед ним на колени, вдохнув запахи трав, мха, влажной лесной земли. Сломанной веткой очертила круг, замкнув в нем себя и папоротник, и, затаив дыхание, возложила руки на листья.

– Загорайся, жар-цвет, – облизнув пересохшие губы, четко и звонко приказала Анке. – Исполни загаданное. Пусть папа вернется домой, пусть мама перестанет мной командовать, пусть в школе не будут… – Голос сорвался, она кашлянула и зачастила испуганной скороговоркой: – Пусть у меня появятся друзья, пусть я стану хоть кем-нибудь в этой жизни, или пускай я смогу умереть…

Ветер зашелестел в кронах. Замирая в благоговейном ужасе, Анке смотрела на свои руки, русалочьи бледные в бликах восходящей луны, – вот-вот между пальцев вспыхнет огонек, затанцует на листьях пламенем колдовской свечи, переливаясь кипенно-белым, карминным, золотым. Но минуты текли, а папоротник не расцветал. И не расцвел, разумеется, а она-то, идиотка, так верила глупым книжонкам!

Снова на знакомой дороге Анке оказалась уже в полной темноте. Но ветвившийся развилками проселок не вывел ее к бревенчатым домишкам полустанка. Вокруг только гуще смыкался лес, а колея сужалась, зарастала кустарником и, по-видимому, уходила в никуда.

Анке заблудилась.

– Что это?

Мальчик вертел в руках синий блестящий шарик, не больше грецкого ореха. Надо же, неактивированный, подумал Лотош. Должно быть, завалялся с прошлого раза, когда вывозил на дачу жену с детьми.

Он присел на диван рядом с мальчишкой.

– Новинка ассортимента. – Забрал у пацана шарик, небрежно подбросил и снова вложил мальчишке в ладонь. – Эрзац-фантом.

– Что-о?

Лотош усмехнулся.

– Сосредоточься, – приказал он. – Представь что-нибудь… скажем, банку с пивом. Давай, действуй.

И, развалившись на диване, приготовился наблюдать.

Мальчик закусил губу. Ба, да он даже зажмурился от напряжения! Правда, почти сразу вновь распахнул глаза, вытаращившись на собственный кулак.

Чпок! Вздрогнув, мальчишка разжал пальцы, и с его пятерни соскочил на пол небольшой, с локоть, но вполне натуральный черт. С поросячьей мордочкой, копытцами на ногах и с рожками на черной, как у негра, башке.

– Клево! – восхитился мальчик.

Черт обернулся, стрекотнул что-то неодобрительное и бесследно растаял в воздухе. Дешевка все-таки. Ресурс исчерпан.

Мальчик захохотал, с горящими глазами обернулся к Лотошу:

– Отпа-ад! Крутая штука!

Лотош тоже засмеялся, хлопнул пацана по острой коленке.

– А то! Технологии будущего, как грится.

Он расстегнул поясную сумку. Порывшись, вытащил еще один шарик и протянул мальчишке.

Тот неуверенно мотнул головой.

– С-спасибо. Но у меня денег…

– Не твои проблемы.

И Лотош сам запихал эрзац-фантом в карман мальчишкиной рубахи.

– Делов-то. – Его рука по-хозяйски легла пацану на колено. Отдохнула немного и медленно поползла вверх, по бедру, а добравшись наконец до паха, легонько сжала там, в паху.

Мальчишка дернулся. Готов, стало быть, взвиться в негодовании. И взвился б, да только Лотош умел осаживать малолеток.

– Будешь вопить – урою, – обещал он, не повышая голоса. – За неблагодарность. За все в этой жизни надо платить: за жрачку, за крышу над головой… за транспортные, так сказать, услуги. Усек?

Мальчишка подумал и кивнул. Поверил, значит. Лотош опять засмеялся.

– Не ссы, не обижу. – Он стянул мокрую от пота футболку, остервенело поскреб под лопаткой. – Айда-ка на речку, искупнемся. Целый день в разъездах.

Лотош бултыхнулся с мостков, долго плавал в черной парной воде, не упуская из глаз смутную в потемках фигуру мальчика. Его рюкзак Лотош на всякий случай запер в машине, а впрочем, пацану по-любому некуда деться.

Славный парнишка, подумал Лотош, ныряя под мостки. Из небогатой семьи, сразу видно, но бродяжничает от силы неделю. И хоть всерьез за мальцами ударяют только пидоры, на эту ночь лично он, Лотош, предпочтет вот такого вот домашнего херувимчика, чем его прожженных ровесниц. А после несложно будет с выгодой пристроить пацана.

Он вынырнул, плещась и отфыркиваясь. На досках растеклись лужи, качались у тропинки потревоженные ветки ивы. Мальчишка исчез.

Ночь колыхалась листвой, звенела по-комариному, тонко и жалобно кричала птицей, названия которой он не знал. Горели обожженные крапивой руки, саднили царапины на лице – тогда, удрав с мостков, он затаился в ивняке и сидел там, пока разъяренный Лотош, матерясь, обшаривал берег. Только когда наступила тишина, он выбрался из укрытия и, стороной обходя дачный поселок, через Эльмот зашагал к трассе.

Но где она? Сейчас появится, говорил он себе, скоро, вон за той луговиной. Но трассы не было, была только тьма, и шепот деревьев, и тонкий ломтик луны в опрокинутой чаше небес.

Сзади хрустнула ветка. Мальчик, не оборачиваясь, прибавил шагу. Позавчера он видел, как погиб человек, бродяга в изодранном рыжем пальто, случайная машина сбила его и умчалась, не притормозив. Сейчас мерещилось, как тот бродяга, мертвый, крадется сзади, из проломленного черепа на листья каплет черная кровь. Или это Лотош подбирается в темноте?

Мальчик побежал. Он летел, не разбирая дороги, когда мир кувыркнулся и земля, внезапно приблизившись, больно ударила в грудь. Что-то маленькое, твердое уперлось в ребра, рядом с бешено колотящимся сердцем. Он пошевелился, прислушиваясь – никого. Тогда он встал и вынул из кармана тот самый шарик. Эрзац-фантом.

Его даже затрясло от злости – надо же, чуть не продался за побрякушку! Он размахнулся, чтобы зашвырнуть шарик куда подальше, но опустил руку. В карманах пусто, завтра жрать будет не на что, а возвращаться домой… ну уж нет. Эрзац-фантом можно сдать, например, в ломбард, а там, сказал он себе, я придумаю что-нибудь.

Он двинулся дальше, насвистывая для храбрости. Заблудился? Ну и подумаешь! Если что, он пересидит ночь под кустом, а утром обязательно отыщет дорогу. А байки о нечисти, живущей в Эльмотском лесу, конечно же, всего лишь враки и небылицы.

Скоро во мгле среди ветвей забрезжил просвет, и перед ним открылась полузаросшая лесная колея. Напротив у сосны сидел, скорчившись, кто-то худенький. Девчонка.

Анке огрызнулась:

– Не твое дело.

Несколько минут назад она решила, что не доживет до рассвета. Кураж, толкнувший ее в Эльмот, схлынул, остался только страх – такой, что хотелось скулить. А услышав чьи-то шаги, она сжалась в комок, совершенно парализованная. Лесной монстр, кто еще? Он изнасилует ее и перегрызет горло. И Анке так и не вернется домой.

Идет, насвистывает. Вот приблизился, встал напротив, переминаясь с ноги на ногу. Сказал ломающимся мальчишеским голосом:

– И что ты тут делаешь, а?

Анке открыла глаза. Маньяк был щупловат и с виду не старше ее самой. Она вскочила, рассерженная. Самый обыкновенный мальчишка! Да кто он такой, чтобы ее допрашивать?

– Не хочешь – не говори, – пожал плечами тот. – Просто я думал, может, ты знаешь дорогу?

Анке покачала головой и снова чуть не разревелась. Мальчишка вздохнул.

– Пойдем искать вместе?

Она тупо смотрела на него. Тогда он сказал:

– Ну, пока, – и зашагал прочь.

Анке шмыгнула носом. Она вдруг поняла, что еще немного – и снова останется одна. А еще она сообразила, что только что невообразимо смело разговаривала с мальчиком. И не испытывала перед ним, совершеннейшим чужаком, никакого запредельного трепета.

– Подожди!

Она кинулась следом, вцепилась ему в локоть. Сразу отшатнулась.

– Извини.

Мальчик засмеялся и кивнул на ее сумку.

– Давай понесу.

Анке покраснела. Раньше ей никто и никогда не делал таких предложений. Язык словно прилип к небу, но ничего, ночной спутник болтал за двоих. Они шли бок о бок, и Анке казалось, что ее плеча порой касаются едва уловимые волны тепла, словно от включенного обогревателя, – мальчишка был совсем рядом. Анке иногда украдкой косилась на него и сразу отводила взгляд, а он тарахтел об отчиме и что учителя – придурки, что он хочет стать автомехаником, что папаша пьет и лодырничает, а вон та звезда – видишь? – называется Альфа Центавра.

В лесу раздался треск.

Долгий протяжный стон, хруст веток: что-то надвигалось на них из темноты, шло, не таясь, сознавая свою силу, невидимое чудище, злой дух Эльмота. Анке и вскрикнуть не успела – мальчишка схватил ее за руку, оттащил в кусты. А тот, рвущийся сквозь ветки, выбрел на дорогу, отчетливо различимый в озерах лунного света – высокий, черный, с раскидистыми рогами на горбоносой голове. Снова вздохнул и скрылся в чаще – молодой лось, Alces из семейства оленевых отряда парнокопытные.

Анке и мальчик посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Бр-р-р, ну и дубак!

Лесная дорога вывела их на высокий речной берег. Над водой стелился туман, его жемчужные пряди цеплялись за ветки ив, касались кожи зябкими влажными пальцами. Скулы сводило от холода.

– Д-да уж, – стуча зубами, согласилась Анке. – А сегодня солнцеворот, знаешь? Раньше в такие ночи всегда разжигали костры. И прыгали через них, чтобы год был удачным.

Мальчик фыркнул.

– Правда, что ли? Вот чумовые! Жалко, спичек нет, а хотя… – Он снова схватил ее за руку, и от его прикосновения странно заныло в низу живота. – Вон тот куст, видишь? Пусть он будет как бы костер.

Анке хлопнула ресницами.

– Надо двигаться, а то совсем задрыгнем. Бежим!

Он рванулся с места, и Анке послушно заторопилась следом, она была как железная гайка, которую притягивает магнит. Как перышко, подхваченное ураганом, сама не своя.

– Прыгаем!

Отталкиваясь от земли, Анке испугалась, что сейчас они грохнутся в самую гущу колючих веток, но они, не размыкая рук, приземлились в некошеную траву. Над головой подрагивали лиловатые в темноте соцветия кипрея. В книжках пишут, если влюбленные вместе перемахнут через огонь, то их союз будет вечным – впрочем, с грустью подумала Анке, мы не влюбленные, да и костер был лишь понарошку.

– А теперь играем в вездеход, – объявил мальчик. – Делай как я.

И он на четвереньках ринулся в травяные дебри, выкрикивая:

– Я вездеход-один! Я вездеход-один! Держу курс на космическую станцию!

Потом, запыхавшиеся, разгоряченные и насквозь промокшие от росы, они сели на пригорке, тесно прижимаясь друг к другу. В небе мерцали звезды, и одна из них была – Альфа Центавра.

– Моя сестра обожает эту игру, – сказал мальчик. – Она мелкая, три года. И брат есть, еще младше. А у тебя?

– Только родители. И то папа… – Анке замолчала.

Мальчик тронул ее за плечо.

– Слушай, а зачем ты поехала? В Эльмот, ясное дело.

И Анке ему обо всем рассказала.

– Значит, не получилось?

Она горестно кивнула, моргнув своими чумовыми глазищами. Тогда он вскочил:

– Делов-то! Айда попробуем вместе! Все будет зашибись.

Он потянул ее в лес. Обалденная девчонка! Не то что овцы из его класса – у тех кишка тонка в одиночку провести ночь в Эльмоте. А Анкин папец – урод, ясное дело. Но так уж выходит, что все взрослые – или сволочи, или придурки.

Давешний шарик словно сам собою скользнул в ладонь. Как-нибудь с голоду не подохну, подумал он, так пусть Лотошев подарочек сгодится на что-то большее, чем жрачка.

Пальцы стиснули эрзац-фантом. Он ожидал знакомого покалывания, еле заметного, будто щекотка, он ожидал, что шарик вдруг сделается горячим – не удержать! – а потом лопнет, расколовшись на две половинки. Замирая в нетерпении, он ожидал, что с ладони стечет на ковер подлеска живой огонек, затанцует на листьях папоротника пламенем колдовской свечи, переливаясь кипенно-белым, карминным, золотым.

Он ожидал, как несколько часов назад ожидала Анке, и, разумеется, не дождался.

Мальчик незаметно разжал кулак. Игрушка лежала на ладони мертвой пластмассой. Значит, Лотош обманул, обвел вокруг пальца. А на что еще, холодно сказал он себе, ты рассчитывал?

Несильно размахнувшись, он бросил фальшивку под ноги и обернулся к Анке. Странно, ее лицо словно светилось в сумраке, а в широко раскрытых глазах играли отблески огненного зарева.

– Гляди, – хрипло шепнула она.

И тогда он тоже увидел, как недалеко впереди, в зарослях папоротника возле поваленной ели, вспыхнул, не опаляя листьев, золотой в алом сиянии – невозможный, настоящий, волшебный, живой, несбыточный – цветок.

Они смотрели на него, держась за руки, пока последние искры не отгорели, растаяв в лиловом воздухе. Держась за руки, вернулись к реке.

Анке снова стала бить дрожь, и она, ссутулившись, вся сжалась, пряча ладони под мышками. Точно так же делала мать, когда маленьким он заигрывался на площадке: ежилась от холода, пока он, перепачканный и счастливый, шлепал по лужам. Брат родился хилым, плачет сутками напролет, отчим на работе, как они там?

Анке ойкнула:

– А я ничего не загадала…

Мальчик облизнул губы. Он хотел сказать Анке, что она клевая и что ее желания обязательно сбудутся. Что таких, как она, он никогда не встречал. Что пускай мир погряз во зле и неправде, но они сегодня видели чудо. А это, наверное, что-нибудь да значит.

Так он хотел сказать, но ему не хватило слов. Поэтому он только обнял Анке и шепнул:

– Ты очень красивая.

Они сближались медленно, словно пугливые молодые зверьки. Соприкоснулись губами и отпрянули, и снова начали путешествие: неизведанные страны лежали перед ними, и они изучали их ландшафт прилежней картографов в научной экспедиции. Бережно, как художник расписывает тушью страницы драгоценного манускрипта.

Тихо в келье; завиток за завитком ложатся на выбеленный пергамент. Олени в удивлении оборачивают гордые головы, лисы подходят к палаткам, не ведая страха перед людьми. Шумят янтарные сосны, грохочет река на перекатах, бьет хвостами форель, и везде – в воде и воздухе, и под пологом лесной чащи – и кипит, и ликует, и умирает, чтобы снова родиться, вечно юная жизнь.

А путь ведет дальше, вдоль станового хребта позвоночника, к впадине в основании затылочной кости. Глубоко, под тонкой кожицей земной коры, под тягучей мантией мышечной ткани мощно и часто пульсирует сердце, и кровь расплавленной лавой струится по руслам артерий. Кружится голова; жарко, и сладко, и маетно, и ноги подкашиваются, и тянет опрокинуться навзничь, в травы и росы, в звезды, в горячку любовного забытья.

И в последний миг перед тем, как исчезли всякие мысли, он подумал, что отчим, если по-честному, мужик нормальный, а еще он подумал, что хватит валять дурака, набегался, пора возвращаться домой.

С реки стелился туман. Белые змейки ползли по траве, обвивались вокруг стволов деревьев, полупрозрачным маревом подергивали светлеющее небо. Еще немного, и берег утонет в густой молочной мгле.

Они явились с туманом. Дымчатые фигуры одна за другой возникали из ниоткуда, босые ноги ступали по воздуху, едва касаясь верхушек трав. Старшая, с венком из мятлика и шалфея на длинных волосах, хищно вытянула голову, всматриваясь: где чужаки?

Человечьи детеныши ночь напролет резвились на Священном Лугу, досаждая им возней, и криками, и неуместным смехом. Достойные отпрыски своих отцов, не желающих помнить древние обычаи. Высокомерных в собственном могуществе, возомнивших себя владыками земли.

Что ж, невежи и святотатцы, наказанием за ваш проступок – смерть.

Старшая скользнула вперед, ее сестры тенями последовали за ней. Они окружили поляну, теснее и теснее смыкая круг, и у березы, на ложе примятой травы, увидели тех, кого искали. Чужаков из Мира-за-Лесом, обнаженных и беззащитных, тесно переплетшихся телами под аккомпанемент соловьиных трелей.

Они, невидимые за туманом, долго смотрели на детей человеческих, и старшая медленно, не в такт убыстрявшимся движениям вечного танца, одобрительно качала головой. А когда обряд завершился и дети человеческие, усталые и счастливые, уснули в объятиях друг друга, тогда старшая подала знак, и они в молчании покинули берег, беззвучно и стремительно, как с началом дня развеивается утренний туман.

Над миром, пылая, восходило жаркое солнце.

* * *

– Мне звонили из лицея, – неестественно спокойным голосом сказала мама.

Анке поправила прическу. Она еще не привыкла к ощущению коротко остриженных волос.

– Сообщили, что по твоей просьбе отец забрал документы. Можешь объяснить, что происходит?

Анке пожала плечами.

– Могу.

– И насчет студии тоже. Чем ты занимаешься, когда прогуливаешь занятия?

– Работаю, – сказала Анке. – А учиться я буду в колледже при биофаке. С моим аттестатом меня туда уже зачислили. Без экзаменов.

Мамины глаза сузились, на скулах проступили красные пятна.

– Тварь неблагодарная! Ради тебя одной стараюсь, а ты…

Пощечина не была сильной. Мама совсем не умеет давать пощечины, с состраданием подумала Анке. И боится жить.

– Не делай так больше. – Анке встала из-за стола. – Иначе я уйду жить к отцу. Я ведь знаю, что вы разводитесь.

Она приготовилась выдержать новый натиск бури, но мама молчала. Поколебавшись, Анке тронула ее за плечо:

– Пожалуйста, подпиши.

Мама отняла ладони от лица. Спросила глухо:

– Что это?

– Разрешение на аборт, – очень мягко объяснила Анке. – И поскорей, если можешь: меня ждут в лаборатории.

В лабораторию при институте ее устроила Эльза, папина будущая жена, – мыть пробирки, ничего особенного, но Анке была рада и этому. И сейчас, мчась по улице, она снова радовалась наконец-то обретенному счастью.

Если сегодня получится повторить тот опыт с чашками Петри… Эльзин начальник считает, что из нее, Анке, наверняка выйдет перспективный специалист. Что с таким упорством и талантом ее ожидает блестящая научная карьера.

Перепрыгивая через лужу, Анке поймала улыбку случайного прохожего и широко улыбнулась в ответ. Жаль, конечно, что нельзя оставить ребенка, осенним листком мелькнула мимолетная мысль, но сразу исчезла, словно унесенная порывом ветра. Будущее манило ее, захватывающее и лучезарное, и она поспешила ему навстречу без сожалений и колебаний.

 

Дарья Зарубина, Вячеслав Бакулин

Лисий край

Она убегала, изредка оборачиваясь и хохоча. Дразня, нарочно распаляя в нем древний инстинкт хищника. Плескался по ветру лисьим хвостом белый подол. Мелькали обнаженные ступни, взметая кровавые медяки осиновых листьев. И князь гнал свою добычу, гнал без жалости. Шел как зверь на манящий терпкий запах живого, животного, сладковатый и горячий. И страсть, темная и жадная, сродни ярости, застилала ему глаза. Как широколобый молодой гончий пес, летел он в хрустальной прохладе осеннего леса, ведомый лишь одним желанием – не выпустить из виду мелькающее впереди светлое платье и облако рыжих волос.

И странный, торжествующий звук, чистый и дерзкий, как звук охотничьего рога, вырвался из его горла, когда он понял, что ей не уйти. Лисичка вновь засмеялась, когда он рванул ее за плечи. Они покатились по траве, листьям. Влажные еловые лапы хлестали по лицу. Сцепились отчаянно, ни один до последнего не желая сдаться на милость победителя. Он навалился волкодавом, рвал ее рыжий мех. Она не уступала ему, с дикарским горловым рычанием норовя вцепиться в шею. И когда слепая, страшная страсть готова была превратиться в ярость, она поддалась. Подставила мягкое лисье горло под оскаленную пасть торжествующего противника.

И, подмяв под себя своенравную и лукавую жертву, князь уткнулся носом в огненные волосы, жадно вдохнул пряный запах пота и мяты. Она обвила его бедра ногами, и тонкое светлое платье пролитым молоком расплескалось по багряной и золотой листве. Звонкая прохлада до предела обострила все чувства. Ему казалось, он ощущает в этот миг всё – каждый золотистый волос, каждую клеточку горячей кожи, каждую родинку, темную и хищную, как глаз куницы. И владеет всем этим безраздельно.

Но это продолжалось лишь мгновение. Она с силой оттолкнула его, опрокинув на спину. Взгляд, еще миг тому назад полный сладостного обещания, искушения, янтарного меда, полыхнул властным огнем. И прекрасная всадница тотчас послала его в галоп, настойчиво диктуя свой первобытный ритм. Привычный властвовать, он рвался, сам не в силах дать себе отчет, чего больше желает – сбросить ее, подмяв под себя, или послушно следовать туда, куда она гонит его, подхлестывая, следовать, повинуясь движениям ее бедер и рваному ритму дыхания.

Вскрикнув, лесная чаровница упала ему на грудь, приникла, ластясь, потерлась теплой щекой. Но он уже не верил этой обманчивой ласке. Он помнил ее горячий взор владычицы, ее хищные ноздри, ловившие его запах. Женщина – его женщина – прикусила губу, борясь с захлестнувшей волной наслаждения. И вид тоненькой алой полоски, следа укуса, под нижней губой, заставил его с шумом втянуть воздух в грудь, внезапно ставшую тесной.

Лесная хозяйка, лисья Астарта, лежала, приникнув к нему, тяжело дыша. Покорная и мягкая, как согретый солнцем мед. И он мучил и любил ее, неистово мстя за краткое владычество…

Солнечный луч вспыхнул в ее рассыпавшихся по листве волосам. Ветер, рванув полог облаков, бросился к земле, коснувшись ледяным крылом обнаженного плеча князя. Лисичка вздрогнула от холода и прижалась теснее, когда Мечислав подхватил любимую на руки, завернул в свой плащ и понес к хижине.

– Останемся здесь, под соснами, – прошептала Ванда, такая мягкая и обманчиво покорная, обнимая князя за шею, уткнувшись курносым носиком в ямку над ключицей. – Там, дома, я больше не буду Лаппэ. Мы с тобой уже не сможем быть вместе. Ты знаешь, лисы не любят, когда мужчина входит в дом Лаппэ. Останемся здесь. Скоро солнце прогреет лес и станет теплей. Не хочу, чтобы ты уходил так рано…

Мечислав покрепче прижал к себе жрицу.

– Я не уйду. Ты же знаешь, я всегда честно исполняю долг князя. – Он усмехнулся, и в этом коротком смехе послышалась с трудом скрываемая боль. – Поэтому мой Лапекрасташ любим землей и лесными богами…

Ванда почувствовала тотчас. За десять лет учишься слышать даже непроизнесенное. Этому учат два самых строгих наставника – страх и любовь. Поэтому она тотчас уперлась ладонями в грудь князя и строго посмотрела ему в глаза, требуя ответа:

– Опусти меня на землю, Мечко! Немедля опусти!

Князь только рассмеялся и поцеловал сердитую складку между ее бровей:

– Не хочу, чтобы ты простыла, мое сердечко. Лисы не простят мне, если я не уберегу их хозяйку от простуды. Я прихожу к тебе в лес каждую новую луну. И ты ни разу не отвергла меня, а значит – мой край все еще под охраной богов.

– Не умеешь ты лгать, Мечко, – вздохнула Ванда. – И долг князя не только в том, чтобы в новолуние приходить в мой лес…

Мечислав впился в ее губы поцелуем, не позволив договорить.

– Не могу я, счастье мое. Они могут требовать, чтобы я исполнил этот долг. Но ты – не требуй.

Ванда не произнесла ни слова. Огненная красота Лаппэ померкла, растворившись в знакомых чертах. Не Царица лис – Ванда смотрела на любимого глубокими серыми глазами. И Мечислав подумал, что знает каждую золотую искорку вокруг зрачка. Он и так знал, что она хотела сказать: князь должен взять жену – из хорошего рода, юную, способную родить нового правителя княжеству Лапекрасташ.

А он уже десять лет, с того самого момента, как первый раз шагнул в этот лес, знал, что не сможет стать мужем другой женщине.

Тогда, осенним днем, когда впервые сменилась луна после смерти отца, он пришел на поляну вместо него. Пришел еще не князем – но в надежде не опозорить рода и стать им. Сперва его встретила та, прежняя Лаппэ. Высокая сухая женщина с печальным лицом. Он тогда еще со страхом подумал, что нужно будет лечь с ней на ложе из листьев ради того, чтобы боги любили Лапекрасташ. По счастью, она не приняла его, как жрица князя, только поцеловала в лоб и попросила дождаться ее возвращения. А потом привела за руку Ванду. Рыжую девочку с длинной толстой косой, что шлепала ее по пяткам, когда Ванда убегала в первый раз. Она заплакала, когда он догнал ее и схватил за руку. Закрыла рукавом лицо, а потом опустила руку и долго смотрела своими глубокими серыми глазами. Так долго, что лисы, которые обычно не подходили близко к священной поляне, одна за одной стали появляться из зарослей, обступая их.

Мелькнула страшная мысль – если она не признает нового князя, лисы прогонят его. Старейшины часто рассказывали, как лисья хозяйка не приняла князя Вроцека. Как он выбежал из леса – искусанный, в лохмотьях, проклиная лесную ведьму.

Потом старейшины убили его и возвели на престол князя Анджея, отца Мечислава. Анджею повезло. Он провел в лесу множество дней за двадцать лет. И матери даже не закрадывалась в голову мысль просить его не уходить по молодой луне на ковер из листьев. Этого требовала земля, княжеский долг, Лапекрасташ.

Мечиславу не повезло. Он не успел жениться до молодой луны. А после… забрала его сердце рыжая девочка Ванда. Лаппэ. Его Лаппэ. Огненная владычица леса. Робкая, податливая хозяйка его сердца.

От того, первого его прикосновения – грубого, охотничьего, властного – у нее на руке долго оставался след. Потом Ванда просила снова сжать ее запястье так, чтобы отпечатались пальцы. Но Мечислав вместо этого заказал у самого знаменитого во всей округе мастера браслет с лисьими знаками. Ванда снимала его лишь однажды – страшной осенью на третий год княжения, когда попросила передать старейшинам, что идет беда. Он не хотел брать браслета, но уже не Ванда – гордая непокорная Лаппэ повелела ему хранить при себе лисьи знаки и защитить свой край.

В ту осень на Лапекрасташ пришли северяне. Всю страшную осень и кровавую зиму он провел на границах княжества, много месяцев – вдали от лисьего леса. Сколько раз думал он, что не сможет вернуться, что больше не увидит ее. Это придавало сил. Но когда и этих сил не доставало – он думал о том, что будет, если северяне возьмут Лисий край. Представлял себе, как новый князь войдет в ее лес, прося милости у Лаппэ, спрашивая позволения занять престол. Лисий совет может заставить ее! Он помнил, как скалились рыжие, когда Ванда не решалась принять нового князя, как рычали и нетерпеливо тявкали, напоминая, что жрица только передает решение земли и лесного совета. Земля приняла властителя, и Лаппэ, послушная ее воле, должна позвать на ложе из листьев нового господина.

Вспыхивали перед глазами мучительные видения – его Ванда в объятиях северянина, непокорную воле лис Лаппэ гонит рыжая стая, и с лисьих клыков капает ее кровь… Ярость заставляла подниматься, даже когда не оставалось сил. А страх – поднимать меч.

Дураки те, кто думал, что князю Лапекрасташа не ведомо это чувство. У его страха было имя. У страха и любви оно всегда одно. Имя, что было написано на браслете, хранившем его в боях.

Та зима забрала многих, но оставшимся удалось выбить врага за границу лисьей земли, а когда северяне запросили мира – Лапекрасташ стал больше на несколько приграничных деревень. Мечислав уезжал наследником, сыном старого Анджея, а вернулся полноправным владыкой. Князем.

Ванда провожала его девочкой, а встретила женщиной. Он оставлял выросшую на опушке леса хрупкую зеленую веточку, а нашел золотой, налившийся соками колос. И эту новую Ванду полюбил еще больше, потому что из возлюбленной она за эти долгие месяцы разлуки стала родной.

Он едва не завел разговор на совете старейшин, что хочет взять в жены Лаппе. Ванда, как всегда, почувствовала все даже раньше, чем он успел осмыслить свои чувства и принять решение.

– Нельзя, Мечко, – проговорила тихо. Они, завернувшись в его плащ, лежали на груде листьев. Мечислав прислонился спиной к сосне, по которой медленно полз от нижних веток кроны по красному стволу широкий луч, янтарем подсвечивая капли смолы. Ванда прижалась к груди князя, нежно поглаживая пальцами кожу, проводя по краю ворота. – Лисы не позволят. Когда приводят в лес из деревни новую Лаппэ, она от всего людского отрекается. Я в четыре года отреклась, когда меня тетка Надзея от мамы забрала и перед лисами поставила. Не могу я уже вернуться к людям. Через меня теперь земля эта с тобой говорит. От нее я величайшее счастье в дар за служение получила – тебя и… твою любовь. Вдруг, если захочу вернуться, прогневается Лапекрасташский лес? Мы с тобой – ты и я, Мечко, за всех людей Лисьего края в ответе. Ты – мечом, я – наговором. А если прогневается лес – сам знаешь, что с ними будет…

– Знаю, – проговорил Мечислав и замолчал. Не решился сказать того, что крутилось в голове: – Не с ними. Знаю, что с нами будет. Прогневавшего землю князя старейшины развенчают, а потом свои же и убьют. А предавшую лис Лаппэ разорвет стая.

Было так. С тех пор, как погиб на охоте последний из рода исконных князей, не оставив наследника. Лисы привели чужака, тогдашняя жрица вывела его на поляну и назвала князем Лапекрасташа, а растерянные старейшины чужака приняли и поклялись хранить верность тому, кого назовет владыкой земля.

С тех пор и приходится князьям из чужого рода то и дело возвращаться в лес, чтобы подтвердить – не передумала земля, принимает, хранят лесные боги Лисий край и его властителя. Одна беда – десять лет приводил Мечислава на ковер из листьев совсем не княжеский долг.

Трудно было, но чудесную, шальную мечту Мечислав почти забыл – загнал в душу так глубоко, что даже Ванда успокоилась. Разгладилась складочка между золотистых бровей. На долгих семь лет.

Жаль, таков закон жизни, а он выше всех законов княжеских – меняется все, как ни противься переменам.

* * *

Они сидели за столом друг напротив друга. В тусклом, прерывистом свете факелов волосы, бороды, брови старейшин казались клочьями седого болотного мха. Мечислав положил руки на стол, сплел покрытые шрамами пальцы.

Никто из старейшин не проронил и слова. Взгляды говорили. Князь читал в них досаду, горечь, разочарование отца, любимый сын которого, гордость и отрада, повел себя постыдно. Недостойно.

– Мечислав…

Он даже не понял в первое мгновение, кто заговорил. Не смотрел на них. Сверлил взглядом столешницу, пытаясь проследить за узором на отполированном, натертом воском дереве.

…огненный сполох пушистого облака волос, так сладко пахнущих цветущей липой. Волос, на кончике каждого из которых зажигает ослепительную искорку встающее солнце…

– Мечислав…

Князь стиснул кубок, до краев полный хмельного меда. Стиснул так, что заболели суставы, до мертвенной бледности пальцев. Кажется, еще чуть-чуть – и, не выдержав напряжения, из-под ногтей брызнет, как сок из перезревшей клюквы.

…чуть припухшие от бесконечных поцелуев алые губы. Такие теплые, такие щедрые, такие ненасытные, такие безжалостные…

– Князь…

Что он мог ответить. На эти горькие тяжелые взгляды, на невысказанные слова.

Он не раз ходил один на матерого медведя. Помнил острый звериный дух, мешающийся с прелой листвой. Смрад из распахнутой пасти. Ярость и мощь косматого тела, перед которым человек так слаб и смешон. И только дерево и железо рогатины, что кажется такой ненадежной перед этой свирепой силой, да нож за поясом. Нож, которым нужно ударить только раз…

И он пропарывал лезвием бурую шкуру, без страха и жалости. А теперь сам, казалось, пер на рогатину большой косматой тушей, дожидаясь ножа.

Он выгребал в одиночку во время бури на Седом озере поздней осенью, когда ледяная вода то и дело перехлестывает через борт. Костенеющими пальцами стискивал весло уже не потому, что должен, не в слепом желании спастись, сохранить жизнь. Просто потому, что иначе не мог – пальцы свело от холода и напряжения, и сейчас их можно не разогнуть, а лишь отрубить. Волосы, брови, ресницы, усы смерзались сплошной ледяной коркой. И над ним было только затянутое непроницаемой чернотой небо, и он молил о луне, о звезде… Но ветер срывал кожу с лица, и в его стонах слышались причитания плакальщиц… А когда из-за рваного облака показался край лунного диска – он едва не заплакал сам, понимая, что услышан.

И сейчас с его плотно сжатых губ готова была сорваться единственная просьба, мольба – не отбирать бледный узкий луч света, не оставлять его одного в ледяной темноте.

Он сражался один против троих. Сильных, уверенных, хорошо вооруженных северян, спустившихся из моря вниз по реке, чтобы грабить, убивать и жечь. Смеясь, охотиться на его людей, словно на лис. И они смеялись! Когда одиночка в простой белой рубахе заступил дорогу могучим бойцам в длинных, тщательно начищенных песком кольчугах и крепких шлемах. Когда отсекали щепки от его сбитого из липовых досок щита. Когда белый холст перечеркнула сначала одна быстро набухающая алым полоса – на плече, потом вторая – справа, на ребрах. Даже когда дедовский меч пробил оборону одного из них, распахнув на бычьей шее, прямо под крученной из толстой золотой проволоки гривной, еще один рот.

Но смех стих в тот миг, когда Мечислав отшвырнул остатки щита и сам прыгнул вперед с яростным боевым кличем, пластая перед собой воздух. И его глаза не обещали захватчикам легкой победы. Не обещали покорности. Не обещали забавы. Только смерть.

Рассеченное бедро было платой за жизнь второго, чья левая рука с частью плеча не отлетела прочь только потому, что ее удерживал наполовину перерубленный рукав железной рубахи. Оставив меч в ране, точно обезумев, Мечислав набросился на третьего с голыми руками. Чувствуя, как вместе с кровью уходят из тела силы. Понимая, что конец близок. И все же – не в силах остановиться. Может, потому что за его спиной были не только бегущие женщины и дети, не только отчаянно пытающиеся остановить врага немногие воины, ответившие на призыв своего князя. Не только родное городище. За его спиной был лес. Ее лес.

Они покатились тогда по прибрежному песку, сцепившись, как бешеные псы. Нанося отчаянные удары. Хрипя. На ощупь ища перекошенный яростью рот и глазницы врага.

Северянин слишком поздно догадался выпустить свой топор на длинной рукояти, разом сделавшийся бесполезным. Мечислав сквозь багровую пелену, застилавшую ему взор, сквозь бешеный стук крови в голове даже не разглядел – почувствовал на поясе налетчика тяжелый нож в затейливо украшенных ножнах. И когда железные пальцы чужака сомкнулись на горле, выдавливая жизнь и гася сознание, молодой князь нащупал рукоять этого ножа, в последнем отчаянном броске утопив лезвие где-то в зарослях косматой бороды…

И все же даже тогда, в тот день… О, боги! Как же это было легко!

Но что он мог сделать сейчас? Только сжимать кубок в надежде, что боль отрезвит и заставит поднять глаза. Выслушать. Кивнуть, соглашаясь.

– Князь. Мы хотели напомнить тебе о долге. О твоем народе. О твоей земле. О том, что правитель вашего рода занимает свое место лишь до той поры, пока он достоин этого. Мы хотели…

Старый Витольд смотрел, сурово сдвинув брови. В его водянистых глазах цвета позднего, ноздреватого мартовского льда, невозможно было теперь прочесть ничего.

– Мы не станем этого делать, Мечислав, сын Анджея, князь Лапекрасташа. Я вижу, в том нет нужды. Ведь я прав?

С трудом разлепив губы, князь хрипло выдохнул:

– Так. Я помню свой долг. И всегда его помнил.

– Хорошо. Мы решили помочь тебе, князь. Помочь и впредь помнить о нуждах родной земли и твоих людей. Сделать верный выбор. Разве не для того даны правителю советники?

Почти без эмоций, он слушал. Не пытаясь представить, какая она – юная Вия или, как ее чаще называли, Вилка – Волчица. Последняя в роду повелителей соседнего удела Вилклаукаш, Земли Волков. Любимая, единственная дочь воинственного и честолюбивого Владислава. Говорят, она красива. Хорошая хозяйка. Разбирается в заповедных травах и ворожбе. Говорят, женщины ее рода всегда дарили своим мужчинам много крепких и здоровых детей. Часто – близнецов. А чаще всего говорят, что ее отец давно посматривает на Лисий край, мечтая объединить под своей рукой все земли по эту сторону полноводной Бялы.

– Владислав согласен поддержать Лапекрасташ словом и делом. Согласен не только назвать тебя любимым зятем, но и оставить правителем этой земли до тех пор, пока ваш сын и его внук не войдет в полную силу, чтобы править объединенными землями. Гонец из Вилклаукаша вернулся сегодня поутру. Когда луна пойдет на убыль, Вия ступит на землю лис. Твоя невеста. И ты, Мечислав, сын Анджея, князь Лапекрасташа, примешь ее с почтением и любовью, как свою жену и мать будущих детей. Такова воля твоего народа.

– А как же… лисы?

…шелк влажной после любви кожи. Перламутр острых ровных зубок, видных меж разошедшихся в мучительно-сладком стоне губ. Желтые глаза, которые видят многое, но отражается в них только он. Всегда только он…

– Лисы не возражают, Мечислав.

– Они согласны? – Никак не укладывалось в голове, что старики спрашивали у Ванды и она согласилась…

– Не возражают. Для тебя этого должно быть довольно, князь. Готовься к свадьбе…

* * *

Лисы окружали опушку леса кольцом. Неприступным, рыжим кольцом живого пламени. Неприступным – и недвижимым. Лишь едва дрожали меж белых зубов в узких пастях, раздвинутых в вечных лукавых улыбках, алые языки.

Мечислав сделал глубокий вдох и шагнул вперед, не отрывая взгляда от травы под ногами.

Шаг. Еще шаг. Еще. И еще.

«Как ты могла, Ванда? Как? Ты? Могла?.. Спряталась за хищной маской проклятой Лаппэ?!»

Шаг. Еще шаг. И еще.

По внутреннему ощущению, князь давно уже должен был пересечь границу леса Лаппэ. Но под сапогами по-прежнему чуть похрустывали, исходя кружащим голову духмяным соком, стебли высокой травы.

Не выдержав, Мечислав поднял глаза.

Опушка леса была все так же далека, что и раньше. Все это время он шагал параллельно ей, забирая круто вправо.

И все так же беззвучно смеялись лисы.

Прошипев ругательство сквозь стиснутые зубы, князь повернулся и пошел в правильном направлении, неотрывно глядя на лес.

На этот раз, кажется, получилось.

И вот уже он на опушке. Вот две ближайшие к нему лисы, и свободное пространство в десяток локтей между ними.

Чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, Мечислав сделал очередной шаг. И тут же сидящая от него по левую руку лиса совершенно неуловимым для глаза движением перетекла вправо, оказавшись точно на пути человека. Казалось, что круглые желтые глаза зверя находятся на одном уровне с глазами князя.

И в этих глазах написан… приговор?

Мечислав не поверил. Не останавливаясь, начал забирать еще правее. Теперь уже правая лиса переместилась поближе к товарке. И настолько «поближе», что протиснуться между ними, не рискуя задеть, можно было попытаться только боком.

Еще несколько попыток, закончившихся тем же, окончательно уверили князя: его не собираются впускать в лес.

– Я должен поговорить с ней! Должен, слышите?! – воскликнул он в отчаянии.

Никакой реакции со стороны хранителей леса не последовало.

– Ванда! Ванда, скажи им! Ведь ты же слышишь меня, я знаю! Чувствую! Ответь! Ванда! Вандааа!!!

Когда эхо перестало шептать последнее отчаянное «…ааа…», Мечислав круто развернулся и пошел прочь. Стучащая в ушах кровь не позволяла ему расслышать в голосе ветра, шевелящего листву ольх и берез, протяжный, наполненный бесконечной болью стон…

* * *

Два дня бешеной скачки. Конь, исходящий кровавой пеной. Деревья и кусты, мох и травы, сливающиеся перед глазами в безумном танце.

Он почти не спал. Почти не ел. Голова была звенящей и пустой, точно бронзовый котел.

«Ван-да! Ван-да! Ван-да!» – отбивали ритм копыта измученного скакуна.

«Ван-да! Ван-да! Ван-да!» – вторило им сердце.

Мечиславу повезло. На расстоянии дневного перехода от границ Лапекрасташа он почуял запах дыма. Потом услышал ржание коней, на которое его измученный до предела жеребец ответил жалобным, почти человеческим стоном, и неразборчивую речь.

«Успел…» – прошептал князь, без сил сползая на землю и держась за луку седла, чтобы не упасть – затекшие ноги отказывались держать тело, сводимые жестокой судорогой мышцы нещадно ныли. Час или около того он без сил пролежал на траве, чувствуя, как земля, признавшая своего господина, вливает в его тело новые силы.

Но это было только начало.

Несколько раз его чуть было не обнаружили. Но то ли родная земля все еще хранила правителя Лапекрасташа, то ли воины Владислава Волчьего, отряженные в сопровождение его наследнице, были чересчур беспечны и самоуверенны. А может, князю просто повезло.

Откинув полог шатра, Мечислав проскользнул внутрь.

Первое, что он увидел, – водопад блестящих, словно смазанных маслом, иссиня-черных волос. И тонкую, но сильную руку, украшенную гроздью золотых и серебряных браслетов, ласкающих это великолепие резным костяным гребнем.

Несколько ударов сердца князь стоял, не зная, что сказать. Один-единственный вскрик напуганной неожиданным явлением чужака девушки, и сюда ворвется охрана. И объяснить воинам Вилклаукаша, что он не желал ничего дурного, можно не успеть.

– Что тебе нужно?

Бархатистый грудной голос, в котором не было и тени удивления или страха, прозвучал настолько неожиданно, что князь едва не подпрыгнул.

– Твой запах, – пояснила Вия, не прерывая своего занятия и даже не оборачиваясь. – Я почувствовала тебя за сорок шагов от моего шатра и велела страже не чинить тебе препятствий. В следующий раз, когда захочешь остаться незамеченным, попробуй зайти против ветра. А еще, – в голосе девушки скользнула явная насмешка, – как следует вымойся!

Князь облизнул пересохшие губы:

– Здравствуй, Вия. Я Мечислав, сын Анджея, князь Лапекрасташа.

– Вот как? – наследница Земли Волков говорила так, словно ожидала его появления. Отложив в сторону гребень, она принялась заплетать косу и наконец повернулась лицом к гостю.

Мечислав не сумел сдержать улыбки. Весь ее горделивый вид, волна волос цвета воронова крыла, глубокий голос… все подготавливало жениха к тому, что он увидит гордую красавицу с орлиным профилем и сапфировым взором. Такую Мечислав никогда не смог бы назвать женой. Но перед ним сидела не Царица волков, а обычная девушка с большими, чуть раскосыми зелеными глазами и коротким носиком, на котором князь заметил пару бледных веснушек. Улыбнулся вновь, догадавшись, что гордая наследница Вилклаукаша сводила коричневые капельки солнца с лица соком петрушки. Ванда тоже никогда не любила свои веснушки, и Мечиславу долго пришлось убеждать ее в том, что во всех известных ему землях он не видел золота чище. Возможно, ему удастся уговорить Вию не прятать своего золота, и они научатся жить, как добрые супруги.

Да, он пришел в шатер, чтобы сказать, что не сумеет дать той любви, которой достойна молодая волчица. Любви, которой достойна любая женщина. Но если ей достаточно будет уважения и почтения со стороны мужа – он готов назвать ее владычицей Лапекрасташа.

– Прости, юная Вия, что я пробрался к тебе в шатер как вор, но покуда не могу входить как господин. Я пришел, чтобы поговорить с тобой, как с будущей княгиней Лапекрасташа, пришел с открытым умом и сердцем.

– О? Что ж, я не против. Муж должен делиться со своей женой всем. Ты начинаешь мне нравиться, князь. Хотя поначалу я собиралась тебя убить.

Вия положила себе на колени кинжал, который до того искусно прятала в складках платья. Мечислав присел рядом с ней и заговорил. Сперва медленно, тщательно выбирая слова, а потом все скорее и жарче, так что зеленые глаза Вии распахнулись, а губы сжались. Он говорил о Ванде и видел перед собой золотые косы своей Лаппэ, ее нежные губы, хищные ноздри и глубокие серые глаза…

– Я поняла тебя, князь, – наконец выдохнула Вия, задрав подбородок. – Благодарна тебе за прямоту. А еще за то, что даешь мне право выбрать свой жребий.

– Что же ты выбираешь, Вия, дочь Владислава?

Девушка поднялась, и Мечислав последовал за нею.

– Мне нужно время, князь лис, – едва слышно проговорила Вия. – Уходи. Мой ответ ты получишь от отца.

Мечислав вышел. Не успел он опустить полог шатра, как его окружили воины Владислава, подвели лошадь. Он вскочил в седло и рванул прочь, не оглядываясь на то, как спешно снимается невестин лагерь.

* * *

Отбить этот удар получилось с великим трудом.

Отбить этот. Нанести в ответ собственный, пользуясь тем, что воин Владислава на миг потерял равновесие. С усилием высвободить клинок из еще живого миг назад тела. Равнодушно, точно застрявший в колоде для рубки дров топор.

И продолжить кровавую мужскую работу.

Не рвануться на отчаянный животный крик корчащегося рядом безусого Мешко, прибитого к земле широким копьем, – потому что уже поздно и бессмысленно. Не закричать самому, поймав краем взгляда, как секира врубается в грудь старого Вардуна, дни ратной славы которого давно прошли, – не дотянуться, не отбить. Не останавливаться рядом с привалившимся к стволу дерева Витольдом, в горле которого все еще слегка подрагивает стрела, – и не будет больше песен, заставлявших плясать и плакать против воли.

На самом Мечиславе была сейчас только чужая кровь, но каждый миг вокруг него умирали сейчас его воины, его люди, дети Лапекрасташа. Как умирали они с самого начала месяца трав. Умирали за любовь своего князя и гордость Княжны Волков.

«Я не выйду за этого человека», – объявила Вия отцу, вернувшись в Вилклаукаш.

«Он оскорбил тебя?» – сурово сдвинул брови Владислав Волчий.

Вилка улыбнулась воспоминаниям. – «С нежностью улыбнулась!» – потрясенно отметил князь, едва заметно покачав головой. «Нет. Он оказал мне великую честь своим приходом… и своей правдивостью… и своим доверием… Думаю, я была бы счастлива рядом с таким мужчиной».

«Так почему?..»

«Из-за нее. Его лисьей жрицы. Его Ванды. Из-за того, что твоя дочь не может быть второй, отец. Всегда второй. Всю жизнь второй. В сердце. В мыслях. На ложе. Ты сам воспитал меня такой. Прости».

Владислав хмыкнул. Прошелся взад-вперед по терему, поскрипывая сапогами и заложив большие пальцы могучих рук за широкий, богато расшитый серебром кушак. Поглядел на свою любимицу исподлобья: «И ничего нельзя сделать?»

Вия вскинула голову. На миг князю показалось, что глубокая зелень ее глаз сегодня особенно влажно блестит.

«Я… Я стану княгиней Лапекрасташа только в том случае, если его люди преподнесут мне как свадебный дар голову своей Лаппэ!» – срывающимся голосом выкрикнула девушка и, не оглядываясь на отца, выбежала прочь из комнаты.

Удар. И еще удар. Острый запах железа. Острый запах пота. Острый запах крови.

Прыжок. И еще прыжок. Лязг встретившихся клинков. Гул рассекаемого воздуха. Яростный хрип, переходящий в захлебывающееся бульканье.

Уход. И еще уход. Тянущая боль в мышцах, кажется, трещащих от немыслимого напряжения. Тяжесть, что наполняет мечи в обеих руках с каждым следующим ударом. Осознание собственной вины, разрывающее душу сотнями беспощадных крохотных коготков.

Воины Лапекрасташа бежали, не в силах сдержать яростный напор захватчиков. Бежали, поражаемые в спину. Бежали, слыша не исполненные свирепого восторга крики победителей, не хищный посвист стрел и дротиков, преследующий их, но лишь бешеный стук крови в ушах. Бежали, лишь теперь понимая, что их старейшины и князь, возможно, совершили непоправимую ошибку, дав короткий ответ послам Вилклаукаша: «Алчущий чужой головы – да убережет свою!» Позволив возмущению и гневу возобладать над разумом и холодным расчетом. Позабыв, что не незыблема власть людская над Лапекрасташем и заповедным лесом Лаппэ. Не спросив мнения лис. Не узнав волю родной земли.

А теперь земля эта курилась дымами десятков пожаров и щедро орошалась кровью.

И все же именно в лес Лаппэ бежали они – те, кто утратил мужество и веру. И именно там, на опушке этого леса, где совсем недавно – и так давно – его остановили, не пустили дальше лисы, князь их принимал свой последний бой.

Наверное, правитель Лапекрасташа был страшен в тот день. Покрытый кровью с ног до головы, с потухшими, мертвыми глазами, стоял он на пути захватчиков, широко расставив ноги, словно врастая подошвами в землю, которую подвел. Опустив до поры длинные тяжелые мечи в каждой руке. И воины Вилклаукаша остановились на миг, сбившись с шага, потому что каждый из них был жив, переполнен жизнью и столь желанной победой, налит ими до краев.

А против них стоял мертвец. Человек, которому нечего терять. Уже нечего.

И, салютуя обреченному врагу, в оглушительной тишине взлетели к бледному, точно выгоревшему небу мечи и топоры. А потом первый из бойцов Владислава шагнул вперед, изготовившись к бою, и мечи в руках князя ожили, запев торжествующую песню.

…Шестой противник, уже умирая, все-таки дотянулся до него, глубоко вспоров мышцы ниже ребер. Рванувшую тело боль Мечислав принял почти с облегчением. Навалясь на вонзенные в землю мечи и натужно, с клекотом втягивая легкими странно густой воздух, он ждал седьмого. Того, кто поставит точку в этом бою и в этой войне. А люди Земли Волков, похоже, никак не могли решить, кто из них достоин этой чести. Но прежде, чем они определились с выбором, в ушах князя зазвенел отчаянный крик, сотканный из бесконечной любви и муки:

«МЕЧКО!!! ЛЮБИМЫЙ МОЙ!!! БЕГИ!!!»

И тогда князь Лисьего края разжал ладони, выпуская скользкие от крови рукояти мечей, впервые в жизни повернулся к врагу спиной и побежал.

* * *

Преследователи, замешкавшись лишь на мгновение, бросились за ним, но через несколько шагов поняли, что гнать больше некого. Остались окровавленные тела на траве, осталось брошенное оружие. Остались еще звучащие на пределе слуха стрелы, впившиеся в истекающие нагретой смолой стволы сосен. Но последний живой защитник лисьего леса исчез. Истаял в горячем воздухе.

Еще оглушенные гулом крови в ушах, захватчики остановились, озираясь. Но лес был тих и пуст. Молчали птицы, молчали звери, лишь вдалеке слышался протяжный скрип рассохшегося дерева. Тишина сгустилась над головами чужаков, и они замерли, медленно, точно не веря в случившееся, опуская мечи.

Мечислав не сумел пробежать и десятка шагов. Силы оставили его, и он рухнул лицом в траву. И тотчас мягкие теплые руки подхватили его, заставляя подняться.

– Идем, Мечко! – в голосе слышалась мольба. Лаппэ остановила время на поляне лис, но поднять князя с земли бросилась не она, а Ванда. Любимая. Родная. Настоящая. На пределе сил заставляющая его жить.

Совсем рядом тявкнула лиса, затем вторая.

– Я не оставлю его здесь, – не оборачиваясь, ответила им жрица. – Знаю, пора, но не могу оставить его… Еще несколько мгновений. Дайте мне совсем немного…

Время, замершее по велению лисьей жрицы, начало медленно оживать. Тягуче потекли минуты.

– Земле нужны силы, я знаю. И я дам их – столько, сколько необходимо. Только позвольте мне спасти ее господина. Перед вами хозяин Лапекрасташа! Слышите?!!

Ванда ждала чего угодно – грозного тявканья, рычания. Ждала, что безжалостные лисьи зубы вот-вот вцепятся в ее одежду и тело. Но ей ответила тишина. Удивившая лесную жрицу почти настолько же, как и чужаков, застывших на поляне.

Но удивляться, радоваться, благодарить – на все это сейчас не было времени. Ванда торопливо рвала остатки рубахи, ощупывая раны Мечислава, и под ее ладонями они начинали затягиваться. Князь застонал от боли, и жрица закрыла ему рот поцелуем, гася разом и этот стон, и собственный крик из-за стремительно покидающих ее тело сил. Не стон – едва уловимое его эхо могло пробиться через лисий морок и навести преследователей на их след, когда колдовство рассеется.

Ванда сняла с плеч плащ и укрыла им Мечислава, растерла в холодеющих ладонях пучок травы и рассыпала по плащу. Говорят, чутью воинов Владислава завидуют даже собаки, но сейчас, даже прибегни преследователи к их помощи, им не отыскать князя Лапекрасташа, пока он не придет в себя и не поднимется сам.

А пока две древние силы – магия земли и магия любви – врачуют раны господина, его враги узнают силу Лисьего края. Силу, платой за которую станет последняя охота Лаппэ.

Ванда поднялась, заставив себя не смотреть на скрытого плащом князя, заплела волосы в тугую косу и закинула ее за плечо. Взглянула на запястье, на котором блеснул золотом браслет. Повинуясь последнему порыву, сняла украшенную лисьими знаками золотую полосу, прижала к губам и вложила в руку Мечиславу. Пальцы князя тотчас сомкнулись, словно за соломинку, цепляясь за теплый узорчатый металл.

– Я готова! – прозвучал в плотной колдовской тишине ровный и чистый голос.

Время зазвенело сталью, раскручиваясь, оглушая гомоном перепуганных птиц, шумом ветра в траве. Чужаки, бранясь, закрутились на месте, озираясь, пытаясь понять, что произошло. Но еще клокотавший в их груди охотничий азарт тотчас подсказал, куда направить взгляд.

Она убегала. Плескался по ветру лисьим хвостом белый подол. Мелькали обнаженные ступни, по которым хлестал пушистый кончик расплетающейся косы. Загонщики неслись по лесу, не разбирая дороги, словно ведомые древним чутьем первых охотников этой земли, уходя все дальше от поляны, где, укрытый плащом, спал раненый князь.

Она бежала легко и почти неслышно, словно и не касались травы босые ноги. И первая, второпях наложенная на тетиву и пущенная почти наугад стрела прошла мимо, впилась со шмелиным гудением в сосновый ствол возле ее правого плеча. Чужак остановился, выровнял дыхание, выцеливая среди мешанины листьев молочно-белое платье. И на выдохе спустил тетиву.

Хватило бы и ее, этой единственной стрелы. Но ведомые хищным азартом воины не поверили быстрой смерти лесной жрицы. В непостижимой ярости они рубили мечами неподвижное тело, как рвут добычу дикие псы, распаленные гоном, словно пытаясь выместить на мертвом досаду на ускользнувшее без муки живое.

Под их ногами впитывала жертвенную кровь земля Лапекрасташа.

* * *

Никто – ни чужие, ни свои – не сумел бы сказать, как это произошло. Да это было и не важно. Главное, что жалкие остатки войска Вилклаукаша повернули назад и спустя три дня навсегда покинули Лисий край. Кто-то рассказывал странное, кто-то страшное. Уцелевшие воины Владислава все больше молчали да хватались за обереги, едва заметив в час заката рыжий отблеск в листве.

И никто из тех, кто вышел из леса живым, кто избежал жуткой смерти от корня и ветви, лозы и трясины, клыка и когтя, не мог ответить, почему они не смогли, не сумели – а может, не осмелились – унести с собой голову лисьей жрицы.

Раненого князя отыскали спустя сутки, как он пропал. Отыскали случайно – какая-то девчушка, что пряталась в лесу от чужаков, набрела на него. Споткнулась о тело, до самого подбородка накрытое плащом, словно состоящим из одних только одуряюще пахнущих цветов и трав. А к вечеру того дня отыскали и то, что осталось от Лаппэ.

Еще четверо суток Мечислав пролежал в бреду, и старый Витольд уже не раз отзывал в сторону то одного, то другого лекаря, обиняком выспрашивал, отводя взор, не пора ли присмотреться к молодым наследникам родовитых семей? Кто из них больше подойдет на роль нового господина Лапекрасташа? Лекари разводили руками, повторяя, что с такими ранами князь давно должен быть мертв, а раз жив – на то воля земли.

Кто-то из старейшин предложил отправить посланца к лисам, но осекся под тяжелыми взглядами. И лисам нужно время – оплакать своих мертвецов и выбрать новую жрицу.

Так и шептались над одром князя долгие четыре дня, а на пятый Мечислав распахнул глаза, словно вынырнув из бездонного омута, и попросил воды. Захлопотали, побежали за кубком. Кто-то, не утерпев, взахлеб принялся рассказывать, как, поджав серые хвосты, текли восвояси чужаки.

Мечислав, оглушенный поднявшейся суматохой, потянулся за кубком. С трудом сдержав стон, разжал онемевшую руку. В ладони остался алый с синевой круглый след. Измятая полоска золота, исчерченная защищающими знаками, упала на меховое одеяло, скользнула по нему и звякнула об пол. Гул голосов точно обрезало об острый край наступившей тишины. Мечислав посмотрел на свою ладонь – и забыл, как дышать. Не проходил воздух в легкие, сдавленные нежданной болью. Князь невольно сжал руку в кулак, потер широкую грудь, силясь выдавить хоть слово.

Наконец прохрипел: «Как?..»

Обступившие княжеское ложе виновато отводили глаза, не зная, что ответить.

* * *

Он кричал, в кровь разбивая кулаки о стволы равнодушных деревьев.

Он плакал, сотрясаясь всем телом, отчаянно прижимаясь щекой к влажному изумрудному бархату мхов.

Он звал, срывая горло, и беспощадное эхо повторяло за ним вновь и вновь, способное навсегда оглушить непричастного, услышавшего этот безумный, исступленный зов.

«Ванда! Ванда!! Ванда!!! Не хочу! Не могу! Только не такой ценой, не такой! Зачем мне жизнь без тебя?! Зачем солнце, если в нем нет твоего тепла? Зачем снег, если в нем не блестят твои глаза? Зачем ветер, если он не пахнет тобой? Зачем? Зачем? Зачем?..»

Лес молчал. И с каждым мгновением Мечислав все больше осознавал, что ни одному живому существу в нем нет дела до гнева лапекрасташского князя, до его отчаяния. Что осины трепещут лишь от ветра, а по осени плачут кровавыми слезами просто потому, что устали от веса собственных листьев. Что стон человека, раненного судьбой, и сосны, пережившей бурю, для леса всего лишь звук, один из тысяч.

Лисы знали это лучше, чем люди. Может, потому ни одна рыжая тварь и не вышла к князю, пока он звал, кричал, рвал полуденную раскаленную тишину словами обиды и боли.

Мечислав развязал тесьмы плаща – ее плаща, осторожно свернул, положил сверху на полотно браслет, след от которого до сих пор темнел у него на ладони, и двинулся к ближайшей, заходящейся от едва различимого ветерка осине, чтобы оставить у ее корней последние подарки Ванды.

Может, князь еще не оправился от ран, а может, душевная боль притупила чувства, но он не услышал, как появилась лиса. Огненно-рыжий зверь толкнул его под руку острой мордой, заставляя крепче сжать в руке последние напоминания о любимой. Нырнул под колени, заставляя сделать шаг в сторону поляны.

Мечислав оттолкнул навязчивую тварь, положил под осину плащ, развернулся и тяжело зашагал прочь.

Витольд встретил его на крыльце. Пожалуй, впервые в жизни князь видел тревогу на всегда спокойном лице старика. Остальные старейшины толпились в зале. Никто так и не решился заговорить сразу. Мечислав вошел и двинулся мимо них, надеясь, что совет не станет сейчас заговаривать с ним ни о чем важном. Еще звучало в его ушах эхо леса, и кто-то усталый внутри нашептывал горькие вопросы: «Зачем вы оставили мне жизнь, но забрали душу? Что еще нужно вам от меня, тени лисьего леса?..»

Словно ища ответ в чистой лазури неба, Мечислав остановился у открытого окна.

Витольд махнул остальным, и старики поспешно покинули зал, а сам глава совета подошел к князю, положил сухую руку ему на плечо.

– Лисы прислали весть. Они выбрали новую Лаппэ и хотят, чтобы ты пришел на ковер из листьев.

– Я знаю! – на выдохе прохрипел князь, изо всех сил желая лишь одного – чтобы старик убрал свою сухую как пергамент руку и убрался прочь сам. Пусть хоть сегодня никто не говорит ему о проклятых тварях из леса. Воспоминание о прикосновении рыжего меха словно жгло кожу, и Мечислав, не сдержавшись, принялся остервенело скрести ногтями этот невидимый след. – Я знаю, и я никуда не пойду.

Витольд постарался скрыть удивление:

– Хорошо, что ты знаешь. Значит, земля все еще принимает тебя, князь. Ведь мне не нужно напоминать тебе, как мы виноваты перед нею. Не Лапекрасташ и его лесные боги привели волков Владислава на эту землю – наша с тобой гордыня. За нее заплатил народ и… Лаппэ. А еще я помню, что земля, а не мы с тобой, Мечко, указали врагу его собачье место.

– Не называй меня так, старик! – огрызнулся Мечислав, понимая, что Витольд прав. По его вине в каждой семье Лисьего края ныне справляют тризну. По его вине погибла Ванда. Нужно было не бросаться гневными словами, а скакать к проклятой гордячке Вие и ее отцу, уговаривать, лгать, в ногах валяться. Сколько жизней спасла бы эта ложь! Но даже знай он тогда, как все обернется, сумел бы предать Ванду ради спасения своего народа? Ради ее спасения?

А что теперь? Предавать ее память? Как он сможет войти на ее поляну, зная, что там ждет другая женщина? Какая-нибудь напуганная селяночка, которую безжалостные, лишенные сердца и сострадания рыжие твари выбрали своей вестницей? Как сможет бежать за ней, когда сердце, разум, душа велят бежать прочь? Не оглядываться. Не возвращаться…

Витольд стоял рядом, следя за тем, как мечутся тени на княжеском лице. Потом медленно убрал руку и так же неторопливо пошел прочь, едва слышно прошептав:

– Значит, Лаппэ… Ванда ушла напрасно…

Первым порывом Мечислава было убить старика. Одним движением меча снести его плешивую голову или схватить главу совета за горло и сжимать, пока тот не перестанет хрипеть и дергаться. Ведь это он, надменный, едва не лопающийся от собственной важности, сообщил ему решение старейшин. Он первый произнес проклятое имя Вии из Земли Волков. Какое право имеет он сейчас говорить о Ванде?!

Мечислав сжал кулаки, бросил взгляд на старика и понял, что не причинит ему вреда. Не старый Витольд заставил его скакать к Волчьей Княжне.

– Я вернусь в лес, – произнес князь чужим, хриплым и мертвым голосом, выдавливая из себя слова, как засевший глубоко в теле иззубренный наконечник стрелы.

– Земля благосклонна к тебе! – взволнованно заговорил Витольд, торопясь и от волнения проглатывая окончания слов, будто не веря в счастье. – Иначе они не прислали бы посланца так скоро…

Он говорил еще что-то, но князь вышел, не оглядываясь. Широким шагом прошел через двор, перепугав какую-то дворовую девушку у колодца. Снял с ее коромысла ведро студеной воды, опрокинул на свою гудящую голову и долго стоял так, одной рукой опершись на колодезный сруб, а другой отирая с лица влагу.

* * *

Лисы встретили его настороженно. Навстречу вышли лишь две или три, хотя среди густой листвы подлеска Мечислав приметил еще около дюжины. Князь поклонился и пошел вперед, стараясь разглядеть белое пятнышко платья.

Ярость вновь темной волной поднялась в душе, грозя багровой пеленой затопить сознание, когда он увидел на новой Лаппэ знакомый плащ. Чересчур длинный и свободный для маленького хрупкого тела, он стелился по траве, а на тонкой ручке тускло поблескивал едва держащийся браслет с лисьими знаками.

Он даже не сумел разглядеть ее толком. Приметил только светленькие золотистые брови да усеянный конопушками покрасневший носик. Маленькой жричке было не больше семи. Она то и дело всхлипывала и вытирала глаза рукавом, все не решаясь посмотреть на гостя.

Мечислав уже готов был развернуться туда, где сверкали в чаще десятки лисьих глаз, и высказать проклятым тварям все, что наболело на душе. Что не станет он, даже ради своего народа и милости богов, гнать по лесу девочку, которая годится ему в дочери…

И остановился, точно налетел с размаха на невидимую стену. Девчушка подняла на него заплаканные серые глаза, полные страха, дрожащими руками откинула с головы капюшон. Две тоненькие рыжие косички ручейками стекли по плечам на ритуальное снежно-белое платье.

Лаппэ растерянно глянула на лис, а потом развернулась и побежала, путаясь в подоле. Князь, подхватив скользнувший на землю плащ, кинулся за ней, и скоро, в несколько шагов, догнал беглянку. Подхватил на руки, прижал к себе, жадно вдыхая такой знакомый, такой дорогой запах.

– Не бойся меня, родная! – Мечислав прижал дрожащую Лаппэ к груди, завернул в плащ. Прижался губами к золотистой макушке – крепко, до боли, так же крепко сомкнув веки. Но горячее, соленое счастье прорывалось наружу и капало, капало на нежное, теплое, пушистое золото. А князь все шептал: «Сердце! Сердечко мое!» И чувствовал, как быстро-быстро, отчаянно стучится что-то в его грудь, мягко проникает под кожу, навсегда сплавляясь воедино с его собственным измученным до предела естеством. Что-то, чего не сдержать ни щиту, ни броне. Что-то, что отныне позволит ему жить и быть счастливым, как хотела Ванда…

Не отпуская девочки, он двинулся обратно к поляне, каждую секунду ожидая нападения. Лисы следили за ними, бесшумно перемещаясь совсем рядом, за редкой завесью ветвей.

Князь миновал поляну.

Лисы без единого звука последовали за ним.

Князь вышел на просеку и прибавил шагу.

И снова эху его шагов ответила только тишина.

Тогда он побежал, прижимая к себе свое маленькое сокровище. Бежал, пока не кончился лес, пока не стало понятно, что погони не будет.

Мечислав оглянулся. Лисы стояли в тени осин, так что солнечные лучи, проникая сквозь листву, зажигали на огненном мехе сполохи червонного золота. Он впервые поразился тому, сколько их. Казалось, лес был наполнен рыжими отблесками.

Лисы молчали.

Словно признавали за Мечиславом право забрать из заповедного леса самый дорогой подарок Лаппэ…

* * *

Старейшины никогда не шли против воли леса, и маленькую рыжую Сауле очень скоро признали наследницей княжества. Каждую новую луну отец отводил ее на священную поляну и подолгу стоял на краю, вслушиваясь в тихий разговор леса.

Боги по-прежнему хранили Лапекрасташ. Так продолжалось много лет. Мечислав позволил дочери самой выбрать мужа, и старейшины вновь не воспротивились решению вестницы леса.

Мечко Счастливый, как прозвали его окрестные князья, ушел из жизни не в бою, хоть, может, втайне жалел об этом. Он проснулся душной летней ночью, какие случаются, когда в воздухе уже слышится неуловимое дыхание осени. Подошел к окну, потирая покрытой шрамами рукой грудь, словно так ему становилось легче дышать. Распахнул ставни.

На мгновение ему показалось, что кто-то зовет его. Князь выглянул во двор, но там было тихо и пусто. Небо зазеленело на горизонте, и первая утренняя птица засвистела в кустах жимолости. Мечислав оперся руками о подоконник и стоял неподвижно, глядя, как из зеленого небо становится золотым, как первый луч нового дня проникает между вершинами сосен.

Потом он закрыл глаза.

А когда открыл их вновь – перед ним был не княжеский двор, а устланная золотой листвой просека. Запахи леса, те, что он так хотел забыть, опьянили, наполняя тело новыми силами. И крупный седой лис рванулся вперед с заливистым призывным тявканьем, которое тотчас подхватило эхо.

Впереди среди листвы мелькнуло огненное пятнышко. Из тысячи лесных запахов выделился один, заставивший Мечко – нет, того, кто раньше был им, – в несколько скачков вылететь на поляну ровно в тот момент, чтобы заметить, как скрывается за сосновым стволом пушистый хвост его подруги.

Она убегала, изредка оборачиваясь, сверкая желтым глазом. Дразня, нарочно разжигая в нем древний инстинкт хищника. И он снова шел на манящий терпкий запах живого, животного, сладковатый и горячий, летел в хрустальной прохладе осени, ведомый лишь одним желанием – больше не отпускать никогда.

Весь лес принадлежал им, весь мир. И если раньше у обоих был он, Лисий край, то теперь, за краем, не осталось ничего, что могло заставить их хоть на мгновение потерять друг друга из виду.

Лисичка неслась огненной стрелой, дразня, распаляя своего преследователя, то позволяя ему бежать совсем рядом, то вновь устремляясь в чащу. Но седой лис настигал ее, нежно прихватывая клыками рыжий мех, и они катились по траве, рыча и скуля. И красное золото сплавлялось с белым…