Генри Лайон Олди

Она и ее мужчины

– Рыба! – ликуя, возвестил Тезей.

Маленький, широкоплечий, он стоял над галькой, как победитель над трупом врага. Плоская галька; в сущности, ерунда. На одной стороне ножом выцарапана тощая рыба, на другой – солнце. Только что этот жребий решил судьбу добычи.

– Ну и дурак, – мрачно заметил Пирифой.

Высокий, кудрявый, он не умел проигрывать. Даже друзьям. Но долго злиться он тоже не умел. Если сразу не бросился на соперника – все, считай, мир.

– Почему это я дурак? – обиделся Тезей.

– Тебе в игре везет? – стал разъяснять Пирифой, указывая на злополучный жребий. – Везет. Значит, с любовью беда. Примета такая. Забирай свою замухрышку. Все равно она тебя никогда не полюбит.

– Точно примета?

– Точно.

– Ничего, – махнул рукой Тезей. – Пускай не любит.

И с вожделением посмотрел на девчонку. Елена даже в двенадцать лет – волосы торчат, коленки расцарапаны – приводила мужчин в оторопь. Толкала на подвиги. Украсть сестру бешеных братьев Диоскуров – чем не подвиг?

– Дурак, – повторил Пирифой, морщась. – Тебе что баба, что чурбан – все едино. Ладно, забирай. Не жалко. И поехали мне женщину добывать.

– Поехали, – согласился Тезей. – Только завтра. Мне тут еще надо…

Он по-прежнему не отрывал взгляда от Елены.

– Ты не хочешь спросить, кого я выбрал?

– Кого?

– А вот кого…

– Ты идиот? – спросил Тезей, услышав ответ друга. – А еще меня дураком дразнил…

– Боишься?

– Я?!

– Ты!

– Сам ты боишься! Едем! Завтра…

С утра они уехали – в царство мертвых, за Персефоной, супругой Аида Гостеприимного. Елена, которую под конвоем отправляли в Афины – дожидаться возвращения Тезея, – долго смотрела вслед героям. Она знала, что герои не вернутся.

Разве что чудо…

Ночью она молчала и кусала губы. Ни стона, ни вздоха. Тезея это не смущало. Ему важно было владеть. Остальное – выдумка кифаредов. Стерпится – слюбится, и все такое. Честно говоря, Тезей ожидал большего. Он уже жалел, что жребий выпал ему. Надо было поделиться. Первую ночь – он, вторую – Пирифой.

И никуда не ехать.

* * *

– Я тебя люблю, – сказал Менелай.

Маленький, широкоплечий, он походил на Тезея. Лишь светлые кудри – как у Пирифоя. Казалось, двое первых похитителей вернулись, чтобы воплотиться в этом человеке. Увы, Тезей возвратился из царства мертвых лишь за тем, чтобы упасть со скалы в море.

Пирифой встретил тень друга так же, как и проводил на свободу – сидя на камне у входа в преисподнюю. Иногда его, приклеенного к камню, навещала Персефона. Рассказывала последние сплетни, спрашивала, как Пирифой себя чувствует. Передавала привет от Тантала и Сизифа. Аид Гостеприимный полагал, что это оживляет ситуацию – и усугубляет муку.

Жестокость? Нет, справедливость, как ее понимал Аид.

– Я тебя люблю.

– Хорошо, – кивнула Елена. – Я слышу.

– А ты меня?

Она не ответила.

– Я твой муж. – Менелай сделал вид, что молчание жены – знак согласия. У него было прелестное качество: он все трактовал в свою пользу. – Владыка Зевс! Я до сих пор не верю своему счастью! Ты выбрала меня… А ведь в Спарте собралась уйма славных героев!

– Много, – кивнула Елена.

Ее до сих пор удивляло, что эти герои не перерезали глотку друг другу. Как звали того рыжего хитреца, что придумал клятву на коне? Одиссей? Надо запомнить. Будет к кому обратиться в случае затруднения.

– И ты выбрала меня! Я вне себя от радости. А ты?

Вечно он переспрашивает, думала Елена, пока Менелай освобождал супругу от одежды. Почему? Надо научиться отвечать. Что-то вроде: я тоже тебя люблю. Я тоже вне себя.

– О-о! Елена!

Как скучно, думала она, совершая необходимые телодвижения. Жить долго и счастливо и умереть в один день. Боги, какая тоска…

– О-о!

Когда Менелай, утомившись, заснул, она встала с ложа и подошла к окну. Луна светила прямо в лицо. Из сада пахло мокрой землей. За спиной храпел муж. Белокурый, молодой, сильный. Счастливый.

Это ненадолго, вздохнула Елена.

Чтобы заснуть, она считала корабли. Старый, верный рецепт. Один черный корабль, два черных корабля. Десять крутобоких кораблей. Сто четыре пурпурногрудых корабля. Семьсот тридцать пять быстролетных кораблей. Одна тысяча сто восемьдесят шесть разнообразных кораблей.

Во сне она видела горящий город.

* * *

– Моя! – с удовлетворением заявил Парис.

Этот был высок и кудряв. Но, в отличие от Пирифоя, не имел ничего общего с хищником. Ягненок в шкуре волка. Бойкий ягненок, надо отдать ему должное.

– На твоем месте, лапочка, я бы тоже сбежал от этого болвана. Тоже мне, царь! Грубиян, солдафон. Скоро лопнет от самодовольства. Знаю таких. В постели – пустое место. Как ты его терпела? Уверен, тебя всякий раз тошнило от его запаха…

Елена пожала плечами.

Стоя у борта, она смотрела, как берег скрывается в тумане. Выдохи гребцов сливались в единый хор. От него болела голова.

– Моя! Гектор лопнет от зависти. Его Андромаха – та еще штучка, но до тебя, дорогая, ей далеко. Мама примет тебя, как родную. И папа. Папа стар, но от красоток делается шелковым. Надеюсь, Менелай все-таки начнет войну. Без войны, детка, я тебя просто украл. А с войной – похитил. Или даже завоевал. Чувствуешь разницу? Конечно, чувствуешь, ты у меня умница…

Солнце рассыпалось блестками по воде. Корабль ускорил ход. Спарта, Троя, думала Елена. Какая разница? Менелай, Парис… У них общий порок – страсть задавать вопросы. Но у троянца есть большое достоинство – ему не надо отвечать.

Он сам ответит на что угодно.

– Жаль, тут негде уединиться. Может, на корме? Как думаешь, рыбка? Я попрошу гребцов отвернуться. В Трое у меня чудесный чертог. Мы не будем выходить из спальни неделю. Месяц! Год! Афродита, благодарю тебя! Я принесу тебе в жертву все яблоки мира. Дорогая, ты любишь яблоки? Ясное дело, любишь, они вкусные…

От качки Елену тошнило.

– У меня там была одна нимфочка. Еще на пастбищах. Ревнивая – жуть! Как узнала, что Афродита мне тебя сосватала, чуть с ума не сошла. Такое пророчила – кошмар! Я тебе как-нибудь расскажу. Потом. Тебе интересно? Не спорь, интересно. Все вы, женщины, любопытны, как сороки…

Кудри, белозубая улыбка. Он тараторил без умолку.

Вокруг страдальчески кряхтели гребцы.

– Ты знаешь, как я стреляю из лука? Ого-го! Приедем, я покажу тебе. Или нет, сейчас. Эй, кто-нибудь, подайте мой лук! Мой тугой лук! Видишь ту чайку?

– Да.

– Наповал! Нет, ты оценила? С первой стрелы…

Мертвая чайка качалась на волнах.

– Все-таки без войны нельзя. Какой же триумф без войны? Я буду стрелять со стены. По бегущим ахейцам. В глаз, в пятку, в сердце… Куда скажешь, милочка, туда я и воткну свою стрелу. Ха-ха! Еще как воткну! По самые перышки. Отличный каламбур, надо запомнить… А у кого стрела длиннее – у меня или у Менелая?

Елена молчала.

– Я так и знал. Конечно, у меня…

* * *

– Я ожидал большего, – задумчиво сказал Деифоб.

Голый, он расхаживал по комнате. Лысый, сухой, жилистый, похожий на саранчу. Грудь его украшал свежий рубец. На днях Деифоб отличился в битве за корабли. За черные, крутобокие, пурпурногрудые корабли ахейцев.

Елена зевнула. При мысли о кораблях ей всегда хотелось спать.

– Ты должна быть мне благодарна. Иначе троянцы разорвали бы тебя. Сейчас, когда Париса больше нет… Мое имя защитит тебя. Если, конечно, ты не будешь так часто выходить без охраны.

У него были хорошие манеры. Он вообще не задавал вопросов.

– Жалко мальчишку. Скверная смерть – от яда на стреле. Надо было послушать Кассандру, еще в начале… Отец совсем плох, после гибели Гектора. Но мы удержим город. Когда царем стану я, мы поставим Гектору памятник. И Парису. Друг напротив друга – хорошая смерть и плохая. Мрамор, как напоминание…

Елена не застала последних дней Париса. Мучаясь от яда, он умер на руках своей нимфочки. К погребальному костру Елена тоже не явилась. Зачем? Она ждала. Всегда кто-нибудь приходит на смену. И не ошиблась.

Пришел Деифоб, старший сын Приама.

– Мне не нравится, когда ты молчишь. И смотришь. Все время кажется, что ты хочешь ударить меня ножом. В спину.

– Не хочу, – сказала Елена.

Луч солнца, упав на пол, растекся лужей.

– Ты будешь сопровождать меня. В храм, к народу, на совещания. Все должны привыкнуть, что ты – рядом со мной. Разум и красота. Это пригодится. И сейчас, и потом, во дни мира. Их легче убеждать, когда они глазеют на тебя.

– Хорошо. Я буду рядом.

– Когда мы в постели, не утомляй меня сверх меры. Все-таки я уже не мальчик. Делай вот так и так. И не прижимайся ко мне, когда я сплю. Не люблю.

– Ладно.

– Ты умнее, чем кажешься. Повернись на бок. И закинь руку за голову. На тебя приятно смотреть. Я отдыхаю, глядя на тебя. Теперь перевернись на живот. Все, я пошел. Меня ждут на совете. Нет, на совет тебе не надо. Останься здесь.

– Ты велел мне быть рядом.

– С завтрашнего дня. Сегодня я сам объявлю им.

Когда он вышел, Елена встала у окна. Нагая, под косыми взглядами стражи, разгуливавшей внизу, она была безмятежна. Одиночество защищало ее лучше плаща.

* * *

– Я тебя люблю!

Весь в крови, в мятых доспехах, с мечом наголо, Менелай был неистов. Горячка боя мешалась в нем с ненавистью. Ненависть – со страстью. И все переплавлялось в чувство, названия которому он не знал.

– Как ты его! Ножом… в спину…

Она не помнила – как. Случайно, должно быть. Мертвый Деифоб лежал между ними. На лице его застыло удивление. Гордясь собой, Менелай наступил на лицо покойника.

– Я бы и сам справился. Но ты… Ты боялась за меня, верно?

– Я боялась за тебя.

Время, проведенное с Деифобом, пошло Елене на пользу. Она научилась соглашаться. Это возбуждало Менелая, не привыкшего к такому обращению. С ним мало кто соглашался. На совете, на пирушке – везде его мнение не находило поддержки. А тут… Согласие било в голову крепче вина.

– Он увез тебя силой, этот Парис!

– Он увез меня силой.

– Все это время ты думала только обо мне.

– Я думала о тебе одном.

– Ты – слабая женщина. Что ты могла сделать?

– Ничего. Я – слабая женщина.

Вокруг горела Троя. Младенцам разбивали головы о стены. Вдов тащили за волосы. Кого-то насиловали в храме. Кажется, Кассандру. Только Кассандра умеет так громко кричать. У западной башни еще шла резня. Мальчишка в гривастом шлеме волочил за ногу труп царя Приама. Голова царя подпрыгивала на булыжнике.

– Я отвоевал тебя силой!

– Да.

– Мы вернемся в Спарту!

– Да.

– Мы будем счастливы! Почему ты молчишь?

– Да. Будем.

От дыма першило в горле.

– Я люблю тебя! А ты? Ты любишь меня?

– Ты сомневаешься?

– Нет!

– Правильно делаешь. Ты всегда разбирался в женщинах.

– О-о! Елена…

Деифоб научил ее еще кое-чему. Например, подливать в вино маковую настойку. Выпив такого вина, каждый делался счастлив и беззаботен. Смерть отца и матери, гибель сына и брата, память о бедствиях и предательстве – ничто не могло помешать веселью. Горе и гнев отступали перед ласковым маком.

Глядя на Менелая, Елена знала – это пригодится ей больше умения соглашаться.

– Мы умрем в один день! В глубокой старости…

– Да.

Вряд ли, подумала она.

* * *

– Извини, красотка. – Гермий засмеялся. – Это всего лишь я.

Змеи с жезла бога яростно зашипели. Они просто бесились, эти фурии. А может быть, Елене это показалось. Она еще чувствовала на своей шее тугую удавку. Помнила, как задыхалась, вися на дереве. Родосские шлюхи все-таки решились. У кого-то мужа убили под Троей, у кого-то – сына. Всегда приятно найти виноватую – и повесить.

После смерти Менелая она перебралась на Родос. Думала, там безопасно. Провинция, глушь. Скалы и море. Что ж, ошиблась.

– Э, нет. Нельзя. Отойди от реки.

– Я хочу пить, – сказала она.

– Потерпи. Это Лета, душенька. А ты мне нужна в здравом уме и трезвой памяти.

– Нужна? Тебе?

– А что, если бог, так уже не мужчина? Ладно, шучу. Наверху решили выдать тебя замуж.

– После смерти?

– Какая тебе разница? Ахиллесу скучно на Островах Блаженства. Составишь ему компанию. Тебе говорили, что ты – самая прелестная тень в Аиде?

– Нет.

– Значит, я первый. Ну что, пошли?

С сожалением посмотрев на черную воду, сулящую забвение, она пошла за Гермием. Пританцовывая, веселый проводник был похож на всех ее мужчин сразу. Упрямый, как Тезей. Белокурый, как Менелай. Красивый, как Парис. Опытный, как Деифоб. Каков Ахиллес, она не знала, но подозревала, что в Гермии есть что-то и от него.

– Скажи мне, бог… Почему я не любила никого из них?

Гермий остановился. Долго глядел на нее. Потом, не говоря ни слова, спустился к реке, набрал воды в крошечный флакон и вернулся.

– Папа будет ругаться, – сказал он. – А, Тартар с ним… Возьми.

– Зачем?

– Выпьешь, когда станет невмоготу.

 

Святослав Логинов

Родница

Петр воткнул лопату в землю и вытер пот. Вторая яма далась труднее, чем первая, да и не такая аккуратная вышла. В земле пару раз попались обломки известняка, а глубина была еще недостаточна, так что их пришлось обкапывать и выволакивать наружу. Имелся бы лом, справился бы легче, а одной лопатой – много ли наработаешь? Однако с Божьей помощью справился… Еще две ямы – и можно отдыхать… Мысли споткнулись, Петр, недовольно крякнув, полез перемазанной рукой в затылок. Ну, какие две ямы, откуда он их придумал? Двери-то надо ставить, без дверей никак, а это – еще два столба. Ох-ти, грехи наши тяжкие…

Взялся за лопату, вонзил в мокрую землю. Две уже готовые ямы медленно наполнялись водой. И в купели вода мутная, словно он там со своей лопатой возился. Ничего, кончится работа, и вода просветлеет. Всю грязь вымоет.

– Бог в помощь!

Петр оглянулся. Так и есть, знакомый старик. Этот каждый день приходит с четырьмя пластиковыми бутылками, на которых еще сохранились остатки крепко наклеенных этикеток: «Святой источник». Куда ему столько воды? Пол ею моет, что ли? Или продает тем, кто сам к источнику ходить ленится…

– Спасибо на добром слове.

Старик подошел к кринице, зачерпнул ведро воды, начал переливать в бутыли. Вода стекала по пластиковым стенкам; воронкой, которая висела рядом на гвоздике, старик пренебрегал.

Петр вернулся к работе. Чем-то ему старик не нравился. Явится, воды нацедит и уйдет, лба не перекрестив. И разговаривает без всякого уважения к иноческому чину. Старик налил под горлышко все четыре бутыли, сполоснул остатками ледяной воды лицо, но, против обыкновения, не ушел, а, оставив бутыли на земле, приблизился к Петру.

– Что ладите?

– Купальню, – ответил Петр, распрямляясь.

– Так вот же купальня, есть…

– Это купель, – строго поправил Петр, – надо еще загородку смастерить, а то многие в купель нагишом лезут.

– И что с того? Перед Богом мы все нагие.

– Перед Богом – да, а тут под людскими взглядами. Некоторые специально приходят глазеть. Святое место, а народ черт-те что вытворяет, прости, Господи.

Старик подошел к стопке рифленого железа, которое вчера привезли на машине, попробовал ногой гремящие листы.

– Из этого, что ли, думаешь делать?

– Из этого.

– Тут надо бы деревянный домик сладить, а железо на крышу пустить.

– И дурак знает, что воскресенье праздник. А где материал взять? Преосвященный мне на это дело копеечки не выделил, все сам. Да и плотник из меня аховый, топора в руках отродясь не держал.

– Ну, давай, учись. Дело хорошее.

Лопата неожиданно скрежетнула по камню. Петр потыркал вправо и влево, надеясь, что камешек мелкий, какие уже попадались прежде, но и там лезвие встречало гранитную преграду.

Старик подошел, сочувственно поцокал языком.

– Лом нужен. Без лома тут делать нечего.

– Лома нет, придется так справляться, – Петр примерился и обвалил в яму пласт мокрой земли, намереваясь обкапывать камень. «Буди мне, грешному», – повторял он про себя. Не нравился ему старик, да и все остальные люди, приходившие к святому источнику, не шибко нравились. Чувствовалась в них мирская бесовщинка. Петр потому и в монахи постригся, а затем напросился в пустынь к источнику, что с людьми ему было трудно. Слишком уж они заботились о внешнем, забывая о душе. Даже те, что приходят сюда, словно не святое место посещают, а по воду пришли.

Понимал Петр, что это гордыня в нем по сию пору не умерла, покаянные молитвы твердил, но и молитвы не помогали, он по-прежнему смотрел на людей осуждающе. А прежний старичок, говорят, был светел. Всех прощал, за всех равно молился. Тридцать лет в келейке у источника прожил, потому по деревням многие думали, что родник зовется источником Святого Ильи, поскольку там отец Илья спасается. Даже советская власть старичка не трогала. Его из кельи вытащишь, так потом пенсию платить придется. Вот и делали вид, будто нет там никого.

Камень попался здоровенный, черным горбом выпирал из земли, словно спина неведомого чудища.

Время и вода разъели каменную плоть, мелкая крошка осыпалась под лопатой, мешая копать. Надо же, какая гнилуха, и в самом неподходящем месте! Ничего, справимся, Господь не посылает непосильных испытаний.

– Как работа продвигается?

Опять давешний старик… воды ему, что ли, не хватило?

– Да, ты тут наворотил делов… На вот, ломик возьми, с ломом сподручнее.

Надо же… А он о человеке плохо думал. Петр с благодарностью принял стальной лом, тюкнул по камню. Посыпалась крошка, но заметного ущерба камень не претерпел.

– Погоди, мил человек, – остановил Петра старик. – С ломом обращаться тоже привычка нужна. Без ума и лом не поможет. Дай-ка вон то бревнышко, мы камень подважим, так он легче поддастся.

Одно из запасенных для строительства бревен подвели под камень, Петр и старик навалились на свободный конец, и камень шевельнулся на своем ложе, приподнявшись сантиметров на десять.

– Я его подержу, – сдавленно просипел старик, грудью улегшись на вагу, – а ты лом снизу подводи или вон башку ему отшиби, там никак трещина глубокая. На весу должно отколоться…

Петр примерился и с одного удара отколол выступ, который неожиданный помощник назвал башкой.

– Молодец, – командовал старик. – Теперь он покруглее будет и полегче, мы его из ямы ходом выкатим!

Обезглавленный камень и впрямь быстро поддался объединенным усилиям, так что через пару минут перемазанные работники присели отдохнуть на заготовленные для строительства бревна.

– Вот оно как, о душе стараться, – проговорил старик, доставая смятую пачку сигарет.

Приглашающе протянул пачку Петру, тот скорбно покачал головой: мол, нет.

– Ну и я тогда не буду, – легко согласился старик, – грешным дымом на святого инока кадить.

Посидели, помолчали. Потом старик проговорил как бы сам про себя:

– Смотрю я на тебя и удивляюсь. Ты же молодой мужик еще, сорока нет. Что тебя в монахи потянуло, да еще в здешние места? Грехов, что ли, много накопил?

– Один Бог без греха, – отрезал Петр.

– Так-то оно так, только людские грехи легкие. Ежели человек в душегубстве не повинен, то остальные грехи простятся. Мне вот уже пора о душе думать, а тебе жить надо. Жениться, детишек вырастить, а потом уже, коли душа лежит, в монахи подаваться. Не дело молодому отшельничать.

– Могий вместити, да вместит, – произнес Петр, надеясь, что не переврал слова апостола.

– Вмещай… – согласно протянул старик. – Только место ты для этого дела неудачно выбрал.

– Для спасения души всякое место подходяще.

– Это смотря по обстоятельствам. Тут недаром прежде языческое капище было, да и сейчас молитвы прежним богам возносятся. Глянь, дерево все как есть заплетено.

Петр перевел взгляд на старую иву, склонившуюся над родником. Ветви ее были густо заплетены цветными ленточками, которые повязывали пришедшие к источнику богомольцы.

– Это как, христианский обычай? – спросил старик.

– Суеверие, – неохотно признал Петр. – Однако владыка сказал не снимать. Люди, мол, от полноты души ленты вешают. Но место святое, источник освящен во имя Ильи-пророка.

– Это еще тоже бабушка надвое сказала. Илья-пророк по небу на золотой колеснице катается, запряженной златорогими баранами. Позади олень бежит, золотые рога, ледяные копыта. Как олень ледяным копытом в воду ступит, вода холодной станет, и с этого дня купаться нельзя. В руке у Ильи молнии, оттого в Ильин день грозы сильны. Так русские люди верят? Можешь не отвечать, сам знаешь, что так. Вот только не могу я в этой роли пожилого еврея представить. По всему выходит, что люди Перуну поклоняются. Перунов день – первый четверг августа, с Ильиным днем частенько совпадает. И чудесным источникам народ задолго до крещения Руси поклонялся. Тут археологи приезжали, лет тому тридцать назад, я у них в экспедиции работал. Нашли всякого: и фигурок, и ожерелий, и горелых костей от жертвенных животных. Старых, до крещения Руси еще полтыщи лет было. Профессор, который главный был в экспедиции, рассказывал, что верили люди, будто в источнике родница живет, и ей подарки носили. Он говорит, а я смеюсь про себя. И без профессорских рассказов все про родницу знают. Ленты эти для нее и повязывают.

– Эти разговоры и я слыхал, – веско произнес Петр. – Ерунда это и пустословие. Стыдно за суеверами повторять. Никаких русалок нет, они только в сказках бывают. Придумали девок с рыбьими хвостами и тешатся собственной глупостью.

– Рыбьи хвосты немцы придумали. У них в воде ундины обитают, так те с хвостами. А наши русалки да мавки ничем от настоящих девушек не отличаются. Это же утопленницы молодые, с чего бы у них хвосты повырастали? А в роднике – совсем иное дело, тут родница. Криница-то мелкая, в ней и захочешь, не утопишься. Откуда в таком месте русалке взяться? Родницы и древяницы вроде как боги стародавние, из тех, что помельче.

– Бесы.

– Ну, бесы, называй, как хочешь. Только от беса скверна, а от родницы вода всегда чистая. Ее и пить хорошо, и мыться ею.

– Слушаю я тебя, – произнес Петр, – и не понимаю. Ты в Бога-то веруешь?

– А этого я и сам не знаю. Не знаю даже, крещеный я или нет. Я в сорок первом родился, уже во время войны. Тогда в деревне народу мало уцелело. Одни говорили, что меня бабка носила крестить, другие – что не успела. Церковь-то от бомбежки сгорела, книги все сгорели, и батюшка погиб. Бабка померла, мне ничего не сказавши, да я и не интересовался. Время было такое, что верующим сказаться стыдно было. А я уж привык. Мне на старости лет лоб крестить не с руки.

– Чего ж тогда сюда пришел?

– Помочь, зачем же еще? Ты же не ломать взялся, а строить. Строить – дело хорошее, значит, надо помочь.

– Нет уж. Тут такое дело, с молитвой надо строить. Так что, спасибо, добрый человек, но я уж как-нибудь сам.

– Как знаешь. – Старик поднялся. – Ломик я тебе оставлю. Он у меня, правда, тоже не крещеный, но без него несподручно. А лом, как ни крести, в распятие не обратится.

– Вера горами двигает.

– Только если твоя вера лом в распятие превратит, чем землю ковырять будешь? Вот ведь оно как…

Старик ушел, а Петр в этот день больше не работал. Замутил старик ему душу, что воду в купели, теперь не знаешь, когда и отстоится. Ох, лукавый старичок!.. И разговоры у него не деревенские. Чует сердце, дед сюда послан искусителем. Да еще родница эта… Какая там может быть девка, если оттуда люди пьют?

Петр прибрал инструмент, затворился в своей келейке и, превозмогая боль в натруженной спине, отбил поклонов вдвое против обычного. С искусом только так бороться и надо.

Ночью проснулся, оттого что почудился ему плеск воды и звонкий девичий хохот. Открыл глаза, лежал, зорко вслушиваясь в ночные звуки. Коростель скрипит, так что отсюда слышно. Кузнечики надрываются, обещая жаркий день. А ни плеска, ни взвизгов не слыхать. Приснилось…

Сны Петру виделись часто, и все смутительные, греховные, о каких и на исповеди рассказать стыдно. Чаще всего он оказывался где-то без штанов, и почему-то на нем был не подрясник, которым легко прикрыть срам, а короткая маечка, какую носил в годы пионерского детства. Петр натягивал ее, пытаясь хоть как-то прикрыться, а вместо молитвы твердил почему-то торжественное обещание: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»

Безобразный сон, но все же понятно, что посылается таковой в наказание за неверие в юные годы.

Другие сновидения были куда хуже. Снились женщины. Красивые и дурнушки, знакомые и такие, которых в жизни не видал и не мог видеть. Но все представлялись в таком виде, что иноку и подумать совестно. А он во сне не только глаз не отворачивал, но и мерзости всякие вытворял. Утром, вспомнив сон, молился, поклоны отбивал сугубо и трегубо, стараясь заглушить бесовский зов плоти, но ничто не помогало. Ушел от людей в пустынь, но оказалось только хуже. Богомолки, порой совсем молодые, лезли в купель нагишом, нимало не стыдясь монаха. Тут уж глаза отводи не отводи, а иной раз увидишь не предназначенное для иноческого взора.

Но сейчас сон отпустил по-хорошему. Мало ли, что смех почудился и плеск. Оно, конечно, глупый смех вводит в грех, но ведь не сам Петр смеялся, чужие смешки пригрезились. Потому Петр сонно перекрестился и, поворотившись к стене, заснул крепко.

Утром, после всех положенных молитв, приступил к трудам. Решил, покуда готовые ямы не заплыли, поставить хотя бы пару столбов. Но прежде пошел к кринице, омыть лицо и набрать воды для питья. И едва не упал, поскользнувшись на мокрой, залитой водой земле. Что за нелегкая? Бывает в праздник водосвятия, когда народ к источнику валом валит, неаккуратные богомолки кругом криницы столько воды поразливают, что без резинового сапога не подойдешь. Но сейчас лето в середине, только купальские дни прошли. Летний день час мочит, минуту сохнет. Не могло такого со вчерашнего дня остаться, да и сухо было с вечера, уж это он помнит, подходил попить воды из горсти. Может, приходил кто с утра пораньше? Петр оглянулся… – нет, не было никого. Лужайка перед источником недавно выкошена, и отава густо серебрилась росой, только след самого Петра темнел на этом фоне. Если кто приходил утром, он бы росу с отавы посбил. Откуда же вода у криницы?

Сразу вспомнился дурной сон, громкий смех и плеск воды. Может, и вправду ночью, пока роса не пала, приходила пьяная компания с бесстыжими девицами, плескалась водой, а может, и гаже вытворяла что, а он проспал и не слышал.

Петр набрал воды, но пить из горсти, как привык за последние месяцы, не стал. Понес ведро в келью, кипятить.

Вода вскипела, но Петр и чаю пить не стал, как был голодный, собрал инструмент и отправился на работу.

Давешний старик говорил, что концы у бревен надо бы просмолить, а то загниют во влажной земле. Вар развести горячей соляркой и мочальным квачом как следует промазать основания бревен. Ничего такого у Петра не было, да и не хотелось у источника вонь разводить. А теперь и вовсе самая мысль о смолении стала противной. Пусть черти в аду смолой мажут, а тут с Божьей помощью и так постоит.

Оказалось, что бревно стоймя стоять не желает. Оно заваливалось на сторону и норовило вывернуться из ямы. Пока его держишь двумя руками, так оно ровно стоит, а чуть отпустишь, чтобы взяться за лопату, так его и перекосило. Поневоле пожалеешь о предложенной дедом помощи. Петр вздохнул и вновь принялся сражаться с непокорным бревном. Вспомнилось поучение, что слыхал в молодые годы: «С бревном не дерись, ты его сломаешь – ничего хорошего не будет, оно тебя сломает – тоже хорошего не будет».

Наконец придумал, как быть. Натаскал к яме выкопанные камни, установил бревно ровно и ногой посбрасывал камни в яму, заклинив бревно. Потом засыпал вокруг землей и как следует притоптал. Бревно встало хлипко, качалось, если нажать посильнее, но не падало. Ничего, когда с другими бревнами сцепится, будет прочно.

«Строишь дом на песке, – шепнул лукавый, – будет ветер, и повалится». Но Петр отмахнулся от несвоевременной мысли. Дьявол – ловкий богослов и любит цитировать Писание. Искусительные мысли слушать, так и вовсе ничего делать не надо: пусть тянется, как от века заведено.

Оказалось, что камней, которых было так много, пока вытаскивал их из ям, остро не хватает для того, чтобы эту же яму ими бутить. Петр попробовал расколоть валун, который они со стариком выволокли наружу, но ничего, кроме мелкой крошки, не получалось. Пошел искать камни по округе, но тоже толку не добился. Вроде бы и камней много, но все не того калибра. Или глыбы, какие не то чтобы поднять, катить не можно, или сущая мелочь. А когда, отыскав пару подходящих камушков, вернулся к недостроенной купальне, увидал первых посетителей. Богомольцами их назвать было трудновато, именно посетители или экскурсанты, других слов нет. Двое парней и девица в шортиках и топике на голое тело.

Девица смотрела в купель, презрительно выпятив губу.

– Говорили, вода чистая, а она вон какая мутная. И символ этот фаллический торчит.

Один из парней подошел к столбу, качнул, сильно накренив. Хорошо хоть, вовсе не выворотил. Ломать-то, оно не строить.

Петр бросил принесенный камень, молча принялся поправлять попорченное. Парень отвернулся, словно он тут ни при чем. Девица погремела кроссовкой по рифленому железу, потом отошла, набросив на лицо скучающее выражение. Парни направились вслед за ней. Потусовались у криницы и, наконец, не попив воды и не вымыв физиономий, убрались с глаз долой.

И ради этих стараться…

Петр вернулся в келейку и встал на молитву, смиряя прилив раздражения и гордыни. А столб так и остался стоять одиноко, в этот день Петр уже за стройку не брался.

Келья досталась Петру от прошлого схимника. Избушка об одном оконце, что смотрело в сторону источника. Рядом часовня – не часовня, а, скорее, шатровый навес, без пола и стен. Навес прикрывал пару новодельных икон, которые тем не менее святотатцы умудрялись чуть не ежегодно воровать. Петр пробовал прибивать образа гвоздями – так их вместе с гвоздями уносили, выдрав фомкой с законного места. Вот и гадай, зачем такой образ похитителю нужен? Молиться перед ним нельзя, после того как он такое надругательство претерпел. Не понимал этого Петр, и любви к людям непонимание не добавляло.

В келье были мазаная печка, топчан для спанья, образа в углу (эти покамест никто не воровал) и стол, за которым Петр трапезничал и там же читал Евангелие. Топчан был покрыт тюфяком, набитым сеном. Сено ежегодно обновлялось, и первое время Петру было неудобно лежать, сильный запах сухой травы тревожил по ночам и будоражил фантазию.

Ночью спал плохо, неосознанно прислушиваясь к внешним шумам. И дождался-таки, проснувшись в то самое мгновение, когда звонкий хохот взбудоражил мирное течение ночи.

Поднялся, не зажигая света, приник к окошку.

Июльская ночь уже темна, но не настолько, чтобы ничего не разбирать окрест. Небо светлое, на каком лишь самые крупные звезды обозначены, на фоне неба вырисовываются контуры деревьев, да и на земле всякая мелочь как бы видна, хотя и ускользает от внимательного взора. За эту обманность не любил Петр летнюю ночь. Как мог, загораживался занавесками, палил перед образами лампаду, а на улицу старался не выходить и не смотреть. А то ведь иной раз такое померещиться может, что хуже искусительного сна.

Но на этот раз, осознав себя, Петр сразу поднялся и приник к оконцу, стараясь углядеть, что происходит возле источника. Не иначе вчерашние девка и парни явились покуражиться над святым местом.

В смутной полутьме июльской ночи Петр различил белую фигуру возле криницы.

Да что ж это такое! Ведь они, мерзавцы, вздумали прямо в роднике купаться, да еще нагишом!..

Петр одернул подрясник и, как был босиком, поспешил к источнику, чтобы шугануть хулиганов, вздумавших устроить ночной дебош. В минуту гнева он не подумал даже, что двое парней, невзирая на его иноческий чин, могут отметелить так, что придется собирать вышибленные зубы по всей Ильинской поляне. Жалел только, что палки не взял, проучить нечестивцев, аки Аарон жезлом железным.

Парней нигде не было видно, а голая девка сидела на краешке сруба и болтала ногами в ледяной воде.

– Ты что ж тут паскудство творишь? – возгласил Петр, воздев руку гневным жестом, не то собираясь ударить, не то начавши проклинать негодницу.

Девка засмеялась громко и обидно, наклонилась над темной гладью и, зачерпнув полную пригоршню воды, плеснула в лицо Петру. И, не распрямляясь, клубком скатилась в криницу.

Плеск – и тишина. Вода мгновенно успокоилась, уподобившись черному стеклу. Петр шагнул вперед, ухватился за край сруба, приготовившись, когда девка вынырнет, ухватить ее за волосья, выволочь наружу и… А что – и?.. Была бы палка, перепаял бы по заднице, чтобы думала в следующий раз. А так, рукой ее по голому, что ли?

Время шло, из темной глубины никто не выныривал. Хотя какая там глубина? Метра нет, и захочешь – не потонешь.

Петр растерянно оглянулся. Что же делать? И ночь, как назло, ничего толком не видать. Днем источник до самого дна проглядывается. Многие подолгу стоят и смотрят, как родник играет мелким песком. А сейчас – как заперло, без фонаря ничего не разглядишь.

Хотел поболтать в кринице ведром, но отчего-то забоялся, представилось вдруг, как высовываются из воды холодные руки, хватают, тянут на дно.

Перекрестился, бормоча молитву, порысил к дому, живо сыскал фонарь, вернулся к источнику, принялся светить в воду.

Никого там не было, родник безучастно продолжал свою работу, перемывая упругими струями и без того чистый песок.

Вылезти успела, пока он фонарь искал? А потом куда делась? Тут и спрятаться-то негде.

Петр заглянул за иву, зачем-то посветил наверх, словно ожидал найти девку среди перевитых лентами ветвей. Обошел привезенные бревна и уложенное штабелем железо. Одинокий вкопанный столб торчал в небо, как гневно указующий палец.

Нет никого, и не было. Видение было, дьявольский искус. Похоже, встал Петр нечистому поперек глотки и тот посылает своих приспешников, ища погибели упрямому отшельнику.

Остаток ночи Петр провел перед иконами. Молился в голос, а сам прислушивался: не зазвучит ли за стеной смех, при одном воспоминании о котором озноб пробегал вдоль спины. Но все было тихо до той самой минуты, пока карканье проснувшихся ворон не возвестило приход утра.

Разбитый и невыспавшийся, Петр вышел к источнику. Подержал в руках лопату и прислонил к стенке своей хибары. Не было сил обустраивать место, где по ночам шабашит наваждение. Вместо этого подошел к иве, попытался ободрать цветные ленточки. Давешний старик, конечно, послан нечистым, но тут он прав: ленты вяжут идолопоклонники, в освященном месте никаких лент быть не должно. Распутать ничего не удалось, заплетенные косы проросли по весне свежими побегами, и все скрутилось в единый жгут. Петр сбегал в келью, принес кухонный нож. Нож был тупой, гибкие ивовые веточки, переплетенные тряпкой, не поддавались. Петр вздохнул, отнес нож на место. Покаянно задумался: ведь не дело иноку ножищем размахивать, – решил пойти в сельмаг и, потратив сколько-то денег из пожертвований богомольцев, купить садовый секатор. Ветви у дерева отрастут новые, а те, что в языческой скверне повинны, следует отсечь и выбросить. А еще лучше – сжечь.

Пока убирал мусор, что успел накрошить своим ножиком, у источника появились первые посетители. Две старушки из соседнего села, в платочках, в длинных юбках, как и прилично ходить женщинам. Покрестились на иконы, начали набирать воду.

Петр хотел подойти, предупредить, что опоганилась вода, девка бесстыжая в родник влезла и купалась там как есть голышом, но не решился. Может, и не было девки, только морок искусительный. Да и старухи – с виду правильные, а на Ивана Купала, поди, тоже иву лентами повивали.

Покривился и ушел в келью, чтобы не благословлять старух, в благочестии которых больше не был уверен.

Так полдня и прыгал туда-сюда. Только начнешь каким ни есть делом заниматься, люди идут. Одни – просто за водой, другие – в купель окунаться. А Петр от них – бежать. Особенно, если среди паломников оказывалась женщина помоложе. В каждой из них мерещилась ночная искусительница. Чудилось, сейчас паломница скинет платье и сиганет прямиком в родник.

Воды из родника Петр не зачерпывал, не мог преодолеть брезгливость. Ту, что оставалась в ведре, правда, не вылил, но прокипятил в старом, от прежнего монаха оставшемся чайнике. А так пить не мог, тошнотно было.

За полдень отправился в деревню и купил-таки секатор в хозяйственном отделе. Хотел еще купить бутылку воды, но постеснялся. Все знают, что он при роднике живет, и вдруг воду покупает… разговоры пойдут, сплетни. Нехорошо это.

С трудом дождался, когда схлынет народ, идущий к чудотворному источнику, вооружился секатором, принялся обрезать ивовые косы. Дело подвигалось туго, но все лучше, чем ножиком. Вот только руки скоро устали, непривычно было подолгу держать их над головой. Все же кое-как обкорнал суеверные поганства, собрал срезанное в охапку и отнес за дом, где была выкопана яма для мусора. От самого Петра грязи почитай что и не было, а богомольцы и просто случайные люди оставляли после себя довольно всякого сора. Петр поляну каждый день убирал и стаскивал мусор в яму. Полагалось, как яма наполнится до половины, ее засыпать, а рядом выкопать новую. До половины было еще порядочно, но Петр решил взяться за эту работу завтра же с утра.

Уходя в дом, оглянулся на одинокий столб. За день и не притронулся к стройке. И старичок не появлялся, разве что когда Петр за секатором в магазин бегал. Хотя тогда бы Петр его по дороге встретил. Не было старика. Явился, смутил душу разговорами и пропал. Истинно дьявольский посланец.

Ночью проснулся как от толчка. Тихо было, но знал наверное, что возле источника кто-то есть. И не просто кто-то, а вчерашнее видение. Как ее… родница! Чертов старичок ужом вертелся, доказывая, что родница – это не русалка, а что-то наподобие греческих нимф. Может, он и прав, но для христианина тут разницы нет: что родница, что русалка – одно бесовское порождение, и гнать их надо крестом и молитвой.

Спешно поднялся, схватил фонарь, потом заметался… Что еще брать? Образ Спаса непременно надо взять, но и палку тоже надо. От черта крестом, от буяна пестом. А руки всего две… Бросил фонарь – и без света обойдемся! – правой рукой ухватил дубинку, левой принял икону и во всеоружии пошел навстречу неизвестности.

На этот раз в роднике никто не бултыхался, но Петр знал, что предчувствие не обмануло его, и зорко оглядывался по сторонам, выискивая, куда забилась проклятая бесовка. Жаль, фонарь не удалось захватить, ну да ничего, не уйдет, тварюга! И он нашел ее, быстро и безошибочно, должно, потому что с самого начала знал, где следует искать. Родница сидела на иве, на самых нижних, толстых ветвях и, склонив голову к плечу, гладила остатки скошенных секатором стеблей. Лицо печально и серьезно, ни следа вчерашнего смеха не было заметно на скорбных губах.

– Вот ты где! – угрожающе пропел Петр, вздев обе руки разом.

– Ты зачем иву попортил? – спросила родница. – Ей же больно. И ленточки мои выкинул…

Вот уж в беседу вступать с бесовской тварью Петр не собирался!

– Изыди! – потребовал он громко.

– Ну куда я изыду? – спросила родница, ничуть не испуганная видом иконы. – Я тут живу, это мой дом, мне отсюда уходить некуда. Я уйду, и ручей уйдет, одна грязь останется. Я тут три тысячи лет людей пою, и никто меня прежде не гнал. И ленточек моих никто не трогал. Один ты такой… непреклонный.

– Сгинь, вражья сила! Пропади! Ступай в преисподнюю!

Петр замахнулся вырезанной накануне палкой, но та впустую стукнула по ветке; за мгновение до удара родница спрыгнула на землю и стояла теперь совсем рядом, дразня взор безумно молодым обнаженным телом.

– Какой ты смешной! Ты уж что-нибудь одно выбери: или палку брось, или икону выкини!

Петр зарычал гневно, уже без слов и, отшвырнув разом и дубинку, и святой образ, ринулся на родницу, целя скрюченными пальцами в тонкое горло. Он ожидал, что почувствует под рукой мокрое, холодное и склизкое, наподобие лягушачьего брюха, но тело родницы неожиданно оказалось теплым и живым до помрачения. Толчок сбил родницу с ног, Петр рухнул следом и, ничего уже не соображая, вместо того чтобы сжать пальцы на девичьем горле, принялся стаскивать с себя мешающую одежду.

* * *

Июльские ночи не слишком темны, но кому глазеть вдалеке от человеческого жилья, куда только днем приходят люди за святой водой?

Белая фигурка поднялась с земли, склонилась над второй, черной, горбом выпирающей из земли. Погладила тонкой рукой, как до этого гладила искалеченные ивовые ветви.

– Вот оно как вышло. Ты не сердись, Петечка, но так тебе, наверное, лучше будет. Ты же сильный, настоящий мужчина, имя у тебя тоже подходящее, а в монахах ты бы пропал. Нрав у тебя тяжелый, да и сам ты не легок… – Тихий смешок прервал речь. – Так у меня тебе самое место. Полежишь тут годик-другой, я с души тебе черноту посмою, тогда ты сам поймешь, что все правильно вышло. А что ленточки срезал, это не беда, добрые люди новых навяжут. И дедушку моего, старый камень, расколол. Но это тоже не беда, ему давно пришла пора песком рассыпаться. Зато у меня теперь ты есть… Ты ведь на меня не в обиде? Камнем быть, конечно, скучно, а в избушке твоей много веселья было? Зато я тебе дочку рожу, красавицу. Время придет, пробьется дочурка на свет маленьким родничком, зажурчит земле и людям на радость. Слушай, давай назовем дочку Реченькой?

 

Борис Богданов

След клыков дикого кабана

Сказать, что Джока был взбешен, значит – не сказать ничего. Его, сына владетеля и самого будущего владетеля, даже не спросили! Как назло, это случилось накануне заветной ночи, когда его назовут законным наследником, когда он станет полноправным совладельцем Нижних Мхов. Отчего, скрипнул зубами юноша, отец не сказал ни слова против, когда жрецы обрекли Элину в Дар владетелю Трех Холмов?

– Почему? – потребовал он ответа, когда жрецы удалились в гостевые покои.

Отец был не один. Джока не знал имени этой женщины и не стремился узнать. Голова ее была обрита, и все тело от макушки до пяток светилось золотом.

– Всему свое время, – хрипло ответил владетель. Белые шрамы от когтей снежного барса проступали на его напряженной спине и ногах. Отец был раздражен, оттого жесток, и грубо брал женщину сзади, каждым толчком вбивая в нее свою злость. Золотая краска под побелевшими пальцами слезла, и стали видны красные пятна. Все равно золотое тело смотрелось красиво, и Джока представил Элину в серебре. Представил – и вспомнил.

– И все же, отец?

– Тебе мало девушек? Ссориться со жрецами из-за какой-то девчонки! Иди, готовься к обряду!

Джока промолчал.

Девушек было много, но Элина – особая. Джока обнаружил это в нежные годы, когда не делил еще окружающих на людей и женщин. Когда он страдал, что не такой, как все. Только впервые увидев отца, он понял, что это не уродство, но знак высшего жребия.

В доме были русые, черноволосые, каштановые и седые, но только Элина была огненно-рыжей, как солнце. Потом он подрос, постиг суть отличий и узнал, как мягки ее шаловливые пальчики и нежны губы.

Они росли рядом, и задолго до обряда Джока решил взять Элину в свой гарем. Когда он сообщил ей свое решение, она счастливо засмеялась, а потом полночи ласкала его особенно горячо. Ее наставницей была Туро. Джока не мог уразуметь, как старуха, давно не смевшая обнажиться, может учить доставлять радость, однако Элина легко развеяла его недоумения. Она была назначена в Дар, выбрана давно, еще маленькой девочкой, поэтому Джока не имел прав на ее девственность, но руки и губы девушки умели многое. Похоже, она хотела остаться при будущем владетеле и старалась, как могла. Она была столь хороша, что Джока не прогнал бы ее, попроси она об этом вслух. Несмотря на дерзость.

Когда ласки ее становились нестерпимы, он брал любую другую, не из выбранных. Или одну из числа пришлых, дарованных соседями. Все они были искусны и покорны. Хотя кто спрашивает согласия женщины на утехи?

Дом владетеля стоял на речном берегу, окруженный старыми, узловатыми ивами. Раньше здесь был заливной луг, но дед, которого Джока не застал живым, привез щебня из ближайших каменоломен, приподнял берег и на гранитном цоколе поставил дворец зеленого мрамора. Выложенная из каменных плит лестница спускалась прямо к воде, к купальням. В отличие от покоев отца, комнаты Джоки окнами смотрели на реку. Бледный от стыда, ведь раньше ему не пришло бы в голову обманывать отца, Джока выбрался из дома и, прячась в кустах вейгелы, побежал к гостевому флигелю. Ему пришлось таиться в отчем владении, в родном доме, и стыд смешался с унижением.

Жрецов поселили в комнатах на первом этаже флигеля, выбранных в Дар девственниц – в зале наверху. Их ожидало неясное будущее вдали от родного дома, и девушки испуганно жались друг к другу на мягких, обитых цветастым шелком диванах.

Это Джока увидел с резного балкончика под крышей флигеля. Обнявшись с подругами и с тоской глядя в лепной потолок, там сидела и огненноволосая Элина. Такими беззащитными выглядели девушки, что впервые в жизни Джока пожалел их. Глупое чувство – жалеть существо, созданное устроить жизнь и удовольствие человека, – удивило и смутило его, но Джока ничего не мог поделать ни со стесненным дыханием, ни со странным щемлением в груди. Безумие! Но, сын владетеля, он решил – и будет так!

Оконное стекло звякнуло после удара костяшками пальцев: дзинь-дзинь, и еще: дзинь, после паузы. Старый сигнал, понятный только им двоим, прихоть романтичного мальчишки, пригодился. Элина опустила глаза, увидела и робко улыбнулась. Джока коротко кивнул в сторону балкона; она кошачьим движением ускользнула из объятий товарок, подхватила с пола легкую накидку и подбежала к дверному проему. Скрипнули деревянные створки, и вот девушка уже рядом. Она опустилась на колени, не поднимая глаз, чтобы не оскорбить человека прямым взглядом.

– Молодой господин не забыл недостойную.

От девушки пахло терпкими притираниями и молодой свежестью. От этого запаха и от аромата отцветающих вейгел у Джоки закружилась голова. Желание нахлынуло волной, бросилось кровью в голову и ниже. Элина откликнулась чутко и коснулась рукой края его туники:

– Ты напряжен, господин, позволь, я…

– Не время. – Он сдержался. – Ночью, после обряда, когда затушат костры, приходи в ротонду. Я буду там.

Она задрожала от страха.

– Но жрецы, господин…

– К демонам всех жрецов! Они не посмеют прекословить.

Приподняв голову Элины за подбородок, юноша заглянул в глаза цвета весенней листвы и прошептал:

– Не опоздай. Если хочешь остаться со мною.

Возвращаясь к себе, Джока недоумевал: зачем он решил объяснять Элине свои поступки?! Наваждение… Отец прав, нельзя ссориться с черными балахонами. Самым правильным будет передумать. Однако он дал слово. Пусть женщине, и пусть никто не осудит и даже не узнает об отказе, но как владетель, он обещает себе и отчитывается прежде перед собой. Остальные – потом.

Долог день в солнцеворот, не торопится светило окрасить небо в алое и малиновое. Терпи, будущий владетель. Терпение – часть твоего долга. Костры у святилища давно сложены, томятся с горящими свечами в руках девы. Нагие тела их призывно светятся, натертые кедровым маслом и мятой. Когда солнечный круг серединой коснется горизонта, вспыхнут поленья смолистой пихты, взметнутся искры к темнеющим небесам. Девы станут танцевать близ огня, горячими ласками благодарить гостей праздника.

А их съехалось много. Не в каждый день Дарения сын владетеля приносит клятву и вступает в права наследования! Не у всякого владетеля есть сын, и дочери Джоки Нижние Мхи XII не останутся без внимания. Никто не забудет шепнуть свое имя усталой танцовщице. Нечасто ошибаются жрецы, выбирая девушек в Дар, очень редко родятся Сыны Костров, но бывает и это. Наследник – огромное счастье. К чему терять шансы?

Но сначала – обряд.

Новое святилище Джока Нижние Мхи XII начал строить сразу после рождения сына. Сейчас круглый зал был ярко освещен факелами, вдоль стен сидели соседи-владетели в торжественных нарядах, и над их головами плыл дым благовоний.

На возвышении в центре зала стояли трое: сам виновник торжества, его сияющий отец – и жрец, с ног до головы закутанный в черное.

Вытянувшись струной, гордо подняв голову, Джока давал ритуальные, издавна определенные ответы на такие же вопросы низкорослого жреца.

– Клянешься ли ты…?

– Клянусь!

– Принимаешь ли ты…?

– Принимаю!

Жрец ударил в гонг.

– Я, Джока Нижние Мхи XII, – заговорил отец севшим голосом, – обязуюсь, когда придет время, передать владение, устроенное и процветающее, сыну и наследнику, стоящему рядом со мною!

– Я, Джока Нижние Мхи младший, – подхватил юноша, – обязуюсь, когда придет время, принять владение от отца, стоящего рядом со мною, сохранить и приумножить его!

– Властью, заповеданной прародителем, объявляю тебя, Джока Нижние Мхи младший, грядущим, когда придет время, владетелем, Джокой Нижние Мхи XIII. Ввести Дары! – жрец снова ударил в гонг.

Тонкий звон не успел растаять в ночи, а они уже стояли перед Джокой. Дочери ближних и дальних соседей, его будущий гарем. Юные, испуганно прячущие глаза и задорно-веселые, высокие и пониже, обреченно поникшие и гордо расправившие плечи. Разные. Церемониал требовал, чтобы Джока проверил их девственность. Традиция советовала не оскорблять дарителей недоверием. Джока выбрал традицию.

– Благодарю вас, добрые соседи. – Он низко поклонился. – А теперь празднуйте и веселитесь. Наш дом – ваш дом!

Весь праздник Джока просидел на почетном месте, вежливо улыбаясь гостям и принимая поздравления. Потом костры догорели, и Туро отвела усталый гарем в дом. Джока так и не отведал ни одной из невест. Почему-то его совсем не волновали картины незнакомой девичьей наготы. Элина! Гарем никуда не денется. Они ни в чем не виноваты, их выбрали жрецы. Кто дал жрецам право решать за него? Элина! Она должна стать первой из многих. Ему пора идти. Она ждет.

Ротонда, еще одна причуда деда, располагалась в старой части владения, в заросшем парке. Дворец владетеля при этом оказался между нею и гостевым флигелем. Джока надеялся, что сюда жрецы попадут не сразу и у него будет время осуществить задуманное. В том, что девушку станут искать, не было сомнений. Жрецы никогда не отступались и не меняли своих решений.

Стены строения обросли хмелем и диким виноградом, отдельные плети перекинулись между колонн, и слабый свет едва проникал сквозь лиственную шубу. Несколько скамей разместились полукругом. На одной из них сидела Элина. Рядом курилась ароматическая свеча.

– Господин! – она рванулась к нему.

Возбуждение охватило его, внезапное и сильное, до боли в пояснице. Джока схватил девушку за плечи и одно долгое мгновение смотрел в изумрудные озера глаз. Потом развернул спиной к себе и шлепнул ладонью между лопаток:

– Ну же!

Девушка поняла. Она опустилась на четвереньки, на скамейку, и приподняла гладкий круглый зад. Да! Этот зад – как спелый, налитый соком плод. Кожица между долями лопнула, собралась в складки и открыла розовую плоть.

Небрежно, движением плеч, скинув парадную тогу, грядущий владетель крепко взял Элину за бедра; «в серебре будешь ходить» – мелькнуло в голове…

– Что здесь происходит?! – Голосом жреца можно было гасить костры. – Взять его!

Джоку жестко ухватили сзади, выкрутили руки и бросили на пол. Он скорчился у стены, прикрываясь руками. Вокруг колыхались черные балахоны жрецов. Среди них был и отец. Он сгорбился, поник плечами и обиженно смотрел на сына. Несколько младших жрецов обступили испуганную Элину.

– Зачем? – спросил отец.

– Он успел?! – Старший жрец тяжело, со свистом втянул воздух. Один из подручных, бывших возле девушки, мотнул головой. – Он не успел, слава прародителю! Иначе… Но владетелем ему не быть!

– Пощади! – Джока Нижние Мхи XII сполз со скамьи и упал перед жрецом на колени.

– У Мусы из Сухого Ручья два сына. – Жрец стянул с головы капюшон. Седые волосы рассыпались по плечам старухи с холодными глазами. – Наверное, он обрадуется, узнав о свободном владении?

– Пощади, Великая! – Владетель заплакал.

– Женщина! – задергался Джока в руках жрецов. – Ты смеешь говорить без разрешения и приказывать людям?!

– Пусть замолчит, – лениво бросила жрица. – Он что, не знает про Цель?

– По закону, на второй день после обряда. Я не успел, – простонал владетель.

– Вот как. Объяснить, – язвительно процедила жрица, – что Дар нельзя трогать – ты тоже не успел?!

– Прости, Великая! Все, что скажешь… Все, что возможно, но только прости меня и сына…

– Зачем она тебе, мальчишка? – Жрица посмотрела на Джоку.

– Я хотел, чтобы она родила мне наследника! – выкрикнул Джока.

– Дурак, – пожевала губами жрица, – безголовый урод не наследует. Ваши линии слишком близки. А вот в Трех Холмах она может родить здорового мальчика. Стать жрицей. Ладно. У твоего отца получаются удачные дочери. – Она кивнула на Элину. – Кроме того – ты не успел. Я прощаю. Но помни, мальчик!

– Я запомню, женщина, – буркнул Джока.

– Ты запомнишь хорошо. Выпороть его!

Мир рушился на глазах. Разваливался на куски и возникал заново, не похожий на прежний. Его били! Его били женщины по приказу женщины. Плеть вольготно гуляла по спине и ногам наследника. «Когда родится сын, – думал Джока, вздрагивая от ударов, – я расскажу ему, что это был дикий кабан».

 

Миртл Либерман

Язычники

Я в архивах Ватикана обнаружил манускрипт, что занятнее романа, – про языческий реликт с христианской окраской, что бытует на Руси. Я читал его с опаской, думал: «Господи, спаси этих в ереси погрязших и безграмотных людей!» Их духовно окормлявший православный иерей пышной гривой, бородою и семьей отягощен. Кто безжалостной судьбою в православии крещен, явно Господом наказан. Я судьбу благодарю, что тонзуру брить обязан – и не подданный царю.

Впрочем, сей отчет коллеги, что в России побывал, пусть лежит в библиотеке: там не тот материал, что бы мог мне пригодиться в написанье книги, ведь там почти не говорится о преследованьях ведьм.

Летом, в день солнцестоянья, я был занят – как привык – процедурою дознанья, приобщением улик: свечи, крашенные в черный, – в ритуале средь могил маг иконою сожженной самодельный воск чернил; нож изъяли ритуальный, чем он чертит знаков вязь, тряпки с кровью менструальной и летательную мазь.

Арестант весьма упорно обвиненья отрицал. Я бы дыбой благотворно красноречье развязал.

– Мне подброшены улики! – «оклеветанный» строптив.

У епископа на пытки разрешение спросив, я ответа дожидаюсь, и неведомый состав испытать я попытаюсь, спрятав баночку в рукав. Если, мазью натеревшись, я просплю спокойно ночь, только страху натерпевшись, не умчусь из кельи прочь, в воздух взмыв, незримым стану – если не увижу сон, будет ясно: по обману был невинный осужден.

Ночь пришла. Вернувшись с мессы, я разделся догола, чтобы мазью натереться. Монастырь объяла мгла. Я лежу, весь в мази липкой, не взлетаю. В келье зной. Вскоре я заснул с улыбкой – я смеялся над собой.

Сквозь проломленную стену демон выволок меня. Я подумал, что в геенну. Не увижу света дня и на адской сковородке буду заживо гореть? Крик захлебывался в глотке. Мы продолжили лететь. Ветер бил в лицо, под нами проносились города; над лесами и полями мы летели – но куда?

Мой двукрылый провожатый, исхлестав меня хвостом, бросил – и пропал куда-то в темном небе над селом. Почему-то дальше Польши гнусный бес меня унес. Католический мир больше не увижу я всерьез? Что за храм яйцеголовый и увенчанный крестом? О, епитимьёй суровой и безжалостным постом накажу себя, о Боже, я даю тебе обет, иль столь грешен, что негоже мне увидеть белый свет? Что за бороды и лапти, как же говор местный груб, грязь на немощеном тракте, что ни дом – из бревен сруб. Разбуди меня, Всевышний, мой прерви кошмарный сон! Средь крестьян я явно лишний с их невнятным языком. Боже, чем я провинился, чистя твой же мир от зла, что заснул и очутился среди русского села.

Почему-то ночью этой люди из своих домов потянулись – лунным светом, как и пламенем костров, осветив себе дорогу; тащат овощи и хлеб. Бормоча молитву Богу, я нырнул за чей-то хлев – свиньи, куры и коровы гвалт подняли, лает пес, и, не вымолвив ни слова, я метнулся под откос, исколов босые ноги и от холода дрожа – в лес, подальше от дороги, от хозяйского ножа, топора или лопаты – не поймут, что я не вор, и убьют «ночного татя», а потом швырнут в костер, что горит зачем-то ночью у реки на берегу. А зачем? Узнаю точно. Я запнулся на бегу и смотрел из-за деревьев на крестьянский хоровод. Что за бог, чьим прославленьем местный занялся народ?

Бородач пустил по кругу ковш, и все хлебнули хмель; огласили всю округу пенье, бубен и свирель. Вокруг идола, восславив, здешний люд пустился в пляс, перед ним дары оставив – пироги, плоды и квас. Это чучело из веток – в пять локтей зеленый сноп, освещен костровым светом, и венком увенчан лоб; между ног – длиною в локоть деревянный срамный уд. Плодородие и похоть – вот кому молился люд. В красной краске уд, как сабля, угрожающе торчал; муде – пара алых яблок. Идол от толчка упал, тут же танец оборвался, все завыли вразнобой – не иначе, бог «скончался». Мужики вперед спиной в шуме бабьих причитаний понесли его сжигать – путь немалых расстояний надо преодолевать, чтоб костра, где бог сожжен был, сыпать пепел на поля: так обычаем исконным удобряется земля. Чтоб поля заколосились! Он скончался и воскрес, как египетский Осирис – тот зеленолицый бес. Сколько общего в обрядах у далеких разных стран. День придет – играть им надо в православных христиан; под полночным звездопадом в честь языческих богов с приапическим обрядом все свободны от оков. Лицемерным христианам жить легко, коль говорят: в честь Предтечи Иоанна сей языческий обряд. Дух мистерий элевсинских – но с плебейским огоньком.

Я твержу молитв латинских список весь, с чем я знаком, но смотрю и понимаю: точно смерть моя близка. Голый, средь чужого края, я не знаю языка, мне осталось побираться, как немому, или красть. Бес решил поиздеваться – я отдался в его власть, сам же эту мазь на тело опрометчиво нанес – очень глупо, а не смело. Нет, когда ведешь допрос, под сомненье нужно ставить оправданья колдунов. Но ошибки не исправить. Эту гроздь лукавых слов бес шептал его устами, спровоцировав меня, чтоб своими же руками гнусной мазью колдуна я натерся добровольно, пролетев почти весь мир – не на шабаш возле Кельна, чтоб вернуться в монастырь и потом, узнав плясавших, предавать их всех огню. Бес унес меня подальше, я отныне не казню ни одной немецкой ведьмы – спас подружек, защитил! И, глумясь, гонец из бездны в том селе меня спустил, где язычники справляют богомерзкий свой обряд. С болью в сердце наблюдаю. Их, конечно, не казнят. Я бы сжег их всей деревней, но – в кустах я голиком!

Пляс ночной все непотребней пред березовым стволом, что, украшенный венками, хороводом окружен – и, толкаясь с мужиками, девки (здесь не видно жен) попытались – точно в шутку – не пустить парней к стволу, что был отнят с шумом жутким и качался на плаву, полетев с обрыва в реку. Боже праведный, зачем? Но нагому человеку не положено совсем вопрошать, в чем смысл обряда, скрючив тело за кустом. Топят дерево? «Так надо!» Надо прыгать над костром, взявшись за руки по парам (смысл неясен для меня); домотканым сарафаном не задеть язык огня, очевидно, все старались, а кому не повезло, опаленные, катались по траве – так все село над костром в ночи скакало. Очищение огнем? Тот, кого огнем объяло, богом не благословлён?

Шест, изрядно просмоленный, возвышался над костром, на верхушке с укрепленным деревянным колесом. Мне неведом смысл сакральный сего действа, для чего до реки многострадальной докатили колесо, что в итоге загорелось, с опаленного шеста рухнув вниз – огнем зарделось; люди с помощью весла подхватили и скатили по обрыву в речку вниз. Сколько мусора топили – водяным большой сюрприз. (Может, эти «богомольцы» также верят в водяных?) Бубны, гусли, колокольцы – плясок музыка ночных. Косы девичьи летали; в пляске вертки и легки, ночь весельем оглашали, целовались сквозь венки, а потом, спустившись к речке, их пустили по воде, на венки поставив свечки, зажжены что на костре.

Огоньки вдаль уплывали. В продолжение забав мужики рубахи сняли и пустились следом вплавь, и вернувшихся с венками ждали девки у воды, обвивая их руками, бросив скромности следы.

Себе пару подбирают этой ночью при луне: ту, кого они поймают в визге, смехе, беготне. Блуд? Иль все ж соединилась после в церкви бы семья? И в душе зашевелилась черной зависти змея.

Если выйти? Жертва беса, здешним людям незнаком, вдруг явившимся из леса безбородым чужаком я бы стал – кому я нужен! Верно, был бы я избит и утоплен в здешней луже (что логично, без обид).

До сих пор звучали песни, но уже издалека. Бог весною вновь воскреснет, унесет венок река. Под кустом, где я скрывался, – лишь недавно из воды, парень с девкой целовался, что пошла «искать цветы», и, боясь пошевелиться, я невольно рассмотрел и веснушчатые лица, и сплетенье голых тел. Слыша громкое дыханье, в кровь я губы искусал, и греховное желанье, заразившись, испытал. Оглушительный стук крови зазвучал в моих висках, едкий пот со лба на брови, вдруг заметят – липкий страх. Боль внизу, костер – как рана, песен звук терзает ночь. Чтоб себе грехом Онана хоть немного, да помочь – я боюсь пошевелиться. Губы в кровь, в глазах туман. Голове не закружиться – как, когда я словно пьян. Уходите, не дразните своей похотью меня! Горче вы не уязвите никогда при свете дня. Бородатые крестьяне все по парам – я один. Их соитье на поляне – лету жаркому почин.

Кто-то с факелом по лесу бродит в поисках цветов – не попасть бы в лапы к бесу, что таится средь кустов; кто-то травы собирает, кто-то – чашкою росу, где-то музыка играет, облегчая путь в лесу; жжет наузы, обереги, отслужившие свой срок, люд, не помня о ночлеге. Догорает костерок.

Лик суровый Иоанна опечалился в раю. Для язычников поганых, на потеху мужичью, кто связал святое имя с их гуляньем и костром, их забавами лихими, нарушаемым постом, этим действом неприличным? Жечь недрогнувшей рукой! Мне сродни царев опричник – тоже с песьей головой. Если б на Руси родиться и в семье хорошей чтоб – в их ряды я мог бы влиться (мне был чужд кудлатый поп). Здешний клир махнул рукою на языческий разгул, сам погрязший с головою в пляски и купальский гул? Мне, признаться, интересно, нет ли среди них попа, кому в рясе стало тесно, с бородою до пупа? Не узнать коллег без рясы, вся толпа – бородачи, может, здесь священник в плясе от мирян неотличим.

Кто-то голый в одиночку кувыркается в траве, кто-то жжет в костре сорочку, кто-то сведущ в колдовстве – из земли, смочив водою и речным снабдив песком, как из теста, под луною лепит сходное с крестом, но прямым, не православным, и монетки, как изюм, месит в тесто – и тщеславно мнит, что будет толстосум. Суеверному народу ересь льется, как в реке кто-то снова мутит воду в неснимаемом венке.

Звон раздался колокольный, на заутреню зовя. Я проснулся. Виды Кельна за окном монастыря. И стена моя на месте, монастырь не поврежден. Память о купальской песне смоет чистый перезвон. За окном уже светает, солнца первые лучи мой нелепый сон стирают, растворив его в ночи. Я хватаю полотенце и стираю с тела мазь. Скоро выкинет коленца та колдующая мразь, что божилась: «Невиновен!» – и почти поверил я. Мой эксперимент греховен, мне нужна епитимья. Но я счастлив, что вернулся, что мне только снился сон, что я вовремя проснулся, нашим Господом спасен.

 

Александр Сивинских

На излете

Ахалтекинец главнокомандующего шел как по струнке. Свита, несмотря на снеговые плюмажи, золотые аксельбанты, солнечные кирасы, несмотря на коней и оружие, рядом с богатырем Михаилом Александровичем казалась стайкой воробьев, вприскочку следующих за хозяином двора кочетом.

Тит испугался несуразных крестьянских мыслей и вытянулся сильней, хотя только что казалось – сильней некуда. За ребрами, где у православного положено жить сердцу, возник тяжелый, горячий, толчками раздувающийся желвак. Когда великий князь остановил тонконогого Черемиса напротив батареи Тита, желвак в груди взорвался.

Шрапнелью.

– Четвертая? – коротко справился Михаил Александрович у графа Курамышева-Дербентского.

– Она, – с гордостью ответствовал граф.

– Ахейцы! – воскликнул великий князь. – Сокрушим басурманина, артиллерия?

Бомба в утробе Тита образовалась и взорвалась повторно, наполнив его огнем и восторгом. Он, как положено, отсчитал: четыре-три-два-и-рраз, – и гаркнул вместе со всеми: «Рад умре ву слав О-те-че-ства!!!» Аж слезы брызнули.

Когда проморгался, главнокомандующий стоял прямо перед ним. Тит забыл, как дышат, и одеревенел.

А Михаил Александрович встопорщил смоляные с нитками ранней седины усищи и, будто империал отчеканил, спросил. У него, у Тита, спросил:

– Как звать, витязь?

– Бомбардир Тит Захаров, – слова вышли наружу совершенно без участия Тита.

В бок ему немедленно воткнулся чей-то чугунный кулак. «Ваше сиятельство», – зашипело с тылу бешеным голосом майора Сипелева.

– …Ваше сиятельство! – отрывисто добавил Тит, уже понимая, что от раны, полученной при отражении первого десанта антиподов под Дюнкерком, лекари выходили его, дурака, ой как напрасно. Позабыть такое…

Михаил Александрович усмехнулся и промолвил:

– Меня не бойся, бомбардир. А врага тем паче не смей! – Он строго и в то же время весело взглянул на блестящие радостным самоварным блеском пушки Четвертой батареи. Поверх строя глянул. Ростище саженный и не то еще позволял проделывать великому князю. – Что, женат ты, Захаров? Или блудом живешь, по кружалам харю мочишь?

– Женат, ваше сиятельство! – с восторгом выкрикнул Тит.

– В который раз?

– Первый, ваше сиятельство!

– Ого! Орел. Сколько кампаний прошел, бомбардир?

– Шестая будет, ваше сиятельство!

– Вот как?!

То ли показалось Титу, то ли и впрямь в глазах главнокомандующего мелькнуло восхищение. Да отчего бы и не мелькнуть? В пяти походах выжить и жену не потерять – это же за малым не сказка.

– Ну, так люби супругу сей ночью, как в последний раз. А ежели останешься в грядущей баталии живым, бомбардир Тит Захаров, пожалую тебя офицерским званием, – сказал Михаил Александрович, через мгновение взлетел на Черемиса и поскакал прочь.

А со стороны майора Сипелева раздался громкий костяной стук.

Должно полагать, это захлопнулась разверстая от изумления майорская пасть.

И мерцал закат, как блеск клинка.

* * *

– Приплыли-то они, антиподы-басурмане, из-за Норманнского океана на больших паровых кораблях, – покручивая конец пегого бакенбарда, рассказывал Кузьма Фёклов молодым артиллеристам. Тит не у каждого из них имена-то покамест знал. А у многих после завтрашнего боя так никогда и не узнает.

Кузьма брехал, чем далее, тем диче и нелепей:

– У каждого корабля пять труб кирпичных, четыре гребных колеса медных, пять палуб дубовых. На каждой палубе пятьсот птиц скаковых да тысяча солдат. Солдаты-то худющие, цветом кожи рыжие, головы плешивые. Сами телешом, только на чреслах юбка из пера срамоту прикрывает. Ружей у них нет и пистолетов нет. Сабель тоже нет. Луки есть и топоры махонькие, чтоб бросать.

– А пушки-то небось есть? – спросил какой-то губастый, безусый, сметанная голова и очи столь синие, каких у солдат не бывает.

– Пушки, само собой, есть. Но не то что у нас, а чугунные и тоже на пару. Басурманские канониры топку-то пушечную распалят, а как завидят, что бока покраснели – и давай в жерло либо ядра, либо мелкие камни-кругляши бычьей лопаткой швырять. Потом отбегут и дернут рычаг особливый. Тут она и стрелит. На три версты паром сожжет, камнями посечет.

– Будет врать! – не вытерпел, расхохотался Тит, находивший, что чересчур пугать новобранцев не след. – Не слушайте-ка его, робяты, он же пустомеля. Три версты паром! Эва загнул.

– Ну, не три, – без спора согласился Кузьма. – А все одно дело швах. Неладно умирать, когда пулей убьют или палашом порубят. Но когда постигнет огненная кара и живьем сварят, как чайнец утку, втрое хуже.

– А за каким лешим приплыли-то они? – снова спросил губастый-синеглазый, сметанная голова. – Правду ли говорят, будто людоеды они, эти рыжие басурманы? У себя, говорят, всех крестьян да мещан поели, вот и погнал их голод через море.

– То половина правды, – отвечал Кузьма Фёклов, закуривая трубочку и незаметно подмигивая Титу: не мешай, дескать. – Едят они не мясо людское, а только требуху да мозги. А потом их шаманы в башку-то опустевшую ящичек нарочитый вкладывают. Из ракушек он сделан, из крабовых панцирей. Круглый, наподобие бутоньерки от конфект монпансье. Только внутри не леденцы, а крючки разные, шпеньки, пружины да зубчатые колесики. Как у брегета, к примеру. Видали? Нет? Ну, нате, мой поглядите. Эй, аккуратней, стоеросы, не напирать!

Новобранцы столпились вокруг Кузьмы, жадно рассматривали открытые часы.

– Вот так и в том ящичке, – сказал Фёклов, бережно убирая дорогой брегет за пазуху. – Сквозь темечко покойнику, ясно, скважину проламывают для ключа, и свинцом оковывают. А брюхо сухой травой да корешками набивают, жилой зашивают. Заведут после такого мертвого человека ключиком на сто оборотов – и встает он, и делает, что прикажут. Спать ему не надо, жрать-пить не просит. Так и бродит, покуда вовсе не сгниет. Зовется зоб.

– Сами рыжекожие басурмане поголовно заводные, – поддержал брата-ветерана Тит. – Только плоть у них долго не гниет, потому как крепко просолена и провялена.

– Да ну! – в голос засомневались новобранцы, нервно похохатывая. А пуще всех ржал любознательный губошлеп, сметанная голова. – Вовсе уж вы зарапортовались, мужики. Сказки бабьи говорите.

– Мы вам не мужики, сопливцам, – теплым, да грозным голосом сказал Тит. – Мужики землю пашут, мы – супостатов убиваем. И вы завтра будете. Быстро, грубо и умело, и ваш дух, и ваше тело вымуштрует война. А теперь марш полковым маткам под юбки! Спать всем! Да мигом! – прикрикнул со строгостью.

Сам же поднялся пружинисто с ранца кожаного, добела за годы службы вытертого, рубаху чистую одернул и двинулся на женскую половину бивака.

К Кулеврине своей Авдеевне.

* * *

Ох и горяча у Тита жена! Поддает в страсти, как кобылица норовистая – другого мужа, не столь могутного да проворного, разом скинула б. Да Захаров Тит не любой. Уд у него – тот же банник орудийный: толст, крепок. Руки жилами канатными перевиты, живот втянутый, весь бугристый от напряжения, как стиральная доска полковой прачки. Кость у Тита широкая, ноги колесом из-за мышц толстых да сухих, без жирка.

Кулеврину бомбардир охаживал со звериным ревом, она отвечала стоном нутряным. Не было у них никакого стыда, не было скромности. Не до того сейчас, чтоб таить от людей ночное супружеское сражение, когда наутро будет сражение смертное!

О, шествие любви дорогой триумфальной!

И четвертые объятия подобрались к пику. Тит ухнул филином и выплеснулся с гидравлической силой, как говаривал знакомый бесстыдник, любимец французского уланского полка поэт Крюшон.

– Довольно, что ли? – Бомбардир куснул ласково жену за литое плечо.

– Глупый ты у меня, – нежно сказала Кулеврина. – Второго уж разочка довольно было. Я ж говорила.

Тит заважничал наподобие молодожена:

– Мало ли чего ты лопочешь, когда…

Она сжала его щеки ладонями, прикрыла рот поцелуем. Оторвалась, мотнула головой – волосищи распущенные взметнулись.

– Уйдешь?

– Останусь, – после недолгого раздумья решил Тит.

Кулеврина от радости совсем не по-бабьи, а по-девчоночьи тихонько взвизгнула, изо всей силы прижалась к нему большим своим телом.

– Будет, чего ты… – бормотал Тит. – Ну, не последний же раз милуемся. Ты вот чего слушай. Когда побьем антиподов, мне званье офицерское дадут. Сам великий князь Михаил Александрович обещал.

Кулеврина поверила сразу. Закаменела.

– Тут ты меня и бросишь. Уйдешь, я умру.

– Нет, – твердо сказал Тит. – Никогда не брошу. Обещаю.

– Смотри, кто гуляет! – сказала через минуту Кулеврина, утирая слезы. – Вроде знакомец твой.

Полог они не опускали, и Тит увидел, как невдалеке, по-журавлиному вздымая ноги, вышагивает французский улан Шарль Крюшон, сочинитель бесстыдных стихов. Рядом семенила тонкая, словно тростиночка, Жизель. На голове – реденький венок из ромашек. Волосы у нее были светлыми-пресветлыми, как у любопытного губастого новобранца, только отливали не соломой, а полированной сталью.

– Она впрямь ему сестра? – с восторженным бабским ужасом спросила Кулеврина.

– Кузина. Значит, двоюродная. Либо того дальше. А то ты не знала.

– И они правда ложатся вместе?

– Истинная правда.

– Так это же блуд! – сладко обмирая, сказала Кулеврина.

– По-нашему, может, и блуд, – молвил, зевнув, Тит. – А по-французски обычное дело. Давай-ка спать, родная.

Прежде чем закрыть глаза, он еще раз взглянул в сторону галльской парочки. Шарль широко и плавно размахивал руками – наверное, читал срамные стихи.

Глаза моей сестры бездонны и безбрежны, как ты, немая Ночь, и светятся, как ты. Огни их – чистые и страстные мечты, горящие в душе, то пламенно, то нежно…

А Жизель кружилась на одной ножке. Танцевала.

* * *

К третьему часу сражения извелись. Уж и переговариваться сил не оставалось. Лежали на сладкой мураве и слушали, как рокочет, гремит, трещит на бранном поле. Нюхали кислый пороховой дым, что приносило изредка ветерком, слушали отзвуки дикарского визга рыжекожих басурман. Молились.

Позиция сипелевской батареи была секретная, возле глубокого лога, по склонам густо заросшего орешником. Решили штабные генералы, что всенепременно поведут антиподы логом отборные части, дабы ударить в тыл объединенным европейским войскам. Видали тут ночью их разведчиков на страшенных птицах, что питаются, как известно, тухлым человеческим мясом.

Пойдут, встретим.

Охраняли батарею французские уланы, полторы сотни. Кони у них умницы – лежат, не всхрапнут, не заржут. Кузины, как одна, простоволосые, локоны в тугие пучки убрали, а перси – наружу. Война! Ля гер!

И в бой уланы первыми вступили. Авангард антиподов верхами на птицах-плотоядах шел. Пропустили их французские кавалеры глубже в лес, чтоб ни один назад не убежал, да ударили в сабли.

Басурмане, которых сразу не срубили, резвы оказались: побросали птиц, завыли-заголосили не по-людски, и врассыпную. Поди, догони на конях в сплошном кустарнике! Выскочил один рыженький – и к расчету Тита Захарова. Ровно пацан какой – тощий, маленький, голый. Носатый и весь узорами мерзостными разрисован. С топором. Успел он топориком замахнуться, не успел метнуть. Тит его банником по голове приласкал. Рухнул антипод, череп у него словно нежный хрящ ребенка лопнул и как ракушка-перловица раскрылся, а оттуда не кровь с мозгами – шестеренки желтенькие!

Удивляться некогда было. Потому что полезли в лог тысячи пеших демонов рыжекожих. Без особого порядка, вроде муравьев. Часть колонной прет, а часть по кустам собаками шныряет. Того и смотри, наткнутся на пушки.

Тут и загрохотал майор Сипелев:

– Четвертая, пли!

Враз повалились плетенные из орешника фашины, засияла на солнце смертоносная орудийная бронза. Навел Тит Кулеврину свою Авдеевну жерлом на басурманскую силу, развел лядвеи литые, крикнул надрывно:

– С богом, родимая!

Кулеврина поднатужилась, ахнула мучительно – и пошла рожать.

У-ух! У-ух! Садит, почитай, без передышек. У-ух!

Не зря, видно, бомбардир Тит Захаров ночью четыре любовных захода делал.

У-ух!!!

Жужжат шрапнели, словно пчелы, собирая ярко-красный мед.

Когда заряды кончились, загородил Тит собой жену, снова за банник взялся. Глядь, а рядом Шарль Крюшон стоит. Без коня бесстыжий поэт-улан, без пистолетов. Каска с конским хвостом помята, сестренка Жизель в крови по самую рукоятку. Видать, есть среди антиподов и живые люди, не одни мертвяки заводные. Рубит Крюшон басурманские головы, как траву косит. Плюется словами молитвы незнакомым французским богам:

– Мердэ! Мердэ! Эпит’т ваш’юмат ля пюситэ!

Роковая стрела, что убила его, на излете уж была. Попади она в кирасу уланскую, соскользнул бы широкий наконечник вовсе без вреда. А только угодила она чуть выше нагрудника, грифоном украшенного, – аккурат в горло поэту. И тотчас пошли у него изо рта пузыри цветом вроде как арбузный сок.

Без единого слова упал Крюшон ничком и саблю выронил.

Подхватил ее Тит, заревел раненым медведем и попер на рожны басурманские.

Сколько времени рубил, не запомнил. Когда рука подыматься перестала и от потери крови ноги заплелись, подставил ему плечо свой, артиллерист. Насилу узнал Тит в закопченном брате-солдате новобранца губастого. По сметанным волосам, ставшим кое-где бурыми, да по очам синим, каких у солдат не бывает.

Осмотрелся бомбардир. В логу рыжих тел басурманских навалено – будто икры кетовой в судке со свадебного стола. Знатно! Знатно!

– Как звать? – из остатней моченьки спросил Тит новобранца.

– Сашкой! Сашкой меня звать.

– Слушай, Сашка. На тебя оставляю Кулеврину Авдеевну. Так и доложишь господину майору Сипелеву, если живой он. Запомни, Сашка, что пушка она редкой мощи и точности. А уж как бабу ее и сравнить-то не с кем. Жалей, холи ее, артиллерист!

И повалился бомбардир Тит Захаров наземь.

Запричитала, завыла бессильная после стрельбы Кулеврина. Захлопотал возле умирающего бомбардира новобранец Сашка, роняя из синих глаз, каких у солдат не бывает, слезы. Те, что бывают у солдат на войне очень часто.

Тит попробовал ему улыбнуться, да не смог. Как же так, подумал он, я, носитель мысли великой, не могу, не могу умереть.

А потом солнышко погасло.

* * *

Жеребца возвращавшийся из госпиталя прапорщик Захаров разгорячил не по надобности, а от ребячества. Покрасоваться захотел. Как-никак родная его батарея попалась навстречу. Хоть теперь и бывшая.

Когда конь поднялся на дыбы, затанцевал, Жизель тихонько ойкнула, обхватила Тита тонкими руками, прижалась остренькими ребрышками к его боку. Знакомые и незнакомые артиллеристы заорали восторженно, кто-то подбросил в воздух шапку. Потом шапки полетели густо.

Непривычно бледный лицом майор Сипелев – вкруг шеи лилейный шарф ордена Триумфа, левая рука на черной перевязи – как равному отсалютовал Захарову шпажонкой.

Проезжая мимо Кулеврины Авдеевны, Тит отвернулся. Невмоготу было глядеть на ее ядреное бронзовое тело, недавно еще родное и манящее, а сейчас, после того как познал прапорщик Захаров французскую ласку тростиночки Жизельки, опостылевшее.

Кулеврина, закусив до крови фитиль, промолчала.

Уйдешь, я умру.

«Гордая», – со странным, сладко-горчащим чувством подумал Тит.

Уйдешь, я умру.

А Сашка – сметанная голова, очи синие, каких у солдат не бывает, вдруг звонким и веселым голосом завел:

Батарея, затопав сапожищами сильней прежнего, подхватила:

Тит дождался любимого: «Наши деды – славные победы!» – молодецки гикнул и пришпорил жеребца.

Уйдешь, я…

 

Сергей Фомичев

Трусики

Стучат каблучки по мостовой. Вуаль под шляпкой колышется, добавляя тайны прекрасному лицу незнакомки. А народ вокруг улыбается. Незнакомка ловит приветные взгляды чужих людей и сама, не выдержав, возвращает улыбку за улыбку. Что может быть более умиротворяющим, чем грубые, но приятные лица простых горожан, довольных возможностью на миг стряхнуть с себя вечную озабоченность и серость будней? Она для них точно картинка из детской книжки. Кусочек волшебной сказки. Конечно, они не понимают, что порхать на каблуках по булыжнику почти что смертельный номер – тут никто не носит туфель на каблуках. Как никто не носит и шелков. Оценивая незнакомку по внешнему виду, ее принимают за леди из высшего общества, что заскочила на улицу Петард по каким-то своим делам. Не по коммерческим делам, конечно, на то у знатных дам есть приказчики и посыльные, но по делам личным. Например, заказать любимому мужу гороскоп к именинам или, кто знает, свершить какую-нибудь ворожбу, гадание, а то и заказать редкое снадобье. Подобные вещи слугам не поручают, даже самым доверенным. И имя астролога или алхимика предпочитают держать в тайне, а потому карета или носилки наверняка ожидают знатную даму где-нибудь на соседней улице.

За то короткое время, что незнакомка, шурша платьями и обдавая неземным ароматом духов, проносится мимо, буйная фантазия иного горожанина сочиняет про нее целую историю, которую он потом в баре за кружечкой пива выдаст за почти подлинную. С рыцарями, принцессами, драконами, поединками, колдунами.

На самом деле незнакомку звали Лизой, и она была шлюхой. А на такой поворот истории даже у самого мечтательного горожанина фантазии бы не хватило. Здесь если шлюхи и встречаются, то попроще и фигурой, и одеждой, и манерами. Такие, как Лиза, могут относиться только к классу господ. А у господ свои представления, да и шлюхи у них иначе называются.

1. Заклинатель змей

Лиза на всякий случай проверилась у небольшого зеркала, выставленного в лавке стекольщика. Не то чтобы сейчас ей что-то угрожало, но мастер Майвенорд не желал лишней огласки и просил ее соблюдать осторожность. Слежки не было. Был едва заметный фингал под глазом. Еще день-два, и его не станет видно совсем. Но пока приходится маскировать тональным кремом, вуалью и прочими хитростями. Проклятье! Еще пара приключений вроде той пятничной оргии с Варваром, и она потеряет товарный вид настолько, что богатый клиент вообще перестанет на нее клевать.

Лиза повернула в безлюдный переулок, затем в другой и, в который уж раз убедившись, что никто не следует за ней, толкнула красную дверь в доме с двумя декоративными башенками над входом. Из переулка дом казался маленьким, почти игрушечным. На самом деле он простирался вглубь на целый квартал. И в такой вытянутой геометрии заключался особый смысл. Здесь жил и работал мастер Майвенорд – заклинатель змей. Именно у него приобретает самых опасных гадов Бусорг – величайший в истории королевства укротитель диких животных. Его представления в театрах и на площадях всегда проходили с аншлагом. Однако красочное шоу, заставляющее замирать разом сердца сотен зевак, всего лишь конечный продукт в длинной цепочке производства трюков. Может быть, львов, гиен и крокодилов Бусорг дрессирует сам, но змей готовит ему мастер Майвенорд. Готовит долго и тщательно и берет за это хорошую цену.

Даже под руку с хозяином – настоящим гигантом с заросшим лицом – идти через длинные коридоры логова было довольно боязно. Стеллажи вдоль стен были заставлены аквариумами и террариумами, такими огромными, что в каждом из них с комфортом могла разместиться семья бедняков. Вместо бедняков, но почти с тем же рационом питания, там обитали змеи. Десятки и сотни разновидностей змеиного племени. Знакомые с детства гадюки самых невероятных расцветок; огромные, как бревна, твари из жарких стран; маленькие, но очень яркие и ядовитые змейки из заболоченных полей Востока. И отдельно – змеи морские, речные, озерные. А еще пищащий и трещащий на разные лады корм для всего этого зоопарка. Понятно, что всех подробностей Лиза не знала, но мастер Майвенорд любезно рассказывал ей о подопечных, пока провожал гостью от холла до покоев.

– Кстати. – Он привлек ее к себе и шумно втянул носом воздух. – Ты случайно не пользуешься ароматической водой или кремом с цолондо?

– Нет. – Лиза старалась не удивляться вопросам. – Я даже никогда не слышала о таком.

– Редкая вещица. Экстракт из железы красного бобра, обитающего на островах Десятого градуса. – Он принюхался еще раз к ее волосам. – Ты уверена?

– Да.

– Вот и ладушки. – Дрессировщик наконец отпустил ее. – Видишь ли, мой последний большой заказ касается пресноводных змей, натасканных на этот запах. И мне показалось на миг, что от тебя пахнуло цолондо. Знаешь, не хотелось бы проснуться утром подле сплетения этих малюток вместо красивой женщины.

Лиза вздрогнула. Мастер расхохотался.

– Это всего лишь шутка, моя дорогая. – Майвенорд резко оборвал смех и прищурился. – Всего лишь шутка.

* * *

Если не считать длинного коридора со змеями, жилище мастера можно было назвать изысканным. В обстановке, декоре чувствовался вкус и особый, присущий старым богатым фамилиям стиль. Ванная комната тоже выглядела роскошно. Но Лизу теперь даже роскошь не могла настроить на нужный лад. Так уж получилось, что змей она побаивалась с детства, а потому, и раздеваясь, и принимая душ, все время ждала, что вот-вот из сливного отверстия или вентиляционной решетки покажется ромбовидная коричневая головка гадюки, или та пятнистая и жирная гадина свалится со шкафчика ей на шею, или другая – ярко-зеленая – затаится в сброшенной одежде.

Лиза умела справляться со страхами. Для этого нужно просто отвлечься на более приятные вещи – съесть что-нибудь вкусненькое или, скажем, примерить красивый наряд. Но сейчас было не совсем подходящее время для примерок и тем более для еды. Клиент ждал. Клиент заплатил аванс и считал себя вправе требовать исполнения контракта. Кое-что, впрочем, примерить Лиза могла даже в такой ситуации. Она вздохнула и достала из сумки коробочку с «неделькой» – длинную коробочку со свернутыми, точно фаршированные блинчики, трусиками. Семь штук на семь вечеров. Лизе их подарила подруга Анечка на день рождения. Вообще-то у них было не принято покупать что-то в подарок специально. Обычно дарили какой-нибудь пустяк из старых запасов – початый флакончик духов с неподходящим к имиджу или надоевшим ароматом, ношеную шляпку или сумочку, дешевую заколку или браслет. Да и дни рождения в их среде обычно не праздновали – каждое такое торжество означало еще один год чрезмерной эксплуатации и амортизации на пути к полному истощению ресурса, как, наверное, сформулировал бы суть ее постоянный клиент инженер Грауф.

Лиза берегла «недельку» для какого-нибудь особого случая, но сейчас – возможно, под влиянием коридора с террариумами – вдруг отчетливо поняла, что никакого такого случая у нее не будет.

Трусики были белыми и отличались друг от друга только цветной тесемочкой. Но изюминка заключалась не в цвете. Дизайнер сыграл на другом. На бедрах ткань редела, превращаясь в мелкую сеточку, на попе сидела почти в обтяжку. И вот это «почти» – небольшая в сущности складочка – не просто прибавляло шарма, но гипнотизировало. Несмотря на простоту и отсутствие модных кружев и юбочек, трусики выглядели на Лизе весьма и весьма соблазнительно. Ей и самой захотелось подцепить пальцем сеточку, дернуть, а любого мужчину трусики просто обязаны были ввергнуть в неодолимое искушение немедленно сорвать их с тела.

Лиза неожиданно задумалась о возникшем парадоксе, что вот приличная красивая вещь на красивом (без ложной скромности) теле провоцирует на разрушение этой гармонии, а на какие-нибудь выцветшие застиранные трусы и рука-то не у всякого мужика поднимется, так и завалит бабу на кровать, не сорвав предварительно упаковку. Хотя безобразные труселя следует, по идее, убрать в первую очередь, чтобы не портили картинку.

– Впрочем, все это чепуха, – сказала Лиза отражению.

Она накинула на плечи короткую мужскую сорочку, достающую ей ровнехонько до пупка, и прищелкнула языком.

– Что же, берегитесь, мастер змеиный заклинатель!

* * *

Домашних слуг накануне она не заметила, но утром ее поджидал столик с горячим кофе, фруктами и круассанами. Мастер Майвенорд знал толк в правильном пробуждении и умении создать настроение на весь день. Вот только почему-то сам он выглядел смущенным. Лиза не раз встречалась с таким выражением лица, когда, например, доводилось лишать юношу девственности. Но чтобы смущался зрелый здоровенный мужчина, к тому же мужчина, привыкший к ежедневному риску при обращении с ядовитыми гадами и обладающий по той же причине холодным разумом?

– У тебя есть кто-нибудь? – спросил он, разливая кофе по чашкам. – Я имею в виду на постоянной основе.

– Ты намекаешь на мужа или парня? – Она укусила круассан и мотнула головой. – Нет у меня ни того, ни другого. Мы делим квартиру с подругой. И если честно, мне больше никто и не нужен.

Тут она запнулась, потому что, продолжая все это время анализировать поведение клиента, вдруг поняла одну вещь. Не то чтобы у Лизы имелось много опыта в сердечных делах – она старалась не примешивать к работе свой внутренний мир, но если отбросить мелкие странности, то вывод мог быть только один: мастер, этот косматый громадный медведь, был влюблен в нее по уши.

Умозаключение несколько обескуражило ее. Тревожный колокольчик задребезжал в голове.

– Мне пора, – сказала Лиза, поставив на столик недопитую чашку кофе.

– Богиня, – произнес мастер, сопроводив комплимент протяжным страдающим вздохом.

На него теперь страшно стало смотреть, и Лиза поспешила одеться.

– Ты не можешь так просто уйти, – сказал вдруг он с холодом в голосе.

– Почему? – спросила она спокойно, хотя в душе бушевал огонь, смесь страха и удивления, а в мозгу сменяли одна другую мысли, насколько все это опасно или насколько может быть выгодно?

– Ты нужна мне.

С влюбленными идиотами обращаться труднее всего. Они непредсказуемы. Главное, чтобы мастер не решил спустить на нее питомцев, если почувствует фальшь.

– Хочешь, чтобы я вернулась? – сказала Лиза как можно мягче.

– Да.

– Но только на моих условиях.

– Как скажешь, богиня!

Она сказала. Несла какую-то чушь про неотложные дела, пообещала найти его позже, как только освободится, в общем, наплела с три короба разных разностей. Говорила все, что угодно, но только не правду. Правда же заключалась в том, что на самом деле Лиза решила больше никогда не возвращаться сюда. Ни при каких обстоятельствах. Ей было страшно от непредсказуемых и неожиданных чувств мастера Майвенорда, вдвойне страшно от его угрюмого дикого вида. Не считая такой мелочи, как тысячи живущих здесь змей.

2. Инженер

Мастер Майвенорд щедро оплатил ночь, намного превысив оговоренный заранее гонорар. Деньги, полученные от него, давали Лизе возможность безбедно прожить целый месяц, а то и больше, не ударяя ради добычи пропитания пальцем о палец. Но кто же по доброй воле и в здравом рассудке станет тратить месяц короткой, как полярное лето, юности на праздность и лень? Нет, в их профессии следовало зарабатывать до тех пор, пока только можешь. Собирать трудовые гроши на старость. И не важно, змеи там тебя поджидают или гигантские шестерни.

Вот среди шестерней, когда в нее неожиданно влюбился инженер Грауф, Лиза впервые заподозрила неладное.

Этот парень вообще не производил впечатления человека, способного влюбиться хоть в кого-то, разве только этого «кого-то» он собственноручно соберет из медных блестящих деталей. Грауф был полностью поглощен работой, механическими фантазиями и платил Лизе больше года с поразительной регулярностью – раз в неделю – исключительно с целью снять напряжение. Вечер, как обычно, обошелся без лишних ласк и предисловий, и даже белые трусики с зеленой каймой инженера не вдохновили на что-то большее, чем исполнение механического ритуала. Он заснул почти сразу, как получил удовольствие. Но вот утром бедняга уже напоминал студента, растаявшего под случайной улыбкой столичной актрисы.

– Как тебя зовут? – спросил инженер.

– Меня зовут Лиза, господин Грауф. И вы слышали это имя как минимум дюжину раз.

– Я очень рассеянный, когда думаю о работе, – признался тот.

– Смею заметить, что вы никогда ни о чем другом и не думаете.

– Да, возможно, – согласился инженер. – Но теперь я думаю о тебе. Странно, да? Мне сейчас нужно думать о предстоящем открытии Большого Канала. Торжества состоятся через неделю. Там будет король Хуг, если его величеству позволит здоровье. Во всяком случае, будет принц. И мне предстоит выступить с речью перед первыми мечами двора и лучшими людьми государства и потом лично распоряжаться открытием шлюзовых ворот. А я вместо всего этого думаю о тебе.

– Позвольте задать вам вопрос, господин Грауф, вы когда-нибудь влюблялись? Я имею в виду в женщину?

* * *

От укротителя змей она на всякий случай сбежала. Теперь же решила разобраться. Грауф, в конце концов, был постоянным клиентом, и лишаться его совсем она не хотела. Не так уж и много в ее жизни постоянства. И потом, что-то со всеми этими влюбленностями было не то. Вляпаться в такое два раза подряд, без каких-либо очевидных причин, казалось нелепым, невероятным. Или нет? Пожалуй, странного здесь имелось гораздо больше. И если так… ей нужно проверить кое-какие мысли.

– Я могу приходить к тебе чаще, милый, а то и вовсе переехать к тебе, – заверила она инженера. – Но… ты выполнишь одну маленькую просьбу?

Инженер излучал жар, словно топка парового котла.

– Я выполню все, что ты пожелаешь.

* * *

Переселяться к инженеру прямо сейчас или тем более выходить за него замуж, Лиза не собиралась. Напротив, она поспешила в уютную квартирку, где только и чувствовала себя как дома. И там прежде всего приперла к стене Анечку.

– Помнишь набор, что ты мне подарила на день рождения?

– Они тебе не понравились? – огорчилась подружка.

– Отчего же. Трусики что надо. Но, скажи, где ты их взяла?

– А что? – подруга насторожилась.

– Не увиливай!

– Нехорошо спрашивать о происхождении подарков. – Анечка погрозила ей пальцем. – Тем самым ты можешь поставить дарителя в неудобное положение.

– Ты передарила чужой подарок? – догадалась Лиза.

– Ну да, – кивнула Анечка без каких-либо угрызений совести. – Был один странный парень, который оказался очень добр ко мне и сверх положенной платы подарил эти прелестные трусики. Он сказал, что «неделька» принесет мне счастье. И я решила подарить ее тебе. Ведь ты больше моего нуждалась в счастье.

– Ты уверена? – откровение подруги стало для нее неожиданностью.

– Абсолютно! – заверила Анечка. – Ты всегда такая задумчивая, точно ищешь чего-то. Вот я и подумала…

– Кто он?

– Ну, он был здесь проездом, как я поняла.

– Кто он? – повторила вопрос Лиза.

– Не знаю, – сдалась Анечка. – Мошенник, наверное, или балаганный циркач. Он показывал милые фокусы с картами, с сигарой и с исчезающей монеткой. Да какое мне, собственно, дело до его занятий? Деньги не пахнут, знаешь ли.

– Не в деньгах дело. Извини, что я так напираю, но этот подарок…

– А что с ним не так? – удивилась Анечка и вдруг закрыла ладошкой рот. – Ой, только не говори, что они исчезают в самый неподходящий момент.

– Что? – не поняла Лиза. – Кто исчезает, клиенты?

– Трусики же.

Лиза вообразила, как это могло происходить, и прыснула. Потом привлекла к себе Анечку и поцеловала в лоб.

– Лучше пусть исчезают трусики, чем клиенты, – сказала она почти серьезно. – Нет. Тут все в порядке. Никто никуда не исчезает.

– Ну, тогда я пойду, разогрею овсянки, – успокоилась Анечка. – Ты же ничего не ела, наверное.

Пока Анечка готовила обед, Лиза размышляла над перспективами.

Ощущение власти над человеком оказалось необычным на вкус. Власть обладала богатой вкусовой гаммой, как сказал бы, наверное, судья Томмер – известный гурман и еще один постоянный клиент. Нет, Лиза и раньше испытывала нечто подобное, но только в кратчайший миг приближающейся кульминации, когда это необычно сильное ощущение и распробовать-то толком не получалось. Да, тогда ей казалось, что из мужчины можно вить веревки, продлись момент чуть дольше. Но как только миг проходил, мужчина становился прежним. Высокомерным клиентом, который платит и требует работы. Теперь же все было иначе. Ее власть распространялась далеко за пределы спальни. Да и сама власть казалась более весомой. Тут даже возможное замужество, о чем грезят обычно девушки в ее положении, отнюдь не являлось пределом мечтаний. Обладая фантазией, можно было добиться куда большего, чем удачная партия.

Анечка поставила перед ней тарелку.

– Я добавила туда фруктового сиропа.

Лиза благодарно кивнула. Стараясь не обжечь губы, сняла с ложки пробу.

– Что бы ты сделала, если бы могла влюбить в себя кого пожелаешь? – спросила она.

– Приворожить? – Анечка отмахнулась. – Это все сказки!

– Ну, если бы. Просто кого бы ты выбрала?

– Принца, – твердо заявила подруга. – Каждая девушка мечтает о принце.

Лиза обдумала такой поворот.

– Ну, допустим, девушка чаще мечтает превратиться в принцессу, – возразила она. – А принц, это просто такое удобное средство достижения мечты.

– Ой, да какая разница. Вечно ты все усложняешь.

3. Принц

Играли горны. Хлопали полотнища общинных и дворянских знамен. Звучали торжественные речи. Скрипели ворота. Баржи с товарами с нетерпением терлись бортами, ожидая открытия Большого Канала.

Заполучить принца оказалось проще, чем она думала. Инженер Грауф был рад ее благосклонности, так что долго уговаривать его не пришлось. Открытие магистрального канала считалось событием весьма значимым для страны, едва ли не главным событием года. И потому состоялось оно при большом стечении народа, а влюбленный дурак сам вытащил красотку напоказ. Он, разумеется, получил весомую порцию зависти от коллег. Да и королевский двор был очарован Лизой не меньше инженерного управления. Так что ей оставалось лишь поймать момент и улыбнуться принцу одной из своих фирменных безотказных улыбок. Тот завелся не хуже механических безделушек Грауфа. Конечно, знай принц, что Лиза обычная шлюха, то не попался бы в силки примитивных женских ухищрений. Но бедняга в силу оторванности двора от реалий не обладал ни опытом, ни особой фантазией и предполагал, вероятно, что прелестная девица всего лишь верная подруга инженера. А у монарших особ издавна было принято класть глаз на жен и дочерей подданных.

Приглашение вскоре последовало. Когда советник Асиро – правая рука принца – отвел Грауфа в сторону, чтобы расспросить о некоторых особенностях, примененных при строительстве изобретений и новшеств, принц неожиданно оказался возле прекрасной спутницы инженера и взял ее под руку.

– Вы не составите мне компанию, леди?

– Лиза, ваше высочество, – ответила она. – Меня зовут Лиза.

– Знаете, Лиза, это не очень интересное занятие, наблюдать за работой шлюзов. Вы согласны со мной?

– Как скажете, мой принц, – хищно улыбнулась она.

* * *

Король Хуг Второй был плох, и никто в государстве не удивился, когда однажды утром он не проснулся. Это случилось всего через несколько дней после знакомства Лизы с принцем. Их высочество к этому времени еще не насытились ее телом, отчего были явным образом раздражены, узнав, что им предстоит готовиться к церемонии коронации.

Обретение короны наследником было обставлено множеством обрядов, традиций, условностей, которые копились веками, и ни одно, пусть самое глупое, никто не смел выбросить на свалку истории. Выполнить все их в срок и правильно оказалось не так-то просто даже при помощи особой церемониальной службы. Во всяком случае, на молодую любовницу у принца почти не осталось времени.

Больше всего будущего короля печалило и даже пугало одно обстоятельство, о котором он говорил Лизе при каждой встрече. Через три недели ему предписывалось традицией отправиться в паломничество на озеро Гнева. Он должен будет провести ночь на тростниковом плотике. Предание гласит, что озеро было создано гневом богов, которые обрушили с небес огненный камень на родоначальника нынешней династии Эртоса Отважного. Случилось это в наказание за то, что король приказал своим воинам сжечь деревню, жители которой просрочили платежи. Селяне умоляли короля подождать всего одну ночь. С ним тогда расплатились бы. Он не дал ни часа отсрочки. Но и боги переборщили с гневом. Камень не только уничтожил короля с отрядом и саму деревню, но вырыл огромный котлован, который со временем наполнился водой – по преданию, слезами погибших душ, а на самом деле обычными родниками. Озеро прозвали озером Гнева. И с тех пор накануне коронации все потомки Эртоса Отважного проводят ночь на его водах, как искупление за грехи предка. Помимо искупления – обряд своего рода экзамен. Если претендент на корону нечист помыслами, излишне жесток, утром плот находят пустым.

Лиза вздрогнула, впервые услышав легенду. Советник Асиро, который в тот раз ужинал вместе с ними, улыбнулся.

– Вам нечего бояться, госпожа, – сказал он. – Нашему принцу ничего не угрожает. За всю историю лишь один человек не прошел испытания Гневом.

– Это все бред, – бросил принц с раздражением.

– Ворзулиш был стариком, – добавил советник. – Скорее всего, он просто заснул и свалился в воду. А холодная вода, да еще и спросонок, запросто может остановить сердце.

– Но, с другой стороны, не стоит недооценивать древние мифы, Асиро, в них есть резон.

– Разумеется, есть, мой принц. Ночь дается будущему королю, чтобы поразмыслить, а миф направляет его мысли в нужном и полезном для государства направлении. Тот, кто придумал такой обряд, здорово разбирался в людях.

– Ему-то самому не грозило плавать на циновке в темноте, гадая, имеет история под собой основание или нет.

– Я вовсе не отмахиваюсь от мифа, сир. Но всему есть рациональное объяснение.

– Знаю, – принц вздохнул. – Но с тех пор, как я услышал эту историю шесть лет назад и узнал, что рано или поздно мне предстоит пройти через бдение на озере Гнева, я стал бояться, что со мной случится нечто подобное. Я просто засну и свалюсь в воду.

Лиза с трудом подавила улыбку – так беззащитно выглядел принц. Но смеяться над принцами, даже любящими, чревато.

– О, сир, есть множество способов разогнать сон и укрепить дух на целую ночь, – сказал советник.

* * *

Теперь ей приходилось гулять одной в огромном загородном королевском парке среди зеленых изгородей, аллей, прудов, фонтанов, оранжерей. Садовники опускали взгляд или вовсе исчезали задолго до приближения возлюбленной принца. Никто, кроме старого советника Асиро и самого принца, не смел заговорить с ней. Но принц заезжал сюда редко, а советник был негодным партнером для разгона скуки. Его дряхлый вид только усиливал тоску. Лиза все чаще вспоминала Анечку, вспоминала их нехитрые развлечения, вроде сидения у окна и рассматривания гуляк на улице или испытания разнообразных способов гадания, которые заканчивались обычно зловещим молчанием и раздражением друг на друга. Но с Анечкой она никогда не чувствовала себя вещью, которую снимают с полки, чтобы поиграть или смахнуть пыль, а потом поставить обратно. Так, как здесь, она не чувствовала себя даже с клиентами. Даже с кретином Варваром. Те всегда платили за определенное время, и хотя приключений на ее долю хватало, рано или поздно она становилась свободной. А в загородном поместье принца Лиза вдруг превратилась в пленницу.

Принц не мог появляться здесь чаще, чем несколько раз в неделю. Но и такому режиму предстояло неизбежно закончиться. В день коронации или чуть позже. Мезальянсы в королевстве не приветствовались, а связь со шлюхой, стань о ней известно сильным мира сего, и вовсе могла поставить королевский дом на грань скандала. При этом нынешний глава дома казался слишком слабой фигурой, чтобы пойти против общественного мнения.

– Я угасаю здесь, – сказала она принцу с грустной и слабой улыбкой. – Не такой жизни я ожидала.

– Но я не могу отпустить тебя! – возмутился принц. – Я же люблю.

– Знаю.

– Подожди. Потерпи. Следующее, что я сделаю, как только на меня возложат корону, это перееду сюда, к тебе. Нет…

Он задумался.

– Что случилось, мой принц?

– Я просто вспоминаю регламент. Так вот. Сперва я объявлю временным наследником нашего дальнего родича – генерала Н’гомого и приведу его к присяге. Но уж потом – сразу сюда.

Бедный принц не имел ни родных братьев, ни кузенов. Древняя династия от века к веку приходила в упадок, и генерал Н’гомого, следующий после принца в порядке наследования, был его троюродным дядей.

– Тебе вскоре придется жениться на какой-нибудь заморской принцессе, чтобы ты получил настоящего наследника. Тебе подберут настоящую пару.

– Это всего лишь политика, – пожал плечами принц. – И ты не должна будешь ревновать к законной супруге. Пообещай мне.

– Она будет королевой, мой принц, а я так и останусь потаскушкой.

– Если хочешь, я разведусь с ней, как только заполучу наследника.

– От этого случаются войны, мой принц.

– Плевать.

Ей было видно, как он фальшивит.

4. Советник

Советник Асиро был, пожалуй, единственным человеком, способным помочь ей в нынешней ситуации. Он появлялся в загородном имении гораздо чаще, чем принц, и тот, кажется, вполне доверял советнику, отдавая под его попечение свое живое сокровище, а возможно, он попросту не смотрел на старика как на мужчину и конкурента. И совершенно напрасно.

Однажды Лиза, надев почти прозрачную и очень короткую тунику, отправилась к Асиро, который, как обычно, сидел у фонтана Фей и смотрел на движение воды. Центральная композиция фонтана представляла собой трех обнаженных дев, держащих на руках у груди сказочных зверушек, которые и извергали воду. В струях воды, падающей и стекающей по мраморным изгибам, фигуры дев как будто оживали. Лиза признала этот фонтан лучшим местом для искушения во всем королевстве.

– Я устала, советник, и мне нужно уйти, – сказала она, присаживаясь рядом. – Я не могу сидеть взаперти так долго.

Он отвел взгляд от струящейся воды. И в его глазах блеснули искорки безумия.

– Смелее, советник, – сказала она почти шепотом.

Брызги, летящие от фонтана, намочили тунику, еще резче очертив тело.

– Мой принц не прощает измены, – заметил советник, будучи не в состоянии оторвать взгляд от прилипшей к ее груди ткани.

– Наш принц не заметит, даже если меня заменить фарфоровой куклой.

Советник коснулся пальцами ее колена, а потом медленно провел вверх по бедру тыльной стороной ладони, словно ученый, что перепроверяет старые, давно известные данные, новым методом.

– Юность, – произнес он.

– Насколько я понимаю, слуги не заходят сюда в этот час, – прошептала она.

Советник был слишком стар для таких испытаний. Он чуть не умер от инфаркта, когда стягивал с нее трусики. И, кстати, вполне готов был умереть. Было за что. Даже без всякого волшебства, он оказался в ее силках.

– Я понимаю тебя, женщина, – произнес старик спустя полчаса. – Большего идиота, нежели наш принц, трудно вообразить. Это знают и чувствуют многие, не только ты. И тебе, конечно, в чем-то легче, но в чем-то сложнее.

– Вы весьма проницательны, советник.

Он поднялся и снял с пояса ключ от потайных ворот.

– Я скажу ему, что ты ушла в монастырь, дабы помолиться богам и чтобы не мешать ему готовиться к испытанию. И скажу, что ты вернешься, как только он разделается с нудными обрядами.

– И потом мне придется вернуться к нему? – спросила Лиза с деланым ужасом в голосе.

На самом деле она надеялась, что вызванная магией любовь исчезнет, как только на место одного любовника заступит другой. Проверить гипотезу, заявившись к мастеру Майвенорду или инженеру Грауфу, ей пока не представилась возможность. Да и принц относился к тому типу людей, которые не желают выпускать из рук собственность даже тогда, когда чувств не осталось.

– Он будет искать меня? – спросила она иначе, так как прежний вопрос все еще оставался без ответа.

– Кто знает, женщина, кто знает.

Старик загадочно улыбнулся и направился к потайным воротам.

* * *

Анечка обрадовалась ее возвращению. Но выглядела она бледно, как если бы кто-то умер из близких. Лизу это озадачило, так как она и являлась всегда для Анечки единственной близкой душой.

– Рассказывай, – тихо сказала она, присаживаясь рядом.

Анечка молчала. Расчесывала свои длинные волосы и молчала. Лиза предпочитала короткую стрижку, тогда как Анечка смирялась с ежедневной потерей времени и ухаживала за тонкими черными локонами, вьющимися, как пружинки из мастерской инженера Грауфа.

Лиза обняла ее, прижала к себе и поцеловала в висок.

– Завтра у меня встреча с Варваром, – призналась наконец Анечка.

– Вот черт!

– Я его боюсь, – тихо сказала Анечка. – Он ведь может убить. Или, того хуже, выбить передние зубы, как когда-то Розочке. После чего она сильно потеряла в цене.

– Гораздо хуже, если он завалится с приятелями, – подумала вслух Лиза и осеклась, вспомнив, по какому поводу зашел разговор.

– Мне страшно.

Анечка прижалась к ней, точно котенок к мамаше.

– Не ходи. – Лиза погладила подругу по голове. – Как-нибудь перебьемся. У меня еще осталась заначка.

– Это заказ от мэтра Лодуроса. А ты же знаешь, если я откажусь, он просто перестанет подбрасывать мне работу. Мэтру придется объясняться с клиентом, а он весьма щепетилен в вопросах собственной репутации. К тому же речь идет о Варваре.

– Верно. Но ты можешь сказаться больной.

– Лунная кровь была у меня на прошлой неделе, и мэтр Лодурос прекрасно знает об этом, ведь я всегда сама предупреждаю его заранее.

– Да… – протянула Лиза. – И все же я прошу тебя не ходить к Варвару. Мы что-нибудь придумаем, дай только срок.

– Но ведь срок-то и поджимает…

– Обещай мне.

5. Судья Томмер

Лучше не мечтать долго о принцах, даже если имеешь возможность заполучить в руки кого-то из них. Принцы непредсказуемы и капризны, они зачастую не способны позаботиться о самих себе, не то что обеспечить будущее кому-то еще. Надо быть трезвее, прагматичнее, надо самой обеспечить будущее и желательно отличное от того, какое сложилось у большинства подруг.

Сюда она пришла заработать и не стала бы тратить волшебство на продажного судью. Пил он безбожно, заливая вином призраки тех, кого осудил на плаху или каторгу по ложному обвинению. Та еще сволочь. Но вино держал лучшее среди всех постоянных клиентов Лизы. Даже в замках и садах принца напитки подавали попроще. Так что Лиза здорово набралась, втайне отмечая освобождение из-под монаршей опеки. По этой причине она не стала особенно привередничать, а достала из сумки очередные волшебные трусики – на этот раз с серебристой полоской. Хотя, если подумать, зачем ей любовь Томмера? Ни разуму, как говорится, ни сердцу.

Но сделанного не воротишь, приходится брать то, что предоставляет случай. Утром, пока его честь продолжал храпеть, она быстро оделась, а потом устроила побудку, врезав ему по дряблой щеке.

– Что ты себе позволяешь, дрянь? – рыкнул судья, перехватив ее руку.

Но тут его глаза изменились. Словно две льдинки вдруг попали на солнце и растаяли. Судья Томмер даже испугался столь резкой перемене в собственных чувствах. Но старый негодяй был тертым калачом и быстро справился с неожиданным поворотом.

– Помнится, ты однажды выпустил Варвара из тюрьмы, – напомнила ему Лиза. – А ведь такой был шанс повесить ублюдка. Сколько он тогда заплатил тебе?

– Девочка, ты прекрасна, конечно, даже божественна, но это вовсе не дает тебе права указывать судье, кого и когда ему отпускать…

– Посмотрим, дружок, посмотрим. – Она улыбнулась, и он поплыл окончательно. – Если захочешь увидеть меня еще раз, то позаботишься о том, чтобы Варвар отправился за решетку.

– Что мне толку от твоей ласки, если я лишусь некоторых частей тела? – попытался отшутиться судья.

– Ну же.

– Нет, это невозможно. – судья нахмурился. – Мы играем в вист по выходным у госпожи Оливии Ард. Но я не смогу нагрянуть туда с приставами и просто так заковать Варвара в кандалы.

– Ты что-нибудь придумаешь, милый.

* * *

С шантажом судьи Лиза опоздала. Анечка, как, впрочем, и следовало ожидать, не выполнила обещание и отправилась на ночное свидание с Варваром. Это бы ладно, почти каждая девушка в городе рано или поздно проходит через подобное. Хуже было то, что подруга не вернулась домой в условленное время. Лиза ждала ее до вечера и, проведя в беспокойстве следующую ночь, наутро отправилась в контору к мэтру Лодуросу.

– Лизонька, деточка. Какими судьбами? – встретил ее раскрытыми объятиями хозяин брачной конторы. – Ты все-таки передумала, дорогуша, и готова поработать со мной? Честно говоря, это было бы кстати. Весьма кстати. Мне не хватает девочек последнее время.

– Вот об этом я и пришла поговорить, – зло сказала Лиза. – Тебе не хватает девочек, потому что ты, облезлый козел, отправляешь их к извращенцам и насильникам вроде Варвара и его дружков.

Лодурос отвел взгляд. Несмотря на профессию сводника и репутацию негодяя, он был очень застенчив.

– Я не сутенер, Лиза, я не обеспечиваю девочкам безопасность. Только беру комиссионные за заказы.

– Где Анечка?

– Ее отвезли в госпиталь Вечной Любви, насколько я знаю.

– Там же ни хрена не лечат! – возмутилась Лиза. – Там просто подают воду и болтают на ушко всякую чушь, чтобы было не так страшно умирать.

– Увы. Но хороший доктор стоит теперь немало.

– А что до твоего доброго имени? Ведь пойдет слух, что ты подкладываешь девочек под изуверов, а потом отказываешься платить за врача. Кто будет работать после этого с таким уродом?

– Не груби мне, девочка. Не груби. Если тебе повезет, то в старости ты и сама станешь сводней. Тогда и поймешь, что почем в нашем бизнесе.

* * *

Госпиталь Вечной Любви находился на речном острове, отданном во владение одноименному монашескому ордену. Это была галерея страданий, паноптикум человеческой боли, монумент врачебному бессилию. Стоны, бред, крики. Развешенные повсюду бинты и простыни. Запах гниющего тела и травяных отваров – единственного доступного монахам средства врачевания. Лиза вполне ощутила концепцию ада, пока искала подругу.

Анечка лежала в кровати, укрытая тонким линялым одеялом, и спала. Ее голова была перебинтована, и сквозь бинт проступали пятна от крови и травяных компрессов.

– Мы, пожалуй, могли бы поставить ее со временем на ноги, но некоторые симптомы меня сильно тревожат, – сказал Лизе молодой монашек. – Ничего определенного сказать не могу. Я всего лишь ученик деревенского лекаря. У меня нет ни нужных знаний, ни нужных препаратов, и нашему госпиталю нечем, к сожалению, заплатить приглашенному врачу.

– А кто является лучшим в таких делах? – осведомилась Лиза.

– Судя по симптомам, вашей подруге нужен хороший мозговед. И я знаю одного такого. Он живет на проспекте Талла Морехода. Его имя Твордус. Но, сударыня, он берет десять монет за прием и дюжину, если выезжает к клиенту на дом.

6. Ростовщик

Лиза знала, где раздобыть такую кучу денег. И знала, как именно ее раздобыть. Вариантов в принципе было несколько, но возвращаться к советнику Асиро или принцу она не желала, тем более что ее предположение об ограниченности магии одним человеком подтвердилось, как только она зашла по старой памяти к Грауфу. Инженер принял ее тепло, как и раньше, но не проявил при этом ни капельки прежних чувств и ни толики озабоченности ее исчезновением с принцем. Он даже имя ее по старой привычке не вспомнил. И это Лизу скорее обрадовало, чем огорчило. От судьи в плане денег проку было немногим больше, так что она выбрала самый надежный из вариантов.

Завлечь в постель известного ростовщика оказалось проще простого. Достаточно было запросить со старого скряги Бернарда за ночь меньше обычного. Разумеется, обычного в его понимании.

От мэтра Лодуроса Лиза узнала, что Бернард снимал шлюх возле парка, где отирались товарки рангом гораздо ниже их с Анечкой. Ей даже пришлось придать лицу и одежде побольше вульгарности, чтобы не выделяться на фоне тамошнего контингента. Яркая помада, сильные румяна. Из одежды – простая льняная юбка, вязаная кофточка, сапожки. Впрочем, палку перегибать не следовало и кое-что из прежнего обворожительного шарма Лиза сохранила.

Она быстро нашла общий язык с постоянными обитательницами панели. Анечка была права, утверждая как-то, что какой уровень или стиль ни возьми, они мало отличаются друг от друга. Всем им едва хватает на жизнь. Просто богатые клиенты подразумевают и большие накладные расходы. Белье с парфюмерией и косметикой, парикмахеры и массажные салоны поглощают большую часть дохода. Только попробуй явиться на встречу с запахом пота или не слишком подвижным телом. Репутация создается годами, а рушится в один миг. Когда же уровень снижается, то и клиент идет более потертый. Зато на косметике и салонах можно экономить. Ужаться чуток там и здесь и даже нынешнюю квартиру им с Анечкой не придется менять. Потом неизбежно последует еще одна ступенька вниз. Лет через пять или шесть. Тут бывает по-разному. Потом эти ступеньки пойдут одна за другой со скоростью, наводящей тоску, и в конце почти каждую из них ожидает место беззубой старухи, снимающей угол в портовом квартале и работающей под покровом ночи. Хотя многие погибают раньше. Это – как игра со змеями мастера Майвенорда. Очередной клиент может оказаться маньяком или просто редким кретином, как в случае с Варваром.

Вообще, выход на панель – хорошая тренировка на будущее. Рано или поздно любой первоклассной шлюхе придется переходить на уровень ниже. Что бы там ни писали в романтических пьесах или романах, их сестру ожидает только одна дорога – вниз. Наверх пути не бывает. Это так же верно и незыблемо, как и тот факт, что со временем женщины не молодеют, а стареют. Впрочем, как и мужчины. Вот только платят в основном они, и потому старый пердун Бернард заказывал танец.

Ростовщик клюнул сразу, выделив ее среди веселой и вульгарной компании на панели. Он явно имел вкус. И он не был дураком. Старикашка сразу понял, что роскошная девочка фактически работает даром, что отойди она на два квартала в сторону театра или к ипподрому, как тут же легко подцепит юнца, сорящего папашиными деньгами. Поэтому Бернард, конечно же, заподозрил неладное. Любителей заманить богача в ловушку и выпотрошить имелось в столице с избытком. Но и старые чресла требовали разнообразия и спорили с осторожностью. Лиза решила его дилемму довольно просто. Она улыбнулась и протянула старику рекомендательное письмо от мэтра Лодуроса, после чего предоставила ему возможность самому выбрать ночлежку.

– Отвези меня туда, где знаешь каждый угол и каждого человека.

Так он и сделал. Бедняга не подозревал, что ловушки бывают разного рода и в ту, которая ему была уготована на самом деле, Бернард никак не рассчитывал попасть на старости лет.

Опыт ростовщика не защитил от магии. Ей достаточно было провести ладонью по обнаженному бедру, как старика чуть кондрашка не хватила. Еще бы, старый скряга привык покупать товар с распродажи. Такой гладкой кожи, как у Лизы, он, наверное, не видел с собственного детства, а такой желанной груди – с тех пор, как его отлучили от материнской. Но белые с сиреневой полосой трусики просто погрузили его в оцепенение.

Впрочем, старичок оказался молодцом. Не рассыпался, не умер, отработал как надо и даже не заснул после того, как насытился ее телом и ласками, а даже, напротив, повел себя весьма галантно.

– Когда я смогу снова увидеть тебя? – спросил он, поправляя жесткий ворот сорочки.

– Нет. Мы больше не увидимся, дружок. – Она натягивала на ноги чулки, стараясь делать это как можно более медленно и соблазнительно.

Ей предстояло вытянуть из клиента крупную сумму денег и спешить с подсечкой не следовало.

– Ты не можешь уйти просто так, – сказал он, еще не понимая, что сидит на крючке.

– Еще как смогу.

– Я заплачу вдвое против вчерашнего.

– Мне не нужны твои жалкие гроши, старик. Продолжай снимать шлюх возле парка. Это твой настоящий уровень. Я решила попробовать что-то новенькое. Я ошиблась.

– Подожди всего две недели.

– И что изменится, ты вдруг помолодеешь?

– Нет. Но я получу столько денег, что смогу позволить себе куда больше, чем теперь. Намного больше. Если ты согласишься бросить ремесло и остаться со мной, я куплю тебе дом на улице Перин или на Набережной. Я найму добрых слуг, о тебе будут заботиться, как о герцогине.

– Ерунда. У тебя и теперь денег достаточно, чтобы без труда купить целый квартал. Но ты скряга. А этого не изменишь никаким состоянием. Ни за две недели, ни за четыре.

– Ты не понимаешь. Тут дело не только в золоте. Если вовремя ссудить кого надо, то можно многого добиться. Поверь, через две недели изменится все. Я получу титул и перестану давать деньги в рост. Я буду сам их чеканить. Мне обещана должность министра финансов.

– Вот как? – переспросила Лиза. – Хорошо, милый, давай поиграем с тобой в министра финансов…

7. Доктор Твордус

Лиза подбросила тяжелый кошелек на ладони, так что монеты приятно звякнули. Опытный слух хозяина кабинета легко отличил по звуку золото от серебра или меди.

– Проходите в смотровую и раздевайтесь, – сказал доктор Твордус.

– Я-то привыкла, раздеваясь, получать деньги, а не отдавать их, – усмехнулась Лиза.

Доктора, наверное, тоже можно было бы соблазнить. Но она вдруг подумала, что у нее остались одни-единственные трусики из того волшебного набора. А значит, осталась одна попытка вырваться из предписанного судьбой пути.

– Хотите сказать, что никогда не были у врача? – спросил доктор. – При вашей профессии, на которую вы только что намекнули, было бы верхом неосторожности манкировать медициной.

– Ну, вообще-то мне сказали, что вы отлично разбираетесь в травмах головы, док. Не думала, что для ее осмотра нужно снимать что-то большее, чем шляпку.

– Хорошая шутка, – признал Твордус. – На самом деле я специализируюсь на нервах, неврозах, психозах, посттравматических синдромах и многих других подобных вещах. Однако раз уж речь пошла о голове, то ваша, полагаю, в полном порядке. Во всяком случае на первый взгляд. Зачем же вы пришли ко мне?

– Если честно, мне и самой не мешала бы помощь. Знаете, с некоторых пор я стала бояться змей. По правде говоря, я их боялась с детства, но в последнее время это переросло в какую-то… как вы их там называете…

– Фобию, – подсказал доктор.

– Наверное. Вам виднее. Но с моим страхом, или фобией, я справлюсь сама как-нибудь. Сейчас речь идет о моей подруге. Несколько отморозков избили ее до полусмерти, и есть опасение, что голова бедняжки пострадала особенно сильно.

– Настолько, что сама она не может прийти сюда?

– Верно. Она лежит в госпитале ордена Вечной Любви.

– Монахи, врачующие одними молитвами. – Доктор брезгливо поморщился.

– Их компетенции было, однако, достаточно, чтобы назвать ваше имя, – парировала Лиза.

– Сдаюсь. – Твордус поднял руки. – А у вас острый язык.

– Надеюсь, этого хватит на весь курс лечения. – Она подвинула ему кошелек. – Каким бы долгим ни вышло дело.

Доктор взвесил на руке кошелек, кивнул и открыл большой сейф.

Кроме мешочков, столбиков монет, бумаг, там на особых полочках стояли пузырьки и баночки с препаратами. Лиза догадывалась, что за некоторыми наркотическими средствами, используемыми для лечения неврозов, могут охотиться гангстеры, скажем, из банды того же Варвара. Но ведь сейф их не остановит?

Доктор поправил несколько пузырьков, и до Лизы донесся неземной аромат, заставивший ее непроизвольно расслабиться.

– Что это за чудо, доктор? – спросила она. – От запаха у меня закружилась голова, и мне сразу же захотелось заболеть той самой болезнью, от которой лечат таким ароматом.

– Это не для вас, милочка, – засмеялся доктор. – Я готовлю бальзам для принца, которому, как вы знаете, вскоре предстоят серьезные бдения. Смесь полевых трав со всех концов света и некоторых других редких ингредиентов поддержит его высочество на протяжении долгой ночи. Мне заказал его советник Асиро.

– Потому что принц жаловался, что боится уснуть во время испытаний, свалиться в воду и утонуть? – спросила Лиза, нахмурив лоб.

– Верно. – Доктор пристально посмотрел на нее. – А вы, оказывается, не такая простушка, какой хотите казаться.

– Я встречалась с советником Асиро. – Она умолчала о принце. – Степные травы, говорите?

– Степные.

– Мне почудилось в этом букете что-то еще.

– Я не могу раскрывать всех секретов профессии, – засмеялся доктор. – Иначе неврозы начнет лечить каждый желающий.

* * *

Лавка господина Роланда всегда славилась изысканной одежной, дорогой парфюмерией и косметикой. Была здесь и особая комнатка с нижним бельем фривольных фасонов и расцветок. Верные жены сюда почти не заглядывали. Верным женам положено ложиться в постель в безобразном, бесформенном и бесцветном. Что же, это только повышает спрос на таких, как Лиза. Но сегодня тайная комната ее не интересовала, и она прошла сразу в отдел парфюмов.

– Лизонька! – раскрыв объятия, двинулся к ней навстречу Роланд. – Не желаешь ли перемерить новые коллекции вечерних туалетов, душа моя? На тебе они будут выглядеть ярче, чем на наших лучших картонках с витрины.

Она улыбнулась. Роланду позволялось говорить в таком тоне даже со знатными дамами. Все знали, что он любил мальчиков.

– Сегодня ничего примерять не будем, мэтр Роланд, – сказала Лиза. – Возможно, куплю кое-какие мелочи, и все. Хотя, знаете… нет ли у вас крема или духов с экстрактом железы красного бобра с островов Десятого градуса?

– Ты спрашиваешь о цолондо? – удивился хозяин.

– Точно. Так это и называется.

– В моем магазинчике есть все, душа моя, – гордо заявил Роланд. – Вот только не уверен, что у тебя хватит денег на такую безделицу, как бобровая струя. Да тебе она и не нужна, если честно. Ты выглядишь на все сто, милая. А цолондо пользуются старые, но богатые женщины, чтобы подстегнуть страсть молодых парней. Хотя, подозреваю, молодые парни предпочли бы взять деньгами.

– А вы не могли бы просто дать мне почувствовать аромат… мне очень нужно…

– Ха, ха… Только для тебя, Лизонька! Только для тебя… И смотри не вынюхай все до донышка…

Роланд достал из красивой коробки синюю стеклянную бутылочку с притертой пробкой и протянул ей. Лиза не сунула горлышко в ноздрю, как поступила бы на ее месте простушка, а как бы подогнала запах к носу взмахом ладони. Она переняла этот красивый жест у одного старого алхимика.

Долго принюхиваться не пришлось. Запах оказался знакомым. Точно таким же ее накрыло недавно у доктора Твордуса. Да. Вот теперь-то сидящее в дальнем уголке сознания подозрение переросло в уверенность. Кусочки мозаики сложились в картину, сюжет которой отнюдь не радовал. Впрочем, и огорчал не особенно.

Итак, принца хотят убить. И посадить на трон вместо него генерала Н’гомого. Если смотреть на вопрос с точки зрения реальной политики или даже общественной пользы, оно, наверное, и к лучшему. Генерал мог впрыснуть в деградировавшую монархию свежую кровь. Разобраться с внешними угрозами и разворошить застоявшееся болото внутри страны. Стань королем принц, страну очень скоро сожрут варвары, растащат на части соседи или окончательно разъест коррупция.

8. Генерал Н’гомого

Лиза подбиралась к генералу почти две недели и наконец, задействовав многочисленных знакомых, получила приглашение на один из полковых праздников. Генерал был хорош собой. Невысок, но превосходно сложен и красив. А кроме того, он обладал тонким умом. Силой генерала боги тоже не обидели. Кажется, он был единственным человеком в городе и окрестностях, которого боялся сам Варвар. Ничего удивительного, что Лизу этот мужчина притягивал сам по себе, безотносительно маячившего за его спиной трона. А генерал, похоже, испытывал симпатию к ней. И вполне мог полюбить. Она могла сделать так, чтобы полюбил. Совратить здорового мужика на одну ночь при ее-то опыте – пара пустяков, тем более пока он еще обыкновенный генерал, пусть один из немногих высших военачальников. Он ведь не знает, что через несколько дней ему предложат взойти на пустующий трон.

Верный легион, состоящий из трех полков, почти в полном составе напивался сейчас за соседними столиками и там, во дворе, за огромными столами для солдат. Никто из соратников генерала даже не подозревал, что скоро полки войдут в столицу и вытряхнут все дерьмо из пришедшей в упадок аристократии.

Генерал слыл слишком честным, прямым человеком, и потому никто из заговорщиков не посмел бы намекнуть ему на возможное устранение принца. Заговорщики рисковали, давая тем самым шанс Варвару перехватить власть прежде генерала. Ему достаточно ввести банды в столицу. В упадочном государстве ведь как принято: кто поднимет флаг над стенами цитадели, тот и король. Но с другой стороны, генерал никогда не согласился бы на переворот, и головы заговорщиков давно уже стали бы украшением тех самых желанных стен цитадели.

Нет, советник Асиро был слишком хитер для примитивного удара в лоб. При отсутствии политического опыта у генерала, он так и так останется при власти достаточно долго, чтобы влиять на назначения и указы. А уж ушлый ростовщик Бернард не вложился бы в безнадежное предприятие.

Значит, генерал обречен стать следующим королем. Вот оно, будущее, Лизонька, бери его в руки! Используй последний шанс.

– Не желаете еще вина, сударыня? – спросил генерал.

Она улыбнулась ему, и он, отослав сомелье, собственноручно наполнил бокалы.

– Рубиновое с Побережья несколько сладковато для нас, военных, но пользуется спросом у дам.

– А дамы не разбираются в винах, не так ли? – спросила Лиза.

– Желаете это утверждение оспорить?

– Нет, что вы, генерал! Никогда бы не подумала вступать в спор с мужчинами о винах, войнах и политике.

– Но? Мне кажется, тут напрашивается какое-то «но».

– Но речь ведь о дамах, – продолжила она. – А в дамах я, поверьте, разбираюсь получше многих мужчин.

– И…

– И смею заверить, дамы вполне способны разобраться и в винах, и войнах, и в политике.

– Этому парадоксу позавидовал бы любой философ из пресловутых монахов Пещер. – Генерал откинулся на спинку стула и достал сигару.

– Вы делаете мне комплимент, генерал.

– Я люблю делать комплименты красивым женщинам.

– Я предпочитаю людей, готовых за красивых женщин подраться.

– А вы идете напролом, не так ли? – Генерал наконец раскурил сигару. Несколько раз выпустил дым и только потом спросил: – Кто же он?

– Варвар.

– Принести вам его голову?

– Если вас это не затруднит.

– Ну что вы, какое может быть затруднение в поимке первого гангстера королевства? – Н’гомого сделал глоток вина, и Лиза почти ощущала движение мыслей под его красивым черепом. – Однако не могу обещать, что сделаю это быстро. Мы, так сказать, избегаем общества друг друга.

– Нет ничего проще, мой генерал, – широко улыбнулась Лиза. – По выходным, насколько я знаю, негодяй играет в вист у госпожи Оливии Ард.

* * *

Она не осталась в эту ночь с генералом. Нет, они расстались друзьями, сохраняя друг у друга иллюзию на возможное продолжение романа, но вполне отдавая отчет, что продолжения, скорее всего, не будет. Причем она-то знала причину наверняка, а вот генерал догадывался лишь благодаря чудовищной интуиции. Лиза даже не сомневалась, что Н’гомого добудет голову Варвара, даже зная, что некому будет преподнести ее. Он добудет голову, даже если его отвлечет вдруг такая приятная мелочь, как вакантный престол.

Но до поры, до незримой черты ненаписанных хроник, будущее все еще имело много путей, и так получилось, что именно Лиза держала в руках ключи от большинства дверок истории. Она могла передумать и составить партию генералу. Прекрасную партию. О, этот человек плевал на условности. Он бы не запер ее, как принц, в загородном имении, стыдясь порочной любви. Нет. Н’гомого запросто посадил бы ее рядом с собой на трон.

Или было можно вернуться к принцу. Завоевать любовь второй раз будет гораздо проще. В конце концов она могла просто сорвать заговор. Причем сорвать одним из нескольких способов, некоторые из которых обязательно приведут к большой крови, а другие не будут замечены никем.

Весь следующий день Лиза провела в раздумьях. Она много раз бралась за перо и бумагу и трижды начинала послание словами «Мой принц…», а еще дважды выводила в заголовке письма обращение «Мой генерал…». Черновики, предназначенные как одному, так и другому монарху, рвались Лизой в клочки и исчезали в огне маленькой кухонной печи. А потом настал час, когда стало поздно предупреждать и того, и другого. История пошла своим чередом.

* * *

Анечка лежала на кровати с забинтованной головой. Хотя лечение прошло успешно, бинты она не снимала. Подруга отчего-то стеснялась коротко стриженной головы. Но это, как и бледное лицо, было теперь не важно. Потому что Анечка улыбалась. Улыбалась подруге и всему свету.

Тело Лизы блестело от мельчайших капелек воды, которые она не стала вытирать. Ей хотелось прохлады, и она добилась своего – кожа покрылась пупырышками.

– Трусики, – прошептала озадаченно Анечка. – Это те, что я тебе подарила?

– Последние, – подтвердила Лиза. – Я надела их для тебя.

– Для меня? Что это значит? – удивилась подруга.

Ее удивление не было холодным, возмущенным или презрительным. Она подалась навстречу и обняла Лизу.

– Так хочется тебя погладить, но эти дурацкие бинты…

– Так сними их, – разрешила Анечка.

Лиза принялась снимать бинты, а когда те закончились, не остановилась и взялась за одежду. Благо одежды на Анечке было не очень много.

– Я люблю тебя, глупышка, – сказала она.

– Ты так и не нашла своего принца?

– Мне больше не нужен принц.

Где-то в районе дворцовой площади послышался звон разбитого стекла, крики, лязг железа. По мостовой застучали копыта, донеслись четкие выкрики команд. Легион входил в город. Полки вносили генерала Н’гомого на трон.

 

Татьяна Богатырева

Время Лилий

У самых дверей ресторанчика прошу его:

– Сыграй для меня.

Слова отзываются восторгом и жаром предвкушения. Его глаза блестят, взволнованно приоткрываются губы.

– Играй. Только ты и рояль.

Он кивает. Да! С этих слов он – мой. Или я – его?

Мы так и не идем в ресторан. Разворачиваемся и быстро, почти бегом устремляемся вверх по Большой Никитской, навстречу людям с мечтательными и одухотворенными лицами. В их ушах все еще звучат хоралы Баха, а в наших сердцах уже… Равель? Моцарт? Скрябин? Я гадаю – что он выберет? Почему-то кажется, что Рахманинова…

Капельдинерша как раз запирает зал.

– Евгения Петровна, я принесу вам ключ завтра, – просит он.

Строгая седая дама окидывает нас скептическим взглядом и вдруг расцветает улыбкой.

– Не позже двенадцати. У третьего курса репетиция.

Она протягивает ключ, опуская глаза. Но нам нет дела до нее. Он обещал играть – а я слушать. Выбегаю на середину едва освещенного фонарями с улицы зала. Я пьяна, лечу…

Подняв руки в ауфтакт, даю тон: фа диез второй октавы плюс четверть тона. Стены зала вибрируют и поют странным гулким и стеклянным звуком.

Оборачиваюсь, смеюсь его удивлению.

– Вот почему резонаторы в стенах никогда не откликались. Четверть тона! Хитро.

Он качает головой, нащупывает выключатель. Загорается люстра.

– А говоришь, что не музыкант.

– Всего лишь теоретик.

Снова смеюсь. Сегодня мне все равно, что я не могу ни петь, ни играть. Сегодня мое сердце бьется: в такт его сердцу и его музыке.

Он вспрыгивает на сцену прямо через рампу. Подходит к роялю, касается крышки – осторожно, словно боится спугнуть. Ласкает ладонью, прислушивается. А я замираю, забыв дышать, будто он касается не крыла рояля, а моих крыльев.

– Любишь Рахманинова? – спрашивает он.

Оборачивается. Шальные, цвета африканского кофе, глаза полны колдовства, пальцы подрагивают. Он готов на все – ради меня, ради слушателя, которого никогда у него не было. И не будет.

– Люблю.

Пью его предвкушение, волнение, азарт. Любуюсь им, ладным и изящным, как альт Амати. Он открывает рояль, а мне кажется, что раздевает меня: вечерний воздух касается обнаженных струн, целует клавиши.

– Подожди, – останавливаю его. – Только ты и рояль.

Смотрит на меня непонимающе. Он уже там, в музыке.

Вспрыгиваю на сцену, подхожу. Глядя ему в глаза, легко касаюсь смуглой щеки, провожу ладонью вниз – плечо, грудь… Он дышит неровно, тянется ко мне.

– Только ты и рояль, – шепчу, поднимая край его футболки.

Он вспыхивает румянцем, вздрагивает. Поднимает руки, позволяя себя раздеть. Меня обдает жаром, его послушание и возбуждение откликаются острым удовольствием.

– А ты? – прижимает к напряженным бедрам, дергает мой сарафан. – Хочу видеть тебя.

– Сначала играй.

Отталкиваю, нащупываю «молнию» на его джинсах. Руки дрожат, во рту пересохло – запах дразнит, требует: попробуй на вкус, на ощупь.

Еле отрываюсь от него, обнаженного. Шаг назад, глубоко вдохнуть… Сердце бьется, как сумасшедшее, губы горят. Он так красив!

– Прелюдия c-moll, – объявляет он. Кланяется, словно перед полным залом, садится.

Ловлю его взгляд, кладу ладонь на рояль, киваю. И, едва его пальцы касаются нот, меня сносит шквалом наслаждения – страсть тяжелых аккордов, порывистые, шальные пассажи и болезненные до отчаяния ноны, весенний дождь стаккато и вкрадчивые, мягкие сексты… Звуки и чувства вырываются из-под крышки рояля, вьюгой и шквалом заполняют зал, бьются о стены и вылетают в окна. Я лечу вместе с ними – живая! Горячая. Боже, спасибо тебе!

Рояль вибрирует в финальном аккорде, я – вместе с ним. Непослушными руками стаскиваю с себя сарафан. Он поднимается навстречу, нагой, пьяный, словно занимался с роялем любовью. Миг мы смотрим друг на друга, а потом – он прижимает меня к роялю и берет властно, как брал рахманиновский аккорд. Инструмент отзывается стоном на каждый толчок, моему крику откликаются вмурованные в стены кувшины-резонаторы: фа-диез с четвертью…

– Кто ты?

Голова кружится, я еще не вернулась из-за края света.

– Лилия, – отвечаю, зарываясь пальцами в черные гладкие пряди.

Он усмехается, целует меня – губы, скула, висок. Прикусывает ухо, ласкает языком. Я выгибаюсь, шепчу:

– Дан… я хочу еще.

Он прижимает крепче, пробегает пассажем вдоль спины – у него очень сильные и чуткие пальцы. Откликаюсь стоном: h-moll. Чувство полноты сбивает дыхание, смешивает тональности. Я хватаюсь за его плечи, впиваюсь в губы – и двигаюсь, двигаюсь навстречу: тема сплетается с противосложением в порывистой фуге фа-диез, танец на нотном стане, шелк полированного дерева и слоновая кость клавиш, звон сопрановой струны и глубокая вибрация басов. Я – рояль, я – его музыка, я – он…

* * *

Щелкнул пульт, и прелюдия Рахманинова оборвалась. Черно-белые кадры воспоминаний улеглись обратно в холодный сундук памяти, к таким же драгоценным кадрам. В читальном зале повисла тишина. Пусто. Холодно. Мертво. Только доносится шум Петровки, еле слышно гудит кондиционер, а из абонемента долетают обрывки голосов: студенты всегда сдают книги в последний момент.

Я посмотрела в окно. Прямо напротив – афишная тумба. Крупными буквами: «Сергей Рахманинов. Концерт для фортепиано с оркестром. Исполняет Даниил Дунаев». И портрет: узкое лицо, известное всем почитателям классической музыки.

Он пришел без двух минут шесть.

– Лилия Моисеевна здесь? – звучный драматический тенор взлетел на второй этаж, минуя две закрытые двери.

Миг я слушала собственное сердце: откликнется? Промолчит? Застучало. Я улыбнулась, вдохнула запах старой бумаги, провела пальцем по резной спинке кресла, наслаждаясь ощущением дерева, и сбежала вниз.

– Лилия Моисеевна, вас спрашивает господин Дунаев! – встретила меня девушка, работающая на абонементе. Удивленный прищур, поджатые губы.

Я в ответ пожала плечами и пошла навстречу Дану.

– Здравствуй, – сказали мы одновременно и так же одновременно улыбнулись.

Он рассматривал меня, словно ожидал вместо тридцатилетней барышни а‑ля синий чулок увидеть Анжелину Джоли. Я же рассматривала нити седины, еще больше заострившийся подбородок и проваливалась в почти позабытую за шесть лет разлуки атональную симфонию его чувств.

– Ты совсем не изменилась.

– Ты совсем не изменился.

Сказали в унисон, с сожалением и восхищением. Только один – правду, а второй – ложь.

Дан протянул букетик фиалок, поймал и поцеловал руку.

– Пойдем со мной, – то ли попросил, то ли велел он. – Ты мне нужна сегодня. Очень.

Я кивнула, бросила за спину: «Ниночка, закройте сегодня сами!» – и вышла в гудящую моторами и клаксонами майскую жару.

Мы шли быстро, почти бежали: наперерез Тверской, к Большой Никитской. На бегу перекидывались рваными, ненужными фразами: «Как ты?» – «А ты?» – «Отлично», – просто чтоб услышать голос. На нас оборачивались, кто-то даже сфотографировал. Зрелище и впрямь было странное: породистый джентльмен в белой рубашке и при бабочке тащит за руку девицу в длинной юбке и мешковатом свитере, с живыми фиалками в растрепанной прическе, при этом оба смеются, словно подростки, а с афиш на все это строго смотрит его же лицо.

Около служебного подъезда вышагивал Николаич, продюсер Дана. Он ругался в телефон и шарил глазами по толпе. Едва заметив Дана, Николаич помчался навстречу, распихивая перекуривающих перед концертом оркестрантов.

– Где тебя носит! Черт бы тебя побрал! – заорал он шепотом, чтобы не привлекать внимания телевизионщиков: те уже брали интервью у профессора Шнеерсона, некогда учившего сегодняшнюю звезду. – Это еще кто?

– Черт. Уже побрал. – Я изобразила голливудскую улыбку лично для него. – По просьбам трудящихся.

– Черт… – Глаза Николаича на миг приобрели квадратную форму, но губы уже складывались в светскую улыбку. – Лилия… э… Моисеевна, счастлив встрече. Не узнал.

– Да-да, богатой буду, – усмехнулась я.

Николаича перекорежило, а от Дана пахнуло досадой, сожалением, виной – и в этом терпком коктейле мне почудилось что-то очень неправильное.

* * *

Дан разыгрывался, пил чай с мятой и улыбался в телекамеру, делясь впечатлениями от посещения родной Москвы впервые за шесть лет. Я от него не отходила, ждала подвоха. Продюсер раз пять пытался отвести меня в сторонку и «серьезно поговорить», но Дан зыркал на него волком и чуть не рычал. Я же мило улыбалась, обещала «потом-потом» и ждала: слушать Николаича не имело смысла.

– Николаич, провались наконец! – не выдержал Дан за пять минут до выхода.

– Вместе с этой лярвой, – намекнула я, указав на ассистентку.

– Да как… – взорвалась та, но Николаич оперативно утащил ее за дверь.

Единственный поцелуй был сладким и очень долгим.

– Потом, Дан, – шепнула я в пульсирующую жилку на смуглой шее, провела по ней языком и отстранилась.

Запах… чужой, опасный. Запах подвоха.

Дан прижал меня, расстегнул мою заколку, вытащил фиалки и растрепал то, что утром было прической.

– Долго ты еще будешь притворяться мышкой?

– А я не притворяюсь. – Я встряхнула русой гривой, позволяя ей рассыпаться по спине. – И есть мышка.

– Мышка я, мышка… – Дан потянул вверх мой свитер, оглядел вышитый черный корсаж и стекающую в ложбинку меж грудей цепочку. Усмехнулся и закончил: – Говорила кошка.

– Расколол. – Я сделала испуганные глаза и прикрыла руками платину.

– Не уходи, пожалуйста. Только не сегодня.

– Сегодня – нет, – пообещала я и потянулась к его губам…

Нас прервал порыв сквозняка из распахнувшейся двери и запах: чужой, опасный. Мертвый. Дан обнял меня, то ли защищая, то ли прячась.

– Дааан, нехороший! – послышалось капризное сопрано.

– Кажется, мы не вовремя, – хохотнул пустой, голодный баритон.

Дверь захлопнулась перед носом Николаича, и до меня донеслось его облегчение пополам с досадой. Двое незваных гостей по-хозяйски прошли на середину кабинета.

Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Дабл-Ве. Виталий и Вероника. Широко известные в узких кругах личности. В отличие от меня, Дабл-Ве историей не интересовались и определить, кого прижимает к себе Дан, не могли.

– Симпатичная фигурка, – по мне скользнул оценивающий плотоядный взгляд. – Поделишься?

– Конечно, поделится, дорогой, – протянула Вероника, – он просто соскучился…

Я слушала их, слушала Дана. Его страх, смешанный с виной и страстью, пьянил и заставлял сердце колотиться. И пришел давно позабытый азарт – я была почти благодарна Дабл-Ве за то, что они не знают истории, плюют на закон и полностью отбили нюх дымом и духами.

– Лили? – шепнул Дан и погладил меня по волосам.

Только тут я поняла, что дрожу.

– Как трогательно. Прям котеночек, – пропела Вероника, протягивая ко мне руку, и тут же заорала: – А, черт!..

– Спасибо за комплимент. – Я обернулась и улыбнулась светло и наивно.

Высокий, холеный брюнет трудноопределимого возраста в костюме стоимостью с автомобиль замер за полшага до меня. Похожая на него, как вторая капля цикуты, девица в брильянтах, облизывающая покрасневшие пальцы, прищурилась на мое колье: серебро? Дабл-Ве топтались в замешательстве: инстинкты подсказывали, что пора поджимать хвост и драпать, а жадность и здравый смысл – что в этой пигалице не может быть ничего опасного, кроме серебряных цацек.

– Кто это, Дан? – снова первой пошла в атаку Вероника.

– Моя жена, – без колебаний соврал Дан.

Я чуть не засмеялась. Конечно, приятно. Боже, как приятно! Особенно после того, что он наговорил мне шесть лет назад…

– Прошу простить, но мне через две минуты на сцену. Поговорим позже, – холодно распорядился Дан.

Дабл-Ве синхронно кивнули и пропустили нас вперед. Так и спускались к сцене, двумя чинными парами.

– Даниил… – кинулся к нам Николаич, мявшийся у двустворчатых дверей. – Все в порядке?

Он рассматривал Дана, меня и Дабл-Ве так, словно снимался в роли последнего выжившего в ужастике про страшный зомби-вирус. Смешно. Грустно. Из него получится, почти получился, отличный зомби…

– Даниил, вы готовы? – послышался за спиной голос Федосеева.

Дирижер сиял. Он уже чувствовал зал – волнение, предвкушение, готовность раствориться в музыке и отдать кусочек души в обмен на волшебство.

– Разумеется. – Дан поклонился. Он тоже светился, и никто не мог встать между ним и слушателями. – Прошу, маэстро.

Меня Дан потянул за собой:

– Будешь переворачивать ноты.

Я покачала головой. Прижалась на миг, вдохнула запах разгоряченного мужчины, потерлась бедрами, поцеловала в губы – пришлось подняться на цыпочки – и пообещала еще раз:

– Я буду здесь, в ложе.

Дабл-Ве снисходительно усмехнулись. Их предвкушение звучало фальшивой темой в стоголосой фуге радостного ожидания зала, резало обоняние перегарной вонью. Я пошла за ними в директорскую ложу. Села на любимый крайний стул и сделала вид, что забыла про них, увлеченная речью конферансье.

– С каких это пор у Даниила появилась жена? – насмешливо спросил Виталий.

– С давних, – ровно ответила я, обернувшись. – Мы вместе пятнадцать лет.

Если до этого момента Дабл-Ве еще размышляли, серебро или что-то иное обожгло Веронику, то сейчас расслабились. За пятнадцать лет они бы выжали Дана досуха… даже не за пятнадцать, им хватает и года. Свиньи. Только и умеют, что жрать, жрать и жрать.

– Как трогательно, – фальшиво улыбнулась Вероника. – Наверное, вам нелегко приходится.

Я пожала плечами и снова отвернулась к сцене: выходил Дан. Первый его взгляд – в директорскую ложу, улыбка мне, и лишь потом – в зал.

За моей спиной фыркнула Вероника.

– Дан вам рассказал о нашем предложении? – приступил к делу Виталий.

– Не особо подробно. Что-то насчет концерта в Олимпийском, участия в телешоу…

– Прекрасная возможность, вы не находите, э…

– Лилия.

– Э… Лилия, – повторил Виталий. – Такой талант, как у Даниила, не должен пропадать…

Я кивала бреду о совместных проектах, клипах, популярности в широких массах и несусветных гонорарах, пропуская его мимо ушей. А то я не знаю, как эти творят свои кулинарные «шедевры»! Весь телевизор полон их отрыжкой.

Подмывало напомнить им, что чревоугодие есть смертный грех. Дабл-Ве так привыкли к безнаказанному обжорству, что до сих пор не поняли: Николаич-то нервничал не из-за денег. Но – не мои проблемы.

Вскоре мне надоело кивать, да и Дабл-Ве наконец почуяли неладное: вместо вибраций радости, грусти, боли и неги им доставалось от зала… а ничего не доставалось! Еще я буду делиться, размечтались. Слишком давно я не слышала Дана. Зря шесть лет назад отпустила его – со времен Сержа Рахманинова никто не играл так. Звуки и эмоции кружили голову, наполняли восторгом резонанса…

– Хватит. – Я обернулась к Дабл-Ве: теперь-то даже полностью потерявшие нюх твари не примут меня за человека. – Вы достаточно наговорили. Пойдите вон.

Они разом умолкли, съежились и стали бочком протискиваться к выходу. Их страх вонял мертвечиной, и сами они были безнадежно мертвы, несмотря на хлещущую изо всех дыр чужую прану. А я была жива и буду жива, пока Дан играет для меня.

Кажется, я смеялась, кувыркалась под потолком, целовала пальцы Дана, щекотала скрипачей и творила всяческие глупости. Не помню. Пьяна была, пьяна! И счастлива.

* * *

Мы увиделись впервые пятнадцать лет назад. Профессор Шнеерсон, старинный приятель и коллега, вздумал сделать мне подарок. В его записке не было ни слова о дипломной работе по Скрябину, зато был вопрос: «Ты еще не забыла, как пахнет весна?»

Мальчик, вошедший в читальный зал РГБИ, был хорош. Смуглый, тонкий и острый, с восточными глазами и чудными крепкими руками. Пианист.

Он будет играть для меня – я поняла это еще до того, как он положил на стойку студенческий, записку и фиалки.

Даниил Дунаев. Степной ковыль и оливы, талая вода и свист иволги… красивый, цельный мальчик, светящийся божьим даром. Мой.

– Лилия Моисеевна? – Он неуверенно улыбнулся. – Аристарх Михайлович сказал, вы можете посоветовать литературу для диплома…

Литература, рояль, диплом, концерты в Москве и по всему миру – девять лет счастья. Он отдавал мне все, до донышка: любовь и боль, страх и нежность. И получал сторицей: публика обожала его, циничные музыковеды плакали, когда он играл Двадцать третий концерт Моцарта. А я… я была очень осторожна. Чревоугодие – смертный грех. Мне хотелось жить и хотелось, чтобы жил он. Слишком хорошо я помнила тот недописанный «Реквием» и того мальчика, сгоревшего мотыльком. Помнила, как умирала вместе с каждым, кто играл для меня на последней струне. Наверное, я постарела… и потому шесть лет назад на вопрос «кто ты?» ответила правду.

* * *

После концерта тихий и грустный Николаич держался в стороне, даже не подошел поздравить Дана. Он боялся – моей мести, мести Дабл-Ве. Глупый. Кому он нужен, пустой и обыкновенный? Это вокруг Дана и Федосеева вьются поклонники, телевизионщики, оркестранты и уборщицы. Сегодня всем перепало немножко волшебства.

– Забудь о них, Андрей Николаич, – утешила я продюсера. Его страх я забрала. Просто забрала, не срезонировала – ни к чему мучить человека зря.

К гостинице мы снова шли пешком. Опьянение схлынуло, больше не хотелось ни петь, ни летать. Страх Николаича оказался лишним. А может, я сама боялась стать такой же, как Дабл-Ве, как десятки Дабл-Ве: вечно голодных, не способных остановиться, в погоне за едой забывших, кто и что они есть. Меня все еще преследовал страшный запах мертвечины.

Уже в номере он спросил:

– Зачем ты меня обманула, Лили? Они мне все рассказали.

Я пожала плечами. Обманула? Ни разу.

– Почему ты не захотела дать мне… – Он осекся перед словом «бессмертие».

– Чуть позже, Дан, ладно?

Он кивнул, в темных глазах отразилась боль – моя боль. Смешно… Такие, как я, не могут чувствовать сами. Но почему я никогда не достаю из холодного сундука памяти самый первый кадр, свою музыку? Ведь когда-то и под моими пальцами стонал и пел орган, и мой голос возносился к сводам собора…

Его губы были горькими и солеными, а руки нежными, как никогда. Наверное, он опасался помять мои крылья – те крылья, которые снились ему, виделись в угаре струнной страсти. А я целовала длинные ресницы и острые скулы, и впервые чувствовала его, но не была им. Мое сердце билось не в такт, и я шептала не его фразы. Зеркало треснуло.

– Прости, Лили. Я… мне все равно, кто ты. Я не верю! Слышишь, не верю!

Он схватил меня, поставил перед зеркальной дверцей шкафа.

– Ты отражаешься. Ты теплая. Ты… настоящая.

Плакать или смеяться? Так трогательно…

Я улыбнулась, провела пальцем по его губам.

– А Веронике ты поверил.

– Ты не такая.

– Такая, Дан. Просто немножко постарше и капельку поумнее. Надеюсь. – Я погладила его по щеке: горячая, чуть влажная кожа, колючие щетинки. Как же приятно чувствовать! – И я не дам тебе бессмертия. Никакого.

– Почему? Я не достоин?

От детской обиды в его голосе я засмеялась.

– Господи, Дан… какой ты… Они тебе сказали, чем приходится платить за бессмертие?

– Я не верю в такую чушь. Душа не товар.

– Помнишь, ты спрашивал, почему я никогда не сажусь к инструменту? Почему не пою, хоть у меня все в порядке и со слухом, и тембром, и с диапазоном? Это и есть цена. Я мертва, Дан. Нет вечной жизни, понимаешь? Есть вечная смерть. От моей музыки остались лишь воспоминания. Но мне не больно. Потому что мы не можем чувствовать. Только отражать и резонировать… а все, что тебе наговорили Дабл-Ве, бред голодной нежити.

– Не такой уж и бред…

– Погоди, Дан. Тебе кажется, что я живая, да? Теплая, и сердце бьется. Но это твои чувства, твое тепло. Эхо твоего сердца – у меня его нет. Я люблю тебя твоей любовью. Болею твоей болью и счастлива твоим счастьем. Я живу твоей жизнью, Дан, разве ты не понял? С ними ты через год станешь пустым, как все эти теледивы и фабрики звезд. А со мной сгоришь к сорока пяти. Ты уже седой.

– Поэтому ты и ушла, Лили?

– Разумеется. Я не хочу, чтобы…

– Значит, говоришь, я для тебя еда? – Он разглядывал меня, словно пришпиленную к картону бабочку. – И как, вкусно?

– Да. Очень.

Дан все еще пах тем особым запахом лакированного дерева, сценической пыли и горячих струн. Но в глазах – чернота, и запах чужой, опасный.

– Люблю тебя, Лили, – шепнул он, укладывая меня на постель, и впился в губы.

Я откликнулась стоном: h-moll. Я – твой рояль, я – бабочка на булавке…

Боль. Счастье. Все смешалось, разлетелось – и погасло.

* * *

«Сыграй для меня», – просит она.

В ней восторг, жар. Рот приоткрыт, глаза горят.

«Играй. Только ты и рояль».

Я киваю. Да! С этих слов она – моя. Или я – ее?

Комната полна перьев. Мягких, легких, светлых – как она. Ловлю одно, касаюсь им своих губ: влажных и соленых. Вдыхаю ее запах.

– Теперь ты никогда не оставишь меня, Лили.

Оборачиваюсь, смотрю на смятую, в красных каплях постель, все еще хранящую ее тепло и ее форму. Перевожу взгляд на перо, то, что касалось моих губ. Алое. Единственное алое.

– Ты здесь, Лили?

«Здесь», – шепчет ветер за окном: F-dur, модуляция в e-moll, тревожным диссонансом малая нона и пассаж острых секунд.

Закрываю глаза и ловлю губами мелодию – незнакомую, пряную. Она скользит по лицу, ласкает руки, щиплет за кончики пальцев.

– Бессмертие стоит души, – говорю Лили.

Она молчит, не спорит.

Сажусь за рояль, кладу слипшееся перо на пюпитр, руки замирают над клавишами. Самый сладкий миг, когда та, что ускользала, дразнила – уже твоя, но еще не знаешь, какова она на вкус и на ощупь.

– Для тебя, любовь моя. Всегда для тебя, – говорю ей и касаюсь нот.

Лилейные белые обжигают льдом, острые осколки диезов режут пальцы. Больно! Рояль стонет квартой f, срывается на скрип и визг.

Руки отдергиваются.

– Лили?

Она молчит. Злыми глиссандо шуршат автомобили, параллельными квинтами – чужие голоса под окнами.

Страшно, тошно. Играть, скорее играть – Моцарта, Двадцать третий концерт, он освятит любую ночь. Вытираю пальцы о платье, что валяется на рояле. Отбрасываю прочь: оно взметывается черными крыльями, планирует на постель и падает, накрывая…

– Лили?!

Под шелком рисуется силуэт, шевелится, вздыхает… Мерещится! Зажмуриваюсь, беру первую ноту. Визг, отвратительный визг!

Вскакиваю, подбегаю к зеркалу. Смотрю на свое отражение, провожу пальцем по стеклу.

«Бессмертие стоит души?» – шепчет Лили прямо в ухо, проводит ладонями по плечам. Но в зеркале – только я, мертвый рояль и пустая постель.

 

Влад Копернин

Это было у моря

[1]

Надвигается темная-темная ночь. Моросит. Под ударами ветра тусклый полудохлый фонарь качается, как проклятый моряк на нок-рее. Светить особо не светит, греть не греет, но сигнализирует – здесь граница. Если жизнь и рассудок дороги вам, держитесь подальше от неосвещенных переулков закатной порой, когда силы зла властвуют над миром. Там можно потерять не только бумажник, швейцарские самоварного золота часики фирмы «ПоцелуевЪ и сынЪ» и золотые зубы. Не только жизнь, которая хороша сама по себе, без упомянутых принадлежностей. Нет, потерять можно бессмертную душу, которая дается человеку один раз, и продать ее надо так, чтобы не было мучительно больно на раскаленной сковороде по ту сторону добра и зла.

Луна не светит. Ее призрачный потусторонний мертвоцвет не может прорваться через влажную толщу мелкой мерзко-слякотной атмосферы. Пятно желтого света пляшет на тротуаре. Совсем недалеко, за углом, – людный проспект, залитый огнями и радостью. Там мелькают элегантные пары: в мехах и брильянтах, с жемчугами несметной цены на тонких нервных пальцах. Там рокот автомобилей, драки и поцелуи – все это там. А здесь только развевается на карнизе второго этажа красный флаг, и снизу он кажется не символом государства светлого будущего, а дразнящимся, ядовитым языком старого карлика, что распластался на опасном уступе.

Свернувший за угол с проспекта сотрудник, прячущий ослепительно-белый китель с красными петлицами под мешковатым плащом, видит оставшееся со времен батьки Ангела граффити «бей белых, пока не покраснеють, бей красных, пока не поумнеють» и долго непечатно ругается в наступающую тьму.

Отшатнувшись от карлика, он порывается перекреститься (привидится же такое!), но вовремя спохватывается и, козырнув флагу, удаляется нести свою нелегкую вахту. Из тени под свет дохнущего фонаря выходит тоненькая полупрозрачная фигурка. До этого она прижималась изящным телом к давно не штукатуренной стене – подальше от предательского, но такого спасительного лучика в темном враждебном царстве.

Легкое не по погоде платьице промокло насквозь, и высокую полную грудь с затвердевшими сосками почти ничего не скрывает. Неумело наложенная косметика растеклась, превращая и без того огромные глаза в темные бездонные провалы, а корзинка с нераспроданной за день выпечкой беззащитно свисает с локтя.

Девушка дрожит – и даже опытный психиатр насмерть подрался бы с не менее опытным терапевтом в попытке докопаться до истины: отчего же стройное тело с осиной талией бьется, не унимается, в почти конвульсивных приступах. От холода? Да, тонкий ситец не лучшая защита от осенней непогоди. От голода? Да, третий или четвертый день у нее не было во рту маковой росинки, а вся скудная выручка шла хозяину, да матери, да отцу на выпивку.

От страха? Не исключено – доблестный инспектор с тяжелой желтой папкой под мышкой грозился отобрать патент, если увидит ее еще раз, и сейчас спасительная темнота совершила почти чудо, скрыв свою нежеланную дочь от орлиного взора сотрудника. От отчаяния? Тоже возможно. Измученная и истощенная, доведенная до крайности пьянящим безумием сверкающих витрин на проспекте, блеском электрического сна въяве и наркотической темнотой яви в нищенских снах – девушка решилась сегодня, именно сегодня, в день не видной никому полной Луны, раз и навсегда прекратить этот кошмар.

В тайники ее души, в самые отдаленные и сокровенные закоулки проникла плесень старого нового мира, который вернулся из всех щелей, с тараканьей уверенностью и крысиной непобедимостью отряхнулся, осмотрелся глазками-бусинками да и пошел гулять как ни в чем не бывало.

Этому миру не нужны слезы, ему нужны песни. Ему нужны песни и товар, который можно продать и купить. Купить и продать. Продать задорого, а купить как можно дешевле. Желательно – получить даром. Что ж. У нее есть на продажу товар. В корзинке еще осталась выпечка, холодная, как труп снежной девочки. А если этот товар не разойдется: что ж, есть другой. Она решилась. Но если уж и на этот товарец не найдется спроса – что ж? В лиман головой вниз, и вся недолга. «Боже! – думает она и спохватывается: – Ах да, бога нет. Ну, кто-нибудь. Кто-нибудь в этой темноте, кто должен помочь маленькой девочке – помоги мне и спаси меня. Пожалуйста!»

Девушка судорожно прижимает к себе корзинку – и из пятнышка покойницкого света идет к огням большого проспекта. Выходя на тротуар, она начинает высоко выкликать, как малахольная: «Купите бублики! Купиииите бублики! Горячи бублики!»

Она не знает, что из темноты следят за ней. Что сама темнота протягивает к ней свои влажные от измороси и липкие от желания лапки, что белое, и черное, и желтое кружатся под качающейся фонарной лампой в немыслимом танце – не видя друг друга и не чувствуя.

Фасетчатые глазки отражают алый язык нового флага. Яловые сапоги жестоко давят угольную пыль переулка, окурки и наслоения бытового мусора. И почти на грани слышимости раздается тишайший шорох, в котором только очень опытный странник, живший на островах легендарных Караибских морей и имевший счастье вернуться оттуда с неповрежденным рассудком, узнал бы таинственный шепот маракас или ассонов. Ночь вступает в свои права.

Но молодая торговка не подозревает об этом. Ее легкий мир не заморочен ажурными переходами светотени. Мрачным высотам и светлым пропастям нет в нем места. Она выходит на проспект, привычно ловит краешком глаза отражение в блистающей витрине – и ужас мелькает на полудетском личике. Не обращая внимания на сутолоку и уличную суету, девушка идет к стеклу и сосредоточенно стирает черные разводы. Достает ярко-красную помаду, оставшуюся от старорежимных маминых запасов, деловито обводит губы. Наклонившись, смахивает переулочную грязь с элегантных сафьяновых сапожек, стянутых по случаю у старшей сестры. Сестра ее уже давно покончила с такими формальностями, как частная торговля вразнос, и состоит по этому делу на учете в черноморской чека. Ее не убудет.

Одергивает платьишко так, чтобы оно смотрелось менее вызывающе. Все-таки сначала надо попробовать распродать то, что в корзинке, – а уж потом, если не получится… Взбивает челку и подмигивает через стеклянное отражение какому-то молодому щеголю. Щеголь расплывается в улыбке, ощупывает взглядом грудь, широкие бедра, темный треугольничек под мокрой тканью… но отводит глаза.

Что ж, сначала бублики. «Купииите бублики, горячи бублики! Гоните рублики сюда скорей!» – забилась, затрепетала среди электрического зеркального ада веселая песенка-зазывалка. Прохожие улыбаются и подходят, привлеченные высоким сильным голосом. Но бросив взгляд на размокший, разбухший и явно умерший не своей смертью товар в корзинке, разочарованно идут по своим делам.

Проспект переходит в бульвар, бульвар оканчивается широкой, знаменитой на весь мир черноморской лестницей. Двести шагов вниз с песенкой и шутками – а на двести первом авария. Стоптанный каблук подворачивается, и девушка летит прямо в черную фрачную спину высокого человека с сигарой и тросточкой.

Тот, кажется, ничего не замечает – он пялится на тектоническое шевеление портовых кранов во мгле. Идет себе, не обращая внимания на толстое портмоне, след столкновения, улику, упавшую с него, как спелое яблоко с ветки.

Хищный огонек в девичьих глазах, но честность – или расчет? или просто глупость? – перевешивают:

– Дяденька! А, дяденька. Вот, это ваше вот, – и в тоненькой лапке подрагивает блестящая крокодильей кожей потеря.

Человек оборачивается, и девушка непроизвольно дергается назад, снова оступается на двухсотой ступеньке и то, что некогда было бубликами, бесформенной серо-буро-зеленой массой рассыпается у ее ног. Есть от чего отпрянуть: черный фрак на голом, загорелом дочерна теле. Белый галстук бабочкой, небрежно завязанный на худой шее без воротничка. Белки глаз светятся звездами первой величины. Улыбка ослепляет, как магниевая вспышка фотографа Каца:

– Нет, девочка. Это твое, – странный жесткий выговор, и жест открытой ладонью.

– Как мое? Нет, не мое. Мое вот, – и беспомощные попытки собрать размякшее тесто.

– Твое-твое. У нас говорят finder-keeper. A у вас, кажется: «Что с возу упало, то пропало». И если ты сомневаешься справедливость этой поговорки, just посмотри на то, что осталось от твой бубликс.

То, что осталось от «бубликс», действительно было хорошей рекламой для «пропало». Осталось от них, прямо скажем, немного. И пока девушка пыталась понять, как это связано с портмоне, выпавшим из незнакомца – уже не страшного, но все еще странного, – тот приподнял в шутовском приветствии цилиндр, развернулся спиной и растворился в лиловых сумерках.

Сам по себе новенький бумажник из крокодила мог быть продан и обеспечивал спокойную безбедную жизнь недели на две, а то и на месяц. А уж содержимое!

Незнакомые – а вернее, знакомые только по рассказам более удачливых или менее щепетильных подруг – разноцветные бумажки. Зеленые, красные, белые. С портретами. И буквы на них – вроде почти все как родные, а что написано – ничего не понять.

Валюта.

С одной стороны, дело выгодное и прибыльное. С другой – дело хлопотное и не совсем законное. Совсем, надо сказать, незаконное. Впрочем, выбирать все равно особо не приходилось: дело, которое оставалось неудачливой торговке выпечкой, было тоже незаконным. Да еще и существенно более хлопотным и неприятным, чем валютные спекуляции.

– Надо посоветоваться с тетей Софой, – решает девушка.

Все просто: конечно же, ей поможет умудренная опытом прожженная квартирная хозяйка! Почему нет? Тетя Софа не раз уже выручала ее – и в достаточно щекотливых ситуациях. Теперь бумажник можно спокойно спрятать в корзинку, прикрыть сверху хлебобулочными развалинами, и вот уже беззаботная песенка прыгает вверх по Таврической лестнице, чисто для порядка призывая гуляющих покупать бублики.

Морось, как по заказу, прошла. Холод тоже отступил – и даже голод притупился: желудок перестал урчать, поняв: сегодня его наконец-то чем-нибудь покормят. Но беззаботность и счастье – не самые хорошие советчики, если ты движешься по улице советского Черноморска с толстой пачкой валюты в корзинке.

– Мухина? Ну-ка постой! Давно хотел с тобой поговорить. – Постовой милиционер Аникин при исполнении строг, но справедлив. Даже без валюты в корзинке встреча с ним в лучшем случае кончалась «профилактической беседой» часа на два. Теперь же исход мог быть существенно более плачевным. Аникин давно присматривался к девушке, желая перевоспитать ее. А лучшим способом перевоспитания, который он знал, была «высшая мера социальной защиты». Ему просто не хватало полномочий, да случай здесь был еще не совсем запущенным.

– Куда разлетелась так? Почему бегаешь от меня?

– А чего от тебя не бегать, начальник? Мне некогда с тобой лясы точить, у меня товар пропадает! – Терять уже почти нечего, голову кружит дурной эфир удачи и молодчества.

– Товар? Твой товар, Мухина, при старом режиме по желтому билету шел. А при новом – как классово чуждый – упразднен. Вместе с продавщицами. Чуешь, чем дело пахнет?

– Очень мне твои намеки обидные, начальник! Я честная девушка, торгую выпечкой, у меня и патент есть.

– Про твой патент разговор отдельный. От него за версту просрочкой несет, а за сто шагов – и вовсе липой. Давай-ка так: мы с тобой сейчас в отделение пройдем, хлебушек этот я как вещдок конфискую, переночуешь в кепезе. А наутро инспектор будет разбираться с тобой…

– Да ты шо, ты шо! – отступает и затравленно оглядывается девушка. – Нет такого закона, начальник, чтоб за пирожки в кепезу. Ты, ты это. Ты тогой. – Эйфория удачи улетучивается, паника заливает липкой волной, губы не слушаются, во рту сухо. Остается только оглядываться в поисках помощи. Но кто, в самом деле, поможет? Связываться с милицией – дурачков в Черноморске немного.

Но как раз нашелся один. Давешний щеголь из зеркала: то ли следил, то ли просто порхал по набережной и бульварам, срывая цветы удовольствия. Он, видно, понял все без слов: подмигнул, как настоящий заговорщик, достал из нагрудного кармана льняного кителя пенсне с треснутыми стеклами.

Аникин пытается властно взять задержанную за локоть – но в это время щеголь надевает свою издевательскую оптику, делает страдальческое лицо – и вот уже голуби вспархивают с памятника серебряному ярлу-основателю. Пронзительный «Каааарааауууул!» пугает птиц, прохожих, проезжих – и кажется, даже корабли в гавани испуганно жмутся друг к другу. Знатно крикнуто, что и говорить. Теперь постовому Аникину уже не до мелкой шушеры – нужно же узнать, кто так страшно и жалобно воззвал о помощи к стражу порядка…

– …и чуть было не сорвал всю спецоперацию. Вы молодец, Глеб Егорович. Хорошо сориентировались. Но на будущее я бы попросил вас не привлекать к себе лишнего внимания милиции. Это вовсе не облегчает нашей работы.

Невысокий плотный человек в элегантной «тройке» расхаживет по кабинету. Сизый папиросный дым колышется в такт его движениям. Человек безжалостно рубит его руками, подчеркивая важность сказанного:

– Поймите, Глеб, это вовсе не облегчает нашей работы. Вашей работы в первую очередь.

Перед ним навытяжку стоит тот самый щеголь с набережной. Конечно же, никакого пенсне на нем уже нет; широкополая мягкая шляпа и летнее пальто небрежно брошены на кресле. Он пытается оправдаться:

– Ну а что здесь такого, товарищ уполномоченный Совнаркома? Ну не успел бы я деру дать – да пара слов этому Анике-воину, и он в струнку вытянется!

– Глеб, у меня осталось еще имя-отчество, которое прекрасно вам известно. А у вас наблюдается головокружение от успехов. Это плохо. Это очень плохо. Это первый шаг перед провалом. Впрочем, здесь есть доля моей вины. Я должен был дать вам больше времени после операции на Кубе, чтобы осмотреться и войти в курс новых дел.

– Мартин Янович, я полностью в курсе…

Отрицательный жест останавливает молодого человека:

– Нет-нет, Глеб Егорович, без обид. Вам нужно было время, чтобы привыкнуть к новому статусу. К новому статусу всей организации и вашему личному. Вы теперь простой совслужащий. Служащий государственного синдиката, на хорошем счету. Но и не более. Так же, как и я, к слову сказать. И в случае вашего задержания органами советской власти, я – в личном порядке, вы понимаете – могу по старой памяти позвонить товарищу Менжинскому. Он, в свою очередь, свяжется с товарищами из НКВД, передав мою личную просьбу и подкрепив ее своей. Но вы же понимаете, как это все отразится…

И новый энергичный жест, показывающий, как именно и на чем все сказанное отразится. Глеб пожимает плечами:

– Согласен, я еще не совсем привык, что нам приходится скрывать свою деятельность, прятаться. Это странно для меня. Нет сейчас задачи важнее для республики, чем извести на корню, ликвидировать всю эту нечисть!

– Ладно-ладно, не на митинге. Приходится работать под вывеской Солесиндиката – что ж, заодно помогаем восстанавливать народное хозяйство. А что прятаться приходится – тоже ничего страшного. Не ГПУ же, в самом деле, должно ловить и вычищать оборотней, упырей, водяных и прочие пережитки царизма? Их и существовать-то не должно, с точки зрения материалистической науки. И как их судить, например, если их не существует?

– Не знаю, Мартин Янович, – разводит руками щеголь. – Только в силу не буквы, а духа революционной законности, я так вижу.

– Вот то-то же. Потому нам эта задача и поручена. А теперь снова к делу. К делу, Глеб, отвлеклись мы с тобой. Чем у тебя Мухина сейчас занимается?

– Сейчас, Мартин Янович, спит, наверное, – по-мальчишески улыбается молодой человек. – Умаялась вчера. Она от этих денег сама не своя стала. Ну, понятно, за всю жизнь, наверное, в руках не держала столько! Решила праздник устроить, весь двор накормить-напоить до отвала.

– Хм. С чего бы? Ты же всю дорогу пытаешься убедить меня, что она девушка чистая и невинная. А тут вдруг решила ни с того ни с сего шабаш для нашего контингента устроить. Объяснения?

– Простые. Во-первых, ее достаточно давно обхаживают со всех сторон, она не понимает, во что ввязывается. По моим сведениям, идея «обмыть» находку активно навязывалась ей как напрямую, так и косвенно. Так что это скорее паутина для нее, искусная ловушка. Я считаю, что именно этим вечером будет проведен ритуал над ней.

– Так, допустим. А во-вторых?

– Во-вторых, она девушка молодая, легкомысленная. Ей хочется, как говорится, пофорсить. Ну, и отблагодарить людей, которые, как она считает, относятся к ней по-дружески.

– Тоже логично. Еще что-то?

– Да в общем, по ней все, Мартин Янович.

– Так. А что с твоим загорелым приятелем? Скрылся?

– Увы. Результатов нет. В гостиницах нет ни одного постояльца, хоть отдаленно подходящего под описание. Да и вообще цветных… Э… То есть, прошу прощения, представителей угнетенных народностей, в Черноморске не так много. Нашего клиента среди них точно нет.

– А может, морок? Может, ей подбросили эти деньги нарочно. Чтобы замкнуть, как ты выражаешься, паутину?

– Не похоже. Во-первых, наши подопечные не стали бы связываться с валютой. Во-вторых, насколько мне удалось узнать, все произошедшее послужило сюрпризом для Старого и его компании. Это заставило упырей пересмотреть планы и ускорить проведение ритуала – раз уж жертва сама берет на себя организацию, так сказать, – грустно хохотнул щеголь, – праздника.

– Что ж, это согласуется со сведениями от других агентов. Не надо делать такое обиженное лицо, Глеб Егорович. Вы знаете, что я безоговорочно доверяю вам, но – доверяй и проверяй! А вам бы надо проверить не только Черноморск. Может, у соседей что-то есть похожее на нашего смуглокожего друга?

И, имитируя пальцами игру на рояле, Мартин Янович напевает приятным баритоном:

– А может быть, в притонах Сан-Франциско лиловый негр вам подавал манто? – И почти без перехода вопрос с хитрым прищуром: – Может такое быть?

– Не знаю насчет Сан-Франциско. Но товарищи из Петрограда… Ленинграда то есть. Так вот, три года назад зафиксировали случай – некоему американцу в «Англетере» явился как раз такой персонаж. Все сходится: фрак на голое тело, цилиндр, сигара.

– Интересно…

– Интересно другое: кроме самого американца – большая шишка, кстати, – и его семьи никто этого персонажа в глаза не видел. Но в гостиничной книге регистрации каким-то неведомым образом запись Mr. Twister and family поменялась на Monsignor Le Baron Samedi.

– Проклятье! – Уполномоченный Совнаркома бьет кулаком по столу так, что бумажные завалы подпрыгивают. – Неужели черный барон в новом обличье? Я думал, хотя бы с ним покончено! Ладно, ваша задача под любым предлогом напроситься на готовящееся, м… мероприятие. Держать руку на пульсе.

– Так я уже! – довольно улыбается Глеб. – Я же вчера девушку до дому проводил, как я мог поступить иначе?

– Очень хорошо. Я вижу развитие событий так: Мухину – она же Юлия, да? – так вот, Юлию попытаются всего лишь ввести в транс, не более. Сам ритуал проведут после того, как подготовят ее, не раньше. И таким образом, чтобы максимально обеспечить себе алиби. Вы должны будете внимательнейшим образом отфиксировать всех присутствующих, постараться выявить их сущности и просмотреть состав преступления по максимуму. После шабаша вести девушку постоянно, когда Старый попытается провести ритуал – мы его возьмем. В случае чего, звонить сразу мне. Вопросы есть?

– Никак нет, Мартин Янович. Разрешите идти?

– Идите, Глеб. И если эта девушка дорога вам – а судя по тому, как вы краснеете, я вижу, что это так, – постарайтесь не выпускать ее из виду ни на минуту. Не давайте ей войти в транс. Удачи!

Щелкают каблуками яловые сапоги. Сизая дымовая завеса скрывает хозяина кабинета, оставшегося один на один с портретом человека с бородкой клинышком, в фуражке и с жестким лукавым прищуром.

– Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан, – завывает высокий студент в очках. Нараспев, медленно и величаво он декламирует строчки – плод его буйной фантазии, посвящение хозяйке праздника. Правда или нет, не важно. Гости сидят, придавленные ритмом и рифмами. Тихо слушают про «девушку с глазами дикой серны и румянцем ярким, как тюльпан».

Уже наполовину съедены королевские запасы ветчин, колбас и сыров. Уже только парочка скелетиков на блюдах отмечают места, где еще недавно гнездились молочные поросята в яблоках. Да что поросята! Собравшимся, судя по всему, надо было готовить не поросят, а коней в яблоках – а то и слонов. Да, слон в яблоках – это как раз то блюдо, которое она решила приготовить в следующий раз, собрав такую же компанию.

А ведь еще совсем недавно Юлочка искренне считала, что накрывает столы с шиком. Собирались в основном только свои – соседи и знакомые, приятели. Но черноморцы остаются черноморцами, будь они хоть в доску свои. Да, они, кто как мог, участвовали вскладчину, несмотря на Юлочкины протесты: они выставили и самогонку, и шпиг, и форшмак, и неизменных бычков маринованных, бычков тушеных, бычков печеных и бычков жареных в томате, без которых не обходятся в Черноморске соседские посиделки со времен доисторических.

Да, все дружно тащили столы во дворик, и веселый гомон расстановки и раскладки блюд создал неповторимую атмосферу праздника, предчувствия чего-то чудесного и необычного: «чего-то один раз».

Сапожник Блох даже подарил Юлочке новые сапожки: с красным сафьяновым верхом и надежной твердой подметкой. Не скоро износятся эти каблуки! Тетя Софа расстаралась и притащила откуда-то настоящий гавайский ром: целый ящик. Он стоял пока еще нетронутый, как неприступная крепость и символ благоденствия, – рядом с огромнейшим самоваром, купленным на рынке за сумасшедшие деньги. Самовар гордо выпячивал медали и старательно пыхтел.

Все так. Но как только гости сели за стол – о, можно было подумать, что добрых соседей подменили. Первые полчаса слышалось только клацанье челюстей, да перестук вилок и ножей, да звон бутылок и стаканов, да какие-то утробные звуки, заставляющие содрогнуться и вспомнить о волчьем пиршестве, а не о дружеском застолье.

Впрочем, когда первый голод утолен – пришла очередь поглощать пищу духовную. Студент Яша, лестница налево от Юлы, поправил очки и затянул балладу про то, как капитан влюбился в официантку: «полюбил за пепельные косы, алых губ нетронутый коралл – в честь которых пьяные матросы поднимали не один бокал!»

Следует предложение немедленно выпить за «именинницу». Хотя никаких именин у Юлочки нет, все с энтузиазмом наполняют и опорожняют стаканы. Яша поправляет очки и с придыханием продолжает, раскачиваясь:

Постепенно ритм завораживает. Гости начинают раскачиваться в такт вместе со студентом. Толстый Ратте, заведующий крупным универсамом, по-крысиному собирает крошки с усов и махает головой в ритм. Блох нелепо подпрыгивает на месте. Почтенный старичок Марк Анансиевич довольно жмурит глазки и масляно смотрит на Юлочку.

Сама Юла чувствует себя не очень уютно – но месмерические волны охватывают и ее, заставляют раскачиваться вместе со всеми. Щеки горят румянцем, грудь вздымается так высоко и тяжко, что темный ореол вокруг левого соска становится виден из глубокого выреза новенького платья. Платье чуть мало, Юла вся в нем – как на ладони, и оно сдерживает дыхание. И ей кажется уже, что не с детства знакомый Яша, а человеческого роста змей с очками на чешуйчатой шкуре шипит ей прямо в ухо эту слащаво-горькую историю о страсти и смерти, лаская хвостом изгибы ее тела, продвигаясь от талии к бедрам, ниже, еще ниже…

Змей раскачивается, в его очках отражаются последние лучи умирающего солнца – багряные, страшные. Они рассказывают, как обманчив мир, как коварен и непостоянен он, как хорошо и спокойно забыть обо всем, забыться, уснуть. Уснуть и видеть сны.

Почти в экстазе, высоко – на грани визга заканчивает студент эти вирши: «И никто не понял из таверны, даже сам хозяин кабака – девушка с глазами дикой серны бросилась в пучину с маяка».

Молчание. Некоторые слабонервные Юлины подружки рыдают от наплыва чувств, от тоски по несбывшемуся, от мечты о недостижимом. Все, кажется, потрясены. Сама девушка готова идти за суровым красавцем-капитаном куда угодно, только позови.

Но ее новый знакомый, не вставая с места, заявляет, что тоже хочет почитать стихи собственного сочинения. И, не ожидая одобрения собравшихся, начинает:

Незатейливый текст действует, как пороховой заряд. Примолкшее в думах общество взрывается смехом. Блох хлопает студента по худому плечу так, что очки чуть не слетают в чашку с бычками:

– Смотри, Яшка, таки довыпендриваешься!

Яша долго откашливается, не находится с ответом. Юла хочет вступиться, но безжалостный новый знакомец продолжает с выражением:

Это уже явно в ее огород камешек. Уж никак не ожидала «именинница» такого подвоха от Глеба, который фактически спас ее от такого же, как в куплете, трагического окончания коммерческой карьеры. Если не худшего. Почему, за что он с ней так? Может, он пытается отвлечь ее мысли от романтической баллады про капитана и его любовь? Может, это означает, что Юла небезразлична новому гостю? Ее мысли лихорадочны, быстры. Их прерывает писк Ратте:

– Молодой человек, вы вот все-таки новенький у нас. По всему видать, совслужащий. И мы, несчастные работники коммерции, можем казаться вам чудовищами…

Он не успевает закончить отповедь. Острый, как гильотина, ответ срезает напрочь:

Дворик грохочет смехом. Видимо, и этот куплет пришелся в точку – в нерв, в яблочко. Ратте обиженно прикрывает острый нос лапками и делает вид, что замкнулся в гордом молчании. При этом он комично жует приличных размеров кусок сыру: думает, что никто не видит.

Понемногу гости оживают. Первые несмелые руки тянутся к гвоздю вечерней программы – ящику с ромом. Тетя Софа искоса глядит на Юлочку и кивает. Воспрянувший Яша пытается срезать чужака-умника:

– Вот некоторые поэты, они как патефоны. Только обидно, что нельзя их выключить!

– А то! – не лезет за словом в карман Глеб. – Разница в том, насколько заезженные пластинки они играют.

Студент шипит и покрывается красными пятнами, присутствующие смеются в голос: многие уже не раз слышали душераздирающую историю про «девушку с глазами цвета серны» и угрюмого недалекого капитана. Причем не только от Яши. Обстановка готова снова накалиться: хлипкий очкарик, конечно же, не имеет шансов в драке с холеным щеголем. Но в родном дворе и стены помогают. А уж соседи тем более подсобить могут при необходимости.

Тетя Софа примирительно ворчит:

– Ох уж эти, знаете, патефоны. Они таки средство прогресса и торжество науки, но они меня угробят когда-нибудь.

Тараканообразный толстяк – сосед Глеба – начинает смешно шевелить усами и напевать:

– У мине есть тоже патефончег. Тока я его не завожу! Потому што он мине прикончить: я с ума по музыке схожу!

Намек предельно ясен. Выносится и ставится на почетное место патефон, несколько оборотов ручки, и вот уже над дворовыми сумерками несется:

Ящик с ромом пустеет на глазах. Дорвавшиеся до заморского пойла гости радостно наполняют стаканы и не менее радостно осушают их. В сумерках проступают признаки порока на лицах женщин, хищные оскалы и плотоядные гримасы на мужских физиономиях. Музыка подхватывает сидящих, они кружатся в смешном нелепом танце.

Высоко подкидывая голенастые ноги, прыгает Блох в обнимку с Юлиной сестрой. Широкая льняная юбка поднимается и опадает в такт, не оставляя любопытному взгляду никакого простора для фантазии.

Две подруги нежно жмутся, ласкают друг дружку, исполняя креольское танго – их ярко-красные губы стремятся навстречу, руки ползают по студенистым медузистым телам, растекающимся из-под платьев.

Толстяк-таракан лихо отбивает усами по столу ритм, оса-наездница в желто-черном облегающем платье оседлала его головогрудь. Потустороннее веселье захватывает почти всех: почтенные вдовы тетя Роза и тетя Рая запрыгивают на стол и, по-кафешантанному задирая колени, отплясывают под собственный визг:

У тети Розы при этом количество коленей кажется почти бесконечным, кольчатое тело ее разворачивается, как разухабистая гармошка в руках сельского виртуоза на свадьбе – и белый туманный мазок лица раскачивается где-то на уровне второго этажа. Раина ажурная накидка взлетает и опускается бабочкиными крылышками, и моряк Соломон Наумович, радостно чирикая и по-птичьи дергая головой, подбирается к ней поближе.

Крыс Ратте крепко обвил хвостом упирающуюся для вида кошку в полосатом жакете. Кошка утробно мурчит и облизывается.

Белка Фрида, Юлина крестная, запустила лапки под тужурку студента Яши, млеющего от восторга. Они пьют на брудершафт, после чего она хватает поэта за хвост и пронзительно кричит:

– А вот расступись народ, щас змея запускать буду!

И со свистом вращает над головой тонкое длинное тело. Студент сверкает очками на капюшоне и показывает бессильные, лишенные яда зубы.

Тьма сгущается. Фонари и свечи лишь подчеркивают ее, но не разгоняют.

Глеб увидел достаточно. Наклонившись к тете Софе, он притворяется, что сделает неприличный комплимент. И для конспирации действительно делает его. А потом сухо и официально спрашивает, где у нее телефон. Софа вальяжно махает рукой куда-то вверх по ступенькам ближайшей лестницы.

– Будьте предельно осторожны, барышня! Я скоро вернусь, – бросает он Юле и через три ступеньки рвется вверх.

Юла беспомощно хлопает глазами. Она все еще думает, что просто слишком много выпила.

– Солесиндикат, центральная, – ровный девичий голос в трубке.

– 5-76 срочно, это Москит!

– Номер занят, Москит. Москва на проводе.

– Снимайте Москву на хрен с провода, код три пятерки, – орет Глеб. На линии щелканье, потом густой баритон шефа:

– Что у тебя?

– Мартин Янович, они раскрылись. Все. Только паука нет. Но остальных нужно брать как можно быстрее. Дорога каждая минута, они наглотались какой-то дряни и совершенно осатанели.

– Понял вас, Москит. Принимаю меры немедленно. Постарайтесь выиграть время, мне нужно минут двадцать. Отбой.

Во дворе – тьма. Настоящая, липкая, запредельная. Желтые точки фонарей даже не пытались бороться, они сдались на милость победителя-сумрака. Патефон хрипит, пластинка давно закончилась, и некому сменить ее или выключить аппарат. Двор как будто вымер. Можно подумать, что вся вакханалия действительно привиделась в алкогольном или морфиевом угаре: но чернильные сгустки темени тут и там, их пульсация, эманации страха и боли не могут не быть настоящими. Что-то вмешалось. Что-то резко прекратило фантасмагорию всеобщего веселья и хищного разудалого непотребства. Что? Первая мысль: «Паук!» Вторая: «Юла!»

– Юла! Юлка!! – кричит Глеб, срывая голос. В углу двора сдавленная возня, стоны. Отчетливо голос Крыса Ратте:

– Слишком рано. Она не готова.

И старческое хихиканье:

– Ну вот я и подготовлю. Чувствую, спешить надо. Каждая душа наперечет, каждое тело в дело.

Оскальзываясь на стертых ступенях, переворачивая столы – туда, скорее. Достать из кармана потайной фонарь, качнуть несколько раз динамо. Слабый, но верный лучик света в темном царстве. Далеко, слишком далеко, Старик, весь вечер масляно блестевший глазками на Юлу, крепко прижимает ее к себе шестью мохнатыми лапами. Держит у ее горла ритуальный обсидиановый нож. Юла хрипит, платье на ней разорвано. Паук, не стесняясь, запускает лапы в разрывы, тельце в пикейном жилете подрагивает от возбуждения. Соломенное канотье сбито на затылок, фасеточные глаза не мигают:

– Да-да, я подготовлю, уж будьте уверены.

Одним движением мохнатой лапы, острым, как клинок, когтем он сдирает платье. Матовая белизна кожи беззащитна в лунном свете, видны мраморно-голубые прожилки на груди. Паучьи щупальца ласкают ее, со жвал капает слизь.

Крыс продолжает пищать:

– Но по очереди я должен был быть первый. Она сначала должна быть моей!

Он не обращает внимания на Глеба, он увлечен только одной мыслью. Из уголка рта стекает ручеек слюны. Паук шипит:

– Нет времени на ваши глупые правила и очереди. В городе один из баронов. Лягавые сели на хвост. Ты думаешь, что вот этот фраерок тут трется?

Ратте оглядывается и в тот же миг получает в висок удар паучьей ноги с разворота. Заваливается на бок, на плиты двора вытекает темная лужица.

На горле девушки появляется несколько капель крови: кинжал разрезал тонкую кожу. Паук наклоняется и жадно слизывает их, страстно урчит. Понимая, что вырываться бесполезно, девушка кричит:

– Соседи, друзья-подруженьки, помогите же!! Ведь я для вас старалась! Мама!!! Папа!!

Молчание. Напуганные внезапной темной вспышкой, все стараются забиться в какой-нибудь неприметный угол и привлекать к себе как можно меньше внимания. Папа, откушавший еще в самом начале вечеринки целую четверть в одно рыльце, спокойно похрюкивает под столом. Мамаши давно след простыл.

– Глеб! Глебушка, родной, спаси меня! – хватается за последнюю соломинку несчастная жертва.

Вспомнив уроки мексиканских товарищей, бывший чекист делает единственное, что возможно в данной ситуации. Эль-Койот-Москито. Он запрокидывает голову в небо, туда, где, скрытый жидкой мглой, бессмысленно кривится лунный диск; он воет.

Вой, начинающийся с низкого рыка и переходящий – все выше, и выше, и выше – в тонкий визг, потом писк, потом в инфразвук, парализует вокруг все живое. И нежить тоже. Старик замирает, обсидиановый нож падает наземь и тут же растворяется – черный сгусток в черных сгустках темени. Юла пытается вырваться, но паук уже овладел собой. Он скалит рот в улыбке, обнажает желтые клыки. Пока Глеб переводит дыхание – Старик впивается в горло девушке и начинает пить кровь. Утробно, сладострастно ухает. Его брюхо пульсирует, раздувается.

Что остается? Прыжок – на грани возможностей человека. Горсть соли из внутреннего кармана – в глаза ненавистному арахниду. Шипение боли.

– А, не нравится, сволочь, наша советская соль! Получи, гад, добавки!

И еще одна горсть – в глаза твари, чтобы ослепить ее, навсегда вогнать во тьму, из которой она когда-то выползла.

Лапки старика дергаются, девушка выскальзывает и бесформенным комом опускается на плиты, рядом с Крысом. Некогда помогать ей. Некогда даже проверить – нужна ли ей еще помощь. Враг ослеплен, но не повержен. У него чуткий слух, отличное обоняние и еще пять чувств, совершенно нечеловеческих. У него ядовитые клыки и когти на лапах – а у Глеба только бесполезный браунинг и ремень с тяжелой медной пряжкой. Ну, хоть что-то.

Отпрыгивает, наматывает ремень на руку. Бьет наотмашь между парами глаз. Раздается шипение боли, показывается желтоватый дымок. Конечно! На пряжке меч, серп и молот. Сразу три креста – и пентаграмма. Впрочем, пауку это как комариный укус – неприятно, но не более. Разворот, удар. Глеб уходит. Еще разворот, челюсти щелкают у его плеча. Снова уходит. Паук методично и планомерно загоняет его в угол, чтобы добить там и вернуться к Юле. Глеб упирается спиной в стол, под столом кто-то ворочается. Блох. Затаившийся, дрожащий.

Чекист пинком заставляет насекомое подняться, прыгает ему на плечи. Блох мотает головой, но железные подковы яловых сапог вонзаются ему в бока, заставляя подпрыгивать, уворачиваться от паучьих ударов.

Всадник на блохе против обезумевшего от боли и ярости паука. Начинается смертельный танец. Танец на выносливость, на выживание. Безумная румба ударов и контрударов, кажется, что невидимые маракасы шуршанием задают ритм.

Кажется? Нет, не кажется. Действительно, маракасы. И если следовать их ритму, прыжки получаются точными, удары четкими, и противник начинает слабеть, отступать. В игре явно появилась какая-то третья, неизвестная пока сила. Неужели тот самый monsignor le baron? Но ведь «белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон»! Нет времени размышлять. Паук снова наступает, ритм маракасов становится невыносимым, Блох не слушает шенкелей, он явно сдает. Нужно оружие. Хорошее режуще-колющее оружие, одного удара достаточно.

Любое оружие: меч из озера, меч из камня, меч-кладенец, серебряная катана.

Вспомнив уроки товарища Хуана, Глеб со всей силы бьет истощенного скакуна, заставляя его прыгнуть высоко-высоко, до Луны, выше Луны, на другой пласт реальности. Блох падает бездыханным на пустынной равнине, залитой мертвенным светом. Рядом темная рябь – паук пробивается следом. Что здесь? Гора черепов скалится белозубыми улыбками, пялится пустыми глазницами. О поле, поле, кто тебя? Классика. Рядом исполинская голова в шлеме.

Паук вырвался из озера темной ряби и приближается. Нет времени на разговоры.

– Прости, старина, – вздыхает Глеб и навешивает в висок богатырской башке хук справа. Голова откатывается в сторону, громко матерясь. В неровных рассеянных отсветах блестит меч-кладенец.

– Спасибо, старик, – кричит Глеб. – Сочтемся!

В прыжке с переворотом уворачивается от когтей паука, хватает оружие и вываливается обратно в черноморский дворик. Пинает Блоха, но тот не дышит.

Что ж, придется пешком. Но теперь это не так страшно. У него есть что противопоставить когтям и клыкам.

Маракасы задают ритм бешеной схватке. Карусель. Потерянная румба. Черный фанданго. Пляска смерти. Три отрубленные конечности дергаются на земле. Дважды паучьи клыки достигали цели. Кровь и желтая слизь перемешаны на дворовых плитах. Яд начинает действовать, Глеб чувствует, что еще немного – и он упадет без сил, без воли, без жизни.

Маракасы гремят над головой злобной твари. Сейчас или никогда.

Один удар – и отрубленная голова со слепыми фасеточными глазами катится, подпрыгивая, к ногам победителя.

Молодой человек тяжело опирается на меч. Слышит стон. Юла!

Бросается к ней. Девушка жива, молодость и красота из последних сил борются в ней с потерей крови и паучьим ядом. Склонившись над обнаженной возлюбленной, Глеб жадно припадает губами к шраму на горле. Необходимо удалить как можно больше яда. Сплевывать некогда, он глотает солено-горькую кровь, пока горечь не пропадает. Остается только надеяться, что помощь придет скоро, что будет врач и будет донор. Он с радостью отдал бы всю свою кровь ей, но нельзя – она отравлена, и неизвестно еще, насколько серьезно.

Юла открывает глаза:

– Глеб. Глебушка… Я знала, я зна…

Ее рука разжимается и падает наземь.

Желтые фонари гаснут. Начинают шевелиться, подползать зловещие тени чудовищ, оправившихся от испуга и почуявших кровь. Двор заволакивает серый бесцветный сумрак.

Ненадолго. Мощные прожектора бьют от входа, с крыш, со всех сторон. Из-за них, усиленный рупором, такой родной голос шефа:

– Граждане упыри! Вы окружены, и сопротивление бесполезно. Предлагаю всему шабашу построиться в колонну по одному и идти на мой голос с поднятыми руками. Шаг влево шаг вправо расцениваем как побег, прыжок на месте как попытку улететь. Стреляем солью без предупреждения.

Проспавшийся папаша поднимает свиную харю:

– Это кто это там такой с понтом тявкает?

– С тобой, свинья, не тявкает, а разговаривает уполномоченный Совнаркома и председатель Солесиндиката Мартин Лацис. Слыхал, наверное?

Рыло обреченно опускается. Нечисть понимает, что ее песенка спета, и начинает выполнять распоряжение.

За пустым столом из неструганых досок сидят четверо. Мартин Янович Лацис подозрительно смотрит на темную фигуру в цилиндре и фраке на голое тело. Барон целиком занят раскуриванием сигары и не спешит начинать разговор. Глеб и Юла целиком заняты друг другом. После пары глотков гаитянского рома из тыквы-горлянки, предложенной монсеньором Самеди, молодой чекист почувствовал, как яд в его крови растворяется, у него открылось второе дыхание. Девушка очнулась, на ее щеках понемногу проступает румянец. Последствия потери крови еще долго будут сказываться, но яд больше не отравляет ее, она держит своего спасителя за руку. Неловко кутается в Глебов порванный китель, одергивает его, стесняясь наготы.

Кругом сотрудники грузят нечисть в «воронки».

Барон наконец раскуривает сигару, предлагает присутствующим закурить. Юле и Глебу не до этого, Лацис осторожно выбирает небольшую торпеду и откусывает кончик. Собирается прикурить от уголька – останка несчастного пузатого самовара. Потом не выдерживает и спрашивает:

– Послушайте, я человек прямой и буду говорить без обиняков. Вот вы барон. Классово чуждый нам элемент. Почем вы нам помогли?

Самеди отмахивается, как от нелепицы, как от назойливой мухи:

– Но Мартен-Жан, как же можно так серьезно все это воспринимать?

Взгляд Мартина Яновича становится жестким:

– Работа такая: всерьез воспринимать классовых противников.

– Можете считать, что «барон» это не титул. Как у вас принято говорить, м… позывной.

Лацис светлеет лицом:

– А, оперативный псевдоним!

– Навроде того. И кто кому помог – еще вопрос. Я своими руками не имел права расправиться с пауком. А у меня с ним старые счеты. Я посетил вашу прекрасный страну, именно чтобы свесть их.

– То есть мы действовали против общего классового врага. Хорошо, товарищ Барон. Очень хорошо.

Лацис наконец расслабленно откидывается на спинку стула и с наслаждением пускает ароматный дым.

Подытоживает:

– Получается, что в этом дворе сплетена тройная паутина. Паук сам попался в сети. Это прекрасно. Это справедливо.

– Где же вы видеть справедливость, уважаемый Мартен-Жан?

– Сколько эти упыри наших девушек испортили? Что они делали с их телами! Какая грязь, какая мерзость! Даже я, привычный ко всему, содрогаюсь. Что ж. Мое возмездие, и аз воздам.

Барон улыбается:

– Гораздо страшнее, господин Лацис, то, что они делали с их душами. Впрочем, ваша служба, видимо, не позволяет вам задаваться такими вопросами? А про возмездие… Я предлагаю вернуться к этому разговору лет через десять. – Он зажмуривается, что-то подсчитывая. – Да, через десять с половиной лет, в марте тридцать восьмого.

– Я не загадываю так далеко. Делай что должно, и будь что будет.

– Хороший ответ. Я запомню его. Но есть еще одна причина, по которой я не мог не вмешаться в происходящее. В силу ряда глубоко личных причин я не могу не помочь умирающему или умершему ребенку.

И барон кивает на Юлу.

Та вздрагивает:

– Так я разве умерла?

Барон смеется, касается полей цилиндра двумя пальцами и растворяется в предрассветной лиловой мгле.

Юла закрывает глаза:

– Глеб, Глеб, родненький, скажи мне: ведь я просто слишком много выпила, да? Просто слишком много?

Глеб сжимет ее руку, не отвечая.

Лацис поднимается и ласково гладит ее по голове:

– Если хочешь, дочка, можешь считать и так. Если хочешь…

 

Ефим Гамаюнов

Увидеть снова

Лес чернел впереди. Страшно, по краю. Мрак под кустами, деревья, будто нарочито, столпились, сблизились. Между белесыми стволами тьма-тьмущая. А что говорить о чащобе? Дремучая, гиблая, жуткая. Десять десятков раз подумаешь, лезть туда днем или не стоит, а тут – ночью.

Тарх вздрогнул, наступив на ветку, до холодного пота вздрогнул.

Только заманчиво, жутко, но тянет, словно за руку. «Сказки!» – говорили мужики. Подумав, добавляли: «А может, и нет». Сказки – не сказки, а Ратей хвастался, что был и видел. А ему как не поверить? Все девки за спиной у парня примеряют его венок да мечтают в Купалину ночь рядышком оказаться, побежать в лес или на сено. С ним. А он словно и не замечает, воротит нос, приговаривает: «Куда вам до Беляны». Смеется вроде, а все ж знают, что Беляна-то…

Да и другие тоже говорили, что видали. Мол, что за парень, если ничего не знает да не зрел? Мужем не станет!

Зашумел ветер по верхушкам, пробежались встречники, в догонки играя. Ну, да и хорошо, что заняты: меньше с ними сталкиваешься, целей будешь. Им озорство, а человеку почти всегда беда или напасть какая.

Пора все ж, решился, значит, надо идти. Поздно обратно пятки заворачивать, сегодня не пойдешь – завтра вся весь смеяться будет. Скажут: гляньте, мол, на девку намастырился глядеть, да видно рановато, штаны измочил только. Не дело будет, ой, не дело. Но решиться и сказать – одно, а ступить под темные кроны – тут одной похвальбы маловато.

Тарх взглянул на круглый каравай луны, белый, с грязно-синими щербинами. Авось так светить станет всю ночь, тогда не так и страшно – видно-то хорошо. И, покуда не прошла нахлынувшая смелость, нырнул парубок в лес, будто в холодную воду: разом, не останавливаясь более, не замирая.

Под корявыми ветками против ожидания оказалось не холодно, парило от земли влажным и теплым, пахнущим прелой листвой, и грибами тянуло. Тарх поднял перед собой тонкую палочку, чтобы не наткнуться лицом на мохнатую паутину с ее хозяином посерединке, и зашагал вперед по тропке. Тут вовсе еще места привычные, каждую неделю по семь раз хоженые. Лунный свет клочками проникал сквозь густую листву, выдергивая из мрака то куст, то часть древесного ствола, то пучок травы. А не так и темно, если привыкнуть!

Лес вроде как спал, а в то же время и нет. Где-то гукало, шуршало, потрескивало. Звуки хоть и обычные, да не сегодня. Нынче Тарху даже это казалось пугающим и жутким. Такое дело задумал, самому непонятно, как решился.

Дойдя до поваленного дуба, парень полез за пазуху и вытащил кусок свежего хлеба и пару вареных яиц. Положил на нехитрую лавочку у корня и пробормотал:

– Вот, дядька Блуд, прими домашненького, да не трогай меня сегодня. Мы не ссорились с тобой, я всегда с почтением в твой лес хожу. А я потом еще тебе молочка принесу, парного.

Постоял, прислушался. «Принял вроде», – подумалось. Неужто так затихло бы, если не понравилось?

Скоро тропинка повернула направо, к суховалу, откуда дрова берут. Туда пройти можно и краем леса, но вроде как для привыкания тут идти самое то. Да и не к поваленным деревам теперь надо, а наоборот – налево. К русалочьему озеру.

«Только не показывайся на глаза ей. Это самое главное, – вспомнились слова Стречки, Ратея сотоварища первого. – Если приметит тебя, то позовет. А ты и не сможешь противиться, сила в голосе у нее. А она тебя на дно утащит и ракам скормит. Понял?»

Как тут не понять? На всякий случай Тарх даже полыни набрал: если кругом положить, самому внутрь встать, ни одна нечисть не заметит. Не любит она полынь потому – не видит сквозь нее.

Тарх отыскал в темноте приметное дерево: вяз с тройным стволом, свернул с тропки и прямо по крапиве пошел дальше, лишь руки повыше поднял. Путь он помнил не очень хорошо, но помнил. Ратей и показал его прошлым летом. Тогда их тут почти десяток был, днем, а теперь вон как. Ничего, если один смог, то и другому тоже попытать удачу стоит. Осторожно надо и тихо. А страшно… что страшно. Порой и мимо овинов в баню идти боязно, так ведь ходят!

Сколько всего прошло ночи, Тарх не сказал бы: время вроде и тянулось, а вроде и бежало. Он, крадучись, прошел мимо Тёрских столбов: давным-давно Старый Тёр с братьями поставил, когда со степи приходили набегами. Тогда и леса поменьше было, аккурат до этих столбов вроде. А за них степняки заступать боялись – разок сунулись за сбежавшими из веси, так даже следов не осталось.

Парень рядом со столбами почувствовал себя уверенней: для защиты ставили, и его прикроют. Он, как-никак, родственник Тёру, как и большиство в Бочагах.

Совсем еще чуток пути по темноте, а затем… Шагнул Тарх, обходя густые колючие кусты, да сразу назад отшатнулся.

Деревья черные, почти без листьев, ветви кривые темнее неба вверх тянут. Луна-то яркая, да под кустами и за деревами беспросветно до жути. Обступили великаны поляну неширокую, а посередине блестит-переливается мелкой рябью озеро. Будто серебряное, начищенное. Тишина вокруг – словно в сказке: ни трава не шелохнется, ни муравей не проползет.

Хотя нет! Голос, тихий, тонкий. Девчоночий. Поет вроде как, ни грустно, ни весело, просто поет.

Тарх присел за куст, зашарил глазами. Вон!

«Стой! Куда!»

Одернул сам себя, осторожно прополз чуть вперед, спрятался за сухим стволом могучего ясеня, неведомо каким образом выросшего тут, в глухой чащобе. Торопливо вытащил из-за пазухи пучки горько пахнущей травы, принялся раскладывать вокруг себя. Пока делал заботу, уши жадно ловили каждый звук, каждое слово. Тихо поет, еле-еле слышно, да и непонятно, о чем вообще. Зато красиво, даже нутро екает, и по спине мураши пробегают.

Сердце стучало все сильней и сильней, только теперь уже не от страха, того словно бы и не было никогда. Скорее-скорее, торопился Тарх. Он дошел, несмотря на страхи, теперь время увидеть – за чем он так стремился, для чего пошел один этой ночью в самую темную и жуткую часть леса.

Обложился полынью, тихо и глубоко вздохнул, успокаивая торопящееся сердце, а затем выглянул осторожно.

Девчонка сидела на большом камне, вынырнувшем некогда из воды да и вросшем в берег. Сидела совсем рядом, распустив по плечам темные волосы, плела из неведомых растений венок и тихонько пела, как обычные девчонки.

«И это – русалка?», – недоуменно спросил себя Тарх. Эта малявка одних с ним лет – та самая расписная красавица Беляна, про которую столько ходит слухов и недоговорок? Самая пригожая на весь мир? Из-за которой сходили с ума видные парни и молодцы? Русалка? Даже хвоста нет!

Девчонка допела песню, отложила венок на серую спину камня и потянулась. До этого мига сидела вполоборота, на воду смотрела, а тут почти повернулась лицом к лесу. Луна мягким светом мазнула ее фигурку, выявляя прежде невидимое. Густые волосы от движения головы переместились за спину…

…Тарх замер, невольно завороженный…

Одежды на русалке не было вовсе. Никакой. Глаза парня соскользнули с волос и белого лица, пробежались по тонкой шее, забежали в чуть темнеющую, бесстыдно оголенную подмышку, спустились чуть ниже… И замерли, наткнувшись на острую девчоночью грудь, с небольшими окружиями сосков.

Прежде Тарх ничего такого красивого не видел. Они с парнями помоложе подглядывали, бывало, за бабами, моющимися в бане или в Омушке – речке. Там, конечно, было на что посмотреть, что потом пообсуждать, но вот… эдакого… чтобы дыхание перехватывало…

Он смотрел и смотрел, то опускаясь по плоскому белому животу к тонким ногам, то вновь поднимаясь к будто на него смотрящим, небольшим бугоркам с темными зовущими «глазами». Понизу живота разливался жар, поднимавшийся выше по всему телу, доходящий до головы, бросающийся к щекам.

А девчонка вдруг поднялась, повернулась к нему гладкой ровной спиной и выпирающими пониже полукружиями, переходящими в красивые длинные ноги…

…Тарх зачарованно смотрел, позабыв про все…

…оттолкнулась от камня и бросилась «щучкой» прямо в озеро, всколыхнув серебро.

Как сдержался и не кинулся следом? Вылез дальше некуда, всматриваясь в рябящую гладь. Где же ты, краса? Неужели?

Девчонка вынырнула и громко ойкнула. А потом засмеялась, до того приятно, что, будь она сейчас рядом, обнял бы ее и не отпускал до конца жизни!

Плескалась она недолго, а когда выскочила, ровно рыбка, снова на камень, встала в полный рост, так что Тарх сумел разглядеть снова острые грудки с темными ягодками сосков и темный намокший треугольник внизу живота. Кровь ударила в голову, сам не заметил, как высунулся.

– Ну и чего прячешься? – спросила девчонка, нисколько не смутившись. – Меня, что ли, боишься?

Ринулся внутрь страх, да тут же сгинул там, а язык, будто самостоятельно, ответил:

– И ничего не боюсь я!

Засмеялась девчонка звонким смехом, тряхнула головой:

– Ну а раз так, то выходи. А то несподобно с деревом говорящим болтать!

Может, и говорили раньше про что-то, может, и пугали. Только это выветрилось из головы Тарховой, вылетело, замутилось, паутиной невесомой прочь унеслось. Встал, перешагнул через полынный круг, вышел из-за дерева.

– Чего таращишься? Нравлюсь? – спросила девчонка.

Да еще подняла руки, оглаживая волосы, отчего грудь поднялась, посмотрели ягодки чуть не в небо.

– Нравишься, – прошептали непослушные губы.

– Ну, так подойди ближе, садись рядом, расскажи чего-нибудь. Я страсть как послушать про мир люблю.

Подошел Тарх, опустился на камень, да подальше. Сердце замирает, и сладко и боязно – вдруг прогонит, обзовет? Но девчонка сама подскочила, присела рядом, касаясь бедром Тарха. Положила голову ему на плечо – всего на миг, – отдернулась, засмеялась. Потом обняла парня, заглянула в лицо.

А глаза у нее зеленые-зеленые, даже в лунном свете яркие, будто трава после дождя. С хитринкой и такие огромные, каких и не бывает вовсе.

– Ну чего молчишь? Скажи, как звать тебя? А откуда? А пришел зачем? А хочешь, поцелую?

Тарх не успел даже понять, что она говорила: до того в голове шумело и в груди щемило, как она быстро подняла голову. Тарх почувствовал на своих губах что-то прохладное, мокрое, но не противное, а наоборот, очень приятное, даже голова кругом пошла. Задохнулся на миг, сердце подпрыгнуло до самого горла, а она снова уже смеялась и обнимала его, притягивая к себе.

И сам он тоже обнимал, гладил по нежной спине, по бокам, мягким и упругим бугоркам груди с набухшими, почти острыми сосочками…

Резко дернуло назад, так, что кубарем свалился с камня, ногами упав прямо в холодную воду, а носом сильно приложившись о берег.

Завизжал девчоночий голосок.

– Держи ее! Тащи сюда, на берег! – Голос показался уж очень знакомым… – Рот зажимай, чтоб не пела!

Тарх выбрался, как мог быстро, на берег. И увидел – дергающуюся девчонку тащат с камня два парня, а третий стоит возле ясеня, за которым он давеча прятался. Вспыхнула ярость, а вместе с тем и страх – кто такие, откуда, зачем? Подхватил первое, что под руку попалось, шагнул к стоящему.

– Стой, стой, Тарик! Свои, не узнал, что ли? – остановил его голос.

– Ратей?

– Я. А кто же еще! Да еще вон Стреча и Борейка. Всех же знаешь?

Девчонка пищала и плакала. Как же так… с красой ненаглядной? Разве так можно?

– Да ты что, Тарх! – Похоже, он вслух спросил, не сдержал: само наружу выплеснулось. – Она же русалка. Нечисть! Тебя вон почти заговорила. Еще бы чуть-чуть, и все, поминай как звали!

– Я же говорил тебе, – раздался голос Стречки. – Ах ты, дрянь болотная, вот тебе! Говорил же, на глаза не попадайся! Боря, руку выкручивай, сильнее, кусаться лезет!

– И чего? – тупо спросил Тарх, голова совсем плохо соображала.

– Чего-чего. Того! Сюда давайте ее, я тут мешков бросил.

Пыхтящие парни подтащили извивающуюся плачущую русалку и упали с ней на мешки.

– А чего вы, – уже догадываясь ЧЕГО, спросил Тарх. – Зачем вы…

– А мы ее сейчас… тоже того, чтоб, значит, знала как…

Ратей споро скинул штаны, нагнулся. Наотмашь ударил девчонку по лицу. А когда та на миг затихла, скомандовал:

– Руки держите крепче, а тут я сам.

– А чего это ты первый? – возмутился Борей. – Я тоже хочу!

– А потому что я придумал, мне и первому! – отрезал Ратей. – Я же говорил, что ее лишь на такого, как Тарик, поймать можно, второй раз не покажется. Они на перворазиков падкие, даже не слышат и не видят ничего вокруг. А кто еще знал, что в эту ночь, единственную в лето, она хвост обратно на ноги меняет? А? То-то! Мне первей всех быть.

Он резко развел девчоночьи коленки, оказался между ними, зашарил руками по белому телу. Сжал небольшие бугорки грудей, так что девчонка очнулась и вскрикнула.

– Ай, хорошо! Экого у наших коров не увидишь! Кричи-кричи!

Парни довольно и похотливо заржали.

– Да, вообще!

– Я же говорил – лучше не найдешь!

Ратей обернулся к так и стоявшему, словно замороженному, Тарху:

– Ты чего, будешь? Давай за Стречкой следом, мужиком станешь! Ты ж уже полапал? Здоровски? А дальше еще слаще. Готовься пока, а я…

Его руки скользнули вниз, к темному треугольнику между белыми русалочьими ногами.

И только тут Тарху стало понятно, зачем все эти разговоры, подначки, вопросы да спросы.

«Красивей всех на свете».

«Да он не сможет».

«Да разве духу хватит».

«Раз увидишь, второй не получится».

Выходит, поймали его на удочку, а потом словно живца закинули. А сами за удилищем остались – ловить. И поймали, чего хотели.

…Словно трава после грозы… Глаза, такие красивые и большие. Звонкий смех, добрый и радостный, по-настоящему… Теплое, гладкое… прохладные, мягкие, податливые и уверенные…

Русал… Девчонка закричала.

Не дело красоту обижать! Не дело Ладу его трогать и обижать. Да еще так гадостно!

Тарх размахнулся и вдарил со всей силы, какую набрал, ногой по спине хохочущего над похабной шуткой Ратея. Пнул, даже не вспомнив, что тот раза в полтора больше, а во сколько крепче – неведомо.

Тот ухнул, перелетел через распластанную девчонку, зацепил обоих своих подругов. Но не сильно ударился, тут же вскочил – как был, без портков, – вскинулся.

– Ты чего, гад, делаешь? Я уже ж почти…

– Не трожь ее, – мрачно сказал Тарх, весь похолодев изнутри. – Я ее в обиду не дам.

– Эту дрянь и нечисть? Да она бы тебя…

– Не твое дело.

– Ну, сам напросился, Тарик, – с угрозой бросил Ратей и прыгнул к нему, словно рысь.

Каким-то чудом от первого удара Тарх уклонился. Да и сам врезал в твердый живот, коснувшись случайно торчащего Ратеиного уда. И содрогнулся в спазме отвращения – животное, словно и не человек. Как земля носит! А девки за ним бегают!

А затем сверху ударило, сильно, аж на миг темь стала еще черней, а в ушах застучали кузнечные молоты. Тарх с трудом поднялся, обернулся: девчонка, вырвавшаяся от барахтающихся в темноте парней, стояла уже возле воды – гибкая, молодая, влекущая. Прекрасная. Желанней всех на свете.

В голове вспыхнуло, и наступила темнота.

То ли явь, то ли сон. Девчонка пела, тихо и негромко. О чем? Непонятно, но красиво, прямо мурашки по коже. И странное дело: замершие на берегу Ратей, Борейка и Стречка, словно не в себе, больше не хватали ее, не тащили насильничать. А вроде как сидели у самой воды, нагнувшись низко-низко, почти касаясь головами серебристой глади.

«Спасибо тебе, но не приходи сюда больше. Никогда».

Засмеялась.

Любимая.

Про исчезнувших парней весь говорила долго. Говорить говорила, а вот Тарх помалкивал. Потом позабылось. Сами в лес подались по ночной поре, а там всякого лиха полным-полно. И болота тишинские по одной стороне, и медведи есть, и лесовики балуют порой, и озеро русалочье. Сгинуть и днем несложно, а уж в такую ночь.

Начался сенокос, время дальше побежало, покатилось. Все стало почти как прежде.

Почти.

Тянет. Никак из головы не выйдет фигурка в лунном свете. Видать, и правда видел Ратей раньше Беляну, да еще захотел. И – надумал? Только не так надо, думал Тарх, добром надо попробовать.

Одна мечта в нем живет, не оглядывается округ да на других девушек.

Беляна. Пригожая, милая, зовущая.

Одна мечта, одна жизнь.

Увидеть снова.

 

Кристина Каримова

Ради любви

Светский прием, улыбки и мишура, запахи невиданных блюд, шум разговоров, круговорот бокалов и радостных лиц. Разряженные леди, кавалеры, будто кони, бьющие копытом. И я – серое невзрачное пятно, скользящее по залу…

Вежливо улыбаюсь, отвечаю на приветствия и вопросы. Иногда к месту, а иногда – невпопад. И гадаю: «Кто?» Может, эта блондинка, изображающая фею? Длинная и нескладная, как каланча. Или эта кнопка, боящаяся запнуться о длинный кринолин? Или глупо хихикающая брюнетка в костюме селянки?

Блеск зеркал, тени вышколенных официантов, напудренные парики, шелест шелка, запах плавящегося воска… И разлитая кругом магия. Она везде. В птицах, порхающих среди танцующих. В ароматах цветов, распускающихся посреди зала. В ярких брызгах взлетающих фейерверков…

Бал-маскарад в честь Великого Маэстро господина Эмеральда. Моего мужа. Моего хозяина.

– Магда! Голубушка! – баронесса Памелла подкатилась, будто детский тряпичный мячик. – Великолепный прием!

От баронессы несло вином и прокисшим потом.

– Наши поздравления господину Эмеральду!..

Речь обещала быть долгой, но я отстраненно кивнула и двинулась прочь, оставив даму с разинутым, как у леща, ртом.

– Ах! Господин Эмеральд – такая душка! А жена – просто кошмар! – неслось мне вслед.

Я мрачно усмехнулась. Знала бы она!..

Гости танцевали, жевали, пили, флиртовали, сплетничали…

– Подумайте, – доносился из угла завистливый шепот. – Откуда столько чистой силы?! В его-то годы!

– Да-а-а… – соглашался другой завистник. – Ведь только на поддержание птиц уходит столько, сколько я обычно набираю за неделю…

– Ах, Магистр! Что птицы! А вот цветы!..

Я уплываю, ухожу от запаха зависти, от всполохов восхищения… Плыву серым «ничем» среди счастливой толпы. Они удивляются. Еще бы. Господин Эмеральд, Великий Маг… Глядя на лицо старца, обрамленное благородными сединами, кто сможет предположить, чем занимается этот добрейший человек под покровом ночи. Я, изображающая его жену, знаю это.

Одутловатое расплывшееся лицо, толстое квашнеобразное тело. Висящие груди, живот и задняя часть. Он зовет меня Магда… Имя служанки. Имя той тупой девицы, в тело которой Эмеральд в насмешку, издеваясь, заточил вызванного и покоренного демона. Меня. Немудрено, что, глядя на эту дуру, гости поражаются выбору блистательного господина Эмеральда, празднующего сегодня свое восьмидесятилетие.

Знали бы они, откуда Пресветлый Маг черпает свою неиссякаемую силу…

А все-таки которая? Эта, с писклявым голосочком? Или эта, с обгрызенными ногтями? Эмеральд прикажет, и я приведу ту, которую потребует Властелин. Я, вызванный и порабощенный демон, не способный ослушаться приказа… Свободный демон, носящий тело толстой некрасивой женщины, вынужденный терпеть капризы Хозяина…

Он действительно Великий. Не каждому хватит решимости обратиться к Чаше Силы. Не каждому хватит мужества наполнить ее до краев. Не каждый сможет открыть Дверь…

Как же глупы и слепы люди – они видят только глазами. Я же вижу суть. Их Добрый Гений, их Светлый Властелин полон тьмы. Она клубится, поднимается, исходит черным туманом. И она совершенна. А я – пламя, запертое в клетку, ограниченное в движении, но в любой момент готовое вырваться наружу. Рано или поздно тело Магды изменится. Оно уже начало меняться. Руки обрели округлость, а не одутловатость. Груди, прежде висевшие почти до живота, подтянулись. Складки на лице разгладились, кожа стала ровнее. Но я не могу действовать быстро, ведь Господин не должен догадаться. И я не спешу, ведь впереди у меня – вечность. Рано или поздно, но он будет моим…

* * *

– Магда, любовь моя. – Я услышала тихий голос и вздрогнула. – Ты скучаешь?

Яд змеи, сжимающей кольца, сила, исходящая от рук… Унижение и сладость боли. Господин Эмеральд. Мой хозяин. Он уверен в своей власти и наслаждается, отдавая приказы беспомощной жертве. Но самое ужасное то, что я хочу подчиняться. Я сама хочу этого.

– Пойдем, дорогая. Мы должны встретить Сирила.

Сирил. Любимый ученик. Пожалуй, единственный, кого Великий искренне любит. Или ценит? Это странно и необъяснимо. Может быть, это тяга к противоположности? Сирил – маленький доверчивый пушистый комок. Вот уж кому даже в голову не придет усомниться в Учителе.

Рука об руку мы – белоголовый статный старец и толстая серая женщина – проследовали к входу. Люди расступались, недоумевая: почему они вместе? Ничего, пусть. Мое время придет, и я терпеливо жду. Я готова простить ему многое. Даже то, что происходит почти каждую ночь. Наступит миг, когда он поймет…

Любимый ученик Сирил вошел в распахнутые двери. Молодой доверчивый щенок. А рядом с ним – дыхание весны, запах распускающихся почек, перезвон капели – девушка, почти девочка. Легкая и чистая. С ясной улыбкой и чистым взглядом. Глаза всех, рядом с кем она проходила, казалось, светлели, выплывая из хмельного тумана, амбиций, желаний. Красота среди неуклюжих увечных существ… Даже я залюбовалась ее переливами.

– Сирил, друг мой! – Великий приветствовал ученика. – Рад видеть тебя!

– Учитель! Я пришел поздравить Вас и представить Вам ту, что составляет смысл мой жизни – мою невесту Илану.

Девушка мягко присела в реверансе, подняла лучистые глаза.

– Счастлива познакомиться с вами, Маэстро! – нежное журчание лесного ручейка.

Глаза Эмеральда сощурились в доброй стариковской улыбке.

– Ах, Сирил. Ты скрывал такое сокровище! Сейчас я понимаю, почему ты лучший молодой Маг. Когда есть такая Муза, то немудрено с легкостью творить чудеса.

– Учитель, вы мне льстите! Но Илана – действительно сокровище.

– Идите, развлекайтесь, дети мои. Надеюсь, вам понравится.

Они исчезли, растворились в звоне бокалов, смехе приглашенных, в цветных переливах бала. Но след девушки остался. Легкий флер, чуть заметный аромат ландышей, звон колокольчиков… Такое чудо встречается раз в жизни. И, будто отвечая моим мыслям, прозвучал властный голос:

– Она великолепна! Сегодня приведешь ее, демон.

Я молча склонила голову. Невеста любимого ученика… Что ж. По крайней мере, Властелину не откажешь в наличии вкуса.

* * *

Плотная душная роскошь спальни, утопающей в неровном свете свечей. Бархатный тяжелый балдахин, пена белоснежных кружевных простыней… Господин Эмеральд перекатился, отзываясь на звук открываемой двери. Черный атласный халат распахнулся, демонстрируя наготу.

Магда почувствовала, как под ее руками едва слышно дрогнули плечи девушки, и подтолкнула пленницу вперед, в круг света. Выждала несколько мгновений – Властелин рассматривал жертву – и, получив милостивый кивок, начала расстегивать перламутровые мелкие пуговки легкого полупрозрачного одеяния. Девушка оставалась недвижимой. Казалось, она просто ждет, когда служанка подготовит ее ко сну…

К вечному сну. Зачарованная девушка не могла противиться. Но душа, запертая в сфере безвольного тела, билась, не в силах вырваться, плакала от ужаса.

Магда плавно и осторожно, будто снимая узкую змеиную шкуру, медленно потянула платье вниз. Хозяин наблюдал. Переводил горящий взор с юного тела на лицо девушки. Погружался в серые глаза-озера, переполненные страхом.

Ткань медленно ползла вниз, обнажая детские дрожащие плечи, маленькие груди, неожиданно крупные соски, похожие на лесную малину… Девушка прерывисто вздохнула. Кожа ее, несмотря на полыхающий камин, покрылась пупырышками. Страх и безумие накрывали волнами. Сила. Много силы. Это хорошо.

Открылась тонкая – двумя руками обхватить – талия, мягкие формы бедер… Платье с шорохом упало к ногам замершей девушки. И только грудь вздымалась и опадала при дыхании. Магда поклонилась и молча отступила в тень. Великий удовлетворенно шевельнулся на кровати, кивнул повелительно:

– Иди сюда. Ложись.

Пленница качнулась, сделала шаг. Движения легкие и естественные, как у лесного зверька. Скользнула, легла. Волосы рассыпались серебристым дождем…

Господин Эмеральд, не торопясь, оглядел покорное тело. Чуть коснулся пальцем соска, медленно, почти нежно обвел полукружие. Ладонь скользнула ниже, спустилась к легкой поросли волос, поиграла завитками. Хрупкое тело, частое дыхание, вздымающаяся грудь… И ужас в глазах.

– Говори! – приказал Хозяин.

– Н-н-не надо, Господин, – прошелестела девушка, умоляя.

Она понимала, что происходит. Но чары, наложенные демоном, вынуждали подчиняться. Бабочка, попавшаяся в сеть черного паука…

Рука Эмеральда гладила мягкий треугольник, расправляла шерстку. И вдруг скользнула вниз, коснулась того самого… Бедра пленницы невольно раскрылись… Хозяин не отрываясь смотрел в затуманенные глаза жертвы. Влечение тела и сопротивление духа… И безнадежность борьбы. Магда чувствовала исходящую силу. Много силы. Властелин будет доволен.

Тело наложницы, не подчиняющееся разуму, выгнулось дугой, ожидая неизбежного. Разум девушки кричал от страха, тело стонало от наслаждения. Сила! Волны силы! Магда чувствовала, как Хозяин впитывает ее всей сущностью, упивается, достигая апогея. Гром, вскрик пойманной птицы, фейерверк света… Слияние. Обессиленные тела замерли. Распростертая фигурка девушки, будто сломанный лесной цветок. Темный силуэт старика, будто кряжистая коряга…

Магда выступила из тьмы. Сейчас ее время, ее право. Она нежно коснется жертвы, огладит спутанные волосы, выпьет до конца оставшиеся крохи силы. И тело, отдавшее все, рассыплется в прах, превратится в пепел… Девушки исчезают… Но никто не сможет связать их пропажу со Светлым Магом Эмеральдом. Никто и никогда не увидит покорно идущих на заклание жертв – ведь их конвоирует демон. Никто и никогда не найдет их тел…

Магда протянула руку. Искры чистой силы светились, притягивая взгляд. Старик страшно оскалился:

– Вон отсюда, демон! Ты не нужна мне сегодня. Она будет жить, я оставлю ее себе.

Магда замерла.

Оставит?! Почему?! Жалость? Влечение? Зачем она ему? Эта маленькая птичка, этот лесной зверек. Способен ли серый волк на любовь к овечке?

Ладонь Магды зависла над головой девушки…

– Не смей! Убирайся!

Старик пылает гневом, черный огонь, наполненный силой, разгорается, бушуя. Касается красного огня Магды. Сполохи переплетаются, становятся одним, кружатся в безумном танце. Они созданы друг для друга! Вместе они непобедимы! Сильны! Разве он не видит этого?!

Рука Магды медленно опускается ниже…

– Вон! – кричит старик, вскакивая.

Он прогоняет ее… Он, ее Хозяин и Господин… Он, Великий, которым она восхищалась. Он, выбирающий вместо силы – слабость! Как он смеет выбирать этого человеческого детеныша, а не ее, демона?!!

И пальцы, миновав девушку, тянутся к мужчине.

– Не-е-ет! – страшно кричит старик, начиная понимать и догадываться.

Пухлая рука тусклой женщины нежно касается его, с легкостью опрокидывает в ворох сбитых простыней… Пепел. Горстка темного пепла, оставшаяся от Великого Мага.

* * *

Вот и все. Конец.

Я любила его. Ведь демона невозможно поработить, если демон сам этого не хочет. Что ж, он сделал свой выбор… Выбрала и я.

Я взглянула на горстку пепла. Потом – на неподвижное тело девушки рядом. Пусть живет, она ничего не вспомнит утром. Мой Хозяин, мой Властелин выбрал. И его больше нет. Но у меня будет его ребенок. Юная Илана понесет с сегодняшней ночи сына. И я получу его. И сделаю Величайшим. Единственным.

Для этого нужна сила, много силы. И я знаю, где ее взять…

Одним движением я скидываю серую одежду, шагаю к зеркалу. В дрожащей поверхности, полной горящих свечей, отражается тучное тело. Я вглядываюсь. Грудь… Бедра… Живот… Изображение дрожит, меняясь. Пухлые щеки подтягиваются, открывая дерзкие скулы. Тусклый взгляд становится загадочным и глубоким. Россыпь черных кудрей падает на округлые плечи и высокую грудь. Тонкая талия. Стройные ноги. Пропала нужда действовать медленно, ведь моего любимого больше нет.

Мне нужны мужчины, много мужчин. Я возьму их силу. И отдам ребенку. Вся вселенная будет у наших ног. Ждите, мои овечки. Я, свободный демон Лилит, иду к вам!

 

Евгений Шиков

Семь занимательных писем с борта торгового судна

Письмо первое

Мой друг!

Рад сообщить тебе, что, хотя достать билеты на корабль до Деммер в это время оказалось весьма трудно, а, как говорили некоторые, вообще невозможно, я все же справился с этою задачей, и не позднее сегодняшнего вечера перебираюсь на борт «Владычицы». «Владычица» – это торговое судно, и обычно оно ходит (так говорят о кораблях, «ходят», хотя они, конечно же, плавают) от Бэк-Рока до Саммиса и обратно, в основном с коврами и прочей вышивкой. Но в этом году они потеряли почти весь груз, наткнувшись на пиратов, и сильно задолжали, а потому взялись доставить груз овса и ячменя прямиком в славный Деммер.

Капитан не хотел меня брать, и мне пришлось даже доплатить, в итоге отдав этому разбойнику шесть «носорогов»! При этом я был вынужден подвергнуться унизительному ритуалу, когда каждая твоя монета проверяется на подлинность у местного скупщика, будто ты мошенник или распоследний пьяница, коих тут в достатке. Позвольте немного похвастаться – я проявил воистину железную выдержку и не сказал ему ни слова на это оскорбление, а простоял с самым спокойным выражением лица! После того как проверка была закончена, я стал полноправным пассажиром «Владычицы». Я даже поднялся на борт с капитаном, чтобы осмотреть свою каюту (раньше это была каюта второго помощника). Корабль выглядел ужасно, но это меня не испугало. Знали бы вы, сколько мне понадобилось смелости, чтобы заговорить с капитаном в одной из местных забегаловок, вы бы поняли, что испугаться сильнее просто невозможно. Он огромен, он действительно великан! Лицо все какое-то помятое и порезанное, с кустистыми баками на пол-лица и густыми, побитыми бровями, которые вечно кривятся и сходятся к переносице, будто огромные мохнатые гусеницы. Он очень испугал меня поначалу, но, присмотревшись к нему, я понял, что он просто мужик, грубый и глупый, как все те, что работали у нас в садах.

Письмо я отправлю по твистеру, купленному намедни. Не знаю, работают ли они здесь так же хорошо, как и в Деммере, но монах, заведующий ими, клялся, что не меньше десяти писем может быть отправлено без каких-либо сомнений, а я склонен доверять монахам, если они, конечно, не пьяны, но это вы и сами знаете.

Моя же работа по исследованию тварей морских и прибрежных и составлению каталогов почти завершена, и остались лишь существа морские, кожею покрытые, как то: дельфины, киты, касатки, кракены, кальмары и русалки. С этим я думаю разобраться во время последнего своего плавания, ну да не очень и расстроюсь, коли не получится встретиться хоть даже и с одной из этих тварей.

С нетерпением жду нашей встречи! Закажите мне две чаши золотого на тридцать четвертое! Я направлюсь в «Принцессу» сразу же, как только сойду на берег!

Письмо второе

Мой друг!

Пошел уже четвертый день плавания, и я наконец-то достаточно окреп, чтобы вам написать. Все это время меня, признаться, сильно тошнило, и я маялся животом. Виной всему была погода – морякам с их природной способностью переносить качку все нипочем, а вот мне пришлось несладко. Но наконец море успокоилось, а вместе с ним и мой желудок, и я сразу же засел за это письмо.

Вчера ночью мы вместе с капитаном пили ром. Он сказал мне, что это успокоит желудок, а я был уже готов на что угодно, лишь бы эта пытка унялась. Надо сказать, что сначала это даже помогло, но сегодня с утра было вдвойне, втройне хуже! Но речь не о том – я хотел написать вам о капитане. Он, надо сказать, весьма удивительный характер, и побывал если и не на всем, то почти на всем восточном побережье. Иногда он рассказывал такие вещи, что я уж и не знал, правда это, или меня просто дурят, а его попугай все кричал «Даешь! Даешь», видимо, не зная ничего другого. Рассказал капитан, например, как в одном городе, который он называл Хаш-Хак, в портах работают люди, коих называют «чарды». В обязанность их входит высматривать корабли и первыми сообщать об этом распорядителю. А чтобы им было лучше видно, специальные люди, название коих я не помню, растягивают ковер и на нем подкидывают чарда высоко вверх! И это при том, что Торговая Компания поставила на берегу свою вышку! А когда я осторожно сказал, что, наверное, люди такой профессии весьма худы телом, капитан так долго хохотал, что мне пришлось предложить ему воды. Оказывается, чем тучнее чард, тем больше уважения ему достается – ведь, чтоб его подкинуть, требуется гораздо больше усилий, а значит, большее количество людей этому чарду доверяют!

Много он еще историй рассказал мне. И про страну, в которой люди придумали разговаривать, пожимая друг другу руки, и про остров, славящийся своими бодрящими зернами, на котором нет славы большей, чем родственный брак, и юноши убивают отцов, чтобы возлечь с матерью, а девушки подкладывают в материнские постели ядовитых змей, чтобы самим затем забраться в отцовскую постель. Рассказывал он и про город Крабак, которым управляет чудовище – женщина с двумя ногами, двумя туловищами, четырьмя руками, четырьмя грудьми и двумя головами! Она восседает на троне из кости носорога, из нее вышло шестнадцать сыновей и три дочери, с ней возлежат по очереди двое мужчин, а сама она живет в каменной башне, где для нее поют каждую ночь четырнадцать дев, и там занимается черной магией.

Тут я, надо сказать, не преминул похвастаться перед ним своим твистером, купленным, кстати, за огромные деньги, но он лишь посмеялся.

– Это все игрушки, – сказал он мне, отдавая твистер обратно. – Хоть и дорогие. Настоящая магия зиждется на крови, и кровью же вызывается!

И тут он вдруг рассказал мне по совершенному секрету, что пираты их вовсе и не грабили, а он сам, капитан Хитклиф то есть, договорился с пиратами, чтобы они забрали груз, – и таким образом получил артефакт. Затем он, покачиваясь, встал и вытащил откуда-то тяжелый кусок черно-красного камня, отнюдь не драгоценного.

– Вот, – сказал он, – это и есть магический камень огромной силы!

С этими словами он сильно по нему ударил, и в каюте вдруг похолодало. Мне стало жутко, как, впрочем, и ему самому, и он убрал камень обратно. Я начал спрашивать его, что это за камень и в чем его сила. И капитан поведал мне, что, по словам пиратов, такой камень мог превратить мужчину в женщину, а женщину в мужчину за одно мгновение! Когда же я недоверчиво покачал головой, он сказал мне, что завтра я убежусь в этом сам.

– Но зачем? – спросил я его. – Какой в этом смысл?

– Ты не видишь дальше своего носа, парень! – Он наклонился ко мне и, хрипло дыша, продолжил: – Мужчины дешевы. Их можно собирать по кабакам и лужам десятками за мелкую деньгу. И они будут отрабатывать каждый медяк, все плавание, а по приходу в порт я возьму неугодных – и продам их, взяв по шесть носорогов за каждую сиську, которых, ха-ха (это он посмеялся) у женщин, как помните, по две!

Дальше мы говорили уже на другие темы и к этому разговору больше не возвращались. Я, признаться, подумал, что капитан просто бахвалится и вообще выдумывает, уж очень неправдоподобно выглядел его рассказ, да и сам камень веры во мне не вызывал, к тому же, кроме необычного похолодания в каюте, других особенностей за ним замечено не было. Тем не менее Патрик, юнга, приносящий мне еду и выплескивающий ночное ведро по утрам, заявил, что сегодня капитан необычно придирчив и уже с рассвета ходит по палубе, «всем покоя не дает». Я было испугался, что он жалеет о вчерашнем нашем разговоре, но, как выяснилось чуть позже, на меня ему абсолютно наплевать. Когда я возвращался, я вдруг заметил, что рядом со штурвалом, на сечной балке, где проводились обычно экзекуции, лежит большой предмет, накрытый тканью, в котором, по его очертаниям, я безошибочно признал тот самый камень. Капитан ходил рядом и все смотрел на небо, чего-то ожидая.

Я надеюсь, что ты с таким же интересом будешь следить за развитием этой истории, как и я, и беру на себя ответственность писать тебе письма каждый раз, когда в ней будут происходить какие-нибудь события!

Тем временем мы проплыли мыс Ицали. Я все ближе!

Письмо третье

Мой друг!

Вчера ночью мне случилось стать свидетелем ужасающих событий, и меня до сих пор трясет. Я так и не ложился – всю ночь просидел в своей каюте, и лишь наутро осмелился показать нос наружу, да все без толку.

Уже на закате выяснились причины странного поведения капитана – он подыскивал виноватого, и вскоре такой нашелся – один из трюмовых неправильно закрепил короб, и тот треснул, что привело к потере нескольких мер зерна, не больше десяти чаш, я думаю. Тем не менее беднягу выволокли из трюма на палубу, сорвали рубаху и привязали к сечной балке. Однако сечь его не стали. Капитан сказал длинную речь, в которой обвинял беднягу матроса, ошалело вращающего головой, в лени, хамстве и неуважении, и вынес приговор – заключение в теле женщины. Матросы загоготали, думая, что трюмового заставят сношаться с ними (такая практика, оказывается, существует на торговых суднах), но капитан лишь приказал принести ему вина и сыра, и, пока не стемнело, насыщался. Когда же на небе высыпали звезды, он достал кинжал (трюмовой тут закричал, думая, что его будут сношать именно этим кинжалом), нацелил его на какую-то звезду и стал читать какие-то слова, выбитые на его рукоятке. Мне припомнилось что-то про «открытие печати», о котором говорил капитан прошлой ночью, но все подробности канули в ромовый туман. Я осмотрелся – матросы стояли здесь же, заинтересованно разглядывая и жертву, и палача, и, казалось, были мало удивлены. Но вот капитан полоснул ножом по груди трюмового, а затем сорвал покров со своего камня – и все ахнули, настолько ярко тот засиял. Кинжал засветился тоже, но как-то по-другому. А затем капитан одним ударом погрузил его лезвие в камень, будто то был кусок носорожьего жира! И тут же трюмовой закричал. Его крутило, мяло и рвало на части, а все мы, замерев, смотрели, как меняется его тело, и никто не произнес ни слова, пока тот не замер, замолчав. В темноте, слабо освещенной светом двух фонарей, было ясно видно тело юной девушки! Надо сказать, что трюмовой не отличался красотой, а наоборот – у него была разорвана губа, не хватало зубов, тело было тощее, но с выпирающим животом, покрытым густой порослью, да и был он уже не первой молодости, но когда он, а точнее, она, подняла голову – будто бы еще одна луна появилась на небе! Это было нежное белокурое создание, с пухлыми губками (на одной, правда, виднелся шрамик), ямочками на щеках и молодой грудью с двумя торчащими сосцами. Капитан бросился вперед и, задыхаясь, сорвал с бывшего трюмового штаны – все вновь ахнули. Это точно была теперь девушка, да такая, о которой мечтал каждый мужчина – чистая и свежая, словно роса поутру! Я понял, что ее теперь ждет незавидная участь, но тут она заговорила (и голос у нее был слаще маш-маша), и вся матросня замерла на месте. Слова, которые срывались с ее губок… о, таких сладострастных слов я еще не слыхал! Она сама предлагала им себя, и выгибалась в их сторону, и жарко шептала о вещах, которые можно, да нет, необходимо с ней сделать, и, кажется, была очень недовольна тем, что веревки удерживают ее на месте и не дают добраться до матросов самой.

Я думаю, не стоит говорить, что тогда началось. На палубу подняли вино, матросы передрались, рулевой оставил свой пост, и даже Патрик, этот милый мальчик, занял свою очередь к развратнице, которая прямо на палубе ублажала сразу столько мужчин, сколько ей позволяла ее физиология. Я же ушел в свою каюту и всю ночь не мог заснуть, терзаемый звуками, доносящимися до меня снаружи. Сейчас же они все еще лежат там, вповалку, и между ними – она, только недавно успокоившаяся и заснувшая.

Мне мучительно думать, мой друг, как, наверное, плохо сейчас той части трюмового, которая когда-то была мужчиной… если она все еще заперта внутри этого соблазнительного тела – как же, наверное, ему сейчас больно…

И последний, сокрушительный удар на сегодня – только что заходил Патрик с едой и сообщил мне, что из-за ночной вакханалии мы сбились с курса и теперь понадобится целый день, чтобы наверстать упущенное.

Поел с трудом. Ужасно хочется спать.

Письмо четвертое

Мой друг!

Когда я писал тебе про последний сокрушительный удар – как же я тогда ошибался! Удары в тот день сыпаться не перестали, и один был хуже другого.

Проснулся я на закате – как выяснилось, чуть позже капитана, который был уже на палубе и под одобрительные крики команды устанавливал камень. Я вышел на палубу тоже. Распутную прелестницу я увидел сразу – ей поставили небольшой шатер прямо посреди палубы, но сейчас она из него выползла (в буквальном смысле – ходить она уже не могла) и тоже наблюдала. Капитан стал зачитывать «преступления» очередного матроса, и где-то в толпе дико и страшно закричал, узнав себя, рулевой. Когда его тащили к сечной балке, он умолял его отпустить, клялся, что больше никогда не оставит своего поста, и предлагал свою долю за плавание всем подряд. Нашарив своим метущимся взглядом меня, стоящего позади всех, он стал упрашивать меня вмешаться. «Вы образованный, – кричал он, – не допустите, я прошу вас, господин! Они вас послушают, послушают, не допустите!» Я отвернулся. Когда его привязывали, он взмолился о смерти, но капитан был непреклонен, и после появления на небе одному ему известной звезды он вновь повторил заклинание.

Рулевой был толще и шире в кости, чем предыдущая жертва, и вышло из него больше – больше груди, больше зада, больше розовых влажных губ на веснушчатом лице, больше покатых плеч и мягких ляжек. Когда она подняла голову, то ее глаза безошибочно нашли в толпе меня.

– Не хотите ли быть первым, господин? – рассмеялась она и повела задом, натянувшим ткань обычных матросских штанов. – Вы человек образованный, вас они пропустят!

Я отвернулся и ушел в свою каюту. Сейчас я пишу, а они там вновь пируют. И сквозь похотливые стоны я слышу, как она там все кричит: «Оставьте немного для господина ученого, я обязательно хочу попробовать с ним! Он человек образованный» – и громкий, счастливый смех…

Мой друг, я давно не молился, но сегодня я повернулся к углу и долго просил Светлого помочь нам. Ведь если рулевой теперь ублажает команду, кто будет управлять кораблем? Старпом? Второй помощник?

А если и их тоже…

Помоги нам, Светлый. Помоги нам.

Письмо пятое

Мой друг!

С той ночи, когда «обратили» рулевого, как теперь это называют, прошло шесть дней. Из каюты я выхожу редко. Мы идем медленней некуда – конечно, учитывая, чем большую часть времени занимается команда! Я не писал тебе все это время, чтобы не пугать тебя мерзкими подробностями зверств капитана. Теперь «обращали» уже и за мелкие провинности, четыре дня как не по одному, а по двое или даже трое за раз! «Обращали» обыкновенно слабых физически или морально или, например, за карточные долги – просто доносили друг на друга или же вообще сперва придумывали прегрешение, а затем сразу тащили к балке. Матросы теперь держались группками и зыркали друг на друга, а одного из них вообще нашли вчера зарезанным в живот и грудь. Иногда к балке привязывали даже не из-за похоти или жестокости, а просто ради интереса, так, например, одного старого матроса, которому, наверное, было лет семьдесят, «обратили», просто чтобы посмотреть, что из него получится. Каково же было удивление, когда из него получилась миниатюрная женщина не более полуметра, такая же развратная и молодая, как и остальные! Видимо, жизни в нем было только на половинную девушку. Затем капитан послал матросов за смотровым, тоже для интереса. Тот был безногим, и большую часть времени сидел в вороньем гнезде на верхушке мачты и на глаза никому не попадался, но в последнее время зачастил вниз, к шатрам, – и это его сгубило. Хоть и без ног, но он долго убегал от хохочущих товарищей, цепляясь за все, что можно, а когда понял, что не уйдет – сиганул вниз, но капитан предусмотрительно натянул сеть, и калека отделался синяками. Он проклинал капитана и команду так яростно, что иногда заглушал заклинания, и все рвался из веревок до тех самых пор, пока не началось «обращение». Получившаяся в итоге девушка была все еще безногая, но боги, как же она была мила! Такого волшебного создания я не видел никогда в жизни, она будто была сделана кукольным мастером, и не из дешевых. Матросня вначале боялась до нее дотронуться, но, как только дотронулась, отпускать уже не хотела. Бедняжка целые сутки ходила по рукам, причем действительно ходила – ее передавали с рук на руки, как вещь. Ее, впрочем, это не заботило – она все улыбалась и слала «мальчикам» воздушные поцелуи.

А вчера ночью ко мне зашел капитан. Я подумал, что это конец, и, достав из-под подушки кинжал, приготовился убить себя (я давно так решил), но, оказалось, он пришел за другим. Ему не нравилось, оказывается, что я стою в стороне от их плотских утех, и он боялся, что я «подниму шум» по прибытии. Убить меня он, видимо, не мог – боялся, что у такого человека, как я, окажутся влиятельные друзья (и не зря, надо сказать). О моем твистере он, видимо, давно забыл, если вообще понял в ту ночь, что это такое, и решил связать меня общим преступлением. Позади него маячили спины матросов, и мне пришлось впустить к себе рыжую девчонку с двумя косичками, всю усыпанную веснушками, – а видел я ее всю, потому что одежды на ней не было вовсе.

– Эта очень нежная, – сказал мне капитан, – кажись, команду не выдержит. А вы человек деликатный, образованный, да и не пристало вам с матросней баб-то делить… Вот и привел тебе чистенькую, нетронутую, – его манера переходить с «вы» на «ты» и обратно была еще более мерзкой, чем его характер. – Так что вот, теперь вместе живите, только не выпускайте никуда, а то… не удержатся, сами понимаете…

Мой друг, я вынужден был согласиться – из страха, что и сам в случае отказа буду привязан к балке. Я закрыл за ними дверь и попытался объяснить этой рыжей бестии, что ее задача – просто тихонечко сидеть в углу, но, Светлый, как же она была настойчива! Когда я удерживал ее за руки, она просовывала ко мне ногу, когда я отталкивал ее ногу, она вдруг лизала меня в шею, а когда я отворачивал ее голову, она вдруг прижималась ко мне всем своим телом. О, мой верный друг! Я не выдержал. Я позволил этой бесстыднице стянуть с меня одежду, и она ласкала меня языком, а потом я и вовсе бросился на нее. Я изнасиловал эту девочку (а она была почти ребенок), и нет мне прощения. Я брал ее всю ночь, а она смеялась, сверкая в темноте зубками, и все просила еще.

И только с утра, только на рассвете, о Светлый, лишь тогда, когда она выскользнула на несколько минут за дверь и вернулась уже с едой и вином, привычно поставив поднос на стол, только тогда, клянусь, только тогда я вспомнил про славного мальчика Патрика.

Но, даже вспомнив, даже тогда, когда она стряхнула с себя мою одежду, в которой выбиралась наружу и скользнула под мое одеяло, даже тогда я не смог себя остановить.

Письмо шестое

Мой друг!

Я пишу в спешке, потому что моя жизнь, а может, и большее, чем жизнь, висит сейчас на паутине. Я заперт, но, может, в этом и состоит мое спасение. Я не знаю теперь уже, доберусь ли до тебя когда-нибудь, и только то, что ты читаешь эти письма (как я надеюсь), дает мне силы на дальнейшую борьбу.

Неделю назад капитан перестал «обращать» матросов, потому что их осталось уже меньше половины. Теперь женщин было больше, чем команды, и не стоило уже опасаться за сохранность бывшего юнги – у каждого матроса было по приглянувшейся развратнице. Я, к моему стыду, проводил ночи в постели с моим маленьким чертенком. Странно, но я не замечал в ней тех черт, что и у других «обращенных» – она не была всегда весела, а иногда подолгу молчала, ей не нужно было как можно больше, и она довольствовалось одним мною, что, конечно, не могло сравниться с несколькими дюжими матросами. Я набрался смелости и спросил об этом у капитана, и тот, засмеявшись, сказал, что у юнги не хватило грехов, чтобы стать такой же, как и остальные. Я сначала не понял, но, присмотревшись к остальным, заметил, что чем хуже, грубей и подлее был матрос до «обращения», тем развратнее и похотливее он был после оного. Безногий смотровой был, как говорили, вполне нормальным парнем, и в итоге, хоть и отдавался с радостью всем, кто захочет, сам особенно близости не искал и, в отличие от других, проходящим рядом мужчинам ничего не кричал. Тогда как один из матросов по имени Хек, любивший рассказывать, что, когда он приезжает домой, он берет «сестру, жену и дочерей», став за неосторожное слово в адрес капитана смуглой красавицей со щелью в зубах, с палубы не уходил вовсе, спал по несколько часов где попадется, а в отсутствие согласных мужчин накидывался на других женщин, предметы определенной формы и даже однажды весьма позабавил команду, когда с деревьев на берегу на корабль перебралось несколько обезьян, и он, загнав одну из них в угол и накрыв сетью, забавлялся с нею несколько часов. Обезьяну, кстати, тоже пытались «обратить», но ничего не вышло, и ее в итоге подарили Хеке, которая была очень рада такому подарку. Обезьяна, правда, вскоре издохла.

В первую же ночь после запрета капитана женщин вновь прибавилось. Трое бывших мужчин из ночной смены ожидали команду на палубе, вовсю резвясь с другими девушками. На вопросы они не отвечали, а лишь хохотали и пытались расстегнуть на капитане одежду. Капитан рвал и метал. Он понял, что кто-то разгадал его секрет – сам кинжал был абсолютно не важен, и мог подойти любой нож. Кинжал же использовался капитаном как подсказка для слов заклинания. Теперь же он жутко жалел о том, что читал его перед всеми, а не в своей каюте – кто-то запомнил слова и теперь этим пользовался. Камень, так долго пролежавший на палубе, как какая-нибудь святыня, был срочно спрятан в его каюте. Но на следующий день он вновь лежал под открытым небом, а рядом, на сброшенной впопыхах одежде, изнывали еще четыре прелестницы. Разразилась буря. Капитан размахивал ножом и кричал, что зарежет любого, кто сунется к нему в каюту, а один из матросов, тем временем заменивший недавно второго помощника, рвался вперед и пытался выяснить, «кто сделал это с его сыном». Капитан, сжалившись, решил отдать ему «сына», но ни он, ни сам отец не смогли определить, кто из них кто. Матрос захотел забрать всех четырех, но тут уже вмешались остальные, которым вдруг стало мало. Тогда отец лично осмотрел каждую, пока по какому-то знаку, то ли шраму, то ли родинке, не определил «свою». Он насильно одел ее и отвел к себе в каюту, которая была скорее навесом на палубе (ведь его каюту занимал я), где и привязал бывшего сына к лежаку. К сожалению, с горя он решил хорошенько напиться, и я слышал хохот, раздавшийся, когда фонарь осветил его, со спущенными штанами, девушку на нем и веревки, валяющиеся на палубе. Утром он зарезал ее, а потом себя. Трупы скинули в море. А капитан в бешенстве стегал плетью двух обнаженных девушек, пытаясь узнать, кто их «обратил» этой ночью, но те лишь изнывали под его плеткой. Тогда он стал бить матросов.

Капитан, как я и говорил уже, был огромен, но их было больше. Когда его оглушили, я ринулся к себе в каюту. Схватив в одну руку сумку и таща другой за собою Патрицию (я пал так низко, что придумал юнге другое имя), я укрылся в каюте капитана – только там были достаточно прочные засовы. На корабле творилась вакханалия. Все запреты были сняты, из трюма доставались бочки, кому-то уже вязали руки, спрашивали, кто знает заклинание, но не знал никто. А когда зашло солнце, вперед, улыбаясь, вышла одна из девушек.

И тогда я понял, что дурак-капитан, запиравшийся в каюте каждую ночь, запирался отнюдь не один, а с двумя или тремя девушками, и именно они, а не глупые и пьяные матросы, устраивали ночные авантюры. Я хотел закричать, предупредить – но меня бы не услышали. Они ничего не понимали и со смехом следили, как капитана и еще трех матросов «обращают» одного за другим.

Как я и думал, то, что было когда-то капитаном, оказалось хуже всех. Это существо, которое я постесняюсь назвать женщиной, предложило новую забаву – следующего матроса начали сношать еще до «обращения». Несчастный выл и кричал от боли, вторя заклинаниям, пока рослый карибунец пыхтел позади него, а все остальные, смеясь, наблюдали, как крики боли и страха превращаются в похотливые стоны и просьбы усилить «напор». Я пытался не слышать этого, но я слышал. Эта забава так всем понравилась, что одного за другим «обратили» еще четырех матросов. Только тогда остатки (не больше дюжины самых здоровых матросов) взяли себя в руки и, поняв, что и такими-то силами довести до порта корабль будет непросто, остановились, объявив, что «теперь здесь все свои». А потом эти идиоты напились и уснули, и почти сразу же их, как свиней, подтащили к камню. Так и вышло, что теперь я остался единственным мужчиной на корабле.

Одна только мысль, что и я превращусь в женщину, пугает меня больше смерти. Неужели мой мужской разум, мой выверенный стиль письма, моя размеренная речь и строгость нравов падут под натиском скрывающейся в женском начале похоти и легкомыслия? Неужель я начну писать про розовые или еще какие закаты, неужель я буду падать в обмороки, вскрикивать при виде пауков, терять голову от запаха мужчины и буду без ума от восклицательных знаков? Нет, уж лучше смерть.

Они собрались там – кричат мне, требуют, чтобы я выходил. Я слышу, как рулевой кричит, что в него я войду первым, слышу капитана, который хочет, чтобы я выпил рома из него, слышу их всех, проклятых, потерянных, отданных в откуп гадкому артефакту, питающемуся людской похотью и людской же кровью. Кто-то просунул руку в смотровое окошко, и я без зазрения совести отрубил женскую кисть кинжалом с выгравированным на рукояти заклинанием. Я нашел арбалет, но не нашел для него стрел. Не знаю, может, плохо искал. Они ласкают себя и друг друга так, чтобы я слышал, они кричат Патриции с просьбой их впустить, и бедняжка все молится. Ее всю трясет. Она просит ее связать, и я, наверное, так и сделаю. Днем я доверяю ей полностью, но ночью она становится сама не своя. Вот и сейчас сидит в своем уголке и все бросает на меня взгляды, а сама уже взялась за какую-то вытянутую штуковину вроде скипетра. Знаю я их любовь к вытянутым твердым предметам. Я без труда справлюсь с ней, если она на меня бросится, это ведь всего лишь девушка, и не из крупных, но нельзя допустить, чтобы она застала меня врасплох. Если подумать, ей достаточно хлопнуть меня по голове чем-нибудь тяжелым, тем же скипетром, а передвигается она так тихо, что диву даешься!

Так или иначе, друг мой, помни, что я всегда остаюсь мужчиной. А если нет – то это уже буду не я. Встреть корабль в порту и, если понадобится, уничтожь всю команду, а еще лучше – затопи его вместе со всем содержимым. Если я буду жив и это буду я – то я дам тебе знать об этом. Если же нет…

Если же нет, то помоги нам, Светлый.

Письмо седьмое

Мой милый друг!

Слава Светлому, что мы добрались!!! Не воспринимай меня серьезно, все, что я написал – шутка. Я просто смеялся над тобой! Извини, что так долго не писал, просто пришлось помогать команде!!! Они очень веселые, мы подружились! Но это особенно сложно, потому что я на солнце сгораю почти полностью, это очень больно! Ты меня ждешь? Я думаю, наверное! Я уже предвкушаю, как буду пить с тобой дорогое пиво целыми чашами, а потом возвращаться до дому под рассветом! Помнишь, мы думали однажды когда-то, какого цвета рассвет?! Мы еще тогда тошнили прямо под кусты, фу! Так вот, я понял!!! Я тогда просто не смог сказать, а рассвет был нежно-персиковый, может, немного с вишневым отливом!!! Правда, здорово?!

Меня не встречай, я и сам до тебя дойду, только попозже!

Кстати, к тебе скоро придет одна моя знакомая! Она очень хорошая девушка, и очень красивая и умная, она у тебя поживет совсем немного, хорошо?! Пусти ее хотя бы на одну ночь, это очень важно!!!!! И у тебя же осталась одежда твоей сестры после ее замужества, или ты все отдал?! Если осталась – то хорошо, а если нет – срочно купи!!! У моей подруги одежду всю украли, пришлось дать мою!!!

Ну, все!

Мне пора!!!

После строк: Ты когда-нибудь видел дельфинов?!?!?! Я сегодня видел!! Они такие волшебные!!!!!!

 

Константин Кривчиков

И кровь на ее губах

Я бы давно стер это из памяти – если бы смог. Но когда стоишь ночью у штурвала и смотришь на Путеводную звезду, то воспоминания неизменно приводят в те дни, когда я впервые увидел ее – увидел, чтобы затем стараться забыть навсегда; и помнить вечно.

Родился я в местности Сеговия, в небольшом селении по прозванию Аревало, в семье зажиточного крестьянина Диего Риверы. К тому времени, когда все случилось, мне исполнилось шестнадцать лет. И тут Кастилию черным крылом накрыла оспа. В считаные дни ужасная болезнь скосила матушку, старшего брата и двух сестер.

Тогда в селении и появился старик Игнасио с внучкой Летицией. Они пришли с юга, от границ с Гранадой, где королева Изабелла вела войну с маврами. Наш маленький трактир, устроенный на первом этаже дома, был закрыт, но Игнасио, постучавшись в ворота, попросил приютить его с внучкой на несколько дней. Отец, соблазненный блеском серебряной монеты, согласился.

Направлялись путники, по словам Игнасио, в Астурию, где он жил в юности, пока не нанялся матросом на корабль. А дальше очутился в Малаге, затем в Севилье… Обо всем этом старик рассказывал отцу вечером за кружкой вина, а я слушал, перебирая горох и не сводя глаз с Летиции. Высокая и стройная, с темно-рыжими кудрями и продолговатыми зелеными глазами, гостья с юга была несравнимо красивей любой девушки из нашей деревни. Игнасио же все подливал отцу вина и платил, доставая из толстого кошелька серебряные монеты.

В ту ночь мне не спалось. Смуглое лицо юной красавицы с необычно длинным и раскосым разрезом глаз не шло из головы. Я еще тогда не знал, что так начинается любовная горячка.

Заснул я поздно и настолько крепко, что проспал петухов. Разбудили меня яркие солнечные лучи. Опасаясь получить нахлобучку от отца, я торопливо оделся и спустился со второго этажа, где находились жилые комнаты. Еще на лестнице я услышал низкий женский голос, напевавший песню на мавританском языке, и невольно вздрогнул – такую же песню иногда пела покойная матушка, происходившая из рода крещеных мавров. На кухне Летиция раскатывала тесто. Увидев меня, она оборвала пение и лукаво улыбнулась.

– Проснулся? Я сама печь растопила. Иди быстрей за водой, пока отец не рассердился.

– А где он?

– Деду моему ваше хозяйство показывает. А я вот кухней занимаюсь – раз ты спишь.

Она негромко, с хрипотцой, засмеялась, выпятив и без того высокую грудь. Покраснев от смущения, я схватил в углу ведра и поспешил к колодцу, чтобы наполнить водой кухонную бочку.

Никогда в жизни я не носил воду так споро – мне хотелось как можно быстрей завершить работу и покрутиться рядом с Летицией. Но появился отец и сказал, что пора чистить коровник, пока он не утонул в навозе; а как закончу – чтобы брался за колку дров.

Я колол дрова, когда отец позвал меня, выводя из конюшни лошадь.

– Ты куда? – спросил я.

– Запрягу в телегу и съезжу в лавку, пополнить припасы. Траур трауром, а трактир нужно открывать.

– Мы же вдвоем не справимся.

Отец пожал плечами.

– Наймем кого-нибудь.

– Я с тобой?

– Нет, у тебя дел хватает. Я наших постояльцев возьму, чтобы не скучать.

И они уехали втроем.

Только вечером, за поздним ужином, я сумел опять увидеть Летицию. Она возилась на кухне, почти не выходя в зал. Зато я услышал часть разговора отца и Игнасио, которые, как и накануне, неторопливо попивали вино за угловым столом.

– Какая шустрая и сообразительная у тебя внучка, – сказал отец. – Мне даже неловко – она весь день нам помогает. Вон, большой котел взялась чистить.

– Я ей велел, чтобы баклуши не била. – Игнасио, заметив, что отец опорожнил кружку, снова наполнил ее из кувшина. – Ты не обижайся, Диего, но хозяйство у тебя запущено.

– Это все с болезнью и с похоронами. Надо кухарку нанимать, да и служанку – без них с трактиром не справиться. Да, тяжело без жены и дочери.

– Не говори. Мужчина без женщины, что жеребец без конюха.

Отец кивнул, соглашаясь со словами старика, и вздохнул.

– А вы когда дальше собираетесь?

– Не решил пока, – сказал Игнасио. – Нога у меня что-то разболелась в колене, охромел. Ты против не будешь, если мы на недельку задержимся?

– Да что вы?! Живите, сколько понадобится. Я даже того… если Летиция будет готовить и прибираться… цену снижу за комнату.

Игнасио не ответил. У меня же учащенно забилось сердце – неужели зеленоглазая красавица останется еще на несколько дней?

– А может… – Отец помялся. Потом взялся за кувшин и подлил в кружку Игнасио. – Давай и я тебя угощу. Кто вас ждет в Астурии после сорока-то лет? Оставайтесь здесь. Жилье у нас сейчас можно задешево купить – после оспы треть селения опустела. И Летиции работа найдется.

– Нет, Диего. – Игнасио помотал головой. – Я тебя понимаю, но внучка у меня одна. Не хочу я ее в служанки отдавать.

С кухни донеслось пение Летиции.

– А ты чего сидишь? – Отец сердито посмотрел на меня. – Поел, так ступай, ворота закрой, темнеет уже. И лошадям овса подсыпь.

Я сходил на конюшню, затем принес сена коровам и долго стоял во дворе, наблюдая, как загораются первые звезды. Все мои мысли были лишь о Летиции. Я хотел дождаться, пока пьяный отец с Игнасио завалятся спать, – тогда я смогу увидеть девушку. Может быть, мы о чем-то поболтаем… У меня в ушах стоял ее грудной, завораживающий смех. Как она хороша!

Замечтавшись, я не заметил, как наступила ночь – тут и спохватился, что надо закрыть ставни на первом этаже. Обойдя вокруг дома, я увидел, как из окошка кухни падает неровный свет. Значит, она еще прибирается.

Я осторожно заглянул в окно – и затаил дыхание. Летиция, стоя ко мне спиной, снимала через голову нижнюю рубашку. Обнажившись, она залезла в лохань с водой и стала мыться, обтирая тело намыленной шерстяной тряпочкой. Меня словно парализовало. Я понимал, что совершаю нечто постыдное, но не мог оторвать глаз от соблазнительной картины.

Летиция привстала, расставив ноги, но не разгибаясь. При колеблющемся свете лучины я разглядел капельки воды в промежности, вьющиеся темные волоски и узкое светло-розовое углубление у основания ягодиц. «Вот он – сладкий запретный плод, о котором говорится в Библии», – мелькнуло в голове. Чувствуя, как напрягается моя плоть, я зажмурился, пытаясь сдержать волну вожделения, но, не сумев побороть искушения, вновь открыл глаза.

Летиция сидела на корточках, но уже повернувшись лицом ко мне. Голова ее была опущена, а рука скользила внизу, омывая внутреннюю часть смуглых, широко раздвинутых бедер. Мой жадный взгляд выхватил треугольник плотных рыжих кудряшек, покрывавших лобок, и переместился выше, на выпуклые, слегка набухшие соски высоких грудей. Еще через миг Летиция подняла голову, и наши глаза встретились. Что меня поразило тогда не меньше, чем бесстыдная красота ее обнаженного тела, – девушка не испугалась, не вскрикнула, а лишь приоткрыла рот и медленно, со стоном, вздохнула.

Я отшатнулся от окна с ощущением, что сердце вот-вот выпрыгнет из грудной клетки, и какое-то время таился в темноте. Только сейчас я заметил, что взмок, будто полдня без перерыва колол чурки. Отдышавшись, я побрел по двору, пока не уткнулся в стену сеновала. «Так ведут себя похотливые сатиры, – подумал я. – Как стыдно! Что я скажу ей завтра?»

Утром я встал очень рано – быстро натаскал воды, принес дров и, растопив печь, ушел на конюшню. Там я проторчал неизвестно сколько, пока не появился отец.

– Вот ты где, Каэтано. Я собираюсь на мельницу.

– Давай я с тобой.

Отец отрицательно мотнул головой.

– Без тебя обойдусь. А ты ступай, поешь пока.

Он выжидающе смотрел на меня, и я с неохотой покинул свое укрытие. Когда я зашел в трактир, Летиция мыла полы на лестнице. Юбка у нее была подоткнута почти до самых ягодиц. Стараясь не смотреть на обнаженные бедра девушки, я на цыпочках двинулся на кухню, но маневр не удался – Летиция обернулась, и наши взгляды снова встретились, как и накануне ночью.

Кровь мгновенно прилила к лицу, а в горле пересохло. Я смотрел на красавицу и не мог вымолвить ни слова. Не знаю, сколько бы времени я стоял так истуканом, но тут Летиция приветливо улыбнулась и произнесла хрипловатым, слегка вибрирующим голосом:

– Доброе утро, Каэтано. А я думала, что ты еще спишь.

– Доброе, – просипел я, чувствуя, как пылают щеки. Потом, уставившись в пол, сердито пробормотал: – Чего это ты так стараешься?

– А тебе отец не говорил? Он меня служанкой нанял.

Видимо, на моем лице отразилось замешательство, потому что Летиция спросила:

– Ты чего?

– Ничего. Мы вроде и без тебя справлялись.

– Вот как? – сухо отозвалась она. – А мне Диего сказал, что меня вам бог послал. Видимо, у вас с отцом разные боги. Иди, яичница на кухне. – И, демонстративно повернувшись спиной, нагнулась над ведром с водой.

Всего через три или четыре дня Игнасио с активной помощью отца купил старый домик на окраине Аревало и поселился там. А вот Летиция большую часть времени проводила в трактире и часто оставалась ночевать в свободной комнате. Отец объяснил это тем, что работать ей приходится с раннего утра и до позднего вечера, а идти по ночам на окраину опасно.

– Я бы мог ее провожать, – как-то в разговоре вырвалось у меня.

– А кто тебя просит? – рассердился отец. – Она что, тебе спать мешает?

– Да нет, я просто так, – промямлил я, смутившись.

И было отчего. К тому времени я уже понял, что влюблен в Летицию настолько, что, опасаясь выдать свои чувства, старался не оставаться с ней наедине. Однако волей-неволей нам приходилось иногда находиться в трактире вдвоем – брать кухарку отец не спешил, взвалив на Летицию двойные обязанности. Однажды, когда она мыла в лохани посуду, я, подойдя сзади, залюбовался ее обнаженными руками, покрытыми легким пушком. Внезапно она обернулась с шаловливой улыбкой и, приоткрыв рот, чуть высунула кончик языка. Еще миг, и я бы поцеловал ее в пухлые губы, но тут у ворот звякнул колокольчик, извещая о голодном путнике. Я, вздрогнув, отступил назад, и мне почудилось, что в раскосых глазах девушки мелькнуло разочарование.

«Неужели я ей все-таки нравлюсь? – думал я, выходя во двор. – Поговорить с отцом? Конечно, мне еще рано жениться, но вдруг…» Увы, мои надежды были в одночасье развеяны самым жестоким образом.

Ночью мне не спалось от духоты, и я решил спуститься вниз – попить и набрать в кружку воды. Когда я, стараясь не шуметь, крался по коридору, неожиданно распахнулась дверь комнаты, где спала Летиция, и оттуда вышел отец. Мы столкнулись едва ли ни нос к носу, и оба на мгновенье опешили.

Отец оправился первым. Он приложил палец ко рту, другой рукой взял меня за локоть и отвел в свою комнату. Там, закрыв дверь, сказал:

– Что же, Каэтано, пора тебе все узнать. Я и Летиция уже неделю живем как муж и жена. Ты должен меня понять – я еще не стар, и мне нужна женщина.

После такой речи я впал в оцепенение, приоткрыв в изумлении рот. Отец понял это по-своему и торопливо добавил:

– Не думай, что Летиция какая-то блудница. Дело в том, что она уже не девица, а вдова – ее мужа убили летом мавры. Игнасио мне все рассказал, и мы решили – не будет большого греха, если вдовец и вдова разделят на время ложе, не спросив разрешения у церкви. Тем более что Летиция меня любит, о чем поклялась перед иконой Святой Екатерины… С тобой все в порядке? Ты весь дрожишь и вспотел.

– Все нормально, отец, – пробормотал я. – Просто очень жарко. Я хотел сходить за водой и… И немного испугался, увидев тебя.

– Какой ты пугливый. Теперь видишь, что это я, а не черт? – Он негромко засмеялся, а у меня почему-то мурашки по телу забегали. – Ну, ладно, иди, попей водицы.

На следующий день я не разговаривал с Летицией и даже не глядел в ее сторону. Так, наверное, Персей боялся посмотреть на Медузу Горгону, чтобы не окаменеть. Нет, я, конечно, не думал, что Летиция – чудовище. Но мне казалось противоестественным то, что юная девушка уже не одну ночь делит ложе с моим старым отцом. А ведь накануне я мог ее поцеловать в призывно распахнутые губы.

От подобных мыслей кровь бросалась в голову, а в глазах темнело. Летиция тоже как будто что-то чувствовала, ни разу за утро не обратившись ко мне.

После полудня отец уехал к Игнасио. Уже стемнело, а он все не возвращался – видимо, дед Летиции крепко угостил будущего родственника. В трактире никого не было, и мы очутились вдвоем на кухне. Я присел на корточки около печи, где сохли поленья, чтобы настрогать лучин на вечер. Летиция подошла и остановилась за спиной – так близко, что я слышал ее прерывистое дыхание. Руки у меня задрожали, и я чиркнул ножом по большому пальцу. Сразу выступила кровь, я непроизвольно вскрикнул и поднес палец к губам. В тот же миг Летиция опустилась рядом и, властно притянув к себе пораненную руку, впилась в порез губами. Клянусь Господом, я ощутил, как она всасывает мою кровь!

Внезапно она оторвала рот и подняла голову, облизывая окровавленные губы кончиком языка. Я оцепенел от непередаваемого чувства ужаса и восторга. Летиция несколько секунд смотрела в мои глаза, а затем, обхватив за плечи, притянула меня к себе. Наши губы соединились в страстном поцелуе, и этот обжигающий, с легкой горчинкой вкус я запомнил на всю жизнь.

Прервав поцелуй, она глубоко вздохнула, – раскосые глаза поблескивали желто-зелеными бликами – затем провела кончиком языка по моим губам. Меня начала бить мелкая дрожь.

– Хочешь меня, Каэтано? – Ее хрипловатый голос вибрировал, как гитарная струна.

Я в ответ невнятно промычал. Голову пьянил остро-пряный запах, исходящий от тела Летиции. Она, продолжая стоять на коленях, взяла мою ладонь и положила себе на грудь. Почувствовав под тонкой льняной тканью напрягшийся сосок, я, не в силах сдержать вожделения, наклонил голову и стал жадно, сквозь ткань, целовать упругие груди – Летиция лишь слабо постанывала. Потом, обхватив меня за плечи, она медленно опустилась на спину, и я очутился сверху, продолжая ласкать ее тело.

– Подожди, Каэтано, – прошептала она, задирая мне рубашку. Прохладные пальцы ласково обхватили и потянули мое одеревеневшее удилище – оно ткнулось во что-то влажное и тут же проскользнуло, направляемое уверенной рукой, в глубь тела Летиции. Застонав, она согнула в коленях раздвинутые ноги, и я охнул, ощущая, как вокруг моего удилища сжимается тесное кольцо ее нежной плоти.

– Давай, милый, дав-а-ай.

Летиция заерзала подо мной, и я, ведомый животной страстью, инстинктивно подхватил ее движения. Широко распахнутые глаза девушки мерцали алыми огоньками; не снижая темпа, она приоткрыла рот и высунула длинный извивающийся язык.

– Ах, а-ах!

Отзываясь на этот полухрип-полустон, я впился поцелуем в пухлые, податливые губы.

– О-ох!

Сходя с ума от желания, я успел ощутить боль от укуса и потерял сознание…

Когда я очнулся, то увидел, что лежу на своей кровати. В окно тянуло вечерней прохладой. В углу, над плошкой с водой, потрескивала лучина. Меня подташнивало, как будто накануне я выпил слишком много молодого вина. Я не без труда встал и, приблизившись на подрагивающих ногах к окну, посмотрел вверх. Еще было не поздно, первые звездочки только зажигались на небесном своде, но над горизонтом уже висела полная луна. Я ничего не помнил, кроме… При воспоминании о кровавом поцелуе Летиции я схватился за подоконник, чтобы не упасть. Что же со мной приключилось? Может, я просто заснул и увидел кошмар? Мысль мне понравилась, но обдумать ее до конца я не успел – заскрипели лестничные ступеньки, и по тяжелым шагам я понял, что поднимается отец.

– Слава те, Господи! Оклемался? – увидев меня сидящим на кровати, он неуверенно улыбнулся. – Узнаешь меня, Каэтано?

– Да, отец, – просипел я, с трудом овладевая голосом. – А что случилось?

– Ты не помнишь? Когда я вернулся от Игнасио, ты уже спал. Но утром ты не встал – метался в лихорадке и никого не узнавал. Я так испугался…

Я слушал отца, пытаясь разобраться в событиях. Отец говорит, что я бредил? Ладно. Но что было раньше?

Внезапно меня осенила простая догадка. Я приподнял левую руку и посмотрел на большой палец – на нем алел совсем свежий, едва затянувшийся рубец. Значит, мне не приснилось, как я порезал палец, а потом целовался с Летицией? Проведя языком по внутренней стороне нижней губы, я нащупал саднящую ранку и едва не застонал от отчаянья. Нет, это был не кошмар!

– …Пришлось съездить за цирюльником. Он пустил тебе кровь, но это не помогло. Еще час назад ты метался в бреду. Как ты себя сейчас чувствуешь?

– Не очень.

– Ты лежи. Цирюльник сказал, что тебе нужен покой – возможно, ты сильно перегрелся на солнце. Но теперь, я уверен, ты поправишься. Завтра мы с Игнасио поедем в Сеговию на ярмарку. Я закрою трактир, а за тобой присмотрит Летиция.

При этом имени меня пробила дрожь, а кровь прилила к лицу. Отец ушел, а я промаялся почти до рассвета, то проваливаясь в короткий сон, то просыпаясь. Мне постоянно мерещилась обнаженная Летиция в таком греховном виде и с такими подробностями, которые я не мог, не должен был знать. Она извивалась всем телом, сидя у меня на бедрах, и я отчетливо различал в лунном свете выпуклую, темно-коричневую родинку чуть ниже соска левой груди.

Я открывал глаза, и морок рассеивался. Однако стоило мне начать дремать, как развратные видения, подобно голодным псам, накидывались на меня вновь и вновь, терзая греховными желаниями. Лишь под утро я провалился, словно в бездонный колодец, в забытье без сновидений. А когда очнулся, на кровати рядом со мной сидела моя искусительница.

Увидев, что я проснулся, она слабо улыбнулась и провела ладошкой по моему лбу, убирая мокрые от пота волосы.

– Лежи спокойно, Каэтано. Все хорошо, это я, твоя Летиция.

– Летиция, – прошептал я. – Я не понимаю. Это… опять сон?

– Нет, это явь, глупыш, – проворковала она настолько многообещающим голосом, что у меня мгновенно свело низ живота. Затем, встав с кровати, она выгнулась и быстрым движением скинула с себя платье. Увидев прекрасное обнаженное тело, я в суеверном ужасе зажмурился. Фигура голой девушки с распущенными рыжими волосами пробудила во мне воспоминания о грешницах в аду, которых я видел на церковных фресках. А еще в моей голове крутилось загадочное и страшное слово, услышанное где-то раньше. И слово было – суккуб.

Но Летиция уже лежала рядом со мной, прижимаясь всем телом и обнимая меня за плечи. Руки у нее были на удивление теплыми, почти горячими. Я почувствовал на груди отрывистые поцелуи, похожие на слабые укусы, потом ее язык побежал по шее и добежал до моих губ, раздвигая их. Кончики наших языков встретились, и я ввергнул свое истомленное мучительной страстью тело в пучину сладострастного безумия…

Потом Летиция заговорила:

– Когда мы добрались до Аревало, у нас почти не осталось денег. Игнасио поинтересовался у встречной женщины, где можно переночевать, та и сказала о вашем трактире. «Значит, хозяин – теперь вдовец, – заметил Игнасио, когда женщина отошла. – Улыбайся ему почаще, Летиция. Может, нам снизят плату за ночлег». Тогда я даже не представляла, что он задумал.

– Но подожди… Когда Игнасио доставал кошелек, он едва не лопался от серебряных монет.

– Какие монеты? – Она вздохнула. – Их оставалось всего несколько штук, а в кошелек, чтобы выглядел полным, Игнасио засунул желуди… Увидев тебя в первый раз, я подумала: «Какой красивый юноша! Но зачем ему нужна бедная вдова?» Зато твой отец сразу положил на меня глаз и уже на следующий день договорился с Игнасио. А ты к тому времени и двух слов мне не сказал.

– Но отец говорил, что ты его любишь… – Я искал противоречия в словах Летиции, чтобы оправдать собственное поведение.

– Разве я могла его полюбить? Стыдно признаться, но твой отец купил меня у Игнасио в обмен на старый дом. Он говорил, что женится на мне, как только закончится траур по твоей матери. Я согласилась, думая, что так будет лучше для всех. Но потом я стала замечать, как ты смотришь на меня, как подрагивает твой голос… А еще я поняла, что ты тоже мне очень нравишься. Я пыталась скрывать свои чувства, но не выдержала…

Летиция ласково коснулась моего плеча, но я в гневе оттолкнул ее и сел на кровати. Внутри у меня все клокотало от возмущения.

– Как ты могла?! Гадина, продажная шлюха! – выкрикнул я и ударил Летицию по щеке. В эту минуту я был способен убить ее. Я смотрел на смуглую шею, где пульсировала тонкая жилка, и в голове вертелась навязчивая мысль: надо покончить с мороком. Обычная земная женщина не может быть такой красивой и желанной. Она демоница. НАДО ЕЕ УБИТЬ, и все закончится.

Но мои жадные глаза скользнули вниз, от шеи – к упругим грудям с призывно торчащими темно-розовыми сосками. Они прерывисто вздымались в такт дыханию девушки, и я отчетливо разглядел коричневую родинку немного ниже соска левой груди. Мутная волна сумасшедшего желания захлестнула сознание, и я набросился на Летицию, словно похотливый зверь, чтобы насладиться ее бесстыдно обнаженной плотью.

Летиция попыталась вскочить, но я схватил ее за плечо и кинул на кровать, лицом вниз. Мое твердое, как дубовый сук, удилище уже знало проторенную дорогу. Я раздвинул девушке бедра и грубо вошел в нее сзади, как кобель в сучку. Протяжный стон Летиции лишь сильнее возбудил меня – и я засаживал удилище по самый корень, слыша, как податливо всхлипывает ее лоно, пока не исторг из себя, вместе с семенем, сладострастный вопль удовлетворенного зверя. В этот же миг содрогнулось в моих объятиях и тело Летиции – она вскрикивала и дергалась, а я целовал ее плечи, слизывая с них капли пота и вдыхая горько-кислый запах похоти.

После мы лежали без сил, и Летиция шептала, задевая губами мое ухо:

– Мой славный мальчик Каэтано. Как я тебя люблю…

Этот низкий воркующий голос до сих пор звучит в моей памяти, сколько бы я ни пытался его забыть:

– Мой любимый, славный мальчик…

Наступило странное и мучительное время. Я старался скрыть свои чувства, но постоянно боялся, что не выдержу и как-то выкажу их отцу. Через несколько дней я предложил Летиции сбежать из дома. Но она возразила:

– У тебя совсем нет денег. Если ты украдешь деньги у отца, то нас будут разыскивать. А если мы уйдем без денег, то придется нищенствовать.

– Я наймусь в батраки и заработаю нам на жизнь.

Летиция отрицательно покачала головой:

– Я не хочу быть женой батрака.

– Зато ты хочешь быть женой трактирщика, – язвительно заметил я. – Мне невыносимо думать об этом.

– Не злись, Каэтано. Мы обязательно найдем выход.

Она меня уговаривала, словно маленького ребенка, но я вспылил и в бешенстве вышел во двор. Стоя на крыльце, я чувствовал себя человеком, попавшим в трясину. Вроде и силы есть, но выбраться невозможно, лишь утопаешь все глубже… Тут сзади хлопнула дверь, и мою шею обвили горячие руки Летиции.

– Ты меня совсем не любишь, Каэтано, – заговорила она сбивчиво, – только злишься.

Я молчал, сердито сопя. А руки Летиции между тем забрались ко мне в штаны.

– Я соскучилась по тебе. Пойдем на сеновал, пока Диего не вернулся. Я так тебя хочу…

Она тяжело задышала, покусывая мочку моего уха, и я безропотно отправился следом за ней. Летиция одурманивала мое сознание, как напиток из белладонны, а я пил его, не в силах удержаться от искушения.

А ночью убили Игнасио – кто-то залез к нему в дом и перерезал горло. Тело могло бы пролежать несколько дней, но, словно почувствовав беду, забеспокоилась Летиция. Весь день она не находила себе места, а под вечер к нам приехал на телеге мельник с двумя сыновьями, привез муку. Летиция попросила их на обратном пути навестить Игнасио – тогда и обнаружили труп.

Покойника по-быстрому отпели и похоронили. Летиция сильно нервничала, хотя и не плакала. А вот отец в день похорон крепко напился. Я помог ему подняться на второй этаж, уложил спать и отправился к себе. Там я присел на кровать, прислушиваясь к шагам Летиции внизу – мне очень хотелось, чтобы она потом заглянула ко мне, ведь пьяный отец обычно крепко спал до самого утра.

Вдруг скрипнула входная дверь – Летиция вышла во двор. Этого было достаточно для того, чтобы я соскочил с кровати и торопливо направился вниз. Там я накинул на себя короткий бараний кожух и приоткрыл дверь, мечтая о том, как мы сейчас завалимся с Летицией на сеновале. И в этот момент в ночной морозной тишине раздался стук падающей щеколды – кто-то выходил из калитки. Или заходил? Неужели Летиция с кем-то встречается тайком?

Оглядевшись при свете луны и никого не обнаружив, я добежал до калитки и высунул голову на улицу. Шагах в тридцати я увидел Летицию – она быстро удалялась, держа в одной руке лопату, а в другой какую-то палку. Не раздумывая, я двинулся следом, прижимаясь к ограде и стараясь оставаться незамеченным. Однако предосторожности были излишни – Летиция, торопясь, ни разу не обернулась. Дойдя до церкви, она направилась вдоль каменной ограды. «Неужели она идет на кладбище?» – пронзила пугающая мысль. К собственному ужасу, я не ошибся – вскоре мы очутились у могилы Игнасио.

Несмотря на ночной мороз, я вспотел от волнения и страха. Чем дольше длилось мое знакомство с Летицией, тем больше я убеждался в том, что эту девушку окружала какая-то тайна. Спрятавшись за густыми кустами орешника, я стал наблюдать, скрестив на всякий случай указательный и средний пальцы на левой руке.

Летиция между тем подошла к могиле и начала ее раскапывать. Слабый мороз едва прихватил землю, и Летиция быстро раскидала могильный холм, работая с удивительной энергией, без передыха. А я, вынужденный топтаться на месте, сильно мерз; в коротком кожухе холод пробирал до самого нутра, и через полчаса мои зубы заклацали громче и сильнее, чем лопата Летиции.

И тут мои остуженные от любовной горячки мозги осенила ужасная догадка. Летиция хотела совершить языческий обряд – вот в чем тайна! Неужели она – ведьма?! Ох, не зря у нее такие раскосые, завораживающие душу глаза.

Я забормотал охранительную молитву, которой меня еще в детстве обучила матушка, и это придало мне смелости. «Я должен немедля поговорить с ней, пока не замерз окончательно, – решил я. – Какой же я католик, если испугался язычницы, пусть и обуянной бесом?»

– Господь со мной, и сила Его во мне, – с этими словами я вышел из-за кустов, осеняя Летицию крестным знамением. Она обернулась и замерла, выпустив из рук лопату. Так мы стояли на расстоянии нескольких шагов, уставившись друг на друга.

– Каэтано… – первой нарушила молчание Летиция. – Зачем ты здесь?

– Это я должен спросить, что ты здесь делаешь.

– Зачем ты пошел за мной, Каэтано? – Она словно не слышала меня. – Уходи отсюда, прошу.

– Нет, я никуда не уйду. Признайся честно, Летиция, ты… ты ведьма??

– А если и ведьма, то что?

Ее ответ ошарашил меня. Несмотря на свои неясные подозрения, я все-таки надеялся услышать от нее какие-то разумные объяснения. А она…

– Не шути так, это грешно, – промямлил я. – Скажи мне правду, я…

– Что?

– Я пойму, – выдавил я.

– Ты не уйдешь, – утвердительно произнесла Летиция. – Глупый и наивный упрямец.

– Не уйду, – твердо сказал я, хотя внутри у меня все подрагивало. – Я хочу знать, что ты здесь делаешь.

– Хочешь знать, – с угрюмой усмешкой повторила она. – Ладно. Вот.

Она взяла с края могилы длинную палку, которую принесла с собой, и я разглядел, что это был остро заточенный кол.

– Зачем это тебе?

– Открою гроб и забью Игнасио в сердце, чтобы он не ожил.

Я через силу рассмеялся. Она надо мной издевается! Ну что же… И в следующее мгновение мне пришла в голову мысль, которая все ставила на свои места – у Летиции после гибели деда временно помутился рассудок. Такое бывает – что-то вроде горячки. Надо ее успокоить.

Я опустился на колени и, обхватив лицо Летиции ладонями, ласково произнес:

– Ты больна, милая. Пойдем домой, это пройдет.

– Это не пройдет, глупыш, – отозвалась она таким несчастным голосом, что меня пронзила острая жалость.

– Пройдет, милая.

Я наклонился еще ниже и, не удержавшись, нежно поцеловал ее в щеку.

– Вот вы где, сучье отродье! – прогремел грозный голос.

Отпрянув от Летиции, я вскочил с колен и обернулся. В шаге от меня стоял отец. На лице его читались изумление и гнев.

– Да, любое непотребство я ожидал увидеть, но только не такое.

«Он нас выследил! – обреченно подумал я. – Значит, что-то уже подозревал. Это конец».

– Отец…

– Молчи, щенок! – Он хлестнул меня по губам тыльной стороной ладони, и я почувствовал во рту горько-соленый вкус крови. – Что это за бесовщина?!

Отшатнувшись, я с испугом взглянул на Летицию. Она стояла по пояс в могиле и молчала, поводя растрепанной головой. В свете луны глаза поблескивали, как у волчицы, желто-розовыми огоньками.

– Чертова ведьма! – с отвращением выкрикнул отец. – Чего пялишься?! Ненавижу тебя, потаскуха!

С этими словами он шагнул вперед и наотмашь ударил Летицию кулаком в висок. Она покачнулась и рухнула навзничь. Отец со звериным рыком соскочил в могилу и, сунув руку к поясу, вытащил из ножен кинжал.

«Он ее убьет!» – молнией мелькнула мысль, и в тот же миг мое сознание накрыла багровая пелена ярости. Я схватил с земли кол и, размахнувшись, вонзил его, словно пику, в горло отца. Тот захрипел и, уцепившись левой рукой за кол, судорожным движением попытался вытащить его обратно. Однако все было кончено. Стоило мне разжать ладони, как отец, пошатнувшись, свалился на край могилы. Какое-то время он еще хрипел, дергаясь всем телом, а потом затих.

Лишь тут до меня начало доходить, что я натворил. Действуя почти машинально, я оттащил тело отца к орешнику и вернулся к могиле. Летиция лежала в беспамятстве, но дышала. Тогда я взял ее на руки и понес домой.

Едва я добрался до места, как силы оставили меня. Я даже не смог подняться на второй этаж – положил Летицию на пол в зале, лег рядом и то ли заснул, то ли потерял сознание.

Очнулся от стона Летиции. Сходив на кухню, я намочил в бочке полотенце и вернулся назад. Несмотря на ссадину и грязь, лицо любимой показалось мне прекрасным. Я осторожно обтер его и, не выдержав искушения, поцеловал Летицию в губы. Она вздрогнула и застонала, но не открыла глаз.

Я начал негромко читать молитвы. Так минуло, может быть, полчаса или час. Вдруг я услышал, как кто-то звонит в колокольчик у ворот. Я шагнул к двери, но нехорошее предчувствие остановило меня. Кто бы это мог быть? Отец?? Нет, подобное невозможно! Поднявшись на второй этаж, я осторожно выглянул в окошко. Около калитки стояли двое монахов, я видел их головы в черных капюшонах. Чего им надо? Ночью даже монахи спят. Или молятся.

Монахи снова позвонили в колокольчик.

Что-то еще настораживало меня. Ну да, где наша овчарка? От звона колокольчика она должна была давно поднять лай. Пытаясь рассмотреть двор, я вытянул шею и застыл от ужаса – прямо под окном, на крыльце, переминался долговязый мужик с лысой головой. Игнасио?!

Мне показалось, что я схожу с ума. Внизу в зале висела икона Святой Екатерины, покровительницы нашего селения – оставалось уповать лишь на ее помощь и защиту. Но когда я спустился, то услышал шепот Летиции:

– Каэтано, подойди ко мне.

Я присел рядом с ней на полу.

– Возьми меня за руку. Спасибо. Кто там? Их несколько человек?

– Откуда ты знаешь?

– Я чувствую. Там… там Игнасио, верно?

– Да, там Игнасио и еще монахи. Но откуда…

– Подожди. – Летиция легонько сжала мне пальцы. – Не открывай им, тебя убьют. Помоги мне сесть и принеси воды.

Я усадил Летицию на скамейку около стены и принес ковш с водой. Она пила жадно, едва не захлебываясь. Потом тяжело вздохнула:

– Что со мной случилось?

– Тебя едва не зарезал отец.

– А что с ним?

– Я убил его и оставил на кладбище… Видишь, Летиция, что я натворил из-за тебя? Скоро труп найдут, и тогда меня повесят.

Летиция долго молчала, потом заплакала. Я ничего не говорил. Наконец она немного успокоилась.

– Я никогда не верила в любовь. Я думала, что люди все врут и выдумывают. Но теперь я вижу, как ты меня любишь.

– А ты меня?

– Не знаю. Ведь я – не человек.

– Что?! Я не понимаю. Ты – не человек?

– Нет.

– Ты не человек? Тогда кто? Ведьма?!

– Хуже, Каэтано.

И тут Летиция рассказала мне о том, что она и Игнасио были клозами – вечноживыми существами, сознанием которых управляет некая моледа; она питается кровью и может перемещаться из одного тела в другое. На деревню, где жили клозы, напали мавры, но Игнасио и Летиции удалось избежать плена. Игнасио требовалось новое тело. Они брели от селения к селению и подыскивали подходящий вариант, пока не наткнулись на наш трактир.

Игнасио сразу заметил, что отец глаз не сводит с Летиции, и затеял коварную игру. Уже на вторую ночь, когда они остались вдвоем в комнате, старик сказал Летиции: «Диего прямо слюнки пускает от тебя, словно кобель. Если ты согласишься лечь с ним в постель уже сейчас, он готов купить мне домик. Надо выманить у него деньги, раз есть такая возможность».

Летиция сказала, что ей противно спать с Диего, на что Игнасио ответил: «Потерпишь, не девочка. Пусть купит домишко, а потом мы с ним разберемся».

Тогда Летиция еще не знала всех планов Игнасио. – Он раскрыл их спустя несколько дней, когда перебрался в дом, купленный на деньги отца. Тут старик и сказал, что Диего надо будет убить, но под удобным предлогом, так, чтобы подозрение не пало на Каэтано.

«Что ты задумал?» – спросила тогда Летиция.

«Каэтано после смерти отца станет владельцем трактира. Соображаешь? Он молодой и крепкий парень. – Игнасио усмехнулся и подмигнул. – Переселюсь в его тело, а потом женюсь на тебе. И заживем мы, как сыр в масле».

Летиция, к тому времени уже полюбившая меня, еле сумела скрыть ужас. Ночью она пришла к Игнасио с вестью о том, что Диего, собравшись подлатать крышу, свалился с нее и сильно разбился. Когда обрадованный старик на мгновение потерял бдительность, Летиция перерезала ему горло.

Я был в изумлении от услышанного и молчал, не в силах произнести хотя бы слово.

– Я убила его, Каэтано, – медленно и отчетливо произнесла Летиция. – Убила ради тебя.

Тут ко мне наконец вернулся дар речи.

– Ты убила своего деда??

– Он мне не дед. Это все для виду. Я зарезала Игнасио, но дело в том, что клоза, вернее, его моледу, можно воскресить…

– Что?!

– Не перебивай. Моледу можно воскресить, если в течение нескольких суток успеть смешать кровь убитого клоза с кровью живого, тогда одна моледа оживит другую, подпитав ее своей энергией. Способ предотвратить воскрешение лишь один – надо пробить сердце мертвого клоза деревянным колом, а еще лучше вовсе вырвать сердце из тела. Я так и хотела сделать сразу, но не рассчитала сил. Никогда раньше мне не приходилось убивать клозов, и я не знала, что зов моледы так силен. После того как я перерезала Игнасио горло и кровь хлынула на землю, я ощутила зов его моледы – она умоляла, чтобы я спасла ее. Опасаясь, что не справлюсь с искушением, я убежала.

Но я понимала, что надо довести дело до конца, чтобы Игнасио не ожил. Моледа, умирая, слабеет с каждым днем, и я наделась, что, раскопав могилу, я сумею преодолеть зов моледы и проткну Игнасио сердце. Но вы мне помешали.

– Э-э, подожди. Как же он тогда сумел ожить?

– Думаю, что ему помогли монахи. Их моледы услышали зов моледы Игнасио и пришли на помощь.

– Ты хочешь сказать, что монахи за оградой – тоже клозы?

– Да. И предполагаю, что они явились не случайно. Видимо, их накануне разыскал и позвал Игнасио, чтобы они помогли ему разделаться с Диего – ведь твой отец был очень крепким и всегда брал с собой оружие. Монахи-клозы пришли в селение, но, узнав о гибели Игнасио, отправились ночью на кладбище, чтобы оживить его моледу. И им это удалось.

«Так складно, что похоже на правду, – подумал я. – Она догадалась о монахах и Игнасио, будто видит сквозь стены. Но сумасшедшие, говорят, тоже иногда бывают очень проницательны».

И я продолжил расспросы, пытаясь поймать Летицию на лжи или противоречии:

– А что теперь произойдет с Игнасио?

– Монахи вернули его к жизни, но это ненадолго. Он пришел с ними сюда, чтобы захватить твое тело – иначе его моледа окончательно погибнет. Сейчас он спрячется до заката – потому что воскрешенная моледа очень слаба и не выносит солнечных лучей, – а затем снова начнет искать тело.

– Если вы так легко меняете тела, почему Игнасио находился в теле больного старика?

– Так сложились обстоятельства. Это уже третье тело за два месяца, которое сменил Игнасио. Мавры его ранили, и он бы умер, если бы нам не подвернулся крестьянин с телегой. Моледа Игнасио вселилась в него, и мы удачно добрались до Толедо. Но уже за Толедо на нас напали разбойники – Игнасио проломили голову, а меня жестоко изнасиловали и бросили в лесу. Когда я очнулась, то оживила моледу Игнасио. Ему срочно требовалось новое тело, и тут нам встретился бродячий старик-монах. У него выпали почти все зубы, к тому ж он хромал, но пришлось воспользоваться его телом.

– Ты бредишь, – произнес я со всей доступной мне твердостью, – хотя и складно.

– Ты мне не веришь?

– Как истинный католик может поверить в такое?

Сжав кулак, я с силой ударил по краю скамейки и едва не вскрикнул. «Я не сплю и чувствую боль», – подумал, тряся ушибленной рукой. Оставался еще один, самый надежный способ – сунуть руку в огонь. Но я решил оставить подобное испытание на самый крайний случай.

Летиция сидела с поникшими плечами.

– Ты говорила, эта ваша моледа питается кровью. А как она переселяется в другого человека?

– Через кровь. Нужно сделать разрез или в крайнем случае можно укусить.

У меня в голове, словно вспышка молнии, мелькнуло воспоминание: мой порезанный палец, Летиция наклоняется над ним и целует – страстно и хищно… Перед глазами с бешеной скоростью завращались черные круги, и я бы упал, если бы не сидел на скамейке. Откинувшись спиной к стене, я медленно сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Стой, Летиция. В тот день, когда я порезал палец, а потом заболел… что тогда произошло?

– Не пугайся, это не то, о чем ты подумал. Просто приближалось полнолуние, а в это время моледа очень активна; можно сказать – ядовита. Когда я увидела твою кровь и почувствовала запах, я сильно возбудилась. Мне не следовало тогда тебя целовать, ты мог умереть от заражения крови. Прости, я не сдержалась… – Она виновато улыбнулась. – Я понимаю, тебе трудно поверить в мои объяснения. Но ты же сам видел ожившего Игнасио.

– Наверное, я тоже сошел с ума.

Внезапно от курятника раздался резкий петушиный крик. Мы одновременно вздрогнули, словно имели одну плоть. Я перекрестился, а Летиция с тревогой произнесла:

– Слышишь, Каэтано? Светает. Скоро труп Диего найдут, и тебя обвинят в убийстве отца.

– На все воля Божья. Я совершил смертный грех и должен понести кару.

– Каэтано…

– Молчи! Я сейчас пойду к управителю и во всем сознаюсь.

– Во всем? – По ее лицу пробежала гримаса, а на дне глаз мелькнули алые огоньки. – Ты ни в чем не виноват, глупыш. Это я ввергла тебя в пучину греха, едва не погубив твою душу… Но я и спасу ее. А у меня души все равно нет.

– Не говори так. – Я взял ее тонкую ладошку и поцеловал. – Ты самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел. Пусть я безумен, но я тебя люблю.

Некоторое время мы молчали.

– Хорошо, – заговорила Летиция. – Если ты меня любишь, ты должен сделать то, что я скажу. Поклянись.

– Но…

– Никаких «но»! Клянись памятью своей матери.

В ее голосе прозвучало такое отчаянье, что я уступил:

– Клянусь.

– Тогда слушай. Сейчас ты немедленно уедешь.

– Куда?

– Куда глаза глядят. И чем дальше от Аревало – тем лучше.

– Но… А ты?

– За меня не переживай, спасай себя. В комнате Диего в ящике лежит кошель с монетами – возьми, тебе хватит надолго. Да, вот еще. Всегда обходи стороной Астурию – там обитает много клозов… А теперь – пора. Ты должен выбраться из селения, пока люди просыпаются.

Она попыталась встать, но я обнял ее за колени и упал лицом между бедер, жадно впитывая пряный запах ее тела. Я ничего не мог с собой поделать – эта женщина владела мной безраздельно.

– Мой мальчик Каэтано. – Летиция подняла мою голову, обхватив ее ладонями. – Подожди. Я знаю, чем тебе помочь.

Она легла на скамейку и, задрав платье выше пояса, широко раздвинула обнаженные ноги.

– Возьми меня, как тебе захочется; так, чтобы помнить обо мне всегда.

…Когда мы вышли во двор, я заметил у ограды тело нашей овчарки с перерезанным горлом – видимо, это сделал коварный Игнасио. А еще на снегу, припорошившем землю ночью, я разглядел отчетливые следы человека, уходящие к сеновалу. Летиция перехватила мой растерянный взгляд и мрачно усмехнулась. Мы вместе дошли до конюшни, где я быстро запряг коня.

У калитки Летиция нежно, как сестра, поцеловала меня в лоб.

– Летиция. Я… я всегда буду любить тебя и молиться за твое спасение.

Она пристально посмотрела на меня.

– Правда?

– Истинный крест!

– Тогда пообещай, что будешь беречь себя. Ведь если с тобой что-то случится, кто отмолит мои грехи? Обещаешь?

– Клянусь!

Она кивнула, затем провела ладонью по лошадиной гриве.

– Все. Тебе пора.

Я сел на лошадь и, прежде чем тронуть удила, взглянул в прекрасное лицо, обрамленное темно-рыжими кудрями. Больше я его не видел. Но память навсегда сохранила зеленые, словно изумруды, глаза и полуоткрытые в немом призыве алые, как ягоды дикой малины, губы.

Я скакал почти без передыху, ночуя у добрых людей в небольших селениях, и через неделю достиг ворот Толедо. Там я снял комнату на постоялом дворе – мне надо было хотя бы немного прийти в себя. Несколько дней я бродил по городу, удивляясь его многолюдности. Однажды я зашел перекусить в таверну и подсел за стол к двум подвыпившим крестьянам, приехавшим на ярмарку. То, что они обсуждали в пьяном разговоре, заставило бешено заколотиться мое сердце.

Один крестьянин пересказывал другому слухи о загадочных делах, сотворившихся в местечке Аревало: о том, как к местному священнику явилась некая девица по прозванию Летиция и призналась, что ночью убила хозяина трактира, у которого находилась в услужении. По словам девицы, тот, напившись, пытался ее изнасиловать, вот на нее и накатило затмение.

В тот же день в селении случилось еще одно жуткое и необъяснимое событие. Поздним вечером сельчане встретили на улице недавно убиенного и погребенного старика Игнасио, деда той самой Летиции. Старика схватили и посадили на цепь в подвале дома управителя Аревало, чтобы затем доставить для разбирательства в палату Святой инквизиции. Однако наутро в подвале валялся лишь полуразложившийся труп, который и захоронили на кладбище в той же яме.

Купив кувшин вина, я угостил своих соседей по столу и как бы невзначай поинтересовался:

– И что сделают с этой девицей? Казнят?

Рассказчик покачал головой:

– Про то мне неведомо. Выслушав признание девицы, священник пошел сообщить управителю, оставив ее под присмотром жены. А когда вернулся, девица уже тронулась умом и несла какую-то околесицу. Говорят, что ее отправили в Сеговию, в палату инквизиции. – Крестьянин икнул и, понизив голос, добавил: – Там по таким делам мастера. А еще, сказывают, что начат розыск сына убиенного трактирщика. С умалишенной девицы чего возьмешь? А парень куда-то пропал. Теперь гадают – то ли он отца убил вместе с девицей, то ли малахольная обоих прихлопнула.

После таких новостей я, решив не искушать судьбу, покинул Толедо и направился на юг, к Гранаде. Там я собирался записаться в солдаты вопреки данному Летиции обещанию беречь свою жизнь – в тот момент я хотел умереть. Однако по дороге пришло известие, что Гранада пала и война с маврами окончена. «Значит, на этой войне мне не суждено погибнуть, – подумал я. – Что же делать? Неужели весь остаток жизни прятаться, как беглому преступнику? Может быть, уйти в монастырь? Но ведь там придется исповедаться. Соврать священнику я не смогу, и меня казнят. Разве ради этого Летиция брала на себя мою вину?»

Так я грустил и размышлял, сидя в трактире где-то под Кордовой, когда молоденькая рыжеволосая служанка, чем-то похожая на Летицию, принесла мне паэлью. И я вдруг понял, что не хочу умирать. Что я сделал в своей жизни, кроме того, что натворил смертных грехов? Разве с ТАКИМ грузом надо представать перед очами Всевышнего?

Ночь я провел с рыжеволосой служанкой – она оказалась сговорчивой и с удовольствием приняла мои ласки вместе с серебряной монетой. Нет, я не предал Летицию – ведь ее я любил. А с податливой служанкой я утолял свою страсть; ненасытную страсть, которую разбудила во мне своим окровавленным поцелуем моя зеленоглазая искусительница.

Тогда, у ворот, уже сидя на лошади, я спросил Летицию:

– Вот скажи – если вы не люди, то кто, и откуда взялись?

– Про то долго рассказывать. Каждый клоз хранит в памяти историю о том, что мы прилетели с неба.

– С неба?.. А бессмертными кто вас сделал?

– Не помню. Мы утратили это знание.

– А что происходит с людьми, тела которых вы… ваша моледа оставляет?

– Они теряют память и становятся как сумасшедшие.

Ее слова казались чудовищной и в то же время невероятно увлекательной сказкой. Разумом я понимал, что подобное невозможно, но при этом меня не оставляла вера – словно в детстве, когда я слушал сказки матери, с нетерпением ожидая счастливого конца.

– Я тебя еще увижу?

Она долго смотрела куда-то надо мной своими мерцающими глазами, в глубине которых переливались то зеленые, то желтые, то алые огоньки.

– Меня – вряд ли. Считай, что все случилось в прошлой жизни; однако кто знает, что ждет нас в следующей?

В Кордове я услышал о том, что в Паласе некий Колумб нанимает матросов для экспедиции в Индию. Вот то, что мне надо, решил я. На родине никто не ждет – поищу счастья и удачи за дальними морями. И уже через несколько недель моя нога ступила на палубу шхуны «Санта-Мария»…

 

Радий Радутный

Отпуск

На душе было примерно так же, как и на улице, – серо и холодно. На улице было еще и сыро, но душа моя высохла много лет назад. Высохла и очерствела. Может, еще и окаменела бы, да просто времени не хватило.

А на улице – о, там было даже не сыро, а мокро. Три дня морозов и метелей; снега насыпало столько, что замер неподвижно весь Киев. Десятки замерзших бомжей; снежные глыбы, свисающие чуть ли не с каждой крыши, несколько разбитых ими голов… а затем рррраз! – и все это безобразие начало таять. Не сразу, конечно, попробуй-ка, растопи сотни тонн снега, но все равно слишком быстро.

Тротуары превратились в канавы, полные снеговодяной смеси. Внешне – снег, а наступишь – вода. Сделаешь шаг – и нога мокрая, сделай два – и обе хоть выжимай. Пройдешь десяток метров – и мокрота ползет вверх по штанинам, до… нет, туда, к счастью, не доползает, останавливается чуть выше колена.

Впрочем, особой разницы нет, потому с неба сыплется такая же каша, а ветер услужливо носит ее горизонтально, еще и снизу поддувает, если, конечно, есть подо что поддувать. И под куртку, и под пальто. Хоть гидрокостюм надевай.

Давненько не надевал я гидрокостюма, уже даже не очень и хочется. Разленился.

Сыро было на улице, сыро и холодно. Неудивительно, что и людей мало.

Говорят, в такую погоду хороший хозяин собаку за дверь не выгонит… сущая правда. Сам видел. Запустил хороший хозяин собаку в дом, положил в уголке какую-то тряпку, пес хвостом помахал благодарно и аккуратно сел. Не вздумал ни бегать по дому, ни жрать просить. Просто залег себе в тепле и, наверное, благодарил за это судьбу. А может, и не судьбу, а собачьих каких-то своих богов.

А кот залез на антресоль под самый потолок и всю ночь так и сидел, уставившись взглядом в незваного гостя. «Как это? – наверняка думал он. – Собака – и в доме! Не может быть, ну не может, и все тут!»

Давно это было. Нет уже, наверное, ни собаки той, ни кота. Короток век домашних любимцев, недолго радуют они хозяев. Надеюсь, попал каждый из них в свой маленький рай, отдельный для кошек и, само собой, отдельный собачий. А вот ада, видимо, у них нет. Ну сколько там нагрешит безобидный пушистик? Разве что сардельку утащит со стола, ну так за это тапка полагается, а не котел с горячей смолой.

Нет для них ада.

А я пока что есть. И квартира у меня есть. Имеется также окно, потоки воды на нем и бутылка коньяка на столе.

А гостей у меня нет и не планируется, пусть даже и Рождество на носу.

И телевизора нет, потому что не люблю.

И звонок надо бы отключить, потому что скоро начнут ломиться посевальщики или щедровальщики, или как там их…

Говорят, мысль бывает материальной. Наверное, так оно и есть, потому что не успел я эту мысль додумать, как звонок мой задребезжал.

Именно задребезжал – старенький был звонок, советский еще, и работал на своем месте лет полсотни, и еще, наверное, столько же может – если не придет новый хозяин, не поставит домофон и не выбросит ненужного старичка.

А если не выбросит – то, может, еще немного подребезжим.

Пока я думал, идти прогонять гостей или подождать, пока самим надоест, звонок протарахтел еще одну очередь.

Настойчивые, ишь ты. Придется идти.

Пока шел, звонок продребезжал еще дважды. И знаете, что я скажу? После первого нажатия кнопки гость мог рассчитывать на вежливость, после второго – на то, что его не пошлют, после третьего – пошлют, но недалеко, а после четвертого – хорошо будет, если не заедут в морду.

Это я умею.

Умею я многое, хорошее и плохое, но как-то так сложилось, что применять приходилось главным образом всякие деструктивные умения.

Квартирка была старенькая, и дверь тоже старушка, и открывалась вовнутрь. Говорят, что раньше так строили по тайному приказу НКВД – чтобы тем удобнее выбивать двери во время ареста. Врут наверняка. В моем случае – точно неправда, потому что не знаю за саму дверь, а дом поставили еще тогда, когда и аббревиатуры-то такой не было.

Сейчас не так строят. Сейчас двери открываются только наружу. Строители ссылаются на пожарные инструкции; те, кто вставляет стальные двери, говорят, что так надо, чтобы дверь не выбили… но есть еще один фактор – психологический. Открывая дверь к себе, ты как бы приглашаешь человека, а открывая наружу – отталкиваешь.

Кто знает, что здесь первично, а что вторично, то ли дверь, то ли настроения в обществе, но сейчас все больше отталкивают друг друга, чем приглашают.

И я уже давно никого никуда не хочу приглашать.

Надо будет тоже поставить стальную дверь, и чтобы открывалась наружу.

А сейчас – открыть дверь и сделать шаг навстречу доставучему дребезжателю. Ох, быть сейчас чьей-то морде побитой… наглой, назойливой, непрошеной морде!

Я открыл и сделал шаг навстречу.

– Привет, – сказала морда. – Можно к тебе?

А не падал ли вам когда-нибудь на голову шкаф?

Вряд ли.

И ведро холодной воды неожиданно тоже мало кто получал. И… нет, с большими неожиданностями вряд ли можно сравнивать, потому что все-таки это не шкаф.

Далеко не шкаф.

Невысокая была женщина и достаточно стройная, а сейчас стала еще тоньше. На удивление похудела, и знаете, что я вам скажу? Не добиться такого эффекта никакими-никакими фитнесами-аэробиками, а только всякими препаратами-жиросжигателями.

Ох, девчата-девчата, что же вы с собой делаете? Поверьте, не нравятся нам худые вешалки для одежды!

Помню, давным-давно, еще в молодости, видел, как бросилась вся казарма к телевизору, когда там неожиданно показали Сабрину. Не слушать бросились – а смотреть. Тут как раз подоспел товарищ полковник, и заорали «смирно!». Какой там черт смирно!.. Засмеялся полковник и только рукой махнул: эх, мол, жеребцы!.. Ладно, смотрите. Я вам потом сделаю то, что вы хотите с бедной девушкой сделать!

Не говорю, что всем девушкам надо походить на Сабрину, но все же очень желательно иметь что-нибудь за пазухой, и я говорю не о камне.

Моя гостья когда-то имела, а теперь… вроде что-то угадывалось, но пока не присмотришься – не увидишь.

Эх, девчата-девчата…

В одной моей знакомой стране – все наоборот. Там считается, что замужняя женщина не должна быть худой. Мол – видите, кормит муж, обеспечивает. Все, как у людей. Оно с первого взгляда вроде бы глупость, но проститутки и незамужние там и в самом деле худые.

Последний раз, когда я узнавал что-то о моей нынешней гостье, она была замужем.

Эх, девчата-девчата…

Пожалуй, мы бы стояли в дверях и дальше, но хлопнула дверь подъезда, и сразу несколько звонких мальчишеских голосов начали выяснять, кто в какую квартиру звонить будет.

Я сделал шаг назад и сказал:

– Заходи.

Когда женщина сняла пальто, стало ясно, что грудь так просто не заметишь, даже если снять не только верхнюю одежду.

Если не знаешь, что с гостем делать, предложи ему кофе. Или чай. Вино – некоторые могут и отказаться, да и не всегда известно, что за разговор будет, стоит ли туманить мозги.

Чай или кофе.

Хотя, помню, однажды девушка напоила меня молоком.

Давно это было.

Гостья критически посмотрела на банку растворимого кофе и выбрала чай. Улыбнулась, оценив слой пыли на коробке с пакетиками, и сказала, что передумала. Я, видя такие дела, почесал затылок, залез по шею в антресоль и откопал пакет кофе молотого.

Относительно свежий. Года три прошло… хотя нет, пожалуй, что и все пять.

Туркой послужила алюминиевая кастрюлька с длинной ручкой. Когда-то я даже кипятил в ней молоко – когда еще продавали в магазинах разливное молоко.

В глубинах шкафа нашлись две почти одинаковые чашки.

Печенья не было, предлагать к чашке кофе бутерброд с колбасой я постеснялся, хотел было нарезать сыра, но заметил, что он немного того… еще не пикантный, но уже с плесенью.

– Коньяк?

– Давай…

– В кофе или так?

– И так, и так. А лимона у тебя нет?

«Откуда б ему взяться, лимону…» – мелькнула раздраженная мысль, и тут же проскочила еще более раздраженная, только уже на себя – вспомнил, что чуть ли не каждый вечер прохожу мимо лотка с фруктами. Под Новый год там наблюдалось мандариновое нашествие, и мандарины я покупал – потому что с юных лет въелась в голову устойчивая ассоциация – «Новый год – мандарины». Такой вот привет из детства.

Давно оно было, детство…

Сахар, к счастью, был. Еще не помешали бы шоколадные конфеты или просто шоколадка… да что я, соблазнять кого-то собрался, что ли?

Нет, все же тот, кто придумал коньяк, – определенно гений. Все последователи – и тот, кто придумал капать им в кофе, и заедать лимоном, и добавлять в торт, и обеззараживать раны, – стоят на плечах этого великана. Вот кому надо бы вешать мемориальные доски и ставить памятники. Только не сохранили имя неблагодарные потомки.

Да и давно это было.

– Как твои дела? – первой спросила она.

– Так.

Вместо ответа я мотнул головой – слева направо. От стопки книг в одном углу к вороху неглаженой одежды на стуле в другом. На втором стуле тоже лежал какой-то хлам, а на диване обычно лежал я.

Хороший был диван, а после того, как подо мной вылежалась котловина моих размеров и моего, опять же, рельефа, – диван можно было считать ортопедическим.

– А твои?

Женщина помолчала, вздохнула, выразительно посмотрела на бутылку с коньяком. Я немедленно налил, а она так же немедленно выпила. Пришлось и мне, хотя, между нами говоря, это не дело. Коньяк нужно пить не спеша. Один мой знакомый умудрялся цедить бокальчик с полчаса, и это при том, что рюмка была размером чуть больше двух наперстков, если их один на другой поставить.

Гостья посмотрела на бутылку еще раз, но я сделал вид, будто ничего не заметил.

– Дела у меня не очень, – сказала она, и я немного напрягся.

Когда-то… опять же – давным-давно, видел карикатурку в каком-то журнале. Мужчина в халате и тапочках открывает дверь, а на лестничной площадке – хаос и беспорядок, два пацана друг друга по мордам бьют; девочка с косичками на голове открыла ротик, словно бегемот пасть – не иначе как в крике; еще один ребенок неопределенного пола, но с такой же пасточкой лежит на руках у мамы; мама толстая, как свинья-рекордсменка, и под всем этим безобразием подпись:

«Привет. Помнишь, когда-то ты говорил, что, если я вдруг передумаю, ты всегда будешь рад меня принять. Так вот – я передумала…»

О хороших писателях говорят – он знает, о чем пишет. А вот интересно, можно так сказать и о карикатуристе?

Видимо, мужик знал, о чем рисовал.

Видимо, у меня на морде было написано, о чем я подумал, потому что гостья улыбнулась – чуть снисходительно.

И сказала:

– Помнишь родинку у меня на затылке? Ту самую, что ты любил целовать.

Наверное, у меня на физиономии опять появился ответ – помню.

– Так вот. Это была меланома. Рак. Маленький такой рачок, но расположился он довольно удачно. Резать нельзя, потому что метастазы уже в мозгу. Боли нет, но и надежды тоже. И осталось мне недели две, не больше. А потом – сам понимаешь.

Замолчала. Я тоже сидел, как мешком прибитый. А что тут можно сказать? Что нужно в больницу и лечиться, лечиться, лечиться? Или в церковь и молиться, молиться, молиться? Или к народным целителям и?..

Один черт. Здесь только на то может быть надежда, что диагноз ошибочный. Но от ошибочных диагнозов так не худеют.

Очевидно, это также отразилось на моей невыразительной морде, потому женщина засмеялась.

– Не надо о больнице.

– А…

– И о церкви не надо.

– А…

– И хватит об этом. Я хотела предложить другое. Но сначала налей.

Ну что тут скажешь? Я налил. И на этот раз не удивился, когда она опрокинула стопку, как будто там не коньяк был, а самогон.

Более того – я и сам так выпил. И не почувствовал вкуса, только горячий клубок прокатился по горлу, но до желудка не долетел, растворился где-то в районе груди.

Женщина помолчала, снова посмотрела на бутылку, но отвернулась. И, наконец, сказала:

– Вот я и подумала… может, ты захочешь провести эти пару недель вместе?

Сказать, что меня ошарашила, – значит не сказать ничего. Это уже не мешком по голове и даже не палкой. Это… это будто встать под обрывом, на кручу загнать самосвал с гранитными глыбами и скомандовать – «давай!».

Нельзя так. Все-таки надо человека хоть как-нибудь подготовить.

А знаете, что паршивое в человеческих отношениях? Может, и знаете, может, и нет. Это, простите, зависит от возраста. Если вам пока нет сорока – то, еще раз простите, не знаете. Если от сорока до шестидесяти – то есть шанс, что уже начинаете понимать. И только если вам за семьдесят, а еще лучше – за девяносто… тогда, наверное, знаете. Но знаете также, что объяснить это молодым невозможно. Они не слушают. Или слушают, но не слышат.

Некоторые – в основном девушки – думают, будто главное – это любовь… ерунда эта ваша любовь. Биологический цикл любви – семь лет, затем непрерывная и неумолимая эволюционно-биологическая программа командует женщине – этот набор генов использован, срочно ищи другой! И у женщины будто пелена с глаз спадает. «Бог мой, – думает она. – Да как я могла быть с этим ничтожеством? Ведь он же… он же пустое место… а я такая красивая!.. И умная, да! Местами, правда, ну да ладно. Да он и мизинца моего не достоин… а я такая хорошая!.. Да он… а я!..»

Если в этот период попадется женщине на глаза свежий человек, желательно не из повседневности, то не он ее в койку потащит, а она его.

Мужчины думают, что на первом месте верность… но это тоже неправда. Одна моя знакомая имела проблемы с верностью примерно раз в пару дней, но в то же время умела сделать так, что мне было с ней хорошо. Невероятно хорошо, очень, прекрасно… и я не только о постели. Жаль, что я не смог того оценить. Так что и верность не показатель, ей-богу.

Что там еще в списке? Деньги? Деньги это вообще тьфу. Правильно мотивированный мужчина заработает и на отпуск в Египте, и на квартиру, и на дачу в лесу. Только не надо его пилить, а надо в него просто верить.

Самое паршивое – это, я вам скажу, непонимание. Это когда говоришь женщине одно, а она цепляется за неудачное предложение и понимает все совершенно иначе, совсем не так, как ты имел в виду. Или наоборот, она говорит, говорит, говорит… и вдруг оказывается, что мужчина должен был уловить в этом потоке что-то очень важное… что? А черт его знает что. Упустил. И уже глаза ее смотрят не в твои глаза, а чуть в сторону. А это, я вам скажу, первый тревожный признак.

И оба потом делают анализ ошибок, и случается, что видят их – свои и чужие. А дальше… Если во время ссоры не били морды и посуду, если не разводились через суды, если не душили друг друга и не подсыпали яд в чашку с кофе – тогда, может, кто-то позвонит и скажет – мол, там и там я ошибся, ты уж прости. Услышат встречное – а я ошибалась там и там, прости же и ты мне.

Но вместе им все равно не бывать.

Разве что… разве что случится вот такая беда.

Пожалуй, я слишком долго молчал, потому что женщина заговорила снова.

– Не беспокойся, – поспешно сказала она. – Хлопот со мной не будет. Болей нет, процедуры не нужны. Возможно, буду терять сознание – но это ненадолго. Бывает рвота…

Она улыбнулась, и получилось довольно цинично.

– Пока успеваю добежать.

Я все еще молчал, и интонация ее стала еще жалобнее.

– Можно даже не пару недель. Действительно, зачем тебе видеть уже окончательную агонию. Можно дней десять… или хотя бы…

Она умоляюще посмотрела на меня и совсем упавшим голосом добавила:

– Я специально для этого отпуск взяла…

Ну что я говорил? Все дело, все трудности только в непонимании.

Я молчал, но не потому, что колебался, а потому, что онемел. Колебаться здесь было нечего.

Две недели с любимой. Медовый месяц на старости лет. Еще не той старости, когда женщина уже ни к чему, а старости чувств и ума. В самой ее первой стадии. В самом начале того периода, когда начинаешь собирать разбросанные в молодости камни, ломаешь первый кусок хлеба, для которого смолоду сеял рожь, открываешь бутылку вина того самого года, когда радостный отец прилепил на нее бирку с твоим годом рождения.

За две недели не успеют снова всплыть противоречия, что развели влюбленную пару много лет назад, а если вдруг и всплывет какая-то мелочь – то несколько дней ее можно и перетерпеть. За пару недель вновь вспыхнет тот огонь, что раскалил когда-то сердца, раскалил до боли и непереносимости, до неистового желания разорвать отношения, вспыхнет, а как же!.. только на этот раз так раскалить их не сможет. И дрова не те, и просто уже не успеть.

Максимум, что сможет такой огонь, – это подогреть турку с кофе. Свежим, душистым, густым кофе. С гвоздикой и кардамоном, и с шоколадом – черным-пречерным, почти без сахара. Несладким. Горьким, как встреча с любимой в конце осени, и я не о времени года говорю, а о времени жизни.

Язык-то у меня онемел, но руки-то слушались, и я ответил руками. Женщина благодарно прижалась ко мне, бедрами к бедрам, и животом к животу, а головой к груди, и, наверное, слушала, как стучало, колотилось, рвалось на волю несчастное мое и нездоровое уже сердце.

– Ты будешь смеяться. – Мой голос тоже вдруг стал прерывистым и чуть хриплым. – Но я тоже как раз взял маленький отпуск…

Мы занимались любовью. Это был не тот водоворот телесной радости, который захлестывал нас много лет назад. Это было совсем другое. Никто никуда не спешил и не расстраивался, если получалось не с первого раза. Не было уже запрещенных способов и каких угодно табу. Оба многому научились, и теперь не было причин скрывать это знание. Смешно ревновать к тому, что уже не имеет значения.

– Может, помнишь, – говорила она. – Когда мы уже расстались, я была с тем-то и он научил меня делать вот так…

И я благодарил «того-то», хотя, когда она училась «делать вот так», готов был его убить.

– А я знаю, ты был с такой-то. Говорят, она мастерица… ну-ка, покажи, чему ты у нее научился?

Был. И бурный роман действительно многие обсуждали, и шипели женщины, если им вдруг казалось, что они не оправдали моих ожиданий, и жалили злобно: «Ну, конечно, я не такая-то… у меня опыта меньше…»

Ну, меньше, и что? Теперь я могу признаться, что, несмотря на всю хайтечность «такой-то» в постели, лучшие впечатления связаны все же не с ней.

Вот так.

– А еще, знаешь, однажды меня изнасиловали, – рассказывала гостья. – И мне это очень понравилось. Понимаешь… там был страх, страх и боль. Насильник был очень грубым, щипал, рвал мое тело и, конечно, вовсе не заботился о моих ощущениях, и когда он начал кончать, я вдруг тоже… и еще как!

– Так? – рыкнул я, потому что и сам как раз начинал. – Ну, отвечай еще, так?

Ответить она не смогла, потому что как раз начало отвечать ее тело.

А потом она спросила, приходилось ли насиловать мне, и я ответил… да так ответил, что у дивана сломалась ножка.

А рассказать, что она делала со мной? О, нет. Вряд ли будет интересно, и вряд ли понравится. Это может понравиться только тогда, когда все перепробовано и знаешь, что завтра этого не будет. И послезавтра не будет. И послепослезавтра, и через неделю, и через месяц, и через год, и вообще уже никогда.

А еще мы ходили в кино, где я последний раз был года три назад. И в зал органной музыки, где не был лет семь, и черта с два побывал бы еще раз. И в театр (соответственно, лет десять, и тоже черта с два). И в оперу, где вообще никогда не был и не планировал.

И пили вермут, и мешали его со швепсом, и закусывали коньяк вонючим голубым сыром.

И занимались любовью. Не сексом, а именно любовью.

Все четырнадцать дней.

А ссорились только по поводу того, кто кому сегодня утром подает кофе в постель – я настаивал, чтобы она спала, а она говорила, что ей приятно будет разбудить меня запахом кардамона.

Побеждали в тех ссорах поочередно.

А потом она загоняла меня почти насмерть и утром тихо-тихонечно, чтобы я не проснулся, исчезла.

В то утро я снова поленился и залил коричневый растворимый порошок кипятком из чайника.

Один черт руки дрожали, как у алкаша на последней стадии, и такую хитрую операцию, как вовремя снять кастрюльку с газа, я бы просто не осилил. И кипяток бы разлил.

Знаете, как оно, когда все падает из рук? Вот я теперь знаю.

К счастью, в шкафчике сохранились некоторые запасы коньяка, и ближе к вечеру я уже не мог разобрать даже цифр на часах, а не то что думать о каких-то более сложных материях.

К сожалению, ночь, пусть даже зимняя-долгая, все равно заканчивается рассветом.

В голове поселились шмели и устроили там дискотеку. Прыгали так, что ни одна мысль не могла удержаться больше нескольких секунд. Руки снова тряслись, но сегодня это уже было честное похмельное дрожание, никакого сравнения со вчерашним. Любое движение отдавалось волной боли в голове… короче говоря, легче стало.

И я повторил.

И на следующий день тоже.

И на следующий тоже.

Коньяк кончился только через неделю, и я твердо знал, что у моей любимой тоже все уже кончилось. Плохая наука медицина, очень неточная. Нет чтобы сказать: «Сегодня в семь десять!» Нет чтобы помочь, если вдруг этого все же не произойдет. На кой черт и кому сдалась эта неделя?!

Из зеркала выглянула чья-то опухшая, мрачная и заросшая морда. Обожгла взглядом маленьких красных глазок, дохнула таким перегаром, что хоть свечу зажигай.

Я протянул руку за бритвой и обнаружил, что в подставке все еще стоят две зубные щетки.

Выбросить лишнюю в мусор показалось невероятным кощунством, и я… Вы когда-нибудь пробовали сжечь на газовой плитке длинную пластмассовую палочку? А со щетиной?

Зато после этого в комнате уже не чувствовалось запаха перегара.

Вещи в шкафу тоже были сложены аккуратно. Бережной женской ручкой. Полотенца с полотенцами, а белье с бельем.

Вот разве что на столе имел место бардак, и под столом устроили групповой секс бутылки из-под коньяка.

Головой я понимал, что пройдет неделя – и пропадет порядок в шкафу, пол снова покроется слоем пыли, а запах сожженной пластмассы развеется уже к вечеру. Но в сердце поселилось ощущение невероятной потери – огромной и непоправимой.

Это же надо. А месяц назад я был уверен, что все уже давно похоронено и забыто.

Похоронено.

Зря я подумал это слово.

Ой, зря.

Ну, какое мне дело, когда и где ее похоронили? На кой черт оно мне да и ей тоже? Припереться на могилу? А там муж. Или сын. Вот будет приятно встретиться, правда? И что нам тогда – вежливо сказать друг другу «Здрасьте!»?

Цветы положить? Боюсь, что пролежат они там как раз к визиту кого-либо из родственников. Того же мужа, например. Вот обрадуется цветам от незнакомца. В принципе то же, что и лично встретиться, а может, даже и больнее, потому что неизвестность.

Нет, глупая это идея, ей-богу, глупая!

Не буду этого делать. Ей-богу, не буду.

Я воткнул мобилу в розетку, терпеливо выждал, пока не перестанут билимкать эсэмэски, немного удивился, что их так много набралось за всего-то пару недель. Удивился и даже встревожился… но все оказалось в порядке.

Спам. Просто спам.

Залез в Интернет и через полчаса уже знал, где она работала. А что вы хотите, двадцать первый век на дворе. Думаю, лет десять-пятнадцать спустя я через полчаса работы смогу сказать кто, где, когда, с кем… а еще лет через пять – и сколько раз, а может даже – и в какой позе.

Это была не самая тяжелая часть работы.

Дальше началась социальная инженерия, но и в этом я слегка разбираюсь. Вот, скажем, я месяц назад звонил вам в контору и имел дело с… простите, забыл, как звали, а фамилия ее была как-то так или похоже…

– Ой, вы знаете! – сказали мне с работы. С ее работы, с ее скучной работы, где полдюжины дамочек всех возрастов перекладывают с места на место бумажки, гоняют цифры в каких-то ведомостях, плетут носки, интриги и языком… я бы на третий день с такой работы сбежал, но jedem das seine. Каждому свое, если кто вдруг не в курсе.

– Ой, вы знаете! – сказали мне. – Ой, вы не знаете! Она умерла!

Конечно, я сделал вид, будто совершенно не в курсе.

– Да, очень неожиданно, кто бы мог подумать, мы тут все в шоке, так взволнованы, так озабочены, я вон тоже провериться решила, и Галина Сидоровна тоже, а муж мне так и сказал…

Знаете, что оказалось самым трудным? Вставить в поток короткий и вроде совершенно невинный вопрос. Вставить так, чтобы казалось, что интересуюсь я не столько малознакомой мне женщиной, а весьма актуальным для каждого жителя большого города вопросом. На этот случай есть универсальная коммуникативная отмычка, рекомендую. Короткая, всего из трех слов. Вот эти слова «А то сейчас». Дарю, пользуйтесь.

– А где хоронили? А то, знаете, сейчас…

– Да, сейчас и дорого, и мест нет, а за подхорон такие взятки берут!.. Я ее семью понимаю, хотя могли бы, конечно, и более внимательно отнестись, а так на окраине, туда ведь не поездишь… Где окраина? Ой, далеко… На…

Чтобы болтливая дамочка НЕ насторожилась и, не дай бог, не стукнула мужу или еще кому, пришлось сделать в разговоре два поворота, и только потом сказать, что я чуть позже перезвоню.

Тетка-болтушка солгала. Не такая уж и далекая была окраина, и не так уж трудно оказалось туда добираться.

Ненавижу свежие кладбища. Впрочем, не то что ненавижу, а скорее не люблю. Стройные шеренги свежих могил, и даты – одна за другой, как на календаре. Послушно и дисциплинированно, будто в армии. Рядовой такой-то, я! Ложись! Есть! Такой-то! Я! Ложись! Есть!

Словно стоишь в строю и ждешь, когда очередь дойдет и до тебя.

Другое дело старые, полузаброшенные кладбища пятидесятых-семидесятых годов. Там не солдаты лежат. Там скромный крестик с полустертым «1953» граничит с роскошным бюстом «1994», на котором выбит мордатый дядя в норковой шапке да еще с мобилой в руке. Сейчас многие еще помнят, что означала мобила в тысяча девятьсот девяносто четвертом, а лет через полсотни будут здорово удивляться. Как сейчас мы удивляемся памятникам в виде дерева с обрубленными ветвями. Лично я слышал с десяток версий об этой моде шестидесятых, и больше всего мне нравится вариант о последнем из рода.

Если, конечно, термин «нравится» вообще здесь пригоден.

Но есть у новых дисциплинированных кладбищ и преимущество, а именно – сторож и книга, где все записано.

Кто, когда и самое главное для меня – где.

Там, наверху, то ли издевались умышленно, а, может, плевать они все хотели на нас. Так или иначе, но как раз к моему визиту подтянулась и очень неслабенькая метель.

Снега и так было почти до колен, а тут он еще и обрадовался возможности полетать. И не просто так, а в морду. И за шиворот тоже.

Велико было кладбище, и брести в снегу было трудно.

1999.

Интересный был год, ага. Некоторые из нас сделали неплохой скачок вверх, а весь мир готовился к «проблеме 2000».

2000.

Программисты потерли руки и сказали, что ничего не произошло именно благодаря им.

2001.

Один мой знакомый, наблюдая, как падают два небоскреба, прыгал и от радости орал: «Началось, началось!»

2002.

Оказалось, что все-таки началось, но не там.

2003.

Оказалось, что уже почти закончилось.

2004.

Я отошел от дел и завел кота.

2005.

Началась массовая раздача денег.

2006.

Оказалось, что счастье все-таки не в деньгах.

Две тысячи седьмой, восьмой, девятый, десятый…

ДЕСЯТЫЙ?

В десятом ее не было.

Я вернулся по собственным следам. Впрочем, следы были уже условные, метель немедленно превращала их в небольшие ямки; полчаса – и уже не скажешь, что здесь кто-то прошел.

Аллея семьдесят восьмая. Номер сто тридцать шесть.

Памятник.

Фото.

Фамилия.

Имя.

Дата.

Дата!

ДАТА!..

Дата была в прошлом году. Две тысячи девятого. Не самого лучшего, но и не худшего моего года.

Получалось так, будто она умерла месяц назад.

То есть за неделю до того, как трижды нажала кнопку моего старенького звонка.

Я сел прямо на снег и расстегнул воротник. Метель радостно сыпнула мне холодом прямо в душу.

Отпуск. Отпуск. Отпуск.

Вот о каком отпуске она говорила.

Две недели.

Вот почему она так уверенно сообщила, сколько осталось. Медицина не работает с такой бешеной точностью.

Боль и спецэффекты.

Вот почему не было ни боли, ни других некрасивых моментов. Потому что все эти неромантичные эффекты закончились.

За неделю до ее визита ко мне.

Несмотря на метель, мне стало жарко и не хватало воздуха. Я снял шапку и совсем распахнул куртку.

Но снег таял в десяти сантиметрах от тела.

Что ж. Теперь я знаю, куда она вернулась. Спасибо ей, и спасибо тем, кто позволил ей маленький отпуск. Жаль, что возвращаться пришлось в такое время и в такую глушь. Жаль, что она, видимо, привязана к месту, где лежит тело.

Мне в этом плане легче. Разорванное, сожженное, развеянное взрывом тело мое… оно теперь везде. Я стал воздухом, землей и водой, цветами, кустами и, по крайней мере, одним быстро растущим кленом. Чтобы вернуться из отпуска, мне не нужно посещать какое-то определенное место. Единственное, к чему я привязан жестко и неизбежно – это к сроку.

И кончится он как раз через десять минут.

Резким движением я стянул свитер и встал, подставляя метели голый торс; наслаждаясь резкими, как удары бичом, струйками колючего снега и холодом.

Там, куда я должен вернуться, довольно жарко.

 

Сергей Игнатьев

Психея

Она стоит на коленях, посреди кровати, на смятых простынях. Ждет, пока я разберусь с пряжкой ремня в джинсах, смотрит снизу вверх, накручивая на палец локон.

– Хватит возиться, – улыбается она. – Мне уже не терпится!

Розовая помада, лиловые тени на веках, пушистые ресницы, в мочках ушей – здоровенные кольца из розовой пластмассы. Светлые пряди собраны в два хвоста – конечно же розовыми – резинками, перекинуты вперед, стыдливо прикрывают ореолы сосков. В пупке посверкивает крохотная алмазная бабочка. Из одежды на ней только кружевные шортики и короткие носки земляничного цвета.

Она щелкает клубничной жвачкой, глядя снизу вверх, бесстыже и смущенно одновременно, эдакая набоковская нимфетка.

Это часть нашей любимой игры, она заводит, но мыслями я где-то далеко.

Я думаю: почему бы не сказать ей прямо сейчас, когда она смотрит на меня вот так, когда она ждет – и слушает? Когда она готова меня выслушать.

– Надя, я хотел бы…

– Молчи, негодник. – Она понимает это по-своему. – Я уже догадалась…

На коленях пододвигается вперед, к краю кровати. Не дает ничего сказать, стаскивает с меня джинсы, поправляет свои «хвосты», убирая их за плечи. Вынимает жвачку и прилепляет розовым комком к краю тумбочки. Одна из ее неистребимых дурных привычек.

Но то, что следует дальше, заставляет забыть обо всем. Просто чувствовать, просто осязать, поглаживая ее ладонью по затылку, глядя сверху вниз, как движется ее голова, ощущать, какие горячие у нее губы, и гибкую влажность, упругую игривость языка, и серебряные горошины пирсинга в нем холодят контрастом, вызывают дрожь, срывают с губ придушенный стон…

Когда она заканчивает, когда утихают последние судороги, я обессиленно падаю на скрипящую кровать, лежу, раскинувшись, ловлю ускользающую блаженную оцепенелость. Она сидит рядом, поглаживая меня ладонью по животу, мизинцем прибирает с края губ оставшуюся капельку. Бесстыдно облизывает палец, беззвучно смеется: «Тебе понравилось?»

Ну, еще бы.

Сквозь сладкую истому навязчиво стучится мысль: я должен ей сказать! Чем раньше, тем лучше. Можно и завтра, но лучше прямо сейчас.

Я обнимаю ее за талию, притягиваю к себе. Целую в губы, на которых смешались моя собственная горечь и приторный клубничный привкус ее жвачки. Целую шею, спускаюсь вниз, терзаю губами и дразню языком набухшие соски, выступающие под бледной кожей ребра. Не пропускаю ни одной из крошечных темных родинок, и ниже, от серебряной бабочки в пупке, по животу, по дорожке прозрачных волосков до холмика лобка, где губы колет короткая щетина бритых волос, и дальше, вниз и вглубь, где влажные устричные створки скрывают уютную глубину и пламенеющую, раскаленную горошину. Вкус обмана, вкус лунной дорожки на морских волнах, солоноватый и терпкий погибельный вкус болотного тумана.

Она выгибается всем телом, вцепляется в мои волосы тонкими пальцами, шепчет нежные глупости, постанывает и жадно глотает воздух, кусая губу. Створки сжимаются, и пульсирует эта горошина, это безумное алое пламя, и когда всю ее, от ногтей на пальцах ног с облупившимся черным лаком до запрокинутой, напряженной шеи, начинают бить короткие судороги оргазма…

На миг я вижу ее истинное лицо.

Она прекрасна. Она составлена из лунного света и серебряной пыльцы. Веер тонких серебряных усиков, искры в фасетах и распахнутые крылья, невесомые и прозрачные крылья, свободно проходящие сквозь простыни, и кровать, и край тумбочки с прилепленным к нему комком клубничной резинки…

Когда это произошло в первый раз, она, едва отдышавшись, принялась плакать.

Сначала я не понял, в чем дело. Думал, это что-то чисто женское, физиологическое. Ну, вроде как кончила – и разревелась. Бывает же.

Но дело было в другом.

Мы лежали на кровати, переплетясь пальцами рук, я прижимался губами к ее затылку, шептал ей какие-то успокоительные глупости. Она только всхлипывала и шмыгала носом. Потом, шмыгнув особенно громко, задала самый глупый и самый логичный вопрос за время наших отношений:

– Ты испугался?

– Немножко, – соврал я.

Сразу нашелся:

– Это было так… круто, что… Ну, я думал, башню снесет напрочь!

Дело было в том, что она заметила, что я заметил метаморфозу.

Это продолжалось лишь несколько коротких мгновений. Обычные ребята вроде как не должны были обращать внимания на такое. По большому счету, они не должны были видеть вообще ничего. Тем более – в такие моменты. Одновременный оргазм это такая штука – такая… короче, напрочь сносит башню!

Поэтому она и расплакалась. Поняла, что я проник в ее тайну. И, должно быть, решила, что это вызовет во мне какие-то необратимые психологические процессы. Ну, вроде того, что, пережив такой своеобразный опыт, я немедленно сбегу от нее с дурными криками через балкон, забыв надеть штаны. Или начну пускать слюни и по-доброму смотреть в воображаемую точку в районе переносицы. Или свалю от нее в дивную страну Запой. Или попытаюсь продать в цирк уродов, сдам властям, или, к примеру, попрошу ее попозировать для домашнего видео, чтобы зафиксировать такой пикантный сопровождающий фактор (хотя все эти наши штуки на пленке обычно оказываются не в фокусе, и быстро прославиться на «ютубе» никому из нас, похоже, не светит). Словом, она была растеряна и напугана.

В этом было что-то лестное для меня. Если такого с ней не происходило раньше – значит, я первый из ее кавалеров, кто смог довести ее до такого сногсшибательного финиша. Сногсшибательного и крылораскрывательного, мать его.

С тех пор я каждый раз делал вид, что ничего не замечаю.

Мне хотелось казаться нормальным парнем.

Она не стала вдаваться в детали. Ее устраивало, что я не задаю вопросов. Наверное, сразу поверила мне.

Мы называли таких, как она, «белянками». В этом прозвище были не только очевидные энтомологические отсылки (достаточно вспомнить хотя бы наше самоназвание), но и чувствовалось еще какое-то пренебрежение, замешанная на зависти насмешка. Почему вы не такие, как мы?

Она училась на журфаке и пробовала подрабатывать моделью. «Белянкам» необходимо внимание извне, они питаются сиянием софитов и фотовспышками, они – экстраверты и эгоисты.

Мы – интроверты и эмпаты. Мы сотканы из ночной тьмы, наш цвет – черный, наш проводник – полная луна.

Сейчас мы лежим, обнявшись, обессиленные и почти счастливые, мы засыпаем вместе, сплетя голые ноги и тесно прижавшись друг к другу.

Мне снится, что я выступаю у классной доски, под ядовитым светом ламп. И говорю переполненной аудитории:

– Привет, я Сергей, и я ворую у людей ихние сны.

Где-то на «галерке» ржут Винни с Даноном, крутят пальцем у виска.

На первом ряду Надя прячет лицо в ладони от жгучего стыда за меня.

Председатель просит: говорите, пожалуйста, громче.

Я повторяю приветственную фразу, а рот сам собой опять говорит «ихние». И ничего с этим не поделать.

Все надо мной смеются.

Мне хочется стать невидимкой. Хочется провалиться сквозь рыжий линолеум, исчерканный перекрестными черными полосами, что оставили поколения школьников, носившихся здесь, с заносом тормозя каблуками на поворотах.

* * *

– Да ты настоящий говнюк, – хохочет Винни. – До сих пор не сказал ей, а?

Я машу на него рукой, мол, не грузи, наливай давай!

Сидим у него на хате. Из мебели тут четыре табурета, водяной матрас, шесть картонных коробок, забитых разным барахлом, и поддельная дайкатана на подставке.

– Сере-е-ежа и Надя, – напевает Данон прекрасно поставленным баритоном. – Они, если честно…

– Не пара, млять, не пара! – орет Винни, перебивая его. – Все поняли уже! Вы задрали языками молоть, давай бери свой стакан, эминем хренов!

Данон выпячивает нижнюю губу и смотрит на Винни так, как барин в цилиндре, проезжающий мимо коровника в рессорной коляске, смотрит на вонючего мужика в лаптях.

– Во, кстати, – говорит он. – Я ж тут посмотрел это кино наконец, с Хопкинсом и Бенисией нашим Дель Торой.

– Про что там? – спрашивает Винни равнодушно. – Гигантские человекоподобные роботы есть?

– Не-не-не. – Данон пьяно качает у него перед носом длинным пальцем. – Там про нас же!

– Про кого это, про нас?

– Ну… про оборотней!

Мы ржем. Во-первых, все трое уже изрядно набрались. Во-вторых, ну какие мы, на фиг, оборотни?

Мы психеи.

* * *

Бывают, конечно, и такие ребята, как в кино. С острыми ушами, и большими зубами, и здоровенным шерстистым хвостом.

Одна моя старая знакомая постоянно жаловалась на своего кавалера – мол, ей каждое утро приходится вытряхивать из простыней всю эту шерсть. Потом они как-то очень быстро и тихо поженились и уехали в свадебное путешествие к теплому морю. Через неделю половину его отдела закрыли за взятки. Иногда мы переписываемся с ней по имейлу. Она рассказывала, что теперь их простыни вытряхивает степенная горничная в кружевной наколке.

Я сижу на работе, заказов нет, скучаю, разглядывая картинки на «девиант-арте».

Благодаря своей работе я и познакомился с Надей. Поехали снимать одного поблекшего секс-символа, мечту домохозяек всех возрастов. Предполагалась ролевая композиция на разворот – дрессировщик в окружении девочек-тигриц. Пока секс-символ со своим пожилым бойфрендом рылись в реквизитных цилиндрах, примеряя их, хихикая и щелкая друг друга на мобильники, мы с фотографом пошли утверждать кастинг. Тут-то я ее и увидел.

Я сразу понял, кто она такая на самом деле. Я даже почувствовал, какого цвета у нее крылья. Но меня это не остановило.

Нынешним вечером мы с Надей встречаемся на верхнем этаже торгового центра. Благодаря работе я счастливо избежал всех этих радостей шопинга, хождений по рядам кофточек-платьицев и долгих ожиданий у шторки примерочной с вариантами на выбор, зажатыми в зубах.

Надя нагружена разноцветными пакетами, глаза ее блестят, на щеках румянец.

Мы заходим в японскую забегаловку, с некоторым трудом устраиваем на диванчики все эти ее пакеты и коробки.

Она, придирчиво выбирая, заказывает роллы в спектре от Аляски до Фудзи – для нас и сливовое вино для себя. Палочки – для себя и вилку с ножиком – для меня. Я беру сразу два бокала пива. И пока пью первый, думаю о том, как начать наш разговор. Как я расскажу теперь все то, что собираюсь рассказать.

Но у нее, оказывается, тоже есть чем со мной поделиться. Ловко подцепляя палочками сверток с останками копченого угря и огурцов, она говорит:

– Ленка совершенно чумовую тему предложила… Ты слушаешь, а?

– Угу, – киваю я, оставляя пустой бокал и переходя ко второму. – Что за тема?

– Заслать наши портфолио в одно агентство, оно типа совместное. Центральный офис в Штатах. Лос-Анджелес, детка! У них сейчас кастинг идет для фильма одного… Снимать будут и там, в Голливуде, и у нас, это натурные, видимо… Короче, совместный проект. И вроде как сам Рассел Кроу будет! Представляешь? Клево, скажи?

– А про что кино?

– Да там чума какая-то вообще! Ковбои и салуны, но все это в сибирских снегах, байкеры типа «безумного макса», какой-то призрачный экспресс ездит и пытаются мир спасти, как обычно…

– Хорошо хоть не про оборотней.

– Чиво?

– Да это я так, к слову.

Я не вполне понимаю, чем мне светит перспектива ее блистательной голливудской карьеры, но смутно догадываюсь, что ничем хорошим. Мы как-то подозрительно быстро скатываемся в культурологически-геополитический спор, и я вынужден вновь отложить «тот самый» разговор…

* * *

Винни говорит мне: «Чувак, я знаю, кто решит твою проблему! Поверь, этот парень рубит фишку. Он разбирается. Я все беру на себя, мне дорого твое душевное здоровье, бро!»

Он приводит меня в старый дом в центре, в паре шагов от Садового, напротив посольства некоей банановой республики с пятицветным флагом на фронтоне.

Подъезд облицован мрамором, подошвы тонут в винного цвета ковре. На входе в контору – кадки с пальмами, ростовые зеркала и двое хмурых типов, в свободных пиджаках и с короткими стрижками.

Секретарь в белой рубашке ведет меня запутанным лабиринтом комнат и коридоров.

– Сгущенка при вас? – спрашивает он вполголоса и деловито.

Я киваю. Голубую банку мне сунул Винни, который ошивается теперь в прихожей, развлекая охрану анекдотами. Он легко находит общий язык с незнакомцами. В отличие от меня.

Секретарь заводит меня в темное помещение без окон, вежливо улыбнувшись, плотно закрывает за собой дверь.

Внутри темно. Пахнет пылью и чем-то резко химическим, с лимонными нотками, вроде очистителя для раковины.

Я ставлю банку сгущенки на центр комнаты. Как подношение, как символический дар.

Раздается резкий хлопок. Я вздрагиваю.

Нечто вроде узкого длинного лезвия, проткнув банку одним точным ударом, утягивает ее во тьму.

Из тьмы на меня смотрят сразу шесть глаз. У него вытянутый каплевидный череп, пепельно-серая кожа. Гибкое скорпионье тело поддерживают пять тонких и невозможно длинных ног, коленными суставами упирающиеся чуть ли не в самый потолок, похожие на изогнутые клинки, остриями прочно утвержденные в паркет. Шестой ногой-клинком он подносит банку к серому лицу. Моргает, втягивая запах.

– …подарочек за благодарю щедро щедро мотылек с-с-с…

Его круглые черные глаза – паучьи, обрамляющие их алые ресницы – почти человеческие. В том месте на черепе-капле, где должен располагаться рот, – только ровная пепельно-серая кожа в редких багровых крапинках.

Банку сгущенки он принимает жвалами в подбрюшье сегментарного тела, с хрустом и чавканьем вжимает в себя, сводя пластины.

Он говорит телепатически, голос его звучит в моей голове, и это как хор множества голосов, как хор массовки в театре, полифонический шепот, слова в котором по странной прихоти переставлены задом наперед. Фраза каждый раз на полуслове обрывается свистящим «с-с-с»… Начинается с него и им же заканчивается, как обрывок радиопередачи в переключаемом приемнике:

– …мотылек ко мне зачем пришел хочешь спросить что у Пле Те Льщи Ка ссс…

– Ну, я встречаюсь с девушкой, – начинаю я, пытаюсь подобрать слова и шевелю пальцами. – И это, в общем…

– …похвально это, похвально молодое дело ссс…

Понимаю, что Плетельщик шутит. У него своеобразное чувство юмора. Но вообще он довольно обаятельный.

– В общем, смотрите, я хочу сделать ей предложение…

– …стало дело за чем ссс…?

– Она одна из наших. И… она «белянка».

– …не прикажешь сердцу не ты трепетных волнений печаль советовать тебе, что банальных слов кутерьма Плетению ровному противоречит мальчик чувствам доверься ссс…

Чего-то такого я и ждал. А потом удивляются, почему весь их предсказательский бизнес находится в таком глубоком кризисе.

– Плетельщик, мне действительно нужен ваш совет.

– …кошмаров черную сладость ест кто мотылек ответ ты это в мареве ночных туч ловишь тоску чужую боль чужую страх чужой сссс… не такая она в сиянии соткана вся из света притягивает мечты как вино пьет жадно их ссс… решать самому психея ты ответ луна знает ссс…

Я молчу, раздумывая.

– …что еще хочешь просить мотылек сссс… молоко сладкое не вполне переварил я спрашивать еще можешь ссс…

Я развожу руками:

– Ну, не знаю… Как бы вот миллиона два долларов мне достать, а?

– …работать работать работать ссс…

Пожимаю плечами. Думаю, о чем бы еще спросить, раз уж пришел.

– Как наши со «Спартаком» сыграют в пятницу?

– …цска спартак один два вперед бело красные вперед ссс…

Это уж меня вовсе не удивляет. Хоть и расстраивает немного.

– А на Марсе-то есть жизнь, Плетельщик, вы не слыхали? – улыбаюсь я.

– …полегче что спроси сссс… все все вышло время сожалею я… мотылек приятный человек молодой тебе успехов желаю ссс…

И он растворяется во тьме, уходит за границу измерений, ловко переступая своими невозможно длинными лапами-клинками.

За спиной у меня скрипит дверь, секретарь вежливо кивает, мол, пора.

Мы с Винни выходим навстречу шуму Садовой, протяжным гудкам и выхлопам бесконечной пробки, он говорит:

– Ну как, прояснилось в башке?

Я отрицательно мотаю головой, прячу руки в карманы пальто.

Винни заглядывает мне в глаза, кладет руку на плечо:

– Чувак, нууу… Ну, тогда я не знаю, что тебе предложить. Разве что… давай нажремся?!

– Давай!

Я думаю – завтра мы с Надей встретимся, и я сделаю ей предложение.

Но перед этим я должен буду сказать ей, кто я такой на самом деле. Должен показать ей.

* * *

У нас есть что-то общее с вампирами – вечная жажда, тоска по ночи, умение убедительно врать.

Как-то я разговорился с одним из этих пареньков в «Дягилеве» (где-то за полгода до того, как он ушел в историю, а пропитанный гарью серый дым ушел в сторону области). Довольно приятный парнишка, без конца травил разные байки. Правда, руки у него дрожали, а из внутреннего кармана пиджака в стиле «в.з.ф., нигга?» торчала плоская термофляжка. При мне он из нее ни разу не отпил. Зато раза по два в час он с извинениями отлучался в сортир, а возвращался оттуда румяным и бодрым. Перед самым рассветом он свалил, оставив меня наедине с двумя мгимошными красотками. Они рассказывали мне о том, что бейс-джампинг вставляет сильнее секса.

Я даже не пытался спорить. И умолчал о том, что знаю одну штуку, которая вставляет сильнее бейс-джампинга…

Сижу в офисе, пялюсь в монитор, старательно закрашиваю в фотошопе мимические морщины одной нашей потускневшей дивы, крупному плану которой предстоит украсить обложку грядущего выпуска нашего мегаактуального и гипераутентичного журнальчика.

С вялой улыбкой прокручиваю в памяти события вчерашней ночи.

Похожая на сырную голову полная луна в разрывах туч. Мы с Винни и Даноном, удолбанные в хлам, летим по городу, нарезаем круги над россыпью цветных огней, ловим ветер в крылья. Мы, перевертыши-психеи, ведущие такую скучную жизнь среди людей, здесь, в небе, ночью, при полной луне – здесь мы становимся сами собой. Возвращаемся к истокам.

Мы летим от крошечной лужицы Останкинского пруда, кружим вокруг стройной иглы телебашни, летим над скучными кроватными квадратами спальных районов и будуарными изгибами и извивами дореволюционной застройки.

Летим над Москвой-рекой, в мутных глубинах которой прячутся странные существа, перепончатые, многоглазые, с мириадами зубов, шипастыми гребнями и широкими ластами. Лишь в такие ночи они рискуют подбираться поближе к затянутой бензиновой пленкой поверхности, таинственно светят и перемигиваются зелеными и голубыми огоньками.

Мы летим над столицей и напиваемся, опьяняем себя нашим главным наркотиком – кошмарами спящих людей. Всей темной стороной сна.

Когда вам снится, что вы падаете со страшной высоты навстречу острым, как колья, еловым ветвям, навстречу талому снегу в узорах птичьих лап, навстречу клубящейся океанской бездне, в которой притаился Неназываемый, – есть два варианта развития событий:

Сильно-сильно зажмурьтесь – метод апробирован и работает «на раз». Вас сразу перекинет на слой выше, а там уже безопасно.

Второй вариант – довериться воле Сна, позволить ему нести вас в свободном падении. Некоторые так и делают. Тут, как правило, в дело вступают психеи. Слизывают тонкую ниточку, тянущуюся от осязаемых границ к Инферно.

Я делаю один щелчок пальцами – и ваш сон в безопасности. На миг промелькнет край чудовищного, атласно-черного перепончатого крыла… Я делаю второй щелчок пальцами – и вы меня забываете.

Иногда мы не успеваем. Даже у нас бывают проколы.

Атласные крылья, испещренные фиолетовыми и алыми прожилками, хлопают по ветру. Золотые искры пляшут по ним, складываясь в причудливые картины. В этом наше отличие – и от «белянок», и от многих других. Мы умеем не только впитывать, мы умеем интерпретировать. Мы не только ловим, но и запоминаем. А при необходимости можем транслировать.

Мы совершенно пьяные, мы сошли с резьбы, распоясались.

За нами с протяжным воем следует «жаба» – биоформа Управления Регулировки Ментальных Потоков. Здоровенный бугристый мешок, балансирующий на длинных, загибающихся кольцами щупальцах с гибкими жалами, бьющими паралитическим ядом, под завязку забитый охочими до драки Регулировщиками – парнями в чешуйчатых комбезах и шлемах с выпуклыми смотровыми линзами, которые патрулируют границы измерений и латают астральные прорывы.

Тут мы и показываем свое умение – по команде Винни, которую он транслирует телепатически тонкими «глазными» усиками, мы раскрываем свои крылья навстречу нашим преследователям.

Весь наш улов – мутный наркоманский бред и маньячные всполохи, чернильные кляксы ярости и серое марево тоски – все это вываливаем на наших преследователей. Транслируем…

Они отстают, а мы несемся прочь, резвимся над городом, нарезаем круги, планируем и пикируем.

После продолжаем догоняться в квартире с водяным матрасом и фальшивой дайкатаной – уже по-простому, по-человечески. Две по 0,5, и Данон голосит дурным пьяным басом, вторя приемнику:

– Фореве-ер янг! Форевер янг!

Мне приходит непонятное и длинное эсэмэс от Нади, с хмельной лихостью стираю его. Пообщаемся завтра вживую.

– Тем более что у меня, – говорю я вслух. – К тебе будет Серьезный Разгово-ор, девочка моя!

– Это кто тут девочка? – немедленно отзывается Винни.

– Давай наливай, – машу рукой я. – Ай вонт ту би форевер янг!

…Все это я прокручиваю в голове, тщательно обрабатывая римский нос потускневшей дивы при помощи инструмента «штамп».

Было круто, но кое-что меня беспокоит.

С самого утра я звоню Наде. Раз пять подряд, потом кидаю классическую эсэмэс «перезвони как проснешься». В течение дня, с интервалами, звоню еще раз пятнадцать. Она не снимает трубку. Оставляю (кажется, это первый раз в жизни) голосовое сообщение.

В аське напротив ее имени краснеет ромашка, очевидно, выведенная неведомыми голландскими селекционерами в честь 90-летия Октября.

В конце концов, я ловлю Надю вечером на «домашнем-родительском» номере. Снимает трубку ее матушка, издает в ответ на мое приветствие неопределенное мычание.

– Это чего, блин, значит? – спрашиваю я, когда слышу нейтральное Надино «алло».

– Зачем ты звонишь? Я же тебе все сказала вчера!

– Но мы вчера не разговаривали!

– Я тебе написала.

– Вот блин… – Тут меня осеняет. – Надь, сорри, я случайно стер, телефон глючит последнее время.

– Ты опять с друзьями своими бухал?

– Ну не сказать, чтоб уж «бухал»! Так, посидели, поговорили…

– Сергей, давай не будем продолжать этот разговор. Я думаю, ты все прекрасно понял.

Но поскольку я ничего не понял, ей приходится объяснять, и голос ее все больше и больше раздражается.

А я все сильнее чувствую, как картина моего мира, еще недавно отличавшаяся почти геометрической красотой и ясностью, забавно меняет свои краски и узоры. Точь-в‑точь, как крылья психеи.

* * *

С тех пор прошел почти год. Я по-прежнему делаю плохую рекламу и ворую у людей плохие сны. У Винни и Данона все по-старому, как и все наши, мы все так же любим тусоваться в местах массового скопления негативной энергии. Как и раньше, мы любим пересматривать старые и новые трэш-хорроры, слушаем восьмидесятническую попсу и металл нулевых, встречаемся раза по три в неделю, пьем, как лошади.

Надя снимается в массовке, в фильме про снежных ковбоев. У нее все получилось, у ее нового кавалера – и подавно. На этой картине он работает помощником исполнительного продюсера. Еще у него есть лофт в районе Арбата и ядовито-лимонный «Порше».

Но Надя выбрала его не из-за этого.

Свой лимонный «спорт» он явно брал под цвет крыльев. «Махаоны», конечно, пижоны. Но надо отдать им должное – у них есть стиль.

За этот стиль, как она объяснила в памятном телефонном разговоре, она его и полюбила. А еще ей понравился цвет его крыльев.

Все эти черные пятна и прожилки, и траурная кайма, лимонные луны, и хвостики на краях. Густо-синие и ядовито-желтые разводы. И ярко-красные «глазки» в черной оправе…

Когда он увидел ее трансформу (я очень отчетливо представил обстоятельства, при которых это происходило, настолько отчетливо, что до сих пор могу легко вызвать в памяти это «ложное воспоминание»), он сразу же показал ей свою.

Откровенность подкупает.

Время от времени я хожу на футбол. Напяливаю любимое черное пальто «барберри» с дыркой от сигареты в левом рукаве, натягиваю на голову капюшон клетчатой кофты того же бренда и «клетки». Покупаю билет, без особых проблем прохожу все эти оцепления из парней в касках и с резиновыми аргументами наперевес.

Одно из преимуществ психей – на пике эмоций толпы ты сам становишься совершенно незаметным. Никому до тебя нет дела. Отсюда маленькие радости – сидеть на трибуне и тянуть из горла дешевое винище, контрабандой пронесенное на стадион.

Я почти не смотрю на тех парней в измазанных грязью гетрах, которые гоняют мяч. Смотрю на тех, что горланят заряды и размахивают баннерами, а порой (если повезет – и тогда чернильные всплески поднимаются до облаков) швыряются фальшфаерами и с корнем вырванными креслами.

Прекрасное чувство. Чувствуешь, что жив.

Пару раз мне неплохо прилетало. А один раз прилетело основательно.

И если кто-нибудь спросит, стоило ли оно все того?

Спросит теперь, под обрывки пьяного и многоголосого «наш ковер футбольная поляна-а-а», с бутылкой вина в одной руке, а другая выставлена вверх пальцами рогаткой – «виктори», и мяч пролетает у самого края штанги, и кто-то орет «акабы борзеют, валилово на…!», и летит, брызгая пеной, первый снаряд – продавленная алюминиевая банка…

То даже сама обстановка обязывает, вслед за тем английским пареньком, персонажем Дэнни Дайера, воскликнуть «конечно, твою мать, стоило!».

 

Максим Тихомиров

Лед и пламя

Арсум Митриэль стояла у распахнутого окна, глядя на равнину внизу. Совершенно нагая, она не чувствовала, как метель касается ее кожи ледяными пальцами снежных вихрей. Белые волосы развевались в порывах ветра. В темных углах зала, стены которого были сложены из черного льда, сквозняки перешептывались с тенями.

Борген Ралли лениво возлежал на шкуре буреволка, перебирая в пальцах завитки спутанной шерсти. Голый, коренастый и волосатый, он напоминал скорее животное, чем человека. Бисеринки пота сохли в густой растительности на его мощной груди и животе, в паху было влажно и томно. Ему нравилось это ощущение, как нравилось чувствовать тяжесть тела любовницы на своем теле пару минут назад, ощущать ее страстное биение навстречу его собственному напору, слышать ее нечленораздельный стон сквозь свое звериное рычание. Борген скользил взглядом по плавным линиям тела Арсум, снова и снова возвращаясь к ее упругим ягодицам и чувствуя, как что-то все более настойчиво шевелится внизу живота.

– Возвращайся в постель, милая, – позвал он, приглашающе похлопав по шкуре рядом с собой. – У нас еще есть время, пока твой муженек грабит окрестные земли.

Арсум обернулась к нему. Соски ее налитой груди затвердели, поднялись торчком, кожа на плоском животе пошла мурашками. Завитки волос между тяжелых бедер влажно блестели в полумраке, и в их путанице таял налипший снег.

– Уже нет, – сказала она. – Он близко.

Голос ее был совершенно сер и безжизнен, и сейчас было сложно представить себе, что еще недавно сквозь эти губы рвались совсем другие звуки.

Весь настрой Боргена сразу пропал, обвиснув вялым стеблем на бедре и неприятно холодя кожу. Зато волосы на теле поднялись дыбом, превратив его в ощетинившегося вепря. Он рывком поднялся с ложа, пересек зал и глянул в окно поверх покатого плеча женщины.

Солнце сплющенным багровым шаром ползло над горизонтом, едва не касаясь брюхом далеких ледяных вершин. Резкие тени пересекали равнину, покрытую сетью трещин и грядами торосов. Далеко-далеко, на самом пределе видимости, надо льдом клубилось едва заметное облако. Снежная пыль, поднятая чьим-то стремительным приближением. Боргену было прекрасно известно, кто спешил сейчас сюда, к замку Троггерхейм, затерянному на краю света посреди замерзшего навеки моря.

– Адово отродье! – пробормотал Борген, скрежетнув зубами. – Словно чует, что кто-то в его отсутствие охаживает любимую женушку. Проклятый колдун!

Арсум смерила его неласковым взглядом.

– Сдается мне, кое-кому пора убираться, – сказала она. – Пока проклятый колдун не оторвал ему руки, ноги и еще что-нибудь.

– Ну да, тебе-то он не сделает ничего, – проворчал Борген, натягивая сапоги.

– Верно, – легко согласилась Арсум. – Я – хранительница очага. Без меня замку конец. А без замка колдун – не колдун.

– Новый наморозит. – Борген возился с пряжкой широкого ремня.

Арсум засмеялась. Смех рассыпался под сводами зала осколками льда.

– Даже колдуну не так уж просто обзавестись новым замком. Проще ладить с хранителем, чем давать волю характеру. А уж я позаботилась о том, чтобы заставить суженого во мне нуждаться, поверь.

– Женские штучки? – Борген похабно осклабился.

– Высокая магия, – отрезала Арсум. – Он мой супруг, и судьба у нас с ним теперь одна на двоих.

– А он-то об этом знает?

– Узнает, если попробует со мной рассориться. Но он и пытаться не будет. Хочешь убедиться, оставайся до его возвращения, дикарь. Твоя голова станет чудесным украшением нашего романтического ужина.

– Вот же вероломная баба! – Борген от души расхохотался. – Ты ж вроде недавно мне обещала не то отравить подлеца, не то просто оставить его с носом и рвануть со мной туда, где летом потеплее. Врала, разумеется?

– Нет, – ответила Арсум. – Просто не говорила правды. Зачем разрушать сладость мгновения суровой прозой бытия? Нам было хорошо вместе, но теперь тебе пора уходить. И не расстраивай меня попытками отыскать причины для того, чтобы остаться. Их нет.

От окна и слов недавней любовницы явственно повеяло дыханием ледника. Борген подошел вплотную и потянулся к Арсум губами. Та надменно отвернулась, устремив взгляд навстречу пока еще далекой кавалькаде пробирающихся сквозь торосы всадников, однако подставила щеку под поцелуй. Борген, сверкнув глазами из-под кустистых бровей, вдруг огрел хозяйку замка по темени пудовым кулаком и завернул в меховой плащ обмякшее тело.

Лорд Карвендаль, хозяин замка Троггерхейм, колдун-некромант и черный маг, поджидал Боргена Ралли в замковом дворе. Худой и длинный, он навис своим костлявым телом над Боргеном, сверля его пытливым взглядом горящих глаз. Мерзлые мертвецы его свиты застыли чуть позади безмолвным полукольцом.

– Я вижу, ты выполняешь свои обязательства, дикарь, – заметил наконец колдун.

Борген пожал плечами, на которые было взвалено бесчувственное тело супруги лорда.

– Что еще мне остается делать? – ответил он. – Ты не оставил мне выбора. Вся эта тема с заложниками держит меня за яйца. Обязательства… Надеюсь, ты тоже выполнишь свои?

– Вне всякого сомнения, – сказал лорд Карвендаль, и хищная улыбка расколола его лицо.

– Тогда открывай портал! – сказал Борген.

Колдун расхохотался коротко и зловеще. Воздух между ними замерцал, и Борген без тени сомнения швырнул тело любовницы в мерцание портала.

Без хозяйки замок – средоточие вечной зимы – вскоре растает без следа, и давно позабытая весна вернется в Северные Круги, отступят льды, и мир снова сделается пригоден для жизни.

Ради этого стоило рискнуть жизнью и репутацией, подумал Борген. Кому, как не Боргену Ралли, герою, предстоит теперь возглавить род? Тем паче что избавление заложников от ледяной хватки проклятого колдуна еще больше поднимет Боргена в глазах сородичей.

И, право, к чему им знать, что они стали лишь частью давно выношенного неким честолюбивым северянином плана? А Борген Ралли был честолюбив настолько, что не побрезговал пойти на сделку с этим исчадием ледяного ада и собственной совестью.

Впрочем, совесть можно было исключить из списка. Безусловно, она у Боргена была – вот только он никак не мог припомнить момента, когда ему приходилось в последний раз прислушиваться к ее гласу.

А столь бесполезные переживания настоящему мужчине, согласитесь, не к лицу.

– Вот и славно, – сказал лорд Карвендаль. – Ты выполнил условия сделки, дикарь. Но в одном перестарался. Тебе следовало лишь избавить меня от этой ведьмы, а не спать с ней.

Он сделал неуловимый жест, и портал всосал в себя дикаря прежде, чем тот успел сделать хоть что-нибудь.

Разразившаяся вслед за тем внезапная буря разметала свиту колдуна и зашвырнула самого лорда Карвендаля за дальние торосы, расплющив о лед. В безумных завываниях метели явственно слышались отголоски недоброго женского смеха. Замок Троггерхейм канул в схлопнувшийся портал, и на всем Севере воцарился наконец долгожданный покой.

Борген пришел в себя посреди теплого океана. Рядом величественно оплывал тающим айсбергом замок Троггерхейм. Горячее течение неуклонно влекло дикаря на юг, где над горизонтом, застя солнце, клубящимися башнями поднимались облака влажного пара.

Там кипела вода.

Борген ощерился в бороду, стряхнул с ног отяжелевшие сапоги, огрел кулаком по носу подвернувшуюся акулу и уверенными гребками поплыл в противоположном направлении – навстречу своей судьбе.

Временами среди волн Боргену мерещились русалки, и у каждой было лицо Арсум Митриэль, Хозяйки зимы.

– Вот же чертова баба! – ворчал Борген. – Кто бы мог подумать, что я буду скучать?

Путь его лежал на север. Совсем скоро Борген Ралли, варвар, повеса и плут, растворился в дымке испарений, став одним из тысяч миражей, что танцевали над морем.

– Я тоже буду скучать, дикарь, – шепнула ему вслед Арсум Митриэль. – Спасибо, что помог мне вернуться.

Она ударила вновь обретенным хвостом и умчалась туда, где сестры-русалки согревали своими раскаленными сердцами воды океана. Радость наполняла все ее естество, гоня прочь из тела стужу далекой зимы.

И впрямь – что может быть лучше, чем наконец оказаться дома?

 

Максим Хорсун

Планета ангелов

Рыжеволосый фавн играл на окарине нежную мелодию.

Бронзовая луна, сияние Млечного Пути, шелест волн. Фавн, сидящий на плоском валуне, и в довершение – эта музыка… Ким была очарована.

Один осторожный шаг, затем второй: девушка приближалась к фавну.

Окарина смолкла.

– Не бойся. Подходи ближе, – сказал фавн. – Меня зовут Габриэль. Я геохимик и немного музыкант.

– Я – Ким, – ответила девушка. – Биолог. И немного меломан.

Улыбнулась, оправила джинсовый сарафан.

– Биолог? – Фавн передвинулся, устраивая удобнее нечеловеческие ноги. – Из новеньких, наверное. Что-то не видел тебя на нашей станции.

– Я здесь на практике, – призналась Ким. – Третий курс. Знаешь ли, сегодня нас привезли с Земли…

– Замечательно. С прибытием, Ким! Садись вон на том камне. На этой планете очень жаркие ночи, ты не находишь? Нет? А вот таким, как я, временами уснуть просто невозможно.

– А ты будешь еще играть, Габриэль?

– Непременно.

…Низкорослый и широкоплечий. Мускулистый, как тяжелоатлет и, как зверь, мохнатый. Рыжие волосы особенно густы на ногах, а на голове образуют нечто вроде гривы.

Само собой, хвоста и рогов нет в помине. Но на ступнях – ороговевшая кожа. Очевидно, что фавн может запросто обходиться без обуви.

Глаза раскосые, нос плоский, губы – плоские и широкие. Зубов нет вовсе; когда он говорит, видны синие десны. Да и говорит он совсем не так, как человек. Нелегко ему справляться с речью: фавн сильно шепелявит и проглатывает окончания слов.

Фавн носит длинные шорты с множеством карманов и мешковатую футболку.

– Это – Ангелина, – сказал Габриэль.

Ким с интересом поглядела на голограмму. Поверхность планеты была скрыта под пеленой серо-белых облаков. Ни лесов, ни пустынь, ни океанов – сплошные ледники. На значительном расстоянии от верхнего слоя атмосферы пронеслась искорка крошечного естественного спутника.

– Суперземля? – догадалась Ким.

– Точно! – подтвердил Габриэль. – Двенадцать световых лет отсюда. На Ангелине больше трех «же» и круглый год – минус семьдесят по Цельсию. Обычного, не модифицированного человека там скрутит буквой «зю» в первые пять минут.

– Поэтому… – Ким погладила Габриэля по спине. Они были в кафетерии одни, поэтому девушка открыто демонстрировала свое расположение к собеседнику.

Фавн отключил голограмму, спрятал «наладонник» в карман.

– Нашу группу начали готовить до рождения. Мы – колонизаторы нулевого поколения, Ким. Нам полностью перестроили скелеты. Позвоночник наклонен вперед, шейные позвонки утолщены, добавлены две пары ребер, колени развернуты назад, чтоб уменьшить нагрузку на суставы.

Ким покачала головой: так просто Габриэль рассказывал ей о своих отличиях от человека. И уж не гордость ли звучит в его голосе?

– Ты ведь биолог, Ким, – улыбнулся Габриэль. – Поэтому нет необходимости в особых пояснениях. Мы – биологические конструкции со статусом людей. Наша задача – закрепиться на Ангелине. Построить аванпост и инфраструктуру. Наладить оборудование… Что-то придется придумывать с нуля. – Он развел руками. – Ведь Ангелина преподнесет уйму сюрпризов. Нас долго учили и тренировали, Ким, в том числе и здесь – на Александрии. По окончании… срока работ… мы вправе вернуться на любую планету Федерации. Кроме того, нам положены продолжительные отпуска… Но, понимаешь ли, мы созданы, чтоб жить на Ангелине.

– Я читала о колонизаторах в учебниках, – сказала Ким. – Смотрела «документалки». Видишь ли, тебя всегда будет тянуть на эту… ангельскую планету.

Над поселком на малой высоте пролетел транспортный челнок, стены кафетерия мелко затряслись. Габриэль подхватил готовую свалиться со столика солонку.

– Тебе неприятно со мной общаться? – спросил, выдержав паузу, фавн.

Ким не ответила. Просто опять погладила его по спине.

Хлопнула дверь. В кафетерий вошел коллега Габриэля – еще один фавн, заросший, как горилла, черной шерстью.

– Привет, Михаил! – поздоровалась с колонизатором Ким.

– Ким! Габриэль! – кивнул Михаил. – Менделеев, – обратился к Габриэлю, – сегодня тягаем железяки по расписанию. После обеда попрошу быть в форме и в хорошем настроении!

Габриэль отсалютовал Михаилу кружкой с квасом. Вчера из-за Ким он пропустил тренировку. К счастью, обошлось без взысканий.

Михаил снова кивнул, подмигнул Ким и удалился.

– У нас иное пищеварение, – продолжил Габриэль, хотя Ким была бы уже рада переменить тему. – Зубов нет, кишечник укорочен. Гамбургер на Ангелине – смертоносная штука… равно как многие другие блюда. Поэтому мы питаемся бульончиками, жидкими кашками, овощными и мясными пюре. И нисколько не чувствуем себя обиженными. – Он подергал себя за складку жира на боку и усмехнулся.

Снова распахнулась дверь. Ким увидела в проеме своего куратора – доктора Эверса.

– Эй! – обратился он к студентке. – Хорошо, что хоть ты здесь! Разбрелись по поселку, понимаешь, днем с огнем не разыщешь! Передай остальным девчонкам: сегодня вечером и не позднее я собираю отчеты. И сама мотай на ус! – Доктор погрозил пальцем. – Кто обещал довести до ума вчерашний отчет? Кто просил не ставить «тройку»?

– Ладно-ладно, доктор Эверс! – поспешно ответила Ким. – Я передам девочкам! И исправлю отчет.

– Давай, троечница! Не затягивай! Время-то – как водица.

Доктор Эверс удалился, насвистывая. В сегодняшнем рапорте он сообщит колониальному командованию Федерации, что не видит причин, почему бы между колонизаторами нулевого поколения и его подопечными – группой девушек с Земли – не могли возникнуть близкие отношения. Самая «одаренная» из практиканток успела закрутить с фавном в первый же день… вернее, в первую ночь. Так или иначе, «троечница» Ким внесет вклад в науку…

– Я – биологическая конструкция… – повторил Габриэль. Гордости в его голосе поубавилось. Теперь Ким различала нотки… страха? С чего бы это? Бесстрашный колонизатор боится девушки?

Она пристроила голову на груди фавна. Лежала, ощущая его запах, его мерное сердцебиение. Снова висела медная луна, сиял Млечный Путь, и шумели волны. Глиняная окарина осталась на вершине валуна.

– Ты – человек, – прошептала она, прикрыв глаза, – просто… отыскалось очень много свободных экологических ниш. Не на Земле, на других планетах. Нашему виду пришлось разделиться на подвиды. Чтобы заполучить как можно больше территорий для развития и размножения. Ты – человек. Несмотря на все отличия…

«Как ей это объяснить? – размышлял, обнимая подругу, колонизатор нулевого поколения Габриэль. – У меня другой скелет, другая структура кожи, нечеловеческое лицо. Да внутри у меня тоже все работает по-другому! У меня – вторые веки, чтоб защищать глаза от метелей Ангелины! Все это понятно и объяснимо! И Ким, наверное, поймет, почему было целесообразно отдалить мои органы выведения от половых органов… Уретра и предстательная железа плохо работают в одном «узле». Тем более – в старости. Да, наверное, поймет… почему я совсем не такой, как те мужчины, которых она знала».

– Габриэль, не спи! – Ким легонько толкнула его в бок. – Знаешь ли, ночь пролетит, ты не заметишь.

– Я не смогу иметь детей, – сказало существо, – но это, наверное, не самая большая проблема…

В глазах фавна блестели слезы, а существо плакать не умело. Красное солнце Ангелины – огромное, холодное – было единственным свидетелем разговора на заснеженной площади за жилыми бараками.

– Как ты могла согласиться на эту операцию, Ким?.. – спросил фавн; человеческая речь в те секунды давалась ему особенно трудно.

– Когда челнок разбился… почти все девочки погибли… – стало рассказывать существо. – Я долго была в коме… потом мне сказали, что я, знаешь ли, навсегда останусь калекой… А врачи предложили перевести меня в исследовательский центр колониального командования: туда, где делают новые протезы… И мой куратор… Ты помнишь доктора Эверса? Вот он сказал: «Троечница, не сомневайся! Ты же, троечница, – ученый. Вся твоя жизнь – восхитительный эксперимент». И, знаешь ли, я согласилась!

– Я помню доктора Эверса… – пробормотал фавн.

– Поврежденные кости заменили титановыми протезами, – продолжило существо, хотя Габриэль был бы уже рад переменить тему, – остальные – укрепили углеродистыми волокнами… Мне, как и тебе, укоротили кишечник… и печень, печень искусственную поставили. И почки! Я могу есть только детское питание и ничего больше… А… А то, что у меня одной руки нет, – так это ничего страшного, Габриэль! У меня там, знаешь ли, разъем: можно какой хочешь протез поставить. У меня с собой целый набор манипуляторов. Я… Я ведь поступила правильно? Нет, я знаю, что поступила правильно!

– Да, вы с доктором Эверсом поступили правильно, – вздохнул фавн. – С прибытием, Ким! Садись вон на том камне… Добро пожаловать на планету ангелов!

Плоские губы извлекли из глиняной окарины первую ноту.

 

Анна Алмазная

Запах вереска

Мир несправедлив и принадлежит мужчинам.

Даже в свои тринадцать я уяснила это очень хорошо. Вот Айрон ездит верхом, стреляет из лука, пропадает на тренировочном дворе. Старший брат, Дэвид, ладно, но Айрон мой близнец! Почему он там, а я должна сидеть дома! Не за книжками, которые я так люблю, за противным вышиванием. Стежок к стежку. До боли в пальцах. До звенящей пустоты в голове…

И повторять слова ненавистной Книги:

Девочка должна быть скромной и незаметной…

Цветет у обочины мать-и-мачеха, в алые тона окрашивает поле рассвет. Алые. Кровь. Война.

Клубится по оврагам туман, нестерпимо пахнет влагой, земля просыпается. За спиной приглушенно всхлипывают – мама плачет. Я не могу выдавить из себя и слезинки. Отец и братья горячатся перед битвой, говорят, что нас защищают. А я кусаю губы, сдерживаю слезы обиды и знаю, знаю, не надо меня защищать! Не так!

– Ну, ну, Эби, и тебе работа найдется, – смеется Айрон, разворачивая горячего жеребца.

И стынет с удаляющимся перестуком копыт удивление – боги, Айрон мне улыбнулся. Впервые за все время. Он. Мне. Улыбнулся?

Удел мужчины воевать, удел женщины – ждать и беречь потомство.

Дождь умывает за окном голые ветви яблонь. Осень в этом году уныло блеклая, никак не может укутать землю первым снегом. Я вижу отряд всадников и сбегаю по ступенькам, рискуя сломать шею. Поправляю у зеркала растрепавшиеся волосы, выскакиваю на улицу, а вслед летит окрик гувернантки.

Может, Айрон вновь улыбнется?

С улицы пахнет тленом. Гнилые плоды разбиваются под копытами лошадей, мама замирает на ступеньках и вмиг становится как эта осень… неживой. Серой. Не понимаю… Почему Айрона перекинули через седло? Почему он не поднимает головы, не встречает насмешливым взглядом?

Шатаясь, идет мама к Айрону, гладит серебристые когда-то, а теперь выпачканные в крови волосы. Скользя дрожащими пальцами по седлу, падает коленями в грязь. И плечи ее начинают дрожать, мелко-мелко.

– Айр… – Я не в силах закончить…

Айрон мне больше не улыбнется. Зато Дэвид, обычно неприступный Дэвид, вдруг спрыгивает с лошади, прижимает к себе и шепчет:

– Не смотри!

Проклятые сумрачники!

Женщине не знакомы глубокие чувства. Глубоко скорбеть могут лишь мужчины. Потому женщина в скорби лишь помеха.

Дверь скрипит громко, слишком громко. Я только в щелочку посмотрю… хотя бы одним глазком, попрощаюсь. Если заметят, то выпорют, но разве это важно?

В маленькой зале темно и пусто. Льется сквозь окна лунный свет, чернит тени на смертном ложе. Вымытый и одетый в темный бархат Айрон кажется даже красивым. Спокойным. Я тоже буду такой красивой, когда… Такой же бледной, с сияющими серебром волосами? Почему «когда», почему не «сейчас»?

Не спеши…

Показалось? Неловко сжимаю пальцы брата, стараясь не разрыдаться в голос. Холодные. Свет еще неполной луны, струящийся по бархату, – тоже холодный. И близкий до дрожи.

Будет лучше, обещаю.

– Вот ты где? – бесшумно появляется за спиной Дэвид. – Отец зовет.

По его сочувствующему тону понимаю – нет, не выпорют… и таю в новом, незнакомом запахе.

Женщина ближе не к человеку, к животному. Обращаться с ней тоже надо, как с дорогим животным – бережно, но жестко. Без лишней сентиментальности.

…но лучше бы выпороли.

В кабинете отца почему-то тоже темно. Так же жжет через окна лунный свет, прячет в тени сидящего в кресле гостя. Страшно… как никогда раньше. И от бледности отца. И от дрожащих пальцев Дэвида на моем плече.

– Подойди, Эбигейл, – не требует, приказывает чужой голос.

И я подхожу, спотыкаясь и пошатываясь.

– Сядь, – толкает он ко мне скамеечку.

Бросив вопросительный взгляд на отца, я подчиняюсь.

– Хорошая девочка, послушная, – усмехается гость, выговаривая слова как-то странно, напевно и не всегда правильно. – Хорошенькая. И волосы действительно особенные. – Он наклоняется и пропускает прядь моих волос между пальцев. – Как лунный свет. Сколько ей?

– Четырнадцать.

– Девственница?

– Да.

– После первой крови?

– Нет.

Холодные вопросы и ответы прожигают насквозь. Стыд заливает щеки, но чужие пальцы касаются лица осторожно, успокаивая:

– Хорошо, я подожду, можешь идти.

Девочка – алая лента, что связывает ее род с чужим узами крови. Кто убьет и предаст свою кровь, будет проклят навеки.

Ночью кажется, что Дэвид рядом плачет, повторяет:

– Айрон, Айрон, почему?

Приснится же… Дэвид никогда не плачет. И в комнату мою никогда не входит. И уж тем более не целует в лоб, будто жалеет.

Пасмурным утром меня никто не провожает слезами, не принято. Зато говорят, что война с сумрачниками закончилась, что такие девочки, как я, станут залогом дружбы. Дружбы… охота залиться слезами, но мама говорит, что плакать нельзя. Зато убивать больше не будут. Айрон… глупый Айрон! Почему не мог уберечься?

Каменные боги провожают безжизненными взглядами. Теперь это не мои боги.

Днем я послушно сворачиваюсь в палатке клубочком, ночью несусь в темноту, вжимаясь в спину одного из сумрачников. И мерзну немилосердно – осень сыплет вокруг инеем.

На третий день тяжелой волной окатывает слабость. Воин, что приходит вечером в палатку, пробует меня поднять и тихо ругается на чужом языке, когда я мешком падаю обратно. Я не виновата, не надо меня наказывать, колени не держат.

Кажется, я говорю это вслух. Кажется, кто-то отвечает, ласково, напевно, успокаивает. Или мне это снится? Я запоминаю серебристый омут чужих глаз, такой непривычно ласковый…

Вокруг все суетятся, что-то говорят. Врезается в память дивное имя – Рори.

Мне спаивают горький отвар, кутают в одеяла, поднимают на руки и подают одному из всадников. Жарко. Очень жарко. Как же пахнет вереском…

Темнота распахивает ласковые объятия, больше не страшно. Даже хорошо. Чужие руки удерживают бережно, аккуратно, каждый толчок лошади отзывается в висках тупой болью. Пахнет не вереском – горечью полыни и свежестью инея.

И я вновь плачу, а мне что-то шепчут на чужом языке, ласково, нежно. Рори. Какое глупое имя.

Может, сумрачники не так и плохи?

Забирая женщину в свой род, ты несешь за нее ответственность. Не бывает плохих жен, бывают мужья, которые за ними не уследили.

Сон ускользает медленно, неохотно, я уже не помню, что мне снилось. Кажется, что-то хорошее. Во рту сухо, лунный свет бьет по глазам, звезды за окном кажутся близкими и слишком яркими.

Не могу больше спать…

Шелковые простыни… я провожу по ним ладонями – никогда не спала на шелковых простынях, приятно. И никогда у меня не было платья подобного тому, что висело рядом на спинке стула.

Погладив мягкую переливающуюся белизной ткань, я завороженно веду пальцами по хитрому рисунку вышивки. Тонкая работа. Дорогая.

Тело тяжелое, не мое, одеться удается не сразу. В коридоре тихо и спокойно. Тонкий ажур арок чертит на потолке узлы теней, за огромными окнами вздыхает темное море, россыпью звезд блистает глубокий омут неба.

Одно из окон распахнуто настежь, крадущийся сквозь него ветерок разглаживает паутину занавесок, приносит запах соли и чего-то еще, неуловимо знакомого… Вереска? Опять вереска?

А вокруг нескончаемый хоровод шорохов. Старый замок дышит и жалуется. Шуршат по стенам занавески, поскрипывают под ногами половицы. Отзывается им неплотно закрытая, тронутая сквозняком дверь.

– Рори, Рори, – шепчут за дверью…

Хорошо в постели может быть лишь мужчине.

А за дверью серебром скользит лунный свет по тонкой девичьей спине. Путается в вуали темных волос, тенью бежит за ладонями Рори по ее животу, груди, тает во влажных от страсти глазах. Плавно, почти незаметно двигаются ее бедра, сладкой мукой томит его взгляд. Движения ее становятся быстрыми, стремительными, темнеют щеки, приоткрываются чувственные губы. И стонет она сладко, протяжно, и голос ее глухим эхом отдается в стуке моего сердца.

Хочется вдруг, до слез хочется, оказаться на ее месте, выгибаться дикой кошкой, выкрикивать имя:

– Рори! – и жаться к его губам жадным поцелуем…

И становится вдруг горько и больно. Почему она, не я?

Рори переворачивает ее на спину, пьет ее прерывистое дыхание, и мягкими волнами ходят его упругие мышцы.

И охота, как и она, жадно слизывать пот с его шеи, жаться к его груди, тонуть в перинах в такт его толчкам…

Нельзя смотреть.

Нельзя такое чувствовать!

Но разве так можно? Я знаю, что нельзя. Книга учила иному.

Мне тошно. И страшно.

Женщина, получающая удовольствие от близости, – развратна и подлежит умерщвлению.

За окном луна подмигивает из-за деревьев. Лежать, свернувшись клубочком, любоваться на звезды должно быть хорошо, спокойно, но меня трясет. И скрип двери режет ножом по ноющему сердцу.

Рори садится на кровать, ведет ладонью по моему плечу, шепчет ласково на ухо:

– Что за невоспитанная девочка, подглядывать некрасиво.

– Это нечаянно, – хрипло отвечаю я.

А что, если он сейчас и со мной? Как с той девушкой?

Голос сипит, не слушается, кажется чужим. Я не знаю, чего хочу сильнее – чтобы он ушел или чтобы он остался? А Рори с легким смешком отстраняется, кутает меня в одеяло и целует в макушку.

– Тебе идет это платье. Завтра станешь моей женой. Будь готова.

И уходит…

Разве можно быть готовой? Все, что я знала, чему меня учили, оказалось неверным, неправильным, бесполезным. И строки Книги впервые подвели…

Хочу закрыть глаза, заснуть и… проснуться той глупой девочкой, какой я была раньше. Или не хочу? Я уже и не знаю.

Но теперь мне почему-то спокойно. И голос у Рори красивый. Он так забавно растягивает слова…

Вереском вновь пахнет. До головокружения. Разве вереск может пахнуть? И я забываю вдруг о Рори, с головой погружаясь в нежный запах.

Женщина – существо глупое и подневольное. Она не может жить одна, она должна принадлежать мужчине. До замужества – отцу, после – мужу.

Сумрачники странные. Днем спят, ночью… ночью у меня свадьба. Льется через высокие окна лунный свет, отражается в зеркалах, блестит в хрустале бокалов. Скользят в плавном танце люди, чуть шуршит белоснежный шелк одеяний, томит печальная мелодия.

Высокое кресло, в которое меня посадили, жесткое и неудобное. От еды воротит. От вина, сильно разбавленного водой, кружится голова.

Рори ободряюще сжимает мою ладонь, на запястье его блестит серебро браслета. Он красив, Рори. Но… мне страшно. И горько. Потому что, оказывается, я не первая его жена, вторая. А первая вот, сидит по другую сторону от Рори, такая прекрасная, темноволосая, гибкая, такая…

Я вспоминаю предыдущую ночь, и щеки мои опаляет жаром.

Рори встает, я вслед за ним, но стоять не получается. И мир покачивается вдруг, а Рори подхватывает меня на руки, и я плачу, горько плачу ему в плечо.

– Глупая девочка, – тихо шепчет он, опуская меня на залитую серебром луны кровать. – Я же сказал, что подожду, чего же ты боишься?

Не боюсь, мне горько и больно… потому что от Рори не пахнет вереском.

Эта комната другая… Более просторная, более светлая. Там, за портьерами – спальня старшей жены, Лейлы. И луна светит через окна невыносимо, а ночь дышит чужой любовью.

– Рори, Рори! – томно зовет Лейла, и Рори ей что-то отвечает, не слышу что, и слова его еще больше утопают в протяжном стоне.

Женщины не знают ни вкуса настоящей дружбы, ни настоящего горя. Все их эмоции скоротечны и поверхностны.

В следующую ночь вихрится за окном снег, на сердце холодно от страха. Оказывается, Рори уехал, а на моем языке в замке никто не говорит. Но я все понимаю. Мой брак принес дружбу, не мир. И мой муж поехал сражаться плечо к плечу с моими отцом и братом. Это неправда, что больше убивать не будут!

Я… я ненавижу мир мужчин! И я ничего не могу изменить!

Но и не боюсь. Ночью, слыша приглушенные рыдания, проскальзываю в спальню первой жены, залезаю на кровать и прижимаюсь к ее спине. На миг она затихает, а потом вновь начинает плакать. Еще сильнее.

Но не прогоняет. И пахнет тут Рори. Теперь я узнаю этот запах… горечь. Горечь полыни. Не вереска. Как жаль… И как стыдно своих мыслей – я не хочу и боюсь возвращения мужа.

Содержать жену достаточно легко. Все, что ей нужно, это красивая одежда, драгоценности, вкусная еда. Не можешь содержать жену, отдай другому. Неудовлетворенная женщина – беда в доме.

Весна горько пахнет черемухой. Я уже привыкла к жизни в замке. Теперь я знаю их язык, я научилась читать их книги. Я просыпаюсь вечером и, пока не стемнеет, пропадаю в библиотеке. А библиотека огромная… плотно забитые томиками стеллажи, убегающие под самый потолок.

Теперь я знаю, сумрачники живут ночами, потому что ночью живет их сумрачный бог. В одной из книг я вычитала, что он очень красив… и временами оживает. Тогда я с раздражением закрыла книгу и поставила ее обратно на полку. Глупости это. Не бывает живых богов.

Тоска, какая же вокруг тоска! Меня наряжают как красивую куклу и вкусно кормят. Я украшение мужа, я его жена, его драгоценный лунный цветок. Меня учат танцевать их странные танцы, но это даже приятно, это так похоже на то, как учили Айрона драться. А еще я учусь играть на флейте. И Лейла говорит, что у меня хорошо получается.

Такой, как Лейла, мне не быть никогда. Я и не хочу быть такой. Я задыхаюсь от ее мыслей, от ее разговоров, от ее вечной женственности. Я понимаю, что она красива, красива по-своему и счастлива, но я не могу быть счастливой… не могу быть чьей-то куклой.

Она добрая. Дружит со мной, разрешает положить ладонь ей на живот и почувствовать, как бьет ножками малыш.

Я радуюсь ребенку Рори так же, как и Лейла. И чувствую поднимающийся в горлу стыд – я не хочу своих детей. Не хочу быть хорошей матерью, не хочу быть хорошей женой. И не понимаю до конца – почему. Ведь Рори так добр ко мне, шлет письма, подарки. И Лейла… Лейла стала мне сестрой, которой у меня никогда не было.

Мы много разговариваем, о разном. И никогда не повышаем голоса – сумеречники вообще очень тихие.

Я теперь тоже люблю ночную тишину, полную едва слышных шорохов.

Женщина живет для рождения детей. Это ее плата за тот добробыт, что дарит ей муж.

Ночь сегодня какая-то особенная. Я не могу спать – низ живота тянет болью. И пожаловаться некому – с самого утра все бегают, суетятся, «готовятся к ритуалу». Мне помогать нельзя. Пока нельзя. Почему «пока»?

Ночью служанка видит пятно на моей простыне и расцветает улыбкой. Заставляет наспех умыться и переодеться, хватает за руку и тянет за собой.

В этой части замка я никогда не была, меня сюда не пускали. Коридоры тут выше и тоньше, уносятся ввысь стрелами узких окон. И опять лунный свет… прожигающий насквозь, скользящий по полировке стен, по каменному полу, тенью бегущий следом в тонкие разрезы дверей.

Служанка торопит, боится, что не успеем, а я все гадаю – куда, зачем мне успевать? И лишь влетая в округлую залу, с ума схожу от сожаления, что не пришла сюда раньше. Будто меня раньше обманывали, не показывали что-то очень-очень хорошее, что я мечтала увидеть всю жизнь.

Вокруг тишина. Густая, плотная. Когда и вздох кажется лишним, глупым, а стук сердца – слишком громким. Волшебная тишина, отзывавшаяся в ушах шумом крови, ласковая, обволакивающая теплым одеялом, пьянящая, разлетающаяся лунным светом в зеркалах. И разрываемая громким протяжным криком.

Кричит Лейла. Бьется на белоснежном алтаре, плачет и рвется в удерживающих ее путах. Слипшиеся от влаги волосы ее разлетаются по плечам, на обнаженных плечах серебрится бисер пота, выступают на руках корни жил. Она теперь не красива. Она то исходит в крике, то лежит неподвижно, тяжело дыша, ожидая следующего приступа. А вокруг? А вокруг вдоль стен стоят неподвижно люди. Я и не знала, что в этом замке так много людей…

А мне все равно… Ведь вереском пахнет так, что дыхание перехватывает.

Лейла вновь кричит, но крик едва прорывается сквозь загустевший воздух. Я шагаю вперед, и кто-то удерживает меня за руку, что-то шепчет на ухо. Я узнаю лишь одно слово: «Нельзя!» И с губ слетает стон разочарования – я до боли хочу оказаться хоть на шаг ближе к тому, кто сидит на расписанном рунами троне.

Он великолепен, как не может быть великолепен ни один человек, не имеет права. Белые одежды его стекают лунным светом, губы чуть приоткрыты и улыбаются, во взгляде, направленном на алтарь, стынет легкий интерес.

И в одно биение сердца я вдруг понимаю, что такое любить. Любить до безумия, до прерывистого дыхания, до дрожи в коленях. И желать, как никогда и ничего в жизни, поймать его взгляд, и бояться этого так же сильно, как и желать.

Не понимаю. Схожу с ума. Боюсь двинуться и душой рвусь к нему. Мысленно касаюсь кончиками пальцев его точеного лица, глажу шелк серебристых волос. И ревную. Боги, как же я его ревную! К лунному свету, что смеет путаться в его волосах, к Лейле, захватившей его внимание! К людям, которых тут слишком много!

Лейла вновь кричит, раскаленной стрелой врезается в душу разочарование. Мужчина на троне мертв. Это всего лишь искусно сделанная статуя. Еще. Один. Мертвый. Бог.

Задыхаясь, я чуть было не падаю на пол, но крик Лейлы останавливает. Холодной волной окатывает стыд. О чем я думаю? А какой-то статуе? Лейле сейчас плохо, а я думаю о статуе?!

Крик становится протяжным, несет облегчение, сменяется новым – младенца. Взлетает ввысь, к прозрачному потолку, тихая мелодия, мигают насмешливо звезды. И прокрадывается в сердце ужас – жрица в белоснежном хитоне режет серебряным кинжалом сначала по запястьям младенца, а потом по запястьям роженицы.

Жутко. Неправильно. Плохо. И я вновь бросаюсь вперед, и вновь меня останавливают:

– Первая кровь должна принадлежать ему.

Сумрачному богу?

Меня трясет, а глаза статуи становятся насмешливыми… и алчными. Капает на алтарь кровь, собирается тонкими струйками. Стекает в желобки и очерчивает темным рисунок рун. Руны говорят со мной… шепчут, успокаивают, чернеет алтарь. В один миг. И взгляд сумрачного бога становится довольным, сытым.

В моих глазах стоят горькие слезы. Как сквозь туман вижу я, как омывают и подают улыбающейся Лейле ребенка. Когда толкают в спину, подхожу к подруге, чтобы ее поздравить. И уже не удивляюсь, что на ручках младенца нет и следа порезов.

Запах вереска уже невыносим.

Еще более невыносимо желание поднять взгляд и посмотреть в глаза сумрачному богу. Но не могу… не хочу. Не буду!

Мальчик – это счастье, подарок мужчине и одобрение женщины богами.

Сына Рори назвали Айроном. Нет, я не просила, Лейла сама. Сказала, что Рори еще перед отъездом предложил это имя, а ей понравилось.

Каждый раз, когда я держу малыша на руках, я вспоминаю брата.

Любил ли ты меня, Айрон?

Но гораздо больше, чем к сыну Рори, тянет меня в ритуальный зал. Днем, когда замок засыпает, я прокрадываюсь к залитой золотым светом статуе, замираю в самом дальнем, самом темном уголке залы и любуюсь. Касаюсь несмело взглядом его тонкого лица, скольжу по теперь нежно улыбающимся губам, противлюсь нарастающему в груди ощущению, что он меня зовет. Взглядом, улыбкой, запахом. Головокружительным запахом вереска.

Не может быть человек таким красивым.

Не может от одного вида на холодную статую замирать в груди сердце.

Но ведь замирает же. И пробуждается тяжелым толчком, и колотится как бешеное. И дрожат руки, и слетает с губ плачущий стон:

– Почему ты не живой?

Но в один прекрасный день сердце успокаивается. Почти. И я верю, хочу поверить, что сумрачный бог живет и меня слышит. И я прихожу в ритуальную залу каждый день, сажусь у подножия статуи и рассказываю. И что прочитала, и что увидела. И какая у Айрона теплая улыбка. Как он учится ходить и смешно падает.

И что Лейла в последнее время стала другой, еще более красивой. И что, наверное, я все же никогда не сравнюсь с первой женой Рори. И что не хочу сравниться… не хочу принадлежать Рори.

Почему я не могу быть только твоей? Жрицей, рабыней, кем угодно, но твоей? Почему должна принадлежать другому?

Мой сумрачный бог теперь ближе всех. Ближе матери, отца, братьев. Ближе даже Лейлы и Айрона. И точно ближе Рори. И, осмелев, я сажусь у его ног, обнимаю его колени и утопаю в его взгляде.

И кажется мне, что мое божество улыбается. Что сейчас мой сумрачный господин поднимет руку, коснется легонько моих волос и скажет, что я прекрасна.

Скажет ведь?

Иногда я засыпаю, уронив голову на его колени. И тогда не я говорю – он говорит. А я, затаив дыхание, слушаю его низкий глубокий голос. Он рассказывает о других мирах. О красоте лунного света. О глупых людях, которые многого не понимают. Обо мне, его девочке. Он так и называет меня «сребровласая девочка».

И в конце сна мое божество улыбается мне, только мне. И пальцы его касаются моего подбородка, заставляя поднять голову. И серебристые глаза его становятся вдруг серьезными, туманными, а бледные губы чуть розовеют, раскрываясь.

– Мое невинное дитя, – шепчет он каждый раз, и я просыпаюсь.

Я не дитя. Мне уже восемнадцать. Но что такое восемнадцать для бессмертного?

И мне все равно, что каждое полнолуние алтарь сумрачного бога поят кровью. Иногда – моей. И тогда я даже счастлива. И, просыпаясь позднее донельзя ослабевшая, долго обнимаю подушку и мечтательно смотрю в окно. Сегодня я отдала тебе частичку себя. Как жаль, что не могу отдать большего…

Женщина не умеет любить. Только думает, что умеет. И «любит» лишь того, кому принадлежит.

Война закончилась, но почему мне страшно?

Рори входит в замок с первым снегом, на рассвете. Врывается с запахом свежести, подхватывает на руки оробевшего сына, смотрит на меня с легкой смесью любопытства и восхищения. Целует в щеку, пропускает прядь моих волос между пальцев и шепчет на ухо:

– Готовься к ритуалу. Больше полнолуния я ждать не буду.

Дэвид, что стоит за Рори, понимающе улыбается.

Мне холодно. И в один миг счастливый мирок разлетается на осколки. Не могу обмануться, знаю, что это за «ритуал», видела такое уже не раз и не два. И с ума схожу от страха… но улыбаюсь мужу, понимая, что отказать не имею права.

А потом несусь по коридорам замка, обгоняя служанок, врываюсь в ритуальную залу, жмусь к ногам божества и шепчу, растекаюсь у его стоп густым туманом:

– Не хочу, не хочу!

Рори мой муж. Мой хозяин.

– Почему! Почему в твоем мире мужчины все решают! Почему я не могу ничего изменить? Почему?!

Рори чужой, далекий. А мой сумрачный бог так близко. И складки его мраморного одеяния теплые, мягкие, почти живые. И взгляд его вновь туманится, или мне это кажется, и уже сама, без разрешения, понимая, что кощунствую, что поплачусь за свою дерзость, я сажусь моему сумрачному богу на колени, обнимаю его за шею, прижимаюсь губами к его губам.

Мой первый поцелуй. Принадлежит. Ему.

Только один раз. Только один… пожалуйста…

И мир разрывается вокруг красками, а сердце колотится так, что сейчас выскочит. И кажется, что под пальцами уже не мрамор, а шелк серебристых волос, и что губы его мне отвечают, нежно, ласково… Пьянит запах вереска, и сердце взлетает высоко-высоко и разбивается о шум за дверью.

Услышав голоса, пылая, будто меня в кипяток окунули, я соскальзываю с колен моего божества и бросаюсь в боковую дверь. Пока меня не заметили. Что же я натворила?

Может, и хорошо, что моя первая ночь тоже будет частично принадлежать ему?

Может, не все так плохо? Ночью луна не дает мне спать. Сама не зная зачем, я осторожно проскальзываю в щель между портьерами и заглядываю в комнату Лейлы.

Там слишком тихо. Рори сидит на кровати и удерживает Лейлу на коленях, чертит кончиками пальцев линии на ее спине. Лунный свет мягким переливом серебрит волосы Лейлы, сеткой теней покрывает скомканное покрывало. Она двигается медленно, едва заметно, заглядывает Рори в глаза, будто боится, что он исчезнет, губами подбирает капельки пота с его подбородка и выглядит до слез счастливой…

Смогу ли я быть так счастлива?

Рори пронзает меня взглядом, улыбается обещающе, и ноги перестают меня держать. А муж шепчет Лейле:

– Подними бедра выше, – и начинает двигаться сам, все так же не спуская с меня острого внимательного взгляда.

А потом я лежу на кровати, прижав колени к груди, слушаю мягкий смех Лейлы за портьерами, кутаюсь в лунный свет, как в завесу, и тихо плачу. Ну почему… почему вместо горячего сильного Рори я хочу целовать холодное бесчувственное божество? Мой сумрачный бог так одинок… и так холоден… Мой ли? А Рори…

– Не плачь, глупая девочка, – шепчет невесть когда появившийся в моей комнате муж. – Ты совсем не изменилась. И все же выросла… и так красива.

И вновь наклоняется ко мне, заставляет повернуться, целует в губы. Поцелуй теплый, нежный, пахнет полынью, обнявшие за талию руки сильные и требовательные. И гневной волной окатывает аромат вереска.

– Спи хорошо, – вновь кутает меня в одеяло муж, – завтра я не дам тебе спать.

От этого обещания в груди леденеет. Но лунный свет кутает запахом вереска, и я все же засыпаю.

Тело женщины принадлежит ее мужу. Женщину, которую отведал мужчина, не являющийся ее мужем, надлежит немедленно умертвить.

Луна в этот день, как назло, полная. Небо за окнами чистое, морозное, усыпанное ярким серебром звезд, а собственная кровать кажется чужой и пугающей. Сегодня я буду тут спать не одна. Нет, не буду!

– Лейла, – начинаю я, оборачиваясь, и вздрагиваю, когда в руки мне суют прохладную чашу.

– Пей! – улыбается старшая жена.

И я пью, не в силах отказать улыбке Лейлы. И странный отвар обжигает горло, а в голове начинает клубиться туман.

– Потом поблагодаришь, – усмехается Лейла, подталкивая меня к двери. – Тебе будет хорошо, обещаю.

– Не должно быть хорошо, – пьяно шепчу я.

– Глупая, это у твоего рода не должно быть хорошо, – мягко улыбается Лейла. – Но ты теперь принадлежишь сумрачникам, а у нас все иначе.

Ошибаешься! Не совсем все, а вернее, почти ничего не иначе! И дома я была никем, и тут я стала никем. Красивой игрушкой в руках Рори! Не нужна мне больше эта книга, не буду ее слышать, хватит с меня, слышите, хватит!

Но уже не зелье, знакомый запах одурманивает и успокаивает. Мой сумрачный бог, ты тоже хочешь, чтобы я смирилась?

Кажется, я что-то хотела ей сказать… не помню что.

Ритуальная зала опять полна тишины. Струится по моей коже белоснежный шелк, каждое прикосновение отзывается сладостной негой.

Вчера мне было тошно… а сегодня? Я не знаю, чем меня опоили, но мне хорошо. И, уже не замечая, что мы не одни, что в этой проклятой зале есть мой брат, я задыхаюсь в страстном поцелуе и позволяю Рори уложить себя на алтарь.

Лунный свет пьянит сильнее вина, поцелуи жгут кожу через тонкий шелк, а тяжесть чужого тела даже приятна. Уже не в силах сдерживаться, я обнимаю его ногами, чувствую его желание и до безумия упиваюсь его страстью. Так же, как и Лейла недавно…

– Она моя, – тихо проносится над залой, и омут зелья разлетается на осколки от страха и стыда.

Люди падают на колени, а я вижу лишь знакомые до боли серебристые глаза, в которых пылает гнев. Мой сумрачный бог недоволен?

Рори шепчет слова извинения, а мое божество… оживает?

По спине бежит холодок, я смотрю и не верю. Мой сумрачный бог живой. И глядит на меня с гневом, и подходит ко мне, и как во сне, ласково касается моего подбородка пальцами, заставляя запрокинуть голову:

– Не бойся. Ты хотела все изменить? Я тебе позволю… менять. Но больше не смей смотреть на других.

В зале становится пусто. Смелея с каждым биением сердца, я смотрю в его глаза и утопаю в живом серебре. Это лучше, чем в сновидениях… И это уже не зелье, это я сама.

Его ладони, скользящие по моей груди, холодны как лед. Я вспоминаю вкус его губ и тихо плавлюсь от предвкушения. Скидываю с себя чужой запах полыни вместе с одеждой, смело встаю с алтаря, становлюсь на цыпочки и прижимаюсь губами к его губам.

Всегда об этом мечтала, тайно, безумно. Всегда хотела зарыть пальцы в его серебристые волосы, утонуть в его жестком взгляде. Всегда хотела досыта напиться его запахом, запахом вереска.

Все так же не отпуская взглядом, он скидывает с себя одежду, толкает меня на алтарь, прижимается холодными губами к моей шее, ловит мой пульс, чуть покусывая кожу.

Вместе с толчком и болью внизу приходит другая… более сильная, сладкая до дрожи в пальцах. Кровь струится по моей шее горячим потоком, и я жадно скольжу ладонями по рисунку мышц на его спине, теплом впитывая его холод. Знаю, алтарь напьется моей крови досыта, но уже ничего не боюсь.

И соскальзываю в серебристую темноту с его шепотом:

– Ты выросла, моя богиня. Ты напишешь свою Книгу для нашего народа.

Люди думают, что души людей рождаются в одиночестве. Это неправда. Они рождаются в паре. И разламываются на две части. И хорошо тому, в чью душу попала большая часть, он может прожить и один, но второй… будет всю жизнь искать сам не зная чего, тенью бродить по миру и изнывать в тоске по обладанию…

Это неправда, что только женщина не может прожить без мужчины. Мужчине тоже сложно прожить без его женщины. И полным, единым, вы можете стать лишь вместе. В паре.

Теперь я могу менять этот мир. Ты дал мне власть.

Теперь я знаю, что Айрон меня любил. Стыдился своей любви до последнего и, лишь умирая, понял, каким был глупым. А еще я знаю, что душа Айрона ко мне вернулась. Маленьким мальчиком, названным его именем. И теперь мальчик вырос. И смотрит на мою статую с искренней любовью, и называет меня лунной богиней.

А свою жену, молодую, тонкую, с серебристыми волосами – своим спасением.

Теперь вы, наш народ, поняли, что женщина – это дополнение мужчины, как мужчина – дополнение женщины. И что вам друг без друга никак. Вы знаете, что дети – ваше общее счастье, а этот мир принадлежит вам всем. Теперь вы… счастливы? Нет, вы никогда не будете до конца счастливыми. Такова человеческая натура.

Но все так же поклоняетесь сумрачным богу и богине, все так же поите алтари и нас кровью. А мы дарим вам счастье. Ярость и силу в бою. Защиту.

Когда я сыта этим миром по горло, я ускользаю из ритуальной залы туда, где луна сияет мертвенным светом над вересковыми полями. И ты ждешь меня там, мой сумрачный бог. Смеешься мне в волосы, спрашиваешь, когда же мне надоест спасать людей. Целуешь долго, нетерпеливо, опрокидываешь в высокий, до пояса, вереск и любишь меня… любишь до пронзительного безумия.

Наши души тоже когда-то родились в паре. Моя и моего сумрачного бога.