Майк Гелприн

Земля, вода и небо

До Береговой гряды парламентеры добрались на закате. Старый Дронго описал над похожей на изогнутый клюв скалой полукруг и плавно приземлился на выступ. Сапсан и Зимородок опустились на камни поодаль.

Со стороны моря гряда была отвесной, а значит, неприступной. Однако со стороны суши горные склоны спускалась в низины полого. Это означало, что на Береговой гряде поднебесникам жить заказано: взять гнездовья приступом для равнинников не составило бы труда. Сапсан, прищурившись, вгляделся в прилепившееся к подножию скалы селение равнинников. Уродливые, под стать обитателям, тесные жилища. Кривые проходы между ними, слякоть и грязь. Несколько строений размером побольше, в них равнинники собираются вместе, если следует принять важное решение – к примеру, когда собирать урожай, чтобы уплатить водникам дань, и сколько его приберечь, чтобы не сдохнуть с голоду.

Старый Дронго, отдышавшись, поднялся на ноги. С силой тряхнул крыльями раз, другой, затем сложил их за спиной и принялся освобождаться от поклажи.

– Завтра будет нелегкий день, – напомнил он. – Надо выспаться.

Сапсан кивнул, стянул через плечо перевязь с мечом, аккуратно уложил на камни. Умостил рядом лук, колчан со стрелами. Отцепил с пояса берестяную бутыль с ядом горной змеи, тщательно укутал в льняную тряпицу и прикрыл мешковиной. Зимородок раздал вяленую баранину и, пока сородичи насыщались, сноровисто расстелил в местах, пригодных для ночлега, постели – перины и покрывала из овечьей шерсти.

Сапсан долго не мог заснуть. От предстоящих назавтра переговоров с водниками зависит многое, если не все. Захотят водники помочь, и горные племена будут жить. Не захотят – всеобщая гибель лишь вопрос времени. Равнинников в десятки раз больше, их кузнецы и оружейники искусны, а воины злы и безжалостны. Вот уже третьи сутки равнинные орды стягиваются к предгорьям. Гнездовья на отвесных склонах неприступны, но длительной осады поднебесникам не выдержать. Не уберечь овечьи отары и козьи стада, а значит, не избежать голода. Тогда не помогут ни ядовитые стрелы, ни стремительные налеты: равнинников слишком много, они попросту одолеют горцев числом.

Дронго считает, что с водниками удастся договориться. Вернее, с водницами, поправился Сапсан, у них же верховодят женщины. За свои неполные двадцать четыре Сапсан видел водников лишь однажды. Год назад, когда летал на разведку в ничьи земли. Издалека видел, с уступа прибрежного холма на самой границе с этими землями, бесплодными и безжизненными. Водники были даже уродливее обитателей равнин. Сапсан отчетливо помнил охватившие его отвращение и брезгливость. Равнинники хотя бы скрывают уродство под одеждой, а эти расхаживают как ни в чем не бывало нагишом, выставляя напоказ хрящеватые плавники, растущие прямо из плеч на том месте, где подобает быть крыльям.

Наутро на скорую руку позавтракали, и старый Дронго велел собираться. Сапсан нацепил на пояс бутыль с ядом, перекинул через плечо перевязь, подвесил на нее меч и лук с колчаном. В своем племени он был первым воином, вожаком стаи, и с оружием управлялся лучше любого сородича. В отличие от Зимородка, который воинскими умениями не блистал, зато был вынослив в полете.

Взлетели, едва солнечные лучи вызолотили восточный горизонт. Дронго занял место в голове клина, медленно, натужно набрал высоту и устремился солнцу навстречу. Остров был в полутора часах лета. Сапсан на мгновение позавидовал птицам, в честь которых в горных племенах матери традиционно называли детей. Покрыть расстояние до острова для птиц было пустяком. Людям же дальние безостановочные перелеты давались с трудом, особенно, когда человек был уже немолод, как Дронго, или тяжел и при оружии, как Сапсан.

Море раскинулось внизу бескрайним серо-зеленым ковром со стелющейся по поверхности белой вязью. Водники наверняка заметили парламентеров, едва те прошли над береговой кромкой, и теперь наблюдали. Наблюдателей, однако, было не разглядеть на глубине. Интересно, думал Сапсан, сколько их сейчас, разрезая воду, скользит попутным курсом.

Острова достигли, когда солнце проползло уже половину пути от горизонта к зениту. На подлете старый Дронго выбился из сил и стал терять высоту. Зимородок, легкий, тонкий в кости, извернулся в воздухе, поддержал старика за плечи. Сапсан, хотя сам порядком выдохся, зашел снизу и подстраховал, так что на кряжистые, отвесно дыбящиеся из воды камни все трое опустились одновременно.

* * *

Мать Барракуда, сопровождаемая свитой из молодых акульщиц, неспешно ступала по дну вдоль коралловых заграждений. Мужчины-дозорные при виде процессии кланялись, Мать Барракуда отвечала легким кивком. Заграждения строились и укреплялись поколениями водников. Они опоясывали сушу и отделяли обитаемые прибрежные воды от населенных морскими чудовищами глубин.

Процессия миновала плантацию донных водорослей, обогнула рыбные вольеры и выбралась к крабовому питомнику как раз к началу утренней кормежки. Мать Барракуда остановилась, благосклонно наблюдая за неторопливо расправляющимися с пищей боевыми крабами. Свита приблизилась, акульщицы, оттолкнувшись от дна, всплыли, чтобы лучше видеть. Восемнадцатилетняя Сайда завороженно смотрела, как хватают запущенную в питомник кормовую рыбу тысячи и тысячи клешней. Боевые крабы были силой, главным оружием водников, грозным и непобедимым.

– Матушка!

Мать Барракуда оглянулась, властным жестом приказала остановиться спешащему к ней дозорному. Сайда вгляделась: молодой Спинорог, пытавшийся ухлестывать за ней со времен прошлогодней Акульей охоты. Сайда пренебрежительно хмыкнула: у ухажера не было никаких шансов. Если она кого и приблизит к себе, это будет гарпунщик, охотник на китов, а не дозорный, планктонщик или какой-нибудь бездельник из крабовой обслуги. Впрочем, зачать от гарпунщика, то есть от ровни себе, мечтает большинство водниц, только вот неробких и сильных мужчин рождается крайне мало.

– Говори, – велела Мать Барракуда дозорному.

– На восходе три человека-птицы взлетели с прибрежных скал, – дозорный развел плавники в стороны и сложился в поклоне. – Летят, направляясь к Острову.

Мать Барракуда удивилась, но внешне осталась невозмутимой. В последний раз крылатых жителей гор она видела полвека назад, когда была еще девчонкой-акульщицей, и Мать Мурена, тогдашняя предводительница, затеяла поход в пресные воды. Они тогда поднялись вверх по реке вдесятером и добрались до самых предгорий. Вернулись не все: стычка с равнинниками на обратном пути унесла шесть жизней…

Мать Барракуда презрительно скривила губы: в те времена равнинники еще были уверены, что властелины мира – они. Береговая война сорокалетней давности с этой уверенностью покончила.

– Сайда, Макрель, – позвала Мать Барракуда. – Поплывете со мной. Приготовьтесь: поднебесники уродливы, и от них смердит, как от каждого, кто живет на суше. Эти трое, однако, явно летят к нам с умыслом. Мы выслушаем их, постарайтесь не выказывать отвращения.

Сайда невольно залюбовалась Матушкой. Подводным языком жестов та владела в совершенстве, с легкостью выражая любые мысли синхронными движениями рук и плавников. Сама Сайда по молодости предпочитала язык надводный, голосовой, хотя для разговора на нем и приходилось всплывать на поверхность.

Мать Барракуда оттолкнулась от дна и неторопливо поплыла по направлению к Острову. Отставая на предписанные ритуалом полтора корпуса, акульщицы последовали за ней.

* * *

У окраины селения Ласка осадила коня. Ее сотня пылила по проселочным дорогам и петляла по лесным тропам вот уже пятые сутки. Всадники подустали, и коням не мешало бы день-другой попастись в лугах, но на отдых времени не было. Общий сбор воевода назначил на послезавтра, и сейчас к предгорьям стекались ополченческие отряды со всех равнинных земель.

В селение сотня въехала на закате. Здесь в избах остались лишь старики и дети, молодежь ушла в ополчение поголовно, как всегда бывало во время войн. Впрочем, о войне Ласка знала лишь со слов деда, да и тот не любил о ней вспоминать. Как и всякий старик, заставший времена, когда на равнины хлынули из прибрежных вод полчища клешнястых чудовищ, погоняемые умостившимися на панцирях бесстыдными уродинами, голыми, словно собирались на случку.

У коновязи Ласка спешилась. К ней, сгорбившись, семенил старик в латаной белесой рубахе, по всему видать, староста.

– Приветствую тебя, сотница.

– Привет и тебе, старик. – Ласка бросила поводья подоспевшему десятнику и шагнула старосте навстречу. – Мы нуждаемся в ночлеге, еды не прошу, питаться будем тем, что осталось в торбах.

Еды в селении не было, как и в любом другом. С тех пор как водники обложили равнины данью, люди жили впроголодь, наедаясь досыта от силы раз пять в году, по праздникам. Ничего, победа над горцами положит голоду конец.

– Дикобраз! Оцелот! – подозвала Ласка обоих полусотников. – Разведите людей по домам.

Она стремительно зашагала к ближайшей избе. Война будет кровопролитной, это понимали все. Поднебесников мало, на земле они неуклюжи, неповоротливы и едва ковыляют на своих коротких слабых ногах. Их изнеженные малахольные женщины не воюют. Но мужчины тверды и отважны, а от пущенных с воздуха отравленных стрел не спасает даже кольчуга.

Так или иначе, война с поднебесниками неизбежна. И не только оттого, что заливные луга и черноземы предгорий жителям равнин необходимы. И даже не оттого, что пограничные селения стонут от разбойничьих ночных налетов, и люди из них бегут, и залежные поля не засеяны. А в основном потому, что перед новой войной против водников следует избавиться от врага в тылу, и это понимает любой ополченец.

С горцами необходимо покончить, пускай это будет стоить жизни множеству равнинников. Пускай даже каждому второму. Да хоть и ей самой.

* * *

Потупив глаза в землю, Сапсан старался не смотреть на голую старую каргу, лохматую, с обвислой морщинистой грудью и дряблым телом. За спиной карги маячили еще две нагие «красотки», и от всей троицы нестерпимо разило несвежим.

– Пойдем, – велел старый Дронго.

Он поднялся и заковылял по прибрежным камням к крошечному галечному пляжу, на котором дожидались водницы. Сапсан, сглотнув, двинулся следом, запах с каждым шагом становился все более отвратительным.

– Приветствую вас, – донесся до Сапсана булькающий надтреснутый голос, глухой, будто карга говорила в сложенные ковшом ладони. – Вы проделали долгий путь. Зачем?

Старый Дронго резко остановился, Сапсан едва не налетел на него. Скосил и быстро отвел глаза – наполовину расправив крылья и гордо задрав голову, старик смотрел на водниц в упор. Ну и выдержка у него, уважительно подумал Сапсан, вновь упершись взглядом в галечную россыпь под ногами.

– Меня зовут Дронго, – представился старый вожак. – Со мной поднебесные воины Сапсан и Зимородок. Могу ли я узнать ваши уважаемые имена?

– Тебе они ни к чему.

Сапсан вздрогнул и наконец поднял глаза. Кровь прилила Дронго к лицу, старческая рука метнулась к заткнутому за пояс кинжалу. И застыла на рукояти. Сапсан вновь позавидовал выдержке вожака: старый Дронго сумел стерпеть оскорбление.

– Как скажешь, – проговорил он медленно. – Ты права: мы проделали неблизкий путь. И мы здесь для того…

В этот момент Сапсан вздрогнул, метнулись за спиной крылья и враз замерли. Замер и он сам. Дронго продолжал говорить, но Сапсан больше его не слышал. По правую руку от уродливой старой карги стояла… он смотрел на нее, не в силах оторвать взгляд. Белокурая голубоглазая красавица с высокой грудью, впалым животом и…

Сапсан отшатнулся. И с хрящеватыми полупрозрачными плавниками там, где у людей крылья. Взгляд метнулся ниже, на секунду замер на том, что стыдливые и робкие женщины гор прячут под одеянием, прошелся вниз по стройным длинным ногам и застыл на бесформенных, перепончатых утиных ступнях.

– Что с твоим спутником, пришлый? – насмешливо спросила старуха. – Кость проглотил?

Сапсан тряхнул головой, отгоняя морок. Лохматая карга скалилась на него. Рослая черноволосая воительница по левую ее руку хихикала в кулак. А белокурая девушка с высокой грудью, закусив губу, не мигая, смотрела ему в лицо ставшими вдруг огромными глазами цвета полевой незабудки.

Их взгляды встретились, и Сапсан перестал воспринимать окружающее. О чем-то настойчиво и размеренно басил старый Дронго, клокочущий надтреснутый голос ему отвечал, но Сапсан больше не слышал слов, не обонял запахов и не видел ничего вокруг.

Он не знал, сколько времени простоял недвижно. Он пришел в чувство, лишь когда старый Дронго с силой хлопнул его по плечу.

– Что? – вскинулся Сапсан. – Что ты сказал?

Водницы одна за другой уходили по мелководью прочь. Вот присела и скрылась под поверхностью лохматая карга. Изогнулась дугой и с шумом вонзилась в воду рослая. Сапсан подался вперед и, не ухвати его за локоть Зимородок, помчался бы к замершей на отмели, вполоборота оглядывающейся на него белокурой красавице с высокой грудью и полупрозрачными крыльями.

– Плавниками, – вслух сказал, словно сплюнул, Сапсан. – Жабрами, – со злостью добавил он. – Ластами.

Плевать, понял он миг спустя, когда девушка, грациозно качнувшись, ушла под воду. Какая разница, что у нее: плавники или крылья. Она…

– Очнись, – донесся наконец до Сапсана ворчливый голос старого Дронго. – Знал бы, что ты такой чувствительный, взял бы кого-нибудь другого. Что, противно? Тоже мне – вожак стаи. Ладно, можешь проблеваться, только отойди за камни, чтоб эти не увидели.

Сапсан на нетвердых ногах побрел по берегу прочь. Обогнул каменную осыпь, тяжело опустился на землю и закрыл глаза.

«Неужели… – беспорядочно думал он. – Неужели я…»

Ни одна поднебесница подобного остолбенения не вызывала и близко. Даже Чайка, самая смелая, самая отважная из всех, даже красавица Оляпка, даже Пустельга, от которой у него сыновья.

– Что с тобой? – присел рядом на корточки Зимородок.

– Видимо, подурнело от смрада, – солгал Сапсан. – Пора в путь?

– В какой еще путь? – изумился Зимородок.

– Прости. О чем Дронго с ними договорился?

Зимородок укоризненно покачал головой и стал рассказывать. Выяснилось, что просьбу о помощи старая карга обещала обсудить с приятельницами, наверняка такими же уродинами, как сама. Поэтому ночевать предстоит на острове, а завтра карга явится вновь. Но толку точно никакого не будет, да и с чего бы ему быть – что можно ждать от народа, где вожаками голые зловредные старухи поганого вида.

* * *

Сказавшись больной, Сайда улизнула из свиты. Забравшись в самую гущу коралловых насаждений, уселась на рыхлый песок, подтянула к себе колени и, свернувшись в клубок, попыталась выбросить из головы этого мускулистого горбоносого атлета с хищным лицом и властным взглядом. А еще с крыльями за спиной и скрюченными когтистыми пальцами на ногах.

Ничего у Сайды не выходило, чужак упорно не шел из головы. Как он на нее смотрел… Пристально, жадно, безотрывно, словно она застила ему свет. А может, так и было, заполошно думала Сайда. Может, он действительно потерял голову, так же как и она. Сайда вскочила на ноги, заметалась, распугивая снующие между кораллами стайки мелкой рыбешки. Она внезапно представила себя с чужаком, как с мужчиной. Мгновение спустя ее заколотило: вместо ожидаемого отвращения она почувствовала вдруг слабость в низу живота. Ту слабость, о которой рассказывали более опытные подруги и которую сама Сайда не испытывала ни разу.

Она с силой оттолкнулась от дна, всплыла, глотнула черный вечерний воздух. Слабость ушла. Раскинув руки, Сайда легла на спину. Это чудовищно, отчаянно думала она, невозможно, немыслимо. Она мечтает о крылатом уроде, словно о храбреце-гарпунщике, которого готова приблизить к себе.

Он не урод, поняла Сайда мгновением позже и вновь представила себя с чужаком. Слабость тотчас вернулась и пошла гулять внутри ее жаркими волнами. Сайда едва не закричала, сама не зная, от страха или от наслаждения. Выдохнула, перевернулась, головой вниз ушла под воду и, вытянувшись в струну, ни о чем уже больше не думая, стремительно понеслась к острову.

Она ни мгновения не сомневалась, что чужак с хищным лицом ее ждет, и ничуть не удивилась, увидев его, нервно расхаживающего вдоль берега. Полная луна серебрила вздыбившиеся за спиной крылья. Сайда вынырнула, в рост поднялась на мелководье, и чужак, разбрызгивая воду, бросился к ней. С ходу прижал к себе, так крепко, что у нее перехватило дыхание. Отстранил, придержал за талию, и долгое растянувшееся мгновение они смотрели друг другу в глаза, и Сайда вдыхала исходящий от него запах облаков и неба, еще утром казавшийся ей отвратным и гнилостным, а ныне сладостным и пьянящим. А потом чужак стал срывать с себя одежду, и Сайда неумело помогала ему, пока он не стал полностью обнаженным, как она. Тогда он подхватил ее за бедра, рывком приподнял, она закинула руки ему на плечи, и мгновение спустя он с силой надел ее на себя.

Сайда вскрикнула от пробившей ее боли и попыталась вырваться, но крылатый чужак не позволил, удержал ее в мускулистых руках и стал ритмично насаживать на себя, и боль ушла. А затем покачнулась и рухнула с неба луна, и посыпались вслед за ней звезды…

Матери-предводительницы соседних племен прибыли под утро, каждая со своей свитой. Молодые акульщицы привычно сбились вместе посплетничать. Сайда улизнула в водорослевые заросли и по плечи зарылась в песок. То, что произошло этой ночью, до сих пор кружило ей голову и заставляло таиться от сверстниц. Это было постыдно. И это было прекрасно, так прекрасно, как ничто в целом подводном мире.

Сапсан, повторяла Сайда хлесткое, похожее на звук, издаваемый пробившим китовую шкуру гарпуном, имя. Сапсан, Сапсан, Сапсан…

Они расстались еще затемно, когда Сапсана окликнул с берега его сородич. Поднебесник на мгновение выпустил Сайду из рук, обернулся, и она скользнула на глубину. Она не простилась, прощаться было ни к чему, и слова были ни к чему, все, кроме тех немногих, которыми они успели обменяться в перерывах между тем яростно прекрасным, что у них было.

Что же теперь, подытожила наконец разрозненные мысли Сайда. Она перевернулась на спину и рывком села. Если матери-предводительницы откажут чужакам в помощи, то они с Сапсаном больше никогда не увидятся. А возможно, он погибнет, потому что жестокие и многочисленные равнинники затевают войну.

Войну! Сайда вскочила на ноги. Устройство мира было знакомо каждому воднику с детских лет, с первой пары сменившихся перепонок. Три человеческие расы испокон заселяли воду, землю и небо и испокон враждовали друг с другом. Так было до тех пор, пока жадные и жестокие люди равнин не смастерили страшное оружие, которое взорвало мир. Людей в мире почти не осталось, и появились ничьи земли и ничьи воды, бесплодные, мертвые, где ничего не растет и никто не живет. Появились чудовища. Знания предков были утеряны, города, в которых они жили, превращены в прах. Много поколений расы боролись за то, чтобы выжить, и им было не до войн. Но потом люди суши истребили чудовищ, а люди воды отгородились от них, и войны начались вновь. Равнинная раса одерживала в них верх до тех пор, пока водникам не удалось приручить самых страшных чудовищ – исполинских панцирных крабов. С их помощью сорок лет назад водная раса перекроила мир. Крабовые фаланги вторглись на сушу, в Береговой войне разбили ополчение и клешнястым валом прокатились по равнинам, добравшись до самых предгорий. Равнинники были вынуждены заключить позорный мир, с тех пор раса победителей не знает нужды.

Совещание матерей-предводительниц завершилось незадолго до полудня. Едва солнце перевалило через зенит, Сайда вслед за Матерью Барракудой ступила на островную отмель. Трое поднебесников стояли рядом, плечом к плечу, на берегу и ждали, что она скажет. Сайду вновь омыло изнутри сладостной жаркой волной, стоило Сапсану встретить ее взгляд своим.

– Слушайте меня, чужаки, – медленно проговорила Мать Барракуда. – Наши предания говорят, что расы воды и неба никогда не враждовали друг с другом. Но никогда не были и союзниками. Пускай так остается и впредь, воевать за чужой интерес мы не будем. Теперь прощайте.

У Сайды внезапно подломились колени, она бессильно опустилась в воду по пояс.

– Матушка, – едва слышно прошептала Сайда. – Но ведь равнинники истребят их.

Мать Барракуда пожала острыми старческими плечами.

– Нам нет до этого дела, – бросила она и ушла под воду.

* * *

Лагерные костры красными языками сполохов лизали сгущающиеся вечерние сумерки. Исполинскими безмолвными часовыми застыли горы. Там, на отвесных склонах, готовились к войне крылатые стаи. Ласка, ощупывая взглядом острые, словно наконечники копий, вершины, медленно двигалась вдоль костров. Завтра подтянутся последние ополченческие сотни, и воевода отдаст приказ. Предгорья опустели, поднебесники отогнали стада на склоны. Если ополчению удастся прорваться к горным подножиям, обороняющиеся будут вынуждены зарезать овец и коз, и начнется осада – долгая, на измор.

– Ласка!

Сотница обернулась через плечо. Оцелот, рослый, рыжебородый силач и храбрец, ее полусотник и отец двух ее дочерей, манил Ласку рукой. Она нерешительно переступила с ноги на ногу. Приказ о воздержании отдан, за беременность во время войны наказывают, как за трусость – плетьми и позором. Если забеременевшая выдает виновника, то обоих. Желание, однако, раздирало Ласку по ночам, подчас становясь нестерпимым, а Оцелот сильный мужчина, он не потеряет голову и не допустит бесчестья.

Ласка коротко кивнула на чернеющий за лагерными шатрами лес. Оцелот кивнул в ответ, растворился в набухших чернотой сумерках. Когда из-за горных вершин поднялась полная луна, Ласка, намертво стиснув, чтобы не заорать, зубы и вцепившись Оцелоту в плечи, вбирала и вбирала в себя его естество, копьем пронзающее ее нутро и сладостью терзающее сердце…

Она проснулась посреди ночи, осторожно выбралась из мужских объятий, бесшумно поднялась на ноги. Постояла, любуясь залитым лунным светом суровым, мужественным лицом. Нагнувшись, сдула у Оцелота со лба травинку. Счастливо улыбнулась и легко зашагала к лагерю.

* * *

Сапсан оглядел скопившуюся на плоском карнизе стаю. Сорок семь воинов, оставшихся от полутора сотен. В других племенах не лучше – за шесть месяцев осады равнинники выбили две трети способных держать оружие мужчин. Но и сами дальше горных подножий не продвинулись. Семь раз конные и пешие лавины накатывались на склоны. И всякий раз были отбиты и отброшены вспять, так и не добравшись до мест, где заканчивались пастбища и начинались рудные залежи и где, вмурованные в породу, таились кузницы и оружейные мастерские. Сейчас, судя по суете далеко внизу, у подножий готовилась новая атака.

Сапсан кинул взгляд вверх, на гнездовья – прилепившиеся к отвесному склону над головой известняковые хижины, жилые пещеры и гроты. Остались в них лишь женщины, дети и старики. В гнездовьях голод – с гибелью стад не стало молока и сыра, а порции мяса урезаются с каждым днем. Зерно и мука еще есть, но их запасы тоже стремительно тают.

Сапсан с тоской переводил взгляд с одной горной хижины на другую. В каких-то из них были женщины, которых он когда-то любил, а на самом деле лишь думал, что любит. Которые хотели его, отдавались ему и рожали от него сыновей. Ни одна из них не сумела подарить ему того, что он испытал тогда, на островной отмели, с белокурой длинноногой водницей по имени Сайда. И никогда, видимо, не испытает вновь: им не выстоять в этой войне, не уцелеть, всеобщая гибель лишь вопрос времени.

Третьего дня старый Дронго предложил безумный план. Всем вместе сняться с насиженных мест и улететь на ничьи земли, бросив утварь и скарб и забрав с собой лишь то, что можно унести в руках. Отсидеться, сколько возможно, и оттуда нанести по равнинным селениям ответный удар.

– На ничьей земле жить нельзя, – возразил Бекас, вожак стаи из соседнего племени. – Предания говорят, что ничьи земли убивают всякого, кто рискнет задержаться на них.

– У нас нет другого выхода, – насупился старый Дронго. – Если остаться здесь, вскоре всех мужчин уничтожат, а женщины и дети умрут с голоду. Предания много о чем говорят, но они слагались в давние времена. Кто знает, не изменилось ли кое-что с тех пор.

С последним замечанием Сапсан был согласен. Предания были древними, они передавались поднебесниками из уст в уста, из поколения в поколение.

Когда-то, очень давно, человеческая раса была едина. Люди были богаты, могущественны, жили высоко в горах и звались богами. Потом произошел раскол, и боги низвергли с гор самых жадных и жестоких из них. Те заселили равнины, потеряли способность летать и размножились числом несметным. Тогда произошел новый раскол, и победившие в нем равнинники вновь низвергли отколовшихся, на этот раз под воду. Поднебесников по-прежнему почитали и называли богами, но потом та раса, что осталась жить на равнинах, научилась изготовлять оружие, и начались войны. Одна из таких войн взорвала мир и на долгое время погрузила в хаос. После нее и остались земли-убийцы, называемые ничьими – порождающие чудовищ и убивающие людей.

Суета у подножия закончилась. Это было Сапсану знакомо – равнинники построились для атаки. Сейчас там отдадут приказ, и конные отряды метнутся в прорыв вверх по склонам, поддерживаемые сзади пешими ордами.

– Готовьтесь! – хрипло крикнул Сапсан.

Он оглянулся через плечо на напряженные, суровые лица сородичей. Зимородок, Кондор, Вальдшнеп… Кто-то из них умрет еще до полудня. Возможно, с ними умрет и он.

Человеческая масса у подножия пришла в движение. Сапсан дождался, когда передовые отряды преодолели треть расстояния до оружейных мастерских, и, сложив крылья, бросился с карниза вниз.

Он камнем падал на накатывающиеся по вытоптанному войной горному лугу цепи. На расстоянии полета стрелы распластал крылья и сдернул с плеча боевой лук. Стая клином прошла над атакующими, сорок семь отравленных стрел разом обрушились на прикрывшихся щитами всадников. Внизу хватала добычу смерть. Встал на дыбы и сбросил седока конь. Запрокинувшись в седле, сползла на землю черноволосая ополченка. Ткнулся лицом в гриву и выронил не уберегший его щит русый копейщик.

Стая прошла над конными, новый залп проредил цепь наступающих вслед за ними пеших. Сапсан взмыл, увернулся от встречной стрелы, описал петлю и повел сородичей в новый заход. На этот раз смерть не забыла и их. Завертелся в воздухе и рухнул вниз пронзенный метнувшимся от земли копьем Вальдшнеп. Пал на крыло и, теряя высоту, потянул прочь подбитый стрелой Зимородок. Не дотянул, сломался в воздухе и камнем полетел вниз.

Стая вновь взмыла, и Сапсан, наметив себе рослого рыжебородого всадника в голове уцелевшего отряда, выдернул из ножен меч.

* * *

– Матушка!

Мать Барракуда оторвалась от созерцания крабовой кормежки и обернулась к Сайде.

– Матушка, я хотела бы поговорить с тобой наедине.

Мать Барракуда отплыла в сторону.

– В чем дело? – спросила она, окинув акульщицу взглядом и задержав его на мгновение на округлившемся животе.

– У меня будет ребенок, Матушка.

Мать Барракуда пожала плечами. Она не слепая, чтобы не видеть подобных вещей.

– Легких родов, – пожелала Мать Барракуда. – Что-нибудь еще?

– Его отец… – Сайда осеклась и замолчала.

Вот оно что, поняла Мать Барракуда. Она уже забыла, как все это бывает, а у девчонки-несмышленыша первая беременность, и та хочет похвастаться мужчиной, который ее обрюхатил. И наверняка ждет от Матушки бурного восторга по поводу совершенно заурядного жизненного события.

– Кто же он? – вежливо поинтересовалась Мать Барракуда.

– Он, он… – Молодая акульщица замялась. – Он один из тех, кто прилетал на Остров семь месяцев назад. Его зовут Сапсан.

– Что? – опешила Мать Барракуда. – Что ты сказала сейчас?

Девчонка потупилась и не ответила. Мать Барракуда ошеломленно смотрела на нее. Расы не скрещиваются, это она знала точно. На том стоит мир – не скрещиваются даже разные породы рыб, а уж о том, что можно скрестить подводных обитателей с поднебесными, нечего и говорить. Более того – отвращение, которое расы питают друг к другу, само соитие делает невозможным. Мать Барракуда вспомнила историю времен Береговой войны, когда несколько гарпунщиков решили было изнасиловать пленниц. У них ничего не вышло, над гарпунщиками немало после этого потешались.

– Ты шутишь со мной? – строго спросила Мать Барракуда. – Знай, что твои шутки глупы.

– Нет! – девчонка вскинула взгляд. – Клянусь, у меня не было другого мужчины. Матушка, мне страшно подумать, что может произойти из моего чрева.

Мать Барракуда в задумчивости скрестила на груди руки. Если девчонка не врет и зачатие от поднебесника возможно, то… У Матери Барракуды закружилась голова, стоило ей осознать, насколько важно то, о чем она услышала. Было это, однако, невозможно, немыслимо, это противоречило не только преданиям подводного народа, но и самой природе вещей.

– Как это случилось? – бросила Мать Барракуда. – Каким образом этому уроду удалось соединиться с тобой?

– Он не урод, – выпалила в ответ акульщица. – Он, я… Мне кажется, мы с ним полюбили друг друга.

– Что-о-о?! – Мать Барракуда изумленно ахнула. – Ты, девочка, в своем ли уме?

* * *

Ласка приняла на щит пущенную с неба стрелу. Припав к холке, пустила коня в намет навстречу налетающей стае. Поднебесник с искаженным яростью лицом и клинком в отведенной за спину руке несся прямиком на нее. Ласка осадила коня на скаку, вздернула его на дыбы, наотмашь рубанула перед собой. Горец увернулся, взмыл в небо, но на его месте тотчас очутился другой и нанес удар. Завалился на круп зарубленный жеребец, Ласка вылетела из седла, покатилась по лугу. Вскочила на ноги, в десяти шагах слева могучий поднебесник с дерзким и хищным лицом рубился на мечах с Оцелотом. Отбил выпад, клинок вылетел у полусотника из ладони.

– Оцелот! – зашлась в отчаянном крике Ласка. – Оцелот!

Поднебесник взмахнул клинком, развалил Оцелота пополам и взмыл в небо. От горя Ласка на миг потеряла голову, бросилась за ним вслед. Опомнилась, метнулась к жеребцу Оцелота, хрипом заходясь от ярости, вскочила в седло. Мимо промчался конь, волоча за собой запутавшегося в стременах убитого седока.

– Вперед! – хриплым, сорванным голосом закричала Ласка. – Вперед!

Во главе трех десятков всадников и спешащей вслед за ними пехотной полусотни она погнала жеребца вверх по склону. Впереди стая группировалась в воздухе для новой атаки. Ласка плохо помнила, что было дальше. Храпели кони, умирали люди, кто-то истошно орал за спиной «Отбой!», но она, не обращая внимания, гнала и гнала коня.

* * *

Пущенное с двух десятков шагов копье перебило Сапсану крыло. Его закружило, меч выпал из ослабевшей руки. Тщетно пытаясь удержаться на уцелевшем крыле, Сапсан падал. Чудом выровнялся, поймал воздушный поток, превозмогая боль, потянул над стелющимся по горному склону лесу. На лету оглянулся: позади рубились с равнинниками остатки потерявшей вожака стаи.

Крыло надломилось, Сапсан рухнул вниз. Грянулся о верхушку разлапистой горной ели, ломая ветви, полетел к земле. Упал на нее плашмя лицом вниз, рыча от боли, перевернулся на бок. Дрожащими руками ощупал переломанные крылья, застонал от бессилия. Собрав волю, встал на колени, затем поднялся. Подобрал отлетевший в сторону при падении боевой лук и на нетвердых ногах заковылял по склону вниз, туда, где стихал уже шум сражения.

На всадника Сапсан напоролся, едва выбравшись на опушку. Конь еле переставлял ноги, всадник, отпустив поводья, мотался в седле. Сапсан вырвал из колчана отравленную стрелу, в этот момент равнинник вздернул голову, и их взгляды встретились.

Женщина, понял Сапсан, углядев метнувшееся на ветру облако светлых волос. Мгновение он помедлил, затем ожесточенно пустил стрелу. Равнинница взмахнула руками, завалилась назад и рухнула с коня оземь.

Сапсан сплюнул, постоял, ухватившись за еловый ствол, затем побрел к упавшей. Он сам не знал зачем. Пройдет немного времени, и яд горной змеи сделает свое дело. Что-то, однако, было в этой равниннице, отличающее ее от дюжин других, которых Сапсан зарубил или застрелил из лука. Он не понимал, что именно, но было определенно.

Сапсан приблизился. Равнинница, раскинув руки, лежала на земле навзничь. Стрела, пробив тонкую металлическую рубаху, впилась в тело между грудей. Сапсан шагнул ближе, взглянул умирающей в лицо и оцепенел, забыв даже о боли в покореженных крыльях. Равнинница была похожа на ту, белокурую и голубоглазую с островной отмели. Да что там похожа – чуть ли не одно лицо, только та, что лежала сейчас без сознания перед ним, была на пять-шесть лет старше и без плавников.

Сапсан метнулся, с ходу пал перед равнинницей на колени, вырвал стрелу, через голову стащил металлическую рубаху и разодрал исподнее. Сглотнул: у них и форма груди была одинаковая. Яд уже начал действовать, вокруг раны растекалось синюшное пятно. Сапсан охнул, выдернул из-за пояса кинжал, накрест полоснул острием по ране. Припал к ней и стал отсасывать кровь.

* * *

– Так я и думала. – Мать Барракуда осмотрела произведенного на свет Сайдой мальчика. – Что ж… Завтра я отправлю в равнинные селения гонцов. Если война еще не закончилась, мы ее остановим.

Матери-предводительницы соседних племен согласно кивнули. Младенец умостился у Сайды в руках. У него были плавники за плечами, в том же месте, где у любого водника. Но вдобавок к ним из плеч у него росли крылья, пока еще совсем крохотные, неоперившиеся.

– Если среди поднебесного племени найдется еще несколько мужчин, подобных этому твоему Сапсану. – Мать Барракуда пристально глядела Сайде в глаза. – И если у нас найдется хотя бы несколько женщин, подобных тебе…

– Что тогда? – подалась вперед Сайда.

Мать Барракуда неожиданно подмигнула.

– У равнинников есть свои предания, – поведала она. – Отличающиеся от наших. Они гласят, что человеческая раса была когда-то едина и жила на равнинах. Но потом, после большой войны, уцелевшие люди изменились. У равнинников для этих изменений есть особое слово – мутация. Я слыхала его от пленных во времена Береговой войны. Часть мутантов стала жить под водой, как рыбы. Часть – в горных гнездовьях, подобно птицам. Не мутировавшие сохранили тот образ жизни, который был свойственен людям раньше. Появились три расы. С каждым днем они отдалялись друг от друга до тех пор, пока полностью не обособились. Но вместе с тем легенды равнинников говорят, что так будет продолжаться не вечно. Что настанет время, и расы соединятся вновь. В одну, более могущественную и умелую, чем каждая из трех по отдельности. Я полагаю, первый день этого времени уже настал.

– Что же теперь, Матушка? – растерянно спросила Сайда.

– Теперь? Надеюсь, войне мы положим конец. Когда твой сын немного подрастет, я отправлю с тобой вверх по реке двадцать акульщиц. Посмотрим, сумеешь ли ты вновь найти этого человека с птичьим именем.

* * *

Ласка подбросила сучьев в костер и взглянула в глаза сидящему на корточках Сапсану.

– Завтра я ухожу, – сказала она. – Никогда бы не поверила, что смогу несколько месяцев прожить бок о бок с врагом. Ты выходил меня, и я должна быть тебе благодарна. Но ты мой враг и убил отца моих дочерей, поэтому я не стану благодарить.

Сапсан поднялся на ноги. Повел крыльями, поморщился от боли в неправильно сросшихся костях. Огляделся с тоской. Горный склон опустел, так же как известняковые хижины, пещеры и гроты – поднебесники снялись с гнездовий и улетели в ничьи земли. Победители свернули походные лагеря и откатились на равнины.

– Значит, завтра уходишь, – проговорил Сапсан задумчиво. – Ты могла бы остаться со мной.

– Зачем?

Сапсан долго не отвечал. Глядел в землю, вдыхал запах жарящихся на прутьях грибов.

– Тебя ведь сородичи не примут, – сказал он наконец. – Возможно, подвергнут позору за предательство. Возможно, казнят. Ты могла бы остаться и жить со мной, как с мужчиной.

– Ты спятил? – Ласка отшатнулась.

– Я в своем уме. Пока ты лежала в беспамятстве, я много раз мог взять тебя. Но не стал.

Ласка издевательски расхохоталась.

– Ты? – переспросила она, отсмеявшись. – Меня? Ты наверняка повредился умом. У тебя ничего не вышло бы, поднебесник.

Сапсан вскинул на нее взгляд.

– Вдохни воздух, – велел он. – Чувствуешь ли ты мой слякотный отвратный запах?

Ласка вздрогнула.

– Нет, – неуверенно проговорила она. – Хотя… Нет, не чувствую.

Сапсан кивнул.

– Не понимаешь? – обронил он. – Однажды у меня была женщина. Когда она приблизилась ко мне впервые, от нее несло тиной. Ты поняла? Затхлым, несвежим смрадом. Это потому, что за спиной у нее росли плавники, а на шее были шрамы от жабр. Но стоило мне раз посмотреть на нее, и запах пропал, сгинул. Знаешь, почему я оставил тебя в живых?

– Почему? – эхом откликнулась Ласка.

Сапсан опустил голову.

– Ты все равно не поверишь, – сказал он глухо. – Мне уже не взлететь, а значит, не добраться до моря. Я никогда больше ее не увижу. И я думал… Не важно, я был неправ. Не жди до завтра, ступай, я не хочу больше тебя видеть.

– Ты гонишь меня? – едва слышно прошептала Ласка. До нее внезапно дошло, о чем говорил этот чужак с перебитыми крыльями. – Я похожа на нее, да?

Сапсан стиснул зубы.

– Мужчины моего народа рождаются реже женщин, – сказал он, – а умирают гораздо чаще. Поэтому у наших мужчин по несколько женщин, и верность для нас – ничто. Ты права: я, видать, повредился умом, когда думал, что могу хранить верность одной женщине с другой. А может быть, мой рассудок ни при чем и у нас попросту настали новые времена. Теперь ступай.

– Что ж, – выдохнула Ласка. – Прощай.

Она стремительно зашагала прочь, потом побежала. Новые времена, навязчиво думала она на бегу. Он прав, настали новые времена. Она не была уверена, что не захочет вернуться.

Сапсан долго смотрел ей вслед. Вот и все, с горечью думал он. Новые времена настали не для него. С перебитыми крыльями ему не добраться ни до ничьих земель, ни до моря. Три последних месяца он прожил по ошибке. Опустив голову, Сапсан медленно побрел вниз по склону, туда, где ярился на донных камнях стремительный горный ручей. На берегу встал на колени, до ломоты в зубах лакал ледяную чистую воду. Поднялся, безучастно посмотрел вниз. Где-то там ручей расширялся, набирал мощь и превращался в полноводную реку. Сапсан не знал, что вверх по этой реке уже спешат в предгорья два десятка акульщиц.

 

Николай Возняков

Моя

Вчера аластры убили лейтенанта Зэва. Красавчика Зэва, везунчика Зэва. И как убили… Сегодня с утра прямо над фиолетовым колышущимся под ветрами полем, что разделяет нас и их, появился огромный экран. На нем во всех подробностях, в красках транслировалось это… Казнь? Пиршество? Смотреть, как сильное гибкое тело бьется в склизких розоватых отростках, как они затыкают зашедшийся в крике рот, как кожа стекает черными каплями, было нельзя, не нужно. Но пялился весь отряд, кроме тех, у кого срочная работа. У Сэма нервы сдали почти сразу, он кинулся к огневой, не дожидаясь приказа. Бесшумный залп, оранжевый вихрь – и ничего. Ни фига не сделалось этому экрану. Может, и экрана никакого нет, а голограмма какая-нибудь.

К вечеру народ созрел. Прямо так и чувствовалось, что все готовы хоть прямо сейчас выдвинуться и снести «Пятно» с лица земли. Какой еще земли… Земля – далеко, за два гиперперехода. Земля прислала нас на первую по расстоянию доступности водно-кислородную планету с приказом: закрепиться, исследовать, готовить экспансию. А как же, вся история человечества – экспансия. Крестовые походы, открытие Америки, мировые войны, терраформирование Марса. Вся суть человечества в этом: искать, найти, победить. Уже почти сто лет не было достойной цели. Марс – наш, хоть не кукурузные там поля, а всего лишь генно-модифицированных водорослей. Большие войны остались в далеком прошлом, еще немного, и победный дух угаснет совсем.

А вдруг такая удача: супертелескоп с орбиты Плутона разглядел ЕЕ. Красавица, кислород, вода, расстояние до звезды оптимальное. Так и назвали: Она. Словно женщина, которую надо покорить, сделать своей. Не стоило бы брать в отряд женщин. Продержались бы как-нибудь на киберсистемах. Все равно нас слишком мало, чтобы основать полноценную колонию. Но международное право, но конкурс открытый. Лея, инженер по гидропонике, белокурая бестия с пронзительными серыми глазами. Натка, стажер-исследователь. Пухленькая смуглянка Нора. И Ласточка – темный ворох косичек, кожа цвета кофе. Моя. Единственная. Чтобы попасть в экспедицию, год отслужила в чрезвычайниках.

Все они были его, Зэва. Кроме Ласточки. Что он такое делал с ними, чего не могли другие, поди, пойми. Внешность? Темные кудри, хищный нос с горбинкой, всегдашняя ухмылочка. Но красивых парней в экспедиции много. Нет, девчонки не хранили ему верность. Когда всего двенадцать на пятьдесят шесть мужчин, трудно ожидать иного. Но ему стоило только улыбнуться, небрежно обернувшись на женский смех. И все знали, ночью наш лейтенант не останется в одиночестве.

Как-то Громила Бен, самый сильный среди бойцов, спросил:

– Чем ты берешь их, а?

– Дурак, ты все думаешь, как взять. А я отдаюсь каждой. И она думает, что хотя бы на эту ночь единственная и любимая. Я просто люблю их. Всех. Знаю, что приятно той, что другой. С одной перебираю драгоценные воспоминания детства, с другой – строг и жесток.

– Лицемер! – презрительно выплюнул Бен.

– Не лицемер, а лицедей. А ты туп, как щупальце аластра, – улыбнулся Зэв и добавил, весело глядя в покрасневшее от гнева лицо: – Хочешь поединок?

Да, я позволил им драться, без оружия, конечно. Почему-то был уверен, что все обойдется. И не зря. Зрелище оказалось просто фантастическое. Два бойца с совершенно разной техникой. Зэв почти взлетал в прыжке, обрушиваясь сверху. Бен пытался подмять под себя, придавить весом. И это ему почти удалось, но тут не выдержала Нора. От ее визга даже наш силач дрогнул на секунду, этого оказалось достаточно, чтобы легкое тело выскользнуло из захвата, и вот уже изрядно помятый, но все еще бодрый лейтенант на пару минут прижал какую-то точку на шее соперника. Всего лишь двумя пальцами. Бен обмяк, глаза его закатились.

– Это нечестная победа, – пенял я ему позже, уже в столовой.

– Да ладно, если бы я хотел, мог бы пережать ему сонную в самом начале. Но тогда никакой развлекухи. А что было делать, Бен в два раза тяжелее. Раздавил бы меня, как червяка. Бен, не сердишься?

Бен, конечно, сердился. Но показывать это совсем не хотел. Выпили вместе, а что еще оставалось, и вскоре вместе запели «Космическую походную».

Удача Зэва любила. Кто первым притащил на базу кусок аластра, как выразился Док? Он, конечно.

– Подумаешь, – распинался храбрец в столовой, – всего-то и надо было в канистру налить немного сахарного сиропа. Оно само заползло, детеныши всегда на сладкое падки. Осталось только крышечку завинтить.

Док, конечно, не знал, куда деваться от счастья. Всю лабу на уши поставил, чего только не делали с образцом. Не очень-то я в этом разбираюсь. Боялся только, что они на нас всей силой Пятна попрут. Как знать, вдруг и вправду детеныш. И ведь доисследовались: аластры разумны. Не так, конечно, как мы. У них язык, как Док уверил, химический и волновой. Хотя наша речь ведь тоже волны, звуковые, а у них – электромагнитные. Наша лаба – нереально крута. Смогли составить пусть небольшой, но «словарик». А оно сдохло, даже геном прочитать успели только фрагментарно.

Мы составили «извинительное сообщение». А как иначе? С Земли приказ придет не завтра, а помощь и того позже. Решили: мнение о разумности попридержать, не распространяться в отряде. Зонды-автоматы обшарили планету, установили, что пятен всего пять. В случае чего, небольшое подкрепление с родины – и ОНА будет нашей. Подумаешь, «умные сопли», может, у нас дома плесень тоже чего-то там себе воображает.

Удивительное дело, на сообщение пришел ответ, и его даже удалось расшифровать. Извинение было принято. И даже предложено «общение», точнее перевести не удалось. Общение налаживали вдвоем с Доком, лишние лица ни к чему. Аластры больше всего заинтересовались нашим оружием. Как только узнали? Потенциальный враг? А время шло. Местный год миновал, с Земли – ничего. А у нас мощностей нет для запроса. А вдруг там, на Земле, неладно? И не до нас. Те, кто в лабе, всем довольны, знай образцы исследуют. А бойцам тошно. Кибербабы надоели, спорт-драки – так, размяться. От еды из микроводорослей уже с души воротит. И я решился. Выменял у аборигенов семена. На бластеры, вакуум-гранаты и еще кое-что по мелочи.

Выросли какие-то хреновины желтые, висят на ветках, словно огурцы, но большие и мягкие. Вкусными показались после хлеба из водорослей, мяса из водорослей, сливок из них же.

И все вроде бы хорошо. Бойцы за посадками ухаживают, ворчат, но дело делают. Лаба работает. Зэв… Зэв, гадина, к Ласточке стал клинья подбивать. И смотрю, она уже улыбается его шуточкам. Странная оказалась. Думал, моя. Навсегда. А она после первого раза не захотела больше.

Что там у них вышло, не знаю. Но только говорили, что видели лейтенанта в столовой одного, мрачного, словно здешний закат. Закаты тут на загляденье: тучи черные, Никамета, звезда местная, – мясного такого цвета. Даже и не поймешь, почему неприятно смотреть. И будто бы похвалился Зэв, раз ласточка-птичка не дает, он аластрову девку себе добудет. Девки стали появляться недавно. Мы их в оптику нагляделись. Росточка небольшого, крутобедрые, губки бантиком, кудряшки беленькие. Куколки. Что за… Док уверял, иллюзия это. Доказывал, что нет там никого. Все же побаивались бойцы Пятна, глядеть – глядели, но не лезли. Но не Зэв. Его разве удержишь.

Вчера аластры убили лейтенанта Зэва. Завтра вся огневая мощь нашего отряда обрушится на Пятно. Хватит. ОНА будет нашей. Иначе нельзя, иначе мы все превратимся в плесень.

 

Михаил Меро

Вся тяжесть мира

За распахнутым настежь окном пылал июльский полдень, и трель жаворонка плавилась в раскаленном воздухе. А на огромной кровати из дуба в окружении семи обнаженных девиц лежал мужчина атлетического телосложения. Многое было в нем необычно – и узлы неправдоподобных мышц, и янтарные глаза, и символ мужественности невиданных размеров, но более всего – его кожа самого чистого голубого цвета, какой можно увидеть лишь на свежих лепестках незабудки да в небе – морозным ясным днем.

– Шакра, расскажи нам еще что-нибудь! – умоляли девицы, но он молчал.

И только когда к синим губам поднесли кружку вина, а одна из девиц оседлала его орудие любви, он заговорил тем глубоким сильным голосом, от которого мурашки выступают на женской коже и твердеют сосцы.

– Первое слово после любовного соития должно произносить мужчине. Я видел множество ужасных последствий нарушения этого правила. Когда так поступают боги, от их связи рождаются ядовитые и уродливые твари. Если же людям доведется преступить закон, нескончаемая цепь несчастий преследует их до самой смерти и даже за порогом бытия не оставляет в покое…

Девицы внимали каждому его слову, едва ли понимая хоть что-то из сказанного. Они были готовы слушать его дни напролет, чем, собственно говоря, и занимались, поочередно ублажая всеми известными женщинам способами да подливая крепкого вина. Так что уже целый месяц единственный бордель в городе не принимал клиентов, все внимание уделяя только одному Шакре. Но никто из завсегдатаев и помыслить не мог возмутиться: тот июньский день, когда появился этот странный голубокожий человек, горожане запомнили надолго…

* * *

Когда Шакра, восседая на огромном красном слоне, опустился с безоблачного неба прямо на ратушную площадь, в городе началась паника. Торговцы в ужасе бросались прочь, позабыв свой товар. Уважаемые горожане, визжа и толкаясь, врывались в ближайшие дома и забирались в подвалы, где уже сидели перепуганные хозяева. В считаные секунды вся площадь обезлюдела.

Пришелец оставался невозмутим. Он направил слона вниз, и тот мягко приземлился на свободном пятачке между деревянными палатками на все четыре столбообразных ноги. Хоботом подхватил с телеги кочан капусты и отправил в огромный треугольник рта между золотых бивней.

– Айравата, оставь людям их пищу!

Шакра соскользнул со спины слона, обвел взглядом торговые ряды и уверенным шагом направился к единственному оставшемуся на площади горожанину.

– Что вы делаете, чтобы все забыть?

Спросил он это у хмельного с утра сапожника, всецело погруженного в ремонт пары ботов. Даже не удосужившись посмотреть на спросившего и не удивившись смыслу вопроса, он сердито буркнул:

– Вино хлещем и в бордель ходим.

– Бордель? – переспросил пришелец.

– Последний дом за мостом, – все так же не поднимая головы, произнес сапожник, маленьким молоточком показывая направление. – Ты нездешний, что ли?

Самые смелые и нетерпеливые граждане, поспешившие покинуть свои убежища, могли наблюдать, как голубокожий пришелец в пестрых свободных одеждах шагал по улице, а над ним плыл красный слон и закрывал хозяина своей тушей от палящего солнца.

* * *

Это сакральное сочетание – вино и женщина – откупоривало сосуд его молчания. И тогда говорил он о самых странных вещах, какие только доводилось слышать девицам.

В этот раз ублажала его рыжеволосая Радмила, остальные же девицы робко подслушивали за дверью.

– Везде есть люди, – говорил Шакра. – Куда бы ни занес меня Айравата – всюду я видел города и деревушки, шалаши и землянки. У корней Древа Ашваттха и на вершине его, на самом крохотном листочке его. Упадет перо с крыла Бедавонга в Океан – и на нем появляются люди. Взобьет пену хвостом рыба Шош – и на самых крохотных пузырьках растут города. Везде люди строят дома, рожают детей, воюют за женщин и скот, молятся своим богам. Зачем нас так много, думал я раньше, зачем?

– И правда – зачем? – переспросила Радмила.

– Мне кажется, люди – это само время. Не было бы нас – ничего бы не менялось под Древом Ашваттха.

– Выходит, мы только разрушаем?

– Меня учили так – что было единожды создано, никогда уже не исчезнет, но будет менять формы и обличья, собираться воедино и вновь разлетаться в пыль. И люди – это та сила, что движет все сущее.

* * *

Войдя в двухэтажный домик на окраине, Шакра увидел очень легко одетых девиц, скучавших на потертых диванчиках, и ему стало понятно значение слова «бордель». Удушающе пахло потом и переспевшими фруктами. Полновластная владелица этого заведения Хелен Покорна стояла за конторкой, вытирая мокрые подбородки полотенцем. Увидев вошедшего, она обмерла. Людей с кожей такого цвета в жизни ей довелось повидать, но все они были покойниками.

– Мне нужно жилье, женщину и вина, – произнес гость, едва помещавшийся под потолком.

Казалось, слова его заставили госпожу Покорну прийти в себя. Перед ней стоял вполне себе нормальный мужик, с обычными мужскими желаниями, хоть и непривычного цвета.

– У нас не гостиница, – заявила она. – Покувыркался с девушкой – освободил комнату!

Гость подошел к конторке и высыпал из огромной ладони горсть золотых пластинок. То, что это золото, хозяйка поняла, еще когда они со звоном заскакали по лакированному дереву. Но это были не кроны. Формой и фактурой они больше всего походили на чешую огромной рыбины. «Где водятся такие рыбы?» – спросила она себя, и ей стало жутко.

– Все, что пожелаете, мой господин! – расплылась она в услужливой улыбке. – У нас лучшие девочки во всей империи, чистенькие, уютные комнатки, где вам никто не будет мешать, а вино – какое не стыдно отправлять в столицу…

Госпожа Покорна продолжала щебетать с неослабевающей экспрессией, но все больше убеждалась, что гость пропускает ее слова мимо ушей. Хуже того, на его широком скуластом лице она не могла прочесть ни единой эмоции, чего за тридцать лет тесного общения с мужчинами еще не случалось.

– Выберете девочку? – кивнула хозяйка в сторону застывших в напряжении девиц, которых прошибал холодный пот от одной мысли, что придется ублажать этого жутковатого гостя.

Шакра лишь бросил в их сторону мимолетный взгляд, и госпожа Покорна решила, что гость доверился ее вкусу. Диванчик с девицами, казалось, как еж ощетинился умоляющими взглядами «только не меня!».

– Дарена! – наконец выбрала она девицу, по ее мнению, достойную важного гостя. – Проводи господина в комнату и обслужи, как надлежит.

Вмиг побледневшая фигуристая шатеночка переводила взгляд с хозяйки на гостя и не знала, кого ей больше бояться. Долго колебаться ей не пришлось – в ее мягкие части впились сразу три булавки, так что она подскочила с дивана, а спустя минуту уже вела под руку на второй этаж самого странного клиента в своей жизни.

– Откуда ты? – спросила она, когда они остались одни.

– Того места больше нет.

* * *

В тот день и час, когда с ним была Бажена, он впервые начал рассказывать о себе. Вино ли попалось крепче обычного или лоно девицы пылало особым жаром, так или иначе, Шакра совершил первые любовные движения и заговорил:

– Зло усмехнувшись, Судьба распорядилась так, что я, уродливый калека, родился в роду прославленных воинов. Отец мой правил боевым слоном и был награжден правителем за отвагу в сражениях. Старшие братья мои служили в охране купеческих караванов. А я… Когда мать родила меня, едва способного дышать, отец даже не удосужился выбрать мне мужское имя…

Бажена почувствовала, как напряглись огромные ладони на ее бедрах.

– Я выжил, но чем больше рос, тем уродливее становилось мое тело. Сверстники называли меня обезьяной, приросшей ртом к собственной заднице – и, сейчас могу признать, это было самое точное мое описание…

– Но ты ведь не такой! – запротестовала Бажена. – Ты выглядишь, как греческий бог!

А Шакра продолжал:

– …так что я был обречен расти вместе с сестрами, спать с ними в одной кровати, есть из одной посуды, расчесывать им волосы и заплетать косы. После заката мы собирались у очага, шили приданое для моих старших сестер и слушали женские истории, каких воины стыдятся пуще бессилия.

Мать рассказывала, как появился наш мир. Когда-то в безбрежном Океане не было ни клочка суши, но живые твари кишели повсюду. Ат, отделивший свет от тьмы, собрал вместе всех жителей Океана и приказал принести горсть земли со дна. Многие ныряли, но немногие добирались до цели. Иные забывали, зачем ныряли, и оставались жить в глубинах. Одной лишь черепахе Курме удалось принести немного земли на своих когтях. Из этой земли Ат сотворил целый мир и положил Курме вечно носить его на своем панцире.

– Странная награда за верную службу, – отозвалась Бажена, до которой голос Шакры доносился как с другой планеты, но движения его проникали в самую душу.

– Много позже я узнал продолжение этой истории. Оказалось, что успеха достигали и другие твари – киты, жабы, крылатые змеи… Каждый считал себя первым и хотел награды. И никто не остался обделен – каждому Ат водружал мир на спину.

– Не очень-то честно со стороны этого Ата, – произнесла девица. – Стали бы они нырять, если бы знали, что за награда им будет за это.

– Мне кажется, они знали. Возможно, в этом и был смысл их существования – рано или поздно стать основой для нового клочка земли. Согласись, неплохая карьера для твари, которая всего лишь один из бесчисленного множества плодов мирового древа Ашваттха, упавших в бескрайний Океан.

* * *

В то время, когда Шакра забывался с вином и девицами, горожане ловили мельчайшие слухи о нем. Раньше всего разнеслась весть, что в постели он неутомим и страстен, у него золотые глаза, а кожа голубого цвета абсолютно везде, даже на том самом мужском органе, который, как шептались торговки на площади, размеры имеет нечеловеческие.

Примерно то же самое узнал бургомистр города, выслушав отчет госпожи Покорной и приняв от нее в виде доказательства дюжину золотых чешуек.

– Формально этот субъект не нарушает никаких законов, – заключил он, поглаживая затянутое в жилетку брюшко. – Как вы утверждаете, очень щедро платит за девочек, стол и кров. Кроме того, и носа не кажет на улицу – лежит себе в постели с… кхм… Словом, городу от него – ничего, кроме пользы.

Пальцы его перебирали золотые чешуйки, а сам он буравил взглядом молодого пастора.

– Дьявольское это золото! – неуверенно произнес пастор. – Чешуей змия-искусителя за блуд расплачивается, нехристь!

Бургомистр тяжело вздохнул и переложил ему в руку три золотые чешуйки.

– Докажите, святой отец! Окропите святой водой, молитву прочтите, возложите распятие… Коли спадет наваждение и станет это золото трухой или, допустим, навозом – мы примем в отношении него все меры, кои вы посчитаете нужными.

А госпоже Покорной сказал:

– Узнайте, надолго ли у нас этот феномен. Золото – оно, конечно, лишним не бывает, но не хотелось бы, чтобы наш город прославился голубокожими донжуанами. И слон этот летающий, прости меня, Господи… Где там его видели в последний раз?..

* * *

Бывало и такое, что сразу двум девицам дарил Шакра свои ласки. И если по правую руку лежала белокурая Воислава, то слева непременно можно было обнаружить смуглую Всемилу. Не заботясь о том, слушают ли его, он рассказывал о себе и, не желая того, заново переживал те дни, когда жизнь вывернулась наизнанку.

– В тот вечер я сторожил одежду своих сестер, пока они нагишом купались в речке, и не заметил, как седая волосатая лягушка подкралась ко мне…

Этот миг он вспоминал потом множество раз. Мерзкое ощущение, когда что-то мокрое и холодное коснулось его руки, – и завораживающий взгляд выпученных лягушачьих глазок. Она властно посмотрела прямо ему в глаза и произнесла:

– Я – бог, создавший тебя! Готов ли ты служить мне?

От испуга он заверещал как девчонка, схватил попавшийся под руку камень и с размаху ударил по лягушке, так что кровь и внутренности брызнули во все стороны. «Померещилось, – думал он. – Или чья-то злая шутка?» Но тут заговорил камень, измазанный в лягушачьей крови, и не было сил выбросить его – а только слушать и ужасаться услышанному.

– Я – Вритра. Тот, из мыслей которого рождаются люди. Я придумал тебя, и уродство твое, и судьбу твою. Готов ли ты служить мне? Или хочешь и дальше влачить пустую и бесславную жизнь, до самой смерти видя, как женщины отворачиваются от тебя, а мужчины плюют тебе под ноги?

Каждое слово отзывалось болью в его сердце. Так все и было – или даже хуже. Но голос камня мог и ласкать, обещая несбыточное.

– Я могу сделать так, что о тебе будут слагать легенды. Никто из людей не сравнится с тобой в силе и доблести. Имя твое будет известно в тысячах миров…

– У меня нет имени, – сказал он, сознавая, что уже согласен служить этому голосу, назвавшемуся богом, – в чем бы ни состояла служба калеки.

Камень облегченно рассмеялся.

– Назовем тебя – Шакра и силу дадим под стать имени.

Он видел, как камень плавится в руке и впитывается в кожу. Тело его пронзила яростная боль – казалось, что-то рвется выбраться наружу. Померкло в глазах, и сквозь жуткий хруст, с каким мясо отрывают от кости, слышал он, как сестры его убегают, крича, что демоны забрали их брата…

Потом были минуты бесконечной эйфории, когда он осматривал свое новое тело, любовался в зеркало воды своими мышцами, длинными сильными ногами, мужественными чертами лица… Совершенное тело, какому позавидовал бы любой мужчина в деревне – и это был он сам, еще недавно жалкий уродец.

Рядом с ним обозначился зыбкий силуэт, как если бы дымные струйки сплелись в ладную человеческую фигуру.

– Ты теперь не просто могуч, Шакра. Оружие твое всегда при тебе и всегда наготове – только подумай о жаркой и кровавой битве, представь себе ненавистные лица врагов, ощути, как вонзается сталь в их гнусную плоть…

Шакра представил… и из рук его начали расти мечи – длинные, обоюдоострые, из розоватой стали, будто отражалась в них еще не пролитая кровь. Они кромсали толстые стволы деревьев, как капусту, и тонкими пластинами нарезали валуны, точно те были из масла.

– Воину нужен верный боевой слон, не правда ли?

Дымчатая фигура указала на одно из низких облаков, окрашенных заходящим солнцем в багрянец и золото. Облако вмиг смяли незримые руки и вылепили точно из глины меднокожего слона, прекраснее которого Шакра не видел в своей жизни.

– Айравата подчинится только богоравному герою, – говорил Вритра. – Он презирает трусость, сомнение, жалость к врагам. Он затопчет робкого и нерешительного.

Потом Шакра впервые летел на слоне, поднимавшемся все выше, так что взору открывалась вся земля до самых окраин – плоская, как лепешка из овечьего молока. И он чувствовал себя воплощенной Смертью.

Смерть крошила хищных стрекоз мечами розовой стали, прорубалась сквозь стаи отвратительных кожистых птиц, настигала зловонных химер… Задыхалась от запаха пролитой крови, но понимала, что это только разминка. Настоящая цель стократ опаснее – и она все ближе…

Шакра снова был здесь, в кровати из дуба, рядом с девушками, замершими в ожидании продолжения.

– Я понял, кто был моей целью – узнал ее из рассказов матери, из ее любимых орнаментов. Курма тоже узнала меня – она знает каждого, кто живет на ней. Она была беззащитна, но мечи мои без колебания сделали свою работу. Хлынула кровь, и голова Курмы отвалилась от тела. Только тогда спало безумие, и я понял, что натворил.

Шакра замолк. В уголках глаз застыли кровавые слезы.

– Принесите вина, – внезапно заорал он. – Я опять трезвый!

Всемила скатилась с кровати и, как была голая, побежала вниз.

Он пил долго и жадно, будто последние дни ему не доставалось ни капли.

– Курма тонула медленно и неотвратимо. Я видел, как реки обратились вспять и вода хлынула из колодцев. Видел, как она входила в открытые двери, как начинала переливаться через распахнутые окна. Как крыши уходили под воду, как люди, пытавшиеся на них спастись, воздевали руки к небу… Под водой скрывались равнины и холмы, леса и горы. Последние вершины, на которых никогда не таял снег, исчезли в Океане – и я понял, что теперь нет у меня дома, нет судьбы, и то, что считается душой, умерло вместе с Курмой…

Когда Шакра замолчал, девицы рыдали в голос, но не верили ни единому его слову.

* * *

Постепенно слухи о Шакре вытеснили из умов горожан все прочие, мелкие и житейские. Дарена или Часлава, обычно ходившие на рынок за снедью, стали задерживаться на площади гораздо дольше обычного. В меру своей памяти и ораторских способностей, они пересказывали услышанное от голубокожего гиганта. Немногие были столь любопытны, что отваживались расспрашивать девиц из борделя. Но от тех немногих подробности узнавал весь город.

В один из будних дней через весь город на взмыленной лошади пронесся крестьянин совершенно безумного вида. Он ломился в дом бургомистра и кричал, что сегодня утром красный слон опустошил его огород и улетел за облака!

Бургомистр слушал его с балкона, попивая кофе, и с возрастающим раздражением просил успокоиться, а потом и вовсе грозился упечь в психушку. Он сам, как и многочисленные свидетели этой неприятной сцены, безусловно, верил несчастному, но не находил нужным утруждать себя даже самым бесплодным сочувствием.

Каждый в городе знал, что на рассвете слон с нездешним именем Айравата прилетает к борделю и стучит хоботом в окно, желая увидеть хозяина. Когда Шакра появляется в окне, слон снова взмывает в небо. Очевидно, что пищи такому огромному животному, да еще с такими удивительными способностями, нужно много, и где он ее добывает – явно не проблема города. Все горожане были единодушны в этом мнении.

* * *

– Как думаешь, на чем стоит ваш мир? – спросил однажды Шакра черноокую Малушу, отдыхая после очередного любовного сражения.

Девица рассмеялась.

– Наш мир не плоский, а круглый как яблоко, – сказала она мягко, как несмышленому ребенку. – И он вращается в безграничной пустоте на мече архангела Михаила.

– Не слишком удачное занятие для архангела, – заметил Шакра.

– Что может быть почетнее, чем держать мир, созданный Господом?!

– В другом мире мне рассказывали, что мир их – это бублик, вращающийся на мужском органе Атланта. И они были недалеки от истины.

– Ты говоришь такую чепуху и не смущаешься тем, что тебе никто не верит…

– Я не хочу, чтобы вы мне верили, – отвечал Шакра, – правда всегда слишком страшна. Видел я город, где мудрецы вычислили судьбу своего мира. Вычисления эти были так убедительны, что все поверили. И стали ждать конца. Перестали растить хлеб, кормить скот, перестали есть и пить. Лежали на улицах, смотрели в небо и умирали один за другим. Последний из людей, слишком глупый, чтобы понять правду, узрел, как мир его проглотила змея Хо.

– Ты славный и странный, – говорила Малуша и целовала синие губы.

– Я видел твой мир со стороны. Говоришь, он круглый как яблоко? Он и есть яблоко, падающее в безграничный океан с Древа Ашваттха.

* * *

День рождения госпожи Покорной отмечали в узком кругу. Во главе стола сидел Шакра, ради такого события впервые сошедший вниз.

– Ты нам прям как родной стал! – говорила захмелевшая хозяйка, а сама думала, что такого клиента ей, должно быть, послала сама Дева Мария.

Увлеченная этими мыслями, госпожа Покорна не могла понять, отчего вдруг девицы отчаянно завизжали и повыскакивали из-за стола, опрокидывая посуду. А причиной было то, что запеченный целиком поросенок выплюнул яблоко, повернул пятачок к Шакре и произнес глубоким властным голосом:

– Я – бог, создавший тебя! Готов ли ты служить мне?

Ответом ему был рев, полный боли и ярости. Шакра хватал со стола ножи и вилки, но они текли сквозь его пальцы. Поймал одну из визжащих девиц, не узнавая ее, кричал прямо в лицо:

– Выколи мне глаза! Возьми нож и выколи мне глаза!

Выбежал на улицу, выломав тяжелую дверь вместе с частью стены, и споткнулся о требовательное многоголосие. Каждый гранитный булыжник под ногами открывал уродливый рот и задавал все тот же вопрос:

– Готов ли ты снова служить мне, Шакра? Готов ли ты?!

Из рук его снова рвались испить свежей крови обоюдоострые мечи розовой стали. А высоко над крышами города оглушительно трубил Айравата, предчувствуя новый бой, и стекла в окнах домов разлетались вдребезги.

 

Михаил Рашевский

Перешагнуть ненависть

– Советник Корп, я в последний раз предупреждаю вас о недопустимости подобного поведения в зале суда! Будьте сдержанней в своих высказываниях в адрес советника Айи.

– Прошу прощения, верховный, но эта мерзавка…

– Советник Корп!

– Ничтожество.

– Советник Айя!

– Но верховный судья…

– Отставить прения!

Советник Корп щелкнул жвалами. Его бо́льший хвост вновь бесполезно ткнулся в округлую стенку силового барьера. Мутная капелька яда сползла на пол, зашипела, вгрызаясь в мрамор. Айя возмущенно прострекотала заковыристое ругательство. Ее жало то втягивалось, то вытягивалось из брюшка. Крылья от ярости переливались красным и фиолетовым.

– Рассмотрев предоставленные доказательства, галактический суд, согласно «Закону о компенсирующих конфликтах», постановляет: размен две на две планеты. Окраина и каторга. Оружия выше третьей степени тяжести не применять. Регулярные силы для отпора не применять. Степень жестокости – не выше категории «семь из десяти». Неукоснительно следовать кодексу локальной войны. Присутствие галактических наблюдателей обязательное. Срок конфликта – полгода. Заседание окончено. Претензии и протесты?

– Дайте нам три планеты, верховный…

– Отклоняется!

– Прошу прощения, судья, но полгода назад эти… рохры нарушили категорию «четверть» и вырезали пять из шести.

– Протестую!

– Протест отклоняется. Советник Айя, в настоящем локальном конфликте будут присутствовать галактические наблюдатели.

– Но в прошлый…

– Заседание окончено!

Светильники медленно начали гаснуть. В силовых полях появились проходы к дверям, ведущим из зала суда. Одновременно стенки пузырей стали сжиматься, вытесняя советников прочь. Корп и Айя напрасно в ярости бились о невидимые стенки поля – оно им было не под силу.

Когда выдвинувшиеся из пола двери отсекли выкрикиваемые врагами проклятья, верховный судья устало прикрыл половину глаз. «И вот так каждый раз, – подумал он. – Как сходятся рохры и шайси… Сколько ненависти в них друг к другу!.. Да уж. Если бы не их спецназ в галактической армии… А ведь и сами разрастаются. К чему конфликтовать, тут торговлю налаживать надо, сотрудничество. А они все выжигают одни и те же планеты. Уже не одну сотню лет. Ну, хоть эти советники удержались, не стали тут своими фимиамами воздух травить. Не то что три года назад…»

– Следующий!

* * *

– Тварь!

Клешня просвистела в каких-то сантиметрах от мягкого брюшка Айи.

– Подонок!

Кислота, выплюнутая шайси, заляпала ширму. Легкая перегородка, словно рассеченная лучом лазера, сложилась пополам.

– Сволочь!

Хвост рохра ударил в то место, где всего мгновение назад была советник.

– Мразь!

Жало вспороло воздух у самых глаз Корпа.

Две фигуры быстро перемещались по залу. Советники схлестнулись в драке. Не на жизнь, а на смерть. Нападение, удар! И вновь не хватает каких-то миллиметров. Прыжок, свист хвоста, жужжание крыльев. Удар! Вновь мимо.

– Ненавижу!

Портьера повисла лохмотьями. Обрывки взметнулись от порыва воздуха – и острые когти Айи проскрежетали по хитиновому панцирю Корпа. Рохр взревел, из-под его брюха с шипением вырвались клубы зловонного газа. Советник был в ярости, отлично отлаженный боевой организм стравливал лишнее. Шайси уже тоже не контролировала себя. Протуберанцами от нее разлетелись жидкости секреции.

– Я уничтожу тебя!

И вновь – удар, увертка, прыжок, скрежет и проклятья. От проплешин, оставленных ядом, шел зловонный пар, смешивающийся с дымом, закручивался в спирали.

Взметнувшись под потолок, шайси сделала крутой вираж и, увернувшись от броска Корпа, спикировала на его круп, нацелившись в сочленение хитиновых плит панциря. Острое жало остановилось в миллиметре от нежно-розовой плоти.

«Ну же! – вспыхнуло в красном мареве, застившем фасеточные глаза шайси. – Давай, а то не выдержу! Даваааай!»

Удар! Клешня Корпа отбросила Айю на стену. Еще удар! Больший хвост уперся в грудь шайси. Глаза-бусины. Так близко. Усик меньшего хвоста, мелькнувший, отразившийся тысячекратно. «Наконец-то!» Шайси бутоном развернула секретерскую точку. И в то же мгновение меньший хвост рохра нашел ее, грубо проник внутрь. И Вселенная перестала существовать, ее смыла волна наслаждения.

* * *

Рохр лежал на спине, раскрыв панцирь. Нежное брюшко подрагивало от неги, когда усики шайси щекотали его. Щупальца Корпа осторожно касались раскрытых центров наслаждений на Айе. Вымотанные, но счастливые, советники предавались любовным утехам, неспешно ведя беседу.

– Нам вновь удалось это, любимая, – сказал рохр.

– Еще на полгода, – добавила шайси. Из секретерской точки вылетела струйка возбуждающего газа, пощекотала ноздри Корпа. Он от удовлетворения прострекотал жвалами. – Еще полгода вместе, любимый.

– Как это замечательно! Правда, на этот раз было довольно трудно заставить поверить этих умников в Генеральном Штабе, что оскорбление за уничтожение Брондизы не оплачено. Но я старался. – Он провел меньшим хвостом у основания крыльев шайси. Та застонала от возбуждения.

– А ты бы видел, какой спектакль я устроила на Слете Роя! Они пышут жаждой отмщения за Хаай.

– Надо же. Три года! Три года нам удается водить их за нос. Хотя, конечно, война им на руку – чем больше войн между рохрами и шайси, тем больше будет рождаться бойцов.

– Тем более что войны-то и нет. Истребление отбросов общества – это ли настоящая война?

– А бойцы рождаются.

– Да. Рождаются. Ты своих хоть раз видел? – Голос ее дрогнул.

– Нет. Яйца забирают сразу… Не видел. Это ведь наши дети, любимая, – он нежно поглаживал ее брюшко, мелко подрагивающее от наслаждения.

– И мои кладки находят почти тотчас. Говорят, из них будут растить советников и воинов… А мне так хочется завести свой рой! Это так прекрасно – свой рой… Любимый, ну когда же кончится эта бесконечная война? Рохры воюют с шайси, с десятком систем. Мы захватываем одну планету за другой. И галактические силы вновь рвут на части чью-то армаду. Какой век подряд!

– Айюшка, но не будь этой войны, мы с тобой…

– …никогда не встретились бы, – закончила за него шайси. – Я знаю, любимый. Мы ведь с тобой сумасшедшая пара, не правда ли? Что ты смеешься? Ты ведь тоже даже не пытался говорить своим, что мы, наши расы могут не только ненавидеть, но и любить друг друга?

– Конечно, не говорил. В лучшем случае – просто подняли бы на смех. В худшем… сама знаешь. Охх. – Он чуть выгнулся в наслаждении от ласк шайси.

– Да уж. Чтобы любить, нужно пройти через ненависть. Ну почему, почему наши расы не могут переступить через ярость? Сделать всего один шаг, всего один… А помнишь, как мы с тобой в первый раз…

– Я даже не понял, как это у нас получилось. Хорошо, покои советников наглухо изолированы. Охрана бы быстро нас развела по покоям. А я ведь действительно хотел тебя убить… Даже подумать страшно. О, а после я даже хотел пойти с повинной к Главному Послу. Я тебе говорил. Хорошо, что его тогда не было и пришлось ждать целый день… А потом не было сил пойти. Особенно после второй ночи подряд. Ну что же ты делаешь… ахх!

Ее хоботок забрался под жвала рохра. Корп не смог сдержаться – и из меньшего хвоста вновь брызнула семенная жидкость. Нежные щупальца охватили ее голову и щекотали центры наслаждений. Долгое время в покоях были слышны только стрекотание и шипение – Айя и Корп предались любовным утехам.

Да, неисповедимы пути Вседержителя. Шайси и рохры могли воспроизводить воинов, лишь испытав адреналиновую атаку. Они должны были ненавидеть, чтобы эта ненависть могла передаваться потомству. В бесконечной экспансии двух воинственных народов гибло много бойцов. А в галактических силах полки шайси и рохров были самыми опытными и беспощадными. Спецназ. Века непрекращающейся экспансии. И столетие противостояния самых воинствующих рас галактики. Общими в их противостоянии были лишь зыбкая граница и ненависть. Короткие мирные периоды перемежались длительными войнами. За эти столь малые промежутки без битв и вторжений власти с муравьиным упорством заселяли вновь приграничные планеты, а каторжные планеты вновь приобретали статус таковых. Три года назад начался новый виток противостояния шайси и рохров.

Воздух, наполненный возбуждающим ароматом тел, разгонялся крыльями Айи. За окном было уже не темно – серо. Через час встанет солнце.

– Любимый, а ведь через полгода меня сменят… Ты ведь знаешь.

– Да. – Он заскрежетал жвалами. – Меня через год, но я… Я не смогу без тебя! Я просто не смогу.

– А давай сбежим! Давай? Улетим на Криголетею. Планету островов. Абсолютный нейтрал.

– Поселимся на острове. Только ты и я.

– Только ты и я, – эхом повторила она. – Нас не найдут. Да и искать не будут. А мы… Мы расскажем всему миру, что шайси и рохры могут любить друг друга.

– И война между нашими народами прекратится. Но… Их нужно будет учить, как можно любить. Их нужно учить превозмочь ненависть.

– Конечно. Ведь мы смогли… Представляешь – у меня будет рой. Мой собственный рой!

– А я воспитаю своих детей в духе Яростной Любви.

– Я люблю тебя, Корп!

– И я люблю тебя, Айя!

* * *

– Мое почтение, вечный враг Оёна.

– И тебе здравствовать, Нохр.

– Ты ведь видела все то, что и я?

– Эти извращенцы преступили черту дозволенного.

– Я тоже так думаю, главнокомандующая. Нужно делать замену до срока. Сегодня же.

– Абсолютно согласна. А жаль. Они хорошо играли свою роль. Забавно было смотреть на их сумасшествие.

– Надеюсь, ты не поддалась их бредням?

– Верить еретикам? Изволишь шутить, мой ненавистный враг? Кстати, какие планеты вы нам отдадите?

– Ждрок и Корхан. Пятьдесят миллионов. Но не переусердствуйте, шайси, все же галактические наблюдатели…

– Да, жаль, придется придерживаться Кодекса. Мы тоже в долгу не останемся. Как вам Яаха и Виизи? Каторжные. Будешь в этот раз спецназ растить?

– И охрану колоний. Ну, удачной тебе резни, мой вечный враг.

– Я ненавижу тебя, Нохр!

– И я ненавижу тебя, Оёна!

 

Александр Шишковчук

Ланч на Эмфионе

В тринклиационной кабинке было холодно. Впрочем, как всегда. Тусклый свет, зеленые облупившиеся стены, исписанные иероглифами, проклятьями, именами и кличками обитателей различных планет. Девушка пугливо прижалась ко мне, когда за спиной заросла мембрана входа. Что ж, ты сама этого хотела, дорогая. Ты ведь такая независимая, успешная, так хочешь выделяться и пускать пыль в глаза подругам. Пусть. Я не фанат экзотики. Я скромный служащий юридической фирмы, обслуживающей пару десятков колоний. Экстрим, парашюты, охота на морфиян в пещерах Селесты или участие в военных конфликтах каждый уик-энд, как делают многие знакомые, – это не для меня. Я ужасно боюсь смерти, боли, лишений, которых так не хватает нашему дурацкому современному обществу. Но ради тебя, такой очаровательной и доброй девушки, почему бы не прыгнуть за сорок миллионов световых лет? Нет, разумеется, дело не только в тебе. Правда в том, что мне всегда хотелось попробовать вкуснейшее блюдо из доступных человеческому существу.

Мы не были одни. В кабине находилась еще одна пара. Лысый толстячок в дорогом пальто и молодая, вызывающе одетая дама с брезгливо скользнувшим по нам взглядом. Конечно, не дочь, судя по тому, как они обжимаются. Моя девушка поежилась, и я положил руку на ее обнаженные плечи. В этот раз она не протестовала. Еще бы – ведь мне пришлось выложить полмиллиона за этот фантастический ланч. По правде говоря, даже не сколько за сам ланч – тот не стоил ничего, – сколько за путешествие в такую даль. Отрадно видеть, когда женщины правильно оценивают подобные жесты.

– Когда начнется? – почему-то шепотом спросила она.

– Да сейчас… вот только обсчитают наши тела.

– Поскорей бы… – нервно улыбнулась. Я знал, у них строгая фирма и опоздания, даже на пять минут, не приветствуются.

– Да ты успокойся, – посмотрел время, – у нас будет почти целый час.

– У нас совещание в три… и вообще… я немного волнуюсь…

– Совершенно напрасно.

Мне не было страшно. Работа заставляет мотаться в другие миры едва ли не каждую неделю. Но это работа, а тут – романтика… и даст бог – волнующая ночь… Мы встречались уже больше суток. Цветы, конфеты, поцелуи в щечку. Знаете, мне ведь хотелось большего. Ах, эти нормы морали… Впрочем, ради такой девушки я мог ждать и двое-трое суток. Да чего уж там – и неделю вытерплю! Наверно… В следующий миг тринклиационное поле обнулило наши физические параметры в этой точке Вселенной и восстановило в спиральной галактике с длинным номером.

Колени слегка подогнулись. Здесь более сильная гравитация. Местная кабина мягко пульсировала розовыми стенками. Воздух сухой и неприятный, пахнет аммиаком. Впрочем, терпимо… Едва не сбив меня с ног, толстяк со своей девкой метнулся к выходу. Господи, ну что за манеры? Это ведь не «Макдоналдс» с единственной работающей кассой. Я ободряюще улыбнулся подруге, мы тоже вышли наружу. И оказались на матово-белой равнине. Стерильное безоблачное небо, бледное светило. Слабый ветерок, и тишина, нарушаемая лишь сопением лысого и недовольными репликами его пассии. Они убегали по равнине, а ее каблуки вязли в этой муке. Мы спокойно двинулись по их следам.

– А где города? Я думала, это сверхнаселенная планета. – Моя красавица завертела головой.

– Так и есть, но ты их не увидишь, пока не пройдем таможню, ну или что-то в этом роде.

– Ясненько, – кивнула, и я ощутил тепло ее ладони в своей руке.

– Ты помнишь, что я тебе говорил по поводу здешних законов? Не забыла инструкции?

– Разумеется, милый…

Господи, она сказала это, сказала «милый»! Все же пятьсот тысяч потрачены не зря! Как жарко. Я снял пиджак и ослабил галстук. Моя девушка расстегнула топ, но я не смел ТУДА глазеть. Еще не время. Перед жирным и его девицей возникла черная трехметровая коллоидная глыба. Таможня. Пришлось ускорить шаг. Мне хотелось послушать, как им удастся ее пройти. Толстяк не выглядел опытным путешественником, так – банкир или зажиточный коммерсант. Я бы на его месте ни за что не пошел первым. Для этого всегда находятся бездумные торопыги.

Когда мы приблизились, лысый заканчивал диктовать координаты нашей планеты. Он, конечно, сверялся по бумажке и обильно потел. Свое пальто выкинул еще по дороге. Я не без удовольствия прошелся по нему. Девица топталась рядом с таможней, надменно покуривая сигаретку.

– Цель вашего визита в пространство регулов? – прогудела глыба.

– Просто ланч, – с достоинством ответил мужчина.

– Рекомендую не использовать сленговые слова. – Голос таможни был все так же равнодушен. – Цель вашего визита в пространство регулов?

– Да что непонятного? Мы прибыли покушать! Пообедать. В журнале писали, у вас есть самая вкусная пища во вселенной!

– Ваш ответ неприемлем. Это последнее предупреждение. Цель вашего визита в пространство регулов?

Толстяк разозлился, топнул ногой, выбросил платок, гневно глянул на нас. Привык, наверно, в своем офисе командовать. Тут тебе не Земля, дружок-пирожок.

– Анжела, подтверди, блин! – заорал он. – Мы прилетели просто пожрать! Как еще объяснить?! Ну, поесть! Похавать, черт бы тебя побрал!

– Да-да-да! – затараторила девица, испуганно выронив сигарету. – Мы хотим покушать, только и всего!

– Очень жаль. – Глыба пришла в движение. – Ваш ответ неприемлем.

Казалось, ничего не изменилось, но из глаз, ушей и носа толстяка потекла кровь. Он и девчонка завыли, упав в пыль. Моя девушка вскрикнула, прижалась ко мне, отвернулась. Вот же идиот! Не мог в Интернете почитать о прохождении таможни регулов! Я с интересом проследил, как их тела сделались плоскими, словно лист бумаги, и начали сгибаться пополам. А затем еще и еще пополам, пока не осталось ничего. Дьявол, так и аппетит испортить можно.

Сердце учащенно билось, когда я зачитывал данные своей планеты. Обходился без шпаргалки. Всего-то семьдесят цифр. Моя девушка до боли прикусила губу. Тоже нервничает. Не бойся, крошка, я ведь говорил. Им нужна только правда.

– Цель вашего визита в пространство регулов? – Мне показалось или в вибрирующем голосе слышалась насмешка?

– Полное уничтожение города Торос и восьмисот миллионов его жителей.

– Геноцид? – Странное уточнение.

– Да, разумеется. – Я бесшумно выдохнул. Предупреждения не было. Поисковики не врали.

– Цель вашего визита, женская особь?

– Аналогична мужской особи, – пробормотала подруга.

– Ваш ответ неприемлем. Предупреждение.

– Полное уничтоже… – запинаясь, начала она.

– Говори правду!.. – прошипел я.

– Я сопровождаю мужскую особь как временный химически активный сексуальный партнер!

– Добро пожаловать в пространство регулов. – Черная глыба задрожала и сгинула.

И мы увидели города. Тысячи городов. Они покрывали белесую равнину до самого горизонта. Правильные круглые, большие и маленькие. Ручной целеуказатель привел в нужное место. Я знал, Торос – крупный город. Наверное, самый гигантский на планете. Он был величиной с пиццу. Серая с огненными прожилками пицца. По нитям транспортных сетей пробегали огоньки, закрывались входные поры. Похоже, всеобщая мобилизация.

– Раздевайся, – кивнул я.

Она разделась полностью, хоть это было и не обязательно. Легла на спину в теплую белую пыль, вопросительно посмотрела, ее щеки слегка раскраснелись. Я легко поднял город Торос и бережно положил на плоский живот. Вздрогнула, блаженно закрыла глаза. Биохимия человеческого тела вступила в реакцию с инопланетным конгломератом. Для регулов это верная смерть, для человека – дикое удовольствие. Сильнее любого наркотика и вроде бы совершенно безопасно. Именно в этот момент, во время биореакции, блюдо становится вкусным. Рекламные проспекты утверждают, что города реагируют только с телом женщины, но я знаю, это неправда. Подойдет любое. Но тогда исчезла бы романтика. Я уселся по-турецки рядом с трепещущей в экстазе девушкой и принялся уничтожать город Торос. Там что-то трещало и лопалось. Регулы гибли миллионами, пытаясь защищаться… но, боги, как же все-таки вкусно! Сумасшедшая встряска вкусовых рецепторов пробирала до основания. Почему они позволяют себя убивать? Кто знает. Война, конкуренция или регуляция численности населения… они не говорят. Некоторые кусочки я клал в рот девушки. Хотя ей и так было хорошо.

Я чуть не расплакался, когда все закончилось. Языком собрал с нее последние крошки.

– Это… это… какое-то чудо… – хрипло простонала она.

– Вставай, Эмфиона. – Я отряхнул брюки, поправил галстук и взглянул на часы. – Ты можешь опоздать в офис.

 

Вадим Соколенко

Моя Рыжая Бестия

…Да, Вилли, старина, смотри, что получается: сейчас мы в одной камере, хотя скакали по этой грешной земле разными путями. Только ты и тут нашел себе занятие: травки всякие, врачевание. Книжки вон пробуешь писать. А я начинаю звереть без неба над головой, чистого воздуха, свежей воды. Без хорошего куска жареной говядины с ароматом дымка от костра… Без моей Жози.

Ну вот, опять понесло. В саванне иногда часами молчать приходится. Зато когда попадается подходящий собеседник… Знаешь, нравишься ты мне! Так что гордись, будешь первым, кому Генри Питерс поведает о Рыжей Бестии.

Мы вместе уже давно. Года три, если не больше. Да-да, многих телят, которые тем летом впервые увидели небо и зеленую травку, успели пустить на жаркое! Так вот, пас я тогда небольшое стадо этой самой мелкоты у ее папаши. Порядочная, должен сказать, скотина! Ну, в смысле, старик Джонсон. Да и не родной он ей вовсе: прибрал к рукам красавицу-вдову вместе с ранчо и извел жену до смерти. А вот падчерица оказалась крепким орешком. Все терпела, хотя от Джонсона даже ковбои частенько убегали. Ребята на нее втихаря засматривались, но подойти не решались – старика это приводило в дикое бешенство.

В тот злополучно-счастливый вечер мексиканские львы завалили половину моего стада. Что обидно: отлучился всего-то минут на пятнадцать, посидеть под кактусом, помыслить о грешной жизни. Когда только они успели! Я такого кровавого побоища сроду до того не видывал. Судя по следам, кошек было две. Им бы одного телка хватило на неделю, а тут…

Как не прикидывай, а дело получалось – дрянь. Каждый убиенный бычок был дороже моей шкуры в несколько раз. По крайней мере, об этом неоднократно напоминал старик Джонсон. Я, конечно, с ним не был согласен, но понимал, что сейчас не время для споров, работа на ранчо накрылась драным котелком, и пора уносить ноги. Но очень уж хотелось сперва отыскать зверье, окончательно подпортившее многолетнюю ковбойскую карьеру, и высказать ему некоторые наболевшие мыслишки.

Львы уползли недалеко. Еще бы, так набить брюхо! Зверушек замучила жажда, и они устроили привал на берегу реки, приносившей прохладу откуда-то с горных склонов. О чем красноречиво сообщили отпечатки их паскудных лап.

Я оставил лошадку подальше, в зарослях, подобрался против ветра к речке, раздвинул кусты и опешил: на роскошной зеленой траве лежала не менее роскошная хозяйская дочка, в чем мать родила, и любовалась уплывающим за холмы солнцем. А в нескольких шагах от нее матерый львище уже изготовился к прыжку…

Пришлось прерваться в любовании прекрасным и всадить в дикого дьявола пару пуль. Когда зверь зарылся носом в траву, а красавица вскочила на ноги, я ожидал любого развития событий, но не того, что произошло дальше. Девчонка заверещала как резаная (ладно, испугалась небось!), в несколько прыжков преодолела расстояние между нами (ну же, поцелуй своего спасителя!), сбила с ног (вообще-то не люблю снизу, но так уж и быть!) и начала обрабатывать мою изумленную физиономию болезненными пощечинами, чем привела сначала в полное отупение. Затем я очнулся и попытался сбросить мерзавку. Черта с два! Стройные ножки сжимали мои бока, как лассо шею мустанга! А бить женщин, даже таких бешеных, – не мужское занятие. В общем, ору ей, мол, спас тебя, дура, остынь! Подействовало! Притихла и сразу как-то сникла. Лишь глазами продолжает сверлить. Знаешь, вроде и неудобно пялиться, а отвернуться не могу. Видел я голых девок, но эта! Красива, бестия! Грудь… шикарная грудь, амиго, вздымается от волнения. Волосы пылают кровавым пламенем в лучах заходящего солнца. А глазищи! Огромные, черные, как ночное небо над саванной, – аж мурашки пробирают! Попадешь туда – не выберешься. Вот и я попал…

От разглядывания меня отвлекла очередная оплеуха – уже не такая жесткая, как раньше. Опустилась она ко мне поближе и мурлычет на ушко: «Спас, значит? Тогда и дальше за меня отвечаешь! К отчиму не вернусь!»

Я не выспрашивал, что да как и почему. Пробрался в лагерь, стащил кое-какие шмотки для Жози, запас жратвы и патронов. С тех пор мы вместе – я и моя Рыжая Бестия. И гонял нас старик Джонсон по всему штату, как дикое зверье.

Зверье… Да, старина, вскоре я узнал, что Жози… не совсем человек. Не веришь? Мне самому это сначала показалось кошмарным сном. А чего можно подумать, когда утром открываешь глаза, а тебе лижет щеку шершавым языком львица! Все, думаю, хана, щас начнет жрать живьем, и до винчестера дотянуться не успею. Только она все лижет… и мурлычет. В общем, оказалось, эта киска – моя Жози. Превращаться она может. И не только в полнолуние, как в ковбойских байках об оборотнях, а когда самой захочется. Это у нее от бабки-индианки – то ли проклятие, то ли благословение такое. Лев, укокошенный мною, был самым настоящим, а она к нему убегала развлечься… В зверином обличье, значит.

Так мы и мотались дикими местами. Сначала было нелегко. Веришь, иногда приходилось сырое мясо жрать! Сказал бы мне кто раньше, что уподоблюсь койоту или краснокожему, – сразу дал бы в рожу. А беда всему научит. Жози – отличная охотница. Патроны закончились, но девчонка прекрасно обходилась без оружия. Вскоре убегать нам надоело. Захотелось деньжат. Очень уж люблю деньги и вкусно поесть. Так что стал изображать непревзойденного охотника на мексиканских львов. Кто был львом, старина, ты, наверное, догадался.

Как только хозяева очередного ранчо на нашем пути сбивались с ног, пытаясь уничтожить неуловимого истребителя их скота, следопыт Генри к вашим услугам. Знаешь, во мне умер отличный лицедей. Видел бы ты их уставшие рожи после суточной прогулки зарослями кактусов! А мне развлечение: всегда легче преодолевать трудности, зная, чем это закончится. Когда мои клиенты были на последнем издыхании, появлялась Жозефина во всей львиной красе, один меткий выстрел – и деньжата у нас в кармане. Жози – молодец! Не шелохнется, еще и язык набок вывалит. Оставалось загрузить киску на лошадь и вперед, искать новых идиотов!

Нет, старина, серьезно партнершу никогда не ранил. О неуязвимости оборотней много болтают, но я тогда рисковать здоровьем девчонки не собирался. Ну, срежу иногда пулей пару дюймов кожи – чтобы кровь появилась. Такие царапины на ней как на кошке… Сам не заметил, как влюбился. А уж она в меня втюрилась! Веришь, однажды, от нечего делать, говорю, мол, съел бы молоденькую куропатку, смерть как хочется. Пропадала моя львица целую ночь, а утром явилась – вся грязная, но чертовски довольная и с птичкой в зубах. Я тогда возьми и ляпни: не куропатку вовсе, кролика хотел. Больше так никогда не шутил – любовь любовью, а норов у Бестии крутой, особенно, когда она в львиной шкуре.

Мы никак не могли подобрать лошадь для Жози – они все шарахались и храпели, как только девчонка оказывалась в седле. Даже мой вороной подозрительно косил глазом, но терпел. В общем, накопили мы чуток деньжат, оделись поприличней и пересели в кабриолет, а Боливар превратился из верхового скакуна в ездовую лошадь. И все это не просто так, а чтобы провернуть великолепную аферу, возникшую в очаровательной голове Жозефины. Выбираем городишко, где народец бандитского вида, и – в таверну. Я болтаю, пью виски, играю в карты, не забывая при этом расхваливать Жози. Упоминаю, что она мое сокровище. «Сокровище» при этом с ангельским видом сидит где-то в уголке и смотрит в окно. И знаешь, не бывало случая, чтобы не нашлось парочки негодяев, рискнувших похитить девчонку. Потребовать, естественно, выкуп. Бедняги! Я иногда им даже сочувствовал. Как вспомню свою первую ночь в обществе киски… Эх!

Одним словом, я ждал Жози в ближайшем лесочке, и она никогда не возвращалась с пустыми руками. Да, амиго, вот на этой афере погорели мы в последний раз.

Сначала все шло по плану. Но когда я после таверны вернулся в мотель, сразу сообразил: что-то не так. В нашей комнатушке – полный бедлам, от мебели одни щепки остались. Очевидно, Жози дралась как бешеная. Обычно она сразу давала себя связать, лишь охала да падала в обмороки. Поверь, старина, уже давно не боюсь ни бога, ни черта. А тут такая дрожь проняла. За нее испугался, за Жозефину…

Никакой записки о выкупе не было. Зато на полу нашлась вещица, от вида которой я снова покрылся испариной. Медальон, с крестом внутри сердечка. Эта побрякушка постоянно болталась на цепочке у старика Джонсона. И тавро его бычкам выжигали такое же. Нашел нас все-таки старый дьявол!

Зато теперь я знал, куда ехать.

Боливар снова превратился в верхового скакуна и размеренной рысью двигался на запад. Подгонять его шпорами не хотелось – загоню ведь, а нам с Жози еще удирать. О том, найду ли девчонку живой, старался не думать.

На ранчо я ворвался нагло, без разведки. Знакомых ребят не видно: то ли старый злодей разогнал, то ли они все ускакали на пастбища. Зато навстречу мне выбежали с полдюжины грязных и небритых, но вооруженных до зубов головорезов. Грохота от их кольтов было! Только толку мало: привыкли палить у себя в салунах куда попало, залив глаза виски. А выйдут на улицу – застынут, надувшись, как индюки, и пялятся друг дружке в глаза черт знает сколько времени. В саванне так нельзя. Волк или мексиканский лев не будут торчать на месте и ждать, когда ты на них насмотришься. Бить надо сразу, наповал. И винчестер тут надежнее кольта. Что они и ощутили на собственной шкуре. Да, амиго, патронов я не жалел. У груженой телеги спрыгнул с Боливара и шлепнул жеребца по крупу – пусть удирает, а то еще схлопочет шальную пулю. Позиция оказалась удачной, и вскоре мои противники разлеглись по двору в самых непринужденных позах, облюбовав лужи из собственной крови.

Я не знал, сколько неприятелей расположилось в доме, поэтому перебежками пробрался к крыльцу, ударом ноги вышиб дверь. И сразу увидел Жози. На полу, туго связанную блестящими цепями. Над ней, скрестив руки на груди, ухмылялся Джонсон. Третий персонаж направился прямо ко мне. Лысый, низкорослый, а глаза раскосые, как у краснокожего. Только этот был не красным, а желтым. И без оружия. Джонсон, впрочем, тоже.

Мне бы сразу продырявить им животы, но, веришь или нет, излишней кровожадностью никогда не страдал. Одно дело, когда у противника кольт или нож. Ну, хотя бы когти и клыки, направленные тебе в глотку. А так… Тут узкоглазый вдруг завизжал, как поросенок, подпрыгнул и лягнул ногой по стволу винчестера. «Бабах!» – пуля ушла в потолок. Оружие из рук я не выпустил и сразу же попытался достать наглеца прикладом. Черта с два! Там, где только что торчала лысая голова, было уже пусто, а пятка мелкого дьявола врезалась мне в челюсть. Что копытом лягнул: зубы вроде бы на месте, зато в глазах как-то сразу потемнело. Винчестер грохнулся на пол, но сам я устоял – и не такие быки забодать пытались! Как только скуластая физиономия перестала троиться, тут же врезал по ней апперкотом. Это, знаешь, такая мудреная оплеуха, один ковбой научил, зарабатывавший когда-то на жизнь боксом. Желтолицый совершил неимоверный кувырок в воздухе и укрылся ногами.

А Джонсон стоял и все ухмылялся. Посмотрел я на неподвижную Жози, на ее застывшие, остекленевшие глаза. Такая злость проняла! Подхватил винчестер и разрядил в старого урода. До последнего патрона. А тот как ни в чем не бывало отлепился от стенки, оскалился и сообщил, что ему мои пули – как бычку москиты. Девка же предназначена ему. Как нелюдь нелюдю. И стал обрастать шерстью. Одежда – в клочья, и вот посреди комнаты сверкает глазами матерый волчина. Хотел испугать, значит. Невдомек ему, что Жози меня к своим превращениям давно приучила. Правда, делала это красивее.

Выстрел достал его уже в прыжке. Успел, зараза, мне руку зубами располосовать и подох. А в глазах волчьих – такое удивление!

Как же так, спросишь? Завалялся у меня еще один патрон. С серебряной пулей. Сознаюсь тебе, старина, любил я Жози, но сначала побаивался. Вот и изготовил… Так, на всякий случай. Носил, как талисман.

Пригодился, значит.

Высвободил я девчонку из кандалов, оказавшихся серебряными, вынес на крыльцо и услышал, что к нам спешат гости.

Мой жеребец на свист прибежал сразу. Взвалил ему Жози на холку, сам в седло – и ходу! Проскакали мы не больше мили, как понял – Боливар не вынесет двоих. Догонят нас. Вижу – Жози чуток оклемалась. Усадил на свое место, чмокнул на прощание и в который раз огрел бедную лошадку. Ничего, когда-нибудь встретимся, я вину искуплю.

Так и стоял, насвистывая ковбойскую песенку, пока прискакали шериф с помощниками. Уж не знаю, кто их позвал. Повязали, конечно. А доказать, что я устроил погром на ранчо, не смогли. Единственный выживший свидетель, тот самый желтолицый, сильно ударился головой и ничего не соображал. Вот меня и упрятали за решетку, пока он оклемается…

Что-то мне подсказывает: надолго тут не задержусь. Не такая натура у моей Рыжей Бестии, чтобы любимого в беде оставить. Видишь, как полная луна сияет? Жози в такие ночи на поиски приключений тянет. Слышишь, это ведь не кошка вопит, кто-то покрупнее! Не слышишь? Совсем у вас, городских, со слухом плохо. Эх, сейчас бы на волю! Дразнит меня эта луна, амиго, зуд и в душе, и в теле. Особенно чешутся шрамы, там, где О’Доннел погрыз. Что так испуганно смотришь?

Да, не тот перед тобой Генри Питерс, что был раньше. Меняюсь я. Раньше, к примеру, больше всего любил деньги и жратву, а уж третье место отводилось Жози. Сейчас без этой девчонки мне свет со всем его золотом не мил. Веришь, старина?

Вижу, веришь. Хороший ты мужик, Вилли. Знаешь, так уж и быть: дарю свою историю для писательства. Решай сам, что можно всем поведать, а об чем лучше умолчать. Чертовски занятно будет от кого-то услышать: читал, мол, книжку о Генри.

О его приключениях в самом сердце Запада, о дикой и прекрасной Рыжей Бестии.

 

Александр Змушко

Зов природы

– Ты опять флиртовал с этой отвратительной атавистичной Сереной!

Ванесса прекрасна в ярости. Она похожа на вулкан – полный бурлящей магмы цвета вишневой наливки, прорезанной алыми венами подземной крови. Она закипает – словно кофе, которое не успели вовремя снять с конфорки.

– Она столь естественно, природно, очаровательно примитивна, – поясняю я.

Я не могу устоять.

Ее груди, которые легко перепутать с горами, соски, розовые, как закат, интимная сердцевина, алая, как расцветающий на один день цветок гибискуса: ее плоть, упругая и пружинящая, вся ее суть, полная тайн и их раскрытия – апокалиптически влекущая.

– Это все равно что заниматься сексом с животным, – поджимает губы жена.

В каком-то смысле это так и было.

Мягкая ласка губ; проворный язычок, пробирающийся в каверны рта, и тугой пудинг ее начинки – все столь по-животному, по-звериному восхитительно, что понять мои эмоции мог бы разве что тигр, вонзающий клыки в загривок бьющейся антилопы. О, этот бег, бег, бег по саванне – и удар, и рывок, и два тела.

Переплелись.

Агония.

Так же было у нас с Сереной.

Ее стоны, полные Армагеддона, мелодичного, вибрирующего соло. Контральто натянутых телесных струн; аллегро, аллегро – и еще раз аллегро. Я играл на ее теле: так, как африканские аборигены играют на громадных, обтянутых в кожу барабанах – бумммм, бумммм, – гулкий ритм копыт, что выбивают пыль из вылизанной солнцем саванны.

Серена – о, Серена!

– Ты отвратителен, – бросила Ванесса, поднимаясь.

Она стояла у окна, взирая на город – лиги устремившихся в небо прямых линий, фасеточные глаза небоскребов, фары жадно обшаривающих проулки машин.

– О боги, я застукала вас на сиденье моего седана!

Алая рана рта, окаймленная пухлостью губ.

В ней была влажность утреннего цветка.

Ее ноги раздвинуты – она дышит, дышит.

Поблескивают стекла, пряный запах кожи, рев машин за окном.

Ванесса резко оборачивается – в подрагивающих пальцах сигарета.

– Тоско, 52, – говорю я.

Ее плечи опускаются.

– Я всегда знала…

Она знала, что я знал, что она знает – мы преисполнены знания, знаем все на свете, ничто не укроется от всевидящих фар нашей проницательности. Ее скулы подергиваются, она снова отворачивается к окну – я любуюсь ее точеными бедрами в электрическом свете пролетающего вертолета.

– Но с ней! – восклицает она. – С ней!

Растерянность вопиет из нее.

– Как ты мог, Билл! Как ты мог!

– Она всего лишь натуристка, Ва, – говорю я.

– Натуристка! – Она фыркнула, словно муха залетела ей в горло.

Она обхватывает плечи руками.

– Они отвратительны!

Мое плечо дергается в намеке на пожатие.

– Прости, я не разделяю предрассудков общества.

– Да уж, не разделяешь! – шипит Ванесса. – Я смотрю, ты проникся идеями ренегистов достаточно глубоко – на глубину вагины этой похотливой шлюхи!

Передо мной встает вагина Серены – вся ее сочность.

Как предупредительно, как надежно принимало меня ее нутро: словно банковский служащий, что оформляет крупных размеров вклад, как клуша-наседка, что собирает разбежавшихся цыплят. За окном ночь прочерчивают белые линии воспламененных газов – пассажирские лайнеры воспаряют на Марс.

– О, Билл! – поворачивается ко мне Ванесса. – Она совсем не модифицирована, понимаешь – совсем!

Ее трясет. Я тушу сигарету о голову кхмерского божка.

Поднимаюсь из кресла; принимаю ее в объятия, как несчастного ребенка.

– У нее всего одно сердце, череп не защищен титаном, не продублированы схемы!

Жена рыдает.

– Ну, ну, – говорю я. – На свете есть и более беззащитные создания.

Она утирает слезы.

Макияж ничуть не размазан – он татуирован под кожу.

– Но ведь, – всхлипывает она, – я могла ее ударить! Ударить, ударить!

Я понимаю.

Усиленный титаном кулак Ванессы способен пробить бетон – и превратить голову Серены в мясной бульон. Я провожу ладонями по спине жены.

– Нужно быть осторожнее с натуристами.

Она порывисто всхлипывает, но успокаивается. Таково море после бури – по нему еще ходит мерная зыбь, но уже не жди цунами.

– Ты ведь расстроилась только из-за этого?

Она прижимается ко мне щекой.

– Да конечно! Я не имею ничего против твоих узаконенных любовниц… но это!

Мои ладони поднимают подол, обнажая бедра.

Под тканью цвета электрик – тонкие кружевные трусики.

Она не смотрит мне в глаза.

– А ты не злишься за… Тоско?

Мои пальцы забираются ей в трусики. Я ласкаю холмик, покрытый шерсткой, раздвигаю влажный портик губ. Погружаю пальцы в начинку. Она учащенно дышит; мне нравится ее дразнить – играть мелодию вожделения, не даровав прощения.

– За твою связь с кибертроидом из Джнемпри?

Мои пальцы проникли глубоко.

Обладай кто рентгеновским зрением, он решил бы, что я показываю «виктори» в истекающей вагине. Она сочится похотью, как надкушенный пирог.

– Хха… – говорит Ванесса, – да, да, да…

Она выгибается, как спортивный лук.

Впивается клыками мне в шею.

– Нет, – говорю я, – нет. Я не прощаю тебя.

Ее пасть распахивается, и тело вибрирует.

Она – закипающий суп, что вот-вот польется из кастрюльки. Она вращает бедрами, насаживается на мои пальцы. Я играю на ней мелодию – заколачивая клавиши в нутро истерзанного телесного фортепьяно.

Я хватаю ее за хвост и резко выкручиваю, причиняя невообразимую боль.

На ее глазах – слезы, вибриссы подрагивают.

– Да, да, – истекает она. – Трахни меня!

Я мну ее грудь – все три пары, все шесть бархатных, покрытых шерсткой холмиков с возбужденными сосками. Властно заставляю опуститься на колени. Она принимает мой член, играя с ним шершавым кошачьим язычком.

Наконец, она на четвереньках – выпячивая бедра в отчаянной, животной надежде.

Оскаливаю волчью пасть: поверженная кошка у моих ног. Телевизор бормочет что-то о правах генетически не модифицированных меньшинств. Я вхожу в нее, и она кричит.

Более 30 % семейных пар, согласно статистике, составляются из фелино– и киномодифицированных людей. У нас два сердца и череп укреплен титаном.

К черту Серену – наступает Время для Нас.

 

Александр Голиков

Защита Энейды

Не было ни верха, ни низа, никаких пространственных координат, да и время будто остановилось. И ничего толком не чувствовалось, сознание оставалось на грани яви и небытия, выплывая оттуда на секунду-другую, чтобы снова погрузиться в ничто. Потом оно несколько успокоилось, определило, что все не так уж и плохо, и стало задерживаться на поверхности бытия куда дольше, пока вдруг резко и окончательно не пришло в себя, а вместе с ним и его главная составляющая – человек. Произошло мгновенное воссоединение, словно бесчувственное тело окропили живой водой, и Фил приоткрыл глаза, обретая собственную физическую сущность, коей и являлся на данный момент – навигатора первого класса, здорового, полноценного мужчины в расцвете сил с запоминающейся внешностью. Узнавание самого себя после глубокого искусственного сна прошло незаметно и буднично (первый раз, что ли?), но вот ощущения, которые привносил анабиоз после пробуждения, приятными никак не назовешь, к ним толком не привыкнешь: одно плывущее, будто в нокдауне, сознание чего стоило. Да и все остальное тоже. Слабость, например. Радужные пятна перед глазами. Ну и мысли под стать: вялотекущие, абстрактные, никакие.

Однако какое-то смутное беспокойство, что владело им с первых секунд пробуждения, все не отпускало. Эдакий неприятный, даже обескураживающий фон. Словно заноза возле сердца. Фил пялился в потолок анабиозного отсека и никак не мог сообразить, что же не так. Автоматика разбудила, он жив-здоров? Да, слава богу. Память не в пятнах временной амнезии? Вроде нет, все, что надо, помнит… Тогда в чем же дело?!

Фил потер лицо руками, встряхнулся, потянулся и сел на ложе ан-камеры. Неторопливо огляделся, особо уделяя внимание деталям. Подчас ведь именно от мелочей и зависит наше благополучие.

Однако ничего особенного не заметил. Все на месте, все в порядке. Воздух свеж, посторонних запахов нет, аппаратура в норме, зелененькие огоньки так и бегают, чисто, светло и уютно, как и положено в обжитом родном доме. А разве корабль не его дом? Вот именно. Его. Но почему тогда беспокойство не проходит, хоть ты тресни? Отчего же на душе так неуютно и тревожно?

Фил, стараясь ни о чем не думать, посидел еще немного, собрался и резко встал. Моторика оказалась в норме, даже не покачнулся. Хотя что удивительного? Здоровьем бог не обидел, силой тоже, сейчас еще транк выпьет, но так, для окончательной стабилизации, а после и поесть организует, а то жрать охота, аж желудок звенит. Понятно, что перед «лежкой» никакой еды в принципе, и желательно часов за десять минимум, иначе пробудишься весь в «благородной отрыжке», а кому оно такое надо? Филу уж точно нет.

Насвистывая мотив популярной песенки, подошел к стенной нише, раскрыл створку и машинально глянул в зеркало. Красавец… Мускулы так и играют, бронзовый загар подчеркивает их рельефность, на животе кубики и ни грамма жира (зря, что ли, в свободное время в тренажерном отсеке парился?). Чуть вьющиеся темные волосы вкупе с голубыми глазами и упрямо сжатым ртом завершали образ мужественного парня и любимца женщин. А уж в форме навигатора он вообще выглядел на все сто. Настоящий космический волк, гроза метеороидных потоков и кластеров, космос по колено и вообще привет вселенной… М-да, волк. Волчара, блин. Только вот с собственными чувствами справиться не может, мерещится всякое…

Одевшись в рабочее, раздраженно хлопнул створкой гардеробной и открыл соседнюю, оружейно-медицинскую. Некоторое время с профессиональным интересом рассматривал ячейки с оружием, останавливая взгляд то на файдере, то на игломете, то на спире… Нет, к черту! Еще паранойи не хватало для полного счастья, поэтому берем транк, выпиваем и аккуратно закрываем нишу. Пока закрываем. Тем более ниш таких на корабле – в каждой секции. Успеется. Что он, в самом деле, предчувствиям каким-то доверяет больше, чем здравому смыслу? Вот именно.

Чуть повеселев, отправился в рубку проверить состояние бортовых систем, двигательной группы, навигации и прочего, столь необходимого в длительном полете. Скоро маяк и п-бросок, а это вечная головная боль для навигаторов: системы корабля должны не просто нормально функционировать, а быть как с иголочки, без всяких там нештатных ситуаций, а то занесет туда, откуда вовек не выберешься. П-бросок такая штуковина, что шутки с ним плохи, с десяток без вести пропавших тому свидетели. А у него очень важная информация.

Наконец-то после многомесячных скитаний в «свободном поиске» Фил наткнулся на настоящее сокровище: маленькую планету с кислородно-азотной атмосферой, вполне пригодную для колонизации. Первичное зондирование показало наличие обильной растительности и примитивной, не слишком разнообразной фауны, но никаких признаков разумной жизни при поверхностном осмотре планеты не наблюдалось. Холмы, озера, леса, реки, океан – все, как на Земле, но благодаря трем светилам, к которым планета попеременно поворачивалась «боками», климат ровный, умеренный даже вблизи полюсов – суточные колебания температуры не более двадцати градусов, и все в пределах от плюс десяти до сорока по шкале Цельсия. Сильных ветров не наблюдается, примерно раз в трое местных тридцатичасовых суток идут спокойные обильные дожди, несущие в водоемы чистейшую пресную воду. Рай, да и только. Теперь надо доставить собранные данные, образцы грунта, воздуха и воды по назначению и в минимальные сроки. Так что за дело. Но сначала все же перекусить. Кто сказал, что хороший стейк и картофельное пюре с подливкой делу помеха? Очень даже наоборот!

Но и за едой Фила не покидали какие-то дурные предчувствия. Думал о чем угодно, только не о еде, на автопилоте жуя и отрезая очередной кусок. Без всякого удовольствия утолив голод, бросил тарелку с недоеденным обратно в синтезатор и, чертовски раздраженный, направился в рубку. Очень быстро направился, как будто там сейчас решалась его судьба. А когда активировал входную мембрану, то тут же понял, что насчет судьбы был недалек от истины.

В отсеке управления лицом к нему сидела умопомрачительной красоты женщина с длинными волосами рыжеватого оттенка, свободно ниспадающими на плечи. Легкая улыбка трогала губы, распахнутые глаза цвета майской травы смотрели открыто и приветливо. Глубокий вырез полупрозрачной туники, едва скрывающей спелые налитые груди, так и притягивал взгляд. Изящные руки с тонкими запястьями покоились на подлокотниках, а длинные ноги превосходной формы чуть подогнуты и на них очаровательные туфельки нежно-зеленого цвета с ремешками до икр. Была она вся воздушная, чудесная, сотканная из сна и вдруг вошедшая в реальность, да так и оставшаяся в ней. И пахло от нее лесом, земляничными полянами, свежей утренней росой, густыми травами и медом. И непонятно, что больше обволакивало и заставляло забыть о недавней тревоге: то ли запах этот, то ли неземная красота ее, то ли аура исключительности, то ли все вместе. Это была богиня, сошедшая вдруг с Олимпа и оказавшаяся тут, рядом. И вполне реальная, осязаемая, никакой мистики. Только…

Только вот поисковый корабль модификации «Дельфин» принадлежал к типу «одиночка» и рассчитан был на одного члена экипажа, в данном случае на Фила Кроуза, навигатора первого класса, он же пилот, бортинженер, десантник, врач и много чего еще. Универсал. Многостаночник и профессионал. Одинокий космический волк. И поэтому никакая женщина на «Дельфине» находиться не могла. Ни в качестве члена экипажа, ни в качестве пассажира. Не могла по определению. Где-то был космос с его галактиками, туманностями и цефеидами, где-то далеко была Земля, в одном п-броске располагалась стационарная база «Нурпорт», где-то цвела и умирала жизнь, а она была рядом. И – улыбалась…

Он, наверное, сходил с ума. В буквальном смысле. Ничего не видел, кроме этой женщины. Какие же шелковистые у нее волосы и кожа… Чарующая улыбка и манящий взгляд… Какие восхитительные груди и бедра… Изящные ножки с маленькими пальчиками, которые немедленно захотелось перецеловать… Да всю ее целовать, до одури, до исступления, до истомы – нет и не предвидится ничего более пьянящего и дурманящего, счастливого и блаженного. Кто вас выдумал, женщины? Какой маг и волшебник воплотил в вас всю красоту мира, его истинное совершенство? И сделал нас, мужчин, вечными вашими рабами? Да не столь уж и важно кто. Главное, вы есть. И можно добровольно и безнаказанно сходить с ума…

Он и сходил. Буквально с первого мгновения, как только увидел ее там, в рубке. Куда делись его здравый смысл и профессиональное чутье? Осмотрительность, рассудительность? Чувство опасности, наконец? Ушли в одну секунду, остались за бортом, осели где-то глубоко в подсознании, исчезли напрочь. Он почему-то уже не контролировал себя, превратившись в одну жаждущую этой женщины плоть. Вопреки обстоятельствам и тому же здравому смыслу.

И не сказать, что он так уж истосковался по теплу женского тела. Да, приходится обходиться без него довольно долгое время, пока подлетаешь к маяку для п-перехода и ждешь синхронизации, а это иногда не одна неделя. Но сам полет к «барьеру» проходит в анабиозе. Издержки профессии, ничего не попишешь. Да и на базе ждала очередная подружка. Но тут словно голову потерял. Как зеленый пацан, подросток, душными ночами натирающий пальцы о пульт головизора, жадно всматриваясь в каждый изгиб тела недосягаемой в своей ослепительной красоте кинозвезды. И вот она, несбыточная мальчишеская мечта, вдруг стала близкой и доступной. Да чего уж – такой женщины у него никогда не было! Разум заснул, осталось лишь нарастающее желание, которое становилось уже невыносимым, пульсировало в каждой клетке тела, диктовало: «Возьми, возьми ее прямо сейчас!» Фил мгновенно и неожиданно для себя обрел полную свободу от логичных поступков, продиктованных долгом, обязательствами, здравым смыслом…

Спальный отсек на «Дельфине» был невелик, ибо все подчинено функциональности, как и в других отсеках поисковика: выдвигающийся сегмент спального места, встроенный бытовой шкаф, прикроватный столик, несколько полочек по стенам плюс душевая кабина и санузел. Не то чтобы спартанская обстановка, но и не номер-люкс с шампанским и цветами в хрустальной вазе. А вот о последнем Фил пожалел, когда нес ее сюда на руках от рубки, вдыхая земляничный аромат и утопая в бездонных глазах незнакомки, обещающих все, о чем он и мечтать не смел.

Улыбаясь, она обняла за шею, прильнула, чуть приоткрыв губы. И грех было их не поцеловать. Боже!.. Какие у нее восхитительно сладкие, умелые губы! Ох!.. Закрыть глаза и ни о чем не думать, кроме этой женщины. Все вожделенные красавицы мира померкли перед той, что он держит сейчас в объятиях. Какое же сокровище упало ему в руки… К черту звезды, галактики и саму вселенную! К лешему все эти базы и маяки с их переходами! Он хочет эту женщину. Сию секунду хочет. До самозабвения…

У себя в отсеке (и к месту пришлось, что он называл его «спальней») все же не стал спешить, как ни подстегивало желание обладать. Бережно уложил женщину на ложе и, сделав маленький шажок назад, залюбовался. Она понимающе улыбнулась в ответ. Она вообще все время улыбалась, больше загадочно, но сейчас открыто посмотрела на Фила и что-то прошептала. Тому послышалось: «Иди же сюда, милый…» – и он послушно шагнул вперед, присел рядом и стал развязывать пояс туники. Пальцы дрожали, будто у школяра на первом свидании. И когда невесомый витой шнур наконец соскользнул, Фил осторожно запустил руки под тунику, под талию, прочувствовав всем естеством своим, насколько горячо и податливо ее тело. Она потянулась навстречу, и его ладони легли на ягодицы, ощутив их упругость и бархатистость кожи. С огромным трудом сдерживая порыв немедленно и грубо овладеть этим телом, он, наслаждаясь, впитывал прикосновения, с нестерпимым вожделением дотронулся до грудей и сильно сжал их в ладонях. Потом наклонился и стал целовать коричневые острые соски, тут же затвердевшие под губами. Женщина застонала, выгнулась и медленно раздвинула бедра. «Все, я готов, щас точно с ума сойду…» – пронеслось в голове у Фила. Он лихорадочно освободился от одежды, ни на мгновение не сводя взгляда с распростертого под ним тела, а скинув последнее, простонав-прорычав что-то невнятное, стал жадно целовать ее всю, как и хотел совсем недавно. Голова кружилась, в паху стремительно нарастала тяжесть, легким не хватало воздуха, а сердце жаждало вырваться из грудной клетки подобно птице.

И когда он вошел во влажное, ждущее лоно двумя сильными толчками, она тут же обвила его бедра неожиданно сильными ногами, подчинив движения обоих какой-то невероятной внутренней пульсации, немедленно отозвавшейся в его теле, пробежавшей холодком по позвоночнику и мягко толкнувшей в затылок. Ощущения тут же усилились невероятно, он будто бы весь стал одним большим органом, ищущим соития с этим до судорог желанным, грешным и жадным до его ласк телом… И как-то на удивление просто получалось балансировать на грани, удерживая себя, оттягивая мгновение взрыва до последнего.

Фил взвыл, как стая диких зверей, стал легким, будто воспарил над собой, и все продолжал извергать семя в ненасытное лоно, сотрясаясь в конвульсиях запредельного по ощущениям оргазма. А тело женщины претерпевало непонятную трансформацию, переходило в какую-то иную форму, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей, пока не стало клубком извивающихся щупалец, намертво вцепившихся в Фила. Теряя сознание, тот издал придушенный всхлип, но вырваться из скользких объятий не смог, продолжая низом живота соприкасаться с горячим лоном – единственным, что осталось от божественной женщины после ужасающего преображения. И это лоно неумолимо втягивало в себя, вбирало без остатка жизненные силы единственного мужчины на этом корабле…

Стражи Энейды отлично умеют защищать от чужаков свою маленькую райскую планету – лакомый кусок для колонизаторов. Миролюбивая раса бесконечно милосердных существ выбрала самый щадящий способ умерщвления вражеских лазутчиков, оставляя их в счастливом неведении до самого конца и скрашивая последние мгновения жизни наивысшим наслаждением.

А Стража Гарха за блестяще проведенную операцию досрочно отпустят с очередного патрулирования домой, в родное Синарское море. Повидаться с женой и тремя детьми…

 

Надежда Перова

Медальон страж

Волосы Аулай переплетаются с серебристыми травинками. Она дерзко, несмотря на наготу, смотрит на нависшую над ней Корину. Зрачки волчицы расширены, и этого достаточно, чтобы слова были не нужны.

Как же все-таки жаль.

Она проводит рукой по шраму волчицы. От шеи, по груди, спускается к животу… Аулай прикрывает глаза и вдруг резко притягивает ее к себе и прикусывает ухо так, что не вырвешься, если не оттолкнешь.

Все к охотникам. Это последнее полнолуние.

Она касается груди женщины почти невесомо, но властно в своем праве последней ночи и заставляет любовницу отпустить ее, чтобы тут же поцеловать оборотницу в шею. Ощущать губами усиливающийся пульс, каждое движение шеи из-за приглушенного шепота…

Луна освещает два сплетенных тела.

Собирать губами пот, прикусывать тело под тобой до крови и тут же зализывать ранки… Проводить языком по старым шрамам… Позволять себе все. Больше не будет.

Узор оплетает распластанное под ней тело. Аулай спит и не узнает, что вся надежда этого мира теперь в ней. Шанс, которого больше не будет. Даже этот последний хотели отобрать и уничтожить. Охотники будут идти за той, кто хранит медальон. Преследовать ее, где бы она ни была. Не давать ощутить, что бежать не нужно и теперь есть время отдохнуть, поспать, не драться за каждый вдох. Раньше они охраняли ее и медальон. Теперь у луны закончилось терпение, и она приказала своим волкам сделать новый мир.

И волки стали уничтожать то, что было раньше.

Только Хранящая была против.

Из оборотниц в Лунную Ночь выбирают ту, что будет носить медальон. Ключ их мира. Дверь, войдя в которую ты получишь ответы на все вопросы, достигнешь исполнения сокровенного желания, узнаешь, что скрывает луна, но заплатив огромную цену. Какую – не сказано. Еще никто не осмеливался.

Кроме луны, но ведь это было слишком давно, и толком никто ничего не знает.

Корина – последняя из Носивших Медальон.

Она верила в то, что у мира еще осталось будущее.

Волки найдут и убьют Хранительницу. Где бы она ни была – они почуют ее, ее кровь, ее мысли… и найдут. Но лишь если она знает, что в ее душе сокрыты тайна и надежда этого мира. Братья идут на мысли и желание сохранить медальон. Но как можно бояться потерять то, о чем не знаешь? Если можно, то тогда Аулай умрет, даже не имея шанса спастись. Ее страх приведет к ней охотников, а она даже не знает, что нужно охранять… или отдать.

Корина поцеловала спящую оборотницу и, не оглядываясь, пошла в лес.

Поздно думать о том, имеет ли она право на риск.

– Кори! – И волчица останавливается. Имя обладает властью? Нет, властью обладает его произносящий.

Властью обладают руки. Властью обладает голос того, кого любишь. Единственный, кто может ее убить.

Единственный, из-за которого она не умрет никогда.

– Ив, – шепчет она, обхватив Купе так, что, кажется, сейчас задушит и его, и себя. – Ив…

Теперь мир может лететь к охотникам сколько сможет.

– Бежим, – сжимает он ее запястье. Сердце бьется так, будто собирается истратить весь запас жизни на этот миг.

– Нас убьют.

– Я знаю.

Через тысячу лет после

– Корина, у тебя через семь минут семьдесят секунд встреча с биологической матерью. И если ты хочешь успеть на тест лояльности, то должна сегодня отправить…

Опять счетчик времени, после того как она попросила Аулай звать ее по имени, зашмымзил. Спрашивается, что существенно изменилось? Робот уже так долго с ней, что обладает личностью. Или хотя бы сознанием.

Аулай – не анаграмма. Имя. Кричать на всю клетку… извините, квартиру: «Робот!» – как-то не с руки. Это объяснение, по крайней мере, Корина и привела новоиспеченной Аулай, а та в то время еще не развила личный блок до вопросов хозяйке.

Имя, данное не Главами и не по тестам. Сколько времени прошло с тех пор, как такое было обычным?

Когда имя выбирали сама волчица или волк и оправдывали его своими поступками.

Им теперь нельзя. А у Аулай пусть будет.

Аулай. От аулэ – волк.

Знаем, что запрещено и что могут посадить. Имя для робота! Так докатимся до гражданских свобод, как в древние времена, и начнем саботировать Глав и их указания.

Взорвем Табулу. Для начала.

И будет… вот не знает никто, что будет.

– Аулай, я говорила тебе, что не буду проходить никаких тестов. Мне плевать, что все его проходят досрочно, не дожидаясь совершеннолетия. Я оборотень, а не трясущаяся от страха гора мяса!

Тушь летит об стену. Сегодня она определенно ничего не напишет. Сны по-прежнему не желают запоминаться так, чтобы она все же закончила картину. Что бы она ни делала, ее творение не достаточно. Куп уже шутит на тему того, что ей снятся две женщины, занимающиеся сексом. Уж не надоел ли он ей?

Кор закрывает глаза. Два сплетенных тела, окруженных золотистым, непонятным, родным светом… Вспышка, и она снова не помнит. Это было больше, чем просто секс. В ту ночь было что-то, что она не может показать.

Почему именно женщины? Что за дело могло потребовать? Не то. Страсть была слишком… искренней, что ли. С тех пор как в эротике стал появляться сюжет, а часть ее включили в обязательные к просмотру фильмы, Кор на вид определяла долг и искреннее желание сразу.

Она чувствовала эмоции женщин. Они не лгали. Печаль одной, грусть другой. Они обе знали – что-то переменится после этой ночи. Что они обе потеряют…

Корин махнула кистью по столу.

Там было что-то большее! Тайна не в том, что они должны были, они желали… но чего?

– Аулай, позвони Иву.

– Не очень доброе утро? – усмехается оборотень, пьющий чай с… Корин улыбнулась – людишки, идущие по улице, не знают, что в кружке налит и их, волчий, алкоголь. Им его не почуять. Им не ощутить его на губах самого лучшего волка.

– Уже доброе, – шепчет она после поцелуя. Мир катится к краю, но ей плевать. Ведь она борется только за стаю. Хоть сейчас их всех настолько мало, что собраться даже в одну – уже привлечь слишком много внимания. Но стая – это не то, от чего отказываются. Те, кто дорог, те, за кого умрешь, не говоря уже об убийстве. Они будут всегда.

Мир умирает. Волки часть его, и они знают.

– Сегодня Ивон Ксор.

– Сегодня?! Но… – Древний день, о котором даже люди знают. День, когда магия сильна, как никогда. День, когда миры танцуют. Ночь, когда…

– Ты занята? – Ив знает, что да, лучше ее самой. Лучше знает только Аул. Тест, работа… «Пастухи» интересуются ею слишком сильно. И сдерживать желание убить предателей и их собачек на двух ногах с одной подлой и трусливой сущностью, не уважающих Луну и Законы, все тяжелей.

– Ничего, что не хочу отменить.

– Тогда… – Волк поднимается. К нему прикованы взгляды – и женские и мужские, – не признать власть и силу, сквозящие в движениях и сущности Ива, и не захотеть покориться ей, смогут лишь сильные волки, а про люд… К охотникам их.

Ив наклоняется.

В последний момент она не позволяет поцеловать себя в губы. Так просто она ему победу не принесет. Еще посмотрим, кто из них кого поцелует. И кто будет сильней.

– Тогда беги, – шепчет любимый волк, сжимая ее руку.

Ивон Ксор… Волшебная ночь. Древняя ночь. Правдивая ночь. Такая ночь дается один раз для того, чтобы передумать. Для того, чтобы сбежать. Лови того, кого любишь. Поставь знак свой на нем. Ощути, как ставит он себя печатью на тебе. И после этой ночи не убежишь уже никогда и нигде. Ни в одном мире. Ни за вечность, ни за секунду. Ни за какие сокровища. Всегда и везде вместе. В другой жизни – вновь узнаешь.

Бежать надо так, чтобы не потерять добычу. Иначе охота окажется незавершенной. Ночь будет еще не раз, но терять Ива она не хочет. Никак.

Охота идет, пока есть охотник и добыча. Им нельзя потерять друг друга, иначе какой смысл? Не будет самой жизни, ведь именно это тайна охоты.

Не для забавы каждый рискует всем. Это ритуал.

Многое уже не помнят. За тысячелетия народ оборотней потерял то, что знал. Будто кара с небес. Потеря знаний, власти, законов… Мира.

Захватчики с одной не помнящей душой. Не перекидывающиеся. Не слышащие мир. Слабые, трусливые… так почему же они правят?!

Мешки мяса. Единые. Карны. Люди.

Оборотни оказались не готовы и потеряли все.

Но охота и Ивон Ксор – останутся, несмотря ни на что.

Беги и дай бежать другому.

Дело волков – охотиться. И поэтому им идти за луной. Ослушаться ее – покрыть себя и свою стаю позором.

Их четверо, и они не предали сами себя. Не бросили свой народ. Не предали своих друзей.

Их жизни слишком коротки – лишь когда Луна светит на эту несчастную землю в Священную ночь, Лунную Ночь, ее волки могут идти по земле, ища добычу.

Срок не всегда был столь мал. Сначала они спускались каждую ночь. Затем только в час, принадлежащий им по праву. Затем лишь в полнолуние…

Даже Луна не может сотворить силы для жизни в этом гибнущем мире. Они все попались.

Кого ты спасала, Корина?! Все умирает, Луна не делает поблажек. Даже если бы захотела. Но теперь все здесь умирает медленно, зная об этом. Каждую секунду… Мы помним, Корина.

Охота продолжается до тех пор, пока один из участников не решит, что у него нет сил. Пока он бежит, любой ценой. Пока ты знаешь – зачем. Пока ты еще можешь дышать. Пока еще кровь в твоем сердце стучит. Пока ты жив, несмотря на все столетия.

Пока ты знаешь, что в одной из волчиц твоего народа – скрыт медальон. Шанс все исправить.

Пока ты любишь эту волчицу. Пока ты шепчешь ее имя и забываешь о том, что она защищает. Не зная и спасая мир своим незнанием.

Когда тебе наплевать на медальон и ревнуешь к тому, кто может ее коснуться.

Пока счастлив из-за того, что она любит.

Пока носишь имя того, кто любил всегда и не боялся сказать об этом даже богам.

– Ив?

– Бегите, Хранительница.

 

Валерий Скворцов

Природа свое возьмет

Определенно, Гретхен пытается его клеить. Михаил еще раз взглянул в ее сторону. Она не отвела глаз, а снова, как и пять секунд назад, вызывающе облизала губы. Сомнений не оставалось – Гретхен откровенно заигрывает. У Михаила от волнения проступила густая зеленая слизь – на двух отростках сразу. Так не годится, паника здесь ни к чему. Михаил с нарочитой истомой прикрыл веки, используя краткую передышку для того, чтоб энергично обматерить себя за трусость. Помогло – мысли перестали пугливо метаться, а слизь приобрела правильный синеватый отлив. Конечно, волноваться есть из-за чего. С одной стороны, глупо не воспользоваться случаем. С другой – терять лицензию мимикратора тоже не хочется. Ведь непонятно, чем еще закончится эта интрижка. А вот за неразрешенный контакт его точно вышибут из экспедиции. Михаил покосился на подающую знаки Гретхен (все – буква в букву по Главной Книге), судорожно глотнул веселящего газа и опять задумался.

* * *

Михаил работал электронщиком-мимикратором на Лее вот уже третий год. На Землю его совершенно не тянуло. Когда был принят закон о клеймении мимикраторов, Михаил бросил спокойную работу в офисе и нанялся на экспедиционный корабль. Землю с тех пор именовал, не иначе как нацистской помойкой.

Мимикраторства своего Михаил никогда не стыдился. Никогда, в отличие от других, не поносил предков, объевшихся генетически модифицированных трюфелей. Какое тут может быть осуждение, когда времена такие были. Генетиков тогда контролировали весьма условно, и обалдевшие от собственного могущества ученые изощрялись, как могли, соревнуясь друг с другом и с Господом Богом. Точно не известно, было ли это случайностью или продуктом больного воображения, но кто-то запихнул в ДНК трюфеля гены вируса и какого-то ископаемого червя. Понятно, что моду на мимикрирующие трюфели ввели отнюдь не ученые. Безумно дорогой деликатес, принимающий форму и цвет любой оказавшейся поблизости вещи, стал символом принадлежности к высшему обществу. Вот только в одном ученые прокололись – заверили, что вреда от этих грибочков нет никакого. Откуда им было знать, что последствия проявятся в третьем-четвертом поколении высокопоставленных гурманов?

Неоднозначное отношение к мимикраторам было всегда, как только был обнаружен первый из них. Как же: вроде нормальный человек, но при этом запросто принимает чужое обличье и даже форму неодушевленного предмета! Человечество металось между мистическим ужасом перед мимикраторами и жалостью к ним. Те, в свою очередь, быстро оклемались и после первых необдуманных самоубийств негласно объявили себя избранной кастой. И вдруг такой удар по самолюбию – клеймо на самом видном месте кармы! Раньше с этим можно было мириться, ведь клеймо распознавалось только на сложной аппаратуре. Но вот уже пятый год на Земле модно следить за кармой, поэтому три четверти населения носит специальные линзы. В таких условиях разгуливать на глазах у всех с жирным салатовым крестом на третьем слое – просто унизительно. А всё – из-за каких-то идиотов, стащивших при помощи мимикрии жалких пару миллионов баксов! Хорошо еще, на команду экспедиционных кораблей клеймение не распространялось.

Возможно, новый закон просто подталкивал мимикраторов к работе в экспедициях. Там их по-настоящему ценили. Ну, кто еще, скажите, способен так незаметно изучить разумных существ, контакт с которыми запрещен законом о реликтовых цивилизациях? Правда, мимикраторов накачивали стабилизующими растворами, чтобы подольше сохранить нужную форму. От них требовалось неукоснительное соблюдение особых процедур: регулярно касаться аборигенов, есть местную пищу и тому подобное. Бывало, оставшись на три-четыре часа без общества, мимикратор помимо своей воли принимал естественный человеческий облик. В таких случаях приходилось добираться до базы на экспромте, подстраивая внешность под первого встречного. Такого рода накладки ложились в основу большинства мимикраторских баек. Но все равно, мало какой профессиональный разведчик мог сравниться по эффективности с самым последним разгильдяем-мимикратором. Вот и Михаил в день зарплаты чувствовал на себе восхищенные и завистливые взгляды коллег. Еще пару лет, и заработанных денег с лихвой хватит до самой смерти.

* * *

Теперь же приходится сидеть и мучиться над дилеммой – отнюдь не гарантированная слава или обеспеченная старость. А Гретхен уже незаметно пересела за столик Михаила, игриво выпустив веселящий газ прямо ему в лицо. Определенно, это любовь. Главная Книга не врет. Вот только он почему-то все еще ничего не чувствует. Наверное, потому что не настоящий астрогуцул.

* * *

Большой загадкой населяющих Лею астрогуцулов была форма их размножения. Вернее, самая начальная стадия – собственно половой акт. Лею открыли лет сорок назад, и украинскому разведчику почудились карпатские мотивы в одежде аборигенов. Поговаривают, правда, что, окрестив их таким образом, он тем самым изощренно отомстил собственной теще из Ужгорода. Ведь астрогуцулы – на редкость уродливый, с точки зрения землян, вид: неповоротливые желеобразные туши, покрытые наростами и дырами. И эти туши оказались самыми большими во Вселенной романтиками и ханжами – секретность их полового акта переходила все мыслимые границы. Ни одного описания в литературе, полное отсутствие проституции, плюс тотальное укрепление семейных спален до уровня бомбоубежищ. Понятно, что астрогуцулы суют какие-то свои отростки в какие-то свои дыры, но какие именно куда? Ученые насчитали несколько тысяч возможных вариантов, но даже такая оценка казалась заниженной. Кроме того, особенность анатомии астогуцулов не позволяла отличить мужские особи от женских. Попытки найти различия лабораторным путем тоже провалились – видимо, половые клетки вырабатывались перед самым зачатием. Семейные пары астрогуцулов выбирались из своих спален-бомбоубежищ на вторые-третьи сутки уже с похожим на мыльный пузырь яйцом – определить, кто из них двоих его снес, было невозможно.

Астрогуцулы все свои поступки сверяли с Главной Книгой – толстенным сводом религиозных, моральных и юридических норм. На первой же ее странице строжайшим образом запрещалось упоминать всуе, как именно происходит размножение. Зато не менее трети Главной Книги отводилось на описание того, что астрогуцулы делают перед половым актом и что при этом чувствуют. Причем описание довольно пространное. «Почувствуй трепет в себе, когда глядишь на избранного. Вслушайся, насколько сердце твое приняло избранного, как часть тебя самого. И природа подскажет тебе, что делать» – вот самое конкретное, что можно было там найти. Синонимов слова «любовь» у астрогуцулов насчитывалось не меньше сотни. Они восхваляли ее, превозносили, боготворили, упоминали по поводу и без повода. На этом фоне сонеты Петрарки и «Песнь песней» выглядят сухим бюрократическим циркуляром.

* * *

Один из отростков Гретхен как бы случайно скользнул по жабрам Михаила, и его точно током пробило. Абсолютно новое ощущение. От понимания, что в нем самом шевельнулось что-то воспетое в Главной Книге, захватило дух. Весы внутри Михаила покачнулись и уверенно показали на «славу». Когда решение принято, подкрепить его действием – уже не составляло труда. Михаил заставил себя снова взглянуть на Гретхен, после чего принялся выводить глазами восьмерки по фигуре избранницы. Как и велит Главная Книга.

* * *

Загадка полового акта астрогуцулов не на шутку волновала человечество. Несколько богатых меценатов объявили награду в миллиард долларов разгадавшему ее. Ежегодно по этой теме защищалось не менее десятка диссертаций. И это – на одних только предположениях! Для начальников леянской экспедиции загадка размножения астрогуцулов неизменно оказывалась злым роком. Последних двух на памяти Михаила уволили по уголовным статьям. Сначала старик Томсон был уличен в изощренных пытках рожавших астрогуцулов. Затем последовал сомнительный эксперимент Христодопулоса с женитьбой мимикраторов на аборигенах. Здесь тоже было явное нарушение закона о защите реликтовых цивилизаций, но все равно ничего не получилось: местные молодожены оказались абсолютно безграмотны в вопросах секса, а природа, увы, ничего не подсказала. Михаил близко знал ребят, ввязавшихся в эту авантюру. Поэтому у него была своя версия причин провала – те мимикраторы испытывали настолько сильное отвращение к астрогуцулам, что о любви даже заикаться не стоило. А без любви, как известно, астрогуцулы не размножаются.

* * *

Михаил приобнял Гретхен и увлек за собой. До явочной квартирки было не более десяти минут, а связь со спутником восстановится только через три часа. Вполне хватит, чтобы успеть сделать главное…

* * *

Михаил никогда не был слишком честолюбив. Мечта разгадать большую тайну астрогуцулов давно не посещала его мысли. Пока на корабле не появилась Стелла. То ли итальянка, то ли испанка, она была безумно красива. И всю свою жизнь боролась с этой красотой – носила уродливую одежду, очки, сутулилась; наконец, занималась астропсихологией. Но все равно, стоило ей появиться в мужской компании, всегда находился тот, кто был не в силах сдержать восхищенный всхлип. Стелле же хотелось, чтобы ее ценили за ум и за научные достижения. Она была мимикратором, но в отличие от Михаила, который в основном возился с разведывательной аппаратурой, считала себя ученым. Стелла без устали выдвигала смелые научные гипотезы и тем самым изводила нынешнего руководителя экспедиции, японца Мицуи.

Конечно, для мимикратора красота – разменная монета: в конце концов, захочешь, можешь хоть в Джоконду или Андреллу Патерсон превратиться. Но у Стеллы была своя, настоящая красота. Вся мужская часть корабля считала своим долгом приударить за ней, но она была предана науке и своему жениху – какому-то парню с Земли, выбранному по компьютеру с целью блокировки гена мимикраторства в детях.

При этом Стелле нужно было с кем-то проводить свободное время. Она делала это в компании Михаила и Джереми – тоже мимикратора, рыжего здоровенного англосакса, с которым вместе оканчивала учебку и распределялась на Лею. Оба кавалера не имели ни единого шанса, но при этом яростно и как бы незаметно для посторонних сражались за внимание дамы. Ее такая борьба без проигравших и победителей вполне устраивала.

Именно Стелла подняла тему с неудавшимся экспериментом Христодопулоса. Михаил тут же выдвинул свою версию про любовь, на что Джереми презрительно фыркнул:

– Детский лепет! Сколько раз мы сталкивались с цивилизациями, которые в силу своей недоразвитости охраняют институт брака разными секретами и табу. Но стоит ковырнуть, и животная природа полезет наружу. Я сам пару раз, так сказать, в интересах науки вступал в половой контакт с гуманоидами – немного предосторожности, а в остальном – сплошная физиология. Чтобы трахнуться, не нужно любви, достаточно месяца воздержания, ну, и немного фантазии. Конечно, астрогуцулы уродливы без меры…

– А я бы смогла… с астрогуцулом.

– Ты что, детка? – чуть ли не заорал Джереми. – Мы даже понятия не имеем о механизме зачатия у этих тварей. А что, если они тебя оплодотворят?

– Но ведь могли же оплодотворить тех ребят, которые участвовали в эксперименте Христодопулоса…

– Нам давали гарантию, – тут встрял Михаил, как непосредственный очевидец событий, – что с девяностопроцентной вероятностью оплодотворится другая сторона. Как-никак, участвовавшие мимикраторы – все сплошь мужики. А по последним исследованиям, пол у мимикратора вроде как не меняется…

– Ха, но тогда получается, что с десятипроцентной вероятностью я тоже могу стать самцом, – заключила Стелла. – А риск, он всегда в науке присутствует. Пастер, вон, на себе пенициллин испытывал, а мимикратор Карачидзе ценой собственной жизни раскрыл секрет берийского пива…

В данном случае Михаил был солидарен с Джереми – и еще две недели они вдвоем регулярно пугали Стеллу возможными последствиями полового акта с астрогуцулом. Честно говоря, оба еще на что-то надеялись и берегли девушку от жертвы науке по меркантильным соображениям. Приглядывать за Стеллой на планете не было никакой возможности – устав мимикраторов запрещал работать группами. Возможно, Михаил поддался на чары Гретхен еще и потому, что хотел в этом деле опередить Стеллу. В конце концов, вероятность быть самцом астрогуцула у него в девять раз выше.

* * *

Михаил обозвал про себя избранницу «Гретхен» из-за светлой, почти белесой шерстки на шее. Он зашел в этот бар, как только прервалась связь с диспетчером – спутник скрылся за горизонтом. Часа на три можно было расслабиться. Михаил вот уже год тратил эти часы на местные бары. Веселящий газ, который здесь курился на манер кальяна, помогал ему мириться с действительностью. Возможно, именно поэтому астрогуцулы не казались Михаилу, как остальным мимикраторам, такими уж уродами. Возможно, из-за этого он рискнул повести Гретхен к себе. И почувствовал дрожь от ее прикосновения.

Они молча зашли в квартирку и принялись методично закрывать окна и засыпать каждую малейшую щелку песком. «Влюбленные должны усердно строить уединенный покой, чтобы случайно или преступно чужой глаз не мог потревожить их, – гласила Главная Книга. – Добейтесь глубокой темноты и очистите сердца друг для друга. И тогда природа возьмет свое». Михаил в кромешной темноте почувствовал дурноту, хотя действие веселящего газа должно было пойти на убыль. Он ощущал Гретхен рядом с собой, но она бездействовала. Ждала, что инициативу проявит самец? Но ведь не Михаил же начал заигрывать. Можно признаться избраннице, что он – девственник и ничего не смыслит во всей этой процедуре. Из памяти выплыл образ Гретхен – Михаил вдруг решил проверить, помнит ли еще, как выглядит та, с которой вот-вот займется любовью. В образе избранницы чувствовалась некая элегантность (насколько это возможно у астрогуцулов), глаза казались больше обычного и больше обычного сверкали. Упругая гладкая кожа выдавала молодость и здоровье. Избранница нравилась Михаилу, и он был вынужден признать, что ее привлекательность выглядит таковой не только на фоне других астрогуцулов. Очевидно, что рядом с ним – неординарное существо, но ведь ощущение неординарности тоже гарантировалось Главной Книгой. «Выходит, я люблю эту Гретхен? Я уже не в силах сопротивляться убеждению, что она – прекрасна!» – подумал Михаил и дотронулся до избранницы. Эффекта от такого касания он даже не мог себе представить: внезапно вспыхнул яркий свет, и откуда-то изнутри начал напирать щекочущий, невесомый пузырь. «Надо перестать сопротивляться!» – мелькнуло в голове, после чего десятком наростов он погрузился в Гретхен.

* * *

Его поднял на ноги крик диспетчера в голове:

– Ну, вы, блин, там совсем спятили! Не нашли ничего умнее, как трахаться внизу, в обличье аборигенов? И как вы умудрились найти друг друга в трехмиллионном городе?

Михаил автоматически ощупал себя – человек. Значит, рядом тоже человек. Протянул руку и наткнулся на гладкую кожу плеча. Так и есть.

– Стелла! – позвал хрипло. – Это ты?

В ответ виноватое молчание.

– Стелла! Отзовись! Нужно выбираться отсюда, дура ты эдакая!

– Это не Стелла, это – я, Джереми…

В голове все мысли сдуло сквозняком, осталась только издевательская скороговорка диспетчера:

– Быстро, голубки, на базу! Будем разбираться, кто, кого и чем там оплодотворил. Руки в ноги – и на базу. Прислушались к зову природы, нечего сказать…

 

Агата Бариста

Короткое лето

Это наконец случилось.

Случилось однажды и летом, в приятный погожий день.

Маленькую сиреневую зажигалку по имени Эмилия Крикет вынули из кармана и положили на скамейку. Скамейка стояла у проволочного ограждения теннисного корта, ее широкие доски были покрыты матовой голубовато-серой краской. Краска легла неровно, поверх старой облупившейся, и поверхность в некоторых местах напоминала лунный грунт.

Было солнечно, но тень падала на Эмилию.

Она посмотрела вверх.

На фоне синего безоблачного неба она увидела темный вороний профиль своего Хозяина. Хозяин сидел, ссутулившись и опершись локтями о колени, он наблюдал за игрой Хозяйки. Хозяйка была молода, чуть ли не вдвое моложе Хозяина; каждое движение доставляло ей радость, и чем сложнее было движение, тем больше радовалась Хозяйка. Она даже по-щенячьи повизгивала от избытка чувств.

А Хозяин был неспортивен. Он поздно ложился, поздно вставал, добавлял в еду устрашающее количество соли и перца и очень много курил – особенно когда работал.

Вообще-то он пользовался зажигалкой Зиппо – солидным увесистым Максимилианом Зиппо, а Эмилия досталась ему от Бывшей.

У Бывшей тоже был вороний профиль, только более изящный. Ее длинные черные волосы, разобранные посередине на пробор, напоминали крылья. Такие же долгие, привольно ниспадающие крылья были у Жар-птицы, тонко прорисованной на крышке лаковой шкатулки, в которой хранились запонки и булавки для галстука. Хозяин всегда так касался этих волос, что Эмилия сама начинала осязать их притягательную мягкость: сначала его пальцы бережно скользили по поверхности, затем постепенно принимались перебирать темные нити, зарываться в них, нырять вглубь, в сумерки, в темные воды, и там, под покровом темноты, пальцы блуждали в различных направлениях, но неизменно опускались все ниже и ниже. Лицо у Хозяина делалось в такие минуты растерянным, как у человека, который забыл, где находится.

Бывшая так же много курила, соль и перец сыпались у нее снегопадом, но Хозяйкой она так и не стала. В ночь расставания она бросила Эмилию на кухонном столе. Она ушла, а маленькая сиреневая зажигалка так и осталась лежать рядом с переполненной пепельницей и початой бутылкой терпкого португальского вина.

Хозяин почему-то не стал выбрасывать Эмилию. Он положил ее на ладонь, легонько подбросил несколько раз в задумчивости, а потом отнес в кабинет и положил в верхний ящик письменного стола. Там Эмилия и пребывала до сегодняшнего утра, пока не выяснилось, что в фирменной черной канистрочке закончился бензин, а возобновить запас Хозяин позабыл.

Оскорбленный Максимилиан Зиппо немедленно сказался больным.

Хозяин покрутил колесико, пощелкал крышкой, разыскал среди бумаг Эмилию и сунул ее в карман.

От четы Паркеров-Пенов, своих соседей по заточению, Эмилия знала, что вещи теряют душу, когда становятся ненужными. Она могла исчезнуть давным-давно, в ту зимнюю ночь, когда Бывшая оставила зажигалку на столе, но Хозяин определил ей место среди нужного, и Эмилия осталась. Тогда же Паркеры-Пены разъяснили Эмилии, что, пока она скучно и недвижимо обитает в фанерном мирке, ей ничто не угрожает. Ну, разве что сойти с ума от безделья. Но как только Эмилия понадобится Хозяину, жизнь начнет стремительно укорачиваться.

Пластику – пластиково, сказали Паркеры-Пены, чьи корпуса были созданы из ювелирной латуни, а перья из золотого сплава. Они не были жестоки, Эмилия им даже нравилась. Они даже простили ей этот вульгарный фиолетовый глянец. Просто Паркеры-Пены хотели, чтобы девочка была готова, когда пробьет роковой час. Потому что роковой час – чемпион, бьет всегда и всех.

Эмилия радовалась, что это случилось летом.

Зима ей тоже была симпатична, но она ее уже видела.

Хозяин протянул руку к Эмилии, зажег очередную сигарету и опустил зажигалку на прежнее место. Сизый дымок устремился вверх, под небеса, тая вместе со временем, отпущенным Эмилии. Сил у нее оставалось на пару сигарет.

Эмилия с любопытством огляделась по сторонам, и стороны ей понравились. В одну секунду она насладилась всем. Лето наполняли щелчки и посвисты пернатых, липы и клены шелестели молодой листвой, летали по воздуху ловкие теннисные ракетки, мелькали загорелые руки-ноги, взметались вверх короткие белые юбочки. На границе корта у проволочной сетки цвели мелкие, но яркие цветы, над цветами жужжали пчелы и порхали бабочки.

А потом она увидела Джека Данлопа.

Он был восхитительно кругл, его жесткий брутальный войлок светился теплым солнечным светом.

Джек был теннисным мячом, и он прыгал.

Эмилия владела только одним способом передвижения – изящно расположившись на боку, она могла стремительно и коротко скользнуть по гладкой поверхности барной стойки. А прыжки Джека создавали впечатление самостоятельного движения, будто бы он скакал на диком мустанге… и это было весело и немного отчаянно.

Эмилия поблагодарила судьбу и поспешила влюбиться.

Когда Джек, ударившись о сетку, закатился под скамейку, на которой юная Крикет возлежала в несколько небрежной – наискосок – позе, зажигалка немедленно произнесла восхищенные слова признания в щель между досками сиденья.

Увы, как это часто бывает, несмотря на видимую благоприятственность события, глубинный смысл происходящего имел противоположный вектор.

Да, Джек намеренно закатился именно под эту скамейку, но вовсе не ради глянцевого сиреневого блеска стройных боков.

Дело в том, что под скамейкой с самого начала лета лежала пустая раковина Улитки, и ее плавная спираль совершенно зачаровала Джека. С одной стороны, раковина тоже была кругла, и это позволяло Джеку надеяться на родство душ, с другой стороны, этот круг был так пикантно извращен, что только при одной попытке вообразить, что может скрываться за этим сумасшедшим водоворотом, бедные теннисные мозги, глупо улыбаясь, уплывали в неизвестном направлении.

Поэтому Джек Данлоп, услышав нежный голос, решил, что это Улитка наконец заметила его достоинства, что она подбадривает и поощряет его к решительным действиям. Но напрасны были игривые прикосновения к зелено-бурой шершавой спирали, напрасны были катания вокруг и даже попытки подпрыгнуть с риском привлечь к себе нежелательное внимание со стороны. Ведь все водовороты и завихрения были снаружи, а внутри раковина Улитки была безнадежно пуста. Ее душа умерла, была расклевана воробьями и смыта прошлогодними дождями.

Было абсолютно ясно, что встреча Улитки с роковым часом состоялась.

Еще было абсолютно ясно, что Джеку Данлопу сейчас не до Эмилии Крикет.

Эмилия решила, что, пожалуй, можно начинать страдать – от всей души, не сдерживаясь. Она раньше никогда не испытывала любовных мук, и теперь ей не терпелось узнать, каково это.

Джек затих в скорбном недоумении.

Эмилия хотела объяснить ему, что все просто. Должно быть, тот, кто является хозяином всех живых тварей, решил, что Улитка ему больше не нужна – и Улитка исчезла. Но потом прислушалась к своему ноющему сердцу и поняла, что грусть – это тоже очень интересное чувство. Наверное, Джеку будет интереснее жить с печальной загадкой, чем вообще без ничего, подумала Эмилия и не стала ничего говорить.

В это время подошла Хозяйка, которая закончила игру (выиграла!) и собирала разлетевшиеся мячи. Ее взгляд упал на сиреневую зажигалку.

– Где твой Зиппо? – спросила она ровным голосом, так не вязавшимся с ее разгоряченным румяным лицом, на котором все еще светилась победа.

Голой атласной рукой она убрала белокурые завитки от мокрого лба.

– Бензин закончился, – хмуро ответил Хозяин. – По дороге куплю.

– А это чья?

– Забыл кто-то. Не помню кто.

Хозяйка взяла зажигалку. Ее ноздри шевелились, будто чувствовали запах врага. Она почиркала колесиком. Огонек был слабенький, а потом его и вовсе не стало.

– Вот все и закончилось, – холодно произнесла Хозяйка и аккуратно вернула зажигалку на скамейку. – Пойдем.

Она достала Джека, положила его в банку к остальным мячам, сунула ракетку в чехол и направилась к выходу.

Хозяин встал.

Эмилия вдруг отчетливо поняла, что сейчас ее закинут в кусты. Картинка была такая ясная, что Эмилия даже не сомневалась в ее правдивости. Ну и пусть, думала Эмилия. Зато она многое успела.

Хозяин не стал никуда ее бросать. Он просто оставил Эмилию на скамейке.

А когда дошел до калитки, вернулся, забрал и снова положил в карман.

Дома он переложил Эмилию в ящик стола.

Паркеры-Пены обрадовались возвращению.

Эмилия не знала, рассказывать ли им про Джека. С одной стороны, очень хотелось перевести все из мыслей в произнесенные слова. С другой стороны, можно было сохранить Джека только для себя и владеть воспоминаниями о нем единолично.

Тут надо было подумать.

Вечером, пока Хозяина не было дома, в кабинет зашла Хозяйка, открыла письменный стол и долго смотрела на маленькую сиреневую зажигалку.

– Ненавижу! – сказала она под конец и захлопнула ящик.

Эмилия не обиделась. Она поняла, что это было сказано не про нее.

Еще позже, уже после полуночи, пришел Хозяин. Он сел за стол, вынул зажигалку из ящика и положил перед собой. Эмилия лежала и видела, как медленно и неотвратимо давно забытое выражение неведомости проступает на сухом и обычно собранном лице. Он налил из хрустального графина рюмку коньяка, выпил ее и сразу же налил следующую. Потом взял мобильный и по памяти набрал номер.

– Привет, – сказал Хозяин каким-то не своим, чужим голосом. Он и сам это понял, потому что откашлялся и спросил: – Узнала?

 

Валерия Малахова

Примитивные инстинкты

Когда госпожа Вызывающих ветер желает меня видеть, на смену всегда приходит Сорок седьмая Ашш. Так получается, и не мне судить, нарочно это делается или просто наши графики так согласованы. Сменщица молча вползает в плетельную ячейку и перехватывает нити, продолжая узор. Раньше Сорок седьмая выпускала запахи-пояснения; теперь они не нужны, все понятно без обонятельных меток.

Линия Ашш – хорошие плетельщицы; я без опасений оставляю работу и ползу наверх – туда, где обилие запахов смущает рассудок, где мои полуслепые зрительные сенсоры может обжечь луч света, проникший через небрежно заделанную трещину в потолке. Но это не важно: госпожа Вызывающих ветер ждет.

Я не знаю, почему она выбрала меня – именно меня, обычную Сто третью Бийо; для увеселения Верхних выводятся другие линии. Не знаю, когда мы расстанемся. Между этими опасными вопросами и ответами на них – ее феромон-метка отказа обсуждать подобные темы. Мне ли спорить? Я молчу и жду встреч; а когда запрос приходит – карабкаюсь наверх по коридорам, что забирают вверх с мучительной крутизной и петляют, все время петляют, как нить в коконе, сделанном плохой плетельщицей.

Та ячейка, где живет госпожа, просторнее прочих, в которых я бывала. В ней почти нет светлячков, и я знаю, что это Вызывающая ветер каждый раз перед моим приходом законопачивает щели: она любит свет, много света, но снисходит к потребностям подземной плетельщицы. Я ценю это, и благодарность переполняет меня; вкус ее прян и ярок, и если госпожа слизнет каплю этих выделений, она поразится необычному сочетанию. Я старалась.

Вызывающая ветер ждет. Ее фасеточные глаза сверкают; мерцание и переливы способна уловить даже я, слабо различающая цвета. Крылья трепещут, и меня будоражат эти слабые движения воздуха. Тело мое протискивается в щель входа, переваливается через порог; живот стукается о пол и непроизвольно выпускает несколько нитей, а я сучу ногами, выплетая из них подобие простого кокона для рабочих. Госпожа взмывает вверх и парит надо мной; удары ветра от ее крыльев метут пыль вокруг, а жало высовывается из длинного хвоста и осторожно скользит по моей спине, на которой нет панциря – зачем он линии Бийо?.. Я замираю, расслабившись. Шесть сильных, цепких рук валят меня на бок, переворачивают; жало щекочет живот, глаза госпожи следят, как клейкая жидкость непроизвольно выбрызгивается из мешочков и застывает неопрятными комками. Запах Вызывающей ветер заполонил всю ячейку; ее приказ-желание заставляет меня продолжить. Я осторожно перемещаю кокон в переднюю пару рук, распарываю его – теперь он может служить сетью – и бросаю, зацепив крыло госпожи. Она рушится на меня, в последний миг втянув жало, и я-отдельная перестает существовать, а я-мы летит вместе с она-мы.

Госпожа во время наших слияний никогда не желает видеть подземную жизнь. Нет, она берет меня с собой туда, где небо ослепительно голубое, а солнце лишь ласкает глаза; туда, где мельчайшие оттенки цветов и запахов обозначают друзей – или врагов. Туда, где линии Бийо не обрезают ненужные крылья сразу после первой метаморфозы; и мы-я знает, что у тяжелого тела с раздутым животом сейчас отчаянно трепещут рудиментарные отростки на спине. Нас-ее это не веселит, и я-мы преклоняемся за это перед ей-нами.

Мы охотимся на пищу и врагов, мы убиваем их и несем домой, туда, где добычу жадно заглотят и переработают пищевые склады. А затем мы долго кружим над личинками, потомством Цариц. Личинки вынесены погреться на солнце. Рядом с ними хлопочут няньки, а мы парим в воздухе, готовые защитить будущих плетельщиц, рабочих, Вызывающих ветер…

А когда мы возвращаемся из воспоминаний госпожи, контакт рвется не полностью. Я-почти-мы убираю перепутанные нити и очищаю госпожу, она-почти-мы терпеливо ждет. А затем несколькими ударами хвоста рушит одну из стен ячейки и ползет по туннелю. Она никогда не зовет меня за собою, но я следую за ней. Ведь я – это еще и почти-мы; я знаю, что так надо.

Госпоже трудно передвигаться в подземных лабиринтах, ведь ее стихия – воздух. Но ей-почти-нам известны движения, облегчающие путь. Впрочем, иногда, устав во время полного слияния, она забирается на меня; в таких случаях я-почти-мы двигаюсь крайне осторожно. Глаза Вызывающей ветер освещают дорогу.

Мы прибываем на место, и стража пропускает нас. Я чувствую движение крови в теле госпожи; она тоже ощущает биение сердец в моем теле. Наше почти-единство смотрит на отложенные Царицами яйца и на личинки, упрятанные в сотканные плетельщицами коконы и ожидающие последней метаморфозы.

Мы не хотим быть царицами. Но отложить яйца… где-то внутри нас спит разделенная миллионы лет назад на множество особей самка. И в такие моменты ей неуютно в наших приспособленных для других нужд телах. Она горюет и жалуется на мир; она кричит, забивая нам дыхание, а мы вдыхаем эту древнюю скорбь и сами становимся ее частью…

Затем слияние заканчивается, и госпожа отпускает меня.

До следующего раза.