В соседней палате женщина лет пятидесяти лежала обнаженной на кровати и принимала солнечные ванны сквозь стекла окон. Окна она не открывала, опасаясь сквозняка.

— Марина, — позвала Таня, — ультрафиолет через стекло не проходит.

— А бумага тогда почему желтеет? — не меняя раскидистой позы, спросила Марина. — У меня на подоконнике дома куча газет — все желтые, выгорели.

Этот диалог повторялся почти каждое утро. Здесь, в клинике неврозов, Марину пытались урезонить все — от врачей до пациентов. Лето, солнце, выйди в парк рядышком, расстели одеяло да загорай. Но она упорно пыталась подрумяниться в палате, при закрытых окнах. Надо же до такого додуматься! Вот уж действительно, как говорит лечащий врач Тани, Леонид Михайлович: «До невроза надо еще интеллектуально дорасти!»

Таня вздохнула и поплелась на укол. Заглянула по дороге к Насте. Хотела книжку ей отдать, молча на кровать положила. Настя, как всегда по утрам, молилась, опустившись на колени перед тумбочкой, на которой стояли принесенные из дома иконы. Молилась Настя обычно долго, исступленно, до обеда, с перерывом на зарядку и аутотренинг. После обеда Настя пропадала, возвращалась к ночи, к отбою, и часто от нее попахивало винцом. Все никак не могла себя одолеть. Насте лет двадцать, она была проституткой, потом в монастырь подалась, думала — там помогут. Но не выдержала в монастыре долго. Теперь вот тут подлечивается, мало того, что жизнь у нее тяжела была, да еще и наркотиками побаловаться успела, нелегко отвыкает. Срывается постоянно. Настю тут все любят. Непутевая она, конечно, но славная и добрая. У всех тут праздник был, когда Настя замуж собралась, чин по чину жениха своего привела, всем представила. Парень вроде хороший, положительный, все одобрили. Настя от него пока погуливает, ее за это тут бранят, но понимают, непросто ей от старой жизни отвыкать. Она уже и платье себе свадебное сшила, приносила показать — розовое, в кружевах. Насте розовый идет — она блондинка.

В общем и целом, в клинике Тане нравилось. Конечно, тут все со своими тараканами. Но девки хорошие, свойские. Есть, разумеется, такие, что не подступись: злобные, взгляд тревожный, бегающий. Но они и в обычной жизни встречаются, правда, не в такой концентрации. С ними можно и не общаться. Здесь вообще можно общаться, с кем захочешь. Бабы понимающие собрались. Друг к другу относятся нежно, внимательно и сочувственно. Хочешь — рассказывай про себя, не хочешь — не рассказывай, никто не обидится, расспросами докучать не станет. Персонал здесь замечательный. Если кто вдруг срывается, кричать начинает на медсестру там, на нянечку, скандалить, в ответ только успокоительные речи слышит. Чем больше крика, тем больше сострадания. Соображают: плохо человеку, человек не в себе, человеку помочь надо, пожалеть его. Душа в душу все тут живут.

Ничего не скажешь, ладно тут. Питание приличное. Тане худеть не надо, ей диету не предложили, но толстые в разгрузочные дни соки получают, морковку, яблоки — все как в санатории. Массаж делают. Процедуры всякие приятные назначают — Тане особенно электросон нравится. Таблетки принимаешь, от них как-то свободно на сердце становится, безмятежно. Фитотерапию тут тоже практикуют, Таню аж три раза в день какими-то травками поят. Дыхательные упражнения по утрам.

Потом хочешь — гуляешь себе по парку вокруг больницы; на этом месте еще до революции была клиника для нервнобольных, а в старину не абы как строили, с толком. Место тут чистое, отмоленное, напротив — монастырь древний. Можно и за ворота выйти куда угодно, поехать куда вздумается. Никто за тобой не следит, режим тут вольный, многие девочки даже ночуют дома, утром к зарядке только возвращаются. На тренажерах легонько мускулатуру подкачиваешь, в аутотренинге расслабляешься, в сауну ходишь: кабинет гипертермии — так на двери там написано. Есть еще и бассейн, но его чинят пока, ну и Бог с ним, это уж слишком важно было бы, жирно даже. Врачи тебя разные осматривают — вдруг твой невроз какой орган поразил?

Читаешь, отдыхаешь, с девочками общаешься. По вечерам — танцы. Социотерапия называется. Дядьки из мужского здешнего отделения даже очень ничего попадаются. Бизнесменов полно. Один все «КамАЗами» прямо из отделения торгует. Когда у них на этаже бываешь, только и слышишь, как он в своей палате по сотовому телефону кричит: «Вася, Вася, три «КамАЗа» покупаем, Вася, звони Александру, пусть платежки готовит. Ты понял меня, Вася?» Мужики здесь тоже чуткие, с ними не надо держать ухо востро — не обидят, не попытаются обмануть, как к сестре относятся, ласково, трогательно, как-то стараются тебя поддержать.

Трудотерапия по пятницам — субботник. Но если скажешь, что не желаешь тротуар мести возле корпуса или стены в отделении мыть — никто заставлять не будет, здесь только в охотку работают, хотя мало кто отказывается, потому что хочется что-то для этого дома сделать, хочется помочь чем можешь. С психологом долгие разговоры ведешь — кто еще так внимательно, часами, будет тебя слушать, кто тебе квалифицированный совет даст? Кому ты еще нужна со своими проблемами?

И весь этот рай — абсолютно бесплатно. По нынешним временам — чудо несказанное. Оазис зеленый посреди лютой, жженой пустыни. Так жила бы Таня здесь — всю жизнь. Только вот доктор говорит, что это неправильные мысли. «Но, — говорит, — не волнуйся, пока тебе самой не захочется отсюда в мир уйти, к людям, никто тебя не выгонит».

У Светланы Ивановны, медсестры, которая делает уколы, рука легкая. Шлепнет тебя по попе чуть-чуть, и как игла в кожу входит, уже и не чувствуешь. Таня всегда уколов боялась, а теперь идет на них с радостью.

Штаны натянула, «спаси Бог» сказала, на лестницу вышла покурить. Собраться с силами — сейчас к доктору на беседу опять идти. Сосредоточиться бы. А то жалуется Леонид Михайлович, что рассеянная она очень. А Тане просто хорошо, вот и все. Рассеянная. Поди сосредоточься, сконцентрируйся на своих проблемах — сразу крыша поедет.

На лестнице Галка с Наташей курили. Галка — Танина ровесница, за сорок ей, учительница. Но не ученики ее до невроза довели — сынуля родной. Шпана. Работать не хочет. А хочет сидеть на шее матери и бабки. Галка боится ему денег не давать — вдруг криминалом каким займется? А сынуля понимает материны опасения и шантажирует ее этим. Гаденыш. Наташа — девка молодая, красивая. Ее муж бросил с ребенком. Но, надо сказать, она мужу-то рогов видимо-невидимо понаставила. А он возьми да к другой бабе и уйди. Наталья в клинику слегла. Якобы с горя. Теперь все добивается от врача, чтобы он мужа ее вызвал и велел в семью возвратиться, иначе, мол, Наталья себя порешит. А доктор ни в какую. Говорит: «Единственно, для чего я могу вызвать вашего мужа, так это дать ему совет, чтоб он бежал от вас подальше и впереди собственного визга. Потому что вы людьми манипулируете. А это нехорошо». В общем, вправил Наташке мозги доктор. Наташка смирилась. Теперь сама говорит: «За все надо платить». Не унывает. А что унывать-то? Девка она ядреная, все у нее еще впереди.

Скоро девчонок выписывают. Как Таня без них будет? Привыкла к ним, они — как родные. Ну, договорились, конечно, встречаться. Но Таня-то знает: закружат, завертят потом девочек заботы-хлопоты. Встретятся поначалу пару раз, потом созваниваться будут изредка. А потом и вовсе потеряются. Жизнь серьезная — не забалуешь у нее особенно-то.

— Трясешься, жалкий трус? — Галка внимательно вглядывалась в Танино лицо. — Чего боишься-то?

— К Михалычу иду, — смущенно улыбнулась Таня. — Заметно?

— А то!

— Ничего поделать с собой не могу. Сердце в пятки уходит. Как представлю, что сейчас все опять и снова рассказывать придется, так в ступор ухожу.

— А ты ему говорила, что так с тобой бывает? — сочувственно спросила Наталья.

Таня только рукой махнула. Даже девочкам своим родным не могла она до конца всего открыть. Но ведь полуправда — не ложь. Да и что они могли изменить, девочки-то?

— Ты запомни, — громко, уверенно, как на уроке, поучала Галка, — навязчивые состояния не реализуются. Так же, как навязчивые идеи. Я, например, всегда, как дохожу до угла дома, так будто кипятком меня окатывает: юбку забыла надеть. Вот ты смеешься. А мне вправду чудится: без юбки иду. Ну и что ты думаешь? Не надела хоть раз я юбку-то? Нет, конечно. Навязчивые эти все дела — тьфу. На них наплевать просто надо. И все.

— А у меня, — поддержала Наташа, — давно идея фикс с моста спрыгнуть. Или вообще с какой-нибудь высоты. Боюсь в метро к краю платформы подходить — туда, вниз, как в воронку, затягивает. Прыгнуть хочется — сил нет. Не прыгаю же.

— Так что давай, подруга, двигай, — благословила Галя. — Мы тебя подождем, а потом вместе дышать пойдем свежим воздухом. Давай, давай, Танюша, вперед. Наше дело правое — мы победим!

«А ведь и в самом деле, — подумала Таня, осмелев, — навязчивые идеи не реализуются. Вообще того, чего больше всего в жизни хочешь, не получишь никогда. Вот я: только и хотела, что покоя и любви, любви и покоя. И что? И где я?»

Леонид Михайлович пил чай, сидя около низкого столика в кресле.

— Проходите, проходите, — сказал заглянувшей в дверь Тане, — присаживайтесь. Присоединяйтесь. Вам сахар положить?

— Если можно, — робко прошептала Таня.

— Чего ж нельзя? Если очень хочется, то все можно. Я, Татьяна Валентиновна, так вам скажу: если человек чего-то хочет — обязательно получит, непременно даже.

— Только что я думала, что все наоборот в жизни получается, — удивилась Таня, — у меня, во всяком случае, все не так, как хочется.

— Вы ошибаетесь. Просто вы сами не знаете, чего хотите. Вам кажется, что хотите одного, а на самом деле, подсознательно, вовсе другое вам требуется. Вот и противоречие возникает. Вот и ведет вас дорожка ваша совсем в другую сторону. Но вы не волнуйтесь, мы с вами разберемся во всем, все по полочкам разложим.

Тане снова стало не по себе. Долгов внимательно посмотрел на нее, встал, подошел к своему рабочему столу, заглянул в Танину историю болезни.

— Вот что, голубушка, я вам дозу сонапакса увеличу, пожалуй. Он хорошо тревогу, страхи снимает. Но, видно, маловато я вам назначил поначалу. Пора, пора уже в себя приходить, Татьяна Валентиновна. Будете на ночь по целой таблетке принимать, договорились? Ну а теперь садитесь поудобнее, беседовать будем.

— Леня, — решилась наконец сказать Таня, — что я тебе могу нового рассказать? Ты все прекрасно знаешь. Может быть, даже лучше меня.

— Не нарушайте договор, Татьяна Валентиновна, не нарушайте. — Леонид Михайлович как бы понарошку погрозил ей пальцем. — Мы же договорились с вами. Для вашей же пользы. Разве нет?

Таня понуро молчала. Леня Долгов был прав. Когда ее привез сюда этот милиционер и Таня в первый раз оказалась в кабинете доктора Долгова, они, оставшись с Леней наедине, договорились, что не станут афишировать в этих стенах свое давнее знакомство, Леня будет пользовать Метелину не как приятельницу, а просто как обычную пациентку. Тогда Леня сумел убедить ее, что так будет лучше для всех. Таня согласилась играть в эту игру. «Леонид Михайлович, Татьяна Валентиновна…» Так сначала и было. Но чем дальше, тем больше тяготилась Таня необходимостью делать вид, что Леня Долгов — человек чужой, что не при нем разворачивались отношения Тани и Кати Померанцевой, что он вообще здесь ни при чем. При чем, и еще как при чем. Таня даже решилась попросить Леню передать ее другому врачу. Но Долгов отреагировал на эту просьбу резко и определенно:

— Прекратите, Татьяна Валентиновна. Новому доктору придется начинать все сначала. Вы думаете, вас тут до бесконечности можно держать? Нет, никто вас не выгонит, разумеется, в таком состоянии. Но лечиться-то надо. Лечение саботировать нельзя. Меня не поймет завотделением. Да и вообще, поверьте, так будет лучше. Другому доктору придется продираться через ваше нежелание вспоминать прошлое, что, несомненно, является некой психологической защитой, именуемой вытеснением неприятных переживаний. Мне проще разобраться с вами.

Таня мучилась, ей было больно встречаться с Леней. Главным образом потому, что он непосредственный свидетель ее позора, ее падения. Ведь когда-то — где те безвозвратные времена? — Леня запросто приходил к ним в дом — к Тане и ее мужу. Когда-то они принадлежали к одной компании, к одному кругу, в котором, как казалось Тане, все любили друг друга, дорожили дружбой. Но когда разгорался роман Померанцевой с Таниным мужем, именно Ленина жилетка стала вместилищем померанцевских переживаний — Таня была уверена в этом. Кто такая Метелина? Леня выбрал дружбу и доверие знаменитой Померанцевой. Померанцева приблизила к себе друга Леню, дающего профессионально полезные советы.

— Как скажешь, — тихо прошептала Таня.

— Да ты пойми, — профессионально вкрадчиво начал Леонид Михайлович, — тебе нужно освободиться от того, что было. Я же не садист и заставляю тебя мне рассказывать все это по нескольку раз не для того, чтобы тебя мучить, а для того, чтобы мы с тобой вместе нашли причину, чтобы вместе поняли, почему так могло произойти. Это целое искусство — правильно переносить тяжелые жизненные ситуации. От них никуда не денешься. Это с каждым может случиться, не застрахуешься. Поэтому главное — научиться правильно переживать свои сложности, стрессы и несчастья.

— Да, я понимаю, — обреченно кивнула Таня.

— Ведь ты же интеллигентная женщина и должна понимать, — уговаривал доктор, — что чем больше человек склонен к рефлексии, к самокопанию, чем более он интеллектуально развит, тоньше организован, тем скорее его невроз настигнет. Именно ощущение сложности бытия — для тех, кто понимает, — иногда становится непереносимым. Ты же видишь, что за люди здесь собрались. Они все будто без кожи, ранимые. Но что делать, надо научиться жить, надо уметь защищаться. Но адекватно защищаться, а не как ты — по-страусиному.

Таня покорно кивнула.

Долгов устало прикрыл глаза.

— Вы помните, Татьяна Валентиновна, на чем мы с вами остановились в прошлый раз? Вы обещали подумать и вспомнить тот момент, когда вы решили мстить вашей сопернице. Вы должны были вспомнить именно ту самую минуту, когда решились на это.

— Я пыталась вспомнить. Честное слово. Но это вышло как-то само собой. Все кругом говорили: надо быть сильным человеком, надо самому делать свою судьбу. Вот я и попробовала. Но я слабая. Я не смогла.

— Кто говорил? — монотонно спрашивал доктор. — Расскажите мне о людях, которые учили вас быть сильной. Они так значимы для вас, что вы пытались подражать им во всем?

— Я их любила.

— А сейчас?

— Сейчас я никого не люблю.

— Говорите, говорите…

— Но ты же знаешь все…

— Татьяна Валентиновна, помните, что вы рассказываете все это прежде всего самой себе.

— У меня были подруги. Лариса и Катя. И Алевтина. Я их очень любила. И они меня тоже. Мне так казалось. А потом они меня предали. И я стала им мстить.

— Всем сразу? — поднял бровь Леонид Михайлович.

— Каждой по-своему. Легче всего мне было отомстить Кате. Она больше всех мне плохого сделала.

— Вы ставите это в прямую зависимость? — с интересом переспросил доктор, явно заинтригованный. — Чем больше вам человек сделал плохого, тем легче ему отомстить?

— Чем больше Катя мне делала плохого, тем больше втягивалась в мою жизнь. Когда человек играет на твоем поле, он в твоей власти.

— Ах, вот как вы ставите вопрос. Любопытно. А себя вам было не жалко в данном случае? Или лучше так, начнем с вашей дочери — вам ее было не жалко?

— Она уже взрослая. Если бы я стала вмешиваться в ее отношения с Робином, было бы только хуже.

Долгов пристально посмотрел в глаза пациентке. Та потупилась.

— Вы, Татьяна Валентиновна, даже себе не хотите признаться, что сами спровоцировали эти отношения, или просто пытаетесь скрыть правду от меня.

— Я ничего не провоцировала, — упрямо повторила Таня.

— Хорошо, — быстро согласился Долгов, — предположим, вы правы, все сложилось так, а не иначе без вашего участия. Но зачем вы рассказали об этом вашей подруге Екатерине Всеволодовне?

— Что же, — усмехнулась Таня, — мне одной горе мыкать? А она пусть жизнью наслаждается?

— Допустим, вы правы. В самом деле, за свои ошибки надо платить. Вы теперь, по прошествии некоторого времени, видите свои собственные ошибки в этой истории?

— Я ни в чем не виновата.

— Конечно, конечно. Никто вас не винит. Бывают поступки нечаянные, разве нет? Я вас призываю посмотреть на ситуацию как бы со стороны. Трезвым взглядом серьезной женщины, которая вполне способна к критическому восприятию своих действий. Мы все взрослые люди. И имеем право на ошибку. Никто не будет нас за это бранить, ставить в угол, лишать сладкого. Мы вправе распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению. Так вы, Татьяна Валентиновна, не считаете, что в чем-то были не правы?

— Не считаю.

— Хорошо, — небрежно бросил Леонид Михайлович, — давайте поговорим о других ваших подругах. Вы все еще держите на них зло?

— Алевтина уже умерла, — глухо отозвалась Таня.

— Вам жалко ее?

— Нет.

— Почему?

— А почему, собственно, я должна ее жалеть? Она небось меня не пожалела, когда я в ногах у нее валялась, просила: «Сделай что-нибудь». Знаешь, что она мне ответила? Не знаешь. А я этого не забуду до гробовой доски. Собаке — собачья смерть.

— Вы очень ожесточены, Татьяна Валентиновна, — с сочувствием, понизив голос, произнес доктор, — эдак мы с вами никогда не выберемся из невроза. Он вас до основания разрушит. Не надо так. Смягчитесь. Алевтины Григорьевны уже нет. Вы христианка?

— Я никто.

— Таня, — мягко заговорил Долгов, — я же тебя давно и хорошо знаю. Не надо на себя наговаривать. Ты добрый человек. Не загоняй сама себя в угол.

— И с Ларисой будет то же самое. Вот увидишь, — не обращая внимания на слова Долгова, продолжала Таня. — Они у меня все еще попляшут. Под мою дудку. Как я захочу. Мне нечего терять. А они пусть потрясутся.

— А Лариса-то тут при чем? — неподдельно удивился Леонид Михайлович.

— Вот посмотришь, — не ответив на вопрос, повторила Таня.

Доктор с минуту, уныло опустив голову, разглядывал собственные ботинки. Наконец поднял глаза на свою пациентку. Таня спокойно и решительно встретилась с ним взглядом:

— А мне говорили, ты находишь общий язык со здешними обитателями.

— Нахожу, — безразлично подтвердила.

— Ты не рассказывала им своей истории?

— Нет.

— Почему?

— Зачем?

— Как ты думаешь, они одобрят твою непримиримость?

— Они поймут.

— Не уверен.

Они помолчали.

— Ты считаешь себя сильным человеком? — спросил доктор.

— Я уже говорила: я слабая.

— Тогда где же логика? Ты слабая. А хочешь жить, как сильная женщина.

— Я не хочу жить. Мне все равно.

— Ты обманываешь и меня и себя. Ты хочешь жить. И жестокость твоя — хочешь скажу, отчего? От страха не жить, от страха небытия. Страх смерти — так это называется. Обычно у людей он абстрактный, этот страх. Собственную смерть трудно себе представить. Так же, как смысл жизни. В чем он? На этот вопрос практически невозможно ответить. И это хорошо, что невозможно. Потому что на самом деле смысл жизни так же бесконечен, как смерть. Просто в жизни смысл-то, просто в том, чтобы жить. А когда смысл жизни суживается до размеров отношений с конкретным человеком, до размеров разрешения конкретной проблемы — вот тогда-то и появляется во весь рост страх смерти. А ну как человек тебя покинет, а ну как не будет разрешена проблема? Что тогда? Небытие? Тлен? Пустота? В самых жестоких преступлениях, в самых зверских виноват этот подсознательный страх небытия. Живи. Просто живи. Не бойся ничего. Еще всего много будет — и потерь, и радостей. Ты хочешь быть счастливой. Но зачем тебе эта дурацкая идея мести? Зачем тратить свою жизнь на то, чтобы сделать плохо кому-то? Занимайся собой. Я думаю, твои враги… Твои мнимые враги, — поспешно поправился Леонид Михайлович, — будут очень даже удовлетворены, узнав, как много места ты отводишь им в своем сознании. Как много времени ты тратишь на них.

— Оставь, Леня, — Таня скривила губы, — этот твой пафос. Прибереги для простофиль.

— Тогда я не понимаю, — Долгов даже привстал от возмущения, — чего ты хочешь от меня? Что ты тут вообще делаешь? Если ты всем довольна, тебе не нужна помощь — выписывайся. Я немедленно подготовлю все необходимые документы. И не морочь мне больше голову. Иди!

Таня опешила.

— Мне плохо. Как же ты можешь выгнать меня?

— Я не чувствую, что тебе плохо. Тебе нравится изображать вендетту — флаг в руки. Мы здесь оказываем добровольную — слышишь, добровольную — психологическую помощь. В тюрьму тебя в другом месте посадят.

— При чем тут тюрьма? — растерялась Таня.

— А ты думала, безнаказанно можно людей убивать?

— Я никого не убивала, — испугалась Таня.

— Врешь.

— Честное слово.

— Что ты тут мне про Ларису говорила? Ну-ка?

— А почему она мне ничего не сказала тогда, когда он хороводился с Катей? Почему не предупредила? Мне-то не до чего было. Я ребенка ждала. А они за моей спиной веселились. Теперь пусть поплачут.

— Тебе от этого легче станет?

— Легче. Легче! Представь себе.

— Я вижу, как тебе легко уже. Не пори чушь. Подумаешь, мужик к другой ушел. Так ли уж он тебе нужен? Если ты такое с ним проделала! Если ты сама свою жизнь готова коту под хвост пустить, если тебе самой на себя наплевать — чего ты тогда от других ждешь? Кто о тебе заботиться будет?

— Но Алевтина ведь заботилась о тебе, Леня, — шепотом проговорила Таня, и Долгов побледнел. — О тебе заботилась. А ты так нехорошо с ней поступил. Почему, Леня?

— Что ты имеешь в виду? — дрогнувшим голосом спросил Леонид Михайлович. — О чем ты?

— Ох, напрасно ты меня к себе приписал, Леня. Думаешь, полоумная совсем Танька-то, не поймет ничего, мы ее еще таблетками накачаем, совсем в осадок выпадет. И никому не расскажет то, что знает. Не так, скажешь, рассуждал?

— Что ты несешь?

— И еще думал, выпытаю у нее кое-что. Насквозь я тебя вижу, Леня. Все мне понятно про тебя.

— Ну-ка, ну-ка, — Долгов взял себя в руки, — говори, раз начала.

— Не одна я у вас такая — до края доведенная. Оксанка-то тоже на вашей совести. Что? Не так? Дома у нее бываете, сю-сю-сю, хрю-хрю-хрю. «Оксаночка, деточка, как ты замечательно выглядишь да как готовишь вкусно». А за ее спиной что происходит? Как по два дня рождения устраивал? На один — Андрея с Ларисой приглашал, на другой — Андрея с Оксаной. Ты, Леня, мой дорогой, ты. Это у вас модно в компании — блядство друг друга покрывать. И Катя эта ваша распрекрасная с Ларисой дружит, а Оксане стучит. Скажешь, не так? И к тому же с Андреем подсыпает. Скажешь, не так? А ты Оксану, беднягу, от невроза лечишь. Гнида! Ты понимаешь, какая ты гнида? Сам калечишь — сам лечишь. Вот классно устроился.

— И что дальше? — напряженно спросил Леня Долгов.

— А то дальше, что вы запутались вконец, в трех соснах заблудились. Ненавидите друг друга, а расстаться не можете. Все повязаны, все боятся друг друга, все холодным потом обливаются — как бы не всплыло что-нибудь грязненькое, подленькое. И еще больше во всем этом дерьме погрязаете. Все почему-то подумали, что со смертью Алевтины им легче будет. Ошибаетесь, голубчики. Это только начало. Алевтина, конечно, та еще сука была, прости Господи. Но она вами вертела как хотела, разводила вас по вашим камерам, когда надо, «брек» говорила. А теперь-то уж точно вы друг дружке глотки перегрызете.

— Ты меня извини, Таня, но это все бред сумасшедшей. Я тебе как врач свидетельствую. Ты бредишь.

— Не нравится? Что же ты меня-то самокритике учишь? — Таня без сил откинулась на спинку кресла. Боже мой, как же она устала! Зачем ей все это? Пусть себе. Пусть делают что хотят, живут как хотят. Только оставят ее в покое. Покоя дадут наконец.

Долгов смотрел на Таню с ужасом.

— Да-а, — протянул он, — я и не подозревал, что ты меня так ненавидишь. Ты действительно права. Не надо было мне в таком случае приниматься за твое лечение. Но с другой стороны, любой врач, выслушав твои маниакальные идеи, отправит тебя в психушку. Клиника неврозов, знаешь ли, для психически здоровых людей, которые не справляются со стрессовыми ситуациями. А сумасшедших мы лечим в другом месте и другими методами, совсем даже противоположными.

— Вот и ты мне угрожать стал, — с укором сказала Таня.

— Не угрожаю я тебе, а хочу ясность внести. Как бы ни были мы виноваты друг перед другом, нельзя нам вставать на тропу войны. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Таня горько усмехнулась.

— Не я первая это начала.

— Мы с тобой по кругу ходим. Это тупик, понимаешь ты или нет?

— Да, это тупик. Я не знаю из него выхода.

— Я знаю.

— Все простить?

— Все простить.

— Но ведь ты, Леня, не можешь поручиться за всех остальных. Что они-то все простят и забудут, не можешь гарантировать.

— Я думаю, с этим проблем не будет. — Доктор избегал смотреть Тане в глаза.

— Вот видишь, ты и сам неуверен, что это так.

— Да послушай, — горячо заговорил Леонид Михайлович, — никто не хочет обострять ситуацию. Все и так уже досыта хлебнули. Надо остановиться, пойми, надо остановиться. Алевтину уже не вернешь. Лариса пропала…

— Пропала? — с жадным любопытством переспросила Таня. — Сбежала от расплаты. Разве нет?

— Не надо злорадствовать. Возможно, мы и нарушили какие-то моральные нормы. Но все поправимо. Никто из нас не хочет больше крови.

Таня удовлетворенно расхохоталась.

— Вы уже ею напились, кровью-то? Не захлебнуться бы…

— Татьяна, перестань! Возьми себя в руки. Нельзя так распускаться.

— А что, скажи мне, этот мент, который меня сюда привез, он в курсе, что ты был должен Алевтине пятьдесят тысяч долларов? А Юра Агольцов в курсе? Нет? Так они самого главного не знают, оказывается. Вот незадача-то.

— Я бы отдал, — взвился Долгов, — я бы заработал…

— Вот ты и заработал, — рассудительно сказала Татьяна, — считай, половину я тебе скину. Мне ты должен только двадцать пять.

Юрий Петрович Агольцов, сладко предвкушая заслуженный вечерний отдых после насыщенного многотрудного дня, подъезжал к одной из своих ближних загородных резиденций, когда трубка его сотового телефона мелодично заверещала. Агольцов с ленцой откликнулся:

— Слушаю.

— Юрий Петрович, — как бы тоже нехотя позвал Витя Косуля, — забыл тебе одну важную вещь сказать. Выходит, не договорили. Где ты сейчас?

Юра Агольцов потому и дожил до своих лет, что с младенчества быстро соображал. Еще не отдавая себе отчета в том, что могло произойти за сорок минут, прошедших после вполне мирного расставания с Косулей, Юра, не меняя расслабленного тона, хмыкнул:

— Виктор Сергеич, я уже Тверь проехал, только послезавтра смогу с тобой повидаться. А что случилось? Говори прямо, нас никто не слушает.

— А где ты будешь-то? — настаивал Косуля.

— Да по делам, — небрежно проронил Юра. — Что-то важное у тебя или терпит?

— Да, в общем, терпит. Но, знаешь, пол-«лимона» баксов упускать не хотелось бы.

— Мне бы тоже, — согласился Юра. — Попробую раньше управиться.

— Попробуй, Юр. Убедительно тебя прошу. Сегодня встретиться нам надо, сегодня. Утра не дожидаясь. Я тебе через час перезвоню. — И Косуля дал отбой.

— В Москву поворачиваем, — глухо сказал Агольцов.

Юрин охранник, сидевший впереди рядом с шофером, недоуменно обернулся.

— Не на Таганку поедем, а в Марьино, — добавил Агольцов.

— Случилось что? — спросил охранник.

— Случилось, Ренат, случилось.

Тягостная тишина повисла в машине. О Юриной квартире в Марьине знали, кроме Юры, лишь два человека — Ренат и Шурик, агольцовский шофер. Только самые проверенные из провереннейших людей. То, что шеф так резко поменял свои планы на сегодня и направляется не куда-нибудь, а в Марьино, ничего хорошего не предвещало.

Агольцов, стараясь не терять самообладания, набрал телефонный номер.

— Это я, — сказал ровным голосом.

Выслушав недолгий монолог, молча захлопнул складную телефонную трубку.

Спины сидящих впереди напряглись.

Юра закрыл глаза и в изнеможении откинулся на спинку кожаного сиденья. Попытался подбодриться: «Ты же был к этому готов. Есть план на этот случай. Что неожиданного произошло? Да ничего. Просто надо спокойно подумать, спокойно подумать».

Юра умел держать удар. И всегда мог совладать и с тем, что люди называют невезением, и с собственными ошибками и огрехами. Чувствовал, когда нужно, прикрыв голову руками, замереть и пропустить над собою волну, не борясь по-глупому со стихией. Алевтина, царство ей небесное, тоже кое-чему научила. Объяснила словами то, что Юра и так понимал интуитивно: есть в жизни периоды, когда твое противодействие, страстное желание переломить ситуацию только во вред обернется. Как в преферансе: если мизер ловленый оказался — забирай сразу свою взятку, а то всучат «паровоз» — не отыграешься ни в жисть. Но тут возникает проблема: как угадать, просчитать, почуять, когда такое время наступает? В этом вся загвоздка — не перепутать.

Была бы жива Алевтина… Эх, была бы жива! Агольцов скрипнул зубами. «Убью. Собственными руками. Найду. И убью». Но сейчас не о мести надо было думать. Сейчас главное — понять, что происходит вокруг него, Юры Агольцова по кличке Цикорий? Такой вот непростой вопрос на повестке дня стоит. Нехороший вопрос. Опасный. Не отложишь его решение.

Стало быть, капнул Косуле мент. Ну что ж, с любым ментом можно договориться. Либо об обмене информацией. Либо дензнаки в информацию превратить. Вариант с ментом, можно сказать, самый задушевный из всех возможных. Найдем мента и потолкуем. Мент, конечно, кривиться будет, но не денется никуда. Не каждый день к нему Юра Агольцов просителем является, ой не каждый.

Юрина рука дернулась было к телефону. Нет, даже эти надежные ребята не должны ничего слышать. Не должны одни и те же люди знать полный расклад. Другими парнями обойдемся.

Агольцов повеселел и, окликнув своего телохранителя, принялся обсуждать с ним запланированную через две недели охоту в Завидове. Вкалываешь тут, вкалываешь. Ради чего, собственно? Можно себе позволить поохотиться спокойно, или как?

Добравшись до своей квартиры в Марьине, Юра ребят отпустил. До утра. А там видно будет. Связался с Михаилом Романовым. Он у Агольцова был вроде как за начальника контрразведки. Своих людишек на Петровке имел в изобилии — сам недавно погоны милицейские снял. Миша сегодня и доложил про расклад с ментурой. Теперь пусть до конца дело доведет.

— Из-под земли к утру этого Кудряшова добыть, слышишь. Из-под земли. Где ночует сегодня, когда уходит из дома. И никакой самодеятельности. Только узнай — где, как, когда его перехватить утром можно. Остальное — мои проблемы. — И, уверенный в неукоснительном исполнении, добавил: — В полшестого буду перезванивать тебе. А сейчас сосну малость. Не трезвонь.

Последнее добавил для конспирации. Поскольку даже вездесущий Романов не нашел бы сейчас Агольцова ни по одному из известных Мише телефонов.

Спал Юра, как всегда, крепко и безмятежно. Проснулся за минуту до звонка будильника. Чтобы проверить, все ли в порядке с нервишками, выдержал паузу: прошел сначала на кухню, сварил кофе и только тогда набрал номер Романова.

Слава Кудряшов, признаться, давненько не делал по утрам зарядку. Тем более не совершал утренних (равно как вечерних и дневных) пробежек. Утешался в спортзале два раза в неделю. Оправдывался перед собой тем, что его требовательный и строгий тренер Игорь Владимирович не делает каких-либо замечаний по части сбитого дыхания или отсутствия выносливости.

Но этим утром Кудряшов решил пробежаться вокруг дома. Начинался день, когда Славе надлежало как можно больше общаться с окружающей средой.

У ступенек подъезда Кудряшов сделал глубокий вдох. «Если Воротов что-нибудь когда-нибудь станет мне про утренние пробежки бухтеть, заставлю его по Садовому пару километров прошкандыбать. Ему там, на Юго-Западе, хорошо оздоровительные советы давать». И Слава легко потрусил вдоль своего дома в направлении сада «Эрмитаж».

— Какая встреча! — очень скоро услышал он за спиной.

Не без облегчения Кудряшов остановился, обернулся. К нему приближался человек с явно удивленным выражением лица.

— Вот это да! — искренне изумился Агольцов. — А я еще тогда в церкви подумал: лицо-то знакомое, где могли видеться? Вовсе память плохая стала.

— Немудрено, — с пониманием кивнул Слава. — Нас, милиционеров, пруд пруди. Разве каждого в лицо-то мыслимо запомнить?

— Присядем? — понизил голос Агольцов.

— В значении — на лавочку?

— В значении — поговорим.

Кудряшов пожал плечами: вроде как нехорошо человеку в такой малости отказывать. Оба обвели глазами окрестности. И остались стоять.

— Я вас надолго не задержу, — сказал Агольцов. — Вы, конечно, знаете, по какому поводу я к вам обращаюсь. Ваша липа с пистолетом, разумеется, скоро выплывет. Виктор Косуля — человек серьезный. Реагирует мгновенно, но не принимает скороспелых решений. И все же не будем усложнять жизнь друг другу. Я слушаю ваши предложения.

Кудряшов внимательнейшим образом обозрел Агольцова.

— А я еще хотел сочувствие свое выразить. По поводу безвременной кончины вашей знакомой. Но смотрю — удары судьбы для вас нипочем. С горя да с печали сровнялась голова с плечами, как сказала бы моя бабушка.

Юра был непроницаем. Холоден и неприступен.

— Меня интересует Лариса Верещагина. — Кудряшов тем не менее не собирался отцеплять от Агольцова взгляда.

— Я не знаю, где она.

— Узнайте. Пистолет, может, и липа. А вот Ткаченко-то точно ничего плохого вам не сделал. Но мы-то с вами знаем, за что он пострадал. Так что узнайте, где Верещагина. Она мне нужна. К тому же, должен вам признаться, я не люблю грустных и мертвых женщин.

— Хорошо. Что я еще могу для вас сделать? — галантно осведомился Агольцов.

— Вы меня очень обяжете, если оставите всех фигурантов по делу об убийстве Коляды в покое, — вежливо попросил Кудряшов. — Вы, уважаемый Юрий Петрович, мешаете нам работать.

— Когда к Косуле поступит новая информация? — жестко спросил Агольцов.

— Если мы с вами договоримся о сотрудничестве, — Кудряшов глянул на свои часы, — через десять минут после того, как я доберусь до дома.

— Не смею вас задерживать.

Кудряшов криво усмехнулся.

— Готов соответствовать, — коротко отреагировал Агольцов.

— Сегодня в тринадцать ноль-ноль. Как я вас смогу найти?

Агольцов назвал номер телефона. И добавил:

— К этому времени, я думаю, у меня уже будет интересующая вас информацию.

— Приятно было повидаться, — расшаркался Кудряшов.

— Взаимно, — светски улыбнулся Юрий Петрович.

Слава сплюнул ему под ноги и как ни в чем не бывало продолжил свою оздоровительную пробежку.

«Ну когда ты научишься эмоции свои гаденькие сдерживать? — без снисхождения ругал сам себя Кудряшов, невольно подражая интонациям Воротова. — Ведешь себя, как шпаненок какой-нибудь, ей-Богу. Стыдно. Что о тебе люди подумают? Ты же офицер милиции».

Однако настроение у провинившегося было лучезарнейшее.

У Агольцова, впрочем, тоже. Но только до того момента, когда с трудом разыскавший его Миша Романов зачитал шефу известную газетную заметку на полосе криминальной хроники. «Вот сука, — в ярости подумал Юра, — второй раунд переговоров обеспечивает. Страхуется, падла». Так что перед ясными очами Вити Косули представать было рано. Одно утешало Агольцова: прямо сейчас Витя убивать его не будет. Все же положение пока неясное. С одной стороны, мент дал отбой своей информации. В этом Агольцов не сомневался ни на секунду. С другой стороны, заметка в газете. Ну, это на приговор не тянет. Однако и спокойствия не добавляет. Ладно, доживем до 13.00.

— Мне Верещагина нужна. Срочно, — сказал Юра.

— С Верещагиной сложнее, — откликнулся Романов.

— У тебя уже сутки с ней сложно. Миша, она мне нужна. Лучше живая, разумеется, и здоровая. Что за сложности, не пойму?

— Есть у меня предположение одно…

— Ты шутишь? — не дал договорить Агольцов.

— Какие шутки? Говорил я тебе — обожди со Стрелецким.

— Так. И какие наши действия теперь? — лихорадочно, на ходу пытался врубиться в ситуацию Юра.

— Мое мнение: надо дня два подождать.

— Нельзя.

— Можно узнать, почему?

— Завтра у меня серьезный разговор с Косулей. До завтрашнего дня все тучи должны рассосаться.

— Нереально, — вздохнул Романов.

— Перезвоню тебе через полчаса. Будь на месте, — коротко кинул Юра.

Что эта мартышка могла такого поведать Вите? Что, что именно? Да все, что угодно. Небось Стрелецкий с ней в постели-то откровенничал. Думай, Юра, думай. Мало явиться к Косуле: здрасьте, я ваша тетя. Что-то в клюве надо принести, что-то ощутимое, доказательное, существенное. А такая с виду курица. Впрочем, Алевтина всегда предупреждала: бойся Ларису, никогда нельзя предугадать ее реакций. Ну, кто ж знал, что она прямиком к Витьку побежит без объявления войны? Ну, что-то там вякала она, дескать, прекрати, то-се. Кто же такие бабские угрозы всерьез принимает? И как сумела она на Косулю выйти? Допустим, это не так уж сложно. Это раньше интеллигенция от таких, как он с Витей, нос воротила, шарахалась. А теперь — с дорогой душой. Садко — богатый гость. Они с Витей нынче в любой дом вхожи. Все только в руки и заглядывают — спонсорскую помощь клянчат. Так что эта чистоплюйка вполне могла среди своих знакомых отыскать выход на Косулю. Ну а об отношениях непростых Юры с Витей небось Стрелецкий ей поведал.

Юра, Юра, не о том думаешь ты, Юра. Ты лучше мозгуй, что теперь делать, как быть?

Кудряшов встретился с Юрой Агольцовым в 13.45. Юра на неприметных, простеньких «Жигулях» подъехал прямо к кованой ограде управления на Петровке. Завидев Кудряшова, вышел из машины, махнул рукой, мол, здесь я, приятель.

Усевшемуся рядом оперативнику коротко кинул:

— Верещагина у Виктора Косули. В Малаховке. Нужна? Едем.

— Что, вот так, вдвоем? У него там крепость Брестская. Нас еще на дальних подступах расстреляют, — автоматически оценил ситуацию Слава.

— Я позвоню — не расстреляют, — успокоил Агольцов.

Кудряшов с интересом уставился на него, хмыкнул удовлетворенно.

— Много я о тебе слышал, Юрий Петрович, но такого даже от тебя не ожидал. Честно. Ты думаешь, ее там в плен взяли?

— Так едем? — со скучающим видом переспросил Агольцов.

Кудряшов поколебался для проформы. А какие варианты? Теперь, когда известно, где Верещагина, допускать Агольцова первым, без сопровождения, до этой встречи — все равно что собственноручно даме пулю в лоб пустить. Согласно кивнул.

Юра с готовностью потянулся к телефонной трубке:

— День добрый. Агольцов беспокоит. Виктора Сергеевича могу услышать?

Подождать пришлось прилично. Агольцов уверенно вел машину, не смущаясь затянувшимся молчанием.

— Виктор, — наконец произнес Юра, — я освободился, как обещал. Еду к тебе. Не один. Человек со мной. Примешь?

И хладнокровно отключился от связи.

— Ну вот, — сказал так, словно разрешил главнейшую из своих проблем.

— А дальше-то что? — любознательно осведомился Кудряшов. — Ты бы меня, Юрий Петрович, посвятил, что ли, в планы свои. Лучший экспромт, как известно, подготовленный экспромт.

— Не будем, Вячеслав Степанович, взаимную невинность изображать, ладно?

— Не будем, конечно, — без запирательств дал себя уговорить Кудряшов. — Но я так понимаю, что мы должны все же выработать программу совместных действий. Высоким договаривающимся сторонам не пристало друг другу баки забивать.

— А что тут вырабатывать? Ты Ларису забираешь. Я и Косуля внимательно выслушиваем твои рассказы о милицейской операции по моей дискредитации. Вот и все.

Кудряшов призадумался.

— Но тогда, — спросил он, — как будем Ларисину информацию нейтрализовывать? Не сойдутся у нас с тобой концы с концами, боюсь, не сойдутся.

— Почему ты считаешь, что у нее есть какая-то информация против меня?

— А то нет…

— Ты не понял, — заиграл желваками на скулах Агольцов, — я не спрашиваю, как в натуре дела обстоят. Я спрашиваю, почему ты так считаешь?

— За лоха держишь? — попрекнул Слава.

Агольцов медлил с ответом, прикидывал, так ли возможно было менту просчитать расклад. Пришел к выводу: вполне.

— Есть предложения? — поинтересовался.

— Нет, — честно сказал Кудряшов.

— Тогда бери на себя.

Слава взвесил такую возможность. Хлипковато.

— Попробую, — сказал он.

Лариса Верещагина сидела в плетеном кресле на открытой веранде дома Косули, пила кофе и курила. Ужасное это состояние, когда не можешь ничем заняться, не получается ни на чем сосредоточиться, все вызывает одно только усталое раздражение. Пустота. Вялая, ватная пустота. И главное, непонятно, когда наступит просветление. Ларису нисколько не волновал вопрос: чем все закончится? Она страдала только от неизвестности: когда? Даже в голову не приходило вспомнить, что она все же астролог и кое-что смыслит и в прошлом, и в будущем. Земля ушла из-под ног. Какая тут астрология? При чем тут астрология? У Ларисы сейчас не было сил взглянуть на себя со стороны. Но она пребывала в категорической уверенности: все сделано правильно по единственно возможному сценарию.

Когда Лариса, выйдя из больницы, подумала о Викторе Косуле, у нее еще мелькнуло осторожное сомнение. Но теперь от него не осталось и следа. Впервые за многие годы Лариса не позаботилась о последствиях своих действий — ни для себя, ни для окружающих. Она просто обязана была это сделать. Должна, а там — трава не расти.

Она не помнила, как гнала машину в Малаховку, как переговаривалась с охранниками, выяснявшими, что ей, собственно, требуется от хозяина. До конца она осознала, что происходит, только увидев перед собой этого статного, моложавого, но уже седеющего господина, предупредительно предложившего ей присесть и перестать волноваться.

И лишь тогда Лариса поняла, что явиться сюда ей следовало раньше. Гораздо раньше. Когда все еще были живы.

Ну а теперь — только ждать. Томиться и бессмысленно ждать.

Где-то при въезде на дачные гектары, у будки охраны послышалось шуршание шин, разговор, шум открываемых ворот. Лариса обернулась, чтобы посмотреть на дорожку, ведущую к дому. Сердце гулко ухнуло.

Поравнявшись с верандой, гости вежливо поздоровались, не выразив, впрочем, никакой радости от встречи. Слонообразный парень, сопровождавший прибывших, даже не взглянул в Ларисину сторону. Он вел гостей к хозяину, не подозревая, что те явились вовсе не по его душу.

Лариса на секунду закрыла руками лицо. Ну что ж, она готова. Она уже ко всему готова. Ждать осталось недолго, каких-нибудь пять-десять минут.

Через четверть часа слонообразный возник в застекленном проеме. Лариса молча поднялась и пошла вперед.

Мужчины встали при ее появлении. Слава с улыбкой подмигнул ей: мол, ерунда, прорвемся. Агольцов смотрел серьезно и сосредоточенно. А для Косули это был цирк. Шапито. Должно же быть в самом деле возмещение хотя бы морального ущерба. Данный расклад — вполне подходящая сатисфакция.

Лариса села спиной к окну. Слонообразный склонился над ее плечом, предлагая напитки. Лариса кивнула невпопад. Она выглядела безмятежно решительной. Что, в сущности, соответствовало ее внутреннему состоянию. Лариса умела держать ответ за свои поступки.

— Итак, Лариса Павловна, — начал Косуля, — я бы попросил вас повторить для новоприбывших ваш давешний рассказ. Вы, надеюсь, знакомы?

Косуля не хотел съязвить, но Агольцов тем не менее поморщился.

— Я думаю, — сказал он, — Лариса Павловна понимает, почему мы появились здесь в данном неординарном составе.

— Нет, не понимаю, — раздался спокойный Ларисин голос.

Даже Кудряшов не ожидал от нее такого неосмотрительного желания расставить все точки над i. А потому нашел нужным вмешаться:

— Я волновался за вас, Лариса. Юрий Петрович вызвался помочь мне найти вас.

Лучше бы он этого не говорил. Косуля бросил на Агольцова взгляд, от которого не только Юра, но и опер невольно поежился.

Лариса на всю эту драматургию не отреагировала никак.

— За несколько дней до своей смерти, — проговорила она вяло, — Алевтина привезла мне свой архив. Сказала, что собирается делать ремонт: дескать, чтобы не таскать бумаги с места на место, просит их приютить. Я думаю, она все же чувствовала, что с ней что-то должно случиться. При этом Алевтина прекрасно понимал, что я не буду копаться в этом архиве, поскольку знаю его как свои пять пальцев. Не буду копаться, если не произойдет нечто экстраординарное. И это произошло. Алевтину убили. И я заглянула в ее архив. Надо ли говорить, что я нашла там много интересного? А, Юрий Петрович?

— Ты считаешь, что Алевтина хотела именно этого? — Агольцов широким жестом обвел комнату.

Для Юры главным было сейчас хоть как-то деморализовать Ларису, выбить почву у нее из-под ног. Тогда он справится, не даст себя уничтожить. Но упоминание об Алевтининой воле только подлило масла в огонь Ларисиной ярости.

— Алевтина отдала архив мне, — едва удерживая себя в рамках приличия, проговорила Верещагина. — Мне, Юра. И я могу распоряжаться им по своему усмотрению.

— Алевтина оставила архив и мне тоже. — Юра был не из тех, кто легко сдавался. — Компьютер и дискетки сейчас у меня, как ты понимаешь. Это не значит, что я собирался пускать их на всеобщее обозрение.

— Это твои проблемы, — равнодушно заметила Лариса.

— То, что ты обнаружила в архиве, — всего лишь наработки моей службы безопасности.

— Я ни на чем не настаиваю. — Лариса до белых костяшек сжала руки.

— Тогда зачем ты здесь? Ты, которая мне жизнью обязана. Зачем ты здесь? Что, смелости не хватает ответить честно?

— Смелости? — рассеянно повторила Лариса. — Если бы ты знал, до какой степени мне на тебя наплевать. А что касается архива… Ты, Юра, немало удивишься, сравнив свои дискетки с бумагами, которые оказались у меня. Ты даже представить не можешь, что там. Ты, Юрик, просчитался. И по-крупному. Ты, конечно, попытался найти архив Алевтины в моей квартире. Все перерыл. — В голосе Ларисы послышался упрек. — Но только я архив дома-то не стала держать. Я, когда все поняла, его в банковский сейф спрятала. От греха подальше. И правильно сделала. А тебе, Слава, говорить не хотела про этот архив, сам понимаешь почему. Мне звонка вам в милицию хватило во как. — Верещагина наглядно продемонстрировала, полоснув ладонью по горлу, как именно.

Кудряшов хоть и был готов к чему-то подобному со стороны Верещагиной, все равно обиделся. Ничего не сказал, но вида не стал делать, что с пониманием относится к утаиванию от правоохранительных органов, тем более от него лично, неких документов. А обиду по поводу недоверия лично к нему, к Кудряшову, постарался выразить отдельно — поджав скорбно губы.

— Юра, — мягко позвал Косуля, — никогда не думал, что астрология такая точная наука. Все ведь сошлось, Юра. Все до дня, до часа.

— Ах, вон оно что! — рассмеялся Агольцов. — Но это были просто Алевтинины упражнения. Она училась, вот, Лариса Павловна не даст соврать, училась и составляла гороскопы всем подряд. Без всякой задней мысли.

— Юра, — сказала Лариса печально, — к сожалению, эти гороскопы составляла не Алевтина. Она меня просила составить астрологические карты на определенных людей. И вопросы при этом ставила вполне определенные. Лукавила немножко. Я, например, спросила, чем занимается этот мужчина, родившийся второго августа тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Алевтина ответила: он врач, хирург. Я еще тогда сказала, что не хотела бы попасть ему под нож, ему только патологоанатомом быть. Ты помнишь, о ком идет речь?

— А где доказательства? — Агольцов был абсолютно спокоен. — Где доказательства того, что эти гороскопы составляла ты?

— Не надо так, Юра. Это по твоим дискеткам нельзя определить авторство. А в черновиках, которые в архиве остались и которые Алевтина добросовестно переносила на компьютер, — мой почерк, мои заметки, приписки и уточнения. И даже даты, когда я работу эту делала. Представляешь, Юра, даже даты!

— Ну и что? Даже если это и так, — усмехнулся Юра, — кому нужны эти бабские штучки? Витя, неужели ты веришь в этот бред? Боже мой!

Косуля промолчал. Лариса смотрела на Агольцова почти с сочувствием.

— Я тоже сначала так думала, — сказала она, помедлив. — И когда я наконец додумалась посмотреть, что же такое мне оставила Алевтина, ничего особенного там не нашла. Даже после убийства Ткаченко, когда стала все внимательнейшим образом пересматривать, я просто не могла поверить, что такой серьезный мужчина, как ты, Юра Агольцов, будет вникать в такие психологические тонкости. Да, предположим, там был полный анализ критических дней для неких субъектов, дни, когда легче всего человеку заморочить голову, обмануть, настоять на своем. Ну и что? Это ведь ни о чем не говорит. Правда ведь, Юра?

— Совершенно верно, — солидно подтвердил Агольцов.

Верещагина окинула его странным взглядом: в нем смешались решительность и сомнение, жестокость и сострадание. Кудряшову стало не по себе: так прощаются навсегда со своим злейшим врагом, так смотрят на него, когда наносят последний, окончательный, смертельный удар.

— Да, — сказала Лариса, — в эти тонкости можно было бы и не вдаваться. Ведь ты убийца, Юра. Зачем тебе психология? Нет человека — нет проблем. Но тебе страшно надоело убивать, правда ведь, Юра? Смертельно надоело. Да и не по чину. Кругом приличные люди, ты своего добился, научился деньги отмывать. Теперь оставалось только научиться не убивать, решая текущие задачи. Это оказалось очень трудным делом — не убивать. Ужасно трудным, чудовищно трудным. Ты не привык ладить с людьми, не привык учитывать их интересы, если они идут вразрез с твоими. Но что делать — не век же в бандитах ходить? Надо, Юра, надо было привыкать обходиться без коротко стриженных, накачанных ребятишек. Тебя бы просто не поняли. На переговоры в приличное место их не возьмешь. Банкир который решает свои проблемы с помощью угроз — нехорошо, Юра, некрасиво. Я права? Тогда вы с Алевтиной придумали замечательный план. Я так думаю, что Алевтина натолкнула тебя на эту мысль. Она, в сущности, была жалостливая, Алевтина. Ей тоже хотелось видеть рядом с собой человека, а не убийцу. Я думаю, она однажды сказала тебе что-то вроде: Юра, ведь убивать надо гораздо меньше. Людей можно и нужно использовать. Не так уж сложно манипулировать их сознанием, их поступками, когда знаешь слабые места, нюансы биографии, детали, Юра, детали жизни. Можно ведь заставить человека сделать то, что тебе нужно, не держа нож у горла, а вовремя подбросив некий мотив данного поступка. Да, именно, нужный мотив. Предположим, тебе необходимо, чтобы господин X отдал тебе свои деньги. Зачем же брать в заложники его семью, марать руки и репутацию, когда можно подкинуть ему вполне разумный мотив такого выгодного тебе поступка. Например, прийти к нему с неким грандиозным планом совместного проекта. Составить бизнес-план по всей форме, подключить независимых экспертов. И вот вы уже радостно пожимаете друг другу руки и открываете шипучее шампанское в честь вашей совместной деятельности и предстоящей высокой прибыли. Да, но потом-то куда девать партнера? Опять убивать? Зачем же?! Можно нарисовать грандиозные перспективы нового крупного проекта. И для достижения этой благородной, вполне взаимовыгодной цели привлечь еще одного инвестора и таким образом мягко сократить долю господина X в общем деле. И так далее, и так далее. До бесконечности. Чужими руками, никого не убивая, прокладывать себе дорогу в прекрасное завтра. Да, но для этого нужно очень тонко разбираться в людях. Знать наверняка, что очередной инвестор не заартачится, когда ты будешь предлагать ему «подвинуться». Не дай Бог ошибиться.

— Ерунда, — прохрипел Агольцов. — Витя, ну что ты слушаешь этот бабский бред?

Косуля снова промолчал. Кудряшова вообще никто не замечал, будто тут его и не было. Не до него. И Слава сидел тихо, не встревал.

— Так вот, — продолжала Верещагина, — Алевтина предложила тебе свои услуги в психологических изысканиях и экзерсисах. Ты их принял, услуги эти. Но заниматься всякими, как ты говоришь, бабскими штучками — это одно, а другое — вести серьезную деловую политику. Алевтина была очень сильна в визуальном общении, ее магнетизма на это хватало с лихвой. Но вот внушить человеку заочно, что он должен делать, повести такую тонкую игру, как было задумано, — гораздо сложнее. Алевтина решила подстраховаться. Она просила меня анализировать некие астрологические карты. Проверяла себя, молодец. Мне это странноватым казалось, но, честно говоря, даже в голову не приходило, что меня так внаглую используют. Потом уже, после смерти Алевтины, после смерти Ткаченко, Кости до меня дошло наконец. Да, после смерти Ткаченко и Кости. Возможно, они остались бы живы, если бы была жива Алевтина. Или совсем не убивать все же не удается, а, Юра?

— Вы, Лариса Павловна, — проглотив оскорбление, произнес Агольцов, стараясь казаться спокойным, — просто плохо представляете себе, что такое бизнес, какие неожиданности он может в себе таить. Бизнес — всегда риск, риск потерять деньги. Невозможно предвидеть всё. Помнишь, Витя, историю с булочками из Греции? Специально для вас, Лариса Павловна, рассказываю эту душещипательную историю. Закупили мы как-то с Виктором Сергеевичем булочки в Греции. Такие вкусные булочки в красивой целлофановой упаковке. Размах бизнеса у нас, как вы знаете, большой, так что пароход булочек получился. И вот, представьте себе, этот самый пароход с булочками из Греции замерзает во льдах Черного моря. Море Черное, вообразите, именно в этот момент обледенело. А у Черноморского пароходства, естественно, нет ледокола, поскольку Черное море никогда не замерзает. Пароход стоит, булочки сохнут. Компания терпит убытки. И такое бывает в бизнесе, Лариса Павловна, чтоб вы знали. Я бы мог вам привести кучу примеров. Может быть, вы и тут скажете, что это мы с Алевтиной все просчитали? Но тогда я с ней даже знаком не был. Ты же помнишь, Витя, эту историю?

Косуля вынужден был кивнуть.

— Исходя из подобных ситуаций, — тихо сказала Лариса, выглядевшая очень усталой, — и моделируется неудача. Составляется астрологическая карта на тот момент, когда было принято решение закупить эти злосчастные булочки. И потом остается только отследить, когда же звезды встанут по отношению к конкретному человеку подобным образом. Если звезды так не встают, находят некоего субъекта, который может служить как бы детонатором неудачи. Все это вопрос квалификации астролога — только и всего. Но не в астрологии дело. Ты, Юра, прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— Глупости, — обратился Агольцов к Косуле с надеждой.

— Астрология, — послышался ровный голос Виктора Сергеевича, — может, и чепуха. Но факт остается фактом: человечка-то плохого ты, Юра, мне подвел. Я в астрологии не силен, но увидел в бумагах его сразу. Сколько людей могут родиться первого августа тысяча девятьсот пятьдесят шестого года? Правильно, сколько угодно. Но сколько из них мне долг не отдают? Да, редкое совпадение. И ты, Юра, оказывается, его уже давно пасешь. Во всяком случае, бумажка-то на него еще когда составлена. След ты, Юра, оставил, прозевал. А сегодня мне голову морочишь, что тебе о нем трудно справки навести, потому что он, дескать, закрытый больно и у тебя мало времени. Нехорошо, Юра. Ой как нехорошо. За год-то с лишним поди навел справки. Ты же знаешь, Юра, что бывает с теми, кто чужую долю крысит.

— Я? Твою долю? Крысил? — довольно натурально возмутился Агольцов. — Витя, Витя! Кому ты веришь, Витя? Да ее, — Юра ткнул пальцем в Верещагину, — подставили тебе. Подставили! Те, кто нас поссорить хочет. Разделяй и властвуй, Витя! Разделяй и властвуй!

Слава посмотрел на Виктора Косулю и понял, что для него вопрос был уже давно решен. Ну а Агольцов… Агольцов и так все прекрасно знал. К чему весь этот спектакль?

— Виктор Сергеевич, может быть, мы отпустим даму? — подал голос Кудряшов.

— Мы так не договаривались. — Юра посмотрел на него в упор.

— Это верно, — без заминки согласился Слава, — договаривались мы не о том. Но ведь одно другому не мешает. — И миролюбиво улыбнулся. — Что бы там женщина ни натворила — мужчинам лучше договариваться между собой.

Словно из-под земли неслышно появился слонообразный охранник.

— Валера, — сказал ему хозяин, — Ларису Павловну до дома сопроводи. Или куда она сама захочет направиться. Посмотри там, — кивнул лениво в сторону Агольцова, — чтобы все хорошо было.

— Я дождусь Вячеслава Степановича, — растерялась Верещагина.

Косуля встретился взглядом с Кудряшовым и развел руками: мол, не слушается, что я могу?

— Поезжай, Лариса. Лариса Павловна, — поправился Слава.

Верещагина колебалась.

— С вашим другом, — развеял ее сомнения Косуля, — ничего не случится.

Лариса стояла в нерешительности, внимательно вглядываясь в лицо Косули.

— Я вам обещаю, — сказал он.

— Я одна не уйду, — настаивала Верещагина.

Агольцов в упор посмотрел на опера.

— Я хотел бы, — начал Кудряшов, — объяснить наконец свое появление здесь…

— Я примерно представляю, что вы мне можете сказать, — не дал договорить менту Косуля. — Не трудитесь. Мы тут сами разберемся. Будьте так любезны, проводите Ларису Павловну.

Слава пожал плечами и, избегая смотреть в сторону Агольцова, направился к двери. Чопорно пропустил вперед Ларису. Задержался на пороге, обернулся.

— Я думаю, — улыбнулся Косуля, — представитель законности и правопорядка может быть спокоен: самое главное уже произошло. Нам всем уже не о чем переживать.

— Ты хочешь, чтобы я рассказал о происхождении бумаг? — негромко спросил Агольцов.

Косуля промолчал. По грубо слепленному лицу промелькнула тень скорби.

Кудряшов набрал в легкие побольше воздуха и покинул помещение.

— Ты понимаешь, что ты натворила? — спросил он, когда массивный кирпичный забор остался далеко. — Нет, ты понимаешь?

Лариса равнодушно вглядывалась в бегущую навстречу дорогу.

— Оставь меня в покое. Я за рулем, — только таким ответом и удостоила.

Кудряшов, как завороженный, смотрел на эту женщину. «Я ее совсем не знаю, — подумал он. — Не знаю, не понимаю. И боюсь».

До дома Верещагиной они добрались молча.

— Что теперь? — Лариса впервые после отъезда с косулинской дачи взглянула на Славу. На ее лице никакие эмоции не отражались.

Кудряшову захотелось перекреститься.

— Что теперь? — повторила Верещагина.

— Теперь, Лариса Павловна, — срывающимся голосом сказал Кудряшов, — сидите дома и никуда не уходите. Если вам что-либо понадобится, мой телефон у вас есть. Вы поняли меня?

— Я арестована? — усмехнулась Верещагина.

Кудряшов хлопнул дверцей машины.