Глава I

Колокола крошечных церквей, спрятанных в свежей зелени долины, пропели Аве Мария. Нежные торжественные звуки пронеслись над озером и замерли. Лучи заходившего солнца, краснея, таяли на прибрежных вершинах; по склонам стлались вечерние тени; на землю опускался мир, по виа Джудикаре запоздалые рабочие спешили по домам. Волны озера лениво ласкались о корни старых ив, купавших ветви в воде.

На противоположном от замка Тоблино берегу ряды кипарисов темнели в небе, покрывавшемся звездами. Майский воздух насыщен был разбуженной от зимней спячки жизнью, вечно молодой, не умирающей, радостной.

Карл Эммануил Мадруццо, кардинал и архиепископ Трентинский, владетель княжества Трентино, опустил весла, наслаждаясь тишиной и прелестью весенних сумерек. Против него в лодке сидела Клавдия. Любовники молчали, очарованные красотой вечера. На голове кардинала была скуфья из дорогого шелка, на плечах роскошный бархатный плащ, под которым тихо позванивали серебряные украшения пояса.

Месячное пребывание в замке не принесло пользы князю. Ему не удалось отдохнуть. Слишком многие заботы отравляли его, а душу раздирали слишком сильные страсти. Морщина над бровями стала глубже; орлиный нос заострился; большие, широко открытые глаза смотрели печально; светлые волосы поседели на висках; черты лица дышали усталостью не от прожитых лет, а от бремени власти и старой неизлеченной сердечной раны.

Клавдия полулежала на подушках, купая пальцы в теплой, ласковой воде. Шелковое платье плотно облегало стройный стан молодой женщины, темные кудри обрамляли белое лицо; пламенные глаза полузакрылись длинными, прямыми ресницами.

На утро кардинал должен вернуться в Трент. Это была последняя прогулка любовников перед разлукой. Сердца их были грустны. Томило предчувствие нового горя, новых опасностей. Эммануил поднял голову, встретил взгляд Клавдии и решил прервать молчание. Лодка неподвижно колыхалась на середине озера. Вдали в сумерках темнели очертания замка с двумя зажегшимися окнами.

— Завтра я возвращаюсь в Трент, — произнес кардинал, и голос его дрогнул. — Ты останешься здесь.

Клавдия удивленно подняла ресницы, но кардинал продолжал:

— Я должен вернуться. Завтра донна Мария Испанская покидает нас.

— Но ведь ее отъезд был назначен на конец июня?

— Некоторые события заставили ее ускорить отъезд. Сегодня дон Беницио доложил мне о неожиданном решении. Завтра я должен быть в Тренте, чтобы проводить высокую гостью с почестями и пышностью, приличными ее званию.

Эммануил умолк. Мысленным взором он вернулся ко времени, когда пять месяцев тому назад Анна-Мария прибыла в Трент. За несколько дней до Рождества 1648 года передовые отряды княжеского сопровождения вступили на итальянскую землю близ Сан-Микеле. Анна-Мария, дочь императора Фердинанда III, короля Австрийского, совершала путешествие в обществе своего брата Фердинанда, короля Венгерского и Богемского, кардинала Анелы, архиепископа Пражского князя Аренсберга, герцога Террановы, маркграфа Баденского, множества принцев, князей, и дам, направляясь в Испанию, где должно было состояться ее бракосочетание с Филиппомь IV.

Эммануил Мадруццо, епископ Трентский, выехал к ней навстречу со свитой из пятисот рыцарей и всадников, облаченный в пышные и дорогие одежды. Процессии встретились в Гардоло. Эммануил поцеловал руку будущей королевы Испанской и предложил свите принцессы гостеприимство в замке Клезио, наследственной резиденции Мадруццо, не уступавшей по роскоши и богатству папскому и императорским дворам.

В ясное и холодное декабрьское утро пронзительные трубы герольдов созвали на городские улицы толпы народа. С непокрытыми головами, униженно простираясь ниц, народ встретил молодую принцессу и ее блистательную свиту. Будущая королева Испании осталась довольна приемом.

При появлении поезда Ренга — исторический колокол литой бронзы — торжественно загудел на высокой крепостной башне. Ему ответили колокола с других башен, и ясное небо — ясное, каким может быть только небо Италии — огласилось радостным трезвоном, тысячу раз повторенным эхом долин и гор. Пушки замка оглушительным грохотом присоединились к праздничному хору.

Все население Трента высыпало на улицы. Купцы закрыли лавки, ремесленники покинули станки, хозяйки бросили очаги. Дома опустели. Матери и дети толпились на порогах. Из уст в уста передавалась весть, и толпы устремились по улицам в «немецкую слободу», в квартал Сан-Мартино, выстраиваясь густой стеной вдоль дороги, на которой уже раздавался топот бронзовых подков, сверкали кирасы, блестели стальные шлемы, пики и алебарды, мелькали в воздухе стрелы с цветными флажками, возвещая прибытие высоких гостей.

У городских ворот кортеж сопровождения остановился и перестроился. Восемь всадников в белоснежных одеждах выступили вперед. На них не было ни шлемов, ни оружия. На груди каждого нашит был громадный красный крест. За ними выстроились вооруженные всадники княжеской свиты. Карета Анны-Марии, запряженная четверкой богато разукрашенных коней, окружена была дамами, сидящими в высоких золоченых седлах, придворными вельможами, знатью и высшими духовными особами Богемии, Венгрии и Трентино.

Вслед за этой группой, включавшей представителей всех знаменитых родов Европы — от лесистых берегов Дуная до болотистых долин Манцанера, от степей Венгрии до зеленых холмов Богемии, от снежных Карпатских вершин до плодородных равнин Эридано — двигались бесконечные ряды всадников, блестевших шлемами и боевым снаряжением. Тут были ветераны последней войны, только что окончившейся Мюнстерским миром; солдаты всех национальностей, герои кровавых сражений, оставшиеся не у дел и ставшие декоративным украшением принцессы, ехавшей венчаться с заморским женихом.

Поезд кончался бесконечной вереницей возов с домашним скарбом. Толпы народа, давя друг друга, жадно глазели на зрелище. При виде сказочной роскоши и богатства они забыли о собственной нужде и бедности, приветственными кликами встречая принцессу, обмениваясь восторженными замечаниями, отпуская веселые шутки по адресу великана всадника из Богемии, ехавшего впереди и трубившего в рог.

Эммануил Мадруццо перебирал в памяти все мелочи церемонии. Он вспоминал праздничное веселье трентинского народа, любезности княжеской свиты, короткие слова Анны-Марии, торжественную встречу в Соборе, ночную иллюминацию города. Анна-Мария, несомненно, была поражена роскошью и пышностью приема.

Потом потянулись длинные зимние недели, приемы в замке, выезды на охоту и пиры, которым мог позавидовать Лукулл. В течение трех месяцев, последовавших за прибытием Анны-Марии в Трент, пять владетельных принцев посетили замок: король Венгерский, эрцгерцог Фердинанд Карл с эрцгерцогиней и многочисленной свитой, эрцгерцог Франц Сигизмунд, епископ Августинский и герцог Мантуйский. Не многие европейские дворы могли соревноваться с двором Мадруццо.

Эммануил знал, что занимал не последнее место среди князей, владевших итальянскими городами. Не многие могли сравняться с ним в богатстве и могуществе, хотя род с его смертью должен был исчезнуть, и княжество остаться без наследника. К чему же сохранять богатство для будущего, которого не будет? Пользоваться тем, что в руках, и жить без забот. А главное, не думать!

Любовная страсть охватила его с такой силой, что он давно проклял и свое княжеское звание, и пурпуровую шапку кардинала. Он любил Клавдию.

О страсти его все знали. Многие осуждали его, считая страсть духовной особы непростительным грехом. Душа Эммануила Мадруццо, унаследовавшая материнские добродетели, долго боролась с двумя противоположными чувствами: долг по отношению к княжеству и достоинство пурпуровой мантии несовместимы были с любовью к Клавдии. Борьба разжигала страсть и надламывала волю. В течение всей весны, когда Трент должен был развлекать знаменитых и могущественных владетелей Европы, жизнь в замке протекала в смятении и напряженности. Эммануил с головой ушел в нее, надеясь, что она отвлечет его и успокоит страсть, разрывавшую сердце. Он ошибся.

В конце апреля он заставил Клавдию уехать. Он боялся за ее жизнь. Ему стало известно, что готовится заговор со стороны духовных лиц, враждебных дому Мадруццо. Клавдия уехала в замок Тоблино, охраняемый головорезами, на которых Эммануил мог слепо положиться. Но выдержать разлуку он не мог. Не прошло недели, как он сам приехал вслед за молодой женщиной в замок Тоблино.

Анна-Мария Испанская покидала Трент. Эммануил желал проводить ее с той же пышностью, с какою встретил. На всем пути через Борго Нуово по дороге в Верону звенели колокола, гремели пушки замка и городских укреплений. Но народ, толпившийся в декабре на улицах и шумно приветствовавший гостью, отсутствовал. Пребывание Анны-Марии в Тренте опустошило сокровищницу княжества и вынудило кардинала назначить новые налоги. Ссоры между трентинцами и испанцами из свиты принцессы участились; многие трентинские семьи были в трауре. Недовольство в городе и в провинции росло. Советники князя, среди них Людовико Партичелла, отец Клавдии, опасались взрыва народного гнева. Во времена Великого Собора жителям бедных кварталов запрещено было появляться вблизи замка, чтобы не отравлять своим видом пищеварения двухсот шестидесяти епископов, двадцати двух архиепископов, пяти легатов, двух кардиналов, трех патриархов и бесчисленных священников и монахов, споривших о богословии в Сант-Мария-Маджоре. Но теперь нужда стучалась во все двери; исхудалые, больные мужчины, женщины и дети спускались в долину и попрошайничали на дорогах.

Со вздохом облегчения город проводил принцессу.

Эммануил Мадруццо сопровождал княжеский отряд до Матарелло. Там произошла окончательная церемония прощания. Анна-Мария, проведя несколько дней в Роверто, продолжала путешествие в Мадрид, где Филипп IV нетерпеливо ждал ее у свадебного алтаря.

 

Глава II

Эммануил вечером вернулся в Трент и, поужинав в обществе близких друзей — он ел умеренно, когда за столом не бывало званых гостей — удалился в свои апартаменты. Прочтя спешные донесения, касавшиеся политики папского двора, он раскрыл Виргилия. Легкий и ясный стих латинского поэта успокаивал его. Любовь к поэзии из поколения в поколение переходила в семье Мадруццо. Христофор Мадруццо сам был поэтом и притом был не лишен таланта, как это видно из стихов, посвященных им Дж. Варньяно Арко. Эммануил не сочинял виршей, но в часы забот и душевной тоски любил искать утешение в творениях великих классиков. Дочитав до конца песнь Энеиды, он поцеловал серебряное распятие и, размышляя о далекой Клавдии, улегся спать.

Тяжелые сны снились ему в ту ночь. Утром он долго не мог придти в себя, когда слуга, повинуясь полученному накануне приказу, осторожно постучал в дверь. Эммануил встал. Быстро оделся. В простой одежде, лишенной обычной роскоши, он спустился вниз в приемный зал.

Там уже множество людей ожидали его. Начальники телохранителей и начальники городской стражи явились с докладами и за приказаниями. Священники из долины пришли поведать кардиналу тайны своих исповедников. Купцы собрались просить о смягчении налогов. Позади них толпились крестьяне в широкополых шляпах, в громадных сапогах, с загорелыми исхудалыми лицами. Бедняки сидели на ступенях, возлагая в безвыходной своей нужде последнюю надежду на справедливость духовного отца и властелина. В толпе сновали писцы и ходатаи, в очках поверх крючковатых носов, с тяжелыми сумками под–мышкой; в сумках лежали прошения и выписки из законов. В приемной стоял гул голосов и сдержанный ропот.

При появлении кардинала мгновенно наступило молчание. Дон Беницио, Людовико Партичелла, Яков Мерси, доктор, изгнанный из академии, Марио Гвиделло, сын знаменитого трентинского физика и философа, ученый законник Орацио Петролини, ветеринар и смотритель княжеских конюшен Джованни Левеги и дворцовый управитель Пантатер Коррадо выступили вперед и склонились перед Эммануилом.

Дел, которые требовали личного решения кардинала, было не много. Эммануил приказал очистить зал. Толпа отступила на паперть и разошлась по внешним коридорам. Пока советники князя принимали прошения и разбирали мелкие дела, Эммануил удалился в свои частные покои.

Приемная палата в частных покоях была невелика, но убрана богато и роскошно. Посреди возвышался ореховый стол, заваленный книгами и бумагами. Вокруг стола стояли кресла с прямыми, высокими спинками. На полу лежал дорогой ковер, бархатные тяжелые портьеры свисали над окнами и дверьми. Со стен глядели портреты предков Мадруццо.

Здесь несколько месяцев назад приказом Эммануила Мадруццо заключена была в неволю прекрасная и невинная девушка, — его племянница Филиберта. Несчастная была единственной дочерью покойного графа Виктора Мадруццо и наследницей владетельного дома. Многие рыцари и князья Италии и Германии, как свидетельствуют летописцы, добивались ее руки, предлагая епископу мир и славу.

Эммануил отверг все предложения. Упорства его не сломило вмешательство великих князей и монархов. Он желал выдать племянницу замуж за Винцента Партичеллу, сына советника Людовико, молодого человека, успевшего прославиться умом и отвагой. Но Филиберта любила графа Янтонио Кастельнуово, и любовь ее была взаимной.

Дядя, мечтавший найти в доме Партичеллы наследника княжеству, преследовал племянницу упреками и угрозами и, наконец, заточил ее в монастыре Святой Троицы.

Весть о заточении разнеслась в народе и вызвала возмущение. Кардинал потерял многих приверженцев, «вызвал ненависть и отвращение граждан». Заступничество графа Антонио Кастельнуово и трентинских вельмож разбилось о непреклонную волю кардинала. Говорили, что решение было им принято по наущению Клавдии. На молодую женщину посыпались оскорбления, само имя ее повторялось с ненавистью и презрением; из уст в уста передавалась страшная легенда о темноглазой красавице, околдовавшей кардинала. О посланнице Дьявола, сковавшей волю Эммануила и убившей Филиберту, чтобы избавиться от соперницы…

Филиберта отказалась принять постриг, надеясь, что друзья добьются ее освобождения. Месяцы шли. Вместо горячо желанной, свободы пришла смерть. Однажды вечером мать игуменья сама открыла монастырские ворота. Гостем в ту ночь был сам епископ и князь. Слуга Эммануила и возница остались ждать господина на дороге у ворот.

Игуменья провела кардинала по длинному коридору. Из закрытых келий несся молитвенный шепот. В конце коридора находилась келья, занятая Филибертой. Нерешительной поступью вошел в нее Эммануил. Сбросив на пол в углу свой плащ, он подошел к кровати, на которой лежала умиравшая девушка.

Опускалась ночь. Сквозь узкие монастырские окна слышались песни возвращавшихся с поля жнецов. В келье было тихо. У кровати стояли два деревянных стула и крошечный столик, на котором горела масляная лампа.

Косые тени колебались на стенах. Хриплое дыхание больной нарушило тишину. Смертельной бледностью покрыты были ее недавно румяные, свежие щеки, и только глаза, глубоко запавшие в орбиты, сверкали прежним страстным пламенем на исхудавшем лице.

Глаза смотрели в одну точку. Волосы разметались по подушке. Простыня сбилась, обнажив костлявые локти. Эммануил молчал, не смея заговорить. Зрелище умиравшей Филиберты обратило его в камень. Он знал, что он один повинен в ее недуге и кончине. Он заточил ее, уступив угрозам и мольбам Клавдии. Он держал ее в заточении, не внимая народному ропоту и мольбам возлюбленного. Он лишил племянницу солнца и свободы, разбил ее сердце, требуя, чтобы она соединила свою судьбу с человеком, которого она не любила и не могла полюбить.

Теперь он пожинал плоды своего упорства. Перед ним лежала невинная жертва. Совесть его терзалась угрызениями. Он уж не мог утешать себя напрасной надеждой. Слишком поздно! Вся его вера, его богатство, все его могущество были бессильны оживить умирающую и предотвратить катастрофу. Страшно подумать! Родной дядя — виновник смерти Филиберты! Если бы могло еще случиться чудо, он немедленно велел бы открыть настежь двери монастыря, вернуть ей свободу, отдать ее человеку, которого она любит… Но слишком поздно! Эммануил не отрывал, взгляда от глаз Филиберты. Он хотел проникнуть ей в существо, прочесть, что делалось в душе девушки, покидавшей мир. Что говорили ее глаза? Прощали или проклинали? Эммануил склонился над изголовьем и глухо произнес:

— Филиберта!..

Умиравшая молчала.

— Позови ее, — приказал Эммануил монахине, молившейся возле постели у ног девушки.

Монахиня тихо окликнула:

— Филиберта!.. Филиберга!

Напрасно. Филиберта молчала, хрипло ловя воздух пересохшими губами.

— Слушай, Филиберта! — воскликнул Эммануил с мольбой в голосе. — Слушай меня. Это я, твой дядя. Я пришел взять тебя отсюда, увезти домой…

Судорога сотрясла тело умиравшей девушки. Услышала ли она призыв дяди?

Но тело ее снова застыло неподвижно. Дыхание стало медленнее и тише. Эммануил опустился на колени, взял руку Филиберты, покрыл ее поцелуями, продолжая звать ее по имени. Отчаяние пятидесятилетнего князя, взывавшего к полумертвой жертве, могло тронуть каменную гору. Надломленным голосом он повторял:

— Филиберта, прости меня!.. Прости все зло, которое я тебе причинил… Прости своего старого дядю!

Словно подстегнутый кнутом, Эммануил вдруг вскочил, выбежал из кельи, сбежал по ступеням и вошел в монастырскую церковь. Шаги его отдавались под сводами протяжным, жутким эхом; в церкви было темно. У алтаря слабым пламенем горела высоко подвешенная лампада. Эммануил опустился на колени. Его лоб коснулся холодных каменных плит. Внизу под плитами находился склеп.

Слезы струились по щекам Эммануила. Пустая, холодная церковь огласилась глухими стенаниями. Если бы кто-нибудь увидел в ту минуту кардинала, он в страхе бежал бы из храма с воплем: «Безумец! Безумец!»

Да, Эммануил обезумел. Слишком тяжелые испытания выпали на долю человека, жизнь которого уже близилась к закату. Удары судьбы были слишком жестоки. Долго ли он будет так лежать на каменных плитах, взывая к Богу, отказывавшемуся слушать? Наконец Эммануил поднялся. Словно лунатик, медленно прошел он по коридорам и вернулся в келью Филиберты.

Монахиня по-прежнему молилась у постели возле ног умирающей. При появлении кардинала она встала и прошептала:

— Преставилась!..

Из груди Эммануила вырвался глухой, душераздирающий вопль. Вопль пронесся по темным, пустым коридорам монастыря и потерялся в ночной тишине.

Монахиня сложила мертвые руки Филиберты крестом на груди, вставила распятие в окоченевшие пальцы и положила сверху четки. Поправив простыню, она натянула ее на мертвое тело и укрыла с головой покойницу. Затем потушила свечи и ушла.

Кардинал вышел вслед за ней. В коридоре он остановил игуменью и сказал спокойно:

— Не смей говорить ни одной живой душе о том, что было сегодня… Чтобы до рассвета тело Филиберты было положено в гробницу и унесено в склеп… О смерти ее никто не должен знать. Ждите от меня приказаний. А пока обо всем хранить полную тайну. Люди, которые сопровождают меня, не проболтаются. Но ты отвечаешь мне за болтовню сестер.

Старая монахиня склонилась в низком поклоне и клятвенно обещала в точности исполнить повеления духовного владыки и князя.

Эммануил вернулся к коляске, ждавшей его у ворот, и сердитым окликом разбудил уснувших возницу и лакея. Испуганные гневом господина, кони понеслись вскачь. Эммануил торопился вернуться в замок; он жаждал побыть наедине. Ему казалось, что ночные тени гонятся за ним, страшные призраки шлют ему проклятья, жадные бесы шевелят совесть и грызут сердце. На полпути ему померещилось, что покойная племянница вдруг встала перед ним и преградила дорогу. На ней было белое платье, и так она была высока, что головой касалась звезд. Но кони, храпя, пронеслись мимо… Эммануил закрыл глаза и не смел взглянуть на дорогу, пока возница не сдержал коней у замковых ворот.

 

Глава III

Два месяца прошло со смерти Филиберты, и монахини свято хранили тайну. Но граф Кастельнуово, встревоженный долгим молчанием невесты, не зная покоя, стучался в двери княжеского замка, канцелярии Верховного Совета, матери игуменьи и влиятельных вельмож. Мать игуменья, повинуясь приказу кардинала, ответила графу Кастельнуово, что Филиберту давно перевезли в дальний монастырь на юг Италии и передали на попечение ордена «Заживо погребенных». Но слова игуменьи не могли успокоить подозрений и опасений графа.

Клавдия не покидала замка Тоблино. Напрасно она ждала дня, когда ей законной княгиней позволят вернуться в Трент. Фра Луиджи привез плохие вести из Рима. Папа Иннокентий X в собственноручном письме, переданном через фра Луиджи кардиналу Эммануилу Мадруццо, объявил, что находит просьбу кардинала неуместной и грешной.

Кардинал не желал сдаваться. Папа Иннокентий X умер, на престол взошел Александр VII, и любовник Клавдии обратился за поддержкой к королеве Испанской и королю Венгерскому. В своем прошении он умолял Папу «отечески снизойти к его немощи, позволить вернуться в светское состояние и взять жену» и подкреплял мольбу ходатайствами своих духовников фра Макарио из венецианского ордена «младших братьев Христовых» и Ветторе Барбакови из Трентского кафедрального собора. Кардинал был так убежден, что Рим снимет с него священный сан и разрешит вступить в брак, что даже отдал в замке негласное распоряжение готовиться к свадьбе.

Но в то время, как он втайне предавался сладким мечтам, внутри княжества разыгрались события, поставившие в опасность само существование княжества.

Прошло два месяца. Стены монастыря Святой Троицы заговорили. Дон Беницио загадочными и непонятными путями проник в тайну. В Верховном Совете он ничего не сказал, не желая упреждать событий, но сообщил о полученных им сведениях двум из пяти отцов, составлявших кафедральную Палату. Немедленно Палата была созвана на первое воскресенье августа. Чтобы отвести подозрения, местом сбора был назначен дом дона Беницио близ пьяццы Фиера.

В назначенный час собрались все пять членов Палаты. К ним присоединился дон Беницио, допущенный в Палату, как лицо, имевшее сделать важное сообщение.

Совет духовных отцов всегда представлял собой мрачное зрелище. Одни их рясы и высокие капюшоны могли навести ужас. Эти пять прелатов были смертельными врагами кардинала. Они однажды уже осудили его со всей церковной строгостью за отъезд из города «в момент, когда страшное бедствие достигло наивысшего напряжения; а именно, в эпидемию 1630 года»; второй раз осуждение было выражено по поводу его скандальных отношений с Клавдией Партичеллой; и в третий раз отцы ставили на вид кардиналу небрежное управление делами. Их ненависть родилась в 1631 году, когда на их горячий призыв кардинал Барберини ответил назначением на пост диакона Трентинского Джованни Тедескини, римского ставленника Мадруццо. Кафедральная палата подала жалобу. Началась тяжба и длилась с той поры восемнадцать лет.

Наконец, требование «привести в порядок расстроенные дела епископата» было услышано Имперским советом. В качестве представителей Цезаря явились в Трент епископ Брессанонский и барон Тобия Ганлип. Спор решен был соглашением, по которому епископ обязывался впредь все важные дела решать совместно с Палатой. Соглашение сильно подорвало власть и престиж кардинала. Палата быстро использовала новое положение и вмешивалась не только в светские вопросы управления княжеством, но в личные дела кардинала. Из шести человек, восседавших за столом в покоях дона Беницио, ни один не питал добрых к чувств Эммануилу Мадруццо.

Осенив себя крестным знамением, отцы пробормотали по латыни краткую молитву. Лица их были напряжены и озабочены. Дон Беницио сделал знак, что просит слова. За окнами спустились сумерки, и на столе перед собравшимися горела масляная лампа. Головы прелатов оставались в тени. Дон Беницио начал:

— Всем вам известно, святые отцы, о печальном конце Филиберты.

Никто из прелатов при этой вести не дрогнул, не взглянул на докладчика. Только длинные пальцы приора, лежавшие на столе, слегка шевельнулись и хрустнули.

— Она скончалась два месяца назад. Лицу, близкому к покойнице, удалось проникнуть в тайну этого грустного события. Кардинал — я боюсь, святые отцы не поверят мне, — кардинал Эммануил Мадруццо, наш духовный владыка и князь, приказал принести еще теплое тело несчастной девицы в монастырский склеп и велел матери игуменье молчать. Но граф Антонио Кастельнуово, жених Филиберты, настойчиво добивался правды и не верил успокоительным заявлениям, которые ему делали в замке и в монастыре. Он поделился со мной сомнениями и сообщил мне свои подозрения. Он просил моего совета… Я отправился в монастырь Святой Троицы, но ничего не добился. Игуменья, слепо повинуясь полученному приказу, отказалась говорить о смерти Филиберты. Граф в отчаянии предложил мне проникнуть в монастырь ночью. Я согласился. Судьба Филиберты занимала меня, потому что она волнует весь народ, и потому что, не веря слухам о смерти, я надеялся, что мне, может быть, удастся освободить пленницу из заточения.

Дон Беницио говорил спокойным, ровным голосом. Головы отцов наклонились вперед. Глаза приора сверкали любопытством.

— Дождавшись темноты, — продолжал дон Беницио, — мы перебрались через стену и спрятались в саду под деревьями, ожидая пока монастырь уснет. Мы оба были вооружены. Колокол созвал монахинь на вечернюю молитву. До нас донеслись звуки стройного пения. Когда служба окончилась, и монахини разошлись по кельям, мы проникли в опустевшую церковь и притаились за колоннами. У алтаря горела единственная лампада, отбрасывая на стены длинные, причудливые тени. Было так тихо, что мы слышали, как бились наши сердца. Мы не смели ни заговорить, ни сделать шаг вперед, боясь спугнуть тишину. Наконец, я тронул графа за рукав и шепнул: «Идем в склеп. Если Филиберта умерла, ее тело должно быть там». Я говорил шепотом, но нам казалось, что голос мой сотряс стены. Осторожно мы направились ко входу в подземелье. Я тронул руку Антонио. Она была холодна… Чтобы добраться до входа в склеп, нужно было обойти всю церковь. Перед спуском мы сняли с себя оружие и оставили только кинжалы, чтобы поднять если будет нужно, крышку гроба. Держа друг друга за руку, мы сходили по ступеням. Пролетела мышь и крылом едва не коснулась моего лица. Из глубины подземелья шел тяжелый, спертый запах. Мы задыхались. «Дальше нельзя идти без света, — сказал Антонио, — но где достать огня?»

Я вспомнил о лампаде, горевшей у алтаря, поднялся по ступеням и вернулся в церковь. Долго я не решался снять лампаду. Мне казалось, что я совершаю святотатство. Но иного выхода не было. Пламя горело так слабо, что могло потухнуть каждую минуту. Защищая его ладонью, я спустился обратно в подземелье.

В этом месте сухой, резкий голос прервал рассказчика. Священник, сидевший рядом с приором, долго живший в Риме и занимавшийся теоретическим богословием, произнес:

— Прости меня, дон Беницио, что прерываю твой рассказ, справедливо наполняющий наши сердца ужасом… Но боюсь, не совершил ли ты святотатства. Ты ограбил церковь… Для личной надобности ты снял с алтаря лампаду, которой никто не смеет касаться, пламени которой никто не смеет задуть… Я хотел бы знать, как смотрят на это святые отцы, в частности высокопреосвященный приор.

Неожиданное вмешательство богослова не удивило ни дона Беницио, ни других священников. Трентинский совет точно определял противоцерковные поступки, но не запрещал толковать их в зависимости от времени, места и образа действия.

Оставалось только облечь вопрос в наиболее подходящую форму.

— Совершил дон Беницио святотатство или нет, сняв с алтаря неугасимую лампаду?

Так поставил приор вопрос перед Коллегией и предложил каждому высказать мнение.

Первым взял слово дон Рескалли. Он служил в церкви Санта-Мария-Маджоре и был известен ревностным попечением о душах и телах паствы. Вставши и отойдя от стола, он перекрестился, поклонился в угол и повернул к дону Беницио лицо, обрамленное огненно-рыжими волосами; тонкие волевые губы сжались, острый подбородок выдался вперед.

— Случай, представленный на наше рассмотрение, не требует длительного обсуждения, — заявил он. — Еврейские законы упрекали Христа за то, что Он творил чудеса в субботу, нарушая тем древний закон об отдыхе. Известно, что ответил Христос: «Не человек для субботы, а суббота для человека».

— Это не совсем так, — возразил богослов. — Сравнение, да простит мне дон Рескалли, неправильно. Дон Беницио снял лампаду не для того, чтобы напоить осла или отыскать пропавшую овцу. Он снял ее, чтобы исправить собственную забывчивость и небрежность. Он знал, что в подземелье нет света. Ему нужно было захватить из дома фонарь или факел. Впрочем, — продолжал богослов, снисходительно разводя руками, — я согласен, что вопрос не требует большого обсуждения. Он носит скорее отвлеченный, теоретический характер.

Приор, закрыв глаза и нахмурив брови, словно ища решение трудной и в высшей степени сложной задачи, хрустнул крючковатыми пальцами и объявил окончательное мнение Коллегии:

— Обстоятельства дела таковы, что о святотатстве не может быть речи, — сказал он. — Правда, конечно, что дон Беницио мог захватить с собой из дома фонарь или факел и тем избавить себя от необходимости воспользоваться неугасимой лампадой. Но раз лампада не покинула пределов монастыря и возвращена на место, всякий святотатственный характер действия исчезает.

Прелаты наклонением головы присоединились к приору. Дон Беницио продолжал:

— Я держал лампаду высоко над головой, и свет ее был достаточен, чтобы видеть внутренность подземелья. У стен стояли ряды гробниц с прахом усопших монахинь. Дышать было трудно в спертом, сыром воздухе. Со сводов свисала густая паутина. Стены источены были червями… Мы прошли в глубь подземелья, освещая могилы и читая имена на гробницах. В дальнем конце стоял новый гроб. Страшное предчувствие охватило нас. Граф Кастельнуово был бледен и дрожал всем телом. «Она здесь, — прошептал он, и звук его голоса испугал меня, — сердце не обманывает меня». Но ему не хватало мужества открыть гробницу и убедиться в справедливости своих слов. Я просунул лезвие кинжала между досками. Антонио в страхе схватил меня за руку. С треском поднялась крышка… Мы не обманулись. В гробу лежала Филиберта. Ужасный запах разлагающегося тела заставил нас отпрянуть назад… Но Антонио хотел видеть женщину, которую он так страстно любил. Труп было легко опознать по золотистым кудрям, разметавшимся вокруг головы, по полуоткрытым глазам. С почерневших губ стекала зловонная зеленоватая жидкость.

Дон Беницио рассказывал подробности, не рассчитывая тронуть каменные сердца инквизиторов. Чем хуже мертвому телу на земле, полагала католическая церковь, тем легче освобожденной душе будет откликнуться на трубный призыв Верховного Судии.

Дону Беницио просто доставляло удовольствие описывать ужасы смерти. Он испытывал тайное наслаждение при мысли, как черви грызут и пожирают, ткань за тканью, гордое и прекрасное человеческое тело.

Никто не может бежать от судьбы! Ни папа, ни князь! Ни прекрасные женщины, на которых подолгу останавливался сладострастный взгляд дона Беницио… Ни Клавдия Партичелла, трентинская куртизанка, чьи уши отказывались слушать нежный шепот дона Беницио!

— Вспыхнуло пламя лампады, — продолжал он, — и осветило останки Филиберты. Антонио воздел руки к небу с воплем «Убийца! Убийца!» Ноги его подкосились, он упал, задыхаясь от отчаяния и жажды мщения. Я рукой закрыл его рот, чтобы не слышать криков. Монахини спят чутко, малейший шум мог их разбудить. Подняв моего товарища, я увел его из склепа. Медленно вернулись мы в храм. Я повесил лампаду на прежнее место у алтаря. Мы перелезли через монастырскую стену и вернулись в город. Всю дорогу граф стонал и клялся, взывая о мести. Впопыхах я забыл, что мы выдали себя. Мы оставили гроб Филиберты открытым; в склепе остался лежать мой кинжал, а оружие наше у входа в храм… Рассказ мой окончен. Прибавить к нему мне нечего. Вы сами знаете, что виновники смерти Филиберты должны быть наказаны, иначе народ восстанет.

— Народ пока ничего не знает, — возразил приор, не тронутый рассказом, как, впрочем, и остальные члены Коллегии.

— Но скоро узнает, — заявил дон Беницио.

Богослов вмешался и спросил:

— Кто является прямым и непосредственным виновником смерти Филиберты?

— Ее дядя кардинал. Я не колеблясь называю его имя.

— Правильно, — подтвердил дон Рескалли. — Филиберта была по приказу кардинала заточена в монастыре Святой Троицы. Я помню об этом, потому что весть о заточении вызвала большое волнение в народе.

— Волнение, которое несомненно повторится в гораздо более опасной форме, когда народ узнает правду, — прибавил дон Беницио.

— Принимая во внимание изложенные обстоятельства, — заявил приор, — что намерена предпринять священная Коллегия?

Священник, до тех пор молчавший, потребовал слова. Он был мал ростом, широк в плечах, и серые глаза его жестко блестели из под рыжих бровей; губы его были жирны и чувственны.

— Пожалуй, — предложил он, — дело следовало бы представить на рассмотрение папского и императорского двора. Положение Трентинского княжества с каждым днем становится опаснее. Смерть Филиберты, ответственность за которую пала на голову Эммануила Мадруццо, является последней каплей, переполнившей чашу. Над кардиналом Трентинским надо назначить опеку и поручить ее человеку, который умеет управлять, а не проводить дни и ночи на ложе любовницы. Иначе землю нашу охватят бунты и восстания, погибнут и княжество, и церковь, и народ.

— Народ, — прервал дон Беницио, — ненавидит Клавдию. Весь род Партичеллы нужно удалить из пределов княжества.

— Боюсь, что это не так-то легко сделать, — заметил приор.

— Попытаемся добром убедить ее оставить княжество, — настаивал дон Беницио. — А если добром не удастся, припугнем. Момент для этого теперь самый подходящий.

— В таком случае, миссию эту лучше всего возложить на тебя, — предложил приор. — Ты личный секретарь кардинала, тебе удобнее это сделать.

— Охотно возьмусь, если святая Коллегия согласна оказать мне доверие, — ответил дон Беницио, и лицо его просияло.

— Итак, постановлено, — объявил приор: — мы отправляем спешное и обстоятельное послание папе и императору, прося его безотлагательно вмешаться в дела княжества. Тем временем постараемся, чтобы народное нетерпение не приняло слишком острых форм. Наш долг творить мир и общее благо. Если же события окажутся сильнее нас, я созову вас… А теперь разойдемся, куда кого призывают долг и обязанности.

 

Глава IV

Дон Беницио проводил членов совета до дверей. Оставшись один, он не мог удержать победного восклицания. Мысль о мести, о добыче, о давно желанной награде охватила его с нечеловеческой силой. «Завтра! завтра! — восклицал он, раздеваясь и укладываясь спать. — Верну отбитую от стада овцу. Я сумею найти слова, обольщу и напугаю, а главное, пообещаю… о, я ей многое могу обещать. Ах, Клавдия, завтра ты будешь моей!»

До утра сон дона Беницио смущала женщина — женщина, столь обольстительная в своей откровенной наготе, какую может вызвать ночью только разгоряченное воображение отшельника, обреченного на бесконечное воздержание. Нежная белая кожа, круглые плечи, душистые волосы, алый рот… Монах содрогался во сне от сладострастного, нетерпеливого желания. Ему чудилась обнаженная нимфа, глядящаяся в зеркало вод, и он сам в кустах, дикий, сатир, крадущийся к добыче. Клавдия отвергла дона Беницио как назойливого нищего. Он сгорал от тайной страсти к ней, горел бессильной ревностью. Посвящал ей стихи, исполнял тысячу унизительных поручений, стремясь обратить на себя взоры красавицы. И, наконец, признался ей в своей любви.

Кардинал тогда был в Риме. Дон Беницио вечером выследил Клавдию в парке. Он открыл ей свою страсть. Он молил о ласковом взгляде, о нежном слове.

Речь его прерывалась рыданиями; в отчаянии он излил душу, переполненную греховной страстью; он говорил, что одним словом она может его лишить воли, чести, веры в Бога. Клавдия выслушала и улыбнулась насмешливой и презрительной улыбкой. Дон Беницио не первый держал перед ней такие речи! Многие другие пытались завоевать ее, но тщетно И обезумевший от страсти монах прочел в ее улыбке свой приговор.

Она выслушивала признания в любви, насмехалась над ними и отправляла несчастных любовников прочь. Дон Беницио разделил их судьбу. Но монах не сдался. Годами он измышлял способы порвать связь между Клавдией и кардиналом. Терпеливо работая, он ткал крепкую, бесконечную нить. Клавдия не замечала монаха. Одним словом она могла погубить его, но не думала о нем. Любовь Эммануила ослепляла и наполняла ее; она забыла об угрозах монаха, отвергнутого и высмеянного ею.

Теперь, после десяти лет бесплодных происков, дон Беницио приблизился к победе. Победа, он знал, дастся не легко. Клавдия была слишком умна, слишком горда, чтобы сразу уступить угрозам дона Беницио и его союзников. Но монах не сомневался что, в конце концов, победа будет за ним. Осуществится мечта его жизни.

Чтобы владеть Клавдией, он продал бы душу сатане и предпочел бы муки ада вечному блаженству в райских садах. Страсть, в которой любовь сменялась ненавистью, а ненависть любовью, иссушила монашескую душу. Храня верность своей мечте, он изгнал из сердца все желания, все похоти, стал камнем, изваянием из мрамора. И ныне, когда мужская зрелость уже близилась к закату, пламень сладострастия охватил его с новой силой и пожрал его.

В это августовское утро долина Джудикаре была еще окутана туманом, медленно таявшим в лучах восходившего солнца. Из леса, спускавшегося вплотную к самой дороге, слышались удары топора и сухой треск ломаемых ветвей. Выжженые летним зноем, желтели поля, темнели зеленые виноградники на склонах холмов. Над крестьянскими домами, над шалашами пастухов завивались белые дымки, дыхание просыпавшейся жизни.

Дон Беницио мчался, не отвечая на приветствия встречных. Раздувая ноздри, конь с хрипом вдыхал в себя свежий утренний воздух. Подковы звонко стучали по каменистой горной дороге. Подымаясь на холмы, всадник сдерживал бег коня и оглядывался, ища глазами в небе и среди природы счастливых примет. И снова пускался вскачь.

Плащ дона Беницио развевался по ветру, падая складками на круп коня. Казалось, крылатый ворон несется низко над землей, выискивая падаль. Шпоры всадника глубоко вонзались во взмыленные бока. Солнце всплыло над туманом, и розовые лучи отбросили на гору чудовищную тень черного кентавра.

Увидев впереди замок Тоблино, дон Беницио сдержал коня. Озеро расстилалось внизу, словно полированное бронзовое блюдо, неподвижное под лучами солнца. Островок посреди озера казался зеленым кустом, посаженным в воду. Нигде не было видно человека, в прибрежной зелени не было слышно человеческого голоса.

Остановив коня и приподнявшись на вытянутых стременах, дон Беницио смотрел на замковые башни, темневшие на горизонте серым, тяжелым камнем. Нужно было в последний раз проверить план и собрать силы для атаки. Прекрасный и неумолимый враг был близко. Через несколько минут он предстанет перед жестокой женщиной, отравившей его жизнь. Клавдия была там, за этими стенами. Может быть, она еще спала.

Что он скажет ей? С чего начнет? Первые слова — самая трудная, самая ответственная часть всякой речи… Дон Беницио вслух произнес слова, приготовленные в часы долгих и мучительных размышлений, но нетерпеливым и испуганным жестом остановил себя.

— Трудная задача, — прошептал он, склонив голову на грудь. — Клавдия боится меня, я знаю, и первые слова надо составить так, чтобы они успокоили ее. Я должен быть почтителен, любезен… Если я хочу, чтобы она отдала мне свою любовь, надо внушить ей доверие, уважение… на один хотя бы день.

Дон Беницио сидел на коне и глядел на замок, как полководец, осматривающий поле сражения. Вонзив шпоры в крутые бока коня, он поднял его вскачь и помчался по дороге в замок. Громадные дубовые ворота были открыты. На звук стальных подков в окно выглянул слуга и поспешно сбежал по ступеням, удивленный неожиданным и ранним прибытием черного гостя.

Весть о нем мгновенно разнеслась по замку. Мужская и женская челядь и конюхи столпились во дворе. Лица горели любопытством. Дон Беницио соскочил с коня и расправил члены, затекшие от трехчасовой яростной скачки. Высоко подняв голову, он направился к крыльцу, где стояли кавалеры и дамы, составлявшие двор Клавдии. Толпа расступилась. Заученным жестом благословив толпу, дон Беницио громко произнес:

— Мир вам!

Толпа глубоким поклоном ответила на приветствие пастыря.

— Клавдия в замке?

— Да, — ответила Рахиль, преданная служанка Клавдии, — я сейчас доложу о прибытии вашего преподобия.

— Благодарю.

Коня дона Беницио увели. Мужчины и женщины вернулись к своим занятиям. Двор замка опустел и умолк. С легким шорохом голуби вылетали из бойниц, пролетали над башнями и над стенами.

Неожиданная мысль смутила дона Беницио. Как досадно, что он не подумал об этом раньше. С каким словом обратиться к ней: мадонна или синьора? Успех всецело зависал от того, сумеет ли он правильно начать речь, удастся ли ему подобрать нужные выражения и с первых же слов завоевать доверие красавицы.

Размышления его длились недолго.

— Мадонна Клавдия ждет вас.

Рахиль отступила в сторону, чтобы пропустить прелата, почтительно склонилась и исчезла. Дон Беницио прошел по короткому коридору, в конце которого прямая полоса света указывала дверь. Расправив складки платья, он вошел.

Клавдия ждала его, сидя в тяжелом античном кресле с высокой спинкой, украшенной резными гербами знаменитых родов. На молодой женщине была белая туника, широкими мягкими складками спускавшаяся на пол. Вокруг шеи тускло сверкали крупные жемчуга. Белое лицо, не тронутое годами, глубокие черные глаза…

Со стен смотрели на посетителя большие портреты великих пастырей и полководцев. Темные пурпуровые занавеси защищали окна от полуденного солнца.

Дон Беницио отвесил глубокий поклон, почти коснувшись носом своих колен, и поднял глаза на молодую женщину. Клавдия казалась ему прекраснее и желаннее любой из самых прекрасных королев.

Смешавшись, он забыл приготовленную речь. Робость упрямого любовника и внезапно выпавшая надежда сковали его язык. Он вновь чувствовал себя рабом красавицы; от сдержанной страсти кровь забурлила в жилах, поднялась и затемнила мысль.

Клавдия смотрела на него бесстрашно!

Она смело встретила врага! Она желала этой встречи! Она приняла его, чтобы покончить с ним! В любовной схватке, подобно цезарю на ристалище, Клавдия опустила вниз большой палец, обрекая на гибель побежденного.

Дон Беницио сделал шаг вперед, снова поклонился и открыл рот, чтобы начать речь, когда Клавдия прервала его.

— Я догадываюсь о цели твоего приезда. Я знаю, что приезд твой составляет часть заговора против меня, но я пожелала принять тебя и выслушать. Говори, но будь краток и благоразумен.

— Синьора, раз ты сама считаешь, что предисловия излишни, я прямо и открыто объясню причины, приведшие меня сюда…

Клавдия рукой указала на кресло. Дон Беницио сел, собрав между коленями полы своего плаща. Близость женщины смущала его. Глаза мрачно пылали, щеки покраснели, челюсти судорожно сжались. От нечеловеческого усилия воли лицо его исказилось демонической гримасой.

— Священная Коллегия возложила на меня трудное и тяжелое поручение. Я не принял бы его, если бы того не требовал мой долг… Ах, синьора, ты неделями живешь в стенах прекрасного замка и не знаешь, что происходит в княжестве.

Клавдия внимательно слушала, с любопытством следя за прелатом, делавшим видимые усилия, чтобы сохранить самообладание и спокойствие.

— Думаю, ты ошибаешься, дон Беницио. Но я не хочу прерывать тебя.

— Известно ли тебе это или не известно, синьора, я не знаю, но никогда за вековое господство Мадруццо в этой благодатной стране, не переживали мы таких тревожных и страшных дней. Бразды правления находятся в руках твоего отца, и Придворный Совет грозит вызвать чужеземное вмешательство. Вчера священная Коллегия постановила письменно обратиться к папе и императору и просить их решить судьбу княжества. Народ волнуется, его недовольство достигло пределов. Нужно ли говорить…

— Говори. Я слушаю.

— Всеобщая ненависть обращена против тебя. С тех пор, как народ узнал, что кардинал пожаловал тебе дворец Прато-ди-Фиера в Тренте, возмущение вспыхнуло с особенной силой, разлилось среди бедноты и подогревается твоими врагами.

— В том числе тобой самим!

— Нет, Клавдия. Не раз я имел случай погубить тебя. Не раз с трудом я подавлял желание это сделать… Но ты знаешь, что остановило мою руку, сковало язык. Я люблю тебя любовью, которая не может умереть. Ты отвергла меня, наполнила мое сердце злобой и местью. Но сегодня, Клавдия, я вновь пришел, чтобы предложить тебе любовь и защиту. Священная Коллегия поручила мне убедить тебя покинуть пределы княжества, хотя бы только временно. Твой отъезд успокоит народные страсти, отвратит опасности, нависшие над княжеством. Но я не хочу расставаться с тобой. Я готов изменить своему долгу, защитить тебя перед Коллегией, оправдать тебя перед народом, если ты, возлюбленная Клавдия, осуществишь мечту, которую годами носит мое сердце. Ты знаешь ее. Ты можешь это сделать.

Эта страстная речь не тронула Клавдию. Она неподвижно и невозмутимо сидела в кресле. Перед ней повторялась старая попытка… новое нападение, может быть, последнее, со стороны отчаявшегося любовника.

Затаив дыхание, пылая взором, взволнованный дон Беницио ждал чудесного действия своих слов. Но Клавдия разочаровала его.

— Ничего нового ты не сказал, — произнесла она холодно. — Я давно знаю, что с моим господином кардиналом борются бесчестные и неумолимые враги. Знаю я также, что ты и твои друзья разжигают ненависть ко мне в народе. Даже те, кто находит слова снисхождения для Эммануила, осыпают меня ложью и клеветой. Твои личные дела интересуют меня мало. Постоянство твоих чувств воистину замечательно, но я не испытываю желания помочь осуществиться тому, что ты называешь своей мечтой. В Тренте одни называют меня колдуньей, другие куртизанкой. Но я никогда не занималась волшебством и всегда была верна одному человеку, которого люблю. Не многие замужние женщины могут похвастаться тем же. Ты пытаешься соблазнить меня, но я не так глупа, как те дурочки, которые приходят к тебе на исповедь. Ты предлагаешь заключить со мной мир, после того как овладеешь мною бесчестными средствами. Ты молишь о поцелуе прощения и в глубине души готовишь новую месть… Нет, нет, дон Беницио. Знай это раз навсегда. Клавдия Партичелла слишком горда, чтобы искать чьего бы то ни было покровительства.

— Я предлагаю тебе из двух зол наименьшее.

— Ты предлагаешь мне спастись ценой моей чести. Я не могу этого принять!

— Кто же спасет тебя от народного гнева? — со сдержанной яростью спросил дон Беницио. — Ты хочешь, чтобы вспыхнул пожар?

— Зажигай его, если можешь.

— Он неминуем, Клавдия.

— Ну что ж, я любила, я сумела взять от жизни все, что она может дать. Я еще молода. Но я сумею встретить смерть.

— Ослепленная яростью чернь протащит по улицам твое тело, вываляет в грязи, выставит на позор.

— Ничего! Мой позор, может быть, будет моим торжеством. Чернь слепа. И в ненависти слепа, и в любви. Она терзает жертвы для того, чтобы потом обожать их и чтить их память, когда зверь в человеке засыпает.

Дон Беницио понял, что борьба проиграна, и пустил в ход последнее оружие.

— Ты отвергаешь меня, синьора, и вижу, навсегда. Но недолго будешь ты праздновать свое торжество. Стены этого замка тебя не спасут. На тебе лежит кровь девушки, имя которой станет знаменем восстания.

— Чья кровь? — спросила Клавдия, вдруг теряя самообладание. — Какой девушки?

— Филиберты!

— Что с ней случилось?

— Она умерла в монастыре.

Клавдия побледнела. Дон Беницио поспешно прибавил:

— Никто не знает о смерти Филиберты. Она была погребена ночью, без отпевания, без почестей, в монастырском склепе. Она умерла два месяца назад. Но вчера тайна раскрылась. Граф Кастельнуово замышляет месть. Народ восстанет… Ах, Клавдия, зачем губить себя, когда я предлагаю тебе спасение, когда я предлагаю защитить тебя? Подумай, синьора, и поступи благоразумно.

— Бесполезно продолжать нашу беседу. Никто из честных людей не может считать меня виновной в смерти Филиберты. Если же судьба заставит меня искупить чужой грех, я встречу смерть без страха и упреков. Я отказываюсь от твоего покровительства. Я предпочитаю видеть в тебе открытого врага, а не корыстного друга.

— В таком случае, от имени Священной Коллегии, во имя интересов Церкви и Княжества, я требую, чтобы ты немедленно покинула Трент. Слишком долго была ты источником позора и бедствий. Ради спасения своей души ты должна повиноваться Церкви. Уезжай прежде, чем карающая рука Господа опустится на твою голову!

При этих словах Клавдия встала. Глаза ее и щеки пылали. Повелительным жестом она указала на дверь:

— Иди, вероломный советник! Вернись в Трент и передай членам Священной Коллегии, что Клавдия Партичелла повинуется только одному человеку на земле: Эммануилу Мадруццо, князю и епископу Трентинскому.

Неудача дона Беницио не могла быть более страшной. Клавдия отказывалась подчиниться требованиям Священной Коллегии и отвергла сделку с ее послом. Прелат поднялся с кресла. Он был бледен и дрожал. Морщины на высоком лбу углубились, глаза наполнились слезами.

Дон Беницио разрыдался, как ребенок. И, как ребенок, упал на колени к ногам Клавдии! Прерывая слова рыданиями, давившими горло, клянясь и умоляя, он в страстном отчаянии просил о любви, прощении, милости. Слова неслись безумным, порывистым потоком. Дон Беницио потерял голову, чувствуя, что теряет женщину, которой никогда не имел, которая была для него выше вечного спасения.

— Не толкай меня в пропасть… Не заставляй меня испить чашу мести. Освети лаской мою темную душу… Я воздвигну тебе алтарь в недрах сердца. Ты будешь Мадонной во храме, построенном моей любовью. Я стану рабом твоим. Задуши меня, разорви на части, вели казнить, открой кинжалом мои вены, но будь со мною, отдайся мне, позволь любить тебя и погибнуть с тобой!

Но красноречие дона Беницио не тронуло Клавдию. Горе и отчаяние ослепили прелата, жажда мести внезапно наполнила сердце.

— Ага, ты не слушаешь меня, бесстыдная куртизанка, потаскуха! Ладно, я возьму тебя вот в этом самом замке. А потом отдам на потеху черни, пусть тешатся твоим грешным телом. Я отдам тебя на позор и на посмешище. Тело твое предадут земле без христианского отпевания. Тебя бросят полуживой на поле Бадия, отдадут псам и воронам. И когда наступит последний час, когда ты с мольбой поднимешь к небу глаза, исполненные теперь презрения ко мне, я сам потешусь над тобой, я отравлю тебе последние мгновения перед смертью.

— Уходи! Уходи! Если настоящее огорчает тебя, утешайся мыслью о будущем… Рахиль! Рахиль! — позвала Клавдия.

Преданная служанка появилась в двери. Дон Беницио быстро встал, привел в порядок смявшееся платье и принял прежний, полный достоинства вид. Последним взглядом окинул он Клавдию, опершуюся о спинку кресла. Не простившись, он повернулся и пошел в конюшни.

Нужно было что-то предпринять, чтобы успокоить расходившиеся нервы, дать выход ярости. Схватив хлыст, он в бешенстве принялся стегать коня. От первого удара конь отпрянул, с немым страданием и изумлением глядя на обезумевшего господина. При втором ударе животное прижало уши, оскалило желтые зубы и вытянуло морду, чтобы укусить палача, Хлыст продолжал свистеть в воздухе, кровавыми полосами покрывая конские бока. Остальные кони перестали жевать сено и испуганно захрипели.

Конюх, неподвижно застыв на пороге, озадаченно и молчаливо наблюдал за вышедшим из себя прелатом. Дон Беницио заметил его и устыдился. Выпустив хлыст из руки, он подошел к испуганно дрожавшему коню и, потрепав по шее, сам вывел его под уздцы из конюшни.

Быстрым, сердитым движением он вскочил в седло и оглянулся. В окне виднелся силуэт Клавдии, разговаривающей с Рахилью.

Дон Беницио с мрачной улыбкой послал ей прощальный жест. Красавица не удостоила его ответом.

Она слышала, как подковы коня простучали по каменным плитам двора. Выехав на дорогу, прелат пустился вскачь. Встречные крестьяне испуганно шарахались в сторону. Черный всадник, казалось, бежал из ада, безумной скачкой стараясь обогнать судьбу.

 

Глава V

Солнце стояло уже высоко. Дон Беницио остановился в деревне, чтобы съесть полуденный завтрак. Привязав коня к железной решетке окна, он вошел в харчевню. Большая комната была пуста. Обычные посетители ушли на работу — в поля и в леса.

У потухшего очага двое ребят пыхтели, возясь в золе. В глубине, за высоким столом, сидела пожилая женщина и шила одеяло из старых цветных лоскутьев.

Дон Беницио опустился на скамью в темном углу, чтобы обдумать в тишине план действий после испытанного только поражения. Вокруг было так тихо, что слышно было, как пролетали мухи. Время от времени по дороге проносился скрип колес и умирал вдали. В харчевню зашли два или три крестьянина и с удивлением уставились на незнакомого гостя.

«Не повидать ли местного священника?» — спросил себя дон Беницио.

Он старался припомнить, кто спасал души в этой деревни. Подобная мысль на время отвлекла его и успокоила.

«О! Безнадежный, старый дурак дон Тобия Привателли, — вспомнил он. — Сам стар, а служанка его похожа на высохшие мощи. Нет, уж лучше останусь здесь».

Он потребовал второй кувшин вина. Целительное зелье вскоре примирило его с самим собой, с Клавдией, со всем миром.

Кровь оживилась и быстрее потекла по жилам, Прелат велел подать третий кувшин. Хозяйка с удивлением подняла брови. Она, вероятно, всю жизнь провела в деревне и не знала духовных привычек. Священники того времени обильно пили и ели, а при случае и поплясывали. Сытые слуги Господа, они включали в свое нравственное учение физические и чувственные удовольствия, поощряли даже оргии, восприняв дурную сторону философии Эпикура. Трентинский совет не заботился о нравах подчиненного духовенства. Разврат, начиная от Ватикана, царил во всем католическом мире, захватывая даже приходы,

Мало кто находил в себе силы противостоять заразе: дни святости и воздержания, делавшие честь одиннадцатому, двенадцатому и тринадцатому векам, давно прошли. Академии вырастали, как грибы, а вместе с Академиями росло лицемерие в вере. Духовное ханжество и преданность мирским наслаждениям заняли место древнего идеала самоуглубления, одиночества и покаяния.

Дон Беницио приказал подать четвертый кувшин. Винные пары приятно туманили мозг. Вещи предстали перед ним в новом, смутном и привлекательном свете. Ему хотелось говорить, действовать. Мрачное настроение исчезло. Он вспомнил, что еще не прикасался к еде.

— Ничего, пусть вино займет место, отведенное для хлеба, — пробормотал он.

Выпив еще один кувшин вина, он встал, чтобы расплатиться, и подошел к дальнему столу, за которым сидела хозяйка, занятая шитьем.

На полпути он остановился. Его внимание привлекло дубовое резное распятие, висевшее над очагом. Дерево было старо: края креста выщербились и обломились; одна рука сломалась и висела, касаясь раны в боку; на ногах не хватало нескольких пальцев. Лик Спасителя был исцарапан и запачкан копотью и мухами.

Доном Беницио овладела ярость. Какое кощунство!.. выпитое вино ударило в голову.

— Зачем ты держишь Христа над очагом? — спросил он у испуганно взглянувшей на него женщины. — Разве глаза твоих гостей достойны смотреть на Него?

Хозяйка побледнела от страха и не ответила.

Дон Беницио нашел на ком выместить давившую его злобу.

— И ты воображаешь, что заслужила вечное спасение! Скоты в поле святее и чище тебя! Говорю тебе, будешь стонать и мучиться в самом нижнем круге ада!

При упоминании о сатане испуганная женщина сотворила крестное знамение.

Возбужденный винными парами дон Беницио кричал:

— Поверни этот грязный кусок дерева к стене. Избавь Иисуса от гнусного зрелища ваших лиц и вашей подлости.

Женщина колебалась. Дети перестали играть и испуганно смотрели на прелата.

— Поверни Христа к стене или совсем убери отсюда. Тут не место для священных изображений. Поставь осла туда, а на стены повесь козлов — поняла меня? — больших бородатых козлов… чтобы бороды их были так велики, как ваши грехи!

Хозяйка, у которой от страха отнялся язык, покорно влезла на скамью. Христос повернул изъеденную червями спину к посетителям харчевни.

На шум, поднятый священником, собралось несколько человек, столпившихся в дверях. Не смея войти, они жестами и гримасами передавали друг другу свои впечатления.

Дон Беницио расплатился, вышел из харчевни, сел на коня и поскакал. Хозяйка, продолжая дрожать всем телом, подошла к порогу, выглянула вслед и перекрестилась в страхе, словно видела дьявола. Крестьяне, широко раскрыв рты от удивления, смотрели, как черный всадник исчез в клубах пыли на дороге.

 

Глава VI

Когда дон Беницио въехал в долину Адиге, сумерки уже спускались над рекой. На вечернем небе, темнели зубчатые и кружевные башни Трента, медные части блестели в лучах заходившего солнца. Дон Беницио взглянул на замок, увенчанный высокой башней, и перевел коня на шаг. Вечерний ветер лениво шевелил верхушки тополей вдоль Адиго. Река вздулась и бурлила от таявших в Альпах снегов. В ясном воздухе позванивали церковные колокола. Над полями вставали первые звуки великого гимна мириадов насекомых, устремлявшихся от тучной земли к звездному небу.

Была полночь, когда дон Беницио переехал через мост Святого Лоренцо. Деревянный настил на семи быках глухо застонал под подковами коня. Винные пары выветрились. Дон Беницио вновь стал тем, кем был. Он чувствовал физическую и нравственную подавленность. «Узнали ли меня те крестьяне?» — тревожно думал он, укладываясь в постель.

Спал он тяжело, мучимый видениями Клавдии и удовлетворенной мести. Два дня он не выходил из спальной, ссылаясь на головную боль, и письменно известил приора Священной Коллегии о результатах возложенного на него поручения.

Вечером второго дня к нему явился посланец от кардинала с приглашением явиться на следующее утро в замок.

В указанный час дон Беницио был в замке. Внутренний двор наполнен был толпой, за которой наблюдал отряд стражников, вооруженных алебардами. В приемной и в коридорах толпились священники, рыцари, законники, слуги и солдаты. Появление дона Беницио встречено было поклонами и тихими, удивленными замечаниями: прелат осунулся и постарел за эти два дня; несомненно, дон Беницио был очень болен.

Кардинал ждал его в своих личных покоях. Дона Беницио немало удивило, когда, войдя в покои кардинала, он очутился лицом к лицу с Людовико Партичеллой, читавшим какие-то бумаги. Все трое обменялись холодными, вежливыми приветствиями. По выражению их лиц было видно, что предстоит неприятное объяснение.

Спокойным, сдержанным голосом Эммануил Мадруццо начал:

— Каждый раз, как мне приходится осуществлять княжескую власть и карать тех, кто служил мне, чувство привязанности и благодарности борется в душе моей с чувством долга и справедливости. Дорого бы я дал, чтобы жить, никого не наказывая. Но мечты мои остаются праздными перед лицом людского недоброжелательства. Не всегда можно прощать, особенно же нельзя прощать тогда, когда виновный сам хорошо сознает, какой проступок он совершил.

В этом предисловии не было надобности, но кардинал продолжал:

— Все знают меня хорошо, а ты, дон Беницио, знаешь меня лучше других. Ты пользовался моим неограниченным доверием, был моим советником, секретарем и другом. Но с сегодняшнего дня ты потерял право на доверие. С сегодняшнего дня ты перестаешь принадлежать к моей семье, к моему двору… я уже отдал об этом приказ моим людям.

Дон Беницио слушал невозмутимо, скрестив руки на груди. Лицо его было бледно, глаза устремлены на серебряное распятие, белевшее на черной бархатной мантии кардинала.

— Решение твое, князь, глубоко огорчает меня, — произнес он. — Но, как добрый христианин и преданный слуга, я покорно подчиняюсь. Позволь, мне, однако, спросить, чем вызвал я твою немилость?

— Твое двусмысленное поведение давно смущало меня, — сухо ответил кардинал. — Долгие годы я присматривался к тебе, изучал тебя, и не раз поражался, с какой ловкостью умеешь ты одновременно служить двум господам, Богу и дьяволу, удовлетворять противоречивые интересы, соединять враждебные страсти.

Щеки дона Беницио вспыхнули, но он смиренно потупился и промолчал.

— Ты тонко вел игру. Но время оказало тебе плохую услугу. От меня не скрылись дурные стороны твоей природы. Мне давно известно о клевете, которую ты распространяешь обо мне и о женщине, которая дорога моему сердцу. Мне известно о твоих усилиях внести раздор в мою семью и в круг ближайших моих друзей. Я знал о твоих кознях, о твоих наветах, о твоих интригах. Но я терпел тебя.

— Потому что я был тебе полезен, — вставил дон Беницио.

— Полезен, пожалуй, — согласился кардинал, — но не необходим. Я терпел тебя, чтобы сохранить общий мир, чтобы не дать волю толкам, касающимся моей личной жизни. Я думал обезоружить тебя своим милосердием и снисходительностью. Но я вижу теперь, что усилия мои были напрасны. Страсть ослепила тебя и наполнила сердце ненавистью. Ты вступил в заговор со злейшими моими врагами. Ты всегда ненавидел меня. Тебя поэтому не должно удивлять, что из чувства самосохранения я решил услать тебя и лишить тебя главного оружия в борьбе со мной.

Дон Беницио выпрямился.

— Не стану оправдываться, князь, и принимаю твое решение, не споря и не возражая. Время покажет, кто из нас прав.

— Подожди, подожди! — остановил его Эммануил. — Я еще не кончил.

Он открыл большой ящик стола, вынул из ящика кинжал, меч и нож.

— Ты узнаешь это?

Дон Беницио мрачно взглянул и ответил:

— Да, этот кинжал мой с тех пор, как ты подарил мне его.

— Но я дарил его не для злых дел.

Прелат покраснел.

— А тот меч чей? — продолжал кардинал допрос.

— Не знаю. Разреши мне не отвечать.

— Ты знаешь, где найдены эти вещи?

— В монастыре Святой Троицы.

— Может быть, ты скажешь, зачем ты ночью, как тать, проник в монастырь?

— Да. Раскрыть тайну.

— Осквернить могилу?

— Которую ты сам перед тем осквернил.

— Молчи! Придержи язык. Уважай память моей племянницы, а смерть ее тебя не касается!

— Филиберта принадлежала всему народу, всем нам, человеку, женой которого она обещала быть. Ты убил ее. В городе говорят, что ты отравил ее.

При этих словах кардинал вскочил. Брови его грозно нахмурились, рука протянулась к дону Беницио, неподвижно стоявшему перед ним. Людовико Партичелла, молча следивший за беседой, вмешался и разнял прелатов.

— Ты… ты, дон Беницио… ты смеешь повторять мне в лицо бесстыдную клевету! Это ты и твои сообщники распустили преступный слух. Я отравил Филиберту! Я, чья доброта и слабость характера стали притчей в устах злодеев. Стыдись!

Резким движением он схватил колокольчик, стоявший на столе, и позвонил. Вошел слуга.

— Двух стражников. Живо!

Дон Беницио не обнаружил волнения. Уста его исказились насмешливой гримасой; взвешивая каждое слово, он холодно произнес:

— Я ждал, что ты пошлешь меня в тюрьму. Но неужели ты думаешь, что этим ты заставишь мой голос умолкнуть? Ошибаешься.

Вошли стражники. Эммануил Мадруццо приказал:

— Отвести дона Беницио в тайный подвал замка!

На пороге опальный прелат остановился и воскликнул:

— Звезда твоя закатывается, кардинал Мадруццо. Скоро пробьет твой последний час.

— Иди, иди! Нечестивый пророк! Постараюсь, чтобы ты не услышал, когда будет бить мой последний час!

Дон Беницио, высоко держа голову, вышел из кардинальских покоев. Весть об аресте пронеслась по замку. Взволнованные рыцари и прелаты обступили Людовико Партичеллу, жадно расспрашивая о подробностях. Но советник не собирался удовлетворять любопытство толпы. Он коротко ответил, что все подробности будут сообщены на следующий день, и ушел на заседание Придворного Совета, спешно созванного кардиналом.

Дон Беницио был личным секретарем Эммануила Мадруццо, и опала его не касалась Придворнаго Совета. Тем не менее Людовико Партичелла полагал, что Совету следует дать объяснения. При известии о смерти Филиберты лица советников омрачились и приняли озабоченное выражение. В конце концов, однако, Совет одобрил меру, принятую кардиналом в отношении дона Беницио. Партичелла объявил заседание закрытым и ушел.

Советники расходились с тяжелым предчувствием: кончина Филиберты могла вызвать неприятные осложнения, пожалуй, даже бурю. Крылья Смерти внезапно распростерлись над княжеством.

 

Глава VII

На краю рва Сан-Симонино, близ виа Лунга, под аркой, которую ночью можно было принять за вход в Дантов ад, стояла во времена, когда происходили описываемые события, харчевня последнего разбора; над дверьми ее красовалась надпись по латыни: «Taberna».

Посещали ее жители квартала, работавшие в предместье ремесленники, мелкие купцы бродячие коробейники. Это были шумные и опасные гости, особенно в воскресные дни после обильных винных возлияний.

В харчевню часто захаживал некий Сима, поэт-самоучка и бродячий музыкант, с язвительной речью и тяжелыми кулаками. Он бывал во многих знатных итальянских семьях и одно время жил при дворе Мадруццо. Старая и новая история хорошо были ему знакомы, он многого нахватался, общаясь с великими и малыми князьями.

Когда он входил в первую из двух задымленных комнат, гости вскакивали со скамей, приветствуя его криками и предлагая стакан вина. Хозяин харчевни, толстый старый человек с густой бородой встречал его дружеским жестом.

Сима был одним из влиятельнейших вожаков партии, противостоящей Мадруццо и Партичелле. Хороший говорун, не лезущий за словом в карман, он перенял от бродячих скоморохов выразительные жесты и гримасы, гордился своей профессией, позволявшей сближаться с сильными мира, не загрязняя руки, любил говорить, что князьям нужны шуты, как лампе нужно масло, чтобы она хорошо горела.

Великих людей он глубоко презирал. Ему приходилось слишком близко наблюдать их. В душе его пылала ненависть освободившегося, но неотомщенного раба.

Прошло несколько часов после ареста дона Беницио, и харчевня у рва Сан-Симонино была полна народу. В субботу легче пьется, чем в другие дни недели. Все обычные посетители и несколько новых гостей, сидели на скамьях вокруг столов перед кувшинами с вином. Речи звучали громко, мозолистые кулаки стучали по столам, бутылки и стаканы звенели.

— Они отравили ее! Говорю вам, они отравили ее! — кричал сапожник, забывший снять рабочий фартук.

— Нет, нет! Она умерла от чахотки, — возражал трубочист, еще черный от работы.

— Тогда зачем, — кричал сапожник, — зачем они скрывали смерть Филиберты?! Разве это тебе не лучшее доказательство, что ее убили? Ты думаешь, что арест дона Беницио не связан со смертью Филиберты? Ты, брат, простоват, но не думал я, что ты такой дурак. Граф Кастельнуово все разузнал и все раскрыл.

Хозяин нашел, что настало время вмешаться, и властно объявил:

— Не следует говорить вещи, которых не можешь доказать.

В это время вошел Сима и прервал спор. Его тоже успели взволновать слухи, разнесшиеся по городу. Смерть молодой, прекрасной, невинной Филиберты потрясла народ. С улицы на улицу, из дома в дом, из уст в уста передавалась страшная весть, сея возмущение и отчаяние. Арест дона Беницио переполнил чашу. Крича и споря, люди собирались в кабаках и харчевнях, потрясая в воздухе кулаками. Но улицы были пустынны и молчаливы. Стоило возникнуть искре, и вспыхнул бы пожар.

С появлением Симы шум на несколько минут утих. Каждый желал узнать последние новости. Он один мог объяснить загадку, разоблачить тайну.

Но Сима, рассеянно ответив на общее приветствие, забился в дальний угол и стал в одиночестве прихлебывать вино, прислушиваясь к общему разговору. Голоса опять зашумели. Смерть Фелиберты обсуждалась горячо и страстно.

Толпа сентиментальна. В своей чувствительности, как и в ненависти, она не знает пределов. Кто-то смело задел достоинство кардинала. Другие поддержали его, убежденно заявив, что кардинал неспособен управлять княжеством. В несчастьях все согласно винили Клавдию, колдунью, распутницу, Клеопатру в уменьшенных размерах. Это она повинна в том, что арестовали дона Беницио и разоряют Трент! Ни один голос не раздался в защиту отшельницы замка Тоблино.

Бесстыдные догадки, похабные слова носились в воздухе, насыщенном винными испарениями. В толпе все смелы. Каждый чувствует себя безнаказанным, и затаенная ненависть всплывает на поверхность. Из искаженных злобою уст неслись проклятья.

— Да, — кричал старик, и лицо его дергалось, как у безумного, — довольно мы страдали тридцать лет. Довольно мы голодали, когда Совет правил Трентом. Они выпили всю нашу кровь, а теперешние правители едят нас живьем!

Сто лет прошло со времени Трентинского Совета, но страшная память о нем не умерла в народе.

— Кардиналы пировали, а несчастные узники дохли с голода, — вставил Сима, знаток истории города. — Христофор Мадруццо кормил папских легатов пятидесятипудовой стерлядью и поил столетним вином. На третий день Пасхи в 1545 году они четыре часа сидели не вставая за столом под золотыми балдахинами и сожрали семьдесят четыре блюда.

От такой новости слушатели широко раскрыли рты. Сима, внезапно обретший обычное красноречие, продолжал:

— Вижу, что это удивляет вас? Это значит, что вы плохо знаете прошлое, даже недавнее прошлое. Боюсь, что вы сейчас удивитесь еще больше. На другом пиру, которым кардинал Христофор Мадруццо угостил римских прелатов, было съедено девяносто пар цыплят, двадцать пар каплунов, сорок уток, тридцать воробьев, пол-оленя, двадцать пять пар кроликов, два с половиной теленка, полбыка, сто пятьдесят дынь, восемь козлят и приправ без числа. Вы меня простите, если я не стану перечислять, сколько и какого вина выпила эта прожорливая братия, явившаяся в наш город, чтобы вернуть церковь к евангельской простоте и воздержанию… Эти события глубоко запали в мою память. Наши страдания и нужда, которая с каждым днем становится тяжелее, начались не со вчерашнего дня. Всегда так было, а будет еще хуже. Налоги и поборы растут, а их все не хватает, чтобы наполнить казну княжества!

Сима не преувеличивал. Он, может быть, сам даже не знал, что положение было хуже, чем он представлял его своим слушателям. Двор Мадруццо соперничал в роскоши и великолепии с императорскими дворами. Прелаты, посещавшие его, любили хорошо пожить и мало занимались церковными делами. Богословские споры разделяли их, но чревоугодие соединяло. Каждый пир превращался в оргию. Летописцы той эпохи сохранили для нас описания — с точностью, свидетельствующей об их отменном усердии, — пиров, празднеств и ночных увеселений. Духовные отцы, не снимая ряс, служили Терпсихоре, богине танца.

— После роскошного пира, которым Христофор Мадруццо отпраздновал свадьбу своей родственницы, дан был бал, — продолжал вспоминать Сима с увлечением. — На бал явились рыцари и епископы. Папские легаты плясали не хуже рыцарей, а один из них, кардинал Ди Монте, от души пожалел, что подагра мешает ему присоединиться к пляске. А другой кардинал, Поло, прибавил, что вообще в плясках он не видит ничего нечестивого, да и против поцелуев ничего не имеет, только бы целовали его «со скромностью и христианской любовью». Один Червини нашел в себе смелость осудить прелатов, прыгавших и плясавших, вместо того, чтобы являть пример христианского смирения. Вот каковы были обычаи отцов нашей католической церкви.

Оратор в харчевне у рва был прав, приписывая нужду народа излишествам, которым предавались правители города во времена Совета. Трентинское княжество было слишком мало, и естественных доходов его не хватало на содержание всех епископских дворов; народу грозили разорение и гибель. Последний Мадруццо расплачивался за излишества предков.

Но были и более свежие поводы для жалоб. Многие старожилы помнили чуму страшного 1630 года. В харчевне среди гостей сидел коробейник Анаклето Розелли, живший в те черные дни, когда смерть собрала небывалый еще урожай. Чума началась в Бурго Нуово, а потом зараза быстро распространилась по всему городу. Умерло тогда 2832 человека, из них 1242 в городе, 1140 в больнице в Бадии, а остальные по предместьям.

— Когда чума свирепствовала, кося направо и налево, что делал тогда кардинал, наш князь и епископ? — глухим, злым голосом вставил коробейник. — Думаете, он сидел в городе, помогая больным, раздавая хлеб голодным, отводя чистые жилища для здоровых? Нет. Он спасал шкуру и храбро отсиживался в своем замке Нано в Ананнии, пока мор не кончился.

— А когда он вернулся, — прибавил Сима. — то не для того, что мудрым правлением и честной работой поправить свои дела, а чтобы заняться любовными шашнями с Клавдией Партичеллой, выставить свою любовь на общий позор, выволочить пурпуровую кардинальскую мантию в грязи бабьих сплетен, замучить в монастыре свою племянницу Филиберту, заточить дона Беницио в тюрьму, а Клавдию засыпать подарками, вроде дворца на Кампо ди Фиера!

Восклицания изумления и негодования прервали Симу.

— Да, да, не удивляйтесь! Дочь Людовико Партичеллы прекрасна, очаровательна, капризна. Желаниям ее нет отказа. Она разоряет нас. Она душит нас голодом. Не в первый раз женщина навлекает несчастье на народ и насылает погибель на князей.

Сима говорил с грубой откровенностью. Говорил он о княжеских делах с видом человека, которому точно известна подкладка всех придворных интриг. В истине его слов слушатели не сомневались. Но он счел полезным прибавить:

— Может быть, для вас, погибающих в нужде, ново то, что я говорю, но для тех, кто не потерял надежды и разума, все это старо, как сама земля. Не я один давно спрашивал себя, не настало ли уже время сбросить постыдное ярмо? Если речи мои дойдут до ушей кардинала, мне наплевать. Правда есть правда, и князьям ее время от времени полезно слышать.

Сима сел и выпил вина. Зазвенели стаканы. За отдельными столами начались шумные споры. Голоса звучали громко, жесты и лица стали угрожающими.

Народ в харчевне принадлежал к беднейшим классам, легко возбудимым, порывистым, чувствительным. Эти классы терпеливо сносят экономическое рабство; но вдруг иногда поднимают восстание ради вещей далеких им и чуждых. Эти люди были потомками тех трентинцев, которые в 1407 году восстали против Родольфо Белленцани, а в 1435 вынудили к уступкам Александра ди Маццовиа. В их жилах текла кровь предков, мужественно изгнавших из Ла Ренги Эццелино да Романо, пугало князей и народов. Латинская кровь должка была сказаться. Скоро должен был опять пробить страшный час в истории города.

Народ волновался и кипел, требуя от правительства и кардинала обратить внимание на положение, с каждым днем становившееся все хуже. Городские ремесленники, часть городской знати и церковных кругов не сомневались в неизбежности народного восстания.

К полуночи посетители харчевни начали расходиться. Когда прозвонил колокол, харчевня была пуста.

 

Глава VIII

На следующий день, в воскресенье, город с раннего утра принял обычный вид. В праздничных одеждах толпа наполнила улицы, спеша в церкви. Но настроение народа было мрачно, Расходясь из храмов, мужчины и женщины не останавливались на перекрестках для обычной беседы, но озабоченно кивали друг другу и, обменявшись короткими приветствиями, спешили домой.

Ночью, в тот час, когда в харчевне у рва Сан-Симонино народ осуждал вековое господство Мадруццо, состоялось другое собрание в доме графа Кастельнуово по ту сторону Ферейны, близ горной дороги на Роверто. На тайном собрании встретились рыцари благородной крови, друзья графа, и два прелата Священной Коллегии, которая еще не решила, в какой форме ей следует вмешаться в дело об аресте дона Беницио.

Спор был долог и горяч. Боролись две точки зрения, два плана. Одна сторона была представлена графом Кастельнуово и его горячими друзьями; другую представлял старший из прелатов, человек глубокого жизненного и политического опыта.

Граф предлагал приступом идти на замок, изрубить, если нужно, всех стражников и гарнизон; арестовать кардинала и Людовико Партичеллу и объявить их низложенными; образовать временный регентский совет и передать управление княжеством непосредственно в руки императора и папы; Клавдию заключить в темницу, всенародно судить и требовать для нее смертной казни.

Осторожный прелат возражал против вооруженного нападения на замок. Он не считал разумным и полезным арестовывать кардинала, тем более, что Священная Коллегия уже составила доклад и послала его папе и императору. Но он считал полезным организовать к вечеру следующего дня народную демонстрацию. Народ должен собраться перед замком, потребовать отставки Людовико Партичеллы и изгнания Клавдии. Эта точка зрения одержала верх. Собрание постановило организовать демонстрацию тотчас по окончании вечерни в храме Святого Петра.

У храма Святого Петра по воскресным дням до вечера бродили праздничные толпы. С раннего утра священники, враждебные правлению Мадруццо, начали подготавливать события. Священная Коллегия собралась, чтобы выработать окончательный план демонстрации. Граф Кастельнуово разослал призыв ко всем своим родственникам и друзьям, жившим в долине. По городу разнеслись слухи и быстро достигли ушей кардинала, решившего ради осторожности переехать во дворец Альбере.

Защита замка и охрана порядка в городе была поручена коменданту города барону Оттавио ди Гресталь, человеку энергичному, способному справиться с тяжелым положением. Вечерняя служба в храме Святого Петра прошла в полном порядке. На паперти толпились все посетители харчевни и многочисленные рыцари, которых узнать было можно по бархатным плащам. Звуки хорового пения и органа наполнили храм, освещенный желтым пламенем свеч у алтаря и лучами заходящего солнца через узорчатые окна. Время от времени толпа опускалась на колени и склоняла головы. К небу торжественно возносилась молитва, воодушевлявшая крестоносцев на поход в землю Господню.

Двери храма раскрылись, и толпа высыпала на улицу. Воздух огласили одиночные крики:

— На Фиерскую площадь! На Фиерскую площадь! После первого удивления толпа смешалась. Одни женщины бежали, спеша укрыться по домам. Другие наоборот, стремились из домов на площадь, чтобы удержать мужей, отцов, братьев. А некоторые сами присоединились к быстро составившейся процессии.

Во главе шла группа рыцарей с графом Кастельнуово впереди, решившим, что настал момент отомстить за смерть Филиберты. За ними следовала безоружная толпа всех возрастов и сословий. Священники остались выжидать развития событий в своих канонических резиденциях. Прежде чем весть о народном волнении дошла до замка, толпа наводнила Фиерскую площадь.

Площадь огласилась яростными одиночными криками:

— Смерть Партичелле! К позорному столбу вместе с Клавдией! Смерть убийцам Филиберты!

Злоба, давно кипевшая в народе, вдруг прорвалась и закружилась бурей. Смельчаки устремились к воротам замка. Толпа требовала разрушить и сжечь «любовное гнездо», подаренное распутнице в издевательство над народом, изнывающим от голода и поборов.

Волнение охватило весь город. Из кварталов Сан Бенедетто, Сан Пьетро, Санта Мария и Борго Нуово новые толпы устремились на Фиерскую площадь. Со звоном посыпались разбитые окна дворца. Ворота готовы были уступить яростному натиску толпы, когда в толпу врезался барон Гресталь с отрядом телохранителей — «суцци». Дубинками, окованными железом, отряд расчистил путь к воротам, отпуская жестокие удары по головам тех, кто не успел шарахнуться в сторону.

Шум толпы мгновенно утих. На несколько минут площадь умолкла, но молчание это было страшно.

Толпа отпрянула на улицу Сан Виджилио и заполнила собой сад перед Кафедральным собором. Отряд Гресталя плотным кольцом оцепил площадь. Толпа сжалась теснее, ожидая новой атаки. Один из рыцарей выступил вперед и обратился к народу.

Это был граф Кастельнуово, готовый взять на себя личную ответственность за все происходящее.

— Граждане, — воскликнул он, — наше выступление смутило власти. Если вы хотите добиться, чтобы требования ваши были выполнены, нужно выбрать и послать доверенных лиц к князю Эммануилу Мадруццо. Наш властелин бежал во дворец Альбере. Там мы должны найти его и объявить ему о желаниях народа.

Крики заглушили голос рыцаря:

— Освободить дона Беницио! Изгнать Клавдию! Ничего больше народ не хочет!

— Прекрасно, — продолжал Антонио Костельнуово, — выберите послов и не расходитесь отсюда, пока послы не принесут ответ князя.

Голоса из толпы назвали имя графа и имена двух его друзей, известных народу своим мужеством. Послы прошли сквозь толпу и направились к временному убежищу кардинала.

Эммануил Мадруццо, извещенный о народном волнении многочисленными соглядатаями, вызвал к себе Людовико Партичеллу. Со своим верным советником он сидел во дворце и ждал развития событий.

Встревоженный, он бродил взад и вперед по внутренним палатам, когда один из стражников, дежуривших у ворот, доложил о прибытии посольства во главе с графом Кастельнуово.

Эммануил поспешно вернулся в покои и велел позвать Партичеллу. По его приказу стражники ввели послов в покои. Три представителя восставшего народа переступили порог, отвесили глубокий поклон и остановились у стены.

Кардинал окинул их холодным взглядом. Он. знал графа Кастельнуово. Двое других ему также были знакомы. Он сделал знак рукой и сказал:

— Говорите. Я слушаю.

Граф выступил вперед. Он откинул назад густые черные волосы, обнажившие высокий лоб, и прямо взглянул в холодные, озабоченные глаза кардинала.

— Князь, барон Гресталь, наверное, уже донес тебе о возмущении народа, собравшегося после вечерни на Фиерской площади. Люди стоят теперь в саду перед Кафедральным собором и, кажется, не намерены пока прибегать к насилию. Мы избраны послами, и нам поручено сообщить тебе о требованиях недовольного народа.

Спутники графа, склонив головы, подтвердили его слова.

— Теперь, господа, выслушайте меня, — ответил кардинал. — Я не могу принимать послов от народа, бушующего на улицах. Свои желания народ должен предъявлять законными путями и с христианским смирением.

При этих словах кардинал привстал в кресле, делая знак, что аудиенция окончена.

Но граф стоял недвижим.

— Твой ответ, князь, огорчает меня, Боюсь, что при создавшихся обстоятельствах твои слова прольют масло на огонь, и тлеющее пламя запылает костром, которого не потушишь. Подумай, князь! Народ считает тебя своим отцом и еще не потерял любви к тебе. Уступи народным требованиям, и несчастные дни, которые переживает город, пройдут, не оставив следа.

Кардинал прервал его нетерпеливым жестом:

— Чего же народ хочет?

Послы ответили не сразу. Людовико Партичелла встал, отошел к окну и с мрачным подозрением смотрел на трех рыцарей.

— Народ, — твердым голосом заявил граф, — требует освобождения дона Беницио.

Людовико в изумления поднял брови, но, опомнившись, скрестил руки на груди и застыл, наблюдая за послами, Кардинал, к удивлению послов, громко и зло рассмеялся:

— Народ, как дети: всегда желает невозможного. Освобождение дона Беницио — глупая детская просьба. Раз я решил своего личного секретаря ввергнуть в подземную темницу, стало быть, у меня были на то важные причины. Он осквернил могилу. А когда я потребовал объяснения святотатственного поступка, он ответил с непочтительностью, недостойной верноподданного и христианина. Вам, вероятно, без меня хорошо известно о похождениях дона Беницио.

Граф Кастельнуово побледнел. Но он нашел в себе мужество, а может быть, малодушие, солгать.

— Нет, князь. Моих ушей достигли только смутные слухи.

— И тем не менее в монастыре Святой Троицы был найден рыцарский меч.

— Не мой, конечно.

— При случае мы постараемся это выяснить. Возможно, что сам дон Беницио кончит тем, что назовет имя своего спутника и сообщника по преступлению. А нет, узнаю это от других.

Сердце графа Кастельнуово буйно забилось. Воспоминание о Филиберте, насмешливые слова кардинала зажгли пламень в крови. Он готов был убить его. Убить тирана, явиться к народу и сказать: «Я твой освободитель! Я отомстил за тебя!» Последовать великому примеру Брута! Безумные мысли вихрем проносились в голове графа.

Кардинал в это время спросил:

— Желает мой народ еще чего-нибудь?

Граф Антонио Кастельнуово овладел собой и ответил с грубой откровенностью.

— Народ требует устранения Людовико Партичеллы, изгнания Клавдии и возвращения дворца на Фиерской площади в народное пользование.

Советник насмешливо прервал его.

— Право, требования народа слишком скромны. Я стар и сам желаю уйти. Но, признаться, я не понимаю, почему моя дочь должна оставит Трент?

Кардинал остановил Партичеллу нетерпеливым, жестом:

— Требования не только не скромны, они бессмысленны, мой дорогой Людовико! Их нечего обсуждать. Прежде чем бунтовщики добьются твоего устранения и изгнания Клавдии, им придется переступить через труп Эммануила Мадруццо. Вы, послы, идите и передайте пославшим вас, что их смешные просьбы весьма позабавили кардинала, Трентинского князя. Зачинщиков бунта я разыщу. Я думал, что народ просит смягчения поборов, даровой раздачи хлеба. А оказывается, они хотят угрозами добиться ограничения княжеской власти. Нет, нет! Идите и передайте им, что Эммануил Мадруццо не склонит головы перед чернью!

— Князь, от твоего ответа может пролиться, кровь.

— Народ сам будет в этом виноват.

— Кардинал, не забывай, что церковь Христова учит князей быть не тиранами, а отцами народов!

— Послушных народов, а не бунтующей черни.

— Уступи — и страсти народные улягутся.

— Уступка при создавшихся условиях была бы отречением от власти.

— Князь, в последний раз умоляю тебя, подумай! Ты достаточно силен, чтобы подавить бунт, но ты посеешь ненависть в тысячах сердец. Покажи, народу, что ты умеешь быть милостив.

Рыцарь говорил горячо и страстно. Слова его, казалось, тронули кардинала. Он задумался. Эммануил был добрым человеком и боялся кровопролития.

— Уйдите на время. Я соберу совет и сообщу о моем решении.

Три рыцаря вышли из зала.

Совещание кардинала с Людовико Партичеллой отняло немало времени. Кардинал готов был согласиться на освобождение дона Беницио. Партичелла советовал отказать во всех требованиях. Наконец, кардинал настоял на своем, и советник склонился перед волей князя. Послы вновь были впущены в зал.

— Я решил принять только одну из ваших просьб. Завтра я предложу Придворному Совету освободить дона Беницио и постараюсь уговорить Совет присоединиться к моему решению. Большего обещать не могу.

— Мы передадим это народу.

С этими словами три рыцаря поклонились и вышли.

Толпа ждала нетерпеливо, так как колокола уже отзвонили Аве Мария. Когда граф Кастельнуово сообщил о решении князя, нестройные крики огласили воздух. По знаку коменданта его «суцци» врезались в толпу. Рыцари обнажили мечи. Столкновение грозило обратиться в восстание. Но безоружный народ в страхе рассыпался по улицам, убегая в дома, и рыцари вынуждены были отступить.

Ночь спустилась над городом. Двери домов заперлись на засовы. Ни в одном окне не было видно света. На опустевших улицах гулко раздавались шаги «суцци» и стражников.

Барон Гресталь отправился во дворец Альбере лично представить доклад о событиях дня. Он застал кардинала в обществе Людовико Партичеллы. Князь и советник поблагодарили барона и отпустили его. В ту же ночь граф Кастельнуово, опасаясь ареста за участие в бунте и за дело в монастыре Святой Троицы, бежал в Италию.

На следующий день кардинал собрал Придворный Совет, чтобы обсудить воскресные события. Было решено освободить дона Беницио, но на год изгнать его из пределов княжества.

Тем же вечером дон Беницио в сопровождении двух «суцци», был отправлен в монастырь в окрестностях Брессаноне. Людовико продолжал выполнять свои обязанности старшего советника, а Клавдия — далекой любовницы.

Постепенно народное возбуждение стихало. Сентябрь прошел без событий, на которых стоило бы останавливаться. Кардинал с возраставшим нетерпением ждал папской буллы, которая позволила бы ему жениться на Клавдии, продолжавшей жить в замке Тоблино.

 

Глава IX

Наступили первые дни октября, но добрые вести не шли из Рима. Вмешательство королевы Испанской и короля Венгерского, ходатайства брата Макария Венецианского и Витторио Барбакови, духовников кардинала, не могли ускорить решений Александра VII. Эммануил Мадруццо истратил на посольства и на подарки свыше ста тысяч флоринов. Его «свадебное приданое» было готово. Папа молчал.

Задержка волновала князя, но не лишала надежды на благоприятный ответ. За последнее время он окончательно забросил дела княжества, жил со дня на день, читал любимых классических авторов и проводил бесконечные часы в прекрасных верхних покоях замка, наполненных богатыми одеждами, серебром, драгоценностями, медалями, древностями и коллекциями мрамора, собранного в различных частях епископата.

Однажды утром, когда кардинал возвращался с прогулки по парку, к нему подошел слуга и доложил о прибытии в замок сестры Бернардины из Роверто. Кардинала это посещение не удивило. Он велел ввести монахиню в верхние покои и приготовился к приему.

Летопись того времени гласит, что Джованна Мария делла Кроче, или сестра Бернардина родилась в Роверто в 1603 году и была дочерью Иосифа Флориана, человека, выпившего на своем веку много изерского вина… Бернардина выросла и стала красивой, веселой девушкой. Белокурая, стройная и румяная, с пламенными темными очами, она презирала мирские заботы и с детства предавалась благочестию и молитве.

В то время в Роверто жил некий брат Фома Ровертинский, заметивший святость девушки и уговоривший ее покинуть мир и уйти в монастырь. Но у матери были иные виды на дочь, она не соглашалась на пострижение.

Слава о святости Бернардины быстро разнеслась по Роверто. Девушка вскоре явилась в Трент с мыслью основать монастырь. При дворе Мадруццо простую крестьянку встретили нетерпеливо и не допустили пред светлые очи князя. Гордая душа ее возмутилась. Но Господь послал ей преданную подругу в лице благочестивой сестры Аффры из ордена Святого Франциска. Она свела Бернардину с благочестивыми матронами Трента, и через их посредство добилась для девушки разрешения основать монастырь в честь святой Клары при храме Святого Карла в Роверто.

Бернардина постриглась и приняла имя сестры Марии Джованны. Ее строгие обеты принесли ей новую славу. Разнеслась молва, что молодую монахиню посетил дар пророчества. Бедняки являлись к ней просить совета в нужде, князья искали ее благословения: на боевые подвиги. Знаменитые люди, проезжая через Роверто, не пропускали случая посетить святую женщину. Сам император Леопольд переписывался с ней и подарил ей шесть тысяч флоринов на основание монастыря святой Анны на Борго в Вальсугане.

Сестра Бернардина вошла и поясным поклоном приветствовала кардинала. Смущение и робость, посещающая людей при первой встрече, прошли. Ровертинская игуменья не чувствовала досады на последняго Мадруццо, жестоко огорчившего ее в свое время; она знала доброту его души и снисходительно смотрела на его грехи.

Ей предстояло выполнить поручение, возложенное на нее верховной церковной властью, самим папой.

Сестра Бернардина давно утеряла очарование молодости. Косынка оттеняла мертвенную бледность лица, когда то прекрасного, теперь изможденного и постаревшего. Но очи пылали по-прежнему внутренним страстным огнем. Стан скрыт был складками широкого плаща, и только длинные, тонкие пальцы виднелись из широких рукавов.

Голос ее звучал сдержанно и твердо. Временами в нем чувствовалась теплота Магдалины, рыдающей у ног Христа; временами он становился суров и бесстрастен; временами обретал таинственную силу, трогающую незримые струны человеческих душ.

Эммануил Мадруццо никогда раньше не встречал сестру Бернардину. Но он слышал о ней и с почтением относился к ее святости. Он знал, что папы, короли и князья глубоко чтили ее и обращались к ней за советом в трудные минуты. Сестра Бернардина также не переступала еще порога Трентинского замка. На семью Мадруццо она смотрела, как на помазанников Божиих. И она не посмела бы нарушить обет, если бы сам папа не возложил на нее трудного и ответственного поручения.

Монахиня подняла светящиеся глаза на кардинала и начала:

— Три дня тому назад два францисканца явились в монастырь Борго в Вальсугане, где я пребывала в отшельничестве, и пожелали говорить со мной. Они передали мне повеление папы пойти в Трент и передать тебе решение, записанное собственной рукой святого отца. Вот почему я явилась к тебе, князь и учитель, и вот послание папы.

При этих словах Бернардина вынула из глубокого бархатного мешка свиток, запечатанный папскими печатями, и вручила кардиналу. Эммануил Мадруццо с трудом подавил волнение. С первых слов монахини он понял важность ее посещения.

Послание папы выводило его из состояния неуверенности и сомнений. Каким бы ни был ответ папы, ответ пришел. Сдержав волнение, кардинал сказал:

— Простите, сестра, если я при тебе вскрою печати.

Монахиня ответила поклоном.

Кардинал начал читать послание. Глаза его быстро бежали по рукописным строкам; он был похож на человека, приговоренного к казни и получившего ответ на просьбу о помиловании. В кратком предисловии папа упоминал о вмешательстве королевы Испанской и короля Венгерского, о ходатайстве духовников Эммануила Мадруццо, а затем сообщал, что в Верховном Церковном Совете все опрошенные им кардиналы высказались против снятия сана с Трентинского епископа. Послание заканчивалось советом не возбуждать более перед Святым Престолом неприличной просьбы, под страхом церковного осуждения и папского отлучения.

Прочтя послание, Эммануил склонил голову на грудь, стараясь собрать мысли. Затем, не произнеся ни слова, медленно разорвал письмо святого отца на мельчайшие куски.

При виде такого святотатства сестра Бернардина вздрогнула и глухим от волнения и негодования голосом сказала:

— Князь и учитель, слушай меня, как слушали меня другие князья и пастыри! То, что ты совершил сейчас так холодно и обдуманно, говорит мне, что душа твоя стоит на пути к гибели. Ради вечного спасения ее ты, надеюсь, не совершишь последнего шага в пропасть. Усмири свою плоть. Сдержи свои страсти. Прогони бесов, искушающих тебя. Отдайся на милость Божью. Стань примером добродетели, и сердца человеческие вновь обратятся к тебе. Я бедная, простая монахиня. Но устами моими говорит истина. Князья церкви должны быть образцом для своих подданных. Только такие князья могут управлять судьбами своих народов.

Погруженный в тягостные размышления, Эммануил едва слышал слова монахини. Она продолжала, воодушевляясь, и горячность ее речи начинала подчинять себе кардинала.

— Подумай, князь. Что есть жизнь? Тень от тени, сон. Могут ли земные наслаждения, сковывающие душу рабскими цепями, сравняться с радостью вечного спасения? Нельзя давать волю животным страстям, нужно укрощать себя молитвою, воздержанием убивать в себе дурные чувства и похоти. Тот, Кто ради нас сошел в этот мир, примет тебя и простит… Воздвинь стену, мой господин, между прошлым и будущим. Забудь! Заставь себя забыть, и страдания очистят твою душу. Никто не услышит из уст моих, как обошелся ты со священной буллой, присланной тебе Высшим Пастырем. Но смирись перед решением папы, покайся, и Бог простит тебя.

Слова монахини глубоко проникли в душу кардинала. Но образ Клавдии смущал его, владел им и разрывал душу на части.

Сестра Бернардина в упор глядела на Эммануила. Кардинал ответил ей грустным, печальным, взглядом.

— Сестра, — сказал он, — твоя речь тронула меня. Я охотно последовал бы твоему совету, но нет у меня сил. Я просил папу снять с меня сан, положить конец двойной жизни, которую я веду на протяжении двадцати лет. Прошлое мое всем известно, и его не исправишь. Странно. Меня лишают единственной возможности честно выйти из положения. Церковь предпочитает терпеть плотской грех.

— Нет, — твердо ответила монахиня, — но из двух зол она выбирает меньшее. Я не хочу смущать свою душу обсуждением решений непогрешимого папы. Повторяю только: после двадцати лет грешной жизни настало время вернуться на путь Христов.

— Разве брак помешал бы мне быть добрым христианином?

— Брак лицемерно прикрыл бы твое преступное прошлое. Церковь не может признать преступную связь законным союзом. Забудь о прошлом и яви пример смирения и благочестия.

— Понимаю… Чувствую, что это невозможно.

— Неужели ты так слаб?

— Плоть немощна. Есть цепи и путы, которых никакая человеческая сила не может разбить. Бог слишком милостив, чтобы отказать мне в своем прощении. Много простится возлюбившему, многое.

— Возлюбившему духом, не плотью.

— Христос этого не говорит, — произнес кардинал, как бы про себя и добавил: — Жизнь моя, сестра, была сплошным мучением. Нет во мне того, что делает человека князем церкви. Я вынужден принять сан. Другие заставили меня. В течение двадцати лет в душе моей идет смертельная борьба, страсти борются во мне с обязанностями князя и кардинала. Распри, разногласия, заговоры и едва скрываемая ненависть врагов озлобили меня. Я почувствовал пустоту вокруг меня, ту пустоту, на которую осуждены сильные мира сего. Мне нужна была помощь, дружеская рука… И вот мне явилась женщина… Не прерывай меня, сестра. Я знаю, мне нужно было искать спасения в молитве, утолить печаль в созерцании Божьего величия. Но ради этого мне пришлось бы стать затворником. Женщина, полюбившая меня и ждущая меня, Клавдия Партичелла, внесла свет в мое существование, умастила раны мои бальзамом. Ради нее я снес ненависть духовенства, претерпел народную злобу. Мы вместе жили и страдали. Смерть не разлучит нас. Сестра, пожалей меня, но не суди с гневом.

Эммануил умолк. Волнение не позволило ему продолжать речь, и на глазах появились слезы. Сестра Бернардина не настаивала. Кардинал поднялся и поцеловал ее руку.

— Я помяну тебя в своих молитвах, — прошептала монахиня.

И бесшумно ступая, она вышла из княжеских покоев.

Эммануил бросился в кресло и зарыдал. Слезы облегчили его. Он собрался с мыслями, чтобы обдумать свое положение. А положение было в высшей степени сложное и опасное.

Представлялось несколько выходов, но ни один из них не был легким. Восстать против папы?.. Сбросить с себя кардинальское облачение и жениться на Клавдии?

Эта мысль прежде всего пришла в голову кардиналу, но он сразу отбросил ее. Возмущение против папы, если даже предположить, что он выйдет живым и здоровым из борьбы, выкинуло бы его в мир как отщепенца. Ни один двор не дал бы пристанища человеку, восставшему против папы и возмутившему население. Ни в ком не возбудил бы сострадания человек, позволивший на пороге старости плотским страстям овладеть собою.

Как стал бы он жить? Пришлось бы странствовать из страны в страну, кочевать от одного народа к другому, вечно опасаясь мести Ватикана, который никогда не прощает. Пришлось бы познать на опыте слова поэта «о горьком хлебе изгнания».

А Клавдия? Выдержит ли она нравственные и физические лишения? Обоим им угрожала нужда, так как имущество их будет конфисковано папой или эмиссарами императора. Между тем, Эммануил мечтал закончить свои дни спокойно, без забот, вдали от злых языков, лучше всего на каком-нибудь островке среди моря, чтобы там забыть злоключения молодости в горячих объятиях Клавдии.

Пустые мечты… Что же остается тогда? Неужели продолжать эту двойную жизнь? Это тоже было трудно. Недавнее восстание было предостережением для кардинала. Население Трента ненавидело Клавдию, считая ее виновницей разорения города. Горожане неохотно терпели тираническое господство Партичеллы и с трудом сдерживаемая ненависть и страсти ждали удобного случая для нового взрыва. Жители Трента своим нападением на замок Кампо ди Фиера ясно показало, что не желает долее сносить расхищение народного достояния для удовлетворения капризов куртизанки.

Согласится ли Клавдия оставаться вечно в замке Тоблино в качестве невесты, день свадьбы которой со дня на день откладывается? Нет, Клавдия стремится возвратиться в Трент, ее изгнание, несмотря на то, что было добровольным и приятным, наскучило ей. Она решила покончить со своим двусмысленным положением, какой угодно ценой.

Третье решение представилось кардиналу само собою. Оставить Клавдию, спрятать ее в монастырь, чтобы был потерян всякий след ее, а затем, когда страсти народные улягутся, снова начать жить с нею. Эммануил не мог решиться на этот шаг. Он и без того страдал от отсутствия возлюбленной. Мысль прожить старость без нее приводила его в ужас.

Противоречивые мысли, фантастические проекты, сумасбродные планы кружились у него в голове. Он не мог принять решения. Не хватало нити Ариадны, которая вывела бы его из лабиринта жизни. Внутренний голос твердил: «Порви путы!.. Покончи с колебаниями. Довольно неясностей и рассуждений! Настал момент действовать. Брось вызов судьбе! Лучше кочевая жизнь, необеспеченная и тяжелая, чем ложь, лицемерие, унижение и рабство. Что удерживает тебя? Обязанности князя? Народ — зверь, который не замедлит подчиниться новому хозяину. Пышность пурпуровой мантии? Ты уже запятнал этот пурпур. Скандал любовной связи стал обидной сплетней на устах у всех и каждого. Неповиновение папе? Папа сам вызывает тебя на возмущение, раз отказал тебе в удовлетворении смиренной просьбы. Если же ты совершаешь грех, позволяя страсти овладеть тобою, этот грех будет прощен тебе, так как возлюбившему многое простится, многое. Решись же! Если восход и полдень твоей жизни были печальны, пусть хоть закат ее принесет тебе счастье и радость».

Но голосу страсти возражал голос рассудка. Долго мучился. кардинал, и был момент, когда встала перед ним мысль о самоубийстве.

Эммануилом овладело чувство непреодолимой усталости. В окно лился солнечный свет октябрьского дня. В парке опадали листья. Природа сообщала людям осеннюю печаль. Эммануила невольно посетила мысль о вечном упокоении.

Уснуть навсегда? В вечном молчании и вечной тайне? Погрузиться в забвение? Покинуть этот мир без злобы, без всякой злобы, без всякого сожаления, как должник, уплачивающий долг матери природе?

На один момент Эммануил пленился этой идеей. Он с радостью пошел бы в ад, если бы только Клавдия была вместе с ним. С ней он мог бы выдержать ужас «вечного пламени, утихающего и не слабеющего».

— Клавдия! — восклицал кардинал. — Клавдия, прости меня, что я не могу найти выхода из трясины. Любовь заставляет меня колебаться, как школьника. Ах, любовь, огонь, похищенный восставшими ангелами и данный людям, когда они лишились рая!.. О Христос, если правда, что Ты был рожден от земной женщины, если правда, что Ты был напоен в пустыне, премудростью древних учителей, если правда, что ты любил всех униженных и оскорбленных, больных и никчемных, если правда, что Ты оказал помощь и защиту Марии Магдалине и помиловал неверную жену, которую хотел народ побить камнями, если правда, что по пути на Голгофу Ты утешал плачущих женщин, и даже на кресте слова любви слетели с Твоих уст, если правда, о Христе, что Ты прошел по земле, как воплощение любви, то пусть и мне, Твоему смиреннейшему служителю, будет дозволено любить, как любят все, — до гроба и за гробом!

 

Глава X

Душевная борьба кардинала продолжалась несколько дней. Чтобы успокоить себя, он вновь предался рассеянной жизни. Дворецкий принужден был опять обратиться к народной казне. Велика была нищета в Трентино вследствие вывозных пошлин на вино, — главный источник торговли. Зима, полная лишений, угрожала несчастным ссыльным на Адидже в Пиэ ди Кастелло. Но Эммануил, по-видимому, придерживался одинакового с французским королем взгляда: «После меня хоть потоп».

Делами княжества ведал Людовико Партичелла. Человек опытный и хитрый, ни во что не веривший и ничего не любивший, он в то время обладал железной волей и, считая положение серьезным, тем не менее был убежден, что катастрофа не только далека, но невозможна.

Начались праздничные дни. Эммануил не решался уведомить Клавдию о послании папы. Клавдия, тоскуя и грустя, ожидала какой-нибудь перемены в своей судьбе. Наконец, когда ей наскучило бесполезно ждать, она неожиданно явилась в замок.

Как раз в этот вечер Эммануил пригласил к себе на пир всех старейших города, влиятельных в немецкой слободе лиц, прелатов, чиновников и академиков, оставшихся от Трентинской Академии, основанной в 1628 году.

Из этих академиков на пиру у кардинала присутствовали: цензор Бернардино Бонпорто, по прозванию «Аджирато», Джованни Сапи, прозванный «Апиранто» и казначей Симоне Джирарди ди Пьетрапьяна, по прозванию «Раккольто». Человек тридцать приглашенных сидели за подковообразным столом в большой зале, украшенной фресками Романино, Джулио Романо и Брусасорчи. Во главе стола сидел кардинал. Он старался казаться веселым и много пил, несмотря на обычную умеренность. В хмеле он искал утешение от тоски, которая глодала сердце.

Гости весело ели и перебрасывались крепкими, сдобренными грубоватым юмором словами. Кувшины с изерским вином быстро переходили из рук в руки, и вскоре большинство гостей были навеселе.

Ужин длился уже два часа. Но прекрасные кушанья и вино удерживали всех на месте. Глаза блестели, лица лоснились, языки развязались и мозги затуманились алкоголем.

В беседе терпкие, неприличные слова чередовались с риторическими оборотами. Наиболее красноречивые ораторы цитировали Боккаччо, но Боккаччо опошленного. Рассказывали разные анекдоты о духовенстве, о наследниках, прокутивших наследства, о девственницах, посвященных во все тайны Купидона, о скучающих вдовах, утешающихся по завету Библии: «Плодитесь и размножайтесь». Вокруг прелатов склонялись головы, жадно слушавшие рассказы с грубым, кощунственным содержанием.

Военные перемешивали свои рассказы о военных операциях с рассказами о победах над женщинами. Немцы молча и методически уничтожали подаваемые блюда.

В конце стола группа академиков спорила об Аретино. Джованни Сапи между прочим сказал, что «в 1548 году Христофор Мадруццо послал Аретино в Венецио два великолепных серебряных кубка такой чудесной работы, лучше которой трудно и теперь что-либо вообразить».

— Что же это доказывает? — спросил кардинал, внимание которого было привлечено разговором о его предке.

— Это доказывает, что Аретино был хорошо известен и ценим при дворе.

— Он заслуживал этого, — заметил священник, волосы которого топорщились на голове, словно щетина. Огромные уши его торчали в разные стороны, а толстые губы свидетельствовали о безудержной чувственности.

Это утверждение покоробило только одного гостя, не бывшего к тому же пьяным, — Симоне Джирарди. Слабое состояние здоровья не позволяло ему принимать участие в излишествах. В отместку за это он издевался над собутыльниками. Ему приписывались «Пасквинады» Тренто — короткие поэмы, в которых высмеивались все видные особы города.

— Аретино, — сказал он, — писал, чтобы превозносить порок, а не бичевать его.

— А кардинал Бибьено? — спросил священник, похваливший до этого Аретино. — А Маккиавелли? А Лоренцо Медичи? А Кавальерэ Марино? Они о чем писали?

Вопросы шли от группы духовенства, чувствовавшей необходимость встать на защиту порнографических писателей, большая часть которых носила духовный сан.

— Казните порок и нравы насмешкой! — произнес один из старых священников.

О нем ходили неопределенные слухи, будто он сам был приверженцем однополой любви, вещь нередкая среди гуманистов того времени, а также среди высшего и низшего духовенства. Закон к тому же не преследовал однополую любовь.

— Литература — зеркало нравов, — прибавил со своей стороны один из докторов богословия. — Это очевидно. Когда война является главным занятием народа, его поэты дают миру героические произведения. Когда усиливается религиозное чувство, расцветает христианская поэзия. Если век особенно тщеславен, поверхностен, поэзия падает и рождаются слабые произведения. А затем умирает сама поэзия и остаются только фразы, звонкие слова. Слова и звуки — и ничего больше!

— Хорошо сказано! — вскричали в один голос академики.

— Любовь, — продолжал богослов, — становится унижением духа и торжеством плоти. Душа уступает место чувствам. Но есть случаи, когда земная любовь сливается с божественным началом. Такова любовь Данте к Беатриче. Зато слишком часто любовь превращает человека в зверя. Женщина становится орудием для наслаждения мужчины. Такие женщины всегда имели отрицательное влияние на правителей. Вспомните Клеопатру, Мессалину, Империю, Клавдию Партичеллу…

Едва последнее имя слетело с губ неосторожного богослова, как среди слушателей раздались восклицания возмущенного изумления, и все глаза обратились на кардинала. Побледневший Эммануил сидел неподвижно, вытянув руки на столе.

Неожиданно поднялся Людовико Партичелла. Он подошел к богослову и ударил его по щеке. Священник не посмел вернуть удар. Вино согнало с уст его эти слова, а в вине, как известно, — истина.

То, что он сказал, было у всех на уме; это знали все граждане Трента, знакомые с внутренним положением княжества. Тем не менее, момент для того, чтобы сказать это вслух, был выбран неудачно. Гости ожидали взрыва и, не спуская глаз, смотрели на кардинала. Воцарилось молчание. Потом языки вдруг развязались. Все в один голос просили простить богослова. Виновник, красный от стыда и от оплеухи, поднялся с намерением покинуть пир. Но кардинал сделал ему знак:

— Нет, садись… Не бойся!

Прелат повиновался. Наступил напряженный момент перед бурей, когда от тишины немеют мускулы. Кардинал налил кубок до краев и, выпив его единым духом, сделал знак, что хочет, говорить.

— Не бойся, мой друг! хотя ты задел во мне еще не зажившую рану. И вы не бойтесь, мои уважаемые друзья. Пусть те, кто считает меня способным на месть, покинут пир. Это не стол Борджиа. Не в вине, а в сердцах человеческих скрывается яд… Дослушайте меня! Я хочу объявить громко о тайне, известной всем. Я хочу защитить перед вами то, что в глазах всех является преступным, а для меня полно величия и радости. Внемлите же мне о, прелаты, и вы, государственные мужи, и вы, друзья моей юности, и вы, академики, и ты, отец Клавдии! Слушайте меня все! То, что я скажу вам, может быть грешно, недостойно моего имени и сана. Но не в этом дело. Если я прежде носил маску, то теперь эта маска раскрыта. Я снимаю ее пред вами, лучшими людьми моего народа.

Кардинал отпил из вновь налитого бокала и перевел дух.

— Я люблю Клавдию. Я любил ее двадцать лет. Не краснейте! Не опускайте лицемерно ваши головы. Каждый из вас, о, пастыри чужих душ, грешил, в своей собственной душе. Не отрицайте этого. Этот пир сильно отличается от того, который был устроен Христом своим ученикам, перед тем, как принести величайшую жертву. Все мы испили из кубка мирских наслаждений. Я тоже пил, но стал не чище и не грязнее, чем многие другие… Вам известно, что я обращался к папе, прося снять с меня сан. Он отверг мою просьбу. Он желает скандала и получит его. Я торжественно заявляю здесь, перед высоким собранием, о своем праве на земную любовь! Клавдия будет моею до гроба, хочет ли этого папа или нет, желаете ли вы этого или нет, вы, которые называете Клавдию куртизанкой, разоряющей народ! Понимаешь ли меня, богослов? Что думают об этом мои враги, не заботит меня. Для чего же, спросишь ты, это мое признание? Достойны ли вы его? отвечу вам словами Горация: «Лютню! Лютню! Лютню! Принесите лютню, и пусть кто-нибудь из вас споет гимн!»

Возглас кардинала удивил всех. Пьян он, что ли? Впрочем, если пьян, в этом не было ничего удивительного.

Лютня была принесена, и один из пажей кардинала стал перебирать струны. Пировавшие умолкли, и юноша запел. Его красивый, волнующий голос захватил всех и успокоил. Однообразная музыка располагала ко сну.

Пир кончался, когда слуга объявил о прибытии Клавдии.

Кардинал вскочил. Гости были изумлены. Ужас охватил всех, так как все боялись молодой женщины, тайной правительницы княжества.

Клавдия вошла, облаченная во все черное. Она обняла и поцеловала отца, поднявшегося навстречу ей, и направилась к кардиналу. Пировавшие переглянулись. Немногие ответили на ее поклон. Духовенство сохранило неподвижность и враждебно следило за любовницей кардинала. Клавдия сбросила черный плащ, откинула вуаль, и тяжелые косы свободно упали ей на плечи.

На лице ее виднелись следы усталости, но глаза смотрели смело и открыто. В зале стояло молчание — неожиданное появление женщины сковало языки.

Клавдия заняла место рядом с кардиналом. По его виду она догадалась, что незадолго до ее прихода произошло какое то важное событие, и досадовала, что не пришла ранее.

Она улыбнулась гостям той улыбкой, которую дон Беницио называл божественной, а народ — дьявольской, и звучным, ясным голосом произнесла:

— Я, кажется, явилась на похороны. Почему никто не говорит? Неужели мой приход поверг вас в такое состояние? Почему все умолкли?

Обратившись к пажу она спросила:

— Отчего ты не играешь?

Паж пробежал пальцами по струнам, извлек слабый аккорд и умолк.

— А ты, князь, почему молчишь? Кажется, мой приход смутил тебя? Но что в нем необычайного? Осень прошла, мне стало скучно в замке Тоблино! Я и приехала… Может быть, следовало предупредить вас? Но я никак не ожидала, что попаду на пир. Если я неугодна тебе и твоим гостям, я уйду!

Клавдия сделала движение, будто намереваясь встать и уйти.

Но кардинал схватил ее за рукав и воскликнул:

— Оставайся, Клавдия, ты у себя дома!

Улыбка сверкнула на губах куртизанки. Она бросила пренебрежительный взгляд на прелатов, но черты ее лица быстро приняли обычное выражение.

— Если я, действительно, здесь у себя дома, то я считаю присутствие гостей в данный момент неуместным, — заявила она. — Соблаговоли отпустить их.

Сидевшие за столом не стали ожидать приказания кардинала. Большинство поспешно скрылись, и только некоторые из них удосужились отвесить князю поклон.

Несмотря на то, что большинство гостей были одурманены винными парами, они все же сознавали скандал, которым закончилось пиршество. Поступок Клавдии перешел все границы. Только немцы воздержались от выражения порицаний. Но духовенство было возмущено. Неожиданное возвращение Клавдии повергло прелатов в полное недоумение. Они опасались новых козней с ее стороны, новых народных возмущений и новых скандалов при дворе.

Растерявшийся окончательно богослов, только добравшись до квартала Борго Нуово, стал понемногу приходить в себя. Его распаленному воображению рисовались великие несчастья.

— В этом, — сказал он, — можно видеть лишнее доказательство того, что я говорил на пиру. Женщины, которые предназначены, чтобы приносить несчастья и огорчения князьям, народу и стране, всегда отличаются капризным, злым характером. Кто из нас предвидел возвращение Клавдии? Она слетела на народ, как зловещая птица. Близится наш конец!

И прелаты согласились с ним, горестно разводя руками.

Кардинал остался наедине с Клавдией. На столе еще лежали поблекшие цветы, тропические растения в углах свернули листья от тяжелых испарений. Зал приобрел грустный, печальный вид.

Молчание, нарушалось только размеренными шагами стражи у ворот.

Эммануил сидел, подперев голову, полную тяжелых мрачных дум. Клавдия смотрела на него, ничего не говоря. Сколько раз их души наслаждались подобной молчаливой близостью! Воспоминание о былых, счастливых часах пробуждало к жизни.

Но Эммануил был настроен мрачно. Может, быть оттого, что слишком много выпил. Острая, но неясная боль чувствовалась в усталом теле. Ему необходим был отдых.

Князю нужен был покой. Клавдия нежно обняла его. Гладкой рукой провела она по лбу, на котором годы и страдания оставили глубокие морщины. Она закрыла пальцами глаза Эммануила и тихо гладила морщинистые щеки,

— Ты не ждал меня? — сказала она. — Я приехала, потому что не могла больше выносить изгнание. Расскажи, какие вести получены из Рима?

Эммануил поднял голову, взял руку Клавдии и поцеловал:

— Получены плохие вести. Папа отказал в моей смиренной просьбе. Сестра Бернардина из Роверто была здесь и объявила решение папы. Она вручила мне его собственноручное послание, которое я тут же разорвал в клочки.

Признание не удивило Клавдию.

— Но у тебя есть еще надежда? Что ты решил? Почему ты не известил меня о том, что случилось? Разве ты забыл свое обещание? Может быть, нам лучше бежать из Трента?

Вопросы поспешно слетали с прелестных губ куртизанки. Эммануил молчал, приводя в порядок мысли.

— У меня не осталось никакой надежды, — произнес он наконец. — Папа непреклонен. Заявления и ходатайства моих исповедников не дали результатов. Ватикан пуще всего боится скандала… Как будто люди и без того не знают о наших отношениях! Но сегодня я сбросил маску. Сегодня я заявил во всеуслышание о моей страстной любви к тебе!

— Я понимаю причину твоего волнения, — прошептала Клавдия.

— Да, — вздохнул Эммануил. — Моя исповедь поразила гостей, в особенности духовенство… Я сбросил с себя тяжкое бремя. Теперь я чувствую себя лучше. Я осмелился сказать им все, дорогая Клавдия. Наконец-то, осмелился! Завтра весь город будет знать, что произошло на пиру. Все равно, жребий брошен! Если мои слова будут истолкованы, как преддверие к открытому возмущению против папы, тем лучше!

Эммануил нашел в себе силы и решимость бороться за любовь и за жизнь. Но Клавдия оставалась задумчивой.

Будущее представлялось ей смутно. Она поднялась из-за стола. Ночной воздух несколько успокоил ее. Внезапно повернувшись к кардиналу, она задала вопрос:

— Отчего же не бежать?

— Бежать? Куда?..

— Разве ты забыл наш разговор в замке Толбино? Ты обещал отказаться от всего и жить со мной вдали от Трента, среди безопасных людей, на незнакомой чужбине.

— Я охотно бежал бы…

Эммануилу страшно было признаться в своем бессилии.

— Но не могу — прибавил он, поникнув головой. — Римско-католическая церковь будет преследовать нас, каждый день будет грозить нам новыми несчастьями. Тебе известно, что церковь не прощает тому, кто предал ее, отдавшись земным страстям. Мы будем странствовать из страны в страну, вечно испытывая лишения и страдания. Лучше оставаться здесь и не обращать внимания на гнев папы, заговоры прелатов и народные возмущения.

— И я останусь с тобой?

— Не бойся. Я уже объявил об этом в присутствии моих гостей и не премину объявить о том перед всем народом. Этот дом — твой. Ты владелица этого замка, и если ты захочешь разрушить его или сжечь, будет поступлено по твоей воле.

Слова кардинала льстили тщеславию женщины. Трепет гордости пробежал по телу Клавдии. Она чувствовала силу своих чар.

— Послушай, Эммануил! Я не прошу и никогда не буду просить у тебя разрешения сжечь или разрушить этот замок, где каждая вещь дорога мне и говорит о нашей счастливой любви. Но есть ненавистные мне лица, которых я хотела бы убрать, лица, которых я не хочу встречать в замке. И я прошу тебя…

Клавдия склонилась к кардиналу и произнесла громким шепотом:

— Я прошу тебя изгнать наших врагов, всех тех, кто устраивал заговор против нас… О, я не прошу от тебя невозможного или нелепого…

— Но, — возразил кардинал, — гонения только увеличат число врагов.

— Пусть! — ответила Клавдия. — Прежде освободимся от наиболее опасных, а потом будем думать о новых врагах. Настал сладкий час мести! Быть может, нам и не придется бежать, если мы приступим к нашему делу с нужным мужестом.

Эммануил склонил голову.

Женщина восторжествовала…

 

Глава ХI

Наутро слух о возвращении Клавдии распространился по городу с невероятной быстротой и произвел огромное впечатление. Рыцари, поддерживавшие дружеские отношения с графом Антонио Кастельнуово, сообщили ему новость. Прелаты созвали чрезвычайное собрание и постановили обратиться к папе и императору с новой просьбой вмешаться в дела княжества.

Купцы, ремесленники и лавочники опасались, что с возвращением Клавдии, налоги будут повышены. А бедные классы населения, собираясь в задних комнатах кабачков, открыто говорили о восстании. Даже придворные и замковая челядь, чуяли нависшую в воздухе опасность и, с обычной неблагодарностью слуг, уже готовились перейти к другому господину. Нелепые слухи, низкая клевета и чудовищные сплетни, передавались из уст в уста. Горожане не ждали от будущего ничего, кроме разорения. Светское господство дома Мадруццо близилось к бесславному концу.

У кардинала не было защитников. Со всех сторон, от великих и малых, от богатых и бедных, на него сыпались упреки.

Одно время христианское благочестие кардинала завоевало ему много сторонников; говорили, будто он постится три раза в неделю, кроме дней, в которые положен пост по уставу. Он был известен, как молитвенник за души, находящиеся в чистилище, и ради спасения их совершал множество месс. Теперь все это рассматривалось как лицемерие, ложь, дьявольская уловка. Как, задавали вопрос враги кардинала, может уживаться святость с грехом?

Народ прощал многое. Римская церковь была богата дурными примерами. Преемники апостола Петра отличались развратной жизнью. Немедленно вслед за своим политическим торжеством, христианство превратилось в католицизм, пережило ряд тяжелых кризисов и жестокую борьбу с ересями. Историк IV века Амиано говорит, что епископы его времени, разбогатев от даров матрон, появлялись на улицах не иначе, как в роскошно убранных экипажах. Они чревоугодничали больше, чем светские владыки.

Осудительным ответом на этот образ жизни высшего духовенства, явилось появление отшельников в Египте, где почва для этого была подготовлена недавно исчезнувшим культом Изиды и Сераписа. После цветущих времен с Франциска, церковь снова начала вырождаться. Величайшие поэты накликали бедствия на папский Рим, ставший местом сосредоточия всех пороков. Папы являли собой вместилище грехов мира. Александр VI из рода Борджиа, приобрел славу отравителя и несправедливого человека. Лев X установил цены на отпущение грехов, а Клемент VII содержал у себя в Ватикане целый гарем. Павел III отравил собственную мать. Юлиан III был гомосексуалистом. Пий V вычеканил медаль в память Варфоломеевской ночи, когда католики умертвили более десяти тысяч протестантов. Сикст V отдался во власть иезуитов, одобрил убийство Генриха IV, совершенное монахом по наущению иезуитов, и советовал покончить также с Елизаветой.

Если главы церкви были таковы, то как можно было требовать от остального духовенства примеров христианского смирения и благочестия? Все католическое духовенство было заражено пороком, начиная от самого наместника Петра и кончая последним патером в захудалой альпийской деревушке.

Поведение Эммануила не встречало поэтому открытого неодобрения. По всей вероятности, народная терпимость продолжалась бы и далее, если бы кардинал не довел население до нищеты поборами и подарками Клавдии. Бедные боялись, что Клавдия истощит все запасы князя и доведет страну до голода. А страх голода толкает людей на отчаянные поступки.

Приближалась зима. Горы пожелтели, и деревья начали терять листву. Холодный ветер Тироля уже давал себя чувствовать. Опустошенные поля не кормили бедняков, бродивших по ним в поисках пищи. Души людей были так же печальны, как и небеса. Город казался вымершим. Народ говорил о каждом последнем ужине кардинала, как о преступлении, так как страна голодала.

— В замке пиры не прекращаются! — кричал Сима в таверне, — Только в этом году пирует не испанская королева, а Клавдия. А нам даже крох не перепадет!

Но больше всего ненавидели Клавдию женщины, к злобе которых примешивалось чувство ревности к счастливой сопернице. Ах, если бы они могли протащить ее по улицам, предварительно украсив ее желтым шарфом, — символом позора! А еще лучше устроить на соборной площади, огромный костер и сжечь распутницу!

Эти желания высказывались чаще всего теми матронами, которые сами не отказывались от плотских наслаждений, имели любовников среди духовенства, но молчали по совету духовников. Они не были целомудренны, эти матроны Трента, но зато они были осторожны. Они ненавидели Клавдию, потому что она вместо того, чтобы скрывать свою связь с Эммануилом, объявила о ней и гордилась ею.

Клавдия между тем планомерно осуществляла свой замысел. Она чувствовала сети ненависти, с каждым днем все сильнее стягивавшиеся вокруг нее. В глазах придворных она нередко читала злобу, страх и презрение. Необходимо было действовать, если она хотела разрушить железное кольцо, смыкавшееся вокруг нее и Эммануила.

Настал сладкий час мести. Сперва были смещены народные сановники. К концу ноября Людовико Партичелла, по распоряжению кардинала, осудил двух рыцарей на пятилетнее изгнание. Это были рыцари, сопровождавшие графа Костельнуово во дворец Альбере. Сима пропал, как в воду канул.

Однажды мутные волны Адиже выкинули на берег труп священника. В нем опознали богослова.

Побежала молва об убийстве. Город, помня о неосторожных словах богослова на пиру, приписал его смерть Клавдии, отомстившему ему с помощью наемного убийцы.

Императорский канцлер начал следствие, не давшее результатов. Клавдия продолжала свое дело мести. Кардинал одобрял ее предложения, а Людовико исполнял.

Наступило Рождество, но преследования и казни не прекращались. Клавдия решила отправиться в кафедральный собор на всенощное бдение. Кардинал приложил все усилия, чтобы отговорить ее. Но молодая женщина настояла на своем.

— Ты опасаешься за мою жизнь? — спросила она. — Будь спокоен, я заставлю дорого заплатить за нее. Никто не посмеет прикоснуться ко мне. Никто не осмелится оскорбить меня. Я уверена, что народ расступится, чтобы пропустить меня. Трент не ответит на мой вызывающий взгляд, но покорно склонит голову. Правда, среди народа будут друзья графа Кастельнуово. Но даже и они не тронут меня. Рождественский сочельник не располагает к мести. Бывают дни в году, когда наступает перемирие само собой… Но, в конце концов, я не особенно дорожу жизнью. Будь, что будет!

Кардинал приказал двум телохранителям следовать за Клавдией, чтобы защитить ее в случае необходимости. Клавдия, со своей стороны, приняла некоторые меры предосторожности и спрятала за пояс острый кинжал. Она взяла с собою жену испанского посла, приехавшего в то время в Трент.

Обе женщины вышли из замка около полуночи и направились к Санта-Мария-Маджоре, церкви, знаменитой тем, что столетие тому назад в ней происходил церковный поместный собор.

Ночь была ясная, звездная и холодная. На улицах Трента царило оживление. Церковные колокола призывали к молитве. Христианский миф, Палестинская легенда в те времена вызывала более благочестивое настроение в людях, чем теперь, толпы христиан текли в собор. Санта-Мария-Маджоре была полна, когда Клавдия прибыла туда. Она вошла в церковь и направилась к алтарю. Склонившись у скамьи, она сложила руки и начала молиться. Она молилась не страшному Богу мести, не Богу ненависти, а Богу любви и всепрощения.

Клавдия вымаливала прощение за все, содеянное ею. Она не раскаивалась в своей страсти, но просила послать ей покой и любовь. Высокие свечи горели перед алтарем. Коленопреклоненный народ время от времени поднимал головы в ожидании увидеть чудо. Наконец, занавес упал, и в колыбели, сверкающей драгоценными камнями, появился младенец из дерева и воска. Священники, облаченные в драгоценные одежды, повернули к нему лица и склонили головы.

Клавдия бросила взгляд в их сторону. Она знала их. О, если бы эти служители алтаря знали, что Клавдия находится здесь! Их круглые лица исказились бы ужасом, их голоса, славившие Христа, стали бы хриплыми, их руки вытянулись бы, чтобы поразить женщину, осмелившуюся сделать вызов им, вызов церкви!..

Но ни один из священников не подозревал о присутствии Клавдии. Богослужение продолжалось. Гремел орган, и звуки его улетали под темные своды храма. Дым кадилен вился вокруг божественного младенца. Руки священников простирались, как бы обнимая молящихся. Мужчины, женщины и дети склонялись в благоговейном ожидании.

В ожидании чего? Чуда? Недвижный ребенок в колыбели глядел стеклянными глазами на народ, собравшийся по случаю величайшего христианского праздника. Он не мог вызвать чуда. В этой церкви были паралитики, глухонемые, слепые, большое число грешников, но все они, нуждаясь в исцелении, верили, без надежды на спасение.

Служба кончилась. Большинство направилось из церкви на улицу. Клавдия, оставаясь стоять на коленях, была погружена в молитвенное созерцание. Глаза ее, как будто, сосредоточили в себе пламя свеч и звезд. В ушах еще звучали торжественные церковные напевы, а сильный запах ладана дурманил чувства и мысль. Уста возносили молитву отчаяния, любви и надежды. Тело испытывало сладостную истому, которую, по всей вероятности, испытывали мистики первых веков Христианства, когда считали себя перенесенными в рай.

Могла ли прелестная куртизанка, ненавидимая всеми, исправиться? Не был ли то первый шаг по стезе добродетели?

Клавдии казалось, будто она видит на цветущем холме стадо овец, послушное каждому жесту, каждому движению пастыря… Почему Эммануил не может стать снова добрым пастырем? Ах, Клавдия была величайшим препятствием! Ей надлежит оставить Трент, покинуть кардинала. Ей нужно бежать в отдаленную страну и там умереть, без страха за судьбу и без бесплодных сожалений. Строя эти планы, Клавдия переживала момент религиозного помешательства. Нет, еще не пришло время для мистического самоотречения, для одиночества, для изгнания… Позже!

Клавдия опомнилась и поднялась с колен. Церковь уже опустела. Позади колонны двое телохранителей стояли на страже. Обе женщины перешагнули через порог церкви. Улицы были пустынны. Большинство горожан возвратились домой и сидели у своих очагов, в которых потрескивали дубовые дрова.

Когда Клавдия подходила к кварталу Сан Марко, какой-то человек в черном плаще перебежал через улицу и поднял руку. В руке блеснул кинжал. Дама, сопровождавшая Клавдию, громко вскрикнула. На крик бросились телохранители. Клавдия уклонилась от удара и схватилась за свой кинжал. Незнакомец, не достигнув цели, бежал. Телохранители погнались за ним и поймали. Клавдия тем временем спокойно продолжала свой путь.

Придя в замок, она приказала привести злоумышленника к ней. Спутница ее, взволнованная происшедшим, удалилась в свои покои.

В одной из ниш каменного замка стоял тот, кто покушался на убийство трентинской куртизанки. Преступник был крепко связан. Клавдия велела стражу не рассказывать о покушении никому.

— Кто ты — обратилась она к узнику. Почему хотел убить меня? Что я тебе сделала и знаешь ли ты меня?

Человек поднял взгляд на красавицу. Глаза его горели ненавистью и злобой. Тихим, сдержанным голосом он ответил:

— Ты не знаешь, кто я, Но я хорошо знаю тебя. Я брат того богослова, который был найден утонувшим в реке.

— Ну?

— Это ты бросила его в воду, и я хотел отомстить. Сожалею, что мой удар пришелся мимо и готов нести заслуженную кару.

— Встань! Ты не знаешь меня. Ты, подобно многим другим, думаешь, что я жажду крови. Ты неправ! Твоя жизнь у меня в руках. Никто не спасет тебя, если велю увести тебя в темницу… Но я не желаю тебе зла. Хочешь спасти свою жизнь?

— Почему ты не пощадила брата?

— Неужели ты веришь, что я виновна в смерти твоего брата?

— Так говорит народ.

— О, народ! И ты, поверив народным сплетням, готов был убить меня? Скажи, заслуживаешь ты прощения?

— Я не стремлюсь получить его.

— Ты предпочитаешь смерть?

— Да.

— Несчастный! Но я прощу тебя. Уходи из замка! Ступай домой! Праздник Рождества слишком велик, чтобы можно было омрачать его кровью и местью. Развяжите его!

Телохранители повиновались.

— Проводите его до ворот замка и отпустите.

Пленник дрожал. Что выражали его глаза? Благодарность? Ненависть?

Клавдия вернулась в свои покои и заснула, быть может, в первый раз за долгие годы спокойным глубоким сном.

 

Глава XIII

Холодная зима прошла, и снова март улыбнулся людям. Чудесные дни, возвещавшие наступление весны, гнали людей в горы, на длинные прогулки.

Клавдия грустно провела зиму. Осуществив задуманный план, они удалила большинство своих злейших врагов и заставила себя если не уважать, то бояться. Несмотря на великодушие, проявленное ею в Рождественский сочельник, несмотря на то, что пиры более не устраивались в замке, население продолжало питать к ней чувство ненависти. Кардинала жалели, как человека, попавшего под чары низкой женщины, к самой же Клавдии никто не испытывал сострадания. Вокруг ее имени продолжали плести гнусную ложь и клевету.

В начале марта Клавдия сделала кардиналу предложение, поразившее его. Она объявила, что решила вернуться в замок Тоблино. К чему оставаться ей в Тренте? Задача ее исполнена. Она желала уничтожить врагов и достигла этого. Надежды же на благоприятный ответ из Рима не было.

Папа никогда не даст разрешения на снятие сана и брак, как бы его об этом ни молить. Во время длинных бесед с кардиналом в эту зиму Клавдия поняла, что выхода нет. Эммануил оставался нерешительным, слабым, колеблющимся. Он стал дряхлеть. Он не мог отказаться от Клавдии, но в то же время не знал, что сделать, чтобы соединиться с него навсегда. Ему были известны настроения в городе. Народ жалел его и одновременно посылал ему проклятия. Ему хотелось бы примириться с народом, вернуть его уважение и умереть, оставив после себя доброе воспоминание. Но для этого нужно было бы расстаться с Клавдией и прогнать Партичеллу, ее отца.

Это было невозможно. Эммануил продолжал жить изо дня в день в глупой надежде, что случится что-нибудь неожиданное и изменит положение, с каждым днем становившееся все более невыносимым.

Клавдия тоже стала уставать от неопределенности. Она чувствовала, что прежняя любовь исчезла. Уже не бывало бурных вспышек страсти, осталось только тепленькое чувство взаимного расположения. Любовь кардинала не удовлетворяла молодую женщину. Он становился стар. У нее не хватало духа сознаться в этом. Ей было тяжело нанести обиду человеку, которого она любила со всей силой страсти и которого она продолжала любить из чувства признательности и дружбы — чувств, редких у женщины.

Но кардинал не обманывал себя. Он сознавал, что сердце Клавдии стало для него пустым сосудом. И в то же время хватался за нее с упорством плюща, обвивающего дуб.

Когда Клавдия объявила о своем намерении отправиться в замок Тоблино, он приложил все усилия, чтобы разубедить ее. Но, куртизанка, как всегда, настояла на своем.

Она испытывала необходимость вернуться к полям, расстилающимся вдоль озера, столь часто нежившего ее на своих волнах в летние лунные ночи. Она уехала, не испытывая ни раскаяния, ни угрызений совести.

Отъезд не прошел незамеченным и вызвал общую робость. Кардинал остался один в замке, заперся в своих частных покоях и принимал только самых близких друзей.

Разные слухи поползли по городу. Говорили, будто кардинал заболел, и причиной тому была, будто бы, Клавдия. Рыбачки, жившие в нижнем квартале города, уверяли, будто кардинал стал жертвой чар Клавдии и получил порчу.

Легенды о ведьмах и колдуньях, о знаменитых волшебницах передавались от отца к сыну. Все тогда верили в колдовство, и доктора вместе с богословами осматривали тела умерших колдуний, чтобы найти на коже знак дьявола, который, будто бы носила на себе каждая ведьма. Народ понимал, что кардинал заболел от того, что Клавдия покинула его. Это дало повод к насмешкам и злым, шуткам. Старый, лишившийся уважения, кардинал стал народным посмешищем. Язвительные сатиры составлялись уличными остряками. На городских стенах появлялись скабрезные надписи. Господству Мадруццо приходил бесславный конец: оно попало под насмешки народа.

Людовико Партичелла, несмотря на открытое сопротивление духовенства, оставался фактическим властелином княжества. Соборное духовенство еще не добилось удовлетворительного ответа от папы и императора.

Март подходил к концу. Поля начинали оживать. Деревья покрывались свежей зеленью, и горы уже не казались печальными. В воздухе распространялось весеннее тепло. Птицы вернулись с дальнего юга и распевали в ветвях. По берегу озера побежала свежая трава, а тополя распустили свои зеленые плащи. Повсюду играла новая жизнь, новая сила, возобновляющаяся с каждой весной.

Клавдия проводила дни в долгих прогулках по горам. В сопровождении телохранителя, она садилась с утра на коня и носилась по окрестностям, опьяняя себя скачкой и горным воздухом.

По вечерам, когда всходила луна и озаряла землю голубоватым, призрачным сиянием, она садилась в лодку и плыла по озеру. Посредине озера она бросала весла и сидела, тихо прислушиваясь к ночным голосам природы. Ей казалось, что то были голоса живых и умерших, как сошедших с небес и вышедших из глубины вод, чтобы приветствовать ее свободу и возращение к одиночеству. Ночи были спокойны. Забвение вело подпольную упорную работу. Клавдия постепенно забывала. Забывала друзей и врагов, забывала даже кардинала, образ которого постепенно изглаживался из памяти.

 

Глава XIV

Но если Клавдия забыла своих врагов, то они продолжали помнить о ней. Граф Кастельнуово, бежавший в Италию после бунта на Фиерской площади, в течение некоторого времени скрывался в доме приятеля в окрестностях Перджине. Никто не подозревал, что он возвратился в Трент. С помощью верных и преданных слуг, путешествовавших по стране под видом бродячих купцов, он находился в тайных сношениях с доном Беницио, проживавшим в монастыре близ Брессаноне.

Бывший секретарь князя Эммануила Мадруццо не забыл Трента. Наоборот, вынужденное заточение и одиночество еще больше разожгли его страсть. Прелат жил надеждой на скорую месть. Он искал средства для отмщения, искал человека, который стал бы послушным орудием в его руках. Клавдия должна умереть!

Эта мысль всецело владела доном Беницио. Месяцы, прожитые в монастыре, не залечили душевной раны. Вначале он стремился забыться в молитвенном созерцании, бичевал себя, соблюдал посты, спал на голом полу, но сны его были греховны. Ничто не помогало. Образ Клавдии непрестанно вставал перед его мысленным взором. Монах видел перед собою соблазнительную женщину, обещавшую все земные наслаждения.

Даже после продолжительного поста, когда разум мутился от голода, воспоминание о Клавдии не оставляло его в покое.

Дон Беницио исповедался приору. Он сгорал от желания очиститься, забыть. И приор предписал ему читать длинные молитвы. Но в то время, как губы шептали латинские слова, перед взором возникал образ Клавдии, нарушая молитвенное настроение.

Дон Беницио понял, наконец, что усилия его напрасны. Клавдия окончательно овладела его сердцем. Приходилось уступить.

Тогда в сердце дона Беницио родилась звериная ненависть. Клавдия не только отняла у него земной покой, она грозила лишить его небесного блаженства. В убийстве такой женщины не могло быть греха. Желание обладать Клавдией сменилось жаждой ее смерти. Монах вспомнил разговор в замке Тоблино и свои угрозы:

«Я явлюсь за тобой и унесу, как добычу. Я потешусь тобой и отдам тебя на позор и на посмешище черни. Тело твое проволокут по улицам и бросят псам и воронам на съедение!»

Вспомнил он и насмешливый ответ Клавдии на его слова.

Теперь день, когда эти угрозы могли осуществиться, был уже недалек. Но где найдется человек, который рискнет для этого жизнью? Дон Беницио еженедельно получал сведения из Трента о положении в городе. Покушение на убийство Клавдии в Рождественский сочельник произвело на него сильное впечатление. Значит, не все были трусами. Нашелся человек, который осмелился поднять кинжал мести. Прощение преступника было со стороны Клавдии ловким ходом, но не могло быть искренним.

Клавдия никого никогда не прощала. Ее прощение было ловушкой. Мысль о том, нельзя ли использовать убийцу, покушавшегося на Клавдию, не раз приходила в голову дона Беницио. Он намекнул на это одному из посланцев графа Кастельнуово, и тот немедленно приступил к розыскам Паоло Мартелли, брата утонувшего богослова. Он желал встретиться с ним и переговорить.

Паоло Мартелли удалось обмануть бдительность стражи. Переодевшись трубочистом, он явился в Перджине, в окрестностях которого жил граф Кастельнуово. Разговор был краток. Граф обещал помощь. Затем было решено, что Мартелли пойдет к дону Беницио и с уже ним окончательно выработает план.

Пешком не торопясь Паоло Мартелли дошел до Брессаноне и разыскал монастырь, где находился дон Беницио. Когда монах узнал, кто стоит перед ним, он не мог удержаться от возгласа радости и удивления. Мартелли был поражен страшной переменой, происшедшей за это время в прелате. Приветствовав гостя, дон Беницио взял его под руку и сказал:

— Не будем говорить здесь о вещах, интересующих нас обоих. Пойдем ко мне в келию. Там мы можем обсудить все без помех.

— Как тебе будет угодно, — ответил Мартелли и последовал за прелатом.

Они миновали двор — голый и пустой, как и тюремный, — и направились к зданию, находившемуся на другом его конце. Придя в келию дона Баницио, они сели.

Глаза монаха с мрачным блеском осматривали гостя, который, сидя против него на деревянном табурете, чувствовал себя не совсем покойно.

— Не бойся, — начал дон Беницио, — в монастыре не осталось ни одного монаха, так как почти все ушли в поля или на охоту. Кроме того, я уже не в первый раз принимаю у себя послания графа. Позволь мне поздравить тебя с тем, что ты совершил в Сочельник.

Мартелли немало изумился поздравлению.

— Не старайся понять чувства, заставляющие меня восхищаться твоим поступком. Смелых людей немного: никто не восстает, но все молча покоряются прихотям безумной женщины. Ты один восстал! Быть может, именно, поэтому Клавдия отказалась подписать твой смертный приговор. Но все это прошлое. Известны ли тебе наши нынешние планы?

— Мы уже переговорили.

— С кем?

— С графом Кастельнуово.

— И ты решил?

— Твердо!

— Когда?

— Чем скорее, тем лучше.

— Взвесил ли ты все обстоятельства?

— Нет, об этом я пришел разговаривать с тобою.

— Позволь же мне, — произнес прелат, в котором проснулся прежний интриган, — позволь мне сказать, что я думал о тебе немало и вполне доверяю тебе. В конце концов, это не мое личное дело, а дело, от которого зависит судьба страны. Тебя не будут терзать муки совести?

— Надеюсь, нет. Я одинок на свете! У меня был брат, которого я любил. Но тело его было выброшено волнами реки на берег. Его утопили убийцы, нанятые Клавдией. Я ничего не потеряю, если рискну еще раз. Я готов послужить родине. Повторяю: граф Кастельнуово послал меня к тебе, чтобы обсудить план убийства. Продолжай!

Дон Беницио сиял от радости. Наконец-то найдено орудие мщения! Этот человек крепкого сложения, решительный и упрямый, не станет колебаться. Дон Беницио мысленно подносил кубок мщения к своим устам. Он будет пить его по капелькам!

Помолчав, он спросил:

— Известно ли тебе, где в настоящее время находится Клавдия?

— В замке Тоблино. Она живет там уже месяц.

— А кардинал?

— Остался в Тренте.

— Вижу, что ты хорошо осведомлен. Тебе предстоит убить Клавдию в замке Тоблино. Замысел этот нелегко осуществить.

— Трудно еще не значит невозможно.

— Я вижу, мы понимаем друг друга.

Дон Беницио приблизился к Мартелли и, понизив голос, заговорил:

— Убить Клавдию необходимо! Ты отправишься в замок Тоблино и разузнаешь, как она проводит время. Тебе для этого придется поселиться у какого-нибудь крестьянина возле замка, это нетрудно, в особенности если ты будешь платить. Приближаясь к замку и, главное, убегая после убийства, позаботься о том, чтобы никто не узнал тебя. Для этого купи фальшивую бороду. Тогда тебя примут за какого-нибудь проезжего купца… Клавдия имеет обыкновение по вечерам кататься в лодке. Пойди на противоположный берег озера и найми там другую лодку. Таким путем ты легко можешь приблизиться к Клавдии. Если она будет одна, то, начав с нею вежливый разговор, ты перепрыгни к ней в лодку… Надеюсь, ты понимаешь меня? Главное, чтобы все было покончено быстро! Удостоверившись, что удар нанесен правильно, беги через леса. Тебе нетрудно будет достигнуть границы. Мы же не забудем тебя! Смерть Клавдии может вызвать большие изменения в управлении княжеством. Она может послужить сигналом к перевороту, который давно назревал. Не стану пророчествовать и обещать, что может быть, через весьма короткое время ты вернешься в Трент и будешь встречен не как преступник, а как освободитель родины. Ни один голос не поднимется в защиту Клавдии. Ни одна слеза не прольется над ее трупом! Ни одна молитва не вознесется к Богу об упокоении ее души!..

В это мгновение прелат услышал голос, шедший из глубины его собственной души. Он содрогнулся. Почувствовал он угрызение совести, посылая другого на убийство? Вспомнилась заповедь: «Не убий»?

Но голос быстро утих, уступив чувству ненависти и жажде мести. Дон Беницио продолжал тихо, напутствовать гостя на убийство женщины ради освобождения страны. На последнем он настаивал с особенной силой, предполагая, что таким путем легче всего убедить и воспламенить убийцу.

Мартелли, как человек верующий и, кроме того, суеверный, слушал прелата с трепетом, и его речь казалась ему откровением свыше. Дон Беницио, как все священники, одушевленные ненавистью и гневом, говорил почти с вдохновенной силой. Иначе не мог бы кардинал в свое время так верить ему. И не расстался бы с ним, если бы вдохновенному секретарю не пришло в голову принять участие в розысках трупа Филиберты, закопанного в подземелье монастыря Святой Троицы.

По окончании беседы дон Беницио снял со стены распятие и потребовал от Мартелли поклясться на кресте, что он сохранит беседу в тайне и немедленно приступит к осуществлению плана. Мартелли дал требуемую клятву. После этого дон Беницио провел его в трапезную и предложил подкрепиться, прежде чем отправиться в обратный путь.

К вечеру Мартелли снова вышел на дорогу. Дон Беницио, знавший многих священников в Тироле, дал ему рекомендательные письма. Письмо открывало Мартелли двери всех приходских домов, где можно было вкусно поесть и спокойно выспаться.

Делая короткие переходы и останавливаясь у прелатов, Мартелли дошел до Трента, а оттуда пошел к графу Кастельнуово для окончательных переговоров. Антонио Кастельнуово согласился со всеми указаниями дона Беницио. Ему казалось нерыцарским делом умерщвлять женщину, но воспоминание о гибели Филиберты заслоняло благородные мысли и требовало мести. Он снабдил Мартелли деньгами.

После этого Мартелли направился в замок Тоблино.

Трое людей сговорились об убийстве Клавдии, ничего не подозревавшей и продолжавшей жить среди полей и гор, покрытых зеленой листвой, в которой распевали птицы.

 

Глава XV

Эти дни были днями напряженного ожидания для дона Беницио и графа Кастельнуово. Каждый раз, когда раздавался звон конских подков перед воротами монастыря, прелат бросался к выходу, чтобы посмотреть, не к нему ли прибыл вестник.

Прошла неделя. Мартелли добрался до замка Тоблино к вечеру. Дорога была пустынной. Тяжелые тучи на небе грозили каждую минуту пролиться дождем, а ветер подымал густую пыль. Озеро волновалось.

Мартелли обратился с просьбой о ночлеге в крестьянский дом, стоявший вблизи замка. Крестьяне не были удивлены печальным и усталым видом путника. Им не раз приходилось давать приют странникам, застигнутым ночью в дороге. Их только удивило, что путник был готов заплатить за ночлег. Присев к столу, он принялся за незатейливый ужин.

Крестьяне со свойственным им любопытством задали гостю несколько вопросов, на которые тот ответил с откровенностью и готовностью. Но старик хозяин снова заподозрил неладное, когда путник начал расспрашивать о Клавдии, о ее привычках и о том, можно ли где-нибудь раздобыть лодку. Бедные люди, не раз получавшие подачки от куртизанки, боготворили ее, хорошо ее знали, но не могли дать Мартелли точных сведений о ее жизни.

Хозяин отвел Мартелли в комнату, где стояла постель и грубая мебель, сделанная, по всей вероятности, много веков тому назад, самыми примитивными инструментами. Внизу остались сидеть за общим столом старик отец с длинной седой бородой и живыми, проницательными глазами, и сын — настоящая черноземная сила, крепкий и здоровый, из тех людей, которых не могут сокрушить ни работа, ни годы. По комнате, подобно тени, двигалась мать, сохранившая, несмотря на худобу, почти девичью энергию.

— Я вам говорю, — продолжал рассуждать старик, — подозрителен этот чужеземец. Накличет он на нас беду!

— Приходилось принимать и похуже его, — прервала старуха. — А этот хоть платит!

Упоминание о деньгах не слишком убедило старика.

— Нехорошо будет, если попадешь в какую-нибудь скверную историю из-за каких-то грошей, ответил он.

— Не беспокойся, отец, — возразил сын, — я буду караулить гостя. Опасаться нечего. Он не знает нас, и у него не может быть неприязни к нам. Но горе ему, если он попытается сделать зло! Горе ему, если у нас пропадет хоть единая овца или ягненок. Плохо будет ему, если завтра утром я не найду на месте всех овец, в особенности теперь, когда время подвигается к Пасхе. Я не пощажу его, если мы чего либо недосчитаемся в доме. Я нагоню его и убью!

Молодой крестьянин подчеркивал слова решительными жестами. Старик помолчал и сказал:

— Во всяком случае, спать надо чутко, Если кто услышит шум, пусть всех сейчас же будит.

Хозяева разошлись по комнатам и заснули. Спали они плохо, но ночь прошла спокойно. Никаких подозрительных шорохов они не слыхали, и только южный ветер завывал над окнами.

Утром оказалось, что овцы и ягнята целы. Крестьяне окончательно успокоились и благодушно встретили гостя, когда он спустился вниз. После завтрака гость ушел. Вся семья вышла проводить его, пожелав ему счастливого пути и благополучия.

День был тих, тепел и ясен. Ветер прогнал тучи, и небо далеко, до самого горизонта, было чисто. На сверкающей весенней синеве четко рисовались вершины гор. С полей неслись весенние запахи, песни пахарей, крики птиц, взлетавших с деревьев к небесам, и звуки пастушеской свирели, взывавшей стада. Дымовые трубы замка выпускали густые клубы дыма. Все окна были открыты, а вокруг башенок голуби гонялись друг за другом. Живая и мертвая природа улыбалась солнцу, и только один человек шел в это радостное утро, охваченный мыслью о мщении и смерти. Мартелли, неузнаваемый под приставной бородой, брел по дороге. Он прошел мимо замка, кинул беглый взор на поля и направился к берегу озера. Там он остановился у грубо сколоченной хибарки, перед которой была привязана лодка.

Мартелли постучался в дверь, но никто не ответил. Лодочника не было дома. Вероятно, он ушел в лес рубить дрова. Мартелли стал терпеливо ждать его возвращения.

Около полудня высокий волосатый человек дикого вида появился перед дверью. Он был вооружен большими вилами. Грубым голосом он спросил Мартелли:

— Кто ты такой?

Дикарь поднял вилы и готов был нанести удар незнакомцу. Мартелли вежливо ответил:

— Я путник.

— Что тебе нужно?

— Положи вилы, и я скажу.

— Здесь дом лодочника. Я перевожу дрова на тот берег озера. У меня нет ничего…

— Извини меня, добрый человек, — прервал Мартелли. — Я еще ничего у тебя не просил. Но если ты хочешь оказать мне услугу, я отблагодарю тебя. Если затем…

При упоминании о благодарности лодочник сразу смягчился.

— Пожалуйста, говори, что тебе нужно. Не смею пригласить тебя в мою убогую хижину.

— Не беспокойся, добрый человек.

Лодочник открыл дверь хижины и оба вошли.

Хижина была выстроена из камня и глины. Посреди стоял очаг. В одном из углов видна была простая постель, а на полу разбросаны разные рыболовные снасти, весла, веревки; кусок паруса покрывал противоположную дверь. Рядом с дверью в стену был глубоко загнан топор, и вид его произвел впечатление на Мартелли. По сторонам висели поблекшие изображения святых.

Мартелли быстрым взглядом окинул комнату. Обстановка свидетельствовала об одинокой беспорядочной жизни лодочника.

Маргелли подвинулся ближе к хозяину и глядя, прямо ему в глаза сказал:

— У меня к тебе просьба.

На лице лодочника изобразился вопрос. Смутные опасения забродили в голове. В те дни еще живы были рассказы о колдунах и ведунах, и каждый мало-мальски подозрительный человек мог легко быть принят за опасного чародея. А это могло повести к пытке и костру. Мартелли не заметил беспокойства лодочника и продолжал:

— Ничего особенного не собираюсь просить у тебя… Но выслушай меня, добрый человек. Можешь ли ты одолжить мне лодку на один вечер? Мне она нужна будет всего на несколько часов. Только для того, чтобы доплыть до середины озера и обратно.

— Я могу поехать с тобою, — предложил лодочник.

— Этого не требуется. Лучше скажи, сколько ты за это хочешь.

— О плате не беспокойся. Заплатить успеешь. Может быть, хочешь чего-нибудь съесть? Сейчас как раз полдень.

Оба принялись за еду. Хлеб черный и черствый, первобытная смесь муки и отрубей. В течение нескольких минут ничего не было слышно в хижине, кроме чавканья двух едоков. Затем лодочник, поборов робость, обратился к пришельцу с вопросом.

— Зачем тебе нужна лодка?

Вопрос не смутил Мартелли. Он не отличался большой находчивостью, но в тот момент злой дух осенил его и подсказал довольно ловкую ложь.

— Видишь ли, друг мой. То, что я тебе расскажу, похоже на сказку, и покажется тебе странным. Но разве мало странных вещей случается на свете?

Философское вступление дало возможность Мартелли придумать конец.

— Много лет тому назад, лет, вероятно, четырнадцать, если память меня не обманывает, мою семью постигло большое горе. В этом озере утонул мой брат, которому в то время было четырнадцать лет. Он ехал в лодке с несколькими товарищами, упал в воду и пошел ко дну.

Лодочник провел рукою по лбу. Нечто вроде этого он однажды уже слышал. Интерес его и любопытство возросли.

— Не стану рассказывать о горе, которое испытала моя семья. Мне было в то время восемнадцать лет. До сих пор воспоминание об этом живо у меня в памяти. И вот в последнюю годовщину гибели брата со мною случилось нечто, что сильно удивит тебя, если ты верующий человек.

Глаза лодочника загорелись любопытством.

— Я заснул, и мне приснился утонувший брат. Он весь был облачен в белое. Нежным голосом он стал упрекать меня, что я забыл его. Он просил, чтобы я почтил его память и поехал бы на лодке к тому месту, где он утонул. Я дал ему обещание. И вот, как видишь, в первый раз прибыл сюда, чтобы почтить его память.

Лодочник поверил рассказу, тем более, что в истории Мартелли ничего невероятного не было. Этот человек был слишком первобытен, чтобы отличить ложь от правды.

Вечером Мартелли совершил прогулку по берегу. Глаза его были устремлены на ту сторону озера. В ближайшей церкви ударили в колокол. Появились первые звезды. Но лодки Клавдии нигде не было видно. Убийца был смущен.

Между тем погода стояла хорошая, вечер располагал к прогулке по озеру,

Почему Клавдия не выходила из замка? Вопрос мучил Мартелли. Он решил сам прокатиться на лодке. Сел за весла стал усиленно грести, а подплыв к стенам замка, остановился и долго ждал. Напрасно! Увидев свет в окнах замка, он понял, что Клавдия уже не выйдет сегодня, и, глубоко опечаленный, возвратился в хижину лодочника.

После скромного ужина Мартелли улегся на приготовленную ему постель и притворился спящим. Притворился, чтобы не возбудить подозрений в лодочнике. Но продолжал лежать с открытыми глазами, мучаясь, сомнениями. Он старался пронизать глазами темноту, как бы желая разглядеть в ней, что ждет его в будущем. Лодочник храпел. Сон его был тяжел и беспокоен. Но он не подозревал, какая буря разыгралась в душе его гостя.

Бросить все и завтра уйти? Или остаться? Если остаться, то какой предлог придумать, чтобы не возбудить подозрение лодочника? Что будет, если хозяина хижины обуяет страх и он донесет о присутствии чужеземца замковой страже? Или задумает убить его, чтобы ограбить? Может ли он возвратиться ни с чем к графу и дону Беницио?

После долгого размышления Мартелли решил остаться, а на следующий день притвориться больным и просить у лодочника позволения провести в хижине еще несколько дней.

Утром он пожаловался на недомогание и сказал, что останется еще на день. Лодочник бросился в соседний дом и принес больному молока.

 

Глава XVI

Так прошел день. К вечеру Мартелли, сказав, что ему стало лучше, опять попросил лодку, чтобы поехать на озеро.

— Но ты же болен, — стал отговаривать его лодочник. — Позволь мне поехать с тобою. Ты не можешь грести.

— Нет, — ответил Мартелли. — Твоя помощь мне не нужна. Я чувствую себя достаточно хорошо, и маленькая прогулка в лодке принесет мне пользу;

— Но, — продолжал настаивать лодочник, — вдруг с тобою что-нибудь случится? Отчего ты не хочешь, чтобы я сел на весла?

— Это никак не возможно. Я буду просить тебя только об одном: не покидай берега, пока я буду кататься по озеру.

Лодочник согласился. Но из предосторожности он отвязал другую, запасную лодку и сел в нее, чтобы в случае необходимости немедленно плыть на помощь гостю. Мартелли взялся за весла и стал грести на середину озера. Наступила ночь. С гор на воду легли тени. На озере никого не было. Убийце начинало казаться, что осуществить его план будет очень трудно, почти невозможно. Только слепой случай может свести его с Клавдией.

Взошла луна. Ни один звук не нарушал тишины ночи. Окна замка были ярко освещены. Мартелли решил, что и этот вечер у него пропадает даром. Как теперь показаться на глаза графу Кастельнуово? И что скажет дон Беницио с нетерпением ждущий вестей?

Вдруг ему показалось, будто от замка отплыла лодка. Донеслись всплески весел. Клавдия плыла в обществе Рахили. Неважно!.. Он попытается вонзить в нее кинжал. Лодка приближалась.

Клавдия направлялась к маленькому острову посреди озера. Мартелли налег на весла, стремясь перерезать путь женщинам.

В это время от берега отплыла вторая лодка. В ней сидело несколько молодых людей и девушек. За ней выехала на озеро еще лодка с певцами и музыкантами и, наконец, четвертая лодка с четырьмя солдатами. По озеру гулким эхом разнесся шум закрывшихся в замке ворот. В окнах мелькнул свет и потух…

Лодки приближались к островку. Убийца, мучимый зеленым демоном мести, ждал. Он мог сосчитать число людей в лодке. По шляпам с перьями он догадался, что это были придворные Клавдии. В задней лодке что–то поблескивало: лютня!..

Мартелли оставил весла на воде и сидел неподвижно, глядя на двигавшуюся мимо него процессию. Кто то обратил на него внимание. В одно мгновение, лодка в которой сидели солдаты, подплыла к нему. Бежать? Нет, это только увеличило бы опасность. Лучше спокойно ждать. Когда лодка поравнялась с Мартелли, солдат с алебардой в руке громко крикнул:

— Ты кто?

— Рыбак.

— Что ты делаешь здесь?

— Так просто, — сижу и отдыхаю.

— Где ты живешь?

— Вон там! В той хижине…

— Ладно, — промолвил солдат, — убирайся отсюда!

— Слушаюсь.

Мартелли повернул лодку. Он понимал, что сопротивление было бы бесполезно. Несколько дальше берег островка образовывал каменный выступ, точно клык хищного зверя. Мартелли скрылся за скалою и стал ждать.

Никто не видел его. Никто не подозревал его присутствия. Расстояние же от скалы до острова было — несколько шагов. Мартелли не мог видеть веселившихся, но слышал ясно голоса и смех. Когда Клавдия говорила, остальные смолкали. Голос ее звучал необыкновенно чисто и ясно. По-видимому, все сидели на траве и искренно веселились.

Кто-то начал забавный рассказ, и речь его то и дело прерывалась взрывами громкого хохота.

Что рассказывал он? Обычные вещи: про любовные интриги, надежды, разочарования; про молодых людей, одураченных веселыми вдовушками; про мужей, награждаемых рогами; про старичков, стремящихся воспользоваться запретными плодами, — таковы были рассказы того времени…

Послышался звон стаканов. Клавдия, подняв бокал, сказала громко:

— Пью за забвение!

— За надежду! — воскликнул юный паж.

— За любовь! — поправил придворный.

— За луну! — добавил поэт.

Почему Клавдия пьет за забвение? Неужели красавица решила предать забвению свою прошлую жизнь? Быть может, сегодняшняя ночь — первая ночь ее новой жизни? Не наступает ли час искупления? Какого искупления?

Нет, Клавдия не собиралась раскаиваться, потому что она не считала себя виновной. Грехи ее были грехами любви, а Бог снисходителен к таким грешницам.

Что же Клавдия хотела забыть? Кардинала?.. Ее любовник одряхлел и напрасно стремился продлить весну своей любви. Клавдия не могла не испытывать к нему чувства благодарности. Она не могла не отвечать на его дружбу, которая теперь уже не терзала ее ни припадками буйной страсти, ни муками ревности. Но любить? Нет, Клавдия молода, и новая любовь согревает ей кровь. Забыть? Разве возможно забыть? Потушить сердце и отказаться от жизни?

Клавдия, поднимавшая бокал с душистым изерским вином, не желала полного забвения. Она искала отдохновения для сердца, опустошенного страстью.

Произнося свой тост, она имела в виду кардинала.

С острова понеслись звуки лютни. Ночь была ясной и тихой. Луна стояла на горизонте. Лютни тихо стонали, ожидая ответного вздоха от людей.

После краткого молчания, музыканты снова коснулись струн, и трое певцов запели:

Снова все смолкли. Затем один из придворных поднялся с травы и сказал:

— Синьора и мадонна, тебе известно, что я неизменно выступал за тебя против клеветников. Здесь нет врагов. Здесь мы среди друзей. Прими же выражения моей глубочайшей преданности. Будь я поэтом, я спел бы оду в твою честь, воспел бы твою красоту. Но я только рыцарь. Я могу предложить только руку и меч, которые всегда готовы на твою защиту.

Рыцарь ошибался. Враг был недалеко. Мартелли слышал его речь и дрожал от бессильного гнева.

— Твоя речь польстила мне, о рыцарь, — отвечала Клавдия. — Я никогда не сомневалась в твоей преданности. Не забывай о наших общих врагах. Многих из них я услала в дальние места, и многие повержены во прах… Но это еще не все!

При этих словах Мартелли вскочил на ноги и выхватил кинжал.

Он тихо приблизился к берегу. Вино и веселые разговоры отвлекали внимание свиты. Выскочив бесшумно на берег и спрятавшись за куст, Мартелли увидел Клавдию. Она сидела на ковре посреди свиты. В некотором отдалении расположились ничего не подозревавшие алебардщики и потягивали вино. Тихо, точно змея, Мартелли пополз дальше, пока не оказался в нескольких шагах от Клавдии. Но в ту минуту, когда он приготовился сделать прыжок, кто-то из придворных заметил его и издал восклицание.

Все погибло! Убийца кинулся на Клавдию, но Рахиль заслонила ее своим телом. Клинок кинжала вонзился в грудь девушки.

Пажи, рыцари и солдаты набросились на убийцу. Они крепко связали его и бросили в лодку. Женщины собрались вокруг раненой.

— Пустяки, — прошептала девушка. — Не беспокойтесь, синьора, это пройдет…

Кровь залила ее белое платье. Клавдия, рыдая, велела собрать ковры и положить в лодку. Осторожно поплыла лодка, доставляя раненую в замок.

Мартелли был брошен в темницу, Рахиль положили на постель и окружили всеми заботами. Замковый врач заявил, что рана не опасна. Клавдия не захотела видеть убийцу и проплакала всю ночь.

— Негодяй заплатит за это своею жизнью!

 

Глава XVII

На следующее утро Мартелли привели к Клавдии. Убийца шел, склонив голову и потупив глаза. Но Клавдия, бросив на него внимательный взгляд, воскликнула:

— Я узнаю тебя!.. Нет, не надо! Уведите его обратно в тюрьму!

Убийца не проронил ни слова.

В тот же день Клавдия написала длинное письмо кардиналу. Сообщив ему во всех подробностях о событии, она требовала разрешения казнить убийцу.

Но кардинал ответил не сразу. Он предварительно хотел посоветоваться с влиятельными людьми. Долго он совещался с Людовико Партичелла, не зная, как быть. Клавдия послала второе письмо. И Эммануил, слабый и нерешительный, уступил.

Спустя четыре дня положение Рахили настолько улучшилось, что появилась надежда на выздоровление. Клавдия посоветовалась с приближенными и назначила день суда. Суд, конечно, был комедией.

Обвиняемый не проронил ни слова. Ни одним взглядом, ни одним жестом не показал он, что дело идет о его жизни. Не отвечал на вопросы, не просил прощения. Когда был оглашен смертный приговор, он выслушал его с полным безучастием.

— Я простила бы тебя во второй раз, — сказала Клавдия, — если бы ты не ранил самого дорогого мне человека. Так как первое прощение не образумило тебя, на этот раз не жди пощады.

Мартелли и к этим словам отнесся равнодушно. Его увели в тюрьму, где он должен был ожидать казни.

Лодочник, узнав о том, что произошло, исчез. Он испугался, что ему тоже придется быть в ответе.

Несколько дней Мартелли провел в ожидании. Темница его находилась в глубине подземнаго хода, ведущего к озеру. Во время бури он мог слышать шум ударявшихся о стену волн. Каждое утро к нему приходил монах, приготовлявший его к смерти. Мартелли мучило сознание, что он нанес рану невинной девушке. Поистине, Клавдию охранял какой то злой гений! Недаром про нее говорили в Тренте, что она колдунья.

Неужели нельзя убить ее? Вот вопрос, который чаще всего задавал себе узник. Что теперь думают о нем сообщники? По всей, вероятности, они теперь уже знают о неудачном исходе покушения. Он поступил слишком беспечно.

Прошло несколько дней. Приговоренный к смерти не понимал, почему его не казнят. Чего они ждали? Неужели хотели продлить его муки?

Мартелли ошибался. Казнь откладывалась по настоянию Рахили. Добрая девушка простила нападавшего и настаивала перед Клавдией на помиловании. Рахиль была из тех натур, для которых месть была незнакомым чувством. Она уже давно простила Мертелли. Рана ее заживала.

— Прости его, — просила она Клавдию. — Мне известно, что ты однажды оказала ему милость. Докажи ему и всем твоим врагам, что сердце твое преисполнено добротой и состраданием.

— Он заслуживает примерного наказания, — отвечала подруге куртизанка. — Кроме того, я не верю, чтобы прощение повлияло благотворно на душу этого негодяя. Он проявил упорство неслыханное. Это опасный человек. Он снова может решиться на такой же поступок.

Но эти слова не убеждали девушку.

— Дорогая синьора, — настаивала она. — Не думай, что он неисправим. Я боюсь, что если он будет казнен, дух его будет являться ко мне по ночам!

В первые дни просьбы Рахили не колебали решения Клавдии. Она получила разрешение кардинала казнить преступника и твердо решила, что Мартелли должен умереть. Он дважды покушался на ее жизнь и не заслуживает прощения.

Но Рахиль продолжала настаивать. Девушка уже поднялась с постели и приступила к исполнению своих обычных обязанностей. Она не отчаивалась, так как знала, что Клавдия в глубине сердца была не злой женщиной.

В первые дни апреля, прогуливаясь со своей госпожой по саду, Рахиль снова стала молить о прощении.

— Выслушай меня, синьора, — начала она. — Пойми, что я счастлива, что мне удалось спасти тебе жизнь. Я не испытала бы ни малейшего сожаления, если бы мне пришлось умереть. Я с радостью оставила бы этот мир, сознавая, что тело мое послужило щитом для тебя. Но теперь, когда весь ужас этого преступления остался позади, я прошу простить несчастного! Прояви милосердие и дай мне возможность служить тебе и любить тебя, как пресвятую Мадонну.

Слова, шедшие из глубины души, тронули сердце Клавдии. Она чувствовала, что должна, чем-нибудь, отплатить преданной девушке и согласилась, наконец, исполнить ее желание.

— Я попытаюсь простить его, — проговорила Клавдия в раздумье. — Я прощу его от твоего имени. Но не сейчас, а когда ты оправишься и сможешь сама пойти к нему в камеру. Я не хочу его видеть. Мне трудно снова разговаривать с этим негодяем.

— О, синьора, — воскликнула Рахиль, — ты бесконечно добра!

— Я делаю это для тебя.

— Я тебе глубоко благодарна. Теперь я могу спокойно спать.

Растроганная Рахиль покрыла поцелуями руки Клавдии.

Прошло еще две недели. Мартелли сидел в темнице уже месяц. Никакой надежды на спасение он не имел. Отсрочку казни он приписывал стараниям друзей, вероятно, делавших, все, чтобы спасти его.

Он ошибался. Мало кто был осведомлен о том, что произошло в замке Тоблино. Даже дон Беницио и граф Кастельнуово ничего не знали. Отсрочка казни зависела всецело от состояния здоровья Рахили.

Мартелли не рассчитывал на то, что Клавдия простит его во второй раз. Понятно было его удивление, когда однажды дверь темницы отворилась в необычайный час и, вместо ожидаемого монаха, к узнику вошла Рахиль, в сопровождении служанки и двух алебардщиков.

Месяц тюремного заключения, сильно изменил внешность Мартелли. Глаза его сверкали болезненным блеском, волосы спадали на плечи, спина сгорбилась. Он казался старым и изможденным. От непрерывного ожидания смерти человек стал своею собственной тенью.

Пораженная столь страшной переменой, Рахиль на секунду остановилась в дверях камеры.

Подойдя к узнику, она изменившимся голосом, спросила:

— Ты знаешь меня?

Мартелли поднял на нее глаза и глухо ответил:

— Нет.

— Неужели ты забыл, что сделал со мной?

Мартелли опустил голову и промолчал.

— Ты забыл? — продолжала девушка.

— Нет, помню.

— Но ты не боишься смерти?

— Нет.

— Ты не хочешь больше жить?

— Не очень.

— Ты не сожалеешь о том, что сделал?

— Сожалею, потому что не достиг цели.

— Знал ли ты женщину, которую собирался убить?

— О да! Я знаю ее давно. Но ту, которую я ударил, я никогда прежде не видел.

— А если та женщина, которую ты ранил, простит тебя, будешь ли ты питать вражду к той, другой?

— Нет.

— Я та женщина, которая своим телом заслонила Клавдию. Это меня ты ударил кинжалом. Но я простила тебя и вымолила тебе прощение от Клавдии.

Мартелли сперва не мог понять. Потом щеки его слегка зарумянились, и чувство радости мелькнуло в глазах. Жизнь снова начинала манить его.

— Я признателен тебе, — проговорил он с усилием и, помолчав, спросил: — Прощая, ты не ставишь мне условий?

— Нет, есть одно условие. Ты должен, либо, поступить в монастырь, либо покинуть границы княжества.

Условия были поставлены Клавдией. Мартелли задумался и молчал.

— Позволь мне на досуге обдумать твое предложение, — ответил он наконец.

Признательным взглядом проводил он девушку, вышедшую из темницы. Тяжелая железная дверь закрылась.

Рахиль сообщила Клавдии о своем разговоре с заключенным, гуляя по парку.

— И все равно люди будут называть меня колдуньей, — возмущаясь говорила Клавдия. Они будут утверждать, что мое сердце полно ненависти и злобы, что я разорила народ, довела до унижений кардинала. Народ слеп! Мартелли был нанят духовенством, чтобы убить меня, и дважды совершал покушение. У него нет личных поводов ненавидеть меня, он — слепая игрушка в руках дона Беницио и графа Кастельнуово. Граф считает меня ответственной за смерть Филиберты… А дон Беницио ненавидит меня, потому что я отвергла его любовь… Ты помнишь, когда он приезжал сюда уговаривать меня от имени властей, которых я не знаю и не хочу признать? Он смертельно надоел мне, и я выгнала его. Он бежал отсюда, одержимый бесом ревности и злобы. Это он вооружил против меня несчастного, которого я простила ради тебя. Как грустно, когда тебя проклинают и осуждают люди, которым ты не сделала ничего, кроме добра!

Но не надо предаваться печальным мыслям, — продолжала она, помолчав. — Природа смеется и приглашает нас принять участие в ее радости. Человек сам портит и отравляет свою жизнь.

Клавдия присела на садовую скамью и вынула из кармана небольшую книжку в переплете, — работу терпеливого венецианского печатника. Автором книги был какой-то певец любви, слава которого умерла вместе с его веком. Стихи были посвящены Гебе, богине Юности. Клавдия начала читать вслух. Рахиль внимательно слушала. Почитав некоторое время, обе молодые женщины отправились обратно в замок.

Наутро Рахиль снова явилась к узнику. Мартелли за ночь сильно изменился. Он приветствовал девушку глубоким поклоном и, прежде чем она заговорила, сказал:

— Я решил.

— Что же ты решил?

— Я уйду в монастырь.

— Очень хорошо, — ответила Рахиль, — пусть же прощение Клавдии явится для тебя началом новой жизни. Через несколько часов тебя освободят.

— Позволь мне поцеловать твою руку. Вечно буду чувствовать признательность и благодарность к тебе.

Губы узника коснулись руки девушки, Рахиль ушла.

В полдень Мартелли был отпущен на свободу. Один из алебардщиков вывел его на дорогу. Через два дня Мартелли прибыл в монастырь, находившийся близ Брешии. Здесь он остался до конца своих дней.

Дня через два после освобождения Мартелли Клавдии захотелось прогуляться вечером по озеру.

Солнце еще не скрылось за горами, когда Клавдия в сопровождении Рахили и солдата высадилась на островке. Здесь они принялись искать в траве кинжал, которым была ранена девушка. Тогда алебардщики не могли найти оружия, хотя убийца не успел бросить его в воду. Все трое старательно продолжали розыски.

Наконец, Клавдии посчастливилось найти кинжал. Рахиль с содроганием взглянула на лезвие, на котором еще виднелась запекшаяся кровь.

— Сохраним его на память, — молвила Клавдия, пряча кинжал за пояс.

— Печальная память! — прошептала Рахиль.

Молодые женщины пробыли еще некоторое время на острове, собирая маргаритки, и вскоре возвратились в замок.

Клавдия начала вести обычный образ жизни: ездила верхом, каталась ночью на лодке, стремясь успокоить душу и развлечься. Разве она не пила за забвение?..

 

Глава XVIII

К концу мая в Тренте произошли серьезные события.

Папский и императорский легаты, вызванные кафедральной коллегией, прибыли в город и поселились в замке. Их прибытие пробудило преувеличенные надежды у врагов Партичеллы.

Горожане толковали о высылке Клавдии и о низвержении Людовика Партичеллы, как о совершившемся событии. Час возмездия пробил. Как всегда, люди обманывали себя, преувеличивая полномочия и власть легатов, приехавших для приведения в порядок дел княжества.

Клавдия была уведомлена о прибытии этих важных послов особым вестником, прибывшим от Эммануила. Кардинал просил любовницу оставаться спокойной. Ей ничего не грозит. Кардинал отстоит ее всеми способами. Папские легаты были людьми податливыми. Из пяти человек трое были личными друзьями кардинала. А из императорских легатов трое не представляли опасности.

Но эти сообщения мало успокоили Клавдию. Она слишком хорошо знала, до какой степени ненавидело ее духовенство.

«Я хорошо знаю, — думала про себя молодая женщина, — что духовенство будет требовать моей головы. Но им придется сильно побороться, прежде чем они ее получат. Я знаю, как отравить им их торжество!»

На первом пиру, данном кардиналом в честь гостей, присутствовал весь двор. Клавдия в это время прибыла в Трент, чтобы лучше следить за интригами своих врагов и, чтобы лично поддержать отца и кардинала в их борьбе с врагами… Она решила принять участие в пире.

Решение Клавдии привело в большое смущение приглашенных. Императорские легаты были недовольны, что им придется сидеть за одним столом, с ненавистной народу куртизанкой. Папских представителей это не смущало: в Риме уже давно установился обычай, в силу которого духовенство пировало в обществе женщин, и, по преимуществу, женщин легкомысленных и веселых.

Клавдия победила еще раз и заняла место во главе пиршественного стола. Вокруг нее сидели папские и императорские легаты, главные сановники княжества и наиболее почтенные представители трентского духовенства. Гости были роскошно и великолепно одеты. Только на груди у кардинала не сверкало ни одного креста. Чувство приличия заставило его не надевать дорогих украшений

Столы были роскошно убраны. В серебряных кубках пенилось вино, серебряные блюда полны были утонченных яств. Тяжелый аромат мяса смешивался с легким запахом весеннего вечера.

Гости ели в молчании. Таков был обычай на пирах кардинала. Когда работали челюсти, язык должен был молчать, а ум спать. Разговоры и шутки начинались после того, как желудки наполнялись, а по жилам разливался виноградный сок.

Гости кардинала хорошо знали эти обычаи, так как едали и пивали за всеми столами, за исключением, разве, самых бедных монастырей. Кроме того, они принадлежали той эпохе, когда люди вообще умели и любили поесть. Это были язычники времен упадка под маской духовных пастырей.

«Ешь и пей! После смерти жизнь кончается!» — таков был их девиз. Считая себя пастырями народа, они думали о чреве своем больше, нежели о душе.

Что делали они в Тренте? Собирались иногда на совещания. Допрашивали чиновников, духовенство, но почти не общались с народом. Им было неприятно слушать жалобы бедных и ничтожных людей. Как собирались они исполнить свою миссию?

Хватит ли у них смелости довести следствие до конца? Приведут ли они в порядок дела княжества?

А Клавдия? Полагают ли они, что ее следует выслать? Хотят ли они этого? И если хотят, удастся ли им это?

Клавдия сидела во главе стола и делила пищу с теми, кто, может быть, замышлял ее изгнание. Красавица, встречая направленные на нее взгляды, думала: «Все это мои враги… Еще раз мне пришлось встретиться с ними, безоружной и беззащитной, но я не боюсь их. Эти старые откормленные священники не могут причинить мне вреда. Нет, в этих лысых головах не может быть диких страстей. Чтобы ненавидеть, надо страдать. Стремиться к мести может только человек, имеющий душу. Но эти тела, налитые жиром, не имеют души. Грубые животные…»

Клавдия с презрением смотрела на чувственные лица, на убегающие назад лбы, на ушедшие в глубокие орбиты глаза, на густые брови, на толстые губы, раскрывавшиеся, чтобы поглощать огромные куски пищи. Легаты были старыми людьми.

Исключением являлся, только один сановник, находившийся в свите императорского легата, по-видимому, венгерец родом. Он был очень молод, вряд ли ему было двадцать лет. У него были правильные черты и почти женский, правильный овал лица. На плечи ниспадали густые каштановые локоны. Громадные глаза сверкали.

Он не был разговорчив, но часто смотрел на Клавдию. Несколько раз глаза их встречались, и венгерец первый опускал свои.

К концу обеда разговор перешел в общую беседу. Послышались крики, веселые возгласы, смех, посыпались шутки, остроты и анекдоты. Это был тот момент, когда исчезает человек, и его место заступает зверь. Всякая сдержанность в такие мгновения отбрасывается. Всякие приличия и правила этикета забываются.

Слуги подливали вино в кубки. Блюда были убраны. Речей не произносилось. Гости разошлись по залам замка. Некоторые вышли на прогулку в олений парк. Клавдия, кардинал, Людовико Партичелла и некоторые другие, в том числе и венгерский рыцарь, остались в большом зале. Клавдия сидела у окна и наслаждалась вечерней прохладой.

На небе светились звезды. Время от времени в залу долетал чей-нибудь голос со стороны спавшего города. Из внутренних комнат замка доносились взрывы грубого смеха гостей, проходивших на балкон, откуда открывался дивный вид на город.

Беседа между оставшимися в большом зале оживилась. Венгерец, ободряемый соблазнительными взглядами Клавдии, осмелел и рассказал несколько необычайных приключений. Клавдия внезапно почувствовала порыв расположения к юноше. Какое сравнение мог выдержать с ним кардинал? Один был стар и дряхл, а другой был — сама юность! «Любовь предпочитает любвеобильное сердце», — сказал когда-то Данте. В сердце женщины, приближающейся к закату молодости, любовь расцветает неожиданно, безумно, буйно, подобно тропическому цветку от поцелуя солнца.

Клавдия почувствовала, как внезапно растаяла ее любовь к кардиналу. Любви, собственно, давно уже не было. Оставалась только тень былой страсти. Теперь в душе молодой женщины рождалась новая.

У Эммануила не было соперников. Клавдия всегда была верна ему и гордилась своей верностью. Но сегодня в сердце вошел новый гость. Вспыхнула новая любовь, могучая и властная.

Клавдия… Капризная, чувственная и жестокая куртизанка, она была охвачена новыми чувствами, несмотря на то, что кардинал, склонившись к ее уху, говорил о неумирающей любви.

Разговор был прерван шумом и криком ссорящихся голосов. Все бросились по направлению, откуда они доносились. Два рыцаря стояли друг против друга, готовясь вступить в единоборство на мечах при девственном свете звезд. Их удалось быстро успокоить и вернуть из ада в замок. Клавдия заняла свое прежнее место у окна.

Было около полуночи. В течение краткого отлучения Клавдии из залы судьба ее решилась. Ссора рыцарей, была придумана нарочно. Едва зал опустел, слуга графа Кастельнуово подлил яду в кубок куртизанке. Клавдия выпила бокал, ничего не подозревая. Но едва поставила пустой бокал на стол, как вдруг почувствовала недомогание, распространившееся со страшной быстротой по всему телу. Она подумала, что это подействовала на нее ночная сырость. Окна оставались открытыми… Недомогание усилилось, и дрожь охватила тело молодой женщины,

Клавдия побледнела и, поднявшись со скамьи, сказала:

— Я нехорошо чувствую себя.

Видя, что все в одно мгновение поднялись на ноги, а по лицу кардинала пробежала тень страшного подозрения, она сделала успокоительный жест и добавила:

— Пожалуйста, не беспокоитесь. Продолжайте вашу беседу…

Она сделала несколько шагов при поддержке кардинала и отца, как вдруг судорога сковала ее тело. Глаза Клавдии широко раскрылись, словно увидев смерть. Эммануил пробормотал несколько слов. Людовико Партичелла продолжал поддерживать дочь. Все гости окружили ее, чувствуя, что происходит что-то неладное. Гости из других комнат и из парка устремились в залу. Зал мгновенно наполнился народом. Ничей голос не нарушал молчания. Мужчины не смели смотреть друг на друга.

Клавдия, откинув голову, сидела в кресле, беззвучно повторяя:

— Я умираю… я умираю… я умираю…

Кардинал упал перед нею на колени, прижимая похолодевшую руку к своим губам. Явился врач. Он приказал перенести Клавдию в постель, осмотрел ее и воскликнул:

— Она отравлена!

— Я умираю… о, я умираю, — продолжала твердить Клавдия.

— Отравлена!.. Вы говорите, она отравлена? — грозно сказал кардинал. — Существует какое-либо средство, чтобы спасти ее?

— Нет!..

Раскаявшись в своем опрометчивом ответе, он поспешно добавил:

— Природа может сделать чудо. Однако, взгляните, как лицо ее постепенно теряет окраску. Посмотрите, как дрожат ее руки. Попробуйте, как холодеют ее ноги.

— Яд! Ты говоришь, она отравлена, — повторял кардинал. — Значит, кто-то отравил ее…

— Я умираю… умираю… — шептала слабеющая Клавдия.

Людовико Партичелла со слезами на глазах, молча стоял у изголовья. Кардинал вышел из спальни и вернулся в залу, где собрались гости.

— Она отравлена, отравлена! — вскричал он.

Легаты не успели произнести слова утешения.

Кардинал обезумев продолжал повторять:

— Отравлена! Кто из вас подлил ей в вино яд? Она отравлена, говорю вами. Кто-то налил яд в ее кубок! Кто-то явился сюда с ядом, за этот стол, за который я собрал одних друзей. Кто мог сделать это?..

— Молчите? — продолжал кричать он. — Никто не смеет защищаться? Вы холодны и равнодушны при виде преступления!.. Вон отсюда!.. Ступайте вон!.. Вон из замка! Среди вас убийца… Убийца!..

Легаты колебались, не зная, относятся ли к ним слова кардинала.

— Вы тоже убирайтесь вон! — Кричал им Эммануил — Я не боюсь вас больше… Я не желаю слушать вас! Я здесь хозяин! Я хозяин, и вы должны повиноваться мне!..

Толпа гостей, по-видимому, не была тронута смертью Клавдии. Венгерский рыцарь, вышел вперед и, пытался успокоить кардинала. Но старик оттолкнул его.

Гости быстро разошлись.

— Он сошел с ума, — говорили папские легаты, кутаясь в плащи.

— Да, он сошел с ума, — вторили послы императора.

— Он сошел с ума, — решило духовенство Трента.

— Он сошел с ума, — шептали рыцари, позвякивая мечами.

— Сошел с ума! Сошел с ума! — понеслось по городу.

— Сошел с ума от любви? — сказал один из легатов, возвращаясь с пира. — Немножко поздно, по моему мнению!

— Ну, это болезнь неизлечимая, — пожал плечами его спутник.

Даже ближайшие кардиналу люди не рискнули остаться с ним. Смерть Клавдии потрясла их. Всем хотелось уйти из зала, где умирала красавица.

Эммануил, после вспышки гнева, вернулся в комнату Клавдии. Там никого не было, кроме Людовика и врача. Кардинал приказал врачу уйти, как только он окончит свое дело.

Врач поклонился и исчез. Клавдия больше не жаловалась и не стонала. Лицо ее передергивалось судорогой, руки конвульсивно сжимались и тянулись к кардиналу. Это были движения существа, расстающегося с жизнью.

— Клавдия, Клавдия! — воскликнул кардинал нечеловеческим голосом.

Но Клавдия не ответила. Губы ее оставались немы. Из божественных уст не вырвалось ни звука. Яд заканчивал свое смертоносное дело.

Клавдия умерла, не приходя в сознание, тихо, подобно тем древним куртизанкам, которые умирали в уверенности, что бог любви примет их в свои объятия и отнесет в Елисейские поля.

На городских башнях пробила полночь. Чей-то голос прозвучал в тишине. Клавдия вытянула руки, и лицо ее приняло спокойное выражение. В спальной раздавались рыдания двух мужчин.

Клавдия-куртизанка, Клавдия-чаровница не будет больше околдовывать своею любовью кардинала. Клавдия-капризница не будет больше пускать на ветер достояние города. Теперь она была безжизненным телом… Теперь от нее осталось только имя. Пустой звук!..

За занавеской стояли слуги кардинала. Они были напуганы и потрясены, и среди них, быть может, находился убийца…

 

Глава XIX

Хоронили Клавдию торжественно. Но народ не принимал участия в похоронах. Духовенство присутствовало по необходимости. К месту последнего упокоения Клавдию провожало всеобщее равнодушие.

В течение нескольких дней легаты не посещали кардинала. Эммануил по совету Людовика начал следствие о смерти Клавдии. Виновный разыскан не был. Граф Кастельнуово и дон Беницио радовались и тайно праздновали победу.

Враги Партичеллы ожидали его близкой гибели. Действительно, через несколько дней после смерти красавицы императорские легаты потребовали удаления Людовика. Кардинал не возражал.

У него не оставалось больше силы для сопротивления. Он безучастно принимал сыпавшиеся на него удары. Людовико Партичелла отправился в Италию и там провел остаток своих дней. Кардинал заперся в своих покоях и перестал интересоваться делами княжества.

Он вышел из затворничества только для того, чтобы распорядиться насчет ночной покаянной процессии. Процессия должна была совпасть с сороковым днем кончины Клавдии, и явиться последней данью его умершей подруге. Распоряжение кардинала несколько удивило соборное духовенство. Но папские легаты решили, что процессия явится для кардинала поводом всенародно покаяться в своих грехах.

В течение недели духовенство во всех церквах, приглашало прихожан принять участие в процессии. Процессия состоится при торжественной обстановке. Сам кардинал будет участвовать в ней. Он хочет отречься от своего прошлого и снова стать пастырем народа. Многие из врагов кардинала забыли свои враждебные чувства. Смерть Клавдии пробудили несбыточные надежды. Присутствие легатов было предзнаменованием, что дела княжества придут, наконец, в порядок.

Поэтому процессию ждали с большим нетерпением.

В церквах шли деятельные приготовления. Население рылось в старых сундуках, ища разные украшения. В течение десяти лет не бывало подобной церемонии. Весь город только и говорил о ней. Все были уверены, что кардинал принесет публичное покаяние. Никто не думал, что процессия явится апофеозом памяти Клавдии. Никому не приходило в голову, что это будет посмертное прославление куртизанки, приведшей князя и княжество на край гибели. Никто не воображал, что церемония будет посвящена одной ей и только ей!

А между тем, именно этого хотел кардинал. «Ты, мой народ, — думал Эммануил, — не хотел разделить моей печали. Ты обрадовался смерти женщины, которую я люблю. Быть может, сам убийца вышел из твоих рядов, Вы, священники, также радовались моему горю, и ваши молитвы были лицемерием, ложью. Вы, аристократы, друзья графа Антонио Кастельнуово, приветствовали кончину Клавдии, считая ее началом новой жизни для княжества. Вы, папские легаты и эмиссары императора, считали, что ваша миссия упростилась, раз Клавдия умерла. Но теперь вы все, ненавидевшие ее, примете участие в процессии, которую я назначил в ее честь. Вы искупите злобу, которая отравляла вам сердце в течение стольких лет»!

Под вечер того дня, когда должна была состояться процессия, во всех церквах начался благовест.

На город начали ложиться ночные тени.

В десять часов вечера колокола зазвонили. Небо, покрытое звездами, как будто вторило этому перезвону. Путник, который в этот момент приблизился бы к мосту Сан Лоренцо подумал бы: «Что за событие в этом городе? Какая опасность угрожает ему? Зачем этот странный набат со всех колоколен? Пожар или нападение врагов?»

Послушный народ выходил из домов и направлялся к собору. Церковные двери были раскрыты настежь. У алтарей горели свечи. Необыкновенное возбуждение царило среди духовенства, не видного за кадильным дымом. Толпа двигалась взад и вперед, наполняя внутренность собора.

Среди полумрака слышалось бормотание молитв, мелькали движения рук, творивших крестное знамение. Когда стало известно о прибытии кардинала, народ валом повалил в церковь. Эммануил Мадруццо был облачен в епископскую мантию. За ним следовали четыре прелата. Не замечая толпы, склонявшей перед ним головы, кардинал направился к алтарю и начал службу.

Уже давно он не исполнял священных обязанностей. Много времени прошло о тех пор, как он в последний раз служил мессу перед лицом своего народа.

Богослужение окончилось среди всеобщего умиления, и отдан был приказ строить процессию. Во главе верующих двинулись четыре прелата с хоругвями. За ними шли священники, певшие молитвы. И позади — кардинал, окруженный высшим духовенством собора.

Он шел, потупив глава, держа руку на груди у креста. За кардиналом двигался отряд алебардщиков. А дальше шли женщины, почти все женское население Трента. Среди них были аристократки города, щеголявшие бархатными накидками; головы их были закутаны черными покрывалами, а глаза устремлены в землю. Потом шли бедно одетые простые горожанки, покрывавшие плечи венецианскими шалями. За женщинами шли мужчины всех возрастов и ремесел. Огромную процессию замыкали рыцари.

Во всех окнах города сверкали свечи. Из окон высовывались головы больных и стариков, набожно крестившихся на хоругви. Процессия имела странный, почти фантастический вид. Факелы бросали на стены домов красноватый отблеск, и человеческие тени принимали огромные размеры.

В течение некоторого времени процессия двигалась молча. Не слышалось ни одного голоса, и тишина нарушалась звуком шагов по мостовой. Затем возле церкви Святого Петра хор начал петь. Священники подали знак народу, и толпа искренно присоединилась к пению.

В первый и последний раз в своей жизни кардинал Эммануил Мадруццо заведомо вводил в обман свой народ. Единственная мысль занимала его — мысль о Клавдии!

Образ ее неотступно стоял перед глазами. Образ Клавдии! Эммануил призывал только одно имя, и это имя было: Клавдия! Нет, это была не церемония искупления и покаяния. Ах, если бы люди, шедшие рядом с кардиналом, хотя бы на мгновение догадались о его думах, о том, что владело в ту минуту его душой, они наверное крикнули бы во всеуслышание: «Святотатство!» Они подняли ли бы толпу против князя и привели бы ее в фанатическую ярость. Ночная религиозная церемония превратилась бы в смуту, а кардинал поплатился бы жизнью.

Но человеку не дано читать мысли ближнего. Каждый из нас имеет в душе несколько страниц, наглухо закрытых от других. В каждом, из нас есть что-нибудь, что мы никогда не выпускаем наружу, прячем от других. Мы страшно далеки друг от друга. То, что мы называем единством, родством и близостью душ, есть только иллюзия, самообман, необходимый для повседневного существования. Человеческая душа страшно одинока! У нее нет сестер! Мать не может прочесть мыслей дочери. Судья не может проникнуть в тайну преступника. Любовник обманывает самого себя. Вы можете владеть телом, но душа ускользает от вас.

«Клавдия! Клавдия! Клавдия!» — непрестанно повторял в душе кардинал.

Таившаяся в глубине сердца страсть вела с нею тайную беседу.

«Клавдия, взгляни на эту толпу, идущую ради тебя, кающуюся ради тебя! Клавдия, посмотри на дар, который приносит тебе неутешный возлюбленный! Этот народ ненавидел тебя, но сегодня ночью, сам о том не ведая, воздает тебе небывалые, высшие почести».

Процессия прошла по главным улицам и затем вернулась к собору. Луна затерянная среди беспредельного неба, бросала бледные лучи, освещая башни города. Из фонтанов била серебристая струя воды. Нептун украдкой посмеивался над религиозно настроенной толпой, лишавшей себя сна, чтобы оказать почести неведомому богу.

Хоругви вернулись в собор, кардинал последовал за ними. Соборные врата поглотили духовенство. Толпа стала расходиться.

В полночь кардинал Эммануил возвратился в замок.

Он влачил остаток своих дней, точно тяжелые цепи. Смерть его наступила 15 декабря 1658 года. С ним кончился род Мадруццо. Вместе с ним кончилась также и самая славная эпоха в жизни Трента.