Всегда полезно и интересно, завести себе что-нибудь наподобие дневника. Человеку впоследствии доставляет большую радость перечитывать иногда подобные тетрадки и, таким образом, воскрешать в сердце воспоминания о некоторых сюжетах и персонажах, украшавших когда-то твою жизнь или, случалось, отравлявших её, в ту пору, когда кровь проворнее и горячее бежала по жилам. Ты видишь, как, старея, становишься рассудительнее – правда, многие и с возрастом не умнеют – и иной раз не можешь удержаться от смеха, когда припоминаешь те или иные забавные происшествия. А, читая о временах, когда твои дела шли из рук вон плохо и судьба, казалось, вот-вот пойдёт под откос, ты радуешься тому, что все это давным-давно миновало, и фортуна снова повернулась к тебе лицом. И опять же лишний раз убеждаешься в том, что старая истина «Лихо всякого на истинный путь наставит» нисколько не утратила своей актуальности, во всяком случае, для большинства.

Таким образом, я взяла себе за правило, время от времени усаживаться за бюро и записывать на бумагу всякую всячину из своей жизни, и сегодня уже старухой – да-да, не спорьте, уже старухой – я с большим удовольствием перелистываю собственные жизненные истории. Эти страницы, однако, после моей смерти должны быть преданы огню. Ведь я писала их ради своего удовольствия, а не на потеху другим, и даже не для своих ближайших родственников. Я прожила жизнь в соответствии с требованиями собственной природы и постоянно старалась причинить как можно меньше вреда другим людям. «Сварливой бабой», как выражаются у нас в Вене, я, мне кажется, тоже никогда не была, и со мной всегда всё можно было уладить миром. То, что в моём ремесле постоянно царят беспрерывные дрязги, сплетни и пересуды, всегда случаются всякого рода грубые сцены и выходки, к сожалению, правда и никуда от этой правды не денешься. Однако я никогда не была злопамятной, хотя мне самой частенько доставалось, что называется «на орехи». Впрочем, мужчинам очень нравилось проводить со мной время, и они платили за это щедрой монетой, а случалось, я встречалась с ними безвозмездно, потому что всегда охотно вступала в половые связи. Несколько раз я была на грани того, чтобы меня изрядно поколотили, однако мне всякий раз удавалось вовремя «улизнуть нализавшись», как говорят у нас в Вене. Всё это я вычитываю сейчас из своего дневника. Однако я совершенно против того, чтобы другие удовлетворяли своё сладострастие, читая то, во что я вложила всю душу. Если кто-нибудь желает получить удовольствие, пусть ищет его в собственных половых сношениях. Я совокуплялась, прежде всего, для себя и делала это превосходно. Однако читать о совокуплении для такого человека, как я, нет ни необходимости и ни особого удовольствия. Читать о пережитом кем-то спаривании для меня равносильно размышлению о вчерашнем подогретом ужине. Исходя из подобных предпосылок, было бы лучше, если бы мой дневник действительно бросили в камин, поскольку всё изложенное в нём, касается меня и только меня лично.

Я уже рассказывала, как была «выдрессирована» нашим квартирантом и его любовницей и выведена на панель. Они основательно обучили меня всяким премудростям, и я многое пережила. Каждый день я сталкивалась с чем-нибудь новеньким, и моя новая подруга объясняла мне, что к чему, а я на лету всё схватывала, ибо мне всегда нравилось быть развратной девкой, как бы вызывающе подобное признание ни звучало. Я полагаю, что лучше откровенно сказать об этом, чем, бог знает почему, надеяться выглядеть святошей, подобно какой-нибудь богомолке, в тайне совокупляющейся с ещё большим остервенением, чем наша сестра. Но мы-то хоть вынуждены добывать этим средства к существованию. И лёгким этот род занятий не назовёшь. Иногда даже приходится собираться в кулак, чтобы не показать мужчине, как ты его боишься.

Почти у каждого из них есть свои особенные желания и слабости, которым он придает большое значение, и если тебе с самого начала удавалось нутром почувствовать это, он платил охотно и поистине щедро. Не только влагалищем, но и пальцами, и языком ты должна чувствовать, что именно доставит удовольствие данному мужчине. И коли ты пошла по этой дорожке и взялась за такое дело, чтобы им заработать себе на пропитание, то уж лучше при этом выбросить из головы мысли о собственном удовольствии. Бывает мужик лежит на тебе, долбит, вонзается, сверлит и сопит от похоти, но когда кончит, ещё и недовольно ворчит.

Я всегда старалась подыскивать себе кого-нибудь по душе, хотя бы время от времени. И если моим клиентом всё-таки оказывался какой-нибудь убогий скупердяй, безобразный и омерзительный субъект, то ещё в тот же вечер я вполне могла попудриться и с каким-нибудь лихим и шикарным молодцем, с которым я, что называется, «была на равных».

Я была хороша собой и молода, за словом в карман не лезла и всегда умела отпустить какую-нибудь остроту, а это многим приходилось по вкусу. Если же они начинали расспрашивать меня о том, откуда я родом, кто мои родители, и о тому подобной ерунде, я всегда уходила от прямого ответа. Но я никогда не выдумывала никаких идиотских небылиц, какими девицы частенько потчуют своих кавалеров.

Своему отцу я, пока это было возможно, оказывала поддержку. Когда же я начала зарабатывать побольше, я перестала отдавать ему всё, и тайком покупала себе что-нибудь красивое из одежды, как посоветовала мне однажды моя подруга. Тогда же я начала пользоваться душистым мылом и хорошими духами. А когда отец интересовался, откуда-де всё это у меня появилось, я говорила, что переспала с одним человеком, в магазине которого торгуют такими вещами. И что он мне их в знак благодарности подарил. Мне приходилось таиться, потому что папаша выгребал у меня всё подчистую, да только ворчал, если я приносила ему в день меньше двух гульденов, напрочь забывая при этом, что в прежние времена нам иной раз нечего было даже есть. Теперь он, однако, решил, что ему в глотку должны залетать жареные перепела с трюфелями, и всё глубже и глубже погружался в пьянство. То, что я ему отдавала, он спускал в кабаке, поиски работы забросил и, естественно, бездельничал, опускаясь всё больше и больше. В кабаках люди над ним подтрунивали и попрекали, что я вынуждена заниматься таким занятием. Они говорили, что ему ещё повезло, что дочка так о нем заботится, а не будь этого, он давным-давно сгинул бы под забором.

Мой отец обычно в ту пору постоянно находился в подпитии, и однажды, будучи пьяным, пришел в бешенство и ударил пивной кружкой по голове какого-то человека, который в очередной раз не очень лестно прошёлся по моему поводу. Заварилась ужасная потасовка, мой отец вернулся домой весь в крови, ободранный, с совершенно красными от переполнявшей его ярости глазами и устроил мне грандиозную выволочку.

Я всегда хорошо относилась к нему и никогда не держала на него зла, даже если он был очень передо мной виноват и силой отнимал у меня деньги. Но теперь чаша моего терпения, наконец, переполнилась, и в один прекрасный день я съехала со старой квартиры и сняла себе небольшую комнату в Альзергрунде. Там я была предоставлена сама себе и могла весьма недурно жить на свои деньги. Я была по горло сыта вечными придирками и беспрерывными склоками.

Мой отец пару раз заходил, но к счастью не заставал меня дома. Он дважды написал мне, а один раз прислал ко мне паренька с запиской, в которой говорилось, что мне следует-де вернуться домой. Однако я этого не сделала, а вместо этого частенько отсылала ему несколько гульденов – я не могла бросить его умирать от голода.

От знакомых и прежних друзей по старому району я время от времени узнавала, что он праздно шатается из кабака в кабак и последними словами поносит меня, что люди делают из него шута горохового, и мне от этого было очень больно.

В ту пору мы сбились в стайку из шести очень молоденьких, симпатичных проституток, которые уже, можно сказать, научились обращаться с деньгами, но ещё нередко были способны на всевозможные шалости и глупости, точно девчонки-подростки. Целые вечера и ночи напролёт мы просиживали в одном ресторане, где нас знали, или в маленьких, недорогих кофейнях, болтая о том о сём, судачили о мужчинах, передразнивали их, ругали, если одна из нас «подзалетала», и участливо поддерживали друг дружку, если от кого-то из нас напрочь отворачивалась фортуна. Мы были молодыми, свежими и веселыми, но бедными. За гульден-другой нас всякий мог уложить в постель: на этот случай поблизости имелись две небольших, но опрятных гостиницы.

В летние месяцы мы обычно сидели перед рестораном под уютной защитой живой олеандровой изгороди. «Интимными садиками» назывались подобные заросли плюща или олеандра в Вене, и, таким образом, у нас было своё собственное место, которое мы между собой называли не иначе как «беседкой придворных дам». Там мы сидели за квартой вина или за пинтой пива и часами болтали о всякой всячине. Время от времени мимо проходили мужчины, раздвигали листву, щекотали одну из нас или делали приглашающий знак. Или заглядывали поверх зарослей «интимного садика» и о чём-нибудь нас спрашивали, часто ведя себя очень весело. Например, однажды какой-то мужчина поинтересовался у нас:

– Барышни, простите, пожалуйста, как мне пройти к обители святой Цецилии?

Такой вопрос, помнится, заставил всех нас громко расхохотаться, а та, которую он выбрал, поднялась из-за стола, взяла свою сумочку и исчезла с ним, бросив нам на прощание с ироническим сожалением:

– Дети мои, мне пора идти под венец.

Мы приветливо махали им вслед, выкрикивая всякие шутливые напутствия – ревнивых или завистливых среди нас не было, каждая желала другой удачи. Мы были молоды, веселы, радовались собственной привлекательности и жили беспечно и беззаботно как у Христа за пазухой.

Иногда мы начинали высматривать мужчин уже сразу после полудня, однако вынуждены были при этом держаться спокойных боковых улиц, чтобы ненароком не попасть в полицейские протоколы. А несколько быстро заработанных гульденов мы затем с лёгким сердцем тратили на лакомства в кофейнях или у какого-нибудь кондитера – обычно одна из нас приглашала всех остальных на полдник.

Если наша подружка удалялась с мужчиной, то не проходило и получаса, как она опять была с нами. Все мы носили под своими светлыми, яркими платьями одну только тонкую рубашку, так что заголиться для нас много времени не требовало, и мужчина, который чаще всего возвращался домой со службы, мог без долгих приключений добраться до искомого сокровища. Всем им хотелось испытать толику удовольствия прежде чем предстать у родного очага перед своей старухой. Платили они очень охотно, хотя и негусто.

Нередко одна из нас приносила с собой ещё и сигареты, которые ей подарил клиент, и тогда устраивалось курение. Мне это было не особенно по вкусу, но одну затяжку я всё же обычно делала. В этом отношении я держала себя всегда осмотрительно, ибо считала, что курение, спиртное, бодрствование ночами напролёт и сиденье без дела в дурмане разрушают человека гораздо основательнее, нежели долбёжка и траханье.

Была среди нас одна девчонка – её звали Штеффи – которая с несомненным талантом умела подражать мужчинам лучше какой-нибудь обученной актрисы. Она здорово копировала, как щурил глазки трактирщик, если одна из нас оказывалась «на мели» и вынуждена была заказывать у него что-нибудь «под запись»; изображала злобную бабищу; коверкала язык на богемский манер; умела лаять так правдоподобно, что собака хозяина впадала в неистовство. Однако лучше всего она передавала, как пыхтят, тяжело дышат и хрюкают различные мужчины во время полового акта. Тут она была непревзойдённой мастерицей. Когда одна из нас возвращалась из гостиницы, Штеффи сразу принималась расспрашивать её о том, как мужчина, с которым она потрахалась, выглядел. А затем во всех подробностях представляла нам всё, каждый его вздох, каждое пьяное слово, и та, которая только что пришла от клиента, визжала от восторга, потому что представление совершенно совпадало с реальностью. Штеффи достаточно было взглянуть на мужчину, чтобы понять, каков он в постели. При этом сама она не в пример чаще нас уходила в сопровождении кого-нибудь клиента, потому что была брюнеткой исключительно эффектной внешности, и всегда получала больше чем мы. Она сразу поняла своё лидирующее положение.

Иногда, когда было уже довольно поздно, и каждая из нас на сегодня достаточно заработала, мы, взявшись за руки, отправлялись гулять по соседним улочкам, вшестером растянувшись шеренгой, и не пропускали ни одного мужчины. Мы перегораживали ему дорогу, оттискивали в какой-нибудь угол и делали его жертвой своих дурачеств. Всякими шутками да прибаутками возбуждали в нём сладострастие, хватали его за ширинку, щекотали и окружали сплошным кольцом, будто всей толпой собирались вот-вот налететь. И похотливые, как большинство мужчин, они чаще всего попадались на нашу удочку, верили в искренность наших притязаний, и потом ужасно сердились, когда мы вдруг прекращали свои атаки и оставляли их несолоно хлебавши.

Главной зачинщицей чаще всего выступала Штеффи. Она заговаривала мужчине зубы, пока мы, все остальные, обступали его. Она комично закатывала глаза, стонала и мурлыкала точно кошка:

– Ах, красавчик, ты уже домой направляешься? А мы вот из придворного балета и сейчас примем позицию!

Затем кто-нибудь из нас добавлял:

– Да, и все мы выглядим просто шикарно, вы только взгляните, всё при нас…

И каждый охотно «взглядывал», хватал и ощупывал каждую из шестерых по очереди. На улице было темно, а мы показывали ему свои юные, остренькие грудки с розовыми сосочками. Если мы были признаны действительно хорошенькими, и на милю вокруг не было видно постового полицейского, мужчина решался заглянуть и вниз, и тогда глаза у него моментально загорались похотливым маслянистым блеском, едва только мы, молоденькие потаскушки, поднимали свои лёгкие платья и демонстрировали свои кучерявые тёрочки, чёрные и каштановые. А у одной из нас, Фини, срамные волосы были совсем белые, поэтому дерзкая Штеффи говорила:

– С Фини вам это станет вдвое дороже, она у нас великая редкость!

Когда мужчины хватали нас, крутили и вертели со всех сторон, мы отпихивали друг дружку, верещали и изображали «стыдливость», а Штеффи вполне серьёзно говорила:

– Да, тут одни девственницы как на подбор, они вас очень стесняются!

И когда похоть овладевала мужчиной настолько, что у него на штанах чуть ширинка не лопалась, Штеффи как бы вдруг объявляла:

– Боже мой, какой уже поздний час, сейчас мне надо проводить барышень домой, иначе мама их будет ругать!

Или говорила:

– Ну что ж, целую ручку, господин доктор, теперь нам пора в танцевальный класс!

Тогда мы со смехом и пронзительным визгом бросались наутёк, оставляя его, как дурака, стоять посреди ночной улицы с вздыбленным членом.

Некоторые бранились нам вслед, и тогда мы тоже не оставались в долгу, показывали им язык, а Штеффи могла кое-кому и зад продемонстрировать.

Многие мужчины, получив от нас урок сладострастия, отходили затем в какую-нибудь подворотню, чтобы самостоятельно разрядиться, потому что идти спать с таким нашпигованным мясным обрезком им вовсе не хотелось.

Тогда Штеффи бывало возвращалась обратно, вставала рядом с ним и говорила:

– Позвольте помочь вам, господин доктор!

И с этими словами брала в руку его жёсткий хобот, и, глядишь, буквально через несколько захватов на того уже накатывало.

Она умела проделать и такой номер, что под её массажем даже самый дряблый член моментально вставал на изготовку и кончал. Потом она догоняла нас, отряхивая на ходу с ладони «крестьянские сливки», и говорила:

– Ну вот, на одного ребёночка меньше! К чему бедняге на белом свете мучиться. Штеффи – добрая, она всегда готова сделать людям одолжение.

То было золотое, весёлое время, денег у нас было предостаточно, а мы были дерзкими и задорными. Одна из нас, по имени Польди, умела рифмовать, складывая немудреные, но порой, надо заметить, очень весёлые и весьма «пряные» куплеты, и написала каждой из нас по стишку, который мы наизусть декламировали мужчинам, когда те интересовались, как нас зовут. Например:

Или:

У меня был куплет:

За этими куплетами мы коротали время, а у Польди рождались всё новые и новые. И мужчины, которые по вечерам обращались к нам, благодаря этим куплетам возбуждались ещё сильнее и уже по дороге к гостинице не могли удержаться от похотливого зуда.

Однажды я пережила необычайное приключение. Прекрасным летним вечером – а дело было в воскресенье – я в симпатичном платьице отправилась на прогулку одна. Я удалилась довольно далеко от главной улицы Хернальзера и находилась на пути в Нойвальдэгг, когда со мной заговорил какой-то незнакомец. Это был уже очень немолодой, однако весьма элегантный мужчина с необычайными, совершенно голубыми и холодными глазами.

Первым побуждением моим сначала было от него отвязаться, поскольку по воскресеньям я с удовольствием отдыхала. Но он сказал, что не собирается меня обижать и что ему ничего особенного от меня не требуется. Таким образом, я пошла-таки с ним, и мы вкусно поужинали в «Шварценбергском хуторе». Затем он взял меня под руку и нежно, как ведут собственную невесту, повёл меня дальше. Люди, попадавшиеся нам навстречу, ухмылялись при виде нас, а один даже вполголоса проговорил:

– Наверняка им недалеко идти!

Мы шли лесом, и на одной поляне он остановился и спросил:

– Ты хочешь стать моей девственницей?

– Может, и стала бы, – со смехом ответила я, – да вы чуточку опоздали с этим!

Он нахмурил лоб и сказал:

– Но я, тем не менее, хочу этого. Ты должна сейчас погулять здесь и нарвать цветов. А я подойду, опрокину тебя наземь и отпудрю. Ты должна будешь по-настоящему сопротивляться, но ни в коем случае не кричать! Слышишь?

Эта комедия показалась мне глупой и безобразной, но он долго меня уговаривал и, в конце концов, дал мне пять гульденов задатка. Таким образом, я решила сделать ему одолжение. Он ушёл за дерево, а я принялась бродить по поляне, будто была здесь одна и просто наслаждалась лесным воздухом. При этом меня не покидал лёгкий страх. Внезапно он набросился на меня и с такой медвежьей силой обхватил за талию, что у меня затрещали все ребра, и я подумала, что упаду в обморок. При этом я видела прямо перед собой его искажённое гримасой лицо, глаза у него совершенно оцепенели и смотрели дико, из его полуоткрытого рта капала слюна, и он бормотал бессвязные слова. И хотя я знала, что всё это было не более, чем комедия и что он заплатил за то, чтобы «изнасиловать» девушку,. он был таким страшным и грубым, что я ужасно перепугалась, и обоими кулаками изо всех сил стала бить его в лицо. Однако он этого, казалось, не чувствовал. Он крепко закусил мою левую грудь и, когда я собралась закричать, так зажал мне ладонью рот, будто собирался выдавить мне все зубы. Он обладал богатырской силой, и, казалось, сошёл с ума. Левой рукой он там мощно надавил мне на крестец, что у меня чёрные круги перед глазами пошли. Затем он бросил меня в траву и тяжёлым, твёрдым грузом упал на меня. Теперь я сопротивлялась на самом деле, а он так рванул подол моего платья, что у меня с блузки отлетели две пуговицы, таким он был одержимым. Потом мы принялись кататься по траве; это продолжалось минуты, вероятно, три. Ему было удалось добраться до моего лона, однако я сжала ляжки и изо всей силы, на какую была способна, продолжала бить его по лицу. Затем он снова крепко сжал мне руки и проник своим коленом между моими, и всё это сопровождалось болью. Наконец он своего добился, и, истекая потом и тяжело дыша, лежал теперь на мне, отчего я почти задыхалась. Он долгое время по всякому наносил удары в меня, но на него всё никак и никак не накатывало, потому что я тоже колотила его по яйцам. Совокупление доставляло ему боль, он стонал, скулил и побледнел как полотно, пока, наконец, не выбрызнул несколько капель. Голос у него был совершенно хриплым, диким и низким, когда он злорадно прошипел мне в лицо:

– Вот так-то, скотина, ты, потаскуха, рвань, теперь ты своё получила… да, это произошло именно во время прогулки… да, госпожа мамаша очень удивится, что ты явишься домой обрюхаченной. Послушай, нынче будь поосторожней… иначе малышу и папой назвать будет некого… а-а-а-ах… мда-мда… кхе-кхе-кхе!

Затем он скатился с меня и лежал рядом точно мёртвый, а я ужасно перепугалась и трясла его. К счастью, во всё время этой сцены мимо не прошёл ни один человек. Наша одежда была в крайнем беспорядке и испачкана зелеными травяными пятнами. Через некоторое время, слегка придя в чувство, он тяжело поднялся, дал мне ещё десять гульденов и удалился с места событий.

Мне сперва было очень худо, меня переполняла ярость. Но затем я купила стакан «шипучки» и мне полегчало. А когда я углубилась в Венский лес дальше, страх и отвращение как рукой сняло, и я постаралась забыть обо всём случившемся.

Вечером, сидя в небольшом винном погребке в Дорнбахе, я подумала о том, что этот мерзкий субъект – к счастью, таких на белом свете не очень много – во всяком случае, дал мне пятнадцать гульденов. На эти деньги я купила себе миленький кружевной зонтик, красиво оформила свою шляпку и заказала брошь в виде золотого жука, какие тогда были в моде.

Таким образом, я выглядела очень аппетитно и несколько раз прошлась вниз к Пратеру, на центральной аллее которого можно было завести весьма приятные знакомства. Сейчас мне хотелось хоть недолго побыть благородной, и идти не со всяким, а только в том случае, если человек и мне самой бы чуточку нравился. Со мной уже начинали заговаривать, но всегда в безлюдных аллеях, и если мужчина меня не устраивал, то уже на ближайшем углу я, отговорившись тем, что меня поджидает жених, просто разворачивалась и уходила, оставляя его стоять с разинутым ртом.

Именно тогда я и познакомилась с объектом своей первой, настоящей и продолжительной любовной связи. Звали его Александр Ферингер, он был очень богатым торговцем копчёностями. Коренной, настоящий венец, что называется «от земли», он относился к тому типу людей, которые сами ковали свою судьбу. Множеству хороших манер я, конечно, научиться у него не могла, но вот остроумия и денег у него оказалось в избытке, и он никогда мне ни в чём не отказывал.

Александр был очень вспыльчивым, однако я сумела подобрать к нему ключи, и мы великолепно находили общий язык.

Наше с ним знакомство произошло неожиданно. Я в значительной мере превышала стандарты публичного дома и, откровенно говоря, не хотела заводить лишних знакомств. К тому же я в тот день устала, и поэтому высматривала какой-нибудь экипаж. Как вдруг точно из-под земли передо мной вынырнул лёгкий и элегантный маленький «гуммирадлер», как венцы называют небольшие коляски на резиновом ходу. Экипаж и рыжий, как лиса, жеребец, запряжённый в него, прямо-таки сверкали на солнце!

– Подвезти вас, юная красавица? – Кучер с улыбкой приподнял цилиндр с узкими полями, «узкополку», как говорят у нас в Вене.

Это был весьма непринуждённый способ заговорить с незнакомой дамой. Я, естественно, тотчас же поняла, что это не наёмный фиакр, ибо, если фиакр очень мягкий, удобный и к тому же красного цвета, то сразу видно, что на нём разъезжает сам владелец. Кучер выглядел очень молодцевато и «по-цеховскому», красное лицо его украшали густые, тронутые сединой усы. Широкий, короткий и добродушный нос его тоже был красным. Да, похоже, он многое испытал на своём веку, этот Ксандль. Вино и всё такое прочее! Я прикинулась дурочкой и очень вежливо, но с долей дерзости, сказала:

– К звезде на Пратере!

Он тут же соскочил с облучка, без лишних церемоний подхватил меня за талию, и я оглянуться не успела, как уже сидела в верхней части козел. Ксандль прикрыл нам обоим колени красивым шотландским пледом, щёлкнул кнутом, и скакун тронул с места лёгкой рысцой. Мне хотелось забавы ради ещё немного поиграть в «утончённость», поэтому я сверху вниз спросила:

– Сколько же вы возьмёте с меня за поездку к Пратеру?

– Нет, милостивая сударыня, для расчёта вы дадите мне кое-что другое!

Тут я невольно расхохоталась, потому что оборот речи, употреблённый извозчиком, забавным образом оказался здесь очень к месту. Он, естественно, давным-давно установил, что я «давала» кое-что другое. Теперь мы оба знали, во сколько всё это обойдётся. Однако обошлось и ещё неожиданнее, потому что когда поблизости никого не оказалось, он вдруг запустил руку под плед и ущипнул меня! Тут я размахнулась и влепила ему такую оплеуху, что лошадь навострила уши.

Глаза у него округлились от изумления, он поправил цилиндр, от удара съехавший на левое ухо и, обращаясь к лошади, сказал:

– Поторапливайся, чёртова скотина, ты, часом, не хочешь получить такую же?

Мы оба рассмеялись, и между нами опять воцарился мир. Потом он начал рассказывать. И когда на центральной аллее зычным «тпру!» он заставил своего жеребца остановиться перед «Второй кофейней», я знала о нём уже очень многое.

Итак, его звали Александр Ферингер, на Жаворонковом поле у него был собственный дом и большая коптильня с двенадцатью подмастерьями и учениками, ему было пятьдесят два года, четыре года назад он овдовел. Его жена была очень зловредной и сварливой бабой, поэтому он не долго горевал после её кончины. Однако о новом браке даже мысли не допускал, ибо:

– Больше ни одна не запрыгнет ему…, Ксандлю, на шею!

С этим знакомством я попала в самую точку, потому что из мясников ещё ни один бедняком не умер. Ксандль доверительно и с плутоватым подмигиванием рассказал мне, что положение вдовца нисколько не тяготит его, что он совершенно «не утратил навыки» и вполне ещё может употребить любую. Я спросила, должна ли я сейчас покраснеть от подобных его заявлений, а он в ответ гомерически расхохотался. Позднее мы заняли маленький столик в одном из тихих уголков кафе и получили очень изысканный полдник, которые у нас называют «яуз». Жеребцу на улице я вынесла пару кусочков хлеба. Он обнюхал мою руку, а я ласково потрепала его по грациозной, блестящей шее и по нежной морде. То, что я хорошо отношусь к животным, в высшей степени понравилось Ферингеру, и он заметил, что тому, у кого душа лежит к животным, наверняка есть «что-нибудь предложить» и людям. Я лишь показала ему ладонь, как будто снова собираясь залепить ему оплеуху, а он на это только вздохнул:

– О господи!

После полдника – во всё продолжение которого он пытался под столом зажать мои колени между своими – я настояла, чтобы он непременно свозил меня к Пратерской звезде и высадил там для небольшой прогулки. Я, естественно, точно знала, как события будут развиваться дальше, ибо когда, собираясь в обратный путь, он подсаживал меня на облучок, я случайно коснулась его ширинки, которая была так туго натянута, будто туда засунули канделябр со свечой. Мы уселись, и Ксандль медленно направил экипаж в сторону Жаворонкового поля. Но из желания ещё немного поддразнить его и покуражиться, я просила высаживать меня едва ли не на каждом углу. Ксандль налился похотью что твой бык и как малый ребёнок клянчил:

– Заедем только на чашечку кофе, сердечко моё, и ты увидишь, что я усердный и работящий как монах!

В доме Ксандля царила абсолютная тишина, был воскресный вечер, и все обитатели его разошлись. Когда он отворял входную дверь, я сделала вид, что собираюсь убежать, однако он ухватил меня за пояс своими железными лапами, я оказалась внутри, а дверь мгновенно была заперта за нами!

Он хотел отсношать меня прямо тут же, немедленно, в том виде, в каком я в данную минуту была! В полутёмной прихожей он с такой энергией бросился на софу, что она только жалобно ухнула, прижал меня к спинке, высоко задрал подол и, сопя, принялся разбираться с моими кружевными штанишками. Однако у него не хватило ни терпения, ни сноровки, поэтому он, в конце концов, выругавшись, просто сорвал их с меня. Затем выпустил из штанов на волю свой нетерпеливый хобот! Нечто, подобное «единорогу» Ксандля мне редко случалось видеть. Громадный, тёмно-красный, при этом изогнутый как рожок и невиданно толстый! Я совершенно не представляла, как сумею вместить в себя это поленище, к тому же ещё Ксандль был возбуждён настолько, что его великан брызнул, едва успев вырваться из заточения! Я молниеносно вытянулась под ним, Ксандль проворно вдел нитку в иголку и, таким образом я ещё успела удачно поймать часть его заряда, а это для моей души тоже немало значило. Затем я прикрыла лицо руками и изобразила «стыдливость». Ксандль вынул своего большого брата и оставил его в покое, но несмотря на этот маневр, тот сразу же опять брызнул, и ещё долго не мог угомониться.

Ксандль, должно быть, действительно был железным. Он взял меня сзади за груди, прижал ко мне свою горячую колбасину и в таком виде провёл меня перед собой по всем комнатам. Он показал мне всё, при этом беспрерывно протирая меня и обтачивая, а когда мы проходили мимо портрета его «покойницы», он с громким «брр!» протолкнул меня дальше в спальню. Там, на просторной супружеской кровати, застланной коричневым плюшевым покрывалом, я и получила свою «чашечку кофе».

Он грубо швырнул меня на ложе, одним рывком забросил мои ноги себе на плечи и с таким ожесточением вонзил свой гигантский полумесяц в расселину, что я только вскрикнула. До этого он целиком внутри у меня так и не побывал, но сейчас я могла вкусить его в полной мере.

Ксандлю, правда, несколько мешал его объёмистый живот, однако длина и замечательный изгиб его хобота оказались для нас весьма кстати. И между увесистыми ударами он, прерывисто посапывая, говорил:

– Вот такая как ты… давно уже нужна была мне… у-у-ух, чёрт побери… вот дуракам-то счастье привалило… как только я увидел тебя, меня точно к тебе рвануло…, и мой «жеребчик» мигом на дыбы встал… ты должна стать моим лакомством… татарским игом, а-а-ах… я не буду тебе обузой… ты должна стать моим лакомством… разве можно голодать Ферингеру…, а квартирку я тебе обустрою… клянусь всем святым… но я должен иметь тебя рядом… как прекрасно он притирается к твоей пышечке… сейчас-с… сей-ча-ас-с… у-х-х-х!

Затем он тяжело осел на меня, в расселине у меня всё булькало и хлюпало, настолько я была наполненной, и несколько минут мы, тяжело дыша, лежали без движения. Спустя некоторое время он очень тихо и медленно спросил:

– Ну что, порешили?

– Мне ещё надо подумать, господин фон Ферингер… Но, Ксандль, ты меня совсем в лепёшку расплющишь!

– Ах, господи, очень жаль было бы такой красивой жопки!

С этими словами он быстро поднялся на ноги, а мне необходимо было срочно привести свою одежду в порядок. Мои кружевные штанишки и шёлковая блузка походили скорей на лохмотья. Но Ксандль, с грохотом перерыв всевозможные сундуки и комоды, вскоре принёс мне новую чудесную блузку из голубого бархата, которая только немного пахла камфарой. Исключительно модной её, конечно, назвать было уже нельзя, однако она вполне годилась, чтобы в ней добраться до дому, тем более, если не обращать внимания на то, что она мне была слишком велика в груди. Впрочем, в создавшейся ситуации это была мелочь. Мою же блузку Ксандль захватил крепкой хваткой и оставил у себя, с довольным видом заметив:

– Мы здесь малость надставим, так сказать, для резерва. Молочное хозяйство должно быть как две тыковки!

Затем мы ещё договорились о свидании на следующий день, когда я должна была приступить к своему «ангажементу» у Ферингера. Но когда я была уже в прихожей, совершенно разгорячённая и уставшая от многочисленных объятий и траханья, и уже положила, было, руку на щеколду входной двери, Ксандль снова оказался у меня за спиной! И моя бедная попка опять была обнажена, и я получила в себя его макаронину сзади. Далеко отставив попу, я тёрлась и раскачивалась, потому что мне это раз от разу всё больше нравилось. Ксандль жарил с такой мощью, что я летала туда и обратно, а створка двери, о которую я опиралась, постукивала и дребезжала, а когда на него накатило, он спокойно оставил колбаску внутри. Я хотела, было, вынуть её, но он тесно прижался ко мне, дал хоботу остаться внутри и буквально через минуту – наверняка, не больше – его шалун опять стоял! Но затем, когда был исполнен заключительный номер, так сказать, гвоздь программы, его гигантский удав всё-таки, наконец, выполз наружу и на весь остаток дня получил выходной. Я, разумеется, была из тех, которые многое могли выдержать, но даже я действительно очень устала и по дороге домой наняла коляску. Щель моя горела огнём, и мне приходилось всё время сжимать ляжки, так как из меня до сих пор текло. По прибытии, расплачиваясь с извозчиком, я обнаружила у себя в сумочке две банкноты по десять гульденов. Заснула я, как убитая, но преисполненная самых радужных надежд!

С той поры для меня началось воистину сказочное время! Ксандль оказался человеком слова, он умел щедро платить за свои удовольствия, и спустя неделю у меня уже была восхитительная квартирка в окрестностях Жаворонкового поля. Салон, голубой плюш с позолотой, спальня, выдержанная в розовых и белых тонах, в которой помещалась широкая и низкая парижская кровать. Она стояла на очень тонких ножках, но спокойно выдержала бы и четверых и многое повидала, потому что Ксандль был неистов. Затем ещё были светлая, симпатичная и уютная кухня, и комнатка для прислуги. Я и сама вполне могла бы вести хозяйство, но Ксандль не пожелал, чтобы мои руки загрубели от повседневной работы, – вот какой благородной я уже стала.

– Мой член не переносит рук, кожа на которых шершавая, как тёрка, – заявил он.

И нанял молодую девицу из пригорода. Её звали Лени – дерзкое, кудрявое, не по возрасту развитое существо семнадцати лет. Она была очень проворна и совсем неглупа, однако как кошка была охоча до сладостей и как сорока таскала всё, что находила съестного. Я смотрела на это сквозь пальцы и делала вид, что ничего не замечаю, потому что от души позволяла ей это. У неё дома, похоже, лишней крошки хлеба не водилось, и, глядя на неё, я вспомнила своё собственное детство. Только вот тёмные круги у неё под глазами мне не нравились, да и выглядела она так, будто давно уже разобралась, что к чему!

Ксандль же обегал со мною всю Вену в поисках разных разностей и раскошеливался направо и налево. Мы ходили к самым изысканным модисткам и портнихам. У меня появились шляпки, платья, башмачки, тонкое кружевное бельё, даже настоящие парижские духи, а также дамская сумочка, сработанная из чешуек чистого золота. Поэтому в ту пору я чувствовала себя принцессой. Каждый день после шести Ксандль поднимался ко мне наверх, мы полдничали, сношались и проказничали как только могли, и так до восьми часов. Потом я одевалась, и мы отправлялись куда-нибудь ужинать, а затем в театр, в варьете или в другие места, куда мне хотелось. Мы часто ходили в кондитерскую Ронахера или в цирк «Ренц». Иногда Ксандль после этого оставался у меня ещё и на ночь.

Это было прекрасное время, однако очень лёгким для меня его не назовёшь. Ксандль был очень избалован, ураганом налетал на меня и сношался за шестерых. Он звонил всегда определённым образом, и мне нужно было самой ему открывать. При этом мне надлежало быть одетой только в лёгкий пеньюар, чулки и домашние туфельки, и когда он открывал дверь, я распахивала пеньюар, и Ксандль, который зачастую уже снаружи расстегивал ширинку, тотчас же в качестве приветствия вставлял мне свой хобот. Приветственный номер Ксандль предпочитал исполнять в прихожей, в стоячем положении. В таком случае он левой рукой держал меня за талию или за попу, крепко прижимал к себе, и его колоссальная свая ходила у меня в плюшке туда-сюда как заведённая. Процесс напоминал работу какой-то машины, однако сколь бы ожесточённо мы ни вытачивали, слышно почти ничего не было. Лени было строго-настрого запрещено показываться на глаза во всё время, пока Ксандль находился в доме. Она прекрасно устраивалась на кухне, и только иногда я слышала шорох у кухонной двери, когда она прикладывала к ней ухо и подслушивала. Иногда она затем тихонько вздыхала, на подобные вещи у меня всегда был хороший слух. Возможно, слушая нас, Лени тоже держала свой палец на щелке и играла сама с собой. Затем в салоне или в спальне, когда Ксандль пересказывал всякие забавные истории из торгового быта или побасенки о своих приятелях, всё своим чередом шло дальше. Он или лопал за троих, или принимался бурить меня. Надо заметить, что в течение всего времени, пока он был у меня, его хвост находился снаружи, и лишь изредка мне случалось видеть его расслабленным или спрятанным в брюках. Держал ли он в этот момент чашку кофе, показывал ли мне, как комично вёл себя вчера в «Атлетическом клубе» один из его приятелей, или рассказывал мне очередной анекдот, его хвост всегда стоял прямо как свеча и твёрдо как сталь, доставая до нижней пуговицы жилетки, а головка светилась пурпурным грибом.

Больше всего Ксандлю нравилось, когда я его кормила. Для этого я обычно устраивалась у него на коленях – хобот, естественно, был постоянно внутри меня – и потчевала его рогаликами, кусочками торта или кружочками колбасы, в то время как он оглаживал мои груди, от хорошего питания всё больше раздававшиеся в обе стороны. Ксандль жевал, чавкал и оставался в полном покое, не предпринимая никаких усилий, потому что я должна была не только набивать его брюхо, но также скакать вверх и вниз точно на лошади, так что за время трапезы мы кончали не один раз. Меня это возбуждало настолько, что однажды у меня даже чашка из рук выпала. И ещё кое-что Ксандль очень охотно делал. Он с удовольствием вставлял мне в попу «фитиль», чем в прежнюю пору я, собственно говоря, не особенно увлекалась. Баночка вазелина стояла всегда наготове, Ксандль основательно натирал им свою булаву, предпочитая добавлять к этому ещё капельку сливочного масла. Я наклонялась вперёд, он широко раздвигал мне ягодицы, которые я всегда загодя промывала одеколоном, и вторгался так, что я стонала сначала от боли, а потом вскоре от наслаждения. Ксандль называл моё анальное отверстие «триумфальной аркой». Было восхитительно ощущать задком его густые, взъерошенные волосы на лобке, а он в свою очередь не позволял своим рукам бездельничать. Нанося удары, он щекотал, пощипывал и стискивал мне ляжки, поглаживал живот и главным образом титьки, возбуждающе ласкал мою щелку и вводил в неё по очереди все пальцы, каждый из которых был толщиной в член среднего размера. Он с большим энтузиазмом повторял замеры, насколько уже растянул мою малышку, однако та держалась молодцом. Тогда, продолжая протирать меня сзади, он всовывал в неё колбасу или огурец. Это было очень приятно, поскольку ощущалось как второй хобот, толстый и изогнутый. Ксандль так искусно дирижировал колбасой, что делал заключительный аккорд на моей валторне одновременно с моим оргазмом. Но моей дырочке всё было нипочём. Я всегда гордилась тем, что она оставалась неизменно узенькой и всегда выдерживала. После основательной штамповки она снова сжималась, и уже вскоре была готова к новым подвигам. Все эти наши забавы, естественно, только сильнее разжигали желание Лени, и однажды ночью, вернувшись домой, я услышала из её каморки характерное верещание. Природа подобных звуков мне была хорошо известна, поэтому моментально всё стало ясно – у Лени был хахаль.

Я по возможности тихо прошла через кухню и заглянула в полуоткрытую дверь. Здоровенный, смуглый и мускулистый парень – он, вероятно, был мостовщиком или ещё кем-то в этом роде – уложил Лени поперёк железной койки и, стоя полусогнувшись у спинки кровати, выделывал своим пестиком такие танцевальные па, что под этой парой буквально прогибались металлические прутья решетки. Лени в экстазе рвала подушку, издавала едва слышные, насилу подавляемые крики, закатывала глаза, и, в конце концов, заткнула себе рот уголком подушки. Она точно сошла с ума от сладострастия. Вдруг она приподнялась и спросила:

– О господи, а что если госпожа об этом проведает?

– Не смеши меня, да она же сама такая! – хохотнул в ответ парень и продолжал жарить Лени, которая лежала на постели, совершенно скорчившись, почти касаясь коленями лба.

То, что эти двое говорили обо мне в таком тоне, изрядно рассердило меня. Я на цыпочках выскользнула из кухни, а они были настолько увлечены своим точильным занятием, что не слышали ни моего появления, ни тихого ухода.

Однако на следующее утро, когда Лени подала мне кофе, я всё сказала ей прямо в лицо и закатила две крепкие пощёчины. Она покраснела как маков цвет, приняла это близко к сердцу и пообещала исправиться. С той поры она, насколько я могу судить, сношалась со своим мостовщиком вне дома, потому что частенько спрашивала меня по вечерам, может ли она отлучиться, и была при этом крайне смущена. Я ей всегда разрешала, она же не деревянная, однако ради Ксандля я не могла допустить присутствия в квартире посторонних мужиков, в доме и одной проститутки достаточно. Да и позволять, чтобы другие чернили меня, я тоже не желала.

Ещё об одном забавном эпизоде мне хотелось бы написать на этих страницах. Иногда я в течение дня навещала своего Ксандля в магазине, где он действовал очень расторопно и деловито, успевая уследить за всем. Подмастерья и ученики обращались ко мне «сударыня» и делали тысячу поклонов. В один прекрасный день я пришла в магазин около часа, когда все как раз обедали, а Ксандль был один в сводчатом помещении коммерческого зала и в этот момент что-то подсчитывал. Он сердечно меня поприветствовал и вскоре его белый мясницкий фартук мощным куполом поднялся спереди. Я скользнула рукой к нему под «прилавок» и уже собралась, было, приступить к делу, когда вдруг он испуганно произнёс:

– Вот, чёрт побери, пришла госпожа Браунэдер!

Я быстро склонилась под торговый прилавок и нырнула головой под фартук Ксандля. Теперь из-за его внушительного живота, наполовину лежавшего на прилавке, я видела только нижнюю половину госпожи Браунэдер. Почтенная же госпожа Браунэдер даже не подозревала, какие события разворачиваются внизу. Находясь под фартуком, я извлекла хобот Ксандля, медленно потирала его одним пальцем, щекотала маленькую щелку головки и радовалась тому, как красивая колбаса вырастала всё больше и больше. Потом я взяла её в рот и принялась легонько посасывать. Ксандль тем временем обслуживал покупательницу.

– Целую ручку, госпожа Браунэдер! Чего желать изволите?

– Так, ничего особенного. Полкило «Парижской», пожалуйста.

– Полкило, говорите. Сейчас взвесим-с. Прошу вас, минуточку терпения.

Ксандль начал отрезать колбасу, а я – сосать энергичнее.

– А она у вас свежая, «Парижская»?

– Ну, а как же может быть иначе, всемилостивейшая сударыня, у меня всё свежее, прямо из холодильника-с, она там хорошо держится, извольте сами потрогать!

И хобот Ксандля внизу тоже держался молодцом, позволял себя сосать и пульсировал у меня во рту.

– Прикажете, сударыня, нарезать или всю целиком возьмете?

– Оставьте, пожалуйста, так, я заберу целиком!

Я тоже сейчас же забрала его колбасу в рот целиком, и при этом сосала и чмокала так, что меня могли бы услышать, не грохочи Ксандль в этот момент ножом. Он делал это очень ловко и даже виду не подавал, что могучая стихия в данный момент увлекает его в пучину. Но уж я-то имела прекрасную возможность это видеть воочию.

– Ну что ж, госпожа фон Браунэдер, заходите к нам, пожалуйста, почаще! Приятного аппетита. Кушайте на здоровье.

И именно при словах «кушайте на здоровье» он так резко и обильно брызнул мне в рот, что у меня глаза из орбит чуть не вылезли, и перехватило дыхание. Я услышала только, как звякнул дверной колокольчик, и Ксандль поднял меня на ноги, расцеловал и ласково потрепал по спине.

– Да ты только погляди на неё! Теперь Пепи кое-что понимает в коптильном деле?! Ну, погоди, на днях мы с тобой и с моими закадычными друзьями отправимся пить молодое вино, в заведение шикарной виноградарши Ресль. Там ты ещё кое-чему научишься!

Как всегда, Ксандль сдержал слово, и вылазка в главный винный ресторан действительно оказалась замечательной. Это заведение с садом ценилось в кругах знатоков и называлось всеми «У шикарной виноградарши Ресль» по имени его красивой хозяйки, про которую молва рассказывала всякое. Я пригласила свою подругу Штеффи, и мы обе ужасно радовались предстоящему событию, точно юные девушки конфирмационной прогулке в Пратер. Ибо Ресль, которую и саму, видимо, не из дерева выстругали, была знаменита тем, что предпочитала смотреть на всё сквозь пальцы, вино у нее, в самом деле, оказалось отменное, и потом мой Ксандль и его приятели умели погулять на широкую ногу и мало как кто ещё «тряхнуть мошной». Правда, нельзя сказать, что мы со Штеффи очень уж стремились быть «приправой» для мужчин, но ведь всегда с удовольствием показываешься на публике с благородными спутниками. В следующую субботу Штеффи зашла за мной в пять часов. Мы нарядились почти одинаково, только у черноволосой Штеффи были шляпка с перьями, вуаль и блузка голубого цвета, а у меня – розового, и мы обе выглядели весьма соблазнительно. В этот день мы также решили подвязать рубашки и наши кружевные штанишки голубыми и розовыми бантами, чтобы и здесь выглядеть сёстрами, если кто-нибудь из господ надумает «устроить нам смотр». Мы радовались грядущему смотру, как будто никогда прежде этого не испытывали. Стоял изумительный весенний вечер, и, когда мы рука об руку направлялись к жилищу Ксандля, Штеффи призналась мне:

– Надо надеяться, что всё пройдёт с настоящим шиком, моя тёрка просто огнём горит…

У меня под юбками тоже чесалось, хотя только за день до этого Ксандль фундаментально прочистил меня с песочком.

У Ксандля уже собрался узкий круг его закадычных друзей, находившихся в прекрасном расположении духа. Тони Лехнер, Карл Бирнекер и Карл Вамбахер, все, как и Ксандль, коренные богатые венцы, самостоятельно поднявшие своё дело и, как принято выражаться, в самом расцвете лет. Ксандль представил им меня и Штеффи, после чего воспоследовало церемонное целование ручек и многозначительное перемигивание. Мужчины щекотали нам запястья густыми нафабренными усами и уже сейчас сгорали от сладострастия точно «расфуфыренные фаты», как шепнул мне на ушко Ксандль. Сама же я слышала, как Лехнер, обращаясь к кому-то, шёпотом произнёс:

– Послушай, во вкусе ему не откажешь, нашему Ксандлю. Две бабёнки просто на объедение! Таких и без масла бы скушал!

Штеффи и я, однако, вели себя сдержанно и благовоспитанно, ведь времени у нас впереди было ещё предостаточно. Когда остальные, наконец, сошли вниз и рассаживались в экипажи, я задержалась с Ксандлем. Он сослался на то, что должен запереть дом, но я-то знала его. Именно в тот момент, когда я положила руку на щеколду входной двери, он схватил меня за груди и, стоя вполоборота ко мне, сунул в руку свой помазок, который я незамедлительно принялась мылить, чтобы он поскорее кончил, и мы не заставляли компанию ждать себя слишком долго. При этом я сделала бесплодную попытку его урезонить:

– Ну, прекрати, Ксандль, ты мне ещё пятен на подол наставишь. Пойдём, будь умницей, нам ведь некуда торопиться, и потом, что другие подумают!

Однако он так толкался своим представительным животом, что его член сам собой заплясал у меня в сжатой ладони, и при этом Ксандль стонал:

– Всего лишь… небольшой авансик… понимаешь… чтобы ты навыков не утратила, пока мы… стало быть… будем на людях… у Ресль…

На него уже накатывало и тогда, чтобы не тратить время на разговоры и в желании поскорее завершить это спонтанное мероприятие, я своими энергичными движениями стала помогать ему до тех пор, пока он не брызнул, наполнив мне всю руку. Пока он застегивал ширинку брюк и закрывал входную дверь, я быстро поднесла ладонь ко рту и облизала её.

– Правильно делаешь, ничего не должно пропадать попусту! – одобрительно прокомментировал Ксандль мой жест.

Когда мы рука об руку вышли на улицу, Бирнекер и Вамбахер уже сидели со Штеффи в элегантном наёмном фиакре. В то время как мы усаживались к Лехнеру в наш собственный «гуммирадлер», Вамбахер крикнул:

– Замок, однако, должен очень крепко запираться, а иначе чуть толкнёшь, и вошёл!

Под смех и прибаутки мы тронулись в путь, являя собой весьма нарядную и живописную картину. Экипажи сверкали как лакированные, уши лошадей были украшены букетиками майских ландышей и даже на кончиках кнутов были цветы. Создавалось впечатление, будто мы принимаем участие в праздничном кортеже экипажей, декорированных цветами. Ксандль предпочёл бы выехать уже сразу после полудня, чтобы во всём великолепии показать себя по дороге в Альт-Оттакринг, но так рано на улицах ещё ничего интересного не происходило.

Поездка была очень приятной. Поскольку пространство коляски было довольно ограниченным, мы ехали, так сказать, «в два слоя», то есть Штеффи сидела на одном колене Вамбахера и на другом колене Бирнекера, а у меня под попой была правая ляжка Ксандля и левая – Лехнера. Большие животы обоих были как пара мягких подушек, на которые я очень удобно могла откинуться, и когда экипаж однажды вдруг неожиданно дёрнулся и всех нас немного подбросило, я, желая сохранить равновесие, невольно ухватилась за суконные брюки своих кавалеров. И мгновенно поймала две рукоятки, которые были точно стальные и явно радовались предстоящему весёлому вечеру.

– Не отломай, Пеперль, он может ещё пригодиться.

Этой добродушной шутке Лехнера мог бы рассмеяться даже кучер, но он безукоризненно прямо восседал на козлах, делая вид, что он ничего не слышит и не видит. Ибо за солидную осанку наверняка получил загодя хорошие чаевые. Когда мы проезжали по тихим безлюдным улицам, оба господина обстоятельно исследовали мою попу и пощипывали меня через юбку, чтобы, как они объяснили, узнать, в каком месте находятся у меня подвязки.

Штеффи во втором экипаже приходилось, вероятно, никак не легче, потому что время от времени я слышала, как она тихо взвизгивала. Один раз пальцы Ксандля и Лехнера встретились на моей попе, и Ксандль сказал:

– Я не ревнивый.

– В таком случае убери лапу, – находчиво ответил Лехнер.

И весь оставшийся путь моя задняя часть принадлежала исключительно Лехнеру. Но когда он хотел украдкой поднять мне юбку до колен, я шлёпнула его по руке, потому что экипаж легко просматривался снаружи, так как ещё не совсем стемнело.

На одной из боковых улочек мы обогнали женщину, которая вела за руку маленького ребёнка, а в другой руке несла сумку с покупками. Я тотчас же узнала её, это была Мицци Андермайер, которая ходила со мною в школу, и тоже сношалась с преподавателем катехизиса.

Я собралась, было, помахать ей зонтиком и поздороваться, когда Ксандль остудил мой пыл, велев мне сидеть тихо, потому что даме-де не пристало орать из экипажа. Но я всё же помахала ей через плечо, и она от изумления рот разинула.

Перед заведением «виноградарши Ресль» уже царило небывалое столпотворение, и всё было забито до отказа. Однако маленький толстый младший кельнер, в этот момент стоявший у ворот, как только узнал наши экипажи, опрометью кинулся в дом. И когда мы остановились перед рестораном, на пороге появилась сама Ресль в сопровождении оркестра, чтобы приветствовать нас, ибо Ксандль был известен здесь как щедрый «барин» и его любили. Музыканты грянули туш, Ксандль с видом эрцгерцога поздоровался со всеми и, проходя мимо шикарной хозяйки, коснулся плечом её груди в белом фартуке. Та сделала вид, что ничего не заметила и торжественно повела нас через весь сад к симпатичному маленькому садовому домику, «беседке», которая была зарезервирована за нами и сплошь уставлена букетами олеандров.

Пока мы рассаживались с изысканной неторопливостью, оркестр, расположившись перед беседкой, исполнил любимую песню Ксандля «Господь создал вино и женщин». Я со Штеффи отправилась в туалет, и там она показала мне свою симпатичную, круглую попу, сплошь покрытую синяками, так усердно поработали над ней Вамбахер и Бирнекер. Несколько синяков осталось и у меня, однако мы утешались тем, что всё могло кончиться для нас и гораздо хуже.

Когда мы вернулись к компании, на столе уже стояли свечи в садовых подсвечниках, а господа приготовили для нас прекрасные места, только на сей раз Штеффи сидела между Ксандлем и Лехнером, а я – между Вамбахером и Бирнекером. Видимо, мужчины так договорились друг с другом, и мы тоже не возражали против такой комбинации, в «поваляшках» такая смена партнёров даже очень полезна.

Шикарная хозяйка «плодов виноградной лозы» в этот момент как раз склонилась над нашим столом. Она обсуждала с моим Ксандлем, какое вино мы желаем пить. Это была крупная пышнотелая блондинка со светло-русыми локонами и небольшим двойным подбородком. Грудь её была таких исполинских размеров, что на ней, казалось, можно было бы сидеть, но в целом выглядела симпатичной и тугой, как полагается, и её большие соски проглядывали сквозь нагрудник белого фартука и сквозь тонкую летнюю блузку. Разговаривая с Ксандлем, она почти водрузила свои гигантские груди на стол, и мужчины, ухмыляясь, заглядывали за вырез.

– Перестань, Ресль, я же сейчас ослепну! – вполголоса пробурчал Лехнер.

Хозяйка слегка покраснела, и рука Лехнера исчезла под столом. Потом Ресль тихонько взвизгнула, а Лехнер лицемерно спросил:

– С каких это пор ты стала такая пугливая?

Извозчик, доставивший нас, притащил из фиакра целого жареного гуся, колбасы, окорока и салями, всё из коптильни моего Ксандля. Огромное блюдо с тортом домашней выпечки в свою очередь подал маленький пикколо, на столе во множестве литровых бутылок уже искрилось молодое вино, и мы с трудом представляли себе, как уплетём всё это добро.

Проходя мимо нашего стола с корзиной сыров и салями, торговец деликатесами при виде нашего изобилия скорчил унылую физиономию. Вамбахер в утешение взял из его корзины палку салями и вручил человеку купюру в пять гульденов.

Мы очень мило и тесно расположились за круглым столом и приступили к трапезе. Мужчины положили нам руки на бёдра и щекотали нас, вино исчезало, будто его и не было, свечи в садовых светильниках мерцали, Бирнекер наливал мне один бокал за другим, я уже слегка захмелела, однако чувствовала себя как никогда хорошо. И Ресль то и дело подходила к нашему столу, чтобы справиться, не нуждаемся ли мы в чем-нибудь.. Однако у нас было абсолютно всё. Это ей, похоже, было что-то надо, потому что она вела себя очень доверительно и всё терлась около мужчин. Когда кому-нибудь из них вдруг что-то требовалось, он придерживал её на ходу за краешек подола, юбка взлетала до половины ляжки, и, таким образом, Ресль часто демонстрировала пару весьма крупных, однако стройных икр. На ней были длинные чёрные чулки, поднятые очень высоко, и к ним тёмно-красные подвязки. Всегда, когда кто-то из мужчин удерживал её, она взвизгивала и возвращалась к столу, чтобы дать «ветренику» шлепок. Однажды, расправляясь с Бирнекером, она опустилась на него своими гигантскими титьками. Лицо Бирнекера целиком исчезло под этим богатством, и он, с трудом переводя дух, отчаянно взмолился:

– Боже правый, да я сейчас задохнусь!

Одним словом, Ресль весьма заботилась о том, чтобы мужчины буквально сгорали от сладострастия, и все мы были уже изрядно навеселе. К тому же почти стемнело. Мало-помалу мои соседи принялись за мою рубашку, они справа и слева медленно поддёргивали мою верхнюю и нижнюю юбки из жёлтого шёлка всё выше и выше, обнажая колени. Вамбахер шептал мне на ухо, что хотел бы только удостовериться, такие ли красивые у меня подвязки, какие носит Ресль. Его влажные ладони скользили всё выше, а Бирнекер пытался забраться мне между ляжек, однако я крепко стиснула ноги, справедливо полагая, что только терпение венчается лаврами. Но когда музыканты в очередной раз заиграли удалой марш, я откинулась на спинку сидения и опустила руки под стол, как будто у меня закружилась голова. Затем я взялась под столом за ширинки своих соседей и очень неторопливо стала разминать прекрасные длинные хоботы в их брюках до тех пор, пока они не поднялись до жилетки. Вамбахеру я сама расстегнула пуговицы на брюках, с Бирнекером задача оказалась сложнее, поскольку он сидел слева от меня. В итоге ему пришлось это сделать самостоятельно, что заняло много времени, потому что руки у него уже немного дрожали. Теперь в моих руках находилось два раскалённых хобота. У Вамбахера он был толстый и шершавый, с огромной широкой головкой, по форме очень напоминавшей гриб. Хобот Бирнекера был длинный, тонкий и весь ослизлый – на него разок накатило ещё в брюках, но именно благодаря этому второй раз дело пошло как по маслу. И я начала довольно неторопливо растирать оба в такт музыке. Вамбахер неуверенным голосом спросил меня:

– Да, а чем это с фрейлейн Пеперль мы сейчас занимаемся?

– Собираем грибы, – бросила я в ответ.

Лица мужчин совершенно раскраснелись и они, похоже, уже немного вдохновились. Я чувствовала себя очень хорошо. Было великолепно, так как два хобота плясали в моих руках и конвульсивно подёргивались. Крепко сжав их, я очень медленно раз за разом вытягивала их крайнюю плоть до самого верха, каждый раз на несколько секунд задерживая в пальцах кожное утолщение. При возвратном движении я щекотала головки обоих стержней мизинцем. Сперва накатило на Вамбахера. Но это оказалось только несколько вязких, как резина, густых капель. Он поднёс ко рту бокал с вином, жадно отхлебнул из него и вполголоса пробормотал:

– В такую жару собирать грибы без воды очень трудно.

Сразу после этого накатило на Бирнекера, но у того выброс был гораздо обильнее. Я почувствовала, как по пальцам у меня устремился целый поток. Мужчины стали приводить под столом свои брюки в порядок, но на это никто не обратил внимания, мой коптильщик и Лехнер были увлечены Штеффи. Я сделала вид, будто опьянела, и сказала, что хотела бы немного прогуляться по свежему воздуху. Когда я протискивалась мимо мужчин, те с благодарностью сжимали меня коленями.

От щекотания кавалеров мои юбки были ещё наполовину подняты, и, когда я проходила мимо Ксандля, тот ущипнул меня за зад. Потом я вышла на улицу и немного прогулялась вдоль ограды обширного ресторанного сада. Там царила полная тишина, было почти темно, и росли высокие кусты. Теперь я оказалась как раз напротив того места, где за оградой должна была располагаться наша беседка. Я отчётливо расслышала смех Штеффи, потому что Ксандль, видимо, в этот момент рассказывал сочный анекдот. Внезапно я увидела рядом с собой фигуру человека, стоявшего вплотную к ограде. Им оказался извозчик, который привёз нас сюда. Он слушал музыку и даже пытался разобрать, о чём говорилось в беседке. При этом он сжимал в руке свой хвост и как бешенный мастурбировал. Он на свой манер разделял праздник с другими. Завидев меня, он не стал прятаться, а спокойно оставил свой полутвёрдый стебель висеть снаружи.

– Почему же вы, милая барышня, не сидите со своими друзьями в беседке? Там у вас, кажется, очень весело.

– У меня что-то немного голова разболелась, – с улыбкой ответила я.

– У него тоже болит голова, – сказал он, подмигивая, и указал на свой член.

И сразу после этого обмена репликами он обхватил меня за бёдра, опрокинул навзничь, и я, будучи к этому моменту весьма подвыпившей, растянулась на траве, а он – на мне. В два счёта замечательный хвост извозчика оказался у меня внутри. Мне доставило удовольствие прямо за спиной у Ксандля уступить домогательствам бравого кучера. Он был такой же простой человек, как мои братья и, вообще, люди, которые проживали в нашем доме, и на его долю тоже должно было что-нибудь перепасть. Я совершенно не сопротивлялась, и он был наверху блаженства.

– Вот так… правильно… давай-ка сюда свою тёрочку… а-а-ах… какая шершавая, прямо насосик… и жадненькая, что твой пудель… прекрасная жизнь, должно быть, у супруга-то… вот так… правильно… только обточим маленько… один раз не считается… не правда ли, он глубоко входит… киска ты моя, маленькая… о господи, мокрый уже совсем … а-а-а-ах, у-у-у-ух… это ведь не всегда должен быть богатей… а я, знаешь ли, с лошадьми умею хорошо сладить… сейчас… сейчас… приподними-ка ещё чуточку свой задок… о-о-о-о…

В тот же миг я почувствовала, как его сперма ударила мне внутрь, как кипяток, горячо, быстро и резко. Это было похоже на выстрел. Потом он помог мне подняться. Я привела свои юбки в порядок, в то время как он снова надел на голову свой блестящий цилиндр, лежавший в траве. Уходя, я помахала ему через плечо, в ответ он приподнял цилиндр и негромко крикнул:

– Целую ручку, вознагради тебя бог, желаю и дальше приятного развлечения!

Когда я вернулась к остальным, они были уже изрядно пьяны и кричали, перебивая друг друга. У Штеффи – блузка её была нараспашку – упала брошь, и она собиралась найти её под столом. Лехнер сказал, что хочет помочь ей в поисках. Он вынул из садового подсвечника свечу и правой рукой держал её под столом, опираясь о край столешницы левой. Штеффи ползала под столом и хихикала. Вдруг она так больно ущипнула меня за икру, что я наверно бы отскочила, однако она крепко держала меня и потянула вниз. Заглянув под стол, я поняла, что события приняли нешуточный оборот. Штеффи стояла под столом на четвереньках, задрав юбки до пояса, а Лехнер размягчённым концом свечи водил туда-сюда в её смокве, так что наша Штеффи от сладострастия стиснула зубы. Тут и меня опять сразу разобрало желание, однако для двух дам здесь, внизу, места не было. Тогда я сделала вид, что привожу в порядок бант на туфле, и, по крайней мере, понаблюдала за сей живописной сценой. На Штеффи как раз накатывало, а Лехнер в странной позе столь комично покачивался взад-вперёд, что Бирнекер спросил:

– Что, это тебя свеча так дёргает?

Штеффи закатила глаза, откинула голову и увидела между широко расставленными ляжками коптильщика прямо перед собой туго натянутую ширинку, с которой чуть пуговицы не отскакивали. Она мигом расстегнула ширинку, и сжатая пружина Ксандля тотчас выпрыгнула ей в рот. Она лизала, сосала и чмокала, но наверху едва ли что-нибудь слышали, потому что Ксандль с Вамбахером наперебой рассказывали один другому анекдоты. Таким образом, я до поры до времени вынуждена была сидеть спокойно. Вамбахер и Бирнекер почти расплющили меня, так тесно мы уже сидели рядом друг с другом. Чтобы мне не слишком сильно помяли подол, я, усаживаясь за стол, подняла его, и теперь правая рука Бирнекера щекотала мне сверху ложбинку между ягодицами, тогда как Вамбахер мял мою левую грудь, отчего сосок просто огнём горел. Мне ужасно хотелось тоже принять участие, и я не могла дождаться, когда настанет мой черёд. Наконец – мне показалось, что прошла вечность – лицо моего Ксандля на противоположном конце стола вдруг покраснело ещё сильнее, и он, будто поперхнувшись, отпил из бокала глоток вина. Лехнер незанятой рукой участливо похлопал его по спине и сказал:

– Знаешь, всегда хорошо откашляйся после оргазма!

Штеффи, совершенно разгорячённая и со слезами на глазах от душившего её хохота, снова выбралась наверх со словами:

– Не думала, что искать брошь такое утомительное занятие!

Но теперь вниз забралась я, там опустилась на корточки и взяла в рот кол Вамбахера, уже опять благополучно стоявший. А в руку я взяла хвост Бирнекера, этот, правда немного обвис, однако я быстро сумела его взбодрить и привести в чувство. Лехнер наклонил голову под стол и попросил:

– Ты и про меня не забудешь, не правда ли, Пепи? А то во мне всё прямо бурлит и клокочет!

Задача оказалась довольно сложной, ибо мне пришлось изловчиться и протянуть другую руку назад, чтобы поймать его хвост, до сих пор действительно ничего не получивший. Он пульсировал у него так судорожно, что мне казалось, будто в руке у меня змея. Кончиком языка я облизала огромный жёлудь Вамбахера, потом целиком взяла его в рот и принялась двигать головой, всё время захватывая при этом всю крайнюю плоть, что всегда, я знаю, Ксандля тоже приводило в состояние крайнего возбуждения. Две другие шишки я весьма неторопливо растирала руками и очень сожалела о том, что у меня на спине нет глаз, чтобы одновременно смотреть на член Лехнера. А тот у меня за спиной, похоже, разгулялся на славу, ибо я вдруг ощутила прямо у себя между лопатками обжигающе горячие брызги, это на Лехнера накатило так мощно, что он залил мне сзади всю блузку. На переднем плане соус Бирнекера протёк мне в рукав до самого локтя, и, почувствовав, как увлажнилась моя маленькая раковина, я от переизбытка страсти и возбуждения впилась зубами в хобот Вамбахера. Тот инстинктивно сжал ляжки, так что у меня затрещал череп, и я услышала, как он выругался:

– Чёрт побери, теперь у нас под столом завелась какая-то кусачая собачонка!

– Ты, верно, ничего не имел бы против, иметь таких собачек побольше, бедняга! – осклабился Ксандль, и все вокруг во всё горло расхохотались.

Я едва не захлебнулась природным продуктом Вамбахера, который, как раз в этот момент замечательно кончил мне в рот…

Потом все мы снова тесным дружеским кругом весело сидели наверху, усталые, но очень довольные. Ресль подошла к нашему столику, жеманно шелестя юбками и льстиво играя глазами:

– Итак, господа, – промурлыкала она точно кошка, – нам подошло время закрываться, однако для вас уже приготовлена специальная комната…

Во мне эта специальная комната вызывала крайнее любопытство. Ксандль уже неоднократно делал на нее намёки. Через почти опустевший ресторанный сад мы вслед за Ресль прошли в «специальную горницу», стараясь дорогой держаться ровно и не терять равновесия.

Комната была ярко освещена, жалюзи на окнах – опущены. В центре неё располагался длинный, не покрытый скатертью стол, а в углу ещё один, маленький, с всевозможными закусками и несколькими бутылками красного «Фёслауэра». Едва все мы оказались в помещении, как Ксандль, лицо которого уже изрядно налилось синевой, с такой медвежьей силой ухватил красивую хозяйку за титьки, что у неё на спине лопнули завязки передника! Ресль, захихикав, взвизгнула:

– Боже праведный, господин фон Ферингер, что же это вы делаете? Что может подумать обо мне ваша любовница?

– Пеперль? Ах, она не из таких, она и другим тоже капельку позволяет.

В этом он был прав, а, кроме того, я давно уже заприметила, что между импозантной хозяйкой «плодов виноградной лозы» и Ксандлем довольно часто, видимо, случались интимные эпизоды. Ксандль дёргал и рвал её груди, прижимался животом к её красивому, полному заду и потом, под общий смех, оттеснил её к столу и наклонил над ним.

– Позовите оркестр и Ветти! – пронзительно закричала хозяйка, нетерпеливо виляя обнажённой попой из стороны в сторону и с каждой секундой всё более впадая в состояние сексуального неистовства, потому что Ксандль не сразу ее нанизал. В этот момент в комнату вошли четыре музыканта: со скрипкой, кларнетом, гитарой и губной гармоникой. Они вежливо поздоровались и сказали:

– Если господа не возражают, мы немного поиграем для вас.

– Какие могут быть возражения против музыки, – прорычал Ксандль, – однако вам предстоит заняться и ещё кое-чем.

С ними появилась и Ветти. Ресль представила её своей племянницей, мужчины самодовольно усмехнулись, а Ветти, точно школьница, сделала книксен. Но она тоже была себе на уме, поскольку сопротивлялась только для видимости, когда Лехнер, орлом налетев на неё, потянул её к столу. Она встала возле Ресль и ловким движением попы сама закинула наверх подол лёгкого платья. Лехнер уже, было, приготовился вставить ей свою макаронину, но Ксандль осадил его, прорычав:

– Прекрати немедленно! Ты не должен забегать вперёд меня!

Лехнер недовольно поворчал в ответ, однако оставил своё намерение и в ожидании дальнейших событий расстегнул Ветти корсаж. Смуглые телеса у неё оказались крупных размеров, но несколько дряблыми, однако Лехнеру они, похоже, пришлись по вкусу, потому что он взвесил её грудь на ладонях и, возбуждая, потёр тёмно-коричневые соски. Ветти закрыла глаза и опять изобразила стыдливость. Потом я и Штеффи наполовину склонились над столом, Бирнекер занял позицию у меня за спиной, Вамбахер подошёл к Штеффи.

– А сейчас, музыканты! – скомандовал Ксандль.

Четверо оркестрантов выстроились по другую сторону стола. Они совершенно ничему не удивлялись, потому что, вероятно, уже не первый раз играли на таких танцах.

– Примкнуть штыки! – скомандовал Ксандль, который чувствовал себя сегодня заправским капралом.

Четыре смычка оркестрантов появились на виду как будто сами собой. Ресль схватила короткий, красный хвост гармониста, Ветти, повернувшись спиной к Лехнеру, вцепилась в член скрипача, мне достался перчик кларнетиста, и, наконец, Штеффи завладела нижним инструментом гитариста.

– Все заняли позицию?

– Да-а-а! – хором проревели мы.

– Знаете «Марш Радецкого»? – обращаясь к музыкантам, спросил Ксандль. Голос у него чуть ли не дрожал от переполнявшей его жажды отсношать шикарную вкусную Ресль. – Тогда начинайте! Но смотрите, капелла, чтобы с такта мне не сбиваться!

Это было самое великолепное спаривание, какое я когда-либо видела. Восемь мужчин стояли напротив друг друга, между каждыми двумя – по бабе, и всё совершалось в такт прекрасного марша, хотя для музыкантов, заметим, исполнять его было довольно трудно. Восемь мужчин, таким образом, получали удовольствие разом, и звуки инструментов, скрип стола, на который мы, женщины, опирались, и сладострастные выкрики, причитания и остроты совокупляющихся сливались страшную какофонию!

– Крепче, Ксандль, крепче… а-а-а… ещё, похоже, не разучился… влажная протирка… очень глубоко, молодец… ух-ух… не грех потолкаться… только б не холодно… а-ах, какая бабонька, соски, что компотная чаша… больше уже не задвинуть, ни на волосок… мохнатка у Ветти как у медведицы… ещё немножечко, сильнее, а-а-а-а, сильнее, не дёргайся так… попридержись только, у меня для этого есть штуковина… как хлюпает, сказочная протирочка… но он у тебя такой… господи… да он меня сейчас разорвёт… о-о-о-о-о, ух-ух, ах-ах… нет, нет… вот сейчас… сейчас… ради бога… я с ума сойду… будто долото… он же переполняет… не-е, вот так правильно… чувствуешь его, мой тестомес… – вперемежку кричали все.

Почти одновременно накатило на Ксандля, Бирнекера и Вамбахера, правда у последнего исторглось лишь несколько капель, он сегодня уже изрядно помучился. Однако его огромный, похожий на гриб член сумел снова встать прямо в расщелине, и, кроме того, он усердно помогал пальцами, действуя у меня в щелке. Ресль оперлась на стол, чтобы перевести дух, благословение Ксандля стекало у неё между ляжек на красивые чёрные чулки. Но она, похоже, ещё не получила полного удовлетворения, ибо одной рукой продолжала мять свои большие, огненно-красные соски, а другой с таким азартом растирала свою ненасытную вагину, что толстые каштановые волосы потрескивали.

– Эй, поглядите на Тони! Ну и специалист!

Ксандль, хобот которого ещё наполовину стоял, просто покатился со смеху. Тони Лехнер, мастер глубокой чеканки, обрабатывая свою Ветти, держал во рту сигару марки «вирджиния». Он тесно прижал к себе зад девицы, вертел и довольно неторопливо водил в ней своим канделябром, не шевеля верхней частью тела. При этом он вальяжно выпускал уголком рта кольца дыма! Однако потом сигара вдруг упала, и он взвыл, так мощно на него накатило. Ещё брызгая, он вырвал свой брандспойт из расщелины Ветти, откинулся назад и мимо оркестрантов метнул струю в стену!

– Точно в яблочко! Тони, ну ты и фрукт!

– Что там, это был только маленький фокус! – скромно возразил Лехнер, подобрал с полу «вирджинию» и позволил своему насосу спокойно дотечь по каплям, продолжая выпускать кольца дыма.

Мы встали и в изнеможении рухнули в кресла, женщины приводили в порядок подвязки, Штеффи немного смазала свою тёрку маслом, чтобы лучше скользило, потому что только сейчас предстояло самое захватывающее. Музыканты, которые под занавес, совершенно взбесившись, всё-таки сбились с такта, стояли вместе, надраивали свои смычки и густыми порциями выплёскивали сперму на пол, просто и незатейливо. Ресль, которая никак не могла остыть и всё ещё пыхтела, внезапно ринулась к гармонисту, присела на корточки и сунула в рот его распалённый до багровой красноты хобот. Подоспела она исключительно вовремя, ибо едва сомкнула губы вокруг его жёлудя, как на него накатило. Он выстрелил, и она, причмокивая, проглотила весь заряд. Проглотила с удовлетворением, ловко облизнула острым кончиком языка губы и сказала:

– Чтобы ничего в таком большом хозяйстве не пропадало без пользы!

– Послушай, с капельмейстером ты это тоже делаешь? Но при чём здесь, собственно говоря, торговля вином в разлив? – спросил Ксандль.

Однако ответа получить не успел, потому что все мы вдруг услышали звон разбитого стекла, дребезжание и мощный грохот. Мы позабыли до этого запереть небольшую боковую дверь, и мальчик на побегушках, пикколо, незамеченный нами вошёл в помещение, чтобы подать свежего вина. Увиденная им картина застала его врасплох, бедняга страшно перепугался, уронил весь поднос с бутылками и теперь, совершенно окаменев, стоял посреди огромной бордовой лужи красный, как рак.

– Иисус и Иосиф, паршивец несчастный, ты что это себе позволяешь, ты почему нос суёшь, куда не следует, я тебе череп сейчас проломлю! – напустилась на него Ресль, которой в глазах своего персонала необходимо было сохранять респектабельность и солидность. Но несчастный не знал, куда и смотреть – вокруг, куда бы он ни взглянул, были сплошь капающие члены, голые титьки и зияющие влагалища. У него даже оттопыренные уши покраснели, и он в крайнем замешательстве, запинаясь, бормотал только:

– Господа… госпожа хозяйка… милостивая сударыня… госпожа хо…

Однако Лехнер, находившийся сейчас в прекрасном расположении духа, похлопал пикколо по спине и добродушно спросил:

– Ну, чего ты так пялишься, друг ситный? Ты разве такое в первый раз видишь?

Парень покраснел ещё гуще, он едва не плакал, однако вынужден был признаться, что однажды застал за подобным занятием кравчего с кухаркой и получил за это парочку увесистых затрещин.

– Ну, здесь тебя бить не будут, не нужно бояться, можешь даже поиграть вместе с нами! – сказал Ксандль. – Ты хотел бы стать хозяином винокурни? – Паренёк в полном недоумении тупо выпучил глаза. – Ну, а может, ты хотел бы разок отпудрить свою начальницу?

Ресль будто в крайнем возмущении взвизгнула и сварливо выкрикнула:

– Ты с ума спятил? Вообще, он не для того здесь, у него же ещё молоко на губах не обсохло!

Однако при этом она с трудом удерживалась от смеха, вертела похотливой задницей и не вынимала руки из-под юбки.

Вамбахер сказал:

– Но Ресль, один раз не в счёт, парню тоже ведь не мешало б почувствовать, что сегодня воскресенье!

Ресль продолжала хихикать, однако мужчины сорвали с неё передник, лёгкое платье и рубашку, отбросив их в сторону. Что-то подобное мне редко случалось видеть. Ресль, возможно, была созданием неуклюжим, но при этом очень соблазнительным. Она была весьма впечатляющих габаритов, кожа у неё была исключительно белая, и со своим колоссальным задом и гигантскими грудями она выглядела как какой-то монументальный памятник.

Тем временем Ветти опустилась перед пикколо на колени и извлекла на свет божий его маленькую макаронину, которая, однако, пока что была ещё совершенно вялой. Парня охватил страх. Штеффи помогала Ветти и щекотала бедняге яички, тогда как та взяла его жёлудь в рот.

Ресль уже выражала нетерпение, и, в конце концов, хвост маленького официанта встал. Он был не очень длинным, но по форме удобным в употреблении. Только вот паренёк никак не мог решиться применить своё маленькое твёрдое долото на практике. Тут Ксандлю в голову пришла блестящая идея:

– Она же для него слишком высока, его госпожа начальница. Он просто не дотянется до неё, бедокур! – С этими словами он взял скамеечку для ног, установил её за спиной Ресль, сгрёб мальца за воротник и одним рывком водрузил на скамейку. – Так-то вот будет лучше! А теперь сдавай экзамен на должность управляющего винным погребом.

Ресль, которой всё происходящее доставляло исключительное удовольствие, защемила член маленького ёбаря между грандиозными ляжками и с добродушным видом повела его, было, к входу в погреб. Но тут парня-таки разобрало, он принялся наносить толчки как взрослый, только вот объять необъятный зад милостивой госпожи ему вряд ли было под силу. Работая, он тяжело и часто дышал.

– Ещё незадача, да он так у нас задохнётся! – участливо сказал Бирнекер, взял в руки салфетку и точно веером начал обмахивать ею совокупляющегося пикколо.

Ресль хихикала, повизгивала и мяукала:

– Он сразу понял, что к чему… ах, как славно… такой молоденький мальчонка… неплохо попробовать… очень твёрдый для такого юного хвостика… а головка у него как лесной орешек, но ему ещё подучиться надо… прекрасно, сорванец, впрыснешь, только не прерывайся… ты же такой смышленый… ой-ой-ой, как он рукояткой вертит… а-а-а-а… следите, чтобы он не останавливался… сейчас на него накатывает, сейчас… всё давай в скважину, сорванец… всё давай…

Потом она заскрежетала зубами и кончила. Ксандль снял парнишку, который был весь в поту и пошатывался, со скамейки и поставил на пол.

– Молодчина. Из тебя выйдет хороший управляющий винным погребом.

Затем слуга получил ещё гульден в придачу за то, чтобы, как было сказано, «держал рот на замке», и совершенно обессиленный выскользнул из комнаты. А мы занялись выбором самой узкой трещины для «заключительного почётного номера». С этой целью мы, женщины, легли спиною на стол, а Бирнекер очень медленно вводил каждой в расщелину палку салями толщиной почти в руку ребёнка. Ресль почти без труда вместила в себя половину колбасы, её лоханка с жадностью заглотила предложенное кулинарное изделие, так что она даже немножко сконфузилась.

– Ну, что ты, это, наверно, просто необходимо в управление большим заведением, – утешили её.

Затем испытанию подверглась Штеффи, в которую, однако, вошла только небольшая часть колбасы. Зато в щель черноволосой Ветти опять погрузилась почти половина салями, и, наконец, очередь дошла до меня. Когда они ввернули кончик колбасы, мне сперва было приятно, но потом это вдруг вызвало сильную боль, и я так резко сжала ноги, что колбаса выскочила наружу и отлетела на приличное расстояние.

– Пригодна! – гласил приговор мужчин.

Ксандль был выбран тем, кто совершит со мной вышеозначенный номер, чтобы, как он выразился: «Ему не пришлось ни к кому ревновать».

Бирнекер с Вамбахером подхватили меня под мышки и подняли высоко вверх, а Ксандль задрал мне юбку до живота и снизу вставил в меня член. Затем я обхватила ногами его большой зад, и те двое настолько далеко отклонили меня, что я висела почти над полом. Остальные стояли вокруг и наблюдали. Женщины с широко раздвинутыми ногами, и сзади пристроились оркестранты: к Ветти – кларнетист, к Штеффи – гармонист, а к неутомимой Ресль – скрипач. Хвосты были размещены, и теперь мы снова образовали четыре трахающиеся пары.

– Стоп, – крикнул вдруг Тони Лехнер, – а обо мне вы совсем забыли? Согласитесь, гитара ведь тоже женщина!

Тут он взял большую контргитару с двумя грифами, установил её на кресло и сам с широко расставленными ногами устроился перед ней. Затем он крепко ухватился за оба грифа музыкального инструмента и между струн вставил хобот в резонансное отверстие гитары!

– Только ребёночка ей не сделай, Тони!

– Ах, была бы ещё мандолина! Я бы и с ней попробовал! – ответил Тони.

Затем три пары, обступившие нас, приступили к сношениям, а Бирнекер с Вамбахером медленно качали меня взад-вперёд, и член Ксандля таким образом сам собой скользил в моей трещине туда и обратно. Ксандль стоял, широко расставив ноги, и позволял доставлять себе удовольствие тем более, что ему не нужно было ровным счётом ничего делать. Бирнекер с Вамбахером распевали при этом:

Чтобы два бравых господина не остались с носом, я одновременно извлекла оба их стебля и вытянула их навстречу друг другу, так что пара желудей соприкасалась прямо над моим ртом!

– Только не сталкивай, мы же не гомики! – предостерёг Бирнекер.

Я усердно тёрла, они раскачивали меня, и как раз в тот момент, когда Ксандль брызнул в меня своим тёплым фонтаном, сверху тоже удвоенной порцией закапало мне в рот. Потом мы все смотрели, как Лехнер сношает гитару.

– Бум-бум… немного жестковато получается… она ведь щиплется… тра-ля-ля, тра-ля-ля… стоит однажды и такое узнать на собственном опыте… однако, какая красивая и большая дыра у неё… гопля-гопля… бум-бум… у-уй… а-а-а-а… Ну что ж, поехали…

И Тони брызнул в гитару.

Затем Ксандль дал Ресль сотенную купюру. Это многократно покрывало счёт за съеденное и выпитое, да ещё сверху довольно много оставалось на чаевые. Ветти получила двадцатку, которую Лехнер сунул ей между титек. А когда та вывалилась оттуда, Лехнер свернул её, сунул Ветти в смокву и сказал:

– Вот так лучше будет, теперь остаётся только помочиться деньгами.

Ещё сотню Ксандль вручил гитаристу «в качестве компенсации за инструмент».

На обратном пути мы снова сидели «на ручках». Кучер подмигнул мне, но я сделала непонимающий вид. Все мы смертельно устали. Я сидела между Лехнером и Вамбахером. Вамбахер спал, Лехнер хотел, было, немножко помять меня под каретной накидкой, однако получил по рукам, я и без того порядочно утомилась. Зато во втором экипаже, следующем за нами, было весело, там ехал Ксандль с Бирнекером и Штеффи. Улицы тонули в полной темноте, и один раз оглянувшись назад, я смутно разглядела, как Штеффи подпрыгивает вверх-вниз. Вероятно, ей снова вставили фонарный столб, куда следует, и она рискнула на обратном пути ещё немного прокатиться верхом.

Засыпая, я очень долго размышляла о шикарной Ресль. Оказывается, наряду с молодым вином можно вполне угощать и ещё кое-чем, и при этом исключительно хорошо себя чувствовать. Ресль наверняка, как и я, происходила из среды незаметных маленьких людей, а сегодня стала солидной и богатой хозяйкой «плодов виноградной лозы», в числе клиентов которой находилось много благородных персон. Если действуешь умело, никто не посмеет назвать тебя «проституткой». Она понимала толк в бражном гешефте и была не лишена юмора, а с такими задатками ты уже кое-что из себя представляешь. Я испытывала к Ресль уважение, и сама охотно обзавелась бы когда-нибудь винным ресторанчиком.

На следующий день после этого богатого впечатлениями участия в винной пирушке, однако, я чувствовала себя несколько разбитой и утомлённой. Ксандль и его товарищи действительно хорошо разбирались в подобных вещах и слишком основательно подходили делу. К счастью сегодня было чудесное воскресенье. Я до двенадцати провалялась в постели и всласть побездельничала. Я мысленно перебирала картины минувшей ночи и, вспоминая некоторые из них, часто не могла удержаться от смеха и особенно часто думала о шикарной Ресль. Я наметила себе когда-нибудь в одиночку навестить Ресль, чтобы поближе сойтись с ней и кое о чём порасспросить её, поскольку она наверняка отменно разбирается во многом таком, чего даже я до сих пор не знаю. У меня, конечно, накопился уже довольно приличный опыт общения с мужчинами, но хозяйка «плодов виноградной лозы», похоже, особенно хорошо находила общий язык с господами зрелого возраста. Они, наверняка, с радостью предаются маленьким слабостям, во вкусе которых начинаешь разбираться только с годами, а именно с солидными мужчинами преклонных лет предпочтительнее всего иметь дело, поскольку у них больше денег, чем у молодых, и они к тому же медлительны. И рады, если им встречается шикарная женщина, которая наделена отменной бонбоньеркой и которая не заставляет себя долго упрашивать.

В двенадцать часов раздался звонок и вошёл Ксандль, немыслимо разодетый и в великолепном расположении духа, его цилиндр сиял точно солнце.

– Сервус, сердечко моё! Ну, как же безупречно здорово было вчера! Что скажешь? У тебя ещё немножко саднит, да? Не переживай, такое может даже с девственницей случиться!

И он, посмеиваясь, присел на край постели, запустил руку под стёганое одеяло и ласково потрепал меня по колену. Потом легонько ущипнул за ляжку, щекоча всё выше и выше, и сказал, что хотел бы только немного «поиграть на рояле». Однако я изобразила стыдливость и оставила свой «рояль» закрытым. Ксандль состроил уморительно серьёзную физиономию:

– В таком случае, Пеперль, мы больше не станем возвращаться к событиям вчерашнего дня. Ты была потрясающа. Ведь один раз не в счёт, однако, я не могу допустить, чтобы обо мне говорили, будто богатый Ферингер одалживал свою любовницу точно какой-то кнут. Ты мне очень нравишься и я полагаю, что, в общем и целом, конечно, по-настоящему не уступал тебя никому, и если я хоть один раз застукаю тебя с Тони или с кем-то другим, то между нами всё будет кончено и дело закрыто. Чтобы ты знала!

Я, естественно, поспешила тут же броситься на шею своему ревнивому Ксандлю и принести ему тысячу клятв, что я не смотрю ни на кого другого, что его мне совершенно достаточно и я отдаю себе полный отчёт в том, что от него получаю. Это его, кажется, страшно обрадовало.

– Ах да, лапушка, чуть не забыл! Маленькое напоминание о вчерашнем, потому что ты держалась просто великолепно! Из чувства благодарности!

С этими словами он извлёк из кармана футляр, внутри которого лежала чудесная золотая цепочка тонкой работы, а к ней медальон – небольшая круглая пластинка из золота, усыпанная рубинами. На лицевой стороне её были выгравированы имена Ксандля, Лехнера, Бирнекера и Вамбахера, а на тыльной было написано: «В память о задорном молодом вине. Союз: „Всегда как сталь крепки“.

Я с громким хохотом повалилась на подушки, потому что название и вправду было подобрано замечательно. Ксандль объяснил мне, что я являюсь отныне действительным членом застольной компании и могу рассчитывать на любого из них в отдельности, если у меня когда-нибудь возникнут трудности или что-нибудь не заладится. Потом он взялся собственноручно повесить мне на шею цепочку. Рубины чудесным образом гармонировали с моей белой кожей. Я встала в постели на колени спиной к нему, и Ксандль стал надевать мне на шею это ювелирное украшение.

Я была в кружевной сорочке с широким вырезом, Ксандль глубоко заглянул в него и чертыхнулся, потому что застёжка никак не хотела закрываться. Пальцы у него сильно задрожали, поскольку плавные очертания моих прелестей в это утро, несмотря на чрезмерное напряжение вчерашнего дня, были особенно свежи и красивы. Едва справившись, наконец, с застёжкой, он точно дикий вепрь набросился на меня, с причмокиванием поцеловал в затылок и с такой силой сдавил мои соблазнительные титьки, что я чуть не взвыла от боли. Он предпочёл бы сейчас же забраться ко мне в постель прямо в сюртуке и в лакированных туфлях, чтобы исполнить торжественный воскресный номер.

– Нет, Ксандль, а если Лени войдёт!

– Ну, ничего страшного не случится, она, поди, знает, как это делается!

Однако мне совсем не хотелось этого, Лени была довольно бесцеремонным созданием, а в глазах прислуги следует сохранять респектабельность.

– Погоди, один момент, Ксандль, я не дам тебе пропасть! Выпусти меня на секундочку, я покажу тебе кое-что, не менее упоительное.

Ксандль, тяжело дыша, встал перед кроватью, просто сгорая от нетерпения. Я выскользнула из-под одеяла и удобно уселась на край постели. Колени я сжала, а он встал вплотную ко мне, широко расставив ноги, и защемил их своими огромными ляжками. И в то время как Ксандль очень медленно развязывал две широких голубых ленты, которые держали мою сорочку, я медленно, очень медленно, и с наслаждением расстёгивала пуговицу за пуговицей красиво набухшую ширинку его брюк. Когда всё было отворено, я сначала сунула мизинец в его казарму и пощекотала волосы. Он бормотал и причмокивал, и когда я, наконец, извлекла теперь его инструмент наружу, тот стоял, как никогда. Ксандль заметил:

– Точно колокольня святого Стефана.

Да, с той только разницей, что эту колокольню святого Стефана венчал ярко-красный купол, почти такой же красивый как мои рубины. Теперь Ксандль оттянул в сторону одну из моих грудей, а я – другую, освободив для нетерпеливого друга прекрасное, белое и мягкое пространство, и Ксандль вставил свой горячий помазок между грудями. Гладкой кожей я ощутила воистину вдохновенную пульсацию его наполненных артерий, и неугомонный хвост, несмотря на ограничение простора, похоже, чувствовал себя тоже весьма уютно. Незанятой рукой я нежно-нежно щекотала ему мошонку, а он свободной рукой прижал мою голову к своему животу. Это причиняло некоторые неудобства, поскольку сегодня Ксандль украсил жилет массивной и увесистой цепью для часов с уймой всяческих брелоков. Но в этом всё же имелась и положительная сторона, потому что когда теперь мой коптильщик начал с наслаждением осуществлять медленные толчки, его хвост, точно дразня, всё время очень мило выпрыгивал снизу между моих титек прямо мне в лицо. Я тоже не была дурой и всякий раз, когда навстречу мне выдвигался разгорячённый, с расщелинкой жёлудь, замечательно облизывала его широким, влажным языком, что, однако, нисколько не остужало его азартного пыла. Однако благодаря моему усердному облизыванию и отдельным «приветственным каплям», выделявшимся у Ксандля, в моей долине между грудей стало очень скользко, и процесс обтачивания, следовательно, протекал всё лучше и лучше. Ксандль не торопил события. Он обнимал меня за плечи, прижимал грудь и бессвязно постанывал:

– Вот… так… вот так… прекрасно… ты ведьма, только со… блазни… тельная… не позволяешь себе… бездельничать… не позволяешь… не позволяешь… нет… нет… нет!

Внезапно в лицо мне ударило такое огромное количество спермы, что на мгновение я совершенно утратила способность что-нибудь видеть, поскольку просто не могла открыть глаза. В том не было бы большой беды, но скипетр Ксандля был таким длинным, что, когда он инстинктивно подался назад, несколько благодатных капель упали на его сидевшую в обтяжку жилетку. Он стёр их дорогим одеколоном, теперь всегда стоящим у меня на ночном столике, потом взял ватку, намочил её тем же одеколоном и промыл мою тёрочку, которая тоже уже увлажнилась. Он проделывал это с особым удовольствием и очень изящно. Я покойно откинулась в постели на спину и закрыла глаза. Пальцы Ксандля были похожи на тугие колбаски, но при оказании такого рода дружеских услуг он проявлял исключительную ловкость и нежность, как лучшая акушерка. Если он слишком обильно смачивал мою дырочку едким одеколоном, и я немного ворчала, Ксандль одним единственным движением языка удалял излишки.

– О господи, как он сегодня щипает! – добродушно приговаривал он.

Затем ему было велено отвернуться на время, пока я мылась и одевалась. Он имел право остаться в комнате, но оборачиваться не смел. Мне хотелось разок почувствовать себя утончённой дамой. Однако плут расположился таким образом, что видел всё в большом зеркале, перед которым я мылась. И плескаясь в воде, я услышала своеобразный звук: «Бум… бум… бум… тр-р… тр-р…» Только очень тихий, но равномерный, а затем Ксандль облегчённо вздохнул, и я услышала, как что-то шлёпнулось на ковёр, потом второй раз и третий. Лицезрение моего миловидного облика опять привело Ксандля в состояние сексуального возбуждения, он проявил самостоятельность и по случаю воскресенья немного начистил свой штык. Но еще раз использовать его со мной я Ксандлю не позволила, ибо в воскресенье он тоже должен был себя поберечь. Потом мы отправились обедать в «Ридхоф», а после трапезы прогулялись по центральной аллее.

Несколько дней спустя Ксандлю по торговым делам понадобилось съездить в Линц и Грац, и чтобы как-то утешить меня в соломенном вдовстве, он подарил мне двух шёлковых пинчеров, кобеля и сучку. Я была вне себя от радости, потому что всегда любила животных, и ещё маленькой девочкой часто подкармливала канареек лихой госпожи Райнталер. Теперь у меня оказалось сразу две собаки, таких необычайно симпатичных и послушных, к тому ж они были опрятными. Обе собаки имели белоснежный окрас и настолько густую шерсть, что косицы нужно было отводить в сторону, если хотелось увидеть их глаза, которые походили на пару чёрных пуговиц. Кроме того, они были очень весёлыми и подвижными, и, должно быть, стоили уйму денег.

Лехнер, голова у которого была всегда забита всякими глупостями, назвал сучку «Модисткой», а кобелька «Кузнечиком». Было в самом деле замечательно сидеть в городском парке с двумя собаками на поводке – на каждой ошейник с маленьким колокольчиком – или прогуливаться по бульвару Ринг. Многие мужчины с потоком лестных слов склонялись к собакам и задавали тысячи вопросов, однако я держалась воистину неприступной, потому что была не какой-нибудь дамочкой полусвета, которая заводит себе пинчера только для того, чтобы с нею заговаривали на улице.

На четвёртый день отсутствия Ксандля, рано утром какой-то толстый посыльный принёс мне огромный букет чудесных алых роз. Лени в этот момент не оказалось на месте, и я вышла сама, чтобы открыть дверь. Поверх ночной рубашки на мне был только лёгкий домашний халат, поскольку это событие застало меня за туалетом. Отворив дверь, я была настолько очарована цветами, что в первый момент совершенно не обратила внимания, как при виде меня у бедного посыльного загорелись и округлились глаза. Позднее я, правда, заметила это.

– От кого же эти цветы?

И посыльный совершенно охрипшим от волнения и прерывающимся голосом ответил:

– Господин фон Лехнер просил засвидетельствовать вам своё почтение и тысячу раз поцеловать ручку, кроме того, он велел спросить, как вы, милостивая госпожа, себя чувствуете?

Я чувствовала себя хорошо, была в прекрасном расположении духа и добродушно настроена. Это было, собственно говоря, большой глупостью и непорядочно по отношению к Ксандлю, но мне вдруг захотелось дать посыльному весёлые и приятные чаевые. Я была молодой и голодной, мы находились в квартире одни, и у меня прямо аппетит разгорелся к хвосту посыльного. Но это нужно было проделать совершенно незаметно, у посыльного должно было сложиться впечатление, что я совокупляюсь исключительно… ну, словно по рассеянности.

Я подошла к нему настолько близко, что нас разделял только огромный букет цветов, который он судорожно сжимал в руке на уровне груди. Теперь я в несколько быстрых приёмов – ведь упражнений у меня, слава богу, было достаточно – расстегнула ему брюки и, уткнув нос в цветы, снизу воткнула себе внутрь другой букет. Потом, продолжая нюхать то одну, то другую розу, я при этом двигалась таким образом, чтобы бравый хвост ходил у меня внутри как бы сам собой. Посыльный вспотел, словно ему под красную круглую шапочку налили воды, разинул рот и по-прежнему крепко сжимал злополучный букет. Я держала его за отвороты курточки и тёрлась так, как это меня устраивало, сам он не шевелился, настолько был озадачен и восхищён, а только как заведённый повторял снова и снова:

– Нижайше целую ручку… целую ручку… целую ручку…

Затем я ощутила его тёплое извержение, забрала у него букет, он, пошатываясь, точно пьяный, исчез за дверью, а я, закрыв за ним, запахнула халатик.

Вся сцена продолжалась едва ли дольше минуты, и это наверняка были самые прекрасные чаевые, какие посыльный когда-либо получал. Однако капельку я себя после этого упрекнула, столь легкомысленно поступать не следовало бы. Один раз, конечно, не в счёт, но если посыльный не сумеет держать язык за зубами, о случившемся легко узнают Лехнер и Ксандль, и тогда я попалась. Лехнер, естественно, тоже с удовольствием бы меня оприходовал – ни с того, ни с сего таких изысканных букетов не посылают. Но надо быть последней идиоткой, чтобы трахаться с лучшим другом Ксандля. Но всё же что-то мне требовалось еще, я это почувствовала и тогда, когда после полудня лежала на софе и курила сигарету. Я хватаюсь за неё только в том случае, если меня одолевает скука, обычно табачный дым мне не особенно нравится.

День выдался знойный, но жалюзи на окнах были опущены, и в комнате царила приятная прохлада и полутьма. Кузнечик, спавший у меня в ногах, проснулся, чихнул и принялся играть с помпонами на моих домашних туфлях. Я кончиком ноги пощекотала ему живот, он выгнул спину как кошка и зажмурился, так хорошо ему было. Тут в голову мне пришла одна идея. Я подняла вверх халат и рубашку, широко раздвинула ноги и ждала, что же последует дальше. На безрыбье и рак щука. Кузнечик осторожно обнюхал мои длинные шёлковые чулки и чихнул, потому что те были надушены.

– Ну-ка, найди мышку! Где мышка?

Кузнечик забрался выше, обнюхал мои подвязки, начал вилять хвостом и затем перешёл на обнаженный участок кожи. Его маленький холодный нос щекотал очень приятно. Он медленно продвигался у меня между раздвинутыми ногами, и вдруг чем-то живо заинтересовался.

– Где мышка? Ищи мышку!

Тут он собрался, было, своей короткой лапой схватить «мышку», тёмные волосы которой так хорошо пахли, но я взяла его за голову и крепко прижала её прямо к своей расщелине, и теперь он, наконец, слегка лизнул ее своим маленьким, розовым языком. Это оказалось настолько приятно, что в первую секунду я подалась попой вверх. Но потом тотчас же успокоилась и лежала совершенно тихо, чтобы не спугнуть робкого любовника. И это было правильным решением, потому что как только славный Кузнечик сообразил, чего мне недостаёт, он тут же начал лизать так усердно и ловко, что я заскрежетала зубами от сладострастия. Это было воистину изысканное щекотание. Правда, язык у комнатной собачонки, был гораздо меньше, чем у любого мужчины, однако намного проворнее, и Кузнечик в данный момент оказался наиболее подходящим партнёром для такой бедной соломенной вдовы, как я. Я подошла уже почти к последнему рубежу, когда заметила, что Кузнечик смешно выгнул спину и завилял задом из стороны в сторону. У него, оказывается, встал маленький, острый кончик. И теперь Кузнечик, тихо повизгивая, спрыгнул с софы. Модистка, которая, свернувшись клубочком, спала на ковре, была разбужена. Она с удивлённой мордочкой ревниво оперлась передними лапами на софу. Кузнечик в одно мгновение оседлал её. Модистка зажмурила глаза и свесила наружу язык от удовольствия, а у Кузнечика глаза чуть из орбит не вылезли, с такой энергией он трахал свою сучку. Я не могла удержаться от смеха, и, наблюдая за собаками, рукой сама помогла себе завершить начатое Кузнечиком. Потом позволила славным пинчерам облизать себе пальцы, что им, похоже, пришлось по вкусу. Таким образом я разом решила проблему времяпрепровождения.

Вечером меня навестила Штеффи, красиво принарядившаяся, и поведала о своём новом обожателе, пожилом, сумасбродном надворном советнике, с которым она познакомилась в городе. У него водились деньжата, и он не был мерзким. Я заварила чай, потому что Штеффи принесла кучу сладостей, мы ели, болтали и хихикали как две девчонки подросткового возраста. Просто уморительно было то, что Штеффи рассказывала о старике.

Я:

– На него часто накатывает?

Штеффи:

– Да куда там. Если ему раз в неделю удаётся исполнить полномера, он как павлин гордо распускает перья.

Я:

– Должно быть, это мучительно для тебя?

Штеффи:

– Я, как мостовщик, в поте лица работаю. Знаешь, старик много о себе воображает, а между тем дело давно уже не доходит до всовывания!

Я:

– Должно быть, его приходится долго массировать?

Штеффи:

– Ну, приблизительно с полчаса, а то и больше, мне требуется, чтобы вообще извлечь из него хоть каплю. Его член сморщился как высохшая слива. И когда у него немного встаёт, знаешь, ну совсем чуточку, я должна быстро поднимать платье, пока он не упал снова. Потом он брызгает мне в волосы на лобок пару капель, краснеет как рак и говорит «пардон».

Я:

– Да, тут, верно, трудно удержаться от смеха?

Штеффи:

– Я частенько прыскаю, но что тут можно поделать.

Подвигнутые темой беседы, мы пришли в соответствующее настроение и охотно посношались бы сейчас с кем-нибудь ради чистого удовольствия. Я была горда тем выходом из положения, который недавно придумала, и рассказала Штеффи про свою «игру в мышку». Штеффи отнеслась к услышанному с недоверием и спросила:

– Неужели этот дохляк? Кузнечик?

– Перестань! Как ты можешь говорить такое о моём любовнике? Попробуй сама, вот тогда и увидишь!

Штеффи не пришлось долго упрашивать, она уже достаточно распалилась, и, сунув руку под юбку, сказала:

– Надеюсь, твой пинчер будет получше моего надворного советника!

– Думаю, он справится. Итак, располагайся на софе. Я подам тебе Кузнечика, можешь его оценить. Кузнечик, поди сюда, ищи мышку! Не посрами меня!

Штеффи тяжело дышала, шёлковая рубашка её был уже поднята на живот, а Кузнечик вилял задом. Он, похоже, вошёл во вкус, и плюшка Штеффи представлялась ему столь же достойной внимания, как и моя.

Я устроилась на кресле у изголовья софы, расстегнула Штеффи блузку и сосала её соски. Они оказались большими, твёрдыми и тёмно-коричневыми, поскольку Штеффи была жгучей брюнеткой. Однако мне тоже хотелось что-нибудь получить. Я подозвала Модистку. Та подошла, раздвинула мордой полы моего халата, затем остановилась. И сколько бы я ни приманивала её, сколько бы ни причмокивала и как бы ни разводила ноги, Модистка не желала действовать, и я уже собралась, было опять призвать на подмогу пальцы, когда бы Штеффи, которая сопела и издавала гортанные звуки, в этот момент не прошипела сквозь стиснутые зубы:

– Намажь… себе… там мёдом! У-у-у-ух! Так ей не вкусно!

Это была неплохая мысль, я спешно нанесла ложку мёда на свой палисадник, и такое лакомство гораздо больше понравилось Модистке. Она лизала сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее, и долгое время слышно было только её аппетитное чавканье, урчание и тихое повизгивание. Мы со Штеффи кончили замечательно и почти одновременно. На Штеффи накатило так обильно, что по звуку казалось, будто Кузнечик лакает из миски с водой. Затем каждая из собачек получила в награду оладью, и вслед за этим я взяла своего старого обожателя Кузнечика, а понятливая Модистка осчастливила Штеффи. На сей раз, мы улеглись рядышком на широкой софе, Штеффи перекинула одну ногу мне через колено, и собачки в лучшем виде сделали всё, на что были способны. После этого они перебрались на ковёр, и Кузнечик взялся также исполнить с Модисткой свои супружеские обязанности, а мы со Штеффи играли нашими букетами. Совсем размечтавшись, Штеффи сказала:

– Собственно говоря, лучше всего было бы действительно выдрессировать для себя кого-нибудь маленького, молодого…

– У тебя непрерывно чешется. Ты решила, кого будешь дрессировать?

– Да, я уже сделала выбор. Его зовут Хансль. Очень милый паренёк.

И она поведала мне о том, как познакомилась с совсем ещё молоденьким гимназистом, лет приблизительно шестнадцати или семнадцати, который заговорил с ней, когда она направлялась на встречу со своим старым надворным советником. Высокого роста, задорный, светловолосый мальчик, очень симпатичный и очень зрелый для своего возраста. Наверняка юноша из хорошего дома и весьма прилично одетый.

– Видишь ли, вот с ним было бы не грех. Он уже достаточно взрослый, я заметила, как он у него поднялся, хотя он всего лишь шёл рядом со мной по городскому парку. Однажды ему было позволено во второй половине дня встретить меня, однако он ни разу до меня не дотронулся. Потом мы как-то гуляли в Нойвальэгге. Я разрешила ему немного потискать себя, но не стала брать дело в свои руки. Мальчишка должен сперва стать совершенно «ручным». Он ещё никому не вставлял, даю голову на отсечение… А знаешь что? Завтра я приведу его с собой, этого Хансля. Нужно взять реванш за Кузнечика!

Я невольно хотела расхохотаться, но всё ж не осмелилась, боясь обидеть подругу. Вместо этого я заявила:

– Исключено! Не приведи господь, если Лени, эта пройдошливая девица, что-то пронюхает. И если Ксандль об этом узнает, он нам шею свернёт!

– Но, милая моя, что же нам в таком случае делать? Мы бы от души позабавились! Перестань отговариваться, у Лени завтра выходной, и в четыре я буду здесь с Ханслем!

Штеффи ещё долго приводила свои аргументы. Но все они, по существу, были уже излишними, поскольку я сама очень заинтересовалась элегантным Ханслем. В подростковом возрасте я, будучи девчонкой занозистой, тоже, естественно, предпочитала «утюжиться» с такими молодыми парнями, но когда ты зрелая женщина и при этом уже хорошо во всём разбираешься, это гораздо более увлекательно.

– Итак, завтра в четыре часа. И приготовь, пожалуйста, хорошую закуску.

Действительно, на следующий день оба появились минута в минуту. Хансль сорвал с головы фуражку и прищёлкнул каблуками как офицер. Он вёл себя как взрослый мужчина, поцеловал нам руку, и мы со Штеффи держались с подчёркнутой утончённостью. Она сказала ему, что я-де её кузина и состою в разводе. Когда мы сели за стол, Штеффи спросила:

– Ну, господин Ханс, что занимательного проходили вы сегодня в гимназии?

Парень покраснел как маков цвет и сконфузился, но я поспешила ему на помощь и быстро сказала:

– Перестань говорить глупости, господин Ханс уже настоящий студент, я по нему это сразу увидела. Не правда ли, господин Ханс, вы собираетесь стать доктором?

Штеффи опять вмешалась в разговор:

– И каким же, позвольте полюбопытствовать, может быть, гинекологом?

Мы все трое расхохотались, и по выражению лица Хансля было видно, как он обрадовался, что его считают взрослым. Такую радость просто необходимо доставлять молоденьким мальчикам, в противном случае они сердятся, обижаются, теряют чувственное желание, и петушок у них не запоёт никогда. После полдника я предложила Ханслю сигарету, и он закурил как взрослый, очень умело, совершенно не по-мальчишески. У него был талант, когда-нибудь он наверняка станет отчаянным шалопаем, за которым будут бегать женщины. И я ему об этом сказала прямо. От переполнивших его радости и гордости он выпустил дым через нос и закашлялся. Штеффи, которая уже сгорала от нетерпения, толкнула меня под столом и с притворной любезностью спросила гостя:

– А вы, вообще, когда-нибудь это уже делали, господин Ханс?

Тот уставился на неё, как баран на новые ворота.

– Ну, я имею в виду с дамами. Были ли у вас какие-то сердечные отношения, любовь, случалось ли вам иметь дело с девушкой? А вот такое господин Ханс когда-нибудь уже видел?

И Штеффи, которая всегда была шельмой, внезапно подняла подол юбки выше колена и показала Ханслю, который в этот момент очень смешно икнул, свою упругую полную ногу намного выше колена, длинного голубого чулка и новых шёлковых подвязок, явив его взору краешек кружевных панталон и полоску обнажённой плоти. При этом она посетовала:

– О господи, надо же такому случиться, у меня развязалась подвязка! Не смотрите, господин Ханс! Пепи, будь любезна, помоги мне привести всё в порядок!

Ханс не знал куда ему и глядеть, настолько он был смущён, но в то же время обуреваем непреодолимым любопытством. Я запустила руку Штеффи под юбку, сделав вид, будто поправляю там что-то, и пощекотала ее проголодавшуюся малышку, которая стала уже совершенно мокрой. Сейчас мы обе сидели на софе.

Ханс столь порывисто вскочил на ноги, что опрокинул свою чайную чашку, однако Штеффи не дала ему время на размышления и, схватив его за запястье, притянула вплотную к софе. И не успел наш молодой красавчик даже глазом моргнуть, как мы уже всё организовали, и теперь его мускулистый, короткий и белый как снег пестик заплясал перед нашими губами. Мы приобняли нашего юного друга каждая за одну ягодицу, он откинулся далеко назад и закрыл глаза. Его дрожащие руки лежали у нас на головах, пальцы судорожно сжимались, и в какой-то момент Штеффи ойкнула, потому что он в порыве страсти вырвал ей целый клок волос. Но об этом было тотчас забыто, ибо мы со Штеффи увлечённо занимались совсем другим. Это было сладкое лакомство. Не каждому для первого раза достаётся сразу два таких изысканных язычка. Мы лизали наперегонки, Штеффи держала стебель, я взяла в работу яички, и таким образом у Хансля внизу не осталось местечка, куда бы ни добрались наши любезные язычки. Когда симпатичный стебель начал пульсировать и подозрительно вздрагивать, Штеффи откинулась на софу во всю её длину. При этом она проявила чудеса ловкости, потому что юбка взлетела вверх как бы самопроизвольно. Она прикрыла ладонью глаза и тяжело дышала. Я ещё раз-другой нежно забрала в рот линейку Ханса, чтобы сделать её как можно более скользкой, а затем так толкнула его, что, задев за край софы, он без дополнительных приглашений сам приземлился на Штеффи. Та чуть заметно приподняла попу ему навстречу, и юный Ханс воткнулся, как говорится, по самую рукоятку.

Безучастно наблюдать за происходящим было выше моих сил, поскольку у меня уже несколько дней кряду ничего не было. Я бросилась на то место софы, которое эта парочка оставила свободным во время своей призовой штамповки, и устроилась на боку. Потом просунула одну руку под зад Штеффи, которая подпрыгивала и подмахивала как угорелая, другой рукой я ухватила Ханса за основание яичек и прижала оба друг к дружке. Положив голову на бедро Штеффи, я принялась изо всех сил, на какие была способна, лизать Хансу яички и ту часть стебля, которая время от времени выходила из Штеффи. Оба зарычали от наслаждения, так умело стимулировал их траханье мой язык, и я тоже с этой минуты ничего не видела и не слышала, только вкушала сок обоих и едва могла дышать. Мы пришли почти обморочное состояние, ничего не видели и не слышали… Как вдруг раздался страшный шлепок, и Ханс как пушинка слетел вниз. Ещё в полном помрачение взглянув в ту сторону, я увидела, что Ханс корчится на полу. Перед софой собственной персоной стоял Ксандль! Он непредвиденно рано вернулся из поездки, и первым делом, естественно, направился ко мне. Его лицо посинело от ярости, жилы на лбу вздулись как верёвки, и большие густые усы дрожали. Он внушал неподдельный ужас.

Ханса и след простыл. Бедняга от богатырской оплеухи, должно быть, ошалел совершенно. Он позабыл фуражку, а свой несчастный, капающий хвост он, вероятно, додумался спрятать в штаны только на улице.

Ксандль сжимал кулаки и по-прежнему ничего не говорил. Штеффи, в глазах которой стояли слёзы, но не от страха, а от пережитого удовольствия, стала совершенно серьёзной, опустила юбки и посмотрела Ксандлю прямо в глаза. Куражу в ней всегда было, хоть отбавляй, и она говорила так, как бог на душу положит. Вот и теперь она с вызывающей грубостью и совершенно спокойно сказала Ксандлю:

– Господин фон Ферингер, один раз не считается, как вы сами в недавнем прошлом так красиво говорили Пепи! Такой старый хрыч как вы должен только радоваться, когда за свои деньги получает в пользование шикарную давалку и может совать свой ключ в скважину, когда только вздумается! Разве не правда, что недавно во время посещения винного ресторана вы позволили своим друзьям пудрить меня и Пепи так, что у нас задницы до сих пор трещат, это по-вашему были пустяки! А наша сестра, значит, не смеет даже глядеть на других! Пеперль, если тебе потребуется, ты знаешь, где Штеффи живёт! Я думаю, в этом вскоре возникнет необходимость, сервус, коптильных дел мастер!

Она уже скрылась за дверью, а Ксандль всё стоял, точно его обухом по голове ударили. А я чувствовала себя ещё настолько обалделой, что, скорчившись, могла только сидеть на краю софы и думать о том, что вот сейчас всё для меня пойдёт прахом.

Ксандль заговорил с кажущимся спокойствием, но было видно, что внутри у него всё кипит и клокочет:

– Итак, сейчас же собирай свои шмотки и выметайся отсюда прочь. То, что я подарил, можешь оставить себе! Но чтобы через четверть часа и духу твоего здесь не было!

Квартира, мебель, всё принадлежало Ксандлю. Пока я, не проронив ни слова, одевалась, Ксандль, стоя ко мне спиной, произнёс:

– Ты, конечно, заслужила парочку хороших оплеух, но я баб не бью. Своих оплеух ты и без того ещё получишь достаточно!

Да, в этом он оказался, к сожалению, прав! Я была в ярости, швырнула цепочку с медальоном ему под ноги, взяла кружевной зонтик и флорентийскую шляпку, и направилась к дверям.

Ксандль всё же, видимо, колебался. Он ринулся, было, за мной, однако остался стоять у окна, поворотившись ко мне широким загривком, и не проронил больше ни слова. Тогда я просто вышла на улицу. В сумочке у меня ещё оставалось десять гульденов. Неторопливо шагая в сторону Хернался, где жила Штеффи, я сглотнула несколько слезинок, скативших к уголкам моего рта, но сделала это исключительно из упрямства. Я молода, элегантна, и уж как-нибудь перебьюсь! На белом свете полно коптильщиков, да и других мужчин тоже. Однако нельзя не признать, что Ксандль повёл себя благородно, не устроив мне скандал перед Штеффи. Только теперь я смогла всё действительно ясно себе сформулировать. Если мужчина зрелого возраста берёт себе молоденькую, он должен платить, совершенно независимо от того, исполняет ли он сейчас один номер или этих номеров много. Но если он, кроме того, требует ещё и верности, то он просто кретин. Потому что молодые люди уже чисто биологически составляют единое и неразрывное целое, и женщина с таким горячим темпераментом как у меня, одним-единственным членом не обойдётся. Природа рано или поздно заявляет свои права и диктует поступки, даже если кто-то выложил много сотен. Но от Ксандля я не приму больше ни единого крейцера, я слишком горда. Мужчины всегда почему-то думают, что они должны всем пользоваться одни, а наша обязанность дожидаться, пока господин соизволит! Но для того, чтобы так поступала я… ни у кого не найдётся достаточно денег!

Время, которое мне пришлось пережить после того, как я ушла от Ксандля, оказалось, надо признать, самым скверным периодом моей жизни. К счастью продолжалось оно не слишком долго.

Ребёнком и уже в подростковом возрасте я ведь никогда ничего особенно хорошего не имела, и именно поэтому думала, что по-другому и не бывает. Но нынче я уже попривыкла к благополучной жизни и знала, что в красивом платье, спрыснутая каплей дорогих духов, ты в собственных глазах сразу совершенно преображаешься. Если человек обладал чем-то, а потом всё потерял, то он ощущает эту потерю с удвоенной силой. Но я мужественно преодолела разразившийся кризис и ни у кого не просила милостыню. Да и к кому бы я могла обратиться? В ту пору я уже знала многих мужчин, среди которых встречались и очень «отзывчивые», но ни перед одним из них я не хотела показаться в столь плачевном виде и выслушивать сочувственные речи. Нет, я бы этого никогда не перенесла. Долгие годы моей весьма переменчивой жизни у меня ничего не было, кроме моего тела, и я всего сумела добиться только благодаря ему. Однако я никогда не причитала и не сокрушалась по этому поводу. Что же касается людей из моего прошлого, то, во-первых, я совершенно потеряла их из виду, а во-вторых, они были бедными людьми, которые сами ничего не имели. Мои братья и двоюродные сёстры разъехались кто куда, я даже не знала, все ли они остались в Вене. И многие наверняка уже обзавелись семьями и теперь вынуждены считать каждую копейку. В ту давнюю пору я была рада, если в пять часов пополудни мне удавалось добыть небольшую порцию гуляша, которая одновременно составляла для меня завтрак и обед, но я никогда тем не менее не впадала в уныние. К «подругам» своих первых шагов на стезе проституции я пошла бы в последнюю очередь… они бы только страшно обрадовались тому, что я сейчас «упала в канаву», только зло бы надо мной посмеялись! Таким образом от Ксандля я направилась прямо к Штеффи, которая, как я уже говорила, проживала в Херналсе. Она встретила меня совершенно спокойно и очень весело:

– Не делай проблемы из этого, Пеперль. Таких, как твой старый колбасник, ты ещё много найдёшь. Было бы грустно, если такая как ты не имела бы их с десяток на каждом пальце.

И, утешая, она заварила для меня чай и рассказывала мне всякие весёлые истории, а ночью я спала у неё на софе, на которой она частенько сношалась. С утра пораньше мы отправились искать мне жильё. У меня оставалось только десять гульденов и лишь то из одежды, что было на мне, а посему мне следовало быть очень экономной. Вскоре мы нашли небольшой, несколько мрачноватый кабинет у одной отвратительной старухи в Херналсе. Она сразу мне не понравилась, но квартирная плата действительно оказалась соблазнительно умеренной, а больших затрат я теперь позволить себе не могла. Первыми словами, с которыми старуха обратилась к нам, были:

– Но чтобы мне никаких мужчин в доме! Я не желаю иметь дело с криминальной полицией!

– В этом у нас с Пепи нет никакой нужды! А в криминальную полицию вы когда-нибудь в любом случае угодите!

Так ответила ей дерзкая Штеффи, и бабка не осмелилась продолжать дальше разговор на эту тему. Затем Штеффи одолжила мне ещё немного белья и кое-какие необходимые вещи для туалета, и во второй половине дня я спустилась на Пратер, чтобы начать новую или, точнее, старую жизнь. Но видит бог, вероятно, заботы и тревоги последних суток оставили на моём лице слишком явный след, несмотря на то, что я изящно принарядилась и аккуратно подкрасилась. За всю вторую половину дня и весь вечер мне не удалось завести ни одного знакомства, и когда наступил поздний час, и на город уже опускалась ночь, я принялась кокетничать и заигрывать с некоторыми проходящими мимо мужчинами, чего никогда прежде не делала. Но не привлекла ни единого, как будто сам чёрт взялся ставить мне палки в колёса, ни один не удостоил меня даже взглядом. И только когда уже запоздно, в десять часов, постовой полицейский, мимо которого я в этот злополучный вечер прошла уже дважды, пристально на меня посмотрел, я, совершенно печальная, решила отправиться домой. Старуха-хозяйка пришла в бешенство, потому что я позабыла взять ключ, и ей пришлось вставать и открывать мне дверь. И когда я уже скрылась в своём кабинете, она долго ещё что-то ворчала.

Я очень плохо спала этой ночью, и на следующее утро Штеффи снова принялась меня утешать.

– Всё опять наладится, Пеперль, вот увидишь. Не падай духом, несколько гульденов я для тебя припасла. Когда снова встанешь на ноги, тогда и отдашь!

Такой вот была она, Штеффи. Однако и в этот день, и в два следующих я так никого и не подцепила, фортуна будто от меня окончательно отвернулась. Мои несколько гульденов незаметно растаяли, хотя я экономила на всём и почти ничего не ела. Я была на грани отчаяния. Ведь, несмотря на мою симпатичную шляпку и нарядное платье, со мной не заговорил ни один мужчина, хоть сколько-нибудь достойный внимания. Кружевная кайма моего светлого платья уже через несколько дней стала совершенно серой от пыли и покрылась пятнами, а изящные туфельки изрядно поизносились. Самое скверное, когда берёшься за большие дела, иметь потрёпанный и несвежий вид. С грустью размышляя о своей горькой доле, я ходила по центральной аллее и, слыша издалека мелодию шарманки у каруселей, сперва вполголоса вторила ей. Но вечер уже плавно перетекал в ночь, и стало прохладно, когда медленно, один за другим, зажглись фонари, всякое настроение у меня пропало, и я окончательно впала в уныние. Прохожие попадались навстречу всё реже и реже, и только время от времени ещё проезжал мимо запоздалый фиакр. Внезапно, как раз под большим цветущим каштаном, передо мной выросла фигура попадавшегося мне на глаза последнее время постового.

– Здесь нельзя расхаживать и беспокоить почтенную публику! Я смотрю, ты к звезде Пратера направляешься! Ускорь шаг, иначе я возьму тебя на заметку!

Он разговаривал очень грубо, и я разозлилась, что он сказал это и, вообще, обращался со мной словно с какой-нибудь дешёвой шлюхой. Хотя, надо признать, сейчас я выглядела ненамного лучше. Поэтому предпочла разрешить возникший конфликт по-хорошему. Я очень весело улыбнулась, несмотря на то, что на сердце у меня кошки скребли, и сказала:

– Но господин полицейский! Вы ведь тоже расхаживаете здесь туда и обратно, а вас на заметку никто не берёт…

Он готов был расхохотаться, однако опомнился, что находится при исполнении служебных обязанностей, и сделал строгое лицо. Я быстро схватила его за одну из сверкающих пуговиц униформы и спросила:

– Скажите, а пуговицы вам госпожа супруга каждый день начищает до блеска? Это, должно быть, ужасная работёнка!

Затем я уронила руку вниз и как бы случайно, скользнув вдоль мундира, коснулась его ширинки. Там всё было в порядке, и он оказался на ощупь твёрдым, но всё-таки эластичным.

Не напрасно я всё-таки имела дело с таким множеством мужчин и знала, за какое место их следует брать, ибо они по существу все одинаковы, и штатские и те, которые носят мундир. Пока я шутила с ним, он, учащённо дыша, отступил под сень каштана, к самому стволу, а я последовала за ним. Потом быстро огляделась по сторонам, не идёт ли кто, но вокруг не было ни души. Опершись о дерево, я широко раздвинула ноги и задрала платье. В следующее мгновение полицейский жезл, замечательно стоявший по стойке «смирно», уже находился во мне. Я не возражала против подобного самоуправства, поскольку рассматривала происходящее лишь как небольшую «взятку» за то, чтобы обеспечить себе спокойное существование в этом районе и обзавестись человеком, который в случае чего мог бы за меня постоять. Но моя малышка давно уже ничего не получала, и поэтому, хотя я к этому часу устала и проголодалась, данное траханье даже доставляло мне удовольствие. Он легонько прижимал меня к стволу, правой рукой обнимая меня за бедро, а левой придерживал саблю, чтобы та не гремела. Он выстругивал меня лёгкими, короткими толчками, крепко стиснув зубы и сверкая глазами. Было видно, что это занятие было явно ему по душе, но в то же время он хотел закончить как можно быстрее, потому что боялся гораздо сильнее меня. Вскоре я почувствовала, как его напряжённый жезл судорожно вздрогнул, затем он как бы поддел им меня и излился несколькими обильными порциями. Я легонько поцеловала его в щёку, покрытую однодневной щетиной, привела платье в порядок и немного подтрунила над ним:

– Вы обязательно должны отразить это происшествие в сегодняшнем рапорте!

Он покраснел как рак, дал своему орудию стечь и обсохнуть снаружи, снял с головы тяжёлую каску и вытер со лба пот. Потом в крайнем смущении произнёс:

– … Жарко сегодня вечером.

– Вам не следует так терзаться, господин полицейский! – сказала я очень кокетливо. Ко мне снова вернулось моё прекрасное настроение.

Тут стало ясно, что этот страж общественного спокойствия оказался по сути дела хорошим парнем:

– Если хочешь найти клиентов, – посоветовал он, – спустись ниже к ресторану «Лустгартен». Потому что на свету эти гаврики действовать не рискуют. Ну, дай тебе бог удачи. Но будь осторожной и внимательной, иначе в следующий раз я тебя снова возьму.

Теперь мы стали добрыми друзьями, на прощанье я подала ему руку и, двинувшись дальше, ещё раз помахала через плечо. Он рассмеялся и отсалютовал мне. Я часто потом встречалась с этим полицейским. Если он располагал временем, и было уже темно, парень наскоро вставлял мне свой жезл, а иногда мы с ним просто болтали о том, о сём. Он всегда был со мною приветлив, и когда не мог отсалютовать открыто, заговорщицки мне подмигивал. Это был загорелый молодой человек бравого вида с тонкими усиками и голубыми глазами.

Тем же вечером я познакомилась со своими новыми «клиентами». Как посоветовал мне молодой постовой, я неторопливо шагала по почти безлюдной центральной аллее в сторону «Лустгартена», расположенного в глубине Пратера. Вдруг до моего слуха донеслось, как кто-то у меня за спиной очень тихо произнёс «Тс!». Я остановилась, однако никто не подошёл ко мне, и вокруг царила полная тишина. Но уже через несколько шагов восклицание повторилось снова, я обернулась, но только шелестели кусты, а никого не было видно. Вдруг из-за кустов вынырнул крошечный человечек, похожий на гнома. Он производил весьма жалкое впечатление, его бледное детское личико было густо усеяно бородавками, из-под засаленной шляпы выбивались тонкие пряди волос. Он вёл себя крайне пугливо, жался к кустам, глаза у него были бесцветные и робкие точно у маленького мальчика, который со страхом ожидает порки. Выглядел он очень смешно и одновременно вызывал сострадание, наполовину ребёнок, наполовину взрослый мужчина. Он отчаянно жестикулировал, подмигивал, корчил гримасы, широко разевал рот, тотчас же снова подносил палец к губам, и внезапно распахнул просторное, длиннополое летнее пальто. На нём был воротничок, галстук, жилетка и короткая рубашка, однако брюк не было, только туфли и гольфы. Впрочем, в застёгнутом пальто этот необычный наряд скрывался от взгляда стороннего наблюдателя. У него был толстый, бесформенный как у маленького ребёнка живот и крошечный хвостик, который почти не стоял и загибался смешным крючком. Коротышка отклонялся назад, раздвигал тонкие ляжки, суетливо подпрыгивал и щёлкал зубами, потом взял между пальцев свой маленький хоботок и помахал им в мою сторону. Он делал тысячу комичных вихляний, однако это не вызывало смеха, скорее он походил на сумасшедшего. Но мне давно уже было не до гордости, поэтому я согласно кивнула, чтобы придать ему смелости, и вопрошающе потёрла ручку своего кружевного зонтика, как если бы это был половой член. Коротышка с таким азартом кивнул мне, что его слишком большая шляпа съехала ему на глаза. Но когда я сделала шаг в его сторону, он испугался и собрался, было, снова юркнуть в кусты. Мне пришлось очень медленно приближаться к нему, прищёлкивая при этом пальцами, как будто я приманивала собачку. Он только чуть слышно простонал, когда я взяла в руку его малюсенький, холодный и безвольный хвостик. Теперь я принялась растирать его, но так мучительно мне это ещё никогда не давалось. Он ни секунды не оставался спокойным, вертелся и метался из стороны в сторону, вилял животом и задом, и стонал. Я сжимала его маленький член так крепко, что это наверняка должно было причинять ему боль, щипала и сдавливала головку и, в конце концов, забрала в руку всё его хозяйство, что, впрочем, не составляло большого труда. Так массировать его пришлось, вероятно, минут десять, у меня уже рука отваливалась. Однако хвост ни в какую не хотел подниматься, малыш был, видимо, просто не способен на это. Но вот он, наконец, начал очень высоким и противным голосом тараторить:

– Такая исключительно добрая барышня, так правильно… так правильно, сношаться рукой, ах, это очень приятно… ручное совокупление… это прекрасно… это очень приятно, приятно, приятно… вверх, теперь вниз… снова вверх, опять вниз… ему это так приятно, добрая барышня, быстрей, быстрей, уже подкатывает, уже подкатывает, у-у-уже по-по-подкатывает…

Я не ощутила почти ни капли, но он всё же должен был остаться удовлетворённым. Напоследок ещё раз скрутив его тонкую нитку, как обычно выкручивают бельё, я отпустила её. Он быстро запахнул полы крылатки и, точно собачонка, лизнул мне руку. Он внушал мне некоторый ужас, но одновременно вызывал жалость.

– Ты славная, славная ты… по-попадёшь в рай!

И с этими словами одним прыжком скрылся в кустах. Я пришла в ярость оттого, что маленький скряга ещё и надул меня, но тут из листвы вылетело что-то блестящее. Это оказалась крона, которую я с радостью подобрала. Мне было чему удивляться. Бедный маленький человек, похожий на безумца или дурачка, и уж наверняка не настоящий мужчина, отдал мне свою последнюю и надо думать единственную крону! Как же он, должно быть, изголодался по женщине. Он, вероятно, совершенно не мог сношаться по-настоящему.

Таким образом, человечек оказался первым из многих, кому я впоследствии «спустила» в Пратере. Этим я худо-бедно в течение долгих недель зарабатывала себе на хлеб. Редко кто-нибудь из них требовал большего, но так же редко я больше получала. Это были преимущественно несчастные люди, очень грязные и опустившиеся, но редко кто из них вёл себя грубо со мной, разве только если выпивал лишнего. Они чуяли, что я такая же бедная, как и они, а может ещё беднее, и были добры со мной, насколько может быть добрым мужик, одержимый похотью, по отношению к бедной потаскушке. Со многими «бродягами», «разбойниками», бездомными и простыми солдатами я общалась в ту пору на лужайках Пратера, ублажая их члены. Нередко случалось, что у кого-то из них не оказывалось за душой даже кроны, а только несколько гривенников. Но и те мне приходилось волей-неволей отрабатывать, потому что вперёд они никогда не платили. Более того, частенько кто-нибудь из них потом давал дёру. Свою первую, с таким трудом заработанную крону я в тот вечер так истратить и не смогла. Потому что когда – было уже, вероятно, часов одиннадцать – я пошла через Пратер домой, то специально сделала небольшой крюк через торговую линию Вурстельпратера в надежде, что там, может быть, ещё что-то открыто. У меня с утра маковой росинки во рту не было, и мне хотелось хоть чем-нибудь перекусить на ночь. Но все лотки и киоски были уже закрыты, и только в небольшом ресторанчике, расположенном неподалеку от сосисочной, ещё горел свет. Впрочем, ни единого посетителя там уже не было, только официант в рубашке с засученными рукавами, прислонившись, стоял в дверях и глубоко вдыхал прохладный вечерний воздух. Когда я вполголоса спросила его, не могу ли я получить что-нибудь горячее, он рассмеялся и ущипнул меня за руку:

– Горячего? У меня всегда!

И проводил меня к маленькому столику в зале, усевшись за который, я смогла, наконец, расслабиться и несколько минут передохнуть, пока парень возился на кухне. Только теперь я почувствовала, как болели у меня от усталости ноги. Вскоре он, добродушно усмехаясь, возвратился в зал и поставил передо мной суповую тарелку, полную гуляша, большой бокал пенистого пива, огромный «фирменный» бутерброд и положил несколько дешёвых сигарет. Он сидел рядом со мной и, ухмыляясь, смотрел, с какой жадностью я принялась уминать всё за обе щёки, даже не подумав о том, что не смогу оплатить это изобилие своей единственной кроной. В мгновение ока покончив с едой, я хотела, было, заплатить, но он отказался взять деньги и добродушно произнёс:

– Ладно уж, девушка, считай, что тебе повезло. Эта крона тебе нелегко досталась. Если тебе снова что-то понадобится, я имею в виду после «работы», заходи, когда я здесь и ты всегда что-нибудь получишь. А сейчас, я вижу, ты идёшь домой, время и мне уже закругляться!

Мной вдруг овладело озорство, я вкусно поела, была сыта, чего давненько со мной уже не случалось, и голова немного кружилась от быстро выпитого бокала пива. А кроме того, мне понравился этот молодой, крепкий парень с загорелыми, жилистыми руками. На запястье у него синей краской был вытатуирован браслет, возможно, прежде он был борцом или кем-то в этом роде, и я подумала, что он, должно быть, способен прекрасно исполнить номер. После жалкого недавнего сморчка в кустах, которому я с горем пополам всё-таки сумела «спустить», мне снова захотелось ощутить у себя между ног настоящего мужчину. Свою маленькую плюшку я сегодня хотела бы тоже угостить горячим ужином. Когда он теперь начал собираться закрывать заведение, я с неподражаемым кокетством сказала:

– Но у меня время закрытия ещё не настало!

И неожиданно для него высоко подняла юбки и раздвинула ляжки, предоставив ему возможность полюбоваться симпатичными зарослями волос, росших в ущелье. Он с весёлым видом поднялся из-за стола и заметил:

– Ну конечно, благодарность – прекрасное качество в человеке. Я особенно возражать не стану и сделаю всё как положено. Но только не здесь, пойдём-ка лучше со мной!

Он повёл меня в маленькое боковое помещение, служившее местом хранения для пустых бутылок из-под содовой, порожних бочек и всякой рухляди. Там он посадил меня на большую, пустую бочку из-под пива, лежавшую на боку. Я обхватила его ногами за пояс, и он воткнул мне свою затычку в предназначенное для неё отверстие, которое уже наполовину открылось. Потом он подхватил меня за ягодицы и, всё время то, подкатывая меня вместе с бочкой к себе, то, снова отодвигая обратно, взялся нанизывать меня на свой вентиль, оставаясь при этом неподвижным. Я крепко ухватилась за его широкие плечи и чуть слышно повизгивала от удовольствия. Он напомнил мне пивного барышника, который, когда я была ещё ребёнком, сношал меня в подвале, но нынешний партнёр был вдобавок молодым и симпатичным. Он неторопливо и размеренно приближался к оргазму и, в то время как бочка каталась и грохотала, медленно говорил:

– Вот видишь… бочка поднимает плюшку повыше, такую сладкую… так намного луч… ше, чем на краю стола… и меньше… движений приходится делать… при спаривании… а такая вот бочка… просто замечательное… приспособление… а-а… если она… уже… пустая… да… Какая узенькая у тебя тёрочка… стоящая, ты… долго не задерживайся… Сейчас сифон будет брызгать в плюшку… я должен… я должен… да-а-а-а-а-а… кх-х-х, ш-ш-ш-ш-ш!

Он имитировал звук наливаемой из бутылки содовой, а его сифон внизу выполнил это практически. Я тоже кончила превосходно и, когда он опустил меня с бочки, в знак благодарности легонько укусила его за плечо.

– Как тебя зовут?

– Рудольф, красавчик Руди!

– А меня зовут Пепи.

– Красивое имя и красивая дырочка. Приходи поскорее снова. Горячие и холодные блюда и как следует переспать в любое время суток!

В дверях он обнял меня и подарил крепкий поцелуй, чем вдвойне порадовал меня, потому что обычно мужчины после соития никогда этого не делают. Мы, смеясь, разошлись в разные стороны. Так получилось, что за сегодняшний вечер я перепихнулась с двумя новыми друзьями. С постовым полицейским и с Руди. С последним я потом долго поддерживала отношения. Отточив или растерев какого-нибудь воистину убогого мужичонку, у меня всегда разыгрывался аппетит к чему-нибудь полноценному. Тогда я отправлялась к Руди, который часто бывал один. Мы с ним играли в «катание бочки», и он никогда не отпускал меня голодной (в обоих смыслах).

Однако на следующий день я принялась за дело уже по-другому. Нарядное платье и украшения оказались неподходящими для моего теперешнего образа жизни, в таком виде бедняги не осмеливались приближаться ко мне. Штеффи охотно одолжила мне простое платье из синего сукна. Шляпку я тоже больше не надевала, предпочитала отныне ходить в Пратере тихими боковыми дорожками и нередко забиралась на самые отдалённые лужайки. Кроме того, я прогуливалась также поздними вечерами, когда закрывались киоски и ресторанчики, по Вурстельпратеру и выискивала себе мужчин, которые выходили из кабаков. Благородных господ среди них не попадалось, сплошь рабочие, солдаты да мелкие торговцы. Было много очень весёлых и общительных гуляк, которые потом забирали меня с собою в трактир. Но только за ужин и маленький бокал пива я себя прорабатывать не позволяла. Я требовала одну или две кроны, хотя частенько, правда, получала всего лишь несколько мелких монет. Однако от трёх до пяти крон у меня в итоге всегда набиралось, и этого мне на скромную тогдашнюю жизнь хватало.

Времена изящных нарядов и красивой жизни когда-нибудь снова непременно настанут, утешала я себя. Мои отношения с мужчинами сводились теперь к тому, что я им «спускала». Проделывалось это быстро, не требовало от меня особых усилий, а они получали удовлетворение за свой счёт. Нередко я подходила к мужчинам, сливающим влагу под каким-нибудь деревом. Встав в непосредственной близости к ним, я терпеливо дожидалась, пока струя, наконец, иссякнет, и затем брала облегчившийся член, чтобы рядом манипуляций заставить фонтан ударить во второй раз по-иному. При этом они обнимали меня за талию, целовали или облизывали мне рот. Некоторые немножко мяли меня, радуясь нежданно-негаданно представившемуся случаю на что-нибудь «опереться», потому что клиенты такого рода часто не очень твёрдо стояли на ногах.

Какую же уйму хвостов я в ту пору передержала в руке! Мы со Штеффи, когда были в хорошем расположении духа, часто усаживались за стол и составляли реестр обслуженных нами хвостов. В общем-то, наша сестра обычно не ведёт лишних разговоров о мужчинах, потому что нам их и без того более чем достаточно, однако мы со Штеффи составляли то исключение, что частенько бывали в состоянии попудриться с кем-нибудь и ради собственного удовольствия. Таким образом, мы основали новую науку, назвав её «членологией», и до упаду хохотали над внесёнными в наши анналы хвостами. Тут встречались длинные, средней величины и короткие, толстые и тонкие, прямые, кривые и загнутые, бледные, желтоватые, смуглые, коричнево-красные и похожие цветом на варёного рака. И такие члены, у которых была очень широкая и плоская головка, и члены с крошечно-маленькими яичками, и другие, у которых мошонка свисала чуть ли не до земли.

Нередко случалось, что хвосты ни в какую не желали сразу вставать, потому что владельцы их были в стельку пьяны и думали совершенно не о совокуплении. Но я скоро научилась профессиональной хватке и приручала хвост даже тогда, когда мужик уже не помнил точно, где у него голова. Про себя я часто тряслась от смеха, слушая, какой вздор они несут во хмелю. Пока я внизу ловко и быстро заставляла их хобот плясать, они наверху вытряхивали передо мной всю свою подноготную, и я никогда не забуду толстого наёмного извозчика, который в это время рассказал о себе всё, что только было возможно:

– Ты славная девчонка… хоп… держи-ка его покрепче, иначе он от меня сбежит… да где же он, чёрт побери… ага, вот он вни… зу… это не так просто сделать… воскресенье один раз в неделю, а работать приходиться каждый день… насрать мне на это… лошадь лягнула меня… стерва, мерзкая тварь… что ты на это… скажешь… я нынче уже восемь дней в болезненном состоянии… ушибленный… девка, ты, может, тоже захотела бы меня лягнуть, если бы была лошадью… ты нет… ты славная… вот так замечательно… сейчас он немного приподнимается… ты только погляди на него… ну, коли так… у него уже давненько никого не было… моя старуха… эта сволочь… она меня только по большим праздникам подпускает… тьфу, дьявол её забери… я очень рад… да у неё там сплошное сало… там ни один не достанет толком… а у тебя всё иначе… не правда ли… всё в аккурат… я с удовольствием бы тебя отутюжил… но ничего не выйдет… м-да… я вдребезги пьян… я полежу на тебе немножко и потискаю… какая досада… а-а-а-ах… ты уже чувствуешь, как он поднимается… было бы жаль… ах, хо-о-ро-о-шо-о…

Он разрядился, и при этом сопел и пыхтел как паровоз. Затем вручил мне три кроны и пригоршню крейцеров, и громко рыгнул:

– Я с радостью дал бы тебе ещё больше, но я уже всё просадил на выпивку. А когда я опять буду трезвым, то едва ли тебя узнаю!

Также было у меня в ту пору много солдат. Молоденькой ветреной девчонкой я не много интересовалась солдатами, однако теперь познакомилась со всеми родами войск. С немецкими гренадёрами, боснийцами, уланами, драгунами и гусарами, с ефрейторами и рядовыми. Денег у них, как правило, было, что кот наплакал, поэтому большую часть свободного времени они проводили в казарме. Но совокуплялись они охотно, только несколько диковато, и для них любой закоулок годился. Часто они являлись вдвоём или втроём, скидывались по нескольку крейцеров и отправлялись со мной в кусты, под виадук, за дощатый забор, и особенно щепетильной в подобных случаях быть не приходилось. Это должно было совершаться быстро, и поблизости не должно было быть ни единого постового. Я таким премудростям скоро научилась, и однажды за один присест обслужила четверых солдат, которые заговорили со мной возле карусели. Мы отправились на основное место моих совокуплений, расположенное за Домашним садом Пратера, где сразу за оградой начинался дикий, пойменный луг и не было ни души. Солдаты взяли меня в середину, двое подхватили меня под руки. И всю дорогу они толкались и препирались между собой, кому теперь вести меня под руки дальше, поскольку двое, идущих ко мне ближе, по пути тискали меня справа и слева, тогда как двое других, шедших с внешней стороны, постоянно держали пальцы на ширинке и возбуждали себя.

Когда мы добрались до места, нетерпение их достигло крайнего предела. Они обступили меня со всех сторон, большой Польди, как они между собой называли одного, без промедления засунул мне свой неимоверной длины хобот, так что я почувствовала его до самого живота. Второй высоко задрал мне подол сзади, тогда как Польди откинулся и прижал меня к своей груди. Таким образом, он приподнимал меня до тех пор, пока его сослуживец не разместился у меня в задней дырочке. Он рывком ввёл в меня член, который горел как огонь и сначала причинил мне сильную боль. Теперь я оказалась между ними. Они напирали и наносили удары во встречном направлении, и как ни больно мне было, я затрепетала от сладострастия, ощутив в своём теле сразу пару прекрасных молодых хобота. Оба других солдата тем временем тоже обнажили штыки, и, получив их справа и слева в своё распоряжение, я сжала их в ладонях. Потом солдаты положили друг другу руки на плечи, чтобы «никто не отвалился». И совокупление, сперва, правда, весьма болезненное, но потом всё более увлекательное и замечательное, началось. Я была втиснута между четырёх мужчин, которые почти задушили и раздавили меня, сгрудившись в одну кучу, мы двигались туда и обратно, стараясь не терять общего ритма, дергались и раскачивались. Польди, обрабатывавший меня спереди, наносил столь мощные удары, что всё время немного приподнимал меня, и это вызывало негодование его сослуживца, который драл меня в попу, ему и без того приходилось туго, а тут он постоянно выскальзывал из моего заднего прохода. Польди проявил понимание и одной рукой раздвинул мне ягодицы. Тот, который, так вольно разгуливал у меня в попе, целовал и лизал мне затылок, два воина, чьи штыки я начищала, мяли мне титьки и щипали за голые ляжки. От жары и сладострастия я наполовину лишилась чувств, но могла стонать только очень тихо, поскольку лихой Польди держал язык у меня во рту и покусывал мои губы. При этом мужчины перешептывались и пыхтели наперебой, давали друг другу наставления и отпускали шуточки:

– Раз-два… взя-ли… эй, ух-нем… пфф-ф… Польди глубже всех нас ныряет… но она, надо же, выдерживает… Жопка точно железная… а титьки как вымя у тёлочки… муфта у неё очень даже неплохая… так-то вот, мой дорогой, она хорошо смазана… не жми так крепко… да она нас загонит… ещё ударчик, ведь это не грех… о-о-о… кхе-кхе… ху-у-у… прыг-скок… прыг-скок… не толкайся рядом… жалко каждую капельку… о господи, мои парадные брюки… а-а-а-ах… ну, жен… щина… словно как по маслу…

Эта напряжённая штамповка длилась, вероятно, минуть пять, потому что тот, кто уже кончил, не торопился вынимать свой хвост. Последним накатило на солдата, стоявшего у меня сзади, я стиснула ягодицы, когда почувствовала у себя в кишке его тёплую клизму. Вследствие этого к тому моменту уже обмякший хвост Польди выскользнул из моей щелки, и я выпустила из рук оба капающих хвоста фланговых бойцов. А потом я улеглась на траву и несколько минут тихо лежала с закрытыми глазами, потому что всё же была не железная. Тем временем бравые солдаты наскребли мне в уплату свои последние деньги.

Вообще в ту пору, надо сказать, не многие мужчины пытались меня «надуть». Но если кто-то их них всё же на такое решался и, кончив, с ещё наполовину стоящим хвостом пускался от меня наутёк, я только смеялась над своей долей, но никогда не бранилась им вслед, как поступали другие девушки. С девицами, промышлявшими в Пратере, я вообще не желала иметь ничего общего. Среди них, конечно, попадалась пара-другая таких, что получше, но в подавляющем большинстве своём это были опустившиеся, нахальные, завистливые, злобные и злоязыкие твари. Они частенько выкрадывали у мужчин, которые лежали на них в траве или ещё где-то, из заднего кармана брюк последний крейцер.

Я много спала и ела, таким образом поддерживая себя и не спадая с тела, потому что непременно хотела когда-нибудь снова выбраться из всего этого дерьма. И однажды я действительно познакомилась с изящным и ухоженным мужчиной. Он был высокого роста, бледен и всегда гладко выбрит, точно актёр. Он вежливо заговорил со мной очень тихим голосом и спросил, не может ли он проводить меня. Мы прогуливались по тихим, малолюдным аллеям, и он очень любезно и без всякой фамильярности разговаривал со мной на самые разные темы. Так мы проходили вместе, пожалуй, уже добрый час, а он до сих пор ничего не требовал и даже не попытался что-нибудь предпринять. Чтобы придать ему чуть больше смелости, я прижала его ладонь к своей пухлой груди, это действовало на всех, поскольку я почти никогда не носила под блузкой рубашку. Тогда он медленно повёл мою руку вниз и сунул её в карман брюк. В кармане не оказалось подкладки, а на нём самом нижнего белья, так что я прямиком упёрлась в твёрдый отросток. Он был, оказывается, большой ловкач, мой новый знакомый, и, продолжая неторопливо идти по дорожке, я начала растирать и поглаживать его. Он делал вид, будто ничего не чувствует, что-то рассказывал дальше, только все тише и несколько сбивчивей, и когда на него наконец накатило, он на мгновение крепко сжал губы. Однако его хвост не унялся на этом, мне пришлось трижды доводить его до оргазма, и под воздействием моих ручных ласк он поднимался снова и снова. Когда его брюки с внутренней стороны уже совершенно забрызгались и стали липкими, он, наконец, сам вынул мою руку и протёр её надушенным носовым платком. Между тем на парк уже опустился вечер, и когда мы остановились под каким-то деревом, он попросил меня доставить ему ещё одну большую радость, – мол, «я об этом не пожалею».

– Присядь здесь, пожалуйста, на корточки и сходи по маленькому! Я хочу посмотреть на тебя, это меня так возбуждает.

Сначала я, было, воспротивилась, хотя сама с удовольствием пустила бы сейчас струйку, ибо сколь бы охотно я ни демонстрировала обычно свои кудряшки внизу и щелку, я тем не менее не хотела справлять малую нужду перед ним, иначе зачем бы человеку вообще уединяться в уборной? Но он поцеловал мне руку, сам поднял мне юбку и мягко, но настойчиво заставил присесть на корточки, таким образом, не оставив мне другого выхода, как открыть-таки свой водопровод. Он неподвижно, как каменное изваяние, стоял рядом, то закрывая глаза, то снова глядя на лужицу, всё шире растекавшуюся у ног. Когда я закончила, он заботливо протёр мою щелку шёлковым носовым платком, как мать вытирает своё дитя, благоговейно вдохнул запах мочи и сунул платок в нагрудный карман. Он вручил мне пять гульденов.

Я ещё не раз гуляла с ним вместе. Он был «соглядатаем» или «точильщиком», как называли это мы, девушки. Существуют такие люди, которые наблюдают за другими во время совершения полового акта и в этом находят для себя удовлетворение. Некоторые при этом ещё и мастурбируют. И мой высокий господин часто давал мне одну или две кроны, когда я харилась с мужчинами прямо за кустом либо за дощатым забором, где бы он мог стоять поблизости и наблюдать эту сцену, оставаясь при этом незамеченным. Несколько раз я, таким образом, получала двойную плату за одно исполнение. Однажды мой «точильщик» едва не схлопотал по морде, потому что мужчина, который меня в этот момент просверливал, его заметил. Это был грубый и неотёсанный малый, корабельный грузчик с Дуная, и, разъярённо рыча, он прогнал прочь моего «соглядатая»:

– Сам, видно, не умеешь, паскуда! Ну тогда правильно, что подглядываешь, может быть, чему-нибудь и научишься! Но для начала я тебе сейчас шею сверну!

А несколько дней спустя я пережила событие, которое потом долго ещё вспоминала с дрожью. К счастью, это произошло со мной лишь однажды, но такого я бы даже врагу не пожелала. Ко мне обратился зрелых лет, толстый человек и сказал, что хотел бы исполнить со мной только коротенькую «стоячую партию», то есть отсношать меня стоя. Я с готовностью позволила отвести себя к дощатой перегородке, где до недавнего времени стоял цирковой шатёр. Когда я уже приготовилась, он очень мерзко рассмеялся и проблеял жирным козлиным голосом:

– Подожди-ка немного. Ещё кое-чего не хватает.

С этими словами он извлёк из кармана какой-то предмет, который зажал в кулаке. Затем скрестил руки у меня за спиной и одним рывком засунул в меня свой член. Я насторожилась, почувствовав что-то неладное, и боязливо спросила:

– А что это там у вас? Что вы делаете!?

Но он, причмокивая, с затаённым коварством ответил:

– Ты это вскоре узнаешь…

Затем он прижал меня к планкам ограды, и я вскрикнула от боли, потому что прямо между лопаток мне вдруг вонзилось что-то острое и ужасно холодное! Словно в тумане я видела перед собой жирную лоснящуюся физиономию, крошечные глазки, широкий и плоский нос, брови у него напрочь отсутствовали, и он выглядел как свинья. Он подхихикивал и очень тихо блеял козлиным фальцетом:

– Малость щекотно теперь… только малость ще… кот… но… должно быть при этом… чувствуешь… уже кровушка потекла… ще… ще… ще… ко… тит… хи… хи… хи… щеко… щеко…

Совершенно обезумев от боли и страха, я толкалась и вывёртывалась, но остриё всё глубже и глубже вонзалось мне в спину, как бы я ни старалась изо всех сил расцарапать его жирную, злобную физиономию и впиться ему в глаза. Он, казалось, ничего не чувствовал, он посвистывал, скалил зубы и ухмылялся. Потом перед глазами у меня потемнело. Должно быть, я на несколько мгновений потеряла сознание, а когда снова пришла в себя, меня поднял на ноги какой-то молодой парень в полосатой гребной тельняшке и мягко поддерживал меня рукой за талию. Мужик со свиным рылом лежал тут же, истекая кровью, и хрипел как умирающий.

– Он теперь не поднимется! – свирепо заметил парень и как можно бережнее провёл меня несколько шагов к дощатой двери, которую толчком ноги распахнул. Потом он усадил меня на что-то мягкое и сказал:

– Погоди секундочку, я зажгу свет. А ты тем временем успокойся.

Он зажёг светильник, и я с удивлением обнаружила, что мы находимся внутри карусели. Она была окружена по периметру досками, и деревянные, пёстрые лошадки выглядели сейчас ночью очень непривычно, поскольку они не двигались. Я сидела на бархатном сидении кабинки в форме раковины, тоже относившейся к карусели. Сначала я видела всё это словно в тумане, потому что моя бедная спина ужасно болела, и мне было дурно от пережитого испуга и отвращения. Однако мужчина в полосатой тельняшке протянул мне бокал пива, я выпила, и мне стало лучше. Он приготовил также большой жестяной таз и лоскут чистого полотна, я стянула с себя блузку, и он осторожно промыл маленькую ранку у меня на спине, приложил к ней немного ваты и заклеил пластырем. Вдруг он проговорил, скрежеща зубами:

– Свинья поганая, грязная сволочь, будь он проклят! Вот полюбуйся!

И он поднёс к моим глазам что-то блестящее. Это оказался кусок металлической расчёски, лишь с тремя или четырьмя зубьями, но очень остро заточенными, и именно они, причинили мне такую дикую боль, когда этот зловещий субъект вонзил мне их в спину. А когда мой заступник ударом повалил его наземь, предмет соскользнул мне в блузку.

– Как же тебя зовут?

– Пепи…

– Очень приятно. А меня зовут Полдль. Я владелец карусели и укротитель лошадей. Всё это чистокровные рысаки! Безупречно выдрессированные, и овса им никакого не требуется!

Он ласково похлопал по носу деревянную лошадку.

– В таком случае, фрейлейн Пепи, позвольте мне пригласить вас на скромный ужин!

Он принёс свежей «Парижской» колбасы и бутылку пива, уселся в раковине рядом со мной, мы ели и пили, и на душе у меня было так отрадно, как давно уже не было. Я чувствовала себя возле него очень уютно, он оказался таким славным парнем, и голова его была полна шуток и выдумок. Когда я откинулась на спинку сидения и боль в ране опять дала знать о себе, он сказал:

– Ах, барышня, позвольте мне устроить вам мягкую софу!

И с этими словами просунул под меня руку, а я положила голову ему на плечо. Атмосфера, в самом деле, сложилась спокойная и доверительная, поэтому я рассказала ему всё о себе.

– Послушай, сейчас мы отправимся в наше свадебное путешествие! Куда ты желаешь отправиться в красивой карете? В Венецию? Но ведь там слишком много воды! Лучше в Пекин! К китайцам, хочешь?

И я смеялась, я радовалась и на всё отвечала «да». Позднее я часто захаживала к Полдлю, когда возвращалась домой, и мне хотелось ещё немного поболтать с кем-нибудь. Он спал в маленькой выгородке при карусели и всегда был рад моему появлению. Иногда ночью мы ужинали там, занимались всякой чепухой и воображали, что наша раковина может доставить нас, куда нам заблагорассудится. Но когда он однажды вдруг захотел взять меня, я вскочила как ужаленная и убежала. Да так быстро, что скрылась из виду прежде, чем он успел хоть что-то сказать. И потом я чуточку опечалилась и грустила несколько дней. Я, в самом деле, охотно общалась с ним, как с братом, но мне не хотелось, чтобы он сношал меня, сама уж не знаю почему…

За всё время, что я провела на панели в Пратере, я пережила лишь одно настоящее разочарование. А именно с молодым карусельщиком, который сперва был так добр ко мне и в ту пору меня поддержал. Возможно, я действительно полюбила его, как любят брата. Но когда ему захотелось меня отсношать, как делали многие другие, я от него сбежала, хотя и сама до конца не понимаю причины. Может быть, оттого, что в глубине души я надеялась встретить когда-нибудь человека, который увидел бы во мне нечто иное, нежели только несчастную проститутку. Мой Полдль с карусели, однако, оказался на поверку таким же, как все другие мужчины, и был, вероятно, ещё и обижен моим поведением.

Я всё время жила крайне экономно и только с большими мучениями и лишениями мне удалось постепенно отложить приблизительно тридцать гульденов, а это в жизни уже кое-что да значит. Легко, признаюсь вам, это мне не далось, потому что я должна была, пусть даже и без особых затей, всегда подходить к клиентам в опрятном виде, питание тоже влетало в копеечку, а моя хозяйка была алчной, злобной и завистливой стервой. Я всегда пунктуально вносила плату за жильё, ходила на цыпочках, если поздно возвращалась домой, как можно бережливее жгла керосин, и тем не менее она всегда смотрела на меня волком, едва отвечала на приветствия, бранилась по поводу каждого пустяка, никогда не прибиралась в моей комнате и возводила на меня всякую напраслину. Моё терпение лопнуло, я тоже захотела когда-нибудь вывести её из себя и мне в голову пришла замечательная идея. Как уже говорилось, она строго-настрого запретила мне приводить в дом мужчин, что я, впрочем, и сама не собиралась делать, поскольку хотела обрести покой хотя бы в своём кабинете. Но однажды довольно поздно придя домой, я с умыслом очень громко хлопнула входной дверью, а потом долго скрежетала ключом в замочной скважине, как будто не могла справиться. На кухне я негромко произнесла «тс!», затем низким голосом пробурчала что-то себе под нос, подражая подвыпившему мужчине. Потом сняла туфли и преднамеренно уронила одну из них на пол. Теперь я пошла к себе в комнату, всё время делая один тихий и один тяжело ступающий шаг, как могли бы идти двое, и нарочно толкнула ящик с углём. При этом я выругалась очень низким голосом «чёрт побери», и тут же услышала, как старая бестия в своей норе соскочила с кровати и принялась подслушивать у двери. Подслушивать было вообще её страстью. Теперь я зашла в свою комнату, вполголоса сказала: «Распологайся поудобнее, дорогуша!» и стянула с себя одежду. Затем принялась хлопать сама себя по рукам и по попе, хихикала, будто бы отбиваясь от кого-то, стучала по кровати, которая скрипела, сопровождая все эти звуки очень возбуждённым шёпотом:

– Вот так сразу… сразу… экий ты сорвиголова… не можешь ни минуточки подождать… прекрати… ты же мне всё разорвёшь… прекрати немедленно… тс-с… не так… я закричу, и хозяйка вышвырнет меня из квартиры… сразу, сразу… о господи, какой ты нетерпеливый… так… так… ну иди же ко мне… чтобы утолить бедняжку… лютый ты человек… ах, ты такой хороший… только сними ботинки… иначе всё бельё перепачкаешь… ой, какой он красивый… он мне достанется?… Такого я бы хотела иметь в себе каждый день… да засовывай же его, наконец, тут доктор специально дыру оставил… а-а-а-а… вот так правильно… ещё кусочек… мне надо чуть-чуть подмахнуть… тебе нравится… что… не так быстро… не так быстро… у-у-у-у-у.

При этом я металась по кровати из стороны в сторону, так подпрыгивая попой, что рама скрипела, я стонала и повизгивала, как если бы меня бог знает как пропечатывали, и в промежутках бормотала как можно грубее:

– Ах, девчонка, ты своё дело знаешь… вот так мне нравится… я с удовольствием накину ещё один гульден сверху… тогда я завтра снова приду… у тебя хорошо и недорого… приподнимись-ка немного… твоя мышка… о-о-о-ой… о-о-о-ой… о-хо-хо… сейчас он чуть не выскользнул… вот так правильно… прекрасно двигаешься…

Внезапно в дверь забарабанили так, как будто по ней град ударил, и старая карга завизжала как сумасшедшая:

– Откройте! Иначе я позову постового! Грязная потаскуха, осквернительница! Этого мне ещё недоставало! Пьяного мужика в дом привела, я из-за тебя в криминальную полицию попаду!

Она тряслась за дверью от бешенства, я намеренно громко спрыгнула с кровати и сказала:

– Тсс!

Затем с показным смирением и робостью спросила:

– Что вам надо, госпожа Вондрачек? Идите к себе, дайте человеку спокойно поспать!

Однако старуха продолжала неистовствовать:

– Грязная шлюха, бесстыдница! Проститутка окаянная! Или тебе днём времени не хватает?

Тут я быстро подскочила к двери и отперла её. Она точно ведьма на помеле влетела в комнату, сорвала одеяло с кровати, рывком распахнула дверцу шкафа, заметалась как безумная, однако никакого мужчины не обнаружила. В ярости она готова была спалить меня своими горящими глазками, но я спокойно улеглась на постель и принялась щекотать свою малышку, как будто находилась одна в комнате. От переполнявшего её бешенства старуха не могла вымолвить ни слова. Я же, напротив, очень дружелюбно сказала, ни на секунду не прерывая своего щекотливого занятия:

– Видите ли, госпожа Вондрачек, я это часто делаю! Мне совершенно не нужен мужчина! Я сама себя ублажаю! Вечерами мне так хочется иногда доставить себе удовольствие! Это очень приятно, уверяю вас! Вам тоже стоит однажды попробовать, ведьма сварливая, старая карга! Если бы только у вас не воняло оттуда так мерзко! Во всяком случае спокойной ночи, госпожа Вондрачек.

Она как фурия выскочила из комнаты, я от всего сердца расхохоталась и в эту ночь спала таким глубоким и безмятежным сном, какой в последнее время редко меня посещал.

Но на следующее утро она ни свет ни заря постучала в мою дверь и ласково точно кошка промяукала:

– Фрейлейн Пепи, к вам пришёл почтальон с денежным переводом!

В полусне я выбралась из подушек и совершенно растрёпанная, в одном лишь домашнем халате, вышла в коридор, где письмоносец вручил мне пять новеньких хрустящих ассигнаций по десять гульденов. Я абсолютно ошалела от неожиданности и широко вытаращила свои заспанные глаза. Я получила деньги! Но кто мне их послал? Ксандль? В почтовом сопроводительном бланке обратного адреса не значилось, и когда я ставила подпись – ибо мне пришлось это сделать, я всё ещё терялась в догадках, от кого мог поступить этот денежный перевод. Затем у меня не оказалось нескольких крейцеров, которые требовалось уплатить в качестве почтового сбора, ибо свои скромные сбережения я дома не держала. Мгновенно приняв решение, я увлекла письмоносца в конец коридора, где в тёмном углу находился водопровод. Быстро оглядевшись по сторонам, я прислонилась к краю резервуара и, убрав руки за спину, заняла позицию. Мой легкий халатик сам собой распахнулся, а рубашка под ним была короткой. Письмоносец живым манером смекнул, что к чему. Я ощутила внизу нечто горячее, твёрдое и длинное, и, таким образом, получила прекрасный перепих в качестве утреннего приветствия. Впрочем, наш обмен любезностями был не совсем безопасным, поскольку на площадку выходило много дверей, и сейчас, в этот ранний час, из них обычно выходили женщины, чтобы опорожнить бадью или ведро. Но нас, к счастью, никто не застукал, и после нескольких толчков бравый почтальон добрался до финиша. Того, что он мне впрыснул, оказалось весьма немного, но такая его умеренность, надо думать, была явлением временным. Вероятно, минувшей ночью он успел дать заметно больше своей жене. Однако трахался он прекрасно и, главное, тихо. Совершенно не глядя на него, я почти закрыла глаза и радовалась деньгам, которые крепко сжимала в руке. Потом я почувствовала поцелуй в грудь, и письмоносец с огромной потёртой кожаной сумкой помчался на верхний этаж. По всей видимости, он потом заплатил несколько причитающихся с меня крейцеров из собственного кармана, очень легко при этом отделавшись, во всяком случае, гораздо дешевле, нежели если бы он захотел иметь меня в другое время.

Когда я возвращалась обратно в комнату, хозяйка приторным голосом спросила, не сделать ли ей для меня вкусного «кофеёчку». Теперь, когда эта скотина почуяла деньги, она стала как сахарная. Вместе с моими прежними сбережениями у меня теперь набиралось в итоге около восьмидесяти гульденов. Вне себя от счастья я прошла в комнату, умылась, оделась и собрала вещи как можно скорее, швырнула хозяйке деньги в уплату за месяц и. не проронив ни слова, вышла с чемоданом на улицу. Физиономию, которую она скорчила, я не забуду никогда в жизни! Она семенила за мной до ворот дома, угодливо гнула спину, извинялась, жалобно причитала и брюзжала, что я-де не могу так поступить с ней! Она мол всегда относилась ко мне как к «ребёнку в доме», а я вдруг надумала уходить. На прощанье я ещё поддала ей как следует локтем в бок, и услышала за спиной, как старая карга принялась браниться, пронзительно верещать и жаловаться на весь дом! Но меня это теперь мало интересовало.

Я без промедления уселась в омнибус, и уже во второй половине дня сняла себе светлую и приятную комнату в тихом районе Йозефштадт, заплатив сразу за месяц вперёд. Я также купила новое, очень миленькое платье в голубой горошек и отправилась в гости к Штеффи! Добрая подруга порадовалась вместе со мной, что я, наконец, снова немного выбралась из «канавы». И она до упаду хохотала, когда я рассказала ей историю с «почтовым сбором» для письмоносца! Но и она ума не могла приложить, кто это мог прислать мне деньги! Это наверняка был не Ксандль, и сама она их тоже не отправляла! Потом Штеффи сказала:

– Да какая, в сущности, разница, у тебя есть деньги и баста! А сейчас попробуй поработать в кафе «Оберлехнер»! Туда приходят только такие господа, которые после своих дел совсем не спешат домой.

За столиками у окна, по ту сторону больших зеркальных стёкол, сидели такие же девушки как я. Они давали возможность мужчинам, фланирующим мимо, любоваться ими, курили и очень редко поглядывали на улицу. Они располагались точно в витрине. «Оберлехнер» было кафе для любовных встреч, и если какому-нибудь господину одна из сидевших в нём девушек особенно приглянулась, он заходил в помещение и занимал место за соседним столиком. Девушка делала вид, что ни о чём не догадывается, однако клала ногу на ногу, позволяя потенциальному ухажёру восхищаться её красивыми щиколотками и кружевной нижней юбкой. Однако заговаривать и подсаживаться было не принято. В таком случае подскакивал старший официант и говорил гостю, что в их заведении это недопустимо.

В «Оберлехнере» всё было организовано следующим образом: мужчина незаметно делал глазами знак той из девушек, на которую пал его выбор, и если он тоже подходил ей – ибо девушки здесь были сплошные «милашки», которые уходили не с каждым – она незаметно кивала ему в ответ утвердительно и неторопливо выходила на улицу. Потом ждала его на ближайшем углу. Он же оплачивал свой счёт и счёт своей избранницы, и отправлялся за ней в гостиницу. Поблизости располагалось два такого рода отеля. Многие из девиц также снимали неподалёку комнату на день. Они могли себе это позволить, ибо дешёвыми они точно не были. От семи до десяти гульденов стоила такая «пассия» уже сама по себе, а оплатив и её счёт в кафе мужчина мог это весомо почувствовать на своём кошельке, поскольку некоторые девушки просиживали в «Оберлехнере» с двух часов дня до полуночи и ели и пили там за троих!

Я собиралась произвести неотразимое впечатление, и это было глупо, ибо как только я сказала старшему официанту Францу: «Мне хотелось бы место у окна, чтобы подождать своего мужчину!», он лишь нахально ухмыльнулся и едва слышно произнёс: «Уж какого-нибудь наверняка дождёшься!» Я, было, рассердилась, однако он с нарочитой исполнительностью проводил меня тут же к удобному столику у окна.

Я пила шоколад и перелистывала газету, с удовлетворением отмечая, что все мужчины в кафе украдкой поглядывали в мою сторону. Потом поправляли галстук или облизывали губы. Иногда я перехватывала злобные и завистливые взгляды девушек, однако мне было на них наплевать, в гробу я их всех видела в белых тапочках, сколько бы их тут расфуфыренных ни сидело, преимущество было на моей стороне именно потому, что я была «новенькая»! Я не провела в кофейне, вероятно, и получаса, когда увидела, как старший официант Франц шушукается с очень высоким, сухопарым пожилым господином и кивком головы указывает на меня.

Господин этот выглядел очень недовольно и угрюмо, имел почти лысую голову и зеленоватый цвет лица, явно свидетельствующий о нездоровом желудке и разливе желчи, и носил очень высокий стоячий воротничок. Впрочем, одет он был исключительно добротно и элегантно. Теперь Франц сделал вид, будто хочет подать мне новую газету, и при этом прошептал мне:

– Господин надворный советник – он сидит вон там, у большого зеркала – просит вас подождать его на улице. С вашим шоколадом уже всё улажено.

Меня разобрало любопытство, что же этот старик, имевший столь диковинный вид, собирается со мной делать, я неторопливо поднялась из-за стола, надела шляпку, взяла зонтик и сумочку, и пошла вперёд до угла. Мне пришлось ждать его не больше минуты. Он чопорно поклонился, протянул мне свою костлявую руку, но едва лишь приподнял цилиндр. Затем он чуть слышным, смущённым голосом сказал мне:

– Я ищу секретаршу, которая будет писать для меня важные письма!

Я в крайнем недоумении ответила, что никогда ничем подобным не занималась, однако он резко и мрачно оборвал меня на полуслове:

– Вопрос о вашей практической пригодности буду решать я!

Совершенно сбитая с толку, я двинулась следом за ним, всё время держась на один шаг сзади, к нему на квартиру, располагавшуюся поблизости. Он открыл три замка, изнутри дверь была вдобавок ещё усилена стальными прутьями, он, должно быть, был нелюдимым оригиналом, старым чудаком со своими вывихами. Однако страха я не испытывала. Он без слов проводил меня в свой рабочий кабинет, совершенно лишённый мебели. Только несколько очень тёмных, вероятно фамильных, портретов украшали стену. Я должна была снять с себя верхнюю и нижнюю юбки и панталоны, однако оставить на теле блузку. Потом он подал мне два чёрных люстриновых нарукавника, и мне было предложено сесть за небольшой письменный стол, где на зелёном промокательном листе уже были приготовлены чернила, перо и бумага. Кресло, на которое я уселась, было обыкновенным деревянным креслом с плетёным из соломы сидением, которое врезалось мне в голую попу, впрочем, это была не беда. Однако в том месте, на которое как раз приходилась моя тёрка, в плетёном сидении была проделана дырка. Старик присел возле меня на корточки, при этом его негнущиеся колени хрустнули, просунул в дырку указательный палец, впрочем, не вставляя его мне в раковину. Так он играл приблизительно с минуту, но потом вдруг произнёс до смешного серьёзным тоном:

– Пишите, пожалуйста: «Глубокоуважаемый господин министерский советник!»…

– Скажите, пожалуйста, «глубокоуважаемый» пишется слитно и или раздельно?

Он с трудом поднялся на ноги и строго поглядел на меня, точно школьный учитель. В эту минуту я не могла не вспомнить о преподавателе катехизиса, который распечатывал меня ещё совсем маленькой шаловливой девчонкой. У старика же был такой вид, точно он собирался слопать меня с потрохами, у меня пропала всякая охота смеяться, и я с тревожным испугом смотрела на него. Это, похоже, его страшно обрадовало, он откашлялся, почти полностью втянул свой худой череп в высокий воротничок и строго произнёс:

– Хорошая секретарша должна знать подобные вещи! Встаньте, пожалуйста, я вынужден вас наказать! Как, впрочем, вас зовут?

– Пепи, – запинаясь, пролепетала я словно школьница.

– Встаньте, пожалуйста, фрейлейн Жозефина!

Я поднялась из-за стола. Он с тихим вздохом положил меня к себе на колени и принялся легонько стегать меня по попе очень маленькой линейкой, которую до сего момента прятал за спиной. Мне это показалось настолько забавным, что от сдерживаемого внутри смеха на глазах у меня выступили слёзы, и когда он снова поставил меня на ноги, то покраснел как варёный рак. Он, старый осёл, видимо, решил, что слёзы потекли у меня от боли и стыда, и теперь-то я точно знала, чего хотелось ему. Я снова уселась за стол и всхлипнула, чтобы доставить ему радость. Он отвернулся и расстегнул ширинку. Когда он опять предстал передо мной, я чуть не расхохоталась: такой жалкой, серой, высохшей и древней макаронины я в жизни ещё не видела. Он зажал свой крошечный член между пальцами и помахал им из стороны в сторону, потом на секунду задумался, обстоятельно высморкался и проговорил:

– Пишем дальше: «После ознакомления с актами…»

– Скажите, пожалуйста, слово «акт» пишется с двумя «к»?

На сей раз он сам поднял меня с кресла, и я получила два шлепка, совсем слабеньких, по правой и по левой ягодицам. Мы писали уже приблизительно четверть часа, но успели заполнить только несколько строк, потому что я чуть ли ни каждую секунду должна была вставать, чтобы получить очередную порцию причитающегося мне наказания, каждый раз на один удар больше. Однако они не причиняли никакой боли. Моя попа даже не покраснела. Я делала вид, будто трепещу перед ним от страха, и после того, как он несколько раз ударял меня, прижимая при этом мою грудь к своим коленям, его старенький малюсенький приборчик начинал, было, немножко приподниматься, но тут же опять закорючкой обвисал вниз.

Я больше уже совсем не садилась во время писания, а с крайне робким видом стояла и переспрашивала каждое слово. Лицо его становилось всё строже и морщинистее, однако радость ему это доставляло огромную. Когда он снова продиктовал мне очередное дурацкое слово, правописания которого я не знала, и опять стал укладывать меня к себе на колени, его рогулька на мгновение встала почти вертикально, судорожно вздрогнула и упала, так и не выделив в итоге ни единой капельки спермы! Он быстро отпустил меня, повернулся ко мне спиной и, застёгивая ширинку, с бледным, как полотно лицом пробормотал:

– Пардон.

Тут я не удержалась и прыснула, однако быстро отвернулась при этом и закрыла лицо ладонями! Да, это оказался тот самый сумасбродный надворный советник, с которым раньше имела дело Штеффи и о котором она мне тогда рассказывала! Итак, сейчас я была в гостях у надворного советника по прозвищу «Пардон». Я смеялась так, что у меня тряслись плечи, и всё внутри клокотало! Однако он решил – таким идиотом может быть только мужчина – что я плачу от боли! Он принёс какой-то влажный платок, холодным компрессом приложил его к моей попе, а потом совершенно серьёзно и сочувственно произнёс:

– Я и сам весьма сожалею об этом, фрейлейн Жозефина! Однако без наказания никак не обойтись!

Когда я снова оделась, он вручил мне белый, запечатанный конверт и проводил до дверей:

– Мы продолжим нашу диктовку во вторник, фрейлейн Жозефина!

Из чистого озорства я сделала в ответ застенчивый книксен, после чего он только ворчливо добавил:

– Но ровно в четыре часа, и горе вам, если вы опоздаете хоть на минуту!

И я выскользнула за дверь. Стремглав сбежала на первый этаж! В конверте лежали две банкноты по десять гульденов, это было просто великолепно! Первым делом я уселась на подоконник и от души высмеялась! Я сидела прямо возле двери в квартиру домоправителя, и моё прысканье и хихиканье наверняка были услышаны там, потому что дверь внезапно приотворилась, и в образовавшуюся щель выглянула взъерошенная, высоколобая голова со вздёрнутым пунцовым носом и маленькими водянистыми глазками, в обладателе которой я сразу определила чеха!

– Што вы сдесь делаете? Давайте-ка, идете себе с богом дальше! – с акцентом проговорил домоправитель.

– Нет, я ещё немного посижу тут!

– Этого не можно! Вы своими воплями весь дом переполошите! Вы, верно, были у придурковатого надворного советника?

Я только утвердительно кивнула, ответить толком мне мешал душащий меня смех.

– Ну как, много он тебя мучил, старый перечник? Ты больно-то не расстраивайся, красавица, если тебе для любви што надобно, заходи ко мне!

С этими словами он ухватил меня под руку, и я оглянуться не успела, как оказалась по ту сторону двери, в квартире домоправителя. Там пахло сыростью, воздух был затхлым, и к тому же царила почти абсолютная темнота. Дальше события разворачивались стремительно. Не оставив мне времени на размышления, он швырнул меня на софу, которая была такой древней и растерзанной, что пружины впились мне в спину, и старая рама при падении заскрипела так жалобно и пронзительно, что ангелы на небесах, верно, заткнули уши. Я приложила палец к губам, дескать, он не должен так громко шуметь, однако домоправитель только махнул рукой и тут же взгромоздился на меня. Только вот из-за охватившего его возбуждения он не сразу сумел попасть в цель и толкался своей чешской скалкой вокруг да около и, кроме того, от него разило водкой. Я конечно рисовала себе в перспективе что-нибудь более интересное, но иногда нашей сестре следует позволить прочистить себя с песочком и таким «ухажёрам», потому что люди этого рода занятий в нашем ремесле всегда могут пригодиться. А он был домоправителем, и если я его «красиво оформлю», то наверняка смогу и ночью, когда двери парадного запираются, подняться к своему надворному советнику. Во время пьяных попыток взбудораженного чеха проникнуть мне под живот ветхая софа стонала, скрипела и хныкала каждый раз точно грешная душа в аду, и, чтобы ускорить процесс, я немного приподняла крестец, после чего швабра домоправителя сама собой водворилась на место. Он тут же принялся наносить быстрые, увесистые, но по возможности тихие удары и сказал мне:

– Ты того, не пугайся, лапочка, тут рядом старуха моя стирает бельё, цельный день.

И действительно, я услышала, как в соседнем помещении жена домоправителя, полоскала и тёрла бельё в неистовом вдохновении исполнения домашних обязанностей, тогда как господин супруг со всей прытью предавался удовольствию, вольной или невольной соучастницей которого оказалась я.

– Я рад… все так замечательно… то е так добрже… што и нашему брату что-то перепадает… старуха моя просто ведьма… дозволюэ мене только по святым праздникам, а там, глядишь, всякий раз дитятки появляются… четыре кашееда уже у меня… господи прости… ты добрже все робишь… просимо, ещё потолкать немножко… а прделка, попочка у тебя как железная… такой у меня ещё не было… а теперь я уже буду стрелять… ещё так, сейчас… вот, поехали… а-а-ах… бу-бу-у-у!

И тут я получила такую прекрасную клизму, что только держись! Мне это даже доставило удовольствие! Потом он сполз с меня, на цыпочках прокрался к комоду, осторожно открыл скрипящую дверцу и принялся рыться во всяком тряпье. Из какого-то замызганного чулка он извлёк гульден и подал его мне, из благодарности, как я понимаю. Я такого не ожидала.

– Вот возьми, срдечко моё… симпатичная девушка всяко в этом нуждается… Йезус-Мария… только бы старуха ни о чём не проведала… но то было прекрасно… надолго запомянем… а теперь, иди с богом, сокровище мое, сервус, наздар!

Он действительно оказался славным малым, этот домоправитель. Если бы каждый умел так отдать последнее, что имеет! И для меня урок, даже если ты из «лучших», никогда не следует пренебрегать случаем. Этот гульден я вручила Францу в кафе в качестве чаевых. Он быстро спрятал его в карман и фальшивым голосом произнёс:

– Я, лапочка, даже не рассчитывал на такое вознаграждение. Всегда готов с радостью услужить даме!

Произнося это, он пощекотал мне запястье, что привело меня в ярость:

– Послушайте, уберите-ка руку! Я не терплю такой фамильярности. Как вам это вообще пришло в голову?

Он с хамским и коварным видом ухмыльнулся в ответ и только проговорил:

– Ну ладно, ладно, принцесса, старый Франц имел в виду совершенно другое!

Этот ресторанный распорядитель с первого взгляда вызвал во мне отвращение, он был маленьким, жирным и бледным, и всегда смотрел исподлобья. Однако он постоянно крутился рядом с моим столиком, и всё время пытался завязать со мной разговор. Я, как могла, избегала общения с ним, но, тем не менее, из всего мной заработанного неизменно давала ему всякий раз гульден на чай. А однажды он получил от меня сочную оплеуху. Я отправилась в туалет, который находился непосредственно рядом с мужским клозетом, туалетной прислуги в этот момент не оказалось на месте, и, когда я как раз хотела закрыть дверь, Франц, последовавший за мной по пятам, просунул в щель ногу. Затем он извлёк из штанов свой хвост, нахально подмигнул мне и сказал:

– Я тебе уже представлял этого господина? Он давно уже хочет с тобой познакомиться! Он, правда, толстоват немного, но держится молодцом.

Я пришла в неописуемую ярость и залепила старшему официанту такую пощёчину, что только хруст раздался, потом нанесла ему такой удар в живот, что он отлетел метра на два. Он побледнел как покойник и сощурил, было, угрожающе, глаза, однако тут же взял себя в руки, опять совершенно успокоился, ухмыльнулся, отряхнул свой видавший виды фрак и заискивающим тоном проговорил:

– … Ну-ну, стоит ли так горячиться по пустякам!

Я испытывала к нему отвращение, но, не знаю уж почему, немного и побаивалась его. Но он, по-видимому, был незлопамятным, потому что уже на следующий день организовал мне двух клиентов. Толстых, совсем не молодых уже мужчин, которые часто посещали кафе и оттянули по очереди уже всех здешних девиц. Один был похож на разбогатевшего бакалейщика, другой выглядел неотёсанным увальнем, как будто только что прикатил из деревни, да и разговаривал он на крестьянский манер. Втроём мы сняли номер в гостинице, где этих двух толстяков, похоже, все хорошо знали, потому что когда я хотела проскользнуть в номер вслед за своими гостями, симпатичная горничная, которую один из них только что ущипнул за грудь, весело подмигнула мне и шепнула:

– Поздравляю, барышня, это непыльная работёнка!

Оказавшись в номере, эта парочка расположилась со всеми удобствами, сняла сюртуки, развязала галстуки и уселась тяжёлыми задницами на софе рядом друг с другом. Пива было заказано более чем достаточно, они обстоятельно раскурили длинные виргинские сигары из светлого табака, затем каждый из них взял свой бокал, после чего один – звали его Алоиз – скомандовал мне:

– Итак, барышня, покажи теперь на что ты способна и тоже чувствуй себя как дома!

Я собралась, было, приступить к делу и начала расстёгивать блузку, когда второй остановил меня, воскликнув своему приятелю:

– Но Лоизль, пару-другую титек мы с тобой уже не раз видели, куда интереснее то, что пониже!

Таким образом, я только подняла подол и заправила края юбки за пояс, так что вокруг талии у меня образовался широкий валик. Затем стянула розовые кружевные панталоны и представила на суд зрителей свои гладкие, упругие и белые ляжки с симпатичным кустиком густых волос между ними. Два ночных гуляки облизнули лихие усы, и Лоизль снова сказал:

– Действуй, красавица, тут у нас есть ещё пара ценителей, которые с удовольствием за этим понаблюдают!

Я с интригующей неторопливостью начала пуговица за пуговицей расстёгивать брюки у этой парочки и извлекла на свет божий их молодцеватые хвосты, которые в алчном нетерпении уже приняли стойку, будто в любой момент готовые наброситься на добычу.

– А сейчас потанцуй немножко, нам такое нравится!

Я сделала несколько вальсирующих па, попеременно показывая то свою красивую лицевую сторону, то округлую, крепкую белую попу, но тут они вдруг в один голос закричали:

– Да не вертись ты так, у нас голова сейчас закружится. Потанцуй своей сладкой дырочкой!

Тогда я встала перед софой с широко раздвинутыми ногами, немного согнула колени и потёрла кудряшки на раковине, отчего они зашуршали. Оба господина податливо и уютно захрюкали и начали медленно полировать свои хвосты, устраивая при этом, однако, время от времени перерывы, чтобы на них слишком быстро не накатило. Я же продолжила «танцевать» своей малышкой, растягивала срамные губы в стороны, предоставляя своим обожателям возможность взглянуть непосредственно на ведущую в грот дорожку, периодически вставляла внутрь пальцы, вытягивала свою малышку то в ширину, то в длину и демонстрировала, когда находила уместным, свой маленький розовый клитор. Толстяки были просто в восторге и подзадоривали меня:

– Браво! Браво! От такой картины с ума спятить можно! Ну что за славная плюшечка, пальчики оближешь, а какая искусница! Своё дело знает! Миленькая дырочка уже сегодня что-нибудь получала? Ну да нам всё едино, пусть ещё попрыгает! На такое каждый день можно любоваться!

В конце концов, раззадоренная своей собственной игрой, я вставила внутрь мизинец и умелым манёвром довела себя до оргазма. Мои толстяки так и застыли от изумления с высунутыми языками. По мелкой дроби моих зубов они заметили, что на меня накатило, и тут точно с цепи сорвались:

– Поди сюда, дай понюхать!

Я с готовностью протянула им палец, липкий от сока, и они жадно схватили и облизали его. Хвосты их к этому моменту уже раскалились до красноты и, похоже, только с нетерпением ждали приглашения.

– Теперь приступаем мы. Подойди чуть поближе!

И они поднялись с софы, взяли меня в середину и осторожно потёрлись хвостами о мой усталый маленький барабанчик и по складке между ягодицами. Но глубже ни один их них не проник, поскольку сделать это в стоячем положении им мешал огромный живот. Внезапно тот, что находился у меня за спиной, крикнул:

– Теперь! Быстро! Приподнимай!

Тогда стоявший передо мной кавалер ухватил меня за плечи и немного пригнул, так что моя попа подалась вверх, и Алоиз брызнул мне в расщелину между ягодицами. Потом он, ещё стонавший под впечатлением исторгнутого заряда, обхватил меня со спины за груди и отклонил назад, так что я выгнулась лоном вперед, и другой брызнул мне несколько капель в срамные волосы.

– Прирождённая танцовщица! Жаль, что с этим номером ты не можешь выступать в театре!

Они с подвыванием загоготали было над своей остроумной шуткой, когда вдруг Алоиз ужасно выругался. Он потерял маленькую золотую печатку с красным камнем, что висела на часовой цепочке. И хотя вещица стоила не бог весть каких денег, для Лоизля она была дорога как память. Они чертыхались, потели, с огромными брюхами пытались протиснуться под софу, рылись за шкафом, где уже целую вечность не вытиралась пыль, и ругались всё больше. Они обстоятельно перетрясли ковёр, однако печатка пропала.

– А ты, девушка, её случаем не видела?

При этих словах Лоизль заговорщицки подмигнул своему приятелю «не разлей вода». Я от негодования и гнева, что они могут меня в чём-то подозревать, покраснела до корней волос, однако не захотела портить отношений с ними. Только вытряхнула всё из сумочки перед ними на стол, однако печатки там, естественно, не было. Оба крайне сконфузились, и, пытаясь сгладить впечатление, похлопали меня по плечу, а один из них присовокупил:

– Ну-ну, не обижайся на нас, пожалуйста, мы ведь знаем, что ты славная и честная!

Мало-помалу они успокоились и, чтобы разрядить огорчение, отправились выпить «четвертинку». Я же немного расстроенная и раздосадованная таким финалом, вернулась обратно в кафе «Оберлехнер», где Франц по своему обыкновению тут же проскользнул к моему столику, чтобы получить причитающиеся ему чаевые.

– Ну, старый Франц о вас позаботился? Разве я не хорошо всё организовал для вас? Два уважаемых кавалера, да и работа нетрудная!

При этом он без церемоний схватил мою сумочку. Я хотела, было, отпихнуть его руку, но тут он тихонько присвистнул сквозь зубы и с вопросительным видом протянул мне маленькую золотую печатку.

– Ах, ты погляди только, да это же вещица господина Штюрмера!

От ужаса я, должно быть, побледнела как полотно, из глаз потекли слёзы, и меня точно обухом по черепу треснули. Я совершенно точно знала, что проклятого брелока в моей сумочке не было, наверняка этот старый мошенник, Франц, сам прежде стащивший его у Штюрмера, теперь ловко подложил его в сумочку. И сейчас я, таким образом, оказалась в его руках, ибо кто станет верить какой-то там проститутке? А тем временем мелкий прохиндей сузил глазки до щелочек и очень вежливо и сочувственно произнёс, сукин сын:

– Ай-ай-ай, и что же за этим последует, стоит мне только завтра вернуть печатку хозяину. Наверно, произошла ошибка. Человеку свойственно ошибаться, не так ли, сокровище?

И с этими словами удалился. Но перед тем не забыл ещё прихватить у меня из сумочки банкноту в десять гульденов, которую молниеносно сунул в карман. Дело было сделано. Я сидела там как громом поражённая. Мне хотелось задушить Франца. Если он теперь донесёт на меня, то меня упрячут за решётку, и потом я снова опущусь до уровня мелкой пригородной проститутки со штрафным ярлыком в полиции. Чтобы хоть немного отвлечься, я попыталась читать, однако буквы плыли и плясали у меня перед глазами. Тут Франц снова проскользнул мимо моего столика и прошептал:

– Дождись меня! Я заканчиваю в одиннадцать!

Вся вторая половина дня и вечер тянулись для меня бесконечно долго и муторно как никогда. Я сидела за своим столиком воплощеньем несчастья. Украдкой немного всплакнула. Наконец, когда погасили газовые лампы, ко мне подошёл Франц, уже в сюртуке и грубо сказал:

– Пойдём!

Я в полной растерянности и совершенно подавленная поплелась рядом с ним, всю дорогу он не проронил ни слова и только насвистывал сквозь зубы. Через несколько минут, длившихся ужасно долго, он очень спокойно, язвительно и небрежно проговорил:

– Ну, как же обрадуется завтра господин Штюрмер, когда получит обратно свой любимый подвесок!

– Господин… господин… Франц! Вы не можете так мучить меня! Я же не делала этого, клянусь душой перед богом!

– Уже лучше! Мне хорошо известно, что тебе эта побрякушка ни к чему! Но, может, такая дорогая печатка пригодится твоему сутенёру! Давай вместе к нему отправимся! Что ты на это скажешь?

– У меня нет сутенера. И вам не к лицу так поступать! Как вы не поперхнётесь своим враньём! Вы негодяй!

Я горько заплакала, однако Франц грубо заметил:

– Ах, так у тебя, значит, совсем нет «защитничка»? Ну, об этом следовало бы сразу сказать! Иди-ка сюда!

И плечом затолкнув меня в какую-то подворотню, точно железным брусом вдавил меня в угол между воротами и кирпичной стеной и так тесно прижался ко мне, что полами своего просторного, расстёгнутого сюртука почти скрыл нас обоих. Неподалеку от нас светился фонарь.

Я беззвучно плакала, потому что сейчас он меня насиловал, ибо как иначе можно было назвать то, что он совершал со мной, и мне было жутко от его близости. Но что я могла поделать в сложившейся ситуации? Я только, всхлипывая, прижимала к груди свою сумочку и чувствовала, как моим ногам становится холодно, когда Франц, прорычав проклятие, рванул вверх мою юбку. Потом он разорвал мне панталоны, потому что те никак не хотели быстро спускаться. Я стиснула ляжки хотя и понимала, что предпринятая мера самозащиты была напрасной. Грязно выругавшись, он вонзил в меня член, который походил на холодный кусок железа, и я вскрикнула от боли. Тут он с таким остервенением впился мне в предплечья, что у меня синие круги поплыли перед глазами, и прошипел:

– Цыц! Стой тихо! Или я тебя придушу.

Потом принялся сношать меня быстрыми, короткими ударами, непрерывно при этом оскорбляя меня, скрежетал зубами и метал на меня злобные взгляды. Эта долбёжка причиняла мне боль, впервые в жизни мне стало стыдно, что меня трахают. Встречных толчков я этому жалкому мерзавцу не возвращала, стояла как деревянная кукла, а он всё продолжал брюзжать:

– Так-то, заносчивая стерва… я тебе покажу… теперь ты узнаешь… теперь узнаешь… те-перь уз-на-ешь… ха-а-а-а-а-х…

Он набрызгал мне полную смокву, я почувствовала, как у меня потекло вниз по чулкам. Затем он с сатанинским смехом отпустил меня, сплюнул и сказал:

– А теперь пошли!

Я в полном отчаянии последовала за ним, заливаясь слезами, у меня всё болело, и на душе было тошно. Лишь у следующего угла он снова заговорил, очень высокомерно и покровительственно:

– Коль так, то мы об этой идиотской побрякушке вспоминать больше не будем. Завтра Штюрмер её получит, я скажу, что нашёл её под столом и баста! Однако ты, красотка, отныне будешь общаться с клиентами в отдельном кабинете ресторана, чтобы зарабатывать больше! Но будь прилежна, иначе… – Он сделал жест рукой, от которого я вся похолодела. – Завтра явишься в кафе ровно в девять часов. Старший официант ресторана мой давний приятель, его зовут Рудольф. Он присылает мне записку, если кто-то из гостей желает поужинать наедине с кем-нибудь их вашего отребья. Тогда я тебя и пошлю! Только не осрами меня! Так, вот я уже и дома, отныне помни, что ты у меня в ежовых рукавицах, скотина! До завтра в девять!

Больше не оборачиваясь, Франц исчез в дверях подъезда, а я печально пустилась в дальнюю дорогу обратно домой. Редко когда ещё спала я так скверно, как тогда, всю ночь мне снились ужасные кошмары. На следующее утро я отправилась к Штеффи и излила ей всё, что скопилось у меня на душе. Выслушав меня, Штеффи сказала, что история, хотя, конечно, и неприятная, однако в целом до подлинного отчаяния ещё далеко и для паники никаких оснований нет. Мне следует приспособиться к Францу, принять условия его игры, потому что, каким бы мерзким сутенёром он ни был, у него имелись обширные и разнообразные связи. Я же должна сосредоточить свои усилия на том, чтобы зарабатывать как можно больше. Тогда мне удастся со временем кое-что накопить и в один прекрасный день окончательно порвать с Францем.

– Знаешь, – заключила она, – девушка, которую иногда стегают кнутом, всегда зарабатывает больше. До поры до времени тебе следует смириться со сложившейся ситуацией!

Однако вечером я в глубокой печали отправилась-таки в кафе. Франц с лицемерной радостью подмигнул мне, поставил передо мной на столик бокал «тёмного» и прошептал:

– Сейчас пока пей, а в полдесятого пойдёшь в ресторан. Рудольф ещё не знает тебя, поэтому скажешь, что пришла от Франца! И чтобы обязательно что-нибудь домой принесла!

И удалился, а я глубоко вздохнула, потому что он снова навалил на мои плечи тяжкую ношу. Я выпила, немного припудрила в туалете лицо, ещё хранившее следы пролитых слёз, и поплелась на противоположную сторону улицы, где находился боковой вход в большой ресторан. Заведение это было сборным пунктом всех прожигателей жизни, оно располагалось в спокойном районе, лежало в стороне от шумных и оживлённых проспектов, однако славилось наличием отдельных кабинетов. Снаружи здание выглядело очень тихим и почтенным. Старший официант, который был таким же сутенером, как и мой Франц, оказался лысоголовым низеньким субъектом с лишёнными бровей горящими глазками. Лицо у него было похоже на беличью мордочку, или нечто подобное. При виде меня он хитровато подмигнул. Когда я запинаясь сказала ему, что явилась от Франца, он лишь удовлетворённо кивнул и повёл меня по узкому, почти тёмному коридору, отодвинул в сторону тяжёлую, тёмно-красную портьеру и быстро отворил дверь с матовыми стёклами.

– Прошу разрешения, господин фон Штайнхагер, дама уже здесь!

В маленьком кабинете царил мягкий полумрак. Застланный белоснежной скатертью небольшой стол был сервирован на две персоны и сплошь уставлен массой всевозможных бокалов, рюмок, и завален множеством ножей и вилок. Кресла отсутствовали, зато имелась неширокая, обитая красным бархатом, софа, на которой в случае надобности могли уместиться два человека, если они, конечно, тесно прижмутся друг к другу.

Однако господин «фон» Штайнхагер, который, как я вскоре выяснила, на самом деле никакого отношения к этой аристократической приставке не имел, повёл себя со мной очень любезно и почти как кавалер. Он даже поцеловал мне руку, помог снять пальто, уселся рядом со мной, однако не слишком близко, и при этом пальцем меня не коснулся. Он очень оживлённо и весело болтал о всякой всячине, расспрашивал о том, чем я обычно занимаюсь, коренная ли я жительница Вены и поведал мне в свою очередь, что ему весьма по сердцу блондинки. У него было весёлое, смуглое, овальное лицо и пенсне, говорил он очень быстро и очень много, и, похоже, был при деньгах. Затем подали ужин, какой я даже у Ксандля встречала не часто. Только некоторые блюда были на мой вкус излишне остры. Зато Рудольф, с непроницаемым выражением лица появлявшийся в кабинете, чуть не каждую минуту приносил новую бутылку вина. Я пила мало, а вот в господина Штайнхагера лилось как в порожнюю бочку. Я совершенно не поспевала за тостами, следовавшими один за другим. Вино терпкое сменялось сладким, красное – белым, и хотя я едва пригубливала его, вскоре перед моими глазами уже всё начало плыть и кружиться. А тут Рудольф принёс ещё и бутылку шампанского. Он с хлопком откупорил её, поставил в ведёрко со льдом, улыбнулся, отвесил поклон и исчез.

Теперь Штайнхагер запер комнату изнутри и взял меня на колени:

– Сейчас я должен немножко подкормить тебя. До сих пор ты клевала как птичка по зёрнышку.

Он поднёс мне ко рту целое бедро куропатки и не успокоился до тех пор, пока я его полностью не обглодала. После этого он «нафаршировал» меня шоколадным тортом. Я была уже по горло сыта, меня охватила сонливая вялость, а мне требовалось, тем не менее, взять себя в руки и собраться с силами для своей основной работы. Однако дальнейшее действие развивалось по иному сценарию. Когда он, наконец, бережно уложил меня на софу, я сама приподняла платье повыше, затем закрыла глаза и притворилась спящей. Но тут он сказал:

– Нет, не так, маленькая. Я придумал кое-что поинтереснее.

С этими словами он подоткнул мне платье, нежно раздвинул мне ноги и ложкой сбитых сливок намазал мое лоно. Затем продел ладони под мою попу и принялся, медленно и с наслаждением, вылизывать сбитые сливки. В этом он оказался виртуозом. Его язык проникал повсюду, в каждую мелкую щелочку, в самый последний уголок, в каждую складку. При этом он то был огненно горячим, то приятно прохладным, то твёрдым и острым, то совершенно сухим, затем снова влажным, совсем мягким и широким. И гибким точно змея. Он лизал то быстрыми, короткими ударами языка, то делал это размеренно, раздольно и едка касаясь снаружи, то проникал глубоко внутрь, то начинал ласкать мой клитор. У меня озноб пробежал по телу от удовольствия, редко что ёще в жизни так радовало меня, а он иногда постанывал, потому что сбитые сливки и чаша, на которой они были поданы, уж больно приходились ему по вкусу. Однако он слишком много внимания уделял моему удовольствию, что крайне редко наблюдается у мужчин. Он очень легонько покачивал мою попку в ладонях из стороны в сторону, целовал мои ляжки, щекотал расщелину между ягодицами и только время от времени распрямлялся, чтобы добавить в «вазу» новую порцию сбитых сливок. Я предпочла бы уже не вставать, настолько блаженно себя чувствовала, и мы, вероятно, целый час провели за этим сказочно-чудесным баловством. Наконец он остановился, поцеловал мои кудрявые заросли и подал мне мою сумочку. Затем отпил глоток вина. Его хвост во всё это время на виду так и не появился. Когда я хотела, было, из благодарности погладить его по ширинке, он очень мягко уклонился от этого, подал мне руку и проводил до двери. Забавным, однако, и милым парнем он оказался. В сумочке я обнаружила двадцать крон, стало быть, щедрым он тоже был. Кто ж он был таков, этот господин Штайнхагер? В узком полутёмном коридоре подкарауливал лысоголовый Рудольф.

– Ну, фрейлейн Пепи, вы остались довольны? Да, вы должны быть благодарны Францу. И Рудольфу, разумеется, тоже. Никогда не забывайте обо мне, тогда и я вас не позабуду! – С этими словами он протянул мне открытую ладонь. – Сколько же у вас получилось в итоге?

– Вас это не касается. И вообще, деньги я должна передать Францу.

Он тихонько присвистнул и произнёс:

– Ах, вот значит как? Ну, с Францем я уж как-нибудь сам разберусь. Но всё-таки маленькое одолжение мне… вам оказать придётся.

При этом он уселся в кресло, наполовину скрытое складками шторы и привлёк меня к себе на колени. Я успела только подумать про себя: «Стало быть, ещё раз задаром». Его ширинка, видимо, была расстёгнута загодя, потому что не успела я сесть, как его хвост уже оказался у меня внутри. Рудольф держал меня в «седле» и дал немного «прокатиться верхом». При этом он шептал мне:

– Вот так-то, прекрасная Пеперль, сейчас мы немножко поскачем верхом как во Фройденау.

Он крепче сжал мои груди, запустил руку в декольте и, возбуждая, тёр мне соски. Я скакала довольно охотно, у Рудольфа оказался отменный хобот, а я была приятно взбудоражена восхитительным лизанием. Но в то же время я не могла отделаться от мысли о том, как часто один человек должен платить за то, что другому достаётся бесплатно. Всё энергичнее подбрасывая меня «на скаку», Рудольф запел едва слышным фальцетом:

– Гоп-ля, гоп-ля, мимо проплыли поля… скачка всаднику не в труд… часть пути проедем тут… а потом во Фройденау… твою плюшку доконаю… нравится… нравится с девками мне париться… ху-ху-у… ох… ох… много-то на свете блох.

Рудольф на мгновение затих, и я почувствовала, как он снизу сервирует меня «шампанским». Потом он поцеловал меня в затылок, дал подняться на ноги и быстро одёрнул сзади платье.

– Ты уже когда-нибудь бывала на скачках во Фройденау? Нет, про такое Франц даже не ведает! Знаешь что? В пятницу у меня выходной день, давай-ка съездим туда вместе. А теперь целую ручку и спасибо за чаевые!

Очень усталая, но довольная я воротилась в кафе. Без чаевых и шагу не ступишь, а у хорошей бабы самые лучшие чаевые находятся между ног. Этим любого мужика можно задобрить, кельнеров, домоправителей и постовых полицейских тоже. Только богачи должны платить, но зато они и имеют больше.

В ту пору, когда Франц каждый вечер посылал меня в отдельный кабинет ресторана, я переживала замечательное время. Я чувствовала себя в общем уверенно, зарабатывала много денег и выглядела всё более симпатичной, хотя и стала, правда, несколько нервной, ибо мужчины, которых я должна была ублажать в кабинете, нередко оказывались весьма, если так можно выразиться, своеобразными, избалованными и взыскательными. Но сам Франц больше к моей складке не подходил. Он был калачом очень тёртым, и никто не разглядел бы в этом низеньком, толстеньком человечке в поношенном фраке то, чем он являлся в действительности: прошедшим огонь и воду сутенёром, сдирающим с людей кожу. Он имел тайный сговор со всеми полицейскими чинами в округе, давал, кому следует взятки, устраивал тысячи рандеву и знакомств, ссужал небольшие суммы под грабительские проценты, приторговывал скотской порнографией, картинками скабрезного содержания и запрещёнными книжками, он посылал ещё много девушек, кроме меня, «прокатиться рысью» и повсюду имел своих шпиков и соглядатаев. Тупым, как обыкновенный блудливый кот, Франц, разумеется, не был. Он понимал, что девушка, которая встречается с элегантными мужчинами, не может выглядеть заурядной простушкой, поэтому у меня было кружевное бельё, шёлковые чулки всевозможных расцветок, по меньшей мере, с полдюжины нарядных платьев, и всё для туалета, а также духи, преимущественно «Майский ландыш» или «Пачули». Франц всегда забирал у меня львиную долю заработанных денег, приговаривая при этом, что он-де хочет лишь «поддержать» меня, а то я, дескать, их «промотаю». И таким образом мне приходилось обращаться к нему за каждым крейцером. Тогда он часами допытывался у меня, зачем да почему понадобились мне деньги, и часто после такого рода препирательств я уходила от него в полном изнеможении. Франц был неотёсанным и вульгарным мужиком, даже если прямо и не прибегал к физической силе. Он позволил себе ударить меня лишь один-единственный раз. Но на протяжении всего времени он изводил меня настоятельными и занудными требованиями переехать к нему на квартиру, однако я предпочла бы скорее выброситься из окна. Я утешала себя тем, что рано или поздно отделаюсь от него, но по поры до времени он был мне нужен, потому что у него были хорошие «связи», а, кроме того, он постоянно шантажировал меня этой мерзкой историей с пропавшей печаткой. До полудня Франц дрых в своём кабинете, расположенном в пригороде, а во второй половине дня с трёх до двенадцати часов ночи нёс свою службу в кафе «Оберлехнер», однако, каким бы занятым ни был, он всегда находился в курсе того, что я в данный момент делаю, чёрт его знает, откуда. Ему были наперечёт известны все «кабаки», все притоны, все места тайных встреч и пикантных рандеву в Вене и он всегда обо всём проведывал. Какую-то помощь в ту пору я получала только от двух человек. От Штеффи, доброй души девчонки, и от старшего официанта Рудольфа из фешенебельного ресторана, где меня однажды, помнится, так замечательно вылизали. Штеффи была из тех, кто за словом в карман не лезет, язык у неё работал, что твой пулемёт, ей, похоже, было кое-что известно о Франце, которого она уже не первый год знала. Она неизменно брала меня под защиту и, вступая с ним из-за меня в ожесточённую перепалку, настолько хорошо угадывала его намерения, что тот совершенно терялся. Она намекала ему, что у него-де рыльце в пушку, и стоило ей только упомянуть имя «Лени», как Франц покрывался смертельной бледностью, тут же переходил на примирительный тон и затыкал хайло. Было видно, что он ужасно досадует и чего-то боится. И даже лучше, если бы моим любовником и сутенёром был маленький плешивый старший официант Рудольф. Он был таким же великим пройдохой как Франц, прекрасно ориентировался в делах подобного рода и всегда помогал мне, когда я хотела утаить для себя немного из заработанных денег. Если Франц потом спрашивал его, сколько же я получила, он всегда называл именно ту сумму, которую я Францу и передавала. Тот, правда, не очень этому верил, однако вынужден был делать хорошую мину при плохой игре, поскольку не мог позволить себе портить отношения с Рудольфом. Вообще-то два этих негодяя всегда чрезвычайно страшились друг друга! Но Франц всё-таки был и мучителем. Когда он, чаще всего после двенадцати часов ночи, поднимался ко мне в квартиру, чтобы забрать дневную выручку, разгорался настоящий скандал, потому что я никогда не переносила, чтобы мною командовали!

Франц:

– Ах, сударыня уже изволят почивать в постельке! А я сегодня как лошадь вкалывал!

Я:

– Отвали и не мешай мне спать! Я ни рук ни ног не чувствую от усталости!

Франц:

– Стало быть, много трахалась, верно? Ну надо же когда-нибудь и работать! И сколько же вышло в итоге? Выкладывай!

Я:

– Совсем ни гроша! Мой дорогой Франц, вчера, с полудня и до поздней ночи все клиенты как будто повымерли!

Франц:

– Эти сказки ты своей бабушке будешь рассказывать! Мне нужна десятка!

Я:

– У меня ничего нет! Можешь сам посмотреть в секретере! Что найдёшь, всё твоё!

Тогда Франц перерывал все ящики, вытряхивал мои вещи, ругался, и, ничего не найдя, в конце концов, в ярости уходил не солоно хлебавши. А я праздновала маленькую победу, потому что мне опять удалось спасти для себя малую толику. Однако слишком часто я этого делать не могла, пятёрку или червонец он забирал у меня почти ежедневно. Ударил он меня только однажды, в результате чего между нами возникла ужаснейшая потасовка.

Рудольф в это время часто выводил меня куда-нибудь, трахал сам и поставлял мне мужчин. Буквально на следующий день после своего обещания он отправился со мной во Фройденау, на ипподром. Низенький, но щегольски одетый, этот парень выглядел весьма элегантно, на нём был короткий светлый сюртук, а на шее даже висел огромный театральный бинокль. Францу Рудольф объяснил, что повёл меня к одному забавному чудаку, который всегда заказывает девочек на дом.

День выдался замечательным, множество нарядных знатных господ, собравшихся на ипподроме, вызывали неподдельное любопытство, а дамы были в таких сногсшибательных туалетах, что можно было позеленеть от зависти. Я протиснулась по возможности ближе к перилам, мне страшно нравилось наблюдать, как стройные гнедые лошади с крошечными жокеями в сёдлах стрелой проносились по полю, а публика сопровождала их полёт громкими криками! Я тоже в полном восторге кричала вместе со всеми, а Рудольф, который делал ставки на лошадей, стоял позади меня и что-то вычислял в маленькой записной книжке. Внезапно я услышала у себя за спиной, как он подобострастным тоном произнёс:

– Моё почтение, господин барон! Вы тоже здесь? Позвольте вам представить мою кузину, вдовствующую фрау фон Винклер!

Я обернулась, рядом с Рудольфом стоял очень крупный господин, почтительно снявший передо мной свой комичный серый цилиндр. Я сделала очень холодное лицо, когда Рудольф представил меня как «фрау фон Винклер», видимо, у него были для этого основания, сулившие деньги. Я позволила поцеловать себе руку точно какая-нибудь графиня, и барон с исключительной любезностью произнёс:

– Сударыня, вы позволите пригласить вас в мою ложу ? Оттуда мы сможем гораздо лучше наблюдать за следующим стартом…!

Рудольф отвесил подобострастный поклон, он-де ничего не имеет против, и высокий господин барон, по-прежнему сжимая цилиндр в руке, повёл меня в свою прекрасную ложу на трибуне. Там он пододвинул мне кресло и помог сесть, теперь я имела возможность всё видеть как на ладони, он же объяснял мне детали происходящего и называл клички лошадей.

– Сударыня совсем не играет?

Что я могла ответить ему? Ведь денег-то у меня не было, а от взятой роли я не хотела бы отказываться так скоро! Поэтому я с показной брезгливостью только сморщила в ответ носик.

– Тогда, милостивая государыня, может быть, вы позволите мне поставить за вас небольшую сумму на Зоненблума?

Я с известной сдержанностью согласно кивнула, однако потом, когда лошади рванулись со старта, всё же разволновалась ужасно. Меня охватил азарт, я совсем потеряла голову.

Зоненблумом, нашей лошадкой, правил жокей в зелёной как трава курточке, и когда лошади на всём скаку пронеслись мимо нас, впереди всех действительно шёл Зоненблум. Я закричала и захлопала в ладоши от восхищения, но тотчас же испугалась своей непосредственности, потому что истинной даме, вероятно, не пристало так бурно выражать свои эмоции!

Барон только посмеивался, поглядывая на меня сбоку. Он положил руку на спинку моего кресла, чтобы я не упала с ним вместе, и исподволь любовался моими округлыми и крепкими, соблазнительно напрягающимися икрами, которые были отлично видны сквозь лёгкую, светлую ткань летней юбки. Я же ничего не желала в этот момент знать, искренне радуясь такому шикарному знакомству.

Зоненблум действительно победил, и я была вне себя от счастья! Барон с улыбкой испросил разрешения отлучиться на некоторое время и направился к окошку кассы, чтобы забрать наш выигрыш, когда вдруг за моей спиной раздался шёпот:

– Поздравляю, фрау фон Винклер! Ну что, присматривает за вами старина Рудольф? Во всяком случае я здесь сейчас лишний! Расчёт произведём завтра!

Я жеманно поджала губы и с шутливой надменностью проговорила:

– Так и быть! Сейчас вы можете отправляться домой, Рудольф!

Старый мошенник, ухмыльнувшись, тут же испарился, а барон вернулся обратно и с низким поклоном протянул мне пять будто только что отпечатанных ассигнаций по десять гульденов!

– Боже мой, и всё это я одна выиграла? Да, но теперь признайтесь, сколько вы от меня утаили?

Лицо барона изобразило обиду, а я пришла в крайнее смущение от сознания того, что отмочила нелепицу! После скачек мы отправились есть мороженое, барон оказывал мне всяческие знаки внимания и ухаживал за мной точно за княгиней, а в завершение повёз меня домой в очень смешной узкой коляске на высоких колёсах, на облучке которой могли уместиться лишь двое! Он великолепно правил и всю дорогу рассуждал о лошадях. Я не понимала ни слова, однако с готовностью на всё говорила «да». В какой-то момент он вдруг сказал:

– Но моей самой заветной мечтой, милостивая государыня, являются жокеи женского пола. Красивые, совершенно обнажённые дамы, мчащиеся на чёрных как вороново крыло скакунах! Блондинки, такие как вы!

– Ах, господин барон!

Я прикрыла ладонью глаза и рассмеялась сказанному, а старый осёл решил, что я в самом деле сконфузилась, и принялся приносить мне тысячу извинений!

– Простите меня, сударыня, но не окажите ли вы мне завтра большую честь своим посещением? Я с превеликим удовольствием показал бы вам свои призы, выигранные на скачках, не сомневаюсь, что вы от природы наделены пониманием верховой езды!

Ну, теперь в наших отношениях возникла некоторая определённость, и я, по крайней мере, представляла себе, что меня ожидает, однако куражу ради только высокомерно кивнула и промолвила:

– Хорошо, я подумаю!

Он соскочил с облучка, помог мне спуститься и на прощанье поцеловал руку чуть не у самого локтя. В воротах моего дома я только покачала головой при мысли о неискоренимой глупости мужчин.

Назавтра, во второй половине дня я явилась к нему; он владел необыкновенно шикарными, очень тихими и прохладными апартаментами в Видене, полными ковров и портьер на окнах, которые были задёрнуты, отчего в комнатах царила почти совершенная темнота. Мне был предложен изысканный полдник, а после него какой-то крепкий английский напиток, который он назвал «виски». По вкусу он напоминал самогон из еловых опилок, и меня от него замутило. Потом он взялся показывать мне большую коллекцию золотых и серебряных чаш, бокалов и кубков, с выгравированными на них именами различных победителей. Я всплескивала руками, то и дело охала или ахала и делала вид, будто от увиденного я в полном восторге и изумлении, в действительности же мне было смертельно скучно, и хотелось, чтобы он как можно скорее приступил, наконец, к активным боевым действиям, ради которых я, собственно говоря, сюда и пожаловала. В конце концов, он, повернувшись ко мне, задал вопрос:

– Не хотела бы милостивая госпожа сделать меня счастливейшим из смертных?

– То есть… что вы… имеете в виду?

– Я прошу о милости послужить вам лошадью!

– Такого я ещё никогда не пробовала, однако случай, хоть раз в жизни прокатиться верхом на лихом бароне, грех было бы упускать!

– Для вас, сладкая амазонка, я не барон, а жеребец, жеребец вашего высочества по кличке Чернопегий!

И он как конь заржал, весьма натурально и похоже, так что я с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. С убийственно серьёзным лицом он скрылся за раздвижной ширмой и принялся раздеваться там, каждое мгновение оглашая комнату заливистым «И-го-го! И-го-го!» До моего слуха донёсся также звук какого-то трения, вероятно, он перед стартом взбадривал себе хвост.

– Снимите свою божественную юбку, маленькая госпожа!

Я весело сбросила одежды и осталась в красивых панталончиках из белых кружев. В этот день на мне были высокие изящные сапожки из чёрной лакированной кожи с очень высокими каблуками. Это, похоже, особенно возбудило его, ибо, выйдя из-за ширмы совершенно голым, он бросил взгляд на мои ноги, и его не очень упругий член начал подниматься. Мой барон, в общем и целом, оказался молодцеватым «парнем», только уже появившийся живот несколько портил благоприятное впечатление. Его торчащий свечой член венчала синеватого цвета головка, а яйца оказались действительно точно у жеребца, столь же объёмные, они в длинной и толстой мошонке свисали чуть ли не до середины бедра. Он опустился передо мной на колени, облизал носки моих сапожек и проржал:

– И-го-го! В седло, фрейлейн жокей! Сию минуту стартует главный любовный заезд! И-го-го! И-го-го!

Я мигом сообразила, что к чему и, как будто это было для меня привычным занятием, одним махом вскочила ему на крестец. Крепко зажав его рёбра между своих шенкелей, я дала ему по попе приличный шлепок, а второй рукой цепко ухватилась за его волосы. И теперь он исключительно быстро сделал на четвереньках два-три круга по всей комнате, застланной толстым, тёмно-красным ковром.

– Тебе не хватает кнута, маленькая повелительница.

– Мне кнут не нужен! Жеребец и мою руку прекрасно почувствует!

И – бац, шлёп, хлоп, хлоп, я так приложилась к его большому тугому крупу, что он наверняка это прекрасно почувствовал! Он вёл себя совсем как ребёнок, стонал, хрюкал и ржал, и теперь так резво побежал на четвереньках, что я едва не свалилась! Чтобы удержать равновесие, я сильнее сдавила коленями его бока и скрестила внизу ноги. При такой позиции его ядреный хвост замечательным образом оказался между моими щиколотками. Теперь я нашла для них кое-что привлекательное, сквозь эластичную, тонкую кожу сапожек я почувствовала, как подрагивает и пульсирует его хлыст, сжала его ступнями и принялась под животом «скакуна» медленно оттягивать его конец вниз. Ржание барона в пароксизме крайнего сладострастия приобрело очень глубокий и протяжный характер:

– И-и-го-го-о! И-их-х! Го-го-о…

Я делала всё, что требовалось. И, пока он всё медленнее, мотаясь из стороны в сторону, «скакал» подо мной, подбадривала его криками, хлестала по крупу и время от времени запускала указательный палец ему в анальное отверстие, которое всякий раз при этом судорожно сжималось. Затем он вскинул голову, закатил глаза, и изо рта у него закапала слюна, боже мой, настоящий рысак не сделал бы это лучше!

При этом я, конечно, ни на секунду не забывала о стержне моего жеребца, и неустанно, но нежно водила скрещенными ногами от головки члена до самого его основания, делая это по наитию, поскольку ничего подобного мне видеть и переживать ещё не приходилось.

– Ха-ха… ух-ха-ха… сейчас… вот… приближается… финиш… боже-ствен-ный жокей… и-го-го!

И тут тяжёлые капли с глухим звуком зашлёпали по ковру, и он, испустив протяжное рычание, выгнулся подо мной и потом, разбросав в стороны руки и ноги, с глубоким вздохом растянулся на животе! Я стояла над ним, широко расставив ноги, на моих сапожках поблескивали серые брызги его спермы, я потрудилась на славу! Пока он, продолжая лежать на ковре, несколько минут переводил дух, я прошлась по комнате и съела несколько маленьких бутербродов, поскольку скачки способствуют аппетиту. Его мутный взгляд неотрывно следовал за мной, сосредоточившись прежде всего на моих икрах, которые из-за тесной шнуровки немного вздувались над голенищами моих сапожек, видимо, он находил это пикантным!

– Не могла бы прекрасная амазонка на минутку снять сапоги для верховой езды?

– Однако же, господин барон… угомонитесь, что ещё рысаку нужно?

Но я всё-таки сняла для него сапожки, и он облобызал мне икры до самых коленей, необычный вкус, надо признать! Потом он перекатился по ковру до маленького круглого столика, возле которого улёгся на спину.

– Не соизволит ли богиня явить милость, и ещё раз ножками осчастливить покорного вашей воле коня?

– Ну что ж, давайте, господин барон, вы сами недвусмысленно попросили об этом!

Тут он широко раскинул толстые ляжки и заржал, его член ещё раз медленно поднялся и теперь смотрел мне прямо в лицо, как будто желая чего-то. Ну, я конечно была не каменная и, присев на край столика, оттянула в сторону панталончики и показала лежащему на ковре коню свою тёрочку, при виде которой он засопел и похотливо задвигался. Потом я ещё раз взяла его член между ступней, и на сей раз, я делала это более чувствительно, поскольку на мне остались только чулки. Он выгнулся мне навстречу, так что его крупное, сильное тело образовало дугу, ржал, и его хвост между моими скользящими вверх и вниз ногами становился всё более красным и большим, и в конце концов брызнул вверх длинной струёй едва ли не до моих колен, омочив чулки, брызнул так, точно в нём эта энергия копилась годами. Затем, обливаясь потом, барон резко перевернулся на живот и совершенно хриплым голосом пробормотал:

– А теперь, богиня, проскачем финальный галоп!

Конечно, я тоже уже нуждалась в финальном галопе, поэтому без лишних слов ещё раз оседлала своего жеребца, пришпорила его, основательно сдавив ему рёбра, так что он только крякнул, и очень глубоко воткнула ему в заднюю дырку указательный палец, крепко двигая им при этом туда и обратно! Он из последних сил промчался галопом на четвереньках, минуя портьеры, в соседнюю комнату, где к стене был булавкой приколот банковский билет в пятьдесят гульденов, и исступлённо зарычал:

– Первый приз божественной Жозефине!

Я получила свой первый приз – клянусь богом, добросовестно заработанный, барон самолично надел мне сапожки, помог управиться с юбкой и при этом поцеловал меня в попку, и совершенно вспотевший раболепно проводил меня до дверей…

Вернувшись домой, я застала там Франца, сидящего за столом. Он без всяких предисловий с яростью обрушился на меня:

– Ты где шляешься?

– Послушай, катился бы ты отсюда, я смертельно устала!

– Устала, говоришь? Играть в лошадку с сумасбродным бароном, от этого ты устала! Давай сюда деньги!

– Цыц! Ничего не получишь! Пошёл вон.

– Ты-ы-ы! Со мной такие шутки у тебя не пройдут!

– Чего ты вообще тут крутишься? Давай, убирайся в своё блядское кафе! Моя комната предназначена только для меня! И с меня довольно!

Тогда Франц выскочил из-за стола и залепил мне такую оплеуху, что у меня искры из глаз посыпались! Я просто обезумела от ярости, меня и ребёнком-то никогда не били. И тогда я что было сил врезала ему снизу коленом по яйцам, он побледнел как мертвец, закатил глаза и рухнул на табуретку возле стола! Там он долгое время сидел, скорчившись в три погибели, и охал, по лицу его текли слёзы, и он скрежетал зубами от боли. Я же радовалась, что, наконец, показала ему его место, сделала вид, будто ничего не произошло, заварила себе чай, спокойно разделась и взяла газету, чтобы почитать. Потом Франц, наконец, очухался, пошаркал к двери и уже оттуда, стоя наполовину снаружи, с едва сдерживаемой яростью проговорил:

– Запомни, с этой минуты с индивидуальными клиентами раз и навсегда покончено, бешеная стерва! Все деньги проматывать, где это видано! Завтра же пойдём к мадам Ивонн, чтобы ты попала в крепкие руки. Она такой фурии мигом узду набросит! Поглядим ещё, кто здесь хозяин…

Он тут же получил от меня полной пепельницей по черепу и с проклятиями исчез! Я была очень довольна, что Франц испугался меня. Но перед тем как уснуть ещё долго размышляла о пресловутой мадам Ивонн. Превращаться в «кобылу в упряжке» у меня, естественно, особого желания не было, я ни в коем случае не могла допустить ухудшения своего нынешнего положения, ещё неизвестно, сколько там заработаешь!

На следующий день в двенадцать часов Франц снова объявился у меня, сволочь! Он до поры до времени всё ходил вокруг да около, вёл себя тише воды, ниже травы, фальшиво подмигивал мне то и дело недобрыми глазками, и вообще делал такой вид, словно он мне сват и брат!

– Послушай, Пеперль, кошечка моя золотая, вчера мы с тобой малость повздорили! Не держи зла на меня. Знаешь ли, нервы иногда тоже сдают, при моей-то тяжёлой службе в кафе!

– Нервный сутенёр должен бросить своё занятие!

– Не говори «сутенёр», Пепитци, не говори «сутенёр», я этого никак не заслужил! Разве я не желал тебе всяческих благ?

– Да уж, нажелал много всякого, только большую часть забирал себе!

– Ну, ладно, ценю твой юмор, но что было, то прошло, забудем об этом! А сейчас, будь любезна, надень лучше своё новое красивое розовое платье, и сходим со мной ненадолго к мадам Ивонн! Вот увидишь, настоящий парижский шик, такого нигде на свете больше не встретишь! Роскошный дом и лёгкая работа! А мадам, та просто будет тебя на руках носить!

Меня всё же разобрало любопытство, за просмотр ведь платить ничего не надо. Таким образом, я оделась и отправилась с Францем на Ланд-штрассе, по дороге он взял меня под руку и даже купил мне розы! Мадам Ивонн проживала в прекрасном доме на небольшой боковой улочке, вестибюль и лестницы сплошь из мрамора, мадам явно была особой не бедной. Мы с минуту подождали в величественном салоне, украшенном бронзовыми статуями, Франц трижды позвонил, и появившаяся элегантная горничная пошла предупредить о нашем визите. Вскоре выплыла сама мадам. Француженкой она наверняка не была, в её говоре порой встречались чисто венские обороты, а иногда даже пробивался чешский акцент. Это была не парижанка, её родиной в лучшем случае был венский район Фаворитен, по всему видно потаскуха со стажем, по-кошачьи притворно ласковая. На ней было платье из лилового бархата и безвкусно массивный золотой крест. Франц, ухмыляясь, точно лошадиный барышник, с жеманной чванливостью проговорил:

– Итак, сударыня, вот моя кузина!

Мадам Ивонн поцеловала меня в лоб, всё это мне было уже хорошо знакомо, и слащавым голосом спросила:

– Вам когда-нибудь приходилось уже работать в закрытом институте, милое дитя?

Меня эта дешёвая комедия вывела из равновесия, и я намеренно ответила на безукоризненном жаргоне нашего района Хернальс:

– Не-е, в бардаке я ещё никогда не тёрлась!

Франц скорчил такую физиономию, будто его внезапно прошибла зубная боль, и пробормотал:

– Моя кузина, знаете ли, немного… немного… смущается… Простите её, пожалуйста, сударыня!

«Сударыня» заливисто расхохоталась, шлёпнула меня ладонью по попе и теперь заговорила напрямик, безо всяких околичностей:

– Вот это мне нравится, не давай себя в обиду, лапочка! Если тебе и без объяснений всё ясно, приходи прямо сегодня в девять часов, на тебя мужики как мухи слетятся! С другими девушками ты, думаю, общий язык найдёшь!

Затем она ласково потрепала меня по щеке, а Франц сунул ей что-то в руку и по-собачьи облизал её лапы, он прямо на моих глазах продавал меня в «сучки». Однако я была настроена решительно и не собиралась впредь безропотно сносить унижения!

Вечером я хорошо ознакомилась с обстановкой. Дом мадам Ивонн – на самом деле фамилия её была Новак – был шикарным борделем по парижскому образцу, и тот, кто хотел прогуляться туда со своим членом, должен был, как минимум, иметь солидные деньги. Туда вообще наведывались только постоянные клиенты, умеющие щедро платить, а если кто-нибудь приводил новичка, он должен был для начала по всей форме представить его мадам! Она самолично встречала в салоне каждого гостя, и тот во время приветствия немедленно совал ей в руку десятку, в противном случае ему нас, «дам», даже не представляли. После этого они усаживались в салоне и несколько минут болтали о всяких пустяках, пока мадам не спрашивала его, не желал бы он немного «подкрепиться»? Суть «подкрепления» сводилась к тому, что мы, девушки, начинали приносить ему в салон сигары, пирожные, коньяк и тому подобные вещи и угощали его. При этом мадам Ивонн представляла каждую из нас по имени, а нам, точно юным пансионаткам, надлежало отвечать на это учтивыми книксенами.

Всего нас, девушек, было четверо, мы приходили в девять часов, а первые господа появлялись чаще всего около десяти. Девушки поведали мне, что иные господа записываются за неделю вперёд, и что подобный визит стоит пятьдесят гульденов, за меньшие деньги ничего не получишь! Эти пятьдесят гульденов получали только мы, девушки, независимо от того, забирал ли гость с собой в «салон живописи» двоих или даже троих из нас, и потом честно делились. Из полученной доли каждая из нас должна была в свою очередь отдать пять гульденов мадам. Для меня первое время оставалось загадкой, почему она забирает у нас так мало, однако старуха, видимо, хорошо знала, сколько и с кого брать!

В первый вечер она представила меня остальным девушкам. При этом сразу стало ясно, какой продувной бестией она была. Здесь находилась высокая, стройная, с черными, как смоль волосами венгерка, Илона, которую называли «мадемуазель Кармен» и выдавали за истинную испанку. Хотя она нередко «прокалывалась», уснащая речь венгерскими словечками. Две другие были венками, маленькую, тоненькую рыжеволосую Густи называли «мадемуазель Жанетт», и мадам обычно представляла её:

– Моя племянница Жанетт из Парижа на Сене.

Аннерль, третья, происходила из Лерхенфельда, она была среднего роста, пухленькая, с каштановыми волосами. И поскольку в разговоре она иногда сбивалась на чешские обороты, мадам выдавала её за русскую – «мадемуазель Татьяну». В качестве венки я в этом авантюрном «маскараде» успеха бы не добилась, поэтому мадам выдавала меня за англичанку и называла «мисс Мэйбл». Потому как все мужчины считали, что женщины из других стран сношаются лучше и у них там, внизу, мёдом намазано! Девушки обняли и расцеловали меня, были приветливы, бесцеремонны, веселы и шаловливы, поскольку все они зарабатывали неплохо и особенно тужить им, вроде бы, было не о чем. Они щипались, беззлобно подтрунивали надо мной и оглаживали, тесно обступив меня, трогали за титьки да и за кое-что другое, все они были немного «тёпленькими», как принято называть у нас в Вене склонность к гомосексуальности. Никакого чуда в этом не было, поскольку они всю ночь напролёт ничего другого не делали, как тискались друг с дружкой перед гостями, потому что тем это очень нравилось. Венгерка, «Кармен», похоже, была такой на самом деле, что же касается остальных, то они предавались этому скорее из озорства и потому, что это входило, так сказать, в круг их «служебных обязанностей», и они привыкли к подобной форме общения. Мне часто доводилось тискаться со своими подругами и вообще с девушками, ничего предосудительного я в этом не видела, но, говоря по правде, толстый и крепкий дрын был мне гораздо приятнее. Однако и славную тёрочку тоже, конечно, не стоило сбрасывать со счетов, и то сказать: ведь редкий мужчина знает, что именно доставляет нашей сестре наибольшее удовольствие, а вот «тёпленькая» девочка пальцами и язычком может совершенно на особый манер возбудить клитор и так тебя обработать, что вы обе будете прыгать от радости. У мадам «Ивонн» я в полной мере познала, что такое лесбиянство.

Мы, девушки, носили прозрачные, очень длинные хитоны, как в Древней Греции. Кармен ходила в красном, Жанетт – в зелёном, Татьяна – в жёлтом, а я – в ярко-голубом. У каждой из нас имелась своя собственная маленькая уборная как у актрис, где мы подкрашивались, переодевались, тискались друг с дружкой и перемывали мужчинам косточки.

Когда какому-нибудь господину требовалось «подкрепиться», мы очень чинно и благонравно входили в салон, делали перед ним свои книксены, потом, хихикая, рассаживались вокруг мадам, слушали их беседу и имели право говорить только тогда, когда нас спрашивали. Иногда кто-нибудь из мало-мальски образованных мужчин позволял себе шутку и спрашивал у нас что-нибудь по-испански, по-английски, по-французски или даже по-русски! Тогда мы тушевались, заливались ярким румянцем, а мадам гладила нас по головке и быстро объясняла гостю:

– Ах, вы знаете, мадемуазель уже так долго живёт у нас, что теперь с трудом вспоминает родной язык!

– Вот оно что, – говорил тогда господин, и лингвистические изыскания на этом заканчивались.

Потом он забирал двух из нас с собой и отправлялся в «салон живописи».

По форме салон был весьма просторным шестиугольником, с двух сторон к нему вели два очень узких и коротких прохода. В центре него помещалась гигантских размеров, очень широкая и довольно низкая софа, заваленная тысячью разноцветных, шёлковых подушек. Чаще всего господа предпочитали, чтобы им демонстрировали только «лесбийские игры», сами же они с совершенно бездумными, остекленевшими глазами сидели в мягком кресле и наблюдали, как мы лижем и «пальпируем» друг дружку. Нам приходилось принимать всевозможные, порой весьма сложные позы, как акробаткам. Помнится, ещё совсем молоденькой мне однажды случилось выполнять нечто подобное во время фотографического сеанса. Здесь же это часто оказывалось безвкусным и пошлым, потому что глупые мужчины постоянно требовали то выставить вперёд груди, то выпятить попу, то садиться одной девушке на другую и тому подобное, так что иной раз можно было и поясницу сломать! Но мы были весёлыми, ловкими и гибкими молодыми созданиями, крутились и выворачивались, как угорелые, выделывая чёрт знает что, лизали наши сливы так, что только хлюпало, и говорили одна другой на ушко всякие глупости, которые не должны были слышать мужчины, иначе они, как изволила выражаться мадам, «выйдут из настроения»! Но самым примечательным в живописном салоне были висевшие на каждой из шести стен шесть написанных маслом прекрасных картин, на которых в натуральную величину были изображены обнажённые женщины в довольно пикантных позах! Они были выписаны очень реалистично. И часто во время общения на огромной софе в центре салона возникало ощущение, будто за тобой наблюдают шесть женщин и завидуют, что со своими нарисованными тёрками они не могут принять участие в наших забавах. Мне и прежде частенько вставляли под мостами и за заборами, когда при этом присутствовал зритель, поэтому меня это не особенно смущало: во-первых, это были всё-таки женщины, во-вторых, они были нарисованы на полотне и, в-третьих, если они побывали в лапах мадам Ивонн, то наверняка уже не были девственницами!

Сразу в первый же вечер меня вместе с Татьяной выбрал маленький толстый фабрикант. Остальные девушки тотчас исчезли, мадам проводила нас троих в «салон живописи» и задёрнула за нами портьеры. Маленький фабрикант позволил нам снять с него сюртук, спустил подтяжки, а потом Татьяна, которая его уже знала, принялась неторопливо расстёгивать ему ширинку, щебеча и посвистывая при этом как канарейка!

– Фью… фью… где там наша чудесная птичка?

Мужчина отклонился назад и освобождено закряхтел, когда его небольшой, однако толстый зверёк оказался на воле!

– А сейчас вы будете друг дружку любить, хорошо и пылко любить! Да?! Только при этом мило болтайте, нежно воркуйте, моему это нравится!

Татьяна упала на софу и увлекла меня за собой, подняв мне при этом лёгкий хитон. Мужчина уселся в удобное кресло рядом с софой и смотрел на нас так, точно хотел съесть! Татьяна в совершенстве владела тем специфически-дебильным языком, на каком разговаривают герои очень примитивных и глупых романов, но который исключительно подходил к подобной ситуации, поскольку безотказно возбуждающе действовал на мужчин!

– Ты моя сладкая маленькая возлюбленная, – обратилась она ко мне, мурлыкая, точно кошка, и трепеща крыльями носа, как провинциальная актриса, – ты моё единственное сокровище… ах, как сладостны бутоны твоих персей. Ты позволишь Татьяне прикоснуться устами к этим сладким медовым цветам?

Громко и выспренне произнося такого рода тирады, она очень искусно щекотала и лизала мои соски и время от времени шептала мне на ухо что-то весёлое, что касалось только нас двоих! Я с трудом сдерживала смех и подыгрывала ей в этой комедии, изображая наивную застенчивость, и в мнимой страсти металась из стороны в сторону. При этом я раздвинула ляжки, и господин фабрикант так низко склонился над ними, как будто собирался сейчас с головой нырнуть в мою дырочку. Он почти забыл мастурбировать. Татьяна развела мне ляжки ещё шире, продолжая тараторить без остановки, перемежая реплики для зрительного зала с тем, что она говорила только мне на ухо:

– Ах, волшебница, как ты сегодня снова осчастливила свою Татьяну! Сладкая Мэйбл! (Если тебя на самом деле зовут Пепи, я не виновата.) Лоно твоё благоухает фиалками и нарциссами (ты подмывалась сегодня, не так ли?), ты позволишь мне приникнуть трепещущими устами к твоему благоухающему цветнику? О, я умираю от вожделения! (А на этого остолопа всё никак не накатывает!) Никакой мужчина не смеет коснуться тебя, ты принадлежишь только мне, мне одной! (Разве что кто-то из них прилично заплатит.) Давай, давай, облагодетельствуй и меня тоже своими лилейными перстами (только гляди, чтобы ты там внутри не застряла), так, так, да, да-а, да-а-а, да-а-а, а-а-а… я не перенесу этого, своими ласками ты доводишь меня до безумия! (Так можно и ребёнка родить.) Сейчас! У нас с тобой приближается сладостный миг! Ох-х-х… ох-х-х… ох… х… х…

Татьяна свесилась головой через край софы, широко распростёрла ляжки, стонала, нервно шевелила губами, впивалась ногтями в обивку, билась в истоме страсти и делала всё это настолько убедительно, как будто из неё вылилось несколько литров! У меня, впрочем, несколько капель действительно выступило, Татьяна и вправду очень ловко работала пальцами. Подыгрывая сюжету, я бросилась на неё и как сумасшедшая сжала ей груди! Лицо нашего фабриканта было уже пунцово-красным, мы из-под полуопущенных век наблюдали за ним, украдкой подталкивали и щипали друг друга, и веселились! Рот у него был разинут, язык чуть ли не свешивался наружу, он вспотел и от чрезмерного возбуждения на глазах у него выступили слёзы! И он с таким ожесточением терзал и дёргал свой бедный маленький хвостик, что Татьяна опасливо прошептала:

– Как бы он его ненароком не оторвал!

Тут его плотину прорвало:

– Ах-ха-а… а-а-а-х… м-м-х-х-у-у… у-у-х-ху-ху… ух-х… ох… у-у-у-у…

Наконец он расцвёл в идиотском блаженстве, и из утомлённого жёлудя ему на пальцы медленно выползло несколько капель желтоватой спермы. Он глубоко вздохнул, в изнеможении откинулся на спинку кресла и обвис всеми четырьмя конечностями, его хвост в последний раз конвульсивно вздрогнул и съёжился точно улитка.

– Ну, вот, финальный акт! – чуть слышно сказала Татьяна.

Через несколько минут он ушёл, потому что после завершения комедии охоты и дальше любоваться на нас у него явно уже не было, однако каждая получила свои двадцать пять гульденов, пять из которых мы сразу же отнесли мадам. Старая ведьма расплылась в сахарно-слащавой улыбке, потрепала меня по обнажённой груди и сказала:

– Вот это правильно, что ты сразу же с первого вечера работаешь, да еще так прилежно, рыбка моя золотая!

Такого рода события происходили ежедневно, большинство мужчин, преимущественно господ в преклонных годах, довольствовались только разыгрываемой перед ними комедией, и чем больше мы делали глупостей, тем лучше и скорее на них накатывало. Я получала свои двадцать или двадцать пять гульденов, Франц с мадам тоже всегда имели с этого по пятёрке, после чего Франц с довольным видом говорил мне:

– Ну, теперь ты, надеюсь, сама видишь, что я был прав? Человек должен иметь постоянную и прилично оплачиваемую работу!

Однажды я как-то спросила Татьяну, как же всё-таки мадам умудряется покрывать расходы по содержанию роскошного дома, на наш гардероб и всё прочее, если берёт с нас только по пять гульденов, мне это было совершенно неясно. Татьяна только рассмеялась в ответ и сказала:

– Какая же ты, однако, наивная, столько лет на белом свете живёшь, а ничего в подобных делах не смыслишь!

Тем же вечером она показала мне главный фокус «матушки» Ивонн, и тогда я собственными глазами увидела, в чём его секрет заключается. Как раз в этот момент в салоне живописи находился некий господин с Кармен и Жанетт и играл с ними в «школу». Эта игра была у нас знаменитой, и мне не терпелось хоть одним глазком взглянуть на неё. Татьяна велела мне ступать как можно тише и, ни слова не говоря, повела меня к одному из двух крошечных коридорчиков, ведущих к салону живописи. Каждый из этих коридорчиков не превышал в длину и одного метра, и стенки их были изготовлены из исключительно тонких досок. Татьяна нажала в нужном месте, боковая стенка поддалась и оказалась дверью. Здесь она взяла меня за руку и в кромешной тьме повела меня по очень узкому и извилистому проходу. Я в любой момент могла бы споткнуться или обо что-то удариться, если бы Татьяна уверенно не направляла меня в этом неизменно сворачивающем лабиринте. Через несколько шагов я вдруг услышала чьё-то недовольное и раздосадованное ворчание, принадлежавшее незнакомому мне мужчине. Кто-то впереди нас отступил во мраке, уступая нам место, и до меня донеслось, как Татьяна прошептала мужчине, по-прежнему стоявшему рядом в темноте:

– Тысяча извинений, господин директор, Мэйбл ужасно хочется хоть разок заглянуть в смотровые отверстия!

Мужчина тоже ответил тихим шёпотом:

– Ну, коль скоро вы меня уже потревожили, шалуньи, вам придется, по крайней мере, в качестве компенсации предложить свои смотровые дырочки мне!

– С превеликим удовольствием, господин директор! Правда, Мэйбл? Но за это вы позволите Мэйбл тоже хорошенько заглянуть внутрь!

Внезапно в тесном проходе стало немного светлее, мужчина отступил от стены, и сквозь две крошечные, располагавшиеся рядом одна с другой смотровые дырочки проник тоненький лучик света. Татьяна подтолкнула меня к ним, и я чуть не вскрикнула от охватившего меня крайнего изумления. Взор проникал непосредственно в «салон живописи», предоставляя возможность видеть всё совершающее там как на ладони.

Я огляделась по сторонам и сообразила, что нахожусь позади одного из больших женских портретов, исполненных, как, я уже говорила, в натуральную величину и развешанных в салоне по периметру. Глаза женщин были в полотнах искусно просверлены, и таким образом можно было, оставаясь совершенно незамеченным в маленьком проходе, превосходно за всем наблюдать. А поскольку картин здесь было шесть, то вероятно, за каждой из них в эту минуту могло стоять, по зрителю и любоваться, как томятся и терзают себя те, кто сейчас находился в этом своеобразном «высокохудожественном» паноптикуме. Я просто сгорала от любопытства, ибо сейчас была уже не подопытным кроликом, исполняющим трюки на потеху публики, а имела возможность так откровенно подсматривать. Это было для меня чем-то совершенно новым. Я приникла к отверстиям и в эту минуту едва ли обращала внимание на то, что господин директор, уступивший нам место, приподнял моё прозрачное одеяние и воткнул свой твёрдый палец в мой «барабан». Я только раздвинула ноги пошире, чтобы ему было удобнее, и едва ли что-то особое почувствовала – сейчас я хотела только смотреть и смотреть. Стоявшая рядом со мною Татьяна потрогала рукой мою грудь и я услышала, как она прошептала:

– У меня он уже тоже внутри. Стой, как ни в чём не бывало!

Теперь господин директор начал нас «пальпировать» в темноте, а в салоне сидел клиент, который всегда приходил «играть в школу». Он был старым и тощим, с зеленым лицом, и чем-то напомнил мне моего недавнего надворного советника с его линейкой. Кармен с Жанеттой стояли перед ним в коротеньких синих матросских юбчонках, едва доходивших им до половины бедра. Юбчонки эти гармонировали с белыми матросскими блузами и, точно у школьниц, пышными белыми же бантами. На лицах обеих «мореплавательниц» был изображён испуг, а Кармен от волнения даже держала палец во рту. Господин же уселся на софу и строгим менторским тоном проговорил:

– Итак, сегодня ты опять получила двойку по арифметике! Ты нерадивый и злой ребёнок! Почему ты всегда невнимательна? Скажи, сколько будет тринадцать помножить на два?

Кармен артистично изобразила полное непонимание высот подобной науки, очень испуганно посмотрела на сего Пифагора и скорчила такую робкую физиономию, что выглядела вся сцена крайне комично и карикатурно. Запинаясь и чуть не плача, она жалобным голосом пролепетала:

– Дважды тринадцать… дважды тринадцать… Ага, вспомнила, получится двадцать семь!

– Что-о? Двадцать семь? Так ты никогда считать не научишься, девчонка несносная! И что только из тебя выйдет? Жанетта, ты должна немедленно дать своей сестре два удара по её большой, толстой и ленивой попе!

Кармен покорно подняла юбку и улеглась на ковёр животом вниз. В свою очередь Жанетта точно так же подобрала подол и уселась верхом на спину Кармен, однако, лицом к её ногам. Взгляду наблюдающих предстали обнажившиеся ляжки двух «нерадивых учениц».

– Простите, господин учитель, сперва бить по правой или по левой ягодице?

– Сначала по правой!

Тогда Жанетта занесла руку, но было видно, что она с трудом удерживается от смеха. Кармен получила по звонкому шлепку ладонью справа и слева. И хотя боли они ей наверняка не причинили, Кармен принялась громко плакать, вскрикивать и выть «ой-ой-ой!», кататься по ковру и душераздирающе зарыдала, комедиантка! При этом она, конечно, не забывала как можно выше выпячивать попу, так что почти касалась ею колена «господина учителя» и всё время так широко раздвигала ляжки, чтобы тот мог лицезреть также и её достойную самого пристального внимания розовато-красноватую вагину, обрамлённую чёрными волосами. Он и без того был уже, похоже, на грани пароксизма страсти и, должно быть, взъярился как бык, однако утверждать этого не берусь, поскольку видела его лишь со спины.

– И ты, Жанетта, можешь вот так запросто бить свою старшую сестру? А? Как только девочка может быть такой жестокой?

– Но вы же мне это сами велели сделать, господин учитель! – попыталась, было, оправдываться проказница.

– Что? Ты тоже дерзишь мне? Ужо я из тебя эту манеру повыбью! Сию же минуту ложись ко мне на колени!

Теперь настал черёд Жанетты скулить и жалобно хныкать, однако он без лишних слов обхватил её за пояс, неистово рванул на себя и бросил через колено, пригнув её голову к полу. Одной рукой он задрал ей юбчонку, при этом ловко вставив указательный палец ей внутрь, а другой так неистово забарабанил по попе, что та действительно покраснела. Жанетта кусала и царапала его икры, однако он вошёл в такой раж, что в своём похотливом азарте уже ничего не чувствовал.

– Уй-уй-уй… ой-ой-ой… как больно… не-е-ет…пожалуйста, больше не на-до… по-о-жа-луй-ста… не на-до! Я больше не буду!

Однако «господин учитель» всё никак не мог уняться и продолжал нахлопывать как сумасшедший. Кармен вскочила на ноги, прыгала и приплясывала вокруг обоих, делала злорадные гримасы, приговаривая при этом:

– Ну что получила своё, Жанеточка! Поделом тебе, наконец-то Жанеточку по-настоящему выдрали как сидорову козу!

«Господин учитель» от такой неожиданности моментально прекратил свою экзекуцию, отпустил Жанетту, которая, всхлипывая, потирала пострадавшую часть тела, и, обращаясь к Кармен, закричал:

– Опять это у вас повторяется? Ты насмехаешься над собственной сестрой, когда ту наказывают? Так ты вдобавок ещё и злорадная? А Жанетта совсем одичала, царапается и кусается! Я, в самом деле, уже и не знаю, что с вами делать дальше и как вас наставить на путь истинный. Но я хочу дать вам ещё один шанс, простить вас, если вы только, конечно, хорошо со мной поиграете!

– Да-да-да, да-а, господин учитель, – закричали обе в один голос, – пожалуйста, с удовольствием поиграем!

Две высеченные девчонки скакали и приплясывали вокруг него, хлопали в ладоши, точно восьмилетние озорницы, а он повернулся и расселся очень вольготно. Теперь-то я, наконец, смогла разглядеть его лицо. Строгим тоном он спросил:

– Кто таков господин учитель?

– Мужчина, мужчина!

– А кто ты такая, Кармен?

– Маленькая девочка!

– А ты, Жанетта?

– Я тоже маленькая девочка!

Я уже из прежнего опыта отлично знала, что если клиент так настойчиво начинает втолковывать нашей сестре, что он «мужчина», значит, в его мошонке не так уж много осталось терпения.

– Что у мужчины между ног?

Теперь обе конфузливо прикрыли лицо ладонями и снова как бы пришли в смущение. Наконец Жанетта подняла палец, как это делают в школе желающие ответить ученики, и очень робко промолвила:

– Простите, господин учитель, у него там пенис!

– Правильно, а откуда такая маленькая девочка знает нечто подобное?

– Простите, мне об этом Кармен рассказала!

– Та-ак, в таком случае ты, Кармен, может быть, знаешь и то, что там, между ног, имеется у женщины?

Прижатая к стенке Кармен изобразила на лице полное отчаяние, но потом она, наконец, сдалась, всхлипывая и ворча, опустилась на четвереньки и собственноручно задрала коротенькую голубую юбчонку. После этого повернула к «господину учителю» свою красивую, полную, лилейную попу, наверняка, кое о чём про себя размышляя.

– Там находится смоква, господин учитель. Плюшка, если позволите так выразиться, которой постоянно хочется иметь внутри стержень!

– А каков этот стержень на вкус?

– Ах, он такой сладенький, господин учитель, ужасно приятный! Ну, просто объедение!

– Желаете отведать этот стержень прямо сейчас?

– Да-да-а, пожалуйста, очень желаем, господин учитель!

– В таком случае, идите сюда, но будьте послушными и старательными!

Обе девушки, не дожидаясь дополнительных приглашений, мигом сели по обе стороны от него. Кармен быстро расстегнула ему брюки, а Жанетта, глубоко запустив в них руку, извлекла наружу яички и длинный морковного цвета стержень. Затем они справа и слева склонились над его ляжками и с таким усердием принялись лизать, сосать и целовать, что слышалось только причмокивание и постанывание. «Господин учитель» глубоко откинулся на мягкие подушки и заскрипел зубами. При этом он крепко держал обеих девушек за волосы и ещё крепче прижимал ртами к своему похотливо взыгравшему приспособлению. Головы девушек раскачивались из стороны в сторону, банты в их волосах лихо отплясывали кадриль, а сами они вели себя так, словно его стержень действительно был самым вкусным и лакомым плодом на белом свете. Он же только отрывисто и бессвязно приговаривал срывающимся от возбуждения голосом:

– Хо-о-рош хоботок-то?… Да-а… вам-м нравится… Сла-день-кий?.. Ку-шай-те на здоровье… ку-шай-те на здоровье… ку-шай-те на здоровье…

Парочка лизала ещё интенсивнее и только порой приглушённо похрюкивала:

– Мм… как хорошо… просто объедение…

Наконец он достиг оргазма; девушки с землянично-пунцовыми от напряжения лицами распрямились и вытерли сперму с губ. Лишь теперь, когда весь спектакль был позади, я снова почувствовала палец господина директора, который всё это время исправно и браво меня прочищал, и ощутила, как моя горячая влага стекает на его пальцы. Я защемила его ладонь между ляжек, не отпуская её, и при этом рукой сдавила Татьянину грудь. Татьяна с директором тоже не бездельничали весь этот период. Ведя наблюдение, они не без пользы ублажали друг дружку рукой.

Когда «господин учитель» со своими «школьницами» покинул салон, Татьяна вывела меня из узкого обводного прохода и пояснила суть происходящего. Как оказалось, в проходе часто находятся по шесть мужчин одновременно, только некоторые всегда уходят пораньше. Но если только к ним присоединяется порой кто-нибудь из нас, девушек, тогда набирается, как в данном случае, восемь человек. Так вот, эти господа выстраиваются в узком проходе, по периметру огибающем шестиугольный «живописный салон» и таким образом получают возможность за двадцать гульденов всю ночь наблюдать за происходящим. Это были, как правило, совершенно обыкновенные «дрочильщики» и «брызгальщики», как называли таких девушки с Пратера, однако Татьяна сообщила мне для обозначения их совершенно новое и смешное французское словечко «вуайер». Но будь то «вуайеры» или «суходрочники», мне было мало дела до них. Главное, теперь я узнала, откуда у мадам Ивонн такие огромные деньжищи: она прикарманивала все доходы от зрелищных мероприятий, не брезгуя, добавлять к ним ещё и наши пять гульденов! Я сделала кое-какие расчёты и пришла к выводу, что наша «добрая» мадам Ивонн складывала в кубышку по доброй сотне гульденов каждый день. Тут можно легко себе позволить быть приторно-любезной со своими девушками. Особенно сердечно она относилась ко мне, целый день от неё только и слышалось: «Пепи моя милочка», «Пепи моя душечка». Мы проживали не у неё, поскольку это не входило в наши обязанности, однако она крайне неохотно выпускала нас из своего поля зрения! При первом же удобном случае я тайком прокрадывалась в запретный для нас обводной проход, подглядывала и, отчасти из благодарности, отчасти озорства ради, немного растирала мужчинам хвосты, если те у них делались слишком уж твёрдыми. Это приносило кое-какие дополнительные чаевые, узнать о которых мадам, однако, не должна была ни при каких обстоятельствах. Кто в это время и забегал ко мне, так это Франц. То есть, забегать-то, конечно, он забегал, но мне не в удовольствие и крайне редко. Но когда этот старый пройдоха не появился у меня три дня кряду, я отправилась в кафе «Оберлехнер» и всё там порасспросила. И к своей большой радости выяснила, что девушки «засыпали» Франца, посадив его за решётку. Они шёпотом выложили мне всё по порядку. Франц оказался не просто сутенёром. Пять или шесть других бедных девушек он сходными угрозами и шантажом, как в моем случае, уже заставил подчиниться ему. И вот когда появилась одна новая девушка, Франц решил повторить с ней свой испытанный трюк с якобы «украденной» цепочкой от карманных часов. Он стащил её у одного господина, который повёл «новенькую» – её звали Милада – в гостиничный номер, но перед этим Франц умудрился в кафетерии выкрасть ещё и портсигар с тем, чтобы представить ни в чём не повинную Миладу конченой воровкой. Однако дело приняло совершенно иной оборот, гость велел вызвать полицию и забрал туда обоих, Франца и Милу. На допросе Франц очень долго выкручивался и отнекивался, подло вилял и по-свински повёл себя, утверждая, что Мила-де больна венерическими заболеваниями и является профессиональной воровкой. Однако здесь произошло нечто уж совершенно невиданное. Все девушки в «Оберлехнере», которым Франц поголовно и не один раз давал затрещины, и эксплуатировал в своих корыстных интересах, в один голос дали свидетельские показания против него и тем самым по-настоящему утопили его как щенка. Все как одна они встали против него и поведали обо всех его свинствах и непотребствах; и портсигар они так же нашли у него. И пошёл наш Франц как топор ко дну. Он был осуждён на три года за кражу, за принуждение к занятию проституцией, за укрывательство краденного, за угрозы, таящие опасность для жизни и бог знает за что ещё. Таким образом, я избавилась от него и действительно была рада этому. Ибо редко мне встречался человек настолько подлый и низкий, который так бы со мной обошёлся. А между тем, что плохого я ему сделала, какое зло причинила? Я была для него всего лишь «лошадкой», как сутенёры называют своих девиц. Он всего только раз, тогда в подворотне, «отштамповал» меня, а после того случая больше никогда ко мне не притрагивался. Он всегда лишь отнимал деньги…