1. Нашествие на книжных страницах
Эта глава посвящена не событиям 1237 года, более того, в ней описана не столько история страны, сколько история литературы, а вернее — нескольких художественных произведений, посвященных Батыеву нашествию. Здесь мы рассмотрим механизм формирования исторических стереотипов в массовом сознании и влияние на него советской идеологической машины. Поэтому читатель, интересующийся историей собственно XIII века, может ее пропустить.
Формирование национальной исторической памяти — процесс сложный и многогранный. Безусловно, ведущая роль в нем принадлежит исторической науке, которая только и обладает необходимым инструментарием и методом для изучения прошлого. Факты, выявленные и проверенные историками, должны лежать в основе любого обращения к опыту прошлого, поскольку именно они и составляют основу этого опыта. Но исторический опыт необходимо донести как до массового сознания общества, так и до индивидуального сознания его членов, а ведущая роль в этом процессе традиционно принадлежит литературе. Для формирования исторической памяти эллинов Гомер сделал куда больше Геродота. Случается, что талант историка и писателя сочетается в одном человеке, и тогда мы видим фигуру Карамзина или Черчилля. Но такое бывает очень редко. Сохранила ли историческая литература свое значение в наше время или, как полагают многие, ее вытесняют кинематограф и Интернет? Такие прогнозы высказывались еще в первой половине XX века, но они не выдержали испытания временем. Историческая книга выжила, и популярность таких авторов, как Артуро Перес-Реверте, Мери Рено, Дмитрий Балашов, Патрик О'Брайен, Сесил Скотт Форестер, Умберто Эко, Борис Васильев, и многих других наглядное тому подтверждение. Причина выживания книги, помимо многовековой привычки человека к чтению, в том, что она, минуя несовершенство наших органов чувств, оказывает воздействие непосредственно на человеческий мозг. А этот удивительный орган не способен преобразовать полученную информацию в такие яркие и насыщенные образы, которые не сумеет повторить на экране самый талантливый режиссер, имеющий в своем распоряжении самые совершенные компьютеры для создания спецэффектов. Существует, правда, одно ограничение — для того, чтобы книга могла оказать воздействие на человеческое сознание, требуется некоторый уровень развития этого сознания. Но тут уж все зависит от самого человека. Противопоставление книги и кинематографа (шире — других способов визуализации) — ложное. В реальности эти две сферы тесно сотрудничают. Многие, если не большинство, исторических фильмов являются экранизациями исторических книг, а в последнее время появились успешные проекты, где книга и фильм создаются почти одновременно и дополняют друг друга.
Наиболее известным и широко распространенным литературным произведением, посвященным монгольскому нашествию на Русь, является роман Василия Яна (Василия Григорьевича Янчевецкого) «Батый», впервые вышедший в 1942 году.
Эта книга выдержала в советское и постсоветское время более 40 изданий общим тиражом несколько миллионов экземпляров и продолжает издаваться в наши дни. Ее автор был удостоен Сталинской премии в 1942 году. В советское время размеры тиража и количество изданий той или иной книги определялись не читательским интересом (хотя он учитывался и оказывал некоторое влияние), а решением идеологических органов о полезности и необходимости распространения того или иного произведения. Поэтому размеры тиражей и количество изданий романа «Батый» свидетельствуют — советские идеологи считали эту книгу не только допустимой, но и весьма желательной к распространению. Почему?
Роман является центральной частью трилогии «Нашествие монголов», куда также входят романы «Чингисхан» и «К последнему морю», а также повести-спутники «На крыльях мужества» и «Юность полководца». В предисловиях к советским изданиям этих произведений обычно указывалось на их важное патриотическое значение, критики и литературоведы говорили о том, насколько полезны эти произведения в деле воспитания молодежи, и т. д.
Конечно, немного странно учить молодежь патриотизму на примере даже не поражения, а войн, полностью проигранных, окончившихся полным торжеством завоевателей. К тому же любой, читавший трилогию, знает, что наряду с «героическими образами защитников Родины» на ее страницах присутствуют не менее, а порой и более героические образы завоевателей. При этом наиболее «патриотическими» произведениями в составе цикла являются не романы, а повести-спутники, написанные во время Великой Отечественной войны. Безусловно, можно учить любви к Отечеству и на примерах поражений. И в хорошем историческом романе враги должны выглядеть не абстрактной черной массой, а живыми людьми. Однако свойствен ли был такой подход к воспитанию патриотизма советской идеологической машине? И что заставило автора выбрать столь необычную для патриотического романа конструкцию? Или романы В. Г. Янчевецкого были важны для советских идеологов по другим причинам? Для того чтобы ответить на эти вопросы, надо рассмотреть биографию писателя и обстановку, в которой он создавал свои произведения.
Как у многих русских писателей, живших и творивших в Советской России, официальная биография В. Г. Янчевецкого содержит немало умолчаний и пробелов. Публикации последнего времени несколько прояснили ее, но темные места все равно остаются.
Будущий писатель родился 23 декабря 1874 года в Киеве, в семье преподавателя гимназии. Его отец — Григорий Андреевич Янчевецкий — был сыном священника, окончил Волынскую духовную семинарию, потом филологический факультет Киевского университета и служил преподавателем древних языков в гимназии. Вскоре после рождения Василия семья перебирается в Прибалтику, где Григорий Андреевич снова преподает древние языки, а в 1886 году становится директором одной из ревельских гимназий. Он был также членом Ревельской городской училищной коллегии и представителем педагогического совета Ревельского городского высшего женского училища, входил в правление Ревельского русского благотворительного общества, руководил газетой «Ревельские известия» — словом, был весьма заметным человеком.
После окончания гимназии Василий поступает на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, который окончил в 1897 году. После чего поступает на государственную службу чиновником в Ревельскую казенную палату.
С точки зрения того времени — шаг достаточно неожиданный. Конечно, выпускники университета при поступлении на государственную службу пользовались значительными привилегиями. Например, они начинали ее не с 14-го, а с 10-го класса Табели о рангах, то есть сразу в чине коллежского секретаря. Но почему выпускник-филолог поступил на службу не по специальности — в Министерство народного просвещения, а в финансовое ведомство? Биографы пишут о проявившейся уже в гимназические годы склонности будущего писателя к литературному творчеству. Это опять же не вяжется со скучной и монотонной службой казенных финансистов.
Единственное, что могло привлечь молодого человека в казенной палате, — это высокое жалованье. Министерство финансов Российской империи славилось высокой оплатой труда своих чиновников, что рассматривалось как одна из антикоррупционных мер. Но семья Янчевецких не бедствовала… Рискнем предположить, что причиной столь неожиданного поступка юноши стал конфликт с отцом и старшим братом. Что стало его причиной — неизвестно. Возможно, строгость отца, воспитывавшего детей по-спартански, возможно, личные причины. Это навсегда осталось неизвестным. Но потом, много лет спустя, в романе «Чингисхан» всплывет тема изгнания из родного дома, разрыва с семьей, скитаний.
Жизнь чиновника казенной палаты оказалась несовместима с характером и склонностями Василия Григорьевича. И он делает новый, неожиданный шаг — оставив службу, отправляется бродить пешком по Руси.
«Странное и сильное чувство я испытал, когда, впервые одев полушубок, отказался от всех привычек, сопровождавших меня с детства, от всех художественных и научных интересов и попал в толпу мужиков в овчинах и чуйках, в лаптях, заскорузлых сапогах или валенках.
Мне казалось, что нет возврата назад и никогда уже больше не вырваться из этой нищей и грязной толпы. Я ощутил чувство полнейшей беспомощности, — предоставленный только самому себе, своей ловкости и находчивости, — и долго пришлось переделывать себя, чтобы освободиться от этого гнетущего, тяжелого чувства».
Свое решение бывший чиновник объяснял в духе модного тогда в интеллигентских кругах народопознания: «Мне хотелось пожить жизнью крестьян, испытать и понять их печали и радости, хоть слегка и издали заглянуть в то, что называется “душою народа”. Останавливаясь и живя в крестьянских избах, я мог ясно, без каких-либо преград, увидеть ежедневную жизнь крестьянина и все его заботы, которые нам кажутся такими ничтожными и мелочными, а для него имеют столь громадную важность и ценность».
Но это внешнее объяснение, а в реальности уход в крестьянство был новым вызовом семье и окружению. Тема блудного сына, ушедшего от отца, подспудно сопровождала писателя во время его путешествия:
«— И у тебя, Амвросий, тоска бывает?
— У меня-то? У меня явиться она не смеет. Свою душу я в руках держу.
— Хожу я с тобой по святым местам, молюсь, на себя тяжести накладываю, изнуряюсь постом, обеты исполняю, а все гложет, сердце перевернется и кровью обливается.
Голоса замолкли, и я опять забылся во сне.
…Мой отец в своем кабинете сидит за большим столом, окруженный книгами. Как всегда, он в золотых очках, четыре свечи горят под зеленым абажуром. Я бы хотел теперь тихо, тихо войти в кабинет, чтобы ему не мешать. По стенам кругом стоят полки и шкафы с книгами, в темных переплетах. Я бы тихонько подошел, выбрал интересную книгу и затем сел в кожаное большое кресло рядом со столом и стал бы читать. А отец бы заметил, что я здесь, и спросил бы строго, глядя поверх очков:
— Где же ты был эти три года?..
— Странствовал… — отвечаю я.
— Что же ты делал?
— Ходил по Руси, ее дорогам, деревням, городам, монастырям и святым городищам…
— А что ты хорошего за это время сделал?
— Хорошего? Еще не знаю. Хочу пользу народу принести, добро делать… “душу свою положить за други своя”…
— Подожди, — говорит отец. — Потерпи, и твой черед придет».
Более двух лет длятся эти странствия, за время которых он побывал во многих уголках Центральной России и Поволжья. Средства к существованию доставляли статьи и очерки автора, публиковавшиеся в газете «Петербургские ведомости», на основании которых родилась и первая книга — «Записки пешехода», увидевшая свет в 1901 году.
Произведение, с одной стороны, не претендующее на особенную глубину, лишенное сюжета, связанное лишь внутренней логикой, но, с другой стороны, написанное великолепным языком, искреннее, местами наивное, но не легковесное, а главное — очень русское. Советские литературоведы видели в этой книге лишь обличение «нищенского положения крестьян при царском режиме», хотя автор пишет прямо о противоположном — о сложном и постепенно развивающемся мире русского крестьянства, преодолевавшего в своем сознании крепостное прошлое и превращавшегося в активный слой русского общества: «Что такое мужик? — Первое: хозяин. Один барин имеет 1000 десятин, другой сто, а крестьянин четыре. А он такой же хозяин. Своя у него земля, он по своим четырем десятинам может ходить и властвовать. Так что первое — мужику нужно оказать уважение. Ты стоишь в шапке, и я стой в шапке; ты вошел в церковь, снял шапку, и я; ты перед царским портретом снимешь шапку, и я сниму. А друг перед дружкой мы оба станем в шапке стоять. Теперь мужики — маленькие помещики, и они хотят поведения по ясным законам да христианской обходительности».
Двух лет странствия оказалось достаточно для исчерпания конфликта с родными. «Блудный сын» вернулся, и книга «Записки пешехода» вышла с посвящением отцу автора.
В 1900 году Василий Янчевецкий уезжает в Великобританию в качестве корреспондента все тех же «Петербургских ведомостей». Там он тоже много путешествует, объехав на велосипеде весь юг острова. Но, по-видимому, эта работа не доставила ему особого удовольствия. Во всяком случае, она не отразилась на творческой биографии писателя — английская тема в ней отсутствует.
В том же 1900 году он получает предложение от своего брата о поступлении на службу чиновником в канцелярию начальника Закаспийской области — части огромного Туркестанского края, включавшего в себя среднеазиатские владения Российской империи.
Эта рекомендация брата — почти единственное упоминание о нем в биографиях советского периода. Увы, и в наше время фигура Дмитрия Григорьевича Янчевецкого остается мало известной широкой публике. Между тем это был человек выдающихся достоинств, немалого литературного и научного таланта.
Он родился в 1873 году, окончил с отличием ревельскую гимназию, а потом тот же филологический факультет со специализацией на восточной филологии. Еще в студенческие годы стал известен как один из лучших журналистов Петербурга. После окончания университета уезжает на Дальний Восток и становится одним из ведущих репортеров порт-артурекой газеты «Новый край». Его репортажи охотно перепечатывают столичные и иностранные издания. В 1900 году Дмитрий Янчевецкий в качестве военного корреспондента сопровождает русскую армию в Пекинском походе. Его книга «У стен недвижного Китая» становится бестселлером и переводится на несколько европейских языков. После публикации французского издания автор был избран членом Французской литературной академии.
Во время Русско-японской войны Дмитрий Григорьевич — главный редактор военной газеты «Вестник Маньчжурской армии». Свои очерки с фронта он обобщил в книге «Гроза с Востока», увидевшей свет в Ревеле в 1907 году.
В 1912 году Дмитрий Янчевецкий — военный корреспондент газеты «Новое время» на Балканах. А Первая мировая война застала его в Вене. В 1915 году он был арестован по делу австрийских русофилов и по обвинению в шпионаже приговорен к смертной казни. Вмешательство российского императора Николая II заставило австрийцев отложить приведение приговора в исполнение. После революции он пробирается в Россию и вступает в Белую армию адмирала Колчака. Издает армейскую газету и призывает к беспощадной борьбе с большевизмом.
В 1927 году Дмитрий Григорьевич был арестован ростовским ОГПУ, раскрывшим «контрреволюционную организацию, обсуждавшую текущую политическую обстановку в тенденциозном освещении, осуждая установленный режим».
Последние десять лет жизни он провел в сталинских лагерях. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев вспоминал о том, как встретил бывшего военного журналиста, работавшего в криминалистической лаборатории Анзерского лагеря. Есть сведения, что он писал заметки и для лагерной газеты. 28 августа 1938 года в возрасте 65 лет Дмитрий Григорьевич Янчевецкий был расстрелян, родственникам сообщили о его смерти от «декомпенсированного миокардита».
Несомненно, что старший брат оказывал большое влияние на жизнь Василия Янчевецкого. И не случайно история двух братьев, один из которых является alter ego автора, четким пунктиром проходит сквозь трилогию. Младший брат старался если не подражать старшему, то во многом ориентировался на его жизненный путь. Сложно сказать, кто из них был более талантлив. До революции книги Дмитрия пользовались большим успехом, но основной расцвет творчества Василия приходится уже на послереволюционные годы, когда старший брат уже не мог ответить…
Благодаря рекомендации старшего брата Василий Григорьевич впервые попал в Среднюю Азию. Работа кабинетного чиновника не слишком привлекала его, и он постоянно буквально выпрашивает у начальства поручения, связанные с экспедициями и путешествиями.
Во время одного из таких путешествий, предпринятого совместно американским исследователем Эльсфором Хантингтоном, молодого чиновника впервые посетила идея написать историю монгольских завоеваний: «Новый, 1904 год мы встретили в пустыне, отметив его наступление залпом из винтовок и скромным пиршеством.
Эта новогодняя ночь, морозная и тихая, какой начался год, оказавшийся роковым для России, стала знаменательной и для меня. В эту ночь, под утро, я увидел странный сон.
Мне приснилось, что я сижу близ нарядного шатра и во сне догадываюсь, что большой, грузный монгол с узкими колючими глазами и двумя косичками над ушами, кого я вижу перед собой, — Чингисхан.
Он сидит на пятке левой ноги, обнимая правой рукой колено. Чингисхан приглашает меня сесть поближе, рядом с ним, на войлочном подседельнике. Я пересаживаюсь поближе к нему, и он обнимает меня могучей рукой и спрашивает:
“Ты хочешь описать мою жизнь? Ты должен показать меня благодетелем покоренных народов, приносящим счастье человечеству! Обещай, что ты это сделаешь!..”
Я отвечаю, что буду писать о нем только правду.
“Ты хитришь!.. Ты уклоняешься от прямого ответа. Ты хочешь опорочить меня? Как ты осмеливаешься это сделать? Ведь я же сильнее тебя! Давай бороться!..”
Не вставая, он начинает все сильнее и сильнее сжимать меня в своих могучих объятиях, и я догадываюсь, что он, по монгольскому обычаю, хочет переломить мне спинной хребет!
Как спастись? Как ускользнуть от него? Как стать сильнее Чингисхана, чтобы ему не покориться?.. И у меня вспыхивает мысль: “Но ведь все это во сне! Я должен немедленно проснуться и буду спасен!..”
И я проснулся. Надо мною ярко сияли бесчисленные звезды. Пустыня спала. Наши кони, мирно похрустывая, грызли ячмень. Не было ни шатра, ни Чингисхана, ни пронизывающего взгляда его колючих глаз…
И тогда впервые появилась у меня мечта — описать жизнь этого завоевателя, показать таким, каким он был в действительности, разрушителем и истребителем народов, оставлявшим за собой такую же пустыню, как та, где спал наш караван…»
Возможно, так оно все и было. А возможно — придумано много позднее. Дело в том, что «Записки всадника», в отличие от предыдущей книги «Записки пешехода», были не только не опубликованы при жизни автора, но и не были им дописаны. Рукопись закончил его сын, Михаил Янчевецкий, и опубликовал уже после смерти писателя.
В Средней Азии в общей сложности писатель прожил более 15 лет своей жизни. Он хорошо узнал этот край, его обитателей, его легенды и предания. И потому так живо выглядят барханы пустынь и восточные базары на страницах его романов. Потому такими живыми и узнаваемыми получились жители Ургенча, Бухары, Самарканда, Сыгнака.
В 1907 году Василий возвращается в Петербург и несколько неожиданно пробует себя на педагогическом поприще. Как и его отец, он преподает древние языки в одной из столичных гимназий. Учителем бывший путешественник был хорошим, но не только сухие правила латыни или гекзаметры Гомера увлекали его и его учеников. Василий Янчевецкий стал создателем одних из первых в России скаутских отрядов. В это время он становится поклонником идей Фридриха Ницше и даже пишет книгу «Воспитание сверхчеловека».
Преподавательскую деятельность будущий писатель сочетает с журналистикой, а в 1911 году полностью сосредоточился на последней. Тогда же он женился на дочери офицера Ольге Петровне Виноградовой. В 1911 году у них родился сын Михаил.
Накануне Первой мировой войны Василий Янчевецкий — корреспондент Санкт-Петербургского телеграфного агентства в Турции. С большим трудом ему удается в последний момент перебраться в нейтральную Румынию, где он встретил и роковой для России 1917 год. Здесь в Яссах семья последний раз собралась вместе. Ольга Янчевецкая, ставшая к тому времени известной оперной певицей, отправилась на Юг России, в Севастополь. Василий Григорьевич и дети в 1918 году оказываются в колчаковской Сибири. Точных сведений о том, чем занимался писатель в эти годы, не сохранилось. К тому же биографы часто путают двух братьев Янчевецких. Так, в некоторых статьях говорится, что Василий был редактором одной из газет Белой армии, но, скорее всего, эту должность занимал Дмитрий. Несомненно одно — в Гражданской войне оба брата были не на стороне красных. Поражение белых заставило Василия Григорьевича искать место в новом мире.
Он работает директором школы, журналистом, экономистом — всюду, где мог устроиться человек с хорошим образованием «из бывших». Часто меняет место жительства — Ачинск, Омск, Москва, Самарканд, снова Москва — это обычная предосторожность разумного человека, позволявшая уклоняться от «карающего меча диктатура пролетариата», превентивно занесенного над всеми представителями образованного слоя старой России.
Именно тогда родился псевдоним В. Ян, потом расширенный до Василия Яна. Тоже форма защиты, позволявшая не привлекать лишний раз внимание к широкоизвестной фамилии Янчевецкий.
О продолжении карьеры журналиста нечего было и думать — в Советском государстве эта работа считалась идеологической, и на нее отбирались только «проверенные» кадры. Изменился стиль и характер профессии — на смену автору, который свободно пишет и посылает (корреспондирует) изданию оригинальный собственный текст, пришел «работник прессы», «передовой боец пропагандистского фронта», главная задача которого — «провести линию партии».
В 1928 году писатель окончательно обосновывается в Москве и сосредотачивается на новом для него направлении творчества — детской исторической литературе. Из-под его пера выходит несколько повестей, действие которых происходит в античные времена («Финикийский корабль», «Огни на курганах», «Спартак»), которые были благожелательно приняты советской цензурой и читателями. За детскими повестями последовал роман «Молотобойцы», действие которого разворачивает во время правления Петра Великого. История становления российского рабочего класса, борьбы с угнетателями, да еще на фоне петровских преобразований — все это хорошо вписывалось в идеологические установки того времени, и издание книги не вызвало затруднений.
Такой была биография писателя к моменту начала работы над трилогией «Нашествие монголов», которую автор считал главной книгой своей жизни.
Первый роман трилогии — «Чингисхан» — был написан автором в 1934 году, но ни одно издательство не согласилось его напечатать. При этом, с типичной для советской бюрократии волокитой, автору не давали прямого отказа. Рукопись «рассматривали», давали рекомендации по доработке и т. д. Советских издателей понять можно — вместо обычной для того времени прямолинейной литературы им попало в руки многоплановое, сложное произведение, действие которого происходило в мало знакомой для московских редакторов Средней Азии. Да и личность автора опять же сомнительная — из бывших, отец при старом режиме генералом был, брат — враг народа… Но и отказывать прямо не хотелось, это решение тоже могло быть сочтено идеологически неверным. Вот и «мариновали» рукопись в издательствах. Считается, что решающую роль в ее судьбе сыграли писатель Максим Горький и историк академик И. И. Минц. Последний оставил воспоминания об этом эпизоде: «Однажды, протягивая мне рукопись, Горький сказал: “Вот интересная книга. Мне она в общем-то понравилась… Но чувствую… в ней чего-то не хватает. Почитайте рукопись как историк. Отвечает ли она истории?..”
Так попала ко мне объемистая рукопись повести “Чингисхан”, переданная в редакцию серии автором нескольких исторических произведений, тогда еще малоизвестным писателем В. Яном. Его имя мне мало что говорило, но я знал, что эта рукопись уже несколько лет “ходит” по издательствам, не решающимся ее печатать.
Повесть настораживала рецензентов своей темой и содержанием, изображающими мрачную эпоху отечественной истории, охарактеризованную К. Марксом как “кровавое болото монгольского рабства”, своими необычайными стилем, формой, языком.
Но мне эта рукопись сразу понравилась, и я прочел ее быстро — за два дня. Она оказалась написанной ярко и вдохновенно. Читая ее, сразу видишь перед глазами всю эпоху и ее героев. События далеких лет освещены с позиций марксистско-ленинского понимания истории, во многом созвучны современности, повесть пронизана чувством патриотизма.
Стало ясно, что это — необходимая книга, заполняющая большой исторический пробел в нашей художественной литературе, ее нужно печатать.
По поручению М. Горького, несколько позже, мы встретились с Василием Григорьевичем Янчевецким (В. Яном) и долго беседовали, очень дружески, о его рукописи. Я сделал несколько замечаний и рекомендаций по ее содержанию, сводящихся главным образом к тому, чтобы усилить показ насилия и жертв завоевателя (говорил же К. Маркс о том, что “после прохода монголов трава не росла”) и вместе с тем опрокинуть бытовавшее мнение, будто бы монголы проходили через покоряемые страны без всякого сопротивления, как нож сквозь масло.
Горький согласился с моими замечаниями. “Грядет новый Чингисхан — Гитлер, — говорил Алексей Максимович, — и надо показать ужас его нашествия… важность и возможность ему сопротивляться…”
Автор с пониманием воспринял эти пожелания, доработал рукопись, и весною 1939 года появилась его прекрасная книга “Чингисхан”».
В этом рассказе серьезно хромает хронология. Историк пишет, что к моменту когда рукопись попала в его руки, она «уже несколько лет ходила по издательствам». Из этого можно заключить, что к Минцу она попала в 1937–1938 годах, но Максим Горький, который якобы передал рукопись, а потом согласился с замечаниями, умер в июне 1936 года. Если же все вышеописанное и впрямь происходило при его жизни, то, во-первых, рукопись не могла несколько лет ходить по издательствам, во-вторых, автор дорабатывал ее в соответствии с замечаниями Минца в течение минимум трех лет, что очень много, и, в-третьих, поведение Горького выглядит странным — маститый писатель, вместо того чтобы самому наставить коллегу по профессии, поручает это сделать Минцу. Скорее всего, участие Максима Горького в судьбе романов Василия Яна — тщеславная выдумка Минца. (Вот, мол, сам Горький со мной советовался и одобрял мои замечания.) В реальности роман «Чингисхан» попал к нему в 1938 году и после небольших переделок был выпущен из печати. И теперь самое время ответить на вопрос — а кем был на самом деле Минц и какими мотивами он руководствовался, принимая решение?
Исаак Израилевич Минц родился на Украине в 1896 году. До революции имел начальное образование. В годы Первой мировой войны уклонился от воинской повинности, но в 1917 году вступил в Красную гвардию и сделал стремительную комиссарскую карьеру — был комиссаром дивизии, корпуса, Академии воздушного флота. В 1923 году отправился повышать уровень политической грамотности в Институт красной профессуры. Это учебное заведение было создано в 1921 году и должно было готовить кадры «идейно подкованных» историков, обществоведов, экономистов и т. д., которые должны были со временем полностью заменить «старые кадры» в вузах и других учебных заведениях. Главным критерием отбора слушателей были партийный стаж и опыт партийной работы. Базовое образование и его уровень значения не имели. Впоследствии институт был преобразован в Академию общественных наук при ЦК КПСС.
По окончании института Минц занят преподаванием истории Гражданской войны и коммунистического движения, а после репрессивного погрома «старых кадров» стал заведующим кафедры истории СССР в ИФЛИ и Высшей партшколе при ЦК ВКП(б). Одновременно он становится главным редактором выпускающейся в те годы «Истории Гражданской войны», а также отвечает за отбор произведений для серии исторических романов, печатавшихся в то время.
Профессионального исторического образования И. И. Минц не имел, средневековой историей никогда не занимался, но этого и не требовалось. Он был, по сути, идеологическим цензором высокого уровня, который любое произведение оценивал с точки зрения полезности его для текущей линии партии, которую знал очень точно. Чем же привлекли советских идеологов романы В. Яна?
Ответ скрывается в национально-государственной политике большевистского руководства. Российская империя была национальным государством русского народа, другие народы либо инкорпорировались, либо включались в состав Русского государства на особых условиях (вплоть до широкой автономии, как это было с Финляндией).
СССР строился не как национальное государство русского народа, а как многонациональный союз государств, образованный разными народами. Отсюда и стремление большевиков создать на месте унитарной империи федерацию из нескольких социалистических республик. Более того, СССР рассматривался лишь как первый плацдарм мирового социалистического государства, о чем недвусмысленно говорилось в «Декларации об образовании Союза Советских Социалистических Республик»: «Воля народов советских республик, собравшихся недавно на съезды своих советов и единодушно принявших решение об образовании “Союза Советских Социалистических Республик”, служит надежной порукой в том, что Союз этот является добровольным объединением равноправных народов, что за каждой республикой обеспечено право свободного выхода из Союза, что доступ в Союз открыт всем социалистическим советским республикам как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем, что новое союзное государство явится достойным увенчанием заложенных еще в октябре 1917 года основ мирного сожительства и братского сотрудничества народов, что оно послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику».
Ни герб, ни флаг Советского Союза не имели какой-либо связи с национальной культурой России или ее прошлым. Более того, основная символика Страны Советов носила подчеркнуто интернациональный характер, а отдельные ее элементы — например, земной шар на гербе — декларируют стремление к созданию всемирного коммунистического государства.
Об этом же писала и вышедшая из печати в 1930 году Малая Советская энциклопедия: «Всякая страна, совершившая социалистическую революцию, входит в СССР».
Юридически концепция превращения СССР во всемирное коммунистическое государство закреплялась в принятой в 1936 году новой Конституции. В этом документе по-прежнему отсутствовали какие-либо отсылки к историческому прошлому России, а ряд норм закреплял подчеркнуто интернациональный характер советского государства. Так, статья 40 постановляла, что законы, принятые союзным парламентом, публикуются на языках союзных республик, а статья 110 предписывала проведение судопроизводства на национальном языке союзной или автономной республики.
Фактически Конституция носила универсальный характер и допускала включение в состав СССР любого социалистического государства. Таким образом, Конституция была обращена не только к населению СССР, но и к населению других стран, будущих возможных участников Советского Союза. Авторы документа стремились сделать его как можно более привлекательным для граждан любого государства. Именно это послужило одной из причин сочетания столь широкого набора политических, гражданских и социальных прав, которых не содержала тогда ни одна конституция в мире. Сталин совершенно не лукавил, называя свое детище «самой демократической конституцией в мире». Конституция 1936 года представляла собой своего рода заявку на кодекс новой, социалистической эры, мощный идеологический и законодательный аргумент в арсенале строителей мировой коммунии.
Одним из важнейших направлений внутренней политики советских властей было интенсивное строительство национальных протогосударств, одновременно с созданием населяющих их наций. Одним из наиболее проблемных в этом отношении регионов была Средняя Азия. Во-первых, новые республики здесь основывались не на базе исторически сложившихся государств, вроде Хивы или Бухары, а получали границы, прочерченные буквально по линейке. Но главная проблема была в другом — в самосознании местного населения и его отношении к русским. Традиционная элита среднеазиатских народов была истреблена в революцию, а те, кто уцелел, оказались в эмиграции. Низкий культурный и образовательный уровень не позволял укомплектовать местными национальными кадрами даже политические посты в новообразованных государствах, не говоря уже о руководстве экономикой, инфраструктурой и т. д. Управление этими сферами, как правило, оставалось за русскими специалистами. По планам большевиков постепенно их должны были заменить местные кадры, но их подготовка требовала большого времени, а качество оставляло желать лучшего. Ключевая роль русских специалистов и русского населения среднеазиатских республик, а также память о русской колониальной администрации привели к тому, что у местных народов складывалось уважительное и даже почтительное отношение к русским и негативное отношение к набранной из национальных кадров местной элите. Свою роль также играло и то, что до революции русские власти уважительно относились к местным обычаям и порядкам, отменяя лишь самые дикие из них (пытки, кровную месть и т. д.), предпочитая просвещать и увлекать примером, чем навязывать. Советская власть радикально и грубо вторгалась в образ жизни и даже быт людей, запрещалось многоженство, запрещалось ношение традиционной женской одежды — паранджи, закрывались и разрушались мечети.
В целом местное население гораздо охотнее считало бы себя подданными русского царя, чем гражданами социалистических республик — чуждых и непонятных. Для преодоления этого отношения советские идеологи стимулировали местное национальное самосознание, в том числе и за счет постановки местных жителей в привилегированное положение по отношению к русским. Закрытые директивы обязывали местные правоохранительные и судебные органы в случае конфликта между русским и местным населением отдавать предпочтение последнему. Партийные и комсомольские организации должны были неустанно бороться «с проявлениями великорусского шовинизма», то есть попытками русских защищать свои права. В высших и профессиональных учебных заведениях вводились национальные квоты, призванные обеспечить места для национальных кадров, вне зависимости от уровня подготовки. Одним из ключевых моментов было формирование у образующейся национальной интеллигенции высокого уровня национального самосознания вплоть до национального шовинизма. Здесь важную роль играло преподавание истории, и романы Василия Яна показались советским идеологам весьма полезными для этой миссии.
Рассмотрим первые два романа из цикла «Нашествие монголов» с точки зрения описания межнациональных отношений. В первом приближении мы видим три крупные этические группы — жители Средней Азии, монголы и русские. Наиболее подробно описаны первая группа, причем автор описывал хорошо знакомые ему реалии среднеазиатской жизни начала XX века, придерживаясь распространенного в то время мнения о «застывшей в прошлом» Азии, в которой ничего не меняется столетиями. Именно к этой группе принадлежит большая часть героев романа «Чингисхан» и около трети героев «Батыя», причем в большинстве случаев — это положительные герои. Характеры, бытовые реалии описаны наиболее подробно, поэтому герои выглядят живыми людьми, которым хочется сопереживать и сочувствовать.
В описании монголов автор не мог опереться на собственные впечатления, поэтому бытовым подробностям уделил куда меньше внимания. Зато личности завоевателей и в особенности их вождей выписаны ярко и образно. Чингисхан предстает не просто завоевателем, но создателем и выразителем некоей всемирной идеи. Он ведет войны не столько ради добычи, сколько ради воплощения концепции всемирной империи. Здесь автор книги не мог быть знаком с концепцией Г. В. Вернадского о наличии у монголов «всемирной имперской идеи», но самостоятельно пришел к почти такому же выводу. «На небе одно солнце, на земле — один владыка, монгольский каган. Все должны ему поклониться и целовать перед ним землю», — говорит один из главных героев «Батыя».
В монгольских героях можно увидеть черты ницшеанского «сверхчеловека». Они бесстрашны, умны, способны переносить лишения и полностью контролируют свои эмоции. Читатель видит не звериную жестокость, а расчетливую. Каждый из монголов способен испытывать человеческие чувства, но очень жестко ограничен круг тех, на кого эти чувства распространяются. Чингисхан и его полководцы наделены своеобразным чувством справедливости и даже благородства. Они способны оценить мужество врага и распознать лицемерного труса. Но и эти чувства жестко подчинены разуму и проявляются лишь тогда, когда разумно и целесообразно их проявить.
Чтобы понять место монголов в романах Яна, надо вспомнить о том, что в 20-х годах в эмигрантской и европейской литературе было очень распространено представление о правлении большевиков как о новом иге, о большевистском руководстве — как о «коллективном Чингисхане». В Европе этот мотив дожил вплоть до Второй мировой войны, когда германская пропаганда вовсю вещала о монголо-большевиках, призывая спасти цивилизацию от нашествия новых варваров.
Отношение большевиков к этому сравнению было двойственным: с одной стороны, разоблачение мифа о советском варварстве было одним из любимых занятий советской пропагандистской машины, с другой — сравнение с «потрясателем вселенной» даже импонировало советским вождям. «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами» — эти строки были написаны в Советской России. Именно при содействии советской разведки возникает такое идеологическое течение, как евразийство, оправдывающее монголов и видящее в революции лишь возвращение России к свойственным ей евразийским началам, не совместимым с европейской цивилизацией.
Поэтому образ сокрушающей старый мир (причем мир феодально-несправедливый) монгольской силы во главе с гениальным вождем не мог не вызывать у читателей советской эпохи ассоциации с большевиками. И советских идеологов эти ассоциации в целом устраивали, ибо они показывали бесполезность сопротивления коммунистам.
На страницах первого романа русским уделено совсем немного места. На первых же страницах читатель встречает русского раба, закованного в цепи. Может быть, думает читатель, этот раб, как чеховское ружье, сыграет важную роль в сюжете. Совершит геройский поступок или сбежит, но ожидания напрасны — раб остается рабом до самого конца трилогии и не совершает ровным счетом ничего. Так, деталь антуража — русский раб.
Более подробно русская тема в первом романе трилогии описана в главе, посвященной битве на Калке. Здесь автор полностью следует шаблону советской исторической литературы, в которой господствующие классы было принято изображать с негативным контекстом, а простолюдинов — с позитивным. Простолюдинов в романе почти не было, зато для изображения русских князей черной краски автор не пожалел. Они спесивы, неумны, не способны договориться друг с другом. Даже в храбрости и героизме им отказано. И отказано не только князьям. Вот в плен к монгольскому военачальнику Джэбэ попадается русский воин. И добровольно, без всяких пыток выкладывает важную для монголов информацию. Его потом убивают, как ненужный материал. Перед нами даже не предатель, а просто нестойкий человек.
При этом классовый подход применен исключительно к русским. Даже в державе хорезмшахов показаны положительные феодалы — наследник престола Джелал ад-Дин и воевода Тимур-Мелик. Монгольская верхушка и вовсе сверхчеловеки. У русских же — набор картонных декораций.
Еще нагляднее в этническом аспекте построен сюжет романа «Батый». Считается, что он посвящен героической борьбе русского народа против завоевателей. Но почему он тогда написан с точки зрения этих самых завоевателей? Первые две части романа, составляющие около трети его объема, целиком посвящены монгольскому войску. Вернее, не монгольскому, а монгольско-среднеазиатскому, потому что жители Средней Азии, от хана до простого коновода, охотно присоединяются к монголам для участия в завоевательном походе.
В третьей части наконец-то появляются русские. Если у монголов главные герои — это ханы, вожди и их окружение, то у русских — простолюдины, крестьяне. Рязанские князья показаны картонными, неживыми фигурами, которые и с собственным народом-то говорить не умеют. (Показательна сцена на рязанском вече, где князь не решается обратиться к горожанам сам, а просит это сделать Евпатия Коловрата.) И половецкого языка они не знают, вынуждены в качестве переводчика использовать мужика из деревни. Впрочем, автор не отказывает им в праве хотя бы героически погибнуть.
Куда хуже изображен князь Юрий Всеволодович — он и вовсе показан трусоватым, нерешительным, запутавшимся политиком и слабым военачальником. Единственный представитель русской элиты, описанный благожелательно, — это Евпатий Коловрат.
Но и он описан картонно, что особенно хорошо заметно, если сравнить образ рязанского героя с образом монгольского военачальника Субудая. Последний описан живым человеком, умным, хитрым, преданным идее великого Чингисхана, но в то же время не чуждым простых человеческих чувств к своему сыну, к пленной русской женщине, к своим павшим воинам. А Евпатий? Он способен лишь на чувства, прописанные в легенде, и не более того. Мы не видим сомнений, не видим внутреннего характера человека. Видим лишь картину эпического персонажа.
Немногим лучше представлено в романе русское простонародье. Если жители Средней Азии были срисованы автором с натуры и выглядят на книжных страницах живыми и узнаваемыми, то русские крестьяне смотрятся искусственно. Автор попытался изобразить не только быт XIII века, но архаизировать речь и манеру поведения персонажей, из-за чего они получились похожими на театральных героев. С одной стороны, такая манера изображения была характерна для советских исторических романов, но с другой — от автора замечательных и проникновенных «Записок пешехода», хорошо знавшего мир русского крестьянства, можно было бы ожидать большего.
Как и полагается для советской литературы, четко прописаны классовые противоречия. Даже перед лицом угрозы нашествия крестьянин может заявить князю, что не верит своему государю, а потому воевать с врагами будет сам. И опять же классовые противоречия свойственны только русской части романа. Ни монголы, ни жители Средней Азии не позволяют себе антифеодальных высказываний или действий.
Вот и получается в целом, что и «Чингисхан», и «Батый» формируют у читателя невольное восхищение завоевателями и, скажем мягко, снисходительное отношение к русским. То, что требовалось советским идеологам для воспитания новой среднеазиатской элиты.
Может ли роман с таким смыслом быть патриотическим и учить любви к Отечеству? Конечно, на его страницах есть сцены героического сопротивления захватчиками, среди его героев есть люди мужественные и преданные своей Родине. Но есть и другие, которые охотно идут на службу к завоевателям. И это не вызывает ни малейшего осуждения со стороны автора. Можно вспомнить несколько эпизодов.
Главный герой спасает от смерти купца и узнает, что тот является монгольским агентом. Это не мешает их хорошим отношениям, более того, они становятся еще важнее после прихода монголов. В итоге главный герой отказывается работать в оккупационной администрации, но хорошего отношения к ее начальнику (тому самому купцу) не меняет.
Лихой джигит, три года воевавший в отряде главного врага монголов Джелал ад-Дина встречает монгольского хана. При нем сабля, а хан — один и без охраны. Что делает джигит? Поступает к хану на службу.
Продвигаясь по Руси, монголы встречают охотников-лесорубов. Те спокойно беседуют с монгольским полководцем, рассказывая ему, как правильно валить деревья и ночевать в зимнем лесу. Монгольский начальник решает сделать их старшинами русских пленных, отряженных для прокладки дорог для осадных машин, — и те соглашаются.
Сам хан Батый лично встречается под Москвой с гробовщиком. Хан в хорошем настроении, поэтому объявляет гробовщика человеком полезным и жалует ему пайцзу. Гробовщик ее принимает и остается чуть ли не единственным уцелевшим после резни в городе.
Речь идет не о том, что такого быть не могло или таких людей нет. Речь идет о том, что в патриотическом романе случаи коллаборационизма не могут быть оставлены без авторской оценки.
Писатель получил высшую творческую награду СССР — Сталинскую премию — в 1942 году. Напомним, это тяжелейший для Советского Союза период Великой Отечественной войны — немецкие танки вышли к Волге, предгорьям Кавказа и по-прежнему стоят в полутора сотнях верст от Москвы. Советские войска терпят поражение за поражением, Верховный главнокомандующий издает приказ «Ни шагу назад!» и одновременно подписывает решение о награждении автора, в романах которого описывается полная победа завоевателей. Очевидно, что в реальности романы «Чингисхан» и «Батый» были оценены столь высоко совсем по другим причинам.
И здесь весьма показательна судьба третьей части трилогии. Первоначально завершить цикл должен был роман «Александр Беспокойный и Золотая Орда», в котором рассказывалось об отношениях князя Александра Невского и хана Батыя. Впрочем, в прозвище Невский Ян своему герою отказывал: «Автор в заключительной повести эпопеи о нашествиях XIII века называл Александра Ярославича, князя Новгородского, “Беспокойным ”, ссылаясь на то, что князь был наречен “Невским” после его смерти, много позже, с его причислением русской православной церковью к “лику святых”». Центральным моментом сюжета нового романа должна была стать сцена визита русского князя к ордынскому хану. Противопоставление и диалог двух личностей — национального героя России и ее завоевателя. Но какими бы чертами ни наделял автор своих героев, исход встречи был бы один — подчинение русского князя Орде.
Этот роман так и не был издан. В годы Великой Отечественной войны в советской идеологии произошли значительные изменения. В условиях жесточайшей внешней агрессии большевики были вынуждены пойти на идеологические уступки русскому обществу. В этих условиях издавать откровенно антирусский роман было невозможно. К тому же в ходе войны и после нее произошли заметные кадровые перестановки в идеологических органах советской системы, и защитники прежней линии могли лишиться своих постов.
В результате в 1948 году роман «Александр Беспокойный и Золотая Орда» был отвергнут издательством. Одновременно был репрессирован сын Василия Яна, архитектор, участник Великой Отечественной войны Михаил Васильевич Янчевецкий, проведший в сталинских лагерях более шести лет.
Писатель пытался переработать роман, часть которого была опубликована в виде повести «Юность полководца» — о детских и юношеских годах Александра Невского, но полностью выполнить свой замысел не сумел. Уже после его смерти незавершенная рукопись издается под названием «К последнему морю».
Но неужели все так просто? И написанный под диктовку советских идеологических органов русофобский роман стал настолько популярен в России? Ведь книги Василия Яна издают и печатают именно в России и в наши дни, когда никакого идеологического заказа на них нет и быть не может. И неужели такой человек, как Василий Григорьевич Янчевецкий, с его происхождением, образованием, жизненным путем мог написать простую советскую идеологическую литературу? Такой взгляд будет противоречить не только нашим представлениям о писателе, но и фактам — романы «Чингисхан» и «Батый» были написаны по инициативе автора и далеко не сразу прорвались к читателю. Значит, рассмотренный выше антирусский их смысл не является единственным и даже главным. Сам автор видел идею своих произведений в другом. В чем именно?
Если задаться вопросом, кто является главным героем всех книг трилогии, то ответ на него будет несколько неожиданным. Это не грозный Бату-хан и не суровый Субудай-багатур (Субэдэй), не прекрасная Юлдуз, а скромный человек, завернувшийся в серый изорванный плащ дервиша, — Факих Хаджи Рахим Аль Багдада, все достояние которого — книга да заостренная тростниковая палочка для письма. Нетрудно заметить в нем сходство с автором, своеобразный автопортрет на фоне эпохи. Как и автор, герой книги занимал некогда привилегированное положение в обществе и получил хорошее образование. Но утратил все и вынужден скрываться под чужим именем. Как и автор, видит своего брата брошенным в темницу. Как и автор, вынужден работать на тех, кто сокрушил все, что ему было дорого.
Этика Хаджи Рахима и других положительных героев произведений Яна может показаться, мягко говоря, странной стороннему наблюдателю. Возьмем, к примеру, первые главы романа «Батый». В хижину писателя стучится человек, говорящий, что принес привет от великого визиря Мавераннагра Махмуда-Ялвача — человека, перешедшего на службу к монголам и пользующегося их доверием. Для хозяина этого достаточно, чтобы дать гостю убежище. Утром появляется новый гость, передающий привет от Джелал ад-Дина — последнего хорезмшаха, отчаянно боровшегося с монголами. И это имя тоже располагает хозяина к гостю. То, что Джелаль ад-дин и Махмут Ялвач — смертельные враги, совершенно не смущает хозяина.
Через некоторое время Хаджи Рахим предстает пред очами грозного Субудай-багатура, и между ними происходит следующий диалог.
Субудай-багатур зажмурил глаз, отвернулся и некоторое время молчал. Затем снова повернулся к дервишу:
— Бату-хан полон страстных желаний, как пантера, которая видит вокруг себя сразу много диких коз и бросается то вправо, то влево. Возле него должен быть преданный, верный и осторожный советник, который будет предостерегать его и не побоится говорить ему правду.
— Я араб. Ложь считается у нас пороком.
Красивая фраза. Только читатель знает, что Хаджи Рахим не араб. Он уроженец Ургенча (это описано в повести «Чингисхан»), то есть он не просто врет в ответ на прямой вопрос монгола, но и врет с некоторым цинизмом.
Кому же доверяет герой? Только тем, кого знает лично. Только тем, с кем когда-то свела судьба, кто ему хоть чем-то обязан или кому обязан сам. Он несет в себе собственное понимание правды и доверяет его только листам бумаги. Он пишет книгу, на страницах которой вырастает картина гибели цивилизации под ударом новой силы. Не внешней силы, подобной стихии, а силы активной, направленной, осененной идеей. Силы, которой бесполезно сопротивляться.
У героя двойственное отношение к тем, кто сопротивляется монголам. С одной стороны, он сочувствует этой борьбе, но с другой — не видит для нее шансов на успех.
Он сотрудничает с завоевателями не ради хлеба и даже не ради собственной безопасности, а ради того, чтобы на бумаге изложить правду о происходящих вокруг событиях. Его книга не предназначена для современников, она скрыта для истории, для будущих поколений. И не факт, что ее кто-нибудь прочтет.
Исторический антураж тут служит лишь фоном для личной трагедии человека, пережившего гибель своей страны, своей цивилизации и вынужденного сотрудничать с ее поработителями. Автор хорошо понимал своего героя. И именно из реальности XX века перенесено в прошлое ощущение безнадежности. И русский раб, появляющийся в первой главах повести «Чингисхан», — еще не самое страшное. Куда страшнее герой, появляющийся в первых строках «Батыя».
Тот самый джигит, что принес Хаджи Рахиму привет от Джелал ад-Дина — Арапша. Ведь он тоже русский. И даже помнит об этом: «Вероятно, я из какой-либо северной страны: мордвинов, саксинов или урусов, — продолжал Арапша, — потому что эти рабы, особенно урусы, славятся своей силой. А меня Аллах наградил большой крепостью».
Автор идет дальше — он вводит в повествование мать Арапши — вдову Опалениху. И даже почти сводит их вместе — Опалениха становится пленницей Субудая, а Арапша — начальником личной охраны Батыя. Читатель ждет встречи матери и сына — и она не происходит. Читатель вправе ждать, что вид растерзанной земли предков как-то воздействует на сознание воина, заставит вспомнить о том, кто он на самом деле. Но «ружье» опять не стреляет. Арапша равнодушно проходит весь русский поход, увешивает своего коня украшениями, снятыми с убитого русского воеводы, и ничего не шевелится в его душе.
Это страшнее, чем раб, смирившийся со своей судьбой. Тот хотя бы помнит, кто он. Раб стар, Арапша — молод, и это не случайно. Ибо на глазах писателя рождалось новое поколение русских людей, получавших советское воспитание и забывавших в своей советскости о том, что они русские. Именно их руками советская власть уничтожала памятники русской истории, их руками преследовала «бывших», их руками распространяла большевизм дальше по миру.
Далеко не всякий читатель видел это соотнесение давно минувших лет и советской реальности, но многие чувствовали и за страницами исторического романа о трагических событиях русской истории видели новых завоевателей и новое иго.
Почему всего этого не увидели советские цензоры? Они что-то подозревали, недаром «Чингисхан» и «Батый» столь долго прорывались к читателю. Почему все же прорвались? Потому что советские идеологи лучше знали советского человека и поняли, что он этого смысла, заложенного автором, не увидит. А еще найдутся те, кто будет считать положительными героями монголов, и это будут не только жители Средней Азии. От умного, благородного и решительного образа Бату-хана, созданного Василием Яном, — прямая дорожка к гумилевскому миролюбивому Батыю, что хотел лишь «пройти через русские земли».
Истинная правда, записанная Хаджи Рахимом в особой книге, так и осталась непрочитанной…
Скажем несколько слов о том, каким изображен Евпатий Коловрат на страницах романа Василия Яна «Батый». Как уже отмечалось выше, Евпатий, чуть не единственный положительный персонаж из русской элиты. Конечно, он дружит с простонародьем и сам является народным героем, чуть запоздавшим попасть в былину богатырем.
Действие отряда Евпатия смещено автором в более поздний, чем обычно полагают историки, период. Богатырь появляется в повествовании непосредственно во время подхода монголов к границам Рязанского княжества и отправляется в Чернигов по приказу своего князя за помощью. Рязанский князь в изображении Яна выглядит недалеким правителем, угрозой со стороны монголов он озаботился лишь после появления войск завоевателей на границах своего княжества. Поэтому и посылает Евпатия за помощью, когда просить ее уже поздно.
Евпатий возвращается на рязанское пепелище не в декабре, а уже в конце февраля 1238 года. Вокруг него собираются люди, которых автор называет загадочным словом «сторонники». Загадка слова объясняется просто — это дословный перевод на русский французского термина «партизан». И Евпатий из былинного богатыря превращается в партизанского вожака. Возможно, это превращение было вызвано реалиями Великой Отечественной войны, а точнее — советской пропаганды, не жалевшей усилий для прославления «народных мстителей».
Партизанский характер действий Евпатия вступает в противоречие с его поступками. Автор был достаточно хорошо знаком с тактикой монголов, чтобы понимать бессмысленность классических партизан в монгольском тылу. Завоеватели не оставляли гарнизонов, не поддерживали устойчивых коммуникаций, не создавали складов и прочего. Поэтому совершенно непонятно, с кем могли воевать партизаны-сторонники. Поэтому и ведет Евпатий своих воинов в самоубийственную схватку с главными полками Батыевыми. Личные подвиги и гибель от вражеского камнемета — все это вполне соответствует легенде. Равно как и благородство Батыя к поверженному врагу, органично вписывающееся в образ хана-сверхчеловека, созданного в трилогии.
