Осенью 1237 года монголы провели перегруппировку сил — оставив небольшой отряд в свежепокоренной Волжской Булгарии (не более 10 тысяч человек), они выдвинули тридцатитысячную группировку в южную часть половецких степей, а главные силы сосредоточили на границах Рязанского княжества в районе реки Воронеж.

Прежде чем перейти к описанию дальнейших событий, отметим некоторые стратегические моменты диспозиции завоевателей.

Оставленные на Волге войска, как уже отмечалось выше, должны были не столько обеспечивать покорность завоеванной страны, сколько отвлекать на себя силы Великого княжества Владимирского.

Выделенные для степной войны силы должны были окончательно подавить сопротивление половцев, а также прикрыть тылы ударной группировки, предназначенной для завоевания Руси.

Расположение главных сил позволяло нанести удар по Владимирскому княжеству с неожиданной для него стороны. К тому же, занимая эту позицию, монголы отрезали Владимир и Рязань от Чернигова, видимо, возможность примирения русских князей в ставке Бату не исключалась полностью.

Почему, готовясь к завоеванию всех русских земель, монголы нанесли первый удар именно по Северо-Восточной Руси — Рязанскому и Владимирскому княжествам?

По-видимому, монгольская разведка сумела не только собрать военную информацию, но и оценить военно политический потенциал основных княжеств Русской земли. Историки давно заметили, что именно Владимирское княжество, на которое пришелся первый и самый мощный удар монголов, достигших к тому же стратегической внезапности, оказало завоевателям наиболее сильное сопротивление. Из четырех полевых сражений, произошедших во время войны 1237–1240 годов, три приходятся на самую первую кампанию монголов. Южно- и западнорусские князья биться с армией «покорителей вселенной» уже не отваживались. Единственную попытку предпринял лишь князь Мстислав Глебович, безуспешно атаковавший монгольский корпус, осаждавший Чернигов.

Очевидно, руководители Великого Западного похода правильно оценили Владимирское княжество как сильнейшее из русских и поспешили вывести его из игры в первую очередь. Известно, что другие русские княжества не смогли или не захотели оказать помощь друг другу. Главной причиной этого историки считают не столько пресловутую «рознь князей», сколько истощение военных сил в длительной междоусобной войне. Потенциал Владимирского княжества в этом отношении был наибольшим, и, атакуя Киев или Чернигов, монголы рисковали получить удар в спину от владимирских полков. К тому же завоеватели учитывали и то впечатление, которое произведет на русских людей разгром сильнейшего княжества Руси. И наконец, удар по противникам Юрия Всеволодовича давал последнему возможность сосредоточить все свои силы, отозвав войска из Киева и Новгорода.

Летопись сообщает: «Приидоша восточныя страны на Рязанскую землю лесом безбожные Таторове со царем Батыем и приедше сташа первое станом у Онузы и взяша Ю».

Онузла (в других вариантах Нузла или Нужа) была одним из городков, построенных рязанскими колонистами в степи, и находилась где-то в районе рек Лесного и Польного Воронежа. Захватив городок, монгольское войско остановилось и отправило к рязанским князьям посольство. Зачем? Почему Батый и его военачальники не воспользовались эффектом внезапности и обрушились сразу же на Рязанское княжество всеми своими силами? Зачем понадобилось тратить почти месяц на переговоры, давая противнику время подготовиться к отражению агрессии?

Точного ответа в источниках нет, но предположить можно следующее:

— Согласно монгольским представлениям, власть великого хана была единственной легитимной властью в мире. Все остальные должны были признать ее и покориться. Чтобы процесс выглядел законным в глазах самих монголов, «непокорному» народу надо было предоставить шанс признать их власть добровольно. Таким образом, требование покорности было своеобразным ритуалом, обойтись без которого было невозможно.

— Посольство также должно было дипломатическими средствами помешать владимирскому князю прийти на помощь Рязани, а также провести разведку непосредственно перед вторжением.

— И наконец, можно предположить, что некоторая пауза требовалась монгольскому командованию для окончания сосредоточения своих войск и подготовки их к сложной зимней кампании.

Так или иначе, но не позднее первой декады ноября татарское посольство уже было в рязанских пределах и предъявило свои требования рязанским князьям. Монголы требовали покорности и дани — десятины во всем, в князьях, людях, в конях, причем последний пункт был прописан подробно с распределением по мастям: «Посла послы своя, жену чародейку и два мужа с нею ко князем Рязанским прося у них десятины во всем во князьях и в людях и в конех десятое в белых десятое в вороных, десятое в бурых десятое в рыжих десятое в пегих».

Ответ гордых рязанцев был выдержан в спартанском стиле: «Коли нас не будет все, то все то ваше будет». Но переговоры на этом не закончились — монгольские послы направились дальше во Владимир, а рязанские князья, отправив туда же просьбу о помощи, выслали свое посольство к Батыю во главе с князем Федором Юрьевичем.

Д. Г. Хрусталев считает информацию об этих переговорах противоречивой и лишенной внутренней логики. Если князья дали столь категоричный ответ, зачем же они сделали новую попытку переговоров и пропустили монгольских послов во Владимир? По его мнению, летописец несколько приукрасил решимость рязанских князей, которые, следуя политике умиротворения, проводимой их сюзереном великим князем владимирским, согласились на требования монголов.

Однако логику в поведении рязанских князей усмотреть все же можно. Их гордый ответ услышали послы, но не монгольский владыка. К тому же, отказываясь от дани и подчинения, рязанцы не отказывались от переговоров как таковых. Отправка монгольских послов во Владимир позволяла хоть ненадолго, но оттянуть время удара и успеть подготовиться к обороне. Этой же цели служило и рязанское посольство к Батыю. Рассчитывали рязанские князья и на помощь великого князя владимирского, которую он был обязан оказать им как сюзерен.

Но здесь рязанцев ждало разочарование. Великий князь и «сам не пришел и людей своих не прислал, хоте сам брань сотвориша», — отмечает летописец. Вопрос о мотивах этого решения до сих пор вызывает дискуссию среди историков.

Н. М. Карамзин увидел в этом проявление личных качеств владимирского князя: «Надменный своим могуществом, хотел один управиться с Татарами и, с благородною гордостию отвергнув их требование, предал им Рязань в жертву». В наши дни схожей точки зрения придерживался Ю. А. Лимонов, автор монографии по истории Владимирского княжества. Он полагает, что причиной отказа от помощи рязанцам стала «одна из черт социальной психологии, характерной для рыцарства периода феодальной раздробленности, когда каждый рыцарь, каждый полководец, каждое феодальное воинство стремились к собственному, личному участию в сражении, зачастую абсолютно не считаясь с общими действиями, в результате чего страдали все. Так было и на Западе, так было и в Древней Руси».

Сейчас сложно судить о личных качествах Юрия Всеволодовича, но отметим, что пресловутая феодальная психология не мешала ему проводить совместные походы с другими князьями, тем более возглавлять их. В. В. Каргалов предположил, что отказа от помощи со стороны владимирского князя не было, он просто не успел ее оказать или сознательно использовал сопротивление Рязани, чтобы прикрыть сбор и сосредоточение владимирских ратей. Близкую точку зрения высказал и А. Б. Карпов, отметивший, что помощь со стороны Владимира пришла, но сильно запоздала — «суздальские полки появятся в Рязанской земле уже после того, как будет сожжена столица княжества».

Действительно, если Юрий Всеволодович опасался нападения монголов на свое княжество, он должен был сосредоточить имеющиеся в его распоряжении силы на восточном рубеже, в районе недавно основанного Нижнего Новгорода. В этих условиях информация о появление монголов на границах Рязанской земли могла быть воспринята во Владимире как военная хитрость со стороны завоевателей, целью которой было заставить владимирские полки уйти с восточных рубежей. Добавило сумятицы и ордынское посольство, пытавшееся заверить князя в мирных намерениях Бату. Послам, согласно летописи, князь не поверил, но время было упущено.

Надо также учесть, что конные дружины XIII века — это не мотострелковые дивизии наших дней и быстро перебросить их с одной позиции на другую не так-то просто.

Совсем без помощи рязанские князья не остались. К ним подошел со своей дружиной князь Юрий Давыдович Муромский. Некогда Рязань была лишь одним из городов древнего Муромского княжества, потом тут правила одна династия, но к XIII веку дороги двух городов уже разошлись. Муромские князья были верными вассалами великого князя владимирского и ходили в походы под его началом, в том числе и в походы на Рязань.

Но сейчас, когда над соседом нависла страшная беда, муромский князь не остался в стороне. Вполне возможно, что он выполнял волю или действовал с санкции Юрия Всеволодовича Владимирского, который хоть таким образом помог Рязани.

Позднейшая Никоновская летопись и «Повесть о Николе Заразском» говорят о сосредоточении рязанских дружин на южных границах княжества. Косвенно это подтверждается и Лаврентьевской летописью, в которой указывается, что монгольских послов Юрий Ингваревич Рязанский встретил не в столице, а на границе.

Получив известия о запаздывании владимирской помощи, рязанские князья отправили посольство к Батыю, которое возглавил князь Федор Юрьевич. Хотя сведения об этом посольстве сохранились только в «Повести», большинство историков считает их достоверными. Целей у посольства было две: как максимум уладить дело миром, как минимум — затянуть время до подхода владимирских полков.

Для монголов это посольство было совершенно некстати, — они готовились воевать, а полученная от послов или разведчиков информация о задержке владимирцев позволяла разбить русские силы по частям. Поэтому завоеватели решили спровоцировать послов и сорвать переговоры.

Судя по изложенному в «Повести», русские согласились выполнить требование о подчинении: «И пришел князь Федор Юрьевич на реку на Воронеж к царю Батыю, и принес ему дары, и молил царя, чтобы не воевал Рязанской земли. Безбожный же, лживый и немилосердный царь Батый дары принял и во лжи своей притворно обещал не ходить войной на Рязанскую землю, но только похвалялся и грозился повоевать всю Русскую землю».

Это не устроило монголов, и Батый выдвинул новое требование: «И стал у князей рязанских дочерей и сестер к себе на ложе просить». Некоторые историки видят в этой детали свидетельство достоверности источника, А. Ю. Карпов отмечает: «В самом этом требовании ничего необычного не было: взятие в жёны дочерей или сестёр правителей покорённых или союзных народов было непременным условием вхождения той или иной области в состав Монгольской империи. Как и “десятина во всём”, это означало покорение Рязани власти татар».

Это условие хотя и было весьма неприятным, но теоретически выполнимым, и рязанские князья могли не согласиться на него безусловно, но хотя бы обсуждать возможности брака своих дочерей если не с самим ханом, то с кем-то из его родственников при условии крещения последнего.

И тут случилось невероятное, среди спутников князя Федора Юрьевича нашелся предатель: «И некто из вельмож рязанских по зависти донес безбожному царю Батыю, что имеет князь Федор Юрьевич Рязанский княгиню из царского рода и что всех прекраснее она телом своим. Царь Батый лукав был и немилостив, в неверии своем распалился в похоти своей и сказал князю Федору Юрьевичу: “Дай мне, княже, изведать красоту жены твоей”».

Чем руководствовался этот «некий вельможа», предавая своего князя? Этот момент всегда ставил в тупик историков и писателей. Последние вышли из положения просто — оживили и добавили в свиту Батыя князя-братоубийцу Глеба Владимировича, который совершает очередное злодейство.

У историков такой возможности нет (если князь-изгой и дожил до 1237 года, то нет никаких сведений о его сотрудничестве с монголами), и они этот вопрос оставляют открытым.

Кто же был этот человек? Возможны три версии:

1. Во многих странах монголы задолго до вторжения создавали свою агентуру, склоняя к измене даже сановников довольно высокого ранга. Мог ли быть такой и среди рязанцев? Маловероятно, но полностью исключать эту версию нельзя.

2. Этот вельможа мог быть тайным недоброжелателем князя Федора Юрьевича. Выше уже говорилось о том, что события, описанные в «Повести о Николе Заразском», могут быть объяснены стремлением Юрия Ингваревича обеспечить своему сыну престол, чем могли быть недовольны многие. Момент для сведения счетов был совершенно неподходящий, но опять-таки эту версию также исключить нельзя.

3. Наконец, этот человек мог намеренно провоцировать конфликт, так как был не согласен с самим фактом переговоров с кочевниками, тем более подчинения им. И в этом случае его поступок звучал как упрек князю — отдать сестер и дочерей? А свою жену не хочешь ли?

Со стороны восточной этики требование выдать жену сюзерену не являлось чем-то предосудительным, наоборот, могло считаться почетным. Обычным подобное было и в языческие времена на Руси — про князя Владимира говорили, что он жен своих приближенных чуть ли не всех перетащил через свое ложе. Но Владимир крестился, и с тех пор ничего подобного на Руси быть уже не могло.

Верность христианству не оставляла князю Федору выбора: «Благоверный же князь Федор Юрьевич Рязанский посмеялся и ответил царю: “Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, жен своих на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь”».

Намеренно или благодаря удачному стечению обстоятельств монголы добились своего — выставили условие, делавшее для Рязани мир с ними невозможным. Отказ князя Федора Юрьевича был расценен как личное оскорбление повелителя монголов, что полностью развязывало последним руки: «Безбожный царь Батый оскорбился и разъярился и тотчас повелел убить благоверного князя Федора Юрьевича, а тело его велел бросить на растерзание зверям и птицам и других князей и воинов лучших поубивал».

Какими бы мотивами ни руководствовался человек, предавший князя, за свое предательство он расплатился сполна.

С легкой руки евразийцев в отечественной исторической публицистике, художественной литературе и даже в отдельных исследованиях утвердилось мнение, что монголы считали послов неприкосновенными, никому не прощали убийства своих послов и никогда не убивали чужих. На самом деле все было не так идеально. Этическое сознание монголов было строго этническим. Кражи, разбои, насилие, отказ в помощи между членами своего народа строго запрещались и безжалостно карались властью. Но те же проступки в отношении немонголов, как правило, сходили с рук, а в отношении народов, не бывших подданными монгольского кагана, этические принципы не действовали вовсе. Поэтому в убийстве чужеземных послов, с точки зрения монголов, не было ничего предосудительного, в то время как убийство монгольских послов действительно рассматривалось как величайшее зло.

Трагедия на берегах Воронежа вызвала еще одну. Как сообщает автор «Повести», «один из пестунов князя Федора Юрьевича, по имени Апоница, укрылся и горько плакал, смотря на славное тело честного своего господина. И, увидев, что никто его не охраняет, взял возлюбленного своего государя и тайно схоронил его. И поспешил к благоверной княгине Евпраксии и рассказал ей, как нечестивый царь Батый убил благоверного князя Федора Юрьевича.

Благоверная же княгиня Евпраксия стояла в то время в превысоком тереме своем и держала любимое чадо свое — князя Ивана Федоровича, и как услышала она смертоносные слова, исполненные горести, бросилась она из превысокого терема своего с сыном своим князем Иваном прямо на землю и разбилась до смерти».

Спасение единственного человека из состава посольства — деталь скорее достоверная, более того, монголы могли намеренно сохранить ему жизнь, чтобы таким образом сообщить рязанским князьям об участи их послов.

Что касается судьбы княгини Евпраксии, то существует и другая версия ее гибели — согласно церковному преданию, княгиня покончила с собой не после известия о кончине мужа, но в момент, когда монголы ворвались в город, чтобы не попасть живой с сыном в их руки.

Откуда взялась эта версия под пером ариографа — неясно. Возможно, из желания сделать историю Евпраксии более приемлемой с точки зрения православного вероучения, безусловно осуждающего намеренное самоубийство.

Примечательно, что автор текста «Повести», которым являлся православный священнослужитель, не видит в кончине княгини основания для ее осуждения, более того, в том же абзаце он величает ее благоверной. Строго говоря, языковая конструкция «услышала — исполнилась горести — бросилась» может говорить не о намеренном самоубийстве, а о смерти, последовавшей вследствие обрушившегося на человека несчастья, и слово «бросилась» (в другом варианте — «ринулась») означает не сознательное движение, а то, что в современном нам языке называет аффектом.

Отметим, что мотив добровольной смерти жены вслед за супругом содержится и в другом памятнике древнерусской литературы — «Повести о Петре и Февронии Муромских», созданной почти одновременно с «Повестью о Николе Заразском», в 40-х годах XVI века.

«В то время, когда преподобная и блаженная Феврония, нареченная Ефросинией, вышивала лики святых на воздухе для соборного храма Пречистой Богородицы, преподобный и блаженный князь Петр, нареченный Давидом, послал к ней сказать: “О сестра Ефросиния! Пришло время кончины, но жду тебя, чтобы вместе отойти к Богу”. Она же ответила: “Подожди, господин, пока дошью воздух во святую церковь”. Он во второй раз послал сказать: “Недолго могу ждать тебя”. И в третий раз прислал сказать: “Уже умираю и не могу больше ждать!” Она же в это время заканчивала вышивание того святого воздуха: только у одного святого мантию еще не докончила, а лицо уже вышила; и остановилась, и воткнула иглу свою в воздух, и замотала вокруг нее нитку, которой вышивала. И послала сказать блаженному Петру, нареченному Давидом, что умирает вместе с ним. И, помолившись, отдали они оба святые свои души в руки Божии в двадцать пятый день месяца июня».

Гибель княгини Евпраксии — символ отчаяния, охватившего русские земли перед надвигающейся грозной бедой.

Мужчины могли рассчитывать умереть сражаясь, не думая о смерти, но для женщин этот путь был закрыт. Из летописи мы знаем, что во время последнего штурма Владимира в феврале 1238 года супруга князя Юрия Всеволодовича вместе с дочерьми и снохами приняла постриг в Успенском соборе, готовясь к неизбежной смерти от рук завоевателей.

Рязанская княжна была одинока. Возможно, в детстве она слышала рассказы о гибели великого Константинополя, а потому острее прочих поняла ужас гибельного нашествия. Другим еще предстояло осознать его.