1

Меджа сидел, болтая ногами, на краю канавы. Редкие прохожие, занятые каждодневными своими заботами, не замечали худого долговязого юношу. Но от острого, пытливого взгляда Меджи не ускользало ничто. Он одинаково внимательно следил и за оборванными нищими, медленно, точно призраки, проплывавшими мимо него, и за деловитыми упитанными чиновниками, морщившими носы от смрада грязных закоулков. Следил и сравнивал.

Но вот открылась задняя дверь супермаркета, и из нес вышел с охапкой свертков Майна. Мысли Меджи тотчас обратились к другу. Он вскочил на ноги и поспешил ему навстречу. Вместе они отнесли свертки на пустующую автомобильную стоянку, развернули старые газеты. Меджа равнодушно осмотрел добычу: порченые апельсины, черствый кекс, вываленный в пыли шоколад… Грустная картина. Апельсины потеряли свою привлекательность и были уже не оранжевые, а мертвенно-серые, заплесневелые. Кекс походил на булыжник, а шоколад — на высохший, потрескавшийся обувной крем.

— Садись, будем есть, — скачал Майна.

Меджа помедлил немного, потом протянул руку к угощению.

— Я, когда впервые попал сюда, был таким же самолюбивым зеленым юнцом, как ты, — сказал Майна, соскабливая с апельсина пятна гнили. — Думал, найду работу и стану зашибать по шестьсот-семьсот шиллингов в месяц, а потом сниму квартиру, буду хорошо питаться и приоденусь.

Майна с силой бросил кекс на асфальт и, разбив его, протянул Медже кусок. Тот взял кекс, попробовал раскусить. Не поддается. У Майны зубы оказались крепче, он с хрустом пережевал сухарь и, весьма довольный собой, принялся за второй.

— Ну, я пошел искать работу, — продолжал Майна. — «Специальность?» — спрашивают меня. «Средняя школа…» — бормочу я, а клерк из-за стола как на меня зыкнет: «Убирайся отсюда! Нет у пас работы!»

Он попробовал шоколад и предложил кусочек Медже. Тот отказался. Прохожие изредка бросали на них рассеянные взгляды и равнодушно шли дальше. Эка невидаль: двое парней сидят у канавы и жуют апельсины.

— А ты привередливый. Впрочем, чего удивляться. — Майна откусил большой кусок шоколада. — Я и сам поначалу не мог есть этой гнили. Пока водились деньги, питался, как бог, — кашей и похлебкой. Но что делать, если не было работы? «Специальность?.. Убирайся вон!» Не успевал ответить, что окончил среднюю школу, как они выталкивали меня за дверь.

Майна разломил хлеб надвое и протянул половину Медже. Тот откусил немного и стал было жевать, но не смог. Его затошнило. Майна неодобрительно покачал головой.

— Ну ешь хоть апельсины, — предложил он.

Меджа решил попробовать: есть можно, только пахнут очень неприятно. Поднося апельсины ко рту, он старался сдерживать дыхание. Так запах меньше чувствовался.

— Так вот, — продолжал Майна, — все мои друзья-приятели сделались ворами и грабителями. И я пошел бы по той же дорожке, да трус я, боюсь ночью вламываться в дома. В школе-то я не научился как следует бегать, вот и не надеюсь на свои ноги, если пришлось бы удирать с чужим кошельком. А приятели мои не побоялись выходить на центральные улицы и лазить но карманам, теперь почти все они за решеткой. Кто на одном попался, кто на другом. А я хоть и на задворках, да не в тюрьме. И процветаю. Конкурентов у меня тут нет, разве что псы бродячие, но собаки не умеют открывать задние двери магазинов. Питание здесь не такое уж скверное, если не обращать внимания на запахи и другие мелочи.

Майна доел последний апельсин, завернул кожуру в газету и бросил в канаву.

— Ну вот и порядок. — Он облизал губы и громко рыгнул. — Так какие же у тебя планы, сын Мванги? Поедешь обратно в деревню? — Он хихикнул, потом принял серьезный вид.

Меджа вскинул голову и отвернулся.

— Н-нет.

— И правильно, — задумчиво протянул Майна. — Вот что я тебе скажу, Меджа. Пусть я безработный и нищий, но червяком не хочу оставаться. С меня хватит. Когда я учился, то копался в книгах, как самый ничтожный червь. Ребята смеялись надо мной, считая, что я помешался на книгах. Да я и впрямь везде таскал за собою чтиво, даже в столовую. Как-то по рассеянности чуть не сунул в рот вместо ложки книгу. Ты бы слышал, как они гоготали, Меджа. Легенды обо мне стали рассказывать. А однажды я взял книгу с собой в уборную. Чего, думаю, время-то зря терять, почитаю и там. А когда облегчился, машинально бросил ее в унитаз и спустил воду. Едва не рехнулся, когда понял, что натворил. — Он хихикнул и вздохнул. — Так что с книгами я покончил навсегда. Больше двенадцати лет проучился. А теперь вернуться домой, без дела болтаться? Ни за что. Представляешь, как потешались бы ребята, которые нигде не учились и все время дома сидели? По-моему, я имею право на что-то лучшее, если потратил столько сил на учебу и экзамены. А денег сколько ушло! Чтобы стать крестьянином, совсем не надо было учиться, идти на все эти хлопоты. — Майна потянулся и зевнул. — Ну, а ты как мыслишь?

Меджа избегал смотреть Майне в лицо, стараясь не выдать смущения. Проведя в этом большом городе три дня, он не нашел в нем ничего привлекательного. Куда-то спешащие равнодушные люди, нескончаемый поток транспорта, огромные дома — все это пугало его. Странный, чуждый мир, где человек человеку — враг. Автомобили похожи на хищных зверей, а дома — на крепости. Страшно подумать, что ему придется жить в этом бездушном мире, но и домой возвращаться с пустыми руками тоже нельзя.

— Потолкаюсь немного здесь, осмотрюсь, может, что и получится, — сказал он, опустив голову.

Майна молча посмотрел на него, затем сказал:

— Да, конечно. Работы ты не найдешь, но потолкаться можно. По крайней мере, сам убедишься. — Он задумался, потом снова зевнул. — Вечером жди меня здесь. Поужинаем и пойдем спать.

Меджа не спросил, где они будут спать, но, окинув взглядом улицу и заметив несколько мусорных баков, догадался сам.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Сам еще не знаю. Сигаретой бы где разжиться. Тут, на задворках, мы почти всем обеспечены, а вот сигарет нет.

Меджа встал и одернул на себе пиджак. Как и Майна, он был высок ростом и ширококост, его большие глаза светились умом. Отличались парни друг от друга только одеждой: на Медже были старый мешковатый черный костюм, широкий галстук и большие, не его размера, отцовские ботинки, а на Майне — старые линялые короткие штаны и рубашка цвета хаки. Ноги босые, мозолистые, со странно изогнутыми длинными ногтями.

Меджа посмотрел на товарища и заметил, что тот разглядывает его костюм.

— За этот костюм ты сможешь выручить несколько шиллингов, — сказал Майна. — Береги его. Деньги-то могут понадобиться.

Меджа кивнул. Ему было не по себе.

— И ботинки тоже. — Майна двинулся было с места, но остановился и, обернувшись, добавил: — Ты вот что, Меджа, если они скажут «уходи», не задерживайся. Уходи быстрее, а то они спустят с лестницы. По собственному опыту знаю. И держись подальше от центральных улиц.

Майна ушел. Меджа стоял, стараясь осмыслить слова товарища. Сказанное Майной, ветераном трущоб, — как и все в этом городе, — казалось ему загадочным и жестоким. Но сердцем он чувствовал: Майна прав. Надо усвоить эти. простые правила, иначе не выживешь.

Весь день он бродил по городу, от конторы к конторе, обращаясь к каждому — от посыльного до управляющего, — кто, как он полагал, мог бы ему помочь. Но никого не интересовало, какое у него образование и учился ли он вообще. Ноги давно уже гудели от усталости, а он все не сдавался. Он столько рае предлагал свои услуги в разных конторах, что сведения о себе выпаливал почти машинально, быстро, без запинки, но это не меняло дела. Уже в конце дня он забрел в какое-то солидное учреждение и прошел мимо секретаря прямо к начальнику.

Начальник, сонный после сытного обеда, лениво отвел глаза от бумаг и посмотрел на него. Меджа смущенно переминался. Некоторое время они молча взирали друг на друга. Начальник старался сосредоточить свое внимание на пришельце, а тот выжидал момент, чтобы заговорить. Наконец начальник спросил:

— Чего тебе?

Меджа с трудом перевел дух и, желая скрыть замешательство, постарался придать своему лицу как можно более осмысленное выражение.

— Свидетельство об окончании средней школы, — объявил он.

Начальник вынул изо рта сигару, положил ее на край пепельницы, снял очки и стал внимательно изучать Меджу. Взгляд его скользил по фигуре юноши неторопливо — так ученый исследует редкое животное.

Секретарша сидела в застывшей позе, положив пальцы одной руки на рычаг каретки, а пальцы другой — на клавиши пишущей машинки.

— Ну и что? — спросил начальник.

Сердце у Меджи дрогнуло и замерло, потом вдруг бешено заколотилось. Он облизал губы и пролепетал:

— Я… ищу работу… вакансия.

Начальник водрузил очки на прежнее место. Успокоенный тем, что перед ним существо безвредное, он сунул в рот сигару, глубоко затянулся и выпустил густое темное облако дыма.

— Как ты сюда попал?

— Я… пришел. — Меджа не понял, чего от него хотят.

— Наверное, через парадную дверь? — предположил начальник.

Меджа кивнул.

— Да.

— Читать умеешь?

В сознании Меджи мелькнула искра надежды.

— Да… да. — Голос его дрожал от возбуждения. — Я и писать умею.

— В таком случае ты должен был изложить свою просьбу письменно. Впрочем, это не имеет значения.

Он нажал кнопку звонка. Секретарша искоса посмотрела на Меджу и застучала на своей машинке. В дверях кабинета появился посыльный.

— Ступай с ним, — сказал начальник Медже и вновь погрузился в свои бумаги.

Меджа пошел следом за посыльным вниз по длинной винтовой лестнице. Он терялся в догадках, мысли его опережали события. Наконец-то у него будет работа!

Они спустились на нижний этаж, и посыльный вывел Меджу через огромные стеклянные двери на улицу. На одной из них висело объявление, написанное мелкими белыми буквами. Сначала Меджа не мог уяснить себе, что все это значит. Потом, поняв, не поверил. Ему показалось невероятным, что посыльный не поленился спуститься вниз с единственной целью — показать ему эту надпись. И тем не менее надпись была, она устремила на него свои наглые буквы. И вопила сразу на двух языках: «Вакансий нет. Nakuna Kazi».

Меджа чувствовал, что у него подкашиваются ноги, что губы его кривятся и дергаются. Он стал искать глазами посыльного, но тот, сделав свое дело, уже скрылся в холодной утробе здания.

Ноги Меджи медленно задвигались и понесли его прочь от объявления, которое словно насмехалось над ним. Его охватило чувство уныния и отчаяния. Но он обязан найти работу, чего бы это ни стоило! Любой ценой. Какую угодно работу.

Теперь он стал немного осмотрительнее: перед тем как пойти в какое-нибудь здание, всегда обращал внимание на неприметные, по весьма важные для него маленькие объявления, висевшие на многих дверях.

Близился вечер, и отчаяние Меджи росло. Он уже не ограничивался конторами и стал заходить в рестораны, прося взять его хотя бы подметальщиком, однако и там не нашлось никакой работы. Он предлагал свои услуги за ничтожную плату — тридцать шиллингов в месяц, — и все же никто им не заинтересовался.

Пересекая боковую улицу — Меджа намеревался попытать счастья в арабском ресторане, — он встретил Майну с огромной картонной коробкой, над которой с жужжанием кружились мухи. Приятели стали друг против друга и молча переглянулись. Лицо одного из них выражало печаль и усталость, лицо другого — покорность и удовлетворение. Первым заговорил Майна.

— Хочешь пирога? — Он сунул руку в коробку.

— Нет, — поспешно ответил Меджа.

— Что, счастье подвернулось?

Меджа покачал головой и посмотрел в конец улицы. В их сторону ехала машина для сбора мусора. Это в нее вываливали содержимое баков. Парни посторонились, давая машине проехать.

— Ты идешь в ресторан? — спросил Майна.

Меджа кивнул.

— Желаю удачи. — Майна двинулся с места.

— Майна, погоди! — позвал Меджа, судорожно глотая слюну.

Майна остановился и обернулся.

— Погоди, Майна. Давай сходим вдвоем. Я… я боюсь. Может, они сжалятся над нами и обоим дадут работу. Я не хочу идти один, Майна.

Майна нахмурился, взглянул на товарища, потом на свои истрепанные штаны и покачал головой.

— Нет, Меджа, не могу. В таком виде я тебе только помешаю.

Они молча смотрели друг на друга. Медже больно сдавило горло.

— Иди, брат, один. Может, и повезет еще. А мне туда и соваться нечего. Не бойся, не убьют же они тебя. Если я с тобой пойду, то они нас сразу же прогонят.

Меджа понурил голову. Он понимал, что Майна тут не помощник. Надо одному. Он пошел к задней двери ресторана.

— Слушай! — остановил его Майна. — Скажи им, что сдал, мол, на «отлично»… Что ты сдал на «отлично», Меджа?

— Физику, математику, химию.

— Ну, вот. Так и скажи, если считаешь, что это поможет. — С этими словами Майна пошел дальше и свернул за угол.

Меджа доплелся до ресторана и открыл дверь. Перед ним стоял управляющий. Прежде чем начать разговор, он, как и следовало ожидать, смерил парня взглядом.

— Чего тебе? — спросил он наконец.

— Работы, — робко ответил Меджа.

Управляющий снова осмотрел его с ног до головы.

— А что ты умеешь делать?

— Все что угодно, — быстро ответил Меджа.

— Специальность?

Меджа сделал глубокий вдох. Он решил произвести на управляющего благоприятное впечатление. На этот раз он уж не ударит лицом в грязь.

— Средняя школа, аттестат зрелости, отличные оценки по…

— Это не специальность, — оборвал его управляющий. — Экзамены все сдавали. Я спрашиваю, какой у тебя практический опыт?

У Меджи вытянулось лицо, он снова почувствовал слабость в ногах. Сильно заныло в желудке, язык точно прилип к гортани.

— О-опыт?

— Да, опыт, — повторил управляющий, глядя на несчастного парня. — В поварском деле школьные знания — плохие помощники. Ну, так как же? Пищу готовить умеешь?

— Могу похлебку… и кашу.

— Вот так блюда, — ухмыльнулся управляющий.

Меджа смущенно переминался. Чувство страха одолевало его все больше и больше.

— Могу также подметать пол, мыть посуду и… рубить дрова, — уныло добавил он.

— Мы дровами не топим.

Меджа хотел еще что-то сказать, но не нашелся и так стоял, сгорбившись, вперив взгляд в чистый пол конторы. Управляющий начал сердиться.

— Нет у меня вакансий.

— Прошу вас… пожалуйста.

— Ахмед! — громко позвал управляющий.

Меджа понимал, что упорствует во вред самому себе, но не уходил. Он был убежден, что не может больше жить там, где живут бродячие собаки. Его место здесь, в ресторане, и нигде больше. Он решил бороться. Но борьба оказалась неравной. И недолгой. Он еще бормотал что-то о своих отметках по математике, физике и химии, а уже оказался у выхода, весь в синяках и без пуговиц. Двое верзил вместе с управляющим вытолкали его на улицу.

В тот вечер он чувствовал себя настолько подавленным, что готов был хоть в петлю лезть, лишь бы положить конец страданиям. Ему было противно возвращаться на ту улочку, где его ждал Майна, однако, послонявшись без цели по городу, он понял, что больше ему идти некуда. Так и вернулся к товарищу, злой на всех, в том числе на Майну. Но постылей всего был ему жестокий мир, в котором не нашлось места для таких, как он, несмотря на его знание математики, физики и химии.

Меджа не притронулся к пирогу, предложенному Майной, хотя и нехорошо было пренебрегать вниманием товарища.

— Это у тебя пройдет, — сочувственно сказал Майна. — Забудь-ка ты о своих школьных успехах и поучись жить на свете. На себя надо надеяться, а не на аттестат зрелости, черт бы его побрал. Знаешь, Меджа? Теперь я не пошел бы в школу, даже если бы мне за это платили. Почему? Я прожил здесь год и понял: проку от учения — никакого. Мне, по крайней мере, оно ничего не дало.

Меджа сердито взглянул на него.

— Не кипятись, Меджа. Это не поможет. Посмотри лучше, во что превратились твои ботинки. И костюм. С тобой теперь никто разговаривать не будет. А на центральные улицы и соваться нечего. Оглянуться не успеешь, как тебя оттуда попрут.

Слушая Майну, Меджа начал прозревать. Верно, не для них эти красивые улицы с шикарными магазинами, с неоновыми рекламами. В большом городе их грамота годится разве только для того, чтоб написать свое имя. Выбора нет: если не хочешь угодить в тюрьму, влачи на задворках нищенское существование, которое Майна называет «процветанием».

Медленно тянулся вечер. Меджа сидел и обдумывал то, что сказал ему Майна. Да, такова жизнь, и никуда от нее не уйдешь. Мысль эта начинала его успокаивать. Уж Майна-то знает, что значит жизнь в большом городе, каковы тут законы и порядки, знает об извращенных нравах и о том хорошем, с чем ему иногда приходилось здесь сталкиваться. В большом городе, сказал Майна, каждый думает только о себе, на других ему наплевать — пусть заботятся о себе сами. Жизнь — это игра, в которой каждому отведена своя роль, и только эту роль он обязан играть.

Они сидели у канавы за супермаркетом и ждали, когда опять подъедет машина для сбора мусора. До этого устраиваться на ночлег нельзя, иначе рискуешь попасть вместе с мусором на свалку в пяти милях от города. Поэтому всякий раз, как только они замечали приближающегося сторожа или полицейского, им приходилось прятаться в широкой канаве. Если бы они этого не делали, то должны были бы объяснять, почему болтаются здесь, а не сидят у себя дома. Не скажешь же им, что твой дом — это мусорный бак.

Быстро сгустились сумерки, зажглись тусклые уличные фонари. В ночном воздухе повеяло холодом, и разговаривать стало трудно — стучали зубы.

Около десяти часов вечера приехали уборщики и очистили их «дом» от мусора. Меджа и Майна вылезли из своего убежища и смотрели, как огромная машина поглощает содержимое соседних баков. Вот она наконец уехала. Убедившись в том, что поблизости нет ни одного полицейского, они перебежали дорогу и залезли в самый большой из стоявших возле супермаркета баков. Там они прижались друг к другу, стараясь согреться, и тотчас заснули, опьяненные резким запахом гнилых овощей.

С тех пор Меджа уже не искал работы в конторах. По примеру Майны он постарался забыть, что когда-то учился, а потом мечтал устроиться на работу. Правда, первые несколько недель его беспокоила мысль о родных, оставшихся в деревне, — ведь родители ждали от него доброй вести. Они не знали, что именно этой доброй вести никогда от него не дождутся; дурная же весть только огорчила бы их. Конечно, лучше было бы съездить к ним и рассказать всю правду, но где взять денег на автобус? Так что загнал он мысли о родных в самый темный уголок своей памяти, смирился со своим положением и покорно делал все то, что делал его товарищ.

Майна научил его многому: как уберегаться от опасности, как не ввязываться в чужие дела, а главное — не попадаться на глаза полиции. Полицейский, делая обход, не любит, чтобы у него путались под ногами, и тут уж не жалуйся, если он нарушил твой покой и выгнал из бака. Этот бак надо ценить, он служит и источником пропитания, и местом отдыха.

Наступил жаркий сезон с его неизбежными спутниками — тучами мух и пыльным ветром, гулявшим по маленьким улочкам и переулкам. И люди и животные задыхались. От сухости кожа у Майны и Меджи начала шелушиться. Съедобных продуктов в баках стало меньше, приходилось чуть ли не вырывать их у бродячих собак. Вонь разлагающихся отбросов сделалась невыносимой, и конторские курьеры с их нескончаемой почтой, прежде пользовавшиеся в целях экономии времени переулками, теперь старались ходить только по главным улицам. Улочки и переулки были предоставлены бродягам и нищим. Как ни странно, имеете с увеличением количества пыли и мух возросло людское население этих улочек: среди пришельцев Майна встретил и некоторых своих старых дружков, только что выпущенных из тюрьмы и намеревавшихся начать в трущобах новую жизнь. Майна советовал Медже держаться от этих людей подальше. Он считал, что тот, кто однажды попробовал тюремной жизни, рано или поздно снова попадет за решетку.

Майна стал искать выход из создавшегося положения: конкуренция усиливалась — медлить было нельзя. Он посоветовался с Меджей, и они решили поискать заработка в предместьях города. Обычно это была случайная работа, которую они выполняли под бдительным оком толстых хозяек: рубили дрова на зиму, поливали огород или клумбу. Заработав таким способом немного мелочи, они позволяли себе роскошь выпить в каком-нибудь киоске по чашке чая. Иногда Майне удавалось раздобыть целую сигарету, которую он растягивал на два дня.

Но вот жаркий сезон кончился, начались дожди. Равнодушное небо изливало на дороги свою долю несчастий. Канавы наполнились дождевой водой, перемешанной с мочой, жить в сточных трубах стало небезопасно. На улицах стояли лужи и дул холодный ветер, заставлявший парней искать укрытия в углах и тупичках. Пищевые продукты, выбрасываемые из супермаркета, размокали и становились несъедобными задолго до того, как попадали в руки парней.

Теперь, когда наступили холода и приспело время колоть дрова, все, у кого было две руки и кто хоть немного владел топором, ринулись в зажиточные пригороды. Конкурировать с этими ордами Майне и Медже было не по силам, поэтому они нашли другой источник заработка. Старая помятая алюминиевая посуда, медная проволока, фляги, консервные банки и прочий металлический лом в больших количествах можно было обнаружить в мусорных баках. Майна и Меджа собирали все это и продавали человеку, который был связан с главным скупщиком. Все, что имело хоть какую-нибудь ценность, попадало через посредника на огромные склады, расположенные на окраине города. Но никто не знал, куда отправлялось это «добро» дальше.

В этот сезон «большого бизнеса» парии поняли одно: что бы ты ни делал, как бы добросовестно ни трудился, достойного вознаграждения не получишь. Все норовят тебя обмануть — от оборванца — скупщика металлолома до толстухи хозяйки, для которой колешь дрова. «Ну хватит», — скажет она и исчезнет в глубине дома, куда ты не смеешь войти, чтобы потребовать плату. А в это время к дому подъезжает возвратившийся со службы ее муж, и ты вынужден убираться восвояси, пока он тебя не увидел.

А скупщик утиля — и того хуже. Он не торгуется, он диктует:

— Двадцать центов.

— Двадцать центов? — не верит Майна. — Да одна вот эта фляга потянет на шестьдесят. Здесь, по крайней мере, два фунта металла. Двадцать центов!

«Король» металлолома измеряет парней презрительным взглядом.

— Я-то хорошо знаю цены. Таких фляг сейчас на складе полно. Затоварились, понятно?

Майна с сомнением качает головой. За две недели труда они с Меджей всего-то десяток таких фляг нашли, а скупщик говорит «затоварились».

— Если таких фляг, как ты говоришь, полно, тогда взял бы да и собирал их сам. Зачем к нам-то за ними ходишь?

— Ну, мне некогда с вами болтать, — отмахивается скупщик. — Продаете или нет? У меня и без вас дел много. — Сказав ото, он берется за свой мешок, делая вид, что хочет уйти.

Меджа прикидывает: десять фляг по двадцать центов за штуку — итого два шиллинга. Да металлолома на шиллинг. Все же три шиллинга лучше, чем старые фляги. Есть-то их не будешь. Майна же готов растоптать все эти фляги и послать скупщика к чертям.

— Погоди, — останавливает Меджа скупщика. — Двадцать пять центов за штуку, идет?

— Двадцать.

— Мошенник, — ругается Майна.

В конце концов вышло так, как хотел старик. Довольный покупкой, он зашагал, прихрамывая, прочь, а парни, укрывшись от моросящего дождя, смотрели ему вслед и думали о том, как будут жить дальше. Меджа взглянул на деньги, лежавшие у него на ладони. Все монеты старые, расплющенные; посередине каждого десятицентовика зияет дырка — вещественное доказательство того, что деньгам — грош цепа. Одни железки отдал, другие взял. Ну и сделка! Меджа покачал головой. Вот бы получить доступ к главному скупщику — тому, что с капиталом! Но главный скупщик стоял где-то на верху лестницы, они же с Майной — на самой низкой ее ступеньке. Подниматься по этой лестнице умеет только бессовестный оборванец-посредник.

— Если бы я мог связаться с главными скупщиками впрямую, — проговорил Меджа вслух. — Если бы я мог, то собрал бы на улице все баки и обменял бы их на настоящие деньги.

Майна вяло улыбнулся.

— А где бы мы тогда спали?

Меджа в раздумье почесал затылок.

— Для сна один бак сохранили бы.

— В нем не было бы нужды. — Майна похлопал друга по спине. — Сидели бы за решеткой, и деньги у нас давно отобрали бы.

Они принужденно засмеялись.

Дождь перешел в ливень. Теперь все канавы и баки зальет водой, и придется искать другие места для ночлега.

 

2

Старик ковылял по улице, озираясь выпученными близорукими глазами по сторонам. Время от времени он останавливался, с трудом оборачивался назад или заглядывал в мусорные баки, стоявшие тут и там на тротуаре. От одуряющей вони его большой широкий нос морщился. Послеполуденное солнце палило нещадно, и старик чувствовал себя в крахмальном белом костюме очень стесненно. Его сандалии, надетые на босые ноги, внутри сделались скользкими от пота. Из промежутков между ремешками робко выглядывали грубые, в мозолях пальцы.

Дойдя до конца улицы, старик остановился и, достав из кармана пиджака заскорузлый платок, вытер им лицо и шею, потом заросшую редкими волосами голову. Тем временем его глаза с красными прожилками непрестанно шарили по обеим сторонам дороги. Пешеходы, спешившие поскорее выбраться из этого вонючего квартала, проходили мимо, не замечая его. Но и старик не обращал на пешеходов никакого внимания. Он лишь вглядывался в затененные закоулки и что-то бормотал про себя. Потом свернул налево и поплелся по узенькой улочке за супермаркетом. Справа от него находилась площадка для стоянки автомашин, а слева тянулись высокие, неприступные задние стены магазинов. «Они должны быть где-то в этом районе, — думал он. — Помню, я их тут видел». Он вынул из кармана старые часы: время позднее, надо поскорее найти этих парней да возвращаться, а то ужин не успеешь приготовить. Хозяин не желает слушать никаких объяснений, если еда запаздывает. Старик ускорил шаги.

Нашел он парней напротив супермаркета. Одежда на обоих висела лохмотьями, сквозь дыры в ней чернело грязное голое тело. Перед ними грудой лежали на старой развернутой газете порченые фрукты. Юноши ели, о чем-то разговаривая вполголоса, и не заметили подошедшего. Старик нерешительно кашлянул; парни вскочили, как но команде, и уставились на него в напряженном ожидании. Они были похожи в эту минуту на диких кошек, готовых к прыжку.

Стариком овладели любопытство и испуг одновременно.

— Не бойтесь, — робко пробормотал он. — Я не обижу вас.

Парни переглянулись.

— А мы не боимся, — сказал один из них. — Ты не можешь нас обидеть.

Старик беспокойно переступил с ноги на ногу. Чувство страха подсказывало ему, что надо убираться отсюда, подальше от этих дерзких парней, но что делать, если хозяину понадобились две пары молодых и дешевых рабочих рук? И где их искать, эти рабочие руки, если не здесь?

— Я хочу помочь вам, — сказал он.

Майна и Меджа снова переглянулись.

— Слыхал, Меджа? — со смехом спросил Майна. — Эта старая ворона хочет нам помочь.

Меджа тоже засмеялся, но более сдержанно. Он осмотрел старика с головы до ног — от красной фески до изношенных сандалий. Худой, потный, дрожащий, с длинными отвислыми усами, он был похож на одну из тех мокрых голодных крыс, что обитают в канавах.

— Мы не просили у тебя никакой помощи, — сказал Майна. — Позаботимся о себе сами.

Старик опасливо посмотрел по сторонам и подошел ближе. Парни немного отступили и тоже огляделись вокруг, думая, что тот, возможно, увидел полицейского.

— Слушайте, ребята, — взволнованно заговорил старик. — Вы мне понравились, вот я и…

— Зато ты нам совсем не понравился, — прервал его Майна.

— Погоди, Майна, — сказал Меджа. — Давай выслушаем его. Пусть скажет, кто он такой и чего от нас хочет.

Старик облизал губы и улыбнулся, обнажив беззубые десны. С уголков его рта стекала тягучая коричневая от табачной жвачки слюна. Майна смотрел на него с отвращением.

— Меня зовут Бой, — сказал старик. — Мой…

— Бой? — переспросил Майна. — Ты что, старик, потерял дорогу в богадельню? Так ты не здесь ее ищешь. Хотя мы и сами не знаем, где она. Мы еще там не были.

Старик не мог сдержать дрожи в теле. Он снова достал из кармана платок и вытер лицо и шею.

— Так что же тебе надо, Бой? — спросил Меджа, делая Майне знак молчать. — Ну? — Он чувствовал, что у старика важное дело, иначе он не рискнул бы появиться в этом районе, о котором ходит дурная слава.

— Мой хозяин… Мой хозяин хочет двух мальчиков…

— Ах ты, собака! — крикнул Майна и угрожающе двинулся на старика. Он слышал, что некоторые хозяева посылают слуг в бедные кварталы за мальчиками для своих утех. Тогда это казалось ему выдумкой, но вот сейчас…

Меджа в недоумении смотрел то на старика, то на Майну.

— Что ты сказал? — спросил он, становясь между ними. — Чего хочет твой хозяин?

— Мальчиков. Работать у него в огороде. Он хорошо платит. Он — белый. Неплохой человек.

— Пусть идет к… — начал было Майна.

— Сколько платить будет? — спросил Меджа.

Бой смущенно откашлялся.

— Сколько не знаю, но он не обидит. Кормежку получите, жилье и…

— «Жилье», — передразнил Майна. — Скажи ему, пусть он живет со своей бабушкой.

— А где твой хозяин? — спросил Меджа, не обращая внимания на слова товарища.

Бой взглянул на Майну, стоявшего в угрожающей позе, потом снова на Меджу.

— На ферме, в двадцати милях от города. А сегодня сюда приехал, за покупками. Если вы согласны у него работать, то с ним и поедете на ферму.

Меджа обернулся к Майне.

— Как ты считаешь?

Майна сделал брезгливую гримасу и, подняв с земли апельсин, протянул Медже.

— На, отдай ему. Пускай отнесет своему гнилому хозяину.

Лицо Меджи напряглось от волнения. Он недоуменно смотрел то на протянутую руку с апельсином, то на товарища. Какая муха его укусила?

— Ты что, не хочешь работать?

— Хочу, да не там. — Майна покачал головой. — Пусть кто другой едет, а меня избавь.

— Несколько месяцев назад ты говорил, что готов на любую работу, — удивился Меджа. — Так же, как и я. Ну что ж, не хочешь, не надо. А мне так хоть бы и на огороде. Лишь бы платили. Оставайся один в этой вонючей дыре, если правится.

— Ты не понимаешь, что говоришь, — сказал Майна. Рука его все еще сжимала апельсин. — Его хозяину баба нужна, а не работник.

Меджа в замешательстве посмотрел на Боя. Наконец тот начал понимать, на что намекает Майна. Догадка эта и у него вызвала отвращение.

— О чем это он? — с беспокойством спросил Бой.

— У твоего хозяина… есть жена? — спросил, в свою очередь, Меджа.

— Жена и четверо детей, — ответил старик. — Так что не беспокойтесь. Ему работники для огорода нужны. Будете работать самостоятельно. А за платой он не постоит.

Майна смущенно молчал, избегая смотреть Медже в лицо.

— Вот видишь, — со смехом сказал Меджа. — Твое больное воображение всегда рисует тебе какие-нибудь пакости.

Майна бросил апельсин на землю.

— Пускай твой хозяин убирается к…

— Значит, не желаешь? — опять спросил Медяка.

— Я не червяк, чтобы копаться в земле.

Меджа отвел глаза от товарища и огляделся вокруг. Грязная улица, вонючие мусорные баки. Совсем было привыкнув не замечать окружающих запахов, он вдруг с новой силой ощутил, как трудно дышать этим воздухом. Ему казалось невероятным, что кто-то может отвергнуть работу, где бесплатно кормят и обеспечивают жильем. Он посмотрел на опрятный костюм старика.

— Ну, а я поеду. Куда угодно, лишь бы не оставаться здесь. Пошли, Бой.

Если Майна не хотел копаться в огороде, то Меджа готов был на все, лишь бы платили. Но более всего он мечтал выбраться из городских трущоб, питаться по-человечески и иметь убежище, где можно поспать и укрыться от дождя, ветра и холода. Если бы хозяин Боя обещал только питание и жилье, он все равно бы согласился.

По Майна не пожелал оставаться один в городе. Слишком долго они прожили вместе, чтобы вот так взять и расстаться. Уж коли дождь, ветры и скупщики утиля их не разлучили, то какой-то там выживший из ума старикашка тем более не разлучит.

Бой был доволен. Более выгодной сделки не придумаешь. Хозяин хотел дешевых рабочих рук, а не профессионального садовника, вот он и подобрал ему двух молодых ребят. Как раз то, что нужно. А Бой получит хозяйскую благодарность. К сожалению, благодарность — это все, на что он может рассчитывать. О прибавке жалованья нечего и заикаться. Хозяин поднимет такой крик, что не обрадуешься. Бой уже знал все наперед и не роптал. Недаром он сорок лет прослужил в его доме.

Хозяину, дородному мужчине (весил он двести пятьдесят фунтов), было безразлично, кто трудится у него на огороде. Важно лишь, что работали хорошо за самую минимальную плату.

Бой уверял Меджу и Майну, что белый хозяин даст им возможность работать самостоятельно. Но это оказалось враньем. Старик ничего не сказал о приказчике, для которого сколько ни сделаешь — все плохо.

Территория формы оказалась обширнее, чем они предполагали. Плоская, обдуваемая ветрами и почти всегда сухая равнина. Усадьба окружена кедрами, ограждающими ее от ветра. На высоких столбах за домом укреплен примитивный ветряной насос для перекачки воды из ручья в чан.

На почтительном расстоянии от усадьбы и непрестанно поскрипывающего ветряного насоса расположился рабочий поселок. Хижины тесно сгрудились, уступая место посевам пшеницы и кукурузы, которые для хозяина были важнее. Покорные, понурые, как и их обитатели, работающие на полях изо дня в день, без отдыха, за мизерную плату, эти ветхие, покосившиеся строения представляли собой жалкое зрелище. К хижинам лепились, борясь за жизненное пространство, курятники, собачьи конуры и крошечные огороды.

С раннего утра, когда восходит солнце, не предвещая ничего радостного, дети копошились вместе с курами и собаками в пыли и ждали, когда солнце скроется за горизонтом и с далеких полей возвратятся их матери, чтобы приготовить единственную за весь день горячую пищу.

И в этом самом поселке, где маленькие дети и щенки находились, в сущности, на одинаковом положении, Майне и Медже предстояло жить. Каждому из них выделили по отдельной хижине, но они настолько привыкли коротать ночи в мусорных баках вместе, что ни тот, ни другой не пожелал оставаться в одиночестве. Поэтому они договорились занять только одну хижину, а от второй отказаться. Но трудно было решить, в которой из них поселиться. Сначала друзья внимательно осмотрели обе хижины снаружи: стены той и другой покосились, старые, дырявые соломенные кровли кишели мышами. Затем они зашли внутрь. Хижина Меджи представляла собою падежное убежище для блох. Стена, образующая замкнутый круг, была сплошь усеяна клопиными гнездами. Пол — неровный, бугристый, покрытый толстым слоем пыли — наверное, не подметался с сотворения мира. С крыши зловеще свисали, прогибая ее, сгустки сажи, похожие на гигантские сталактиты. Видимо, строивший эту хижину никак не мог решить, какой из двух проемов в стене предназначить для двери, а какой — для окна, потому что окно, расположенное всего на высоте одного фута над землей, было гораздо шире и выше двери.

Хижина Майны выглядела несколько лучше: стена не такая шершавая, пол не бугрист, копоти вроде меньше. К тому же и блох но какой-то таинственной причине совсем незаметно. Мыши и клопы, правда, были, но они, почему-то решил Майна, не такие голодные и, следовательно, должны быть менее кровожадными. Одним словом, друзья сочли домик Майны более пригодным для жилья.

Бой, перед тем как уйти, дал им несколько наставлений. Каждый вечер в шесть часов им будут выдавать (при условии, если приказчик останется доволен их дневной выработкой) по банке маисовой муки и по бутылке снятого молока. В шесть утра все рабочие собираются у продуктовой лавки, где получают задание на день. Туда же ходят вечером за съестными припасами. Хижина Боя находится неподалеку, так что, если что-нибудь понадобится, они могут обращаться к нему. Давая эти наставления, старик ничего не сказал ни о посуде для приготовления пищи, ни о постельных принадлежностях, полагающихся новым рабочим.

Вечером Майна и Меджа отправились за своим пайком. У продуктовой лавки собралось все население поселка. Они стали в длинную очередь, медленно подвигавшуюся к двери лавки, где между мешком с мукой и флягой, наполненной тепловатым, только что сепарированным водянистым молоком, стоял дюжий приказчик. Меджа, подошедший первым, натолкнулся на его испытующий взгляд.

— Новенькие?

— Да.

— Из города?

— Да.

— Где там работали?

Меджа замялся. За него ответил Майна:

— Нигде.

Приказчик с неприязнью посмотрел сначала на одного, потом на другого, показывая, что городские шалопаи ему не по нутру.

— А отец твой чем занимался? Он должен был в школу тебя послать. Или он посылал, а ты сбежал? Так?

Меджа смущенно переступил с ноги на ногу и взглянул на огромную фигуру приказчика. Весь вид этого человека — большой живот, массивные руки, толстые круглые щеки, заплывшие жиром злые глазки — как бы подчеркивал его превосходство над другими.

— Наши отцы живут не в городе, — сказал Майна. — А в школу они нас посылали, и мы не сбежали.

— Знаю я вас, городских, — проворчал приказчик. — Заносчивы больно. Здесь-то вам воли не будет.

Люди, стоявшие в очереди, начали ворчать. Кто-то громко пожаловался на то, что его долго заставляют ждать. Приказчик метнул взгляд в сторону жалобщика, помедлил еще немного, потом не торопясь насыпал в мерную банку муки и протянул Медже.

— Если кто устал ждать, может уходить, — сказал он.

Меджа растерянно посмотрел на банку с мукой.

— Где твой мешок?

— У нас нет мешков, — сказал Манна.

— А бутылки?

— И бутылок нет. И даже не в чем пищу варить.

— Где ваши пожитки?

— Нет у нас никаких пожитков.

— В городе-то вы в чем-то готовили?

— Ничего мы не готовили.

— Что же вы тогда ели, черт побери? — Приказчик начинал злиться. — Ах да, я забыл. Ведь вы, городские, привыкли питаться в ресторанах. Жаль, что у нас нет ресторанов. Придется вам учиться готовить самим. Так что поищите себе какую-нибудь посудину, пока я не запер лавку.

Друзья вышли из очереди. Они были в отчаянии. Где взять посуду? Тут они вспомнили Боя, предлагавшего им свои услуги. Тот настолько раздобрился, что даже продал им две жестяных кружки, две тарелки, две алюминиевых кастрюли, два старых одеяла и несколько пустых мешков.

В тот вечер они впервые, расположившись в собственной хижине, ели ужин собственного приготовления. На это у них ушла большая часть свободного времени. Конечно, своя еда лучше, чем порченые фрукты, которые они добывали в мусорных баках.

После ужина пришел Вой. Он стал рассказывать им о порядках на ферме. Обращался с ними как с приемными детьми и требовал почтительного к себе отношения. «Послушаетесь моего совета — дела у вас пойдут хорошо; не послушаетесь — всякое может случиться».

Когда их «попечитель» ушел, они развернули при свете гаснущего очага свои тряпки и стали готовиться ко сну.

— Чудно тут как-то, — сказал Майна. — Этот приказчик. Все знает и всем распоряжается. Народищу здесь уйма, я он гоняет всех, как стадо баранов. Этот повар, старик Бой. Очень уж ему хочется услужить нам за деньги, которые мы еще не заработали. Да, жизнь здесь не такая, как в городе. Там — каждый себе хозяин и в чужие дела не лезет. — Майна окинул взглядом полутемную хижину. — Однако здесь все-таки лучше, и тепло. Совсем непохоже на наш закоулок возле супермаркета.

Меджа молчал.

— Знаешь, Меджа, вряд ли я полюблю этого приказчика.

— Да и ты не очень-то ему нравишься, — проворчал Меджа и повернулся на бок.

В первые несколько месяцев Майну и Меджу перепробовали на многих видах работ — никак не могли определить, где лучше всего их использовать. Как ни странно, никому не приходила в голову мысль развести их: раз уж они делили между собой зарплату одного взрослого, пусть и делают одну и ту же работу. Сначала им поручили пасти коров; но поскольку они больше увлекались охотой на кроликов, чем пастьбой скота, то уже через неделю их сместили с этого «поста». Нельзя заниматься, с надеждой на успех, и тем и другим одновременно. Работа на сельскохозяйственных машинах и на пшеничных полях, раскинувшихся на обширном, насколько хватало глаз, пространстве вокруг усадьбы, также оказалась им не по плечу. Тогда их послали в свинарник — убирать навоз и задавать корм животным. Но случилось так, что в тот самый сезон, впервые за много лет, племенной хряк хозяина фермы не завоевал медали на сельскохозяйственной выставке. За это старшего свинаря уволили, а вместе с ним отстранили и Меджу с Майной.

Потом они оказались во фруктовом саду. Здесь, как и всюду на ферме, тоже был «старший» — пожилой садовник с морщинистым лицом. Он неохотно принял парией, считая, что городским шалопаям нечего делать во фруктовом саду.

Скитаясь по городским закоулкам, Меджа и его товарищ ели только гнилые апельсины, здесь же, в саду, свежих, спелых апельсинов было сколько душе угодно. Были там и другие фрукты, но ими парни не особенно увлекались, а вот апельсины поглощали в огромных количествах. Дело кончилось тем, что старший садовник перестал пускать их в сад и отправил на приусадебный участок, где росли только цветы и овощи для хозяйской кухни.

Работать на огороде оказалось труднее, чем в саду. Здесь за ними присматривали и сам хозяин фермы (причем угодить ему было труднее, чем приказчику), да к тому же Бой, от которого не ускользало ничто, словно вместо глаз у него были радары. Казалось, он видел сквозь стену, ему не требовалось выходить из кухни, чтобы угадать, кто отлынивает от работы. Это был уже не тот старик, с которым они познакомились в городе. Тогда он производил впечатление усталого, исстрадавшегося человека, сочувствующего парням и готового им помочь. Теперь он относился к ребятам свысока, точно хозяин, разговаривал покровительственным, самоуверенным тоном и непрестанно отдавал ненужные распоряжения. Как бы добросовестно Май-па и Меджа ни работали, он всегда был чем-нибудь недоволен. А когда переставал понукать ими Бой, за дело брался сам хозяин. У него же расправа короткая. Он никому не позволял отдыхать даже стоя, не то что сидя. Если хозяин или приказчик заставали кого-нибудь из рабочих без дела, на него немедленно обрушивалась кара.

Как-то пополудни, в один из тех знойных дней, когда дремотная лень становится просто необоримой, хозяин, проходя по берегу ручья, наткнулся на спящего Меджу. Ни слова не говоря, он поднял парня с земли и пинком ноги столкнул на самую середину ручья. Вынырнув из воды, Меджа ухватился рукой за прибрежную водоросль и осыпал руганью кретина, вздумавшего без всякого предупреждения играть с ним такие шутки. Когда же он протер глаза и увидел, на кого кричит, то слова застряли у него в горле. Он думал, что его столкнул кто-нибудь из молодых рабочих, а не хозяин, массивная фигура которого маячила на берегу ручья. Его жирное тело буграми выпирало из одежды, а расплывшееся круглое лицо искривилось ехидной самодовольной улыбкой.

— Значит, я паршивый кретин, так? — прогудел хозяин.

— Нет… нет, господин, — залепетал Меджа. — Я думал, это кто-нибудь другой.

— Как же ты посмел спать? Разве я за это плачу тебе? — Улыбка на лице хозяина исчезла.

— Я не спал. Я только…

— Ясно. Ты только прикидывал, сколько ведер воды должен натаскать для дома, не так ли?

Именно этим Меджа занимался, перед тем как задремать, но хозяину он ничего не сказал, видя, как тот снова заулыбался своей гаденькой улыбкой.

— Я знаю, почему ты лодырничаешь, — продолжал хозяин. — Тебя закормили. Вот погоди, с Боем поговорю. Моя ферма не место для несовершеннолетних преступников.

Меджа был вне себя от ярости. Несовершеннолетние преступники! Ему хотелось сказать, что он знает, кого здесь действительно закормили, но, взглянув на толстые, как окорока, ручищи и на огромное брюхо хозяина, удержался. Если этим рукам дать волю, то такому, как он, юнцу не поздоровится.

— Ну, что ты уставился на меня, как старая жаба? Бери ведро и — марш на огород. С водой, конечно. — Сказав это, хозяин зашагал, тяжело дыша, вверх по отлогому откосу к дому.

Меджа выбрался кое-как из тины, взял с берега ведро, зачерпнул воды и медленно поплелся по тропинке.

По дороге ему встретился Майна, которого недавно «повысили», назначив поваренком. В награду за то, что он «вел себя лучше», чем Меджа. Насколько Меджа мог судить, ничего заслуживающего поощрения Майна на ферме не сделал. Он лишь наловчился сваливать вину за свои проделки на других, в том числе на него, Меджу.

— Ну, как дела в огороде? — спросил Майна.

— Сорняки замучили. Воруй сколько хочешь. А на кухне как?

— Заваруха. Повар раскричался, говорит, что оставил на столе кексы, а они исчезли. Я все время там находился, а кто их взял — не видел. Ей-богу, не видел, Меджа.

Меджа посмотрел на оттопыренные карманы приятеля.

— На этот раз тебе, брат, не удастся свалить вину на меня. Лучше отнеси эти кексы обратно, пока паек не урезали.

— Да я не… — начал было Майна, но, поймав многозначительный взгляд Меджи, осекся и переменил тон. — Ладно, Меджа. Хотел тебя угостить, но раз ты против, верну их обратно.

— Если хочешь знать, меня уже лишили половины пайка. За то, что я отдохнул немного у ручья. Надеюсь, что хоть твоя доля останется в целости. Иначе голодать будем. Верни кексы.

Майна кивнул.

— Хорошо, я отнесу. — Он повернулся и побежал к дому. Потом остановился. — А как я объясню, откуда они взялись?

Меджа хотел было сказать, что это уж не его забота, но, зная подлую манеру Майны сваливать свою вину на другого, ответил:

— А ты положи — и все. Если хочешь, можешь повторить то, что говорил раньше. Скажи, что не знаешь, откуда они взялись.

На лице Майны заиграла лукавая усмешка.

— Смотри, Майна, — предостерег Меджа, — не вздумай соврать повару, будто эти кексы ты отнял у меня. В тот момент, когда ты их тащил со стола, я барахтался на середине ручья. Сам Жирный боров подтвердит. Это он столкнул меня в воду.

Майна посмотрел на одежду приятеля. Только сейчас он заметил, какая она мокрая и грязная. Он насмешливо поднял брови.

— Ага, поймал-таки тебя хозяин. Я знал, что поймает. Ты ведь всегда отлыниваешь от работы. — Майна захохотал и побежал прочь.

Меджа смотрел вслед приятелю и качал головой. Озорные повадки Майны раздражали его и в то же время восхищали. Только бы поесть да повеселиться — вот и все его заботы. Ни горе, ни разочарования не способны его расстроить. Удивительно: два грамотных парня живут тут словно в колонии принудительного труда, получая лишь десятую долю заработка, на который, при их образовании, они вправе рассчитывать, а Майне хоть бы что — было бы весело. Школьные годы и городские задворки казались ему теперь столь же далекими, сколь далекими были родные. Иногда, правда, и на него, как на всякого человека, нападала меланхолия, по это случалось не часто. Вывести его из равновесия могло лишь что-нибудь очень важное — например, слишком уж явное жульничество приказчика, норовившего каждый день недодать Майне муки. В таких случаях Майна говорил Медже:

— Если приказчик не бросит эти штучки, я больше молчать не стану. Пусть отдает что положено.

Что касается Меджи, то он своих родных не забывал. Но вспоминал он их по-разному: то с сожалением и тоской, то с чувством странного отчуждения.

Хотелось послать им письмо, но он не знал, что писать. Лучше было бы просто навестить их, но о чем с ними говорить? О том, как он скитался по городским задворкам? Он знал, что отец и мать ждут от него помощи, но он и не мечтал накопить столько денег, сколько им надо. При таком заработке ничего не отложишь. Шестидесяти шиллингов, получаемых ими ежемесячно, едва хватало на существование, и тем не менее Меджа ухитрялся, отказывая себе в самом необходимом, откладывать по одному фунту в месяц. Родным же требовалось на повседневные нужды, по крайней мере, в двадцать раз больше. Это значит, думал Меджа, что дефицит в их семейном бюджете составляет двадцать фунтов ежемесячно.

Меджа гнал от себя эти неприятные мысли и старался, как и его товарищ, жить жизнью бездумной. В разговорах они редко вспоминали своих родных, близких — все их помыслы поглощала мечта о пропитании и о том, где приклонить голову, когда приходит ночь. Их окружал темный, холодный, тоскливый, жалкий мир.

Меджа нес с ручья уже третье ведро воды, когда встретил на полдороге поджидавшего его перепуганного Майну.

— Все напрасно, — сокрушенно объявил он.

— Что напрасно? — спросил Меджа. — Ты хочешь сказать, что Бой не поверил тебе, когда ты все свалил на меня?

— Хуже. В то, что кексы стащил ты, он поверил. Но он разозлился, когда увидел, какие они грязные. Сказал, что испечет для хозяина новые, а эти съест сам. Вот Старая жаба! Как только я подумал, что кексы достанутся ему, так невмоготу мне стало. Я опять их стащил, Меджа.

Меджа поставил ведро на землю и тяжело вздохнул.

— Теперь уж ты окончательно испортил дело, — сказал он с отчаянием. Но, подумав немного, спросил себя: «С какой стати отдавать эти кексы Бою? Мне все равно терять нечего — паек-то ведь уже урезали наполовину». — Ну, где твои кексы? — спросил он.

— Да здесь они. — Майна показал рукой на карманы, в голосе его слышалось радостное возбуждение.

Они сели тут же, на тропе и, пренебрегая опасностью, принялись за еду. Меджа знал, что в краже обвинят его. Об этом позаботится Майна, выступит свидетелем обвинения. Ну, и что потом? Все те же полбанки муки и полбутылки молока.

— Знаешь, Меджа, отчего они грязные? — спросил Майна, набивая рот кексами. — Я их в саду, в земле прятал.

— Ты прятал, а я виноват. Разве это справедливо?

Майна хихикнул.

— Не сердись, Меджа. Какая тебе разница, кто виноват? Все равно ведь Бой невзлюбил тебя и никогда не полюбит. Он и сам не раз говорил мне об этом. Ты же здесь червь земной, батрак. Работа у тебя такая, что хуже быть не может. Разве что свиней опять пошлют кормить, но они у тебя с голоду передохнут. Ты и так на половине пайка существуешь. Если же меня с кухни прогонят, то мы совсем лишимся подкорма. Так что пусть лучше меня считают невиновным.

Меджа начал догадываться, почему Майну сделали поваренком. Бой боялся парня. С самого начала боялся. Поэтому и решил держать его поближе к себе — так ему было спокойнее. Майне никогда не приходило на ум, что в случае, если он попадет в немилость, его место на кухне способен занять Меджа. Он был убежден, что Меджа непригоден ни к чему, кроме мотыги и лейки, что и руки, и ноги, и даже крепкая молодая спина его товарища созданы специально для того, чтобы трудиться в огороде, ухаживать за растениями. Да и что Меджа смыслит в кухонном ремесле? Пробовал же он устроиться несколько месяцев назад в арабский ресторан, а что получилось? Работа на кухне, тем более на кухне белого фермера, требует сообразительности, и Майна много раз говорил об этом приятелю. Следовательно, удел Меджи — либо трудиться в огороде и не жаловаться, либо возвращаться на городские задворки. Пусть выбирает.

— Что приуныл? — спросил поваренок земляного червя.

— Я не приуныл. Я только гадал: сколько было кексов? Всего восемь штук?

— Нет, их было десять, — ответил не моргнув глазом Майна. — Но я же не собирался возвращать их повару за «спасибо». Я потребовал от него вознаграждения.

— Ты хочешь сказать… — с возмущением начал Меджа.

— А что тут плохого? — перебил его Майна. — Остальные-то мы едим вместе с тобой.

Меджа промолчал. Препираться с этим нахалом бесполезно. Такого не переспоришь. Но была у Майны и хорошая черта: всем, что ему удалось украсть на кухне, он делился с другом. Единственное, от чего он предпочитал отказываться, — это от своей доли ответственности за проделки. Приязнь Майны к Медже была столь велика, что он позволял ему брать всю вину на себя.

— Сейчас мы получаем половину пайка, — сказал Меджа. — Всего двенадцать унций муки и несколько граммов молока. Не разживешься. А теперь, наверно, и еще уменьшат. Я уже пробовал делить его на две части — получаются дробные числа. Однако дроби есть не будешь.

— Ну что ж, — весело сказал Майна. — Нам остается только голодать. Но меня это не беспокоит. В случае чего морковью с твоего огорода поживимся.

— Не тут-то было, — вздохнул Меджа. — Старик повар всю морковь уже перетаскал на кухню.

Майна нахмурился.

— Значит, там у тебя ничего съедобного не осталось?

Меджа покачал головой.

— Все бурьяном поросло. Ни единой морковки.

— Морковочки захотели, мальчики? — пробасил кто-то у них за спиной.

Услышав знакомый голос, Меджа и Майна разом вскочили на ноги.

— Стало быть, задумали ночью в огород залезть. Но за такие дела выгоняют с работы.

— Да мы не… — начал было Меджа, по, почувствован на себе укоризненный взгляд Майны, замолчал.

Между тем хозяин продолжал:

— Верно я сказал приказчику, что перекармливает вас. Считайте, что пайки вам обоим урезали, да и денежную плату сократят наполовину. — Он засмеялся, обнажив два ряда ровных зубов. Складки жира на его толстой шее подрагивали, точно ожерелья.

Меджа и Майна молчали. Они знали, что достаточно им выразить хоть малейшее недовольство, как их моментально отправят обратно в город. Так они и стояли, пока хозяин не скрылся из вида.

— Да-а, — протянул уныло Майна. — Мало им половины пайка, теперь еще и деньги отнимут.

Окрик Боя заставил его замолчать. Надо идти на кухню объяснить, куда опять девались кексы.

Меджа задумчиво смотрел ему вслед. Кому бы ни принадлежали слова насчет того, что беда никогда не приходит одна, человек этот прав. Только непонятно, отчего так бывает. Хорошо еще, что они успели съесть эти злополучные кексы до появления хозяина, иначе тот не преминул бы спросить, кто позволил выращивать кексы на цветочных клумбах. Этот верзила — мастер задавать ехидные вопросы.

Меджа поплевал на сгон огрубелые ладони и нагнулся было к ведру, как вдруг увидел бегущего в его сторону Майну, за которым гнался с веником в руке Бой. Стало быть, старик не поверил, что Майна непричастен к пропаже кексов. Что ж, тем хуже для Майны. Меджа пожал плечами, поднял ведро с водой и пошел поливать цветы. Обычная домашняя ссора, какое ему до нее дело? Его дело — бороться в огороде с сорняками.

 

3

Меджа выбрал из посудины остатки еды и отправил себе в рот. Тем временем Майна вылизывал свою тарелку. Покончив с этим, принялся за пальцы. Неторопливо, методически он облизал все пальцы правой руки, начиная с мизинца и кончая большим. Меджа с интересом наблюдал. В очаге чуть теплился огонь, свет маленькой жестяной коптилки бросал на стену хижины уродливые тени.

Вся мебель в их жилище состояла из двух деревянных ящиков, заменявших нм стулья, и самодельной полки, на которой они хранили свою скудную утварь (две жестяные кружки, две жестяные тарелки, большую банку и две алюминиевые кастрюли). У одной степы лежал прямо на земляном полу тюфяк Меджи, у другой — Майны. Поверх тюфяков были постелены мешки и разное тряпье. Очаг, построенный из трех больших камней, помещался в центре хижины.

— Неплохой был ужин, — сказал Майна и швырнул тарелку на полку. Мыть посуду он будет утром.

Меджа громко рыгнул.

— Ты прав. Овощи, правда, пересолил немного. Да и мучная похлебка была бы вкуснее, если бы ты подольше подержал ее на огне.

— Много ты понимаешь в поварском деле, — проворчал Майна. — Когда я доверяю тебе готовить, так получается бог знает какое варево. Даже собаки Жирного борова не стали бы есть.

— Кстати, о Жирном борове, — вспомнил Меджа. — О чем ты так горячо спорил с его сыном сегодня?

— Хотел доказать ему, что я учился в школе. Я что-то напевал про себя, а он услышал, и мы разговорились. Он не поверил мне, когда я сказал, что сдал эти чертовы выпускные экзамены. Считает, что я должен бы тогда служить, как и он, в городе. В прошлом году он сдал все экзамены, кроме одного. Так же, как и ты. И с тех пор служит. Поэтому ему не понятно, что привело меня на ферму. Я ответил, что мне правится работать на кухне, а он поверил.

Меджа засмеялся.

— Еще бы не поверить. Посмотреть на тебя со стороны, так можно подумать, что лучшего места, чем кухня, для тебя не существует. А сказал ты ему, что я люблю ухаживать за цветами?

— По твоему виду этого не скажешь. Не удивительно, что тебя постоянно в чем-нибудь ущемляют.

— Знаешь, о чем я думаю? — нахмурился Меджа. — Надоело мне быть везде пасынком. То паек урежут, то жалованье. Терпенья уже не хватает. Когда человек работает, его надо кормить. Если так дальше пойдет, я…

Майна захохотал.

— Что тут смешного? — рассердился Меджа.

— Смешно подумать, что ты можешь вернуться в трущобы. Добровольно.

— А может, я не в трущобы, а на центральную улицу пойду. Для разнообразия.

— Ты? — удивился Майна. — Это при твоей-то нерасторопности? Да тебе там и часа не продержаться. Там быстрота и хитрость требуются. И смекалка. И сердце у тебя должно быть львиное. Потому что если попадешься, то должен быть готовым ко всяким испытаниям.

Меджа криво усмехнулся.

— Вот в тебе-то, значит, нет ни расторопности, ни хитрости, ни смекалки. II сердце у тебя величиной с горошину.

— Это почему же?

— Сам-то ты на центральную улицу не совался, верно?

— Один раз сунулся, — с грустью сказал Майна. — Работу искал. Только погнали меня назад в трущобы, и с тех пор я уж не рисковал.

— Стало быть, ты… — начал было Меджа.

— Ну, хватит, — оборвал его Майна.

Меджа засмеялся, по тут же понял, что его другу сейчас не до смеха. Майна был явно не в духе. Это случалось с ним редко, но если случалось, то он старался не вспоминать трущобную жизнь в городе. В такие минуты он сидел молча, уставившись невидящими глазами в одну точку, а иногда прятался где-нибудь в кустах и тихо плакал там, перебирая в памяти картины детства, предаваясь мечтам. Потом мрачное настроение проходило, он вытирал слезы, напускал на себя беззаботный вид и бодрый, веселый возвращался к реальной жизни. Никто бы и не подумал, что всего несколько минут назад он был совсем не таким.

Меджа, подбрасывая время от времени в огонь ветки, украдкой поглядывал на товарища.

— Извини, Майна, — сказал он, хотя и понимал, что извиняться ему, в сущности, не за что. Просто хотелось вывести Майну из меланхолии. Ему нравилось, когда его друг улыбается и отпускает шуточки по адресу хозяина, Боя и ненавистного приказчика.

Но Майна молчал, вперив взгляд в степу и крепко сжав зубы. Глаза его казались холодными, неживыми.

Было слышно, как снаружи моросит дождь и жалобно трещат ночные насекомые. Холодный ветер, проникавший в хижину сквозь щели в двери, колебал огонек коптилки.

— Ты на меня сердишься? — спросил Меджа, зная ответ наперед.

— Нет.

— В чем же дело?

Майна вздохнул.

— Так, мысли всякие. Питаемся объедками, спим в мусорных баках, скитаемся по трущобам, как будто у нас нет своего дома. И всем на нас наплевать. — Майна сделал паузу и перевел взгляд на товарища. — Помнишь, что я сказал, когда впервые встретил тебя на задворках — голодного, но еще прилично одетого? Помнишь, Меджа?

— Насчет того, что нигде нет работы?

— Нет. Я объяснял тогда, почему не хочу возвращаться дамой.

— А, помню. Потому что ты не земляной червь?

— Да, именно. — Майна снова уставился в темную стену хижины. — Только причина была другая. Я скрыл от тебя правду. Правда же заключается в том, что мне некуда возвращаться. У отца всего два акра земли. Негде было даже небольшую хижину поставить. Так что жилье он купил в деревне, а земля вся пошла под пашню. Дома у меня остались трое братьев и две сестры. Земли для такого семейства мало.

Майна вздохнул. Меджа смотрел на него и скреб пальцем шершавый подбородок, заросший черной щетиной.

— Посылая меня учиться, родители надеялись, что когда-нибудь я устроюсь на службу и заживу самостоятельно, — продолжал Майна. — Отец не делал из этого никакой тайны. Он сам это сказал, Меджа. Не шутя сказал. Свою долю отцовского состояния я потратил на образование. Это он мне тоже сказал. Понимаешь теперь, почему я не могу вернуться в деревню? Это было бы нечестно с моей стороны, потому что мои братья и сестры не учились. Но ведь я учился усердно, я рассказывал тебе, каким зубрилой был в школе. Да и не по своей вине не могу устроиться.

Меджа кивнул и промычал что-то невнятное. У него пересохло во рту. Слушая Майну, он мысленно сопоставлял его печальную историю со своей собственной.

— Так что, Меджа, дело тут совсем не в том, что я боюсь работы. Родные и сами не хотят моего возвращения, хотя, наверно, мне в этом бы не признались. Мой приезд ухудшил бы их положение. Я навещу их только в том случае, если устроюсь на службу. Куплю отцу одеяло, матери пальто и поеду — пусть знают, что я еще жив. Хочешь — верь, хочешь — нет, а сейчас, пока я без работы, для них я все равно что умер. Зачем я им нужен, если ничем не могу помочь? Да и отец так считает. Может, ты думаешь, он жестокий? Нет, если бы ты только знал, в каких условиях они там живут! Отец рассуждает правильно. Если мне когда-нибудь доведется побывать дома, я так и скажу ему.

Меджа подложил в огонь несколько веток; они оказались сырыми, и повалил густой дым. У него заслезились глаза.

— Может, скоро побываешь, — сказал он.

Манна пристально посмотрел на него и качнул головой.

— Нет. Ты меня не понял.

— Понял, — возразил Меджа. — Тебе деньги нужны. Не бойся, на дорогу мы соберем как-нибудь. Я отдам тебе свою получку за этот месяц.

— Нет, Меджа. Спасибо тебе за предложение, но это мне ни к чему. Если я скажу родителям, что устроился на работу, то они подумают, что я утаиваю от них деньги. Не поверят они, что мне здесь недоплачивают. Они рассчитывают получать от меня переводы ежемесячно. Им деньги нужны, а не мои объяснения. Их ни в чем не убедишь.

Меджа пожал плечами. Майна вздохнул.

— Может, ты возьмешь мою получку? — предложил Майна. — Может, тебе самому хочется съездить и…

— Нет, спасибо, — отказался Меджа. — Я ведь тоже не могу туда ехать, только по другой причине. Родители обрадуются мне независимо от того, есть у меня деньги или нет, устроился я на службу или пет. Но я чувствую себя должником перед ними и поэтому не могу явиться к ним ни с чем. Боюсь, что на это мне не хватит смелости.

— Значит, так никогда и не поедешь?

— Не знаю, Майна. Правда, не знаю. Хотелось бы поехать, но… Может, когда-нибудь и соберусь.

— А пока?

— А пока буду здесь. Пусть думают, что я умер.

— Это самое лучшее. Значит, будем вдвоем.

Дождь на улице пошел сильнее, заглушая шум ночных насекомых и грызунов. Жалобно лаяли хозяйские собаки. Майна прислушался и улыбнулся.

— Знаешь, что это за сучка тявкает так надсадно?.

— Да, знаю, — с улыбкой ответил Меджа.

— Которая это?

— Та, что на приказчика похожа.

— Неверно.

— Ну та, что на Боя.

— Тоже неверно.

— А, плевать. Все они одинаковы. Собака есть собака.

— Вот и ошибаешься, — ухмыльнулся Майна. — Ни одна из них на собаку не похожа. Ты как-нибудь присмотрись к ним повнимательнее. Сучка, похожая на Боя, не имеет зубов. Та, что похожа на приказчика, имеет тридцать два зуба и у нее постоянно течет из носа. И днем и ночью. Эта собака не может улавливать запахи. Да и все другие органы чувств у нее бездействуют. Не удивительно, что муку нам никогда не отмеривают равными долями.

Сев на своего любимого конька, Майна начал сыпать остротами и небылицами. У каждого животного на ферме оказался свой двойник в образе человека. Есть свинья, похожая на хозяина; корова, похожая на их школьную учительницу с непомерно большой грудью; старый мул, напоминающий сборщика утиля: один гремит своими костями, а другой — железками, которые таскает на горбу в мешке. Нашелся даже кролик, который храпит и кашляет, как Меджа. Хотя Майна никогда этого кролика и в глаза не видел, он убежден, что тот внешностью своей похож на Меджу. Ведь для того, чтобы издавать одинаковые звуки, надо иметь одинаковые рты. Было якобы несколько случаев, когда Майна будил Меджу среди ночи, чтобы послушать такой же храп, доносившийся, точно эхо, из далекого леса.

— Да перестань ты болтать, — не вытерпел наконец Меджа. — Слышал я уже эти байки. Еще вчера вечером.

Майна взглянул на друга с притворным удивлением.

— Разве? Что же тебе еще рассказать?

— Ничего не надо рассказывать. Налей мне молока.

— Какое там молоко! На этой ферме нет ни капли настоящего молока. Одна лишь забеленная водица.

— Ну, налей хотя бы забеленной водицы.

— Зачем? Ты лучше на ручей сходи. Там, по крайней мере, вода чистая.

Меджа махнул рукой, поднялся на ноги, налил себе в кружку снятого молока и сел у очага. Тем временем Майна рассказал несколько сальных анекдотов, которых наслушался в деревне. Меджа эти анекдоты знал почти наизусть. Голова у него в эту минуту была занята цветами, за которыми он ухаживал. Дождем их теперь хорошо промочит.

— Пошли спать, — предложил Майна, утомленный своей болтовней.

Он встал, собрал с пола грязную посуду и небрежно перекидал на полку. Потом потянулся, зевнул и направился к выходу. В хижину проник холодный ветер. Огонек коптилки затрепетал и погас. Меджу окутало облако дыма от очага, и он закашлялся.

— Закрой дверь-то! — крикнул он.

— Вот помочусь и закрою, — со смехом сказал Майна.

Стоя в дверях, он чувствовал, как на ноги ему падают капли дождя. Он направил струю теплой мочи в ночной мрак, но встречный ветер гнал ее обратно. Меджа тем временем ворчал, задыхаясь от дыма.

Майна сделал шаг назад, закрыл дверь и запер ее на ржавый железный засов, прикрепленный с помощью двух согнутых гвоздей. Потом подпер дверь деревянным ящиком, повернулся лицом к Медже и молодцевато козырнул.

— Так что дверь закрыта, заперта на засов и приперта ящиком, — доложил он. — Можно ложиться?

— Хоть ложись, хоть убирайся к черту — мне все равно, — добродушно проворчал Меджа. — Только холода не напускай.

Он подул на угли, и огонь разгорелся. Зажег лампу-коптилку. Но фитилек был сух и горел слабо — в банке кончалось масло.

— Прожорливый черт — этот светильник, — сказал он. — Завтра вечером надо опять подоить трактор.

— Очень уж бдительный там сторож, — пожаловался Майна. — Не нравится он мне. Прошлый раз чуть было меня не поймал. Только я потянул из бака горючее, а он включил фонарик и направил в мою сторону. Я с испуга полный рот дизельного масла хватил. Ну, думаю, влип! К счастью, он не заметил меня и ушел. Боюсь, что скоро нам придется обходиться без света.

— А уборочные комбайны? — спросил Меджа. — По-моему, по ночам они остаются без присмотра.

— Гениальная мысль! Как же это я сразу не подумал.

Они расправили на тюфяках свои тряпки и легли, накрывшись одеялами. В тот же миг погас сам собою и фитилек коптилки.

— Черт возьми! Ты только взгляни на этих тварей. — Меджа лежал на спине, лицом к закопченным стропилам.

— Божьи творения? Звезды небесные? — спросил Майна.

— Какие еще небесные? Земные.

Теперь их увидел и Майна. От света очага их глазки сверкали, точно звезды. Глаз было много — они образовали круг по той линии, где стены соединялись с крышей. Темно-серые зверьки не двигались. Они наблюдали.

— Убирайтесь, чертовы ублюдки! — крикнул Майна.

Ни одна пара светящихся точек даже не моргнула.

— Кажется, они не понимают, — сказал Меджа. — Попробуй говорить на их языке. Расскажи им что-нибудь интересное, что они хотели бы услышать. Скажи им, что ты не вымыл посуду. Я уверен, они обрадуются. — Он громко рассмеялся.

Майна осторожно потянулся рукой к потухшей лампе.

— Я знаю, чем их пронять, — сказал он. — Ну-ка, сволочи, посмотрим, как вам это понравится!

Он только еще замахивался жестяной банкой, а глазки уже исчезли. С крыши посыпалась сажа. Меджа закашлялся и стал на колени, отплевываясь и протирая глаза. Банка, падая, угодила ему в спину. Меджа охнул и, схватив банку, бросил ее в хохочущего Майну. Тот увернулся, и банка попала в полку с посудой. Раздался грохот. Майна, укрывшись с головой одеялом, смеялся.

— Слышал, как пищал их вожак? — спросил он.

Меджа не отвечал. Он все еще протирал глаза.

Майна высунул из-под одеяла голову и осмотрелся вокруг. Угли в очаге потускнели, в комнате стало почти совсем темно. На стропилах снова засветились глазки, и в тот же миг пушистые зверьки всей своей массой ринулись в атаку.

— Берегись! — крикнул Майна, первым обнаружив опасность. — Крысиная рать пошла на штурм!

Он снова нырнул под одеяло и подоткнул его под себя. Меджа сделал то же самое. Теперь хижина, лишенная света, оказалась во власти жирных крыс. Сначала они штурмовали полку, где среди немытых тарелок и кастрюль одиноко лежала банка из-под коптилки. Вылизав посуду, начали рыскать по всей хижине, пожирая на пути все съедобное. Потом стали искать подступ к скрытым под одеялами мозолистым ногам парней.

Меджа энергично заворочался, желая отпугнуть их, но это привело лишь к тому, что из-под него выбился край одеяла. Один из зверьков проник через прореху внутрь. Началась возня. Меджа вскочил на ноги и стряхнул крысу на пол.

— Нет, так больше нельзя, — с отчаянием сказал он. — Эти чудовища сожрут нас во сне.

Меджа огляделся вокруг и осторожно опустился на свое тряпье. Затем укрылся одеялом, укрепил «оборонительные позиции» и, сдерживая дыхание, приготовился к отражению штурма. Крысы не заставили себя ждать и атаковали. Но к Медже они пробраться уже не могли, а лишь бегали по полу, гремели на полке посудой и лазали по камням очага. Майна притворно храпел.

Внезапно они услышали слабый, но настойчивый стук в дверь. Шел еще сильный дождь, и человеку, стоявшему за дверью, явно не терпелось войти. Парии прислушались к знакомому гнусавому голосу.

— Это Бой, — сказал Меджа. — Иди открывай своему кухонному начальству.

— Министр голода и денежных штрафов собственной персоной, — сказал Майна, не высовывая носа из-под одеяла. — Это ты, Старая жаба?

— Да, я, — сказал Бой.

Майну душил смех, тело его извивалось и вздрагивало. О пушистых зверьках он уже забыл. Меджа тоже засмеялся.

— Пускай крысы выстроят почетный караул, — сказал Меджа. — Добро пожаловать, ваше величество Старая жаба.

Парни дружно захохотали.

Бой стоял наполовину под дождем, наполовину под выступом крыши и ждал, когда его впустят. Стараясь не промокнуть, он прижался к двери, но гвозди, державшие засов, не выдержали тяжести его тела. Они жалобно скрипнули, засов упал, и дверь распахнулась. Крысы повскакали на стропила. Издав испуганный крик, Бой влетел в хижину, споткнулся о деревянный ящик и покатился по полу к самому очагу. Это произошло так неожиданно, что несколько мгновений он сидел, не чувствуя под собой раскаленной золы.

По хижине гулял холодный ветер. Парни высунулись из-под своих пыльных одеял и с любопытством огляделись в темноте. При слабом ночном свете, проникавшем через раскрытую дверь, они различили фигуру старика. Тот сидел на том месте, где полагалось быть очагу, и жалобно охал. Меджа и Майна молча за ним наблюдали. Казалось, даже ночь на какое-то мгновение затаила дыхание.

Неожиданно старик вскочил на ноги, точно раненый зверь, потрогал руками обожженный зад, дико закричал и кинулся к выходу. Но тут он снова споткнулся о тот же ящик и растянулся на мокрой земле под дождем. Потом, вскрикнув еще раз, пустился бежать к своей хижине. Вопль его мгновенно потонул в шуме дождя.

Меджа вздохнул.

— Весь почетный караул насмерть перепугал, — сказал он, вглядываясь в темный дверной проем. — Теперь уж эти волосатые твари ни за какие коврижки сюда не придут.

Майна засмеялся.

— Как ты думаешь, здорово он обжегся? — спросил Меджа.

— Едва ли. Ты же видел, как резво он помчался домой. Ну, а если и обжегся, кто в этом виноват? Никто его сюда не звал. Или, может, ты звал?

Меджа не ответил.

— Ну, тогда спи. И нечего его жалеть.

В хижину снова рванулся влажный ветер.

— Закрой дверь, — сказал Меджа.

Майна сбросил с себя одеяло и посмотрел на раскрытую дверь.

— Ты думаешь, он не вернется?

— Закрой дверь, — нетерпеливо повторил Меджа.

Майна встал и подошел к двери. Выглянул на улицу, хихикнул, захлопнул дверь и стал шарить рукой в том месте, где должен был лежать засов. Но засова не было.

— Куда этот старик засов подевал? — Пошарив еще немного, он нащупал ящик и припер им дверь. Затем ощупью добрался до своей постели.

— По-моему, ты запирал ее на засов, — сказал Меджа.

— Точно. Ай да Бой. Силища какая. — Майна повернулся на бок. — Слушай, Меджа. Ты когда-нибудь задумывался над тем, кому идет половина наших пайков? Я уверен, что белому хозяину она ни к чему.

— На этот вопрос тебе должен ответить сам министр недопланирования и недоразвития экономики, — сказал Меджа.

— Может, он приходил прочесть нам лекцию на эту тему, — предположил Майна. — Надо объяснить ему, что мы устали слушать его дурацкие советы.

— Одиноко ему, наверно, — сказал Меджа. — Хочется поболтать с кем-нибудь. Что делать, если, кроме нас, не нашлось у него собеседников.

— В другой раз пусть платит мне, если хочет, чтоб я его слушал. Уж больно умен. Сам-то дерет с нас деньги за каждый пустяк.

— Как ты думаешь, есть у него семья, дети? — спросил Меджа.

— Вряд ли. Он, наверное, всю жизнь был занят стряпней для чьей-нибудь супруги, а о том, чтобы обзавестись собственной женой, некогда было подумать. Странный человек — даже детей не любит. Это ведь он прогнал малышей, которые каждый вечер после ужина вертелись около кухни.

— Разве?

— Да. Когда-нибудь я еще поинтересуюсь, почему он это сделал.

Наступило долгое молчание. Меджа начал размеренно сопеть.

— Меджа! — позвал Майна.

— Да?

— Ты думаешь, мы со временем станем взрослыми и у пас будут жены и дети?

— Не знаю.

— И я не знаю.

Снова долгая пауза.

— Меджа!

— Ну, что еще?

— У тебя была когда-нибудь девушка?

— У меня три сестры.

— Я не об этом. Девушка. Ну, подружка.

— А что? — Меджа уже не дремал.

— Ничего. Была?

— Нет, — солгал Меджа. — А у тебя?

Майна ответил не сразу.

— Была. — Он вздохнул. — Знал я одну девушку. Толстушка такая. Мы гуляли. С ней мне было хорошо. В школе я писал ей записки, потом стали прогуливаться вместе. Веселое было время. Мы очень дружили, Меджа. А сейчас она, наверно, на меня даже и не взглянула бы. Да и я не стал бы с нею встречаться. — Майна снова вздохнул. — Ты меня слушаешь, Меджа?

— Да, — ответил Меджа, вспоминая собственные детские увлечения.

— Мы много мечтали вместе. Я обещал написать ей, как только устроюсь на службу. И тогда сбудутся ее мечты. Но сейчас об этом нечего и думать. Никогда наши мечты не сбудутся. Мы…

— Ладно, спи, — сказал Меджа.

— Тебе не интересно?

— Нет.

— В общем, ты прав, Меджа. Нет смысла вспоминать. Одно лишь расстройство.

Майна умолк, прислушиваясь к шумам ночи и к шелесту дождя, мерно бившего в соломенную кровлю. Все это навевало сентиментальное настроение.

Вдруг Майна негромко вскрикнул и, нащупав клопа, раздавил его. Потом поднес руку к носу и поморщился.

— Видел, как Бой кубарем влетел в хижину и угодил прямо на горячую золу? — со смехом спросил он.

Меджа пробормотал что-то в ответ и захрапел. Сначала тихо, потом все громче и громче.

— Перестань храпеть!

Храп продолжался.

Майна пошарил рукой возле постели, чтобы бросить чем-нибудь в приятеля, и, ничего не найдя, повернулся на бок. Пора спать. На полке опять звякнула посуда.

— Так, видно, от вас и не избавишься, проклятое племя, — проворчал он. — А я-то думал, министр нагнал на вас страху.

Крыса не удостоила его вниманием. Дождь полил сильнее, завыл ветер. Сильно застучала и наполовину раскрылась дверь. Залаяли хозяйские псы.

Еще месяц спустя Бой двигался как-то скованно. Никто не видел его сидящим. На кухне он целые дни проводил на ногах. Даже обедал стоя. И только вечером, придя домой, вконец измученный, валился ничком на постель и засыпал. Он никому но решался рассказать о том, что произошло. Да и как расскажешь, — ведь хозяин на смех поднимет. Каждый вечер он лежал в изнеможении на своей постели и раздумывал о том, как отомстить обидчикам. Конечно, он мог бы просто посоветовать хозяину уволить парней. Но Бой боялся, как бы тот не заподозрил, что это — из чувства мести.

Отношения у старика с парнями испортились окончательно. Его близорукие красные глаза, казалось, не замечали ни того, ни другого. Отдавая распоряжения, он обращался к ним точно к роботам. Ему было уже мало того, что им урезали питание, — он хотел, чтобы они попросили у него прощения, покорились и воззвали к его милосердию. Старик был убежден, что Майна и Меджа сыграли над ним злую шутку и теперь должны дорого заплатить за это. Парни же, хотя и не чувствовали за собой никакой вины, старались не попадаться Бою на глаза. Меджа пропадал целыми днями в огороде, и никто, кроме Майны, его фактически не видел. Майна исполнял свою работу на кухне, а когда улучал свободную минуту, то выходил во дворик и, облокотясь на заборчик, отделявший огород от задней стороны дома, рассказывал Медже о том, что происходит в усадьбе. Иногда они обсуждали поведение Боя.

— Кажется, Старая жаба совсем заскучал, — сказал Меджа.

Майна вздернул плечами.

— Нечего было садиться на горячую золу.

Меджа — он был занят прополкой капустных грядок — разогнул спину.

— Слушай, Майна, а почему бы тебе не сделать шаг к примирению? Сказал бы, что мы не хотели…

— Чего не хотели? — перебил Майна. — Мы, что ли, толкнули его в огонь? Это он ворвался к нам без разрешения, так пусть и извиняется. Если хочешь, иди извиняйся. За то, что он сломал нашу дверь.

Меджа кивнул.

— Ты, конечно, прав. Только устал я от всего этого. Надоело прятаться в огороде. Хочется, чтобы все пошло по-старому, чтобы можно было пошутить и посмеяться со стариком. Прежде-то жизнь веселее была.

— Верно, что веселее, — согласился Майна. — Но не мы сделали ее другой, а он. Пускай сам теперь расхлебывает. И пусть не суется в мои дела, тогда и я оставлю его в покое.

Из кухни донесся голос Боя, и Майна поспешил обратно. Меджа, держа в руке сапку, смотрел ему вслед.

«Ну, будь что будет, — подумал он. — Один конец».

И конец настал. Об этом позаботился Бой. Жажда мщения была столь велика, что он не в силах был терпеть и сдерживать клокочущую ярость. Отдавая Майне и Медже распоряжения, он не мог говорить спокойно, а рявкал. Старик нередко заставлял их выполнять бессмысленную работу. Майна мыл кухонный пол до боли в спине, Меджа так обильно поливал огород, что из растений, казалось, сочится вода. Его заставляли поливать даже траву, чего за все годы существования фермы ни разу не делалось.

— Это уж сверх всякой меры, — жаловался Май-па. — Если так пойдет и дальше, мое терпение лопнет. Придется что-то предпринять.

Меджа посмотрел на свои потрескавшиеся, нагруженные от никчемной работы ладони.

— А что ты с ним сделаешь? Изобьешь?

Майна покачал головой.

— Не настолько я глуп. За это нас наверняка уволят. Нет, я пущу в ход его же приемы. Невелика хитрость. Я знаю, как его проучить. Пусть только попробует еще надо мной поиздеваться.

Бой не прекращал своих козней, и Майна решил привести свою угрозу в исполнение. Однажды он выключил электрическую плиту, на которой варился обед для хозяев, и как ни в чем не бывало занялся мытьем пола. Бой в это время отвлекся чем-то другим и лишь за полчаса до обеда обнаружил, что плита холодная и курица недоварена. Когда Майну спросили, не он ли выключил плиту, он, разумеется, заявил, что нет. Зачем ему это делать? Хозяин ужасно рассердился, а хозяйка — еще пуще. Меджа слышал шум голосов и, когда Майна вышел на улицу, спросил, что он там натворил.

— А, пустяки, — сказал Майна. — Я и не то еще могу. Пусть только Старая жаба опять выкинет что-нибудь против меня.

Бой все не унимался.

Через несколько дней Бой взялся за утюг, и его сильно ударило током. Кто мог испортить утюг, Майна, конечно, не знал. Какое ему дело до утюга? Но пока белый хозяин закончил свой обычный обход фермы и вернулся домой, Майна успел исправить проводку. На этот раз жена хозяина рассердилась не на шутку: накопившееся за неделю белье осталось невыглаженным, хотя утюг, как выяснилось, был в полном порядке. Бой не знал, что и думать.

— Ты же убить его мог, — укоризненно сказал Меджа. — Перестань измываться над стариком.

Майна засмеялся.

— Над стариком? Тогда пусть не забывает, что он старик. А то ведет себя как озорной мальчишка — без спросу вваливается в чужой дом, налетает на горячую золу, и все ему нипочем. Значит, все вытерпит. Пусть не стоит мне поперек дороги.

Между тем старик ожесточался все больше и больше. Дошел до того, что посадил парней на четверть пайка. Это был жестокий удар, и Майна долго обдумывал месть. Наконец его осенило: в банку с надписью «сахар» он пересыпал соль, а в банку со словом «соль» — сахар. Когда хозяева попробовали то, что по-пар им приготовил, в доме разразился такой скандал, что шум был слышен на всей территории усадьбы. Хозяин кричал, что Бою с дырявой головой нечего делать на кухне. Но старику совсем не улыбалось быть уволенным. Хотя он надеялся, что все беды, случившиеся недавно на кухне, хозяин отнесет за счет его старости, близорукости и рассеянности, его положение оказалось незавидным. У него не было никаких улик против Майны и Меджи, но он был уверен, что без их участия тут не обошлось.

После этого баталия на кухне надолго утихла. Бой затаился и думал о том, что ему предпринять еще. Жизнь на ферме пошла в прежнюю колею. Меджа и Майна спокойно выполняли свои обязанности, радуясь, что пайки им снова стали выдавать полностью.

— Вот это мне нравится, — сказал Майна. Они только что поужинали и растянулись на своих постелях.

— Что тебе нравится? — спросил Меджа и дунул на огонек коптилки.

— А то, что на душе спокойно, что пайки нам восстановили, что дружеская атмосфера у пас сложилась. Разве это плохо?

— Думаю, хорошо.

— И проповедей старого дурака больше не слышим.

На полке звякнула посуда.

— А вот и дружки твои пожаловали, — сказал Меджа.

— Это твои братья.

— Конечно, братья, — согласился Меджа. — Мы ведь всем с ними делимся — и бедами и пищей. Небось, когда нас посадили на четверть пайка, им мало чего перепадало.

Майна фыркнул.

— Думал ли ты когда-нибудь, Меджа, о том, что случится, если мы вдруг возьмем да и вымоем посуду сразу после ужина? Что тогда сделают крысы?

— Страшно представить себе. Все возможно. Могут взбунтоваться. Могут даже перепорот совершить. Могут слопать нас и всю нашу хижину. Могут и друг друга сожрать.

— А я все же рискну, вымою завтра посуду. Хочется посмотреть, что они сделают.

— Да оставь ты этих тварей в покос. Они же у нас еду не отнимают. Пусть полакомятся своей долей.

— Своей долей! — засмеялся Майна. — Ее надо еще заработать. Потрудились бы под началом Боя и потом сходили бы к приказчику за своими пайками. Нет, я все-таки вымою завтра посуду.

— Не надо.

— Нет, вымою.

— Тогда я уйду спать в другое место.

— Можешь уходить. Твоя-то хибара все еще не занята. Попробуй в ней заснуть. Там и мыши, и клопы, и блохи, и бог знает какое еще зверье. А я завтра приготовлю крепкую дубину. И вымою посуду. Если эти чудовища начнут бушевать, я буду наблюдать со стороны. А если слишком уж распояшутся и попытаются сожрать хижину, придется применить силу.

Меджа молчал. Он почти уже спал.

— Если один не справлюсь, позову тебя на помощь, — сказал Майна.

По полу пробежала громадная крыса.

— Так что имейте в виду, — пригрозил Майна, обращаясь ко всем крысам сразу. — Завтра после ужина посуда будет вымыта. Слышите? Завтра посуда будет вымыта.

Меджа тихо захрапел.

Гром грянул через несколько недель. В хозяйском доме пропали фотокамера и кое-что из одежды. Хозяин неистовствовал. Бой заявил, что он не знает, куда девались вещи. Майна и Меджа, бывавшие в доме чаще других рабочих, тоже не могли ничего сказать. Вызвали и допросили приказчика. «Откуда мне знать, хозяин? Я отвечаю только за муку и молоко». Хозяин не знал, что и думать. Решил было вызвать полицию, но Бой предложил обыскать хижины рабочих. Мысль эта всем понравилась. Пока хозяин метался по дому и бранился, приказчик с помощниками обыскал каждую хижину, перерыв буквально все. Наконец пропавшие вещи нашлись. Завернутые в небольшой аккуратный сверток, они лежали под посудной полкой Майны и Меджи. Их легко мог обнаружить даже близорукий. Меджа от волнения потерял дар речи, Майна же отчаянно защищался:

— Это нарочно подстроили! Мы ничего не крали. Клянусь, нам эти вещи кто-то подсунул.

Толстяк хозяин смотрел то на одного, то на другого. Лицо его пылало от гнева.

— Чьих рук это дело? — рявкнул он.

Меджа начал было что-то объяснять, по слова застряли у него в горле. Лицо его покрылось испариной.

— Это все Бой, — продолжал отбиваться Майна. — Мы тут ни при чем.

По Бой уже успел ретироваться к себе на кухню. Хозяин поднял с пола сверток.

— Укладывайте свои пожитки — приготовьтесь в дорогу, — распорядился он. — Отвезу вас туда, откуда вы приехали.

Пыхтя и отдуваясь, точно раненый бегемот, хозяин двинулся по направлению к дому.

Приказчик и его помощники, бросив на «провинившихся» негодующие взгляды, тоже ушли.

Майна взглянул на Меджу и покачал головой. Меджа развел руками.

— Я же предупреждал тебя, — хрипло проговорил он. — Просил не связываться с этим старым чертом.

Майна смущенно почесал затылок. Он не ожидал такого поворота событий.

— Всему приходит конец, — сказал он притворно-беззаботным тоном.

Что правда, то правда, подумал Меджа. Всему приходит конец. Кончилась тайная война с Боем, а вместе с ней и их райская жизнь. Навсегда. Опять они без работы. Скоро их отвезут обратно в трущобы. Нет у них больше хижины, нет своего очага, пет муки и сладковатого молока, пет пыльных вонючих тюфяков и нет Боя. Даже Боя. Теперь, накануне отъезда, Меджа понял, что ему будет не хватать старика. И приказчика. Не услышит он больше их грубых шуток.

Майна тоже глубоко задумался. Ему, как и Медже, и в голову не пришло просить у хозяина милости. Они не рассчитывали на его снисхождение. Хорошо еще, если он не изобьет их перед тем, как отвезти в город. Зачем напрашиваться на побои? Мало разве того, что они теперь безработные?

— Ну, что будем делать? — спросил Меджа.

Майна оживился.

— Будем укладывать вещи, — сказал он, направляясь к хижине. В дверях он остановился и осмотрелся кругом. Вот его постель, а точнее, логово. Другого названия этой груде тряпья не придумаешь. А это — постель Меджи. Она ничуть не лучше. У двери — полка с немытой, по обыкновению, посудой.

— А что, собственно, укладывать? — Майна засмеялся.

Меджа вошел следом и стал рядом с ним. Окинув взглядом комнату и не найдя ничего необычного, недоуменно спросил:

— Чего ты смеешься?

— Никак не придумаю, с чего начать сборы.

Майна нагнулся и выкопал из земли под полкой свои сбережения. Сосчитал деньги раз, потом другой и забросал ямку мусором.

— Сто пятьдесят пять шиллингов восемьдесят пять центов, — объявил он. — А у тебя?

Меджа присел к очагу, откатил камень и извлек из земли баночку из-под какао. В ней было сто семьдесят девять шиллингов пятнадцать центов. Взяв деньги, Меджа не потрудился положить камень на место.

— Так и оставишь свой филиал международного банка открытым? — спросил Майна.

— Так и оставлю.

— Что-нибудь еще возьмешь?

Меджа огляделся по сторонам и покачал головой.

— Нет.

— Даже свою любимую кружку оставляешь?

— Отдай ее Бою. На память обо мне.

Майна нахмурился. Взял жестяную кружку с полки. Больше она уже не понадобится. Кончились ужины. Он с силой бросил ее на пол и стал топтать ногами, пока она не расплющилась.

Они вышли, оставив дверь распахнутой настежь. Пусть деревенские собаки заглянут в хижину и убедятся, что там никого не осталось.

Возле дома, на дороге их поджидал хозяйский автомобиль с прицепом для багажа. Мотор был уже включен. Увидев, что у парней никаких вещей нет, хозяин, не сказав ни слова, вышел из машины и отцепил повозку.

Когда машина выехала на шоссе, Меджа обернулся и поглядел на усадьбу. Ветряк по-прежнему махал своими крыльями и поскрипывал. И без этого скрипа ему будет скучно. Как-никак и ветряк и Меджа тащили на себе одно и то же бремя! Оба трудились до изнеможения, добывая из ручья воду, оба охали и скрипели. И без этого вот ведра будет скучно. Стоит оно, полное воды, посреди газона, на том месте, где его оставил Меджа, услышав зав хозяина. Ждет, когда его поднимут за дужку и заставят снова курсировать между цветочными клумбами и ручьем. Вид этой жесткой металлической дужки вызывал у Меджи знакомые ассоциации. Он припомнил звуки музыки — такие прохладные и тихие, — доносившиеся из хозяйского дома, в то время как он, изнывая от жары, работал на газоне; вспомнил резкий, нудный, повелительный голос Боя, звавшего Майну; вспомнил, какую уйму воды он перетаскал с ручья. Его спина и плечи стали теперь сильными и крепкими, а ноги — тугими и упругими, как стальные пружины.

Он хотел взглянуть на свои мозолистые ладони и разжал пальцы; в руке у него оказались деньги, которые он забыл положить в карман: измятые бумажки и монеты, отливавшие тускло-серым металлом.

Машина, набирая скорость, покатила по направлению к городу.

Меджа сидел на краю вонючей канавы. Редкие прохожие, погруженные в свои каждодневные заботы, не обращали на худого долговязого юношу никакого внимания. Но от острого, пытливого взгляда Меджи не ускользало ничто. Он одинаково внимательно следил и за оборванными нищими, медленно, точно призраки, проплывавшими мимо него, и за деловитыми упитанными чиновниками, морщившими носы от смрада грязных закоулков. Следил и сравнивал.

Однако любопытство Меджи было праздным. Он но испытывал ни жалости к нищим, ни зависти к чиновникам. Слишком хорошо он знал мир оборванцев, чтобы жалеть их, и слишком хорошо представлял себе мир толстопузых, чтобы завидовать их положению. Дна года изучал он человеческую натуру и теперь не сомневался в том, что иной нищий при удобном случае может оказаться не меньшим, если не большим, подлецом, чем богач. С тех пор как Меджа перестал работать у белого фермера и израсходовал все свои сбережения, он много скитался, много видел разных людей. С нищими ему приходилось и разговаривать, и есть, и спать, и драться. Все их жалкие помыслы, все их страхи были ему известны. Он испробовал много различных занятий. И предпринял еще одну попытку найти постоянную работу, пройдя через все те унижения, которым впервые подвергался после окончания школы. И наконец убедился — более, чем когда-либо, — что место получить невозможно. Он оставил все надежды и решил привыкать к положению безработного. Потребовалось немало мужества и немало уговоров со стороны Майны, чтобы вернуться в трущобы.

— Что делать, Меджа. У тебя только один путь: либо домой, в деревню, либо на городские задворки. Не можешь же ты болтаться между небом и землей.

Меджа молчал.

— Хочешь вернуться домой?

Меджа покачал головой. О возвращении в деревню он пока не думал. Нет. Ехать домой, не найдя работы, не имело смысла.

— Может, встретим еще какого-нибудь Боя, который предложит нам работу, — сказал Майна, хотя и был уверен, что мечта эта несбыточна. — Ты же сам говорил, что надо беречь то, что имеешь, а именно — жизнь. Поправятся еще наши дела.

Так они и осели на той же улочке, куда впервые пришли немногим более двух лет назад. Только теперь стали взрослее и умнее. Меджа набрался житейского опыта. Он понял, к примеру, что, в какой бы среде ты ни оказался (даже в компании нищих), всюду найдутся охотники командовать тобой и нет никакого расчета водить с ними дружбу. Так же, как не было расчета раздражать приказчика.

Сидя на краю канавы и наблюдая жизнь, Меджа ни о чем определенном не думал. Он желал только одного: чтобы побыстрее пролетело время и настал тот день, когда он либо получит работу, либо умрет. И не так уж важно, если он умрет раньше, чем получит работу. Важно лишь то, что скоро придет Майна и принесет чего-нибудь поесть, а это будет весьма кстати, ибо голод дает себя знать. Чтобы убить время, Меджа болтал ногами. И сравнивал разные типы людей, проходивших мимо.

Вдруг философские размышления Меджи были прерваны криком, доносившимся со стороны супермаркета. Из черного хода выбежал Майна. По его стремительному бегу можно было предположить, что за ним гонится сам дьявол. Меджа застыл на месте, от волнения сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Голова закружилась в вихре догадок. Никогда еще он не видел, чтобы Майна так быстро бегал; а ведь Майна, насколько Меджа знал, зря не побежит.

Майна бежал прямо на Меджу, по в последний момент резко свернул влево, успев бросить ему сверток из старых грязных газет.

— Лови! — крикнул он и побежал дальше.

Мысли в голове Меджи путались, он ничего не мог понять. Видел только, что сверток летит прямо в него. Он инстинктивно выставил вперед руки, чтобы защитить грудь, и в тот же миг почувствовал, что сверток у него в руках. Потом его ноги начали двигаться, и он, сам не сознавая того, побежал. Он не знал, почему бежит, лишь чувство самосохранения подсказывало ему, что надо бежать. Да ему ничего больше не оставалось и делать, поскольку сверток-то надо спасать.

Человек из супермаркета погнался теперь за ним. Меджа кинулся направо, в переулок, преследователь — туда же, крича во все горло. Поворачивая влево, на какую-то улицу, Меджа увидел позади себя бегущую толпу во главе с дюжим полицейским. Это было уже страшно, и он помчался быстрее. Разгоряченный, обливаясь потом, он добежал до тупика, свернул влево и, наскочив на нищего, столкнул его в яму с мусором. Тут он споткнулся о мусорный бак, но удержался на ногах и побежал дальше. Однако усталость брала свое, к тому же он был очень напуган. Он повернул еще раз налево и оказался на центральной улице.

Улицу запрудил народ, всюду стояли и ехали автомобили, бежать было некуда. Меджа остановился. Грудь его вздымалась, лихорадочно работал мозг, но раздумывать было некогда. Он бессознательно все еще сжимал онемевшими пальцами сверток. Соленый пот стекал ручейками в рот и ел глаза. Позади него все явственней слышались голоса, но он не стал оглядываться. Он и так знал, кто у него за спиной: крикливая толпа зевак и полицейский. Помутненное сознание приказывало ему бежать, ноги, не внемля доводам разума, снова понесли его вперед.

Он натыкался на людей и на счетчики платных автомобильных стоянок. Перепрыгивал через коляски с детьми. Сбивал с ног разносчиков, ломая их коробки, разбивая что-то стеклянное. Его хотели поймать, но он ускользнул. Поднялся гвалт, люди хватали его руками. Голова у Меджи сильно закружилась. В паническом страхе он метался из стороны в сторону, дико рыча я пробивая себе кулаками путь в толпе. Но бежать было некуда.

Он кинулся на проезжую часть, чтобы пересечь улицу; в тот же миг в его ушах раздался свист холодного ветра и визг тормозов. Закричала какая-то женщина. Меджа почувствовал, что его подняло на воздух. Глаза застлала черная пелена, и все окутал мрак.

Очнулся он спустя несколько мгновений от невыносимой боли. Он лежал на середине улицы. В нескольких шагах от него блестел новенький «форд-капри» с разбитым ветровым стеклом. Вокруг собрались любопытные и смотрели на него сверху вниз. В кольце зевак стоял полицейский и требовал разойтись. Несколько женщин, тихо всхлипывая и вытирая глаза платками, отошли.

Меджа все еще не выпускал из рук свертка. Теперь можно посмотреть, что в нем — торопиться некуда. Бумага частично порвалась, и было видно, что в нее завернуто. Меджа смотрел долго и упорно. Сначала он не поверил своим глазам. Но сомнения быть не могло. Это такая же реальность, как адская боль внутри и как вот эта толпа, с любопытством разглядывающая его.

Потом над ним склонился человек в форме служащего супермаркета и схватил сверток. Бумага разорвалась, и из окровавленных рук Меджи выпали… два гнилых яблока.

Ошеломленный служащий смотрел на них, не сводя глаз. Над ним вились мухи, но их, казалось, больше привлекала кровь Меджи, чем сами яблоки. Толпа тоже недоуменно глядела на яблоки. Служащий оправился от оцепенения и закричав:

— Они у него были! Были!

Толпа затаила дыхание. Полицейский вопросительно смотрел на служащего.

— Что?

— Да самоцветы, самоцветы! — истерически вопил служащий. — Он стащил их…

Меджу уже по интересовало происходящее вокруг него. Боль, казалось, пронизывала все его тело.

Притупленное обоняние улавливало еще сладковатый душок гнилых яблок, напоминая ему о чем-то давно минувшем, о первой встрече с другом. Воспоминания, пришедшие из далекого, темного прошлого, оживили боль в теле. Боль усилилась, она проникла в самую глубь его души, и Меджа, слабый, измученный, забылся. Он чувствовал себя виноватым. Не послушался совета товарища и подвел его. Подвел Майну, обитателя задворок, который никогда не жаловался и всегда был доволен. Сколько раз повторял ему Майна: «Что бы ты ни делал, держись подальше от центральных улиц».

Меджа закрыл глаза. Служащий супермаркета все еще кричал что-то о несуществующих самоцветах, а по улице с воем мчалась в их сторону машина «скорой помощи». Меджа ничего уже не слышал.

 

4

Майна мчался по закоулкам до тех пор, пока не достиг главной улицы, огибающей центральную часть города с западной стороны. Затем — усталый, растрепанный — перешел на шаг. Путь его лежал но шоссе, ведшее в пригороды. Знакомая дорога — по ней он не раз хаживал в поисках случайного заработка. Здесь уже можно и расслабиться. Он спрашивал себя: зачем гнался за ним служащий супермаркета? И что сталось с Меджей после того, как он исчез в переулке?

Майна решил не возвращаться в свое обиталище возле супермаркета, пока не прекратится погоня. Сейчас там полно полицейских, его разыскивают, хотя он и не понимает, по какой причине. Майна свернул на Хилл-роуд. По обе стороны улицы из-за живой изгороди застенчиво выглядывали особняки, злобно лаяли сторожевые собаки, бросаясь на железные прутья ворот. В некоторых домах слышны были радиоприемники и патефоны, звуки «ча-ча-ча» и напевной музыки разносились над широкой дорогой. Временами они дополнялись насвистыванием садовников, работавших на газонах и клумбах. Там, где изгородь была невысокой, Майна видел белое, чистое белье, гордо развевавшееся на ветру и отбивавшее свои ритмы.

Сильно припекало солнце, от дороги пахло разогретым гудроном. К этому запаху примешивался запах пищи, которую хозяйки готовили к обеду для своих мужей. В пустом желудке Майны громко заурчало, и он вспомнил о яблоках и о Медже.

Тем временем на Хилл-роуд загудели моторы автомашин — хозяева особняков съезжались обедать. Майна весь сжался и старался держаться как можно дальше от дороги. Некоторые водители, сворачивая на свои подъездные аллеи, подозрительно косились на него и даже запирали за собой ворота. Майна чувствовал себя очень неуютно на фоне аккуратно подстриженных кустов и роскошных автомобилей. Чтобы не бросаться в глаза, он зашагал быстрее, беспокойно глядя по сторонам, боясь нарваться на полицейского, который арестует его и отведет в участок.

Когда он приходил сюда колоть дрова, эти богатые предместья не внушали ему страха. На улицах бывало много торговцев фруктами, с которыми он всегда мог смешаться. Теперь же торговцев нет. Да и после инцидента в супермаркете он чувствовал себя каким-то жалким, незащищенным.

На углу Хилл-роуд и Форест-роуд кто-то окликнул:

— Майна!

Майна остановился. Он весь напрягся, готовый в случае чего броситься наутек. Человек, назвавший его по имени, сидел на камне. На нем были дешевые черные джинсы, нейлоновая рубашка и зеленый, потемневший от грязи хлопчатобумажный галстук. От пыли и перхоти его курчавая шевелюра стала рыжевато-серой и имела такой вид, словно к ней давно уже не прикасалась расческа. Кожа на его скуластом лице была шершавая, грубая — такая же, как и его черная борода. Белки глаз — с красными прожилками. Майне казалось, что они сверлят его насквозь, стремясь проникнуть в его трепещущую душу.

— Ты меня не помнишь, Майна? — спросил человек.

Майна покачал головой. Чтобы не выдать страха, он не хотел говорить.

— Я так и думал. Тебя ведь Майной зовут?

Майна кивнул.

— Сколько уж времени прошло с тех пор, как мы вместе в школу ходили. Помнишь Манг’а и Кимайто?

Майна перебрал в своем воображаемом досье множество старых и новых имен и лиц, но не нашел в нем ни Манг’а с Кимайто, ни обличья сидящего перед ним человека. Он снова покачал головой, испытывая все растущее беспокойство.

— Я же с тобой в первом классе учился, — продолжал новый знакомый.

— Ты Манг’а? — хрипло спросил Майна.

— Нет, — засмеялся человек.

Майна встревоженно озирался по сторонам. К перекрестку подъехал автомобиль. Водитель, прежде чем повернуть на Хилл-роуд, немного притормозил, увидел двух парней, находившихся в опасной близости от проезжей части, и покачал головой. Если бы машина срезала угол, обоим была бы крышка.

Школьный товарищ Майны поймал на себе взгляд водителя.

— Чего уставился, свинья? — заорал он. — Езжай дальше, пока мы тебя не кастрировали.

Водитель, видимо, не понял, улыбнулся, помахал рукой и поехал дальше. Он спешил домой, где его ждал обед.

Майна проводил взглядом машину и спросил:

— Ты Кимайто?

Человек покачал головой.

— Когда-то ты звал меня Каманда. Теперь меня зовут Бритва.

— Кто тебя так зовет?

— Мои друзья. Мировые ребята. Могу познакомить тебя с ними. Ты куда путь держишь?

Майна замялся. Он не понимал, как этот человек ухитрился запомнить своего соученика по первому классу. Ведь прошло столько лет. Разве можно упомнить всех одноклассников? Но человек назвал его по имени. И он не похож на шпика. Майна считал, что может общаться с кем угодно, только не с полицейским.

— Да в общем — никуда. Прогуливаюсь.

— В моей шайке это называется «нести патрульную службу», — засмеялся Бритва. — Почему ты выбрал себе такую нескладную кличку?

Лицо у Майны вытянулось. Он снова насторожился.

— О чем ты говоришь?

— Я говорю, что ты несешь патрульную службу. Ты главарь шайки?

— Шайки?

Бритва встал.

— Кто в твоей шайке главный?

— Не понимаю. — Майна отступил на шаг. — В какой шайке?

Бритва с удивлением посмотрел на него.

— Да ты не бойся, я не легавый. У меня тоже есть шайка, и я никого не боюсь.

Майна пожал плечами.

— Нет у меня никакой шайки. Ни к чему опа мне.

Бритва рассмеялся.

— В этом-то и беда таких, как ты. Не научились вы еще устраиваться в жизни. Ну, а я и мои ребята научились. И дела у нас идут клево. Кто же ты такой? Трудяга?

Майна покачал головой и смахнул с лица капли пота. Бритва заметил, что он волнуется.

— Значит, ни в какой шайке не состоишь?

Майна кивнул. Он чувствовал, что в горле у него пересохло. Бритва бросил на него понимающий взгляд и улыбнулся.

— Работаешь где-нибудь?

— Нет.

— Как же ты набиваешь брюхо? Где живешь? Чем зарабатываешь на жизнь, друг?

Майна хотел было что-то сказать, но запнулся и покачал головой.

Бритва пристально смотрел на него.

— Странно. Не работаешь, не воруешь. Чем же ты тогда занимаешься?

Майна пожал плечами.

— Хочешь к «бритвам»?

Майна смутился еще больше.

— «Бритвы» — это мои ребята. Хочешь к нам?

Майна стоял в нерешительности. Он еще не вполне понимал, что это за ребята, но уже начинал догадываться. Он внимательно взглянул на Бритву. Не очень крепкого сложения, одежда бедная, дешевые туфли из синтетики на босу ногу, волосы курчавые, грубые черты лица. Непохоже, чтобы такие люди набирали «ребят» для какого-нибудь полезного дела. Скорее ради корысти.

II все же Майна был в затруднении. Отказаться от предложения и уйти? Но куда? Спасаться от погони уже не надо — супермаркет остался далеко позади. Где сейчас Меджа? Все еще прячется там, в закоулках?

— У меня-тут приятель один есть, — сказал Майна.

— Пускай тоже к нам идет, — предложил Бритва. — Все друзья однокашников Бритвы — также и друзья Бритвы. Где он, твой товарищ?

Майна не знал, что ответить. Меджа убежал в переулок, но где он сейчас? Вечером он, конечно, будет ждать за супермаркетом. У Майны и в мыслях не было бросить своего товарища и пойти к незнакомым «ребятам» без него. Они достаточно долго прожили вместе, и Майна чувствовал себя в отсутствие Меджи одиноким. Он должен знать, по крайней мере, где тот обретается. Возможно, Меджа ждет его возле супермаркета.

— Где он живет? — опять спросил Бритва.

— Я оставил его в одном месте. Может быть, он сейчас там.

Бритва взглянул на него с удивлением.

— Как это «может быть»? Раз оставил — значит там. Он что, мобильный, твой приятель?

Майна улыбнулся. Общение с этим человеком начало его успокаивать. Непринужденность, с которой Бритва разговаривал и жестикулировал, внушала к нему доверие. При упоминании слова «мобильный» Майна живо представил себе Меджу, кочующего от одного мусорного бака к другому в поисках еды.

— Он парень хоть куда, — сказал Майна. — Да, он очень мобилен.

— Что ж, такие люди мне по душе, — одобрил Бритва. — Такие, если захотят, всегда своего добьются. Пойдем разыщем его.

Майна молчал.

— В чем дело, друг? Не знаешь, где его искать?

— И да и нет, — задумчиво ответил Майна. — Понимаешь, нынче утром у нас случилась маленькая неприятность, и он, возможно, до сих пор скрывается.

— Тут замешана полиция? — В голосе Бритвы прозвучала тревога.

— Нет.

Бритва облегченно вздохнул.

— Сейчас мы не можем туда идти, — продолжал Майна. — Наверно, лучше в конце дня. Сейчас он прячется где-нибудь.

Бритва согласился ждать конца дня. Майна с удовлетворением отметил, что не один он боится полиции.

Чтобы скоротать время, они отправились в пари и улеглись там под деревом, лениво наблюдая за праздношатающимися. Бритва рассказал Майне о своих «ребятах» подробнее. В полдень, когда солнце нещадно палило и над землей стояло марево, их одолел сои. Майна растянулся и заснул так крепко, как не спал уже давно.

Когда они проснулись, день клонился к концу. Парк почти опустел.

— Теперь, я думаю, можно идти? — спросил Бритва.

— Да. Должно быть, он уже вернулся.

Они вышли из парка и снова очутились на Форест-роуд. Дойдя до конца улицы, свернули на Вэлли-роуд, которая вела в центральную часть города. По дороге Бритва без конца разглагольствовал о своей шайке. Слушая его, Майна рисовал в своем воображении огромную банду подонков, устроивших себе логово где-то в центре города. Он был слегка возбужден и встревожен. В чем замешана эта шайка? А вдруг преступники разыскиваются полицией? Но если основная часть шайки остается в подполье и на главных улицах не появляется, то можно было бы и примкнуть к ней. Любая воровская шайка лучше закоулков. Майна мечтал о спокойном будущем, а Бритва расточал похвалы своим партнерам. Время от времени он переставал хвастаться и показывал Майне то на какое-нибудь окно, через которое легко проникнуть в дом, то на белье, висящее в достаточной близости от забора.

— Вот это окно мне ничего не стоит открыть, — сказал он. — Погоди.

Они остановились прямо против ворот, и Бритва внимательно осмотрел подходы к дому и к заинтересовавшему его окну, потом прикинул расстояние от ворот до дома и размеры окна.

Майна начал нервничать — ему казалось, что они уже делают что-то недозволенное.

— Пошли скорее, — взволнованно сказал он.

— Да, здесь можно легко пролезть. — Бритва держался уверенно. — Велю ребятам как-нибудь заняться этим домом.

В это самое время в их сторону кинулся толстый мопс. Показывая белые клыки, брызжа пеной, он залаял, по близко к воротам не подходил. Лицо у Бритвы вытянулось.

— Это меняет дело, — сказал он, трогаясь с места. — Там, где такие звери, брызжущие слюной, окна не взламывают.

Бритва умолк и, пока они добирались до центра города, больше не заговаривал. Солнце уже не припекало так сильно. Рабочий день кончился, и движение на дорогах значительно оживилось, местами даже образовывались пробки. Бритва и Майна осторожно лавировали между машинами и толпою. Когда они добрались наконец до грязных закоулков, был уже вечер. В нос им ударил знакомый гнилостный запах. Заметив, к своему огорчению, что Бритва брезгливо сморщился, Майна заспешил. Скорее бы супермаркет! Он ожидал увидеть Меджу у излюбленной канавы, но того не оказалось ни там, ни где-либо поблизости. Не подозревая, что с его товарищем стряслась беда, Майна стал искать его среди мусорных баков.

Бритва наблюдал за ним, пока не иссякло терпение, потом спросил:

— Да кто он такой, твой приятель? Подметальщик, что ли?

Майна молча повел плечами и, явно обеспокоенный, заглянул в мусорный бак.

— А может, он отверженный?

— К-кто? — спросил, заикаясь, Майна, обиженный насмешливым тоном Бритвы.

Бритва засмеялся и нетерпеливо спросил:

— Так где же твой приятель? Чего ты ищешь в этих мусорных баках? Уж не живет ли он в одном из них?

Майна сдержал раздражение и с тревогой сказал:

— Ладно, пошли. Поищу его после.

Бритва с готовностью кивнул головой, и они отправились в путь. Как объяснить самоуверенному Бритве, что Майна искал в мусорном баке не подметальщика и не отверженного, а преданного друга, которому мусорный бак служит домом? Он не понимал, почему Меджа до сих пор не вернулся.

Они миновали центральную часть города и направились на окраину. Шли долго, но Майна, несмотря на усталость, не задавал никаких вопросов. Бритва, видимо, очень хорошо ориентировался в этой части города. Он не сказал, куда они идут и где обитают его «ребята».

Бедняцкий поселок вырос перед ними так неожиданно, что Майна остолбенел. Только что они шли городом, среди высоких домов, и вдруг — жалкие лачуги из картона, жести, глины и еще бог знает из какого материала, лишь бы он спасал от дождя. Лачуги эти сгрудились в кучу, и с возвышения, на котором Майна и Бритва остановились на минутку, казались свалкой, полной обрывков бумаги и кусков блестящей жести. Единственным признаком жизни в этих лачугах был доносившийся снизу гул голосов. У Майны перехватило дыхание: о таких поселках он читал в школьных хрестоматиях, но никогда не думал, что увидит их собственными глазами.

— Добро пожаловать в Шенти-ленд — страну лачуг, — сказал Бритва. Голос его звучал уверенно, по-хозяйски.

Майна рассеянно кивнул головой.

— Здесь Бритву знают все. И примут любого его однокашника.

Майна снова кивнул.

Они спустились с косогора и подошли к лачугам вплотную. В воздухе густо запахло дымом и зловонными испарениями. Среди всех запахов был один, который казался Майне роднее всего: запах человеческого жилья. Теплый, успокаивающий. Такой же запах Майна вдыхал, когда жил в рабочем поселке при ферме.

Пробираясь вслед за своим спутником по узеньким улочкам, Майна почувствовал, как внутренняя напряженность у него спадает, уступая место любопытству. Время от времени Бритва окликал кого-нибудь из обитателей этих домиков-курятников, и то отвечали ему сквозь завесу из бумаги и дыма. Те немногие, кто высовывался наружу, глазели на Майну как на редкое, неведомое им животное, отводя взор лишь после того, как Бритва устремлял на них выразительные взгляды.

Недалеко от центра поселка Бритва шагнул в одну из лачуг, велел Майне подождать снаружи. Скоро Майна услышал невнятные голоса, потом громкий женский смех.

— Входи, Майна! — позвал Бритва.

Майна помедлил, затем низко нагнулся и вошел. Внутри было сумрачно, и он сначала ничего не видел. Потом потер глаза и начал угадывать смутные очертания человеческих фигур. По-видимому, в помещении курили: в насквозь продымленной комнате пахло чем-то напоминающим тлеющую траву. Лица курильщиков и даже лицо Бритвы было почти невозможно различить. Майна стоял у входа, вглядываясь в полумрак и выжидая, пока кто-нибудь скажет ему, что делать и куда пройти.

— Пройди сюда, здесь светлее, — сказал чей-то грубый голос.

Майна решил, что приглашение адресовано ему. Он шагнул вперед и наступил на чью-то босую ногу.

— Эй! Ты что, слепой? — недовольно пробурчал потерпевший.

Майна пробормотал извинение и огляделся кругом. Теперь, благодаря свету, проникавшему сквозь бумагу, он лучше разглядел людей. Их было восемь человек. Семеро сидели на ящиках, расставленных но всей комнате, а восьмой — Бритва — на единственной кровати. Он обнимал одной рукой лежавшую рядом с ним женщину, которая с нескрываемым любопытством изучала Майну.

— Кто он такой, Бритва? — спросила она.

— Один из моих друзей. Его зовут Майна.

Все остальные молча наблюдали.

— Знакомься, Майна. Вот этот одноглазый, что сидит справа от тебя, — Каменобоец. Слева от него — Профессор. Рядом с Профессором — Подметальщик. Дальше…

Майна с интересом вглядывался в лица тех, кого представлял ему Бритва. Одноглазый Каменобоец — худощав и хрупок на вид. Вряд ли такой поднимет десятифунтовый молот и сможет раздробить хотя бы куриное яйцо. На нем были выцветшая спортивная рубашка и старые джинсы. Почти как у Бритвы. Гладко выбрит, волосы курчавые и, наверно, давно по мытые. Пальцы, похожие на клешни, сжимали толстую сигару, испускавшую густой вонючий дым. Зрячий глаз слезился от дыма, и Каменобоец непрестанно вытирал его тыльной стороной ладони. Глаз этот, пока его снова не застилали слезы, все время следил за Майной недобрым, змеиным взглядом.

Профессор тоже курил сигару. Одежда на нем, как и на всех, была потрепанная. Голова почти совсем облысела, хотя, судя по всему, лет ему было еще немного. Лицо украшала клинообразная бородка, из-за которой, видимо, его и прозвали Профессором. Уши торчали в стороны, точно у огородного пугала. Голова напоминала Майне клубни турнепса, которые он видел на ферме белого хозяина.

Подметальщик, коренастый человек, казался старше других. Щеки толстые, между двумя верхними передними зубами зияющая щель. Огромный выпуклый лоб и массивная грудь придавали ему сходство с изготовившимся к бою буйволом. Редкие зубы, жидкие усики на мясистом лице Подметальщика напоминали Майне огромных крыс, докучавших им с Меджей на ферме.

— А вот это — дама моего сердца, Сара. — Бритва закончил церемонию представления и, крепко обняв молодую женщину, поцеловал ее в лоб.

Майна еще раз окинул взглядом комнату и всех, кто в ней был. Картина сплоченной шайки и тихого убежища, которую он рисовал в своем воображении, утратила ясность очертаний. Сейчас он видел перед собой только сборище бедняков, отчаянно цепляющихся за жизнь. Единственное, что у них осталось. Жалкий удел, что и говорить! Однако никто из них, по всей вероятности, не страдал склонностью жаловаться на свою судьбу. Казалось, их вполне устраивала эта темная дыра и эти толстые сигары.

— Ну, как тебе нравятся ребята? — спросил Бритва. — Должен признаться: на вид они не очень умные. Но это потому, что они не хотят показать себя с лучшей стороны. Вообще-то они хорошие парни.

Майна усилием воли отвлекся от тяжелых раздумий.

— Я рад, что познакомился с ними.

— А что до пас, то мы и знать тебя не желаем, — сказал, вставая, Подметальщик.

— Что-о? — Бритва вскочил с кровати.

Подметальщик смерил Бритву взглядом, бросил окурок сигары на пол и растер его своей ножищей. Подметальщик был рослый и сильный, и по сравнению с ним Бритва казался маленьким, хилым, тщедушным.

— Что ты сказал? — снова спросил Бритва. Руки его, свисавшие вдоль тела, угрожающе напряглись.

— В прошлом году ты тоже привел сюда одного своего старого дружка, — сказал Подметальщик. — Кончилось тем, что мы загремели, за решетку угодили, а двоих даже вздернули. Как знать, может, этот твой друг — тоже шпион?

— Я — Бритва, и мне дано решать, кого звать к нам, а кого нет. Так? Если ты в чем-то со мной не согласен, сколоти свою шайку и убирайся к черту. Это же относится и ко всем остальным, если они уж больно умные стали. — Он с вызовом посмотрел на своих товарищей. Большинство из тех, с кем он встретился взглядом, отвели глаза. Но было ясно, что никто не хочет принять сторону Бритвы.

— Слушай, Бритва, — неожиданно заговорила Сара. — Будь благоразумным. Сперва о ребятах подумай, а потом уж обо всем остальном.

Бритва резко обернулся к ней.

— А ты чего тут мешаешься? Тебя не спрашивают, помолчи. Или катись отсюда.

Сара пожала плечами.

— Не злись, я ничего такого не сказала.

Она встала с постели. На ней была очень короткая юбка, отчего ее полные ляжки обнажились больше, чем позволяли приличия. Большие груди выпирали так сильно, что, казалось, вот-вот прорвут блузку и вывалятся на пол. Присмотревшись к ней внимательней, Майна подумал, что хотя она и не красавица, но женщина аппетитная.

Сара подошла к Бритве и сунула свою руку в его. Ростом она была ниже Бритвы, немного полновата.

— Мы ничего не имеем против твоих друзей, Бритва. — Она старалась говорить как можно ласковей. — Но мы не хотим еще одного провала. Уже больше четырех лет, как мы вместе, и будет жаль, если твой друг выдаст нас. Разве я не права?

Бритва взглянул на Майну. Профессор смущенно кашлянул.

— Мы тут без тебя посовещались, — объявил он запинаясь и посмотрел на своих товарищей, как бы ища у них поддержки.

Бритва вскинул голову и оттолкнул от себя Сару.

— Что ты сказал? — крикнул он. — Кто дал вам право совещаться в мое отсутствие? Говори! Кто это придумал?

Все молчали. Атмосфера в комнате чрезвычайно накалилась. Подметальщик сел, обрадованный тем, что гнев Бритвы обращен теперь не на него, а на других. Профессор нервно теребил свою бородку.

— Ну, кто? — опять спросил Бритва, стараясь говорить спокойно.

Никто не отвечал.

— Ты, что ли, Каменобоец?

Каменобоец молча покачал головой.

— Подметальщик?

— Нет, не я, Бритва.

— Профессор?

— Мы тут… — начал было Профессор.

— Ты или не ты?

— Нет, сэр.

Остальные тоже ответили, что они не были зачинщиками. Оставалось спросить только Сару. Бритва посмотрел на нее.

— Это было не совсем совещание, — пояснила та. — Мы просто разговаривали, потом вдруг вспомнили Шефа. Ты ведь помнишь, что его убили после того, как твой верный дружок донес на нас. И тогда…

Бритва полез в карман и вытащил нож. Его лезвие, длинное и острое, как ядовитое жало змеи, слабо поблескивало, вызывая жуткое чувство. Все, кто был в хижине, кроме Майны, замерли на месте. Сара, бледная, испуганная, замолчала на полуслове. Каменобоец поперхнулся дымом своей сигары и так сильно закашлялся, что едва не задохнулся. Даже дюжий Подметальщик явно страшился этого маленького ножа.

Бритва оглядел всех и, довольный произведенным на них впечатлением, сказал поучительным тоном:

— Напоминаю вам: я в этой шайке хозяин. Впредь без меня чтоб никаких совещаний не проводить.

Никто не пошевельнулся.

— Если я говорю «это мой друг», значит — друг. И точка.

Бритва сделал паузу, ожидая возражений. Но возражений, конечно, не последовало.

— Майна — мой товарищ по школе. Он вступает в нашу шайку.

Сара возбужденно спросила:

— Ты правда учился в школе?

— Зачем же мне врать, — ответил, повеселев, Бритва. — Спроси Майну, если не веришь. Я был неплохим учеником.

Все посмотрели на Майну. Напряженность ослабла. События последних минут подействовали на Майну ошеломляюще. Ему было не по себе.

— Скажи им, Майна, — приказал Бритва.

Майна колебался. По правде говоря, до сегодняшнего дня он не знал никакого Бритвы. Но есть ли резон признавать это и тем подрывать авторитет главаря шайки? После всего только что пережитого? Мысль об опасном ноже страшила Майну. Ведь это оружие может и против него обернуться.

Все с нетерпением ждали его ответа.

— Да, — с трудом выговорил Майна.

— Вот видите. — Бритва с облегчением вздохнул. — Он со мной в одном классе учился. Дай ему закурить, Подметальщик.

Теперь, когда нож исчез в кармане Бритвы, разговор в лачуге возобновился. Бритва схватил Сару в охапку и потащил на кровать. Они целовались и обнимались как ни в чем не бывало. Никто из присутствующих, казалось, не обращал на них внимания. Каждый был занят своим делом.

Подметальщик достал из кармана сигару и протянул Майне. Свободных ящиков не было, и он предложил гостю сесть рядом с ним прямо на пол. После первой затяжки Майна поперхнулся и долго, до боли в груди кашлял. Он посмотрел на остальных: те курили с видимым удовольствием и не кашляли. Майна решил сделать вид, что и ему это курево нравится. Во всяком случае, сказал он себе, все, что могут выдержать Каменобоец и Подметальщик, выдержит и он. И даже больше. Он улыбнулся Подметальщику, но тот не ответил на его улыбку. Он затянулся еще несколько раз, и ему стало легко и приятно. Дым уже не разъедал горло и не стеснял дыхания. Он благоухал, и от него исходило ровное, приятное тепло. Теперь даже с Подметальщиком можно держаться смелее.

Когда Майна докурил первую сигару, Подметальщик предложил ему вторую. Они разговорились, хотя речи их были бессвязны. Но это не имело значения. Важно было то, что он, Майна, среди друзей. Ему казалось, что и Бритва, и Подметальщик, и все остальные — его старинные знакомые. Всех он любил, всем улыбался, даже одноглазому Каменобойцу. Полумрак хижины действовал умиротворяюще, щербатый, невыметенный пол, на котором он сидел, казался ровным и гладким, а стены — чистыми и красивыми. Никогда он не чувствовал себя таким счастливым, как теперь.

Бритва раздел Сару, потом начал раздеваться сам. Манна с умилением наблюдал, как они ложатся на красивую кровать и накрываются одним одеялом. Но вот из-под одеяла высунулась голова Бритвы.

— Устраивайся, Майна, — с улыбкой сказал он. — Чувствуй себя как дома, среди друзей.

— А как же иначе, Бритва. — Язык у Майны заплетался.

Никто, видимо, не обращал внимания на то, что происходит вокруг. Все сидели и курили гашиш. Им было тепло, уютно, вольготно. Единая, дружная семья, скрепленная любовью, лишениями, бесправным положением. Вне этого круга ничто ничего не значит. Нищета, невежество — все нипочем. Никого не смущали ни теснота этого крошечного убежища, пи собственная убогая одежда, ни отсутствие домашней утвари и даже очага. Никто не думал о том, что будет есть на ужин и где его место на грязном полу, когда он захочет спать. Все, что они имели в этих картонных стенах, — чувство общности, человеческое тепло, гашиш, нищета, да, и нищета, — все делилось между ними поровну, бескорыстно.

Вечерний ветер за стенами хижины крутил пыльные вихри. С ними вместе разносился по улочкам поселка зловонный запах. Жалобное клохтанье голодной курицы, плач голодного ребенка, приглушенный шум голосов — все это слышалось словно издалека. Здесь же, в мусорной свалке, называемой Шенти-лендом, царили тишина и покой.

Нелегко было Майне осваиваться в этой компании. По крайней мере, первые недели. Чтоб научиться добывать еду и питье, не рискуя при этом жизнью и избегая тюрьмы, надо было начинать с азов. Овладеть многими тайнами ремесла — тайнами, которых он боялся и не желал разгадывать когда-то, прежде чем попал на городские задворки. Его учили лазить по карманам, снимать с рук часы и выхватывать сумки ловко и бесшумно, не вызывая переполоха на многолюдной улице. Учили отпирать окна и двери, снимать с веревок белье, пока хозяйка, мурлыча что-нибудь себе под нос, хлопочет на кухне.

Обучал Майну этим премудростям в основном сам Бритва, но помогал ему и Каменобоец, прекрасно владевший всевозможными приемами и уловками, благодаря которым поддерживалась жизнь в лачуге. Постепенно Майна привязался к этому человеку. Дружба с Каменобойцем приносила немало выгод.

Единственным человеком, к которому Майна не мог относиться с симпатией, был Подметальщик. Впрочем, тот и сам не стремился расположить его к себе.

Но теория — это одно, а настоящее дело — другое. Майна боялся. Страшно было представить себе, как это он выхватит у кого-нибудь сумку или кошелек и пустится наутек. Он начал было подумывать об уходе из шайки, но перспектива возвращения к мусорным бакам после столь длительного перерыва тоже не радовала. К тому же и Меджа куда-то исчез. Майна несколько раз приходил к супермаркету, надеясь найти там товарища, но безуспешно. Уж не решил ли тот вернуться домой в деревню и признаться родным в своих неудачах?

Временами, когда жизнь в шайке становилась особенно тягостной, Майне тоже приходило в голову отправиться домой и рассказать родителям о своей жалкой доле. Но, поразмыслив как следует, он пришел к выводу, что вряд ли сумеет им растолковать, почему человек, на образование которого была истрачена уйма денег, не может заработать себе на жизнь. Разве не за тем ходят в школу, чтобы научиться читать и писать и набраться ума? И разве неправда, что те, кто имеет хорошее образование, получают выгодные места и зарабатывают большие деньги? Как же Майна решится вернуться в родную деревню, как заставит отца поверить в то, что он не сумел добиться даже низкооплачиваемой работы?

Итак, оставалось лишь держаться за воровскую шайку и не терять надежды, что когда-нибудь и ему улыбнется счастье.

Тем временем жизнь в поселке, равнодушном к его образованию и его мечтам, шла своим чередом: одни рождались, другие ходили в школу, третьи теряли работу, четвертые, наоборот, находили ее.

Жизнь «малины» в центре Шенти-ленда тоже текла без особых перемен. В хижине было по-прежнему темно, сыро и душно. Бритва со своей королевой Сарой валялись на королевском ложе, остальные располагались либо на ящиках, либо прямо на полу, не подметавшемся, наверно, со дня сотворения мира. Как обычно, каждый занимался своим делом: кто покуривал гашиш, кто чесал бороду, а кто просто искал в своей одежде вшей.

— Майна! — неожиданно позвал Бритва.

— Да? — Майна отвел глаза от рубашки, которую чинил с помощью украденной нитки и иголки.

— Есть хочешь?

— Да, очень, — простодушно признался Майна.

— Я тоже.

Майна вопросительно взглянул на Бритву, но, решив, что это, видимо, обычный дурманный бред, снова погрузился в свою работу.

— Так ты не прочь бы сейчас закусить, Майна? — не унимался Бритва.

— Конечно. — Майна улыбнулся.

— Я тоже. Как и все мы. — Бритва вздохнул. — А что, если б ты раздобыл для нас что-нибудь, а, Майна?

Майна вскинул голову. Ну вот, началось. Настал момент, которого он так боялся. Кончилось учение, пора сдавать экзамен. Надо показать им, на что ты способен. Майна растерянно почесал затылок и, стараясь но выдать волнения, сказал беспечным тоном:

— Что-то я не понимаю.

— Может, тебе по-итальянски объяснить? — насмешливо спросил Бритва. — Должен же кто-то добывать жратву. Сегодня — один, завтра — другой. По очереди. До сих пор ты только ел да учился. Теперь знаешь, как это делается. А мы все есть хотим. Твоя очередь.

Майна окинул взглядом полутемную хижину. Профессор углубился в рассматривание своих грязных ногтей. Разговор о еде его не интересовал, он ел, когда ели другие, и, казалось, никогда не думал о пище. Да и вообще, думал ли он о чем-нибудь? Он делал лишь то, что велел Бритва, и делал весьма основательно, но потом замыкался в себе.

Каменобоец, по обыкновению, дремал. Ничем другим он уже более недели не занимался. Сон — его любимое занятие. Когда его спрашивали, почему он так много спит, Каменобоец отвечал: «Люблю спать». Ничего более вразумительного он, видимо, сказать не мог.

Один из членов шайки «играл в прятки» со вшами, рассеявшимися по его рваной одежде, другие не переставая курили. Лишь один Подметальщик прислушивался к разговору и с ухмылкой поглядывал на Майну.

— Это-то мне понятно, — сказал Майна. — Только не знаю, что именно я должен делать. Где я достану еду?

— А это уж твое дело, — сказал Бритва и, повернувшись на бок, принялся ласкать Сару. — Мы хотим есть. Хоть из-под земли достань, нам все равно. Верно, крошка?

— Верно, — ответила Сара.

Майна растерянно поморгал глазами, потом встал и надел рубашку. Чинить ее уже но было времени. Подметальщик продолжал наблюдать за ним, ухмылка растеклась по его толстому лицу.

— Хочешь, дам тебе мудрый совет, друг? — спросил он.

Майна с надеждой посмотрел на него.

— Почему бы тебе не устроить набег на кухню отеля «Ориенталь»?

Майна весь напрягся и почувствовал жар на щеках. Смерив Подметальщика взглядом, подумал: «Шаль, что он такой верзила. Хоть бы чуточку был поменьше меня».

Почти все засмеялись. Профессор засмеялся тоже, потом повернулся к своему соседу и спросил:

— Что он сказал?

— А я не слушал, — ответил тот.

Бритва приподнял голову, прислушался. Потом оттолкнул от себя женщину, вскочил с кровати и, упершись руками в бодра, обвел взглядом всю шайку.

— Ничего смешного тут нот. Вы, дурачье, потому смоетесь, что память вам отшибло. Забыли, как сами трусили. А смеетесь.

Все смущенно умолкли. Даже Подметальщик понурил голову и уставился на свои корявые ногти. Бритва повернулся к Майне.

— Так, значит, ты не знаешь, как добыть еду?

Майна кивнул.

— А если я объясню, ты послушаешься?

Майна снова кивнул.

Бритва еще раз оглядел всю шайку, ища самого достойного. Все, на кого падал его взгляд, отводили глаза, стараясь показать, что они для этого дела непригодны. Впрочем, некоторые могли и не стараться — и так было видно, что они непригодны.

— Подметальщик! — позвал Бритва. — Иди с ним.

Подметальщик резко поднялся на ноги. Улыбки на его лице как не бывало.

— Что? — рявкнул он.

— Ты слышал, что я сказал.

Лицо Подметальщика налилось кровью. Казалось, он вот-вот лопнет от злости. Рядом с Майной и Бритвой он выглядел гигантом.

— Но… но ведь это же не по правилам, — проворчал оп. — Новички сами должны проявить себя, даже если еще не совсем обучены. Так было со мной, когда я вступил в шайку.

— А какой ты был, когда пришел к нам? — спросил Бритва.

Лицо Подметальщика искривилось и стало еще безобразнее.

— Голодный и больной, — ответил за него Бритва. — Полиция тебя разыскивала. Вот что ты собой представлял, когда я брал тебя в свою компанию. А теперь ты вон в какого буйвола превратился и хочешь…

— Так не я же, а ты устанавливал тут порядки.

— Верно, устанавливал. И до сих пор устанавливаю. Майна — мой школьный товарищ, к тому же его не разыскивает полиция. А тебя, возможно, и до сих пор ищут. За изнасилование.

Подметальщик резко подался вперед и топнул ногой. Все, кто был в хижине, встрепенулись и с ужасом смотрели на него. Подметальщик, сжав кулаки, двинулся на Бритву.

Дальше случилось нечто неожиданное. Точно по мановению волшебной палочки. Минуту назад ничего не было — и вдруг в худой руке Бритвы засверкал страшный нож. Подметальщик тотчас замер на месте. Он смотрел не отрываясь на эту маленькую штучку, рот его был раскрыт, по подбородку на голую волосатую грудь струйкой стекала слюна.

— Ну, ну, попробуй. — На губах Бритвы играла зловещая улыбка. — Подойди поближе, я из твоей рожи красивых лент нарежу.

Подметальщик застыл в бессильной злобе. Мышцы его были еще напряжены, тело дергалось точно в припадке. Он обернулся назад и обрушил свой кулачище на Каменобойца. Тот охнул и упал. Но ярость еще не иссякла, и Подметальщик снова повернулся к Бритве. Острый нож по-прежнему угрожающе поблескивал. Подметальщик задрожал всем телом.

— А ну, мотай отсюда, — сказал Бритва и шагнул вперед, искусно поигрывая ножом.

Подметальщик попятился и выставил вперед ладони.

— Вон!

— И-извини меня. — Всем было ясно, что Подметальщик побежден.

Бритва подошел ближе и, размахнувшись, полоснул ножом воздух у самого его живота. Ему ничего не стоило выпотрошить этого детину одним ударом.

— Я не хотел тебе зла, — бормотал Подметальщик. — Извини меня, Бритва… Извини.

Бритва был поистине страшен. Таким его еще ни разу не видели.

— Я сказал: мотай отсюда. Ребята и так от тебя натерпелись. Уходи и не возвращайся. Нет здесь места тому, кто не любит моих друзей.

Подметальщик беспомощно дрожал, его жирное лицо обливалось потом. Он понимал, что не может уйти. Без главаря ему не обойтись. Понимали это и все остальные. Кто, как не Бритва, обмозговывал все их дела? На ком держится шайка? Именно благодаря Бритве они еще на свободе и действуют как единая группа, в то время как парни из других шаек отбывают свои сроки в тюрьме. Нет, от Бритвы редко кто уходит. Подметальщик знал, что без шайки долго не проживет. Он замотал головой и жалобно посмотрел на Бритву.

Но Бритва был неумолим.

— Я сказал — уходи. Считаю до трех: раз, два, три…

Подметальщик знал, что Бритва не шутит. На его памяти было немало случаев, когда строптивые гангстеры выходили из хижины с окровавленными, изуродованными лицами. Поэтому он не стал пререкаться и поспешил к выходу.

— Стой! — окликнул его Бритва.

Подметальщик остановился и, не поворачивая головы, стал ждать.

— Майна, иди с ним.

Майна вздрогнул. Ощущение реальности вернулось к нему. Не чувствуя под собой ног, он двинулся к двери. Бритва напутствовал Подметальщика:

— Если ты не объяснишь ему, что делать, можешь сюда не возвращаться.

Они вышли из хижины. Сильно припекало солнце. Лениво бродили куры, копаясь в земле в поисках пищи, валялись в пыли собаки, провожая глазами прохожих. На улицах было малолюдно, лишь полуголые мальчуганы, увлеченные своими играми, носились наперегонки. А в одном из переулков их собралась целая ватага. Они гоняли старый, потрепанный теннисный мяч. Другого теннисного мяча, видимо, не было во всем поселке.

Всю дорогу, пока они пробирались по кривым улочкам среди хижин, кур и детворы, Подметальщик недовольно ворчал. Он не понимал, почему должен опекать каждого обормота, который приходит к ним в шайку. О нем-то небось никто не заботился, когда он был новичком.

— Сочувствую тебе, — сказал Майна.

Подметальщик остановился и бросил на Майну злобный взгляд.

— Знаешь ведь, что я не хотел даже знакомиться с тобой.

— Ты же слышал, что сказал Бритва, — напомнил Майна.

— А ты Бритвой меня не стращай, — проговорил Подметальщик сквозь зубы. Глаза его сверкали гневом.

Как раз в это время их догнал Профессор. Он вспотел и тяжело дышал. На нем были все те же старые тесные джинсы и рваные туфли.

— Бритва сказал, чтоб я тоже шел с вами.

Подметальщик проворчал что-то и оскалился, обнажив желтые зубы. Щель между двумя верхними зубами придавала ему сходство с прожорливыми крысами, которых Майна и Меджа видели на ферме.

Все трое вышли на дорогу, ведшую к центру города. По мере приближения к главным улицам, которых он так боялся, Майну все сильнее охватывало паническое настроение. Встреча с полицией, с враждебной толпой совсем не радовала его. Двое матерых воров несли «патрульную службу», шагая впереди и высматривая подходящую жертву, Майна плелся сзади. Пробираясь сквозь толпу пешеходов, он старался преодолеть страх и совсем позабыл об искусстве маскировки, с которым был знаком всего лишь теоретически. Ему казалось, что и прохожие и полицейские, мимо которых они шли, следят за каждым его движением. Но, несмотря на огромное нервное напряжение, он не отставал от своих спутников.

Вот жертва была наконец найдена и выслежена. Ею оказался белокожий мужчина довольно крепкого сложения в синем костюме и черных ботинках. Он часто заходил в магазины и делал покупки, так что воры начали уже опасаться, как бы он не истратил все деньги, прежде чем они освободят его от бумажника. Толстую пачку денег в бумажнике они обнаружили, когда его владелец расплачивался с чистильщиком обуви. Подметальщик не замедлил указать на него Майне.

— Вот твой клиент. Смотри не упусти. Здесь верняк.

Майна побледнел.

— Что я должен делать?

Подметальщик вытаращил глаза. Потом, оправившись от удивления, с кривой усмешкой сказал:

— Как что? Подойдя к нему, пожми руку и скажи» «Извините, уважаемый сэр, я хочу залезть к вам в карман». — И уже серьезно добавил: — Не придуривайся. Бритва, твой… школьный товарищ, велел мне навести тебя, я и навел. Действуй.

— Да это совсем нетрудно, — вмешался в разговор Профессор. — Подойди к нему незаметно и сделай вот так. — Мгновенным движением он сунул руку в карман Майны и вытащил грязную тряпку, служившую ему носовым платком.

Но беда в том, что человек в синем костюме держал свои деньги не в брюках, а в пиджаке, во внутреннем кармане. Попробуй доберись до них незаметно. Надо было выжидать, пока не представится удобный случай. Тем временем Майна молил бога, чтобы клиент, зайдя в какой-нибудь магазин, больше не выходил оттуда или чтобы его вдруг схватила полиция и увезла на служебной машине, на вертолете, на чем угодно. Неужто ничего не случится и он не избавится от мучительной необходимости лезть к этому коренастому за пазуху, и, ощущая рукой биение его огромного сердца, тащить бумажник? Мысль о том, что его могут схватить на месте преступления, привела Майну в такой ужас, что он почти не мог идти. Шедшие сзади быстро поравнялись с ним.

— Что с тобой, приятель? — спросил Подметальщик.

— Не могу, устал, — сказал Майна упавшим голосом. — Слишком он быстро идет.

Подметальщик посмотрел на его дрожащие руки, на потный лоб.

— Ну, что будем делать, трус? Сказать Бритве, что его школьный товарищ сдрейфил?

Майна понурил голову. В горле у него пересохло. В эту минуту он желал только одного: чтобы разверзлась под ним земля и поглотила его.

— Ничего не выйдет, — с трудом выговорил он. — Слишком быстро идет.

— Глупо упускать такого клиента, — сказал Профессор. — Постарайся не отставать от него. Ты должен взять эти деньги.

— Если не можешь догнать шагом, беги, — предложил Подметальщик. — Можешь даже ударить его. Покажи, на что ты способен.

Майна ускорил шаги. Он шел спотыкаясь. II полиция, и тюрьма, и шайка, и Бритва — все одинаково страшно. У него больно сжималось сердце. А не сбежать ли ему назад, в свой закоулок, и укрыться в первом попавшемся мусорном баке? Но он никогда ire бывал в этой части города и боялся заблудиться. К тому же здесь много народа, люди могут поднять шум, если он вдруг побежит. Чего доброго, наткнешься на полицейского. На главной улице все может случиться.

Он машинально плелся за человеком и от волнения и страха даже не заметил, что приблизился к нему почти вплотную. Оба они одновременно подошли к автобусной остановке; почти в ту же секунду подъехал автобус, и синий костюм — прямо в него. Майна едва не вскрикнул от ярости и отчаяния. Не помня себя, он протянул вперед руки и чуть было не схватил «клиента» за полы пиджака, но опоздал, и тот исчез в спасительном салоне автобуса. Люди, стоявшие сзади, заторопились на посадку, стиснули Майну и увлекли к открытой двери. Единственное, что ему оставалось, — это не выдать панического страха и отдаться на волю судьбы.

Когда автобус тронулся, Подметальщик и Профессор, стоявшие в стороне и наблюдавшие эту сцену, вскочили на подножку и присоединились к Майне. Машина повезла их в пригород.

Подошел кондуктор, и у Майны помутилось сознание. Подметальщик порылся в своих лохмотьях и извлек каким-то чудом явившиеся три затертые монетки. Заплатив за троих, он открыл окно автобуса, чтобы дать Майне дохнуть свежего воздуха. Парню предстоит трудное дело. Вдали от многолюдных боковых улиц укрыться будет негде, и от него потребуются хладнокровие и находчивость.

Проехав несколько миль, синий костюм стал пробираться к выходу. Три хвоста последовали за ним. На остановке стояли какие-то люди. Плохо дело. Если начнет сопротивляться, хлопот не оберешься. Дальше пошло еще хуже. Сойдя с автобуса, синий костюм направился в особняк. Прямо против остановки. Все трое остолбенели от неожиданности.

Тем временем синий костюм, весело насвистывая, удалялся по аллее в сторону дома; унося с собой их деньги, их пищу, их жизнь.

— Догони его, — прохрипел Подметальщик, толкая Майну в спину. — Если уйдет, тебе крышка.

Майна нетвердо шагнул вперед. Жалобно скрипнула под ногами щебенка. Он остановился в раздумье и оглянулся назад. Его спутники смотрели куда-то в сторону, делая вид, что не имеют к нему никакого отношения. В воздухе ему почудилось сверкание ножа Бритвы. Он двинулся следом за синим костюмом. Он пошел бы куда угодно, лишь бы подальше от этих бандюг и подальше от ножа, что висит над его головой.

Майна остановился у парадного входа, за которым только что скрылся белый человек, и наблюдал, как тог, продолжая беззаботно насвистывать, ни разу не оглянувшись и даже не заперев за собой стеклянную дверь, бросил покупки на диван, снял пиджак и повесил его на спинку стула. Потом снова собрал все свертки, прошел через вторую, внутреннюю, дверь и кого-то окликнул. У Майны бешено заколотилось сердце, кровь больно ударила в голову. Вот он, этот пиджак! И в нем — бумажник, за которым он так долго охотился!

Какую-то долю секунды он стоял в нерешительности, но, услышав шаги хозяина, возвращавшегося по коридору, встрепенулся, бросился в переднюю, схватил пиджак и побежал обратно к выходу. Стул, на котором висел пиджак, с грохотом повалился на пол. В этот момент в передней появился хозяин. В мгновение ока он сообразил, что случилось, и закричал. Потом поднял стул и бросил в Майну. Но тот успел выскочить, и стул, ударившись о раму двери, разлетелся на части.

Люди, стоявшие на автобусной остановке, обернулись на шум и увидели бегущего вора. Не долго думая, они стали у края аллеи и преградили ему путь. Заметив опасность, Майна изменил направление и побежал между цветочными кустами и висящим на веревках бельем, обратно, на задний дворик дома. Дворик окаймляла пятифутовой высоты терновая изгородь, за которой зеленел сплошной кустарник. В нем было спасение. Терн недавно подрезали, острые его шипы угрожающе целились в Майну. Он никогда не занимался спортом и не умел прыгать, но надо было спасаться любой ценой. Не колеблясь, он разбежался и прыгнул и в ту же минуту почувствовал, что всей своей тяжестью угодил на колючки. Но силой инерции его перекинуло на другую сторону изгороди. Исцарапанный, весь в синяках, он упал на землю. Там его уже поджидали Подметальщик и Профессор. Он почти упал им на руки, и они потащили его дальше в глубь зарослей. Тяжело отдуваясь, он старался вспомнить, что с ним произошло несколько минут назад, и в то же время чувствовал, что товарищи радостно поздравляют его и похлопывают по спине. Но перед глазами по-прежнему плыли круги. Ему все еще мерещились полиция, бегущая толпа и… холодный леденящий душу нож Бритвы.

 

5

Впервые за долгое время в бедной халупе в центре Шенти-ленда состоялось веселое пиршество. Пол подмели, жизнь в доме забила ключом. Еда была в изобилии, и речи лились так же легко, как нубийский джин из небольших белых бутылок. Люди, урча от удовольствия, набивали рты — казалось, у них вот-вот лопнут щеки. Время от времени кто-нибудь переставал жевать и пьяным голосом изливал на Майну, «героя века», слова сердечной благодарности. Все признавались, что никогда у них не было столько денег, еды и выпивки, как сегодня.

Майна радовался, что все так удачно сложилось, хотя синяки и царапины давали себя чувствовать. Ему было приятно видеть довольные улыбки на лицах тех, кто долгое время не улыбался совсем. Впрочем, это не были улыбки в полном смысле слова — люди просто с удовольствием открывали рты, чтобы набить их пищей, а потом жевали, кивая головой. Важно то, что они довольны; а то, что их никто не научил говорить «спасибо», — не имеет значения. Даже во взгляде Подметальщика угадывались довольство и признательность. Майна заметил, что и Сара то и дело бросает в его сторону восхищенные взгляды. Но больше всего его радовало то, что он вышел из этой истории более или менее невредимым, если не считать ободранной кожи, клочки которой висели точно флажки на острых шипах терновой изгороди.

Веселье достигло высшей точки, когда кто-то предложил произнести речь в честь Майны и поблагодарить его за смелый поступок, избавивший всех от голода. Слово взял Профессор. Но речи у него не получилось, потому что он был слишком пьян и не мог стоять на ногах достаточно долго, чтобы высказать главную мысль. Начал он с небылицы: будто бы Майне пришлось драться со всей семьей и будто бы только он, Профессор, пришел на выручку мужественному товарищу. Тут Подметальщик прервал его и обвинил во лжи. Началась ссора, и они едва не пустили в ход кулаки. После этого испробовал свое ораторское искусство Каменобоец, однако и его речь получилась не лучше. Он был так переполнен чувством восхищения Майной, что из его единственного глаза хлынули пьяные слезы, и он быстро умолк. Слова благодарности застряли у него в горле.

Пока другие ораторствовали, Бритва предложил Майне отпить немного нубийского джина. До сего дня Майна не пристрастился к спиртным напиткам, а гашиш употреблял либо по необходимости, либо от нечего делать. Но теперь, желая показать свою удаль, он взял у Бритвы бутылку и отхлебнул из нее. Горькая жидкость обожгла ему горло, и он не стал больше пить.

— Давай, давай, выпей еще, — подбадривал Бритва. — Это полезно.

Все, кто был в хижине, сказали, что Бритва прав. Все должны пить за здоровье друг друга. Но Майна решительно отказался, показав жестом, что с него довольно.

— Смотри, как надо пить, — сказал Бритва и, взяв горлышко в рот, выпил большую часть джина. Потом передал бутылку Майне.

Майна поднял бутылку, посмотрел ее на свет, проникавший с улицы через открытую дверь, и покачал головой. Тогда Сара дала Подметальщику несколько монеток и отправила его с тайным поручением. Тот принес бутылку шипучки, чем вызвал всеобщее одобрение. Сара старательно смешала шипучку с джипом и подала Майне. Это было уже лучше. Майна оглядел напряженные подбадривающие улыбки друзей и быстро опорожнил стакан.

Тем временем на улице стало совсем темно, и впервые сумрак лачуги показался им невыносимым. Не потому, что они привыкли к лучшему освещению, а потому, что никогда еще, у них не было такого, изобилия еды и питья. Каждый хотел веселиться и видеть, как веселятся другие.

В тот вечер Профессор совершил чудо: раздобыл где-то замызганный огарок и зажег его. Наглухо закрыли скрипучую дверь, и в доме воцарилась дружба.

По скоро, очень скоро еда, закупленная Сарой, кончилась — на полу в углах валялись только объедки. Всеобщее внимание привлекала теперь бутылка с джином. Кое-кто начал тихо напевать веселую песенку. Даже Майна уже не противился, когда ему предлагали пить прямо из бутылки. Сознание его притупилось, и, когда кто-то извлек из кармана окурок с гашишем, он, как и все остальные, встретил это событие с одобрением. Дурманящая сигара странствовала из уст в уста. В этом ритуале, равно как и в распитии джина, участвовала и Сара. Голоса звучали все громче, и Майна, несмотря на опьянение, забеспокоился.

— Ш-ш-ш… — зашипел он, икая. — З-зачем так громко? Ведь могут услышать.

Он был прав. Их пьяные голоса слышали, наверно, даже на искусственных спутниках земли — для этого не требовалось ни антенны, ни передатчиков. Разумеется, слышало их и большинство граждан Шенти-ленда, только никто не осмеливался приблизиться к хижине Бритвы. Так что шайка веселилась вовсю.

— Ты все еще боишься? — засмеялся Бритва. — Успокойся, друг. Шенти-ленд — наша священная земля. Я здесь король. Нет у нас ни солдат, ни полиции, ничего. Так что бояться нечего. Пей и кричи сколько влезет. Здесь Бритва хозяин. Так, ребята?

— Так, так! — закричали «ребята». Наконец-то нашелся оратор, способный произнести осмысленную речь.

Майна напряженно улыбнулся. Сигара совершила, наверно, уже сотый круг. Словно из ничего возникла вдруг песня, да такая разухабистая, что Майна только рот разинул. Подобных песен он сроду не слыхивал. Каменобоец, сверкая своим глазом, запевал, ему вторил Подметальщик, а все остальные, кроме Майны, Бритвы, его возлюбленной Сары и безнадежно пьяного Профессора, дружно подпевали. Хриплые, грубые голоса звучали все громче и громче, но хора не получилось, и песня иссякла. Кто-то попробовал снова запеть, но безуспешно. Те, кто больше всех говорил о дружбе, начали ссориться. Но они были слишком пьяны, чтобы затеять настоящую драку. Удары не причиняли вреда, бутылки летели мимо цели. В конце концов обессиленные драчуны опустили руки и лениво расселись вдоль степ. И снова — уже в который раз — сигара, пропитанная джином, поплыла из рук в руки, наполняя комнату ядовитым дымом. Единственным трезвым существом в хижине оставалась воткнутая в горлышко бутылки свеча, свет которой отбрасывал на стены уродливые тени людей.

Бритва поднялся кое-как на ноги и вышел с Сарой за дверь справить нужду. Вернувшись домой, они упали на кровать и предались ласкам. Большая же часть шайки продолжала сидеть и грезить вслух о том блаженном времени, когда у всех будет в достатке и еда, и пиво, и сигареты, и деньги. Лишь немногие из них могли позволить себе роскошь зайти когда-нибудь хотя бы в бар.

Пирушка затянулась до поздней ночи. Джин кончился, и некоторые стали опрокидывать пустые бутылки в надежде добыть хоть несколько капель спиртного. Кто-то нечаянно проглотил последний окурок сигары. Теперь и курить нельзя было, так что делать стало совсем нечего.

И как раз в это время появилась новая бутылка. Все оживились и зашумели.

— Кто это прятал от нас джин? — спросил Каменобоец. — Дай-ка мне глоточек.

Он попробовал вырвать у счастливца бутылку, но тот не отдавал. Началась возня. Подметальщик, раздраженный шумом, тотчас ринулся в бой. Рывок был столь неожиданным, что драчуны не оказали ему никакого сопротивления. В одно мгновение он разнял их и отшвырнул в угол. Бутылка осталась у него в руке. Он поднес посудину к свету: почти полна. Хотел было приложиться к горлышку, но те двое прекратили драку и бросились на него, сбив с ног. Каменобоец первый схватил бутылку и, опрокинув ее вверх дном, вылил себе в горло почти все ее содержимое. Но в ту же минуту почувствовал что-то неладное и начал энергично отплевываться. Понюхал бутылку и скорчил брезгливую гримасу.

— Что это за напиток? — встревоженно спросил он.

Подметальщик протянул руку.

— Дай-ка я погляжу.

Взяв бутылку, он подошел ближе к свету и только теперь увидел, что оставшаяся в ней жидкость желтого цвета. Он покачал головой и понюхал. Склонил голову набок, подумал немного и понюхал еще раз. Возвратил перепуганному Каменобойцу бутылку, согнулся почти вдвое и упал на пол. Тело его содрогалось от хохота. Остальные недоуменно смотрели. Привстал с кровати Бритва и тоже проверил странную жидкость на запах. Принюхавшись, повалился обратно на кровать и закатился смехом. Теперь смеялись почти все. Каменобоец стоял, улыбаясь, посреди хижины и держал в руке с таким трудом отвоеванную бутылку.

— Ну, так допивай, приятель, — проговорил сквозь смех Подметальщик. — И будь здоров. Моча — вещь полезная.

Каменобоец как-то странно изменился в лице. Весь вид его показывал, что он мучительно переживает свое дурацкое положение. Страх, обида, негодование — все перемешалось в его помутненном сознании. Он с силой взмахнул бутылкой и швырнул ее в стену. Посудина пробила картон и вылетела наружу. Было слышно, как она ударилась о твердую землю и вдребезги разбилась. Подметальщик застонал, опустился на колени и заколотил кулаками по полу. Его начало тошнить.

Майна смеялся вместе со всеми — сначала как-то несмело, потом все громче и громче. Пусть знают, какие у него голосовые связки. Он тоже умеет смеяться. Нахохотавшись вволю, он принялся выть: вопли его прорезали ночную тьму улиц и разбудили большую часть жителей Шенти-ленда. Те выходили в свои дворики и перекликались с соседями.

— Откуда такие крики?

— Из хижины Бритвы.

— Что у них там — пожар?

— Кто их знает. Хорошо, если пожар.

— Господи, да что же они там делают?

— А ты пойди и спроси.

— О нет.

— Вот скоты, — тихо выругался кто-то и захлопнул за собой дверь. Остальные последовали его примеру. На их памяти такой кошмарной ночи не было уже много лет.

В хижине Бритвы медленно догорала свечка. Тише становились пьяные голоса. Каменобоец, выплакав все слезы, заснул на полу. Его оставили в покое. Никто не стал допытываться, откуда взялась бутылка. Может кто-то хотел сделать доброе дело и угостить всех коктейлем собственного изготовления? Надо еще благодарить его за то, что он придумал такое веселое развлечение. Вполне вероятно, что виновником всего был «изобретательный» Профессор, ибо, как выяснилось, наполненная бутылка была впервые обнаружена рядом с ним. Самого Профессора в это время видели спящим, но никто не заметил, чтобы он раньше хоть раз вышел во двор, в то время как все остальные выходили. Вскоре инцидент был забыт. Все устали и хотели спать.

— Майна! — неожиданно позвал Бритва.

Вместо ответа Майна промычал что-то невнятное.

— Ты не знаешь, что случилось с Кимайто?

— Он выпил мочу.

Бритва тихо засмеялся.

— Да я не про Каменобойца. Он же одноглазый, какая ему школа?

Майна хихикнул.

— Школа. Ты когда-нибудь интересовался, кто обучает поваров в пансионах?

— В пансионах? — повторил кто-то. — Знакомое слово. А что это такое?

— Не знаешь, что такое пансион? — спросил, икая, Майна. — Ты что, только в детском саду и учился?

— Да он и про детский сад не знает, — сказал Бритва. — Он же нигде не учился.

— А ты учился?

— Конечно. И не только в детском саду. Мы с Майной и в среднюю школу ходили.

— Что значит «средняя»?

— Эх ты, темнота, — засмеялся Бритва. — Расскажи ему, Майна, про школу. Расскажи, чем мы там занимались.

Майна икнул.

— Мы пели, играли и считали пальцы.

— И это все? — спросил Подметальщик.

Майна посмотрел на него осовелыми глазами.

— Да.

— Ну тебя, — огрызнулся Бритва. — Скажи им, что мы еще делали.

Майна задумался. Голова у него плохо соображала. Он снова икнул.

— Ну, скажи, скажи, — не отставал Бритва.

Майна почесал затылок.

— Ну, считали… пальцы… и на ногах тоже.

— Неужели не можешь вспомнить ничего более интересного? — проворчал Бритва. — Помнишь, какое коленце ты, я и Кимайто выкинули? И как нас тогда наказали?

Глаза Майны бессмысленно блуждали по сторонам.

— Пальцы друг у друга считали, пили мочу…

Бритва понял наконец, что от Майны ничего не добьешься, и обернулся к Саре. Та крепко спала.

— Свинья ты, Майна, — сказал он сонным голосом. — Хоть и школьный товарищ, а свинья. Не помнишь разве, как мы стащили у учителя портфель и убежали из школы?

— Не убегал я ни из какой школы, — возразил Майна. — Я держался до конца…

— И осел к тому же, — продолжал Бритва. — Пьяный осел.

Майна засмеялся, не понимая, почему Бритва сердится.

Все обитатели лачуги уже спали. Свеча почти сгорела. Осталась лишь капелька стеарина, крошечное пламя билось о горлышко бутылки. В притупленном сознании Майны всплывали, сливались и растворялись картины прошлого.

— Знаешь что, Бритва, — сказал он. — По-моему, я никогда вместе с тобой не учился. По-моему, ты вообще нигде не учился. Не было среди моих школьных товарищей ни одного, кто воровал бы у учителей портфели и убегал бы из школы. — Майна снова икнул. — Я люблю читать, Бритва. Я прочел много книг. И в пансионах жил, безропотно ел похлебку, спал на тюфяках. Сдал экзамены и отправился на поиски приличного места. А в городе спал в мусорных баках и… прислуживал в разных паршивых кухнях. И вот попал в твою грязную шайку… — Майна сделал паузу. Бритва громко храпел. — А еще у меня был друг. Настоящий земляной червь. Землю копал лучше крота. Хороший был товарищ. Мы с ним вместе читали. Прочли столько книг, сколько вам, мартышкам, и не спилось. Жаль что Меджи здесь нет, а то он сказал бы вам, что я о вас думаю. — Майна икнул и клюнул носом. — Так что, Бритва, живешь ты без толку. Прячешься в этой дыре, пьешь мочу и жрешь насекомых, словно мышонок какой. И все вы тут ублюдки. Ублюдки, Бритва. Но мне вы нравитесь. Мне бы надо…

Огонек свечи, напуганный обступавшей его темнотой, все еще отчаянно цеплялся за жизнь. Потом забился в агонии, точно умирающий человек, вспыхнул в последний раз и пропал в холодной тьме. Да и весь Шенти-ленд окутался мраком, скрывшим его нищету и скромные радости, его привязанности и тайные страхи.

Майна лениво плелся по улочке предместий. Его патрульная служба кончилась, и он шел отчитываться перед главарем шайки. День выдался весьма удачный, его товарищам приятно будет узнать, что скоро, очень скоро у них появится еда. Ремесло свое он освоил окончательно и не боялся ходить по городу один. Встреча с полицейским его уже не так пугала, как прежде. С Подметальщиком и другими членами шайки он научился ладить. Полиции можно не опасаться, пока не даешь повода для подозрений. Порою полицейские бывают даже дружелюбны, если ты не суешь носа на подвластную им территорию. Но слишком уж фамильярные отношения могут расположить полицейского к тебе настолько, что он посадит тебя в машину и отвезет в участок. А там — темная комната и пристрастная «беседа», которая может кончиться тюремной решеткой. Избежать тюрьмы можно только одним способом: никогда не пытаться убедить в чем-нибудь полицейского. Раз уж он задался целью заслужить себе медаль, то никакие доводы разума не убедят его в твоей невиновности. Для него ты всегда преступник, даже если твое преступление ничем не доказано. Многие честные граждане, пытающиеся защитить свое доброе имя, только усугубляют положение, от решетки же это их все равно не избавляет. Поэтому Майна твердо усвоил одно сокровенное правило: увидишь полицейского — сразу пускайся наутек и моли бога, чтоб тебя не догнали. Даже если этот полицейский дружески с тобой заговаривает.

Как объяснить ему, почему ты в лохмотьях и без ботинок? Полицейские хотят знать все: и что ты ел сегодня на обед и где тебя искать в декабре будущего года? Как объяснить ему, почему ты стоишь у витрины и с вожделением глядишь на выставленные там кексы? Если скажешь, что пробовал кекс только один раз в жизни (на ферме, в двадцати милях от города), то он спросит, почему ты сейчас не на ферме и почему слоняешься по улицам, в то время как все остальные работают. Не скажешь же ты ему, что работаешь во-ром-карманником. Так что как ни крути, а дорога тебе одна — в тюремную камеру; полицейский же, этот милый слуга народа, получит за тебя новенькую блестящую медаль, а то и прибавку к жалованью. Каждый живет как умеет.

Майна дошел до косогора, спускавшегося к Шенти-ленду, и остановился в глубоком раздумье. Люди, изредка проходившие мимо, с уважением посматривали в его сторону. Его здесь уже знали. Хотя он и состоял в шайке Бритвы, но был добрее и общительнее других, в глазах его не было такой пустоты и жестокости. Он не пинал ногами кур, не давал затрещин детям, мешавшимся у него под ногами. Его редко видели пьяным. Он никогда не выплескивал воду на картонные стены соседских хижин и не обзывал соседей скверными словами. Люди радовались, что среди товарищей Бритвы нашелся человек, который вежливо здоровается с ними и относится к ним с участием. Случалось даже, что Майна давал кое-кому из жителей поселка взаймы деньги, заранее зная, что те никогда не смогут вернуть долг, хотя и обещают.

Майна задумчиво смотрел с вершины холма вниз, на поселок. В воздухе, как обычно, стояли дым, пыль и гомон. Люди, возвращавшиеся домой после бесконечных поисков средств к существованию, не вызывали у него неприязни. Напротив, он считал, что со временем мог бы и полюбить их. Он сравнил жителей Шенти-ленда с батраками фермы, на которой трудился вместе с Меджей. Батраки, работающие за банку муки и бутылку снятого молока, низведены до положения чуть ли не рабов белого хозяина и его приказчика-зверя, в то время как обитатели Шенти-ленда чувствуют себя свободными. Правда, они тоже бедны, но над ними, по крайней мере, нет ни хозяина, ни приказчика. Здесь каждый себе хозяин, каждый как умеет добывает пропитание своей семье. И каждый надеется на лучшую долю. В Шенти-ленде нередко можно встретить людей, много лет проживших в поселке: им и жить-то, может быть, осталось недолго, а они мечтают: «Когда накопим денег…» Вот что значит не падать духом. Майна тоже никогда не падал духом. Надежда на лучшую долю помогла ему выдержать многие испытания: учебу в школе, скитания на задворках, работу на ферме и, наконец, жизнь в «священном» Шенти-ленде.

— Приветик! — услышал он у себя за спиной и быстро обернулся на женский голос.

— А, Делила. Привет, — обрадованно сказал он и протянул девушке руку.

Делила, одна из самых привлекательных девушек в Шенти-ленде, внимательно посмотрела на него.

— Ты чем-то встревожен?

Он улыбнулся и покачал головой.

— Нет. Просто думал.

— О ком?

— О тебе, крошка. О ком же еще?

— Ну, и что ты обо мне думал? — с улыбкой спросила она.

— Где ты была?

Она помедлила с ответом. Он смотрел на нее: большие черные глаза, длинные черные ресницы, круглое личико и улыбчивые губы, обнажавшие два ряда ровных зубов.

— На работе.

— На работе?

— Да.

Ее улыбка показалась Майне вызывающей. Значит, нашла себе место и теперь работает.

— Давно?

— Уже три дня.

Майна улыбнулся, сжал ее маленькую ладонь и заглянул ей в глаза.

— Где?

— В городе.

— Где в городе?

— В баре «Дружба».

Майна удивленно поднял брови.

— Официанткой.

Он смотрел на нее с застывшей улыбкой. Потом качнул головой и тихо прищелкнул языком. Знакомясь с ней несколько месяцев назад, он пленил ее именно этим жестом и этим прищелкиванием.

Она широко раскрыла глаза и спросила:

— Ты не рад?

Майна не отвечал. Желая скрыть свое огорчение, он погладил ее плечо и крепко сжал руку. Но она разгадала его мысли, и он это понял. Она знала, чего он боится. Он попробовал снова улыбнуться, но вместо улыбки получилась страдальческая гримаса.

— Я не брошу тебя, Майна, — с жаром сказала Делила.

Майна притворно засмеялся.

— Никогда?

— Никогда.

— Даже если я вор, грабитель, пьяница и… безработный?

— Даже если ты одноглазый, одноногий и страшный, как дьявол.

Майна с нежностью посмотрел на нее и хотел было опять прищелкнуть языком, но Делила сделала это раньше него. Они рассмеялись. Она придвинулась ближе и заглянула ему в глаза. Он обнял ее за плечи и стал целовать в лоб. Сзади послышались чьи-то шаги, и они отпрянули друг от друга. Майна оглянулся. По тропинке шла пожилая женщина. Она улыбнулась понимающей улыбкой и прошла мимо в сторону поселка. Делила высвободилась из его объятий.

— Мне пора.

— Куда ты торопишься? — спросил он. — Может, тебе стыдно, что нас видят вместе?

— Не надо так говорить. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Но иногда я не понимаю тебя. Ты как-то… странно себя ведешь.

Майна взял ее руки в свои и посмотрел на ее обиженное лицо.

— Ты мне нравишься, — сказал он.

— Только нравлюсь?

— Не только.

— Очень нравлюсь?

— Да, очень, очень и даже больше.

— Любишь? — Она широко улыбнулась.

Майна, стараясь удержать слезы, выдавил улыбку.

— Майна, ты женишься на мне? — спросила она и обхватила его руками.

Вопрос этот, точно кувалда, ударил его по голове.

— Когда?

Она задумалась.

— Ты прав. Я должна была спросить иначе. Когда ты на мне женишься, Майна?

Майна все еще улыбался. Он был в затруднении.

— Это я спросил тебя, «когда». Отвечай.

Она вскинула голову и посмотрела ему в глаза. Лицо ее вдруг сделалось серьезным.

— А выйдет ли толк из нашей женитьбы?

Майна растерянно пожал плечами.

— Вот что мне хотелось бы знать, — продолжала она. — Очень хотелось бы.

— Мне тоже, — тихо сказал он.

— Ты знаешь, что я люблю тебя, Майна?

— Конечно.

Если бы он сказал, что тоже любит ее, это была бы истинная правда. Делила — единственный человек в Шенти-ленде, единственная женщина в мире, которая понимает каждое движение его души и знает, чем он живет и, что еще важнее, чего страшится. Но он не хотел признаваться ей в любви. Пусть сама догадается. Да, он хотел бы на ней жениться. Но он не имеет на это права. И не станет объяснять почему. Всякое объяснение обидит ее. Они оба прекрасно понимают, что их дружба так и останется дружбой. Это так же верно, как то, что он любит ее. Делила должна это понять. Но беда в том, что женщинам свойственно слушаться веления сердца, а не разума.

— Ты не ответил на мой вопрос, Майна. Ты же…

— А разве нельзя… любить и оставаться друзьями? Неужели надо обязательно жениться?

— Ты не понимаешь, — сказала она. — Женщина хочет быть не только любимой. Ей нужны замужество, дети и… Нет, ты не способен этого попять.

— Нет, почему же. Я понимаю.

Да, он понимал. Слишком хорошо понимал. Однажды — это было еще в далекие школьные годы — ему пришлось слышать такие речи. Попавшись на удочку, он надавал кучу невыполнимых обещаний. Но сейчас— другое дело. Он стал взрослее и умнее. Теперь он все понимает. Хочет ли женщина быть любимой?

Да. Но одной любви ей мало. Ей нужен муж, нужны дети, жилище, счастье и обеспеченная жизнь. А что, кроме любви, может предложить ей Майна? Ничего. Не приведет же он ее на правах жены в лачугу Бритвы. Там и без этого неприятностей хватает. Сара не потерпит, да и Бритва тоже, чтобы у них в доме жила еще одна женщина. А что они будут делать с детьми в окружении воров? Детям нужен отец, способный содержать их постоянно, семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки, а этого Майна обещать никак не может. Он и сам-то не каждый день ест. Если Делила хочет замуж, то Майна должен порвать с ней ради ее же пользы. И дать возможность выйти за такого человека, который в состоянии предоставить ей домашний очаг и хоть какие-то материальные блага. Ему будет трудно без нее, он это знает, но другого выхода нет. Да, любовь, в сущности, — еще не самое главное.

— Мне пора идти. — Делила разняла руки.

— Мы сегодня еще увидимся?

— Вечером я работаю, — сказала она с сожалением.

— В баре?

— Я вижу, тебе это не по душе.

— Там будут другие мужчины.

— Я бы с радостью обслуживала тебя, а не других.

Он вздрогнул и отвернулся. Делила поняла, что обидела его, и почувствовала, как по ее щекам текут слезы. Она знала, что не суждено ее возлюбленному стать «настоящим мужчиной». Никогда она не увидит его в баре на высоком табурете — веселого, хмельного, как все настоящие мужчины. Знал это и сам Майна.

— Когда же мы все-таки увидимся? — спросил он. — Завтра вечером?

Она в раздумье опустила голову.

— Да, завтра вечером.

— Ну, значит, до завтра.

Майна стоял и смотрел, как она идет, покачивая широкими бедрами. Вид ее полной фигуры в голубом платье действовал возбуждающе. Он встряхнул головой и быстрыми короткими шагами пошел в Шенти-ленд, насвистывая мотив старой веселой песенки, которая вдруг показалась ему наполненной новым смыслом. Песенка называлась «Моя любовь».

Вся шайка — трезвая, голодная и, как обычно, угрюмая— была в сборе. Когда нет нубийского джина, еды и гашиша, то нет и шуток, смеха и песни. Вот она, шайка Бритвы. Майна попробовал представить себе, чем эти парни были до того, как сделались ворами и наркоманами. Вообразил их мальчишками: бегают без штанов по деревне, рубашонки полощутся, точно флаги, на ветру; кожа на теле грубая, грязная, волосы кишат насекомыми. Помыть этих ребят — целая история. Они поднимают гвалт на всю деревню. Признают только один вид купания — когда мать случайно окатывает их грязной водой из ведра. Выдернуть у такого мальца молочный зуб — все равно что подвиг совершить. Матери самой с этой операцией не справиться, она вынуждена звать на помощь соседок.

Такой же жизнью жил в детстве и Майна, поэтому хорошо знал и понимал эту среду.

Он застал своих сожителей лежащими в странных, неестественных позах. Если бы они изредка не открывали глаз и не ворочались, то их можно было бы счесть неживыми. Бритва был на кровати один. На появление Майны он реагировал легким поворотом головы.

— Ну, как?

— Неплохо. — Майна плюхнулся на стоявший в углу ящик и оглядел комнату. Вот новая домашняя утварь: две кастрюли, металлические тарелки, кружки и ложки. Она появилась несколько месяцев назад, после того памятного дня, когда Майна стащил у белого человека пиджак с большой суммой денег. Пиджак присвоил себе Бритва, а часть денег Сара, проявив хозяйственность, потратила на дорогостоящую посуду. Однако сомнительно, что все это добро сохранится в доме надолго, подумал Майна. С ухудшением их финансового положения отпадет надобность и в посуде, так что в конце концов ее сдадут под залог. От очага тоже придется избавиться: слишком большая роскошь. И так уж спалили почти все ящики, так что не на чем стало сидеть, а теперь добрались и до крыши. Одну стропилину прожорливое пламя уже поглотило. Сходить бы к кому-нибудь за дровами, но ни у кого не было сил заставить себя немного поработать. Лицо Майны скривилось в улыбке.

— Раздобыл что-нибудь? — спросил Бритва.

— Сегодня — ничего.

Те, кто с надеждой поглядывал на Майну, снова опустили веки, как только узнали, что он пришел с пустыми руками. Слышно было, как у кого-то заурчало в желудке.

— А завтра?

— Ни завтра, ни даже послезавтра. За один день этого дела не провернешь. Терпенье надо. Кроме того… — Майна сделал многозначительную паузу, — мне, возможно, потребуется немного наличных денег.

Бритва отвернулся к стене.

— На что тебе деньги?

Майна взглянул на него, потом на остальных.

— На тетрадь, папку и авторучку.

— Хм. — Бритва был явно заинтригован.

— Да. На этот раз я придумал кое-что новое. Воспользуюсь пером и бумагой. Не зря же меня в школе учили.

Бритва вперил взгляд в потолок.

— Подлог?

Майна покачал головой.

— Подлог — старо. У меня другая идея, более современная. Нечто совсем иное. В случае удачи все Расходы окупятся в сто, а то и двести раз. Грандиозней план!

Бритва вздохнул.

— Иначе и не должно быть. Не можем же мы тратить время и деньги на пустяки.

— А еще мне белый комбинезон надо, — сказал Майна.

Бритва встрепенулся, посмотрел на товарищей и лег на живот, подперев голову руками.

С улицы доносился несмолкаемый гул. Жизнь в Шенти-ленде текла своим чередом, словно и не было хижины Бритвы с ее волнениями и заботами. А в хижине этой изнывали от безделья люди, обессиленные голодом и отчаянием.

— Ну-ка, что там у тебя за грандиозный план? — спросил Бритва.

Майна хитро улыбнулся.

— Сейчас объясню.

 

6

Наутро Майна встал чуть свет. Прежде чем приступать к осуществлению плана, надо было кое-что уточнить. В хижине все еще спали, когда он выбрался из Шенти-ленда. По пути его обогнало несколько автомашин, в том числе одна полицейская, так что ему пришлось спрыгнуть в кювет, чтобы не попасться на глаза блюстителям закона. Уличные фонари еще горели. Он прошелся по Кедровой аллее, приметил дома, где за воротами лаяли сторожевые собаки, изучил подходы к калиткам. Затем свернул на боковую улицу, вышел на Восточный проезд и там, под густой кроной большого дерева, стал ждать.

Вскоре на Восточном проезде появился разносчик молока, и Майна, держа дистанцию, последовал за ним. Подойдя к дому, молочник останавливался, ставил одну-две бутылки молока и шел, насвистывая, дальше. Майна следил за каждым его движением. Затем они свернули в Западный тупик, и там повторилось то же. В конце улицы стоял автофургон. Молочник подошел к нему, сел рядом с шофером и поехал с оставшимся молоком в другой квартал. Майна, прячась от набегавшего на него света фар, распластался на дне канавы и стал ждать, когда исчезнут из вида задние фонари машины. В воздухе еще пахло бензиновой гарью, а он уже вскочил на ноги и поспешил вон из опасной зоны. Назад, в Шенти-ленд.

До дома оставалось с полмили пути, когда Майна услышал шум, напоминающий раскаты грома. Шум этот сопровождался треском, какой издают ломающиеся сухие палки. Глядя в направлении Шенти-ленда поверх низеньких домиков, он увидел медленно поднимающееся к небу густое черное облако дыма, гигантские языки пламени и миллиарды искр. Потом до его слуха донеслись звон колокола на пожарной машине и вой сирены. Чувствуя, как у него колотится сердце и холодеет голова, он побежал, спотыкаясь и падая, по направлению к дому.

На вершине холма Майна остановился. Лицо у него горело, грудь сдавило, со лба стекал пот, одежда прилипла к телу. Внизу, у горящих лачуг понуро толпились жители Шенти-ленда. Они сбились в кучу, точно объятое страхом стадо, а рядом с ними грудой лежали узлы с жалкими пожитками. Плакали дети, разбуженные в столь ранний час, женщины успокаивали их, а мужчины то и дело шмыгали в огонь, пытаясь спасти еще что-нибудь ценное. Пламя ревело все громче, озаряя испуганные лица людей.

Кое-кто из женщин, как и большинство детей, были полураздеты, мужчины— в нижнем белье, их худые шеи блестели от пота.

Нескольких хижин на краю Шенти-ленда огонь еще не коснулся, и пожарники попытались их спасти. Но борьба была неравная: пламя, одержимое жаждой уничтожения, с ревом обрушилось и на эти дома.

Пронзительно закричал младенец, мать которого, потеряв сознание, упала на груду глиняной посуды и плетеной мебели. Из огня выскочил, нагруженный вещами, какой-то мужчина. В глазах его был страх, рот раскрыт. Когда он упал, двое дюжих пожарных, ломавших обгорелые строения и искавших тех, кто, может быть, остался в живых, подскочили к нему, помогли выбраться из-под кастрюль и разного тряпья и отнесли на вершину холма, где пострадавшим от ушибов, царапин и ожогов оказывали первую помощь. Имущество, которое этот человек спасал с риском для жизни, осталось на прежнем месте, и пламени не составило труда превратить его в кучу серого пепла.

Водопровода в Шенти-ленде не было, поэтому пожарные, истратив всю привезенную ими воду, отошли в сторону и только наблюдали, как огонь съедает то, что они не успели спасти. Из горевшей лачуги на окраине поселка донесся отчаянный вопль ребенка. Один из пожарных бросился было на помощь, но едва он сделал три шага, как крыша лачуги рухнула и поднялось густое черное облако дыма. Вопли ребенка потонули в реве огня. Пожарный закрыл лицо руками и, поняв, что ничего сделать не может, отпрянул назад. Потеряли сознание еще несколько женщин.

Тем временем к поселку подъехала, оглашая местность воем сирен, колонна машин «скорой помощи».

Быстро наступал рассвет.

Майна стоял вместе с другими, не в силах сдвинуться с места. Он ошалел от жары, дыма и отчаянных криков людей. Беспокоила мысль о товарищах, которых он оставил ночью в лачуге. Ведь они крепко спали. Живы ли они?

Пламя завершило свой последний аккорд злобы и гнева, осыпав небо градом искр. Пожар сделал свое дело. Из темно-красного, как свежая кровь, огонь превратился в желтый, короче стали языки пламени. Пламя уже не ревело, а тихо, с издевкой подмигивало, как бы удовлетворенное своей работой. Дымовая туча стала меньше, сажа мелкими хлопьями падала на головы людей и слепила глаза. Подул прохладный утренний ветер, унося дым, как дурную весть, в сторону города, рассеивая его над богатыми предместьями с их благоустроенными дорогами и чистыми газонами.

Майна переходил от одной группы к другой, ища своих. Прибыла полиция. Полицейские сновали в толпе и расспрашивали людей, стараясь установить причину пожара. Много любопытных набежало из других районов города. Они стояли в отдалении и взирали на то, что осталось от Шенти-ленда. Но смотреть, в сущности, было не на что. Почему они не приходили сюда, когда жизнь в поселке била ключом? Этого Майна не понимал.

Бритва сидел, прислонившись спиной к дереву, в кругу своих верноподданных, в стороне от толпы. Даже в минуту бедствия они не желали смешиваться с жителями поселка.

Увидев своих, Майна чрезвычайно обрадовался. Он успел привязаться к этим полуграмотным, заблудшим людям, сознание которых отравлено наркотиками, алкоголем и беспутной жизнью.

Уже взошло солнце, а Бритва и его товарищи, переглядываясь, покачивая головами и бормоча что-то невнятное, все еще глазели на пепелище и на пожарников, бог знает что разыскивавших среди головешек. Возможно, они искали обгорелые кости, которые помогли бы им сосчитать число жертв.

Наконец Бритва встал и пошел прочь из поселка. За ним последовали остальные. Профессор беспокойно засопел.

— Куда мы идем?

— Что теперь будем делать? — растерянно спросил Каменобоец.

Оба вопроса повисли в воздухе. Бритва резко повернулся к Майне.

— Как это случилось? — спросил Майна.

— Мы спали, — только и сказал Бритва.

Майна вздохнул.

— Как прошла патрульная служба?

— Хорошо.

— Когда приступаешь?

— Завтра утром, — ответил Майна. — У тебя все готово?

Бритва протянул ему узел, который держал под мышкой. Майна взвесил его на руках.

— Здесь все, что я просил?

— Все.

Некоторое время они шли молча. Никто не отставал. Все доверились своему главарю — это его обязанность указать им, где их новое надежное пристанище. Даже Сара молчала, веря в его мудрость.

Солнце начало уже припекать. Ободранные, жалкие, они миновали предместья и приближались к городу. Майна, не выдержав молчания, спросил:

— Куда мы идем? Какие у тебя планы?

Вся группа шла теперь строем, по трое в шеренге. Впереди шествовали Бритва, Сара и Майна.

— Надо начинать все сначала, — ответил, не поворачивая головы, Бритва. — Есть одно местечко за городом. Надежное. Жить-то ведь надо, вот мы и будем жить.

Его мозг усиленно работал. Где-то в долине, поросшей темным лесом, есть для них место. Там, на берегах ручья они начнут новую жизнь. В прохладной тени деревьев вырастет новый Шенти-ленд. По примеру прошлых лет жители поселка перекочуют следом за ним на новую землю. Жизнь возобновится. Да, туда переберутся все, он в этом уверен. Потому что деваться им некуда. Подобно животным, преследуемым страхом и голодом, они будут вместе с ним искать в лесу убежище. Нет, для Бритвы поселок Шенти-ленд не погиб, хотя море огня и превратило его в пепел. Поселок просто заснул. Скоро он восстанет из руин, возродится в другой долине, на берегу ручья. Для этого требуется только картон, немного ржавой жести, глины и немного воли. Да, воли к жизни.

 

7

У жителей Кедровой аллеи уже давно были трудности с молоком. Ни одна из молочных фирм не хотела рисковать, доставляя молоко по узкой, избитой дороге: из-за того, что машины то и дело подпрыгивали на ухабах, фирма теряла много посуды. Одно время, желая возместить убытки, причиняемые скверной дорогой (особенно в дождливый сезон), торговцы брали за молоко на несколько центов больше, но вскоре возникло новое обстоятельство: начались жалобы на нечестность жителей этой улицы. От таких только и жди, что они удерут куда-нибудь, не оплатив счетов. В результате гражданам с Кедровой аллеи приходилось покупать молоко в городе, в то время как в соседние кварталы оно доставлялось аккуратно каждое утро.

Вот почему «жулики» с Кедровой аллеи так удивились, когда увидели на улице чернобородого, с воспаленными глазами молочника. Человек этот обошел все дома и объявил, что в городе создана новая фирма, готовая ежедневно, в любую погоду снабжать их молоком. Эта весть обрадовала хозяек. И условия простые; каждая семья лишь вносит задаток в размере пятидесяти процентов месячной стоимости молока. Ночью состоялись семейные советы. Мужья недовольно ворчали, но, поддавшись уговорам жен, в конце концов решили, что хотя у них и туговато с деньгами, молоко покупать надо. Тем более что требовалось внести только половину суммы. О том, что в конце месяца придется платить и вторую половину, никто пока не думал.

На следующий день Майна снова появился на Кедровой аллее — в белом комбинезоне, с папкой в руке, с авторучкой за ухом. Волосы у него были причесаны, ботинки аляповато вымазаны черным кремом, замешанным на угольном порошке. Он ходил по домам и собирал деньги, занося в тетрадку фамилии клиентов и номера домов. Опасаясь излишних расспросов, старался говорить как можно меньше. Некоторые домашние хозяйки склонны были объяснить его неразговорчивость стеснительностью и, вопреки возражениям мужей, выдавали застенчивому молодому человеку полную месячную сумму. В этих случаях Майна изображал на лице смущенную улыбку.

— Большое спасибо, мадам, — говорил он. — Вы получите молоко завтра утром.

После этого Майна шел в следующий дом. Теперь он уже умел обращаться с женщинами предместий. Этому он научился еще в то время, когда колол у них дрова и ухаживал за газонами. Никогда нельзя показывать женщине из предместья, что ты умнее ее. Оскорбленная твоей самоуверенностью, она уйдет во внутреннюю часть дома, куда никто из посторонних, не говоря уж о молочнике, не осмелится войти. Поэтому Майна вел себя деликатно (что женщинам очень нравилось) и старался ни в чем им не перечить.

Всего Майна собрал у скупых жителей Кедровой аллеи пять фунтов стерлингов. Это было больше, чем он рассчитывал получить. Пока что его дерзкий замысел давал хорошие результаты. Но как пойдет дело дальше?

В тот вечер, когда он, усталый, вернулся в новое убежище, началось обычное шумное пиршество. Предприимчивость Майны встретила всеобщее одобрение. Сара, не сдержав порыва нежности, принялась обнимать и целовать его, невзирая на неодобрительные взгляды Бритвы. Инстинкт самосохранения заставил Майну отвергнуть эти ласки, дабы не задеть самолюбия ее возлюбленного, хотя ни Подметальщик, ни Каменобоец, ни Профессор, ни все остальные не замечали в глазах своего предводителя ничего угрожающего.

— Угощайтесь, ребята, — приглашал Майна. — Завтра у меня будет настоящее дело.

Профессор так расчувствовался, что предложил Майне свою помощь.

— Обойдусь, — важно сказал Майна. — Дело это особое. Солидное. Тут требуются ум и обходительность, а у тебя этих качеств и в помине нет. Только мешать будешь. Нет, сынок. — Майна покрутил головой и громко рыгнул. — Сиди лучше дома, ешь и прибавь себе вот тут. — Он показал пальцем на голову. — Так и быть, папаша Майна за тебя поработает.

Они выпили сначала за успех нового предприятия Майны, потом — за то, чтобы Профессор поумнел. Поздно ночью — сытые, пьяные, усталые — друзья улеглись спать. Чувствовали они себя почти как в добром старом Шенти-ленде.

Наутро Майна встал раньше обычного. Деловые люди не спят допоздна, и Майна — не исключение. Он сходил на ручей, умылся, смочил водой свою жесткую бороду, потом надел белый комбинезон и отправился в предместья города. Тетрадку с записью имен, номеров домов и количества заказанных бутылок молока он аккуратно вложил в папку и взял под мышку, а в другой руке нес большую корзину, которую раздобыл для него каким-то таинственным образом Подметальщик.

Майна стоял под деревом, когда в другом конце Восточного проезда появился молочник. Тот шел своей обычной неторопливой походкой и насвистывал свою обычную навязчивую мелодию. Майна шагал сзади, стараясь оставаться незамеченным. Всякий раз, когда разносчик ставил у неосвещенного входа в дом очередную бутылку молока, Майна, выждав немного, подходил и осторожно перекладывал ее себе в корзину. Разносчик делал свое дело, а Майна — свое. После того, как с Восточным проездом было покончено, они свернули в Западный тупик, где повторилась та же процедура. Чем меньше оставалось бутылок у молочника, тем больше их накапливалось у Майны. В конце улицы молочник сел в автофургон и поехал дальше, а Майне, как и в первый раз, пришлось прыгать в канаву. Потом он собрал остальные бутылки и, не переводя дыхания, потащил корзину на Кедровую аллею. Там, на «своей» территории, он разнес молоко по адресам, завернул пустую корзину в тряпку и спрятал под кедровым кустом. А теперь — скорее назад, в новый Шенти-ленд — там он с друзьями будет ждать дальнейшего развития событий.

Жители Кедровой аллеи наслаждались свежим молоком, в то время как жителям Восточного проезда и Западного тупика нечем было даже забелить чай. Мужья, уезжая на службу, не знали, чем их жены будут кормить маленьких детей. Сначала они предположили, что сломался автофургон (хотя многие могли бы поклясться, что рано утром слышали шум мотора и знакомое посвистывание разносчика) и что на следующий день им компенсируют недостачу и пришлют извинительные записки. Но прошла неделя, а ни молока, ни извинительных записок от фирмы не поступало.

В конторе управляющего Центральной молочной базы не переставал звонить телефон. Возмущенные жители Восточного проезда и Западного тупика жаловались, что им не привозят молоко. Управляющий пришел в смятение и вызвал клерка. Они посовещались немного и, решив, что два ума хорошо, а три лучше, позвали приказчика. А когда и это не помогло, затребовали водителя автофургона. Водитель заверил, что доставлял молоко исправно, каждое утро, и улицы не перепутал. Никакой ошибки не было.

Но ведь не могло же молоко испариться. Тем более вместе с бутылками. Может, всему виной кошки и бродячие собаки? Но тогда куда девается посуда? Быстро навели справки по телефону и установили, что никаких следов битой посуды возле домов пострадавших граждан пет. Допросили разносчика. Тот клятвенно подтвердил, что ставил молоко каждое утро у дверей жалобщиков.

Собралось правление Центральной молочной базы. Началась перебранка. Дошло до того, что члены правления стали обвинять друг друга в злом умысле. Но здравый смысл все же одержал верх, и они попытались спокойно разобраться в том, что случилось. И наконец нашли ответ. Всю эту историю приписали коварству почтенных граждан Восточного проезда и Западного тупика. Решили, мол, попользоваться неделю бесплатным молочком. Правление клокотало от злости.

Сообщили в Главное полицейское управление. Оттуда пришли самые знаменитые из знаменитых сыщиков. Они задавали вопросы и что-то писали. Их опрос не понравился никому и в первую очередь разносчику молока. Уж не подозревают ли они его в том, что он сам выпивал все молоко?

Вернувшись в полицию, сыщики подумали, посоветовались, после чего поехали опросить самих жалобщиков. Один из полицейских жил как раз в этом квартале, поэтому знал по личному опыту, что значит остаться на целую неделю без свежего молока.

Потом они опять собрались в полиции, сопоставили свои записи и быстро разрешили загадку. Всем стало ясно, что они имеют дело с отъявленным правонарушителем, а попросту — вором. Только зачем человеку с одним ртом и одним желудком понадобилось столько молока?

Так или иначе, соответствующий приказ был отдай, сыщики прищелкнули каблуками и взяли под козырек.

Наступил понедельник. С утра моросил дождь, поднялся туман. По слабо освещенной улице двигалась одинокая фигура в белом комбинезоне: всякий раз, когда вдали показывалась полицейская машина, человек прижимался к темной изгороди и как бы сливался с нею. Люди, сидевшие в машине, позевывали, всматриваясь полусонными глазами в утреннюю мглу.

Вот одинокий путник нагнулся к кедровому кусту, поднял какой-то узел и развернул его: в руке у него оказалась корзина из пальмовых листьев. Человек прошел по Кедровой аллее, потом свернул на Восточный проезд и спрятался в кустах. Ему не пришлось долго ждать: вскоре появился молочник. Насвистывая свою обычную мелодию, он стал разносить молоко. Человек спокойно шел сзади, собирая только что поставленные бутылки.

В ту же минуту возле кустарника шевельнулась черная тень, вдруг превратившаяся в призрачную фигуру человека в плаще и шляпе, надвинутой на лоб. Призрак дождался, когда мимо него пройдет сначала разносчик, а йотом, немного запыхавшись от тяжести корзины, — сборщик бутылок. Сборщик действовал уверенно, словно занимался обычным делом. Сыщику даже почудилось, что он насвистывает тот же мотив, что и молочник.

Теперь по улице шествовали уже три человека. Первый не подозревал о том, что, кроме него, есть еще двое, а второй — что еще один. Лишь третий видел обоих и знал, чем они заняты. Когда они свернули в Западный тупик, к сыщику присоединился его партнер, тоже в плаще и шляпе. Он засунул руки глубоко в карманы, потому что было холодно. Оба они преследовали свою жертву молча. Как обычно, в конце улицы молочника дожидался автофургон, который и увез его прочь из Западного тупика.

Майна, не замечая своих преследователей, собрал последние бутылки и направился на «свою» территорию. К его радости, сегодня его мучения заканчивались. Скоро он обойдет дома Кедровой аллеи и потребует у хозяек остальную часть денег. Он был уверен, что они не откажут ему, тем более если он посетует на дождливую погоду и на плохое состояние дороги.

Если же это не подействует, то он пригрозит прекратить доставку молока. Так что придется им раскошелиться. Майне уже начало надоедать раннее вставание по утрам, да еще в такой холод. Он предпочел бы спать вместе с остальными ребятами. Да и следы пора заметать, пока жители Восточного проезда и Западного тупика не всполошились и не подняли на ноги полицию — самого заклятого его врага. Он рассчитывал продержаться одну педелю, и эта неделя подошла к концу. Теперь, пока не поздно, надо сматывать удочки. А жители Кедровой аллеи пусть добывают себе молоко где угодно: хоть кур своих доят, хоть еще кого…

Он подошел к первому дому и поставил первую бутылку. Посмотрел на небо. В пучках света уличных фонарей струи дождя казались золотистыми. Он опустил голову и стал осторожно пробираться между лужами. Время от времени на него лаяли собаки, но его это не беспокоило. Зная, кто из хозяев держит собак, он предусмотрительно вычеркнул их из списков своих клиентов. С собаками иметь дело опасно, особенно в ранние утренние часы.

Майна озяб и промок, но на душе у него было тепло и радостно. Свою задачу он уже почти выполнил. Он тихо напевал популярную песенку «Поезд свободы» и думал о Делиле, милой толстушке Делиле. Девушка не перебралась вместе с остальными на новое место, и Майна не представлял себе, где она теперь живет. Он ужасно скучал по ней и собирался сходить в ближайшие дни в Шенти-ленд — авось удастся о ней разузнать.

Вынув из корзины последнюю бутылку, Майна от избытка чувств даже поцеловал ее, перед тем как поставить у порога последнего дома. Сердце его ликовало, оно переполнилось ощущением свободы и мыслью о Делиле, с губ сорвалась другая песенка — «Холодная испарина». Насвистывая любимый мотив, он собрался уходить и вдруг остановился как вкопанный. Песенка так и застыла у него на губах. Тело, и без того влажное от дождя, и вправду покрылось холодной испариной. Мускулы напряглись, глаза забегали в поисках лазейки. Лазейки не было. Единственный путь от веранды надежно преграждали два человека в черных плащах.

— Привет, — сказал один из них.

Зажатый между верандой и двумя субъектами, Майна понял, что выбора у него нет — надо им подчиниться. Он уже начал догадываться, кто они. Попробовать взять их на пушку? — быстро соображал он. Это может удасться, если они не видели, что он делал. Весь вопрос в том, давно ли они за ним следят.

— Доброе утро, — ответил он с простодушным видом. — Я из Центральной молочной базы. Чем могу служить?

— Слыхал, инспектор? — засмеялся один из сыщиков. — Каков нахал!

— Не удивительно. В таких делах без нахальства нельзя.

— Руки вверх! — скомандовал полицейский. В руке у него была какая-то черная штука, похожая на пистолет. Его партнер держал руки в карманах.

Оба полицейские впились в Майну глазами. Их глаза действовали, как гипноз. Он стоял и со страхом думал о том, что может случиться, если он откажется повиноваться. И еще его мучил подсознательный страх тюрьмы. Руки его начали машинально тянуться вверх и тянулись до тех пор, пока он не почувствовал, что вот-вот разойдутся плечевые суставы.

Сыщик, который держал в карманах руки, вынул их наконец. В одной руке оказались пачка сигарет и зажигалка. Он достал не глядя сигарету и зажал ее краешком рта. Закурив, положил зажигалку вместе с пачкой обратно в карман. С любопытством посмотрел на Майну.

— Можешь объяснить, чем ты тут занимался? — От ледяного тона, которым был задан этот вопрос, Майну бросило в дрожь. Он хотел было что-то сказать, но голос изменил ему.

— Пускай лучше в полиции объясняет, — сказал другой сыщик. — Бери молоко и пойдем с нами. Там разберемся.

Майна не двигался.

— Я сказал: бери молоко!

Майна опустил руки и нагнулся к бутылке. Видя, что арестованный ведет себя смирно, сыщик спрятал пистолет в карман. Но он слишком поторопился. Майна ощутил невыразимую тягу к жизни и к свободе. Он разогнул спину, и в тот же миг в воздухе мелькнула бутылка.

— Берегись! — крикнул куривший сигарету и отскочил в сторону. Его товарищ сделал то же самое.

Бутылка, никого не задев, стукнулась о каменные плиты дорожки. Воспользовавшись замешательством полицейских, Майна ринулся вперед, но поскользнулся и рухнул прямо на руки блюстителей закона. Щелкнули наручники. Уж теперь-то ему покажут, как вести себя с инспекторами уголовного розыска во время их дежурства.

Майна, весь избитый, корчился от боли, когда подошла полицейская машина. Его подняли с земли и бросили на заднее сиденье. Потом собрали все бутылки. Уличные фонари погасли, машина тронулась с места и повезла закованного в наручники вора-молочника в город. Справа и слева сидели довольные сыщики.

 

8

По пыльной дороге, ведущей в деревню Нгайни, тащился большой оранжевый автобус с синей полосой вдоль кузова. По случаю базарного дня он был нагружен бананами, мясом и другими продуктами. Много было и пассажиров — усталых мужчин и женщин. Огромные колеса машины то и дело буксовали, двигатель натужно ревел, машина с трудом продвигалась вперед. Водитель, прикусив губу, с ожесточением крутил рулевое колесо то вправо, то влево, его фуражка от тряски все время сбивалась набок. Но пассажирам не было дела ни до измученного шофера, ни до старой, разбитой машины. Думали они лишь о том, как бы поспеть домой к началу дойки коров. Некоторые то и дело пререкались с кондуктором, не желая платить требуемую сумму за багаж. От людей исходил противный запах гнилых зубов и табака.

В заднем углу сидел, стараясь не привлекать к себе внимания, молодой человек в рваной одежде. Он был явно смущен. Его большие глаза беспокойно блуждали по лицам пассажиров, сразу же опускаясь, как только встречались с чьим-нибудь взглядом. Он морщился от запаха потных тел, табака и переспелых бананов и от оглушительного шума. Пассажиры, стараясь перекричать рев мотора, делились базарными новостями, хотя вряд ли в этом гвалте можно было разобрать, кто что говорит. А молодой человек наблюдал за ними из своего угла. Он хоть и морщился от вони, по утешал себя мыслью о том, что все-таки это — свои люди и говорят они на его родном, понятном ему языке. Радовало его и то, что они не лезут с расспросами, не интересуются, почему он забился в угол, куда и зачем едет.

Автобус словно плыл по морю пыли и выхлопного дыма, однако, освещаемый фарами, ощупью находил дорогу. Парень смотрел в окошко. Уже начали попадаться знакомые ему места, возрождавшие в памяти картины детства. Он не будил воспоминания, не гнал их от себя; они появлялись и исчезали помимо его сознания.

В окошке мелькали банановые рощи, и было ясно видно, как большие зеленые листья шевелятся от ветра. Потом потянулись кукурузные поля. То тут, то там, склонившись к земле, работали женщины: они пололи сорняки, давая всходам кукурузы свободу. Молодой человек с удивлением думал: как ни тесно этим банановым деревьям на небольшом участке, а все-таки они растут. И всходы кукурузы тянутся кверху, как бы ни старались их заглушить прожорливые сорняки. И старые женщины не перестают трудиться, чтобы заработать себе на жизнь. Непрестанная борьба за существование идет давно, все годы его сознательной жизни, только раньше он этого не замечал. Не замечал, пока сам не включился в борьбу. Так вот она, реальная жизнь. Такая мучительно реальная.

Шум мотора уже не докучал ему — голова его была теперь занята этой новой мыслью.

Старый автобус дотащился до центра деревни и стал, накренившись на один бок. Шофер снял фуражку, вытер лоб и с облегчением вздохнул. Слава богу, пронесло и на этот раз. Несмотря ни на что. Пассажиры, выскакивая из автобуса, уже покрикивали на кондукторов, занятых выгрузкой багажа. Некоторых пришли встречать родственники. Рукопожатия, оживленные разговоры. Люди зашумели, как на базаре.

Парень задержался в автобусе, сердце у него бешено колотилось, по лицу стекал пот. Спазма сжала желудок, и трудно было дышать. «Надо вылезать и идти домой», — твердил он себе, хотя все его нутро противилось этому. Когда он, голодный, больной и одинокий, был в городе, возвращение домой казалось легким делом. Мысль о поездке к родным не предвещала ничего худого. А сейчас? Сейчас она представлялась ему ужаснейшим кошмаром. Да и как он покажется им на глаза после стольких лет мытарств? С чем он к ним придет, кроме горестных складок на лице — следов страданий и лишений?

Медленно, с большим трудом он встал на ноги и размял вялые мышцы. Оглядел на себе рваную одежду и провел рукой по бритой голове. Потом, прихрамывая немного на правую ногу, вылез из автобуса. Близился вечер. На улице было холодно. Большинство сельчан, приехавших с ним в автобусе, разошлись по домам, остались только те, кто не успел разобраться со своим багажом. Молодой человек прошел мимо них. Биение сердца все еще болью отдавалось в груди, желудок так сильно сжимало, что парень согнулся почти вдвое. Пот застилал глаза, но ему было все равно. Главное — не привлечь к себе чьего-нибудь внимания. Противнее всего сейчас были бы всякие расспросы. Тут его окликнула старуха:

— Эй, парень, пособи. Не справлюсь я одна с мешками.

Молодой человек остановился в нерешительности. Во взгляде женщины было нетерпение, почти приказ. Он вернулся к автобусу. С трудом владея поврежденной рукой и стараясь, насколько возможно, скрыть это от старухи, помог ей перетащить сначала один мешок, потом второй. Но этого ей было мало. Она взяла его за руку и повела опять к автобусу.

— Стой здесь, парень. Еще не все. — Подняв голову, сказала стоявшим на крыше кондукторам: — Там еще гроздь бананов. Давайте ее сюда. Быстрее.

Двое мужчин переглянулись. Губы их сложились в кислые гримасы.

— Быстрее! — уже громче сказала старуха. Она боялась, что один из них — тот, что помоложе, — уйдет, не закончив разгрузки.

— Но здесь полно бананов, — сказал кондуктор. — Которые из них ваши?

— Ну, та, зеленая! — пронзительно выкрикнула старуха. — Давайте! Скорее!

Кондукторы опять переглянулись.

— Здесь все зеленые, — сказал один из них.

— Да там она! — Старуха явно выходила из себя. — Вы же сами клали ее наверх. Может, потеряли?

— Тут есть большая зеленая, очень большая презеленая и самая большая презеленая-зеленая. Какую давать?

Старуха задыхалась от возмущения.

— Бросайте сейчас же! Еще шутить вздумали.

Кондукторы пожали плечами и принялись за работу. Бананы буквально посыпались как дождь на головы стоявших внизу людей. Гроздья ломались в воздухе, разлетались в разные стороны. Снизу раздавались протестующие крики.

Покончив с бананами, кондукторы начали сбрасывать ящики, мешки, стулья и столы. Завидев свои вещи, владельцы старались схватить их, но, не удержав равновесия, падали, некоторые — вместе с вещами. Кондукторы разыгрались вовсю. Побросав грузы, скинули веревки и брезентовые пологи, служащие для предохранения багажника от дождя. Поднялось густое облако пыли. Кондукторы уселись рядышком на скамью и спокойно наблюдали, как внизу копошатся люди, разбирая зеленые и зеленые-презеленые бананы.

Воспользовавшись всеобщей суматохой, парень незаметно ушел. В голове у него мутилось, и он не отдавал себе отчета в том, куда идет, хотя какое-то смутное чувство подсказывало ему, что он — на знакомой тропе. Ему не хотелось идти по этой тропе, однако ноги шагали сами собой. Они несли его домой.

Солнце клонилось к закату. Он шел по кукурузному полю. Деревня осталась немного в стороне. Дул ветерок, и шелест листьев навевал какое-то уныние и тоску. Мысли его витали в прошлом, в далеком-далеком прошлом, когда он был еще маленьким мальчиком и бегал вот по этой самой тропе. Тогда музыка полей ласкала слух, потому что напоминала о доме, где он не знал ни горя, ни забот. Теперь эта музыка звучала глухо и холодно, так холодно, что казалась ему смертью, готовой схватить его, как только на землю опустится мрак. Чувствуя, что дрожит всем телом, он ускорил шаги. Боль в ноге то усиливалась, то ослабевала. Солнце продолжало свой путь на запад, воздух с каждой минутой становился все холоднее.

Он достиг развилины троны и остановился. Отсюда правая тропа вела в дом отца, а левая — на земли соседей, в глушь, к чужим людям, в неизвестность. Молодой человек стоял в раздумье, охваченный сомнениями и страхом. Его сознание жаждало вырваться из плена нерешительности, но путь ему словно преграждал какой-то невидимый барьер.

— Меджа! — раздался чей-то взволнованный голос.

Парень вздрогнул и еле устоял на ногах. Сердце забилось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит. Глаза застилал горячий соленый пот. Он протер их тыльной стороной изуродованной руки и сквозь пелену тумана разглядел стоявшую перед ним тщедушную фигурку девочки, освещаемую косыми лучами солнца. На ней была старая грязная ситцевая тряпка, завязанная узлом на плече и скрепленная булавкой под мышкой. Засаленный узелок блестел на солнце, открытая ключица казалась белее остальной части тела. На длинной и тонкой шее сидела бритая голова. О том, что это девочка, можно было судить только по двум крошечным холмикам, обозначавшимся на худой груди под ситцевой одеждой.

Меджа посмотрел на это жалкое создание, оказавшееся его двенадцатилетней сестренкой, и сердце его больно сжалось. Он подошел, пошатываясь, к жердяной изгороди и, чтобы не упасть, прислонился плечом к столбу. Девочка бросилась к нему в объятия. Он опустился на одно колено, чтобы лицо стало вровень с ее лицом, но не в силах был произнести ни слова. Но девочка и не ждала никаких слов. Она была счастлива.

— Меджа! Ты вернулся?

— Да.

Девочка засмеялась, обхватила его шею своими худыми ручками и поцеловала в лоб.

— Я очень рада, Меджа.

Меджа тяжело вздохнул и прислушался. Кровь стучала в висках в такт отдаленному звону колокольчиков на шеях коров и звяканью подойников. Где-то кипела жизнь, и только здесь было пусто и мертво. Медже казалось, что жалобное мычание телят и запахи навоза, полей и человеческого жилья нахлынули сюда из тяжелого прошлого, чтобы нарушить покой этого заброшенного места.

— Меджа!

— М-м?

— Привез?

— Что привез? — Меджа очнулся от своих мыслей, но не мог понять смысла вопроса девочки.

— Как что? Бусы.

— Бусы?

Она засмеялась.

— Да, бусы, Меджа. Маленькие синие бусы. Где они?

Сердце у Меджи дрогнуло. Опять застучало в висках, и он вдруг почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Потом перевел дух и крепче прижал девочку к груди.

— Ты же обещал купить, когда устроишься на работу.

Меджа вспомнил. Ну, конечно, обещал. Это было уже давно, когда он кончил школу и собрался в город. Его маленькая сестренка расплакалась тогда, ей жаль было расставаться с любимым братом, и он в порыве нежности обещал ей красивые синие бусы. Но ведь он не только ей, а и другим надавал разных обещаний. Они тоже, наверно, ждут… Его охватило чувство обиды, обиды на себя и на всех. Да, да, где бусы? — бессмысленно повторял он один и тот же вопрос. Бусы.

— Ты привез бусы? — снова услышал он тоненький голосок.

Меджа покачал головой.

— Но ведь…

— Да, я помню. Я действительно обещал… — чуть слышно проговорил он.

Девочка с тревогой заглянула ему в лицо, на глазах у нее были слезы. Меджа заметил это, и ему стало невыносимо больно. За себя и за нее.

— Кто сейчас дома? — спросил он.

— Мама дома, — ответила она сквозь слезы. — И другие тоже.

Меджа перевел дух.

— И отец?

— Папы нет.

— А где он?

Девочка с трудом сдержала рыдания.

— Ушел к дяде. Денег запять. Ему платить надо за мою школу. Да, Меджа! А я в школе учусь! — вдруг весело объявила она, уже забыв о своем горе.

Школа, деньги, плата, школа, бусы… Эти слова неотступно преследовали его. Вместе взятые, они приобретали непомерно большой смысл. Поэтому и причиняли ему столько страданий. Да, именно поэтому.

— Еще в прошлом году начала ходить, — продолжала девочка. — Теперь умею писать, читать и считать.

— Да ну? — Меджа старался отвлечься от своих мыслей.

— Да. Папа сказал, что если я научусь хорошо читать, то поеду в город и устроюсь там на работу. Как ты.

Меджа молчал.

— Хочешь посмотреть, как я пишу? — спросила девочка. Она высвободилась из его объятий и побежала на тропу. Меджа остался у изгороди. Спустя минуту она позвала его, но он ничего не слышал. Она встала, подбежала к нему и потянула за руку. — Иди, смотри.

Он подчинился и заковылял следом за ней, стараясь скрыть хромоту. Но она сразу заметила, что он прихрамывает.

— У тебя нога болит? — спросила она, устремив на него широко открытые глаза.

— Нет.

Он посмотрел вниз и прочел: ВАБУИ. Буквы получились кривые. Точно не палец девочки вывел их, а по пыли прополз червячок. Полз, полз и случайно «изобразил» слово. Меджа опустился у тропы на колени.

— Вот, видишь? — сказала она. — Я уже знаю, как писать свое имя.

— Разве твое имя так пишется?

Она завела руки за спину, посмотрела на него с серьезным видом и кивнула.

Меджа покачал головой.

— Не совсем так. Смотри, как надо писать. — Он вытянул палец и рядом написал: ВАМБУИ. — Поняла?

Она не ответила. Взгляд ее остановился на его изувеченной руке.

Он это заметил.

— Что у тебя с рукой?

Но он не слышал вопроса. Снова закружилась голова. В памяти проплывали слова: школа, учебники, конторы, мусорные баки, мус… Больше он ничего уже не соображал. Чтобы не упасть, уперся пальцами в землю. Потом выпрямился и поспешно спрятал руку в карман.

Девочка все еще не сводила с него глаз.

— А теперь пиши цифры. — Медже казалось, что голос его доносился откуда-то издалека.

Вамбуи тотчас забыла про его руку и начала царапать на земле цифры: один, два, три, четыре.

— Написать твое имя? — спросила она.

Он кивнул и бросил взгляд в сторону дома. Сквозь листву кукурузы и банановых деревьев виднелась хижина отца. Такая близкая. И такая далекая. Над кровлей вился дымок. Он лениво прокладывал себе путь в неласковое предвечернее небо. В хижине царит человеческое тепло, любовь и дух семейственности. Все это так близко и вместе с тем — так далеко.

Он представил себе мать: хлопочет, готовит еду для детей. А отец ушел просить денег, чтобы заплатить за учебу. Он же, Меджа, околачивается здесь, весь в шрамах, и боится идти домой. Не может решиться. Сестренка не забыла про бусы. Значит, и другие помнят, что он обещал. Как им объяснить, почему он не сумел устроиться на работу? И откуда взялись эти шрамы, почему он хромой и ходит в рубище? Нет, объяснить это невозможно. Глядя на девочку, выводящую буквы на пыльной земле, на ее пальчик, словно продвигающийся по дороге знания, Меджа горько заплакал. Как радовались родные, когда он, кончив школу, собрался в город! Ведь он ехал зарабатывать деньги и… покупать синие бусы.

Память его воскресила беспросветную жизнь на городских задворках среди мусорных баков. Подумать только: без малого полтора года питаться отбросами, а потом несколько месяцев проваляться на больничной койке!

Оп вспомнил, как выписывался из больницы и как добрая медсестра снабдила его деньгами на дорогу. Хорошая женщина. Все поняла и не требовала никаких объяснений. Все же есть на свете добрые люди, только мало их, особенно в городе. Из ее денег у Меджи сохранился только один шиллинг. На бусы, даже самые дешевые, этих денег вряд ли хватит, а уж о плате за школу и говорить нечего.

Держась рукой за плечо своего ученого брата — так она чувствовала себя уверенней, — Вамбуи вывела на земле первую букву.

— Вот это — Мэ… — Девочка почесала худенькой ручкой бритую голову. — Покажи, как писать дальше.

Меджа машинально вынул из кармана руку и начал писать. Девочка уставилась, как загипнотизированная, на шрамы и изуродованные ногти.

— Что у тебя с рукой? — опять спросила она. — Ну-ка, дай я посмотрю.

Не успел он отдернуть руку, как Вамбуи схватила ее и стала внимательно разглядывать. Лицо ее оцепенело от испуга.

— Что случилось?

— Ничего, — уныло ответил оп.

Снова часто забилось сердце. Мысли в голове путались. Мусорные баки, автомобили, полицейские, автомобили, люди — все это вихрем проносилось в его сознании и потом… визг тормозов.

Девочка выпустила его руку и наклонилась посмотреть, что он написал. Вот на пыльную землю капнуло что-то, потом еще и еще, и она снова вопросительно посмотрела на брата.

Тело Меджи странно напряглось, по щекам потекли слезы, у краешка рта появилась иена. Ему показалось, что за спиной у него прозвучал гудок автомобиля. Он резко обернулся назад и сбил девочку с ног. Никакого автомобиля. Издав отчаянный вопль, Меджа рухнул на траву.

Вамбуи испугалась. Опустившись на колени, она попробовала повернуть брата на спину.

— Меджа! Меджа!

Но он не двигался. Она приподняла его голову и присмотрелась к искаженному болью лицу. Потом взглянула еще раз на изуродованную руку, сжимавшую кусок дерна, и побежала к дому.

— Мама! Мама! — кричала опа. — Он умер, мама! Он умер!

Вскоре она вернулась с матерью — немолодой изможденной женщиной, на лице которой были написаны неверие и волнение одновременно. Прибежали, запыхавшись, и другие члены семьи, работавшие на кукурузном поле и в банановой роще. Солнце быстро садилось, бросая на землю длинные тени. В пыли, шагах в трех от развилины тропы, куда указала девочка, еще можно было разобрать слова: Вабуи, Вам-буи. Один. Два. Три. Четыре. Меджа.

И тут же, рядом, лежала старая потертая шиллинговая монета. Меджи нигде не было. Он ушел, не оставив ни красивых синих бус, ни денег за обучение в школе. Но он отдал им все свое состояние. Весь капитал, накопленный за долгое время странствий. Один-единственный старый, истертый шиллинг. Это был все-таки шиллинг!

 

9

На землю быстро спустился мрак, и, точно по сигналу, нестройным хором запели цикады. То здесь, то там раздавалось довольное урчание ночных хищников, чуть погодя — пронзительный вопль, от которого, казалось, все умолкало. Безоблачное небо было сплошь усеяно звездами, словно вся вселенная раскрыта перед вами. Легкий ветерок приносил с собой свежесть, какую можно ощутить только в сельской местности. Слышался ворчливый гомон птиц, свивших себе гнезда в придорожных кустах.

Ноги Меджи, ступавшие по мягкой холодной пыли, озябли, заныло колено. Он плотно кутался в свое рубище, но ветер проникал сквозь ветхую ткань. Его била дрожь, стучали зубы. Он крепко, до боли сжал челюсти и двинулся, прихрамывая, по пустынной дороге.

Горькие мысли обуяли его. Дом, семья… Все это в прошлом. Как рубец на теле. Житейские проблемы, разговоры о бусах, о плате за школу теперь мало что для него значили. Он уже не жалел о том, что ушел, не повидав родителей, хотя до дома было рукой подать. Для родственных чувств в его сознании уже не было места. Осталось только желание порвать с прошлым и вернуться в город. О том, что ему делать в городе, он пока не думал. Главное — подальше от деревни, чтобы но видеть больше худых, чахлых, изможденных детей. Подальше от кукурузных полей и от всего, что связывает его с родными краями. Возможно, в городе он разыщет своего друга Майну) тогда они вернутся на старые места и заживут по-прежнему.

До главного шоссе, пересекавшего проселочную дорогу, было около двенадцати миль пути. Если ехать по этому шоссе прямо на юг, то попадешь в город. Меджа надеялся сесть в попутную машину. Но до шоссе надо еще шагать и шагать.

Было уже около трех часов ночи, когда он, прозябший, голодный и усталый, добрел до шоссе и присел отдохнуть у обочины на мокрую от росы траву. До утра, пока не начнется движение транспорта, ехать будет не на чем, так что надо поудобней устроиться, чтобы скоротать время. На востоке, над высокими холмами взошла луна. От ее холодного света ночная дорога выглядела еще более неприютной и жуткой. Меджа так дрожал, что не мог спокойно сидеть. Заныли натруженные ноги, и он стал опасаться, как бы их не свело судорогой.

Он встал, потянулся и посмотрел вокруг себя. К шоссе с обеих сторон подступали кусты, пугавшие своим настороженным видом; казалось, в них скрыты миллионы глаз. Дорожное полотно, точно черная холодная змея, тянулось на несколько миль вправо и влево от него, пока не исчезало за поворотами. Нигде, насколько хватало глаз, не было видно ни одной машины. Он сел было опять на траву, но усилившийся ветер заставил его искать укрытие. Вдоль обочины пролегала поросшая травой канава. На дне ее, как всегда в засушливое время года, было сухо. Меджа спустился в канаву. Здесь было теплее. Пряча голову от ветра, он лег на спину и устремил взгляд в холодный черный таинственный небосвод. Вот отделился от далеких звезд метеор. Оставляя за собой быстро погасавшие искры, он устремился на юго-запад, к другому созвездию.

Продолжали свои песни цикады, а в непересыхающем близлежащем болоте наперебой бормотали лягушки, их нестройный хор будоражил сознание усталого путника. И в довершение всего с болота налетели москиты, привлеченные запахом теплого человеческого тела. Атаковали они целыми эскадронами, не оставляя на незащищенных участках тела ни одного живого места. Когда Меджа закрыл лицо ладонями, они принялись жалить руки. Зуд казался нестерпимым. Меджа свернулся калачиком, но в это время пришло новое пополнение москитов, казалось, с еще более жгучими жалами. Окончательно измученный, он лег на живот, погрузил лицо и руки в высокую траву и заснул беспокойным сном.

Проснулся он, когда чуть брезжило. По шоссе в обоих направлениях уже мчались машины. Разбудило его громыхание грузовиков, которые везли на городские рынки продукты. Меджа чувствовал, как дрожит под их тяжестью земля. Время от времени проносились легковые машины, спешившие доставить своих пассажиров в город к началу рабочего дня. Меджа вылез из канавы. Поврежденную ногу свело судорогой. Он попытался вытянуть ее. Жгучая боль резко отдалась в бедре. Свело также пальцы больной руки. Он стиснул зубы, чтобы не закричать. Потом судороги постепенно прошли, рукам и ногам стало теплее, по телу пробежала мелкая дрожь. Теперь он уже мог стоять.

На востоке, где ночью всходила луна, небо начало розоветь. Просыпались в придорожных кустах птицы. До восхода солнца оставалось еще не меньше часа.

Вдали на повороте показался тяжелый грузовик. Слышно было, как водитель с шумом переключил скорость и прибавил газа. Меджа сделал глубокий вдох, шагнул прямо на яркий свет фар и замахал руками. Но грузовик мчался, не замедляя хода и несомненно наехал бы на Меджу, если бы тот не отскочил в сторону. От сознания только что пережитой опасности Меджу бросило в жар. Он покачал головой и вытер потное лицо. Подсесть к кому-нибудь в машину оказалось не так просто, как он думал. Он попробовал идти пешком, по, преодолев с трудом мили две, в изнеможении остановился и сел на траву. Подул свежий ветерок, и он, почувствовав себя бодрее, опять вышел на дорогу. Авось на этот раз повезет. Первая машина проехала мимо, вторая — тоже; третья — это был самосвал — остановилась. Меджа бросился к кабине.

— В город едете? — спросил он шофера.

Шофер долго смотрел на его лохмотья, на худое тело, на измученное лицо; потом выражение любопытства в его глазах погасло, и он, сжимая краешком рта сигарету, сказал:

— Полезай в кузов. Нечего задавать глупые вопросы.

В кабине, кроме водителя, уже сидели двое людей, и Меджа заковылял к борту. Он до того ослабел, что не мог вскарабкаться наверх, и рабочий, сидевший в кузове, перетянул его за больную руку через борт. Не успел он убрать с огромного колеса ногу, как машина резко тронулась с места, и оба они едва не упали.

— Давай сюда, — предложил рабочий и нырнул под брезент у задней стенки шоферской кабины, под самым смотровым окошком. Здесь не дуло и было не так холодно.

Они лежали, задыхаясь и чихая от пыли, а самосвал между тем мчался все быстрее и быстрее. Разговаривать они не могли, даже если бы хотели. Грузовик оглушительно ревел и раскачивался на крутых поворотах, кидая их из стороны в сторону.

Прошло, как им показалось, совсем немного времени, а грузовик уже остановился. Меджа и его спутник думали, что это лишь временная остановка, поэтому оставались под брезентом, но тут они услышали, как двери кабины открылись и снова закрылись и как под ногами вышедших людей заскрипела щебенка. Рабочий высунулся из пыльного, теплого укрытия, осмотрелся вокруг и стал вылезать.

— Приехали, — объявил он.

Меджа удивился, не услышав ни характерного городского шума, ни движения транспорта. Да и ехали-то они недолго. Может быть, свернули с шоссе и оказались не в городе, а в каком-нибудь другом месте?

Он выбрался наконец из-под брезента, поднялся на ноги и затаил дыхание. Самосвал окружали груды щебня. Прямо перед ним возвышался почти двухсотфутовый каменный массив, тянувшийся на многие ярды в ту и другую стороны. Сбоку машины, у самого массива, стояла камнедробилка.

Меджа постоял немного, разглядывая это сооружение из дерева, железных листов и каменных плит, и обернулся к рабочему, с любопытством наблюдавшему за ним. Потом спрыгнул на землю.

— Отсюда до города еще три мили, — сообщил рабочий. — Пойдем, я покажу тебе короткий путь.

Было около шести часов утра. Солнце только показалось на горизонте, и влажный воздух еще не прогрелся. Рабочий, миновав груды щебня, вывел Меджу на тропу, которая пересекала менее возвышенную часть массива, а затем поднималась вдоль обрыва. Когда они добрались до верху, Меджа запыхался. Отсюда город был хорошо виден. Его окутывала сизая дымка, сквозь которую с трудом пробивались уличные огни. Слабые, бледные, они гасли, словно от дуновения утреннего ветерка.

— Шофер рано утром в город не ездит, а то он подвез бы тебя, — объяснил рабочий. — Он должен дождаться, когда самосвал нагрузят щебнем. Однако до города, как видишь, не так уж и далеко. Еще по холодку успеешь добраться. Вот по этой тропе и шагай, пока не упрешься в шоссе. Пройдешь по нему несколько ярдов и увидишь слева продолжение тропы. Потом пересечешь речку, за ней-то и начинается город. Заблудиться там невозможно.

Меджа долго стоял в нерешительности. Рабочий молча смотрел на него, потом спросил:

— Ты все понял?

Меджа кивнул.

Меджа взглянул на него, потом на город, потом снова на него. Хотел было сказать что-то, но запнулся. Теперь, когда город был совсем рядом, он не знал, что там будет делать. Им овладело чувство страха. Такое же чувство он испытывал, когда приехал в город впервые. И многоэтажные громады зданий, и центральные улицы, и люди, ходившие по ним, — все пугало его.

— Спасибо, что подвезли, — сказал Меджа.

Усилием воли он заставил себя идти, но уже через несколько шагов остановился.

— Ну, будь здоров, — напутствовал рабочий.

— Прощайте. — Меджа поплелся дальше.

Но идти ему не хотелось. Судя по тону этого человека, у него добрая душа, и он, возможно, в состоянии помочь. Глупо уходить от того, кто может оказаться твоим другом. Уходить, когда так нуждаешься в поддержке. Меджа снова остановился и решительно повернул обратно.

Но рабочего уже не было. Он ушел на карьер. На мгновение Меджу охватила паника. Мысль о том, что он упускает случай воспользоваться чьей-то помощью, страшила его. Но человек ушел, и он, Меджа, остался совершенно один. Нет, надо его догнать!

Он побежал по опасной тропе обратно, разбрасывая гальку, спотыкаясь об острые камни, царапая до крови руки и ноги. Наконец догнал рабочего, который, услышав за спиной шум падающей с обрыва гальки, обернулся. Песенка, которую он насвистывал, замерла у него на губах. Узнав в оборванце Меджу, он удивился и с улыбкой сказал:

— Ты испугал меня.

Меджа в растерянности остановился и ухватился руками за выступ скалы. Ноги у него дрожали. Он готов был убежать, но не мог сдвинуться с места. Некоторое время они пристально смотрели друг на друга.

— Что-нибудь надо? — уже без улыбки спросил рабочий.

Меджа судорожно сглотнул слюну.

— Может, тебя интересует, как добраться до какого-нибудь места в городе?

Меджа покачал головой и промямлил:

— У меня затруднение.

Рабочий озабоченно поглядел на него: неужели этот несчастный парень совершил какое-нибудь преступление?

— Неприятности с полицией?

— Нет.

— Что же тогда?

— Работа.

— Не понимаю.

— Мне… Мне… Не поможете ли вы мне с работой? Здесь.

Рабочий задумался, внимательно посмотрел на Меджу и покачал головой. Заметив на его лице выражение отчаяния, поспешно сказал:

— Не знаю пока. Но выясню. Вообще-то нам нужно несколько человек на место погибших. Тут у нас авария была. Надо с приказчиком поговорить. — Он внимательно оглядел Меджу. — Но работа у нас нелегкая. Поискал бы ты еще где-нибудь, а?

Только сейчас Меджа в полной мере осознал, как он ослаб и отощал.

— Я уже искал, — сказал он, опустив голову.

Рабочий вздохнул. Все понятно и без слов.

— Что же, пойдем к приказчику.

Они вернулись к грудам щебня. Самосвал, на котором они сюда приехали, стоял на прежнем месте. У конторы, рядом с дробилкой, толпились горнорабочие. Перед началом работы они должны были отметиться в табеле. Меджа не представлял себе, что на каменоломне трудится так много людей. Ему бросилось в глаза, что внешне эти горняки очень похожи друг на друга. Сходство заключалось не только в рваной, пропитанной пылью одежде, но и в богатырском телосложении. По сравнению с ними Меджа чувствовал себя маленьким и тщедушным. Некоторые из этих великанов шли вдоль отвесной скалы на свои рабочие места, неся на плечах тяжелые молоты и кайлы.

Меджа и его новый товарищ тоже стали в очередь. Парни впереди них громко разговаривали и смеялись. Каждый, подойдя к окошку, совал в него свою карточку, с тем чтобы вечером, после окончания рабочего дня, взять ее обратно со штемпелем. Меджу, казавшегося среди них карликом, почти никто не удостаивал даже взгляда. Кругом шумели и суетились люди. Кто-то включил дробильную машину, и воздух наполнился оглушительным шумом и белой пылью. У конторы теперь стояли только Меджа и его спутник.

— Привет, Нгиги! — пробасил сидевший за окошком человек.

— Здравствуй, начальник, — ответил рабочий, протягивая ему свою синюю карточку. Тот сделал в ней запись и поставил штемпель, но рабочий все не уходил.

— Как жена?

— В порядке.

— А ребятишки?

— Тоже в порядке. — Нгиги помолчал немного, потом продолжал: — Послушай, начальник. Тут я приятеля одного привел. Можешь ты устроить его на работу?

— Ну, конечно, — ответил мастер. — Нам как раз нужен человек. А он что, такой же силач, как ты? Погоди, я сейчас выйду.

Только теперь Меджа заметил, что Нгиги — очень крепкого телосложения. Хотя ростом и несколько ниже его, Меджи, но плотнее. Под пыльной одеждой скрывалось тело, во много раз более сильное, чем тело Меджи.

Дверь в противоположной стене конторы открылась, и из нее вышел огромный детина в шортах и коричневой спортивной рубашке, из-под которой выпирали мощные мускулы. Ростом он был почти на голову выше Меджи, его руки в голубых прожилках и шея отличались непомерной толщиной, ноги напоминали стволы деревьев. Еще ни разу в своей жизни Меджа не встречал человека с такой развитой мускулатурой.

Мастер остановился на полдороге и окинул Меджу критическим взглядом, потом с иронией посмотрел на Нгиги, но тот отвел глаза в сторону.

— Ты что, разыгрывать меня вздумал? — спросил он.

— Нет, что ты. Он работать хочет. Спроси его самого.

Мастер посмотрел на тонкие руки Меджи, потом на костлявые, обтянутые кожей ноги, и покачал головой.

— Я хочу работать, — сказал Меджа.

Мастер перевел взгляд с Меджи на Нгиги и понял, что они не шутят.

— Но мы не можем тебя взять. Сколько ты весишь? Впрочем, это совсем ни к чему. Я и так знаю, что больше ста фунтов не потянешь. Что ты можешь у нас делать с твоими-то силенками? Нет, не пойдет.

— Но я могу работать. Буду стараться, — просительным тоном сказал Меджа.

— Зря со мной споришь. Для таких, как ты, нет у нас подходящей работы. Ты взгляни на этого здоровяка Нгиги. Нам нужна одна лишь грубая сила и ничего больше. То, что ты хочешь работать, я знаю. Работать-то все хотят, только не каждый может орудовать молотом. Тут ведь одного желания мало. Одна кайла сколько сил требует. Нет, брат, не годишься. Так что извини, Нгиги.

Нгиги молчал. Он и сам видел, что шансов получить работу у Меджи очень мало. Ему тачку с камнями возить и то не под силу. Слабоват парень.

Но Меджа решил не сдаваться.

— А вы испытайте. Вот увидите, я…

— Нет, брат, ничего не получится. Вот, взгляни на эту каменную громаду.

Все трое повернулись к высокой зубчатой твердыне. Массивная, внушительная, она с вызовом встретила их взгляды. Меджа чуть ли не физически ощутил ее мощь и несокрушимость. Почти под стать могучим плечистым фигурам мастера и рабочих-горняков.

— Понятно теперь? Попробуй долбить эту глыбу. Глядеть на нее, и то страшно. Силища! А ты хочешь идти на нее с кайлой. Да вряд ли ты и молот-то поднимешь. Нет, не возьму я тебя на эту работу. Не могу.

Меджа не знал, что еще сказать. Он готов был заплакать. Ему оставалось только уйти, но в это время заговорил Нгиги:

— Ты можешь взять его на испытательный срок, начальник.

— Что? — вскинулся на него мастер и, переведя взгляд снова на Меджу, сказал: — Бесполезно это, попятно? Хорошо, что ты такой настойчивый, но нет смысла даже пробовать. Не выдержишь ты испытания, а раз не выдержишь, то и платы никакой не получишь. Уходи.

— Ну, дай ему попробовать, начальник, — не отставал Нгиги.

— Пожалуйста, — взмолился Меджа.

— Я же сказал. Впрочем, черт с вами… — Мастер махнул рукой. — Что я теряю? Ладно. Бери вон ту кайлу и молот. Нгиги, набери ему мешок клиньев.

Нгиги, довольный, пошел за клиньями. Пусть поработает бедняга. Раз он этого хочет, то, может, и справится.

Меджа стоял рядом с мастером и смотрел, не сводя глаз, на скалу. Казалось, она поглядывает на него со злой и глупой усмешкой.

— Видишь стену? — начал объяснять мастер. — Когда принесут клинья, ты будешь рубить ее. За день должен вырубить, по крайней мере, десять кубических футов камня. Это твоя норма. Для пробы… Слушай, парень, не лучше ли тебе сначала поднакопить силенок, а уж потом идти к нам работать?

Меджа не отвечал. Легко сказать «поднакопить силенок». А как их поднакопишь, если желудок пустой? Но он не сказал этого мастеру. Не поймет. Да и никто на свете не поймет его положения. Кроме одного человека — Майны. Один лишь Майна познал вместе с ним горькую долю. Все остальные живут день за днем, спокойно наблюдая, как всходит и заходит луна. А для Меджи каждый нарождающийся день означает новые страдания, новые бесплодные блуждания по бесприютному белому свету.

Вернулся Нгиги и опустил на землю мешок с тяжелыми стальными клиньями.

Покачав головой, мастер ушел. На ходу его выпуклые мышцы то натягивались, то расслаблялись, точно стальные тросы.

Проводив мастера взглядом, Нгиги спросил:

— Он объяснил тебе, что делать?

Меджа кивнул и судорожно сглотнул слюну, Нгиги, с мешком на спине, пошел первым. Меджа, преодолевая боль в руке, возился с молотом и кайлой. Дробилка, словно смеясь над его бесплодными попытками взвалить их на плечи, грохотала и изрыгала густую белую пыль от камней, которые с такой жадностью грызла. А каменный монолит, нависавший над ним, будто корчил ему презрительные рожи. Наконец Меджа, потный и запыхавшийся, перевалив молот через плечо, а кайлу таща за собой волоком, двинулся вслед за Нгиги.

Тем временем другие рабочие, сильные, волевые, энергичные люди, какими и должны быть настоящие мужчины, несли свои молоты и кайла безо всякого труда, словно они были из легкого дерева. И ни один из этих мужчин не обратил внимания на задыхавшегося от пыли человека, с таким трудом тащившего свой инструмент на испытательный забой.

Дойдя до груд щебня, Нгиги остановился, поджидая Меджу. Когда тот приблизился, он сочувственно покачал головой, взял у него кайлу и с необычайной легкостью вскинул ее себе на плечо. Многие горняки уже приступили к работе, и в воздухе раздавались лязг металла о металл, песни и соленые шутки. Каждый из них, вырубив для себя каверну, спешил расширить ее, пока еще не жарко и не ослабли силы. Кое-кто, завидев Меджу, прекращал на минуту работу и провожал его удивленным взглядом.

Примерно в четверти мили от дробилки карьер сузился, и Нгиги с Меджей прошли в самый конец ущелья. Здесь никто не работал и было глухо почти как в подземелье. Грохот машины и голоса рабочих сюда едва доносились. Высокие каменные стены сходились так близко, что Меджа ощутил себя запертым в тесной камере, где потолок заменяло небо.

Нгиги сбросил с плеча кайлу, и она со звоном ударилась о камни. То же сделал с молотом Меджа. Он тяжело дышал.

— Ну, вот мы и пришли, — сказал Нгиги. — Здесь спокойнее. Там, где все, тебе было бы труднее работать. Зубоскалы, с ними насмеешься до упаду. А тут никто не помешает. Приступай немедля, пока солнце не начало припекать.

Меджа растерянно моргал глазами. Весь запас сил у него истощился уже за то время, пока он добирался до этого места.

— А как мне… — Он даже не знал, о чем спросить. Так много здесь нового и непонятного!

Нгиги показал рукой на каменную стену.

— Начинай в любом месте. Готовых инструкций тут нет. Главное — вырубить в этой чертовой стене девять кубических футов камня, а как ты это сделаешь — не имеет значения. Делай — и все.

Меджа взглянул на монолит, которому не было ни конца, ни края.

— Может быть, вы отмерите…

Нгиги покачал головой.

— Неоткуда отмеривать, пока ты не начал работать. У тебя есть все: кайла, клинья, молот. И есть желание. Бери молот и бей по камню. Отломится кусок, и сразу увидишь, как пойдет дело.

Нгиги повернулся и пошел. Но за изгибом стены остановился и стал незаметно наблюдать.

Меджа бросил последний робкий взгляд на скалу и, собрав все силы, поднял молот. Но поскольку весь заряд энергии у него уже иссяк, то удара не получилось. Молот со звоном отскочил от стены и грохнулся наземь, всего в нескольких дюймах от больной ноги. Меджа попробовал ударить еще раз, но результат был тот же.

Нгиги выбежал из своего укрытия и с тревогой спросил:

— Ушибло?

Меджа стоял в полной растерянности.

— Так камни не рубят, — сказал Нгиги. — Дай покажу. Тут надо аккуратно, а то покалечишься.

Он поплевал на ладони и правой рукой взялся за ту часть рукоятки, которая находится ближе к стальному бруску, а левой — за ее конец.

— Вот так надо держать. А теперь…

Он размахнулся и ударил: во все стороны полетели осколки. Ударил еще два раза, и у его ног образовалась небольшая куча камней.

— Крепкая. Плохо поддается, — сказал он, опуская молот. — На силу, брат, надо отвечать силой. Бить — так уж бить. Жалеть нечего. Не отступай.

Меджа снова взялся за молот.

— Опять неправильно, — сказал Нгиги. — Одна рука сюда… — Тут он заметил, что рука у Меджи изуродована. На его лице появилось такое же испуганное выражение, какое Меджа видел на лице своей сестренки Вамбуи.

— Что у тебя с рукой? — спросил Нгиги.

— Несчастный случай.

Как ни старался Меджа скрыть свое увечье, а все равно узнали. И приказчик, наверно, узнает и уже не разрешит больше работать. Нгиги смотрел на обезображенную руку, боясь прикоснуться к ней.

— Какой несчастный случай?

— Да так, пустяки.

Как и в тот раз, при встрече с сестрой, ему вдруг почудился гудок злосчастного автомобиля. Он инстинктивно обернулся: никакой машины не было. Неумолимая скала по-прежнему смотрела на него сверху вниз и ухмылялась своей каменной ухмылкой. Лицо у Меджи вспотело, руки дрожали. Он снова повернулся к Нгиги, в его горящем взгляде были и страх, и гнев, и смущение.

— Уж не захворал ли ты? — спросил Нгиги, с подозрением уставившись на Меджу.

Меджа кое-как оправился от смущения и взял у него молот.

— Нет. Я здоров.

— Ну, теперь ты знаешь, как надо рубить, — сказал Нгиги и отступил назад. — А мне тоже пора за дело. Как я уже сказал, готовых инструкций нет. Бей — и все.

На этот раз он даже не оглянулся. Уходя, с удивлением качал головой. Что могло довести этого беднягу до такого отчаяния? Странно, очень странно.

Меджа дождался, когда пройдет дрожь в теле. Он смотрел на скалу так, как смотрят на более сильного врага: знаешь, что он сильнее, а признаться в этом не хочешь даже самому себе. Постепенно чувство отчаяния переросло у него в злость, а потом — ив ненависть. Лютую ненависть к каменной стене, не желавшей поддаваться.

— Я здоров, — прошептал он. — Я здоров. — И уже во весь голос крикнул: — Я здоров!

Этот крик самоутверждения, глухо прозвучавший в ущелье, подхватила и усилила в тысячу раз каменная скала: казалось, она передразнивала его, только ее голос был громче; все горняки признавали ее силу, поэтому она и вела себя так самоуверенно. И это злило Меджу еще больше. Чувство ненависти целиком охватило его, и он принялся осатанело обрушивать удары огромного молота на врага, не желающего отдавать своих камней; но камни — это деньги, а значит, и избавление от голода и отчаяния. Он размахивал молотом как одержимый, пока не растер в кровь ладони и пока не заныло все его тело. Пот, катившийся с него градом, насквозь промочил одежду. Во рту пересохло, боль в пояснице сделалась тупой и тягучей. Он так глубоко погрузился в свое занятие, что не слышал даже отдаленного грохота.

Солнце было уже высоко и грело все сильнее. Его лучи пронизывали тело Меджи и прогревали камни. Но он работал, несмотря ни на что.

Когда он почувствовал, что вот-вот упадет от слабости, то отошел немного назад, чтобы оценить свои труды. Но оценивать, в сущности, было нечего: если не считать выбоины, сделанной Нгиги, скала осталась почти невредимой. Обескураженный, он сел, прислонился спиной к скале и закрыл глаза.

Через несколько часов его разбудил Нгиги. Начался обеденный перерыв, и он решил поделить с Меджей свою еду. Оставив инструменты в забое, они побрели к дробилке, где собирались, по обыкновению, громко смеясь и шутя, все горняки. Дробилка умолкла, пыль осела, узелки с едой лежали развернутыми на камнях. Рабочие, занятые трапезой, притихли. Меджа ел с жадностью. Нгиги, увидев голодный блеск в его глазах, стал есть медленней — пусть парню побольше достанется.

Закончив обед, рабочие улеглись отдыхать в тени дробильной машины. Закурили. Меджа искоса поглядывал на мощные голые торсы мужчин и не переставал удивляться: откуда берутся такие исполины?

— Куришь? — спросил Нгиги, протягивая Медже сигарету.

Меджа покачал головой.

— Как вы думаете, справлюсь я с этой работой?

Нгиги лег на спину и вытянул ноги. Закурил, затянулся и медленно выпустил дым через ноздри и полуоткрытый рот.

— Пока трудно сказать. Вечер еще не скоро. Мы в шесть кончаем.

Наступила тишина. Меджа смотрел на горняков, развалившихся в небрежных позах. Некоторые уже спали. Эта тихая, дремотная атмосфера напоминала Медже ферму, на которой они работали с Майной. Там тоже был приказчик, которому очень трудно угодить.

— Может, вы зря не замерили мой участок? — спросил Меджа, чувствуя, как саднит ладони.

— Нет смысла. Когда нарубишь девять кубических футов камня, то и без замера узнаешь, сколько сделано. От усталости глаза слипаться будут.

Меджа вздохнул и встал.

— Я, пожалуй, пойду работать.

Нгиги повернул голову и приоткрыл одно веко.

— Слушай, друг. Не знаю, как тебя звать.

— Меджа Мванги.

— Ты, Меджа, не горячись. С камнем имеешь дело, а не с людьми. Тут нужна и сила и сноровка. Злостью его не возьмешь, он уважает только силу. А ты смекай. Ищи слабину и там бей. За камушком целая глыба рухнет. Иначе сам себя угробишь.

Меджа смотрел на своего нового друга и мысленно представлял себе маленькую, худенькую сестренку, мечтающую о бусах. Поймет ли когда-нибудь Нгиги, что это значит? Поймет ли кто-нибудь вообще?

Он заковылял прочь. Голова у него напряженно работала. Во что бы то ни стало вгрызться в скалу на три фута. Только как это сделать? Этого никто не знает. Никто не верит в его силы. Бороться придется в одиночку, и единственное его оружие — воля. Он взглянул на кучку камней, добытых утром. Тело его заныло при мысли о том, сколько еще ему предстоит сегодня сделать. Точно по сне он занес огромный молот над головой. Наметил на ненавистной шершавой стене одну точку и постарался не сводить с нее глаз. Но боль в руках отвлекала от цели.

Молот отскочил от стены и упал на мешок с клиньями. Он развязал мешок, достал стальной клин и взвесил на руке. Вспомнил слова Нгиги: «Ищи слабину и там бей». Значение этих слов только сейчас дошло до его сознания. Став на одно колено, он принялся изучать стену в том месте, на которое пришелся удар. Поскребет камень концом клина, сдует пыль и снова поскребет. Глаза то и дело застилало потом, он вытирал их тыльной стороной ладони и все искал, искал, искал… Наконец, когда он начал уже терять надежду и снова впадать в уныние, счастье улыбнулось ему. Он нашел то, что искал. Это были две едва заметные линии, пересекавшиеся под прямым углом друг к другу, — настолько тонкие, что Медже пришлось пометить их царапинами, чтобы не потерять из вида. И все же это были трещины, те самые слабины. Меджа порылся в мешке, выбрал два клина потяжелее. Приставил один из них острием к трещине и, пользуясь тупым концом второго, как молотком, вбил в степу. То же проделал со второй трещиной. Отступив на шаг, оглядел то, что сделано. Получилось очень неплохо. Он поднял молот. Снова тщательно прицелился и ударил один раз, потом еще и еще. Молот уже не отскакивал. Клин вошел на несколько дюймов. Второй клин подался с первого же удара. Щели раздались вширь и вглубь. Он возбужденно потер руки. «Ищи слабину и там бей…»

Вдали снова заработала дробильная машина, ее грохот, точно морской прибой, обрушивался на дальний угол карьера и откатывался назад. Это был сигнал, означавший, что обед кончился и надо приступать к работе. Но Меджа в этом сигнале не нуждался — работа у него уже началась. Теперь он знал, что даже у гигантской глыбы можно найти слабину.

Нашлось применение и кайле. Меджа поднял ее и, нацелясь острым концом на раздавшуюся щель, вонзил на три дюйма в стену. Затем отвел рукоять в сторону, и обе трещины — вертикальная и горизонтальная — стали на несколько футов длиннее. Раны на его запыленных ладонях начали кровоточить, и боль стала почти нестерпимой. Он стиснул зубы, уперся босыми ногами в острые камни и навалился на рукоять. Кайлу резко повело влево и Меджу отбросило назад, к противоположной стене. В тот же миг раздался оглушительный грохот и со стены низверглась целая тонна камней и пыли. Увидев падающую лавину, Меджа выбежал прочь из забоя. Молот, кайла и клинья оказались погребенными под огромной грудой камней.

Сначала Меджа испугался. Он не понимал, что случилось, и не знал, хорошо ли сделал, отвалив сразу такую глыбищу. Он долго стоял, прислонившись к скале, и ждал, когда пройдет боль. Покачиваясь от усталости, закрыл глаза и пробовал задремать.

Чей-то окрик, послышавшийся сзади, вывел его из забытья. Он обернулся на голос и увидел стоявших полукругом рабочих во главе с мастером. Они услышали грохот и пришли узнать, что произошло. Среди них был и Нгиги.

— Ну и ну! — пробасил великан мастер. — Как это у тебя получилось?

Меджа от волнения не мог говорить:

— Я не…

— Даже не верится, что это твоя работа. — Мастер похлопал его по плечу. — Я готов был поклясться… Ну, что ж, испытание ты прошел. Мне ничего не остается, как зачислить тебя на работу.

Меджа стоял и слушал оживленный разговор. Одни выражали недоверие, другие — восхищение. Потом, бросив последний взгляд на тщедушного парня, каким-то чудом свернувшего гору, каждый шел на свое рабочее место. Те, кто работал на перевозке камня, побежали за тачками.

— На сегодня хватит. Потрудился ты достаточно, — сказал мастер. — Выпишу тебе завтра рабочую карточку.

Он снова с сомнением оглядел Меджу и легкой походкой зашагал прочь. Нгиги остался.

«Вот когда я наконец угодил начальству», — подумал Меджа. Он снова вспомнил ферму. Работа там была легче, и он очень хорошо бы справился с ней, если бы постарался. Да и приказчик там не такой уж страшный, конфликты с ним возникали только во время раздачи продуктов.

— Как самочувствие? — спросил Нгиги.

Меджа устало улыбнулся.

— В порядке. Пока в порядке.

Нгиги взглянул на груду камней и покачал головой.

— Невероятно, по факт. Скажи, друг, как ты это сделал?

Меджа посмотрел на свои истертые, в водяных волдырях ладони. Их все еще саднило, но боль эта вызывала приятные ощущения. Лицо его расплылось в широкой, довольной улыбке.

— Ну, я… нашел слабину.

Нгиги засмеялся.

— Я знал, что вы не поверите, — продолжал Меджа, — но это истинная правда.

Выходя следом за Нгиги из забоя, он испытывал радостное чувство. Наконец-то у него есть работа. Жизнь в общем-то не такая уж скверная штука. Единственно, чего ему не хватало теперь, — это родного очага. Но он отвергал даже мысль о возвращении к родным. Не поехал бы он к ним, даже если зарабатывал бы больше всех в мире и имел бы возможность купить миллион синих бус для сестренки и массу подарков остальным членам семьи. Никогда.

Вдали, в центре карьера, гудела и охала дробильная машина, без устали крушившая камни. Эти звуки уже не резали Медже слух и не казались насмешкой. Наоборот, они напоминали ему мягкое мурлыканье кошки. Он с гордостью думал о том, что скоро, очень скоро это чудовище начнет жадно грызть, жевать и переваривать огромную порцию вкуснейших камней — его камней, добытых столь тяжким трудом.

 

10

Зеленый фургон свернул с шоссе на грунтовую дорогу, которая вела к тюрьме. День близился к концу, и водитель, изнемогавший от жары и усталости, ехал гораздо быстрее, чем разрешалось правилами. За машиной стлалась волнистым облаком пыль; опа висела, словно в нерешительности, в воздухе, пока ее не настигал холодный горный ветерок и не отгонял вниз по склону холма в сторону леса.

Проехав еще с полмили, фургон остановился перед массивными воротами и, когда ворота открылись, въехал в тюремный двор. У конторы смотрителя водитель затормозил, вылез из кабины, потянулся и сладко зевнул.

Увидев в окно подъехавший фургон и фигуру водителя, тюремный смотритель стал гадать, кого привезли ему на этот раз. Он был уверен, что среди прибывших есть старые «знакомые», но кто именно? С этой мыслью он и вышел из конторы и неторопливо зашагал к шоферу.

— Новая партия правонарушителей?

Шофер покачал головой и вытер со лба пот.

— Сегодня только одни. Извините.

— Почему «извините»? Ты, наверно, думаешь, что мне охота возиться с этими типами. Ошибаешься, брат. Неохота! Палки ему, надеюсь, не назначены?

Шофер пожал плечами.

— А что? Все-таки вам гимнастика, — пошутил он. — Однако сегодня вам повезло. Судьба избавила вас от этой работы.

Он подошел к задней стенке фургона, достал из кармана большую связку ключей, выбрал из них одни, отпер замок и открыл дверь.

— Эй, выходи! — скомандовал он, заглядывая в темноту машины. — Приехали.

Заключенный выбрался из глубины фургона и, щурясь от солнца, остановился. Тюремный смотритель отступил назад и тщательно, с головы до ног, осмотрел его, стараясь ничего не пропустить. Высокий, без малого шести футов ростом, человек. На могучих плечах — целая гора мускулов. Шея толстая, голова крупная, с жесткой шевелюрой, лицо грубое, обветренное, обросшее жесткой бородой. Но внимание смотрителя привлекла не внешность арестанта, а его одежда: тело его было кое-как обернуто старым одеялом.

Другие заключенные, шедшие ужинать, остановились и смотрели на странного пришельца. Некоторые подшучивали над его нарядом и громко смеялись. Видно было, что новичок не привык одеваться таким манером: одеяло спадало с плеч, и он все время неуклюже придерживал его руками.

— Так, так… — пробормотал, отдуваясь, смотритель. — Ну, и кого же ты привез?

Шофер молча достал из кармана сигарету и закурил.

— Имя его — на сопроводительном листе, — сказал он наконец. — Да он вам и сам скажет, если спросите.

— Мало ли что он может сказать. Эта публика меняет фамилии быстрее, чем самый проворный хамелеон — окраску.

— Вы бы выдали ему одежду, если она есть, — предложил шофер. — Одеяло-то ему в полиции дали, и я должен его завтра вернуть.

Смотритель бросил на него быстрый взгляд.

— А что он наденет, когда отбудет свой срок?

Шофер пожал плечами и выпустил изо рта облако дыма.

— Мешок какой-нибудь дадите — и ладно. Или старое одеяло, если раздобритесь. Должен же он быть как-то одет, когда поедет к своим родным.

Смотритель привел заметно прихрамывающего заключенного в обшарпанную контору и выдал ему белую арестантскую форму. Тот в растерянности смотрел на плохо скроенные штаны, не зная, где у них перед, а где зад. Заметив его смущение, смотритель спросил:

— Первый раз штаны видишь, что ли? Разве там, откуда ты родом, одежды не носят?

Арестант, не поднимая головы, буркнул:

— Там, откуда я родом, носят одежду, а не такие мешки.

Смотритель взглянул на него испытующе.

— Впервые в тюрьме, а, сыпок?

— Я вам не сынок, — отрезал арестант.

— Когда такие, как ты, впервые попадают за решетку, то всегда ведут себя задиристо, — сказал смотритель. — Ты, видно, не понимаешь, где находишься. Нельзя разговаривать так с людьми, которые о тебе заботятся, тем более — с пожилыми.

Арестант хотел что-то возразить, но смотритель остановил его.

— Погоди. Для твоей же пользы говорю. Если ты не дурак, слушай, что тебе говорят.

Вошел шофер с пачкой бумаг в руке. Увидев переодетого заключенного, хихикнул:

— Слушайте, начальник! Вы словно знали, кого вам привезут. Форма-то ему в самую пору!

Смотритель не ответил. Он взял сопроводительный лист и сделал запись в книге:

Имя, фамилия: Меджа Мванги, известный под кличкой Морская щука.

Возраст: 26 лет.

Характер преступления: кража со взломом.

Приговор: полтора года лишения свободы.

Шофер сложил старое одеяло, взял его под мышку и пошел к машине. Через минуту зеленый фургон выехал из тюремного двора и покатил в сторону шоссе.

Смотритель, по обыкновению, произнес свою всегдашнюю назидательную речь, но заключенный пропустил ее мимо ушей. Он переминался с тем скучающим видом, который способен вывести из себя. Смотритель умолк. Ему оставалось только предоставить новичку постигать жизнь на собственном горьком опыте. Он провел его за колючую проволоку и запер ворота. Заключенный стал у самых ворот и оглядел территорию, которая в течение полутора лет должна служить ему домом.

В это время арестанты возвращались с ужина. Несмотря на ранний час — четверть шестого, — их уже вели на весь вечер и ночь в бараки. Некоторые, проходя мимо, останавливались и разглядывали его так же пристально, как он разглядывал их.

Смотритель все еще стоял рядом, с другой стороны ворот.

— Не будь нелюдимым, — чуть слышно наставлял он. — Общайся с ними, веди себя дружелюбно. Нельзя полтора года стоять вот так и озираться по сторонам. Раз уж попал сюда, то постарайся с ними сойтись.

Меджа не показывал вида, что внимает советам начальника. Но хотя он и отказывался это признать, слова старика показались ему весьма убедительными. Да, с этой компанией надо мириться, иначе пропадешь. Он по-прежнему стоял, присматриваясь к заключенным. Хотелось выбрать человека, который хотя бы внешне располагал к дружбе. Кто-то должен помочь ему найти свою камеру, освоиться на территории тюрьмы, где все бараки — огромные, белые — выглядят одинаково. Старик сказал, что у него девятая камера. Но где ее искать, эту чертову девятую камеру? К тому же Меджа проголодался, а никто не удосужился сказать, где можно поесть.

— Меджа! — крикнул кто-то из арестантов и побежал к нему.

От неожиданности Меджа отпрянул назад и прижался к колючей проволоке; но, разглядев бежавшего, снова шагнул вперед и оказался в объятиях Майны. На намять ему тотчас пришли городские задворки, мусорные баки, тяжелый запах испорченных пищевых отбросов. Майну встреча потрясла не меньше, чем Меджу. Они жали друг другу руки, обнимались и снова жали руки. Арестанты и надзиратели с любопытством наблюдали за ними.

— Где ты пропадал все это время? — спросил Майна.

— Так, мотался где придется. Только не говори, что ты ждал меня здесь, а то я обижусь.

Майна засмеялся.

— Я так рад видеть тебя, Меджа.

— Здесь? — с притворным удивлением спросил Меджа. — Ты, верно, шутишь, брат. Как мне ни приятно видеть тебя, но даже ради этого я предпочел бы сюда не попадать.

Майна уловил его шутливый тон.

— А что? У тебя был выбор?

— Какой там выбор!

Приятели разом засмеялись. Потом, вдруг посерьезнев, внимательно оглядели друг друга.

— Неужели это и вправду ты, Меджа? — спросил Майна. — Ну, и здорово ты, брат, возмужал. Наверно, в супермаркете теперь витамины кладут в продукты?

Меджа покачал головой.

— Кто их знает. Давно уж я не бывал в тех краях.

— Где же ты был?

— Ты уже задавал мне этот вопрос.

— Нет, серьезно, Меджа. Как ты сюда попал?

— Как? — Меджа пожал плечами. — В тюремном фургоне приехал. Догадываюсь, что таким же способом и тебя сюда доставили.

— Я серьезно спрашиваю, — сказал Майна.

— В таком случае покажи мне, где девятая камера. А потом поговорим. Времени у нас уйма. Меня ведь на полтора года сюда упекли.

Майна прочел на груди у Меджи цифры 9999 и покачал головой.

— Невероятно.

— Что невероятно? Думаешь, мне пришлось давать взятку, чтобы попасть в эту клетку?

— Ладно, пошли, — сказал Майна. — У меня тоже камера девять тысяч девятьсот девяносто девять, сокращенно — девятая.

Майна повел друга между бесчисленными побеленными зданиями. Их барак оказался в самом дальнем углу. Окон в нем не было — свет проникал только через маленькие вентиляционные отверстия под самой крышей. Внутри барака тянулся длинный коридор, по обеим сторонам которого расположились камеры. На двери в конце коридора красным мелом было написано: «9999».

В камере не было ни коек, ни другой мебели. Одеяла и матрацы лежали аккуратной горкой в углу. Вверху, на уровне вентиляционного отверстия, тускло светила лампочка. Зеленая стальная дверь изнутри не запиралась. Стены камеры, как и все остальное в этой тюрьме, были побелены.

— Вот это и есть паша камера, — сказал Майна и сделал жест рукой. — Логово самых отъявленных негодяев. Предназначено для рецидивистов. Как видишь, дверь здесь запирают снаружи. Рассчитано это помещение на девять человек. Ты будешь девятым. Не знаю, чего ты наговорил старому тюремщику, только вижу, что он тебя невзлюбил. Поэтому и поместил к нам. Не повезло тебе. Твой матрац и одеяло вот здесь. Того человека, который пользовался ими до тебя, неожиданно обвинили в убийстве и повесили. Будь как дома.

Меджа оглядел белые стены. Ему все же не верилось, что это — тюрьма, где предстоит просидеть такой долгий срок. Тюрьма ему представлялась совсем другой. А еще более странным было то, что он оказался в одной камере со старинным другом Майной. Это никак не укладывалось в голове. Но одно Меджа знал наверное: здесь он не чувствовал себя как дома. Он прошел в угол и сел на кучу одежд.

— Ты хромаешь? — спросил Майна. — Они били тебя, когда арестовали?

Меджа вздрогнул и в страхе обернулся назад. Ему снова почудился тот губительный гудок автомобиля.

Но позади ничего, кроме белой стены, не было. Майна заметил его испуг.

— Что с тобой?

— Ничего. — Мысли Меджи витали где-то далеко.

— Ничего?

— Да отстань ты! Расскажу потом.

Майна кивнул.

— Чуть не забыл. Полтора года — долгий срок, черт побери. Успеешь еще рассказать.

Меджа промолчал.

В этот момент, словно по уговору, в камеру ввалились сразу семеро заключенных. Увидев Майну и Меджу, остановились у самой двери.

— Ага, пришли, — сказал Майна. — А у нас новый сожитель. Мой старый приятель. Меджей зовут.

Люди встали в шеренгу и молча уставились на новичка. Арестантские формы придавали им сходство с бойскаутами, вышедшими на парад. Дверь камеры закрыли и заперли снаружи на засов. Никто не оглянулся, когда надзиратель открыл глазок и вслух пересчитал всех. Потом послышалось его бормотание и шум удаляющихся шагов.

Семерка, выстроившаяся у двери камеры, не двигалась. Люди стояли точно солдаты; расставив ноги, заложив руки за спины, они смотрели на Меджу.

— Так вот, Меджа, знакомься.

Меджа кивнул. Майна начал представлять ему арестантов по порядку, слева направо. Всякий раз, назвав чье-то имя, он либо низко кланялся, либо отдавал честь. Это прикладывание руки к голове пробудило в Медже далекие воспоминания. Оно напомнило ему ферму с ее лошадьми, коровами, свиньями и огородами; напомнило толстого хозяина, злого приказчика, тощего, как щепка, повара по имени Бой и стройного озорного парня Майну. Точно так же Майна прикладывал руку к голове и в те времена, когда хотел сгладить свою вину за очередную шалость. Сколько лет уж прошло с тех пор, а он остался все таким же.

— Первый слева — это Чеге, — объявил Майна.

— Два года за так называемое изнасилование, — сообщил Чеге. — Но я объяснял этому болвану судье, что она сама согласилась и…

— Второй — это Нгуги, — продолжал Майна, не дав Чеге договорить.

— Три года за грабеж с насилием, — сказал Нгуги. — Я рад, что у Майны на воле был друг.

Так, одного за другим, Майна представил всех семерых. Каждый, сообщая, за что и на какой срок его посадили, держался весело и непринужденно. Среди них не нашлось ни одного, кого осудили бы меньше, чем на год, по это никого, казалось, не огорчало.

— Девятый раз попадаюсь, и все за грабеж с насилием, — объявил один. — Теперь упекли на два года. Да еще палки. Если этот свинья тюремщик не пощадит, то боюсь, долго не протяну, и в десятый раз они меня уже не увидят.

Арестанты засмеялись, но Меджа не нашел ничего смешного в том, что человека то и дело бросают в тюрьму.

Стали разбирать постели, располагая их рядами на полу. Матрац Меджи оказался между Майной и Чеге. Он лег на спину и уставился на тусклую лампочку. Мысли вихрем кружились в голове. Он в тюрьме, это факт. И в одной камере с ним восемь арестантов. Похоже, что все довольны, жизнь за решеткой их устраивает. Интересно, полюбится ли она ему? В общем-то, если в тюрьме кормят, поят и ничего не требуют, а только держат взаперти и пересчитывают, как скотину, это не так уж плохо. Во всяком случае, лучше, чем на карьере, где ты обречен всю жизнь рубить камни.

Он оглядел потолок и степы, потом перевел взгляд на лампочку. Люди вокруг него тихо лежали, выжидая. Он почти физически ощущал это напряженное ожидание. И знал, чего они хотят. Они хотят знать его историю. Историю, которую очень нелегко рассказать. Он не мог решить, с чего начать, поэтому ждал, когда кто-нибудь не выдержит и начнет задавать ему вопросы. Но рецидивисты девятой камеры оказались терпеливее, чем он предполагал. Они молчали. Лежали на спинах, лицом к потолку и ждали, затаив дыхание.

— А что, разве здесь не раздеваются, когда ложатся спать? — спросил Меджа.

— Раздеваются? — усмехнулся Майна. — А мы здесь не спим. Просто лежим и ждем того дня, когда нас выпустят. Вот закроют все тюрьмы и отправят нас по домам, тогда, может, и выспимся.

Все нервно засмеялись. Меджа улыбнулся.

— Ну, хоть свет кто-нибудь погасил бы, что ли.

— Но тогда мы все пропали бы во мгле, — сказал кто-то.

Меджа шумно вздохнул.

— Это тюрьма, мой друг, а не туристский кемпинг, — напомнил Майна.

Меджа понял, что втянуть людей в посторонний разговор вряд ли удастся.

— А работать здесь заставляют? — поинтересовался он.

— Никакой работы, — ответил за всех Нгуги. — Только едим да лежим. Когда нас загоняют в камеры, всех пересчитывают. Легкая жизнь. Лучше, чем в отеле — платить ни за что не надо.

Наступило молчание.

— А ты что, боишься, как и я, работы? — спросил Майна. — Я думал…

— Нет, я не боюсь работы, — возразил Меджа. — Никакая работа меня не страшит. Ни один из вас даже представить себе не может, как тяжело я работал.

— Что же такое ты делал? Таким, как ты, здесь не место.

— Я попал сюда за грабеж, друзья мои. Но я не сразу начал грабить. Сперва я работал. Не как вы.

— Расскажи, что с тобой было, — попросил Майна. — С того момента, как мы расстались возле супермаркета.

Меджа стал припоминать все, что с ним приключилось за эти годы. Ему не меньше хотелось рассказать свою историю, чем другим — услышать ее.

— Так вот, — начал он, — когда ты кинул мне что-то в руки…

— Яблоки, — прервал его Майна.

— Что там было, я не знал. Ну, а служащий супермаркета…

— Ты работал в супермаркете? — спросил Чего.

— Да, мы чистили там мусорные баки, — сказал Майна.

— Может, мне замолчать? — с досадой спросил Меджа. — Кто-нибудь другой хочет рассказать мою историю?

Уж если поведать о себе, так с чувством собственного достоинства. Это ведь не одна из тех маленьких грязных историй, которые так часто можно услышать. То, что он скажет, надо слушать не прерывая, с уважением к человеку, познавшему жизнь на собственном горьком опыте.

— Ладно, продолжай, не будем больше перебивать, — успокоил его Майна.

Меджа вздохнул.

— Да, лучше не надо. А то сами и рассказывайте… — Он помолчал немного, потом продолжал: — Уж больно служащий супермаркета интересовался этими яблоками. Он погнался за мной, когда увидел, что ты бросил мне пакет. Я бежал что есть мочи. И не подозревал, что умею так быстро бегать. Потом к служащему присоединились еще люди, в том числе полицейские. Так мы обежали, наверно, полгорода. Я испугался. Избавиться от них было трудно, и я не знал, как быть. Поэтому все петлял и петлял по закоулкам, пока не выскочил на центральную улицу, а там…

Майна вскрикнул и тут же, поймав на себе взгляд Меджи, извинился. Остальные, опершись локтями и положив головы на ладони, смотрели на Меджу, не сводя глаз. Безумное выражение его лица действовало на них возбуждающе.

— Все случилось так неожиданно, что мне самому не верилось, — продолжал Меджа. — Со всех сторон меня обступали люди, и бежать было некуда. Не помня себя от страха, я кинулся прямо под колеса автомашины. — Он вздохнул и поднял для всеобщего обозрения свою обезображенную шрамами руку. — Вот, смотрите.

Арестанты удивленно свистнули. Никто не проронил ни слова.

— Мне все же повезло. Машина ехала не очень быстро. Поломало всего несколько ребер, да колено повредило, и вот — еще руку. Ну, и много царапин. Шесть месяцев валялся в больнице, прежде чем заросли переломы. Врач сказал, что хромота останется на всю жизнь.

Меджа умолк. Арестанты переглянулись.

— А полиция? — спросил Майна.

— Приходили из полиции. Спрашивали, что у меня было в пакете. Я сказал, что по знаю — не успел взглянуть. Они не поверили мне, долго допрашивали, но так ничего и не добились. Потом я поправился. Рассказал сиделке свою печальную историю, и она сжалилась, дала мне денег на дорогу.

— И ты… — невольно вырвалось у Майны. Он вспомнил ферму, старика Боя и весь передернулся.

Меджа не забыл, как они зарекались тогда на ферме не возвращаться к своим родителям, и чувствовал неловкость. Отвечая Майне, избегал смотреть ему в глаза.

— Да, и я поехал домой. Куда же еще мне было податься? Тебя я возле супермаркета не нашел. Вот и поехал. Только домой все равно не попал. Почти у самых ворот сестренку встретил, ну и… В общем, понял, что возврата к прежнему нет. Тошно мне стало, и я повернул обратно. Так никого, кроме сестренки, из родных и не повидал. Побоялся встречаться. — Он помолчал немного. Остальные смотрели на него, стараясь по выражению его лица угадать, о чем он думает. — Сел в попутную машину и поехал в город, хотя и не понимал зачем. Главным для меня было уехать подальше от дома. Подружился с одним человеком, и тот помог мне устроиться на каменоломню. — Меджа вспомнил грохот дробильной машины, глаза его машинально сощурились, защищаясь от воображаемой пыли. — Там мы долбили каменную стену. Сначала эта работа была мне не под силу, но потом, когда друзья подкормили меня и научили, я стал орудовать молотом и кайлой не хуже других. Работа была тяжелая, зато мы неплохо питались. Со страшной силой рубили мы камни, а машина превращала их в щебень. Так и добывали себе пропитание. Жил я в крохотной жестяной хижине вместе с другом Нгиги. У него жена, маленькие дети, но он потеснился и дал мне место. Вместе ели и вместе работали. Да и вообще, веселая собралась там компания. В субботние вечера устраивали выпивку и танцы. Было там несколько девушек, и мы танцевали с ними. Иногда из-за них случались драки. Они причиняли нам больше хлопот, чем камни. Вы бы посмотрели, как эти великаны дерутся своими ломами. Они и меня научили. Пришлось научиться, чтобы выжить. Полицейские туда редко заглядывали, а если и заглядывали, то лишь для того, чтобы прогнать посторонних. Так мы и жили: работали, ели и пили. Но слишком уж усердно трудились. Скоро там и камней-то не осталось — одна земля. Целую гору мы срыли. Начисто. И это пас очень огорчило, потому что кончилась работа. Большинство из нас лишилось заработка. Не стало ни танцев по субботам, ни выпивки. Неделю спустя нас рассчитали. Хозяин поехал искать новые места для добычи камня и пожелал взять с собой лишь тех, кто согласен работать за половину зарплаты. Согласились только семейные — надо же им было как-то кормить своих жен и детей. Хозяин собрал оборудование и инструменты и уехал. Мы же, оказавшись вдруг никому не нужными, отправились в город. К счастью, у одного из моих спутников нашлись друзья и родственники, так что на первых порах мы не очень тужили. Ночи проводили под крышей, а днем околачивались на окраинах или в парках. Пытались найти работу, но почти без успеха. День тут, день там, а постоянного ничего. Потом мы начали догадываться, что изрядно надоели приютившим нас людям. Говорить они ничего не говорили, но видом своим показывали, что пора и честь знать. Надо было быстрее сматываться, пока не выгнали. Так мы и сделали и оказались на улице.

К тому времени у моего приятеля появились разные идеи. Опыта у нас не было, да и побаивались мы вначале. А потом привыкли, пристрастились к воровским делам. Чем только мы ни занимались. Лазили по карманам, выхватывали сумочки, обманывали, грабили. С шайкой связались и совсем погрязли в темных делах. Только людей не убивали, а так все делали. Приятель мой был дерзкий, отчаянный. В шапке его очень ценили. Шли за ним куда угодно. Ну, а я… — Меджа принужденно засмеялся. — Я ему помогал. Мы так обнаглели, что стали вламываться в дома средь бела дня.

Арестанты слушали, затаив дыхание. Любопытство их достигло высшей точки. Теперь они услышат главное, узнают, на чем Меджа попался.

— Вот почему я и угодил сюда, — ответил Меджа на их немой вопрос. — Мы вломились в дом белого человека, уехавшего в отпуск. Можно сказать, всю квартиру обчистили. Целую ночь трудились. Успели даже вскрыть сейф и шкафчики в нем. Денег, правда, было мало. Мы не знали, как распорядиться награбленным добром за один прием, поэтому спрятали его в лесу, а потом по частям сплавляли перекупщикам. К несчастью, хозяин вернулся домой до того, как мы избавились от его вещей. Он поднял на ноги полицию, и та, уж не знаю, каким образом, напала на наш след. Одного из наших арестовали, и он выдал шайку. Не просто заговорил, а выложил все, как было. Конечно, ни от кого нельзя ожидать, чтобы он, оказавшись в полиции, был немой, как рыба. В чем-то он вынужден бывает признаться. Но этот человек рассказал слишком много. За нами началась круглосуточная слежка. Полиция прямо по пятам за нами шастала. И вот настал тот памятный день, когда мы должны были сбагрить последнюю часть добычи. Как было условлено, мы взяли такси и приехали на безлюдную лесную дорогу. Перекупщиков предупредили заранее, а что касается водителя такси, то ему было безразлично, куда нас везти. Лишь бы платили. На мне был костюм преуспевающего делового человека, а двое наших ребят оделись как грузчики. Оставив машину на обочине дороги, мы углубились в лес, где находился тайник. Никто из нас, конечно, не подозревал, что там нас ждут двое полицейских. Обнаружив засаду, мы кинулись обратно к такси, однако машины на месте не было. Едва шофер увидел полицию, как завел мотор и удрал. Мы бросились врассыпную, по полицейские оказались не дураки: увидели, что я хромаю, и кинулись за мной. Я понял, что убежать от них не смогу, и остановился. Решил принять бой. Я был сильнее их обоих, поэтому разделался с ними довольно быстро. Но только я хотел скрыться в чаще, как подъехала машина с полицейскими и двумя огромными псами. Псы выскочили да за мной. А я — на дерево. Кричу полицейским, что слезу, мол, если они уберут собак. Те согласились. Но тут я пожалел, что не поставил еще одного условия: чтобы меня не били. Едва я спустился, они, перед тем как втолкнуть меня в машину, дали мне жестокую взбучку. Собак послали в лес, в погоню за моими товарищами, но те успели скрыться. Через несколько часов они вернулись и забрали оставшиеся вещи. А я оказался в полицейском участке. — Меджа сделал паузу и оглядел сосредоточенные лица своих слушателей. — Несколько дней до суда они продержали меня в полиции. Все допытывались о моих друзьях. Мои показания их не удовлетворяли, за что мне снова изрядно попало. Не думал я, что они такие звери. Потом пришел тот белый, чтобы опознать свое барахло и ответить на вопросы следователя. Мне пришлось столкнуться с ним лицом к лицу. Нелегкое это было испытание, я вам скажу. Первое, что он сделал, — это заявил, что костюм, который был на мне, принадлежит ему. Он описал этот костюм подробно, вплоть до последней пуговицы. Следователь проверил: все оказалось правильно. Меня заставили снять пиджак и брюки. Потом белый присмотрелся к рубашке и заявил, что она тоже его. И снова он сказал правду, и мне пришлось снять украденную рубашку. Можете представить, как я чувствовал себя в этот момент. Ботинки, носки, нижнее белье — все было собственностью того белого человека, и все мне пришлось с себя снять. Кто-то из полицейских сжалился надо мной и прикрыл меня одеялом. В этом наряде я и предстал перед судом. — Меджа выждал, когда стихнет смех, и продолжал: — Судья решил это дело без проволочек. Я сразу признал себя виновным — другого выхода не было. Это понравилось и судье, и всем остальным. Он отчитал меня именем закона и вынес мягкий, как он сказал, приговор: полтора года тюрьмы за участие в ограблений. Теперь полиция разыскивает остальных, но я думаю, у нее ничего не выйдет. Вот так, в одеяле, точно чучело, меня и привезли сюда, в камеру номер девять.

Арестанты, довольные рассказом, отвалились на спины.

— Есть вопросы? — спросил Меджа.

Никто не ответил.

— Удовлетворены?

— Удовлетворены, — ответил за всех Майна. — Теперь понятно, почему ты попал в нашу камеру. Да еще в этой тряпке, как твои предки.

— Наверно, ты первый такой арестант, — сказал Чеге. — Вряд ли еще кого привозили сюда в одеяле, накинутом на голое тело. Тебя могут даже занести в книгу знатных гостей.

— Вопрос теперь в том, что я надену потом, когда меня выпустят, — сказал Меджа.

— А одеяло? — спросил Майна.

— Одеяло отправили обратно.

— Я тебе свое отдам, — предложил, подумав, Нгуги. — Тебя выпустят раньше, поэтому ты успеешь вернуть его мне, когда добудешь для себя одежду.

— Или сам привезешь, если не сможешь прислать, — подсказал другой заключенный. — Тебя тут всегда примут в тюремном-то одеяле.

В камере засмеялись.

— А ты, Майна, за что сюда угодил? — спросил Меджа.

— Не поверишь, — ответил Майна.

— Изнасилование? — Меджа нарочно назвал самое невероятное преступление…

— Нот.

Нгуги хихикнул.

— Убийство?

— И не убийство.

— Тогда что же?

— Хищение.

— Хищение чего?

— Молока.

Все, кроме Меджи и Майны, покатились со смеху.

— Молока? — недоверчиво переспросил Меджа. — Зачем? Сколько молока?

— По пятьдесят, по восемьдесят бутылок в день. В течение недели.

— Зачем?

— Жена родила мне ребенка, — Майна говорил с видом озабоченного отца, — по у него не оказалось рта, чтобы сосать грудь. Ему нужно было молоко, вот я и воровал.

— И ребенок, не имея рта, выпивал по пятьдесят бутылок в день? — с улыбкой спросил Меджа. — Весь в отца пошел. Я не удивлюсь, если ты скажешь, что он уже и разговаривать умеет.

— В этом все и дело, — сказал Майна. — Ребенок заявил, что не любит молока, поэтому мне пришлось пустить его в продажу. Ну и, конечно, тут вмешалась полиция.

Наступило молчание. Арестанты, зевая, настраивались спать.

— Ты не сказал, на сколько тебя осудили, — напомнил Меджа.

— На один год. Через четыре месяца выпустят. Так что без меня тут останешься. Но ты не беспокойся. Я тебя еще застану здесь, когда снова сюда вернусь.

Кто-то захрапел. В тишине барака этот храп звучал как рев бульдозера, работающего на полную мощность. Меджа повернулся на бок. Майна последовал его примеру.

— Выключай мотор! — крикнул Меджа храпуну.

Никакого эффекта.

— Эй, стукните его, чтоб заткнулся.

— С удовольствием, — ответил чей-то голос.

Раздался глухой удар. Храпун заворчал, повернулся на бок и снова заснул, бормоча что-то невнятное. Храп прекратился.

Меджа вздохнул и натянул на голову одеяло, от которого сильно пахло ДДТ.

Лампочка бросала тусклый свет на укутанные в одеяла тела. За стенами камеры спала вся тюрьма, кроме надзирателей и охранников на сторожевых вышках. Со стороны шоссе донесся гудок автомобиля, мчавшегося сквозь ночь по направлению к спящему городу.

 

11

Дождь лил не переставая в течение трех месяцев. Ручей, отделявший деревню от полей, превратился в бурлящий поток, люди не могли проникнуть на поле, чтобы взглянуть на посевы.

Сначала поля жадно впитывали влагу, и к черному холодному небу потянулись стебельки кукурузы. Но дождь все шел и шел, и вот уже из промокшей земли вылезли украдкой и распустили первые листки пучки зловредной сорной травы. Они ждали, что из деревни придут люди и выдернут их, но никто не приходил; тогда молодые всходы выпустили следующую очередь темно-зеленых листьев и замерли в ожидании. Стебли кукурузы тоже подросли и окрепли, начали развиваться стержни початков. Дождь лил не переставая, крестьяне не появлялись, и сорняки осмелели и принялись расти наперегонки с кукурузой, ослабляя, а то и заглушая менее рослые стебли. Скоро они созрели, посеяли вокруг себя семена. Появились и тоже устремились к страшному черному небу новые всходы молодых здоровых сорняков. И опять не пришли крестьяне — ручей все еще невозможно было перейти.

И вдруг, однажды утром, тучи исчезли, солнце залило синее небо ярким теплым светом. Паводок через несколько дней сошел, и крестьяне взялись за уничтожение сорных трав, уже достигших к этому времени гигантских размеров и сильно угнетавших кукурузные стебли. Работа эта требовала быстроты, ибо все говорили, что дождь наверняка скоро возобновится. Закончив прополку, люди стали ждать дождя. Но дождя не было ни в тот месяц, пи в последующий. Его по было целый год.

Кукуруза начала рыжеть, речка постепенно мелела и и конце концов высохла до самого дна. Подул холодный ветер, закрутил пыльные вихри. Кукурузные стебли не могли ни расти, ни снова уйти в землю, им оставалось только беспомощно стоять, отдавшись воле ветра. С каждым днем они все больше и больше выгорали от зноя.

В деревне, по другую сторону речки, слышались печальные голоса крестьян, смотревших с мольбой в глазах на безбрежное синее небо и не находивших на нем ни единого облачка. Истощились запасы продовольствия, и женщины плакали, высыпая в котелки остатки зерна.

Послали за сельским колдуном. Тот достал свои принадлежности, долгое время висевшие за ненужностью на стропиле крыши, и разложил их на черном от копоти коврике. Сначала богам, а потом богиням были принесены в жертву петухи. Но это не помогло. По-прежнему горячий огненный шар поднимался каждое утро в точно определенное время над горизонтом, нисколько не смущаясь горем и страданиями, которые причинял земле. Колдун, поняв свое бессилие, сложил талисманы, коврик и повесил обратно на стропило, потом пожал сутулыми плечами и лег на тюфяк в углу хижины. Он сделал все, что мог — пусть теперь боги решают. А солнце между тем поливало порыжелые кукурузные поля своим палящим, губительным светом.

Деревня бедствовала. Люди, животные исхудали от голода. В сотый раз собралась сельская комиссия. Где выход? Кто-то вспомнил про городское кооперативное объединение, скупавшее в этой деревне в урожайные годы молоко и продукты земледелия. Конечно, эта организация поможет голодающим. В город отправилась делегация, составленная из самых уважаемых стариков. Ходоки пробыли там целых две недели. Сельчане с нетерпением ждали их, полагая, что все это время они были заняты заготовкой продовольствия и отправкой его в деревню. Но вот делегация вернулась. Никакой помощи она не добилась, зато привезла делегацию кооперативного общества, которая должна была убедиться в том, что старики не слишком сгущали краски, рассказывая о затруднениях, с которыми столкнулись крестьяне. Делегация пробыла в деревне недолго. Уезжая, она торжественно обещала вернуться с продовольствием, но не вернулась. Крестьяне выждали, сколько требовали приличия, и послали в город вторую делегацию. Вторая делегация вернулась быстрее первой. Она сообщила, что кооперативное объединение переехало в другое здание и не оставило адреса. Таким образом, рухнула последняя надежда. Гибли коровы и другой скот. Люди умирали от голода. Некоторые в отчаянии распродавали свое имущество и уходили прочь. Те, в ком еще теплилась какая-то надежда, посылали сигналы бедствия колдуну.

И опять чародей достал свои талисманы. Принесли на заклание богам последнего тощего, больного петуха. Произнеся новые, более сильные заклинания, колдуй выполз из хижины и с надеждой взглянул на небо. Много дней еще пройдет, прежде чем из крошечного облачка вырастет дождевая туча. Старик покачал головой и поплелся обратно в хижину. Порывистый ветер, дувший с противоположного берега речки, обдавал деревню горячей пылью. Торжествующе сияло солнце, расточая улыбки выжженной земле. Она гордилось своей работой. Очень гордилось.

Дождь пришел, когда его уже не ждали. Такой же проливной, как до великой засухи. С колдуном расплатились. Земля покрылась зеленой растительностью, уцелевший скот отъелся и нагулял жиру. У коров набухло вымя, телята радостно мычали и резвились. Дети допоздна играли на лугу, над деревней снова зазвучали песни и смех. Люди стали приветливее, благодушнее и на богов больше не гневались. Прошел слух, что кто-то видел, как рыскал по зазеленевшему кукурузному нолю представитель кооперативного объединения. Что ж, пускай рыскает. Теперь, когда плохие времена миновали, никто уже не помнил зла.

Именно в эти дни красоты и изобилия в родную деревню вернулся после более чем десятилетнего отсутствия Майна.

Солнце уже угасало, и спускались сумерки. Небо на западе залилось золотистым огнем заката, подул, шевеля кусты и травы, холодный ветер. Над деревней собрались дождевые тучи, и чувствовалось приближение грозы.

Медленно и мучительно взбирался Майна по крутой извилистой тропе к кукурузным полям на той стороне речки. Несмотря на то что вечер выдался холодный, лицо его покрылось испариной: слишком трудно было его слабым ногам нести исхудавшее тело. Сильно билось сердце, и мучила одышка. Он то и дело останавливался отдохнуть и в эти короткие мгновения думал о доме и о родных. Давно он уже уехал в город искать работу. Помнят ли его родители? За эти годы он вырос, возмужал, повзрослел. Но порядочного человека из него не получилось. Он стал полнейшим ничтожеством — вором, грабителем, рецидивистом. Распознают ли они в нем, болезненном, измученном, родного сына? После стольких лет разлуки. Ему так осточертела городская жизнь, что отчий дом казался единственной отрадой. А ведь совсем недавно он и мысли не допускал о возвращении домой. Поэтому и связался с воровской шайкой. Однако и надежды на Бритву не оправдались. Сара вдруг вспомнила, что она женщина, а не разбойница, и сбежала от своего возлюбленного. Бритва рвал и метал, но ничего не мог поделать. Он так часто угрожал пустить в ход свой нож, что его уже перестали бояться. Дисциплина в шайке развалилась. Люди больше не верили в его способность руководить. Бегство Сары вывело его из колеи, он пил беспробудно. Через несколько месяцев его нашли мертвым в придорожной канаве. Он умер от алкогольного отравления.

Шайка осталась без главаря. Некоторые пытались занять место Бритвы, по безуспешно. Подметальщик, приучая товарищей к дисциплине, слишком злоупотреблял силой и однажды убил одного из них. За это его повесили. Пробовал свои силы и Профессор. Этот старался подчинить себе людей убеждением, но потерпел полное поражение. В конце концов он сошел с ума. Ему так и не удалось заставить одноглазого Каменобойца смотреть на вещи так, как смотрел он сам. Когда Профессора вели в сумасшедший дом, он плакал словно младенец. Потом нашлись другие смельчаки, в том числе Майна. Но Майна пошел на попятную, как только обнаружил, что ему не сладить с одним из взбунтовавшихся воров. Он понял, что рано или поздно был бы вынужден пойти на убийство. Так и рассыпалась эта компания, точно куча песка во время бури. Одинокий, лишенный опоры Майна пустился искать свою бывшую подружку Делилу, но неудачно. Ее не оказалось пи в старом Шенти-ленде, ни в новом. Он решился заглянуть в бар «Дружба», однако там работала уже другая девушка. Она сообщила, что Делила уволилась еще два года назад и собиралась выйти замуж. Еще один удар судьбы. Нашла-таки Делила себе настоящего жениха. Осе, что оставалось от добрых старых времен, была хижина Бритвы в Шенти-ленде. Майна незаметно прокрался туда, отыскал веревку, сделал петлю и привязал одним концом к перекладине крыши. Возвратясь домой, его бывшие товарищи увидели его висящим на веревке. Они вынули его из петли и, обнаружив, что он еще дышит, принялись приводить в чувство. Когда он пришел в себя, они сказали ему, что не одобряют его малодушия.

— Не в малодушии дело, — с трудом проговорил Майна. — Вы не понимаете. Я просто…

— Да понимаем мы, — сказал один из них. — Очень хорошо понимаем. Тебя тюрьма страшит. А чего ее бояться? Все мы там будем. Так что не бойся.

Майна покачал головой.

— А я и не боюсь. Мне уж ничто не страшно. Каких только преступлений я не совершал. И почти за все отбывал наказания. За последние пять лет больше времени провел за решеткой, чем на свободе. Пока сидел, все думал: что еще сделать, когда меня выпустят? Выйдя на волю, приводил свои планы в исполнение — и снова в тюрьму. А теперь надоело. Опротивело. Зачем такая жизнь? Никому я не нужен.

Друзья задумались. Один из них возразил:

— Нужен. Родным нужен. Матери, отцу.

Майна взглянул на говорившего и опять покачал головой.

— Им — нет. Для них я уже умер. Куда угодно поеду, только не к ним.

— Разве тебя никто не любит? Мы, например, любим. А родные? Ну, хотя бы родители?

Майна вздохнул и опустил голову.

— Любить-то они любят.

— И ты их, наверно, любишь.

— И я люблю, — вяло проговорил он, вперив глаза в пустоту. — Да, я люблю их. Даже слишком. Поэтому и не решусь к ним ехать. Не могу. Не имею права.

Наступило молчание. Все сочувственно смотрели на понурую фигуру Майны. Все, кроме одного. Этот спокойно сидел в стороне и, слушая чужие речи, разглядывал свою изуродованную руку. Казалось, ему было безразлично то, что происходит вокруг него. Время от времени он бросал взгляды на человека, только что вынутого из петли. Он вспомнил первую встречу с Майной в городе. Тогда Майна был другим — веселым, беззаботным. Кто мог подумать, что он когда-нибудь станет покушаться на собственную жизнь? Предприимчивый, никогда не пасующий перед трудностями, он помогал Медже справиться с меланхолией. Медже не верилось, что человек, когда-то учивший его жить, сам теперь задался целью во что бы то ни стало умереть.

— Можешь остаться с нами, Майна, — сказал кто-то.

Меджа метнул на него сердитый взгляд.

— Незачем ему оставаться.

Парни с изумлением уставились на Меджу.

— Да, незачем. Разве он сказал, что среди нас есть друзья, с которыми он хотел бы остаться? Да и что ему дружба? Ему этого мало, понимаете? — Он бросил Майне веревку. — На. Иди вешайся. Это успокоит тебя. Вешайся — и дело с концом. Только не в нашей хижине. Иди. Убирайся.

Кто-то из присутствующих хотел вмешаться, но Меджа взмахом руки заставил его замолчать. Здесь, в полутемной хижине, его рука, как самая сильная, пользовалась властью.

— Лезь в петлю и умри, — с горечью продолжал Меджа. — Надеюсь, это разрешит твои душевные проблемы. А не разрешит — не надо. Все равно ведь тебя не будет в живых. В этом мире нет места для трусов. Убирайся.

Хижина затаила дыхание. В воздухе витали страх, негодование и растерянность. Взгляд Майны скользнул по веревке, лежавшей у его ног, потом по лицам товарищей и остановился на лице Меджи. По его глазам было видно, как он взволнован. Чувство отчаяния, угнетавшее его, сменилось теперь чувством неодолимого стыда. Он открыл было рот, словно хотел сказать что-то, по тут же закрыл его. Он понял, что ему брошен вызов. Он кивнул, поднял с пола веревку, на которой совсем недавно висел, кивнул еще раз и двинулся к выходу.

Все, кто был в хижине, смотрели ему вслед. На глазах у некоторых появились слезы.

— Да, вот еще что, — сказал Меджа.

Майна остановился и ждал, теребя веревку.

— Сделай так, чтобы петля затянулась потуже. Будет жаль, если тебя снова кто-нибудь спасет по ошибке.

Майна кивнул и вышел.

Один из членов шайки бросился было догонять Майну, но Меджа преградил ему путь.

— Прочь с дороги, ты…

— Не надо ему мешать, — медленно проговорил Меджа. — У него свои счеты с жизнью. Он пи у кого не просит помощи. Пускай справляется сам, никто не должен вмешиваться. Оставь его в покое.

— Но ведь оп…

— Сволочь ты, — не выдержал другой член шайки. — Наплевать тебе на людей, ты только…

Меджа обернулся на говорившего.

— Что оп, брат тебе? Не психуй. Тосковать по нему не станешь. Очень скоро забудешь. И все забудут. («Все, кроме меня», — подумал он.) Не очень-то вы горевали, когда умер Бритва. А Майна чем лучше?

— Если он повесится, я…

Меджа усмехнулся и спросил:

— Что тогда? Ты тоже повесишься?

Ответом ему было молчание. Кое-кто уже начал понимать, к чему он клонит.

— Да не повесится он. Вы плохо его знаете. И домой не поедет.

— Но как он будет жить без товарищей? Куда пойдет?

— Не знаю, — задумчиво ответил Меджа. — Но только не домой. В атом я уверен.

Но тут Меджа ошибался. Майна был настолько потрясен враждебным выпадом друга, что возненавидел его сильнее, чем саму жизнь. Нет, не пойдет он в могилу. Не на такого напали. Пусть знают, что он не совсем еще конченый человек. Ему бросили вызов, и он его принял. Пойдет прямо домой и не остановится, как Меджа, на полдороге. Если родители не захотят принять его, то пусть убьют на месте. Своими руками. Так думал Майна, идя пешком в родную деревню, расположенную в тридцати милях от города.

Но сейчас, шагая вверх по крутому склону в деревню, он чувствовал, что мужество начинает ему изменять, голос разума словно подсказывал, что не следует возвращаться домой. Слабое тело и пустой желудок нетерпеливо толкали его в сторону дома, где, как он думал, его ждала сытая и спокойная жизнь, сознание же непрестанно напоминало о пропасти, образовавшейся между ним и его родителями. Что он им скажет? Что скажут они ему? Как с ним поступят? И как сложится дальше его жизнь?

Майна остановился, перевел дух. В голове вихрем пронеслись воспоминания о жизни, прожитой за годы отсутствия в родном доме. И вот теперь он вернулся.

Оп взглянул на свинцовые тучи: скоро пойдет дождь. Оглядел свои худые руки, рваную одежду и сокрушенно покачал головой.

— Надеюсь, они узнают меня, — сказал он, ежась от холода. — И надеюсь, в очаге у них горит огонь.

Оп двинулся дальше. Когда достиг вершины холма, деревня уже погрузилась во мрак. Он пошел наугад по кукурузному полю. А вот и знакомая тропа. В детстве он находил ее даже с закрытыми глазами. Он перешел вброд речку и в пугающей темноте отыскал дорогу. Над полями слышались крики ночных птиц. Наконец он достиг деревни. Где же родительский дом? Он переходил от одной двери к другой, вспоминая приметы. Но память подвела его, да и нельзя было ничего разглядеть в темноте. После долгих бесплодных поисков он решил постучаться в ближайшую хижину. Дверь открыла незнакомая женщина. Стоя спиной к горящему очагу, опа смотрела на оборванца. По лихорадочному блеску его глаз она поняла, что он нездешний. Только у пришлых людей такой изголодавшийся вид.

— Да? — спросила опа.

Майна, смущенный, заговорил не сразу.

— Где дом Камау?

— Камау? — Женщина недоуменно повела плечами. — А какое у него еще имя?

Майна попробовал вспомнить. Но у отца, насколько он знал, не было другого имени. Для посторонних он всегда был Камау, а для него — всегда отец.

— Его зовут Камау. Мой отец! — с надрывом выкрикнул он.

— Не знаю такого, — сказала женщина.

Майна, задыхаясь от бешенства, стал громко объяснять и размахивать руками; женщина испугалась, попятилась назад и захлопнула за собой дверь. Майна постоял немного, сжав кулаки и скрежеща зубами. Что делать? Первым его побуждением было сломать дверь, но он понимал, что на это ему не хватит сил. Очень уж он ослаб. Нет, тут ничего не добьешься.

Он поплелся к соседней хижине. На улице стало совсем темно, завывал холодный ветер. Издалека доносились первые раскаты грома. Майна постучал в дверь. На пороге появился мужчина.

— Где живет Камау? — нерешительно спросил Майна.

— Который Камау? — спросил мужчина, прикрывая рукой волосатую грудь.

— Мой отец. Так его звали. Другого имени у него нет.

Мужчина оглядел жалкую фигуру Майны и покачал головой.

— Вы же знаете его! — возбужденно сказал Майна. — Знаете. Он мой отец. Камау.

— Здесь много разных Камау, — сказал мужчина. — Есть Камау — отец Майны.

— Оп, он! Я — Майна. Где оп? Где мой отец?

В этот миг молния, прорезав черное небо, осветила недоверчивое лицо мужчины.

— Ты — Майна?

— Да, Майна! Сын моего отца.

— Тот самый… Тот самый Майна, который в школе учился?

— Да.

При слабом свете, проникавшем из хижины, мужчина снова присмотрелся к Майне и недоверчиво покачал головой. Майна понял, что вопрос о школе был задан ему неспроста. У него защемило сердце, задрожали колени, заболела голова. Он почувствовал жар на щеках. Он с ненавистью смотрел на мужчину, который явно смеялся над ним. Почему этот человек злорадствует, понять было нетрудно: Майна хоть и «ученый», а одет в жалкие лохмотья. Ярость переполнила Майну.

— Где живет мой отец? Отвечай же, свинья!

Мужчина хотел что-то сказать, но передумал.

— Где, я спрашиваю?

— Где? Вон там, — показал человек жестом руки и хлопнул дверью.

Майна пошел дальше. Дом, который ему указали, был огорожен высоким забором. Он с трудом отыскал калитку. Она оказалась запертой изнутри на засов. Майна в нерешительности остановился. Душа его ликовала. Дома наконец! И в то же время его опять стали мучить сомнения. Надо ли было возвращаться? А если родные тоже встретят его насмешками!

Во дворе тявкнула собака. Волнение болью отдалось в желудке. Майна постучал. Собака залилась лаем. Он застучал как одержимый и крикнул:

— Отец! Отец! Мама!

Калитка немного приоткрылась, и кто-то высунул голову. Снова сверкнула молния, осветив лицо отворившего калитку. Нет, это не отец. Лицо незнакомое. К тому же человек явно встревожен. В столь поздний час да в такую погоду соседи обычно не ходят друг к другу.

— Кто ты такой? — спросил человек.

— Майна.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу видеть отца, Камау. Я его сын.

Человек колебался. Майна это заметил.

— Разве это не дом Камау?

Человек вздохнул.

— Не живет он здесь больше.

Тело Майны напряглось. Страшная догадка мелькнула в его сознании. Горло сдавило так, что он с трудом дышал.

— Как это «не живет»?

Человек пожал плечами.

— Я здесь недавно. Но люди сказывали.

— Что сказывали?

— Сказывали, что семья эта обеднела. — Человеку явно не хотелось передавать эту печальную историю. — Потратила все деньги на образование сына. Говорят, парень умел хорошо читать. И вел себя хорошо. А вот закончил школу, уехал в город, устроился там на службу и сбился с пути. Так и не вернулся.

Майна впился ногтями в косяк калитки. Волнение теснило грудь, с присвистом выходил изо рта воздух. Перед глазами плыли круги, и он едва устоял на ногах.

— Была долгая засуха, — продолжал человек, — и старик отправил на поиски пропавшего сына остальных своих сыновей. Но эти тоже не вернулись. А когда посевы совсем уж высыхать стали, жена у него заболела. Ну, старик-то не дурак, распродал имущество, да и снялся вместе с ней с этих мест. Вдвоем ушли. А дом этот я купил и… Ты, значит, сын его будешь?

Майна кивнул.

— А они сказали, куда пошли?

— Нет. Никому ничего не сказали.

Голова у Майны закружилась сильнее. Хозяин заметил, что он покачнулся, и предложил:

— Может, в дом зайдешь? А то холодно.

Майна покачал головой. Никогда больше он не переступит порога этого дома. Здесь он родился, здесь вырос… Здесь оставил отца. Нет, ни за что.

Он пошел прочь. Калитка закрылась, снова залаяла собака. Он плелся, волоча ноги, во тьме, забыв о бушующем холодном ветре. По щекам его текли жгучие слезы. Он шел, не разбирая дороги. Ему было все равно.

Разразилась гроза. Гремел гром, сверкали молнии, по телу дробью били капли дождя. Майна покачнулся и упал на мокрую траву — озябший, голодный и разбитый.

Очнулся он много минут спустя. Дождь не переставал. Он весь промок, боль в голове звоном отдавалась в ушах. Снова сверкнула молния. При ее блеске Майна увидел хижину. Всего в нескольких шагах от того места, где он лежал. Он подполз к двери и, опираясь на косяк, поднялся на ноги. Голова кружилась. Он постучал и стал ждать. Ему хотелось поесть, согреться и лечь спать. Он постучал сильнее. Через минуту за дверью послышался шорох.

— Кто там? — Из-за шума дождя голос был едва слышен.

— Это я. Откройте! — Майна прижался к двери и нетерпеливо забарабанил пальцами.

В хижине тихо переговаривались. Потом дверь немного приоткрылась, и из нее высунулась голова.

— Чего тебе? — спросил голос.

Майна замялся.

— Я… я хочу… Озяб я и голодный. Помогите.

В хижине долго молчали.

— Время-то больно уж позднее, — сказал наконец человек. — Мы спать собрались. Кто ты такой? Откуда пришел?

Майна мучительно искал, что сказать. А дверь между тем медленно закрывалась. Заметив это, Майна потерял контроль над собой. Голод, холод, головная боль и воля к жизни взяли свое. Он навалился на дверь, сбив хозяина дома с ног. Тот вскрикнул, вскочил и бросился с кулаками на незваного гостя.

Майна дрался ожесточенно, собрав последние силы. В эти минуты он испытывал только отчаяние, желание выжить, страх и… да, и немного злости. Рыча, точно зверь, попавший в западню, он беспорядочно наносил удары. Глаза его были закрыты, на губах появилась пена.

Дерущиеся катались по полу, круша стулья, посуду, разрушая не остывший еще очаг. А в темном небе по-прежнему ярко вспыхивали молнии, гремел гром, и лились потоки дождя. Собака, когда-то принадлежавшая отцу Майны, а теперь жившая в этом доме, издала жуткий протяжный вой, который проник в хижины соседей.

 

12

Зеленый фургон свернул с шоссе на грунтовую дорогу, которая вела к тюрьме. День близился к концу, и водитель, изнемогавший от жары и усталости, ехал гораздо быстрее, чем разрешалось правилами. За машиной стлалась волнистым облаком пыль; она висела словно в нерешительности в воздухе, пока ее не настигал холодный горный ветерок и не отгонял вниз по склону холма в сторону леса.

Проехав еще с полмили, фургон остановился перед массивными воротами и, когда ворота открылись, въехал в тюремный двор. У конторы смотрителя водитель затормозил, вылез из кабины, потянулся и сладко зев-» пул.

Пожилой тюремный смотритель, увидев в окно подъехавший фургон и водителя, немного помедлил выходить, гадая, кого привезли ему на этот раз. Он был уверен, что среди прибывших есть старые «знакомые», по кто именно? С этой мыслью он вышел из конторы и неторопливо зашагал к шоферу.

Как раз в это время арестантов вели на ужин. Поравнявшись с фургоном, они останавливались, чтобы посмотреть, кого привезли. Шофер закурил толстую сигарету и, прислонившись к капоту, наблюдал за ними. Когда тюремный смотритель вышел из своей конторы, он обернулся к нему.

— Новая партия? — спросил смотритель.

Шофер покачал головой.

— Ничего нового. Один из ваших всегдашних. Зачем вы только выпускаете их? Держали бы тут постоянно. По-моему, многие из них были бы вам благодарны. Мне уж надоело возить их.

— А надоело, так и не возил бы, — сказал смотритель. — Не думай, что встреча с ними доставляет мне удовольствие.

Шофер развел руками.

— Насколько я понимаю, доставляет. Я вижу, они вам нравятся.

Смотритель задумался. Что ж, пожалуй, он прав. Среди этих арестантов есть и симпатичные ребята.

— Кого же ты все-таки привез?

Водитель выпустил изо рта клуб дыма, сплюнул окурок на землю и сказал:

— Не догадаетесь.

Он подошел к задней стенке фургона, достал из кармана связку ключей, выбрал один, отпер замок и открыл дверь. Арестант тотчас спрыгнул на землю, потянулся и зевнул. На губах смотрителя появилась довольная улыбка. Его предположение оказалось верным.

В толпе арестантов, стоявших за колючей проволокой, кто-то удивленно свистнул.

— Ай-ай-ай! Глядите, какой гость к нам заявился! — Смотритель окинул вновь прибывшего взглядом.

— Привет, начальник, — сказал тот.

— Меджа! — позвал один из арестантов.

Меджа обернулся на крик и помахал рукой.

— Сейчас приду. — Поймав на себе взгляд смотрителя, Меджа улыбнулся.

— Неужто опять ты? — спросил смотритель.

— Своим глазам не верите? Да, я. Можете по документам проверить.

— Удивительное дело. Не успеешь оглянуться, а ты уж опять здесь.

— Говорят, фальшивая монета всегда возвращается к своему владельцу, — вмешался в разговор шофер. — Рецидивист.

Меджа резко повернулся к нему.

— А тебя никто не спрашивает. Тоже мне умник нашелся. Твое дело вот на этом катафалке ездить. И помалкивать в тряпочку.

Шофер отвернулся и недовольно пробурчал что-то ребе под нос. Смотритель взглянул сначала на одного, потом на другого и сделал Медже знак следовать за ним. Они вошли в опрятную контору. Меджа получил свою форму и стал переодеваться. Смотритель в это время заполнял разные бланки.

— Все так же, как было? — спросил Меджа.

— Все так же.

— Опять камера девять?

Тот кивнул головой.

— Все старички вернулись?

— Кроме одного. Ну-ка, отпечатай свою пятерню. — Он протянул Медже заполненный бланк. — Помнишь, куда прикладывать?

Меджа взял бланк. Процедура снятия отпечатков пальцев была хорошо ему знакома. Тюремный смотритель стоял и с любопытством наблюдал за Меджей. Он не переставал удивляться тому, как жизнь меняет этих молодых людей. Сначала тюрьма пугает их, они раскаиваются в своих преступлениях, а потом их уже не остановишь, и они снова и снова возвращаются сюда. Многие из них, наверно, и умрут здесь, когда достигнут старости, и будут похоронены на тюремном кладбище.

— Слыхал, что случилось с твоим другом?

Меджа кивнул и разогнул спину.

— Слыхал В газетах писали. Не повезло ему.

Начальник посмотрел ему в глаза и огорченно покачал головой. До чего же довела жизнь этих парней!

— А ты, я вижу, доволен, что вернулся сюда.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — усмехнулся Меджа. — Да и вы должны быть довольны. Не было бы нас, не было бы у вас и работы.

Смотритель взглянул на часы.

— Ну, иди, а то к ужину не поспеешь.

Меджа снова улыбнулся. Симпатичен ему этот старик, хотя он, Меджа, и старается скрывать свое расположение к нему. К заключенным относится отечески, с пониманием, а человеку в положении Меджи ничего, кроме понимания, и не требуется. Всякий раз, когда Меджу привозят в тюрьму, смотритель добродушно встречает его и, если настал час ужина, не докучает излишними разговорами. Одна из многих причин, почему Меджа никогда не грубит этому человеку.

Меджа отдал честь со щеголеватостью, свойственной обитателям девятой камеры, и направился к выходу.

— Меджа! — окликнул его смотритель.

Тот остановился.

— Один вопрос. Знаю, что это глупо, но все хочу тебя спросить: тебе никогда не приходило в голову броситься под машину?

Меджа испытующе посмотрел на старика. У того был серьезный вид.

— Нет, а что?

— Сам не знаю, откуда у меня такая мысль. Но мысль, по-моему, стоящая. Почему бы тебе не попробовать, когда ты снова будешь в городе?

— Вы думаете, я свихнулся? Нет, я умру своей смертью.

— В девятой камере?

— А почему бы и нет? Разве человек не свободен выбирать, где ему жить?

— В тюремной камере?

Меджа вздохнул.

— Да, в тюремной камере. — Он шагнул к двери, потом остановился и оглянулся на смотрителя. — Не собирался говорить вам, начальник, но раз уж вы спросили, то скажу. Один раз я уже побывал под колесами машины. — Лицо Меджи скривилось в болезненной гримасе. — Но это не помешало мне попасть за решетку.

Где-то в его подсознании прозвучали знакомые пугающие звуки автомобильного гудка и визг тормозов, но он переборол страх и поднял изуродованную руку. Пусть полюбуется смотритель.

— Видите?

— Да. — Старик почесал подбородок. — Вижу.

Меджа вышел из конторы и, прихрамывая, направился с независимым видом через ворота в тюремный двор. Охранник, пропуская его, удивился, что он вышел из конторы без сопровождения начальника.

Его появление в тюремной столовой радостно встретили все товарищи по девятой камере. Они наперебой угощали его своими пайками и засыпали вопросами. Чтобы ответить на них, ему приходилось изрядно фантазировать.

— Бабу мою встречал? — спросил один из них.

— А как же, — ответил Меджа, набрав полный рот пищи. — Что же еще мне оставалось делать в свободное время? Много раз встречал, хотя тебе и неприятно это слышать.

— А что она говорила тебе?

Меджа хитро улыбнулся.

— Видеть тебя больше не желает. — Заметив, что арестант, задавший вопрос, нахмурился, он продолжал: — Спросила, как ты тут поживаешь. Я ответил, что ешь ты много. Так пристрастился к еде, что тебя назначили судомойкой. Поближе к кухне. Вот тут-то она и сказала, что не желает тебя больше видеть. Все, говорит, готова простить тебе, кроме того, что ты на кухне работаешь.

Арестанты засмеялись.

— А мы тебя так скоро не ждали, — сказал Нгуги.

— Знаю. Но я сделал все, чтобы пораньше вернуться.

— Зачем?

— Уж больно по вас соскучился.

Парни весело рассмеялись.

После ужина вся ватага отправилась в камеру. Постельные принадлежности Меджи в полной сохранности лежали в углу. Об этом позаботились товарищи. Он осмотрелся вокруг, глубоко вздохнул и улыбнулся. На душе у него стало тепло и покойно. Беззаботные улыбки парней, белые арестантские одежды — все это действовало, как тонизирующее лекарство. Белые стены камеры символизировали для него безопасность. Только в стенах девятой камеры он и чувствовал себя защищенным. Кормят здесь хорошо, на воле он так никогда не ел. И лица улыбчивые, совсем не похожие на унылые, равнодушные лица людей, которых он встречал на улицах города.

— Не жалеешь, что опять к нам попал? — спросил Чеге.

Меджа опустил голову, пряча улыбку.

— Не верь тому, кто скажет тебе, что я в восторге, — сказал он притворно печальным тоном.

Арестанты начали стелить себе постели. Матрас Меджи оказался рядом с Чеге. Место с другого бока оставалось незанятым — оно принадлежало их отсутствующему другу. Неписаный закон, который никогда не нарушался. Не было в девятой камере преступления страшнее, чем занять на полу место отсутствующего товарища. Все равно, что совершить убийство или взорвать мост, оставив товарища одного на противоположном берегу реки. Единственное, чем располагали обитатели тюремной камеры, был крохотный пятачок, на котором каждый стелил себе постель. Захватить лишнюю часть территории значило присвоить наследство еще не умершего человека. Этот кусочек территории был единственным звеном, соединявшим заключенных с их свободными братьями, и тюремный смотритель, видимо, понимал это. Он никогда не помещал в девятой камере новичка, пока не получал подтверждение, что тот или иной «старожил» умер или исчез бесследно.

Пришел дежурный надзиратель и запер снаружи дверь. Как всегда, он не перешагнул через порог камеры. По молчаливому согласию обеих сторон. Заключенным — камера, надзирателю — коридор. Даже осмотр помещения производился только от порога.

Надзиратель открыл окошко и стал считать. Насчитав восемь человек вместо семи, заглянул в список: восьмой был дописан красными чернилами.

— Который тут новенький? — спросил он.

Чеге перевернулся на спину и показал рукой на свой зад.

— Вот этот.

Надзиратель выругался, захлопнул окошко и двинулся дальше.

Меджа бросил на Чеге укоризненный взгляд.

— А вы, ребята, так и не повзрослели, а?

— Нет, не повзрослели, — сказал Чеге. — А ты?

Меджа нахмурился.

— Кабы не повзрослел, не вернулся бы сюда.

Все улеглись. Наступила ноль. Застрекотали в тюремном дворе цикады. Изредка со стороны шоссе доносился гул автомобилей. А в камере, под недремлющим оком тусклой лампочки, лежали на своих матрасах арестанты и ждали, когда Меджа начнет рассказывать. Но тот, как всегда, медлил, не зная, с чего начать. Достал из кармана пачку сигарет, закурил, затянулся два раза и передал сигарету Чеге. Тот сделал то же самое и передал сигарету дальше. Правила курения знали все. Никому не разрешалось делать больше двух затяжек за раз. Нарушить этот порядок значило проявить эгоизм и расточительность. Сигареты в тюрьме — большая редкость. В щелях стен они не растут.

— Меджа! — позвал один из парней.

Меджа обернулся на голос.

— Что же ты не рассказываешь?

— Что рассказывать-то?

— За что тебя на этот раз посадили?

— Да все за то же, — бросил он нарочито небрежным тоном.

— На чем ты попался? — спросил Чеге.

Все затаили дыхание, приготовившись слушать.

— Мало ли на чем, — уклончиво ответил Меджа. — Угадай.

— Откуда я знаю? — пожал плечами Чеге. — Я помню, как ты говорил о банках и сейфах, где зря пропадают деньги. Так, может, ты…

Меджа покачал головой.

— Попробовал бы сам ограбить банк. И до кассы не успеешь дойти, как тебя схватят. Что я, дурак идти на такое дело?

Наступило молчание.

— А какая разница? — спросил Чеге. — Разве не все равно, что грабить, если хочешь попасть в тюрьму?

Меджа принужденно засмеялся.

— Ты прав. Зря в тюрьму не посадят.

После короткой паузы чей-то голос в дальнем углу сказал:

— Трусы банков не грабят.

Меджа медленно приподнялся на матрасе и взглянул на говорившего. На губах его играла презрительная усмешка.

— Твой ли голос я слышу, Гитур?

— Мой, мой. Говорю так, потому что на себе испытал. Мне-то приходилось грабить банк. В одиночку, с помощью игрушечного пистолета.

— Слыхали мы эту историю, — сказал Меджа. — Много раз.

— Когда выберусь отсюда, то буду самым богатым человеком на свете.

Меджа засмеялся.

— Нет уж, друг. Как был ты жалким воришкой, так им и останешься. Не будет у тебя никакого богатства. Не надо было закапывать деньги в общественном парке.

Гитур вдруг встал. Глаза его сверкали гневом.

— Что? Уж не ты ли…

Меджа покачал головой.

— Нет, не я. Рабочие парка нашли. Хочешь узнать, каким образом? Канаву копали и наткнулись. В газетах писали: «Землекопы нашли клад».

Гитур сел и обхватил голову руками.

— Десять лет. Десять лет… — простонал он. — И все зря.

— Нашли и в байк вернули, — сказал Меджа. — Кретины.

Гитур плакал.

— Раз деньги нашли, то его должны теперь отпустить, — сказал один из арестантов. — Зря пострадал человек.

Никто ему не ответил. Лицо Меджи сделалось серьезным.

Чеге снова спросил:

— Так на чем же ты попался, Меджа?

— Да на пустяке, — вяло ответил тот. После тяжелого дня в суде и нудных допросов ему уже не хотелось говорить. — В тот раз, когда меня отсюда выпустили, я решил бросить воровать. Пошел искать работу.

— Нашел? — спросил Нгуги.

— Нет. У меня был такой вид, что никто и разговаривать со мной не хотел.

— Ну, а дальше что?

— А то, что надо было мне сначала привести себя в божеский вид. Стащил я из автомашины костюм, рубашку, принарядился и отправился в предместье спрашивать, пет ли какой работы. Подошел к одному дому, постучал в дверь и терпеливо жду. Стою так, поглядываю по сторонам и вдруг вижу: на подъездной аллее стоит та самая машина, из которой я костюм стибрил. А в этот момент хозяин открыл дверь и сразу же узнал на мне свой костюм.

Арестанты разом засмеялись.

— После этого я уже не пробовал искать работу, — продолжал Меджа. — Продал костюм и занялся мелким воровством.

— Крупных дел, значит, не было? — спросил Ругуару.

Меджа помедлил с ответом, потом сказал:

— Были. Один раз фургон угнал — от супермаркета.

Арестанты замерли.

— Как-то вечером стоял я на стреме. Фонари на столбах были разбиты, и в темноте я с трудом разглядел у задних ворот супермаркета громадный фургон. Я рассудил так: раз фургон стоит у магазина, значит — с ценным грузом. И, судя по всему, тяжело груженный: кузов-то так к земле и прижало. Ну, думаю, будет чем поживиться. Открывай двери и бери что хочешь. И кругом — ни души. Вот это удача! Но тут я остановился и подумал: не торопись, парень, взялся за дело, так доводи его до конца. Возьму-ка я весь этот груз, да сразу и разбогатею. Когда-то я умел управлять трактором, и это мне помогло, потому что трактор от большого грузовика мало чем отличается. Представился, стало быть, мне случай использовать свои знания. Отпереть дверцу кабины особого труда не составило — замки-то на грузовиках и на особняках почти одинаковы. Сел я за руль и тронулся, не обращая внимания на знаки «стоп». Так и выехал из города безо всяких помех, а милях в тридцати свернул в кусты и остановился ждать до утра. — Меджа умолк и широко улыбнулся. Остальные терпеливо ждали продолжения рассказа. — До рассвета я даже не вздремнул пи разу. Слишком волновался. Не терпелось поскорее узнать, насколько я разбогател. Сбыть краденый товар — не проблема, я знал несколько надежных адресов. Как только зачирикали птицы, я вылез из кабины, сладко зевнул, потянулся, точно большой жирный кот, и направился к задней стенке грузовика… И тут я понял, что надо мне улепетывать обратно в город. Потому что угнал-то я не товарный фургон, а машину для сбора мусора. «Фургон» мой был полон отбросов.

В камере раздался взрыв хохота. Смеялись все, в том числе и сам рассказчик. Потом Чеге спросил:

— А деньги приходилось брать?

— Приходилось, — ответил Меджа. — На деньги-то я зарился не хуже всех вас.

— И сколько ты взял?

— Пятьдесят центов.

— И это все деньги?

— Все, что я обнаружил в сумочке, которую стащил. И то за мной гнались целый день. Весь город обежал.

— Из-за этого ты сюда и попал? — насмешливо спросил Ругуару.

— Нет. Не поймали они меня тогда.

— А что было дальше?

— Долго рассказывать.

— А нам спешить некуда, — сказал Нгуги. — Мне, например, еще три месяца сидеть.

— Ну, раз охота слушать — расскажу. Брожу я как-то по одной из центральных улиц и вижу: мужик, обогнавший меня, уронил десятишиллинговую бумажку. Я быстренько нагнулся и подобрал ее, думая, что никто не заметит. Дудки! Обернулся я назад, а на меня уже с десяток людей уставились, наблюдают, что я с этой бумажкой сделаю. А что я мог с ней сделать? Окликаю я этого мужика громко, чтобы все слышали, и с невинным видом протягиваю ему деньги. А он ласково так поблагодарил меня, сунул их себе в карман, да еще и рукой сверху погладил. А потом скроил умную улыбочку и скрылся в толпе. Обидно мне стало, что в дураках я остался. Ну, ринулся я ему вдогонку да и вытащил деньги обратно.

— И тут он застиг тебя? — спросил Ругуару.

— Да заткнись ты, — оборвал его Меджа. — Не застиг. Ни он, ни кто другой. Разжился я десятью-то шиллингами, решил покутить по этому случаю. Купил бутылку самогона, напился как свинья и пошел по улице, точно мэр города. Так разгулялся, что разбил несколько витрин. Никто не пробовал остановить меня, потому что страшен я был, мог покалечить кого угодно. Но нашелся-таки один, который не испугался. Он собаку прогуливал. Встал передо мной и смотрит. Я представился ему, как полагается, и помочился на собачью морду. Тогда и этот человек мне представился. Он оказался полицейским и собака его… тоже полицейской. Я сразу протрезвел и бросился было наутек, да недалеко мне удалось уйти.

Новый взрыв хохота.

— На суде я, конечно, не признал себя виновным. Откуда мне было знать, что он из полиции? Но судья не стал меня слушать и приговорил к трем неделям тюрьмы. А три недели не в девятой камере — срок большой. Мне это было не по душе, и я бежал. Два дня скрывался в Шенти-ленде, а на третий встретил одного друга, и он пригласил меня отметить первую годовщину своего освобождения из тюрьмы. Я согласился. Надо же было как-то успокоить расшатанные нервы. Он достал бутылку хорошего джина, и мы распили ее. Потом горланили песни и даже подрались, но кончили мирно и снова вышли на улицу. И снова я вел себя как мэр города и орал во все горло.

— И что же? Опять поссорился с полицейской собакой? — спросил Нгуги.

— На этот раз — нет. Встреть я тогда собаку, обязательно протрезвел бы. Но я ее не встретил. Шатался по городу и орал до тех пор, пока не охрип. Наконец, чуть не валясь с ног от усталости, остановил какую-то машину и попросил подвезти. Куда? А черт его знает, отвезите куда-нибудь. К моему удивлению, хозяин не стал мне перечить. Подвез.

— Куда? — спросил Чеге.

— Куда бы ты думал? — Меджа улыбнулся тусклой лампочке. — Машина-то была полицейская.

Вся камера загрохотала. Никто не спал. Некоторые курильщики гашиша закашлялись.

— Чем же кончилось дело? — спросил сквозь смех Ругуару.

— Кончилось тем, что меня отправили в девятую камеру.

— На какой срок?

— О, на целый год. Побег из тюрьмы — грех не пустячный.

Наступило молчание. Некоторые арестанты, вспомнив о своих сроках заключения, явно загрустили. Одни ворочались с боку на бок, стараясь заснуть, другие недвижно лежали, уставившись в потолок.

— А меня через месяц выпустят, — сказал голос, приглушенный одеялом.

— Не забудешь принести бутылку самогона, когда вернешься сюда?

— Откуда ты взял, что я намерен вернуться?

Ругуару засмеялся.

— А где же еще найдется пристанище такому дьяволу, как ты? Хотя бы временное? Разве что в аду.

— Не я один такой, — возразил тот же голос. — Уж если мне это место годится, то тебе — тем более. Такие пьяницы, воры и насильники, как ты, заслужили полное право на это чертово логово. Скажу тебе вот что: когда отсюда выберусь, заживу по-честному.

И пальцем не дотронусь до чужой собственности.

— На что будем спорить? — со смехом спросил Чеге.

— Хочешь зажить по-честному, — насмешливо сказал кто-то. — Как бы не так. Тебе же легче за решетку попасть, чем стать честным человеком.

— Что касается меня, — сказал Меджа, — то я, если вырвусь отсюда, даже и не вспомню про вас, кретинов. Пока вы здесь, я и не подумаю возвращаться. От ваших речей мозги набекрень.

— У полоумных они всегда набекрень, — сказал Чеге.

Кое-кто в камере хихикнул, а Чеге, которого никто не мог превзойти в озорстве, издал дикий вопль и резанул воздух таким звуком, что арестанты засмеялись еще громче.

За дверью послышались решительные шаги надзирателя. В камере номер девять наступила тишина. В смотровом окошке появился большой, в красных прожилках глаз. Вроде все спокойно, никаких признаков дебоша.

— Эй, заткнитесь там! — крикнул надзиратель. — Что здесь — камера или палата умалишенных?

— И то и другое вместе, — донесся из-под одеяла приглушенный голос.

Никто не засмеялся.

Надзиратель выругался, его красный глаз снова обшарил помещение. Тихо. Время — без четверти двенадцать. Глаз удалился, окошечко закрылось.

Нгуги встал, сходил в угол к параше. Сонно зевнул и лег обратно на свою постель. Взглянул на пустующее место на полу, где прежде спал Майна.

— Интересно, что с Майной, — сказал он. — Давно уж пора ему быть здесь.

У Меджи вздрогнуло сердце. Он тяжело вздохнул. Стало быть, они ничего не знают. Смотритель им не сказал. Сказать сейчас? Или не говорить, пусть сами как-нибудь узнают. Он лежал на спине и думал.

— Разве вы не слыхали? — невольно вырвалось у него.

— Про что? — Это был голос Чеге.

— Про Майну.

— Ну? Женился он наконец на этой жирной корове?

Меджа покачал головой.

— Работу нашел? — спросил Чеге.

В камере засмеялись.

— Не угадал, — сказал Нгуги. — Я знаю. Его избрали на важный пост. Теперь он — его величество мэр города Шенти-ленда.

Арестанты захохотали. Шенти-ленд переименован в город! Город в городе. С собственным гербом. И Майна, главный прохвост в городе прохвостов, избран его мэром.

Скоро они заметили, что Меджа не смеется вместе с ними, а лежит на спине и с грустью смотрит на лампочку на потолке. Его большие глаза блестели от слез. Арестанты перестали смеяться и, сев на своих матрасах, стали молча наблюдать за ним. Еще ни разу им не приходилось видеть Меджу плачущим. Такие, как Меджа, из-за пустяков не плачут.

— Он помер? — спросил Ругуару сдавленным голосом. — Все-таки удавился?

— Нет, Майна не удавился. — Меджа старался говорить спокойно. — Не такой он человек. Он домой отправился, хотя и клялся, что ни за что туда не воротится. Из-за меня пошел и убил там двоих.

— Кто они были?

— Муж и жопа. Об этом в газетах писали. Его арестовали на другой день утром в пятнадцати милях от деревни. Весь грязный и в крови… Отчаянный.

Наступила мертвая тишина. И люди, и стены камеры, и даже тусклая лампочка, казалось, застыли от потрясения.

— Зачем он это сделал? Он же не убийца.

Меджа вздохнул.

— Верно, что не убийца. Он пока пи в чем не сознался. Не в состоянии. Потерял и память и голос. Полиция слова не может из него вытянуть. Газеты писали, что он сумасшедший.

— Сумасшедший?

— Так объявили в газетах.

Арестанты снова легли и, погруженные каждый в свои мысли, уставились в потолок.

— Его повесят? — спросил Нгуги.

— Не знаю.

— Сумасшедших не вешают, — помолчав, сказал Нгуги.

— Майна не сумасшедший, — тихо возразил Меджа.

Арестанты вопросительно посмотрели на него.

— Тогда почему же он убил их? — спросил Ругуару.

Меджа задумался. В самом деле, что толкнуло его на убийство?

— Не знаю. Уверен только, что Майна сделал это не нарочно. Ручаюсь. Я много лет его знаю. Чуть ли не со школьной скамьи, с того времени, как мы вместе ели из мусорных баков и… — Меджа вспомнил свои скитания по задворкам, вспомнил тот злополучный сверток, из-за которого он попал под машину. — Майна ничего так не желал, как жить честно. Предпочитал отбросами питаться, а не воровать. Уж я-то его знаю. Не может он взять да и убить человека. Такой и муху не обидит. Как он в преступники попал, ума не приложу. Ей-богу, не понимаю. Когда мы дружили, у нас и в мыслях этого не было. И вот… — Меджа покачал головой, по лицу его текли слезы. — Почему с ним это случилось? Говорят, у каждого своя судьба. Так ли это?

Камера молчала. Арестанты, подавленные рассказом Меджи, не нашлись, что сказать ему в утешение. Им хотелось поскорее уснуть и забыть только что услышанную историю. Но как забудешь? Майны сего солеными шутками им всегда будет недоставать. Навсегда останется в их памяти его веселое улыбчивое лицо. Скучно, очень скучно будет в девятой камере без Майны.

Меджа лежал и думал о своем друге, вспоминая, как они делили с ним радости и невзгоды, как весело им было вместе и на узких, грязных улочках города, и в белой тюремной камере с тусклой лампочкой на потолке. Он боялся признаться себе, по где-то в глубине изболевшейся души он чувствовал угрызения совести. Уж не потому ли Майна пошел на убийство, что он выгнал его тогда из Шенти-ленда? При этой мысли Меджа задрожал. Он хотел надеяться, что его друг избежит виселицы, хотя понимал, что для такого человека, как Майна, надежды на спасение нет. Не видать Майне больше свободы, которую он ценил превыше всего. Дни свои ему суждено закончить в мрачном доме казней.

В камере послышалось сопение спящих.

— Спокойной ночи, Меджа, — сказал Нгуги.

Меджа пробормотал что-то в ответ и вспомнил, как они жили с Майной на ферме и как тот, ложась спать, по обыкновению, желал ему веселых кошмаров. Хорошие были времена. Ничего бы Меджа не пожалел, лишь бы услышать сейчас те же слова, тот же веселый голос друга. Ради того, чтобы Майна снова был здесь, в девятой камере, а не в одиночной камере смертника, он готов был на любую жертву.

— Меджа! — позвал Чеге. — А ты правду сказал нам про Майну?

Меджа судорожно вздохнул.

— В газетах читал. И фото его было.

— А может, ты спутал его с кем-нибудь?

— Нет. Я же хорошо его знаю.

Наступила короткая пауза.

— А он… Он похож на сумасшедшего?

— Нет. На сумасшедшего он не походил. Он был такой, как всегда.

— Его повесят?

— Я же сказал, что не знаю.

Чеге тяжело вздохнул.

— Майна — мой лучший друг. Мы с ним вместе попали в эту камеру. Любил я его. Очень. — Чеге повернулся на бок и надвинул на голову одеяло. Медже показалось, что он плачет.

Горестные мысли не выходили у Меджи из головы. Он вспомнил фото, помещенное на первых страницах газет. Двое полицейских ведут обессиленного, взъерошенного человека, словно только что вытащенного из воды. На сумасшедшего он непохож. И этого человека хотят повесить. Повесить Майну, который ютился в трущобах и питался отбросами. Безобидного, улыбчивого, никогда не унывающего Майну. «Убийца!» — вопили газетные заголовки.

Меджа посмотрел рядом с собой, на то место, где когда-то спал Майна. Скоро тюремный смотритель поместит сюда нового заключенного. Но в действительности вакансия навсегда останется незаполненной. Это место принадлежит только Майне, и никому больше. И старожилам девятой камеры оно всегда будет напоминать об ушедшем товарище.

Меджа беспокойно заворочался на матрасе и лег на спину. Глаза его были полны слез, и лампочка, казалось, светила в тумане. Внезапно перед Меджей возникло веселое лицо Майны. «Как-нибудь проживем», — словно говорил он.

Со стороны шоссе, находившегося в полумиле от девятой камеры, погруженной в грустную тишину, раздался гудок — это автомобиль спешил в ночной город с его многоэтажными зданиями, сверкающими неоновыми огнями, с его вечными трущобами и потаенными закоулками.