Писано в Мисерере, летом 1806 года

 

Глава пятьдесят пятая,

в которой Кандид встречает Мартена

С этого всё и началось, подумал я. Вот отсюда, из Болгарии. Вся славянская письменность, буквы, на которых мы сейчас пишем, они были придуманы здесь, а болгары до сих пор говорят на языке, который мы почему-то называем церковным. Именно сюда давным-давно приплыл со своей языческой дружиной князь Святослав и сюда он решил, как позже Петр Великий, переместить из Киева столицу русской земли. Первый русский варвар, потрясший просвещенный Константинополь лысою казацкой головой со свисающим чубом и золотою серьгой с карбункулом, вставленною в ухо, он завоевал половину Болгарии, а потом, разбитый и осажденный в Силистре, бесславно ушел назад, в Россию, и по пути был предательски убит печенегами, сделавшими чашу из его черепа. Такие истории любит рассказывать Иван Перфильевич, вспомнил я. Правда, он постоянно перевирает факты и представляет всё так, будто бы русские всех всегда побеждали, и опускает картины позора и жестокости.

– Вон там наше село, – сказала Каля, – на могиле…

Твырдица – так называлась та деревня. Крутые склоны, острые камни, узкая дорога, ведущая наверх, – настоящее орлиное гнездо; не сунуться… Представьте себе дома, сделанные из камня, собранного в горах, с деревянными балками, заборами и дверьми, и каменные же тропы, по бокам которых пробивается и жмется к стенам зеленая трава; окна, обвитые виноградными листьями, и низкий туман в долине, откуда доносится гул и журчание, словно это сама живая природа, предвечное, дремлющее существо.

У подъезда нас встречал тощий, как кочерга, болгарин лет пятидесяти; очевидно, это был Калин отец; он обнял Калю, а потом поздоровался со мной.

– Это Симеон, – ласково представила меня девушка.

– Так нарекли великого болгарского царя, – сказал Калин отец. – Болгария стала при нем свободной и образованной, и столица была в близости, – он махнул рукой, – там, в Шумле…

– Отче, – хмуро сказала Каля, – за нами были гонения. Какие-то кирджали шли за нами вслед…

– Ему не можно к нам, – сурово сказал отец. – Ты знаешь…

– Он свой, русский…

– Это нищо не променяет… Он предаст нашу веру…

– Я не предам вашу веру, – сказал я. – Я знаю, кто вы. Вы богумилы, болгарские манихеи, я читал про вас в книжке, у Вольтера, а потом, когда Каля сказала про световний мир, я совсем убедился. Вы еретики, которые верят в то, что мир создан дьяволом…

– Много интересно! – усмехнулся Калин отец (позволь мне далее, любезный читатель, для удобства называть его Мартеном). – А что еще написано в книжках господаря Вольтера? Там не написано, случайно, что мы ядим единственно жаб, а по нощам предаемся свальному греху, непременно в темнине, чтобы с утра не было понятно, кто с кем…

– Нет, – отвечал я, – про такое там не написано. Но про это написано у церковных богословов и в старых летописях.

– А ежели я был бы англичанином и каза, что все французины отъявленные пьяницы, или был бы французином и каза, что все англичане – пустословы, ты бы мне поверил? – опять вежливо усмехнулся Мартен.

– Нет, не поверил бы…

– Тогда почему же ты веришь всему тому, что говорит церква о еретиках?

– Не знаю… Манихеи считают окружающий нас мир злом…

– А, по-твоему, он добр? – как-то особенно спокойно и прозрачно сказал болгарин. – Люди – странные существа… Всё, что им непонятно, всё, что страшит или беспокоит их, объявляется злом. Змея – зло, змея кусается, ежели на нее наступить… Цыгане – зло, поелику они непохожи на нас и говорят на своем езыке. Соседка, живущая через дорогу, – злата ведьма, потому что ее коза залезла в зеленчукову градину и сожрала всю капусту… Ты же знаешь, знаешь вероятно, – Мартен посмотрел мне прямо в глаза, – что мир устроен совсем иначе, знаешь, что нет никакого добра и зла, и что это только слова, обозначающие головную боль и ее отсутствие… Все на самом деле по-другому, есть только темнина и свет; темнина есть невежество, а учение свято… Людей нужно пожалеть, а не осудить, треба дать им веру, которая победит глупые страхи и подозрения… И что не нужны никакие церквы и молитвы, а нужно только чтобы человек хранил свою честь и достоинство и жил, не оглядываясь на принятые в обществе обычаи, но руководствуясь своим срцем…

– Вы говорите разумно, – вздохнул я. – Я и сам давно пришел к сим мыслям…

Был уже поздний вечер, солнце рдело и медленно опускалось за зеленый холм, как если бы оно тоже разговаривало с нами и имело свою собственную точку зрения.

 

Глава пятьдесят шестая,

в которой кардинал-протодиакон сочувствует общественному договору

Тем же дивным вечером по Марсову полю, рядом с каретою с занавешенными окнами, прогуливались двое: кардинал-протодиакон Алессандро Альбани, в роскошной сутане с пурпурной оторочкой и в пурпурной же шапочке, и бывший иезуит Ганецкий, в обычном камзоле и драных, видавших виды башмаках. По ту сторону Тибра, подобно неубранным вещам в детской, раскинулись древние церкви и замки, раскинулся закат, того же густого, пурпурного цвета.

– Нет, Ганецкий, из этого ничего не выйдет, – сказал кардинал-протодиакон. – Вы знаете всю мою симпатию к вам, но и знаете, какие сейчас времена. Церковь в наихудшем положении со времен лютеранской ереси; дня не проходит, чтобы очередной безбожник вроде Вольтера или барона Гольбаха не издал гнусного сочинения, перевирающего и подвергающего сомнению саму основу нашей веры. Хуже всего даже не то, что нас критикуют все, кому не лень, а то, что сама церковь не едина, одни только янсенисты со своим учением о предопределении чего стоят. И вы просите денег у меня (меня, бедного библиотекаря!) на сомнительную авантюру, исход которой известен одному только Господу…

– Ваше высокопреосвященство, – отвечал поляк, – единственной моей заботой было, есть и остается величие матери-церкви. После злосчастной буллы, принятой под нажимом светских государей, желавших наложить свою руку на богатства иезуитов, я остался без своего ордена и без родины. Польша оккупирована русскими войсками; приняты законы, делающие украинских схизматиков равноправными с истинными польскими христианами; той страны, которая была надежным оплотом папского престола и авангардом католической миссии на славянском востоке, больше нет. Остался только один способ победить дракона – нужно отсечь ему голову… Русская царица Екатерина всегда ненавидела нас, и когда она была лютеранкой, и когда приняла православие и стала с яростию новообращенного отстаивать византийскую ересь…

– Вы здраво рассуждаете, Ганецкий, – задумчиво наклонил голову кардинал. – В ваших словах немало правды. Но я не о том спрашивал вас. Я говорил о том, что у нас нет и не может быть никакой веры в то, что ваша княжна сможет вернуть церкви ее былое величие на востоке…

– Вы можете в этом не сомневаться, – с уверенностью проговорил Ганецкий. – Я уполномочен передать вам достоверные слова истинной наследницы русского престола: когда она взойдет на трон праотцев, римской католической церкви будут переданы обширнейшие полномочия, и вы увидите, как русский народ с благодарностию кланяется его святейшеству папе, то есть вашему высокопреосвященству; я уверен, именно вы в ближайшее время станете наместником Христа на земле…

– Полно льстить, – отмахнулся Альбани. – В курии свои порядки, свои партии и интриги, но вы правы, многие сочувствуют нашему делу… Церковь нуждается в решительном обновлении; мы должны показать, что идем в ногу со временем, что нам не чуждо ничто человеческое, и иные просвещенные идеи можно сделать союзником, вместо того, чтобы отбиваться от них. Идеи общественного договора, возвращения к природе и народовластия на самом деле нисколько не противоречат учению Христа, напротив, они выросли из него; они подобны непослушным детям, которые должны прекратить питаться в хлеву со свиньями, и вернуться в отчий дом… Возможно, я смогу раздобыть для вас некоторую сумму, исключительно на текущие расходы… Но вы и ваша княжна должны дать мне гарантии того, что ваше дело выгорит, что у вас есть надежные союзники, которым можно доверять. И не говорите мне про турок или шведов, даже не хочу слышать… Ни один разумный политик не будет договариваться с Константинополем или Стокгольмом; это все равно что вести переговоры с пороховой бочкой, которая завтра может разлететься на множество мелких обломков. Дайте мне такую карту, которая убедит меня в том, что вы играете по-крупному, а не ловите пескарей в провонявшем всеми возможными нечистотами Тибре…

– Что же, я раскрою вам один маленький секрет, – Ганецкий поспешно вытащил туза из рукава. – Княжна намерена заключить тайный трактат с графом Орловым, начальником русской эскадры, которая стоит здесь, в Ливорно; сразу после подписания мира с турками русский флот отправится морем назад, в Петербург, и когда ничего не подозревающая царица Екатерина будет встречать Орлова в Кронштадте, она будет арестована, и по трапу сойдет уже новая русская царица, беззаветно преданная Ватикану…

 

Глава пятьдесят седьмая,

в которой Россия обращена в горящий уголь

Мне снился и другой сон: войска Пугачева осадили Казань.

– Се, – сказал самозваный император, – новая столица России, повелеваю положить ее к моим ногам…

Я узнал его: гнилоногий из Чудова монастыря. Он был в красном казацком кафтане с голубою андреевской лентой; ни на какого Петра Третьего он похож не был; напротив, всё выдавало в нем старинную московскую натуру; это был какой-то Иоанн Грозный, воскресший из мертвых и явившийся к Казани, чтобы покарать живых.

Местные жители поднесли Пугачеву хлеб-соль, а потом начали наперебой указывать лучшие места, как проникнуть в город.

– Жалую вас крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом, и порохом, и вечной вольностью! – торжественно проговорил гнилоногий.

Как и тогда, в Москве, чернь бросилась в город и стала крушить все на своем пути, грабить дома и купеческие лавки, драть иконостасы и убивать всех, кто был в европейском платье. Бунтовщики распахнули двери тюрем, и из них выбежало еще больше народу. Одна каторжная, державшая за руку малолетних детей, плакала, что она жена Пугачева. Ее никто не слушал. Верные императрице войска торопливо отступали в кремль; туда же бежали все, кто не хотел быть убитым или ограбленным пугачевцами.

«Неужели это и есть то, о чем я мечтал? – подумал я. – Революция, народная власть, вольность, торжество патриотического духа… Разве это вольность? Это просто отчаяние, вдруг выплеснувшееся на улицы, тоска по мирному дому и свежему воздуху, странным образом обернувшаяся жестокостью и безумием…»

Несколько школьников залезли на городскую батарею и начали стрелять из пушки по слободе; это добавило еще больше неразберихи. Одно ядро разорвалось, и вскоре из домов повалил черный дым, а потом и огонь; стало загораться в разных местах города.

Я должен каким-то образом это остановить, подумал я. Я должен противостать Антихристу, этому новому Нерону, в упоении созерцающему с горы пылающий град. И пусть это мистические глупости, пусть гнилоногий Пугачев никакой не антихрист, а просто свихнувшийся казак, я знаю это, я достоверно знаю, что Антихрист существует, что он не выдумка, не ерунда, он и есть человек, нечто, сокрытое в глубине человеческой души. Что ежели манихей Мартен в чем-то и прав, что в самом мире, в природе есть горчичное семя зла, и истребить это зло невозможно, нужно только загнать его вглубь, засадить в самую глухую тюрьму своего сердца, в железную клетку, маску, чтобы оно, это семя, никогда уже не выросло, а разве только сочилось иногда ядовитым соком и возбуждало тебя.

Алое пламя поднималось выше и выше, и мне казалось уже, что горит не одна только Казань, а вслед с нею занимается и Москва, и вся Россия вскоре, обращенная в груды горящих углей, дымится и рдеет во мраке, священным, религиозным огнем, вроде киновари, которой обычно рисуют на иконах покров Богородицы и крылья серафимов, посланных на землю с обычной бессердечной задачей чего-нибудь истребить или заставить кого-нибудь прозреть…

– Государь, – раздался знакомый голос, – с Волги идет гусарский полк, нужно отступить…

Говоривший еще что-то нашептывал Пугачеву на ухо, а потом вдруг повернулся прямо ко мне; это был приказчик Степан.

– Не смотри! – крикнул однодворец, погрозив мне кулаком, и лицо его вдруг стремительно приблизилось к моему, как ежели бы это было лицо великана из свифтовой фантасмагории. – Не смотри, кому говорю!

Я закричал и проснулся. Повинуясь странному зову, может быть, стуку своего сердца, я встал, убрал в сторону одеяло и подошел к столу, на котором лежали еще остатки вечерней трапезы: кусок хлеба и чаша с вином, словно какое-то причастие. Я посмотрел несколько минут на сей натюрморт, а потом пошел из дома вниз, к ручью, чтобы умыться.

У ручья я встретил Калю, полоскавшую белье.

– Утром аз отвезу тебя в русскую армию, – не глядя на меня, сказала она, исключительно серьезно и деловито; мне показалось, она чем-то недовольна (впрочем, это было ее привычное состояние; ежели Калю нечаянно переместить в Лондон, подумал я, она точно не затеряется там средь чопорных английских дам, они примут ее за такую же холодную англичанку).

Утром по-болгарски значит завтра.

– Каля, – вздохнул я, – мне нужно поговорить с кем-нибудь. Я не могу так больше. У меня душа разрывается…

– За каково же ты хочешь поговорить? – пожала плечами болгарка. – За кое-то случилось в Метохии? Тук е и позле…

– Нет, – я сел на камень у берега, – я хочу рассказать тебе… Это моя тайна, и я более не могу носить ее в себе… Я телевизор, дальновидец… Я могу видеть разные события, которые происходят за много верст отсюда, могу даже предвидеть и проникать в прошлое людей. Из-за своего дара я сюда и попал. Одна… дурная женщина хотела использовать меня, чтобы я помогал ей, рассказывал, что делают или намереваются сделать ее враги. А турок, который трубил в янычарскую трубу, он ее тайный покровитель и вдохновитель всех ее грязных дел, он состоит на службе у великого визиря и выполняет различные шпионские поручения.

– Что же дурного може сделать тебе эта женщина? – спросила Каля, и мне показалось, ее по-восточному большие губы сделались еще больше и еще недовольней, чем обычно.

– Эта женщина заявила о своей претензии на российский трон, – пояснил я, сжимая ладонями виски (голова болела до невозможности). – Она очень, очень хитрая, но и она не понимает, что она лишь пешка в игре, которую ведет Черный осман Магомет. А самое дурное, что я знаю, что у нее всё получится! Будет новая Смута, граф Алексей Орлов с русским флотом и гвардией перейдет на сторону самозванки; они захватят Петербург и лишат власти Екатерину и цесаревича Павла. Но потом вся Россия расколется на две части: на сторонников и противников Таракановой, как это уже бывало с Лжедмитрием и другими самозванцами, начнется многолетняя гражданская война, в которой погибнут миллионы россиян. Я видел это, во сне, и я не могу позволить своему сну сбыться…

– Никто не може изменить будущего, – засомневалась Каля. – Зашто ты реших внезапно, что ты избран, что судьба Русии в твоей руце?

– Я так решил, ибо я так решил, – произнес я, закрыв глаза. – Я не позволю плану княжны осуществиться. Я найду Магомета и убью его, я остановлю надвигающуюся смуту в зародыше, обрубив сам корень, саму идею этого самозванства, убью тень, которая стоит за Пугачевым и Таракановой, вот как я сделаю…

 

Глава пятьдесят восьмая,

в которой Тейлор чистит ногти

Заиграла веселая музыка. Пары разошлись и снова сошлись, в почтительном полупоклоне.

– Вот она, – раздраженно проговорил Батурин, выставив в окно подзорную трубу, – косоглазая, как моя жизнь… С каким-то гардемарином танцует…

– Это агент графа Орлова, мичман Алекс Войнович, весьма пронырливый молодой человек, – спокойно отвечал англичанин, в сотый раз проводя пилкою по своим и без того ухоженным ногтям, а потом выставляя их на свет и любуясь. – Да полноте вам суетиться, Бесил…

– Так, это Доманский, это Маркезини, фон Мельшеде, Кальтфингер… – буркнул Батурин, продолжая внимательно разглядывать в трубу танцующие силуэты в доме напротив. – Вся шайка в сборе… Ганецкого что-то не вижу… А графиня-то наша, Алиенорушка, ишь как вышагивает, лыбиться, дрянь! А она подурнела, располнела как будто…

– Она больна, – не глядя в окно, а все еще глядя на свои ногти, проговорил Тейлор. – Она вчера была у пизанского доктора; у нее чахотка… Знаете, Бесил, я однажды в Индии видел девочку, маленькую совсем, лет десяти; у нее была лихорадка, малярия; никого красивее в жизни не встречал. Она умерла потом, конечно… Представляете, как индийцы хоронят своих детей; кладут на плотик такой, небольшой, укладывают цветами, поджигают и отправляют вниз по реке… Ветром огонь сразу же задувает, конечно, а эти полусожженные трупики так и плавают…

– Послушайте, Тейлор, я вот давно хочу вас спросить: а те письма, которые хранятся в Москве и которые вы просили раздобыть, они, что, действительно так дороги вашему сыновьему сердцу? Я ведь вам не верю… в жизни не поверю, что тут нет тайны… Что в этих письмах? Родительское указание на зарытое в земле сокровище?

– Думайте что хотите. Я и сам не знаю, честно говоря, что в них…

– Я свое слово держу. Обещаю, как только я вернусь в Россию, я похлопочу, и вам вернут сии письма…

– Не сомневаюсь в вашем дворянском слове… Давайте подведем итог всему, что мы знаем. Фальшивая княжна Елисавета Тараканова претендует на российский престол, это раз. Поляков в счет не берем, они пешки, которые разбегутся с поля боя, как только получат свои дивиденды. Зато заодно с княжною таинственный осман в черном камзоле, капитан корабля, на котором она бежала из Венеции, очевидно, посланник турецкого визиря, это два. У графини есть несколько документов, якобы подтверждающих ее право на трон; сии документы сфабрикованы Королевским секретом…

– Погодите, погодите, Тейлор. Вы же сказали, что Королевский секрет распущен указом нового короля…

– Да, но я бы не стал сбрасывать этого туза из колоды, во избежание нежданного удара исподтишка… Как по-вашему, возможно ли в одночасье уничтожить организацию, которая создавалась десятилетиями? Разве помогла папская булла уничтожить иезуитов? Внешне – да, но в действительности эти люди ходят, говорят и действуют по накатанной… Взять хотя бы нашего подопечного Ганецкого… И потом, ваш старый знакомый Вержен обскакал Шуазёля и занял пост министра иностранных дел, а значит, Франция продолжит ставить палки в колеса Англии и России…

– Согласен…

– Королевский секрет – это три. Далее, нам доподлинно известно, что Ганецкий встречался с кардиналом Альбани, а потому мы можем предположить, что мероприятие частично финансируется римской курией… Это четыре. И наконец, княжна Елисавета Тараканова явно рассчитывает на амурную симпатию графа Алексея Орлова. Иначе с чего бы ей танцевать с гардемаринами? Это пять. Тараканова, Черный осман, Королевский секрет, Ватикан, граф Орлов, – один противник другого краше! Иллюстрированный журнал, The Gentleman's Magazine…

Тейлор выставил на свет начищенную пятерню и даже вдохнул с наслаждением запах лака: оказалось, он, как заправский скульптор, придавал ногтям черты своих героев. Ноготь среднего пальца напоминал женскую головку, указательный – мужскую, в морской треуголке, у безымянного был загадочный профиль, переходящий в кривую турецкую саблю, а на месте большого пальца и мизинца можно было угадать изображение лилии и папских ключей.

– Вопрос исключительно в том, Бесил, что мы можем противопоставить этим пальчикам…

– Вот что! – Батурин сжал пятерню и сунул ее под нос англичанину. – Вот такую аллегорию, именуемую «Один палец не кулак» ты видал?

– Опять вы за своё! – раздраженно воскликнул англичанин. – Да поймите вы уже, глупый русский, что ваши азиатские методы не работают здесь, в просвещенной Европе! Это у себя в Петербурге вы можете пытать людей в Алексеевском равелине, вышибать из них кулаком признания в том, что они с юных лет ненавидели Россию и готовили заговор против царя. А здесь имеют значение только деньги, и побеждает тот, кто вовремя вложит деньги в нужный прожект, или сделает с помощью денег так, что этот прожект никогда не осуществится… Святой Георгий! Какие же вы все-таки дикари!

 

Глава пятьдесят девятая,

в которой гиены нападают на льва

Я нисколько не вру, любезный читатель, в том, что я видел манихеев и разговаривал с ними; все жители Твырдицы (их было около тридцати человек) были манихеями. Они тщательно скрывали свою веру, называя себя для приличия униатами или диссидентами.

В самом деле, тайное учение манихеев ничуть не похоже на то, что нам рассказывают церковные авторы. Манихеи – самые простые люди, вроде наших скопцов. Они отрицают иконы, церкви, кресты, не признают Ветхого Завета и не верят в воскресение; они считают, что поклоняться Богу нужно в духе и истине, в любом природном месте. В общем, это более чем здравое и понятное учение, своеобразное лютеранство, из которого выброшена всякая византийская пышность.

Но главное, что поражает в манихеях, это их преданность своей вере. Одним из своих учителей они считают некоего греческого офицера Тита, которого басилевс послал уничтожить манихейскую общину; Тит сделал дело, предал еретиков огню и мечу, но после раскаялся и основал другую общину, еще более обширную и крепкую. Отсюда и беспримерная строгость в половых вопросах. Ни в какой другой религии нет ничего подобного. Манихеи считают женщину чем-то вроде богини, к которой нельзя и прикоснуться даже, под страхом смерти.

Я несколько раз в тот день говорил с Мартеном и всякий раз задавал ему один и тот же вопрос: действительно ли мир создан дьяволом. Нужно было починить прохудившуюся в курятнике крышу; мы вдвоем полезли наверх; Мартен прибивал гвозди и прилаживал черепицу, а я сидел рядом, с молотком и гвоздями, и спрашивал.

– Мы видим не свет, – отвечал он, – а состояние своего ума. Что есть свет и кто его создал, в сущности неважно, треба не о том мыслить, треба тревожиться о своей душе.

– Но то же самое написано в Евангелии, – спорил я, – не заботьтесь о том, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться; ищите же прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам…

– Да, – с легкой усмешкой отвечал Мартен, – и това верно… Дай гвоздь, пожалуйста…

– Но чем же тогда вы отличаетесь от христиан?

– Мы сыны света, – сказал манихей, – а христиане – сыны темнины. Они мыслят, что Христос их спас, и теперь все грехове прощены, и може творить позор. Но Христос не спас их, они как были заблудшею овцой, так и остались… В противном случае они не убивали бы других човеков…

– А что же вы думаете про магометанство?

Мартен ничего не ответил и только скорчил такую гнусную физиономию, что никаких разъяснений более не требовалось.

Ночью я никак не мог уснуть. Я лежал и смотрел в потолок избы; за печкой верещал сверчок. Осталось совсем недолго, думал я, до того, как я увижу своих. Возможно, где-то здесь, в Болгарии, сражается и секунд-майор Балакирев со своим баталионом, фурьер Данила, Кащей, Юшка и Коля Рядович, и калмык Чегодай, а возможно, что все они и погибли давно уже, как барабанщик Петька Герасимов, сраженный пулею при Бендерах. Я должен был пасть вместо него, ежели бы тогда, пять лет назад, отправился с мушкатерами в таганрогский марш, а не поехал бы в противуположном направлении, в Петербург, с Иваном Перфильевичем и Иваном Афанасьевичем.

Ежели подвести итог всей моей краткой жизни, рассуждал я, получится весьма печальная эпопея. Сначала я был Сенька-шелопай, потом Сенька-дворовый, еще потом Сенька-актер и Сенька-переводчик, Семен-архивный юноша и Семен-лейпцигский студент, потом стал Семеном-шпионом и Семеном-узником, а теперь я Семен-еретик. Для полной коллекции осталось только стать Семеном-самозванцем… В самом деле, почему бы и нет? Объявлю себя народным царем, тайным сыном Елисаветы Петровны или Петра Третьего, созову верные войска и, пользуясь своими сверхъестественными способностями, завоюю власть во всем мире, всюду будут демократия и справедливость… А, какова идея! Почему какой-то немецкой прошмандовке можно совать свой крысиный нос в мышеловку истории, а мне, телевизору, избранному, ничего такого совесть делать не позволяет, видите ли… К черту эту совесть, на помойку ее, в архив, в Бяло море…

Я задремал, и мне стало мниться, что я и в самом деле царь, и въезжаю в Москву под звон множества колоколов, и простой народ выстраивается вдоль дороги стройными рядами, бородатые мужики и купцы кидают в воздух шапки, некая бабка стоит на коленях, плачет, крестится и называет меня истинным православным царем, ребятишки ждут, когда будут от имени царя бросать мелочь, летнее солнце светит всё ярче и ярче, а колокол надрывается всё пронзительнее…

Мне вдруг стало отчетливо ясно, что это не сон и что колокол действительно звонит, где-то неподалеку; я вскочил с постели, поспешно натянул штаны и подбежал к окну. Долина под горою была усеяна множеством огней, некоторые огни быстро перемещались по кругу, как ежели бы это были ночные светлячки; раздался одинокий выстрел, а потом еще и еще. Я схватил молоток, которым днем Мартен забивал гвозди, и выскочил на улицу; деревня была окружена разбойниками, теми же, очевидно, что шли по моему следу, только теперь их было в десять, в двадцать раз больше.

– Дайте нам русского мальчишку! – раздался снизу дерзкий крик; я узнал голос Мурада, своего тюремщика. – Аз познал людей, которые платят за него добрым златом. Он шпионил, с целию предать Сербию и Болгарию московской чарыче Катерине. Дайте мальчишку, и мы пощадим вас. Даю час за размышление; ежели вы не согласитесь, мы скормим ваше чрево волку, а ваши жены отыдут на невольничий базар…

– Тут нету вашего младежа! – крикнул в ответ Мартен. – Он отъехал в русскую армию с вечера. Карайте к Силистре, там вы найдете его…

– Ты лжец, Мартен Двубожник! – пригрозил Мурад. – Мы следили за вашим селом цялый день. Мальчишка у вас, наперво мы виждели его у рекички, а после он сидел с тобой на покрове…

Кирджали весь день собирали подкрепление, вот почему они не напали сразу, догадался я, они ждали, пока их отряд не достигнет нескольких сотен, и теперь они навалятся на Твырдицу всею толпой, как африканские гиены нападают стаей на больного, уставшего льва и дерут его в клочья, пока он совсем не упадет и не сдастся; так они делают, да, я читал об этом, в восьмом томе Dictionnaire raisonne.

– Вы должны выдать меня этому негодяю, – сказал я, подойдя к Мартену.

– Нет, – отрезал манихей. – Вечно трусить, пресмыкаться пред турками? Нет, достаточно! Мы будем браниться.

– Я жду отговора! – нагло проорал турок.

– Ответа? – засмеялся Мартен. – Вот тебе мой отговор, Мурад Безухий! Пять годин тому назад ты пошел на войну с русскими, заедино с другими любителями наживы. Тебе сказали, что теперь, под прикрытием газавата, ты можешь безнаказанно грабить и убивать. Ты отыдох с гордо поднятою главой, похваляясь, что скоро будешь в Москве, и сама царица Катерина будет мыть тебе ступни. И каково же случилось? После первого же залпа русских пушек ты стал драпать до самого Адрианополя! Великий везир отсек тебе уши и проклял тебя за дезерторство… Ты стал кирджали, разбойником, питающимся падалью и грабежом сонародников… И теперь ты, смердящий и скулящий пес, бежавший от врага в собственной моче и испражнениях, являешься ко мне, и требуешь нещо, кое-то не принадлежит тебе по праву? Вот мой отговор тебе, страхливый, алчный и жалкий измет: ты получишь от нас единственно нажеженое до бяла олово…

Клянусь, я расслышал в ночи, как кирджали заскрежетали зубами.

– Мы все умрем… – растерянно пробормотал я.

– Това добре, – с шальной, счастливой улыбкой проговорил Мартен. – Смерть избавит нас от страданий…

В сыром утреннем воздухе сильно пахло грозой. Я вытянул руку, первые капли дождя упали мне на ладонь. Сверкнула молния. Началось, подумал я. «И возведе Давид очи своя, и виде ангела Господня стояща между землею и небом, и меч его извлечен в руку его, простерт на Иерусалим…»

 

Глава шестидесятая,

в которой Пизанская башня наклоняется

Погода была чудная. Подувший с моря ветер потащил, как настырный вол, тучи к Апеннинам, и далее на восток. В синем небе прочно обосновалась радуга, и не было до конца ясно, что же простоит дольше: то ли сия божественная дисперсия, то ли наклонившаяся к земле, как кающийся грешник, torre pendente.

– Я не намерен скрывать своих истинных интересов, сударыня, – ласково, но деловито сказал англичанин своей спутнице, все еще прятавшей лицо под капюшоном (хотя дождь уже и прошел). – Я буду краток. Великобритания не заинтересована в сильной, могущественной России. Русский флот давно господствует на Балтике, а теперь еще и на Средиземном море. Мой начальник, лорд Сандвич, считает, что граница российских интересов не должна распространяться дальше Копенгагена. А потому британское Адмиралтейство намерено предложить вам неограниченный кредит, который покроет все ваши текущие расходы. От того, примете вы нашу поддержку или откажетесь, зависит и ваша дальнейшая судьба. Решайте.

– С чего вы решили вдруг, что мне нужны ваши деньги? – обиженно сказала княжна Тараканова (а это, несомненно, была она). – Мне ничего не нужно. Я не буду плясать под дудку вашего морского министерства…

– Будете, – не церемонясь, проговорил Тейлор. – Вы будете делать всё, что мы вам скажем. Иначе вас посадят в долговую тюрьму, и вы умрете там от чахотки. Я знаю всю вашу бухгалтерию. Вы должны кредиторам шестнадцать тысяч золотых, и еще семь с половиной тысяч – Пане Коханку. Вы слишком долго жили красиво, покупали красивую одежду и дорогие вина, картины даже, и теперь вы должны заплатить по счетам. Поймите, я вам не враг. Я деловой человек. Я не Пане Коханку. Это деловое предложение, инвестиция. Мы помогаем вам, а вы, взойдя на престол, делаете так, чтобы больше ни один русский корабль не вышел за пределы пролива Скагеррак, никогда!

– Хм… И я, по-вашему, должна согласиться? Да знаете ли вы, кто я? Я наследница Иоанна Грозного! С каким же удовольствием я буду смотреть на ваше холеное английское лицо, когда калмыки будут скакать по улицам Лондона, а русская артиллерия ровнять с землею Букингемский дворец…

– У вас богатая фантазия, сударыня! – засмеялся Тейлор. – Но боюсь, сии апокалипсические картины никогда не осуществятся… Доверьтесь мне, и вы станете царицей. Разве этого мало? Россия – прекрасная страна, она всегда нравилась мне. Бесконечные леса, широкие реки, горы и степи, церкви, напоминающие китайские пагоды, дикие звери, медведи и соболи, наконец, послушный и трудолюбивый народ. Неужели вам этого недостаточно? Я прошу только об одной скромной детали – ограничить движения русского флота…

– Я не могу этого сделать, – вздохнула княжна, опечаленная тем, что ее блестящий, как она считала, блеф про разрушенный Лондон не возымел успеха. – Вы знаете, что единственная сила, на которую я могу опереться, – русские моряки. Я не могу идти против графа Орлова… Деньги ничего не значат, имеют значение только люди, вооруженные кортиками и мушкетами… Вы же не дадите мне армию!

– Я не дам, – с улыбкой сказал Тейлор. – Но есть один сосед России, который с удовольствием поделится с вами своими желто-голубыми войсками. Да, вы все правильно понимаете… Я говорю о короле Швеции Густаве, давно мечтающим отомстить русским за постоянное вмешательство в скандинавскую политику и за Полтаву…

– С чего это вы вдруг решили, что король Густав бросится мне помогать? Я писала ему, знаете ли, а в ответ получила только вежливые шведские извинения: forlat mig, tackar…

– Аха-ха! Дорогая будущая царица, нельзя же быть такой наивной! Неужели вы думаете, что король будет предлагать вам дружеский трактат по почте? Вы смеетесь надо мною, наверное… Каждое письмо, отправленное в Швецию, сначала прочитывается в Петербурге, министром Паниным, двенадцать лет отслужившим русским послом в Стокгольме, хотя вернее было бы сказать, русским резидентом… Нет, в таких делах можно говорить только с глазу на глаз, с уполномоченным посланником…

– Ну хорошо. Допустим, я вам верю. Допустим, я даже… приму ваши деньги… Но пока вы договоритесь с Густавом о поддержке, пройдет уйма времени! Я не могу ждать, слышите, не могу…

В баптистерии репетировал католический хор. В окно можно было увидеть даже, как старик священник управляет нестройными мальчишескими голосами. Мальчики суетились, дергали друг дружку за штаны и ждали перемены. Пели старый грегорианский хорал.

Тейлор долго еще не отвечал княжне, вслушиваясь в звуки гимна, а потом, наконец, произнес речь, которую он репетировал несколько часов сегодня ночью, доводя до идеала каждое слово, каждый звук и каждую модуляцию голоса:

– А ежели я скажу вам, что обо всем уже договорено, что шведский посланник ждет в минуте отсюда? Вы же не откажетесь от такого подарка судьбы? Поймите, Елисавета, вы красивы и умны, и несомненно, станете regina rugorum, но вы не знаете, как делаются такие дела… Революции совершают… professionals, знатоки своего дела, вам же следует только расслабиться и пожинать взращенные мною плоды…

Зазвенел колокольчик, о начале перемены. Еще через минуту под звуки детского смеха и разноцветные брызги радуги княжне Володимерской был официально представлен граф Карельский, чрезвычайный и уполномоченный посол Густава Третьего Шлезвиг-Голштейн-Готорпского, короля Швеции и герцога Финляндии.

 

Глава шестьдесят первая,

в которой с небес спускаются ангелы

Нашим преимуществом была выгодная позиция на холме, кроме того, у нас было некоторое число ружей; каждый мог выстрелить два-три раза. С другой стороны, капал дождь, мешавший стрелять и дававший преимущество, напротив, разбойникам, у которых было мало ружей, зато они были обвешаны с ног до головы саблями, кинжалами и пистолетами; некоторые потом держали ножи даже в зубах; нам нельзя было допускать их к ближнему бою.

Местные женщины перезаряжали мушкеты; мне помогала Каля. Дорогу, ведущую в деревню, перегородили баррикадой – деревья, бочки, мешки с песком и длинные железные цепи, скрепляющие наиболее слабые и хлипкие части.

– Вот, возьми, – Мартен протянул мне ружье. – Ты стрелять-то умеешь?

– Учился…

Кирджали долго сновали вокруг деревни, стреляли по баррикаде, сквернословили, но в атаку идти не решались. Я спрятался под навесом, сел на бочку и стал заряжать мушкет, как учил меня когда-то секунд-майор Балакирев: поставить на полувзвод, открыть полку, откусить патрон, насыпать пороху на полку, потом в дуло.

– Каково ты мыслишь, – сказала Каля, тоже заряжая свой черный пистолет, – вернешься ли ты домой, к своей булке?

Булка по-болгарски значит невеста. Я отрицательно покачал головой, Каля вздохнула.

– То есть нет, – пояснил я, вспомнив, что болгары, наоборот, кивают головой в таких случаях. – Моя невеста не дождалась меня и выскочила замуж за другого…

– Откуда знаешь това? – засомневалась Каля. – Може твои видения лживы?

Я опять покачал головой, а потом спохватился и закивал.

– Жаль, – сказала Каля. – Так не треба. Треба, чтобы в конце книжки побеждала любовь. У меня есть едина книжка на грецком, Еротокритос. У грецкого царя Ираклия не было детей. Наконец, царица родила ему дщерь, Аретусу. Еротокрит влюбився в дщерь и стал нощью петь любовные песни под окнами. Аретуса тоже влюбився в неизвестнаго певица. Царь устроил рыцарский турнир, в кой-то Еротокрит побеждал. Но царь разгневался и изгнал его из Греции. Аретуса междувременно открых стихи и догадалась, кое-то и есть нощен певец. А после в Грецию напали враги. Еротокрит вернулся, победил врагов и оженился на Аретусе…

Я подумал, что книжка оказалась у Кали оттуда же, откуда подзорная труба и пистолет, наверное, из сумки какого-нибудь убитого грека или венецианца.

– А моя любимая книжка, – угрюмо проговорил я, забивая пыж и пулю шомполом в дуло, – про Астрею и Селадона… Пастух Селадон влюбился в прекрасную пастушку Астрею, а она увидела, как он танцует с другой и решила, что он ей изменил. Селадон с горя бросился в реку, но не утонул…

Я подумал, что хотел бы сидеть вот так на бочке всю жизнь и обсуждать любезные романы, но как раз в эту минуту разбойники пошли нас убивать.

* * *

– Ждать! – приказал Мартен, наблюдая, как кирджали толпою быстро карабкаются по склону. – Ждать! Огнь!

Дружный залп оставил на зеленой траве до пяти или шести человек; остальные продолжали бежать. Я тоже выстрелил; к моему удивлению, человек, в которого я метился, упал.

– Огнь!

Кирджали облепили баррикаду, словно рахметовские мухи – аглицкий пудинг. Один разбойник влез на самую верхушку и с криком прыгнул в мою сторону. Я ударил его дубинкой; разбойник выхватил у меня дубинку, замахнулся ею на меня и вдруг упал бездыханно, схватившись за сердце. Я обернулся – прямо за мною стояла Каля с дымящимся еще пистолетом в руках.

Завязалась рукопашная.

– Уходите! – закричал Мартен. – Отступайте в село!

Я схватил Калю за руку и побежал наверх. Отсюда, с вершины холма, поле боя казалось какою-то ярмаркой; будто ухарь-купец разбросал по дороге свои товары, яркие ткани и сундуки. Я остановился.

– Всё кончено, – сказал я. – Посмотри. Твой отец скоро погибнет, защищая нас. Твои единоверцы будут убиты и растерзаны разбойниками, а твоя судьба… я даже боюсь себе ее представить…

– И каково же ты предлагаешь? – испуганно сказала Каля, прижимаясь ко мне. – Вера не разрешает нам самоубие…

Я закрыл глаза. Вот сейчас, подумал я, сейчас, а не когда-нибудь я должен все изменить. Не может же быть такого, никак не может быть, чтобы зло на земле постоянно побеждало, чтобы дурные люди диктовали миру свою волю. Я – тот единственный, кто может исправить это. Что бы там ни говорил Мартен, во что бы ни верили эти болгарские еретики, я знаю, я уверен: в этом мире есть добро, потому что есть горячие и еще бьющиеся сердца, которые не позволят злу осуществиться, и все что нужно, это открыть людям глаза, показать им, отчего все несчастия, – от самой идеи превосходства одного народа или сословия над другими. Ежели кто-то скажет вам однажды, что у того или иного народа нет прав, или что этот народ склонен к рабству по своей натуре, или что нужно питаться плодами другого народа, а самому при этом быть беспечным и не трудиться, – посадите такого человека в самую глухую крепость и лишите его всяческой возможности распространять свои идеи, и всё изменится. Всё будет по-другому, и глава гидры будет отсечена…

Я открыл глаза. Разбойники проломили баррикаду, и теперь лезли чуть ли не на четвереньках наверх, чтобы схватить меня и получить желанную награду, из рук княжны или Магомета.

Нет, этого не будет. Ежели всё действительно так, и бога нет, и Аллах ничего не видит, то я – бог. И сейчас я соберу в кулак всю свою волю и покараю нечестивцев, решивших, что они могут безнаказанно творить зло.

– Кирджали! – заорал я, забравшись на пригорок. – Я даю вам последний шанс образумиться и прекратить грабить и убивать! Ежели вы послушаете меня и отступите, вы закончите свои дни, как и все добрые люди, в теплой постели… Ежели нет – я сожгу ваши сердца адским пламенем… огонь сдерет кожу с вашей головы, а ваши глаза выжрет скорпион, оттого, что вы не признали истинного учения, а признали идолов…

Прямо над моей головой сверкнула молния. Кирджали вдруг дрогнули и слегка попятились. Мартен и другие отступавшие манихеи успели зарядить ружья и вновь начали стрелять.

– Деньги, власть и удовольствия – вот имена сих идолов! – продолжал кричать я первое, что приходило мне в голову. – Поклоняясь сим идолам, человек погружается во тьму. И потому Аллах посылает своих пророков…

– Не слушайте его, глупцы! – услышал я голос Мурада. – Это просто дерзкий мальчишка! Поймайте его, и вы станете богатыми, как султан…

– Во имя Святого Духа, – раздался с другого края крик Мартена, – убейте их всех! Огнь!

Снова раздались выстрелы. Один разбойник бросился было ко мне, но вскрикнул, взмахнул руками и почему-то упал, хотя в него никто не стрелял. Перепуганные кирджали начали отступать за баррикаду, вниз, к реке. Я спустился с пригорка и подошел к убитому разбойнику, в шее у него торчала стрела с красным опереньем. Я выдернул стрелу и с удивлением осмотрел окровавленный наконечник.

– Это ангелы, – сказала Каля, – ангелы из световнего мира… Они спустились от рая, чтобы помогнуть нам…

Я поднял глаза к небу; в небе не было ничего, кроме бушующей грозы, кроме сталкивающихся, как бильярдные шары, темных туч и молний, скользящих меж ними.

– Да нет же! – перехватила мой взгляд девушка. – Направо…

Направо по-болгарски значит прямо, перед собой.

С той стороны, куда бежали кирджали, навстречу к манихейской деревне с гиканьем и во весь опор мчались с полсотни всадников, с пиками и луками, в синих зипунах с красной выпушкой по воротнику; азиатское лицо их командира показалось мне знакомым.

– Руби киримскую башку! – по-российски закричал командир, вынимая саблю и поправляя на голове нелепый, немецкий парик. – Наотмашь, от сердца…

– Это же наши, русские калмыки… – не веря своим глазам, пробормотал я и побежал к баррикаде. – Чегодай! Братцы! Эге-гей! Я здесь, я свой!

Стиснутые с двух сторон, кирджали развернулись и бросились бежать к мосту через реку, надеясь укрыться в дальнем лесу; но и здесь их подстерегала засада. Я услышал барабанный бой.

– Мушкатеры! – разнесся эхом по долине еще один знакомый голос. – Плутонгами! Аго-о-онь!

Гладь реки покрылась дымом, впрочем, вскоре рассеявшимся. Я посмотрел на Калю. Она была сейчас очень красива и очень счастлива.

 

Глава шестьдесят вторая,

в которой Пристли открывает кислород

– Что за глупости, Тейлор! – прокричал Батурин, стянув с головы парик и в сердцах швырнув его в дальний угол гостиничного нумера. – Нет, я решительно не понимаю, зачем вы разыграли этот спектакль с шведским посланником! Разве не проще было бы ткнуть ее ножом в сердце или долбануть головой об Пизанскую башню, – и всё, делу конец, нет никакого заговора, никакой княжны Елисаветы Таракановой!

– Вы напрасно горячитесь, – спокойно проговорил англичанин, развертывая прошлогодний выпуск The Gentleman's Magazine. – Вы же… professional… вы знаете, что шпионские дела так не делаются… Будет грандиозный дипломатический скандал: в Пизе, на территории австрийского императора, средь бела дня убита известная особа… В Лондон и в Петербург сразу же поскачут курьеры с нотами протеста, вся пресса поднимет вой, и имиджу двух величайших держав современности будет нанесен смертельный удар… И потом, это ничего не решит… Совершенно нетрудно будет найти внешне похожую девицу с раскосыми глазами, вставить ей назад разбрызганные по Пизанской башне мозги и выдать за чудом спасшуюся княжну. Ежели мне не изменяет память, в вашей истории так и было… Сколько там у вас было Лжедмитриев? Три, четыре? Нет, княжну нельзя убивать, ее нужно арестовать и привезти в Петербург, где будет устроено показное судилище, в назидание остальным авантюристам и авантюристкам.

– Да зачем, зачем всё это нужно, разрази вас гром, вас и ваше Адмиралтейство…

– Затем, чтобы вы, Бесил, стали своим в обществе княжны и получили доступ к ее тайным планам. Эта женщина очень хитра. Есть люди с удивительным талантом к вранью; такие обыкновенно становятся литераторами, а самые талантливые – политиками…

– Это слишком опасно, Тейлор. Ежели Орлов или еще кто-нибудь, кто знает меня по Петербургу, увидит меня у княжны в этом якобы шведском жостокоре, и она поймет, кто я на самом деле…

– Не буду спорить, риски велики. Но я не думаю, что Орлов скажет княжне, если увидит вас. Ведь ежели он публично вас обнаружит, это будет равносильно измене России. Да, вы принадлежите к противуположным политическим партиям, тори и виги, так сказать, однако в Петербурге сразу сообразят, что к чему. Нет, нет, это очень тонкая игра…

– Но зачем, черт побери, вы дали ей денег?

– Деньги в наше время мало что значат, особенно после того, как они стали бумажными. В современном мире важно не то, сколько у тебя денег, а то, кто твой кредитор. А мы перехватили эту ниточку у французов и турок… Мы полностью перекредитовали княжну, и теперь она будет действовать с оглядкой на английский банк. Да, Батурин, не забудьте после всего попросить императрицу возместить мои убытки; в конце концов, Адмиралтейство не занимается благотворительностью, мы всего лишь помогаем вам предотвратить государственный переворот…

– Ох, какие же вы меркантильные! – Батурин уселся на оттоманку и стал набивать трубку табаком. – Вам-то какая выгода от этого всего, Тейлор? Я решительно не понимаю! Вам-то ведь как раз выгоднее иметь на русском престоле послушную марионетку, а не Екатерину Алексевну… Может быть, ваши слова, которые вы говорили княжне, о том, что Россия не должна покинуть пределов Балтийского моря, и есть ваша заветная мечта? Может быть, вы ведете свою игру, а меня держите за дурачка?

– Очень, очень интересно, – задумчиво проговорил Тейлор, листая журнал. – Пишут, что Пристли удалось дефлогистировать воздух… В мире происходят странные события, Бесил. Научные теории, считавшиеся общепринятой нормой, рушатся. Государства, дотоле незыблемые, разъедает невидимая эрозия. Парламентские законы теперь обязательны к публикации в печати, а еще тридцать лет назад за лилипутство можно было и на каторгу загреметь, на солнечные Карибы… Грядут перемены, и в новом, изменчивом мире Великобритании понадобятся надежные союзники. К сожалению, британское правительство этого до конца не сознает… Мы, англичане, вообще, знаете ли, консервативный народ, и потому недолюбливаем и опасаемся, как огня, всех, кто стремится разрушить привычный порядок вещей. Человек, который считает себя выше остальных, человек, который умнее и порядочнее, может быть, даже, остальных, считается в Англии опасным революционером, диссидентом. Таким людям свежий британский воздух вреден, и они, как правило, уезжают в Америку. И потому я, лично я, выступаю против госпожи Таракановой.

Я, вообще, против людей подобного склада. Такие, как она, подобны бывшему пирату на борту корабля; он будет вечно и беспричинно роптать, пока не устроит бунт и не свергнет капитана, только затем, чтобы направить корабль на злое, разбойничье дело. Да, такие люди отчаянны и нередко полезны в бою. Но если они и делают что-то, они делают это не для общего блага, а лишь для того чтобы потом говорить: это же я сделал, посмотрите, дайте мне повышенное жалованье, дайте мне орден, дайте мне… Настоящий джентльмен никогда не будет вести себя так, нет; есть правила, которым нужно следовать; есть закон, единый и великий для всех живых существ. Этот закон гласит, что ты должен делать только то, что выгодно твоему народу, а не то, что выгодно одному тебе. Сделайте так, чтобы все люди жили только ради своего народа, а не ради удовлетворения своих страстей, и вы узрите истинный путь жизни. Я не утверждаю, что этот путь легок. Я не говорю, что нужно нестись по этому пути, очертя голову. Я говорю только о том, что этот путь верен, что за ним великая, непреложная правда. А там, где правда, там и сила, сила, происходящая от сознания истинности человеческого пути.

Эта женщина не принесет в Россию ничего, кроме смуты. А смута нам не нужна. Нам нужны люди, с которыми можно вести дела, пусть даже эти дела будут… неприятными, некрасивыми… Сумасшедший и непоследовательный человек на российском троне опасен для Лондона. Сегодня он будет в союзе с Англией, а завтра с Францией, а еще послезавтра с Пруссией… Нет, ваш министр, Панин, прав: нужна система, организация, нужны проверенные союзники, а все остальное белиберда, чепуха для газет… Я уверен, однажды союз Англии и России станет залогом успеха в величайшей войне в истории человечества, войне, которая изменит лицо всего мира, а мы с вами только закладываем фундамент. Мы – каменщики…

– С кем же будет, по-вашему, такая война?

– С Францией, наверное. Но дело здесь не в нациях, а в идеях. Я боюсь, что однажды химики выпустят на волю из пробирки некую субстанцию, эдакого джинна из бутылки, и тогда всё изменится, всё полетит к чертям…

– А по-моему всё просто! Долбануть ее по башке…

Тейлор улыбнулся, словно хотел сказать что-то язвительное, но передумал и снова раскрыл прошлогоднюю газету.

 

Глава шестьдесят третья,

именуемая Природный русак

Только здесь, в солдатском вагенбурге, проехав пол-Европы, я снова ощутил все величие простого российского языка. Ежели российский язык был бы генералом, подумал я, я бы на каждом вахтпараде отдавал ему честь и почитал себя за счастливейшего человека на земле. Не человек пишет на языке, но язык пишет человека, делая его тем, кем он является.

– Братцы, смотрите, какой фрукт мы в болгарском зеленчуке откопали!

– Симеон Симеонович собственной персоной!

– Барабанщик!

– Галанская Индия!

– А ну-ка, покажите киндера! – расталкивая локтями окруживших меня мушкатеров, пробился в центр круга секунд-майор Балакирев. – Вот так барабанщик! Аполлон! А что небритый такой? По уставу небритому быть нельзя, брат… Нельзя, нет!

Он заключил меня в объятья и расцеловал в обе щеки.

– Он сам кого хошь теперь поцелует! – засмеялся Юшка. – Вон каку крашулю нашел…

Каля стояла рядом и улыбалась, хотя и смущалась, понятное дело, множества мужских глаз и потных, еще пахнущих порохом, рук.

– Братцы! – чуть было не заплакал я. – Да как же вы здесь оказались?

– Знамо как, – сказал фурьер Данила, – по диспозиции. Приказано выдвинуться к Шумле и перекрыть дорогу на Адрианополь. В тамошней крепости обитает главный турецкий визирь, и ежели мы успешно генеральную баталию проведем, то и войне конец, стало быть, тогда домой пойдем уже, в Россию…

– Шестой год ранцами трясем, – пожаловался Кащей, – всё за турком проклятущим бегаем, пора бы и честь знать…

– Мы сначала к Таганрогу пришли, а турки его без боя сдали, – начал рассказывать Коля Рядович; мне показалось, он стал еще толще, чем был. – Потом приказ пришел, гнать татар от Таганрога к Перекопу, дык они, нехристи, степь подожгли, а то бы мы их победили… Потом Бендеры были, побоище кровавое… Петька Герасимов погиб в сражении. Кащею пуля в икону попала… Ох, он и рыдал слезами горючими, говорил, что лучше бы грудь свинцом разворотило, нежели в икону… А потом уж совсем хорошо стало, когда Румянцева назначили…

– Ты, Колька, ври да не завирайся, – осадил его кто-то, – под Кагулом легко было разве… Тебя послушать, так выходит, что ты и не солдат вовсе, а мильонщик…

– А я и в самом деле мильонщик…

– Ну конечно! А я анператор китайской…

– А я султан турецкой, Мустафа Ахматович…

– Мустафа-то помер уже… Щас другой султан, Абдул…

– Ну тогда я Абдул, жопу надул…

Шесть лет прошло, усмехнулся я, а шутки солдатские не изменились.

– Ваше высокоблагародь, – подбежал к секунд-майору молодой солдат, которого я не знал, – калмыки главного турецкого разбойника изловили, безухого…

– Ну, пойдем, посмотрим, что за разбойник, – сурово проговорил Балакирев.

Чегодай и его монгольские соплеменники, действительно, вели связанного веревкой Мурада. К отрубленным ушам калмыки добавили ему рассеченную саблей голову; он бежал за лошадью, ковыляя на одну ногу – ему также прокололи пикой бедро; он добежал до моста, а потом упал, лицом в приречную грязь, строго под углом, как сломавшаяся заводная игрушка.

– Мурад, – сказал я, осторожно приблизившись к нему и присев на корточки, – где Магомет? Где твой хозяин? Я знаю, что вы были вместе и вместе искали меня. Я знаю, это он послал тебя сюда. Где он? Почему его нет среди пленных или убитых?

Турок недовольно помотал головой, не вынимая ее из грязи, мол, не буду ничего говорить.

– Мурад, – снова спросил я, – где Магомет? Тебя повесят, тебе хорошо это известно. Либо наши, либо болгары. Но ты должен сказать мне, должен ответить на мой вопрос, потому что я должен встретиться с ним…

– Будь проклят тот день, – прошипел турок, – когда тебя привели на наш корабль… Я говорил тогда, говорил, что нужно разорвать тебе рот, чтобы ты ничего уже не мог сказать…

– Где Магомет?

Я протянул руку, схватил его за волосы и вытащил из грязи; более жалкого, озлобленного и изуродованного лица я не видел более никогда в жизни.

– В Шумле, – прохрипел он, – у великого визиря…

Я опустил руку, и он опять упал на землю. Больше я его уже ни о чем не спрашивал.

* * *

Вдруг земля задрожала, от множества копыт. Я подумал, что приближаются турецкие всадники, и невольно схватился за ружье.

– Наш едет! – закричали солдаты.

Это Румянцев, решил я. Однако, вместо грозного фельдмаршала, чуть ли не мановением руки истребляющего турок (так, по крайней мере, писали в газетах) во главе отряда кирасиров по мосту проехал маленький и тщедушный человечек с живыми, лукавыми глазами, в старомодном белом камзольчике, петровского еще пошива. Несмотря на всю свою хрупкую конституцию, кривляясь и подмигивая, словно какой-то юродивый, он ловко спрыгнул с лошади и, слегка прихрамывая, подбежал к Балакиреву, и стал тыкать пальцем во все близлежащие холмы и спрашивать, что были за люди, истребленные мушкатерами несколько часов тому назад.

Наконец, диспозиция была составлена.

– Богатыри! – громким, непонятно как умещающимся в такой щуплой глотке голосом прокричал юродивый. – Объемлю вас всеобщим лобызанием! А что это вы щастливы сидите таки? Или война закончилась уже, а мне одному рескрипт прислать забыли? Ежели так, то поеду я, наверное, домой, капусту и потаты немецкие на своем огороде сажать…

Все засмеялись.

– Никак нет, ваше превосходительство генерал-поручик! – гаркнул кто-то из дальнего ряда. – Турка сдаваться не хочет, зубами землю грызет…

– Жрать больше нечего, оттого и грызет… Кирджалей, дезертиров с полсотни поубивали, молодцы, хвалю! Только разве то противник? То потеха, сластёна бабская! А враг там, за рекою… Расколоть неприятеля, выбить его с позиции и занять Шумлу – вот кака баталия нам предстоит с лютым бусурманином! Постоим же за честь русскую, не посрамим имени богатырского… А пока отдыхайте, ребятушки, Господь Бог с вами…

– Ура! – заревели солдаты. – Генерал-поручику Суворову слава! Нашему Александру Васильевичу ура!

Этот человек гений, понял я. И не потому что он хорошо знает военное искусство, а потому что он говорит с солдатами на одном языке, языке, который им близок и понятен, языке песни и былины; он не отделяет себя от народа; он – природный русак. И потому его всегда будут любить, а когда он погибнет в неравном бою, причислят к лику святых. И всякий соотечественник, сравнивая его жизнь со своею, будет обязан признавать, что нет и не может быть русскому человеку никакого другого образца для подражания.

– Одну просьбу к вам имею, ваше превосходительство, – кашлянул в кулак Балакирев. – Дозвольте юнкера в баталион зачислить, барабанщиком. Он к нам еще в Рахметове просился; все команды походные знает, а у нас, как на грех, второго барабанщика нет, с самих Бендер…

– Дозволяю…

 

Глава шестьдесят четвертая,

в которой сераскир не слушает Магомета

И узрел я на склоне балканских гор древний град Симеонис, по-турецки Шумла, мечети и дома, виноградники и ремесленные мастерские, и острые зубцы крепостных стен, и пики вооруженных стражников; над одною башней, погруженной в грозовую тьму, развевался алый оттоманский стяг, а у окна башни стоял Магомет, смотревший вдаль, и каждая сверкнувшая молния отражалась в черных власах его, как в зерцале.

– Эта война была проиграна с самого начала, – Черный осман повернулся и сделал шаг в глубину башни; я последовал за ним, – когда безумцы, решившие поживиться за счет султана, объявили московитам газават…

– Ты и сам по происхождению московит, и потому склоняешь султана к позорному миру с гяурами! – проговорил его собеседник; очертания выступили из темноты: узорчатый полукафтан с широкими рукавами; в руке лежали четки, числом девяносто девять; лицо было красное и разгоряченное, как отоманский флаг. – Ты не веришь более в победу праведных; с нами сам Аллах, мы не можем проиграть… Это измена, Магомет… Ежели бы не покровительство к тебе великого визиря Мухсина-заде, твоя голова давно уже красовалась бы на плахе!

– На Аллаха надейся, а верблюда привязывай, – спокойно отвечал Магомет. – Твоя армия измождена шестилетней войной, о великий сераскир Абдер-Резак; московиты перерезали все пути снабжения и загнали нас в угол. Надо заключить мир…

Они говорили меж собою на турецком языке, но я почему-то понимал каждое слово, с наслаждением вслушиваясь в звучание: мутареке, куфюр конушма, кестилер тедарик. Это самый красивый язык на земле, подумал я.

– Не ты ли, – брызнул слюной сераскир, – не ты ли еще месяц назад убеждал меня, что ты единственный, кто знает ключ к победе? Сначала ты утверждал, что скоро на русском троне окажется верная нам царица, потом говорил про какого-то мальчишку, который умеет предвидеть будущее, а теперь ты трусливо лепечешь, будто бы нужно сдаться на милость Руманчуф-паши…

– Мальчишку скоро приведет Мурад, и он станет верным помощником великого визиря, я уверен, но это не отменяет сути; следует начать переговоры о мире… Нам нужно время, десять, а лучше пятнадцать лет, чтобы восстановить армию, обучить ее новым способам войны, перевооружить. Нельзя дразнить голодного орла…

– Может быть, у нас осталось и не так много войска, как в начале, но это лучшие из лучших, – говорил сераскир, перебирая четки. – Сорок тысяч отборных янычар, у каждого из которых в сердце вырезано имя Аллаха, и они умрут во имя Аллаха, ежели понадобится… Каждый из них готов завтра войти в рай, где их уже ждут семьдесят две гурии, и купол, украшенный жемчужинами цвета морской волны и рубинами… Нет, мой друг Магомет, эта война действительно близка к развязке, и она закончится завтра, когда мы разобьем армию Топал-паши, хромого генерала московитов, этого негодяя, изрубившего две тысячи наших воинов в Добрудже… У него лишь несколько тысяч уставших солдат и всего четырнадцать пушек, нас больше в несколько раз… Мы сотрем московитов в муку, как мельничные жернова смалывают зерно… Вот так!

Сераскир с силой сжал четки в руке; четки боязливо прижались друг к другу, а некоторые даже, мне показалось, захрустели.

– Ты не знаешь многого, о сераскир, – грустно улыбнулся Магомет. – На помощь Топал-паше с севера спешит еще десять тысяч московских воинов…

– Ты всегда мнил себя великим шпионом, – усмехнулся сераскир, – но сведения, которые ты добывал, почему-то не помогли крымскому хану и воинам султана победить… Я знаю больше тебя: второй московской армией командует слабовольный и нерешительный генерал Каменский; он враждует с Топал-пашой. Так и будет: сначала мы сомнем Топал-пашу, а потом уничтожим и вторую армию… И да, вот тебе новость, о которой ты не знаешь, о мой недалекий друг Магомет: моя армия вооружена лучше любой армии в подлунном мире; французы за небольшую плату продали нам новейшие ружья с нарезными стволами, бьющие дальше и лучше обычного мушкета… Моя армия уже перевооружена; мне не понадобилось пятнадцати лет, о которых ты говорил, – я провернул выгодную сделку всего за пятнадцать дней…

– Может быть, французы и продали нам новые нарезные ружья, – упорствовал Магомет, – но уверен ли ты, о сераскир, что янычары уже научились стрелять винтовыми пулями и правильно заряжать французский порох? Секрет успеха не в пулях, а в человеческом характере. Армия Топал-паши подобна закаленному дамасскому клинку, в то время как твои янычары целыми днями только и делают, что развлекаются, танцуя суфийские танцы и подбрасывая на штыки болгарских младенцев; говорю же тебе: эта битва будет последним сражением злосчастной войны, обратившей в прах былое величие Оттоманской империи… Останови свое войско, пока не поздно, иначе в колоде не останется ни одного козыря; пока мы еще крепки, мы можем выторговать выгодные условия мира, но завтра будет уже поздно, и московиты потребуют от нас срыть все крепости от Анапы до Измаила; тогда все двери ада будут отворены и все печати сломлены, и мы станем совершенно беззащитны…

– Хватит! Хватит пугать меня какими-то вонючими северянами! – закричал сераскир, и затопал сандалиями с загнутым носом, четочная нить оборвалась, бусины посыпались на пол, звонко ударяясь о каменные плиты и подпрыгивая вверх, как какие-нибудь жабы или акриды. – Это нация рабов! Это безвольные бараны, которые во всем подчиняются своим господам, крестьяне, которые не могут отличить вилку от ложки; мы покажем им все величие нашего Бога и пророка… Скорее Делиорманский лес сдвинется с места и пойдет на Шумлу, нежели армия московитов! Еще одно богохульное слово, и я прикажу отрубить тебе голову…

– Воля командующего священна, я недостоин целовать край его одежды, – вежливо, но со скрытою гримасой поклонился Магомет. – Я спорил только затем, чтобы сераскиру было приятно утвердить свое мнение. Мы разобьем вонючих московитов и присвоим себе все их богатства. Московиты – нация рабов. Нет бога, кроме Аллаха. Да будет так.

 

Глава шестьдесят пятая,

в которой мушкатеры поют

К вечеру изморось прекратилась, грозовые тучи ушли к Черному морю. Стало совсем тепло, я взял свое одеяло и ушел ночевать наверх, под чиненую крышу, особенно с учетом того, что в доме совершенно невозможно было уснуть: каждые пять минут обязательно забегал какой-нибудь солдат, который спрашивал у Мартена или соли, или черпак, или же «вот этого красного перцу, от которого прямо ижжёшка по нутру идет». В общем, вечером того же дня я сидел на крыше, с миской недоеденной солдатской каши, разглядывая зажигавшиеся в южном небе звезды и размышляя о тех странных событиях, которые произошли сегодня: нападение кирджали, моя отчаянная пророческая речь и неожиданное избавление от неминуемой смерти, явившееся в виде калмыцких лошадей и русских мушкетов.

Я услышал вдруг, как по лестнице на крышу кто-то лезет. Какой-нибудь недобитый турок, подумал я или, может быть, сам Магомет, узнавший о том, что произошло в Твырдице. Я осторожно поднял лежавшее рядом со мною ружье и наставил его на человека, поднимавшегося по лестнице.

– Огнь и пламень тебя изгори! – раздался женский голос; это была Каля. – Зашто суешь свою пушку без иска?

– Прости, – сказал я, убирая ружье. – Я подумал, это кирджали снова лезут…

– Главой треба мыслить, ступак! Я донесла тебе яду…

Яд по-болгарски значит еда.

– Я уже поел, – я показал миску с кашей, – спасибо…

Каля положила еду на крышу и уселась рядом со мной, обхватив колени руками.

– Я хотела тебя попытать, каково случилось с Селадоном, кой-то пал в реку… И открыл ли он свою Астрею…

Внизу мушкатеры запели русскую песню:

Селадон обратился за помощью к могущественному волхву, рассказал я, и тот сделал так, что он снова встретился со своей возлюбленной.

– Ты и сам волхв, – задумчиво сказала Каля. – Ты владел бурей, я виждела; ты здухач, вот ты кто.

– Это только народные басни, – вздохнул я, – сказки…

– Пускай присказка, – с надрывом в голосе проговорила девушка. – Може, я так желаю, дабы была присказка, а не быль…

Она вдруг схватила меня за воротник и быстро поцеловала в губы. Я тоже стал целовать ее; мои руки скользнули под сорочку; я схватил ее за талию, и она выгнулась в мою сторону, как спущенная тетива калмыцкого лука, который я изучал еще сегодня днем и даже просил Чегодая дать мне пострелять.

– Нет, нет, не може! – громко зашептала Каля. – Може только поцеловать, един раз…

– Что за глупости! – раздраженно воскликнул я.

– Ну что же я могу сделать, ежели не може! – заплакала Каля. – Аз как помыслю, что ко мне прикоснется мужчина, так мне становится зле…

– Это всё из-за вашей веры, – догадался я, – так ведь?

Мною овладело вдруг самое примитивное, животное желание, и я зачитал пламенную речь в духе Руссо: о необходимости возвращения к природе, и о том, что мужчина и женщина созданы наслаждения ради, а не греха для, и еще о том, что всякая религия должна руководствоваться не догмой, а чувством. Каля была здесь, рядом со мною, она касалась меня своею рукой; это была живая, пахнущая перцем и порохом женщина, а не бледный призрак Фефы, всё более растворяющийся в моем сознании, всё более глохнущий, как стук лошадиных подков, уносящих на запад ее carosse de diligence… Ежели Фефа забыла меня, то почему я должен оставаться верным сему привидению?

– Зло не от природы, а от человека; отбросьте все лишнее, надуманное – и все будет хорошо…

Каля угрюмо слушала меня, опустив голову.

– Отринуть веру значит отказаться от своей семьи, – наконец, сказала она, – предать завет… Каково каже общество за предавшего завет?

Она совсем девчонка еще, подумал я, но рассуждает как великосветская дама, из тех, что считают своим долгом поддерживать в обществе нравственность. С тех пор, как ей попал в руки глупый греческий роман, она может думать только о своем женском счастии, она не может решить, что правильно, а что нет; ее ум не поспевает за ее сердцем; сердце бьется с каждым новым солнцем все сильнее, а ум не может внятно рассудить и объяснить изменения, которые в ней происходят.

– У человека есть право, великое право, – сказал я, – быть свободным и не соизмерять свою жизнь с учением любого пророка, а соизмерять его единственно со своей совестью…

– Ты свободен, – Каля больно сжала мне руку, с тою же яростной силой, с какою несколько часов назад османский серакскир сжимал четки: я был этими четками, – стал ли ты щастлив?

Она отпустила мою руку и стала спускаться вниз по лестнице.

– Каля, подожди! – бросился я. – Подожди же! Нельзя же вот так приходить, целоваться, а потом убегать, как дикая коза!

– Може, – горько усмехнулась она. – Только так и може. Чтобы было как в книжке; чтобы Еротокрит ждал и искал свою Аретусу, всю жизнь искал…

Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая.

– Каля!

Но она уже спрыгнула с лестницы и убежала.

Я не мог уснуть до половины ночи, все вздыхая и думая только о том, как же Батурину удается так ловко очаровывать женщин, даже и не прилагая к амурной баталии особенных усилий, а я вечно натыкаюсь на капризных и своевольных девиц.

Уж вы, мысли, мои мысли, Мысли молодецкие, Расскажите, мои мысли, Про мое несчастье. Да долго ль мне, сударушка, За тобой ходити, Милости просити? Избил я чирички За девушкой хо́дючи, Изорвал зелен кафтан, По заборам ла́зючи, Изгноил я черну шляпу, Под капелем стоючи. Капелюшка кап-кап, Сердетюшко так-так, Капелюшка истекает, Сердетюшко изнывает…

Поплачь же и ты со мной и моими мушкатерами, любезный читатель, о безвозвратно ушедшей молодости, о тех временах, когда нужно было не вздыхать, а действовать.