Erschreckend geheim!
Мой дорогой герр оберст!
Бывает так, что зверь сам бежит навстречу охотнику, безо всяких флажков и борзых. Возможно, вы посчитаете меня больным стариком, спятившим после того, как его непутевая дочь покинула отчий дом, но всё, что я рассказываю вам – истинная правда. Представьте же себе: я молча сидел в своем опустевшем доме, грея ноги у огня, как вдруг раздался звон дверного колокольчика. Кряхтя и жалуясь на проклятую подагру, я двинулся к двери. Отворив ее, я увидел на пороге очень скромного человека в заячьей шубе; власы его, выбивавшиеся из-под шляпы, были мокры от снега.
– Guten Abend! – посетитель почтительно снял с головы шляпу. – Могу ли я видеть синьору Мансервизи?
– Это моя дочь, урожденная Гауптман, – столь же вежливо отвечал ваш покорный слуга; я почему-то сразу проникся симпатией к господину в заячьей шубе. – А я герр Гауптман.
– Очень приятно! – поклонился визитер. – А меня зовут Иоганн Димитрий Афанасьевич, я актер… Was für ein s’ones Haus! Какой хоросий дом!
Все мое расположение к посетителю вдруг растаяло, вместе со снегом, капавшим с полей его шляпы.
– То есть вы русский? – сказал я. – И вдобавок ко всему актер?
– Да, – улыбнулся Иоганн Димитрий, – я играю в русском императорском театре. Дело в том, что несколько дней назад, в Мюнхене, в театре Сальвадор, я случайно попал на представление одной итальянской оперы, La bella finta Giardiniera, прекрасная, прекрасная весь! Говорят, ее написал юноса, восемнадцати лет… В бросюре было написано, сто партию Серпетты будет петь signora Manservisi… Chi vuol godere il mondo… Ах, эта музыка до сих пор звучит в моей голове!
– А знаете что, – скрыпнул я зубами, – убирайтесь-ка прочь, с вашим театром! Вот вы все, да! Вы, проклятые артисты, шатаетесь по всей Германии, как медведь, проснувшийся после спячки, соблазняете невинных девиц и думаете, что вам это сойдет с рук… Как бы не так! Обещаю вам…
– Нет, нет, она не медвежья, – опять улыбнулся актер (кажется, я говорил слишком быстро, и иностранец просто не понял моей пылкой речи). – Это обыкновенный заяц, заяц, вот, видите…
Он потрепал пальцами рукав своей шубы.
– Fous le camp de chez moi! – закричал я по-французски. – Она уехала, и больше сюда не вернется! Так понятно?
– Oui, – вздохнул Иоганн Димитрий. – По-французски я понимаю гораздо луце. Сто с, не буду вас задерживать… Я только хотел спросить, не знаете ли вы, соверсенно случайно, где можно встретиться с синьорой Мансервизи…
– Не знаю!
– Жаль…
Актер поклонился еще раз, развернулся и пошел прочь. Почему бы и нет, вдруг подумал я. Почему бы не расспросить его, раз представилась такая возможность, о русских франкмасонах. Возможно, он знает что-нибудь… В конце концов, весь мой метод основан на внимании к людям, на том, чтобы удовлетворять их элементарные желания, и под этим соусом добывать нужные сведения…
– Постойте! – воскликнул я. – Постойте же, глупый вы русский лицедей! Не в немецких обычаях приходить без приглашения, но еще более скверно отпускать гостя, не предложив ему горячего кофе…
– Звучит заманчиво, – Иоганн Димитрий снова повернулся ко мне и замер в нерешительности. – От горячительной часки я бы не отказался… Сами видите, погода дрянь, снег…
Я усадил гостя у огня, дал ему кофе и коньяку, сам тоже сел в кресло и стал ненавязчиво расспрашивать.
– Расскажите мне, пожалуйста, о государственном устройстве вашей страны, – начал я издалека. – Я слышал о выдающихся государственных реформах, которые провела императрица Екатерина…
– Если честно, – актер немного отхлебнул из чашки, а затем пригубил и более крепкий напиток, – то наси реформы, как же это говорится по-немецки… s’eitern…
– Загнулись…
– Да, загнулись… Конесно, Екатерина Алекссевна мечтала ввести в России конституционное управление и даже собрала парламентскую комиссию по составлению нового уголовного кодекса, но члены комиссии начали спорить между собой… А потом эта война, пугачевсина… В обсем, комиссию распустили. Было ресено, сто до конца войны императрица сама будет всем управлять, самодержавно, при помоси правительствуюсего Сената…
– Наверное, ваши сенаторы очень умные люди, ежели им доверяют управление такой большой страной как Россия?
– Иногда умные, – грустно проговорил русский, – а иногда – не очень. Вот, например, Иоганн Парцифаль Елагин, начальник насего театра. Он заказал одному васему лейпцигскому немцу, Срёпферу… э-э-э… перевод некоторых пиес, а Срёпфер его, как это… ein S’nippchen s'lagen…
– Надул…
– Да, надул… И теперь нам в России приходится писать собственные пиесы.
Иоганн Димитрий выпил еще немного коньяку и стал трещать без умолку о необходимости нравственного воспитания русского юношества и еще о каком-то фон Визине.
– Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите, дорогой брат, – сказал я, складывая мизинцы и большие пальцы рук как бы треугольником (этому секрету меня научил Флориан). – Ведь я и сам принадлежу к вольным каменщикам.
Иоганн Димитрий внимательно посмотрел на меня, и рюмка с коньяком в его руке задрожала.
– Вы не вольный каменьсик, – испуганно пискнул он. – Ежели вы были бы вольным каменьсиком, вы дождались бы ответного знака с моей стороны… Простите, мне нужно спесить…
Он вскочил с кресла и стал в спешке просовывать руки в рукава своей заячьей шубы; это получилось не сразу.
– Вы абсолютно правы, герр Афанасьевич, – я тоже встал с кресла и взял в руки кочергу. – Я не франкмасон, а начальник лейпцигской полиции. Ваш спектакль закончен. Как говорится, le rideau tombe sur ce triste drame. Рассказывайте немедленно, всё, что вы знаете, про убийство Шрёпфера! А ну, быстро!
Актер начал пятиться к двери, но споткнулся о ступеньку и упал.
– О Господи! – сказал он, усевшись на полу и закрыв руками лицо. – Какое позорисе! Ладно, я все вам расскажу, только уберите васу кочергу.
– Выпейте, мой друг, – я любезно протянул ему рюмку коньяку. – Не бойтесь, расскажите мне всё, вам же станет легче…
Вот каков же, герр оберст, был рассказ герра Афанасьевича.
* * *
Франкмасонство – не политическая партия и не религия, а благотворительное общество, и главная цель его – просвещение мира. Театры, университеты, воспитательные дома для сирот, помощь бедным, – вот в чем я, сказал Иоганн Димитрий, вижу призвание нашего братства. Конечно, оговорился он, это только мое личное представление. В разных странах люди по-разному понимают масонство, подобно тому, как нет и единой христианской церкви. Упав на разную почву, одни и те же семена приносят разные плоды: так, например, на родине вольных каменщиков, в Англии, франкмасоны свято блюдут верность Богу и королевскому престолу, французские же ложи подвержены вольтерьянскому влиянию, а в немецких выше всего ценятся порядок и дисциплина.
Русское масонство – совершенно особенное и не похоже ни на какое другое. Произошло оно напрямую от материнского молока великой лондонской ложи, и было принесено в Россию одним русским губернатором, который некоторое время служил ганноверской династии. Этот губернатор, с горечью добавил актер, недавно трагически погиб, от рук бунтовщиков-пугачевцев. Впрочем, еще ранее масонство исповедовал сподвижник Петра Великого Якоб Брюс, живший в Москве, в Сухаревой башне; с тех пор все русские каменщики, приезжая в Москву, считают своим долгом поклониться этому храму.
Около двадцати лет тому назад первый русский мастер решил отойти от дел и удалился жить в свое поместье, и его место занял его друг – Иоганн Парцифаль Елагин. Тогда это был еще молодой и беспутный атеист, переводивший на русский язык эротические романы и гибнущий в пучине наслаждений. Как вдруг в один день всё переменилось, Иоганн Парцифаль заболел загадочной болезнью (злые языки утверждают, что это был обыкновенный сифилис). Исцелил нового мастера богемский доктор Станислав Эли, ставший с тех пор чем-то вроде отца Жозефа при кардинале Ришелье. А сам Елагин сделался ярым противником всего французского, защитником славянства и религии; с великой энергией, присущей всем русским людям, он взялся за основание лож. Более того, он вытребовал у материнской английской ложи патент, который запрещает кому бы то ни было, кроме него самого и его соратников, распространять масонство в России. Ведь если бы такого патента не было, в Россию очень быстро проникли бы французы, со своими вольтерьянскими идеями, а так масонство остается под негласным протекторатом императрицы Екатерины, которая, разумеется, хорошо осведомлена о деятельности своего бывшего секретаря, а ныне – начальника придворного театра. Любая попытка утвердить в России иной устав, отличный от елагинского, будет пресечена русской тайной полицией. Это хорошо известно не только французским каменщикам, но и немцам, и шведам, которые с большой осторожностью pincent de l'aigle. Но некоторые непосвященные иногда-таки лезут со своим уставом в чужую провинцию.
Одну такую дикую ложу и попытался организовать покойный Шрёпфер, заметив богатство и доверчивость русских; русские студенты сорили в Лейпциге деньгами, князь Белосельский проигрывал в карты тысячи золотых рублей, а богатство всё не убывало. Отчего бы не попробовать самому съездить в Москву, решил Шрёпфер; он напялил офицерский камзол, назвался незаконнорожденным сыном барона Штейнбаха и, вскоре, чрез покровительство курляндского герцога, проник в Россию. Какие темные дела он сумел провернуть, знает один только бог, но факт состоит в том, что Шрёпфер вернулся в Лейпциг с туго набитым кошельком и смог на какое-то время расплатиться со своими кредиторами. Он начал было готовить вторую поездку, как вдруг, да, скоропостижно скончался.
Уверяю вас, сказал Иоганн Дмитрий, франкмасоны не имеют никакого отношения к его смерти; напротив, русские ложи напуганы известиями об убийстве; ведь теперь любой газетчик, выгодно подтасовав факты, сможет выдвинуть против вольных каменщиков самые чудовищные обвинения, которые придут ему в голову. Повторяю, сказал он, франкмасонство – это просто благотворительность. Наша цель – свобода, равенство и братство всех людей на земле, а это достижимо только ежели люди будут образованы, научатся говорить на языках других народов и поймут, что всякое зло происходит от невежества.
* * *
– Я также просу вас, – добавил актер, – принять небольсой подарок. Вот, возьмите. Это перстень, некогда принадлежавсий русскому великому мастеру. Незадолго до своей смерти он отдал его мне, с просьбой передать своему воспитаннику, коему я также был опекуном. К сожалению, сей воспитанник недавно погиб на войне с турками, и я, по завесанию мастера, теперь обязан передать его первому доброму самаритянину, которого встречу. Вы были добры ко мне, впустили в свой дом, дали горячего кофе… потом, правда, угрожали кочергой, ну да ладно…
Я взял перстень в руки. Это была самая обычная печатка для писем, с выгравированной литерой A. Присмотревшись чуть более внимательно к изображению, я увидел, что это вовсе и не литера, а скрещенные меж собою циркуль и наугольник – символы вольных каменщиков.
– Это очень трогательно, – сухо произнес я. – Сентиментальная история про великого мастера и его ученика, наверное, поразила бы мою глупую дочь, но не меня. Я полицейский, сударь, и мне нужны факты. Я верю вам, верю, что вы, ваши франкмасоны и ваш великий мастер Елагин не убивали пройдоху Шрёпфера. Но я знаю также, что вам хорошо известно имя истинного убийцы. Только вы почему-то боитесь мне его открыть. Я помогу вам. Не нужно называть мне всего имени. Назовите только первые буквы. Вот листок, напишите их, все остальное я выясню сам. Таким образом, ваша совесть будет чиста, ведь вы ничего не сказали мне и никого не предали; догадаюсь я или нет – это уже полностью зависит от меня, а не от вас…
– Хоросо, – сказал герр Афанасьевич, – я напису всего три литеры, славянской азбукой, а вы сами ресайте…
Он взял перо, начертал что-то, потом сложил листок и передал мне.
– Мой вам совет, – добавил он, надевая шляпу и выходя за дверь, в холодную декабрьскую метель, – не развертывайте этот листок. Если вы его развернете, васа жизнь станет космаром.
Актер исчез в зимней мгле, а я вернулся к огню. Я положил листок на каминную полку и долго ворошил угли, вспоминая Фефу, каждый день ее жизни, от рождения и до глупого побега с учителем пения. Потом любопытство всё же взяло верх, я снял с полки листок, сел в кресло и развернул, в красноватом свете углей.
Там, действительно, были только три славянские буквы:
Т. Э. С.