1. Динамика взгляда на СССР президента Рузвельта после разгрома германских войск под Сталинградом

Конец 1942 г. – время начала советского контрнаступления под Сталинградом стало знаковым событием, которое подвигло политическое и военное руководство США к окончательному признанию того факта, что отношения Америки с Советским Союзом имеют важнейшее значение для всего дальнейшего хода войны и ее результатов. После того как немцы были откинуты на сотни километров на запад на Восточном фронте, а в ноябре 1942 г. в Северной Африке высадился и повел наступление навстречу британским войскам в Египте и Ливии мощный американо-английский десант, на повестке дня вашингтонских политиков встал вопрос о развитии и укреплении союзных отношений с Москвой, необходимость которых была обусловлена не только совместной борьбой против общего врага в лице Германии, но и расчетами на вступление СССР в войну с Японией. В Вашингтоне также понимали, что без участия все более набиравшей силы и международный авторитет России теперь невозможно серьезно обсуждать какие-либо решения о создании прочного фундамента безопасности в послевоенное время, вопросы о будущем многих европейских стран, прежде всего, Германии. Развивается процесс более тщательного изучения потенциала, вариантов долгосрочных военно-политических целей, роли и значения России в двусторонних и в целом межсоюзнических отношениях.

Еще в октябре 1942 г. аналитики из военного ведомства США подготовили для ближайшего помощника Рузвельта Г. Гопкинса записку, в которой содержались следующие оценки: «…2. Россия нужна нам не только как могущественный военный союзник для разгрома Германии; в конечном счете, она понадобится нам в аналогичной роли и для разгрома Японии. И, наконец, она нужна будет нам как подлинный друг и деловой клиент в послевоенном мире. 3. К вопросу о значении России в разгроме Германии. Всякие аргументы излишни. Она столь же необходима, как Соединенное Королевство и Соединенные Штаты. 4. К вопросу о значении России в разгроме Японии… При участии России в качестве активного и мощного союзника мы сумеем в ближайшем будущем эффективно бомбардировать Японию… А нам следует помнить, что каждый месяц этой войны будет стоить нам много жизней и миллиарды долларов… 6. Если союзники победят, Россия будет одной из трех самых могущественных стран мира. Во имя будущего всеобщего мира мы должны быть подлинными друзьями и иметь возможность так направлять мировые события, чтобы обеспечить безопасность и процветание. Далее, после войны потребности России в американской продукции будут попросту колоссальными… Из вышесказанного представляется очевидным, что отношения с Советским Союзом имеют более важное для нас значение, чем отношения с любой другой страной, за исключением только Соединенного Королевства…»163 Как свидетельствовал Р. Шервуд, мысли, высказанные в этой записке, «блестяще отражали взгляды самого Гопкинса на отношения с Советским Союзом»164.

Уже 2 декабря 1942 г. Рузвельт направил послание Сталину, в котором просил его рассмотреть возможность трехсторонней встречи в середине января для обсуждения не только насущных военных вопросов, но и мероприятий, которые должны быть предприняты в случае коллапса Германии165. Он предлагал место в Северной Африке, и мы знаем, что вскоре Рузвельт и Черчилль, действительно встретились в Касабланке (Марокко) для важнейших переговоров по дальнейшей стратегии ведения войны. Однако в тот момент Сталин отказался, ссылаясь на необходимость неотрывного руководства наступательными операциями166. Действительно, в то время под Сталинградом, на Кавказе и в центральном секторе советско-германского фронта шли тяжелейшие и кровопролитные бои. Решалась судьба всей зимней кампании.

В январе 1943 г. Рузвельт, выступая на совместном заседании членов Палаты представителей и Сената, подчеркнул, что «Самые большие и самые значительные изменения во всей стратегической обстановке произошли в 1942 г. на громадном советско-германском фронте… Объединенные нации могут и должны оставаться объединенными и после войны для поддержания мира и предотвращения новых попыток со стороны Германии, Японии, Италии, либо другой какой-либо нации подвергнуть насилию десятую заповедь – “Не пожелай дома ближнего твоего”»167.

Дальнейшие события показали, что Рузвельт действительно ратовал за необходимость поддержания дружественных отношений с Россией. Однако после сталинградской победы и высадки американских войск в Северной Африке в ноябре 1942 г. в его оценках будущего взаимодействия с Москвой появились элементы сомнения и тревоги.

Как представляется, Рузвельт, еще ни разу не встречавшийся с советским лидером и не имевший с ним личных доверительных контактов, стал опасаться, что поднимающаяся Россия адаптирует в Европе политику односторонних действий. И эта политика будет идти вразрез с интересами Запада. В окружении Рузвельта были и очень влиятельные силы, которые не одобряли его курса на сближение с Москвой. 22 февраля 1943 г., излагая перед представителями Госдепартамента свой взгляд на перспективы создания мировой системы безопасности, Рузвельт, по свидетельству присутствовавших, был «очень обеспокоен вопросом о России». Констатировалось, что «…с одной стороны, президент придерживается мнения, [что]… фактически весь мир должен быть разоружен, за исключением Соединенных Штатов, Великобритании, России и Китая. Но, с другой стороны, президент с большой похвалой отзывается о плане Буллита168, основанном на недоверии к Советскому Союзу, согласно которому вся Европа западнее СССР должна быть организована как единый хорошо вооруженный лагерь. Он нужен для того, чтобы противостоять продвижению России на запад. Президент не знает, что делать с Россией, и беспокоится за будущее развитие событий…»169

В тот период У. Буллит представил президенту целый ряд меморандумов, в которых настаивал на проведении более жесткой линии к СССР. Он подчеркивал, что цели России и США в ведущейся войне совершенно различные, и если кто-либо поверил, что участие в антифашистской коалиции очистило советскую диктатуру от ее автократических и экспансионистских тенденций, то этот человек просто не замечает очевидных фактов. «Европа, управляемая из Москвы, была бы такой же угрозой, как и Европа, управляемая из Берлина». Проблема, по мнению Буллита, заключалась в том, чтобы предотвратить советское доминирование в Европе, без риска лишиться участия Красной армии в войне против нацистской диктатуры. Он предлагал, по сути, то же самое, к чему стремился и Черчилль, – опережающее вторжение западных союзников в Восточную Европу и на Балканы. Тем самым были бы убиты сразу два зайца – повержена Германия и предотвращено вхождение советских войск на территорию европейских стран. Буллит также подчеркивал перед президентом необходимость предварительного анализа политических целей еще на этапе подготовки той или иной военной операции170.

Как отмечалось выше, Рузвельт прекрасно понимал различие внутриполитической системы США от строя, существующего в Советском Союзе. Слова Буллита, в этом отношении, ложились уже на подготовленную почву и не могли пройти мимо внимания президента. Но Рузвельт был убежден в первостепенной необходимости одержать победу над наибольшим злом, угрожающим всему миру и человеческой цивилизации. Коммунизм не представлялся ему столь опасным, поскольку, как он полагал, концентрировал свои усилия на пропаганде, тогда как нацизм – на принуждении и силе171. В ходе развернувшейся совместной борьбы против Германии стал возможен поиск взаимоприемлемых договоренностей с Россией, и, самое главное, корректировка интересов Москвы в сторону более тесного сотрудничества с Западом, при котором внутренние хозяйственные проблемы ослабленного войной СССР могли бы решаться не в последнюю очередь с помощью американского капитала. Рузвельт желал скорейшего налаживания личных контактов со Сталиным, в ходе которых возможно договориться о создании постоянно действующей мирной организации. Он был полон решимости убедить советского лидера, что такая организация будет наилучшим образом отвечать интересам СССР. В таком политическом климате Россия сможет восстановить свою разрушенную экономику и достигнуть цели создания полноценного индустриального общества. «Я ставлю на этот реализм [Сталина]. Он должен устать сидеть на штыках», – так однажды президент высказал свою мысль о будущем взаимодействии с СССР перед персональным врачом Р. Макинтайром172.

В любом случае, Рузвельт ни в начале 1943 г., ни позднее не согласился адаптировать вариант двойного использования вооруженных сил западных союзников, который, с одной стороны, гарантировал бы победу над Германией, а, с другой – сдержал бы советские войска на границах Восточной Европы. Как отмечает М. Макколи, у президента были на это веские причины стратегического и геополитического характера. Во-первых, он рассматривал послевоенный баланс сил как выгодный Америке и опасался гипотетического объединения сил ущемленной России с остатками военной машины поверженной Германии. Во-вторых, Рузвельт понимал, что трагедию «траншейной войны» 1914–1918 гг. с ее непомерными, в том числе американскими жертвами, возможно избежать только с помощью России и ее неослабного сопротивления германским войскам на Восточном фронте173. А. Гарриман вспоминал, что президент, несомненно, имел в виду следующую возможность: «если русским армиям удастся сдержать напор немцев, то перед Америкой откроется перспектива ограничить свое участие в войне в основном морскими и воздушными силами…»174 Рузвельт рассчитывал и на будущее участие СССР в войне против Японии, которое также гарантировало сокращение потерь западных союзников, прежде всего американских войск, в боевых действиях на Азиатско-Тихоокеанском ТВД.

В отдаленной перспективе Рузвельт обдумывал систему послевоенного сотрудничества, фундаментом которого были бы гармоничные отношения между США, Россией, Британией и Китаем. Более того, это могло представлять такой мир, в котором другие народы жаждали бы стать похожими на Соединенные Штаты. Как объявлял в то время Г. Люс в журнале «Тайм», ближайшие десятилетия станут «американским веком». Но для Рузвельта, который был вынужден удовлетворять общественные иллюзии относительно будущего мироустройства, встречу со Сталиным, как отмечает Р. Даллек, нужно было «разрекламировать в качестве первого шага на пути к международной гармонии». Американцы хотели верить в стабильные взаимоотношения между государствами после войны и не хотели силовой политики, которая привела к двум мировым войнам175.

Факт, что Соединенные Штаты (равно как и Великобритания) не понесли во Второй мировой войне таких потерь, которые хотя бы отдаленно можно было сравнить с трагедией гигантских жертв, возложенных на алтарь победы Советским Союзом. Более того, именно предельное напряжение мобилизационных возможностей СССР, гибель в самоотверженной борьбе миллионов советских солдат сделало участие США в войне по американским оценкам «приемлемым» и получило поддержку среди подавляющей части американского народа. США к началу 1943 г. превратились по распространенной тогда терминологии в «арсенал демократии» – т. е. державу, поставляющую на фронты своих и союзных войск в возрастающих масштабах вооружения, а также другие средства ведения войны. Но это стало возможным в условиях ожесточенной борьбы на истощение противников на советско-германском фронте. При иной расстановке сил жертвы США неизбежно бы возросли, и общая картина войны претерпела бы кардинальные изменения. Америка вынуждена была бы пересматривать все свое военное строительство в плане подготовки к боевым действиям дополнительных контингентов сухопутных сил. Вот почему в первую очередь США следовали курсу на сотрудничество с СССР и восприятие его интересов в области послевоенной безопасности.

На встрече 22 февраля 1943 г. президент в сжатом виде затронул и вопросы будущего ряда европейских государств. Его суждения были довольно откровенны, поэтому имеет смысл дать более обстоятельную выдержку из документа, посвященного беседе в Белом доме, состоявшейся в тот день:

В первой половине дня Хэлл, Уэллес, Тейлор, Боуман, Пасвольский пришли в Белый дом, ждали президента 25 минут, но вынуждены были уйти, чтобы вновь возвратиться к нему уже после обеда. Беседа с президентом продолжалась один час. Президент высказал на ней следующие идеи.

Он не знает, что делать с Францией. Восточная Пруссия должна отойти к Польше. В отношении Норвегии, Дании и Голландии нет никаких проблем. Вопросы к Бельгии в основном из-за ее короля. Югославия, возможно, должна быть разделена. Возможно, будет образовано государство Сербия во главе с королем Петром, а в Хорватии проведен плебисцит. Положительное решение о самостоятельности Хорватии должно получить поддержку не менее двух третей от участвовавших в плебисците. Пруссия должна быть отторгнута от остальной части Германии. Китай должен получить Формозу и Маньчжурию. Над Кореей должна быть установлена международная опека. Франция должна лишиться Индокитая, но его новый статус пока под вопросом. Президент очень обеспокоен вопросом о России.

Относительно международной организации президент думает следующее: 1) мирной конференции быть не должно, поскольку все мирные вопросы будут разрешаться четырьмя странами (четырьмя великими державами) совместно с техническими экспертами, число которых не будет превышать десяти; 2) должно быть несколько международных комиссий, которые будут перемещаться из одного места в другое. Женева более не должна быть местом заседаний международной организации – такого постоянного места вовсе не должно быть. Исключая военных договоренностей в Касабланке, не надо вести никаких протоколов о наших беседах и переговорах…

Представители Госдепартамента указывали также, что «новости об этой встречи почти сразу же просочились из Белого дома, и послужили причиной появления нескольких спекулятивных статей…»

Суждения Рузвельта в феврале 1943 г. о послевоенном контроле над миром и будущем Европы можно дополнить следующими строками, отложившимися в качестве примечания к документу Комитета по послевоенным международным отношениям Госдепартамента: «26 февраля 1943 г. м-р Дэвис информировал членов Комитета о том, что Президент изменил свое отношение к Франции. До высадки в Северной Африке Президент придерживался мнения о необходимости разоружения Франции. Но теперь он обдумывает следующий вопрос – что случится, если Франция и Германия будут разоружены, а Россия останется вооруженной и не согласится сотрудничать с США, Великобританией и Китаем в деле поддержания мира?»176.

Сомнения Рузвельта кажутся, на первый взгляд, вполне объяснимыми – он пытается выстроить свою систему планетарной безопасности и беспокоится о надежности одной из ее ведущих опор. Вопрос вновь идет о доверии между союзниками. Но так ли безупречны стандарты, в рамках которых действует президент?

Попытаемся обозначить некоторые приоритеты, которые могли стоять в то время перед Рузвельтом. Сотрудники Госдепартамента указывали, что президент испытывал колебания относительно Франции. Понятно, что, с одной стороны, ее слабость подрывала и всю французскую колониальную империю, отдельные части которой в будущем могли оказаться в сфере американского влияния. Но, с другой стороны, разоруженная Франция являлась фактором, нарушавшим европейский баланс сил и как бы приглашавшим Советский Союз воспользоваться ситуацией. Представляется, что решался вопрос не только о военно-политическом балансе, но и о сохранении и укреплении экономических позиций США. Послевоенная финансово-промышленная экспансия американских монополий на европейский континент, в случае доминирования там СССР, оказалась бы по меньшей мере затруднительной. Америке предстояло вести достаточно грамотную игру, чтобы, во-первых, добиться скорейшего разгрома нацистской Германии и, во-вторых, не допустить при этом чрезмерного усиления позиций России на европейском континенте.

 

2. Политическое будущее Европы в контексте проблемы открытия второго фронта

Решение многих проблем будущего устройства Европы было тесно связано с подготовкой англо-американскими силами вторжения на континент через пролив Ла-Манш. Исходя из «большой стратегии» союзников, вторжения не скорейшего, а оптимально выверенного по времени и масштабам. Действительно, в 1942 и 1943 гг. западные союзники могли опасаться неудачи десантной операции или отсутствия значительного продвижения вперед после высадки главных сил. Такое развитие событий, безусловно, затянуло бы поражение Германии, ослабив ударную мощь вооруженных сил США и Великобритании. Но существовало и другое мнение, которого придерживались советские лидеры: высадка во Франции, в любом случае, облегчит положение Красной армии на Восточном фронте, сократит и без того тяжелейшие потери страны и, в конечном итоге, значительно ускорит освобождение Европы и окончание Второй мировой войны в целом. Было понятно, что с высадкой союзников на европейском континенте темпы наступления советских войск в направлении Германии могли значительно возрасти, и на каком рубеже тогда встретятся победоносные армии антигитлеровской коалиции – на Висле, Эльбе или на Сене – предполагать было трудно. Напротив, затягивание высадки англо-американских сил во Франции до определенного времени объективно ослабляло мощь и потенциальные возможности Советского Союза, боровшегося со все еще сильным и отчаянно сопротивляющимся противником. Складывающаяся стратегическая ситуация на фронтах войны предоставляла возможность подготовить и осуществить десант именно в то наиболее выгодное время, когда мощь Германии будет уже максимально подорвана, но еще до того, как СССР приблизится к жизненно важным для интересов США и Великобритании районам Европы. Конкретные высказывания президента Рузвельта, где он напрямую говорил о вышеназванных причинах затягивания операции вторжения, мы вряд ли когда-нибудь обнаружим. Предполагать, что именно они, а не военно-технические факторы или позиция Черчилля, послужили основными мотивами для открытия второго фронта только в 1944 г., можно лишь на основе косвенных источников. В Москве же объясняли нежелание Запада организовать скорейшую высадку во Франции вполне определенными политическими причинами.

Известно, что в первой половине 1943 г. проблема второго фронта вызвала самые серьезные разногласия между союзниками по антигитлеровской коалиции. В целом, на протяжении 1941–1944 гг. она занимала первостепенное место во взаимоотношениях СССР с США и Великобританией, и на некоторых этапах боевых действий 1941–1943 гг. имела для Советского Союза критическое значение. Так было в ходе Московской битвы и в битве за Сталинград. Не потеряла она своей актуальности и накануне битвы на Курской дуге летом 1943 г. Время шло, но второй фронт так и не был открыт. Англо-американская конференция в Касабланке (январь 1943 г.) показала, что и в 1943 г. наступления союзников во Франции не будет. В совместном послании Рузвельта и Черчилля по итогам их переговоров Сталину не содержалось информации о конкретных операциях и их сроках, а говорилось лишь о том, что «эти операции, вместе с Вашим мощным наступлением, могут, наверное, заставить Германию встать на колени в 1943 г.»177.

В действительности руководители США и Великобритании готовились к военным действиям на средиземноморском театре. В ходе проводившейся в мае 1943 г. встречи Рузвельта и Черчилля в Вашингтоне (конференция «Трайдент») президент и премьер-министр одобрили заключительный доклад объединенного англо-американского штаба, первый пункт которого гласил: «Во взаимодействии с Россией и другими союзниками в возможно короткий срок добиться безоговорочной капитуляции стран Оси в Европе». Однако непосредственная реализация этого замысла не предусматривала сроков его осуществления. В документе говорилось о защите Западного полушария и Британских островов, обеспечении морских коммуникаций, наращивании воздушного наступления, и лишь затем о «сосредоточении максимума сил и средств в возможно короткий срок в избранных районах с целью осуществления решающего штурма цитадели стран оси и осуществления всех возможных мер для оказания помощи военным усилиям России»178. В мае 1943 г. Рузвельт официально сообщил в Москву о переносе сроков открытия второго фронта с 1943 на 1944 г. 26 мая Черчилль вылетел из Вашингтона в Алжир – на Средиземноморский театр военных действий, где встретился с высшими военачальниками союзников. Его целью было добиться принятия решения о вторжении в Италию, в случае если будет захвачена Сицилия. Американские начальники штабов считали, что никакого решения нельзя принять до тех пор, пока не станут известны результаты высадки на Сицилию и обстановка в России. По воспоминаниям британского премьера, на встрече говорилось о том, что «было бы логично создать в различных местах две экспедиционные армии, каждая со своим собственным штабом. Одна армия готовилась бы к операции против Сардинии и Корсики, а вторая для операции на континенте»179.

Все эти события происходили на фоне разрыва Москвы с польским эмигрантским правительством в Лондоне180 сокращения поставок в СССР по ленд-лизу. Напряжение нарастало, и стороны сделали ряд резких заявлений181. 11 июня 1943 г. Сталин писал Рузвельту: «…в мае 1943 г. Вами вместе с г. Черчиллем принимается решение, откладывающее англо-американское вторжение в Европу на весну 1944 г…. Это Ваше решение создает исключительные трудности для Советского Союза, уже два года ведущего войну с главными силами Германии и ее сателлитов с крайним напряжением всех своих сил, и предоставляет советскую армию, сражающуюся не только за свою страну, но и за своих союзников, своим собственным силам, почти в единоборстве с еще очень сильным и опасным врагом. Нужно ли говорить о том, какое тяжелое и отрицательное впечатление в Советском Союзе – в народе и в армии – произведет это новое откладывание второго фронта…»182 В свою очередь, американский посол в Москве У. Стендли выступил с резкими высказываниями о невнимании советского правительства к той материальной помощи, которая оказывается со стороны США. Вскоре из Лондона и Вашингтона были отозваны советские послы И. Майский и М. Литвинов. Москва всерьез опасалась за политику союзников и задавалась вопросом – хотят ли они быстрейшего окончания войны, или, напротив, добиваются взаимного ослабления противников на советско-германском фронте?

Видимо, не случайно в начале 1943 г. в Госдепартаменте, Управлении стратегических служб и других государственных и разведывательных ведомствах США широкое распространение получили «сведения» о вероятном выходе России из войны и заключении Москвой сепаратного мира с Германией. Основанием для подобных гипотетических предположений являлся факт отсутствия в Европе второго фронта и опасение, что СССР больше не захочет проливать кровь своих солдат, так как плодами его победы могут воспользоваться окрепшие и не понесшие серьезных потерь западные союзники. Можно предположить, что некоторые из подобных оценок, разработанные в УСС, безусловно, достигали внимания Рузвельта по причине достаточно близких отношений У. Донована (директора УСС) с американским президентом. У. Донован, как и А. Гарриман, имел доступ к важнейшим разведсведениям, касавшимся СССР, но что самое главное – оба этих человека стояли в ряду тех немногих американских официальных представителей, которые получали возможность консультироваться по русским проблемам непосредственно с самим Рузвельтом183.

К первой половине 1943 г. относится и распространение слухов о контактах советских и немецких представителей в нейтральных странах, версия о якобы имевшей место встрече В. Молотова и Й. Риббентропа в июне 1943 г. в оккупированном немцами Кировограде, где они обсуждали вопросы заключения перемирия184. Имеются основания предполагать, что это была дезинформация, подготовленная в Москве и специально предназначенная для лидеров Англии и США. Она могла способствовать осознанию западными союзниками угрозы остаться один на один с Гитлером и, соответственно, ускорению их приготовлений к вторжению в Европу.

В то же время в ряде государственных и общественных учреждений США продолжало бытовать мнение об агрессивном характере советского режима. В Управлении стратегических служб США летом 1943 г. обсуждались варианты, которые шли вразрез со слухами о сепаратном мире между СССР и Германией и указывали на вероятность наводнения советскими армиями всей Европы как прелюдии к третьей мировой войне185. Некоторые американские аналитики даже полагали, что, запрашивая от США важнейшие военные материалы, Москва тем самым преднамеренно ослабляла вооруженные силы США. Одновременно Советы скрывали до сталинградской победы свой истинный военный потенциал, поскольку стремились сохранить в тайне свои экспансионистские устремления на европейском континенте, которые не замедлят проявиться186.

Признавая тот факт, что советские лидеры никогда не стремились ограничить секретность своих военных программ, информации о распределении помощи по ленд-лизу, масштабов своей военной индустрии, тем не менее, нельзя согласиться с версией о том, что СССР, запрашивая определенные образцы военных материалов, тем самым якобы ставил цель ослабить военный потенциал США. Как отмечает современный американский исследователь истории ленд-лиза профессор Ван Тулл: «счастливым совпадением являлся тот факт, что военные грузы, поставляемые в СССР, были, прежде всего, необходимы именно на Восточном фронте, но не являлись предметами острой нехватки в Соединенных Штатах»187. Действительно, танки, самолеты, грузовики, приборы связи, промышленные станки, алюминий, провизия, поступавшие в СССР в годы войны, усилили мощь Красной армии, сделали ее более маневренной188. Бывший глава военной миссии США Дж. Дин был прав, когда вспоминал после войны, что быструю переброску советских дивизий во время наступления невозможно было представить без американских грузовых автомобилей. Когда он и члены его миссии побывали на советско-германском фронте в 1944 г., они на каждом шагу встречали эти машины. «Дороги, – по его словам, – были забиты транспортными средствами всех видов, но преимущественно американскими грузовиками… Офицеры и солдаты превозносили их до небес. Почти все отдавали предпочтение студебеккерам»189. К важнейшим поставкам Дин относил также нефтепродукты, различного рода консервы, обувь, локомотивы и др. Однако основной грузопоток западной помощи стал приходить в Советский Союз уже после того, как на советско-германском фронте произошел коренной перелом (после 1942 г.), следовательно, ленд-лиз способствовал прежде всего быстрейшему завершению войны, разгрому агрессоров и сокращению потерь Красной армии. В то же время в самые критические годы войны (1941–1942) руководители Соединенных Штатов и Великобритании делали все от них зависящее для модернизации вооружения, увеличения количества и повышения боевой готовности именно своих сухопутных, военно-воздушных и военно-морских сил. Имели место и серьезные задержки в поставках по ленд-лизу – в 1942 г. с июля по октябрь по арктическому маршруту, тогда как проводка грузов через Иран только разворачивалась. В 1943 г. также были значительные перерывы с подходом кораблей западных союзников в советские северные порты. Кроме того, помощь СССР имела непосредственное отношение к усилению мощи западных союзников, давая им столь необходимое время для реорганизации своих армий. Этот последний факт прекрасно понимал Рузвельт, внимательно следивший за ходом событий на Восточном фронте.

В сложившейся ситуации нельзя не прийти к выводу, что обе стороны подозревали друг друга в нечестной игре. Если Рузвельт прислушивался к советам Буллита, видевшего в России источник коммунистической экспансии, то Сталин имел основания задуматься о причинах постоянных отсрочек десантной операции во Франции. Устранить подозрения, добиться большего взаимопонимания, скорректировать стандарты поведения в рамках единой коалиции возможно было только в результате личной встречи лидеров союзных держав. В то же время при Госдепартаменте активизировали свою работу комитеты и подкомитеты, занимавшиеся вопросами прогнозирования роли США и других стран в послевоенном мире. Анализ возможного поведения союзников в ходе войны и после окончания боевых действий проводился в отделах Управления стратегических служб, Комитете начальников штабов и военном ведомстве США. Со своей стороны, в Москве также следили за своими союзниками, их военными приготовлениями и политическими решениями. Чуть позднее, осенью 1943 года, при НКИД была образована Комиссия по вопросам мирных договоров и послевоенного устройства, которую возглавил бывший посол в США М. Литвинов (т. н. «комиссия Литвинова»).

 

3. Расчеты и опасения американского руководства середины 1943 г.

Несмотря на то, что в середине 1943 г. фронт еще находился на расстоянии многих сотен километров от западной границы СССР, как Рузвельт, так и большинство членов его окружения понимали, что Красная армия скорее всего самостоятельно очистит собственную территорию от вражеских войск. Другими словами, СССР сможет восстановить свои рубежи без вмешательства других великих держав. Касательно будущего европейского континента на первое место выходили вопросы, связанные с отношением к послевоенной Германии и распределением сфер влияния, как в Восточной, так и Западной Европе.

Мемуары Ш. де Голля вносят интересные замечания по вопросу об отношении членов Большой тройки к Франции в первой половине 1943 г. Политический деятель, поднявший знамя французского движения Сопротивления и руководивший им из Лондона, вспоминал, что «Соединенные Штаты, опасаясь, что в Европе начнется путаница, собирались урегулировать в дальнейшем вопрос о мире прямым соглашением с Советской Россией и отнюдь не намеревались допустить Францию в тесный круг руководящих держав. Уже присутствие в этом кругу Англии зачастую казалось им неуместным, несмотря на то, что Лондон всячески старался ни в чем не перечить Америке… Англия не позволяла себе такой упрощенной оценки положения. Она знала, что присутствие, сила и влияние Франции будут завтра, так же как это было вчера, необходимы для европейского равновесия… Советская Россия наблюдала, рассчитывала и остерегалась. Конечно, все склоняло Кремль к желанию возродить Францию, способную помочь ему сдержать германскую стихию и остаться независимым от Соединенных Штатов. Но торопиться ни к чему. Сейчас надо победить, добиться, чтобы открылся второй фронт… и не занимать политическую позицию, слишком отличную от позиции англосаксов… Какою будет Франция завтра? От ее внутреннего положения будет в значительной мере зависеть ее внешняя политика, в частности, в отношении Советов. Кто поручится, что политика эта не будет враждебной под воздействием тех самых элементов, которые создали Виши? И наоборот, разве невозможно такое положение, что в Париже придут к власти коммунисты?… Короче говоря, выказывая нам любезность и сочувствие, Россия, по сути дела, считала, что надо подождать и посмотреть…»190

Весну 1943 года можно датировать как время, когда Рузвельт внутренне уже смирился с вхождением в состав Союза ССР территорий, присоединенных к нему в 1939–1940 гг., за исключением некоторых участков границы, которые он считал пока спорными. Так, во время визита А. Идена в Вашингтон в марте 1943 г. он недвусмысленно высказался за то, чтобы Бессарабия оставалась в составе СССР, а восточная граница Польши проходила по линии Керзона. Рузвельт сказал также, что придется согласиться с воссоединением балтийских государств с Россией, но это согласие следует использовать как объект торговли, чтобы добиться от России уступок по другим вопросам191. Президент не уточнял, какие именно вопросы он имел в виду, но из дальнейшего развития событий хорошо видно, что они касались, прежде всего, территорий и политических режимов в Германии, а также в Польше и других государствах Восточной Европы. Большие надежды президент возлагал также и на будущее участие России в войне против Японии.

Анализ динамики отношения Рузвельта к вопросу о восстановлении довоенных границ СССР наглядно показывает, как тесно его позиция была связана с боевыми действиями на Восточном фронте. После разгрома немецких войск на Курской дуге суждения Рузвельта о потенциале СССР стали еще более определенными. В разговоре с кардиналом Спеллманом, с которым он был в довольно доверительных отношениях, президент сказал, что после войны Россия будет «доминировать в Европе». «США и Великобритания не смогут воевать против России… Русские выпускают так много военной продукции, что американская помощь, за исключением разве что грузовиков, представляется незначительной». Президент выразил надежду, что наступление советских войск через Европу не будет слишком разрушительным для европейских стран. Но самое главное, он решился уже на этом этапе войны не тянуть с разделом сфер влияния в послевоенном мире и договориться о зонах ответственности будущих победителей. Согласно его словам, мир мог бы быть поделен следующим образом: «Китай получает Дальний Восток, США – регион Тихого океана, Британия и Россия – Европу и Африку. Но поскольку Великобритания будет прежде всего занята своими колониями, то можно предположить, что интересы СССР в Европе будут доминирующими»192.

В этих высказываниях четко просматривается тенденция обеспечить контроль над безопасностью планеты по региональному принципу. Другими словами, в расчетах Рузвельта присутствовали конкретные зоны влияния со своими четырьмя «полицейскими». Президент говорил и о «доминирующем» влиянии СССР в Европе, из чего можно заключить, что, будучи достаточно практичным политиком, он не мог не понимать, насколько сильными стали позиции СССР. Мощь, проявленная Красной армией в летней кампании 1943 года, была впечатляющей и она, безусловно, влияла на суждения и расчеты президента – он здраво учитывал силу Советского Союза и сравнивал ее с возможностями самих США, Великобритании и Китая.

Дискуссии о том, как могут строиться будущие взаимоотношения с СССР, развернулись в то время во многих правительственных и военных учреждениях США. Мнения чиновников и аналитиков о перспективах сотрудничества с СССР в решении послевоенных вопросов, как уже отмечалось выше, были довольно различны. Необходимо выделить аналитические записки о России, которые доставляли в то время на стол президента. В этой связи обращает на себя внимание доклад исследовательского и аналитического департамента Управления стратегических служб США, подготовленный 20 августа 1943 г., – специально для Квебекской конференции руководителей США и Великобритании 1943 г.193 Доклад назывался «Могут ли Америка и Россия сотрудничать?». Аналитики УСС отмечали, что самой главной целью Соединенных Штатов, равно как и России, является их собственная безопасность. «Цели США в войне не противоречат минимальным требованиям СССР, но они находятся в явном противоречии с его возможными максимальными требованиями, то есть с советизацией Европы и доминированием в ней». В отношении России УСС отмечало существование трех возможных альтернативных линий поведения США: 1) немедленное достижение компромисса с Россией, устранение существующих противоречий; 2) следование такой политике, которая не зависит от политики и стратегии СССР; и 3) «Мы стараемся повернуть против России все силы пока еще не разгромленной Германии, которая будет управляться либо нацистами, либо генералами…»

К чести составителей документа, третий вариант стратегии – о замирении с Гитлером – они отклонили. Отмечая большую вероятность того, что «к моменту окончания военных действий Россия будет иметь в Европе силы значительно большие, чем у США, Великобритании и их союзников вместе взятых», аналитики выдвигали следующие варианты наиболее приемлемых путей дальнейшего взаимодействия с Москвой: скорейшее начало боевых действий в Западной Европе, что было бы выгодно не только США, но и России; совместная оккупация Германии; участие СССР в войне против Японии и т. д. В заключение указывалось, что политика компромисса с Россией «может иметь огромные положительные результаты… Обязательным условием проведения такой политики является твердое согласие на открытие нами боевых действий в Западной Европе. Если же компромисса не удастся достичь, то Америке и Великобритании не останется ничего другого, как преследовать свои собственные цели, независимо от позиции Советского Союза. Однако и в этом случае открытие боевых действий в Западной Европе не может быть предметом для обсуждения» (см. док. № 5)194.

Содержание этого документа, а особенно его заключительной части, хорошо показывает, что потенциал Красной армии вызывал у сотрудников УСС опасения, необходимость размышлять о действиях вне зависимости от позиции Советского Союза. В известной мере такой вариант учитывался и Ф. Рузвельтом, о чем свидетельствует его решение не информировать Москву о ведущихся в США исследованиях в области создания атомной бомбы («Манхэттенский проект»). Эту «дубинку» американский президент оставлял про запас. Однако медлить с открытием второго фронта западные союзники уже не могли. Для США и Великобритании этот вопрос приобрел геополитический характер. Оттягивать высадку и дальше означало пойти на риск подрыва своего влияния на большей части континента, когда существовала вероятность, что СССР сможет самостоятельно добиться победы над Германией и захватить ключевые районы Европы. Уместно в этой связи заметить, что советские требования об открытии второго фронта свидетельствовали об обратном. Каких-либо планов наступления Красной армии в центральные районы Европы не существовало.

На конференции в Квебеке проходили заседания объединенного англо-американского штаба. Первоочередным вопросом на повестке дня западных союзников стояло решение об открытии второго фронта. В ходе дискуссий удалось в основном согласовать масштабы и предполагаемые сроки начала высадки в Северной Франции. В заключительном докладе объединенного штаба президенту и премьер-министру, составленному 24 августа 1943 г. по результатам Квебекской конференции, говорилось, что операция «Оверлорд» явится «главной операцией сухопутных войск и военно-воздушных сил Соединенных Штатов и Великобритании против стран Оси в Европе (предварительная дата начала операции – 1 мая 1944 года)»195.

20 августа 1943 г. – в тот же день, когда был подготовлен доклад УСС «Могут ли Америка и Россия сотрудничать?» – высшие военачальники США и Великобритании оживленно обсуждали военно-политическую ситуацию на европейском континенте, исходя из последних событий на Восточном фронте. Был высказан ряд интересных замечаний, касающихся возможностей и альтернатив, имеющихся у СССР и Германии, равно как и опасений за будущее поведение Москвы. В архиве хранится краткая запись состоявшейся между ними беседы.

Начальник Имперского генерального штаба Великобритании сэр Алан Брук в общих чертах обрисовал ситуацию в России. По его мнению, положение русских было «прочным, как никогда ранее». Он считал, что Красная армия располагает достаточными резервами, чтобы продолжать свое наступление и осенью. Венгрия уже осознала, что ей надо искать пути для сепаратного мира; Румыния и Финляндия также не желают оставаться в войне. Брук полагал, что Германия будет продолжать держать на русском фронте все имеющиеся там дивизии или даже усилит их. Это будет содействовать операциям союзников в Италии и «Оверлорду». Он не верил, что существует еще какой-нибудь шанс для Германии заключить сепаратный мир с русскими, которые сделали слишком много, чтобы избавить себя от подобных подозрений.

Начальник штаба армии США генерал Дж. Маршалл упомянул о создании в СССР движения «Свободная Германия»196. Из докладов, который он получал, ему представлялось, что русские теперь все более враждебно смотрят на капиталистический мир, к которому они стали относиться все более презрительно. «Их последнее заявление о “втором фронте”, – отмечал генерал, – более не питаемое чувством отчаяния, является свидетельством такого отношения». Маршалл был заинтересован узнать мнение начальников штабов Великобритании о возможной ситуации в России с точки зрения применения союзных сил в случае, например, сокрушительного русского успеха. «Будет ли тогда Германия, – добавил он, – содействовать нашему вступлению в страну для того, чтобы отбросить русских?»

Алан Брук ответил, что в прошлом он часто рассматривал такую опасность, когда русские использовали бы войну для дальнейшего распространения их идей интернационального коммунизма. Они могли бы получить выгоду от хаоса и страданий, проявляющихся в конце кровопролития. Однако недавно он затронул этот вопрос с доктором Бенешем (чехословацким президентом, находившимся тогда в эмиграции. – М.М.), который предвидел, что русский механизм контроля за международными коммунистическими организациями снизит свою активность. «Точка зрения Бенеша следующая, – продолжал Алан Брук. – Поскольку Россия будет ужасно ослаблена после войны, ей потребуется период восстановления. И для того, чтобы этот период ускорился, России будет необходима мирная Европа, где она смогла бы заполучить рынки для своего экспорта». А. Брук не упускал из виду тот факт, что Москва наверняка потребует себе часть Польши, по крайней мере часть Прибалтики, и, возможно, концессий на Балканах. «Если Россия получит эти территории, – добавил он, – она будет стремиться помочь нам в установлении мира на континенте».

Начальник штаба ВВС Великобритании сэр Чарльз Портал высказал свое мнение о действиях советской авиации. С его точки зрения, достигнутые ею результаты (исходя из факта ее превосходства на Восточном фронте) были «разочаровывающими». Такое положение дел являлось следствием, прежде всего, недостаточной тренировки летчиков и отсутствия должного обращения с самолетами.

Главком ВМС США адмирал Э. Кинг выразил сомнение, что немцы смогут отвести достаточные силы с Востока на другие театры военных действий в результате сокращения линии фронта. Более того, такое сокращение, напротив, могло бы позволить русским усилить свою диспозицию197.

Ряд других свидетельств, относящихся к англо-американской конференции в Квебеке в августе 1943 г., подтверждает, что западные союзники в то время весьма опасались односторонних действий СССР в Европе и его «максимальных требований». Во время обеда 24 августа в присутствии Черчилля и Рузвельта обсуждалось недавно полученная от Сталина телеграмма, в которой, по словам Гарримана, «в достаточно грубой форме выдвигались претензии на то, чтобы советский лидер принимал большее участие в делах на определенных направлениях». Отмечалось также, что в последнее время распространились опасения, что «русские ведут самостоятельную игру». Речь, со всей очевидностью, шла о телеграмме Сталина Рузвельту и Черчиллю от 22 августа 1943 г., в которой советский руководитель выражал свое отношение к ведущимся Англией и США переговорам с итальянцами о новых условиях перемирия. Сталин отмечал неосведомленность советского правительства о деталях этих переговоров и выражал недоумение, «как могла случиться такая задержка при передаче информации по столь важному делу». Он также считал, что «назрело время для того, чтобы создать военно-политическую комиссию из представителей трех стран – США, Великобритании и СССР – для рассмотрения вопросов о переговорах с различными правительствами, отпадающими от Германии. До сих пор дело обстояло так, что США и Англия сговариваются, а СССР получал информацию о результатах сговора двух держав в качестве третьего пассивного наблюдавшего. Должен Вам сказать, – подчеркивал советский лидер, – что терпеть дальше такое положение невозможно…»198

Гарриман отметил, что «премьер-министр и президент были особенно раздражены, поскольку они старались держать Сталина полностью информированным. Однако так невозможно, чтобы вначале раздражаться Сталиным потому, что он оставался в стороне, а затем из-за того, что он грубо присоединяется к компании». Генерал Исмей и А. Иден разделяли подобную точку зрения199. На самом деле оценки и прогнозы Черчилля шли куда дальше. После обеда он сказал Гарриману, что «предвидит в будущем кровавые последствия (используя слово «кровавые» в его буквальном смысле). Сталин противоестественный человек, – подчеркнул британский премьер. – Будут серьезные неприятности»200. Можно не сомневаться, что эмоциональный британский премьер старался убедить и президента именно в таком развитии событий. В любом случае, Италия, на территории которой вели боевые действия англо-американские войска, равно как и Югославия, могли считаться Черчиллем сферой интересов западных союзников201.

В то же время Р. Шервуд отмечает, что на Квебекской конференции помощник Рузвельта Гопкинс имел при себе документ, озаглавленный «Позиция России», полученный, как отмечалось, от «весьма высокопоставленного военного стратега США» (генерала С. Эмбика. – М.М.). В нем говорилось буквально следующее: «По окончании войны Россия будет занимать господствующее положение в Европе. После разгрома Германии в Европе не останется ни одной державы, которая могла бы противостоять огромным военным силам России. Правда, Великобритания укрепляет свои позиции на Средиземном море против России, что может оказаться полезным для создания равновесия сил в Европе. Однако и здесь она не будет в состоянии противостоять России, если не получит соответствующей поддержки. Выводы из вышеизложенного ясны. Поскольку Россия является решающим фактором в войне, ей надо оказывать всяческую помощь и надо прилагать все усилия к тому, чтобы добиться ее дружбы…»202 Такие оценки, по мнению Р. Шервуда, безусловно, оказывали большое влияние на американское политическое и военное руководство и ими руководствовались, когда позднее принимались решения в Тегеране, а затем и в Ялте203.

 

4. Тенденции советской внешней политики второй половины 1943 г. в оценках президента и американской дипломатии

Вопрос о том, как поведет себя Москва в освобожденных странах, стал предметом все возрастающего беспокойства Государственного департамента США. Его сотрудники активно готовили аналитические записки c прогнозами политики СССР на континенте. Доподлинно неизвестно, читал ли их сам президент, однако трудно предположить, что он мог остаться в стороне от общего климата, возникшего в Вашингтоне. Содержательным в этом плане представляется документ, подготовленный 1 сентября 1943 г. в Госдепартаменте США, под названием «Современные тенденции советской внешней политики». В нем говорилось, что Москва пока еще точно не обозначила свою будущую стратегию. Несмотря на то, что СССР присоединился к Атлантической хартии, подписал союзный договор с Великобританией, он, тем не менее, отказывается от тесного военного сотрудничества с западными державами, критикует военные усилия Америки и Англии и предпринимает шаги к образованию польского и германского комитетов. Все это, по мнению аналитиков, указывало на то, что «советское правительство могло адоптировать в Европе такую политику, которая была бы независимой от западной или даже противостоящей ей. Советские лидеры, по-видимому, желают сохранить позиции, позволяющие им иметь максимум свободы в определении альтернативной линии поведения. Они будут выбирать политику, зависящую от развития событий и учитывающую постоянные интересы государства… По некоторым особым вопросам СССР продолжает занимать ясную и последовательную позицию. Он требует восстановления своих границ по состоянию на 22 июня 1941 г., выступает против образования любого блока восточноевропейских государств, находящихся не под его контролем. Если западные державы будут выступать против подобной политики, шансы на то, что СССР отвернется от сотрудничества с ними и даже займет в отношении Запада враждебную позицию, серьезно возрастут»204.

Государственный департамент достаточно верно оценивал позицию советского руководства относительно послевоенных границ СССР и сфер влияния в Восточной Европе. Здесь можно вспомнить и телеграмму Сталина Молотову в Лондон от 24 мая 1942 г. об остающейся у Москвы «свободе рук» в решении вопроса о гарантии безопасности советских рубежей. Понимание того, что Москва не отступится от своих территориальных интересов осенью 1943 г., стало все более укрепляться и у Рузвельта.

Для принятия наиболее взвешенных и продуманных решений в области сотрудничества с СССР у президента имелся достаточно большой штат сотрудников Госдепартамента. Их советы были важны для Рузвельта, тем не менее, окончательное решение оставалось только за ним. Это касается и назначения тех или иных дипломатических представителей в союзных странах. Степень доверия между СССР и США при решении ключевых вопросов войны и мира в определенной мере зависела от личности американского посла в Москве. Нельзя было сказать, что посол Стендли не являлся профессионалом. Однако в середине 1943 г. Рузвельт почувствовал, что он не вписывается в сложившуюся ситуацию. Необходим был новый человек, который был бы не только положительно настроен к России, но и обладал уже солидным авторитетом в делах на «советском направлении». В этом отношении, лучшей кандидатуры, чем «специального представителя президента по ленд-лизу в Великобритании» Аверелла Гарримана найти было трудно. Он уже бывал в России, лично знал и хорошо отзывался перед прессой о ее лидере, и, что немаловажно, был весьма обеспеченным человеком – владельцем крупного бизнеса в Америке, что позволяло ему чувствовать себя независимым в финансовых вопросах. В бумагах Гарримана сохранился документ (скорее всего перепечатка американской или английской статьи конца 1942 г.), отражающий некоторые вехи его собственного жизненного пути. В нем, в частности, говорилось:

«Одной из самых важных и наименее известных действующих фигур США в международных делах сегодня является высокий, темноволосый человек по имени Аверелл Гарриман. В нем есть что-то от Гэри Купера и, одновременно, от Рэя Милланда. Этот человек способен отнестись к обстрелу своего самолета как к инциденту, не заслуживающему упоминания – даже перед своей семьей. Он имел отличие добавить к уже и без того лучезарному словарю Уинстона Черчилля классический американизм “так что?”. Гарриман имеет статус министра, хотя и не получает никакого жалования… Его работа, от которой он сам несет некоторый убыток, касается и всего того, что связано с деятельностью международного посланника (в ранге временного посла) для переговоров со Сталиным. Ему принадлежит рекорд путешествий, превзойденный разве только курьерами из Госдепартамента. За два года после своего назначения [в Великобританию] он тринадцать раз пересек Атлантику, докладывая президенту Рузвельту и другим официальным лицам о положении дел. Кроме того, он совершил два визита в Москву и два на Средний Восток… Гарриман руководил американской группой, которая вместе с английской частью делегации, возглавляемой лордом Бивербруком, осуществила первый совместный визит в СССР. Он также был рядом с Черчиллем во время последнего визита премьер-министра к Сталину [август 1942] на конференцию по “второму фронту”. Гарриман находился с президентом Рузвельтом, когда тот заключал с Черчиллем Атлантическую хартию, и сопровождал премьера во время инспекции войск на Среднем Востоке незадолго до начала текущей кампании»205.

Далее в материале говорилось об именитом происхождении Гарримана, его отце, владевшем в свое время 60 тыс. км американских железных дорог, учебе Аверелла в Йеле, последующем бизнесе и финансовых интересах в Польше и России. Отмечалось, что Гарриман не был тем миллионером, который сочувствует левым взглядам, и в его поведении было много консервативных устремлений. Тем не менее, один из его одноклассников был Грейси Холл Рузвельт – брат миссис Рузвельт – и Гарриман был знаком с Франклином Рузвельтом уже некоторое время. Когда была образована NРА206, Гарримана пригласили на должность администратора этой организации в Нью-Йорке. Затем он переехал в Вашингтон, где вскоре стал членом консультативного совета бизнеса при президенте. После начала войны в Европе Гарриман получил предложение от Э. Стеттиниуса работать в правительственном агентстве и через некоторое время занялся вопросами сырьевых ресурсов. Эта работа, а также опыт в вопросах международной торговли стали одной из причин назначения его специальным представителем президента в Великобритании. Кроме того, он был достаточно знаком с людьми типа лорда Бивербрука и Оливера Литтелтона – министрами британского кабинета, и знал У. Черчилля уже 15 лет.

В материале давались и некоторые подробности о личной жизни Гарримана, в частности, о его дочери Кэтлин – привлекательной брюнетке 25 лет, учившейся в Беннингтонском колледже, жившей рядом с отцом и являвшейся лондонским корреспондентом журнала «Ньюсвик». Рабочий день Гарримана начинался обычно в 7 часов утра. Он завтракал и затем около часа работал в своем домашнем кабинете, прежде чем уйти на работу в лондонский офис. Он много времени проводил на различных обедах и ужинах, и еще в 11 часов вечера мог встречаться с различными британскими лидерами, если ему не удавалось увидеться с ними в течение дня. Много времени он проводил с премьером Черчиллем и членами его семьи – причем как в Лондоне, так и в его загородных резиденциях. Достаточно трезвый образ жизни не препятствовал Гарриману проявлять свое чувство юмора207.

Какие мысли существовали лично у А. Гарримана в 1943 г. относительно будущей политики России в европейских делах? Ряд его высказываний на брифинге для американской прессы сразу после возвращения с англо-американской конференции в Касабланке в январе 1943 г. в какой-то степени отражают представления Гарримана о возможном характере и направленности внешнеполитического курса СССР после достижения на Восточном фронте коренного перелома. Надо отметить, что львиная доля вопросов корреспондентов была так или иначе посвящена будущему взаимодействию союзников с Москвой – причем не только в Европе, но и на Дальнем Востоке. Их в частности волновала проблема – каким образом воспринял Сталин положение о «безоговорочной капитуляции» Германии, выдвинутое Рузвельтом. Как можно расценить, предыдущие высказывания советского лидера об «изгнании варваров с родной земли», которые отнюдь не тождественны термину «безоговорочная капитуляция» агрессора? «Сталин сказал мне в 1941 г., – ответил Гарриман, – что русские дерутся как дьяволы, защищая свою страну, но он не знает, как они будут сражаться за пределами своей страны. И это очень показательная вещь, относящаяся как раз к тем изменениям империалистического характера, о которых мы так беспокоимся. Они [русские] уже входили в Польшу, но тут всегда существовал вопрос, не является ли она частью России…»208

Одновременно с новым послом в Москву отправлялась военная миссия США, возглавляемая генералом Дж. Дином, служившим до этого секретарем штаба армии США в Вашингтоне. После конференции в Квебеке 1943 г. президент выразил желание, чтобы на конференции в Москву военным советником К. Хэлла был именно этот офицер. А некоторое время спустя Дина пригласил к себе на обед Гарриман, который сообщил, что его назначают новым послом и предложил генералу стать руководителем военной миссии, объединяющей представителей всех видов вооруженных сил – сухопутные, морские, воздушные и ряд других служб. Роль миссии для налаживания действенного военного сотрудничества сторон несомненно была более значительной, чем роль военного атташе, которого отзывали в США (Й. Мичел). Дин согласился и перед своим отъездом получил детальные инструкции о своих задачах от начальника Штаба генерала Маршалла и других военачальников. Миссии предстояло, помимо обмена информацией о положении на фронтах, состоянии собственных армий и армий противников, способствовать решению вопросов вступления СССР в войну с Японией после окончания боевых действий в Европе, организации челночных бомбардировок вражеских объектов, с посадкой американских самолетов на территорию СССР, помогать разрешать проблемы, связанные с ленд-лизовскими поставками для Красной армии, взаимодействием советских и американских спецслужб и многие другие. Генерал Дин лучше, чем многие другие офицеры, подходил для роли главы миссии, имел хороший опыт штабной работы, сотрудничества с представителями британской армии в США, был знаком (до определенной степени) со стилем руководства президента и премьер-министра, что могло пригодиться в последующем при составлении посланий в Вашингтон о контактах в Москве. Он, например, отмечал в своих воспоминаниях, опубликованных в 1946 г., что в годы войны Рузвельт «по каким-то причинам, пока не созрело решение… часто держал начальников штабов в некотором неведении. Поэтому предварительная информация зачастую имела неоценимое значение». Дин ценил опыт и авторитет Гарримана, говоря о том, что многих лет тот «являлся самым доверенным и близким советником президента»209.

Встречаясь с А. Гарриманом накануне отъезда последнего в Москву, президент изложил перед ним некоторые суждения относительно будущего взаимодействия с СССР. Рузвельт говорил, что надеется удержать Сталина от односторонних действий в территориальных вопросах путем признания СССР в качестве великой державы и оказания послевоенной помощи, высказывал мысли (показавшиеся Гарриману даже наивными) в частности, о проведении плебисцита в Прибалтике. В своем меморандуме о беседе с Рузвельтом 2 сентября 1943 г. в пункте, посвященном территориальным вопросам с Россией, Гарриман отмечал: «президент [собирается] вести окончательные переговоры основываясь, главным образом, на разъяснении реакции мировой общественности на насильственные захваты. Очевидно, что Советы имеют силу предпринимать односторонние акции». В отношении Германии Рузвельт высказал соображения о разделе ее на три или пять государств и ликвидации ее воздушного флота. Зоны оккупации немецкой территории – три или четыре (если будет допущена Франция) – должны проходить через Берлин. Оккупационные силы, возможно, не будут большими210. Относительно сфер влияния в Европе президент, так же как в разговоре с кардиналом Спеллманом, не углублялся в конкретные подробности. Он считал нецелесообразным, «чтобы США в военном плане напрямую отвечали за континент, разве только как дополнительная сила. Это должна быть работа Советского Союза, Великобритании и (возможно) Франции»211. Рузвельт вновь подчеркивал, что США не заинтересованы в контроле над Европой, но уже не говорил о «доминирующем влиянии» Москвы европейских делах. Последующие события и поступки Рузвельта приоткрывают нам завесу над его планом собственных действий.

Осенью 1943 г. Рузвельт уже не говорит о Прибалтике, как об объекте торговли с СССР. Основной упор президент делает на возможности коррекции восточной границы Польши. В отношении Прибалтики сделка уступает место обращению к моральным ценностям. и все это происходило накануне встречи министров иностранных дел трех держав в Москве и последовавшей затем Тегеранской конференции, где президенту необходимо было заручиться обещанием Сталина (пусть пока и устным) вступить в войну на Тихом океане.

Незадолго до Московской конференции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании, выступая 5 октября 1943 года перед представителями Госдепартамента, Рузвельт заявил, что «когда он встретится со Сталиным, то он намерен обратиться к нему с позиций высоких моральных ценностей. Президент сказал бы ему, что ни Британия, ни мы сами не намерены воевать против России из-за Балтийских стран. Однако в собственных интересах России, исходя из ее нынешнего положения в мире, сделать заявление о том, что спустя примерно два года после войны она организует еще один плебисцит в Балтии. Несмотря на то, что сама Россия считает предыдущий плебисцит окончательным, остальной мир, по-видимому, так не думает. Подобная идея может быть применима и к Восточной Польше. Президент полагает, что новая граница должна в любом случае проходить несколько восточнее линии Керзона. Лемберг [Львов] должен отойти к Польше, и там необходимо провести плебисцит после того, как население оправиться от шока войны…»

Президент затронул на этой встрече вопрос не только западных, но и восточных границ СССР. Рассуждая о международной опеке над различными «ключевыми пунктами безопасности» и островами в мировом океане в послевоенное время, он заявил, что «Курильские острова должны на самом деле быть переданы России…»212 Рузвельт подчеркнул, что представители Госдепартамента «должны внимательно отнестись к идее опеки, и работать над ее осуществлением в той или иной ситуации». Некоторые примеры, приведенные президентом, напрямую затрагивали интересы СССР. Так, «свободной зоной» под международным контролем, по его мнению, мог стать проход в Балтийское море через Кильский канал. Подобную зону Рузвельт предложил организовать специально для России применительно к Персидскому заливу213.

Рузвельт вновь, как и на встрече с Гарриманом, «высказался за раздел Германии на три или более государств, которые будут полностью суверенными, но соединены общими почтовыми службами, едиными линиями коммуникаций, железными дорогами, таможенными правилами, а также, возможно, и энергетическими сетями (хотя он думает, что вся энергетика Европы должна быть объединена на общем континентальном уровне)». Новые германские государства, по мнению президента, должны были быть лишены любой активности в военной сфере. Восточная Пруссия – отторгнута от Германии, а все существующие там «опасные элементы насильственно переселены». Нежелательные последствия такого раздела Рузвельта особенно не волновали. Хотя в процессе дискуссии он заметил, что «переходный период должен стать периодом проб и ошибок, и что может так случиться, что на практике мы поймем, что немедленное разделение Германии сразу же после войны подлежит пересмотру»214. В отличие от сентябрьских оценок, уже заметны явные колебания президента в отношении раздела Германии. Как представляется, Рузвельт в этом вопросе все более учитывал не только трудности, связанные с оккупацией этой страны, но и возможную позицию СССР. По крайней мере, он не мог не обратить внимания на информацию Государственного департамента, что Москва может быть не заинтересована в разделе Германии на мелкие государства. В отношении репараций с поверженного рейха президент добавил, что «они не должны быть обязательно денежные, они могут выплачиваться в форме предоставления рабочей силы и оборудования»215. Именно такой вариант в последующем устроил и Сталина.

Военно-политическая ситуация в Европе и Азии, роль СССР в борьбе против блока агрессоров, а также факт задержки открытия второго фронта западными союзниками на фоне гигантских усилий, прилагаемых для разгрома общего врага Красной армией, сделали невозможным для лидеров США и Великобритании ведение диалога с СССР с позиции какого-либо рода диктата. Однако в проекте повестки дня московской конференции, подготовленном аналитиками Госдепартамента к 13 сентября 1943 г., предлагалось, чтобы в случае если Советский Союз будет настаивать на признании его границ 1941 года, поставить перед ним вопрос – почему должны быть сделаны какие-то исключения в пользу СССР в обход основного принципа, что все территориальные и пограничные проблемы должны решаться не до, а после заключения мирного соглашения и одобрения некой формы международной организации для сохранения послевоенной безопасности216. В качестве «рекомендаций» Госдепартамент подчеркивал, что делегация Соединенных Штатов должна избегать «непоправимой» скоропалительности в уступках советским требованиям и не давать возможности увязывать их с успехом послевоенного сотрудничества СССР с западными демократиями217.

Некоторые ответственные государственные деятели США предлагали использовать в дискуссиях с Москвой по территориальным проблемам и значение поставок по ленд-лизу. Однако отправлявшийся в то время на переговоры в Москву государственный секретарь США К. Хэлл вспоминал впоследствии «…Мы с президентом даже на мгновение не воспринимали подобные предложения всерьез. Россия, Великобритания и Соединенные Штаты находились в одной лодке, которая должна была остаться на плаву либо утонуть в зависимости от их способности вести объединенную борьбу против общего врага…»218

 

5. Московская и Тегеранская конференции 1943 г.: вопросы второго фронта и послевоенного урегулирования в межсоюзнических дискуссиях

Московская конференция министров иностранных дел СССР, США и Великобритании проходила с 19 по 30 октября 1943 г. и была посвящена главным образом вопросам послевоенного мирного урегулирования. Для выработки рекомендаций по европейским делам стороны решили учредить Европейскую консультативную комиссию с местом пребывания в Лондоне. В дискуссиях активно обсуждался германский вопрос. Государственный секретарь США К. Хэлл предложил на рассмотрение документ «Основные принципы капитуляции Германии», в котором намечались меры по ее оккупации, демилитаризации и расчленению на несколько государств. Министр иностранных дел Великобритании А. Иден одобрил этот план. Свое согласие с американскими мерами высказал и нарком В. Молотов. Однако последний подчеркнул, что СССР не желает пока открыто высказываться за жесткие меры к Германии, поскольку это может привести к усилению сопротивления немцев. Вопрос о будущем германского государства был передан на рассмотрение Европейской консультативной комиссии (ЕКК).

ЕКК предстояло обсудить и французскую проблему, поскольку Москва не поддержала английский проект (одобренный США) управления Францией после ее освобождения главнокомандующим вооруженными силами западных союзников. СССР высказался за передачу власти Французскому комитету национального освобождения (ФКНО), признав его представителем государственных интересов страны, всех французских патриотов, борющихся против Гитлера219.

Участники конференции приняли и ряд других важнейших документов, среди них: Декларацию об Италии, предусматривающую демократизацию всех политических институтов страны и Декларацию об Австрии, зафиксировавшую восстановление в будущем ее независимого статуса. В процессе дискуссий стороны признали необходимым создание после войны надежной системы международной безопасности. Суждения Рузвельта о «четырех полицейских», которые будут охранять будущий мир, начали находить воплощение в межправительственных документах. 30 октября представители великих держав – Молотов, Хэлл, Иден, а также посол Китая в СССР Фу Бинчан подписали Декларацию, в которой говорилось о необходимости добиться безоговорочной капитуляции стран «Оси» и «учреждения в возможно короткий срок всеобщей международной организации для поддержания мира и безопасности» с участием в ней всех миролюбивых государств220.

При разборе планов операций западных союзников в Европе американский представитель Дж. Дин и британский Х. Исмэй подчеркивали, что главным пунктом всех их предыдущих военных совещаний было усиление помощи России. Они подтвердили решение о том, что операция по высадке во Франции должна начаться весной 1944 г. при следующих условиях: сокращение мощи германских ВВС и ограниченном количестве немецких резервов, которые командование вермахта сможет задействовать против десанта. По словам Дина, советская делегация склонна была верить в искренность англо-американских намерений, и заверила о продолжении неослабного давления на Восточном фронте, чтобы создать необходимые предпосылки для операций союзников221. Однако советским представителям вскоре был дан шанс еще раз убедиться, что англо-американские намерения далеко не так однозначны. Так, англичане (и прежде всего Черчилль) в последующие недели пытались отстоять необходимость наращивания военных усилий в Италии и на Балканах, за счет переноса сроков «Оверлорда».

На заседании 29 октября госсекретарь К. Хэлл поднял вопрос о международной опеке, который он обсуждал с президентом незадолго до своего отъезда в Москву. Хэлл, однако, уже знал об отрицательной реакции, высказанной по этому поводу британской стороной. Англичане, несомненно, подозревали, что система опеки может ударить и по британским колониальным интересам. Поэтому американский представитель сказал, что из-за недостатка времени этот вопрос вряд ли можно подробно обсудить на конференции. Тем не менее, Молотов заявил, «что Советское правительство придает вопросу о зависимых странах большое значение и считает его заслуживающим дальнейшего изучения». Хэлл подчеркивал, что хотя никакого решения на Московской конференции по вопросу о зависимых странах принято не было, переговоры по нему между тремя правительствами продолжались и была заложена основа того, что позднее стало системой международной опеки в рамках ООН222.

Московская конференция стала весомым шагом на пути выработки взаимоприемлемой концепции послевоенного устройства Европы, подготовки документов, фиксирующих новую расстановку сил в международных делах. СССР добился главного: его союзники – США и Великобритания – признавали за ним равноправного участника в решении всего комплекса послевоенных проблем. Пока это происходило в форме их обсуждения и принятия совместных деклараций. Но было понятно, что в дальнейшем предстоит разработать уже полновесные документы, в которых будут учтены позиция и авторитет Советского Союза. Союзники также понимали, что с течением времени – по мере продвижения Красной армии дальше на запад – значение советского фактора в международных делах будет только усиливаться.

Американские оценки участия СССР в будущем устройстве Европы после Московской конференции 1943 г. продолжали претерпевать существенные изменения. Встреча министров иностранных дел трех держав по сути дела открыла новый этап взаимодействия между союзниками, в ходе которого стороны освобождались от старых предрассудков, но уже более четко понимали суть стоящих впереди проблем. Как отмечал в своем послании президенту 5 ноября 1943 г. новый посол США в Москве А. Гарриман, «определенные сомнения, имевшиеся ранее относительно советских намерений отставлены в сторону. Однако более остро стал заметен характер существующих трудностей». Накануне Тегеранской конференции Рузвельт как никогда нуждался в достоверной информации о намерениях СССР в послевоенном мире, и Гарриман старался не обмануть ожиданий президента. Суждения посла в целом выглядели достаточно оптимистично, и он не говорил о каком-либо повороте СССР от генеральной линии на сотрудничество с США. Однако Гарриман не оставлял в стороне и некоторые тревожные тенденции вероятной политики СССР, анализировать которые предстояло самому Рузвельту. Так, он отмечал: «Советское правительство еще до того, как оно согласилось на эту конференцию, очевидно, решило, что будет пытаться работать с англичанами и с нами в деле разрешения как военных, так и послевоенных проблем. В целом, Советы остались очень довольны тем, как проходила конференция… Было интересно наблюдать за реакцией Молотова. По мере того, как он стал осознавать, что мы не собираемся выступать против него единым фронтом и готовы честно и открыто обсуждать наши предварительные наметки, он выражал все большее удовольствие тем, что впервые допущен к совещанию в качестве полноправного члена, обладая такими же правами, как британцы либо мы сами…» Гарриман заметил, что благосклонное отношение русских к допуску Китая в круг великих держав подтверждает, что они удовлетворены ходом текущих событий и готовы «сделать существенные уступки ради достижения еще большей близости между нами». Однако, с другой стороны, он сомневался, чтобы русские уже полностью встали на путь такой политики и теперь можно свободно доверять им.

Гарриман был удовлетворен отношением СССР к будущему Германии, подчеркнув, что русские готовы вести здесь дела на основе трехсторонней ответственности. Россия последовательно выступала за разоружение Третьего рейха, не исключала возможности его насильственного разделения, но, по мнению посла, могла иметь в отношении немцев и дополнительные требования, особенно в части, касающейся увеличения репараций.

Далее Гарриман перешел к вопросам, непосредственно затрагивавшим как будущие границы СССР, так и политические преобразования в соседних с ним странах. Он заметил, что «хотя территориальные вопросы на конференции не поднимались, можно сделать определенный вывод, что советское правительство будет твердо стоять на позиции, которую оно уже обозначило касательно своих границ 1941 г. У русских, я думаю, создалось впечатление о том, что британцы молчаливо одобрили такое положение дел, и тот факт, что мы также не поднимали этот вопрос, может сформировать у них мнение, что в будущем США не станут серьезно возражать против советских намерений. Проблема Польши еще более сложная, чем нам представлялось. Русские относятся к нынешнему польскому правительству в эмиграции как к враждебному и поэтому считают его совершенно неприемлемым. Они решительно настроены признать только такое польское правительство, которое являлось бы искренним и дружественным соседом. С другой стороны, Молотов вполне определенно сказал мне, что Москва желает видеть Польшу в качестве сильного независимого государства, безотносительно, какую социальную и политическую систему захотят избрать сами поляки. В ходе конференции со стороны русских не было сделано ни одного намека на то, что они собираются расширять свою советскую систему… Но они решительно не настроены иметь на своих границах в Восточной Европе любое подобие санитарного кордона. Молотов сказал мне, что отношения, которые они собираются установить с пограничными странами, не препятствуют поддержанию таких же дружественных отношений с Британией и США…»

Гарриман счел своим долгом предупредить президента о следующем: «Конференция, однако, показала, – писал он, – несмотря на то, что русские собираются информировать нас о своих акциях, они предпочтут предпринимать односторонние действия в отношении этих (пограничных. – М.М.) стран, устанавливая с ними такие отношения, которые считали бы удовлетворительными для себя». Так, в качестве примера он привел «резкую и бескомпромиссную позицию» СССР к Финляндии. Тем не менее, посол чувствовал, что «подобная жесткая линия могла бы быть пропорционально смягчена увеличением доверия Москвы к Британии и США в деле построении всемирной системы безопасности». Более того, Гарриман полагал, что в отношении государств, расположенных к западу от пограничных с СССР стран, Москва, казалось, была готова к полномасштабному сотрудничеству со своими союзниками, – правда, при условии ее участия в принятии решений223.

Дискуссии по широкому комплексу военно-политических вопросов, происходивших в Москве, дали возможность главам держав Большой тройки более обстоятельно подойти к их обсуждению в ходе состоявшейся через месяц конференции в Тегеране. По дороге в Тегеран, 22–26 ноября 1943 г., Рузвельт и Черчилль встретились в Каире. Одним из основных обсуждавшихся там вопросов было положение на Дальнем Востоке и нанесение решительного удара по Японии. К переговорам присоединился китайский лидер Чан Кайши, который пытался заострить внимание на китайской проблеме. На встрече 26 ноября была выработана заключительная декларация, которую решили не публиковать до завершения встречи в Тегеране и одобрения документов Советским Союзом (опубликована 1 декабря). В ней, в частности, говорилось, что правительства США, Великобритании и Китая «… не стремятся ни к каким завоеваниям для самих себя и не имеют никаких помыслов о территориальной экспансии». Указывалось, что союзники намерены лишить Японию всех захваченных территорий, в том числе всех островов на Тихом океане, захваченных или оккупированных ею с начала Первой мировой войны. Выдвигалось требование, чтобы «…все территории, которые Япония отторгла у китайцев, как, например, Маньчжурия, Формоза и Пескадорские острова, были возвращены Китайской республике»224. На встрече в Каире вновь выявилось различие точек зрения США и Великобритании по ряду проблем глобальной военной стратегии, в основе которого лежало желание Черчилля оттянуть сроки операции во Франции или вовсе поставить ее осуществление в зависимость от операций на Средиземном море. В результате окончательное политическое решение по этому вопросу откладывалось до Тегеранской конференции. Завершив встречу в Каире, Рузвельт и Черчилль направились в Тегеран.

* * *

В ходе работы Тегеранской конференции 28 ноября – 1 декабря 1943 г. лидерам трех ведущих держав антигитлеровской коалиции удалось решить главный вопрос о сроках открытия второго фронта.

Сталин четко стоял на позиции быстрейшего установления сроков операции в Северной Франции и последовательно продолжал поднимать этот вопрос. Несмотря на упорство Черчилля, Рузвельт решил более не затягивать ситуацию. Он не мог и дальше рисковать налаживанием отношений с советским лидером, – многие его послевоенные планы строились именно на прогнозах укрепления могущества СССР, и этот факт подтверждали упомянутые выше беседы президента со своими доверенными помощниками. Было также заметно, что на переговорах Рузвельт решил несколько дистанцироваться от Черчилля. После прилета в Тегеран он принял приглашение поселиться в советском посольстве, рядом с резиденцией Сталина, а премьер-министр остановился в своем посольстве, расположенном неподалеку. Думается, что большую роль в этом решении президента сыграла не только информация о готовящемся нацистском покушении на лидеров трех стран, но и желание Рузвельта установить более тесные контакты со Сталиным.

Во время ужина 28 ноября между Сталиным и Рузвельтом получила продолжение тема предъявления условий капитуляции Германии, обсуждавшаяся Хэллом, Молотовым и Иденом еще на Московской конференции в октябре 1943 г. Москва, исходя, прежде всего, из военных соображений, продолжала опасаться усиления сопротивления противника в случае оглашения в данный момент «безоговорочных» условий мира. Имеет смысл привести здесь текст краткого обмена мнениями между лидерами СССР и США по этому вопросу, зафиксированного переводчиком В. Павловым:

«Тов. Сталин сказал Рузвельту, что требование безоговорочной капитуляции со стороны союзников подхлестывает людей во вражеских армиях, заставляя их сражаться с ожесточением, так как безоговорочная капитуляция им кажется оскорбительной. Поэтому он, тов. Сталин, желал бы знать, что думает Рузвельт по поводу того, чтобы разработать, что означает “безоговорочная капитуляция”, то есть определить, какое количество оружия, средств транспорта и т. д. должен выдать противник, и затем огласить эти условия, не называя их безоговорочной капитуляцией. Рузвельт не дал определенного ответа на этот вопрос, перейдя к рассказу о том, как он учился и жил в Германии в своем юношеском возрасте. Иден, сидевший недалеко от тов. Сталина, внимательно выслушал вопрос, поставленный тов. Сталиным»225.

Запись совещания военных представителей союзников утром 29 ноября 1943 г. создает впечатление, что начальник Имперского Генерального штаба Великобритании А. Брук пытался оставить в отношении «Оверлорда» двери открытыми, как в отношении сроков, так и возможности широкого использования основных сил на других военных театрах, кроме Северной Франции. Он в частности отметил, что важнейшей задачей англо-американских сил является «оказывать давление на врага везде, где это возможно». «Операция “Оверлорд” отвлечет большое количество германских дивизий. Но эта операция, по его мнению, не может иметь места до 1 мая, как наиболее подходящего для десанта срока. Поэтому до начала этой операции будет перерыв в 5–6 месяцев, во время которого необходимо что-либо сделать для отвлечения германских дивизий. Брук указывает, что англичане имеют крупные силы в Средиземном море, которые они желают использовать как можно лучше… В районе от Югославии до Греции находится в настоящее время 21 германская дивизия…» На возражения К. Ворошилова, что у советского Генерального штаба совсем другие данные, Брук предложил поручить этот вопрос разведчикам. Далее Ворошилов поставил перед английским представителем прямой вопрос: поскольку со слов начальника штаба армии США генерала Маршалла он понял, что американцы имеют против немецких войск во Франции 50–60 дивизий, задержка в использовании которых касается только десантных средств, и относятся к «Оверлорду» как к основной операции, «считает ли генерал Брук как глава британского Генерального штаба, эту операцию также главной операцией, и не считает ли он, что эту операцию можно было бы заменить какой-либо другой операцией в районе Средиземного моря или где-нибудь в другом месте».

В этот момент в дискуссию вмешался генерал Маршалл, отметив, что «сейчас предпринимается все для того, чтобы осуществить операцию “Оверлорд”, повторив, что вопрос упирается лишь в транспортные средства. Брук заметил, что «англичане придают этой операции важное значение и рассматривают ее как существенную часть этой войны. Но для успеха этой операции должны существовать определенные предпосылки, которые не позволяли бы немцам, используя хорошие дороги, существующие в Северной Франции, подбрасывать резервы. Брук говорит, что, как полагают англичане, такие предпосылки будут существовать в 1944 г. Для предстоящих операций были реорганизованы все британские силы… Но затруднения англо-американцев заключается в десантных судах. Для того, чтобы быть готовыми к 1 мая, необходимо уже сейчас перебросить основную массу десантных судов из Средиземного моря. Но это привело бы к приостановке операций в Италии. В то же время англичане хотят удерживать максимальное число германских дивизий в беспрерывной борьбе. Это необходимо не только для того, чтобы оттягивать германские силы с русского фронта, но и для успеха операции “Оверлорд”… Тов. Ворошилов говорит, что он еще раз хочет спросить генерала Брука, считает ли англичане операцию “Оверлорд” главной операцией. Генерал Брук отвечает, что он ждал этого вопроса. Он, Брук, должен сказать, что он не желает видеть неудачу операции как в Северной, так и в Южной Франции. При некоторых же обстоятельствах эти операции обречены на неудачу». Далее Ворошилов подчеркнул, что маршал Сталин и советский генштаб рассматривают операции в Средиземном море как операции второстепенного значения, хотя опережающая высадка на юге Франции может иметь большое значение для «Оверлорда». По опыту форсирования Красной армией крупных рек Ворошилов выразил уверенность, что «операция через Канал, если она по-серьезному будет проводиться, будет успешной». В заключение Брук сказал, что «англо-американцы также рассматривают операции в Средиземном море как операции второстепенного значения. Но поскольку в районе Средиземного моря имеются крупные войска, эти операции могут и должны быть проведены для того, чтобы помочь основной операции»226.

Несмотря на то, что при поддержке английских военных Черчилль не терял надежды отстоять свой «балканский вариант» стратегии и объявил о необходимости первоочередного захвата Рима, он говорил о желательности введения на средиземноморском ТВД дополнительных дивизий, которые все равно ослабили бы давление на русский фронт. Но такой ввод, несомненно, отвлек бы англо-американские силы от выполнения главной задачи. Военное командование США ясно высказалось за скорейшее форсирование Ла-Манша. Британский премьер вел свою игру, стремясь перерезать Красной армии пути в Центральную Европу. Но американские начальники штабов ясно видели всю опасность такого развития ситуации. Они рассуждали военно-стратегическими категориями, сознавая, что удар с юга может привести к затягиванию войны в Европе, а исходя из расчетов на будущее привлечение СССР к боевым действиям против Японии, – и всей мировой войны в целом. Такой позиции придерживался и Рузвельт. Глава военной миссии США генерал Дж. Дин, также участвовавший в конференции, вспоминал, что «премьер-министр Черчилль был единственным защитником проведения операции в Средиземном море. Президент Рузвельт был срочно предостережен своим Объединенным штабом от всех шагов, которые привели бы, как следствие, к дальнейшему откладыванию сроков проведения операции “Оверлорд”. С другой стороны, ему импонировало логическое красноречие Черчилля. Сталин, напротив, знал точно, чего хотел – второй фронт во Франции, и чем быстрее, тем лучше… Черчилль, стараясь быть убедительным, дал полную волю своему остроумию, которое выигрывало еще больше от его выразительных жестов. Речь премьер-министра была свободна от лести и полна юмора, он то кусал свою сигару, то продолжал выступление, бормоча и рыча. Русские могли оценить его усилия только через переводчика (В. Бережкова)… В устах переводчика слова Черчилля теряли свою силу и становились пустыми»227. Сталин умело оппонировал Черчиллю, и его высказывания совпадали с позицией американского штаба. Все это укрепляло также мнение президента Рузвельта о необходимости быстрейшего назначения даты вторжения в Европу. Все доводы Черчилля были, в конце концов, отвергнуты.

30 ноября, после совещания с Черчиллем, Рузвельт наконец сообщил Сталину важнейшую новость: Объединенный комитет начальников штабов США и Великобритании, равно как и сами руководители этих стран, приняли решение назначить дату начала операции «Оверлорд» – высадку во Франции – на май 1944 г. По настоянию Сталина было также ускорено назначение командующего объединенными войсками союзников, которым вскоре стал генерал Д. Эйзенхауэр.

Другими словами, все точки над «i» были расставлены, и одним из главных мотивов позиции Рузвельта по второму фронту было устное заявление Сталина, сделанное еще на 1-м заседании конференции, 28 ноября, о том, что СССР после завершения войны с Германией присоединится к войне с Японией228. Это обещание имело очень существенное значение для укрепления коалиции, поскольку и Рузвельт и американские военные теперь могли более ясно видеть перспективы окончания войны на Тихом океане.

На конференции были обсуждены и проблемы, касающиеся послевоенного устройства, в том числе территориальные. Рузвельт и Черчилль продолжали придерживаться идеи образования на месте Германии нескольких самостоятельных государств. Сталин также говорил о возможности расчленения Германии. Тем не менее, он возражал против соединения германских территорий с какими-либо другими государствами. Как воспоминал адмирал У. Леги229, на конференции «не было достигнуто никакого определенного решения по вопросу о расчленении Германии, который длительное время обдумывал Рузвельт, хотя его план, казалось, был в принципе воспринят положительно»230. Американский президент говорил о возможном появлении на месте рейха пяти стран, международном контроле на Гамбургом, Кильским каналом, Рурской областью и Сааром. Но Сталин с недоверием отнесся к таким планам и избегал брать на себя какую-либо инициативу в вопросе. Он высказался за установление в Германии союзнического контроля над основными стратегическими пунктами и ликвидацию самой возможности будущей германской агрессии. Более того, он прохладно отнесся к предложениям западных лидеров о создании в Европе различных конфедераций государств (например Дунайской). Действительно, на тот момент не существовало никаких гарантий, что эти новые конфедерации окажутся жизнеспособными и не будут затем вновь объектом агрессии со стороны той же Германии. Вероятнее всего, он также опасался, что эти образования могут быстро оказаться под влиянием западных держав и стать полем для организации нового антисоветского кордона.

Таким образом, аналитики из Госдепартамента США в преддверии конференции довольно верно спрогнозировали позицию Москвы в отношении германского вопроса. Исключением стал лишь тот момент, что советский лидер не собирался, как они предполагали, полностью передавать Восточную Пруссию Польше. Напротив, Сталин поднял вопрос о возможности передачи СССР незамерзающих портов на Балтийском море, в частности Кенигсберга. Как Рузвельт, так и Черчилль проявили готовность учитывать интересы Советского Союза. В итоге германский вопрос (как это произошло и на Московской конференции министров иностранных дел) было решено отложить и передать на обсуждение Европейской консультативной комиссии.

Сталин изложил на конференции и некоторые другие вопросы, напрямую касавшиеся сфер интересов и безопасности СССР. Лидеры трех держав обсудили сложнейшую польскую проблему, включавшую будущее политическое устройство этого государства и прохождение его границ. Известно, что позиция советской стороны о необходимости восстановления советско-польской границы по состоянию на 1941 г. и получения Польшей территориальной компенсации за счет Германии не вызвала принципиальных возражений со стороны западных лидеров. Однако и Черчилль, и Рузвельт пытались побудить Сталина наладить отношения с польским эмигрантским правительством, что было неприемлемо в условиях враждебного отношения последнего к Москве. У. Леги подчеркивал, что во время Тегеранской конференции «проблема польских границ подробно не обсуждалась. После того как все в той или иной мере признали в качестве восточной границы Польши линию Керзона (Рузвельт, правда, конкретного согласия не дал), вопрос о западных границах остался нерешенным, хотя три руководителя в принципе согласились, что Польша должна получить часть германской территории как компенсацию за тот район, который должен был остаться у России…»231

Основная дискуссия по польскому вопросу развернулась позднее – уже в период Ялтинской конференции. Но еще до встречи в Крыму в позициях сторон касательно будущего Польши стали возрастать элементы конфронтации, о чем будет сказано ниже.

30 ноября, в день, когда Рузвельт объявил Сталину о сроках открытия второго фронта, на конференции был поднят вопрос и свободного выхода СССР к «теплым морям». Инициатором обмена мнениями выступил не советский лидер, а британский премьер, считавший, что ранее Британия возражала против этого, но сейчас считает, что СССР должен получить доступ к «незамерзающим портам». Сталин согласился с этим, но добавил, что этот вопрос можно будет обсудить позже. Кроме того, по его мнению, надо было «пересмотреть вопрос и о режиме турецких проливов» – то есть выхода России из Черного моря. Далее речь зашла о Дальнем Востоке, и Сталин сказал, что не возражает против создания независимой Кореи и возвращения Формозы и Маньчжурии Китаю. Советский лидер подчеркнул, что СССР «заперт также и на Дальнем Востоке», так как важнейшие проливы там контролируют японцы. После этого в разговор вступил Рузвельт, заостривший внимание на своей идее свободных портов. «На Дальнем Востоке, – по его мнению, – таким портом мог бы быть Дайрен». На возражение Сталина, что этим возможно будет недоволен Китай, Рузвельт ответил, «что Китай с этим будет полностью согласен».

В конце этой части дискуссии Черчилль заявил: «управление миром должно быть сосредоточено в руках наций, которые полностью удовлетворены и не имеют никаких претензий. Сталин же добавил: «управление миром должно быть сосредоточено в руках наций, которые способны на это». Премьер согласился и подвел итог: «судьбы мира должны быть сосредоточены в руках сильных стран, которые полностью удовлетворены и не имеют никакого желания взять себе что-либо еще… три наши страны являются именно такими странами. После того как мы договоримся между собой, мы сможем считать, что мы полностью удовлетворены, а это самое главное»232.

Понятно желание Черчилля видеть Великобританию мощным и равновлиятельным членом коалиции великих держав. Его предложения Сталину могли показаться весьма «щедрым» подарком. Но не будем забывать, что Черчилль завел речь, прежде всего, о Дальнем Востоке, где британские позиции за последнее время сильно пошатнулись. На роль главного арбитра в этом регионе безоговорочно претендовали США. В отношении европейских дел Черчилль предпочел выдержать паузу.

На Тегеранской конференции лидерам западных стран стало ясно, что лично для себя Сталин уже закрыл тему включения Прибалтики в состав Советского Союза. В работе М. Гилберта приводятся интересные сведения о том, что по возвращению из Тегерана Черчилль сообщил Идену: «когда Сталин говорил о Восточной Пруссии и Кенигсберге, он ничего не сказал о прибалтийских государствах, которые останутся под русским контролем при любых обстоятельствах», – и добавил: «запросы русских никак не выходят за пределы границ бывшей царской России, а в ряде случаев они заметно меньше»233. В целом советская точка зрения о необходимости восстановления довоенных границ СССР не вызывала у Черчилля возражений.

Имеются основания полагать, что еще до встречи в Тегеране Рузвельт выработал свой подход к вопросу о прибалтийских странах. Фактически это было одобрение их вхождения в состав СССР, обусловленное проведением там послевоенного плебисцита. Рузвельта особо не интересовали формы этого плебисцита и контроль над ним. Ему нужно было формальное согласие Сталина, которое он мог бы использовать для успокоения общественного мнения американцев и, главным образом, выходцев из прибалтийских государств.

1 декабря 1943 года между Рузвельтом и Сталиным произошел следующий диалог, отрывки из которого подтверждают упомянутый подход американского президента:

Рузвельт заявил, что «В Соединенных Штатах может быть поднят вопрос о включении Прибалтийских республик в Советский Союз, и я полагаю, что мировое общественное мнение сочтет желательным, чтобы когда-нибудь в будущем каким-то образом было выражено мнение народов этих республик по этому вопросу. Поэтому я надеюсь, что маршал Сталин примет во внимание это пожелание. У меня лично нет никаких сомнений в том, что народы этих стран будут голосовать за присоединение к Советскому Союзу так же дружно, как они сделали это в 1940 году.

Сталин. Литва, Эстония и Латвия не имели автономии до революции в России. Царь был тогда в союзе с Соединенными Штатами и с Англией, и никто не ставил вопроса о выводе этих стран из состава России. Почему этот вопрос ставится теперь?

Рузвельт. Дело в том, что общественное мнение не знает истории. Я хотел бы поговорить с маршалом Сталиным о внутреннем положении в Соединенных Штатах. В будущем году в Соединенных Штатах предстоят выборы. Я не желаю выдвигать свою кандидатуру, но если война продолжится, то я, может быть, буду вынужден это сделать. В Америке имеется шесть-семь миллионов граждан польского происхождения, и поэтому я, будучи практичным человеком, не хотел бы потерять их голоса… В Соединенных Штатах имеется также некоторое количество литовцев, латышей и эстонцев. Я знаю, что Литва, Латвия и Эстония и в прошлом и совсем недавно составляли часть Советского Союза, и, когда русские армии вновь войдут в эти республики, я не стану воевать из-за этого с Советским Союзом. Но общественное мнение может потребовать проведения там плебисцита.

Сталин. Что касается волеизъявления народов Литвы, Латвии и Эстонии, то у нас будет немало случаев дать народам этих республик возможность выразить свою волю.

Рузвельт. Это будет мне полезно.

Сталин. Это, конечно, не означает, что плебисцит в этих республиках должен проходить под какой-либо формой международного контроля.

Рузвельт. Конечно, нет. Было бы полезно заявить в соответствующий момент о том, что в свое время в этих республиках состоятся выборы.

Сталин. Конечно, это можно будет сделать. Я хотел бы знать, решен ли окончательно вопрос об отъезде завтра…»234

На последнем этапе Второй мировой войны, 1944–1945 гг., прибалтийский вопрос как бы отошел в тень. Сталин считал его решенным, полагая, что американский президент будет вполне удовлетворен такой формой волеизъявления народов Прибалтики, как участие в выборах в Верховный Совет СССР, что де-факто доказывало желание населения Эстонии, Латвии и Литвы жить, трудиться и участвовать в общественных процессах в составе Союза ССР. Действительно, вскоре после войны, в феврале 1946 года, состоялись выборы в Верховный Совет СССР, а в феврале 1947 г. – выборы в Верховные Советы союзных и автономных республик, в которых приняло участие большинство их коренного населения. Что касается дальнейшей американской позиции в отношении вхождения Прибалтики в состав СССР, то Вашингтон официально не признавал этого свершившегося факта, хотя и не выступал открыто против.

Подобная позиция американского руководства была обусловлена, в первую очередь, фактом изменившейся стратегической ситуации на фронтах войны и возросшим влиянием СССР на международной арене. В целом, после Тегеранской конференции Рузвельт и его помощники были полны оптимизма. Им казалось, как впоследствии замечал Г. Гопкинс, что «зарождается заря нового дня». Поведение Сталина воспринималось как вполне разумное и дальновидное, и не было никаких видимых препятствий для заключения с Советской Россией долгосрочных договоренностей235. В сложившихся обстоятельствах страны Восточной и Юго-Восточной Европы могли, по мысли президента, научиться жить вместе с СССР. В любом случае эти регионы не объявлялись Москвой объектом большевизации. В то же время Советский Союз должен был играть важнейшую роль в новой организации по безопасности, призванной поддерживать мир во всем мире.

Рузвельт популяризировал свою идею о «четырех полицейских». Но он, как опытный политический деятель, не мог не понимать, что только два из них – США и СССР – после войны будут реально располагать всем спектром военно-политических рычагов для бескомпромиссной защиты своих интересов. Президент вводил в круг великих держав и Китай, но большая часть этого государства еще находилась тогда под японской оккупацией. Даже довоенная экономика страны считалась чрезвычайно отсталой, а китайцам предстояло еще залечивать свои раны в условиях неопределенного политического будущего. Китайские вооруженные силы, хотя и сковывали огромную массу японских войск, пока не проявляли необходимых боевых качеств. Еще один «полицейский» – Великобритания – являлась ближайшим и испытанным союзником США. Однако факт ослабления Британской империи также был очевиден. Мощь американской экономики была несоизмеримо выше английского производства. На Британских островах сосредотачивалась огромная группировка экспедиционных сил союзников, но ее основой являлись войска США. Кроме того, американская армия и флот несли подавляющую часть нагрузки в войне на Тихом океане. Негативным для Лондона становился и факт подъема национального движения в британских колониях. На горизонте обозначились перспективы будущего коллапса империи и неизбежного перераспределения сфер влияния в образовавшемся вакууме. Великобритания оставалась признанным членом Большой тройки, но, как замечал российский историк Р. Иванов, «Черчилль все прекрасно понимал. На его глазах в ходе работы Тегеранской конференции шел быстрый процесс перегруппировки политических и дипломатических сил мирового масштаба. СССР и США играли все большую роль в борьбе с блоком агрессивных держав, что находило свое отражение и в личных отношениях между Сталиным и Рузвельтом»236.

Нельзя сбрасывать со счетов и отрицательное отношение американского президента к «классическому» колониализму, который объективно уже изжил себя и должен был уступить место новому порядку взаимодействия стран на международной арене. Британия была ближайшим союзником США, но британская колониальная система объективно закрывала для американцев свободный доступ к рынкам сырья и сбыта продукции. Принимая решения в теснейшем альянсе с Черчиллем, Рузвельт, тем не менее, рассчитывал в ближайшем будущем открыть для американского капитала широкий доступ к тем владениям, которые считались ранее либо подчиненными, либо подопечными Лондону. Сын президента США Эллиот Рузвельт впоследствии вспоминал слова своего отца, сказанные им еще в 1941 г. о том, что он намерен заставить англичан жить согласно антиколониальным принципам, изложенным в Атлантической хартии237. Логично предположить, что желанием Рузвельта было избежать и такого развития событий, когда на пространство, освобожденное Великобританией под давлением экономических и политических факторов, вступит Советский Союз, и уже Москва поставит барьер распространению здесь американских интересов. Вашингтон мог опасаться и компромиссного англо-советского соглашения, выдержанного в традиционном духе раздела сфер влияния. Однако у Америки имелись и весьма неплохие возможности нивелировать результаты подобной сделки, прежде всего благодаря политическому давлению на Лондон. В этом случае финансовые, экономические и другие рычаги США могли быть использованы для коррекции курса Великобритании в нужном для Вашингтона направлении. Рузвельту, безусловно, нужно было договариваться о деталях послевоенного устройства Европы в рамках союзного альянса трех держав, но он не желал иметь в этом альянсе нечто похожее на тандем, состоящий из Черчилля и Сталина. Сговор этих лидеров без участия американского президента мог ослабить позиции США в решении послевоенных проблем. Тем не менее, как мы увидим в дальнейшем, попытки достижения такого сговора-соглашения с СССР со стороны Великобритании все же предпринимались.

Рузвельт искал пути к стабильному послевоенному миру, в котором Америка могла бы поддерживать выгодный для себя баланс сил. Однако возможность утверждения в нем единолично лидирующей роли США ставилась теперь по большой вопрос. После побед Красной армии в 1943 г. очевидным представлялся факт еще большего укрепления военного потенциала СССР. Да, Россия уже многое потеряла в этой войне, но было ясно, что она не выйдет из нее ослабленной в военном отношении. Советская военная мощь была потенциальной опорой дальнейших внешнеполитических акций Москвы. Несомненно, как это и предвиделось Рузвельтом ранее, Россия должна была столкнуться после окончания войны с огромными внутренними проблемами и нехваткой ресурсов для восстановления своего разрушенного хозяйства. Но те гигантские достижения, которые осуществили советские люди в 1941–1942 гг. по эвакуации промышленности, подъему производства боевой техники и всеобщей мобилизации ради разгрома противника, не могли не наводить на мысль о том, что и после окончания вооруженной борьбы СССР будет способен пусть и с огромными издержками, но самостоятельно (без западной помощи) поднять и реконструировать свою экономику.

Рузвельт, как опытный шахматист, просчитывал свои ходы далеко вперед. СССР мог стать после войны единственной кроме США силой, способной идти самостоятельным путем и даже адаптировать политику, противоречащую американским интересам. Москва имела и свои территориальные требования. Являясь глашатаем самой широкой организации международной безопасности, президент и ответственные государственные политики США осознавали, что главные вопросы послевоенного устройства, если не случится чего-нибудь непредвиденного, после войны будут решаться в Вашингтоне и Москве. Следовательно, надо договариваться с СССР, втягивать его в разрешение проблем, имеющих глобальное значение, уходя от жесткой постановки вопросов о его собственных границах и сфер влияния в Восточной Европе. Как вспоминал К. Хэлл, осенью 1943 г. Рузвельт и его ближайшие помощники, к которым он относил и себя, «хотели восстановления нормальных дипломатических отношений между Россией и Польшей, хотели, чтобы Советское правительство согласилось с широкими принципами международного сотрудничества после войны, сгруппированными вокруг создания организации по поддержанию мира. Но мы не собирались настаивать на урегулировании во время войны таких специфических вопросов, как определение границы между Польшей и Россией»238. Как Рузвельт, так и его ближайшее окружение в то время уже действительно пришли к убеждению, что Россия выйдет из войны одной из самых могущественных держав. Но можно только догадываться, какое место они отводили ей, скажем, через 20–30 лет. Очевидно, что стратегия привлечения СССР к разрешению широких международных проблем приносила США значительный выигрыш по времени, позволяла сохранить западный образ жизни в наиболее развитых европейских странах, а в перспективе давала Америке шанс расширить свое военное и экономическое влияние в различных уголках планеты и добиться тем самым контроля над большей частью ее ресурсов. Однако первым шагом к достижению подобной цели был разгром нацистской Германии совместно с другими союзниками по антигитлеровской коалиции.

После Тегерана Рузвельт начинает постепенно менять акценты в своей концепции «четырех полицейских», переводя ее с рельс чисто региональной ответственности на более широкий базис совместного контроля великих держав за миром на планете. Это стало очевидным еще в ходе работы конференции, когда он в частном порядке сказал Сталину, что ему импонирует мировая организация, состоящая из трех основных учреждений: 1) ассамблеи для ведения дискуссий и выдвижения рекомендаций; 2) исполнительного комитета для решения невоенных вопросов (он мог состоять из представителей СССР, США, Великобритании, Китая, дополнительно двух европейских государств, одного южноамериканского, одного ближневосточного и одного британского доминиона); 3) «четырех полицейских» (США, Великобритании, СССР, Китая) в качестве силового агентства, способного сдержать агрессию. Историк Д. Доенек приводит интересное замечание, что моделью для такой организации стала в федеральная система в самих Соединенных Штатах239. Однако с большой вероятностью можно предположить, что такая система была предложена не только потому, что она была хорошо знакома американскому президенту. Не в последнюю очередь здесь сказались опасения за будущую судьбу европейского континента после разгрома Германии и поведение Советского Союза в предполагаемой зоне его влияния – прежде всего в Восточной Европе. Эксперты из внешнеполитического ведомства США в конце 1943 г. все чаще предупреждали об угрозе единоличного господства СССР на континенте. На переговорах Тегеранской конференции, суммировал эксперт по советским делам Госдепартамента Ч. Болен, стороны договорились о разгроме Германии. В результате «государствам Восточной, Юго-Восточной и Центральной Европы не будет позволено вступать в какую-либо форму федерации или ассоциации. Франция будет лишена своих колоний, стратегических баз за пределами своих границ и достаточной военной силы. Польша и Италия сохранятся приблизительно в своих нынешних территориальных очертаниях, но весьма сомнительно, чтобы им было разрешено иметь сколько-нибудь значительные армии. В итоге Советский Союз станет единственной значимой военной и политической силой на европейском континенте…»240

Рузвельт понимал, к каким ограничениям для американских интересов (в том числе экономическим) может привести подобное развитие событий. Вновь перед ним вставал вопрос о необходимости найти выгодные для США и понятные большинству американцев правила игры в послевоенном мире – обозначить такие перспективы сотрудничества великих держав, которые не привели бы к новому витку напряжения и не стали прелюдией нового мирового конфликта. Актуальным оставался вопрос и о контроле над самими «полицейскими». По свидетельству исследователя политики США в 1940-х годах Клауса Швабе, по мере того как боевые действия все ближе приближались к границам Восточной Европы, президент все более относился к идее организации Объединенных наций именно как к проекту международного института, наделенного контрольными функциями. Точнее говоря, подобным «контролером» мог стать Совет безопасности, постоянные члены которого должны были обладать привилегированными позициями. Рузвельт надеялся, что подчиненные Совету международные полицейские силы будут приемлемы и для американского общественного мнения241. Однако на данном этапе войны в подвешенном состоянии оставались вопросы: должны ли при этом существовать специальные и четко ограниченные зоны ответственности для великих держав? И если да, то где они должны проходить в Европе? Историк У. Кимболл, комментируя поведение президента в Тегеране, замечает, что «дилеммой Рузвельта было примерить его видение будущего с необходимостью практического разрешения вопросов, имеющих отношение к политической реальности. Его манерой поведения в таком затруднительном положении было откладывать, избегать, уклоняться и увертываться. Он часто делал три шага назад, два в сторону и затем стоял на месте до момента рассмотрения одного гигантского шага вперед. Проблема состояла в том, что долгосрочные планы требуют времени для своего развития, тогда как непосредственные детали всегда кажутся первоочередными».

Как бы ни развивались мысли главы Белого дома, конкретные ответы на вопросы о характере, составе и структуре послевоенной международной организации напрямую зависели от развития событий на фронтах войны, и Рузвельт как президент и верховный главнокомандующий рассматривал их в критериях стратегической инициативы и решительного наступления англо-американских армий на восток после открытия второго фронта.