1. Начало освобождения европейских стран и долгосрочные интересы США

В начале 1944 г. в Белом доме пришли к выводу о необходимости определиться, где предел территориальных и политических интересов СССР в Европе. Основные вопросы касались прохождения его западных границ – прежде всего границ с Польшей, и судьбы ряда стран Восточной Европы, которые могли оказаться под советским контролем. Теоретически у президента США было два альтернативных выбора. Первый – согласиться со старым и испытанным сценарием, застолбив за каждой великой державой свою зону влияния. (Этот вариант пытался в дальнейшем апробировать У. Черчилль на переговорах со Сталиным в октябре 1944 г.) Но по ряду внутренних и внешних причин такой путь мог оказаться ущербным для интересов США и нанести удар по престижу самого президента. Особую опасность таила ситуация вокруг Польши и соответственно мнение о Рузвельте американцев польского происхождения.

Для Рузвельта было неприемлемым предоставить Москве право свободно распоряжаться в странах Восточной Европы, лишить поддержки законное польское правительство в эмиграции, обладающее к тому же статусом союзника США по антигитлеровской коалиции. Несмотря на то, что «лондонские» поляки были недружественно настроены к СССР, переход Польши в коммунистический лагерь мог быть воспринят в глазах западного сообщества как нарушение статей Атлантической хартии, к которой присоединился и СССР, и ущемление прав первого европейского государства, ставшего жертвой нацистской агрессии. Будучи реалистом, президент понимал, что Польше не избежать вовлечения в орбиту политики Москвы, но это не обязательно должно означать социально-политическое переустройство жизни страны по воле Кремля. Относительно будущего Европы (в том числе и Польши) Рузвельт все более склонялся к иному выбору – отличному от традиционного раздела по территориальному принципу. Влияние в регионах могли бы иметь все великие державы, представленные в новой международной организации. Степень же влияния отдельных стран предстояло определить в дальнейшем, исходя из результатов переговоров и реально складывавшейся обстановки. В любом случае для президента США важно было видеть в освобожденных европейских странах такие правительства, которые адоптировали бы западный стиль демократии, как на западе, так и на востоке континента. Социально-политические преобразования по западному образцу исключали бы их полное подчинение Советскому Союзу и делали более зависимыми от экономики США.

Долгосрочные внешнеэкономические факторы, которые могли бы определять послевоенную жизнь Европы и ее взаимодействие с США, были чрезвычайно важными для Белого дома. Американский президент верил в возможность создания в будущем открытого и безопасного для перемещения любых товаров и капиталов мира, в котором были бы разрушены разделительные барьеры. Сила американской экономики являлась гарантией, что Соединенные Штаты будут занимать в таком мире лидирующие позиции. Открытый мир означал бы также и свободный доступ ко всем существующим рынкам сырья и сбыта продукции. Для американской экономики это стало бы поистине главным призом победителя. С другой стороны, уступки, подразумевающие четкое определение послевоенных зон ответственности в Европе, означали бы для Вашингтона признание в той или иной ее части преимущественных прав других государств, прежде всего, традиционного союзника и давнего экономического конкурента – Великобритании. Это не могло быть выгодно американскому капиталу. Несмотря на противоречия в американо-советских отношениях, порождаемых противоположностью социально-политических систем, остается фактом, что в годы войны политика и дипломатия Соединенных Штатов чрезвычайно эффективно действовали в плане разрушения Британской империи. Последнюю не спасало то, что она проповедовала тот же стиль демократии и декларировала поддержку глобальным интересам США за пределами своей империи. Экономика и будущие финансовые выгоды диктовали свои законы, и Вашингтон стремился воспользоваться ослаблением Британии для того, чтобы открыть традиционно принадлежавшие ей рынки адекватными на тот момент средствами. Сила Советского Союза, проявившаяся в 1943 г., обязывала относиться к нему более осторожно. Рузвельт никогда не высказывался открыто за то, чтобы осложнить внешнеэкономические возможности России. Однако он оставлял про запас в своем арсенале совместное решение будущего вопроса о репарациях с Германии и проблему послевоенных займов Советскому Союзу.

Насколько оправданны были перспективы посредством репараций и займов оказать влияние на будущие внешнеполитические акции Москвы? Рузвельт не мог не видеть, что Советский Союз к концу 1943 г. уже не просто завоевал, но и утвердил свое место в «Большой тройке» Антигитлеровской коалиции. Его миллионные жертвы практически исключали ситуацию, когда Москве можно было бы под благовидным предлогом отказать в получении с побежденных стран тех или иных репараций. Собственно говоря, и предотвратить их было невозможно по причине быстрого продвижения Красной армии к своим довоенным границам и вступления в скором времени ее частей на территорию соседних европейских стран и самой Германии. Но для Рузвельта было очевидным и то, что огромные потери в войне и необходимость реконструкции промышленности подвигнут Москву к просьбе о получении западной финансовой помощи (такие запросы были сделаны уже в 1944 г.), а это в свою очередь сделает Сталина более уступчивым в решении вопросов о послевоенном политическом и экономическом устройстве Европы и за ее пределами.

После высадки английских, американских и канадских войск в Нормандии, 6 июня 1944 г., сотрудничество держав Большой тройки достигло вершины своего развития. Лидеры стран готовы были обсуждать сложнейшие проблемы послевоенного устройства мира, раздела Германии, создания Организации Объединенных наций и системы международной безопасности, участия СССР в войне с Японией. Будущее восточноевропейских государств и их границ занимало в дискуссиях Сталина, Рузвельта и Черчилля одно из ведущих мест. Особое значение лидеры великих держав продолжали уделять польскому вопросу. Летом 1944 г. была предпринята попытка повысить качество военного сотрудничества СССР, США и Великобритании. Встречаясь со Сталиным 28 июня 1944 г., посол Гарриман был удивлен предложением советского лидера создать совместный военный штаб, вместо того, чтобы полагаться только на обмен важной информацией. Американские начальники штабов и генерал Д. Эйзенхауэр придерживались мнения, что предпочтительней иметь офицеров связи между командованием сторон, но предложение Сталина они посчитали полезным. Военная миссия США обсуждала этот вопрос с представителями советского Геншаба, которые высказались за образование в Москве «комитета трех», который мог заниматься стратегическими и тактическими вопросами. Комитет имел бы исключительно совещательный характер и не был бы наделен полномочиями для принятия решений. Проект состава комитета (или «комиссии»), в которую от союзников вошли бы главы военных миссий, обсуждался летом и в начале осени 1944 г. Однако ему не суждено было воплотиться в жизнь. Официальной причиной стал отзыв в октябре 1944 г. главы британской военной миссии в Москве генерала Барроуза, замена которому прибыла в Москву только в марте 1945 г. К тому же весной 1945 г. советские, американские и английские военные руководители пришли к выводу, что существующими методами связи между военными миссиями союзников в Москве и Генеральным штабом РККА все стороны вполне довольны. Было решено, что при сближении фронтов возможен обмен офицерами связи между главными штабами242.

Информация о том, что представлял из себя в то время американский политический Олимп, какие оценки относительно будущего сотрудничества с СССР, в том числе в европейских делах, существовали у самого Рузвельта и в различных правительственных кругах, была представлена в докладе посла СССР в США А. Громыко наркому иностранных дел В. Молотову от 14 июля 1944 г. Обращает на себя внимание, что советский посол, находившейся в то время в Москве, достаточно хорошо изучил механизм принятия решений в американском руководстве, знал тонкости взаимоотношений тех или иных государственных и общественных деятелей, их позицию в вопросе о сотрудничестве с СССР. В этой связи доклад интересен не только для изучения советских оценок внешнеполитического курса США, но и дает достаточно объективную картину собственно американского взгляда на развитие событий того времени.

Так, Громыко отмечал, что в большинстве своем Конгресс США поддерживает политику Рузвельта в отношении СССР и одобряет его курс на сближение с Москвой. Однако некоторые республиканцы открыто выражают свои симпатии к лондонским полякам и «всячески поносят Рузвельта, пытаясь заставить его встать на сторону польского правительства и поддержать притязания последнего по территориальному вопросу». Другими словами, посол предупреждал о потенциальной опасности смены американского правительственного курса в польских делах под нажимом влиятельных – прежде всего республиканских – конгрессменов. Кроме того, Громыко пояснял, что Рузвельт, «позиция которого по польскому вопросу в общем является благоприятной в отношении Советского Союза, тем не менее учитывает влияние и поведение польского меньшинства. Объясняется это в значительной степени политическими соображениями, связанными с предвыборной кампанией. Рузвельт пытается удержать голоса американских поляков за собой в предстоящих выборах (ноября 1944 г. – М.М.)». В самых отрицательных тонах в докладе описывалась деятельность католической церкви США, являвшейся важным фактором в политической жизни Америки. Советский посол отмечал, что в последнее время католики также сконцентрировали свое главное внимание на польских делах, поддерживая эмигрантское правительство в Лондоне и распространяя антисоветскую пропаганду.

В целом Громыко довольно оптимистично рассматривал возможности сотрудничества между СССР и США, подчеркивал, что «Рузвельт и его правительство занимают твердую линию на поддержание с Советским Союзом дружественных отношений…» Несмотря на то, что в официальных и деловых кругах США были распространены сомнения по поводу судьбы некоторых стран Европы, в том числе балканских стран, американцы, по мнению посла, прежде всего, осознавали общность интересов обеих стран в ведении войны против Германии. И это осознание в известной степени приглушало беспокойство, вызванное победами Красной армии и укреплением военно-политических позиций СССР на континенте. Поясняя позицию упомянутых кругов, Громыко уточнял, что «вообще они считают, конечно, неизбежным усиление влияния Советского Союза в Польше, Германии, Финляндии, на Балканах, а также в других странах Европы. Однако больше всего их тревожит мысль о возможных социальных переворотах в европейских странах, могущих произойти в результате усиления влияния Советского Союза в Европе в ходе войны»243.

Громыко считал вполне вероятным, что после окончания войны США будут заинтересованы как в экономическом, так и политическом сотрудничестве с СССР. Более того, со времени вступления Америки в мировой конфликт произошли большие изменения в сознании ее руководящих классов и широкой общественности, и «как бы ни давали себя время от времени чувствовать изоляционистские настроения, – подчеркивал он, – не подлежит сомнению тот факт, что изоляционизм в ходе войны был коренным образом подорван». Касаясь линии Рузвельта на сотрудничество с союзниками, Громыко отмечал, что за это выступает большинство населения Америки. Твердую позицию в этом вопросе занимает Демократическая партия, и даже «Республиканская партия все более приходит к выводу о необходимости, в интересах же США, сотрудничества с другими странами, и прежде всего с такими крупнейшими странами мира, как Советский Союз и Британская империя»244.

Заметно, что успех дальнейшего советско-американского сотрудничества советский посол связывал в основном с личностью Ф.Д. Рузвельта. Он считал «не подлежащим сомнению» переизбрание президента на четвертый срок, но, тем не менее, предупреждал об активизации разного рода изоляционистов и антисоветски настроенных групп в случае появления в Белом доме представителя Республиканской партии (Т. Дьюи).

Неудивительно, что советский посол, как и подавляющая часть руководства СССР, именно в Рузвельте видели гаранта продолжения тесного взаимодействия двух стран в послевоенный период. Громыко подчеркивал также, что в течение определенного времени США будут, безусловно, заинтересованы в сохранении мира по причине огромного усиления в ходе войны их военного и экономического потенциала. Однако в этой части доклада он сделал, пожалуй, одно из наиболее важных замечаний, которое касалось чисто объективного положения дел и не зависело от личности президента. «США за годы войны значительно увеличили производственный аппарат, – отмечал посол. – Американская промышленность… сделала также большой технический прогресс. Ввиду этого деловые круги США считают, что, несмотря на высокий прожиточный минимум в стране, другие страны не в состоянии будут после войны выдерживать конкуренцию с промышленностью США и что Соединенные Штаты в этом отношении будут находиться в преимущественном положении по сравнению с другими странами… [США] будут, безусловно, заинтересованы в использовании в максимальной степени в мирной обстановке тех выгод и преимуществ, которых они уже добились и которых еще добьются в ходе войны». Громыко подчеркивал также, что «в этом свете только и можно понять готовность Соединенных Штатов принять активное участие в международной организации по поддержанию мира и безопасности»245. Добавим от себя, что Рузвельт и его окружение были хорошо информированы о динамике процессов, происходящих вокруг США, и на ее основе разрабатывали послевоенную внешнеполитическую доктрину государства. Осознание внеконкурентного превосходства США в экономической сфере – не говоря уже об обозначившихся перспективах создания в стране атомного оружия – являлось для политической элиты Америки важнейшим побудительным мотивом к расширению своего влияния во всем мире. Один из главных векторов этого расширения, безусловно, был нацелен на Европу. Но на этом направлении потенциальным конкурентом США, наряду с ослабевающей Британской империей, выступал поднимающийся Советский Союз. Другими словами, геополитические интересы СССР и США были обречены столкнуться на европейской территории, а тревоги американских официальных и деловых кругов по поводу возможных социальных переворотов в ряде европейских стран, как представляется, отражали в том числе и опасения потерять в них перспективные рынки сбыта американских товаров.

По поводу позиции США в «прибалтийском вопросе» и в целом участия СССР в послевоенном устройстве Европы Громыко писал: «Правительство Рузвельта считает, что вопрос о прибалтийских странах решится сам собой при освобождении этих стран Красной армией. Подобная точка зрения выражалась и лично в беседах со мной некоторыми официальными лицами, в частности Гопкинсом, который не скрывал, что, говоря это, он выражает не только личное мнение, но и мнение президента. Тем не менее, время от времени антисоветская пресса, а также представители национальных прибалтийских меньшинств в США могут и впредь жевать прибалтийский вопрос». Посол далее отмечал, что беспокойство официальных и деловых кругов США относительно тех стран Восточной Европы, куда вошли или в скором времени должны были войти советские войска несколько улеглось после известного заявления Москвы по поводу Румынии. В нем подчеркивалось, что СССР не имеет намерения менять политический строй этого государства. «Однако, – замечал посол, – оно не устранило существующих подозрений в отношении СССР и не устранило тревогу за судьбу, в частности, балканских стран»246.

Отметим, что Балканы были традиционным местом столкновения интересов Запада и России. Не случайно, что события, произошедшие в этом «пороховом погребе» Европы, стали одной из причин начала Первой мировой войны в 1914 г. Влияние России на этот регион, во-первых, позволяло ей протянуть руку помощи славянским народам, проживающим там, и, во-вторых, обеспечить свои военно-политические и экономические интересы в районе Средиземного моря. Ключевым, но так и неразрешенным вопросом оставался контроль России (СССР) над выходом из Черного моря – проливами Босфор и Дарданеллы. Расширение сферы советского влияния в Юго-Восточной Европе угрожало традиционным интересам западных стран (прежде всего Великобритании). В Лондоне беспокоились и за проходящие через Балканы и Средиземное море линии своих коммуникаций. Перспектива дальнейшего роста военного могущества СССР и его авторитета среди балканских народов обязывала к поиску средств ослабления позиций Москвы путем превентивного включения Балкан в район боевых действий войск западных держав. Отсюда настойчивость Черчилля открыть второй фронт именно на юго-востоке континента. Более того, недопущение слишком глубокого продвижения сил Красной армии в этом регионе позволяло рассчитывать на создание здесь в будущем опорных пунктов (военных баз), охраняющих западное присутствие и консервирующее «прибрежный» статус советского Черноморского флота. Позиция Великобритании нашла поддержку со стороны США. Румыния, Болгария, Венгрия, Югославия становились важными объектами большой стратегии союзников. Политический курс и социальный строй этих стран Лондон и Вашингтон с той или иной вероятностью успеха могли оспаривать с СССР. Но запирающие выход в Средиземное море Турция и Греция должны были в любом случае остаться в пределах западного влияния.

 

2. «Польский вопрос» и проблемы взаимопонимания с Москвой

По мере успешного продвижения Красной армии к своим границам на центральном направлении, ведущим через Польшу непосредственно к сердцу Германии, интересы Москвы и западных союзников все больше обращались именно к этому региону Европы. Выше уже отмечалось, что польский вопрос в 1944 г. стал одним из наиболее острых во взаимоотношениях СССР с западными союзниками. По сути дела, он был обречен стать камнем преткновения между державами Большой тройки. В 1939 г. именно из-за нападения Германии на Польшу в войну вступила Великобритания. В апреле 1943 г. лондонские поляки поддержали расследование расстрела нескольких тысяч поляков в Катынском лесу, в котором обвинялась Москва. Несколько миллионов этнических поляков проживало в США (в т. ч. полтора миллиона избирателей), и среди них было немало тех, кто ненавидел Советскую Россию. С другой стороны, Польша граничила с Советским Союзом, и Сталин был заинтересован иметь в ее лице дружественное государство, а не часть санитарного кордона, направленного против России. По-иному виделось будущее Польши в Лондоне. 1 августа 1944 года, в оккупированной немцами Варшаве вспыхнуло антифашистское вооруженное восстание, инициированное руководителями Армии Крайовой в рамках разработанного эмигрантским правительством плана освобождения польской столицы до вступления в нее частей Красной армии. Восстание было слабо подготовлено и, несмотря на то, что части Красной армии и созданного Москвой народного Войска Польского в сентябре-октябре 1944 г. пытались оказать ему поддержку, к началу октября потерпело поражение. В ходе боев и террора немецких оккупантов погибло около 200 тыс. варшавян; город был почти полностью разрушен.

5 сентября 1944 г. Москва направила Лондону официальное послание, в котором говорилось, что «за варшавскую авантюру, предпринятую без ведома советского военного командования и в нарушение оперативных планов последнего, несут ответственность деятели польского эмигрантского правительства в Лондоне». Досталось и британскому руководству: «Не может быть сомнения, – подчеркивалось в письме, – что если бы британское правительство приняло меры к тому, чтобы советское командование было своевременно предупреждено о намеченном восстании в Варшаве, то дела с Варшавой приняли бы совсем другой оборот. Не произошло ли здесь то же самое, что и в апреле 1943 года, когда польское эмигрантское правительство, при отсутствии противодействия со стороны британского правительства, выступило со своим враждебным Советскому Союзу клеветническим заявлением о Катыни?..»247 На, казалось, безоблачном небе союзнических отношений, установившемся после 6 июня 1944 г., появились признаки надвигающейся грозы. Варшавское восстание стало своего рода рубежом в определении политики западных держав по вопросу о возможностях и пределах влияния СССР в Восточной Европе, прежде всего в самой Польше. Ставки в развернувшемся политико-дипломатическом противостоянии были высоки, поскольку его итоги могли повлиять на будущее не только польского государства, но и многих других европейских стран.

Такой поворот событий стал предметом тщательного анализа и в американском правительстве. Государственный департамент, руководители ряда других правительственных, военных и разведывательных подразделений США в этот период войны все настойчивей старались убедить Рузвельта в необходимости перехода к более жесткой политике в отношении России, когда речь заходила об определении дальнейшей судьбы ряда восточноевропейских государств248. Их выводы о намерениях СССР и советы, как вести дела с Москвой касательно будущего региона базировались в немалой степени на информации, поступавшей от американского посла в Москве А. Гарримана. 9 сентября он писал в телеграмме Г. Гопкинсу:

«Я полагаю, что в ближайшее время я должен сделать личный доклад президенту.

Теперь, когда конец войны уже близок, наши взаимоотношения с Советским Союзом претерпевают поразительные изменения. И это стало особенно очевидным за последние два месяца. Советы совершенно игнорируют наши интересы и не желают обсуждать даже насущные вопросы».

Далее Гарриман кратко упомянул о нежелании русских продолжать операцию «Фрэнтик»249, их запрете на доступ американских представителей в Румынию и ряд других нерешенных проблем. Затем посол перешел к самой существенной части своего послания:

«Равнодушие к мировому общественному мнению относительно польского вопроса, их безжалостное поведение в ходе варшавского восстания хорошо объясняется словами Молотова о том, что Советский Союз будет считать своими друзьями того, кто будет придерживаться советской позиции…

С самого начала этого года я был серьезно обеспокоен делением сталинского окружения по вопросу о будущем сотрудничестве с нами. Теперь же я чувствую, что те, кто выступает против нашего взаимодействия, уже оформили свою позицию. Эта позиция подкрепляется растущим престижем и продолжающимися успехами Красной армии на фронте.

Советские требования к нам становятся все настойчивей… Общее настроение (советских официальных лиц. – М.М.) следующее – американцы обязаны помогать России, поскольку именно Россия выиграла эту войну для Америки.

Я убежден, что мы можем изменить эту тенденцию. Но это произойдет только в том случае, если мы существенно изменим всю нашу политику в отношении советского правительства. Представляется, что Советы неправильно воспринимают нашу генеральную линию по отношению к ним. Они считают ее за проявление нашей слабости.

Пришло время, когда мы должны прояснить нашу позицию и высказать то, что мы ожидаем получить от Советов взамен проявленной с нашей стороны доброй воли. Иначе настанет такая ситуация, когда они начнут задираться везде, где у них существуют интересы. Их политика, несомненно, распространится на Китай и Тихий океан, когда они обратят свое внимание на этот регион. Не должно быть никаких письменных соглашений с Советами по каким-либо существенным вопросам, если в них не будет предусмотрено признание Москвой интересов других народов и политики взаимной выгоды.

Я разочарован, но не обескуражен… Наша задача – усилить влияние тех людей вокруг Сталина, которые придерживаются нашей линии, и показать самому Сталину, что, следуя жесткой политике, он наживет себе много трудностей…

Я чувствую, что я должен срочно и лично информировать президента о развитии событий за последнее время и высказать ему мои рекомендации. Я буду Вам признателен, если Вы обсудите вместе с президентом это послание и дадите ответ»250.

Слова Гарримана о «делении» советского руководства по вопросу о будущем сотрудничестве с США могут показаться наивными. Но дипломат в тот момент, действительно верил, что на Сталина могут оказывать влияние некие проамериканские круги в Кремле. Структура советского государственного аппарата и механизм принятия им решений были в то время не до конца осознаны послом. О различных течениях в окружении Сталина говорил и глава военной миссии США Дж. Дин. Он вспоминал, что часто беседовал об этом с послом, и пытался понять этот феномен. «Возможно, – констатировал генерал, – в кругу советников Сталина существуют два различных направления: одно за сотрудничество, другое против сотрудничества с иностранными государствами. Исходя из этого, возможно, советская позиция по отношению к иностранцам зависит от того, какая группа пользуется большей благосклонностью у Сталина». Однако далее Дин делал объективное заключение, что Советский Союз вел свою внешнюю политику «никогда не теряя из поля зрения выбранное направление». Важно также подчеркнуть следующее – Гарриман (на точку зрения которого несомненное воздействие оказывал Дж. Кеннан, ставший к тому времени советником посольства), равно как и Дин, стремились всеми доступными для себя способами изменить отношение Вашингтона к Москве. Первоочередным для себя делом американский посол считал встречу непосредственно с президентом, где бы он мог изложить свою позицию.

Говоря о ближайшем помощнике посла Дж. Кеннане, американский историк Д. Мэйерс отмечает, что его желанием было скорейшее прояснение отношений с Москвой. В своих докладах о Советской России Кеннан подчеркивал, что США «должны совместно с Британией определить границы их совместных интересов на континенте, т. е. ту линию, за которой мы не сможем позволить русским демонстрировать свою силу или предпринимать односторонние действия. Мы должны на практике показать русским, где проходит эта линия, и сделать это в дружеской, но одновременно твердой манере»251. Подобное четкое взаимопонимание с Москвой, по мнению Кеннана, могло бы сохранить взаимодействие США и СССР в военной области и увеличить шансы для доверительных отношений между двумя странами в послевоенное время. Вместе с тем, он советовал Гарриману, чтобы администрация президента скорректировала свои ожидания в отношении России: «Мы должны помнить, – писал он, – что такие общие понятия, как сотрудничество или демократия, для русских и для нас имеют различные значения. Мы не должны ожидать от них вступления в такую форму детального сотрудничества, которое будет идти вразрез с их традиционной концепцией государственной безопасности»252.

Кеннан сомневался в возможности долгосрочной кооперации с Советским Союзом и, подобно Черчиллю, во второй половине 1944 г. считал необходимым разграничить зоны ответственности на континенте Запада и СССР. Помощник посла был полностью убежден, что одной из главных целей русских в войне является создание постоянной сферы влияния в Центральной и Восточной Европе: «Советское правительство, – подчеркивал он, – еще со времен Мюнхена никогда не покидала убежденность иметь в определенных приграничных областях свою сферу влияния…»253 Однако президента США Рузвельта не устраивала «джентльменская» договоренность или сделка великих союзников о будущем малых государств, тем более без одобрения Америки. Соучастие же США в разделе Европы и связанные с этим обязательства противоречили его видению послевоенного устройства мира. Свидетельством тому стала его реакция на действия Черчилля по достижению соглашения со Сталиным по территориально-политическим вопросам на Балканах в 1944 г., о чем будет сказано ниже.

Военный фактор играл в польском вопросе все возрастающую роль. Политические маневры и военные действия часто переплетались и оказывали влияние друг на друга. Дж. Дин подчеркивал, что имел самые честные намерения, предложив дать летом 1944 г. в советской прессе короткое коммюнике о взаимодействии советских и американских ВВС, начав его словами «Сейчас, когда Красная армия перешла границы Польши и Румынии…» Дело в том, что к тому времени советские войска достигли лишь довоенных польских границ 1939 года, поэтому в НКИДе СССР и Генеральном штабе РККА резонно возразили, попросив начать текст со слов: «Теперь, когда Красная армия приближается к восточной границе Польши и вступила в Румынию…» Глава военной миссии был не согласен с такой поправкой. Позднее он писал, что не желал «привести в полную ярость лондонских поляков и поддерживающих их англичан и американцев». Представляется вероятным, однако, что его поведение в этом случае имело еще одну задачу, а именно – прозондировать позицию СССР в вопросе о границах Польши, в преддверии вступления в нее Красной армии. Если это так, то он своей цели достиг. В конце концов, Дин одобрил сообщение в прессу без ссылки на расположение Красной армии внутри или вне Польши254. Все это выглядело бы рабочим моментом во взаимоотношениях двух держав, если бы не острота накала вокруг польского вопроса. Польские эмигранты постоянно давили на Лондон и Вашингтон с целью скорректировать восточную границу государства в нужном для себя направлении. Подчиненная эмигрантскому правительству Армия Крайова получала оружие и продовольствие от англо-американских союзников. Тем временем, борясь с немцами, ее руководители не желали ни при каких обстоятельствах изменения границ 1939 г. и общественного строя Польши и готовы были к открытому сопротивлению Москве. Глава военной миссии США Дж. Дин утверждал, что из-за поддержки отрядов Армии Крайовы возникали даже споры о разграничительной линии действий советских и союзнических ВВС, как это имело место в декабре 1944 г. По его словам, именно на эту причину сослался представитель Генштаба РККА генерал Н.В. Славин, который добавил, что сброшенное с воздуха оружие будет использоваться для приостановки продвижения Красной армии. Советское командование хотело, чтобы союзники летали только до линии Штеттин – Берлин, тогда как англо-американское военное руководство настаивало на том, чтобы их воздушные операции не производились на расстоянии 75-100 миль перед русской линией фронта255. Дин говорил об искренности американской позиции в польском вопросе, однако факт, что самолеты союзников действительно сбрасывали оружие польским отрядам, которое использовалось не только против вермахта, но и против подразделений РККА, а упоминание в проекте коммюнике границ Польши 1939 г. свидетельствовало о том, что территориальный вопрос может еще обостриться в переговорах между членами антигитлеровской коалиции.

 

3. Американские подходы к германской проблеме

Еще более важным делом для Рузвельта представлялось разрешение германской послевоенной дилеммы. Перед президентом, как и перед другими ведущими лидерами антигитлеровской коалиции стояла многосложная задача – не только разгромить Третий рейх, но и сделать невозможным восстановление его военной мощи в последующий период, как это случилось после Первой мировой войны. В качестве одного из вариантов решения проблемы Рузвельт рассматривал раздел Германии на ряд мелких государств и вел разговор об этом в Тегеране, а потом, правда с меньшим энтузиазмом, в Ялте уже в 1945 г. Нерешенным оставался и вопрос об оккупации Германии войсками союзных государств и определения для каждого из них самостоятельной зоны ответственности.

Логично предположить, что раздел Германии на государства в дополнение к разделу на зоны оккупации мог внести большую сумятицу в послевоенный контроль над ее территорией и осложнить взимание репараций за нанесенный гитлеровскими войсками ущерб. Поэтому, как и произошло в дальнейшем, раздробления Германии не состоялось, и в этом не последнюю роль сыграла позиция, занятая Советским Союзом. Но не только. Раздел Германии на несколько государств противоречил линии Рузвельта оставлять спорный вопрос открытым, надеясь на будущее усиление американского влияния в том или ином регионе посредством экономической экспансии. Союзники должны были иметь свои зоны оккупации, но была определена и союзная администрация для управления Германией как единым целым. Ответственность за послевоенную Германию могла быть совместной, а ее правительство – приверженным принципам западной демократии. Любопытно, однако, что до того как зоны оккупации трех держав в Германии были окончательно одобрены в Лондоне 12 сентября 1944 г., военное ведомство США подготовило для своих представителей в Европейской консультативной комиссии такой проект раздела, который значительно отличался от советского и британского предложений. Во-первых, американцы хотели, чтобы зона их оккупации находилась на севере Германии, включая важнейшие порты и промышленный район Рура. Во-вторых, на востоке граница их влияния по замыслу проектировщиков должна была простираться вплоть до Берлина (хотя и не включая сам город), а местами и далее. Оставшаяся на востоке территория страны отводилась СССР, а юг Германии – Великобритании.

Известно, что американский вариант в Европейской консультативной комиссии не прошел и границы между зонами оккупации великих держав в сентябре 1944 г. были определены так, как это было предложено в советском и английском проектах – американские войска на юге страны; советские – на востоке (включая значительные территории к западу от Берлина); английские – на севере. Тем не менее, трудно предположить, чтобы Рузвельт не знал о существовании первоначального американского проекта, который позволял вооруженным силам США контролировать в послевоенный период самые значительные людские и материальные ресурсы Германии. Однако нет свидетельств и того, что он активно настаивал на американском варианте оккупационного деления Германии. Как представляется, президент не считал плодотворным вступать в столь знакомые по прошлым временам дискуссии о распределении зон влияния. Его суждения о будущем Германии становились, по словам К. Швабе, все более «универсалистскими»256. Последующая политическая судьба немецкого государства, равно как и судьба Польши, явились для Белого дома важнейшим тестом в определении характера всех послевоенных межсоюзнических отношений. В сентябре 1944 г. для Германии был намечен раздел на три зоны оккупации – в последующем в Ялте к ним добавилась еще и французская зона. Но в то же время была определена совместная союзная администрация для управления Германией как единым целым. Кроме того, сама столица страны должна была совместно управляться войсками главных союзников, имеющих в ней свои зоны ответственности. В перспективе это позволяло рассчитывать на проведение в будущей Германии социально-политических преобразований по западному образцу, пусть и с предоставлением приоритета левым немецким силам – социал-демократам. В любом случае совместный контроль давал надежду на широкое проникновение в страну американского промышленного и банковского капитала и неприятие ее населением коммунистической модели развития.

«Универсалистский» подход, естественно, не мог получить реального воплощения во всех аспектах внешнеполитического курса Рузвельта. Другие союзные страны – прежде всего СССР – стремились добиться четкого определения своих сфер влияния и закрепления их с помощью соответствующего состава правительств освобождаемых государств. Однако Рузвельт, желая сохранить послевоенное единство великих держав и идя на компромиссы по ряду вопросов будущего территориально-политического устройства Европы, старался выйти из накатанной колеи зональных подходов. Его «четверо полицейских» уже мыслились как субъекты, осуществляющие совместный контроль и обладающие равными правами для доступа в тот или иной регион, что более всего подходило для американских интересов в послевоенном мире. Одним из свидетельств такого изменения, подчеркивает К. Швабе, стала динамика отношения Рузвельта к Франции. Как упоминалось выше, первоначально президент даже исключал ее из числа великих держав, но ближе к концу войны – после высадки в Нормандии – Рузвельт признал роль лидера «Свободных французов» де Голля, а на Ялтинской конференции согласился передать под французский оккупационный контроль часть немецкой территории257. Дело шло к тому, что послевоенных «полицейских» могло оказаться больше, а их ответственность за будущую безопасность Европы должна стать совместной.

В то же время – в конце 1944 г. – Рузвельт все более негативно относился к плану своего министра финансов Г. Моргентау, который был представлен им летом 1944 г. Моргентау полагал необходимым не только разоружить Германию, но и свести ее до положения аграрной страны. Такой подход вызвал многочисленные дискуссии в Вашингтоне, но был, в конце концов, отвергнут как по причине необходимости взимать с Германии репарации, так и неизбежной перспективе вливать в экономически несостоятельное государство значительные финансовые средства, чтобы поддерживать в нем приемлемый уровень жизни. А это уже непосредственно угрожало интересам США, поскольку было очевидно, что платить за все это придется, прежде всего, из американского бюджета.

 

4. США и «процентное соглашение»

В октябре 1944 г. Рузвельт назначил Гарримана своим представителем на переговорах между Сталиным и Черчиллем в Москве. Как известно, на этих переговорах было заключено так называемое «процентное соглашение»258. Полное содержание бесед между Сталиным и Черчиллем относительно распределения сфер влияния на Балканах впервые было опубликовано у нас в стране профессором О.А. Ржешевским259. В ходе встречи Черчилль положил перед Сталиным лист бумаги, сказав, что этот «грязный документ содержит список балканских стран и пропорциональную заинтересованность в них великих держав и что американцы, если узнают, то будут поражены той грубостью, с которой он его изложил, но господин Сталин – реалист и поймет, о чем идет речь». Из содержания документа следовало, что Черчилль предложил раздел сфер влияния на Балканах следующим образом: Румыния – 90 % влияния России, 10 % – другие; Греция – 90 % влияния Англии (в сотрудничестве с США), 10 % – другие; Югославия и Венгрия – 50 на 50 %; Болгария – 75 % влияния России, 25 % – другие. Сталин, по свидетельству очевидцев, поставил синим карандашом галочку на документе и вернул его Черчиллю. В ответ на слова Черчилля, не уничтожить ли эту бумагу, Сталин сказал «нет, держите ее у себя»260.

На следующий день обсуждение этого вопроса продолжилось, и стороны договорились, что влияние СССР в Болгарии и Венгрии составит 80 %. Мнения о действительном значении этого документа до сих пор разнятся. Так, британский профессор Дж. Робертс полагает, что раздел сфер влияния на Балканах был заранее предопределен. Невмешательство Москвы в греческие дела было обусловлено геополитическими интересами СССР, которые на Балканах не распространялись далее приграничных славянских стран, а также советским стремлением достичь на определенных условиях компромисса с западными союзниками в послевоенном устройстве Европы. Из этого вытекает, что «процентное соглашение» было «незначительным эпизодом» и являлось скорее отчаянной попыткой Черчилля избежать ослабления британских позиций в условиях роста советского влияния на Балканах и американского господства в Западном мире261.

На взгляд профессора О.А. Ржешевского, лидеры двух стран действительно предприняли попытку разграничить сферы послевоенного устройства Европы и таким образом найти путь к геополитическому компромиссу на ближайшие годы, в котором в то время были заинтересованы как в Великобритании, так и в США. По мнению историка, «процентное соглашение» являлось реальной договоренностью, хотя и не оформленной официально, которая определенное время соблюдалась сторонами. СССР, в частности, отказался от военной и политической поддержки греческих коммунистов, которые имели тогда огромное влияние в своей стране. Этот факт был болезненно воспринят некоторыми советскими руководителями, в частности Молотовым и Димитровым. В результате в дела Греции вмешались англичане, что и предопределило поражение сил прокоммунистического Сопротивления (ЭАМ и ЭЛАС). О.А. Ржешевский подчеркивает, что Москва стремилась избежать силового экспорта коммунизма, а ее главной целью являлось «создание в послевоенной структуре Европы “пояса безопасности” из дружественных Советскому Союзу приграничных государств». И, прежде всего, СССР исключал возможность воссоздания на своих границах враждебной Польши262.

Американскому послу Гарриману не удалось присутствовать на той встрече между Сталиным и Черчиллем, на которой обсуждался вопрос о распределении ответственности СССР и Великобритании на Балканах. Однако как Черчилль, так и Иден информировали его по ходу дела о содержании имевших место дискуссий. Следует еще раз подчеркнуть, что Рузвельт отрицательно относился к тому, чтобы какие-либо соглашения о распределении сфер влияния решались за его спиной. 4 октября 1944 г. через посла в Москве Гарримана президент направляет Сталину следующее многозначительное послание: «Хотя я надеялся, что следующая встреча могла бы состояться между Вами, Черчиллем и мной, я вполне понимаю желание премьер-министра встретиться с Вами в ближайшее время. Вы понимаете, я уверен, что в нынешней войне буквально нет ни одного вопроса, будь то военный или политический, в котором не были бы заинтересованы Соединенные Штаты. Я твердо убежден, что мы втроем и только втроем можем найти решение по еще не согласованным вопросам. В этом смысле я, вполне понимая стремление г-на Черчилля встретиться, предпочитаю рассматривать Ваши предстоящие беседы с премьер-министром как предварительные к встрече нас троих, которая, поскольку это касается меня, может состояться в любое время после выборов в Соединенных Штатах. При настоящих обстоятельствах я предлагаю, если Вы и премьер-министр это одобрите, чтобы мой посол в Москве присутствовал на вашем предстоящем совещании в качестве наблюдателя от меня. Г-н Гарриман, конечно, не был бы уполномочен давать от имени правительства Соединенных Штатов каких-либо обязательств по важным вопросам, которые, вполне естественно, будут обсуждаться Вами и г-ном Черчиллем…»263

Интересна приписка к этому посланию советскому лидеру, которую Рузвельт сделал персонально для Гарримана. В ней, в частности, есть такие строки: «Это послание Маршалу Сталину будет означать, что я желаю Вашего присутствия на переговорах в качестве наблюдателя. Я могу сказать Вам достаточно откровенно, но только для Вас, и при условии, что это не будет передано ни при каких обстоятельствах ни англичанам, ни русским. Я, действительно, предпочел бы, чтобы следующая конференция состоялась между нами тремя, – по тем причинам, которые я изложил Маршалу Сталину. Моя надежда состоит в том, что эта двусторонняя конференция явится не более чем предварительным исследованием англичанами и русскими тех вопросов, которые будут обсуждаться уже на полномасштабной конференции с участием нас троих. Поэтому Вы должны иметь в виду, что нет ни одного вопроса – подлежащего, как я предвижу, обсуждению между Маршалом Сталиным и премьер-министром – которые не интересовали бы в высшей степени и меня. Следовательно, очень важно, чтобы мистер Хэлл и я сам имели полную свободу действий, когда закончится эта конференция. Сразу же после окончания переговоров я жду Вас у себя. В ходе наших бесед Вы, конечно, будете иметь полную возможность проинформировать меня и мистера Хэлла о текущих делах и дать необходимые советы»264.

Вспоминая о тех переговорах в Москве уже по прошествии более чем годичного срока – в конце 1945 года – Гарриман отмечал в меморандуме государственному секретарю США Дж. Бирнсу о том, что британская сторона имела тогда намерение распределить ответственность в балканских странах в процентном отношении. Он не мог вспомнить точных цифр, но передал суть договоренностей, которые были тогда достигнуты. Гарриман также отметил, что в дальнейшем дал ясно понять и Черчиллю, и Идену, что Соединенным Штатам нет никакого смысла ни участвовать в этих дискуссиях, ни быть каким-то образом связанными ими. Он попросил, чтобы это мнение было доведено также до советской стороны. Черчилль сказал ему, что он все это передал265 (см. док. № 6).

Документы Государственного департамента США позволяют нам сделать одно важное дополнение, касающееся степени осведомленности американской стороны о намечаемой договоренности между Черчиллем и Сталиным по Балканам. Этот вопрос обсуждался в правительственных кругах США как минимум с июня 1944 г. Так, уже на заседании Политического комитета Госдепартамента 26 июня 1944 г., проводившемся под председательством Э. Стеттиниуса, было отмечено, что некоторое время назад обозреватель А. Сульцбергер собирался опубликовать информацию в «Нью-Йорк Таймс» о предстоящей сделке между русскими и англичанами по Балканам. Суть ее состояла в том, что Греция и Югославия должны были попасть в сферу влияния Британии, а Румыния и Болгария – России. После того, как эта информация попала на стол цензору, мистер Сульцбергер якобы согласился в данное время не публиковать ее. На заседании Политического комитета было также отмечено, что президент Рузвельт послал Черчиллю телеграмму с неодобрением подобного плана, но в ответ Черчилль все же просил его согласия, чтобы план действовал в течение краткого промежутка времени. Дальнейшее развитие событий членам Комитета было на тот момент неизвестно266.

В последующие несколько недель данные о намечаемой договоренности между СССР и Великобританией по Балканам продолжали циркулировать среди членов Госдепартамента США. На заседании Политического комитета 28 июня Б. Лонг отметил, что до американской стороны дошли сведения об обращении британского правительства к советскому руководству еще в мае 1944 г. с предложением заключить соглашение, согласно которому Румыния оказалась бы в сфере влияния СССР, а Греция – Великобритании. Это соглашение якобы могло преследовать чисто военные цели, но в любом случае позволяло осуществлять значительный контроль за внутренними делами упомянутых государств. Далее Лонг сказал, что русские приняли британское предложение к сведению, но в то же время спросили, консультировались ли англичане с американцами. После этого премьер Черчилль послал телеграмму Рузвельту, а британский посол в США направил ноту по этому вопросу в Государственный департамент. Мистер Лонг высказал точку зрения, что «такая договоренность будет идти абсолютно вразрез с политикой США относительно сфер влияний», и рекомендовал выразить протест. Его позицию поддержали и другие члены Комитета. Комментируя высказывания о том, что англо-советское соглашение могло носить чисто военный характер и американские силы не будут вовлечены в боевые действия на Балканах, мистер Мюррей заявил, что «русские также не вовлечены в боевые операции в Италии, но это не мешает им вмешиваться со своими предложениями в политические и экономические дела этого региона». Подводя итог, Стеттиниус предложил подготовить проект новой телеграммы от президента премьер-министру, где была бы высказана жесткая точка зрения Госдепартамента по балканскому вопросу267.

На заседании Политического комитета Госдепа 3 августа 1944 г. был представлен специальный доклад относительно положения в Греции и Югославии268. В нем высказывались суждения о развитии военно-политической ситуации не только в этих странах, но и в целом в южной части Европы, делались прогнозы о намерениях Англии и России, и что особенно интересно для нашей темы – возможной позиции США в делах балканского региона. Было, в частности, отмечено, что «проблемы, касающиеся Греции и Югославии, лежат сейчас более в плоскости экономической и политической, чем военной. Можно предвидеть, что по мере того, как союзные силы будут и далее пробивать себе дорогу через Польшу и Францию, приближаясь к Германии, немцы выведут свои войска с Балкан…» Автор подчеркивал необходимость оказания в этом случае материальной и продовольственной помощи Греции и Югославии, которая должна исходить также и от США. С другой стороны, добиться политического урегулирования в этих странах было бы не так просто, поскольку их эмигрантские правительства располагают лишь ограниченной поддержкой среди собственных народов, а в движении Сопротивления представлены самые различные силы.

Далее обзор ситуации в регионе был дополнен рассуждениями геополитического характера. «В международном плане, – говорилось в документе, – Балканы остаются потенциально конфликтным регионом. Война, устраняя там конфликт англо-германских интересов, заменяет их в то же время конфликтом интересов англо-русских. Коммунистическая идеология не имеет особо большой привлекательности среди населения балканских стран, большинство которого составляют крестьянские землевладельцы. Однако успехи сил Сопротивления этих стран, во главе которого стоят коммунисты, открывают опасную возможность установления в них диктатур коммунистических партий… Россия ясно показала свою заинтересованность в поддержке коммунистического Сопротивления Тито в Югославии и ЭАМ в Греции, что особенно заметно из направленности советской прессы и радиопередач. Хотя Россия продолжает поддерживать официальные отношения эмигрантскими правительствами Греции и Югославии, и нет никаких свидетельств, что Москва управляет и финансирует силы коммунистического Сопротивления… Британия чрезвычайно обеспокоена таким отношением России, и это во многом объясняет ее активность во внутренних делах обоих балканских государств. В Греции англичане противостоят ЭАМ, а в Югославии отвернулись от Михайловича для того, чтобы постараться прицепить движение Тито к кораблю британской политики. Возможно, они сделали последнее из расчета, что рост движения, осуществляемый под британским контролем, изменит его существующий коммунистический характер. Есть много свидетельств взаимной подозрительности между Москвой и Лондоном. Вскоре после того, как Черчилль начал свою переписку с Тито, русские послали в Югославию большую миссию связи, возглавляемую военным в чине генерал-лейтенанта… А когда англичане предприняли жесткие акции для того, чтобы подавить греческий мятеж в Египте, инициированный приверженцами ЭАМ, советский посол в Каире высказал свое неодобрение. Новые свидетельства подобного рода пришли из Румынии, когда русские выразили удивление и недовольство британскими секретными операциями в этой стране. Все это вело Лондон к попытке разграничить сферы интересов на Балканах, хотя и временно – на период военных действий. Эта попытка, кажется, обречена на неудачу, в основном по причине имеющихся у Государственного департамента сомнений в желательности подобных акций, исходя из тех решений, которые были приняты в Тегеране…

По мере того как война близится к своему завершению, послевоенные территориальные требования и претензии все больше и больше встают на повестку дня в балканских делах, – подчеркивал автор доклада. – На сегодняшний день группа Тито является наиболее сильной в Югославии и, видимо, вынашивает мысль о доминировании не только во всей этой стране, но и в регионе, известном под названием Македония, включающим часть греческой и болгарской территории…» Далее автор коснулся позиции тех греческих кругов, которые считали, что будущие границы их страны должны включать как Додеканесские о-ва, так и территорию под названием Южная Албания, вместе с городами Коритца и Аргирокастро.

В заключение доклада были даны некоторые выводы и рекомендации относительно позиции Соединенных Штатов в делах Балканского полуострова. Так, автор понимал политику США в отношении Греции и Югославии как направленную на поддержку всех реальных сил сопротивления общему врагу, но в то же время исключающую вмешательство во внутренние дела этих стран. В то же время ему представлялось, что «британская политика работает на установлении в этих странах после войны таких правительств, которые отвечали бы интересам Великобритании. Русская политика в целом сходна по методам с британской и направлена на обеспечение в балканском регионе интересов СССР. Англичане очень активны в своих действиях и манипуляциях с эмигрантскими правительствами…» Автор доклада замечал, что его советский коллега в Каире жаловался ему, что «реальным премьер-министром Греции является британский посол». С другой стороны, сами русские стараются использовать ошибки англичан, чтобы повернуть эти балканские страны в сторону Москвы. В докладе рекомендовалось не менять американской политики на Балканах, но работать для того, чтобы она стала более понятной народам региона. По мнению автора, в этих странах часто отождествляли американцев и англичан, объединяя их одним термином «англо-американцы». Соответственно и все ошибки британцев, за которыми следовали разочарование и подозрение относительно их действий, касались также и американцев. С другой стороны, автор полагал, что «исходя из огромной опасности для всего мира, включая и нас самих, того факта, что балканский регион остается существовать в качестве перекрестка интересов различных империй, мы должны продолжать и даже наращивать наши усилия сблизить позиции русских и англичан во всех делах, касающихся Балкан, – какой бы характер они ни имели. Главное, чтобы все эти планы и акции носили полностью открытый и доверительный характер…» Остающиеся подозрения между русскими и англичанами, подчеркивалось в докладе, могут привести к тяжелым последствиям269.

Таким образом, к моменту визита У. Черчилля в Москву в октябре 1944 г. и заключения т. н. «процентного соглашения» Вашингтон был уже достаточно хорошо осведомлен о существующих проблемах, относящихся к сферам влияния на Балканах. В основе позиции Госдепартамента, которую поддерживал и Рузвельт, было стремление не допустить любых сепаратных (то есть не учитывающих интересы США) договоренностей между русскими и англичанами по Балканам, хотя, с другой стороны, Белый дом принимал во внимание и непростую историю этого региона, который однажды мог вновь стать полем раздора великих держав и привести к очередному глобальному противостоянию.

Балканы находились далеко от основных торговых коммуникаций Соединенных Штатов, и присутствие там американского капитала по сравнению с другими странами до войны было незначительным. Но весьма показательно, что Рузвельт стремился к тому, чтобы вопрос о будущем европейских (в т. ч. балканских) стран решался только при участии трех великих держав. Здесь опять проявлялся «универсалистский» подход Рузвельта. Тем самым он показывал заинтересованность США в разрешении спорных ситуаций, даже если вопрос о «сферах влияния» на Балканах волновал, в первую очередь, Россию и Великобританию. Логично предположить, что, оставляя для американского руководства свободу маневра, президент тем самым резервировал возможность будущего влияния США на балканские дела в случае изменения не в лучшую сторону климата межсоюзнических отношений. Речь могла идти как об экономическом, так и военном присутствии американцев в этом регионе. Прямые указания на то, что характер этого присутствия был бы однозначно оппозиционным Советскому Союзу, отсутствуют. Соединенные Штаты могли претендовать и на роль посредника в деле предотвращения новых конфликтных ситуаций. 11 октября 1944 г. Рузвельт писал Гарриману в Москву: «в настоящее время мои насущные интересы на Балканах состоят в том, чтобы были предприняты такие практические шаги, которые не дали бы Балканскому региону ввергнуть нас в интернациональную войну в будущем»270. О том, какие это могли бы быть шаги, в письме не говорится. Однако Рузвельт знал и помнил, что Первая мировая война началась из-за столкновения интересов великих держав именно на Балканах. Соблюдение здесь баланса сил – в данном случае между СССР и Великобританией – объективно снимало напряженность и опасность военного противостояния. Но для того, чтобы такой баланс стал надежным, необходима была третья, независимая в своих действиях сила. Для США появлялась возможность подумать о мундире арбитра в европейских делах, который долгое время носила на себе Англия, а в середине XIX в. пыталась примерить и Россия. Подобная роль открывала путь к усилению американского политического, а, следовательно, и экономического влияния в регионе. Заслон такому влиянию со стороны СССР (экономика которого была слабее американской и к тому же пережила тяжелейшую войну) мог быть поставлен только с помощью радикальных изменений социально-политического строя в государствах, находившихся в сфере его интересов. Во всяком случае, Москва была заинтересована в официальном подтверждении своего влияния на Балканах, в то время как Вашингтон противился этому. И если этот регион невозможно было сразу поставить под международный контроль, то в задачах США – третьей силы – было подготовить пространство для своих политических маневров, создать условия, при которых возможно в благоприятный момент занять здесь лидирующие экономические и политические позиции.

Активность Вашингтона в деле создания именно такого пространства продолжалась. В феврале 1945 г. на Ялтинской конференции три державы приняли Декларацию об освобожденной Европе, в которой, в частности, содержалось обязательство обеспечить ее народам создание демократических учреждений по их свободному выбору. Как отмечал Гарриман в меморандуме госсекретарю США в конце 1945 г., «Великобритания и Соединенные Штаты руководствовались принципами, изложенными в этой Декларации, и поэтому оба этих правительства выступили против тех акций, которые Советы предприняли в Румынии и Болгарии (имелась в виду поддержка прокоммунистических сил этих стран. – М.М.). В Потсдаме главы делегаций США и Великобритании заняли совместную позицию о непризнании образованных к тому времени правительств Румынии и Болгарии. Эта позиции была подтверждена и на конференции в Лондоне…»271 Посол говорил о балканских странах, изменить ситуацию в которых США и Великобритания фактически уже не могли. В то же время Турция и Греция после войны полностью попали под влияние западных союзников, и вскоре на их территории появились военные базы, нацеленные против Советского Союза.

Во второй половине 1945 г. подобную позицию США и Великобритании в отношении советской политики на Балканах можно считать вполне закономерной. Закончилась война в Европе и ушел из жизни Рузвельт. Столкновение интересов СССР и западных держав скатывалось к холодной войне, противоборству на всех направлениях с использованием самого широкого спектра военно-политических, экономических и идеологических методов борьбы. Первый шаг к определению позиции США в балканских делах был сделан в октябре 1944 г. – еще при жизни Рузвельта.

 

5. Реальности стратегической обстановки и динамика подходов Вашингтона к разрешению европейских вопросов с Москвой

Исходя из все более активного участия СССР в решении вопросов послевоенного устройства Европы, обозначившегося во второй половине 1944 г., быстрого продвижения Красной армии по территории ряда европейских государств, перед Вашингтоном все настойчивей вставал вопрос – имелись ли еще возможности повлиять на позицию СССР в европейских делах с помощью экономического воздействия. Другими словами, оставались ли у Рузвельта и его окружения те самые козыри, о которых шла речь в 1941 году, а именно – возможность ограничить сферу влияния Москвы в освобожденной Европе, обещая ей помощь в восстановлении разрушенного хозяйства, необходимые займы и благоприятное разрешение вопроса о репарациях со стран-агрессоров. В Вашингтоне прекрасно понимали, насколько важным для Москвы является этот вопрос. В телеграмме в Госдепартамент США от 16 октября 1944 г. Гарриман отмечал, что «сомневается в том, чтобы советское правительство имело какие-либо скрытые мотивы в своей репарационной политике. Советское правительство четко настроено на то, чтобы быстро получить с Германии и ее сателлитов все, что окажется возможным для того, чтобы, по крайней мере, покрыть часть потерь, понесенных СССР в результате оккупации его территорий, где разрушения были наиболее тяжелыми»272. Вопрос о величине репараций, предназначенных для СССР, не раз поднимался в переговорах между союзниками.

Рузвельт не терял надежды достичь со Сталиным разрешения территориальных и политических вопросов на основе компромисса (в том числе в вопросе о Польше), желая сохранить за собой возможность политического маневра как в ближайшей перспективе, так и в отдаленном будущем. Осенью 1944 г., смирившись, что восточная граница Польши будет проходить по линии Керзона, он, прежде всего, учитывал фактор предстоящих в ноябре президентских выборов и, соответственно, голоса американцев польского происхождения. Еще в Тегеране в разговоре со Сталиным Рузвельт говорил о 6–7 миллионах американцев польского происхождения, голоса которых ему очень важны. Д. Доенек ставит под сомнение эту важность, считая, что она сильно преувеличена. По его словам, «в Соединенных Штатах проживала едва половина от указанного президентом числа поляков, и, более того, многие из них не обладали избирательными правами. В то же время Рузвельт, упирая на свои внутриполитические проблемы, старался оттянуть то, что он считал нежелательной договоренностью»273. Однако здесь трудно согласиться с историком. Даже скорректированная цифра выходцев из Польши представляется весьма внушительной. Американцы польского происхождения были способны оказать воздействие на внутриполитическую обстановку в стране не только собственными голосами, но и влиянием на общественное мнение других групп американцев. Кроме того, граждане США, имевшие польские корни, были членами Конгресса, различных правительственных и общественных учреждений, от которых зависело нормальное функционирование аппарата государственной власти. Интересное замечание по этому вопросу приводит один из переводчиков Сталина В.М. Бережков. Он вспоминал, что «произошло нечто странное». В октябре 1944 г. президент неожиданно порекомендовал премьеру эмигрантского правительства, посетившему Вашингтон накануне отъезда на переговоры в Москву (происходивших во время визита в СССР У. Черчилля. – М.М.), «оттянуть любое урегулирование о границах». Со своей стороны, госсекретарь США Э. Стеттиниус разъяснил полякам, что хотя в настоящий момент американцы не могут занять твердую позицию против СССР, «в недалеком будущем политика Вашингтона изменится, вернется к своим основным моральным принципам и сможет сильно и с успехом поддержать Польшу». После выборов в ответ на телеграмму польского премьера, бывшего в то время в Москве, с просьбой поддержать позицию лондонских поляков в вопросе о границах, Рузвельт 17 ноября сухо сообщил С. Миколайчику, что США поддержат любую договоренность, которую польское эмигрантское правительство достигнет с Советским Союзом274.

Весьма ценную информацию о внешнеполитических суждениях американского президента в конце 1944 г. и о его видении будущего развития ситуации в Восточной Европе содержит меморандум посла США в Москве А. Гарримана о встречах с президентом между 24 октября и 18 ноября 1944 г.275 Американский посол наконец осуществил свое желание высказать президенту наболевшие проблемы взаимодействия с СССР, выслушать его мнение и создать для себя более полное представление об американской стратегии в отношениях с Москвой. Ряд замечаний самого Рузвельта, записанные послом, а также его личные впечатления от тех встреч представляют значительный интерес.

Во время первой встречи с президентом (24 октября) Гарриман имел возможность рассказать президенту в деталях о политических аспектах визита премьер-министра Черчилля в Москву. В общих чертах он затронул военные вопросы и проблему Польши.

Далее посол сообщил о договоренностях относительно Балкан и о том, что венгерский вопрос остается пока открытым. «Президент, – по свидетельству Гарримана, – неизменно выказывал свою малую заинтересованность в восточноевропейских делах, за исключением тех моментов, которые могли оказать влияние на настроения населения в самой Америке». Рузвельт считал «европейские вопросы настолько сложными, что лучше стоять от них подальше, по крайней мере, ограничиться проблемами, которые напрямую относятся к Германии…»

Президент говорил и о предвыборной кампании. Он выглядел достаточно хорошо, но Гарриман отметил, что Рузвельт сильно похудел со дня последней встречи с ним в мае. Появившиеся морщины еще более старили его лицо. Однако он держался бодро, не теряя присутствие духа.

Вторая беседа Гарримана с Рузвельтом произошла вскоре после выборов, 9 ноября. Президент был уставшим, но много говорил о прошедшей избирательной кампании. В части беседы, посвященной польскому вопросу, «президент стал развивать фантастическую идею о том, что Сталин мог бы согласиться с предложением оставить город Львов Польше. Город будет представлять собой как бы польский остров посреди украинских фермерских полей. Управлять им будет специальный международный комитет. Окончательное определение статуса Львова будет дано в ходе плебисцита». Посол постарался объяснить президенту, что это практически невозможно – «иметь капиталистический город посреди социалистической страны». На что Рузвельт ответил, что «крестьяне могли бы приезжать в город и продавать там свою продукцию за рубли». Гарриман снова стал объяснять президенту, что в СССР большая часть распределения фермерской продукции контролируется государством, что ее свободная продажа в городе просто невозможна, не говоря уже о других, чисто политических трудностях. Он старался, как мог, убедить президента в правоте своих слов до тех пор, пока Рузвельт не сказал, что «все это ему надоело», а посол «просто не желает помечтать вместе с ним».

Во время третьего разговора с Рузвельтом, 10 ноября, Гарриман получил возможность обсудить с президентом планы Сталина относительно участия Красной армии в войне на Тихом океане, о предполагаемой кампании русских и сроках вывода их войск из Китая после окончания боевых действий.

Гарриман снова встретился с президентом 17 ноября во время ланча. Они беседовали всего минут сорок, но, как затем отмечал посол, он «еще ни разу до этого не получал такого удовлетворения от состоявшегося разговора». Рузвельт четко придерживался затронутой проблематики и говорил о способах решения насущных вопросов.

Вновь обсуждалась дальневосточная тема. Причем, по мнению Гарримана, в лице Сталина США могли найти «сторонника оказания определенного давления на коммунистов для того, чтобы они пришли к некоему разумному компромиссу с генералиссимусом (Чан Кайши) еще до начала русской кампании». Гарриман не ожидал от русских сюрпризов относительно их условий вступления в войну с Японией, которые, по его мнению, оставались такими же, какие были высказаны в Тегеране. Но он полагал, что наибольшую проблему между США и СССР составит вопрос о политическом будущем самого Китая.

Далее президент снова обратился к европейским проблемам. Он сказал о том, что русские все же «могли бы сделать жест доброй воли в отношении передачи Львова полякам. Он отметил, что окончательное решение этого вопроса могло бы быть отложено лет на десять, после чего в этом районе возможно было бы провести плебисцит». Теперь Гарриман более подробно объяснил президенту, что «Сталин навряд ли пойдет на такой шаг. Сталин прекрасно понимает, что нельзя вначале внедрить социализм на какой-либо территории, а затем отменить его. Единственно надежный способ погасить ростки предубеждения и ненависти между поляками и русскими – это основать формальные и дружественные отношения между Польшей и Россией. Но наибольшую опасность для этого процесса будет иметь как раз неразрешенный вопрос о границе. Он станет служить постоянным раздражителем во взаимоотношениях между двумя странами. Вот почему Сталин хочет определиться с этим вопросом именно сейчас».

Президент, как показалось Гарриману, «первый раз за все время уловил эту мысль и добавил, что не имел бы никаких возражений против линии Керзона, если сами поляки, русские и англичане пришли бы к взаимному соглашению относительно этого вопроса. Однако, поскольку Миколайчик хочет, чтобы он (президент) был посредником, то он одобрил бы обращение Гарримана к Сталину, в котором тот постарался бы объяснить советскому лидеру, почему было бы лучше, если бы Львов передавался Польше».

Последняя беседа Гарримана с президентом во время его пребывания в Вашингтоне произошла во время ланча в субботу, 18 ноября. На ней присутствовал также Г. Гопкинс. В процессе дискуссии они обсудили вопрос о наилучшем использовании судов для перевозки грузов в дальневосточные порты России. Президент сказал, что он не беспокоится за график союзных операций на Тихом океане. Однако, по его мнению, «разгром Японии без помощи России стал бы чрезвычайно тяжелой задачей, решение которой потребовало бы большой крови». Рузвельт уточнил, что США «должны сделать все возможное, чтобы помочь Сталину в его планах». «Но, – добавил он, – и Эйзенхауэр также должен поддерживаться всеми возможными способами».

В конце своего меморандума о встречах с президентом Гарриман сделал ряд существенных примечаний:

Прежде всего, ему показалось, что во время встреч с президентом он «не смог убедить того в необходимости поддержания бдительной и формальной политики, когда речь шла о развитии политической ситуации в ряде восточноевропейских государств. Однако Государственный департамент, – подчеркивал Гарриман, – отлично понимает необходимость такой политики, без которой вся Восточная и Центральная Европа могут оказаться под влиянием, если не под полным контролем Советской России». Кроме того, посол вспоминал, что «при нашей [его и Рузвельта] встрече в мае 1944 г. президент сказал мне, что его не беспокоит проблема, будет или нет в странах, граничащих с Советским Союзом, введен коммунистический режим. В своих телеграммах президенту, которые я посылал ему в течении лета 1944 г., я старался прояснить свою позицию. Однако во время наших последних бесед мне не удалось заострить его внимание на этом вопросе…»276 (см. док. № 7).

* * *

В польском вопросе Рузвельт не собирался идти на открытый конфликт со Сталиным, но он и не форсировал его окончательное разрешение. Пока шла война и русские уничтожали бóльшую часть германской военной мощи, ссориться с советским лидером из-за поляков было неразумно. Но в американском правительстве существовало достаточно большое количество ответственных лиц, которые, напротив, подчеркивали необходимость активного противодействия требованиям Москвы. Рузвельт не мог не учитывать более жесткую позицию в польском вопросе Госдепартамента, американского посольства в Москве, других влиятельных политических и общественных деятелей США. Поэтому проблемы польских границ и нового правительства Польши были обречены остаться одной из главных тем в дискуссиях между союзниками.

Заметно было стремление американского посла в Москве Гарримана обозначить различные подходы в оценках поведения Советского Союза в Европе, которые существовали в руководящих кругах Соединенных Штатов. С одной стороны, он учитывал мнение Рузвельта, с другой – позицию внешнеполитического ведомства США. Еще весной 1944 г., находясь в Вашингтоне, Гарриман встречался не только с президентом, но и присутствовал 10 мая на заседании Политического комитета Госдепартамента. Посол имел возможность высказать там свою личную точку зрения на проблемы взаимодействия с СССР. Его выступление слушали такие известные лица в американском внешнеполитическом ведомстве как Э. Стеттиниус, Г. Хэкворт, Д. Ачесон, Л. Пасвольский, Д. Грю и многие другие. Гарриман начал свою речь с того, что советско-американские отношения в последнее время стали намного прочнее, несмотря на остающиеся трудности и проблемы, в том числе фундаментального порядка. Сталин, по его мнению, не собирался «разжигать пожар революции в приграничных ему государствах или дестабилизировать в них обстановку, что могло вызвать всеобщую нестабильность в мире». Тем не менее, он сразу предостерег членов Госдепартамента, что «не следует подвергаться иллюзиям о том, что в России имеется какая-либо индивидуальная свобода или демократическая система». Главным вопросом, подчеркивал он, «является вопрос о Польше». Гарриман не верил, что «англичане, либо американцы могут что-либо сделать, чтобы побудить Советы признать польское правительство в эмиграции. Русские полагают, что это правительство находится под влиянием Соснковского и других польских офицеров, которые считают, что следующая война будет войной против Советского Союза». По остальным проблемам, продолжал посол, «мы, вероятно, можем прийти к соглашению с русскими». (Он кратко остановился на отношении Москвы к Чехословакии, Финляндии, Китаю и др. странам.) Слабостью американской внешней политики, с его точки зрения, являлось отставание США от выработки своей окончательной линии поведения. «Однако, – продолжал Гарриман, – когда бы мы не пришли к окончательному оформлению своей позиции, если в тот момент мы будем уверены в своей правоте, мы должны быть абсолютно тверды и последовательны в своих действиях»277. Отметим, что эти ключевые фразы были сказаны еще до начала варшавского восстания 1944 года и явились, пожалуй, первой попыткой посла повлиять на изменение политики США в сторону ее ужесточения к Советскому Союзу. Четыре месяца спустя, 9 сентября, новый призыв к более жесткой линии поведения с русскими был высказан им в упомянутом выше послании Гопкинсу. Есть все основания полагать, что многие члены Государственного департамента с благосклонным вниманием относились к подобным суждениям Гарримана и учитывали их в дальнейшей разработке американской стратегии.

Возвращаясь к меморандуму Гарримана о встречах с президентом в октябре-ноябре 1944 г., отметим еще одно его замечание. В конце документа посол сделал следующую запись: «За ланчем, 18 ноября, президент сказал, что он не разделяет оптимизм генерала Маршалла относительно ведущегося сейчас наступления на Западном фронте. Максимум, чего сейчас мы можем достигнуть, – заметил Рузвельт, – так это прорваться к Рейну. Но он не видит, каким именно способом мы можем окончательно разбить германскую армию, поскольку Рейн и возвышенности, находящиеся за ним, представляют собой большое препятствие. Дальнейшее наступление потребует новой и более тщательной подготовки…»278 Представляется, что подчеркнутая Гарриманом «малая заинтересованность Рузвельта в восточноевропейских делах» в этой связи основывалась на достаточно прагматичных соображениях. Слова, что президент «не разделяет оптимизм относительно ведущегося сейчас наступления на Западном фронте», подтверждают понимание Рузвельтом характера складывающейся в то время военно-стратегической ситуации. Действительно, обстановка на фронтах борьбы против Германии работала на дальнейшее укрепление позиций Советского Союза в Европе. К тому времени Красная армия, пройдя по территории Румынии и Болгарии, выведя из войны Финляндию, вела бои на территории Польши, Венгрии, Словакии, Югославии. То есть советские войска находились практически уже в центре континента со всеми вытекающими отсюда военно-политическими последствиями. Перспективы же развития операций союзных англо-американских войск, которые добились летом-осенью 1944 г. больших успехов, становились все более неясными. К концу года на Западном фронте сложилась достаточно неопределенная стратегическая ситуация. Черчилль писал 6 декабря 1944 г. в очередном послании Рузвельту:

«Поскольку мы не можем встретиться, я считаю, что для меня настало время обратить Ваше внимание на серьезную и разочаровывающую военную ситуацию, с которой мы сталкиваемся в конце этого года, – писал он. – Хотя на Западном фронте было одержано много прекрасных тактических побед… фактически нам не удалось выполнить стратегическую задачу, которую мы возложили на свои армии пять недель тому назад. Мы еще не достигли Рейна в северной части и на самом важном участке фронта, и должны будем вести крупнейшую битву еще много недель, прежде чем сможем надеяться достичь Рейна и создать там свои плацдармы. Но и тогда нам придется продвигаться дальше к Германии… К счастью, мы можем учитывать намерения русских. Сталин обещал нам провести зимнюю кампанию, которая, как я предполагаю, начнется в январе. На большей части своего колоссального фронта он, по-видимому, отдыхал и готовился, хотя против Эйзенхауэра были переброшены оттуда только примерно три-четыре немецкие дивизии.

Я попытался сделать обзор обстановки в целом, – замечал Черчилль, – с точки зрения ее масштабов и пропорций, и мне стало ясно, что нам при той или иной степени вероятности приходится ожидать: а) значительной затяжки достижения, а тем более форсирования Рейна на кратчайшем пути к Берлину; б) некоторого застоя в Италии; в) отхода на родину большой части немецких войск с Балканского полуострова; г) срыва наших планов в Бирме; д) выхода Китая из числа воюющих стран279*\f «Symbol»\s 12. Когда мы сопоставляем эти реальные факты с радужными надеждами, которые питают наши народы, несмотря на наши общие усилия умерить их, отчетливо возникает вопрос: «Что же нам теперь делать?»

Мое беспокойство усиливается еще больше из-за крушения всех надежд на нашу скорейшую встречу втроем и отсрочки на неопределенное время нашей с Вами новой встречи вместе с нашими штабами…»280

 

6. Встреча в Крыму: компромиссы, ведущие к противостоянию

В конце 1944 – начале 1945 г. вопрос о Польше и ее послевоенном устройстве в межсоюзнических отношениях продолжал обостряться. В начале декабря достаточно нелицеприятными посланиями относительно судьбы будущего польского правительства обменялись Черчилль и Сталин. 3 декабря британский премьер писал советскому лидеру, что отношение англичан к любой новой власти в Польше будет корректным, хотя и холодным. «С таким правительством, – уточнял Черчилль, – у нас, конечно, не может быть таких же близких отношений, преисполненных доверия, какие у нас были с г-ном Миколайчиком или с его предшественником, покойным генералом Сикорским… Я не был бы удивлен, если бы увидел его [Миколайчика] снова у власти с возросшим престижем и с необходимыми полномочиями для выполнения программы, обсуждавшейся между нами в Москве. Такой исход был бы тем более благоприятным, что своей отставкой г-н Миколайчик самым убедительным образом показал, что он и его друзья являются поборниками хороших отношений Польши с Россией»281.

Сталин не принял аргументов Черчилля и 8 декабря ответил ему, что «за время, прошедшее после последней встречи с г-ном Миколайчиком в Москве, стало ясно, что он не способен помочь разрешению польских дел. Напротив, выяснилась его отрицательная роль. Выяснилось, что его переговоры с Польским национальным комитетом служат прикрытием для тех элементов, которые из-за его спины вели преступную террористическую работу против советских офицеров и вообще против советских людей на территории Польши… Министерские перестановки в польском эмигрантском правительстве теперь не представляют серьезного интереса. Это все то же топтание на месте людей, оторвавшихся от национальной почвы, не имеющих связей с польским народом. В то же время Польский комитет национального освобождения282 сделал серьезные успехи в укреплении своих национальных, демократических организаций на территории Польши…»283

В середине декабря немецкие войска начали свое последнее крупное контрнаступление на Западном фронте. 16 декабря 1944 г. они нанесли внезапный удар в Арденнах, в результате которого силы союзников были поставлены в тяжелое положение. 6 января 1945 г. У. Черчилль от имени Англии и США послал телеграмму Сталину, в которой говорилось: «Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть…»284 Ставка ВГК передвинула сроки начала зимнего наступления Красной армии с 20 на 12 января. К тому времени союзникам в основном уже удалось отразить немецкий удар. Но после известия о том, что советские войска перешли в широкое наступление, немецкое командование начало переброску ряда соединений с Запада на Восток, что еще более способствовало стабилизации фронта в Арденнах.

Советское наступление буквально обрушило весь германский фронт на Висле. В начале февраля 1945 г. части Красной армии, пройдя по территории Польши, вышли к Одеру. До столицы Третьего рейха им оставалось около 100 км. Советские войска контролировали практически всю территорию довоенной Польши, вновь продемонстрировав союзникам мощь своих наступательных возможностей. Сравнение русского зимнего наступления с положением англо-американских сил на западе выглядело не в пользу последних. Именно на этом фоне начала работу Ялтинская (Крымская) конференция лидеров трех великих держав (4–11 февраля 1945 г.)

Еще в конце 1944 г. в переписке между Сталиным и Рузвельтом и во время встреч дипломатов двух стран активно обсуждался вопрос о месте проведения конференции. Предлагались различные варианты, в том числе побережье Средиземного моря. Однако Сталину удалось отстоять советское предложение – Крым. Такой выбор, безусловно, давал ему определенные преимущества – возможность чувствовать себя более раскованно и проявлять инициативу на правах хозяина. Проведение конференции на территории СССР работало и на международный престиж государства. С другой стороны, именно достигнутые к тому времени успехи Красной армии на фронтах борьбы против Германии, огромный авторитет Советского Союза среди сообщества свободолюбивых наций как бы подтверждали обоснованность выбора места для новой и давно ожидаемой встречи лидеров Большой тройки.

27 декабря 1944 г. во время беседы с наркомом иностранных дел В. Молотовым посол США А. Гарриман заявил, что «президент готов прибыть в район Черного моря… Что касается места встречи, то по информации, имеющейся у президента, Крым является наилучшим районом для этой цели… президент рассчитывает прибыть в район Крыма на самолете из р-на Средиземного моря. Из разговора с маршалом Сталиным он, Гарриман, понял, что в Крыму пунктом встречи могла бы быть Ялта…»285

В январе 1945 г. в Москве, Лондоне и Вашингтоне шла активная подготовка к трехсторонней конференции. Остановимся более подробно на том, какие проблемы собирался обсудить на ней Ф. Рузвельт. 20 января во время встречи с И.М. Майским286 А. Гарриман подчеркнул, что новая встреча в Ялте будет отличаться от переговоров в Тегеране, где во главе угла стояли военные вопросы. «Конечно, военные вопросы будут обсуждаться и на предстоящей конференции, – пояснил он. – Однако президент считает, что основную роль на предстоящем совещании должны играть политические вопросы…» Гарриман подчеркнул, что Рузвельта в первую очередь интересуют два вопроса: а) будущая организация международной безопасности, что подразумевает закрепление участия Америки в международном органе; и б) послевоенная судьба Германии – проблемы раздробления Германии и репараций с этой страны.

Гарриман сообщил, что кроме президента и его военных советников в конференции будут участвовать Стеттиниус и большое количество крупных сотрудников Госдепартамента; много военных и представителей Форин офиса собирается брать с собой и Черчилль. Далее посол сказал, что американцы, как ему кажется, хотели бы обсудить также вопросы о кредитах Советскому Союзу, о Польше, Дальнем Востоке и, наконец, «вопрос о Греции и вообще о всех освобождаемых странах Европы». На недоуменную реплику Майского «что можно обсуждать по вопросу о Польше – время ушло, события зашли слишком далеко», Гарриман заметил, что действительно, «нынешняя ситуация делает чрезвычайно трудным достижение какого-либо компромисса в польском вопросе. Тем не менее, – добавил он, – я все-таки думаю, что президент захочет поговорить о Польше».

Гарриман, пытавшийся прояснить советскую позицию по вопросу о репарациях, был удовлетворен высказываниями Майского об их продолжительности, рассчитанной примерно на 10 лет после войны. Он не удивился, когда речь зашла о миллионах немцев, требуемых в качестве рабочих рук в СССР для восстановления его экономики, согласился с тем, что германская тяжелая промышленность по большей части должна быть ликвидирована, а ее индустрия – соответствовать лишь удовлетворению «собственных действительных экономических нужд» страны.

Тема репараций с Германии и ее экономического будущего заняла бóльшую часть беседы двух дипломатов. Встреча совершенно не указывала на то, что вопросы послевоенного устройства остальной Европы, роли и конкретного участия в нем СССР и США могут обостриться на предстоящей конференции лидеров трех держав. Вполне вероятно, что сам Гарриман считал, например, польский вопрос действительно уже потерявшим свою актуальность на фоне произошедших и происходящих в Европе событий. По крайней мере, среди его помощников в московском посольстве существовало мнение о нежелательности заострять его в дискуссиях с Советами по причине заранее известной невозможности достижения какого-либо приемлемого для США компромисса. Так, еще 3 октября 1944 г. советник посла Дж. Кеннан направил послу Гарриману записку, в которой изложил свое видение польской ситуации. Рассмотрев варианты экономического и финансового участия западных стран в восстановлении Польского государства, возможности привлечения международных сил для поддержания послевоенного режима на его территории (в т. ч. с участием Скандинавских стран), он полагал, что было бы гораздо выгоднее признать здесь интересы СССР, не продолжать бесполезные попытки установить в стране власть эмигрантского правительства и тем самым получить преимущество в диалоге с Москвой относительно других частей Европы и в целом – в вопросе создания международной системы безопасности287.

Кеннан выступал в этом случае с достаточно прагматичных позиций. Он не видел возможности (равно и необходимости) противостоять России в сложившихся обстоятельствах, но не упускал из виду экономическую составляющую в будущем устройстве Европы. Зная его дальнейшую политико-дипломатическую карьеру, в том числе в качестве посла в СССР, его неприятие советской системы, можно предположить, что Кеннан уже в октябре 1944 г. попытался обозначить пути возвращения в лоно Запада уходящих в орбиту Советского Союза восточноевропейских государств – то есть того буфера, который ранее служил санитарным кордоном против России. Уйти, чтобы вернуться – так, видимо, можно охарактеризовать его пока черновые наметки в отношении процессов, происходивших в то время в Восточной Европе. Довольно скоро после этого он подготовил ряд телеграмм в Госдепартамент, призывающих к ограничению сфер влияния Москвы.

Данные о том, что в первую очередь захочет обсуждать в Крыму Ф. Рузвельт, присутствовали и в записках советского посола в Вашингтоне А. Громыко. В своих донесениях наркому иностранных дел СССР накануне конференции он также упоминал о проблемах Польши, Германии, Греции, новой международной организации по безопасности, но обрамлял эту информацию весьма ценными наблюдениями и замечаниями, касающимися как вероятной позиции США, так и желательной реакции на нее со стороны СССР. Несомненно, что в Кремле внимательно прислушивались к тому, о чем писал Громыко, и делали определенные выводы для будущей практической политики и дипломатии.

Так, 25 января 1945 г. в донесении В. Молотову Громыко очертил основной круг вопросов, которые, по всей вероятности, готовы были поднять американцы и англичане: о Польше, Греции, Югославии, создании межсоюзнического консультативного органа, Германии (в широком плане), голосовании в Совете международной организации по безопасности, советских республиках в связи с вопросом о членстве в международной организации, роли малых стран в международной организации, кредите, Иране, Японии288. Более подробно он остановился на этих вопросах в «замечаниях» от 26 января 1945 г., дав следующие пояснения:

«О Польше:…Американцы и англичане будут, по-видимому, изыскивать пути примирения позиций временного правительства Польши (созданного в январе 1945 г. польскими коммунистами при содействии Москвы. – М.М.) и эмигрантского польского правительства в Лондоне. Мне известно, что правительство США возлагает большие надежды на возможное привлечение в правительство Миколайчика… Вполне возможно, что Рузвельт оставит открытым вопрос о признании временного польского правительства Соединенными Штатами, ссылаясь на неподготовленность американского общественного мнения… Такой исход дела мог бы носить лишь временный характер, и, как мне представляется, если не сразу же после совещания, то несколько позже правительство США вынуждено будет пойти на признание временного польского правительства. Разумеется, многое будет зависеть от того, насколько твердо и последовательно будет придерживаться уже выработанной ранее точки зрения по данному вопросу английское правительство. Маловероятно, чтобы Рузвельт прямо поставил вопрос о возможности уступки Советским Союзом полякам Львова. Не исключено, что Рузвельт может в осторожной форме попытаться затронуть и этот вопрос. По территориальному польскому вопросу, однако, Рузвельт вынужден будет согласиться, и я не предвижу серьезных трудностей в части достижения согласия по данному вопросу между тремя сторонами».

В отношении Греции Громыко предвидел, что Рузвельт по тактическим соображениям может заявить, что выступает защитником суверенитета этой и других малых стран и противником вмешательства великих держав в дела небольших государств. Рассуждая о возможности создания Межсоюзного консультативного органа, советский посол предлагал задаться вопросом, насколько существование такой организации «будет связывать наши действия в ряде европейских стран», какие права и полномочия она будет иметь. Если бы права и полномочия не отличались от тех, что имеются у ЕКК, то, по его мнению, принципиальной разницы не существовало, но если бы они стали более широкими, то это могло бы «связать действия Советского Союза в Европе».

Говоря о «Совете Объединенных наций» (то есть в более широкой по своему составу структуре, чем образованный позднее Совет Безопасности при ООН. – М.М.) и отмечая популярность этой идеи в Конгрессе США, Громыко недвусмысленно заявлял: «следует решительно возражать». По его мнению, Совет «представлял бы сборище, в котором решение вопросов проводилось бы не в нашу пользу. В таком Совете Советский Союз противопоставлялся бы не 2–3 странам, а десяткам стран по ряду важнейших политических вопросов…»

В заключение советский посол отметил, что Рузвельт и Черчилль заговорят и о формуле «безусловной капитуляции» Германии, ее возможном расчленении289.

Многие прогнозы, сделанные Громыко о стратегии поведения американского руководства на переговорах в Крыму, оказались весьма точными, а его выводы были использованы советской делегацией для лучшего представления своей позиции и защиты государственных интересов СССР.

* * *

4 февраля 1945 г. в Крыму открылись переговоры Сталина, Рузвельта и Черчилля. Одним из важнейших пунктов для обсуждения стали условия капитуляции Германии, выработанные на заседаниях Европейской консультативной комиссии и зоны ее оккупации. Лидеры трех стран подтвердили, что вооруженные силы СССР, США и Великобритании займут свои зоны оккупации, причем Берлин будут выделен в особый район, где будет осуществляться совместный оккупационный режим. Было принято решение о создании Контрольного совета по Германии в составе главнокомандующих трех держав, куда предполагалось пригласить также и Францию. 13 февраля было опубликовано заявление, объявлявшее, что целью держав-победительниц является «уничтожение германского милитаризма и нацизма и создание гарантий в том, что Германия никогда больше не будет нарушать мир всего мира». В то же время, специально отмечалось, что в их цели не входит уничтожение германского народа. Насущными задачами политики в отношении Германии становились демилитаризация, денацификация, демократизация всей ее общественной жизни290.

Однако вопрос расчленения Германии, о чем ранее говорили Рузвельт и Черчилль, остался нерешенным. Созданная впоследствии в Лондоне комиссия для изучения этого вопроса вскоре прекратила работу. В Акте о военной капитуляции вооруженных сил Германии упоминания о ее «расчленении» отсутствовали. Любопытно, что, несмотря на то, что в 1949 г. было объявлено о создании в западных зонах оккупации Федеративной Республики Германии, а затем в восточной (советской) зоне – Германской Демократической Республики, то есть по сути отдельных стран, в 1-м томе советского Энциклопедического словаря, вышедшего осенью 1953 г., на карте-вклейке «Европа» Германия (в границах включающих ГДР и ФРГ) была обозначена еще как единое государство.

В отношении репараций с Германии первоначально обсуждалось предложение о 20 млрд долларов, которое выдвинула советская сторона и приняла во внимание американская. Однако против него возразили британцы. Участники переговоров договорились лишь о формах изъятия репараций. Среди них указывались единовременные поставки в течение первых двух послевоенных лет (с целью уничтожения военного потенциала страны), ежегодные поставки текущей продукции и другие формы возмещения ущерба странам, подвергшимся нападению Германии и ее союзников. В конечном итоге общая сумма репараций для СССР в качестве основы для дальнейших переговоров была определена в 10 млрд долларов.

Самые тяжелые дискуссии между участниками конференции развернулись по вопросу о Польше. США и Великобритания не признавали созданное при содействии Москвы Временное правительство этой страны. Несмотря на то, что реальный контроль на территории Польши могли осуществлять теперь лишь просоветские силы, в Лондоне и Вашингтоне не теряли надежды на реорганизацию польского руководства.

На третьем заседании Ялтинской конференции, 6 февраля, Черчилль предложил обсудить польский вопрос, после чего слово взял Рузвельт. Президент, несмотря на то, что выборы в США уже прошли, вновь упомянул о нескольких миллионах «лиц польского происхождения», проживающих в Америке. Он отметил, что не возражает против линии Керзона, но его положение было бы гораздо легче, если бы СССР дал возможность полякам «сохранить лицо», уступив им на южном участке этой линии (Рузвельт, несомненно, имел в виду Львов. – М.М.). Видимо, это была последняя попытка Рузвельта убедить Сталина скорректировать границу между Польшей и Россией в выгодном для себя направлении. Однако советская делегация занимала достаточно твердую позицию, и конференция приняла решение о том, что «Восточная граница Польши должна идти вдоль линии Керзона с отступлением от нее в некоторых районах от пяти до восьми километров в пользу Польши». Таким образом, Львов оставался за СССР, но к Польскому государству отошли ряд пограничных районов, включая г. Перемышль (Пшемысль), и Белостокская область, которая в соответствии с линией Керзона входила в состав Польши. В августе 1945 г. в результате достигнутой договоренности СССР передал Польше 17 уездов (районов) Белостокской области и 3 уезда (района) Брестской области Советской Белоруссии, с общим населением 1,4 млн чел. В то же время на Ялтинской конференции главы трех правительств признали, что «Польша должна получить существенные приращения территории на Севере и Западе. Окончательное определение границы Польши было решено отложить. Через несколько месяцев Потсдамская конференция трех держав закрепила реки Одер и Западную (Лаузитскую) Нейсе как западную границу Польши. Таким образом, территория Польши существенно расширилась за счет бывших германских областей.

Однако наиболее существенной частью польского вопроса, обсуждавшегося в Ялте, стал вопрос о создании нового правительства государства. И здесь Рузвельт не хотел уступать свои позиции. Продолжая высказывать свои мысли перед Сталиным и Черчиллем, 6 февраля 1945 г. он заметил, что «общественное мнение Соединенных Штатов настроено против того, чтобы Америка признала люблинское правительство, так как народу Соединенных Штатов кажется, что люблинское правительство представляет лишь небольшую часть польского народа… Американский народ хочет видеть в Польше правительство национального единства, в которое вошли бы представители всех польских партий…» Кроме того, Рузвельт сказал, что привез с собой предложение основать в Польше «президентский совет в составе небольшого количества выдающихся поляков», который будет готовить создание временного правительства.

Мнение президента США о создании временного правительства национального единства поддержал Черчилль, который отметил, что вопрос о Польше является для британцев «делом чести», и что он знает Миколайчика, Ромера и Грабского291 как умных и честных людей. Со своей стороны Сталин отметил, что «для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности. Вопросом чести – потому что у русских в прошлом было много грехов перед Польшей… Вопросом безопасности – потому что с Польшей связаны важнейшие стратегические проблемы Советского государства… На протяжении истории Польша всегда была коридором, через который проходил враг, нападающий на Россию». Чтобы этого больше не произошло, подчеркнул Сталин, необходимо создание сильной, мощной и независимой Польши.

Отклонив предложение пойти на существенные уступки в отношении линии Керзона, советский лидер обратил внимание на то, что новое польское правительство необходимо создавать с участием самих поляков и с их согласия. Определенные надежды на соглашение между люблинскими и лондонскими поляками имелись осенью 1944 г., но затем «Миколайчик был изгнан из польского правительства в Лондоне за то, что он отстаивал соглашение с люблинским правительством». Нынешнее же правительство Арцишевского292 против такого соглашения. С другой стороны, руководители варшавского правительства (после освобождения польской столицы в январе 1945 г. члены т. н. люблинского правительства переехали в Варшаву. – М.М.) – Берут, Осубка-Моравский и Роля-Жимерский293 также не хотят слышать об объединении с лондонцами. Сталин подчеркнул, что он готов сделать все возможное для объединения поляков, но «только в том случае, если эта попытка будет иметь шансы на успех». Прежде всего, он считает, что правительство страны, освобожденной Красной армией, должно обеспечить на своей территории порядок, предотвращение гражданской войны в тылу советских войск. Варшавское правительство справляется с такой задачей, а «силы внутреннего сопротивления», подчиненные лондонскому правительству, напротив, только вредят и «стреляют в спину» советским бойцам294.

После столь эмоционального выступления Сталина Рузвельту ничего не оставалось делать, как выдвинуть предложение отложить обсуждение польского вопроса. Более того, он отметил, что «польский вопрос в течение пяти веков причинял миру головную боль»295. Стороны оставались неуступчивыми. Действительно, ставки были высоки – от того, станет ли будущая Польша прозападной или просоветской, зависело очень многое. В плане геополитическом возникал вопрос, будет ли она частью кордона, сдерживающего Россию, или напротив – важнейшей частью пояса безопасности СССР, фактором, утверждающим его влияние в самом центре Европы. Последнее практически исключало на ближайшую перспективу проникновение западного (прежде всего американского) капитала в польскую экономику и подчинение ее интересам транснациональных финансовых групп. Идеологически просоветская (социалистическая) Польша в случае успешного восстановления экономики и улучшения качества жизни населения могла стать примером для других европейских стран в вопросе о выборе путей своего дальнейшего развития. В сложившихся обстоятельствах у Вашингтона и Лондона существовал единственно возможный вариант – оставить польский вопрос в подвешенном состоянии, продолжая требовать создания коалиционного правительства. Отсутствие реальных перспектив у Великобритании и США перетянуть Польшу на свою сторону в данное время не означало, что такие перспективы не могли появиться в дальнейшем. В итоге всех дискуссий Ялтинская конференция лидеров трех держав приняла по Польше следующее решение:

«О Польше.

Мы собрались на Крымскую конференцию разрешить наши разногласия по польскому вопросу. Мы полностью обсудили все аспекты польского вопроса. Мы вновь подтвердили наше общее желание видеть установленной сильную, свободную, независимую и демократическую Польшу, и в результате наших переговоров мы согласились об условиях, на которых новое Временное польское правительство национального единства будет сформировано таким путем, чтобы получить признание со стороны трех главных держав.

Достигнуто следующее соглашение:

Новое положение создалось в Польше в результате полного освобождения ее Красной армией. Это требует создания Временного польского правительства, которое имело бы более широкую базу, чем это было возможно раньше, до недавнего освобождения западной части Польши. Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть поэтому реорганизовано на более широкой демократической базе с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы. Это новое правительство должно затем называться Польским временным правительством национального единства…

Когда Польское временное правительство национального единства будет сформировано должным образом в соответствии с вышеуказанным, правительство СССР, которое поддерживает в настоящее время дипломатические отношения с нынешним Временным правительством Польши, правительство Соединенного Королевства и правительство США установят дипломатические отношения с новым Польским временным правительством национального единства…»296

Как выше уже было отмечено, вопрос о новых границах Польши – как на востоке, так и на западе – был успешно разрешен. Но дискуссии о новом правительстве государства и его социально-политическом курсе продолжались и стали одной из причин обострения отношений между ведущими членами антигитлеровской коалиции на заключительном этапе Второй мировой войны и сразу после окончания боевых действий в Европе. Западные руководители, критикуя советскую позицию, занятую в отношении состава польского правительства, апеллировали в том числе к «Декларации об освобожденной Европе», также принятой на Ялтинской конференции. Декларация провозглашала необходимость консультации и согласования политики СССР, США и Великобритании, как в отношении освобожденных стран, так и тех, которые ранее являлись союзниками Германии. Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились, что «установление порядка в Европе и переустройство национально-экономической жизни должно быть достигнуто таким путем, который позволит освобожденным народам уничтожить последние следы нацизма и фашизма и создать демократические учреждения по их собственному выбору. В соответствии с принципом Атлантической хартии о праве всех народов избирать форму правительства, при котором они будут жить, должно быть обеспечено восстановление суверенных прав и самоуправления для тех народов, которые были лишены этого агрессивными нациями путем насилия…» Три правительства обязались совместно помогать народам в любом освобожденном европейском государстве и «создавать временные правительственные власти, широко представляющие все демократические элементы населения и обязанные возможно скорее установить путем свободных выборов правительства, отвечающие воле народа…»297

Слова Декларации о создании в европейских странах «демократических учреждений по их собственному выбору» и временных властей, «представляющих все демократические элементы населения», как бы резервировали за США и Великобританией возможность будущего несогласия с политическими действиями Москвы в соседних восточноевропейских странах. Вскоре после Ялты и еще до смерти президента Рузвельта такое несогласие, грозящее перерасти в прямое противодействие, стало объективной реальностью, оказывающей все большее воздействие на весь комплекс межсоюзнических, в том числе советско-американских отношений.

К. Швабе обращает внимание, что в процессе подготовки Декларации, требующей свободные выборы по западной системе, Государственный департамент США хотел пойти еще дальше и подвигнуть президента выступить с предложением основать Чрезвычайную верховную комиссию для Европы. Эта комиссия стала бы платформой для выработки тремя великими державами общей политики относительно проведения в жизнь статей Декларации. Рузвельт отверг это предложение, назвав его бюрократическим и негибким. Очевидно, он также опасался, что подобная комиссия может нарушить гармонию в межсоюзнических отношениях. Но в то же время президент подчеркивал, что он относится к «Декларации об освобожденной Европе» чрезвычайно серьезно, и напоминал Сталину, что Польша является тестом проверяющим действенную силу этого документа298.

Ялтинские переговоры отмечены достижением многих компромиссов, но в то же время они явились тем рубежом за которым в полный рост вставал вопрос – будет ли послевоенная Европа единым целым или континентом, разделенным на два лагеря: просоветский и прозападный. Соединенным Штатам предстояло в этой связи определить пределы их требований к Советскому Союзу, связанные с выполнением статей «Декларации об освобожденной Европе».

Ряд моментов, относящихся еще к истории развития предвоенного политического кризиса, равно как и долгосрочной перспективе взаимодействия с СССР, ставили Рузвельта в такое положение, когда ему было очень непросто игнорировать желание Сталина основать вблизи своих западных границ «пояс безопасности» из просоветски настроенных стран. Возможности возражать против советских акций в Восточной Европе сужались и по причинам военного характера. К моменту начала конференции в Крыму части Красной армии находились в непосредственной близости от Берлина. Было понятно, что СССР, пройдя по территории ряда восточноевропейских стран, фактически приобретал свободу действий и негласное «право вето» для контрмер западных союзников. Так, направляя 10 марта 1945 г. телеграмму Черчиллю, Рузвельт разделял озабоченность британского премьера развитием ситуации в Румынии и Польше. Он подчеркивал важность ялтинских соглашений и был готов сделать все возможное, чтобы добиться от Сталина их честного выполнения. Однако что касается Румынии, подчеркивал президент, то она является отнюдь не лучшим местом для тестирования позиции России по вопросу равного участия великих держав в политическом будущем страны. Эта страна «лежит на путях коммуникаций русских, и поскольку Советы с самого начала захватили в ней бескомпромиссный контроль, было бы чрезвычайно трудно оспаривать доводы русских, оправдывающие там свои акции военной необходимостью и мерами по обеспечению безопасности». Рузвельт, однако, придерживался того мнения, что советский контроль необязательно должен привести к утверждению в восточноевропейских странах коммунистических режимов. В то же время он настаивал на строгом следовании ялтинским соглашениям в случае с Польшей299.

Историк Н.Н. Яковлев справедливо обращает внимание на то, что в период проведения Ялтинской конференции Рузвельт и Черчилль чрезвычайно нуждались в продолжении неослабного наступления Красной армии в Европе и ее последующем вступлении в войну на Тихом океане. В подобной ситуации они объективно оказывались в роли просителей, вынуждены были считаться с интересами СССР, поскольку главные судьбы войны продолжали решаться на советско-германском фронте. Но не только это. Весьма сильное влияние на позицию Вашингтона и Лондона по отношению к Москве и ее участию в разрешении послевоенных европейских проблем оказывала политическая ситуация в самих странах Европы. Не менее важным для понимания поведения США являлись данные, поступавшие в Белый дом, что европейские народы были охвачены левыми настроениями и активно выступали за далеко идущие экономические и социальные реформы300. Американские правительственные круги не могли не считаться с этими фактами, которые вытекали из самого характера Второй мировой войны. Подобная ситуация вынуждала Белый дом к поиску компромиссов с Советским Союзом, но одновременно стимулировала к поиску путей уменьшения влияния Москвы на континенте.

Существует версия о том, что, находясь в Ялте, Рузвельт был уже настолько болен, что не мог строго отстаивать интересы США перед Сталиным. Действительно, его здоровье было уже подорвано, что не могло не бросаться в глаза окружающим. Но А. Шлезингер (мл.) заявляет в этой связи, что не разделяет мнение тех исследователей, которые говорят о «падении обороны» президента на Ялтинской конференции. В качестве доказательства он приводит интервью с теми людьми, которые видели Рузвельта и понимали, насколько четко он выдерживал свой внешнеполитический курс: мнение советского эксперта в Госдепартаменте Ч. Болена, будущего посла в СССР Ф. Робертса, сталинского переводчика В. Бережкова. Так, Ч. Болен говорил: «Тогда как его [Рузвельта] физическое состояние было далеко от нормального, его умственные и психологические способности определенно не были подвержены какому-либо влиянию. Он был вялым, но когда наступали решающие моменты, президент оставался на высоте своего положения»301. Рузвельт, несмотря на свое самочувствие, сохранял политическую волю, гибкую реакцию и оперировал сильными аргументами. Ключ к пониманию его поведения в Ялте лежит в плоскости того, насколько действенны эти аргументы были в новых условиях конца войны и быстрого наступления Красной армии против вермахта.

Усиление позиций СССР в Восточной Европе было неизбежно. Отказ признания этого факта и немедленная эскалация давления на СССР не только окончательно закрывали доступ для проникновения туда американского влияния, но и могло быть использовано Великобританией для установления своего контроля над остальной частью континента. В результате Америка лишалась потенциальных посреднических функций и, следуя логике конфликтного развития геополитических интересов сторон, открыто становилась участником противостояния на стороне западного блока. В этом случае ее действия носили бы вынужденный и в большой степени подчиненный характер. Именно такого подчинения своему ближайшему союзнику, Великобритании, грозящему подвести США, вопреки общественным настроениям, к новому и более масштабному конфликту с сильнейшей на тот период сухопутной армией мира, стремился не допустить Рузвельт.

Граждане США в целом высоко оценили результаты Ялтинской конференции. Согласно мнению аналитиков Государственного департамента, представленному ими в документе от 14 февраля 1945 г., такая ситуация сложилась благодаря следующим обстоятельствам: три главных союзника сумели договориться по весьма противоречивым проблемам; обе стороны (советская и западная) достигли компромисса; и конференция в этом смысле была совершенно уникальной. Американцы отнеслись к условиям будущего отношения с Германией как к «жестким», но «справедливым». С одобрением ими воспринималось соглашение о скором открытии конференции в Сан-Франциско с целью создания ООН и договоренность, что освобожденные страны Европы будут свободны в выборе собственной формы правления. Подавляющее число граждан США считало, что их страна должна принять на себя еще большую ответственность за послевоенную судьбу Европейского континента.

Пресса США также освещала Ялтинскую конференцию как важнейшее событие современности. Но сотрудники Государственного департамента, наряду с положительными оценками переговоров, выделяли и подмеченные некоторыми обозревателями противоречивые моменты достигнутых договоренностей. Газета «Нью-Йорк Таймс» находила договоренности «превосходными и вполне оправданными», отмечая, что новое подтверждение статей Атлантической хартии является, возможно, самым значительным результатом переговоров. «Вашингтон пост» назвала компромиссом подход Сталина к соглашению со своими союзниками, расценивая при этом разрешение «польского вопроса» в качестве важнейшего тому доказательства. «Нью-Йорк Геральд Трибюн» отнеслась к итогам конференции как к надежному фундаменту для дальнейшего союзного сотрудничества. «Самым успокаивающим фактом, – говорилось в одной из статей газеты, – является то, что переговоры стали еще одним доказательством единства союзников, их силы и решимости». «Балтимор Сан» высоко оценивала «Декларацию об объединенной Европе», но комментировала решение «польского вопроса» как свидетельство «достаточно тяжелой сделки». «Достигнутые соглашения по территориальным проблемам подходят не всем», – отмечалось в статье. Затем ставился риторический вопрос: «Но кто сейчас может открыто и определенно заявить об их справедливости?» Многие обозреватели выражали уверенность, что СССР присоединится к США и Великобритании в войне на Тихом океане.

В то же время в газете «Вашингтон Таймс-Геральд», изданиях Скриппса-Ховарда, Херста и некоторых других звучали критические отклики относительно поведения западных союзников в Ялте, осуждались «сдача Сталину» европейских государств, «компромисс, в котором Сталин продиктовал большую часть условий».

Государственный департамент интересовали мнения о конференции различных политических деятелей, членов Конгресса США. Отмечалось, что большинство конгрессменов – членов обеих партий, включая сенаторов А. Баркли, У. Уайта, Х. Килгора, Т. Коннели, С. Блума, похвально отозвались о результатах встречи. Сенатор А. Ванденберг считал их «по крайней мере, самыми лучшими из тех, что можно извлечь из подобного рода больших конференций». Относительно «польского вопроса» он, однако, заметил, что «если Львов и Вильно будут принадлежать новой Польше, это одно дело, если нет – то совсем другое». Г. Гувер302 на вечере Республиканской партии в Нью-Йорке заявил свою уверенность в том, что ялтинские соглашения заключают в себе крепкий фундамент, на котором будет переустроен мир. Критика в отношении договоренностей по Польше слышалась из уст сенатора Г. Шипстида, членов Палаты представителей Дж. Лесински, Э. О’Конски, некоторых американских политических деятелей польского происхождения303.

И в то время, и позднее критика в адрес Рузвельта, пошедшего в Ялте на договоренности, определившие будущее многих европейских стран, продолжала звучать в западных средствах массовой информации и в исследовательских работах. Весьма объективным представляется мнение историка Р. Даллека, который полностью отвергает обвинения, предъявленные президенту, и подчеркивает, что Рузвельт не был наивным и не сдавал Сталину Восточную Европу. Президент США прекрасно осознавал вклад русских в победу, за которую они заплатили жизнью более 20 миллионов человек, и что компенсацией за этот вклад может быть только Восточная Европа. Он понимал разницу в политических системах в Советском Союзе и в западных странах, но не оставлял надежду на послевоенное глобальное сотрудничество с СССР, равно как и с другими сверхдержавами304.

Между тем, о недостатке условий для подобного рода сотрудничества говорил глава военной миссии США Дж. Дин. По его мнению, Россия хотела «закончить войну без чьих-либо смешанных войск, поделенной ответственности и взаимных обязательств, как это делали между собой англичане и американцы. Россия хотела за свое положение в конце войны быть обязанной самой себе – без обязательств по отношению к своим союзникам и без ожидания претензий от них. Конечно, она была готова свои военные операции проводить с учетом поддержки других союзников и этим ускорить поражение Германии – но эти операции она хотела проводить сама, минимально уведомляя своих английских и американских друзей»305. Недостаток искренности в сотрудничестве СССР с западными союзниками становился в конце войны очевидным фактом. Но Дин не считает, что виновность за это лежит и на англо-американском тандеме. Однако объективный анализ ситуации показывает, что СССР был не только вправе, но и вынужден рассчитывать, прежде всего, на свои силы и проводить свою независимую внешнюю политику на основании предыдущего опыта взаимодействия в рамках антигитлеровской коалиции. В Кремле не могли не учитывать отсрочки открытия второго фронта, перерывы с поставками по ленд-лизу, нежелание Лондона и Вашингтона принять позицию Москвы относительно разрешения ряда территориально-политических проблем в Европе.

Весьма высоко и в то же время с пониманием будущих трудностей оценивал конференцию в Ялте американский посол в Москве А. Гарриман. В своем послании государственному секретарю США Э. Стеттиниусу он замечал, что проделанная Государственным департаментом большая подготовительная работа во многом обеспечила успех основных решений, принятых Рузвельтом вместе со Сталиным и Черчиллем. Открытое и честное ведение дискуссий госсекретаря с Молотовым успокоили «исторические подозрения советского внешнеполитического ведомства». Гарриман был уверен, что переговоры в Ялте стали огромным шагом на пути к большему доверию между великими державами и должны обеспечить Америке лучшие позиции на будущих конференциях.

Гарриман остановился и на ряде остающихся проблем, первой из которых был вопрос о приглашении к будущим переговорам министров иностранных дел трех ведущих держав антигитлеровской коалиции французского представителя. Посол выразил достаточно скептическое отношение к такому шагу, обосновав его тем, что существует опасность нарушить тем самым климат доверия между тремя главными союзниками, которым принадлежит основная заслуга в достижении победы. Посол не ставил под сомнение необходимость всемерной поддержки Франции в послевоенное время и включение ее в контрольную комиссию по Германии, но считал, что присоединение ее к Большой тройке, во-первых, осложнит взаимопонимание с Советским Союзом и, во-вторых, обяжет решать вопрос о включении в состав будущих конференций представителя Китая. «Подобное положение дел, – отмечал он, – полностью нарушит характер всех наших бесед, проведенных в Ялте, и сделает невозможной организацию трехсторонних конференций в будущем»306.

Логично предположить, что Гарриман оставался здесь на позиции известной гармонии с линией Рузвельта – т. е. Франция должна восстановить свой статус влиятельной державы, участвовать в оккупации Германии на правах победительницы, но доверительные отношения трех главных союзников – прежде всего США и СССР – ни в коем случае не должны быть нарушены. Посол воспринимал такой подход президента, считая, что перспективы разрешения спорных вопросов с Москвой еще существуют, и большое значение в этом деле имеют налаженные с ней в годы войны тесные контакты. Одновременно Гарриман предвидел трудности на предстоящих переговорах с СССР, прежде всего касающиеся реорганизации правительства Польши307.

 

7. Рузвельт после Ялты: новые обстоятельства, новые рекомендации

После Ялты дискуссии разгорелись в отношении будущего Румынии, Болгарии, Югославии, других восточноевропейских стран. Рузвельт принимал во внимание, что возникновение зоны ответственности СССР в государствах, расположенных к западу от его границ, избежать нельзя, но считал, что правительства этих государств должны быть коалиционными и придерживаться западных демократических норм. Более того, сама зона ответственности должна быть временной, вызванной военной необходимостью и, в итоге, позволяющей в будущем сделать Восточную Европу «открытой» зоной интересов великих держав. Входящие в нее страны обладали бы одновременно внутренней автономией и свободой дальнейшего выбора своего социально-политического строя308. Это как нельзя лучше увязывалось с американскими интересами на континенте, – в том смысле, как их понимал Рузвельт. Камнем преткновения была Польша, будущее которой в огромной степени зависело от состава польского Временного правительства национального единства. Конкретная работа по созданию правительства была возложена на т. н. «комиссию трех» из представителей СССР, США и Великобритании. Москва, не без основания воспринимая ялтинские решения по Польше как свой успех, активно поддерживала укрепление в стране власти «люблинских» (теперь уже «варшавских») поляков. Признанное Москвой еще в январе 1945 г. польское правительство (преобразованное на основе ПКНО) не соглашалось с формулой Миколайчика, при которой оно должно было уступить «лондонцам» 50 % мест. «Бесплодность работы «комиссии трех», односторонние действия «лондонских» и «варшавских» поляков указывали на невыполнение как английской, так и советской стороной достигнутой договоренности на октябрьской встрече в Москве и решений Ялтинской конференции»309.

Польские дела вызывали все большее неудовольствие у тяжелобольного президента США. Прежде всего, он понимал, что общественное мнение в самой Америке изменит свое отношение к ялтинским договоренностям (да и к нему самому), если Польша окажется целиком под влиянием Советского Союза. Несмотря на то, что согласно опросу, проведенному сотрудниками «Принстон пулл», «удовлетворение» американцев сотрудничеством в рамках Большой тройки ко времени встречи в Крыму сильно возросло (с примерно 50 % респондентов в январе до двух третей всех опрошенных в феврале), в обзоре, подготовленном в Госдепартаменте США к 7 марта 1945 г., говорилось, что «разрешение польского вопроса остается главной целью для критики»310. Еще одним тревожным звонком для Рузвельта были данные о том, что только 15 % американцев были убеждены в том, что Объединенные Нации смогут предотвратить будущие войны311. Активно настаивал на ужесточении западной позиции в вопросе о польском правительстве и У. Черчилль, осуждавший в своих посланиях как линию «люблинских поляков», так и позицию Москвы. Дальнейшие перспективы развития ситуации вокруг Польши оставались до конца неясными, но потенциально тревожными. Рузвельт мог опасаться распространения просоветских настроений в Западной Европе и угрозы как американскому, так и английскому влиянию на большей части континента. Советский Союз, объединивший в своем блоке многие европейские страны, оказался бы в ближайшей перспективе недосягаемой экономической и военной силой, имеющей огромные сырьевые ресурсы и переключившей в свою орбиту важнейшие магистрали мировой торговли. Такой вариант мог отбросить Америку на десятилетия назад в своем историческом развитии, возвратить ее к статусу, который она имела в середине XIX века.

Что мог противопоставить Рузвельт такому гипотетическому развитию событий? Военные меры были за пределами разумного анализа. Силовое давление было неприемлемо как по причине огромного авторитета освободительной Красной армии в мире, так и исходя из реальных и взвешенных оценок американских начальников штабов, предупреждавших в начале 1945 г. о том, что США не могут выиграть войну с СССР по причине превосходства советских вооруженных сил. Начальники штабов в подготовленной ими памятной записке отмечали необходимость избегать ситуации раздела Европы на зоны влияния и не соглашаться с действиями в этом направлении британцев или русских312.

Но, как уже отмечалось, у Рузвельта были свои козыри, равно как и методы, которыми он мог оперировать в деле защиты западных (главным образом американских) интересов на континенте. Прежде всего, он считал необходимым добиваться от Сталина выполнения Ялтинских договоренностей, как их понимали в Белом доме, оказывать меры дипломатического давления в этом направлении, чередующиеся с обещаниями помощи в послевоенной реконструкции и напоминаниями советскому лидеру о важности следовать духу и букве «Декларации об освобожденной Европе». Признанием ведущей – наряду с Британией и самими США – роли СССР в будущей Организации Объединенных Наций, ослабить опасения Москвы за свою безопасность и воспрепятствовать созданию на ее границах жесткого пояса просоветских государств. Президент мог рассчитывать и на фактор времени, который в послевоенный период должен был усилить экономическую мощь Америки и западноевропейских стран по сравнению с СССР и странами Восточной Европы. В качестве идеологической поддержки своей будущей политики на континенте Вашингтон и Лондон имели возможность мобилизовать общественное мнение в большинстве стран мира против неуступчивого поведения Москвы. Наконец, в запасе у Рузвельта оставалось еще не испытанное, но по прогнозам самое разрушительное из всех боевых средств, известных до той поры в истории, – атомное оружие, которое ускоренными темпами разрабатывалось в американских лабораториях. Одно только осознание силы подобного рода оружия заставит задуматься любого оппонента Америки, рассуждали «ястребы».

Нет свидетельств, чтобы посол США в Москве был знаком в деталях с успехами производства в его стране атомного оружия – деталями «Манхэттенского проекта». Но к концу марта он, видимо решил, что Америке пора более решительно обратиться к имеющимся у нее очевидным рычагам давления на Советский Союз. Его оценки политики Москвы ужесточились, а рекомендации относительно американской линии в вопросах взаимодействия с СССР напоминали скорее призыв к пересмотру всего характера советско-американских отношений. Собираясь уведомить в специальном послании государственного секретаря о своем видении разворачивающихся событий, он, несомненно, имел в виду, что его аргументы и выводы привлекут внимание тех, кто считал необходимым жестко отстаивать интересы США в Европе. Возможно, он рассчитывал, что они дойдут до президента Рузвельта и в той или иной степени будут им одобрены. Документ, который Гарриман подготовил 21 марта, по неизвестным пока причинам отправлен не был, однако спустя две недели, 4 и 6 апреля, он послал телеграммы госсекретарю, где изложил практически те же взгляды на ситуацию и просил срочно принять его в Вашингтоне для детального объяснения происходящего и волнующих его проблем с целью изменить политику Белого дома. Оказаться в Вашингтоне и выступить перед представителями Государственного департамента Гарриман смог 20 апреля, но случилось это уже после смерти Рузвельта. Имеет смысл привести здесь некоторые выдержки из проекта послания Гарримана от 21 марта 1945 г., поскольку они ярко отражают динамику его позиции в отношении СССР со времени окончания конференции в Крыму:

«Советы отреагировали на Ялтинскую конференцию достаточно необъяснимым образом, – писал Гарриман. – Возможно, они полагают, что, следуя твердой линии по отношению к нам, они могут получить то, что они хотят… Советы осознали то важное значение, которое мы придаем Сан-Францисской конференции, и используют этот факт, чтобы добиться от нас выгодного им представительства в польском правительстве… Еще один пример – это Румыния… Несмотря на условия перемирия с ней и “Декларацию об освобожденной Европе”, русские собираются действовать там так, как они действуют, исходя из их предвзятых планов. В Болгарии схожая ситуация, и я думаю, что события в Югославии будут развиваться в том же направлении…

В прошлом мы склонялись к мнению, что когда Советы занимают позицию, противоположную нашей точке зрения, это свидетельство их подозрительности, и если мы покажем им свою дружескую расположенность и желание сотрудничать, то от них также можно ожидать большего взаимодействия. Теперь же мне кажется, что наши дружественные знаки были интерпретированы Советами как знаки нашей слабости и укрепили русских во мнении, что они силой могут заставить нас принять их программу. Когда мы показывали намерение быть твердыми, Советы начинали действовать произвольно, не гнушаясь оскорбительными выпадами. Их ответы на наши ноты в румынском вопросе – один пример; их поведение в случае переговоров в Берне – другой…

Я полагаю, – продолжал Гарриман, – что пришло время полностью переориентировать все наше отношение и все наши методы в ведении дел с советским правительством… Если мы не хотим получить в ХХ веке новое вторжение варваров в Европу, последствия которого скажутся в дальнейшем и на Востоке, мы должны найти пути сдержать советскую политику господства. Я еще верю, что мы имеем возможность разрядить ситуацию, если мы перейдем к хорошо продуманной и сильной политике. Если мы ее адаптируем, то мы должны быть готовы к жестким решениям, но если мы этого не сделаем сейчас, то боюсь, потом будет слишком поздно. Относительно протоколов по ленд-лизу я предлагал в своей недавней телеграмме, чтобы мы отдавали предпочтение запросам наших западных союзников, – если это необходимо, за счет Советов.

Советы используют трудности, которые сейчас испытывают жители Франции и Бельгии для того, чтобы ослабить наш и британский престиж. Они утверждают, что в областях, занятых Красной армией, условия жизни намного лучше… Все разумные меры должны быть предприняты, чтобы усилить Францию, Бельгию, Голландию, Грецию и даже Италию. Должны быть приняты ко вниманию события в Испании в надежде на то, что ее правительство переориентируется на принципы, присущие западной демократии, а не возникшие в коммунистическом тоталитаризме.

Я не предлагаю концепцию сфер влияния, но говорю о сильной политике, которая направлена на поддержку тех народов, которые имеют такие же, как у нас, жизненные взгляды и концепции. Сталин сам говорил мне однажды, что коммунистическая революция находит плодородные зерна в развале капиталистической экономики. Когда же коммунистическая диктатура, за спиной которой стоит секретная полиция, захватывает власть, личные свободы и демократия – в том смысле как мы их понимаем – заканчиваются. И обратного пути здесь быть не может.

Русские не имеют в виду разжигание коммунистических революций, но они собираются установить однопартийные системы народных фронтов, которые установят тот же тип диктаторского контроля. Любое правительство, попавшее в эту систему, будет находиться под доминирующим влиянием советской внешней политики. Если мы хотим выиграть мир, на который мы надеемся, если международная организация по безопасности должна стать такой, какой ее видим мы, мы должны иметь сильных и здоровых демократических союзников…»313

Далее Гарриман отметил, что он отзывает свое предложение госсекретарю, касающееся нежелательности допуска французского представителя к переговорам министров иностранных дел трех великих держав, изложенное им в послании от 20 февраля 1945 г. «События прошедшего месяца, – писал он, – убедили меня, что позиция и престиж Франции должны быть усилены…» Поэтому, по его мнению, французский представитель должен присоединиться к трехсторонним дискуссиям. Очевидно, что Гарриман желал пересмотра того принципа, когда решение кардинальных вопросов безопасности могло приниматься только на встречах уполномоченных трех великих держав. Привлечение в этот круг Франции – тоже западной державы – несомненно, нарушало бы доверительность контактов лидеров СССР, США и Великобритании. Но Гарриман поддерживал теперь это предложение, поскольку оно работало на создание выгодного для Америки баланса сил в Европе. Хотел ли такого развития событий сам Рузвельт? Вопрос остается открытым.

Гарриман считал также, что нужно набраться терпения и сгладить имеющиеся разногласия с Великобританией. Фактически его предложения были направлены на создание в обозримой перспективе мощного союза западных демократий, хотя он и отмечал, что Америка «не должна поддерживать желание англичан адаптировать на континенте концепцию сфер влияния». Маловероятно, чтобы, говоря о поддержке стран Западной Европы, ее снабжении за счет ленд-лиза, предназначенного для СССР, переходе к «сильной» политике в ведении дел с Москвой, Гарриман не понимал, что это приведет к осложнению отношений с Россией, утрате взаимного доверия и, в конечном итоге, к разделу континента. Возможно, что слова Гарримана о противодействии концепции «сфер влияния» были всего лишь тактическим ходом, связанным с позицией по этому вопросу самого Рузвельта. Посол сообщал в Вашингтон, что СССР намерен полностью подчинить соседние ему восточноевропейские страны, и США должны выступить против этих действий Москвы. Позиция Гарримана, в этом смысле, была близка позиции Государственного департамента и направлена на восприятие Рузвельтом более жесткого подхода в отношениях с Москвой. Обращают на себя внимание следующие предложения посла относительно американской стратегии, которая спустя некоторое время отчетливо проявилась при новом хозяине Белого дома – Трумэне: «Мы должны попытаться встать на пути проникновения314 советских идей в западные демократии, с одной стороны, а с другой, насколько окажемся способны, мы должны попытаться надавить на Советы, чтобы они более широко рассматривали принципы демократии в Восточной Европе»315.

Возвращаясь к вопросу о ленд-лизе в СССР, Гарриман добавил к нему проблему послевоенной реконструкции. Посол отметил, что поставки в Россию были призваны укрепить ее мощь для разгрома Германии, но очевидно, что Советы уже используют американские материалы для своих восстановительных программ и дальнейшего развития экономики. СССР накапливает в резерве ленд-лизовское оборудование и создает огромный запас золота. «Если мы продолжим нашу современную политику, – подчеркивал Гарриман, – то Россия закончит эту войну, обладая вторым местом по запасам золота после нас и промышленностью, уже частично реконструированной для работы в мирное время». «Все это было бы хорошо, если бы СССР был готов разумно сотрудничать с нами, – добавлял дипломат. Мы продолжаем верить, что Советы будут сотрудничать с нами и в рамках наших концепций в международной организации по безопасности. Я не могу предвидеть, как будет меняться их отношение к этой организации, но я убежден, что какое бы оно ни было, оно будет отличаться от того, что мы ожидаем, и будет нам не по вкусу»316.

Проблему поставок в СССР неоднократно поднимал в своих телеграммах американским начальникам штабов и глава военной миссии США Дж. Дин. В начале 1944 г. он рекомендовал при распределении дефицитных ленд-лизовских материалов запрашивать мнение его миссии. Именно она должна давать информацию о важности заказываемых советской стороной товаров. Дин считал, что многие американские материалы, включая вооружение, топливо и различные двигатели, могут отправляться в Россию за счет операций США на Тихом океане и в Европе. С мнением генерала был в корне не согласен Г. Гопкинс. Получив аналогичную телеграмму от посла Гарримана, он информировал американское представительство в Москве, что помощь США русским не подвергается ограничениям. Впоследствии Дин продолжал настаивать на ревизии поставок, упирая теперь на то, что СССР будет использовать многие из них не для военных действий, а для послевоенного развития страны. По его мнению, «чем дольше длилась война, тем отчетливей становилась ориентация требований на послевоенный период. Они касались промышленного оборудования, нефтепроводов, портовых сооружений и многого другого»317. По мере изменения отношений между СССР и США в конце войны к позиции Дина стали все больше прислушиваться не только военные, но и политики в Вашингтоне. Логика поведения Дина может показаться вполне обоснованной. Когда СССР был в критическом положении, русские запросы трудно было подвергнуть ревизии, но потом ситуация изменилась, и следовало опасаться, что поставки в Россию по ленд-лизу усилят определенные отрасли ее экономики за счет американцев, в условиях нарастания противоречий между двумя государствами. Все это так. Но в суждениях Дина присутствовал очевидный оттенок недружественного прагматизма. Генерал находился в стране, понесшей самые большие человеческие жертвы и разрушения в ходе войны, и он не мог этого не понимать. Помощь по ленд-лизу работала и на союзников, избавляя их от огромных потерь и вторжения на собственную территорию. И если некоторые поставки возможно было использовать в СССР для послевоенного восстановления, не являлось ли это всего лишь частью материальной компенсации за подобное избавление, посильным вкладом в улучшение жизни советских людей, вынесших на своих плечах основную тяжесть войны? Все эти мысли, безусловно, не так волновали Дина. На первом месте для него стоял вопрос, что наиболее выгодно для США. В своих действиях он находил все большую поддержку у военного руководства США.

В проекте мартовского послания в Вашингтон Гарриман считал также необходимым настаивать на строгом выполнении СССР статей «Декларации об освобожденной Европе», даже если русским это не нравится. В заключение посол решил дать Госдепу «принципиальную рекомендацию». Она заключалась в следующем: «занять наступательную позицию по всем главным проблемам, вызывающим в настоящее время трудности во взаимоотношениях между нами и советским правительством. Проводить ее в жизнь с помощью твердой и хорошо подготовленной программы, но сохраняя всегда дружелюбное отношение. «Я понимаю, – признавал он, – что найдется немало людей, которые считают, что такая политика обойдется нам очень дорого, если принимать во внимание, как к ней отнесется советское правительство. Но я убежден, что русские не изменят своего отношения к ведущейся войне с Германией, или к ситуации, разворачивающейся сейчас на Тихом океане. Я удовлетворен, что их главные программы действуют сейчас в направлении полновесного участия в международной организации по безопасности, и они не свернут с этого пути. Но, с другой стороны, мы должны теперь же создать базис для нашего будущего взаимодействия, иначе вскоре мы столкнемся с еще более серьезными трудностями. Если мы сейчас же не поставим перед собой все эти вопросы, следующее поколение будет жить в период, который история окрестит советской эпохой»318.

В подготовленной и отправленной 4 апреля 1945 г. телеграмме в Госдепартамент Гарриман несколько конкретизировал свои основные положения, касающиеся Советского Союза, изложенные им в проекте послания от 21 марта. Так, он подчеркнул, что западным союзникам необходимо будет добиваться от СССР доступа к продовольственным ресурсам, имеющимся в восточной части Германии (подпадающей под оккупацию Красной армии), поскольку в западной (более промышленно развитой) части страны существует их нехватка. Нужно также ставить вопрос о доступе к нефтяным запасам Румынии. Посол заметил, что СССР будет использовать свой золотой запас, материалы, поставленные по ленд-лизу, оборудование из стран, воевавших с ним, для собственной реконструкции. Москва собирается оказывать политическое и экономическое давление на другие страны, включая Южную Америку, для заключения выгодных торговых контрактов. «Эгоистичное поведение советского правительства, – заключал Гарриман, – должно заставить нас, по моему мнению, адаптировать более позитивное отношение к политике использования экономического влияния для утверждения наших широких политических идеалов. Мы должны использовать экономическую мощь для помощи, насколько это возможно, тем странам, которые действительно дружественно относятся к нашим концепциям, иначе мы должны быть готовы жить в мире, в котором будет доминировать советское влияние. Развитие крепкого экономического базиса в таких странах является единственной надеждой остановить там советское проникновение. Поэтому я рекомендую прямо посмотреть в глаза реальности и соответственно сориентировать нашу международную экономическую политику. Наша политика по отношению к СССР должна, конечно, продолжать основываться на желании развивать дружеские отношения и взаимодействие (как в политической, так и экономических сферах), – но всегда на возмездной основе. Это значит связывать нашу экономическую поддержку с политическими проблемами, которые мы имеем с Советским Союзом…»319

В конце марта 1945 г. президент Рузвельт решает открыто заявить о своей оппозиции советским намерениям в Польше. Очевидно, что мнения представителей его окружения, позиция Государственного департамента сыграли здесь не последнюю роль. Фактически, американцы и англичане выступали единым лагерем, и их оценки политики СССР становились все более критическими. Черчилля не могло не удовлетворять занятие США более жесткой линии к СССР – по крайней мере, это позволяло Лондону надеется на сохранение в будущем с помощью Вашингтона европейского равновесия и учета на континенте британских интересов. Однако Рузвельт размышлял более широкими категориями. 29 марта 1945 г. он отправил У. Черчиллю послание, в котором довольно откровенно изложил свое мнение о действиях Москвы после Ялтинской конференции. Президент писал, что с «беспокойством и озабоченностью наблюдал за изменением позиции Советов». Он остро чувствовал приближение опасности, как для решения текущих проблем, так и для хода конференции в Сан-Франциско320 и будущего всемирного сотрудничества. Рузвельт был согласен с Черчиллем насчет необходимости выполнения обязательств, взятых в Крыму, и в то же время считал нужным показать советскому правительству «исключительно большую важность такого же отношения с его стороны». Особенно его волновали ведущиеся в то время переговоры о Польше.

Рузвельт отметил, что соглашение по Польше, достигнутое в Ялте, представляло собой компромисс между позицией СССР и западных союзников. Он напомнил, что это был «компромисс между советской позицией, смысл которой состоит в том, что люблинское правительство просто должно быть “расширено”, и нашим мнением, суть которого заключается в том, что следует начать все сначала и содействовать формированию совершенно нового польского правительства». Рузвельт исходил из того, что в ялтинском соглашении люблинским полякам придавалось большее значение, и не хотел быть уличенным в каком-либо отходе от крымских решений. Однако, по его мнению, из этого не следовало, «что в силу указанного преимущества люблинская группа может присвоить себе право определять, кого из поляков из двух других групп следует приглашать для консультаций». Президент был убежден, что западные союзники должны настаивать на своем праве «призвать для консультаций группу польских лидеров, имеющую действительно представительный характер, а так же то, что комиссия, и только комиссия, может решать, кто из поляков представляет общественные круги…» В заключение он согласился с Черчиллем, «что пришло время поставить непосредственно перед Сталиным вопрос о более широких аспектах советской позиции (особенно отметив польскую проблему)»321.

1 апреля послание от Рузвельта получил уже сам Сталин. В нем президент в явно категоричной форме писал: «Я должен пояснить Вам исчерпывающим образом, что любое такое решение, которое привело бы к несколько замаскированному продолжению существования нынешнего варшавского режима, было бы неприемлемо и заставило бы народ Соединенных Штатов считать, что соглашение, достигнутое в Ялте, потерпело неудачу»322. Рузвельт и Черчилль были особенно раздражены арестом советскими властями в марте 1945 г. 16 руководителей Армии Крайовой во главе с ее командующим генералом Л. Окулицким. Их обвинили в организации подпольной деятельности в тылу Красной армии.

Советско-американские отношения относительно будущего Польши приобретали все более конфронтационный характер. Случилось то, чего Рузвельт, видимо, желал всеми мерами избежать, – дипломатическое давление на Москву вызвало у нее ответную и достаточно жесткую реакцию, в основе которой лежало собственное понимание национальных интересов и неприятие резкой тональности обращения. На переговорах с союзниками СССР продолжал отстаивать свое понимание разрешения «польского вопроса». Другими словами, стороны все ближе подходили к рубежу, за которым последовала холодная война. Важнейшим препятствием на этом пути пока оставалась общая цель разгрома агрессоров.

 

8. «Бернский инцидент»

Повод выразить свое возмущение западной (прежде всего американской) линией поведения в межсоюзнических отношениях в то время появился и у Сталина. Речь идет о так называемом бернском инциденте, возникшем в связи с сепаратными переговорами представителей США и Великобритании с эсэсовским генералом Карлом Вольфом, действовавшим по поручению высшего руководства Третьего рейха. 8 марта 1945 г. Вольф встретился с руководителем американской разведывательной резидентуры в Швейцарии А. Даллесом. Состоялись переговоры о возможной капитуляции немецких войск в Италии перед англо-американскими силами. Москва была уведомлена о встречах своих союзников с немцами 12 марта. Она в принципе не возражала против переговоров, но при участии в них советских представителей. Однако это условие было отвергнуто. Поддерживая несогласие своего командования на прибытие офицеров Красной армии в Берн, глава Военной миссии США в Москве генерал Дж. Дин писал 13 марта генералу Маршаллу, что фельдмаршал Г. Александер, главнокомандующий союзными войсками на средиземноморском театре, предлагает вести дискуссии на чисто военной основе, которые не относятся к решению политических вопросов. «Поскольку за этот театр отвечают англо-американские войска, – продолжал он, – я не вижу никакого резона для участия русских в принятии капитуляции здесь войск противника. В качестве параллели можно привести пример, когда США настаивали бы на участии своих представителей в возможных будущих переговорах о капитуляции 28–30 германских дивизий, зажатых сейчас русскими в Латвии»323.

Несмотря на кажущуюся логичность высказываний Дж. Дина, его доказательства правильности американской позиции грешат известной долей лукавства. Советские войска и ранее неоднократно окружали и брали в плен значительные силы немецких войск на Восточном фронте – в Сталинграде, в Корсунь-Шевченковской операции, в Белоруссии летом 1944 г., в Будапеште. Весной 1943 г. англо-американские войска пленили около четверти миллиона итальянцев и немцев в Северной Африке, а в начале апреля 1945 г. англо-американские войска приняли капитуляцию германской группы армий «Б», окруженной в «Рурском котле». Однако все эти окружения и капитуляции действительно относились к ведению боевых действий на одном театре военных действий и вели к более успешному наступлению союзных войск против отступающего, но все еще сопротивляющегося противника. Переговоры же в Берне по существу касались капитуляции немцев на всем средиземноморском театре военных действий, исчезновение которого могло вызвать цепную реакцию на Западном фронте – сдачу немецких сил войскам союзников и резкое усиление боевых действий вермахта на Восточном фронте против Красной армии. По крайней мере, немецкие переговорщики в Берне ставили вопрос о сдаче своих войск только западным союзникам.

Рузвельт представил переговоры в Швейцарии как обычный зондаж о намерениях германского командования, – и ничего более. В результате произошел обмен жесткими посланиями между Сталиным и Рузвельтом.

3 апреля, касаясь ставшей известной советскому командованию информации о контактах американских и немецких представителей в Берне, Сталин писал президенту США: «…Что касается моих военных коллег, то они, на основании имеющихся у них данных, не сомневаются в том, что переговоры были, и они закончились соглашением с немцами, в силу которого немецкий командующий на западном фронте маршал Кессельринг согласился открыть фронт и пропустить на восток англо-американские войска, а англо-американцы обещались за это облегчить для немцев условия перемирия»324.

В ответном послании Рузвельт повторил то, что он ранее сообщал о встречах в Берне, добавив следующее: «Я полностью доверяю генералу Эйзенхауэру и уверен, что он, конечно, информировал бы меня, прежде чем вступить в какое-либо соглашение с немцами… Я уверен, что в Берне никогда не происходило никаких переговоров… Наконец, я хотел бы сказать, что если бы как раз в момент победы, которая теперь уж близка, подобные подозрения, подобное отсутствие доверия нанесли ущерб всему делу после колоссальных жертв – людских и материальных, – то это было бы одной из величайших трагедий в истории. Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в отношении Ваших информаторов, кто бы они не были, в связи с таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчиненных»325.

Еще 19 марта 1945 г. в Берне к сотрудникам американской разведки УСС присоединились американский генерал Лемнитцер и английский генерал Эйри, посланные в Швейцарию главнокомандующим союзными войсками на средиземноморском ТВД фельдмаршалом Г. Александером с одобрения Вашингтона и Лондона. 6 апреля 1945 г. Александер подготовил информацию о встречах в Берне, предназначенную для Объединенного комитета начальников штабов, начальников штабов Великобритании, генерала Д. Эйзенхауэра, Военной миссии США в Москве. В документе, в частности, говорилось: «Мои представители вернулись в Казерту. Их впечатление от трех недель, проведенных в Швейцарии, следующие: а) они чувствуют, что существует только слабый шанс капитуляции германских войск в Северной Италии, и – как это теперь будет сообщено противнику – его парламентеры могут быть встречены только на основе безоговорочной капитуляции этих войск в Ситу». Александр описал основные моменты, касающиеся встречи с «критиком» (генералом СС К. Вольфом. – М.М.) в Швейцарии, подчеркнул разницу между желанием достигнуть капитуляции и реальной ситуацией. «Критик» не говорил о конкретных условиях капитуляции. Но посредник Паррилли, возможно, действующий с его одобрения, на последней встрече 2 апреля намекнул, что немцев могла бы удовлетворить договоренность, посредством которой им было бы разрешено отойти к итальянской границе после сдачи ему вооружения. Однако Паррилли было сказано, что такие действия полностью неприемлемы и не могут рассматриваться. «В любом случае, – продолжал Александер, – была внесена ясность, что мои представители заинтересованы только в договоренности о проходе немецких парламентеров, которых германская сторона готова послать на переговоры о сдаче с участием надлежащих британских, русских и американских уполномоченных». Представители Александера говорили о возможности использования «критиком» своей позиции для предотвращения дальнейших разрушений в Северной Италии, о том, что «критик» представляет все дело так, что действует без одобрения Гиммлера (хотя это может оказаться фальшивкой), и что «критик» через посредника Паррилли был поставлен в известность, что пути к достижению договоренности остаются открытыми, если немцы желают сдаться в Северной Италии. В заключение Александер написал: «Я желаю подчеркнуть, что мои представители в Швейцарии не были вовлечены в какого-то рода переговоры с немцами. Их деятельность ограничивалась достижением договоренности о приеме германских парламентеров в любом подходящем штабе союзников, если немцы согласятся капитулировать в Северной Италии»326.

Черчилль, узнав о переписке между Рузвельтом и Сталиным, касающейся переговоров в Берне, отправил президенту США телеграмму, в которой настаивал на занятии еще более жесткой позиции по отношению к СССР. «Я поражен, – писал премьер, – тем, что Сталин направил Вам послание, столь оскорбительное для чести Соединенных Штатов, а также и Великобритании… военный кабинет поручил мне направить Сталину послание, приводимое в следующей моей телеграмме к Вам327. Я почти уверен, – говорилось далее, – что советские лидеры, кто бы это ни был, удивлены и расстроены быстрым продвижением союзных армий на западе и почти тотальным поражением противника на нашем фронте, особенно потому, что, как они сами говорят, они не смогут нанести решающий удар до середины мая. Все это делает особенно важным, чтобы мы встретились с русскими армиями как можно дальше на востоке и, если обстоятельства позволит, вступили в Берлин…

Мы всегда должны быть настороже: не является ли грубость русских посланий предвестником каких-то глубоких перемен в политике, перемен, к которым они готовятся?…Мне представляется исключительно важным, чтобы наши страны в данной ситуации заняли твердую и жесткую позицию, с тем чтобы прояснить обстановку и чтобы русские поняли, что нашему терпению есть предел. По-моему, это наилучший шанс спасти положение на будущее. Если они когда-нибудь придут к заключению, что мы их боимся и что нас можно подчинить запугиванием, то я потеряю всякую надежду на наши будущие отношения с ними и на многое другое»328.

Как видно из этого послания, Черчилля волнует послевоенный военно-политический расклад сил в Европе. Положение на Западном фронте к этому времени решительным образом изменилось, и от прошлого пессимизма британского премьера, который он высказывал президенту в конце 1944 г., не осталось и следа. Он видит возможность использовать в политических целях успехи англо-американских войск, которые не допустили бы Красную армию (а следовательно, и советское влияние) в самый центр Европы, и пытается заручиться в этом деле полной поддержкой Рузвельта.

Но Рузвельт не стал вмешиваться в распоряжения главнокомандующего союзными экспедиционными силами в Европе генерала Эйзенхауэра, который, несмотря на настойчивые призывы Черчилля, так и не отдал приказ о нанесении удара по Берлину. Как представляется, прогноз американского президента относительно дальнейшего развития событий был более обоснованным, чем у британского премьера. Здесь уместно вспомнить замечание Сталина, сделанное в частной беседе с югославским политическим деятелем М. Джиласом, что в отличие от Черчилля, готового «вытянуть даже копейку из вашего кармана, Рузвельт лезет в карман лишь за более крупными монетами»329.

В любом случае, у Рузвельта, в отличие от Черчилля, относительно плана дальнейшего участия США в европейской политике и будущего взаимодействия на этом пространстве с СССР было иное мнение. Рузвельт действовал как крупный стратег. Ранее уже упоминалось, у него в запасе оставались серьезные козыри: экономика и атомное оружие. Имеет смысл проанализировать их более детально. Возросшая мощь американской экономики и расширение поля деятельности связанного с нею американского банковского капитала служили надежной базой для повышения политического веса Америки в послевоенной Европе. На восстановление разрушенных войной европейских стран, их дальнейшее социально-экономическое развитие необходимы были огромные средства, и у Америки их имелось больше, чем у России, вынесшей тяжелейшую войну. Соединенным Штатам было намного легче справиться с послевоенными экономическими трудностями в Западной Европе, чем СССР – в Восточной. Кроме того, ряд восточноевропейских стран, которые и до войны едва сводили концы с концами в своей экономике, в перспективе становились просто обузой для Советского Союза. Будущее двух систем в Европе могло решиться тогда путем сравнения их возможностей и достижений самими европейцами в условиях неизбежного перенапряжения и последующего прогрессирующего отставания советской социально-экономической модели.

Разработка атомной бомбы весной 1945 г. уже заканчивалась. Основные мероприятия по ее изготовлению проводились в США, и британцы активно участвовали в этом проекте. Но Рузвельт так и не сказал Сталину ни слова об этом оружии. Неизвестно, собирался ли Рузвельт использовать фактор ядерной монополии так же, как поступил его преемник в Белом доме Г. Трумэн. Но сам факт сокрытия разработки атомной бомбы от официальных советских властей (независимо от того, что Кремль знал о ее создании от своей разведки) дает основания предполагать о имевшихся в Вашингтоне намерениях использовать ее как одно из средств политического давления на Москву. Американские военные пошли дальше и в конце 1945 г. принялись за разработку секретных документов о нанесении атомных ударов вначале по 20 советским городам, а затем и по другим многочисленным целям в СССР330.

В начале апреля 1945 г., всего за несколько дней до своей смерти, Рузвельт решает замять «бернский инцидент». Получив 7 апреля телеграмму от Сталина, в которой тот еще раз подчеркивал достоверность информации о сепаратных контактах западных союзников с немцами и говорил о имевшей место «разнице во взглядах на то, что может позволить себе союзник в отношении другого союзника и чего он не должен позволить себе»331, президент США дал понять, что сепаратная акция союзников прекращена. 12 апреля 1945 г. Гарриман получил из Белого дома телеграмму, в которой содержалось последнее послание президента Рузвельта маршалу Сталину. В нем выражалась благодарность за искреннее пояснение советской точки зрения по поводу «бернского инцидента», который, по мнению Рузвельта, «поблек и отошел в прошлое, не принеся никакой пользы. Во всяком случае, – добавлял он, не должно быть взаимного недоверия и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся». Гарриман должен был сразу же передать это послание Сталину. Однако некоторые его положения не понравились послу, поскольку они, очевидно, усложняли проведение в жизнь рекомендуемой им линии поведения с СССР. В тот же день Гарриман направляет президенту телеграмму, в которой он, ссылаясь на желание Черчилля послать Сталину согласованный ответ по поводу переговоров в Швейцарии, запрашивал о возможности придержать вручение Сталину этого документа. Более того, американский посол спрашивал: «В случае, если Вы желаете пересмотреть формулировки этого послания, могу ли я почтительно предложить Вам, чтобы определение “незначительные”, равно как и слово “недоразумения”, были исключены из него. Использование варианта “незначительные” может быть неправильно истолковано здесь. Я должен признаться, что недоразумения, как это мне представляется, носят намного больший характер»332. Рузвельт отреагировал почти немедленно, телеграфировав Гарриману о том, что Черчилль уже полностью информирован о содержании его послания Сталину, и что нет никакой необходимости задерживать его вручение советскому лидеру. Далее он подчеркнул (как представляется, в достаточно резкой форме. – М.М.): «Что касается Вашего второго вопроса, я не желаю убирать слово “незначительные”, так как это есть мое желание рассматривать бернское недоразумение незначительным инцидентом»333.

Сталин получил это послание Рузвельта 13 апреля – уже после смерти последнего. Его текст еще раз показывает, что, несмотря на рост противоречий между западными союзниками и СССР, президент практически до последних минут своей жизни пытался сохранить доверительные отношения с Москвой. Он понимал, что на этом пути не избежать огромных проблем и необходимо твердо отстаивать свою линию и свои интересы, – но Советский Союз не должен стать противником Америки. По крайней мере, этого необходимо избегать всеми возможными мерами. В тот же злополучный день для Америки, 12 апреля 1945 г., Черчилль получил телеграмму от Рузвельта с изложением его послания Сталину. А чуть позже премьер-министру пришла еще одна телеграмма от президента, ставшая, видимо, последним документом внешнеполитического характера, продиктованным Рузвельтом. Текст телеграммы опубликован в мемуарах Черчилля. В ней говорилось: «Я склонен преуменьшить значение общей советской проблемы, насколько это возможно, поскольку такие проблемы в той или иной форме, очевидно, возникают каждый день и большинство из них устраняется, как это имело место в случае с бернской встречей. Однако мы должны быть твердыми, и курс, которого мы до сих пор придерживались, является правильным»334.

Тайные контакты англо-американских и немецких военных представителей после смерти Рузвельта продолжились, результатом чего стало усиление недоверия Москвы к своим западным союзникам335.