Несчастие Клита

[1]

Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,

Противу ямба, хорея злобой ужасною дышит;

Мера простая сия все портит, по мнению Клита,

Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.

Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,

Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.

 

Двум Александрам Павловичам

[2]

Романов и Зернов лихой,

Вы сходны меж собою:

Зернов! хромаешь ты ногой,

Романов головою.

Но что, найду ль довольно сил

Сравненье кончить шпицом?

Тот в кухне нос переломил,

А тот под Австерлицем.

 

Эпиграмма

Арист нам обещал трагедию такую,

Что все от жалости в театре заревут,

Что слезы зрителей рекою потекут.

Мы ждали драму золотую.

И что же? дождались – и, нечего сказать,

Достоинству ее нельзя убавить весу,

Ну, право, удалось Аристу написать

Прежалкую пиесу.

 

Эпиграмма

[4]

Супругою твоей я так пленился,

Что если б три в удел достались мне,

Подобные во всем твоей жене,

То даром двух я б отдал сатане,

Чтоб третью лишь принять он согласился.

 

На Рыбушкина

[5]

Бывало, прежних лет герой,

Окончив славну брань с противной стороной,

Повесит меч войны средь отческия кущи;

А трагик наш Бурун, скончав чернильный бой,

Повесил уши.

 

На Пучкову

[6]

Пучкова, право, не смешна:

Пером содействует она

Благотворительным газет недельных видам,

Хоть в смех читателям, да в пользу инвалидам.

 

«Угрюмых тройка есть певцов…»

[7]

Угрюмых тройка есть певцов —

Шихматов, Шаховской, Шишков,

Уму есть тройка супостатов —

Шишков наш, Шаховской, Шихматов,

Но кто глупей из тройки злой?

Шишков, Шихматов, Шаховской!

 

«Известно буди всем, кто только ходит к нам…»

[8]

Известно буди всем, кто только ходит к нам:

Ногами не топтать парчового дивана,

Который получил мой праотец Фатам

В дар от персидского султана.

 

«Заутра с свечкой грошевою…»

[9]

Заутра с свечкой грошевою

Явлюсь пред образом святым:

Мой друг! остался я живым,

Но был уж смерти под косою:

Сазонов был моим слугою,

А Пешель – лекарем моим.

 

Экспромпт на Огареву

[10]

В молчанье пред тобой сижу.

Напрасно чувствую мученье,

Напрасно на тебя гляжу:

Того уж верно не скажу,

Что говорит воображенье.

 

На Пучкову

[11]

Зачем кричишь ты, что ты дева,

На каждом девственном стихе?

О, вижу я, певица Ева,

Хлопочешь ты о женихе.

 

Дяде, назвавшему сочинителя братом

[12]

Я не совсем еще рассудок потерял

От рифм бахических, шатаясь на Пегасе,

Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.

Нет, нет – вы мне совсем не брат;

Вы дядя мне и на Парнасе.

 

«Больны вы, дядюшка? Нет мочи…»

«Больны вы, дядюшка? Нет мочи,

Как беспокоюсь я! три ночи,

Поверьте, глаз я не смыкал».

«Да, слышал, слышал: в банк играл».

 

«Вот Виля – он любовью дышит…»

[13]

Вот Виля – он любовью дышит,

Он песни пишет зло,

Как Геркулес, сатиры пишет,

Влюблен, как Буало.

 

На гр. А.К. Разумовского

[14]

Ax! боже мой, какую

Я слышал весть смешную:

Разумник получил ведь ленту голубую.

– Бог с ним! я недруг никому:

Дай бог и царствие небесное ему.

 

На Баболовский дворец

[15]

Прекрасная! пускай восторгом насладится

В объятиях твоих российский полубог.

Что с участью твоей сравнится?

Весь мир у ног его – здесь у твоих он ног.

 

«Тошней идиллии и холодней, чем ода …»

[16]

Тошней идиллии и холодней, чем ода,

От злости мизантроп, от глупости поэт —

Как страшно над тобой забавилась природа,

Когда готовила на свет.

Боишься ты людей, как черного недуга,

О жалкий образец уродливой мечты!

Утешься, злой глупец! иметь не будешь ты

Ввек ни любовницы, ни друга.

 

Сравнение

[17]

Не хочешь ли узнать, моя драгая,

Какая разница меж Буало и мной?

У Депрео была лишь запятая

А у меня две точки с запятой.

 

Эпиграмма

[18]

«Послушайте: я сказку вам начну

Про Игоря и про его жену,

Про Новгород и Царство Золотое,

А может быть про Грозного царя…»

– И, бабушка, затеяла пустое!

Докончи нам «Илью-богатыря».

 

Завещание Кюхельбекера

Друзья, простите! Завещаю

Вам все, чем рад и чем богат;

Обиды, песни – все прощаю,

А мне пускай долги простят.

 

Надпись на стене больницы

[19]

Вот здесь лежит больной студент;

Его судьба неумолима.

Несите прочь медикамент:

Болезнь любви неизлечима!

 

К портрету Каверина

[20]

В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,

На Марсовых полях он грозный был воитель,

Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,

И всюду он гусар.

 

«Пожарский, Минин, Гермоген…»

[21]

Пожарский, Минин, Гермоген,

Или Спасенная Россия.

Слог дурен, темен, напыщен —

И тяжки словеса пустые.

 

Эпиграмма на смерть стихотворца

[22]

Покойник Клит в раю не будет:

Творил он тяжкие грехи.

Пусть бог дела его забудет,

Как свет забыл его стихи!

 

Портрет

[23]

Вот карапузик наш, монах,

Поэт, писец и воин;

Всегда, за все, во всех местах

Крапивы он достоин:

С Мартыном поп он записной,

С Фроловым математик;

Вступает Энгельгардт-герой —

И вмиг он дипломатик.

 

«Я сам в себе уверен…»

[24]

Я сам в себе уверен,

Я умник из глупцов,

Я маленький Каверин,

Лицейской Молоствов.

 

«И останешься с вопросом …»

[25]

И останешься с вопросом

На брегу замерзлых вод:

«Мамзель Шредер с красным носом

Милых Вельо не ведет?»

 

На Карамзина

[26]

В его «Истории» изящность, простота

Доказывают нам, без всякого пристрастья,

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

 

На Каченовского

[27]

Бессмертною рукой раздавленный зоил,

Позорного клейма ты вновь не заслужил!

Бесчестью твоему нужна ли перемена?

Наш Тацит на тебя захочет ли взглянуть?

Уймись – и прежним ты стихом доволен будь,

Плюгавый выползок из гузна Дефонтена!

 

«Послушай, дедушка, мне каждый раз …»

[28]

Послушай, дедушка, мне каждый раз,

Когда взгляну на этот замок Ретлер,

Приходит в мысль: что, если это проза,

Да и дурная?..

 

История стихотворца

Внимает он привычным ухом

Свист;

Марает он единым духом

Лист;

Потом всему терзает свету

Слух;

Потом печатает – и в Лету

Бух!

 

Любопытный

– Что ж нового? «Ей-богу, ничего».

– Эй, не хитри: ты верно что-то знаешь.

Не стыдно ли, от друга своего,

Как от врага, ты вечно все скрываешь.

Иль ты сердит: помилуй, брат, за что?

Не будь упрям: скажи ты мне хоть слово…

«Ох! отвяжись, я знаю только то,

Что ты дурак, да это уж не ново».

 

Добрый человек

Ты прав – несносен Фирс ученый,

Педант надутый и мудреный —

Он важно судит обо всем,

Всего он знает понемногу.

Люблю тебя, сосед Пахом, —

Ты просто глуп, и слава Богу.

 

На Стурдзу

[29]

Холоп венчанного солдата,

Благодари свою судьбу:

Ты стоишь лавров Герострата

И смерти немца Коцебу.

 

К. А. Б***

Что можем наскоро стихами молвить ей?

Мне истина всего дороже.

Подумать не успев, скажу: ты всех милей;

Подумав, я скажу все то же.

 

В альбом Сосницкой

[30]

Вы съединить могли с холодностью сердечной

Чудесный жар пленительных очей.

Кто любит вас, тот очень глуп, конечно;

Но кто не любит вас, тот во сто раз глупей.

 

Бакуниной

[31]

Напрасно воспевать мне ваши именины

При всем усердии послушности моей;

Вы не милее в день святой Екатерины

Затем, что никогда нельзя быть вас милей.

 

На Колосову

[32]

Все пленяет нас в Эсфири:

Упоительная речь,

Поступь важная в порфире,

Кудри черные до плеч,

Голос нежный, взор любови,

Набеленная рука,

Размалеванные брови

И огромная нога!

 

Записка к Жуковскому

[33]

Раевский, молоденец прежний,

А там уже отважный сын,

И Пушкин, школьник неприлежный

Парнасских девственниц-богинь,

К тебе, Жуковский, заезжали,

Но к неописанной печали

Поэта дома не нашли —

И, увенчавшись кипарисом,

С французской повестью Борисом

Домой уныло побрели.

Какой святой, какая сводня

Сведет Жуковского со мной?

Скажи – не будешь ли сегодня

С Карамзиным, с Карамзиной? —

На всякий случай – ожидаю,

Тронися просьбою моей,

Тебя зовет на чашку чаю

Раевский – слава наших дней.

 

«За ужином объелся я…»

[34]

За ужином объелся я,

А Яков запер дверь оплошно —

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно.

 

27 мая 1819

[35]

Веселый вечер в жизни нашей

Запомним, юные друзья;

Шампанского в стеклянной чаше

Шипела хладная струя.

Мы пили – и Венера с нами

Сидела, прея, за столом.

Когда ж вновь сядем вчетвером

С <…>, вином и чубуками?

 

На Аракчеева

[36]

В столице он – капрал, в Чугуеве – Нерон:

Кинжала Зандова везде достоин он.

 

«Мы добрых граждан позабавим…»

[37]

Мы добрых граждан позабавим

И у позорного столпа

Кишкой последнего попа

Последнего царя удавим.

 

Ты и я

[38]

Ты богат, я очень беден;

Ты прозаик, я поэт;

Ты румян, как маков цвет,

Я, как смерть, и тощ и бледен.

Не имея в век забот,

Ты живешь в огромном доме;

Я ж средь горя и хлопот

Провожу дни на соломе.

Ешь ты сладко всякий день,

Тянешь вина на свободе,

И тебе нередко лень

Нужный долг отдать природе;

Я же с черствого куска,

От воды сырой и пресной

Сажен за сто с чердака

За нуждой бегу известной.

Окружен рабов толпой,

С грозным деспотизма взором,

Афедрон ты жирный свой

Подтираешь коленкором;

Я же грешную дыру

Не балую детской модой

И Хвостова жесткой одой,

Хоть и морщуся, да тру.

 

К портрету Чаадаева

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской;

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,

А здесь он – офицер гусарской.

 

К портрету Вяземского

Судьба свои дары явить желала в нем,

В счастливом баловне соединив ошибкой

Богатство, знатный род – с возвышенным умом

И простодушие – с язвительной улыбкой.

 

На Аракчеева

[40]

Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он – друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто ж он? Преданный без лести,

<…> грошевой солдат

 

Записка к Жуковскому

[41]

Штабс-капитану, Гёте, Грею,

Томсону, Шиллеру привет!

Им поклониться честь имею,

Но сердцем истинно жалею,

Что никогда их дома нет.

 

«Аптеку позабудь ты для венков лавровых…»

[42]

Аптеку позабудь ты для венков лавровых

И не мори больных, но усыпляй здоровых.

 

«Когда б писать ты начал сдуру…»

Когда б писать ты начал сдуру,

Тогда б наверно ты пролез

Сквозь нашу тесную цензуру,

Как внидешь в царствие небес.

 

Черная шаль

[43]

Гляжу, как безумный, на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

Когда легковерен и молод я был,

Младую гречанку я страстно любил;

Прелестная дева ласкала меня,

Но скоро я дожил до черного дня.

Однажды я созвал веселых гостей;

Ко мне постучался презренный еврей;

«С тобою пируют (шепнул он) друзья;

Тебе ж изменила гречанка твоя».

Я дал ему злата и проклял его

И верного позвал раба моего.

Мы вышли; я мчался на быстром коне;

И кроткая жалость молчала во мне.

Едва я завидел гречанки порог,

Глаза потемнели, я весь изнемог…

В покой отдаленный вхожу я один…

Неверную деву лобзал армянин.

Не взвидел я света; булат загремел…

Прервать поцелуя злодей не успел.

Безглавое тело я долго топтал

И молча на деву, бледнея, взирал.

Я помню моленья… текущую кровь…

Погибла гречанка, погибла любовь!

С главы ее мертвой сняв черную шаль,

Отер я безмолвно кровавую сталь.

Мой раб, как настала вечерняя мгла,

В дунайские волны их бросил тела.

С тех пор не целую прелестных очей,

С тех пор я не знаю веселых ночей.

Гляжу, как безумный, на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

 

На Каченовского

[44]

Хаврониос! ругатель закоснелый,

Во тьме, в пыли, в презренье поседелый,

Уймись, дружок! к чему журнальный шум

И пасквилей томительная тупость?

Затейник зол, с улыбкой скажет глупость.

Невежда глуп, зевая, скажет ум.

 

«Как брань тебе не надоела…»

Как брань тебе не надоела?

Расчет короток мой с тобой:

Ну, так! я празден, я без дела,

А ты бездельник деловой.

 

Эпиграмма (на гр. Ф.И. Толстого)

[45]

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружен,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он – слава богу —

Только что картежный вор.

 

Нимфодоре Семеновой

[46]

Желал бы быть твоим, Семенова, покровом,

Или собачкою постельною твоей,

Или поручиком Барковым, —

Ах, он поручик! ах, злодей!

 

Про себя

[47]

Великим быть желаю,

Люблю России честь,

Я много обещаю —

Исполню ли? Бог весть!

 

Приятелю

[48]

Не притворяйся, милый друг,

Соперник мой широкоплечий!

Тебе не страшен лиры звук,

Ни элегические речи.

Дай руку мне: ты не ревнив,

Я слишком ветрен и ленив,

Твоя красавица не дура;

Я вижу все и не сержусь:

Она прелестная Лаура,

Да я в Петрарки не гожусь.

 

«Князь Г. со мною не знаком…»

[49]

Князь Г. со мною не знаком.

Я не видал такой негодной смеси;

Составлен он из подлости и спеси,

Но подлости побольше спеси в нем.

В сраженьи трус, в трактире он бурлак,

В передней он подлец, в гостиной он дурак.

 

Христос воскрес

Христос воскрес, моя Ревекка!

Сегодня следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я, не робея,

Готов, еврейка, приступить —

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

 

«Хоть, впрочем, он поэт изрядный…»

[50]

«Хоть, впрочем, он поэт изрядный,

Эмилий человек пустой».

– «Да ты чем полон, шут нарядный?

А, понимаю: сам собой;

Ты полон дряни, милый мой!»

 

Эпиграмма

[51]

Лечись – иль быть тебе Панглосом,

Ты жертва вредной красоты —

И то-то, братец, будешь с носом,

Когда без носа будешь ты.

1821 г.

 

«Тадарашка в вас влюблен…»

[52]

Тадарашка в вас влюблен,

И для ваших ножек,

Говорят, заводит он

Род каких-то дрожек.

Нам приходит не легко;

Как неосторожно!

Ох! на дрожках далеко

Вам уехать можно.

 

На Каченовского

Клеветник без дарованья,

Палок ищет он чутьем,

А дневного пропитанья

Ежемесячным враньем.

 

Эпиграмма

[54]

Оставя честь судьбе на произвол,

Давыдова, живая жертва фурий,

От малых лет любила чуждый пол<,>

И вдруг беда! казнит ее Меркурий,

Раскаяться приходит ей пора,

Она лежит, глаз пухнет понемногу,

Вдруг лопнул он: что ж дама? – «Слава богу!

Все к лучшему: вот новая дыра!»

 

Баратынскому

[55]

Я жду обещанной тетради:

Что ж медлишь, милый трубадур!

Пришли ее мне, Феба ради,

И награди тебя Амур.

 

На А.А. Давыдову

[56]

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир и черный ус,

Другой за деньги – понимаю,

Другой за то, что был француз,

Клеон – умом ее стращая,

Дамис – за то, что нежно пел.

Скажи теперь, мой друг Аглая,

За что твой муж тебя имел?

 

«У Кларисы денег мало…»

У Кларисы денег мало,

Ты богат – иди к венцу:

И богатство ей пристало,

И рога тебе к лицу.

 

На Ланова

[57]

Бранись, ворчи, болван болванов,

Ты не дождешься, друг мой Ланов,

Пощечин от руки моей.

Твоя торжественная рожа

На бабье гузно так похожа,

Что только просит киселей.

 

«Вот муза, резвая болтунья …»

[58]

Вот муза, резвая болтунья,

Которую ты столь любил.

Раскаялась моя шалунья,

Придворный тон ее пленил;

Ее всевышний осенил

Своей небесной благодатью —

Она духовному занятью

Опасной жертвует игрой.

Не удивляйся, милый мой,

Ее израильскому платью, —

Прости ей прежние грехи

И под заветною печатью

Прими опасные стихи.

 

Жалоба

[59]

Ваш дед портной, ваш дядя повар,

А вы, вы модный господин, —

Таков об вас народный говор,

И дива нет – не вы один.

Потомку предков благородных,

Увы, никто в моей родне

Не шьет мне даром фраков модных

И не варит обеда мне.

 

К Сабурову

[60]

Сабуров, ты оклеветал

Мои гусарские затеи,

Как я с Кавериным гулял,

Бранил Россию с Молоствовым,

С моим Чадаевым читал,

Как, все заботы отклоня,

Провел меж ими год я круглый,

Но Зубов не прельстил меня

Своею задницею смуглой.

 

Разговор Фотия с гр. Орловой

[61]

«Внимай, что я тебе вещаю:

Я телом евнух, муж душой».

– Но что ж ты делаешь со мной?

«Я тело в душу превращаю».

 

Гр. Орловой-Чесменской

[62]

Благочестивая жена

Душою богу предана,

А грешной плотию

Архимандриту Фотию.

 

На Фотия

Полу-фанатик, полу-плут;

Ему орудием духовным

Проклятье, меч, и крест, и кнут.

Пошли нам, господи, греховным,

Поменьше пастырей таких, —

Полу-благих, полу-святых.

 

«Лизе страшно полюбить…»

Лизе страшно полюбить.

Полно, нет ли тут обмана?

Берегитесь – может быть,

Эта новая Диана

Притаила нежну страсть —

И стыдливыми глазами

Ищет робко между вами,

Кто бы ей помог упасть.

 

«Тимковский царствовал – и все твердили вслух…»

[63]

Тимковский царствовал – и все твердили вслух,

Что в свете не найдешь ослов подобных двух.

Явился Бируков, за ним вослед Красовский:

Ну право, их умней покойный был Тимковский!

 

«Полу-милорд, полу-купец…»

[64]

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

 

«Певец-Давид был ростом мал …»

[65]

Певец-Давид был ростом мал,

Но повалил же Голиафа,

Который был и генерал,

И, побожусь, не ниже графа.

 

«Не знаю где, но не у нас…»

[66]

Не знаю где, но не у нас,

Достопочтенный лорд Мидас,

С душой посредственной и низкой, —

Чтоб не упасть дорогой склизкой,

Ползком прополз в известный чин

И стал известный господин.

Еще два слова об Мидасе:

Он не хранил в своем запасе

Глубоких замыслов и дум;

Имел он не блестящий ум,

Душой не слишком был отважен;

Зато был сух, учтив и важен.

Льстецы героя моего,

Не зная, как хвалить его,

Провозгласить решились тонким…

 

«Вот Хвостовой покровитель…»

[67]

Вот Хвостовой покровитель,

Вот холопская душа,

Просвещения губитель,

Покровитель Бантыша!

Напирайте, бога ради,

На него со всех сторон!

Не попробовать ли сзади?

Там всего слабее он.

 

«Охотник до журнальной драки…»

[68]

Охотник до журнальной драки,

Сей усыпительный зоил

Разводит опиум чернил

Слюнею бешеной собаки.

 

«Лихой товарищ наших дедов…»

Лихой товарищ наших дедов,

Он друг Венеры и пиров,

Он на обедах – бог обедов,

В своих садах – он бог садов.

 

«Наш друг Фита, Кутейкин в эполетах…»

[69]

Наш друг Фита, Кутейкин в эполетах,

Бормочет нам растянутый псалом:

Поэт Фита, не становись Фертом!

Дьячок Фита, ты Ижица в поэтах!

 

«Сказали раз царю, что наконец…»

[70]

Сказали раз царю, что наконец

Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.

«Я очень рад, – сказал усердный льстец, —

От одного мерзавца мир избавлен».

Все смолкнули, все потупили взор,

Всех рассмешил проворный приговор.

Риэго был пред Фердинандом грешен,

Согласен я. Но он за то повешен.

Пристойно ли, скажите, сгоряча

Ругаться нам над жертвой палача?

Сам государь такого доброхотства

Не захотел улыбкой наградить:

Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить

И в подлости осанку благородства.

 

Ода

[71]

Султан ярится. Кровь Эллады

И peзвo cкачет, и кипит.

Открылись грекам древни клады,

Трепещет в Стиксе лютый Пит.

И се – летит продерзко судно

И мещет громы обоюдно.

Се Бейрон, Феба образец.

Притек, но недуг быстропарный,

Строптивый и неблагодарный

Взнес смерти на него резец.

Певец бессмертный и маститый,

Тебя Эллада днесь зовет

На место тени знаменитой,

Пред коей Цербер днесь ревет.

Как здесь, ты будешь там сенатор,

Как здесь, почтенный литератор,

Но новый лавр тебя ждет там,

Где от крови земля промокла:

Перикла лавр, лавр Фемистокла;

Лети туда, Хвостов наш! сам.

Вам с Бейроном шипела злоба,

Гремела и правдива лесть.

Он лорд – граф ты! Поэты оба!

Се, мнится, явно сходство есть. —

Никак! Ты с верною супругой

Под бременем Судьбы упругой

Живешь в любви – и наконец

Глубок он, но единобразен,

А ты глубок, игрив и разен,

И в шалостях ты впрям певец.

А я, неведомый Пиита,

В восторге новом воспою

Во след Пиита знаменита

Правдиву похвалу свою,

Моляся кораблю бег ущу,

Да Бейрона он узрит кущу,

И да блюдут твой мирный сон

Нептун, Плутон, Зевс, Цитерея,

Гебея, Псиша, Крон, Астрея,

Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон.

 

Приятелям

[80]

Враги мои, покамест я ни слова…

И, кажется, мой быстрый гнев угас;

Но из виду не выпускаю вас

И выберу когда-нибудь любого:

Не избежит пронзительных когтей,

Как налечу нежданный, беспощадный.

Так в облаках кружится ястреб жадный

И сторожит индеек и гусей.

 

Совет

Поверь: когда слепней и комаров

Вокруг тебя летает рой журнальный,

Не рассуждай, не трать учтивых слов,

Не возражай на писк и шум нахальный:

Ни логикой, ни вкусом, милый друг,

Никак нельзя смирить их род упрямый.

Сердиться грех – но замахнись и вдруг

Прихлопни их проворной эпиграммой.

 

«Напрасно ахнула Европа…»

[81]

Напрасно ахнула Европа,

Не унывайте, не беда!

От петербургского потопа

Спаслась «Полярная Звезда».

Бестужев, твой ковчег на бреге!

Парнаса блещут высоты;

И в благодетельном ковчеге

Спаслись и люди и скоты.

 

Прозаик и поэт

О чем, прозаик, ты хлопочешь?

Давай мне мысль какую хочешь:

Ее с конца я завострю,

Летучей рифмой оперю,

Взложу на тетиву тугую,

Послушный лук согну в дугу,

А там пошлю наудалую,

И горе нашему врагу!

 

Жив, жив курилка!

[82]

Как! жив еще Курилка журналист?

– Живехонек! все так же сух и скучен,

И груб, и глуп, и завистью размучен,

Все тискает в свой непотребный лист —

И старый вздор, и вздорную новинку.

– Фу! надоел Курилка журналист!

Как загасить вонючую лучинку?

Как уморить Курилку моего?

Дай мне совет. – Да… плюнуть на него.

 

Литературное известие

[83]

В Элизии Василий Тредьяковский

(Преострый муж, достойный много хвал)

С усердием принялся за журнал.

В сотрудники сам вызвался Поповский,

Свои статьи Елагин обещал;

Курганов сам над критикой хлопочет,

Блеснуть умом» Письмовник» снова хочет;

И, говорят, на днях они начнут,

Благословясь, сей преполезный труд, —

И только ждет Василий Тредьяковский,

Чтоб подоспел Михайло Каченовский.

 

Ex ungue leonem

[84]

Недавно я стихами как-то свистнул

И выдал их без подписи моей;

Журнальный шут о них статейку тиснул,

Без подписи ж пустив ее, злодей.

Но что ж? Ни мне, ни площадному шуту

Не удалось прикрыть своих проказ:

Он по когтям узнал меня в минуту,

Я по ушам узнал его как раз.

 

«Словесность русская больна…»

[85]

Словесность русская больна.

Лежит в истерике она

И бредит языком мечтаний,

И хладный между тем зоил

Ей Каченовский застудил

Теченье месячных изданий.

 

Соловей и кукушка

[86]

В лесах, во мраке ночи праздной,

Весны певец разнообразный

Урчит, и свищет, и гремит;

Но бестолковая кукушка,

Самолюбивая болтушка,

Одно куку свое твердит,

И эхо вслед за нею то же.

Накуковали нам тоску!

Хоть убежать. Избавь нас, боже,

От элегических куку!

 

Движение

[87]

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить;

Хвалили все ответ замысловатый.

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит:

Ведь каждый день пред нами солнце ходит,

Однако ж прав упрямый Галилей.

 

«Воспитанный под барабаном…»

[88]

Воспитанный под барабаном,

Наш царь лихим был капитаном:

Под Австерлицем он бежал,

В двенадцатом году дрожал,

Зато был фрунтовой профессор!

Но фрунт герою надоел —

Теперь коллежский он асессор

По части иностранных дел!

 

На трагедию гр. Хвостова, изданную с портретом Колосовой

[89]

Подобный жребий для поэта

И для красавицы готов:

Стихи отводят от портрета,

Портрет отводит от стихов.

 

«От многоречия отрекшись добровольно…»

[90]

От многоречия отрекшись добровольно,

В собранье полном слов не вижу пользы я;

Для счастия души, поверьте мне, друзья,

Иль слишком мало всех, иль одного довольно.

 

«Нет ни в чем вам благодати…»

[91]

Нет ни в чем вам благодати;

С счастием у вас разлад:

И прекрасны вы некстати

И умны вы невпопад.

 

«Твое соседство нам опасно…»

[92]

Твое соседство нам опасно,

Хоть мило, может быть, оно —

Так утверждаю не напрасно

И доказать не мудрено.

Твой дом, учтивая беседа

И шутки с желчью пополам

Напоминают живо нам

И впрямь «Опасного соседа».

 

Нравоучительные четверостишия

[93]

 

1. Равновесие

О мирный селянин! в твоем жилище нет

Ни злата, ни сребра; но ты счастлив стократно:

С любовью, с дружбой ты проводишь дни приятно,

А в городе и шум, и пыль, и стук карет!

 

2. Верное предсказание

«Пройдет ли мой недуг?» – лев у осла спросил;

Осел ответствовал: «О царь, сильнейший в мире!

Когда ты не умрешь, то будешь жив, как был» —

Два раза два – четыре.

 

3. Справедливость пословицы

Одна свеча избу лишь слабо освещала;

Зажгли другую, – что ж? изба светлее стала.

Правдивы древнего речения слова:

Ум хорошо, а лучше два.

 

4. Мстительность

[94]

Пчела ужалила медведя в лоб.

Она за соты мстить обидчику желала;

Но что же? умерла сама, лишившись жала.

Какой удел того, кто жаждет мести? – Гроб.

 

5. Непоколебимость

«Познай, светлейший лев, смятения вину, —

Рек слон, – в народе бунт! повсюду шум и клики!»

«Смирятся, – лев сказал, – лишь гривой я тряхну!»

Опасность не страшна для мощного владыки.

 

6. Сила и слабость

Орел бьет сокола, а сокол бьет гусей;

Страшатся щуки крокодила;

От тигра гибнет волк, а кошка ест мышей.

Всегда имеет верх над слабостию сила.

 

7. Лебедь и гусь

Над лебедем желая посмеяться,

Гусь тиною его однажды замарал;

Но лебедь вымылся и снова белым стал. —

Что делать, если кто замаран?.. Умываться.

 

8. Мартышка

[95]

Мартышка, с юных лет прыжки свои любя,

И дряхлая еще сквозь обручи скакала;

Что ж вышло из того? – лишь ноги изломала.

Поэт! на старости побереги себя!

 

9. Общая судьба

Во ржи был василек прекрасный,

Он взрос весною, летом цвел

И наконец увял в дни осени ненастной.

Вот смертного удел!

 

10. Безвредная ссора

За кость поссорились собаки,

Но, поворчавши, унялись

И по домам спокойно разошлись.

Бывают ссоры и без драки.

 

11. Закон природы

Фиалка в воздухе свой аромат лила,

А волк злодействовал в пасущемся народе;

Он кровожаден был, фиалочка – мила:

Всяк следует своей природе.

 

К Баратынскому

[96]

Стих каждый в повести твоей

Звучит и блещет, как червонец.

Твоя чухоночка, ей-ей,

Гречанок Байрона милей,

А твой зоил прямой чухонец.

 

К Е.Н. Вульф

[97]

Вот, Зина, вам совет: играйте,

Из роз веселых заплетайте

Себе торжественный венец —

И впредь у нас не разрывайте

Ни мадригалов, ни сердец.

 

К Вяземскому

[98]

Так море, древний душегубец,

Воспламеняет гений твой?

Ты славишь лирой золотой

Нептуна грозного трезубец.

Не славь его. В наш гнусный век

Седой Нептун земли союзник.

На всех стихиях человек —

Тиран, предатель или узник.

 

Из письма к Великопольскому

[99]

С тобой мне вновь считаться довелось,

Певец любви то резвый, то унылый;

Играешь ты на лире очень мило,

Играешь ты довольно плохо в штос.

Пятьсот рублей, проигранных тобою,

Наличные свидетели тому.

Судьба моя сходна с твоей судьбою;

Сейчас, мой друг, увидишь почему.

 

Кж. Урусовой

[100]

Не веровал я троице доныне:

Мне бог тройной казался все мудрен;

Но вижу вас и, верой одарен,

Молюсь трем грациям в одной богине.

 

Эпиграмма

Лук звенит, стрела трепещет,

И, клубясь, издох Пифон;

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.

 

«Твои догадки – сущий вздор…»

[101]

Твои догадки – сущий вздор:

Моих стихов ты не проникнул.

Я знаю, ты картежный вор,

Но от вина ужель отвыкнул?

 

Русскому Геснеру

[102]

Куда ты холоден и cyx!

Как слог твой чопорен и бледен!

Как в изобретеньях ты беден!

Как утомляешь ты мой слух!

Твоя пастушка, твой пастух

Должны ходить в овчинной шубе:

Ты их морозишь налегке!

Где ты нашел их: в шустер-клубе

Или на Красном кабачке?

 

В альбом Павлу Вяземскому

[103]

Душа моя Павел,

Держись моих правил:

Люби то-то, то-то,

Не делай того-то.

Кажись, это ясно.

Прощай, мой прекрасный.

 

Эпиграмма на Шаликова

[104]

Князь Шаликов, газетчик наш печальный,

Элегию семье своей читал,

А казачок огарок свечки сальной

Перед певцом со трепетом держал.

Вдруг мальчик наш заплакал, запищал.

«Вот, вот с кого пример берите, дуры!» —

Он дочерям в восторге закричал. —

«Откройся мне, о милый сын натуры,

Ах! что слезой твой осребрило взор?»

А тот ему: «Мне хочется на двор».

 

Послание к великопольскому сочинителю «Сатиры на игроков»

[105]

Так элегическую лиру

Ты променял, наш моралист,

На благочинную сатиру?

Хвалю поэта – дельно миру!

Ему полезен розги свист. —

Мне жалок очень твой Арист:

С каким усердьем он молился

И как несчастливо играл!

Вот молодежь: погорячился,

Продулся весь и так пропал!

Дамон твой человек ужасный.

Забудь его опасный дом,

Где, впрочем, сознаюся в том,

Мой друг, ты вел себя прекрасно:

Ты никому там не мешал,

Ариста нежно утешал,

Давал полезные советы

И ни рубля не проиграл.

Люблю: вот каковы поэты!

А то, уча безумный свет,

Порой грешит и проповедник.

Послушай, Персиев наследник,

Рассказ мой:

Некто, мой сосед,

В томленьях благородной жажды,

Хлебнув кастальских вод бокал,

На игроков, как ты, однажды

Сатиру злую написал

И другу с жаром прочитал.

Ему в ответ его приятель

Взял карты, молча стасовал,

Дал снять, и нравственный писатель

Всю ночь, увы! понтировал.

Тебе знаком ли сей проказник?

Но встреча с ним была б мне праздник:

Я с ним готов всю ночь не спать

И до полдневного сиянья

Читать моральные посланья

И проигрыш его писать.

 

В.С. Филимонову при получении поэмы его «Дурацкий колпак»

[106]

Вам музы, милые старушки,

Колпак связали в добрый час,

И, прицепив к нему гремушки,

Сам Феб надел его на вас.

Хотелось в том же мне уборе

Пред вами нынче щегольнуть

И в откровенном разговоре,

Как вы, на многое взглянуть;

Но старый мой колпак изношен,

Хоть и любил его поэт;

Он поневоле мной заброшен:

Не в моде нынче красный цвет.

Итак, в знак мирного привета,

Снимая шляпу, бью челом,

Узнав философа-поэта

Под осторожным колпаком.

 

«Не смею вам стихи Баркова…»

[107]

Не смею вам стихи Баркова

Благопристойно перевесть,

И даже имени такого

Не смею громко произнесть!

 

Е.П. Полторацкой

[108]

Когда помилует нас бог,

Когда не буду я повешен,

То буду я у ваших ног,

В тени украинских черешен.

 

К бюсту завоевателя

[109]

Напрасно видишь тут ошибку:

Рука искусства навела

На мрамор этих уст улыбку,

А гнев на хладный лоск чела.

Недаром лик сей двуязычен.

Таков и был сей властелин:

К противочувствиям привычен,

В лице и в жизни арлекин.

 

Эпиграмма

[110]

Журналами обиженный жестоко,

Зоил Пахом печалился глубоко;

На цензора вот подал он донос;

Но цензор прав, нам смех, зоилу нос.

Иная брань, конечно, неприличность,

Нельзя писать: Такой-то де старик,

Козел в очках, плюгавый клеветник,

И зол и подл: все это будет личность.

Но можете печатать, например,

Что господин парнасский старовер

(В своих статьях) бессмыслицы оратор,

Отменно вял, отменно скучноват,

Тяжеловат и даже глуповат;

Тут не лицо, а только литератор.

 

«Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций…»

[111]

Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций,

Проигрывал ты кучки ассигнаций,

И серебро, наследие отцов,

И лошадей, и даже кучеров —

И с радостью на карту б, на злодейку,

Поставил бы тетрадь своих стихов,

Когда б твой стих ходил хотя в копейку.

 

Эпиграмма

[112]

Там, где древний Кочерговский

Над Ролленем опочил,

Дней новейших Тредьяковский

Колдовал и ворожил:

Дурень, к солнцу став спиною,

Под холодный Вестник свой

Прыскал мертвою водою,

Прыскал ижицу живой.

 

«Как сатирой безымянной…»

[113]

Как сатирой безымянной

Лик зоила я пятнал,

Признаюсь: на вызов бранный

Возражений я не ждал.

Справедливы ль эти слухи?

Отвечал он? Точно ль так?

В полученье оплеухи

Расписался мой дурак?

 

«Счастлив ты в прелестных дурах…»

[114]

Счастлив ты в прелестных дурах,

В службе, в картах и в пирах;

Ты St.-Priest в карикатурах,

Ты Нелединский в стихах;

Ты прострелен на дуэле,

Ты разрублен на войне, —

Хоть герой ты в самом деле,

Но повеса ты вполне.

 

«Надеясь на мое презренье…»

[115]

Надеясь на мое презренье,

Седой зоил меня ругал,

И, потеряв уже терпенье,

Я эпиграммой отвечал.

Укушенный желаньем славы,

Теперь, надеясь на ответ,

Журнальный шут, холоп лукавый,

Ругать бы также стал. – О нет!

Пусть он, как бес перед обедней,

Себе покоя не дает:

Лакей, сиди себе в передней,

А будет с барином расчет.

 

Сапожник

[116]

Картину раз высматривал сапожник

И в обуви ошибку указал;

Взяв тотчас кисть, исправился художник.

Вот, подбочась, сапожник продолжал:

«Мне кажется, лицо немного криво…

А эта грудь не слишком ли нага?»…

Тут Апеллес прервал нетерпеливо:

«Суди, дружок, не свыше сапога!»

Есть у меня приятель на примете:

Не ведаю, в каком бы он предмете

Был знатоком, хоть строг он на словах,

Но черт его несет судить о свете:

Попробуй он судить о сапогах!

 

Эпиграмма

[117]

Седой Свистов! ты царствовал со славой;

Пора, пора! сложи с себя венец:

Питомец твой младой, цветущий, здравый,

Тебя сменит, великий наш певец!

Се: внемлет мне маститый собеседник,

Свершается судьбины произвол,

Является младой его наследник:

Свистов II вступает на престол!

 

Эпиграмма

[118]

Мальчишка Фебу гимн поднес.

«Охота есть, да мало мозгу.

А сколько лет ему, вопрос?» —

«Пятнадцать». – «Только-то? Эй, розгу!»

За сим принес семинарист

Тетрадь лакейских диссертаций,

И Фебу вслух прочел Гораций,

Кусая губы, первый лист.

Отяжелев, как от дурмана,

Сердито Феб его прервал

И тотчас взрослого болвана

Поставить в палки приказал.

 

Собрание насекомых

[119]

Мое собранье насекомых

Открыто для моих знакомых:

Ну, что за пестрая семья!

За ними где ни рылся я!

Зато какая сортировка!

Вот ** – божия коровка,

Вот **** – злой паук,

Вот и ** – российский жук,

Вот ** – черная мурашка,

Вот ** – мелкая букашка.

Куда их много набралось!

Опрятно за стеклом и в рамах

Они, пронзенные насквозь,

Рядком торчат на эпиграммах.

 

Труд

[120]

Миг вожделенный настал:

окончен мой труд многолетний.

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив, я стою,

как поденщик ненужный,

Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,

Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

 

Царскосельская статуя

[121]

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

 

Рифма

Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.

Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал.

Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога;

Меж говорливых наяд, мучась, она родила

Милую дочь. Ее прияла сама Мнемозина.

Резвая дева росла в хоре богинь-аонид,

Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой,

Музам мила; на земле Рифмой зовется она.

 

Отрок

[122]

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

 

На перевод Илиады

[123]

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;

Старца великого тень чую смущенной душой.

 

«Глухой глухого звал к суду судьи глухого…»

[124]

Глухой глухого звал к суду судьи глухого,

Глухой кричал: «Моя им сведена корова!» —

«Помилуй, – возопил глухой тому в ответ, —

Сей пустошью владел еще покойный дед».

Судья решил: «Чтоб не было разврата,

Жените молодца, хоть девка виновата».

 

«Не то беда, что ты поляк…»

[125]

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, —

И тут не вижу я стыда;

Будь жид – и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин.

 

Эпиграмма

[126]

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты цыган,

Что в свете ты Видок Фиглярин:

Беда, что скучен твой роман.

 

К переводу Илиады

[127]

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.

 

Надпись к воротам Екатерингофа

[128]

Хвостовым некогда воспетая дыра!

Провозглашаешь ты природы русской скупость,

Самодержавие Петра

И Милорадовича глупость.

 

«В Академии наук…»

[129]

В Академии наук

Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает

Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает?

Потому что <…> есть.

 

«К кастрату раз пришел скрыпач…»

К кастрату раз пришел скрыпач,

Он был бедняк, а тот богач.

«Смотри, сказал певец без<…>, —

Мои алмазы, изумруды —

Я их от скуки разбирал.

А! кстати, брат, – он продолжал, —

Когда тебе бывает скучно,

Ты что творишь, сказать прошу».

В ответ бедняга равнодушно:

– Я? я <…> себе чешу.

 

Из письма к Яковлеву

Смирдин меня в беду поверг;

У торгаша сего семь пятниц на неделе,

Его четверг на самом деле

Есть после дождичка четверг.

 

«Коль ты к Смирдину войдешь…»

[130]

Коль ты к Смирдину войдешь,

Ничего там не найдешь,

Ничего ты там не купишь,

Лишь Сенковского толкнешь

Иль в Булгарина наступишь.

 

Канон в честь М.И. Глинки

[131]

Пой в восторге, русский хор,

Вышла новая новинка.

Веселися, Русь! наш Глинка —

Уж не Глинка, а фарфор!

За прекрасную новинку

Славить будет глас молвы

Нашего Орфея Глинку

От Неглинной до Невы.

В честь толь славныя новинки

Грянь, труба и барабан,

Выпьем за здоровье Глинки

Мы глинтвеину стакан.

Слушая сию новинку,

Зависть, злобой омрачась,

Пусть скрежещет, но уж Глинку

Затоптать не может в грязь.

 

Моя эпитафия

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго, однако ж был душою,

Ей-богу, добрый человек.