1

Долгое время я даже не задумывался о том, на какие ухищрения приходилось идти Эдуарду в Советском Союзе, чтобы публиковаться. Я считал, что издание его книг — это дело само собой разумеющееся; может быть, поэтому и не спрашивал. Талантливый человек и замечательные произведения — такое всегда заинтересует издателя, думал я. Казалось, в большой стране и возможностей найдется больше, чем в маленькой. Но довольно быстро выяснилось, что Советский Союз в этом смысле — в смысле издательств — страна очень небольшая: ворота, за которыми открывался доступ к широкой публике, были тесным игольным ушком для верблюда, а пытающихся в эти ворота проникнуть — тьма-тьмущая. Поэтому, если удавалось прорваться в официальные писатели, жизнь сразу становилась лучше.

У писателей (особенно у политруков) было достаточно привилегий, вызывавших зависть: синекуры с ежемесячной оплатой в редакционных советах, издательствах и других ответственных организациях; путевки в советские санатории с условиями для занятий творчеством, дачи, рабочие кабинеты, бесплатное питание, роскошь и покой частного клубного ресторана Союза писателей; свободные столики отыскивались для этих орлов без очереди… Решения о предоставлении привилегий счастливчикам принимали люди, обладавшие в силу занимаемых постов всей властью — так и хочется сказать «самодержавной властью». Они не часто интересовались талантами: начиная приобретать успех и имя, те будут создавать (пусть даже воображаемую) угрозу их положению. А эти бюрократы беспокоились прежде всего о себе, а уж потом о своих покорных подхалимах-единомышленниках (подчиненных).

Они любили власть и любили этой властью пользоваться.

Кем же на самом деле были они, эти безликие члены тогдашнего Союза писателей? Имена-то, конечно, известны. В секции детской литературы среди самых активных противников Успенского были занимавшие ключевые посты Сергей Михалков и Анатолий Алексин. А в пособниках у них ходил, в частности, Альберт Лиханов. Детский писатель в Советском Союзе тогда ценился несколько иначе, чем в Финляндии — ведь речь шла о воспитании будущих коммунистических кадров, преданных советской власти. Старые и благосклонные высказывания Горького о важности книг для детей можно было всегда взять на вооружение, если в этой сфере необходима была поддержка авторитета. Горькому приписывают изречение: «Для детей нужно писать, как для взрослых, только еще лучше»; его Эдуард помнит хорошо. Горькому никто не смел возражать, он даже после смерти оставался и великой святыней советской культурной политики, и усердно поминаемым по поводу и без повода крестным отцом, от имени которого могли делать что угодно. И не только могли, но делали.

Эдуард, правда, смотрит на высказывание Горького по-своему: «Из этого следует, что для взрослых нужно писать, как для детей, только еще хуже».

Так, на самом деле, и поступали.

Когда у Эдуарда возникли трудности с Михалковым и Алексиным, эта парочка, с помощью своих невидимых подручных, выстроила непроницаемую стену, сквозь которую писателю по имени Эдуард Успенский многие годы было почти невозможно пробиться. Так было в конце 1970-х годов, а потом в 1980-е. Новые книги больше не публиковались. Огромная популярность Гены с Чебурашкой и Дяди Федора превратилась в результате для писателя в очевидное бремя.

Когда выходит дебютное произведение, опасность сразу не так заметна. И начинающий писатель ее тоже не осознает. Ему кажется, что он вступает на землю обетованную и получает пропуск на вечные времена. Заблуждение. Новое — всегда новое, похвалим его отсюда, с высоты нашего положения, проявим на мгновение благосклонность — мы можем себе это позволить. Эта позиция популярна сейчас и в Финляндии: награждают, возвышают, осыпают цветами, говорят тосты, а через пару лет предают полному забвению. Так чуть не случилось и с Эдуардом: его дебютная книжка вышла, получила хорошие отзывы и ушла — то есть пропала, заодно с другими новинками. Свежие таланты всегда востребованы, их любят, пока они невинны, смиренны и нуждаются в «защите» и «воспитании» — то есть, в хороших советах. Вот так хорошо, без нового нет преемственности. Но не дай Бог, эти жеребята встанут на ноги и останутся стоять на них и продолжат расти дальше самостоятельно, не слушая инструкций: тогда они постепенно надоедают, и в конце концов их бросают, отвергают и начинают чинить им препоны. Большинство дебютных публикаций, правда, забываются и уходят в историю сами по себе, самое позднее после выхода еще двух-трех книг.

Начало литературной карьеры Эдуарда происходило по принципу «мастер и ученик». Молодой человек начитался Есенина и начал сам писать стихи. Он попал в кружок, состоящий из подобных ему молодых людей, пробующих перо. Руководил ими известный детский писатель Борис Заходер.

В кружке занимались именно детской литературой, а к ней Успенский чувствовал природную склонность. Так он стал писать, обращаясь теперь напрямую к детям. Заходер ознакомился со стихами Успенского и дал о них отзыв, весьма критический и ясный. «Нет, не так. А вот так: в детских стихах должна быть история, по мере чтения стихотворение должно сразу пониматься, но своеобразным оно все-таки быть может и должно: ведь у каждого писателя свой индивидуальный почерк, если он талантлив».

Советы Заходера помогли. Эдуард вдруг сам понял, как писать. И вскоре все постепенно встало на свои места: мысль нашла и язык, и внутренний ритм, и только ему, Успенскому, присущую манеру выражения — повествование развивалось бойко, без замедлений, а язык был наполнен юмором. Ведь с помощью юмора можно было размышлять и о серьезных вещах. Эдуард и в обыденной речи блистал юмором.

Несколько лет в начале 1960-х годов он проработал в Москве по инженерной специальности, на секретном заводе, выпускавшем ракеты, и рассказал мне в конце 70-х годов байку о его секретности: «Кондукторша троллейбуса выкрикивала названия остановок, и когда дошла очередь до моего места работы, она выкрикнула: «Следующая остановка: Секретный ракетный завод». Эдуард рассказывал эту историю как анекдот, но говорят, на самом деле это быль. То есть, по крайней мере для местных жителей продукция этого завода загадкой не была. Не была, следовательно, и для шпионов, если таковые в этих краях водились.

Истина зачастую оказывалась удивительнее мифа, особенно в стране советов. Когда я приезжал в Москву и приводил иногда к нему случайного гостя — либо полузнакомого из ярмарочного отдела, либо же друга, господина Антти Туури, который тогда время от времени бывал в Москве на ярмарках полиграфических технологий, — Эдуард разражался все новыми историями о странностях своей страны. Он говорил нам, в частности, и о том, что финнам не следует бояться Советского Союза и производимых им ракет:

«Когда ракету собирали, многие провода часто оставались без соответствующих контрразъемов, к которым их нужно было подсоединять. В конце концов эти провода завязывали в красивый узел, привинчивали оболочку ракеты, и разводили руками. Даже если ракеты и полетят, за этим ничего не последует, по крайней мере, большого взрыва…»

Так обстояли дела тогда, когда Успенский с товарищами работали на заводах. Он был и остается человеком мирным. По нынешним временам функциональная способность этих ракет, возможно, уже иная, увы.

В конце концов, на этой штатной инженерной должности Эдуард находился лишь с 1961 по 1964 год. На заводе он занимался изготовлением автопилотов для ракет. И одновременно вместе с Феликсом Камовым писал тексты для эстрадных выступлений. На заводе ему увеличили объем обязанностей, пообещав повысить зарплату. Но повышения зарплаты так и не произошло: «Меня обманули. Я разозлился и ушел и думал сначала о поисках другой работы. Потом увидел, что деньги мне удается добывать и литературным трудом, так что я так и остался на свободе, на вольных хлебах».

К этому решению его, таким образом, немного подвигнул «секретный завод». Но своей работы хватало — только успевай делать. Все, однако, как-то продвигалось само собой. Литературным трудом Эдуард стал, в конце концов, зарабатывать столько, что осмелился не искать работы с помесячным окладом. Но как детский писатель он пока еще свой хлеб не зарабатывал. Он писал главным образом юмористические тексты для различных эстрадных исполнителей — шоуменов. Он побывал на сотнях культмассовых мероприятий и выступал на самых разных концертах и конференциях, декламируя стихи и приобретая популярность. Он писал и декламировал много стихов и для детей. И именно здесь открылись ворота в будущее. Так Эдуард сам описывает свое развитие: «Мои стихи постепенно становились известными. У нас стал выходить новый журнал: «Детская литература». Поэтесса Ирина Токмакова написала про меня, что я свежий. Я вырос, развился и появился словно из ниоткуда, тайно и вдруг. Но «вдруг» было неправильное слово».

Эдуард к тому моменту писал уже много-много лет. Но этот детский журнал открыл путь, стихи Успенского печатались в прессе, и из них и остального его творчества начала собираться первая книга, вышедшая в том же году, что и мои дебютные публикации, — в 1965. Книга получила название «Один смешной слоненок». Опубликовало ее крупнейшее в стране издательство, уже упомянутая «Детская литература». Старшие коллеги из литературного истеблишмента не могли не увидеть, что нового писателя Успенского любят и говорят о нем.

«После публикации этих моих дебютных стихов рассердилась Агния Барто. Это потому, что в первом номере журнала не было ничего написанного ею, а написанное каким-то Успенским — было».

Барто была очень известной и влиятельной детской поэтессой, с которой встречался и я, как раз в том центре пропаганды советской идеологии — Доме дружбы, в том самом месте, где Успенский тогда ни за что на свете не соглашался появляться. Впечатление, которое произвела на меня Барто, я мог бы охарактеризовать, например, таким русским словом — «хищница».

Вступление на вольную писательскую стезю не пошло на пользу браку Эдуарда. Такая свобода первой жене Успенского Римме совсем не нравилась. Я помню несколько разговоров, которые мне как другу семьи довелось услышать. Только сумасшедший бросит хорошую работу и профессию! Ну, я и сам сидел в издательстве, потому что на писательские гонорары мне было бы не прожить, как я тогда думал, и это меня страшило. Работа моя мне нравилась, но она отнимала силы. А Эдуард по инженерству не скучал, он стоял на своем. Атмосферу в доме это не улучшало. Помню, как уже добившийся славы и денег Эдуард сокрушался, что Римма все еще хочет, чтобы он оставил свои детские затеи и вернулся к работе взрослого человека — инженером в инженерный коллектив.

Римма была такой. А с другой стороны, уже после развода, когда с момента официального расторжения брака прошло много-много лет, Римма послала Эдуарду письмо, в котором все еще читалось: «Перестань уже бродяжничать и вернись наконец домой!»

Трогательно — а еще немного печально. Хотя все меняется, не меняется ничего, если не меняется сам человек.

Стихи Эдуарда для детей были настоящими стихами, они рождались, жили и продолжают жить. Особенно тогда, когда Эдуард сам декламирует их в своем особенном ритме; это он действительно умеет. Но средствами к существованию они особо не обеспечивали. Следующая книга «Крокодил Гена и его друзья» стала первым подлинным успехом Успенского. Ее издательство «Детская литература» выпустило уже на следующий год после дебюта — в 1966 году. Но поначалу «Гену» почти не заметили. Тираж по финским меркам был головокружительным — 100 000 экземпляров. Но при этом следует помнить, что в Советском Союзе одних только библиотек было десятки тысяч. Так что в каждую библиотеку попало бы лишь несколько экземпляров, если бы книги распределяли только по ним. Что бы осталось тогда на долю книготорговой сети? Вот маленькое произведение и пропало, едва выйдя в свет, а к выпуску новых тиражей не приступали. Книга не выделялась и своим объемом, как отмечает Эдуард: «В ней было 50 машинописных страниц. То есть почти два авторских листа. Поскольку за лист платили 300 рублей, я получил в качестве гонорара за всю книгу 600 рублей. Тираж не имел никакого значения».

Писатель получал то, что получал; в случае Эдуарда — в размере нескольких месячных окладов. Зарабатывать советскому писателю удавалось на повторяющихся новых изданиях (в том числе и на переводах в разных союзных и автономных республиках), а особенно на побочных доходах. Поскольку оплата производилась в зависимости от количества печатных листов (печатный лист — 16 страниц), многие писали пространнее, чем нужно. Помнится, я слышал, что за миллионные тиражи все же полагалось небольшое дополнительное вознаграждение. Но к Эдуарду это не относилось. Главным было то, что книга издана. Она исчезла из продажи, и на этом история «Гены» могла бы закончиться. Но писателю Успенскому повезло:

«Ее заметили в писательских кругах. В частности, известный поэт Юрий Энтин удивился, прочитав книгу: «Как можно так свободно писать. Без славословий власть предержащим и восхваления здорового образа жизни». И он сам начал писать так же».

На этом успех «Гены», однако, иссяк бы, если бы маленький сын Алексея Аджубея, влиятельного зятя Хрущева, не принес отцу книгу про Гену и не сказал: «Вот книжка, по которой нужно сделать мультфильм». У Аджубея как раз тогда был в гостях режиссер Роман Качанов, который услышал разговор, увидел книгу и взял ее в руки:

«Отсюда все и началось. Мультфильм сделали, и в 1969 году он завоевал большой успех».

В то время Успенский начал приобретать известность еще и потому, что выступал на радио. Он разработал тип радиопередачи, который, думается, пользовался бы спросом и сейчас. Передача называлась «Радионяня». Это название трудно перевести на финский одним словом: няни ухаживают за детьми, чем и занималась эта самая няня с помощью радиопередачи: окрыленная музыкой, она учила детей русскому языку и разъясняла трудные математические проблемы. Передачу слушала и говорила о ней «вся страна», как кратко упоминает Успенский. Если так, то популярность была огромной. Другая разработанная Эдуардом передача, пропагандирующая хорошую литературу и призывающая ее читать, называлась «АБВГДейка» — по первым буквам русского алфавита. Эта передача тоже стала подлинной классикой.

Новые книги у Эдуарда выходили не сразу, просто не могли выходить. В очереди на публикацию перед ним стояли другие. В конце концов в 1971 году, пять лет спустя после «Гены», через сито прошла и увидела свет книга «Вниз по волшебной реке», черпающая темы в русском фольклоре и сказках. Вероятно, в этом случае помогла тематика. Опять же: только преданные партии авторы могли рассчитывать на постоянные публикации и мягкий хлеб.

Но Успенского это не останавливало и не могло остановить. Помимо книг имелись многие другие жанры, основанные на слове, нуждавшиеся в слове как опоре и источнике действия. Так, его начали интересовать детские театры, а особенно театры кукол. За первым спектаклем последовал второй, за ним третий. В театры детей привлекали ставшие благодаря мультипликации знакомыми персонажи — крокодил Гена и особенно маленький Чебурашка.

Цена входных билетов и вся детская культура широко дотировались государством, но из скудных копеек вырастал тем не менее тот поток рублей, который поддерживал жизнь семьи. Эти доходы даже позволили Успенскому вступить в писательский жилищно-строительный кооператив — проект, с помощью которого артисты и писатели получали как квартиры, так и мастерские для работы: однако это было невозможно для совсем безденежного автора. Когда я познакомился с Успенским, он жил по советским меркам очень хорошо, в кооперативном доме на улице Усиевича. Дом там по-прежнему стоит, и населяют его отчасти и писатели, такие как Эдвард Радзинский, Виктор Мережко и Георгий Вайнер. Первая жена Успенского Римма, однако, уже давно переехала, квартиры продавались, как и везде. Каждому пришлось после наступления нового времени обходиться своими силами. И с исчезновением поддержки со стороны государства судьбы писателей складывались очень по-разному.

Даже та мастерская, в которой я впервые встретил Эдуарда, по-прежнему существует; только теперь ею владеет Толя. Он не знал, что значит бояться балконных перил и падения. Когда строился БАМ, Байкало-Амурская магистраль, и в этом участвовала вся страна, Толя тоже внес в общее дело свой вклад. В течение месяца он красил железнодорожный мост через сибирскую реку и качался на высоте в многие десятки метров, сидя на маленькой дощечке. Так что перила балкона на головокружительной высоте для такого, как он, — детская забава.

О Советском Союзе можно говорить плохое сколько угодно, но в этом государстве было и кое-что хорошее. Если хотели построить что-нибудь гигантское, этого добивались с помощью рук народа, за счет использования масс. Одной из традиций были субботники; другой — командировки на месяцы. Так, правда, создавалось и все ужасное: в частности, приведшие к экологическим катастрофам грандиозные проекты типа изменений течения рек для создания дополнительных хлопковых полей… Обдумывался и поворот сибирских рек на юг. К счастью, эта идея все-таки осталась мечтой; причиненная ею катастрофа значительно превзошла бы все остальные. Но железная дорога (БАМ, или Байкало-Амурская магистраль) остается, поезда ходят. Хорошим было также еще и то, что культура предлагалась народу практически в любом объеме, бесплатно или по дешевым ценам, и уровень этой культуры старались поддерживать в принципе высоким. Поэтому даже симфонические оркестры бесплатно играли классическую музыку в парках и поддерживали этим давнюю традицию. И простой народ слушал, а однажды в Иркутске слушал и я. Это было чудесно, небесное парение Моцарта, «Пражская симфония». А на небе облака пронзал самолет, правда, не паря, а грохоча, в лучшем случае в такт с литаврами.

Культуру стремились держать в почете — по крайней мере, в принципе. Это же касалось детской литературы. Ее защищал даже Ленин. Этот основатель концентрационных лагерей, насколько мне помнится, произнес подобные слова: «Детям нужно предлагать только лучшее». Правда, когда я пытался выяснить происхождение фразы, это удалось не сразу. Даже Успенский не помнил источника, хотя фраза казалась ему знакомой.

Где установить происхождение этого выражения? Я обратился к Пулму Маннинен и по ее совету написал в музей Ленина. И в самом деле получил ответ от директора музея Аймо Минккинена:

«Я задал твой вопрос в том числе и персоналу музея, чтобы они поразмышляли, и это принесло результат. Заведующая нашей библиотекой магистр философии Эмилия Марттунен в самом деле нашла это ленинское высказывание. В русской книге Константина Душенко «Русские политические цитаты от Ленина до Ельцина» («Юрист», Москва, 1996). На странице 59 приводится следующая цитата: «Все лучшее детям». Ленин произнес эту фразу в беседе с руководительницей дошкольного отдела Наркомпроса Д. А. Лазуркиной (в ноябре 1917 г.). В воспоминаниях Лазуркиной фраза приводится в следующей форме: «Помните, все лучшее, что у нас есть — детям!» (Опубликовано в книге «Подписано Лениным», 1968)».

Значит, мне не приснилось; и этими словами защищались дети и детская литература, правда, зачастую лишь в угоду собственным целям. Речь шла о создании нового человека, и дети были подопытными кроликами. Дети воспитывались отдельно от родителей. Именно это обеспечивало, с точки зрения государства, наилучший конечный результат.

Это мы наконец увидели: государства и самого уже нет.

В идеологии коммунизма содержалось много искренней веры и усилий. Даже Маяковский написал для детей поучительные стихи с меткими рифмами: «Что такое хорошо и что такое плохо?» И в стихотворении, и в вопросе Маяковского нет ничего предосудительного — напротив. И этот же самый вопрос можно по-прежнему задать так же громогласно, как в России, так и в Финляндии.

От этой веры и общего стремления к культуре (хотя и принуждающей к схеме) до досадного мало осталось в том вульгарном капитализме, под ярмом которого в России теперь, словно для разнообразия, приходится жить. Хотя у людей есть духовная свобода, которая дороже золота (если понимать необходимость не выступать против путинского режима), добывание денег, то есть средств к повседневному существованию, привязывает их к системе по-другому. Выпадение из нее может привести к гибели или изолировать по модели бывшего Советского Союза. Хотя пенсии и зарплаты опять выплачиваются, социальная политика в России, насколько я слышал, по-прежнему в немалой степени опирается на добрую волю, чувство долга и человеколюбие благотворительных некоммерческих организаций, а также родственников, друзей и знакомых.

2

Гена пришел в 1966 году к русским детям таким, какой он есть: самоуверенным и симпатичным крокодилом, который знает, что делает. Гена жил, таким образом, своей жизнью. И привнес в мир детей, помимо самого себя, целый новый спектр жизни. В самом начале книги Успенский представляет будущих героев своей истории и, как это положено в биографиях, рассказывает об их корнях. Речь идет, по словам писателя, о его старых игрушках. Точнее говоря, об игрушках не гражданина Успенского — таких игрушек у него не было, — а рассказчика, того «я», от лица которого ведется повествование.

Речь шла не о каких попало игрушках, а о тех, которые были самыми приятными.

Успенский определяет их так: «…громадный резиновый крокодил по имени Гена, маленькая пластмассовая кукла Галя и неуклюжий плюшевый зверек со странным названием Чебурашка».

В этом еще нет ничего необычного. Об игрушках написаны бесчисленные, многократно читанные книги, а в этих книгах игрушки всегда пробуждают к жизни и заставляют вести себя по-человечески. Так происходит и в «Гене» Успенского: «А в книге они, конечно, настоящие, взаправдашние, а никакие не игрушки».

Тем не менее, уже даже начало книги оказывается необычным, потому что она начинается, вместо представления эпонима, давшего имя книге, то есть Гены, с рассказа о совсем другом персонаже — Чебурашке, в финском переводе — Muksis. Кажется, что Успенский, начав с Чебурашки, интуитивно понимал, что именно он со временем завладеет детским вниманием и превратится в объект нежности, простирающейся в мир снов.

Так необычно книгу начинать нельзя, особенно книгу детскую, скажем мы, знающие, как следует поступать. В начале важно, чтобы маленький читатель познакомился именно с главным персонажем книги и привязался к нему так, чтобы хотелось читать дальше!

Эдуард не прислушался к этому ворчанию, когда писал. Он действовал интуитивно, и хорошо, что так. Потому что благодаря Чебурашке ожидание продолжения истории лишь растет; чтение вовсе не останавливается. Напротив. Ведь Чебурашка — это что-то новое, прежде невиданное: он не только тропический, но и вообще поистине удивительный зверек. Науке подобный зверь по-прежнему не известен. Свое имя Чебурашка получил, разумеется, от людей, потому что ведь это же люди дают зверям имена: «Это они сказали слону, что он слон, жирафу — что он жираф, а зайцу — что он заяц. Сами зайцы, слоны и жирафы и понятия не имели о том, что у них такие имена».

А путешествие из Африки в Россию происходило так: Чебурашка будто бы нечаянно очутился в ящике, в котором были апельсины. Вкусные, потому что Чебурашка начал их есть. А когда поел, то так насытился, что заснул.

Оказывается, конечно, так, что ящик привозят в магазин, а когда продавцы в магазине его наконец открывают, апельсинов уже совсем нет. А вместо них — съевший все апельсины сонный и толстый-претолсгый Чебурашка.

Зверька вытаскивают, сажают на стол и удивляются ему. Что за зверь такой? Что с ним делать?

Чебурашка так устал, что падает со стола на пол: чебурах! От этого он и получит свое имя. Русское имя Чебурашка описывает того, кто именно вот так падает — чебурахается. Я не нашел этого глагола в обычном словаре, но, например, Толковому словарю русского языка под редакцией Д. Н. Ушакова в четырех томах и словарю Владимира Даля глагол был знаком: «чебурахнуться». Он означает падение с грохотом (грохнуться), падение с глухим звуком, шлепком (шлепнуться); или вообще падение с шумом (упасть с шумом). Этот глагол в свое время употребляли люди, которых эвакуировали с Волги. Эдуарду и его дочери Тане он запал в память. А заодно и деревянная игрушка по имени Ванька-встанька: когда ее толкаешь, эта деревянная матрешка с мужским лицом, резко качнувшись, не падает, а снова принимает вертикальное положение — в ее округлое основание заливают свинец.

Для сравнения можно вспомнить нашего отечественного Лиллери Лаллери, поднимающегося словно сам собой — хотя он и не удержался на месте, тем не менее смог встать: «Лиллери Лаллери на доске лежал. / Лиллери Лаллери с доски упал. / Во всей Финляндии нет, похоже, /того, кто Лиллери Лаллери исцелить сможет».

С Чебурашкой дела обстояли не так плохо; об этом позаботился Успенский. Побеспокоился об «исцелении» Чебурашки — ведь он был большим поклонником Чуковского и его доктора Айболита.

Чебурашка получает от директора магазина не только имя. Ради него предпринимаются и другие хлопоты. В зоопарк, правда, его брать не хотят, потому что никто не знает, куда его поместить: «то ли к зайцам, то ли к тиграм, то ли вообще к морским черепахам». И директор в недоумении: не продавать же зверька вместо апельсинов, как с ним поступить? Он вспоминает о дальнем родственнике, тоже директоре магазина, в котором продают уцененные товары, и тот соглашается взять Чебурашку на работу: он может привлекать в магазин покупателей, стоя в витрине.

Как будто покупателей в Советском Союзе нужно было привлекать… Если только в магазине реально было что купить, по сути дела, что угодно, весть об этом быстро распространялась и выстраивалась и росла очередь, и все с магазинных полок и из кладовых сметали подчистую. Это я десятки раз видел собственными глазами. Даже научился технике стояния в очередях: когда однажды я стоял в очереди, подошла какая-то женщина с авоськой (авоська, или сетчатая хозяйственная сумка, чаще всего была у женщин, а портфель — у мужчин), постучала меня по плечу и сказала: «Я за вами», — и поспешила в другую очередь таким же образом занять место. Ей только нужно было помнить лицо того, за кем она занимала, но в этом она была специалист. Бывалый стоялец в очередях, она следила, как они продвигаются, и сразу втискивалась в одну из них, как только прилавок оказывался в зоне видимости: «Вы меня помните?» И затем она, не дожидаясь ответа, ныряла в начало очереди и всегда что-нибудь приобретала. Если продавалось что-то такое, что ей было не нужно, то все равно: все можно было продать, или обменять, или даже отдать.

В основных продуктах питания недостатка не было, хлеб был прекрасным, и его хватало, как и картошки, и мороженой рыбы из разных морей мира, но приличное мясо и особенно потребительские товары были в дефиците. Их тайком продавали из-под прилавка знакомым. Но тем не менее весть распространялась, и вскоре в магазине, в который поступила, к примеру, партия телевизоров, не оставалось ничего, кроме стояльцев в очереди.

Значит, разговор о рекламе — это тонкая ирония книги? Похоже на то. Примеры того же жанра следуют и дальше, поскольку Чебурашка сразу получает жилье: старую телефонную будку у входа в магазин. И хотя домик маленький, но это собственная и отдельная квартира, что само по себе большое чудо. Ибо одинокий человек собственную квартиру не получал, если только не был любимчиком партии.

В сказке, однако, все возможно. А что было внутри домика, в котором жил наш герой?

«Безусловно, этот дом был не самый лучший в городе. Но зато под рукой у Чебурашки всегда находился телефон-автомат, и он мог звонить кому хочешь, никуда не выходя из собственного дома».

Так скрытая сатира возводится уже в третью степень.

Ведь добиться установки телефона в Советском Союзе было очень и очень трудно, когда — или правильнее «если» — квартира вообще была получена. Только живущий в телефонной будке мог при этом быть уверенным в наличии телефона…

Ход сюжета еще не совсем раскрылся, но первый намек на будущие события сообщается в самом конце главы: «Правда, пока ему (Чебурашке) некому было звонить, но это его нисколько не огорчало». Телефонных книг не было, но на углах улиц здесь и там попадались справочные киоски, в которых можно было все-таки хотя бы осведомиться о возможных номерах людей.

Только теперь, когда Чебурашка обеспечен жильем, может наконец появиться и представиться сам герой, давший имя книге, — Гена. У крокодила уже наготове и имя, и профессия, что само по себе совсем неудивительно. Зато удивительно то, что и у Гены была собственная квартира: «Каждое утро он просыпался в своей маленькой квартире, умывался, завтракал и отправлялся на работу в зоопарк». Зачем? И ответ следует незамедлительно: «А работал он в зоопарке крокодилом».

Гениально! Хочется сказать по-русски: просто гениально. Не указывает ли имя «Гена» и на эту характеристику — а вообще это просто одна из уменьшительно-ласкательных форм имени Геннадий: Генка, Гена.

В зоопарк Гена ходит как солидный гражданин, с тросточкой, в собственной одежде. Только придя на место, он облачается в рабочую униформу, то есть раздевается. И затем начинает работать: идет в вольер и ложится на краешке бассейна.

На его клетке висит табличка с надписью: «АФРИКАНСКИЙ КРОКОДИЛ ГЕНА. ВОЗРАСТ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ. СМОТРЕТЬ РАЗРЕШАЕТСЯ».

Вот так. А когда рабочий день заканчивается, Гена одевается и идет обратно домой, как все остальные граждане. А чем наш крокодил занимается дома? Читает газету, пускает мыльные пузыри из курительной трубки и играет сам с собой в крестики-нолики.

Теперь начинают разворачиваться события. Когда в крестики-нолики слишком долго играешь один, когда других соперников нет, игра в крестики-нолики начинает надоедать. И Гена понимает, чего ему не хватает. Так Гена пишет на листке объявление, и не одно, а много. Ключевая фраза объявления такая: «МОЛОДОЙ КРОКОДИЛ ПЯТИДЕСЯТИ ЛЕТ ХОЧЕТ ЗАВЕСТИ СЕБЕ ДРУЗЕЙ». Потом Гена развешивает объявления по городу и начинает ждать, что за этим последует.

3

Откуда взялся образ Гены? Крокодилы встречаются в любимой еще отцом Успенского книге Брема, еще и с картинками, а резиновый игрушечный крокодил мог быть родом из детства Успенского. Хотя когда я об этом спрашиваю, выясняется, что дело обстояло не так: «У меня в детстве не было крокодила. И других игрушек вообще». Значит, превращению персонажа в игрушку помогла чистая фантазия. Да и образ Чебурашки продиктован случайностью. Эдуард рассказывал, что увидел однажды, бродя по Одессе, в ящике с бананами хамелеона, который, повидав мир, оказался в России. Или же это было какое-то другое, местное существо, просто нашедшее дорогу к пище. Это не имеет значения. Именно хамелеон лучше всего вписывается в эту историю: ведь это создание обладает особенной способностью к трансформациям.

Любая сказка нуждается в таком. Успенский просто пошел дальше, он начал обдумывать и развивать впечатление от увиденного им существа. Чебурашка получил новую форму и большие уши, а с их помощью — беспомощность и ласковость, и тихий нежный голосок; таким он был и в мультфильмах, и во всех театральных постановках, вплоть до замечательного спектакля Unga Teatem в эспооском районе Кило в 2006 году; это самый последний спектакль из увиденных мной. Таким образом, из хамелеона вырос гибрид медвежонка, коалы (сравнить хотя бы с австралийским Блинки Биллом), панды и пушистого сурка. Исходя из этого, он был особенным существом, хотя науке этот зверь по-прежнему совершенно не известен.

Имя подыскать помогла маленькая дочь Успенского Таня, которую позабавило, что зверек неуклюже падает. Теперь в России Чебурашка знаком всем, даже тем, кто ничего не знает о самом Успенском (если таковые еще есть). Чебу, как его называю я, стал естественной частью мира детей, и когда дети вырастают, персонаж передается по наследству, в свою очередь, новым детям. Не потому ли классические образы детской литературы (Винни-Пух, муми-тролли, Пеппи Длинныйчулок, Маленький принц и другие подобные) даже в современном развлекательном хаосе держат марку еще крепче, чем соответствующие герои литературы для взрослых.

Финскому читателю книга кажется, на первый взгляд, безобидным, маленьким и трогательным рассказом, в котором присутствует важнейшее качество хорошей истории — вводящий в повествование персонаж.

Гена одинок, но когда крокодил сам это замечает, он начинает с надеждой искать друзей. Для этой цели составлено объявление — все еще очень русское (да и финское, почему бы нет) средство: колонки персональных объявлений, правда, начинают в журналах пропадать, но доля их в интернетных поисковиках растет. А одиночество Чебурашки еще беспомощнее, чем у Гены: Чебурашка из тех, кто просто дрейфует от события к событию, от человека к человеку, кажется, будто он доволен всем. Ему достаточно, что по телефону можно звонить; и особенно, что есть квартира, работа и еда. Это три центральных столпа и в жизни человека.

Человек нуждается в них, получив, однако, и другое — общение. И именно этим отличается человек от животного.

Итак, «Гена» — это рассказ не только об одиночестве, но и в особенности о том, как это одиночество преодолеть. Если ты одинок и нет друзей, их можно попытаться завести. И когда пытаешься, попытка всегда вознаграждается. Сказка это обещает.

Взрослый знает, что так бывает далеко не всегда. Но об этом ребенку рассказывать не стоит. Без надежды нет стремления вперед, желания стать лучше. Когда падаешь духом, цепенеешь. А когда цепенеешь, деградируешь.

Образ Гены во всяком случае положительный: полный надежд, предприимчивый, оптимистичный. А еще Гена — главная движущая сила книги, именно он выстраивает действие, и одновременно связывает новых персонажей с прежними.

Это делается шаг за шагом. Объявление привлекает к крокодилу сначала маленькую девочку Галю (в финском переводе Уллу), а у девочки сразу обнаруживается серьезное отношение к делу: «В вашем объявлении, — сказала девочка, — целых три ошибки».

Это не удручает крокодила: «Не может быть! — воскликнул Гена: он думал, что их по крайней мере восемнадцать». И он интересуется своими мелкими ошибками и спрашивает: «Какие же?»

Есть человеческий тип, который воспринимает в книге прежде всего только опечатки, читает только их. Девочка, однако, к счастью, была не такая.

Ибо разговор об ошибках для нее лишь средство приступить к началу. Когда разговаривают, знакомятся. А когда знакомятся, начинают изучать друг друга, а это может привести к более продолжительному общению, из которого может родиться и настоящая дружба Другого пути к этому нет:

«А что мы будем сейчас делать?» — спрашивает девочка, которая работает в детском театре.

И Гена отвечает: «Ничего особенного. Давайте просто побеседуем».

Последовала бы пауза, если бы в это время снова не позвонили в дверь. А за дверью, разумеется, Чебурашка.

Успенский почти не описывает своих персонажей, он развивает события через диалог (юморески для шоуменов…), это наиболее характерно для его манеры письма. Речь обнажает и продвигает ход вещей, и речи достаточно. Гена и Галя разговаривают и, конечно, задаются вопросом, что же Чебурашка за зверь. Таким образом появляется Чебурашка. Он точно не щенок — а может, леопард? И Чебурашка сам в соответствии со своим характером присоединяется к каждому мнению: «Наверное, — согласился Чебурашка. Ему было все равно. — Наверное, я леопард!»

Все подводит к тому, что этим троим внезапно оказывается комфортно и приятно в обществе друг друга. Особенно Чебурашке. И вот он начинает, оставшись один, скучать по только что встреченным товарищам.

Чебурашка понимает и то, что ему нужны эти друзья. И хотя они теперь часто встречаются и пьют кофе и играют в крестики-нолики, это, кажется, еще не вполне удовлетворяет Чебурашку: «И все-таки Чебурашке не верилось, что у него наконец появились настоящие друзья».

Одиночество может быть частью характера. И со своим характером каждому приходится жить от рождения до могилы. Но Чебурашка не падает духом; он верит в развитие. В этом сила Чебурашки. Он показывает путь, который, возможно, подойдет и для других одиноких. Даже тяжелую судьбу можно изменить, по крайней мере, следовало бы попытаться это сделать. Особенно потому, что есть еще много одиноких, кроме тебя. К Гене домой приходит сначала маленькая собачка Тобик, а потом большой лев Чандр. Чебурашка понимает, что именно они — большой и маленький, защищающий и защищаемый — совместимы друг с другом. Итак, и собачка, и лев уходят в конце концов довольные вместе, ведь каждый из них приобрел товарища, которого хотел иметь.

Счастливая случайность, со своей стороны, порождает мысль о Доме друзей. Речь идет об искреннем представлении Успенского о том, какими могли на самом деле быть политические Дома дружбы. Открыть такой дом, в котором каждый одинокий мог бы найти себе товарища, особенно те, кто не знает, как этого достигнуть. Эта мысль еще больше сближает Гену, Галю и Чебурашку. Работа помогает человеку распорядиться своей жизнью или хотя бы закрепиться на ее обочине, потому что безработица — ужасающая социальная проблема. Работа не только занимает делом этих троих одиноких, но и сближает их между собой. И так мечта о совместном предприятии становится реальностью:

«На другой вечер работа закипела. Гена сидел за столом и как главный специалист по объявлениям писал:

ОТКРЫВАЕТСЯ ДОМ ДРУЗЕЙ.

Каждый, кто хочет иметь друга,

пусть приходит к нам.

Чебурашка брал эти объявления и выбегал на улицу. Он наклеивал их везде, где можно и где нельзя. На стенах домов, на заборах и даже на проходивших мимо лошадях».

Красивая идея начинает воплощаться в жизнь. Дом построен, и все, таким образом, в порядке. Но сразу никакая идиллия невозможна. Нужны противодействующие силы, которые своими деструктивными кознями в конце концов лишь укрепляют силу существующего добра.

Это зло, или противоборствующую сторону, начинает представлять и продвигать экстравагантная парочка. Через дверь в дом проскальзывает сначала крыса Лариска, а за ней следует «маленькая юркая старушка»: ведьма Шапокляк. Она из тех, кто не желает другим счастья и не дает покоя: все доброе отвратительно, его нужно запачкать и погубить. Если у самой жизнь скучная, то и у других так должно быть!

Во вредничаньи, каверзах и озорстве эта женщина находит свое самое большое удовлетворение. И чем больше я смотрю на ее образ, тем больше подозреваю, что в качестве одного из людей, этот образ породивших, выступает мать самого Успенского.

Эта мысль, возможно, покажется чрезмерной натяжкой, но она основана на тех рассказах, которые я слышал от Эдуарда. Дело в том, что матери больше нравились неудачи сына, чем его успехи. Почему так было, по-прежнему понять невозможно.

К любви нельзя принудить, но свои плохие мысли человек все-таки мог бы скрывать. А может ли? Ведь и такое притворство ребенок интуитивно чувствует, зачастую лучше взрослого. Так что выход из тупика найти нелегко.

4

Сюжетные линии книги начинают продвигаться, разветвляться и становиться все более разнообразными — об этом заботится ведьма старуха Шапокляк со своей крысой. Добрым намерениям героев, разумеется, даже она воспрепятствовать не в силах. В книге присутствует классическая тема борьбы добра и зла; читатель получает урок и назидание, но с помощью юмора. Опасность юмора, с точки зрения властей, в том, что он искусно маскировался, вернее, под юмор маскировалась сатира.

Поэтому юмористов не жалуют. И именно сатиру использовал молодой Успенский; использовал искусно. Юмор вуалировал часть сатирических намерений и скрытых мыслей, но, с другой стороны, он также подкреплял шпильки и намеки, которые привык замечать внимательный советский читатель.

У меня на мгновение возникает мысль, что наверняка не все детские книги цензоры изучали досконально. Но когда я спрашиваю, что в книге пришлось в процессе издания вырезать или изменить, получаю ответ. Конечно, Успенский помнит точный ход событий:

«В «Крокодиле Гене» не было вырезано ничего. Книгу не хотели печатать вовсе. Но мудрый редактор Надежда Терехова додумалась пригласить иллюстратором художника Алфеевского. Тот работал в Союзе художников большим начальником. Он сказал директору издательства так: «Я завуалирую книгу своим иллюстрациями. Герои будут куклами». Так он действительно и поступил в своих первых рисунках. Мне пришлось долго спорить с ним, хотя угрожало полное выпадение книги из издательского плана. Но так или иначе, книгу во всяком случае выпустили. Следующее издание иллюстрировал уже Геннадий Калиновский».

По словам Успенского, тот же Алфеевский спас пять лет спустя и произведение «Вниз по волшебной реке». Правда, тогда одного лишь вуалирования иллюстрациями уже было не достаточно. Из книги вырезали целые куски и фразы. Кощей Бессмертный, вися на цепях и ожидая смерти, констатировал: «Я не потеряю ничего, кроме своих цепей». Это был парафраз высказывания Маркса, которое касалось удела пролетариата. Была ли эта цитата слишком ценна для детской книги? По крайней мере, она пропала. Думаю, что слишком явной была отсылка к узникам совести в Советском Союзе.

Из книги о волшебной реке, кстати, хотели даже вычеркнуть слова немецкого происхождения, такие как кухня (Kuche). Но в предотвращении этого идиотизма помогли уже сами сотрудники редакции.

Что нервировало руководство издательства в книжке про Гену? Уже в самом начале проскальзывало достаточно много обстоятельств: как одиночество, так и жилищные и прочие проблемы. И даже отыскивались новые.

Жирафа Анюта и обезьянка Марры Францевна — не самые неудобные персонажи, они — это мягкий промежуточный аккорд, они находят друг друга. Но следует поворот к худшему. Негодяев в Советском Союзе не должно было и не могло быть, но тем не менее они были. Этот сорт людей, имеющийся в каждой стране, представляет сбившийся с пути истинного Дима, у которого в табеле шесть четверок, или правильнее, двоек, потому что в Советском Союзе и сейчас в России оценки начинаются с пятерки и идут по нисходящей. Двойка считается неудовлетворительной отметкой.

Поскольку Дима несчастен и представляет несчастье для самого себя, компаньоны хотят, чтобы и он нашел себе друга. Дима хотел бы встретиться с тем, кто будет хуже его самого. По всем школам начинают такого искать. Наконец находится один шалопай, который может сравниться с Димой. Но когда выясняется номер школы и имя мальчика, Дима понимает, что речь идет о нем самом.

Так просто дело разрешить не удается. Пока что Дима остается один.

Гену начинает нервировать поток всевозможных посетителей: поскольку Генин домашний адрес теперь общеизвестен, ищущий друга может прийти в любое время, хоть к постели спящего… Эту проблему обдумывают и предпринимают новое дело: решают построить отдельный Дом дружбы.

К такой мысли в сказке прийти легко, но воплотить ее в жизнь гораздо труднее. Особенно в Советском Союзе: по всем вопросам строительства решения всегда принимало государство. И вот вместе с книгой мы в очередной раз погружаемся в парадоксальные недра советской бюрократии.

Сказки Эдуарда никогда не отделялись от общественной реальности. Именно это могло раздражать постоянно бдительных и настороженных церберов издательской лестницы.

Как автор сатиры и юморесок для взрослых, Успенский в этом произведении для детей проявляется еще сильнее, чем раньше. В книге, предназначенной для маленьких детей, он начинает безжалостно описывать повадки бюрократа и бюрократии, вообще то, как в государстве обращались с делами граждан и занимались ими. А также то, какие люди ими занимались. В советской детской книге такое даже в шестидесятые годы совершенно необычно, прямо-таки невозможно.

Вот как это происходит. Решено построить дом, недостает только строительных материалов. Дом хотят сделать прочным, и поэтому нужны кирпичи. Но кирпичи можно достать только по разрешению. А вопросом кирпичей занимается Иван Иванович. Это исконно российский бюрократ, для того, кто читал Гоголя, типаж весьма знакомый.

Затем отправляются к господину товарищу. А мужчина (начальник, разумеется, мужчина) уже тут как тут, сидит за письменным столом, как все чиновники в мире. И что чиновник делает? Ну, работает, разумеется. На столе телефон и куча заявлений. И вот Иван Иванович рассматривает поступившие заявления:

«Из большой кучи бумаг он брал одну, писал на ней: «Разрешить. Иван Иванович», — и откладывал в левую сторону.

Затем он брал следующую бумажку, писал на ней: «Не разрешить. Иван Иванович», — и откладывал в правую сторону.

И так далее.

«Разрешить. Иван Иванович».

«Не разрешить. Иван Иванович».

Успенский всегда был мастером короткого пространства, ему не нужно многословие. Существенные слова и центральные реплики привязывают историю к читателю и его собственному воображению, пробуждают его. Читатель тем самым включается в книгу, и как участник, и иногда даже как дописывающий ее в своем воображении. Как же хорошо подмечен этот типаж, Иван Иванович. Винтик в механизме — чем-то напоминает чаплинского персонажа в «Новых временах». Но если Чаплин был исполнительной деталью механизма, то Иван Иванович сидит себе в стеклянной будке и как начальник наблюдает за всеми работниками. Одного используют, другой использует сам.

На самом деле такой человек располагал, и зачастую до сих пор еще располагает, всей властью. Каждый извлекает из власти выгоду по-своему, и Иван Иванович тоже разработал способ, который помогал и защищал его самого. Его цель проста: он хочет остаться на своей должности. И он знает, как на ней остаться.

Когда наши друзья попросили у него много кирпичей, Иван Иванович ответил:

«Много я дать не могу. Могу дать только половину».

У него начинают допытываться, почему он так поступает — дает только половину от запрошенного. И немедленно следует ответ. Ответ чиновника до мозга костей — логичный и разумный:

«Очень просто, — сказал Иван Иванович. — Если я все буду делать до конца и всем все разрешать, то про меня скажут, что я слишком добрый, и каждый у меня делает, что хочет. А если я ничего не буду делать и никому ничего не разрешать, то про меня скажут, что я бездельник и всем только мешаю. А так про меня никто ничего плохого не скажет. Понятно?»

Так, образ действия и правила усваиваются быстро. Самое важное — избегать должностных ошибок. На остальное наплевать. В России, правда, правила и нормативные акты всегда обходили с помощью взяток — так было даже в Советском Союзе, а теперь в особенности. Финляндия в этом отношении все-таки, на наше счастье, страна сравнительно девственная. Не правда ли?

В описании трудовой жизни в книжке про Гену об этой самой черной ее стороне — взятках — однако, умалчивается. Не все можно сказать. В Советском Союзе было немало вещей, на которые не мог указывать даже Успенский.

Искренний ответ бюрократа о половинном удовлетворении всех просьб воодушевляет Гену. Он рассказывает, что они хотят построить два дома, для этого им нужны кирпичи: Иван Иванович, разумеется, дает кирпичи только на один дом. И таким образом этот вопрос тоже очень быстро оказывается улаженным.

Но как доставить кирпичи на место, где предполагается возвести дом, то есть возле детского садика? Иван Иванович может дать для перевозки только полмашины или целый грузовик, но только на половину дороги… Но хитрый крокодил, который понимает, как устраиваться в жизни, додумывается сказать, что объект для доставки находится на вдвое большем расстоянии: так кирпичи привезут именно туда, куда нужно.

Фрагменты книги начинают вставать на свои места. Хотя старуха Шапокляк хочет разрушить дом аж с помощью носорога, ей это, разумеется, не удается.

Дом растет, и вот он готов, и застенчивому Чебурашке приходится даже произнести речь. Его охватывает смущение, но тем не менее он пытается. И это восхитительно лаконичная речь: «Строили мы, строили и наконец построили!»

А потом? Всех передружили, даже Дима в конце концов приобрел настоящего друга. Не подобного ему самому шалопая, а самую прилежную ученицу, Марусю. Девочка тоже осталась одна, потому что первая ученица в классе не часто обзаводится друзьями. Оба начинают поддерживать один другого, и противоположности наконец-то благоприятно влияют друг на друга.

Сказка? Возможно. Но какая добрая.

Когда у всех есть друг — так для чего теперь нужен дом? Уже и не нужен…

Понимание этого особенно удручает Чебурашку. И хотя в его речи сохраняется конструкция речи, произнесенной на открытии, но содержание ее меняется и приобретает новый и печальный оттенок: «Строили, строили, и все напрасно».

Нет, ничего не пропадет даром. В этом Чебурашку убеждают все. Так и случается, поскольку Успенский (всеведущий рассказчик) разрешает эту проблему. Дом превращается в клуб, а Чебурашка получает новую работу: он поступает в соседний детский сад работать игрушкой. «Все были очень довольны». И это решение нравится как маленькому, так и большому читателю.

Но писатель хотел еще кое-что добавить. Что делать с вредной старухой Шапокляк, женщиной, которая желает всем лишь зла? Ну, ее спроваживают подальше, и вполне конкретным образом: Чебурашка и остальные дарят жадной старухе столько воздушных шариков, сколько она может заграбастать. Шарики поднимают жадную Шапокляк в воздух, и ветер уносит ее далеко-далеко. Хотя Успенский, кажется, сохраняет и возможность возвращения; он позволяет колдунье вопить с высоты:

«— Разбойники! — кричала Шапокляк. — Я еще вернусь! Я еще покажу вам! Вам всем житья не будет!

— Может, и вправду она вернется? — спросила Галя у Чебурашки. — Тогда нам действительно житья не будет».

Но даже это не меняет веселого тона заключительных абзацев: вернется колдунья или нет — это забота не сегодняшняя. А там видно будет.

5

Книга про крокодила Гену и его друзей вызвала двоякую реакцию, и оба ее проявления оказались сильными. С одной стороны, были те, кто с радостью приветствовал появление нового и свободно самовыражающегося писателя, — мудрое внимательное разновозрастное читательское большинство и поддерживающие Успенского коллеги-единомышленники. Но сразу, разумеется, появилась сплоченная группировка завистливых и скептически настроенных писателей-бюрократов, которые сразу почуяли, что речь идет о таланте, превышающем масштабами их самих. Эти власть предержащие начали притеснять и ругать его.

С годами эта ситуация стабилизировалась. Противниками были всегда одни и те же: Сергей Михалков принимал решение; Анатолий Алексин исполнял. Зависть нужно заслужить, как хорошо известно, а количество людей, сомнительно балансирующих на грани креативности, завидующих Эдуарду и дискриминирующих и отталкивающих его, с годами только увеличивалось. Но уже в 1960-е годы первые успехи писателя заставляли людей настораживаться. Как Успенский умудрялся писать «неправильно» и при этом добиваться сначала публикации произведения, а затем и его всенародной известности и избегать наказания за это? Ведь это происходило в государстве, где все всегда делалось «правильно».

Что же Успенский сделал в книжке про Гену неправильно? Кроме того, что по-настоящему умел писать, еще и то, что писал о вещах, о которых даже во «взрослой» литературе говорили не часто.

Как, например, об уже упомянутом детском одиночестве, не говоря уже о нелепостях бюрократии.

Детском? Гена и Чебурашка были игрушками, хотя и ожившими в сказке. Игрушки могут прекрасно находиться и в одиночестве, не требуя никаких забот и ухода. И тем не менее именно с этими игрушками читатели себя отождествляли. А в книге есть и «взаправдашние» дети, как, например, находчивая Галя (в финском переводе Улла) и шалопай Дима. Не говоря уже об отлично успевающей в школе Марусе, может быть, самой проблемной из них. Как даже «хороший» ребенок может быть одиноким, стать почти несуществующим? Очень просто: никто именно по этой причине не хочет с ним дружить.

Для государства такой ребенок — проблема. Стадная посредственность отдает предпочтение себе подобным. Талантов при этом чуждаются. Хотя именно они были бы для государства нужны.

Опять-таки: эта тенденция не зависит от общественного строя.

Хуже всего, пожалуй, то, что каждый читатель, особенно взрослый, сразу узнавал типажи книги — их реальные прообразы и модели имелись во всех школах по всему Советскому Союзу. Как писал Виктор Бондаренко в своем эссе об Успенском в конце 1980-х годов:

«Когда в семье раньше было несколько детей, ребенок не был одинок. Сейчас двое детей уже редкость, чаще всего ребенок только один. Родители на работе, они отбывают свою тяжелую долю. Нет ни брата, ни сестры. И отсюда возрастающая потребность сбежать в Простоквашино. Ребенок зачастую более одинок, чем его родители. И такому ребенку становятся близкими и Чебурашка, и Дядя Федор, и даже кот Матроскин. Такому ребенку не нравится его одиночество, и он ищет друзей хотя бы в книгах или мультфильмах».

Бондаренко говорит об одиночестве и хочет обратить внимание на этот вопрос; хочет, чтобы существование проблемы, наконец, признали. До Бондаренко появлялось много отзывов, которые отнюдь не были положительными, наоборот. Как будто У сиенский, говоря о тех или иных проблемах, был виноват в самом их существовании. И от этого начинались писательские трудности.

Что это некий Успенский вбил себе в голову? Одинокие дети? Нет-нет! Ведь у всех детей в этой стране есть друг… Коллектив каждому предоставляет защиту… Родители ходят на работу, потому что это их общественный долг, а о детях заботятся и воспитывают их коммунистами великая отчизна, детские сады и школы. В советской стране каждый имеет товарища, а идеология обязывает только вместе добиваться чего-то реального. Государство воспитывало детей в духе коллективизма прямо с колыбели. А тут в маленькой детской книжке было сразу двое одиноких детей. И что еще хуже, эти дети, похоже, справлялись в одиночку. Ни у Гены, ни и Чебурашки не было папы, не говоря уж о маме; о родителях в книжке вообще не говорится ни слова.

Это считалось тогда, возможно, самым серьезным недостатком. Чтобы ребенок мог быть одиноким и свободным?! Не годится. В каждой советской детской книге должен был присутствовать воспитательный аспект, почти все детские книги окрашивал поучительный тон. Действительно, как получилось, что странные и трогательные одиночки Чебурашка и Гена смогли, словно бы незаметно, вырасти в Советском Союзе в героев мира детей — и прежде всего исключительно на собственных условиях.

Тот факт, что Успенский и сам искал в книге товарищей, подходящих для его одиноких персонажей, причем, подходящих конкретно для них, то есть создал сообщество одиноких, которое может устранить проблему, — это осталось как-то совершенно незамеченным.

Ситуацию начали рассматривать публично. На повестке дня встал вопрос: «Кто усыновит Чебурашку?» Его задал почти сразу после выхода книги в 1966 году товарищ Машовец, тогдашний «известный журналист и патриот», как отрекомендовал мне его Успенский. Смысл выступления этого известного журналиста и патриота сводился к выводу: существа, вроде Чебурашки, совсем не нужны советским детям.

Финское издательство «Kansankulttuuri» опубликовало в 1975 году ортодоксальное произведение «Дневной уход за детьми (воспитание в дошкольных учреждениях) в Советском Союзе», в котором содержатся два официальных доклада о воспитании детей, составленных самой империей. Одна выдержка из этой «литургии» в переводе на финский Мирьи Руонаниеми здесь будет уместна. Мне особенно нравится то, как ребенка приучали к почитанию авторитетов и к обожанию армии. И то, чего стремились достичь детскими играми в Советском Союзе:

«Велика роль игры

— в воспитании этических чувств и манер;

— в развитии черт коллективизма;

— в формировании понятий о добре и зле;

— в выстраивании волевых качеств характера;

— в подготовке ребенка к труду».

Даже труд ребенка — это игра А будет ли его труд игрой? Игра — это также, и прежде всего, инстинктивное, самопроизвольное и радостное событие. Персонажи-животные в произведении Эдуарда делают почти все перечисленное в списке, но власти, тем не менее, не могут их одобрить. Ведь Генин коллектив играет иначе: свободно и без авторитетов, без подчеркнутого почтения к обществу, взрослым и его бюрократам. Что невозможно. Примечательно, кстати, что поскольку к произведению «Дневной уход за детьми» составлены списки книг для разных возрастов, в каждой категории встречается произведение нашего старого знакомого Сергея Михалкова.

Бондаренко ответил Машовцу и всем остальным озабоченным «усыновлением», правда, лишь двадцать лет спустя, задав контрвопрос: «А кто усыновит те сотни тысяч детей, чьи родители неизвестно где? Машовец не хочет признать истинность Чебурашки. А Эдуард Успенский осознал проблему и показал ее через героя книги, героя, имеющего соответствия в реальности.

Чебурашка объединяет одиноких и неприкаянных современных детей. Поэтому его полюбили».

Чебурашка — сирота, Чебурашка неуклюжий, он не находит себе места, помыкаем волей других (участь каждого ребенка), но и он способен на добрые поступки, у него тоже есть и своя воля, и свои мечты. Когда Дом дружбы построен, дети и игрушки сами создают сообщество, в котором есть настоящая дружба и настоящая жизнь. Они являются самостоятельными личностями, принявшими ответственность за самих себя: так происходит даже с самым беспомощным и больше всех нуждающимся в нежности и защите — с самим Чебурашкой. Если взрослый не помогает ребенку, детям самим приходится помогать себе. Это произведение Успенского показывает своим читателям: благодаря друзьям и товарищам это возможно. Таким образом в этой книжке присутствует замечательно ясный и положительный урок, хотя и не согласующийся с «правильными» назиданиями своего времени…

Гнев и нападки бюрократов не помогли. Гена и Чебурашка остались жить именно потому, что маленькие читатели были инстинктивно на их стороне, признали их, отождествляли себя с ними. Другого не нужно. Когда так происходит, воображаемое становится реальностью. Такую истину уже никакой запрет не сможет опровергнуть.

6

Следующий бестселлер Успенского «Дядя Федор, пес и кот» вышел восемь лет спустя, в 1974 году. Он не сразу возымел успех, как и книжка про Гену, но постепенно Дядя Федор превзошел даже Гену и по тиражам, и по популярности. На самом деле и это произведение обращается к той же теме и проблеме — к одиночеству ребенка, но начинается с совершенно иной ситуации: с противоречия, возникающего между ребенком и его родителями.

Дядю Федора не нужно усыновлять, у него уже есть семья, которая сразу представлена читателям. Проблема, поставленная произведением, и решение этой проблемы тоже не такие, как в «Крокодиле Гене». Одно лишь строительство Дома друзей посреди города и наличие знакомых людей этому мальчику никак не помогло бы. Он хочет изменить условия в своем доме, чтобы жить изо дня в день в соответствии со своими мечтами.

Когда это не удается, приходится действовать иначе. И мальчик приступает.

В начале книги читатель даже не догадывается, какое путешествие его ожидает. Дядя Федор — серьезный мальчуган, который научился читать уже в четыре года, а теперь, шестилетний, заботится о себе, умеет даже варить суп. Эта самостоятельность импонирует родителям.

Но от этого, однако, особого толку нет. Основное противоречие остается неразрешенным: Дядя Федор любит животных, мама — нет. И когда мальчик нашел говорящего кота и подружился с ним, привел к себе домой, мама не допускает и мысли, что кот будет жить в их семье. Хотя кот был бы для одинокого ребенка отличной компанией. Папа пытается примирить всех, но мама категорически против. Папе придется выбирать: либо уйдет кот, либо она! Папа долго и изучающе смотрит то на одного, то на другую и затем выносит решение в пользу мамы: «Я тебя выбираю. Я с тобой уже давно знаком, а этого кота первый раз вижу».

Мама ставит в ситуацию выбора и сына: кто важнее, кот или она? Мальчик отвечает по-своему. Дядя Федор не выбирает никого, а говорит: «Но если вы выгоните кота, тогда я тоже уйду».

На это уверенная в победе мама отвечает: «Это ты как хочешь… только чтобы кота завтра не было!»

Ситуация, знакомая многим семьям во всем мире. Ребенок хочет завести домашнее животное, чаще всего кошку или собаку, но родители знают, что это не просто. Домашний любимец не игрушка, а живое существо. За ним нужно ухаживать и кормить с утра до вечера. Ребенок временами хочет поласкать и повозиться со своим любимцем, но на остальное интереса хватает редко. Пусть берет животное тогда, когда достаточно повзрослеет, чтобы самому за него отвечать; лучше всего уже в своем собственном доме…

А кот умеет не только быть обаятельным, но и говорить. Он жил на попечении у профессора Семина. Не как домашнее животное, а как объект исследований: дело в том, что упомянутый профессор хотел выучить язык зверей. Русские всегда были прославленными языковедами. Но в результате вышло так, что Семину не удалось узнать кошачьего языка, а вот кот научился говорить по-человечьи. Что, по мнению Дяди Федора, было неплохим навыком. Так ему не приходилось гадать, что у кота на уме.

Дядя Федор принимает решение, когда видит, что родители непреклонны. Как напоминает мама Дяди Федора маму самого Успенского!.. Папа слабый и хрупкий, он не способен встать на сторону собственного сына. Что делать? Поскольку дело происходит в сказке, Дядя Федор может сдержать свое слово и сделать то, что обещал:

«Он с вечера сложил в рюкзак все, что надо. И ножик перочинный, и куртку теплую, и фонарик. Взял все деньги, которые на аквариум копил. И приготовил сумку для кота. Кот как раз в этой сумке помещался, только усы наружу торчали. И лег спать».

Утром родители ушли на работу. Дядя Федор тоже проснулся, сварил себе каши, позавтракал с котом и стал писать маме с папой письмо. Он объясняет причину своего ухода: они хотят выгнать кота. Но, по мнению мальчика, это неправильно. И вот он сообщает, что принял решение:

«Я уезжаю в деревню и буду там жить. Вы за меня не беспокойтесь. Я не пропаду. Я все умею делать и буду вам писать. А в школу мне еще не скоро. Только на будущий год. До свиданья. Ваш сын Дядя Федор».

Такое письмо могут мысленно написать многие дети. Даже самый обыкновенный ребенок, попав в ситуацию, когда хочется убежать, подумывает иногда об этом, — но едва ли кто-то переходит от мыслей к действиям. А если и убегает, то возвращается сразу, или вскоре, или, самое позднее, когда начинают донимать усталость и голод. Но Дядя Федор не такой, он решил и сделал!

«Он положил это письмо в свой собственный почтовый ящик, взял рюкзак и кота в сумке и пошел на автобусную остановку».

7

Побег Дяди Федора произошел совершенно естественно. Так, словно тот отправился в магазин, или в ближайший парк, или в школу. В отъезде в деревню тоже ничего особенного не было: «Ехать было хорошо. Автобусы в это время за город совсем пустые идут». Да, потому что они уже привезли рабочих в город. Зато к вечеру они возвратятся, битком набитые пассажирами, теми, кому не было предоставлено права жить в городе, только возможность и обязанность работать.

Дядя Федор начинает уже в автобусе спокойно беседовать с котом о будущем. Теперь коту пора получить имя. И Дядя Федор придумывает ему фамилию, которая за ним и закрепится: Матроскин.

Имя — это предзнаменование. Такая фамилия в этом смысле была не совсем в точку: хоть Матроскин был родом из корабельных котов и любил море, но, к сожалению, боялся воды, и по этой причине о профессии матроса здесь и речи быть не могло. Весь смысл фамилии, придуманной Дядей Федором, для самого кота тоже проясняется не сразу.

Когда кот осведомляется, связана ли фамилия Матроскин с котами чем-то, помимо того, что в ней есть что-то морское, Дядя Федор отвечает по обыкновению серьезно: «Не знаю… Может быть, тем, что коты полосатые и матросы тоже. У них тельняшки такие».

Только тут кот понимает всю красоту полученной им фамилии, и он счастлив. Но на этом история не заканчивается, потому что автобус останавливается: «Они в деревню приехали».

С этого момента начинается новая жизнь и у Дяди Федора: «Деревня красивая. Кругом лес, поля, и речка недалеко. Ветер дует такой теплый, и комаров нет. И народу в деревне очень мало живет».

Почему мало? Место, деревня Простоквашино, кажется почти земным раем, который, правда, так и не смогли построить на земле, только в мифах и мечтах.

Деревням в российской сельской местности во времена коммунизма приходилось плохо. Старик, у которого Дядя Федор осведомляется о наличии пустого домика, объясняет отсутствие людей и большое количество пустых домов: «Да сколько хочешь! У нас за рекой новый дом построили, пятиэтажный, как в городе. Так полдеревни туда переехало. А свои дома оставили. И огороды. И даже кур кое-где. Выбирай себе любой и живи».

И у самого Успенского тоже был такой дом, когда я с ним встретился и меня отвезли в Троицкое. Это было красивое колхозное село, именно село, в котором возвышалась своя церковь, что сразу делало его более значительным, чем обычная деревня… Правда, даже там оставалось лишь несколько постоянных жителей, главным образом древние старухи да пара-тройка бездельников и пьяниц, то есть мужчин помоложе и постарше. Эдуард жил там каждую весну, также как и его друг, уже упомянутый художник Виктор Чижиков.

Важность сельской местности невозможно переоценить; за городом почти у каждого горожанина было что-то вроде своего опорного пункта во времена Советского Союза. Лес, река и поля помогали добывать хлеб насущный: с помощью природы русскому всегда удавалось как-то существовать. Из колодца бралась вода, в реке ловилась рыба, лес давал дрова, дичь и грибы-ягоды, поле — корнеплоды, а сад — все остальное. А еще природа предоставляла свободу. Успенский пил водку с местными мастерами этого дела, и во время этого священнодействия в селе Троицкое всякий раз создавался собственный социум, как бы маленькое независимое государство посреди большого и могучего. Что за благодать там была! Самая громадная из когда-либо виденных мною печь заполняла половину избы, но места все-таки хватало и людям — и тепла тоже. В этой избушке и я ночевал однажды и спал в эту ночь спокойно, словно ребенок без забот. Я был как бы Дядей Федором посреди полной, невероятно огромной тишины.

Именно так было и с Дядей Федором. Внезапно город, с его взрослыми, его дисциплиной и законами, оказался где-то далеко. Дядя Федор был предоставлен сам себе и свободен. В деревне все решения теперь будет принимать он сам.

Дом в Троицком и само село казались мне явным прообразом деревни Дяди Федора — так я думал, потому что сам это так воспринял. Но Успенский говорит, что когда он писал «Дядю Федора», у него этого дома еще не было… Однако добавляет: это не так уж далеко от истины, поскольку такие деревни и дома были повсюду. И этим слабым утешением мне снова приходится довольствоваться. Вывод сделал хороший, хотя и неверный.

Правда, Простоквашино, как я понял, даже в мыслях самого Успенского начало уже отождествляться с Троицким.

Простоквашино — обычное название для России, найдутся еще десятки одноименных деревень. Деревня Простоквашино, в которой живет Дядя Федор, в России стала частью народной мифологии, каждый знает эту деревню и ее жителей.

События начинают разворачиваться, правда, медленно, но все происходит логично и естественно. В соответствии с названием книги, к компании присоединяется третий главный герой, который в русском названии книги стоит перед котом: порядок определяется ритмикой звукового облика названия…

Речь идет о дружелюбном и нуждающемся в товарищах бродячем псе, таком милом, что вскоре Дядя Федор — несмотря на сопротивление Матроскина — принимает его в совместное предприятие. Где двое, там и третий. А заодно у пса появляется имя — Шарик, очень распространенная в России собачья кличка.

Теперь этим трем мушкетерам нужно найти крышу над головой, то есть подыскать приличный пустой дом и поселиться в нем. Все порознь начинают поиски, а когда опять собираются вместе, оказывается, что каждый нашел жилье по своему вкусу. Каждый описывает свой дом, и когда Дядя Федор представляет понравившийся ему, кот и пес считают это жилье наиболее подходящим и для себя. В нем просторно, большие окна и телевизор для Дяди Федора, огромная печь для кота, а на дворе приличная будка для пса.

Так что принять решение о вселении было не трудно. В доме нашлась еще капуста и картошка, а в реке можно будет удить рыбу. Вопрос с питанием таким образом сразу улаживается.

А остальное? В доме начинается субботник по уборке, а талант пса рыться в земле оказывается кстати при приведении в порядок пришедшего в запустение сада с огородом. Жизнь в деревне в самом деле начинает казаться возможной, хотя речь идет о шестилетнем мальчике и двух домашних животных.

А как же мытье, как с гигиеной, можно было бы спросить теперь. Баню заменит река. А в печи разводят огонь, чтобы не замерзнуть. Когда все это сделано, наши герои, сморенные усталостью, ложатся спать.

Начало было многообещающим: именно таким образом тоскующий по собственной свободе человек мог жить в деревне даже и в Советском Союзе. Но как в «Крокодиле Гене», так и в «Дяде Федоре» сказка нуждается, помимо идиллии, в нарушающих ее силах. Добро не существует без своей противоположности. Нужно иметь возможность сравнивать. Так приятели сталкиваются с таким же противоречивым элементом, который Дядя Федор недавно оставил позади: со взрослым, который представляет советское общество и его наиболее неприятные стороны.

Этот взрослый — не кто попало. Речь идет о человеке постарше: «…румяный такой, в шапке, лет пятидесяти с хвостиком». Выясняется, что он — единственное в деревне должностное лицо, персонаж, который позднее станет легендой, — почтальон Печкин.

Когда наш почтальон видит, что мальчик живет самостоятельно вместе с двумя животными, он удивляется и хочет узнать о нем все. Мол, ты, мальчик, чей? А Дядя Федор отвечает, что он ничей: «Я сам по себе мальчик. Свой собственный. Я из города приехал».

Но так не годится, в этом нет никакого смысла. Почтальон сразу это и говорит (он всегда говорит сразу все, что только приходит в голову): «Так не бывает, чтобы дети сами по себе были. Свои собственные. Дети обязательно чьи-нибудь».

Кот Матроскин возражает, ведь он по своей глубинной природе настоящий кот, а коты не принадлежат никому! Вспомнить хотя бы ту же кошку из джунглей, которая гуляла сама по себе в киплинговской истории и которой все места были безразличны. Тем не менее собственный дом и их образовавшееся сообщество, по мнению Матроскина, уже более чем достойны защиты. Кот, таким образом, приручил сам себя.

Шарик присоединяется к словам Матроскина. Единодушное сопротивление приятелей приводит почтальона сначала в растерянность, а затем уже немного выводит из себя: «Что-то необычное здесь. Значит, непорядок».

Да к тому ж еще Дядя Федор сам наступать начал: «А вы почему спрашиваете? Вы, случайно, не из милиции?»

Бедный Печкин. Он может только отрицать, хотя ясно как день, о чем идет речь. Внутри каждого советского взрослого система, в особенности сталинская, старалась воспитать шпика, своего рода скрытого милиционера. Концепция настолько прижилась, что когда в разговоре воцарялось неловкое и мучительное молчание, советский гражданин не говорил: «Это ангел пролетел», а констатировал: «Милиционер родился…»

Печкин еще и хитрый. Он скрывает свои самые потаенные цели и характер за ролью почтальона. Печкин начинает как ни в чем не бывало спрашивать, какие газеты будут выписывать новые жители. Прессу выписывать есть основание: так и его рабочее место сохранится. И тон допроса оставляется, а заодно сходит на нет неприятная тема разговора.

Уже начало книги раскрывает нам, почему одним взрослым читателям в Советском Союзе эта книга очень нравилась, а другие были преисполнены благородного и праведного негодования. Описывая жизнь мальчика, становящегося самостоятельным, Успенский умышленно или невольно уже второй раз совершил все возможные ошибки этикета. Ребенок не может и не должен быть одиноким и уж тем более самостоятельным и справляющимся без помощи взрослых — на то же указывало, как был встречен «Крокодил Гена». Но еще неудобнее такой ребенок, который использует лазейки в коллективистском обществе и находит возможность жить своей жизнью. Если не в городе, то в деревне это удается. Одновременно произведение показало, к чему привел загон людей в колхозы, то есть принудительная коллективизация: всюду скверное ведение хозяйства и пустующие приличные избы с заброшенными садами. Из природной идиллии жители были перемещены в уродливые, кое-как выстроенные многоэтажные дома, одним словом, в жалкие трущобы.

Сад, кусок собственной земли — это символы частного предпринимательства, но также и жизненная правда. Земля дает пищу, обеспечивает средства к существованию. Это каждый человек советского времени из книги сразу улавливал. Полученный от государства в собственное пользование клочок земли был наиболее реальным кормильцем, содержащим и поддерживающим общество; так обстояло дело в индустриальном (!) Советском Союзе. Странный парадокс, но правда. Даже в самые худшие, то есть в первые времена постперестроечного вульгарного капитализма, земельные участки на окраинах населенных пунктов спасали горожан от голода. Это подтверждали, начиная с Успенского, разные люди, встреченные мной в начале шумных 90-х годов: хотя опять наступал ужасающий дефицит всего, все-таки даже тогда не голодали, слава сельской местности и «шести соткам»!

Сельская местность кормила город и кормит до сих пор — во всем мире. Этого просто не хотят понять. Это же самое явление уже раньше описывали немногочисленные лучшие представители советской литературы. Как, например, мой безусловно любимый Юрий Трифонов: поездки в деревню за картошкой на зиму были центральным и важнейшим событием осени даже в хорошо обеспеченных семьях служащих.

Созданные колхозами искусственные центральные усадьбы до сих пор можно увидеть повсюду в сельской местности. С помощью колхозов пытались фабрично-заводским способом производить нужные нации продукты питания. Они работали плохо, трудовая мораль была жалкой, а потери огромными. Часть урожая всегда оставалась неубранной, а часть убранного пропадала, уходя на черный рынок. Многие из этих колхозов пришли в почти полный упадок. И тем не менее в них жили и живут до сих пор. В нескольких колоссальных каменных домах поселялась рабочая сила, для детей строили детский сад и школу, а в цокольном этаже какого-нибудь дома находился крошечный магазин, продающий хлеб, консервы и водку. И все.

Пейзаж остался тем же. Необозримые поля и лес, посреди деревушка. Где-то за полями и опушкой леса возвышается почти обрушившаяся церковная колокольня. Церкви чаще всего использовались под склады, но теперь опять начинают служить по первоначальному назначению: уже похороненные приходы учреждают снова. Почти каждую церковь начали ремонтировать, но поскольку работа ведется на пожертвования, это, похоже, затянется навеки.

Когда посреди этой на редкость красивой природы глаз натыкается на центральную усадьбу колхоза — нагромождение наспех возведенных строений из бетонных блоков, — по-прежнему можно только недоверчиво прищуриться. Пятиэтажный каменный дом в деревне — это тоже символ: словно гигантская скульптура, он являет собой пример идиотизма, в который, кажется, впал и наш собственный капитализм в маленьких центрах муниципальных общин. Но такую планировку ни один взрослый в Советском Союзе не мог поставить под сомнение, по крайней мере, публично. Напротив. Верноподданных рабских душонок, подобных почтальону Печкину, хватало, и они встречаются до сих пор повсюду, при каждом строе.

Вмешаться в жизнь новоприбывших Печкин, однако, сразу не смог. Дела Дяди Федора и его приятелей-компаньонов начали подвигаться. Краеугольные камни житья были на месте, но кое-чего в этой общине еще не хватало: денег. А без денег никто в современном мире долго не протянет.

В детской книге вопрос отсутствия денег решить легко. Это делается так: просто начинают искать клад, а затем клад, разумеется, находят. Зачастую это большой сундук, как в «Дяде Федоре»: «Ужасно много было в сундуке монет».

Когда есть деньги, на них можно купить все необходимое. Приобретается корова, а корова дает молоко, которое особенно любит кот Матроскин: он взял корову напрокат на свои деньги. Постепенно к этой мятежной общине присоединяются и новые члены, как, например, галчонок Хватайка. И колония начинает процветать.

8

В мире довольно много детских книг, главным героем которых является одинокий самостоятельный ребенок или соответствующий ему персонаж. Самый известный из них, пожалуй, — созданная Астрид Линдгрен Пеппи Длинныйчулок. Самое интересное в ней то, что это девочка. И не какая попало девочка, а девочка, имеющая необычайную физическую силу и поэтому способная постоять за себя в противостоянии миру: как обществу (полиция и учреждения по защите детей), так и его темной стороне (разбойники и воры).

Пеппи во всех отношениях суверенна и независима, и поэтому дети, а особенно девочки, смотрят на нее как на идола, пример которого поможет и им лучше справляться в этом мире. Так, по крайней мере, можно предположить.

А еще у Пеппи есть сокровище. В подвале стоит полный сундук золотых монет. Денег так много, что они не значат для Пеппи ничего. Знай себе бери из сундука и используй. Покупай карамели столько, сколько хочется, и раздавай ее детям. И все тут. Когда деньги кончатся, возьмешь еще.

В сундуке, найденном Дядей Федором, тоже много денег. Это награбленная разбойниками добыча. Но поскольку о владельцах ничего не известно, эти деньги, по мнению Дяди Федора, нельзя тратить помногу, тем более транжирить, а нужно клад сохранить на тот случай, если отыщется настоящий владелец. Правда, каждый может купить одну вещь по своему вкусу, но на этом должен остановиться. И этим сказка Успенского сразу отличается от «Пеппи». В его детской книге хозяйство любит счет; хозяйство обычного человека всегда бывает таким. О богатых и безответственных тут нет и речи.

Пеппи всемогущая, ее желания удовлетворяются сразу, ей все удается. Пусть так. В сказках возможно и это. Однако Пеппи не меняется. Она продолжает жить по-своему, в рамках повторяющейся схемы, хотя, по сути дела, довольной своим положением ее назвать никак нельзя. Жизнь одинокого ребенка, почти сироты (мама умерла, папа в Южном море), с лошадью и обезьяной на предоставляющей свободу вилле «Курица», — явно не счастливая. Ребенок покупает дружбу, но ведь ее не приобрести за деньги.

Этот очевидный трагизм остается в книге совершенно без рассмотрения. Он прячется за языковой завесой. Чувство пустоты и печали присутствует, но не демонстрируется, а неприятное скрывается. Все дело в выбранном стиле, главная цель которого — бойко позабавить читателя. Почему бы заодно и не приободрить детей, и особенно робких девочек: будь свободнее, будь самой собой. Будь «круче».

Анархичная Пеппи не является подлинной анархисткой, ценности, над которыми она, казалось бы, насмехается, — это именно те ценности, которые больше всего нужны ей самой: защита общества, школьное образование, опека со стороны взрослых. Кому (в особенности, ребенку) на пользу жить беспечно и сопротивляться всему только ради самого сопротивления? Свобода покупать карамель — это не свобода, это, по сути, ничто.

Книжка про Дядю Федора совсем другая. В произведении нет попыток сделать что-то необыкновенное — книга сама все создает. С Дядей Федором легко себя отождествить, потому что все в книге взаправдашнее. То есть могло быть таковым, разумеется, за исключением того, что шестилетний ребенок не сумел бы много дней прожить один. Однако то, как Успенский организует основное хозяйство Дяди Федора, демонстрирует, как люди могли бы жить изо дня в день; как они по сути дела живут. Он дает ребенку модель реальной и хорошей взрослой жизни.

Советского Союза больше нет. Но есть Россия, и ее сельская местность по-прежнему осталась такой же, как и прежде. Города меняются, но это другой мир. Сельская местность в России стабильна, по крайней мере, пока еще. Грандиозные пейзажи, невероятные масштабы, красота природы и способность человека ее портить — это по-прежнему серьезная реальность у нашего восточного соседа. Если бы не было видно машин, тракторов и линий электропередач, по сельской местности по-прежнему можно было бы передвигаться на неудобных, качающихся и громыхающих телегах.

Дело в том, что в этом представлении даже сейчас есть доля реального. Отправляясь в поездку на машине, оказываешься на дорогах, по которым можно передвигаться только с пешеходной скоростью из-за огромных выбоин и поворотов: не дай бог, если подвеска плохая… Никто долгое время не ремонтировал эти малые проезжие дороги и, кажется, впредь ремонтировать не собирается. Хорошо, если за магистралями будут ухаживать. В сельской местности мы почти всегда перемещаемся на пару сотен лет назад. Мало где можно пережить подобное ощущение.

Мир меняется поразительно быстро — ничто не стоит на месте. Сказка может отразить этот существующий мир, как делается в «Дяде Федоре». В «Дяде Федоре» звучит не только призыв к изменениям, звучит и пожелание сохранить лучшую часть прошлого. Если изменения должны произойти, то главным образом духовные! В «Пеппи» забавное ради забавы и анекдот ради анекдота, в «Дяде Федоре» в конечном счете все как-то более жизненно и человечно. И тем не менее тоже смешно. Сказка все время остается в масштабах, задаваемых обычной жизнью. Даже тогда, когда мы по-взрослому знаем, что такой вещи или изобретения взаправду быть не может.

Взять, к примеру, хоть трактор, Тр-тр Митю, который приобретают герои. Это обычный трактор во всем, кроме одного: он работает не на дизельном топливе, а на пищевых продуктах, прежде всего на супе. Сказка! И это сказочное свойство, однако, стало былью: из человеческой пищи, продуктов питания (масличные культуры, сахарный тростник, зерновые) в мире изготавливается топливо, поскольку ограниченные запасы нефти истощаются и нефть из-за этого всегда будет только дорожать. Инженер Успенский уже в свое время, и очевидно невольно, предсказал и эту тенденцию. Совсем другое дело, будет ли в изуродованном голодом мире правильно с этической точки зрения превращать нужные бедным продукты питания во вспомогательное средство для транспортирования обеспеченных людей. Особенно когда растущий спрос повышает до небес и цену продовольствия.

Другое соответствующее изобретение — это искусственное солнце, которое можно прикрепить на потолок. В советское время были созданы гигантские проекты, с помощью которых удовлетворялась потребность в энергии. Я сам видел Братскую ГЭС. Электричество ощущалось непосредственно: когда проходишь под линией электропередачи, волосы действительно трещат. Но этих электростанций уже не достаточно, чем больше людей и выше уровень жизни, тем больше нужно энергии. Искусственное солнце — вот решение Успенского. Оно загорится, начнет передавать тепло. Так не придется вырубать природу; деревья и леса сохранятся как для птиц и зверей, так и для человека. Электричество может производить расположенная где-то далеко атомная электростанция. А искусственное солнце — это, возможно, и отсыл к вечным источникам энергии: к силе солнца и термоядерному реактору, который будет производить энергию бесконечно, подобно солнцу.

9

Идея книги про Дядю Федора родилась в пионерском лагере, где Успенский в 1960-е годы по-прежнему иногда работал вожатым. Однако произведению пришлось ждать своего часа и претерпеть многообразные изменения формы, прежде чем оно наконец увидело свет. Одной из центральных фигур, повлиявшей на окончательный облик книги, был распознавший дарование молодого Успенского и в дальнейшем поощрявший его Борис Заходер, известный детский писатель и переводчик.

В Советском Союзе был в свое время распространен хороший обычай: маститые писатели вели различные семинары, творческие мастерские, литературные кружки, в которых молодые, непризнанные, но уже попробовавшие перо авторы-стажеры представляли свои тексты и испытывали их на прочность перед своими коллегами и старшими товарищами. Вот и прообраз будущего «Дяди Федора» Успенского попал таким образом к Заходеру. Тот дал Успенскому совет: замени главного героя, тогда еще взрослого Дядю Федора, на маленького мальчика с тем же именем. Заходер хотел, чтобы главной героиней к тому же стала девочка, но Успенский, который понял существенную мудрость совета, все равно остановился на мальчике. На самом себе, можно сказать.

Я читал воспоминания вдовы Заходера о своем муже, в них она упоминает и об Успенском, и о «Дяде Федоре». Согласно воспоминаниям, Борис Заходер считал, что Успенский присвоил себе его идею… Таким образом, Заходер обвинял Успенского в своего рода воровстве, хотя и обиняками. Но, разумеется, дело обстояло не так. Успенский не отрицает совета Заходера, но все остальное принадлежит ему, в том числе реализация предложения.

В литературе мысли составляют великую общность (семь основных сюжетов), но все решает реализация. Кто угодно может придумать сколь угодно гениальную фабулу, но одна лишь фабула — это еще не книга. Книга — это другое: мир, в который вступает читатель и в котором он начинает жить, веря в него. И даже этого не достаточно. Книга существует, только если писатель разохотит читателя к дальнейшему чтению, если ему удается своими словами и видением концепции выстроить в книге образ, который воодушевит или заставит читать дальше. Так, что история начнет жить и продолжаться в самом читателе и после того, как книга уже закончилась.

Иногда это удается. Я думаю, что в таких случаях всегда речь идет о написанном в состоянии невинности, нечаянно. Это невозможно повторить сознательно. Нужно только ждать, что та же нечаянность когда-нибудь опять случится, что охвативший в тот момент порыв высказаться окажется больше своего автора и счастливо охватит его снова.

Ясно, что когда «Дядя Федор», по прошествии стольких лет, наконец возымел огромный успех и в России, Заходер обиделся и на это. Учитель любит чаще всего того послушного и одаренного ученика, который все равно остается в его тени. Лишь у немногих учителей находится достаточно чувства собственного достоинства, чтобы освободить его от мук его собственного тщеславия. Тогда учитель получит возможность наслаждаться успехом ученика искренне, без негативных эмоций и зависти. Я встречался с Заходером (и его женой) и тогда сразу увидел основные черты характера этого человека: жадность и эгоизм (непомерное эго). Заметить их было нетрудно. Заходер даже не пытался скрывать свое самодовольство.

Ничего нового в этом нет. Часть литературы рождается под влиянием своекорыстных и порой даже темных сил. Излишне говорить, что, с точки зрения книг, это не имеет значения. Все решает конечный результат — то есть хороша книга или плоха. Но с другой стороны: делай человек что угодно ради своих напечатанных книг, произведения от этого не улучшатся. Это и Заходеру, как человеку бывалому, следовало бы помнить.

На деле было иначе. Собственное «я» зачастую ближе, чем нужно. А поскольку и чувство собственного достоинства у учителя хромало да еще и амбиций через край (он был прекрасным переводчиком, чего ему было недостаточно), то такая комбинация пагубно сказалась на отношении к талантливому ученику, в данном случае Успенскому.

С Заход ером я встретился посреди холодной зимы. Точный момент выветрился из памяти, но произошло это, должно быть, в начале 1980-х годов. Местом встречи была сельская глубинка, где-то под Москвой. Сейчас бы я туда добраться не сумел, ну да ведь и Заходера больше нет. Местечко называлось Болшево. Машину вел Эдуард. У него еще тогда была старая черная «Волга», которую он где-то раздобыл. Черная «Волга» — это была концепция, черный цвет позволялось иметь только государственным автомобилям, но некоторые из этих машин попадали на свободный и черный рынок, как вот эта. Мы ехали из Москвы в сельскую местность по узким заснеженным дорогам. Темно было — хоть глаз коли. Шел небольшой снег. Я, по сути дела, не знал, куда мы едем, но мне было все равно, я уже привык к тому, что Эдуард был ведущим, а я ведомым. Я уже знал, что всегда окажусь в каком-нибудь мало-мальски интересном месте.

Эдуард крутил баранку, что так любил делать, а мне пришлась по вкусу водка с пивом: водка с прицепом. Настроение было лучше некуда, пока машина вдруг не съехала в снег с почти исчезнувшей дороги. Правое заднее колесо соскользнуло в кювет, которого под снегом было не видно.

Что делать? Помощи в окрестностях не найти, ни огонька не видать, только лучи наших фар, устремленные наискосок к небу. Эдуард достал из багажника маленькую лопату и тут же принялся за дело. Он как сумасшедший выгребал лопатой снег из-под колес машины и пытался затем вывести машину обратно в дорожную колею. Но колеса проскальзывали. Машина просто не поднималась.

Неужели мы здесь останемся?.. Посреди снежного Небытия. Мобильных телефонов тогда, разумеется, еще не было.

Отнестись к проблеме серьезно пришлось и мне.

— Толкай, Ханну, толкай! — кричал Эдуард.

И я тоже включился в работу. В ботиночках на тонкой подошве и легкой куртке, в барских кожаных перчатках, а в довершение ко всему в недавно приобретенной русской собольей шапке, я был вынужден отказаться от своего комфорта. Ничего не поделаешь — пришлось вылезать из машины в леденящую стужу.

Вскоре я заметил, что стою по колено в снегу. Я толкал, когда Эдуард приказывал. Я толкал, и толкал, и толкал. Я в жизни не толкал ничего более тяжелого. Но, возможно, страх окрылил и придал сверхъестественные силы, потому что внезапно машина опять оказалась на дороге. Если бы я верил в ангелов, я бы сказал, что, наверное, таковой смилостивился над нами и пришел на помощь. Но я не верил. Во что тогда я мог бы поверить: в силы, приданные бедой или водкой? Потому что силачом меня и тогда никак было не назвать.

Тяжело пыхтя, я уселся обратно рядом с Эдуардом. Мне было никак не продохнуть, а уж тем более не выдавить из себя ни слова. А он снова был самим собой — спокойно-нервным, и знай себе колдовал, вертел баранку и с горячностью давил на газ. Машина полетела вперед, Эдуард газовал, крутил рулем, и машина опять соскользнула в тот же кювет, проехав лишь несколько метров.

Несколько мгновений я сидел на переднем сиденье в молчании, глубоко переводя дух. Мне казалось, я бы мог задушить Эдуарда, но… но… Даже это не вернуло бы машину на дорогу.

Ничего нельзя было поделать: так я опять оказался на снежной целине, подгоняемый криками Эдуарда, просящего меня толкать сильнее.

Тогда я не умел даже водить машину. А если бы умел, роли бы, конечно, поменялись. Но выбора не было.

Когда машина, наконец, снова оказалась на дороге, я уже не знал, жив я или мертв. Но не обращал на это внимания, я был не в состоянии даже сердиться, только пыхтел. К счастью, показался наконец дом Заходера, и мы смогли погреться и выпить горячего чаю, а я — еще немного водки. Его жена угостила нас бутербродами с сыром и колбасой, консервами и печеньем. Таким угощение раньше бывало часто: чай и хлеб. И сыр, и колбаса, и открытые консервные банки с корнишонами, и стручковым перцем, и бог знает с чем еще, вплоть до маринованного чеснока. А затем сладкое, плитки шоколада, и варенье, и печенье, хрустящие, со вкусом картона и ванили, вафли. Если не все остальное, то уж печенье, по крайней мере, могло найтись в каждой семье. Русское гостеприимство было таковым и во времена Советского Союза: каждый без колебаний предлагал гостю лучшее, что на тот момент находилось в доме.

Эдуард говорил, Заходер слушал. А затем он повернулся ко мне и начал говорить напрямую со мной, не обращая внимания на Успенского.

Поскольку меня представили как иностранного издателя и поскольку я в некотором роде и был таковым, теперь, после потока слов, передо мной легли книги Заходера. Почему бы мне их не опубликовать? Это было важно — не Успенского же издавать, о нем ведь и так уже позаботились…

Я помню это и помню тепло камина, дородную фигуру Заходера, в облике которого сквозила хитрость и навязчивость; странную и сложную, такую русскую конструкцию отопительного прибора — он казался невозможным и нелепым, но работал; помню усталость и неприязнь, которые домогательство и агрессивность всегда во мне возбуждают. Такие люди есть, они встречаются повсюду, в том числе и в Финляндии. Молодые и старые подхалимы и карьеристы. В данном случае метод, каким Заходер «продвигал» издание своих книг, мне претил.

Лучше бы мне было самому спокойно почитать их и взять на заметку, если они вообще достойны быть замеченными.

А так я просто прекратил слушать, улыбался, кивал, наконец взял предложенные книги и сказал что-то механическое, простое. Голова перестала работать, я уже не понимал по-русски, хотя узнавал слова. А потом мир завертелся, не от водки, а от усталости. Камин разморил, огни слепили, быстрая речь воспринималась мучительно, а через мгновение возникла и языковая стена, фразы состояли из бессмысленных слов, я уже больше не умел говорить, а только улыбался, благодарил, подавал Эдуарду знаки, мол, пора бы уже уходить… А? И Эдуард, в свою очередь, понял с одного взгляда. Он тоже ничего не имел против.

Эдуард всегда был легок на подъем. Едва прибыв на место, следовало уже думать о возвращении. Я все чаще признаюсь себе, что принадлежу к племени тех, кто может быть по-настоящему счастлив лишь в начале пути, вглядываясь в будущее и выстраивая планы. А еще потом, в дороге, ведущей к моменту достижения цели. Это касается и работы над книгой. Когда книга подходит к концу и радость работы над ней заканчиваются, когда она готова и напечатана, мы расстаемся с ней и никогда больше не обретем друг друга в полной мере.

Когда наконец мы смогли уйти и Эдуард, как ни странно, вывел машину с малой дороги на дорогу побольше, ни разу не съехав в кювет, я произнес небольшую речь. И он кивал, он был того же мнения, в том числе о своем умении водить машину, о котором я, как ни странно, тоже упомянул (правда, только на большой и расчищенной дороге); именно в течение тех кратких минут он тоже сумел быть смиренным! А что касается Заходера, я говорил правду, и это Эдуард признал. Этот человек был таким, был таким всегда — жадная, самодовольная, нарциссическая натура. Он пер вперед как танк, не считаясь ни с чем, кроме своей колеи. Но, однако, в свое время он всячески помогал Успенскому. А когда Заходер высказал пожелание встретиться с иностранным издателем, Эдуард, со своей стороны, захотел помочь ему.

Долг благодарности — самый тяжелый из долгов. Лишь немногие помнят полученное и испытанное ими добро. Но Эдуард помнил.

Заходер с годами все больше ополчался против Эдуарда, всячески говорил о нем дурное. Но незадолго перед смертью, по воспоминаниям вдовы, сказал ей: «Галя, я понял, почему я так злился на Эдика — потому что я его так любил».

10

В Финляндии «Дядя Федор» сразу после выхода стал событием; маленькие и большие читатели выражали свое восхищение, что было необычно. Почему? Возможно, причина кроется в том, что есть в «Дяде Федоре» что-то финское, по крайней мере, очень узнаваемое. Юмор книги родной, домашний, в подобных ситуациях может оказаться любой человек.

В некотором смысле книга представляет собой как бы русский вариант «Семерых братьев», с тем отличием, разумеется, что семеро жильцов простоквашинского дома собираются не сразу. Сам Дядя Федор, Шарик, Матроскин — вот центральная троица. Затем корова Мурка (Mirri) и ее теленок Гаврюша (Johannes) — это пять. Потом галчонок Хватайка (в финском переводе Pitkakynsi. «Длинный коготь») — шестой. Но кто будет седьмым? Бобренок — нет, его относят обратно, потому что он сразу погрыз мебель. Печкин — нет, он милицейский приспешник и внешняя угроза. Ну, а трактор? Этот верный и выносливый Тр-тр Митя. Конечно. Хотя речь идет о машине, машина работает на биоэнергии, как и человек. Так что примем его за седьмого.

Простоквашинский Печкин — тот самый змей, что скрывается в каждом раю. Подобный ему персонаж, однако, нужен ради динамики книги: так свобода сразу оказывается под угрозой, в конфликте с системой или окружающей действительностью.

В доме Дяди Федора люди и животные имеют равное право на существование и возможность жить. Это правило номер один. А в качестве второго можно было бы взять вот это: хотя клад остается в сохранности и денег достаточно, их не тратят попусту. Про будущее ничего не известно, поэтому всегда нужно быть умеренным и экономным.

Эдуард Успенский, на мой взгляд, с самого начала осознал свои способности и их пределы, был похож на себя, верен себе и достоин себя. А тот ответ, который маленькая книжка Успенского про Дядю Федора дает на философский вопрос Толстого («Что человеку нужно для жизни»?), в моей интерпретации таков: кроме желания жить и хоть какого-то понимания смысла (или бессмысленности) жизни, человеку нужно пространство, в котором он может свободно реализовать себя. Центральный вопрос не в том, принесет ли эта деятельность сразу пользу обществу — главное, чтобы она ему (или самому делающему, или другим людям) не навредила. Желание свободы не делает человека несовместимым с коллективом или с общими целями, на свободе он прилагает больше усилий, потому что приходится самому принимать полную ответственность за себя. А вместе с тем и за других, за тех ближних, что живут в коллективе. Именно так, как делает Дядя Федор.

Печкин же представляет тоталитарное общество старой модели. В некотором смысле он шпик царской охранки, пособник тайной полиции, типичный шпион и стукач; кагэбэшник-фээсбэшник. На протяжении всей книги Печкин решает проблему, вызванную появлением Дяди Федора: Печкин просто-напросто не может понять, как маленький мальчик может жить самостоятельно со своими зверями без родителей. Такого допустить нельзя.

Любопытство не помогает. Голова у Печкина только больше идет кругом от действий общины Дяди Федора и ветров свободы. Анархия! Но когда Печкин, как один из бесчисленных других почтальонов, получает от дяди-Федоровых папы с мамой письмо, в котором те осведомляются, не в эту ли самую деревню Простоквашино забрел маленький мальчик, и дают приметы Дяди Федора, — ликованию Печкина нет предела. Наконец-то клюнуло! Он похищает пуговицу от дяди-Федоровой курточки и посылает ее обеспокоенным родителям. И мама, со своей стороны, пуговицу опознает.

Отрезанная от курточки пуговица ведет, таким образом, родителей именно в эту деревню Простоквашино, как в настоящем детективе. А название деревни раскрыл родителям почтовый штемпель, потому что Дядя Федор сам отправил им письмо, в котором хотел успокоить папу с мамой: дела у него идут хорошо. Не нужно беспокоиться! Жалко только, что и Шарик, и Матроскин вписали в письмо свои комментарии от имени Дяди Федора. Так письмо стало и трогательным, и комичным одновременно. Трагичным оно было только для родителей. Потому что Шарик так закончил свою часть письма, войдя в роль Дяди Федора: «Я теперь сам в магазин хожу. И все продавцы меня знают. Кости мне бесплатно дают… Так что вы за меня не переживайте… Если я на выставку попаду, мне все медали обеспечены. За красоту и сообразительность. До свиданья. Ваш сын — дядя Фарик».

Уже от соответствующего вклада Матроскина волосы вставали дыбом, а приписка Шарика вызвала у родителей еще большую тревогу и смятение: «После этого письма мама с папой полчаса в себя приходили, все лекарства в доме выпили».

Да и водки наверняка, про нее только в детской книжке нельзя, да и не следует особо упоминать. Даже несмотря на то, что каждый ребенок знает о связи алкоголя, табака и взрослой жизни — как в Финляндии, так и в России, где обильное потребление водки всегда было непременным атрибутом. Жаль, что и эти (зачастую очень страшные) модели поведения просачиваются из реальной жизни в детство все раньше.

Теперь родители Дяди Федора знают, в какой именно деревне Простоквашино они могут искать своего сына. А еще знают и то, что Печкин не бескорыстный доносчик: его мечта — собственный велосипед, чтобы развозить почту. Так шпик получит от родителей за свою работу хорошее вознаграждение.

Печкин даже не скрывает своих желаний и своей жадности. Его определенное обаяние в том, что он открыто признает себя жалким негодяем и плохим человеком; он просто ничего не может с собой поделать, поскольку несчастен. Уж если что, так именно вот это, на мой взгляд, является специфически русской чертой.

Однако еще до приезда родителей в деревню Простоквашино приходит зима. Она приносит с собой новые проблемы. У приятелей трудности с отоплением дома: красивый лес рубить не решаются, но от хвороста в избе достаточно тепла не будет.

К счастью, кот Матроскин придумал решение и заказал у знакомых ученых-энергетиков уже упомянутое искусственное солнце. С его помощью дом оставался теплым, хотя дым из трубы и не поднимался. Продолжающий наблюдать за домом Печкин удивляется этому, но разрешить загадку не может.

От хорошего изобретения не всегда бывает одно лишь благо. Тепло сделало Дядю Федора неосторожным, так как по избе теперь можно ходить раздетым.

Что Дядя Федор и делал. А поскольку он временами еще и выскакивал на улицу также почти голышом, этого хватило: Дядя Федор простудился и заболел.

С помощью этого несчастья Успенский смог довести свою книгу до одобряемого в тогдашнем Советском Союзе, а на самом деле и вообще единственно возможного конца. Ведь конец детской книжки должен быть счастливым: детей нельзя обременять заботами взрослых, с которыми те и сами не всегда умеют справляться; детям еще придет время столкнуться с проблемами мира Так происходит и в конце «Дяди Федора». Как раз вовремя приезжают папа и мама, наконец находят своего сына и начинают ухаживать за больным. И так мы возвращаемся к началу, к тому, откуда отправились: взрослые опять оказываются взрослыми, а ребенок — ребенком. Нуждающийся в уходе ребенок обретает заботу своей семьи.

Одновременно между этими тремя возникает и новая связь, а с ней начинают вставать на место и остальные фрагменты. Дядя Федор выздоравливает, но этого еще не достаточно для развязки. В книге Дядя Федор добровольно возвращается домой.

Шарик отвозит всех троих на тракторе в город. А Матроскин и остальные остаются, конечно, в Простоквашино. Куда опять вернется из города и Шарик. Это само собой разумеется, ведь пес по-прежнему не смог бы жить с родителями (мамой) Дяди Федора. Жизнь в деревне была, на его взгляд, тоже гораздо приятнее: ждал дом, ждали товарищи. Так что у них «жизнь животных» будет продолжаться в Простоквашино, как и до этого.

Зато будущее самого Дяди Федора остается совершенно открытым. Потому что последний абзац говорит нам вот что: «И Шарик уехал. А Дядя Федор спал. И снилось ему только хорошее».

Может быть, все приключение и было лишь сном?

Конец книги представляет собой словно написанный для цензуры намек: не принимайте меня совсем уж всерьез, забудьте поднятые в моей книге мелкие проблемы, дайте детям с ними позабавиться. Сны есть сны, и их же, наверно, все-таки разрешается видеть? Из снов никогда не следует ничего плохого…

Но намек мог бы быть и иным: хороший сон — это сон о свободе, а свобода полагается каждому.

Цензура признала историю всего лишь сном, поэтому книга была опубликована. И так сон Успенского смог продолжаться и в действительности, все с новыми и новыми изданиями.

Позднейшие продолжения, которые были написаны и начали выходить только после перестройки и распада Советского Союза, снова вернули Дядю Федора туда, где мальчику самым естественным образом и было место: в деревню Простоквашино, в собственный и свободный простоквашинский мир. О нем в России наконец опять разрешается свободно мечтать и даже пытаться построить в реальности. До тех пор, покуда не передумают и не решат иначе?

Все повествование Успенского всегда окрыляет юмор, даже тогда, когда это не сразу заметно.

Юмор же бывает двух видов: прямолинейный комизм ситуаций и буффонада с бросанием тортов, что подходит к так называемым веселым театрам и всей эстраде — и временами даже к Пеппи. А есть этот «успенский» юмор, вырастающий из будничных, самых обыденных ситуаций. Лучшие юмористы — народ серьезный, они заставляют людей смеяться, но при этом и задумываться. У клоуна грустные глаза, он спотыкается, он ушибается. Над чем мы, собственно, смеемся? И тем не менее мы смеемся, хотя ищем причину.

Грусть в книге присутствует — это скрытая за фразами меланхоличность, но есть и чистое веселье. Кульминационный момент книги в этом смысле — безусловно, диалог почтальона Печкина и галчонка Хватайки. Он срабатывает в книге и срабатывает на сцене. Ребенка смешит придурковатый взрослый, и особенно то, что этот суетливый и злобно вторгающийся в детскую жизнь тупица получает как бы по заслугам. Смешно и взрослому, который привел ребенка в театр или читает ему книгу. Самый лучший и подлинный юмор такой, который пленяет обоих.

Базовая ситуация, несомненно, самого забавного эпизода книги классически проста. К общине присоединяется галчонок, который ворует все блестящее, что только видит, и поэтому получает имя Хватайка — в финском варианте Pitkakynsi, Длинный коготь. Когда я гостил у Успенского в поселке Клязьма в начале 1980-х годов, в избе среди других животных жила и выращенная самим Эдуардом галка… Клязьменскую галку Эдуард выучил сам, а в книге Хватайку дрессирует Матроскин. Кот решил, что и галка тоже должна работать. И вот изо дня в день Матроскин долдонит галчонку одну-единственную фразу: «Кто там?»

Шарик не понимает, почему кот так поступает, но терпеливый кот объясняет. Если придет вор и постучит в дверь, он услышит, что дома кто-то есть. Речь, таким образом, идет о своего рода примитивной охранной сигнализации.

В Советском Союзе воров, разумеется, не было (воровством было само наличие собственности!), но, тем не менее, воров хватало, и парадоксальным образом все, даже небольшое имущество, уже тогда приходилось действительно пытаться охранять: на двери даже самого бедного жилища болтался как минимум один дополнительный замок.

Галчонок и в самом деле выучивает фразу: галки — сообразительные и обучаемые птицы. Такой была и клязьменская галка, она свободно летала по комнате, но умела остерегаться кошек и собак. Вороны, кстати, тоже умные и обучаемые. Я видел и слышал, как Эдуард день за днем обучал ворона, который жил у него в Переделкино, в огромной дворовой клетке. И ворон тоже выучил несколько слов! Позже его съела кровожадная собачка Пиявка, которая и сама была моментально выселена из дома, правда, с сохранением жизни.

Но это более поздняя история. Вернемся к дяди-Федорову галчонку. Когда дома случайно никого не осталось, потому что все ушли по грибы, то есть снова на практическую работу — заготавливать продовольствие на зиму, пришел почтальон Печкин. Он ведь в начале книги просил новых жителей выписать газеты и журналы, чтобы сохранить за ним рабочее место. Так они и сделали. Выписали, в частности, «Мурзилку», настоящий детский журнал, который сам Дядя Федор захотел. Вот Печкин и принес «Мурзилку»:

«Он стучит в дверь, и изнутри слышится:

— Кто там?

Он говорит:

— Это я, почтальон Печкин. Принес журнал «Мурзилка».

Галчонок опять спрашивает:

— Кто там?

Почтальон снова говорит:

— Это я, почтальон Печкин. Принес журнал «Мурзилка».

Только дверь никто не открывает. Почтальон стучит снова, и опять слышится:

— Кто там? Кто там?

— Да никто. Это я, почтальон Печкин. Принес журнал «Мурзилка»».

Уже это забавно, но самый глубокий юмор скрыт в затянутом повторе. Невозможном, но печкинская дурость делает его возможным. Стук в дверь, вопрос галчонка и ответ ну никак не могут закончиться: «И так у них целый день продолжалось».

Наконец, ситуация переворачивается, у Печкина голова окончательно идет кругом. Теперь Печкин спрашивает: «Кто там?» А галчонок отвечает выученными у самого Печкина словами: «Это я, почтальон Печкин. Принес вам «Мурзилку». На этом этапе финальное восхождение уже необходимо прервать: все приходят из леса домой. И, как ни странно, Печкин приходит в себя, когда его поят чаем. Как это все по-русски! А как быстро оправляется он после этой травмы: «А когда он узнал, в чем дело, он не стал обижаться. Он только рукой махнул и две лишних конфеты в карман положил…»

Часть юмора Успенского опирается на детскую манеру мыслить, на логику ребенка; а другая часть — на более грустный комизм мира взрослых. От такого приема есть и эффект: забавность одновременно трогательна.

Каждый собачник знает, что у любой собаки есть присущие виду инстинкты. Шарик был охотничьей собакой, поэтому ему хотелось на охоту. Когда каждый смог на деньги из клада приобрести что-то нужное, Матроскин взял напрокат корову, а Шарик купил ружье. И отправился охотиться на дичь, как полагается, с настоящим ягдташем (сумкой для добычи).

Шарик пытается охотиться на невинных зверей, и, к счастью, это у него не получается, попытки заканчиваются комически. Трагизм же в том, что пес сам понимает безнадежность своих попыток и даже губительную природу охоты. Потому что в конце концов Шарик приходит к таким размышлениям: «А зверей я стрелять не хочу. Буду их только спасать».

Но мудрый взрослый Эдуард Николаевич сразу вслед замечает: «Только сказать это легко, а сделать трудно. Ведь родился-то он охотничьей собакой, а не какой-нибудь другой».

Шарик пытается сменить профессию, дворовый пес превращается в пуделя, комнатную собаку, — так его стригут в парикмахерской. Но внешняя перемена не помогает, она изменяет только внешнюю оболочку, а не внутреннюю сущность. Будем помнить об этом, особенно мы, люди постарше. И когда комнатной собакой быть тоже не получается, когда Шарик все-таки опять пускается в погоню за зайчонком, Дядю Федора осеняет: Шарику следует купить фотоаппарат. Пусть охотится с ним. Пуля убивает, снимок — нет. Он даже сохраняется. И добыча тоже сохраняется — ее ведь всегда видно на этом снимке.

Шарик сразу понял плюсы такой перспективы. Да и почему бы ему не понять, пес умный. И вышло так, что «стал Шарик фотоаппарата ждать, как дети ждут праздника Первое мая (в финском переводе — Рождества)». А когда он фоторужье получает, начинается настоящая фотоохота.

Какая прекрасная и какая современная идея.

Все это напоминает мне детство самого Успенского. То, как папа брал его с братом на охоту. Охота как таковая удовольствия не доставляла, но проводить время с папой на природе нравилось. Так, десятилетия спустя, Успенский разрешил и эту дилемму. Со временем память об отце приобретает все больше положительных и примиряющих черт: воспоминание о травле волков, а затем обман товарища по охоте, возможно, уходят на задний план. Кажется более предпочтительным тосковать по отцу, который достоин этой тоски даже на таком уровне. Так образ отца сохраняется, а вот мать, кажется Успенскому, ветер все дальше и дальше уносит на воздушных шарах в небо.

«Дядя Федор» был издан, но трудности прибавлялись. Эдуард занимался разнообразным литературным трудом и выступал, поскольку одно лишь писание книг не могло прокормить семью. Радио и телевидение были средствами, вызывавшими интерес. Но кого попало на работу туда не брали, каким бы талантливым претендент ни был. И вот Эдуард написал прямо в ЦК КПСС письмо, где указал, что работу ему не дают по той причине, что он не член партии. И он наконец сподобился благодати, то есть получил разрешение выступать на телевидении, а поскольку телевидение находилось под контролем государства, положение Эдуарда стало более официальным. Выходили новые тиражи переизданий, но новые книги больше не издавали — а если и издавали, то с невероятно большим трудом. Об этом по-прежнему заботились знакомые власти предержащие.

У добра возможностей не меньше, чем у зла. Кроме того, добро пришло в мир, чтобы остаться. И оптимист верит, что добро победит. Так вышло с Дядей Федором. И у этого персонажа были в распоряжении, как и у Гены, несколько более свободные «каналы». Благодаря мультфильмам и театрам Дядя Федор зажил жизнью любимца все возрастающей аудитории и упорно продолжал жить.

И не напрасно. Книги издаются все новыми тиражами. С годами Простоквашино постепенно превратилось вместе с приятелями и Печкиным в современный почти что миф: деревня, где живут Дядя Федор и его приятели, ныне часть России, уже кажущаяся вечной и неотъемлемой. По сути дела, эта деревня существует в любом месте — такие же Простоквашины можно найти в любой части света. Уж во всяком случае — в вечной надежде, которую питает человек.