ГЛАВА 1

Приземлился я в подвале. Вам случалось приземляться в подвале? Приземляются, как правило, на аэродромах, картофельных полях или — на худой конец — в открытом море; в общем, в таких местах, где подразумевается бескрайний небесный простор. Небесный простор — просто необходимая штука для полетов и, как следствие, приземлений. Это вам любой авиатор скажет. В моем же случае небеса никакой роли не играли, поскольку летел я по вертикальному узкому тоннелю, летел вверх, слыша, как подземный ветер свистит в ушах и земля с чмоканьем смыкается за мной, летел в кромешной, какой-то даже космической темноте все быстрее и быстрее, пока не выскочил на поверхность, как гриб. Отряхнулся, осмотрелся и тогда-то понял, что впервые, кажется, в своей жизни приземлился в самом настоящем подвале. Наручные часы показывали ровно тысячу девятьсот девятнадцатый год. Я кивнул сам себе — прибыл точно по графику.

Итак, подвал. Хороший, просторный. Ну не настолько, скажем, чтобы в баскетбол играть. В баскетбол тут, конечно, не поиграешь, разве что в настольный.

Довольно светло… Вдоль добротных кирпичных стен старинные ртутные зеркала, и перед каждым зажженные свечи. Черные, естественно. На полу тщательно выписанная пентаграмма, в центре которой еще слегка дымятся пронизанные красными прожилками угольки. Только вот клиента, по чьему вызову я прилетел, что-то не наблюдается. Не мог подождать, что ли? Что это, на самом деле, за неуважение к оперативному сотруднику? Ко мне то есть?..

Вихри Преисподней! Как же я забыл — клиент на этот раз у меня непростой, клиент элитный. Клиент разряда VIP, и поэтому все, что бы он ни сделал, правильно и хорошо. Не встретил — так ничего особенного, побегаю поищу. Найду — возмущаться не буду, напротив, вежливо осведомлюсь: зачем, собственно, я ему понадобился. Осведомившись, задание выполню с исключительным старанием; а выполнив, поблагодарю за сотрудничество и доверие к нашей фирме. Поинтересуюсь: «Еще чего-нибудь не изволите-с?» — и только потом откланяюсь. Да. Я на этот счет соответствующие инструкции от непосредственного начальства получил. И еще частное примечание: мол, от результатов этой поездки ваша, Адольф (меня, кстати, Адольфом зовут) дальнейшая карьера зависит целиком и полностью. Причем сказано это было таким тоном, что я сразу понял: ежели облажаюсь, не миновать мне полновесного строжайшего выговора по служебной линии с занесением в личное дело плюс гауптвахта включительно. Какая уж в таком случае дальнейшая карьера…

Ну если клиент very important person, так и предстать я перед ним должен подобающим образом. Из заднего кармана джинсов я извлек расческу, перед одним из зеркал остановился и, сняв бейсболку, попытался привести в порядок шевелюру. Как и обычно, добился лишь того, что в первую же секунду обломал зубья расчески о левый рог — он у меня почему-то длиннее правого, — а рыжие лохмы мои как торчали, так и остались торчать в разные стороны. «Ладно, хотя бы попытался», — подумал я, возвращая бейсболку на законное ее место, то есть козырьком назад.

Из подвала был один выход, я толкнул массивную металлическую дверь. За ней тянулся узкий коридор, освещенный смоляными бронзовыми светильниками, искусно выполненными в виде козлиных черепов.

Я двинул вперед по коридору. Под ногами сновали крупные крысы. Присмотревшись, я заметил: крысы передвигаются на задних лапках, а передними балансируют, как канатоходцы. Вероятно, они способны были и членораздельно изъясняться, но на крысиных мордочках ясно читалась такая целеустремленность, что я не решился спросить, где же мне искать их хозяина.

Коридор оказался сквозным. То и дело он неожиданно расширялся, превращаясь в небольшие комнатки, уставленные приборами явно алхимической конфигурации. Приборы густо покрывала сыроватая подвальная пыль, кое-какие склянки уже успели потрескаться и потемнеть… А вот дошагав до следующей комнаты, я остановился, споткнувшись от удивления. Среди старинного хлама, давно пришедшего в окончательную негодность, моим глазам предстал золото-перегонный тигель Мебиуса на трехногой подставке. Как известно, секрет изготовления благородного металла был утерян давным-давно еще самим Мебиусом, под конец жизни впавшим в маразм и варившим в тигле карамель на продажу, поскольку пособия по инвалидности алхимикам не полагалось. А между тем в двух шагах от меня исправно функционирующий тигель по тонкой, прозрачной трубочке подавал в бронзовую чашу вязкие желто-золотые струйки.

— Не велено смотреть! — услышал я и шарахнулся от невесть откуда появившегося голема. Очень похожий на выбритого медведя, толем, отчаянно скрипя глиняными суставами, ссыпал в тигель свинцовые чушки и застыл, загородив дорогу, глядя на меня подозрительно и враждебно.

— Ну? — спросил я, помня о том, что с големами следует разговаривать исключительно в приказном тоне. — Таращиться будем или чего еще? Дай пройти!

Правое ухо у него болталось на проволочке, а левое отсутствовало вовсе. Кроме того, на животе зияла преизрядная дыра (прекрасно просматривался проволочный каркас), а одна из лапищ изуродована была трещиной.

— А ну дай дорогу! — рявкнул я.

Голем вздрогнул так, что у него отвалилось и второе ухо. Накренился в сторону.' локтем своротив на пол бесценный алхимический аппарат. Золото зашипело, остывая на каменных плитах. Адово пекло! Я прошмыгнул мимо и пошел дальше не оглядываясь. Это не я виноват, а голем. Дикий он какой-то, невоспитанный. Наверное, хозяин в последнее время редко заглядывает в свой подвал. Надо же так хозяйство запустить…

Чем дальше я шел, тем больше признаков разлада имел возможность наблюдать. А ведь действительно — разлад и разруха… Бронзовые светильники горели через один. Летучие мыши, во всех приличных колдовских подземельях исполнявшие обязанности присматривающих за освещением, бестолково порхали под потолком целыми компаниями. Охранный василиск с выбитым глазом отдавил мне копыто. Косматый домовой, показавшийся из-за угла, вместо того чтобы, как полагается, земно мне поклониться, как-то невнимательно кивнул, сунул руки в карманы и отбыл по своим делам, пыхтя грубой папиросиной. Водяной-водопроводчик в замызганных портках валялся прямо на полу, перегородив проход, и, кажется, спал, обняв обеими руками огромный вантуз. Через водяного я перешагнул, даже не задев, но он вдруг закопошился, приоткрыл зеленые глазищи, лениво дрыгнул ногой — очевидно, попытался лягнуть — и прохрипел, выпустив из пасти облако чудовищного сивушного перегара, что-то вроде: «Ходят тут всякие…»

Этого уж я не стерпел. Подняв за шиворот вяло затрепыхавшегося водяного, я хотел было втолковать ему значение слова «субординация», но тут же получил вантузом между рогов. Пока, потирая лоб, соображал, как такое могло случиться и что же это все, в конце концов, значит, паскудный водопроводчик выскользнул из моей руки, упав на четвереньки, ловко уполз и где-то спрятался.

Мне осталось только погрозить кулаком полутемному коридору и дать обещание пожаловаться господину.

— Господа! — издевательски проорала с потолка какая-то шальная летучая мышь. — Госпо-ода-а! Кончилось ваше время! Хватит, попили нашей кровушки!

Я запустил в нее почему-то оставшимся в моей руке вантузом, но не попал; вернее, попал, но не в нее, а в один из горящих светильников. Смола плеснула по стенам, несколько пылающих капель обожгли пробегавшую мимо крысу. Крыса подпрыгнула на задних лапках, передними потирая обожженные бока, и явственно обругала меня «сукиным сыном». Кошмар какой-то, клянусь всеми семью кругами! С ума они, что ли, все тут посходили?

Теперь понятно, почему здешнему хозяину пришлось обращаться за помощью в нашу контору. А уж он-то как никто другой должен понимать, что значит стандартная плата за услуги оперативного сотрудника… Будь клиент хоть тысячу раз VIP, оплата для всех одинаковая — душа. Она самая, душа человеческая, переходит после смерти клиента в нашу контору. В том случае, конечно, если оказанные услуги его, клиента, полностью удовлетворяют.

Между тем обожженная крыса, отбежав на безопасное расстояние, завопила:

— Братцы! Это где ж сказано, что грызунов можно безнаказанно калечить? Давайте пообломаем рога прихвостню сатрапов проклятых!

Я погнался за ней, пролетел несколько поворотов, пару проходных комнат (алхимическое оборудование в беспорядке валялось на полу) и остановился…

Нахальная крыса успела куда-то шмыгнуть. Должно быть, в узкий лаз под лестницей, поднимавшейся очень круто, почти отвесно, к ничем не примечательной двери под самым потолком. Собственно, коридор этой лестницей и заканчивался. С трудом вскарабкавшись по ступенькам, я подергал ручку двери. Закрыто. Даже не закрыто, а запечатано одной из сложнейших Черных Печатей, снять которую я даже и не стал пытаться.

— Ничего себе… — пробормотал я, но тут до меня дошло.

Из кармана джинсов я вытащил тисненную золотом визитную карточку. На гладком картоне трудночитаемым готическим шрифтом было выдавлено: «Барон Рудольф Марк Опельгерцхайзен. Колдун и многознатец. Петроград, Садовая, 328. Не стучать. Не звонить. Не беспокоить».

— Уважаемый барон! — обратился я к двери после трех безуспешных попыток выговорить фамилию Рудольфа Марка. — Бес оперативный сотрудник Адольф по вашему вызову прибыл!

Дверь не открылась. Она мгновенно истончилась до полупрозрачности. Я шагнул сквозь зыбкую преграду как сквозь пелену тумана…

И очутился в ярко освещенной, просторной и многолюдной прихожей.

Появившись в данном временно-пространственном отрезке, я как-то не придал значения дате, высветившейся на циферблате моих наручных часов. Все мое внимание занято было тем, чтобы не дать маху и предстать перед важным клиентом в соответствующем виде. Только сейчас я полностью осознал, куда и когда я попал. Петроград девятнадцатого года — это серьезно.

Прихожая кипела, клокотала и исходила паром. Парадная лестница, многократно расширявшаяся книзу, гудела под дробным напором десятков ног, обутых в ботинки, сапоги, опорки, лапти и вовсе не обутых. Подтаявший, грязный снег, нанесенный многочисленными и явно незваными пришельцами покрывал дорогой паркет. Выбитая входная дверь косо прислонена была к стене, в открытый дверной проем заглядывал мутный февральский денек, напичканный, как булка изюмом, искаженными любопытством физиономиями уличных зевак.

Дом барона Рудольфа Марка взяли приступом. По широкой лестнице бурлили два потока; первый, устремлявшийся вверх и более многочисленный, составляли крепкоплечие парни в морских бушлатах, безразмерных клешах и бескозырках, непонятно откуда взявшиеся в центре Петрограда бородатые мужики в пропахших дымом армяках и просто неопределенно и неопрятно одетые личности, среди которых попадались экземпляры, обряженные прямо-таки в фантастические лохмотья. Вся эта пестрая масса упрямо перла вперед и вверх, возбужденно горланя и свистя. Зато второй поток стекал с верхних ступеней к выходу степенно и неторопливо. Особо, конечно, не поторопишься, когда на твоих плечах помимо родных морского бушлата или залатанного армяка еще две-три собольих шубы, пара персидских ковров, скатанных в длинные рулоны, объемистый узел, в котором жалобно позвякивает золотая или серебряная утварь… Шарахнули два выстрела — я инстинктивно прижался к стене. Влетевший в прихожую длинноволосый паренек в кожанке снова поднял к потолку чудовищного размера маузер и дал еще три громоподобных выстрела.

— Товарищи! — завопил паренек так истошно, что облезлая студенческая фуражка подпрыгнула на его голове, а длинные патлы на мгновение вздыбились, будто паренька шарахнуло нехилым электрическим разрядом. — Требую немедленно прекратить несанкционированный грабеж! Имущество барона принадлежит республике! Каждый, кто осмелится… Да остановитесь же! Стойте! Стреляю! Вы слышите? Посмотрите на меня!

На паренька посмотрели. Проходящий мимо матрос, увенчанный бриллиантовой диадемой поверх бескозырки, даже похлопал его по плечу и сочувственно проговорил:

— Понимаю, понимаю… Молодо-зелено…

— Застрелю! — совершенно серьезно пригрозил паренек и, наставив дуло маузера в спину удалявшегося восвояси матроса, нажал на курок.

Пистолет гулко щелкнул. Паренек заглянул в дуло, зачем-то подул туда, потом сообразил проверить обойму, которая конечно же оказалась пустой.

— Это непонятно что происходит… — растерянно проговорил он. — Никакой сознательности. Одни темные инстинкты и пережитки прошлого… Товарищ! Товарищ! Я не сразу понял, что паренек обращался ко мне. — Товарищ! — Ага! — встрепенулся я, отлепившись от стены и оторвавшись наконец от захватывающего зрелища расхищения капиталистической собственности.

— Товарищ, вы от товарища Миркиса?

— От кого?

Паренек, ожесточенно расталкивая груженную бароновым имуществом толпу, пробрался ко мне.

— Вы прибыли от товарища Миркиса? — переспросил он.

— Я прибыл от товарища Люциф… тьфу ты… — Мотнув головой, я прикусил язык. — То есть да, конечно, от этого самого Миркиса я и прибыл. А что?

Паренек просиял:

— По ведомству учета экспроприированных ценностей?

— Н-ну… да. То есть нет. Мне бы, знаете ли, барона повидать…

— Так вы из комиссии по ликвидации буржуазных элементов?

— Ликвидация… — замялся я, — это как-то слишком резко сказано… — Я хотел добавить, что желаю видеть барона совсем по другому вопросу, но вовремя осекся.

— Вот и отлично, товарищ! Позвольте представиться: товарищ Огоньков! Комиссар Огоньков! А вас как зовут, товарищ?

Что это он — товарищ да товарищ? Какой я ему товарищ… Наверное, комиссара Огонькова ввела в заблуждение красная бандана, повязанная у меня на шее, да еще и красная же пентаграмма на футболке — точно такая, какая вышита была у товарища паренька на рукаве кожанки. Надо же, мода Преисподней совпадает с модой этого временно-пространственного отрезка. Редко так бывает…

— Меня зовут товарищ Адольф, — сформулировал я. И встрепенулся: — А что, товарища барона должны ликвидировать?

— Незамедлительно! — ответил паренек. — Наверное, уже ликвидировали. Кстати, он не товарищ, а полноценный мировой злодей.

Уже ликвидировали! Так я опоздал! Как, скажите, оказывать услуги покойнику? Вот тебе и VIP-клиент… Вот тебе и выполнил я задание конторы. Плакала моя карьера… Вероятно, на моем лице отобразились огорчение и досада, потому что товарищ Огоньков утешительно приобнял меня.

— Не печальтесь, Адольф, — сказал он. — Я бы и сам хотел лично сомкнуть мозолистые руки на горле этого кровососа. На наш век и других буржуазных гнид хватит. Не печальтесь.

— Может быть, он еще того… — предположил я, — живой?

— Скорее всего, он того… — товарищ Огоньков чиркнул ребром ладони по горлу, — мертвый. С этой матросней разве договоришься? Гада нужно было судить справедливым народным судом, а они его, — наверное, просто прирезали, чтобы не мешал вещи выносить.

Грохот погромче выстрелов из маузера заставил меня вздрогнуть. Это скатился со ступенек долговязый матрос без бушлата, в одном тельнике, прорванном к тому же на груди. Несмотря на то что лестница имела длину без малого метров десять, никаких видимых повреждений матрос не получил — поднявшись, он бессмысленно улыбнулся, икнул и половчее подхватил на руки мраморную статую обнаженной Афродиты, с которой не расставался все время своего стремительного полета.

— Вот ты чаи господам разливала, заварные пирожные кушала… — слышал я, как бормотал-он, ковыляя к выходу, — а я, сестричка, на броненосце «Потемкин» гнойных червей из мясного пайка выковыривал… Ну ничего, кончилась твоя неволя, теперь со мной жить будешь, а я тебя в обиду не дам… Как тебя звать-то? Молчишь? Буду тебя Мишкой звать, как нашего боцмана… — Очевидно, он принимал мраморную Афродиту за окаменевшую от испуга баронскую горничную.

— Видите, товарищ Адольф! — сокрушенно покачал патлатой головой комиссар. — Ну совершенно никакой сознательности! Одна бессознательность, что характерно — пьяная. А еще матросы! Рыцари революции! Мне же ведь мандат выдан для наведения социалистического порядка при экспроприации! А этим рыцарям на мандат плевать… И на меня тоже. Лучше бы выделили взвод красноармейцев с тремя пулеметами, вот тогда бы я показал порядок, а то — паршивый мандат да два бойца с винтовочками. Что я с ними сделаю?

Он махнул рукой по направлению к двоим красноармейцам в островерхих шлемах. Воины оттеснили от общего потока в уголок матросика, сгибающегося под тяжестью громадного узла, скрученного из плюшевой портьеры. Закинув винтовки за спину, бойцы принялись что-то втолковывать матросику. Жестикулировали они при этом так активно, что у матросика под левым глазом вспух и налился голубой кровью обширный синяк.

— Ведут разъяснительную работу, — прокомментировал комиссар, — уговаривают не безобразничать. Однако чего мы здесь с вами стоим? Пойдемте наверх.

Надо запротоколировать бездыханное тело Рудольфа Марка.

Товарищ Огоньков ухватил меня за локоток и втянул в толчею на лестнице. По дороге я обернулся: красноармейцы успешно уговорили матросика — тот спешил прочь, волоча за собой изрядно похудевший узел, а бойцы, скинув форменные шинели, примеряли друг на друга песцовые долгополые шубы.

Как выяснилось, дом барона Рудольфа Марка Опе-льгерцхайзена вмещал в себя три этажа. По первым двум мы с товарищем комиссаром прошлись, почти не останавливаясь. Было ясно, что там никакого барона нет и быть не может. Откровенно говоря, на этих этажах вообще ничего уже не было. Все вынесли. Матросы волокли вниз предметы старины и роскоши, оборванцы подбирали все, что не успевали уволочь матросы, а хозяйственные мужички в армяках с треском сдирали со стен гобелены, отколупывали барельефы, скатывали портьеры, шторы и занавеси, не говоря уж про ковры и тканые салфетки; кое-где даже вскрывали полы и декоративный красного дерева паркет увязывали в пачки, как пионеры — газеты, предназначенные для сдачи в макулатуру. С анфилад на это безобразие тоскливо взирали медные наяды.

— Между нами, — просвещал комиссар, пока мы проталкивались на третий этаж, — этого барона давно надо бы прихлопнуть. Ну вы знаете, конечно… Ах вы неместный? Тогда не знаете нашего барона… Очень интересный, хотя вредный и страшный тип. Весь город его ненавидел, представляете, товарищ Адольф? Ненавидел и боялся. Еще Николашка Кровавый хотел барона в ссылку упечь, но и тот не осмелился. Учредилка декрет о ликвидации барона вынесла на обсуждение, да прозаседалась. Боялись подписи ставить. В народе его Черным Бароном прозывали. Ни разу не слышали? Странно. Его слава далеко за пределы Петрограда вышла! Говорят, Рудольф Марк магией занимался, богопротивные вещи творил! Весь мир исколесил в поисках мерзких знаний. Глупости, конечно… Это в наш-то век небывалого технического прогресса… Какая-то магия, какая-то чертовщина… Вы слушаете меня, товарищ Адольф?

— Да-да, — кивнул я и незаметно почесал рог через ткань бейсболки.

— Но люди говорят… — завел было снова комиссар.

— Побереги-и-ись! Зашибу!

Мы посторонились. По ступенькам пролязгал средневековый рыцарь в полном облачении. Навощенная кираса солнечно сияла, развевались ленточки нахлобученной на металлический шлем бескозырки.

— Вот в каком костюмчике буржуазию бить! — размахивая наганом, восторженно орал рыцарь, являя в прорезь поднятого забрала ухмыляющуюся физиономию, по степени пунцовости которой можно было точно определить на сколько бутылок парижского вина оскудели запасы барона Рудольфа Марка.

— Говорят, — продолжал комиссар Огоньков, проводив рыцаря укоризненным взглядом, — в подвалах Черного Барона люди пропадали. В услужение к нему никто идти не соглашался, а между тем окна дома каждую ночь ярко светились, и в этих окнах мелькало множество силуэтов… ну прямо-таки нечеловеческих очертаний. По поводу пропавших людей полиция к барону являлась, только ничего доказать не смогла. Более того, не смогла даже подвал обнаружить. А декаденты питерские…

На площадке третьего этажа движение застопорились, причем сразу в оба направления — вверх и вниз.

Непреодолимым заслоном возвышалась на вершине лестницы обтянутая косматой овчиной монументальная мужицкая спинища. Обладатель овчинного полушубка, ухватив за грудки кого-то обряженного в куцый френч английского образца, кричал, надсаживаясь:

— Это он-то картавит? Это он-то лысый? Это он-то росту вершкового? Да я своими глазами видел его, батюшку нашего, ближе чем тебя вот! Росту он пять саженей, ручищи каждая как коромысло, а говорит — будто колокол бухает! Глазищи огненные горят! Здоровый! Все потому что чернильницами питается! И мать родная не такая добрая, как он… Подходит ко мне на улице и ласково так говорит: хочешь, мужичок, я тебя на броневике покатаю в утешение за то, что триста лет тебя попы и помещики толстыми задами давили?! Картавит?! Лысый?! Ух я тебя сейчас, пиявка вредительская…

Трепыхавшийся внутри френча желтолицый юноша что-то жалобно пищал, оправдывался, до тех пор пока овчинный мужик, широко размахнувшись, не врезал ему кулаком по окаянной головушке. Неистовой воронкой на площадке раскрутилась драка, втягивая в свое нутро все больше и больше борцов за народную свободу.

Мне уже кто-то влепил по уху, кто-то цапнул зубами за лодыжку. Я схватил обеими руками бейсболку, опасаясь, что ее вот-вот сорвут, отлягнулся от нескольких особо рьяных драчунов, а комиссар Огоньков уже втаскивал меня за шиворот на третий этаж.

— Футы… — встряхнулся комиссар, когда опасный участок остался позади. — Кипит, кипит силушка народная… Эх, наломаем мы дров! Вся страна займется, а потом и весь мир…

«Дров-то вы точно наломаете, — кажется, впервые за последние полчаса более-менее связно подумал я. — Да мне-то что до этого… Мне-то самому как-то выпутываться надо. Вот влип, клянусь собственным хвостом! Вот уж влип так влип!»

А мы уже шли по полутемным, мрачноватым комнатам меж колонн, подпирающих высокий потолок. Здесь было много тише, чем на нижних этажах, почти совсем тихо. Комнаты, величиной и округлыми стенами напоминающие бальные залы, были совершенно пусты — ну никаких предметов интерьерной утвари, если не считать, конечно, многочисленные колонны, по странной прихоти архитектора расположенные стройными рядами через каждые несколько шагов. Такое впечатление, будто блуждаешь в лесу, где с деревьев зачем-то ободрали кору вместе с ветвями и листвой. И голенькие стволы белой краской покрасили. Через окна, очень высокие, но узкие, словно бойницы, тянулся по комнатам синеватый дневной свет.

Товарищ комиссар замолчал, он то и дело передергивал плечами, точно ощущал неуютный озноб. И люди нам навстречу попадались теперь крайне редко. Мы уже этих странных комнат с колоннами штук десять прошли, а встретили только двоих мужичков, явно заплутавших и жаждущих выбраться наружу. Лица у них были такими потерянными, что я невольно подумал: не укажи мы им дорогу к лестнице, они принялись бы отчаянно аукаться и звать на помощь.

— Жутковатое помещеньице, — высказался после долгого молчания товарищ Огоньков. — Поневоле подумаешь о всяких там… бесах и призраках.

— А вы. стало быть, в бесов и призраков не верите? — зачем-то осведомился я.

— Обижаете, товарищ Адольф! Я в Армавире гимназию с отличием окончил. И в здешнем университете полгода отучился. А потом меня подхватил водоворот революционных событий. Как всякий интеллигентный человек, здраво мыслящий о судьбах России, я не мог оставаться в стороне. Какие там бесы и призраки! Время сейчас не то, чтобы в них верить… Я, товарищ Адольф, верю только в один призрак. Тот, что по Европе бродит. Нам, кажется, сюда…

Мы остановились перед широкой, обитой бронзой двустворчатой дверью, похожей на ворота в средневековый замок.

— Наверное, это его кабинет… — сказал товарищ Огоньков почему-то шепотом. — Как вы думаете, нам лучше постучаться или распахнуть дверь ударом ноги?

Я пожал плечами. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Черный Барон Рудольф Марк, возможно, и жив. Воображение мое мгновенно нарисовало образ мрачного старца в расписанном знаками зодиака балахоне, старца, склоненного над древнейшим фолиантом и не обращающего никакого внимания на суету там, внизу… Какое ему дело до низких людишек и их страстей? Какое ему дело до взбунтовавшейся в подвале нечисти-прислуги?..

Огоньков извлек из массивной деревянной кобуры свой маузер и вопросительно посмотрел на меня. Я толкнул дверь. Потом налег на нее плечом. Должно быть, дверь была снабжена пружиной, потому что, тоненько скрипнув, створки поначалу с натугой чуть подались внутрь, дрогнули… и внезапно распахнулись словно сами собой.

— Именем… — выкрикнул комиссар деланым басом, который, впрочем, тут же сорвался на постыдный визг, —революции… — допищал он и закашлялся.

Отодвинув товарища комиссара, я перешагнул порог.

Увиденное так поразило меня, что ноги сами собой расшаркались в церемонном поклоне, спина согнулась, а руки потянулись к бейсболке…

 

ГЛАВА 2

…снять которую я так и не успел. Старец в черном балахоне, расписанном знаками зодиака, обернулся и вдруг оказался никаким не старцем, а, напротив, довольно молодым детиной, черноусым и чубатым, крепким, коренастым и каким-то… свежим, словно только что окунался в молодильную океанскую воду. Сверкнули белые зубы в распахнувшейся ухмылке, мелькнула под балахоном полосатая морская тельняшка.

— Начальство пожаловало, — весело констатировал детина, сдвинув на затылок бескозырку. — Постановления зачитывать будете? Все равно, братишки, барона вашего мы уже елдыкнули по темечку… Эй, браток, браток! Ты чего заваливаешься?

— Я не заваливаюсь, — хрипло сообщил бледный комиссар, пряча в кобуру маузер. — Я споткнулся. Зачем вы, товарищ матрос, халат этот напялили?

— Халат знатный, — выпятив мясистую нижнюю губу, погладил себя по бокам матрос — Теплый, мягкий… Рудольфу он все равно уже не понадобится.

Я огляделся, ища глазами труп моего клиента, так и не успевшего огласить желание, за выполнение которого он готов был передать в вечное пользование моей конторе собственную душу… Мягкий ковер под ногами, полки с книгами, закрывающие стены от пола до потолка, похожий на гробницу стол, заваленный бумагами. И никакого трупа.

— Ваша фамилия, товарищ? — строго вопросил комиссар, доставая из кармана кожанки смятый клочок бумаги и химический карандаш.

— На что тебе моя фамилия?

— Для отчетности, — объяснил товарищ Огоньков, слюнявя карандаш. — Революция должна знать своих героев… В частности того, который ликвидировал крупного буржуазного паука, свившего гнездо в центре города народных стихий.

— Фамилия наша исконно балтийская — Карась. Зовусь — Петром. Только я паука .не ликвидировал. Я ему дал раза по корме, чтобы не фордыбачил, а ликвидировать его Сашка Киреев повел.

— Какой еще Сашка? Где Сашка?

— Где барон?! — воскликнул я.

— А вона…

И балтиец Карась указал на небольшую дверку в задней стенке кабинета, маленькую такую дверцу, которую я сразу и не заметил.

— Что-то Сашка долго там… — добавил еще матрос, поднимая со стола серебряную сигарницу.

— Ничего не понимаю… — начал комиссар. — Барон еще жив или уже нет?

Карась закурил сигару, выпустил из ноздрей две толстых мохнатых струи табачного дыма, сунул остальные сигары вместе с сигарницей в обширный карман балахона и, добродушно хмыкнув, пояснил:

— Надо думать, братишки, Сашка старого не сразу жизни решил. А поизгаляться парню напоследок захотелось. Евонная, Сашкина, то есть, полюбовница года как три назад в окрестностях этого дома пропала. Люди говорили… ну много чего говорили… Так вот Сашка теперь с барона за все спросит. Не боитесь, он человек верный, Сашка-то. Он со мной вместе на «Авроре»-матушке офицерню царскую линьками гонял. Он эту капиталистическую гниду жалеть не будет. И на подкуп не согласится, и удрать не даст. Да из того чуланчика и не удерешь, если даже постараешься. Люминатор там махонький, и тот задраен. А сам чуланчик метр на метр, как гальюн…

Я кинулся к двери чуланчика. Так спешил, что через стол перепрыгнул. Копыта и хвост! Ведьмы и ведьмаки! Может, еще успею?! Страсть как не хочется с карьерой прощаться…

— Стой! — закричал комиссар, хватаясь за кобуру.

— Стой! — закричал матрос, хватаясь за карман с сигарницей.

Но я уже подбежал к двери, но распахнуть ее не успел. Она распахнулась сама — более того, слетела с петель, сбив меня с ног. Я рухнул, едва не расшибив затылок о столешницу, а из темного закутка комнатки повеяло ледяным, нездешним ветром, и выкатился на середину кабинета какой-то тряпичный ком размером с округлую снежную глыбу, которую ставят в основание снеговика. Я ахнул — в уши мои одновременно с изумленными матросскими матюгами ударился вопль комиссара Огонькова — и понял, что тряпичный ком не что иное, как собственной персоной экзекутор Сашка, но смятый и сдавленный, совершенно потерявший человеческие очертания; будто великан, обладающий чудовищной силой, положил Сашку на ладонь и сжал пальцы, придав телу несчастного матроса шарообразную форму.

— …Мать, — закончил витиеватое коленце Карась.

— Мама… — простонал товарищ Огоньков. Поднявшись на ноги, я подошел к темному провалу. Никакого барона в чуланчике не было. Крохотное оконце, и впрямь напоминающее корабельный иллюминатор, было выбито вместе с рамой. Края пролома обуглились и слегка дымились…

— Утек, паскуда! — рявкнул Карась, появившийся за моей спиной. — И как он пролез сюда?.. Ну отселя он гро-охнется… Третий этаж ведь — не шутка.

— Мама… — стонал комиссар, морща лицо, юношеский румянец на котором снова сменился синеватой трупной бледностью. — Распрямись немедленно… Рас… раскатайся обратно… Что за цирковые трюки!

Я оглянулся — тряпичный ком не шевелился больше и никак не думал распрямляться или раскатываться. А комиссар, сжимая обеими руками разряженный маузер, отступал прочь из кабинета — пока не ткнулся спиной в закрытые дверные створки.

— Шпангоут в глотку до потрохов… — озадаченно выговорил Карась, извлекая свою 1 олову из пролома. — Слышь, братишки, а ведь барона-то нет! Я высунулся глянуть, как он по мостовой распластается, а… Нет его. Не мог же он комариком упорхнуть, в самом деле?

— Мог, — едва не ляпнул я, но вовремя опомнился. Я и не понимал еще — повезло мне или нет. В том, что мой клиент Черный Барон живехонек, сомневаться не приходилось. Но где его искать?!

— Помогите… — придушенно прохрипел кто-то.

Карася рядом со мной уже не было. Он суетился вокруг закатанного в аккуратный колобок приятеля, приговаривая:

— Сейчас, братишка, потерпи… Сейчас мы тебя в порядок приведем. Сейчас… Не мычи! Не мычи, говорю, а лучше подскажи, где у тебя здесь рука, а где нога. Эка скрючило бедолагу…

Комиссар товарищ Огоньков стоял у двери, бледненький, синенький и колеблющийся, словно пламя зажигалки. Он то закрывал, то открывал глаза: наверное, не в силах решить — рухнуть в обморок сейчас или немного погодя.

Вокруг нас загудело, точно самопроизвольно включился где-то в недрах громадного дома гигантский трансформатор. Карась все еще возился с покалеченным Сашкой, товарищ Огоньков балансировал на пороге сознания и бессознания, а я уже все понял.

— Вниз! — гаркнул я, первым показывая пример. Дверные створки заклинило. Чтобы комиссар не мешал мне, я просто подхватил его под мышку и несколькими сильными ударами ноги вышиб обе створки. Что-то хрустнуло, дверь с дверным косяком рухнула на пол, открыв проход. Я выбежал в чащобу колонн, повернулся — Карась, отчаявшись привести приятеля в порядок, спешил из кабинета. Сашку он катил перед собой как свернутый матрас.

— Пустите, товарищ, — пискнул комиссар.

Я поставил его на ноги. Товарищ Огоньков немедленно шлепнулся на задницу, тяжело дыша, сжимая обеими руками бесполезный маузер.

— Бежим! — толкнул я его.

— Прекратите панику, — слабо вякнул он. — Именем революции… Комиссару не пристало спасаться бегством непонятно от чего…

Карась притормозил возле нас, приткнул Сашку к колонне, чтобы тот случайно куда-нибудь не укатился. Кажется, этот детина, привыкший к морским штормам, не особенно и был напуган.

— Шквал надвигается? — прислушавшись к нарастающему гудению, осведомился он.

— Еще какой! — крикнул я. — Скорее!

Да что же они возятся? Ну люди, ну ограниченные создания.. .Да. впрочем, откуда им знать о такой штуке, как система самоуничтожения колдовского жилища? Мне и самому это открылось только на курсах повышения квалификации — незамедлительно после того, как колдун навсегда покидает свои владения, все подведомственное ему хозяйство должно вспыхнуть и сгореть в пламени так, чтобы ни малейшего следа не осталось.

— Вниз! Вниз! — еще раз крикнул я.

Карась кивнул, поплевал на руки и, уверенно петляя между колоннами, быстро побежал дальше. Сашка резво катился впереди. Мне приходилось волочь за собой товарища Огонькова. У комиссара, судя по всему, вследствие чрезвычайного волнения отказали ноги. Такая вот открылась у юного организма революционера досадная физиологическая особенность. К чести комиссара надо добавить, что, устав колотить кулаками по бессильным коленям, он не разрыдался и не стал умолять о помощи, а принялся уговаривать оставить его здесь как ненужный балласт и спасаться самим:

— Товарищ Адольф! Товарищ матрос! Всем вместе не уйти! Зачем вам погибать? Вы еще отплатите мировой буржуазии за гибель комиссара Огонькова. Сбросьте меня с корабля современности и бегите налегке…

Кабинет уже пылал. Трещали и рушились книжные полки. Объятые пламенем фолианты, словно бабочки-исполины, порхали между огненных языков. Огонь шел дальше, стлался по паркетным полам как желто-багровая поземка, облизывал мраморные колонны (колонны чернели, обугливались и кренились, хотя по всем законам физики и просто здравого смысла поддаваться горению вроде бы не должны).

«Это хорошо, — подумал я, поднимая комиссара на вытянутых руках над головой, чтобы ноги его не путались в моих и не мешали бежать, — это хорошо, что барон превратил Сашку в шар, а не, скажем, в куб или треугольник. Шар — фигура наиболее транспортабельная из всех, что я знаю. И еще хорошо, что я молодой и здоровый бес, а не какой-то там человек. Мне по силам пятерых товарищей комиссаров из огня вынести, не то что одного худенького…»

Лестница с третьего на второй этаж была пуста. Пролетом ниже все еще копошились перепуганные мужички, один за другим повторяя:

— Что же это такое? Сколько добра ни за грош гибнет! — но, когда на них вполне откровенно дохнуло жаром, позабыв о своей природной хозяйственности, прыснули наружу.

Третий этаж рухнул с оглушительным треском. Опоры второго дрогнули и заскрежетали… И, конечно, рухнули тоже. В общем, когда мы вылетели из входных дверей на мостовую, дом Черного Барона прямо как карточный домик — вот уж тут не уйти от банального сравнения, точнее не скажешь — сложился и обрушился под землю. В подвал то есть. Мне осталось только пожалеть несчастных тамошних обитателей. А впрочем, что им сделается-то? Нежить и есть нежить. Закоптятся немного, оклемаются и вылезут на поверхность. Будут шляться по ночам, пугать суеверных граждан. А скорее всего — попросту найдут себе новое место жительства. Мало ли в Петрограде старинных домов с просторными подвалами?

Я опустил товарища Огонькова в сугроб. Но, послушавшись его шепота:

— Прислоните меня к столбу, что ли, неудобно перед товарищами, — передислоцировал комиссара к ближайшему фонарному столбу.

Петро Карась, отбежав на безопасное расстояние, так и не остановился, потому что шарообразный его приятель, повинуясь инерционному ускорению (на трех десятиметровых крутых лестницах набирал разгон!), мчался вдоль по мостовой, тараня встречных. Теперь бегущий вприпрыжку Карась, за которым развевались полы длинного колдовского балахона, напоминал чудаковатого ученого, гонящегося за унесенной ветром шляпой. Правда, шляпа выглядела великоватой, да и выражения, употребляемые матросом с целью притормозить Сашкино движение, вряд ли могли принадлежать ученому. Разве что филологу-фольклористу. Чего стоило одно только:

— Через три кнехта якорину в ноздрю, ставрида позорная!..

Когда Карась скрылся из поля моего зрения, я обернулся к комиссару. Товарищ Огоньков усиленно растирал себе ляжки. Очевидно, этот процесс оказывал на его нижние конечности вполне живительный эффект. Комиссар уже слегка притоптывал, будто на тонком льду пробовал танцевать гопак.

Я похлопал себя по карманам. Достал пачку «Мальборо», сунул в рот сигарету. Какой-то босяк (их множество бродило вокруг пепелиша, не успевших как следует прошерстить баронские хоромы) услужливо поднес мне неуклюжую зажигалку, сработанную из винтовочного патрона, и, конечно, тут же попросил папироску. Получив «мальборину», он с благоговейным изумлением оглядел желтый крапчатый фильтр, уважительно проговорил:

— Аглицкие… — и, не решившись закурить, спрятал сигарету за пазуху, очевидно рассчитывая обменять заморский сувенир на курево попроще.

Так… Или, как говорят здесь, так-с… Надо немного успокоиться, разобрать подробно сегодняшние события, подытожить и сделать какой-нибудь вывод.

Перво-наперво: VIP-клиент от меня ускользнул. Это печально, но факт. Второе: он все-таки жив, а это, как ни крути, большой плюс. Третье: он не успел огласить мне свое желание, то есть не успел выдать фронт работ. Минус. Еще один минус — Черный Барон, скорее всего, не знает, явился ли я по его вызову или нет. Ну, вернее, явиться-то я должен в любом случае, служба есть служба; но откуда ему известно — оказавшись в такой кутерьме, не спасовал ли я, не сбежал ли от греха подальше обратно в контору? Рассчитывает ли барон все еще на мою помощь или вообще уже ни на что не рассчитывает? Забился куда-нибудь в уголок этой громадной страны и пережидает тяжкие времена… Нет, нет… Не похоже это что-то на Черного Барона. Я его совсем не знаю, но судя по рассказам Огонькова…

Но что же мне делать дальше? Как и где искать барона Рудольфа Марка Опель… как его там? Черного Барона, в общем? И стоит ли искать? Вдруг его желанием было обезопаситься от ветра перемен, и только? Но слишком поздно он меня вызвал. Опоздал. И я опоздал. На какую-то паршивую минуту…

Я несколько раз глубоко затянулся. Нет, вряд ли. Не может быть. Очень уж простое такое желание. Чего тут сложного? Выторговать у здешних властей для барона теплое местечко для меня никакого труда не составило бы. Да и барон сам мог это сделать. Почему не сделал? Ну, наверное, занятый более важными делами, не обратил внимания на силу ветра… этого самого ветра перемен. Для чего-то другого Рудольфу Марку понадобились услуги конторы. Для чего другого? А бес его знает… Нет, к сожалению, бес не знает. И я — не знаю, и никакой другой бес. Знал бы кто из наших — уж сообщил бы по дружбе. Так что же делать? Прочесывать перевернутую с ног на голову Россию? В этой каше, заваренной тем самым… который чернильницами питается… так просто не разберешься. Да-а, дела… Влип я.

Есть, правда, запасной вариант. Просто вернуться в контору, покаяться, сказав, что не справился. Но такой вариант я отбрасывал сразу.

Огненные псы чистилища! Еще чего!

За долгие годы безупречной службы (ну почти безупречной, на гауптвахте мне разок пришлось посидеть) начальство доверило бесу Адольфу VIP-клиента, а бес Адольф прилетает обратно несолоно хлебавши. И ежу понятно, что никакого доверия от начальства в ближайшие лет сто-двести мне ждать не придется.

А как же карьера?

Работа у нас, у бесов, рутинная. Люди, вознамерившиеся продать душу за исполнение желания, обычно такую ерунду желают… Вот недавно я вернулся из очередной командировки, провел в которой всего-то два дня. Легионер Диомед возжелал увеличения ежемесячного жалованья на шесть сестерциев и чтобы непременно эти сестерции вычитались из жалованья легионера Кироса. Пять минут ушло на то, чтобы нахимичить пертурбации несчастных шести сестерциев в тамошней канцелярии, а все остальное время я выслушивал, какая легионер Кирос редкостная сволочь, как он жульничает в кости, не платит долги и что изо рта у него разит, словно у фракийского раба…

А предыдущая командировка? Еще смешнее. Нодар из Тбилиси поспорил с Гурамом из Варазисхеви, что его, Нодара, ишак умеет подавать тапочки и играть в нарды. Пришлось на полдня превращаться в ишака. Нодар получил свою тонну абрикосов, а я получил задокументированное свидетельство о передаче бедовой грузинской души конторе в вечное пользование. Вот они — ежедневные суровые трудовые будни рядового беса, оперативного сотрудника отдела кадров. Кадры, кадры… Такие кадры, как Диомед или Нодар, высоко не ценятся. Другое дело Черный Барон. Но на подобные задания отправляются лишь сотрудники, облеченные высоким доверием начальства. Мне крупно повезло уже в том, что я получил возможность доказать свой профессионализм — и что же? Где, спрашивается, клиент?

Да, дела… Вот уж точно — не вернусь в контору, пока не разыщу Рудольфа Марка, не выясню, чего он там возжелал, и не выполню все его прихоти. Со щитом вернусь — вот так вот!

Только… Где мне искать Черного Барона?

Последние слова я невольно произнес вслух. Комиссар товарищ Огоньков, уже вполне пришедший в себя, услышал мое высказывание и, оторвавшись от разговора (он стыдил прибарахлившихся красноармейцев), ответил:

— «Где», «где»… На юге, конечно.

Я так изумился, что у меня окурок изо рта выпал:

— А ты откуда знаешь?

— А чего тут знать? Вся белая сволочь недобитая на юге. Из центра России мы их уже выдавили, как прыщ. Дай только срок, сбросим в Черное море…

— Ну белая сволочь белой сволочью… — протянул я, боясь верить удаче.-А барон-то…

— А что — барон? Ему новый порядок поперек горла стоит, это уж точно. Такие, как он, все на юг подались. Больше им нигде места не осталось.

Логично вообще-то… Я обрадовался. Вот и направление дальнейших поисков известно! Примерное, правда, но все же… Обрадовался я! И хлопнул по плечу Огонькова в благодарность за благую весть. Товарищ комиссар только кивнул мне. Он был занят. Он распекал проштрафившихся подчиненных.

— Мы с товарищем Адольфом, рискуя жизнью, ликвидировали барона, а вы по его загашникам шарились? — неистовствовал Огоньков. — Так-то вы понимаете задачи революции?

Бойцы, уныло понурив голову, теребили дорогой, с голубоватым благородным отливом, мех новоприобретенных шуб. А Огоньков раскраснелся. На щеках его, покрытых юношеским пушком, пылал оправдывающий фамилию румянец:

— В то время как наша молодая республика задыхается в тисках голода и нищеты, а со всех сторон света злобно щелкает зубами империалистическая кодла. вы безропотно отдали себя на съедение мелкобуржуазным предрассудкам! Под суд пойдете! Запомните! Накорми голодного! Отдай нищему! Все для народа!

— А мы не народ?! — взорвался вдруг один из красноармейцев. — Мы тоже народ! Значит, нас кормить надо и нам все отдавать! Не пойму я вас, говорунов! Жил впроголодь мальчишкой при лавке, приказчики за ухи драли. А как революция пришла — обрадовался! Ну, думал, поживу… И что же?! Хозяину по шее надавал, лавку его пропил, чуть не судили ревтрибуналом! Мол, народное достояние разбазариваю! Ладно. Послали ликвидировать неграмотность, мужики ребра переломали, винтовку отняли, так и не успел ни одного неграмотного ликвидировать. И опять едва под суд не попал, за то что приказ неправильно понял! Ладно. Шубку какую-то паршивую, линючую, синюю нацепил с барского плеча — и снова не так?! Снова под суд? Да пропади оно все пропадом! И декреты ваши, и шубы вонючие! Пошли, Вася, отсюда. К махновцам подадимся! Или к Сеньке Бубновому Валету! У них все по справедливости и никакого суда. Да! Подавитесь своими шубами!

Оба красноармейца, словно по команде, рванули с плеч шубы. Добротные застежки выдержали первый натиск. А второго не последовало. Неожиданно успокоившись, бойцы закинули за спины винтовки и, вразнобой шагая, отбыли в неизвестном направлении. Шага через три они затянули какую-то варварскую песню:

Славься, отечество наше свободное!

Будь ты проклят, царский ро-о-од! Пусть мы разутые, пусть голодные,

Мы вам покажем, где зад, а где пере-од!

Мы вас вилами, мы вас лопата-ами!

Были горбатыми, станем богаты-ыми!..

— Ах контр-ры! — просипел комиссар, кинувшись следом за дезертирами. — Пули на вас не жалко… — Он выхватил маузер, но разряженное оружие в который уже раз напрочь отказалось стрелять. — Ах так?.. Да я и голыми руками…

Я едва успел удержать его. Взбунтовавшиеся красноармейцы — здоровенные лбы — точно накостыляли бы щуплому товарищу Огонькову.

— Не бесись, — посоветовал я. — Чего ты? Лучше скажи, как мне быстрее в южном направлении уехать.

— Вот сволочи… — отдуваясь, проговорил комиссар. И тряхнул патлатой головой. — Так вы, товарищ, Адольф, решили уезжать? Барона искать? В городе[цел непочатый край. Уезжаете?

— А как же, — подтвердил я. — Сердце горит наподдать гаду. Чуть не сжег нас.

— Из города уехать сложно, — уже успокоившись, ответил Огоньков. — Только если добровольцем запишешься.

— Добровольцем? Запишусь, — пообещал я. — А где записывают?

— Да прямо на вокзале и записывают. Постой-ка, товарищ…

Он минуту напряженно раздумывал, покусывая губы. Потом вдруг принялся шарить по карманам. Достал какую-то бумаженцию и яростно ее порвал в клочки.

— Тьфу на вас! — высказался он. — И на мандат ваш… С таким народом только новое общество строить. Большой город развращает даже лучшие умы, не говоря уж о… К черту! Поеду в южные степи простым честным бойцом. На юг! Драться, а не митинговать! Вот мое призвание! Погоди, товарищ Адольф! — закричал он, хотя я никуда еще не думал уходить. — И я с тобой!

Честно говоря, попутчику я обрадовался. Всегда приятнее в обществе путешествовать, чем в одиночку. К тому же этот комиссар товарищ Огоньков мне понравился. Я вообще от многих бесов-коллег отличаюсь редкостным человеколюбием. Такой уж меня характер, ничего с ним не поделаешь. И начальство по этой причине опасается мне доверять. А зря. Чего плохого в том, что я вытащил из огня комиссара? Я ему помог, он мне подсказал. Другой бес оставил бы товарища Огонькова в огне — и теперь мыкался бы по городу…

— Поехали! — кивнул я. — А ты не знаешь еще — зимнее обмундирование добровольцам выдают? Холодно, понимаешь, в футболке и джинсиках… Февраль на дворе.

— Не знаю насчет обмундирования, — ответил Огоньков. — Пошли на вокзал, там и спросим.

— Во сколько отбывает поезд? — спросил еще я.

— Ни во сколько. То есть, они постоянно отбывают. Один за другим. Фронту требуется подкрепление.

В добровольческом штабе работа кипела вовсю. Оказывается, погибнуть во славу народа жаждало едва ли не все население Петрограда. Правда, получив винтовку и хлебный паек, многие, вместо того чтобы идти к перронам, направлялись прямиком к стихийному рынку, где оружие легко и свободно обменивалось на самогон, но таких предприимчивых товарищей за углом перехватывал красноармейский патруль и под конвоем препровождал к охраняемому составу, откуда уже никуда потенциальным воякам вырваться было нельзя. Стон и скулеж вился над составом. Хитроумная система набора армии меня восхитила. А товарищ Огоньков только хмурился и ворчал:

— Сознательности, сознательности не хватает! Не без труда мы пробились к штабу. Седоусый рабочий с красным бантом на тужурке сидел за грубо сколоченным столом и, страдальчески морщась, скрипел пером так, что чернильные брызги летели во все стороны. Когда уставала рука ворочать явно непривычным инструментом, он кричал на угрюмого пар-нишу, ведавшего выдачей оружия.

— Ты кто есть такой? — кричал седоусый. — Ты заведующий или портянка перепревшая? Сколько раз можно повторять: найди мне какого-нибудь грамотного сукина сына, чтобы секретарил. Сил моих больше нет. Как твоя фамилия? — переключался он на очередного кандидата в добровольцы.

— Желобковы мы, — басил кандидат.

— Пиши вот тута подпись.

Кандидат принимал перо и выводил на серой, разграфленной бумаге жирный крестик.

— Неграмотный? — зверел секретарь.

— Неграмотный…

— Чтоб вас всех… — ворчал седоусый, ставя в графе «фамилия» такой же крестик. — Кладбище получается у какое-то, а не документ. Эй ты, орясина! — повернулся он опять к угрюмому заведующему. — Когда новый секретарь будет?

Парниша достал откуда-то из-за спины большой лист картона, окунул палец в чернила, нацарапал на картоне что-то и предъявил седоусому. «Иди к чорту!» — крупно написано было на листе.

— Так пускай он будет вместо тебя секретарем, — предложил Огоньков, подходя к столу (я стоял в очереди сразу за товарищем комиссаром). — Пускай он пишет, а ты винтовки выдавай. Слышишь меня, товарищ?

— Я-то слышу, — проворчал седоусый, — а он не слышит. Глухонемой. Мы уж пробовали, но все равно ничего не получилось. Ему орут: «Иванов», а он царапает: «Канцелербоген». А ты, товарищ, грамоте разумеешь? Пойдешь вместо меня, а?

Товарищ Огоньков только покрутил головой и ничего не ответил. Я тоже смолчал. У меня губы посинели и не разжимались, я замерз как собака, пока мы шли к вокзалу. Холодно, чтоб у меня хвост отвалился, холодно! В одной футболочке-то. А я к такому климату не привык. У меня на родине гораздо теплее. Представляете, раскаленная лава вокруг, костерки пылают через каждые два шага, а на костерках котлы… Водичка кипит, грешники булькают, лавровым листом и перцем пахнет аппетитно. А здесь? Промозглый ветер, свинцовое небо и раскисший снег вперемешку с грязью под ногами. Можно было, конечно, наколдовать себе потихоньку какую-нибудь кацавейку, но Огоньков же… Лучше мне пока не выделяться среди остальных, а то слишком много вопросов у окружающих возникнет. К тому же здесь, как я успел уже выяснить, из всей чертовщины в почете только один призрак, и тот иностранец-бродяга.

Записавшись, мы получили по винтовке, пригоршне патронов и хлебной пайке с ладонь размером, а на выходе, удачно миновав патруль (Огоньков гордо показал красноармейцам какую-то бумажку), отошли в сторонку.

Меня опять затрясло. Ну холодно же, недра преисподней, ужас как холодно! Рога ломит, копыта индевеют, хвост под тонкой джинсовой тканью дрожит! А тут еще и стемнело, и ветер подул…

— У меня тут несколько ордеров завалялось, — сочувственно посмотрев на меня, сказал Огоньков, — можно, пока время есть, зайти в несколько комитетов, глядишь, и выдадут тебе шинельку какую-нибудь. Я б тебе свою тужурку отдал, но у меня под ней ничего нет…

— А наличные, — прохрипел я, лязгая зубами, — наличные у тебя есть?

Комиссар развел руками, вздохнул и раскрыл уже рот, чтобы отрицательно ответить… Но не успел. На территорию с воплями:

— Где тут винтари с хлебушком дают? — хлынула толпа расхристанных матросов, и нас закрутило в люд-ком водовороте. Водоворот, слегка помяв, выкинул меня как раз в районе рынка. Куда запропастился комиссар, я не заметил. Мне вдруг так тоскливо стало, так одиноко… еще глубже вонзился в теплолюбивое мое тело холод. И я решил плюнуть на конспирацию и проговорить заклинание. В конце концов, не замерзать же мне?! Сейчас наколдую себе телогрейку… Или лучше дубленку. Или нет — шубу, теплую, до пят чтобы… Или — еще лучше — аляску, пуховик, излюбленный всеми полярниками.

Воображение пошло вразнос. Я уже поднял руки для воспроизведения необходимых пассов.

…И еще горячий самовар. И калорифер. И валенки. И мангал, где пылает под решеткой пламя и трещат, роняя капли сока на раскаленные угли, здоровенные куски мяса… И горячую блондинку. Нет, горячую брюнетку… Для ровного счета — двух блондинок и двух брюнеток…

Адская погибель, как же холодно мне! И руки трясутся — нормальных пассов не сделаешь. Замерзшие в ледышки губы не то что заклинания — «мама» выговорить не смогут. Мне бы сейчас какой-нибудь вспомогательный артефакт вроде Жезла Желаний… в просторечии называемого волшебной палочкой. Намного проще все было бы. Но наша контора давным-давно все когда-либо созданные Жезлы заактировала, под идентификационные номера подвела и к использованию запретила. Чтобы служба медом не казалась. А то чего проще — вызывает клиент, говорит: то-то и то-то хочу. Ты взмахнул Жезлом: пожалуйста, получите!

— Взмахнул, вот гляди — и пожалуйста!

Фраза, эхом отозвавшаяся на мои мысли, заставила меня обернуться. Первое, что я увидел, был длиннополый халат, расписанный знаками зодиака.

— Эгей! — обрадовался облаченный в халат балтиец Карась. — Какие люди! Привет, братишка гражданин начальник! Как дела?

— Х-х-х… — только и смог выговорить я.

— Неважно, другими словами, — расшифровал Карась, снимая халат с себя и накидывая на мои плечи.

— Вообще-то я хотел сказать — холодно, — закутавшись поплотнее, выдохнул я. — Но так намного лучше. Спасибо. А ты что же, на Южный фронт?

— Ага. Вот провианту на дорогу запасаю. — И, кивнув, он повернулся к темнолицему какому-то типу в заплатанном полушубке:

— Пять фунтов ситного, не меньше!

— Три, — упрямо мотнул головой тип.

Я поежился в просторном халате. Нагретая горячим матросским телом ткань меня прямо-таки спасла. Хороший все-таки человек этот Карась… Интересно, а где его дружок?..

— А Сашку я потерял, — ответил на мой вопрос Петро. — Бежал за ним, понимаешь, через весь город, а он на Марсовом поле под броневик закатился…

— Раздавили?!

— Какое там! Застрял. И броневик ни туда ни сюда, и Сашку никак не выковырять даже под угрозой маузера…

— Морячок, а морячок! — подергал Карася за рукав бушлата тип. — Ты соображай быстрее, а то мне некогда. Три фунта за финтифлюшку, идет?

— Да почему три! — темпераментно воскликнул Карась. — Вонючка сухопутная… Ты посмотри, какая зажигалка! Небось заморская! Небось в мирное время я б ее продал и целый год не работал! Вот! Искра пошла, видишь? Три фунта — скажешь тоже… Четыре с половиной — и никаких!

Я только сейчас обратил внимание на то, что в руках у матроса выточенная из черного камня змейка, завитая в спираль вокруг закоптелого цилиндрика. Псы чистилища! Это же Пламенный Жезл! Это же Карась у Черного Барона, что ли, из кабинета?.. И я-то этот

Жезл лишь на картинке в учебнике видел, на курсах повышения квалификации. С помощью подобной штуки сарацинский воевода Абу Аль-Убад крестоносцев гонял, как тараканов. Или наоборот — сам улепетывал от угрозы попасть в свои мусульманские кущи посредством поджаривания. Не помню, не важно. Главное, что Жезл — мощнейшее оружие, которое в умелых руках способно обратить в бегство многотысячные армии…

— Соображать надо! — горячился тем временем Карась, потрясая Жезлом (из пасти змейки то и дело вырывался сноп желтых искр). — Ценная же вещь! Гляди!

— Не надо! — закричал я. Но матрос, бормоча:

— Как же она, стерва, включается? — постучал по Жезлу ногтем, попробовал его на зуб и, наконец, с силой треснул о колено.

Оказывается, и в неумелых руках Пламенный Жезл — все равно Пламенный Жезл, а не какая-нибудь китайская шутиха. Когда я выбрался из сугроба и рукавами халата кое-как стер с лица копоть, территория рынка уже опустела и разгладилась, словно под огромным утюгом. Спекулянты-мешочники растворились в переполошенной испуганными вскриками ночи. На углу, накрытые ярким световым конусом уличного фонаря, встревоженно топтали грязный снег патрульные красноармейцы. Очевидно, опасаясь повторного взрыва, они к месту происшествия приближаться не спешили, а ограничивались только покрикиваньем в темноту:

— Которые тут бонбами швыряются — покажитесь!..

Соседний сугроб закряхтел и развалился.

— Вот так шандарахнуло! — выбравшись из сугроба на четвереньках, восторженно проговорил Карась. — Е-мое, прямо как с «Авроры» по Зимнему…

— Ты живой? — удивился я.

— Живой, — отряхивая с бушлата снег и грязь, подтвердил матрос — Только бескозырка слетела. Вот так зажигалочка, клянусь Нептуном… Такой зажигалочкой только мировой пожар и разжигать, на горе всем буржуям… Е-мое… А где этот, в полушубке?

Наклонившись, матрос поискал вокруг себя и огорченно вздохнул:

— Ну вот, потроха акульи… Ни бескозырки, ни зажигалки, ни ситного на дорогу… Невезуха какая…

— Ничего себе невезуха! — возмутился я, припоминая, как после бесцеремонного удара о коленку Жезл вспыхнул, вырвался из рук матроса; протестующе задрожал, на мгновение повиснув в воздухе, а потом из раздувшегося змеиного горла с ужасающим шипением выстрелила в мутно-серое беззвездное небо струя пламени… Жив ведь остался после всего этого товарищ Карась, отделался только потерянной бескозыркой и безвозвратно канувшими вместе со спекулянтом тремя фунтами ситного!

— Четырьмя с половиной! — поправил Карась, прервав мой гневный монолог.

Протяжный паровозный гудок заглушил короткую фразу, в которую я емко уместил все, что в данный момент о балтийце Петре Карасе думал.

— Состав отправляется! — ахнул матрос — А я еще винтарь не получал. И пайку! А ты сейчас едешь, да?

— Сейчас.

— М-да… — кашлянул Карась и выразительно посмотрел на халат. Я нерешительно взялся за поясные тесемки.

— Да не, не в этом смысле, — замахал руками Петро, — носи на здоровье. Я к тому, что в этом, братишка, халате еще столько безделушек баронских осталось… Тебе-то хорошо — ты на армейское довольствие поступил, а мне что же — ложись да умирай? Выворачивай карманы, товарищ, и беги, а то на поезд опоздаешь. А я еще задержусь. С утра на Сенную прогуляюсь, выменяю финтифлюшки на хороший винтарь да на хлебушек. На вокзале разве ж торговля? Шкуру содрать готовы. На Сенной мне за эту зажигалку четверть самогона отдали бы, не меньше…

Приговаривая таким образом, Карась неторопливо опустошал мои карманы… вернее, карманы халата Черного Барона. А я стоял открыв рот и разведя руки. Оторопел я, глядя на то, что появлялось из халата, расписанного знаками зодиака. Вот перекочевала из кармана баронского халата в карман матросского бушлата колода карт Таро, совсем еще новенькая, лишь кое-где запачканная черным воском; кинжал, выточенный из клыка бенгальского тигра-людоеда, в ратном деле непригодный, предназначенный исключительно для ритуального умерщвления девственницы; золотой неразменный наполеондор, судя по внешнему виду, изготовленный самим Калиостро…

Это было похоже на практикум по прикладному колдовству, у нас в конторе такой совсем недавно проводили в рамках обязательного инструктажа.

…Карманный толкователь снов по Мерлину в переплете из кожи арапского невольника; тростниковая дудочка для вызова болотных духов…

— Петро! — застонал я. — Ну зачем тебе все это? Отдай! Погоди! Сложи все обратно!

— Как это — обратно? — не понял балтиец. — Ты чего, братишка? Это мои финтифлюшки, честно награбленные. Барон пользовался, теперь я попользуюсь.

— Пользоваться?!

Ну как я мог ему объяснить, что пользоваться этими вещами смертельно опасно, и к тому же строжайше запрещено? Я-то себе простенького заклинаньица пожадовал. Дотерпел до того, что едва в снеговика не превратился, а до последнего не решался наколдовать ни тулупчика, ни полушубочка, ни поганого шарфа, не говоря уж о варежках. Думаете, просто так бес оперативный сотрудник обязан соблюдать конспирацию, находясь на задании? Нас перед каждой очередной командировкой инструктируют: конспирация, конспирация и еще раз конспирация. Не выделяться! Преисподняя, конечно, влиятельная фирма, но и в конкурирующей организации не дураки служат. Они ведь для себя кадры готовят и всегда норовят из-под носа клиента утащить. Почему-то у них высшим пилотажем считается задание бесу сорвать. Так что чем старательнее конспирируешься, тем больше вероятности выполнить задание без лишних хлопот. Еще неизвестно, как с использованием Пламенного Жезла дело обойдется, и обойдется ли вообще. Это ж такой колоссальный выброс энергии! Засекут вот его вражеские датчики, пустят по моему следу своего специалиста…

Прогудел второй паровозный гудок. Вокзальная площадь зашумела. Мимо нас то и дело торопливо топали целыми компаниями — то добровольцы, то красноармейцы. А я боролся с балтийцем Карасем! На нас уже кое-кто подозрительно оглядывался, между прочим. А партия революционных матросов-человек полета, не меньше, — вразвалочку следовавшая к перрону, заинтересованно замедлила шаги. Не тратя времени на бесполезные уговоры, я схватил Карася за руки. Явно не ожидая с моей стороны такого коварства, он окаменел на минуту, и этого мне хватило на то, чтобы пустить повторную экспроприацию полным ходом. Дудочка, толкователь и кинжал уже вернулись в карманы халата, но тут рыцарь революции опомнился.

— Что же такое, в самом деле… — хрипел Петро, ожесточенно сражаясь за колоду карт Таро, — я думал, ты братишка с понятиями, а ты… прямо бандит какой-то… А ну пусти руку! Пусти, я тебе говорю, а то как врежу в лобешник по-нашему, по-флотски! Или в Совет Комиссаров пожалуюсь!

— У меня мандат есть! — выкрикнул я.

— Да мне воблу ржавую положить на твой мандат! Надо было, конечно, засветить Карасю кулаком по макушке, а пока он будет занят извлечением собственной головы из собственной же грудной клетки, по-быстрому обшарить его на предмет артефактов и удрать. Но все-таки сентиментальный я бес, человеколюбивый… Матрос ведь согрел меня этим проклятущим халатом, а я ему — по макушке…

Кто-то — совсем уже рядом — заулюлюкал. Кто-то засвистел. Это матросы, видимо разобравшись в сути происшествия, надвигались на меня нестройной, но угрожающей колонной. Я буквально кончиком хвоста почувствовал, что до разъяренного вопля: «Братишки, наших бьют!» — осталось чуть меньше секунды.

— Два литра! — догадался выкрикнуть я. Карась ослабил хватку.

— Три! Четыре! — Я досчитал до пяти и замолчал.

— Чего ж ты сразу не сказал? — отпуская колоду, проговорил балтиец. — Предупредил бы, что торговаться надумал, а не безобразничать, все миром бы и решили. Братва, отбой! — свистнул он по адресу матросов, приблизившихся уже почти вплотную. — Ну, товарищ гражданин начальник, гони горючее.

— У меня при себе нет, — сказал я и, увидев, как недоверчиво вытянулось лицо матроса, заторопился: — Но клятвенно обещаю сквитать долг на первой же железнодорожной станции.

— Клятвенно? Поклянись!

— Чтоб мне вовек моря не видеть! — подобрал я приличествующую моменту клятву — и не прогадал.

Глаза Карася увлажнились.

— Верю, — проговорил он дрогнувшим голосом.

— Но и ты поклянись, что больше ни к одной финтифлюшке, украденной из кабинета Черного Барона, пальцем не притронешься! — постарался я не упустить момент.

— Что тебе так дались эти финтифлюшки? Ну как же ему объяснить?

— Это… Это… Не финтифлюшки вовсе, а смертоносные ловушки, бароном зловредно разложенные по кабинету как раз на случай того, если кто-нибудь к нему незвано вторгнется. Пламенный Жезл как шарахнул, помнишь?

— Ага, — открыл рот Карась. — Вот гад-то! А ты как в эту тайну проник?

— Революционная бдительность. Так ты будешь клясться или нет?

— Ну, клянусь… Боже меня упаси, если я еще раз… — Он поднял пальцы для крестного знамения, и я еле удержался от того, чтобы не отпрыгнуть.

— Да не так! Не так!

— Чтоб мне моря вовек не видать, — опустив руку, проникновенно произнес Карась.

Пронзительно, долгим коровьим стоном загудел паровоз.

— Третий гудок! — крикнул я. — Бежим скорее!

В общем, на поезд мы запрыгивали уже на ходу. Но запрыгнули довольно удачно, и места для нас нашлись. Едва отдышавшись, балтиец проговорил:

— А все-таки насчет водки ты обещал. Пять литров. Интересно, скоро будет следующая железнодорожная станция?

 

ГЛАВА 3

Толкотня в вагоне была ужасная. Ну куда деваться — комфорт явно не СВ. Внутреннее убранство вагона напоминало электричку, чудом выжившую после того, как в ней полдня катались туда-сюда сотня фанатов «Спартака». Жесткие сиденья с деревянными покрытиями, как нары; ободранные стены, мокрая грязь и бесчисленные окурки под ногами, окна без стекол, забитые досками, ни одного лежачего места, даже багажных полок не было. Честно говоря, и сидячего места мне, как опоздавшему к отправлению поезда, поначалу не досталось, но Карась, подловив одного из своих полосато-бескозырочных братишек, зашептал что-то ему на ухо (я уловил только два слова «пять литров»), и место тут же нашлось — братишки подвинулись, и я поместился у окна. Карась сказал мне:

— Не беспокойся, я о себе позабочусь, — а сам скрылся.

Ничего, никуда он не денется; что-то мне подсказывает, что на ближайшей станции он меня сам найдет — и в том тоже случае, если я от него спрячусь, скажем, под вагоном или даже в паровозной трубе.

Ехали медленно. Света в вагоне не было, только вспыхивали кое-где огоньки самокруток. Перестук вагонных колес убаюкивал. Борясь с дремой, я пытался подвести итоги первого дня.

Итак, с клиентом лично пообщаться не удалось. Это минус. Но клиент оказался, вопреки опасениям, жив-здоров, я даже выяснил, где примерно он может находиться. Это, безусловно, плюс. Теперь об этом идиотском Пламенном Жезле… Вот уж демаскировка так демаскировка. На самом деле, как бы не засекли меня сотрудники конкурирующей организации, как бы не выслали агента мне на помеху.

Я припомнил печальную историю падения беса Варравы. Он ведь когда-то служил не рядовым сотрудником отдела кадров, как я, а специальным тайным агентом. И получил, на свое горе, задание искусить некоего пустынника Симеона. Для тайного агента преисподней поручение, что и говорить, сложности невыдающейся. Варрава прибыл в заданный временно-пространственный период и приступил к выполнению. Кто бы другой сгонял в ближайший населенный пункт за предметами искушения, но самонадеянный и ленивый Варрава предпочел способ попроще. То есть взял и прямо на месте наколдовал и падших женщин неописуемой красоты и манеры поведения, и тонкого букета вина, и изысканные блюда… Пустыня закипела от сгустившейся в воздухе темной магической энергии. Как того следовало ожидать, немедленно появился конкурент в звании архангела. Варрава, наверное, впервые за долгие века беспорочной службы забеспокоился и утроил усилия. Несчастный пустынник, раздираемый плотскими желаниями, может быть, и готов был согрешить, но как тут согрешишь, когда за тобою и днем и ночью по пятам ходит архангел и, трепеща крылами, нашептывает увещевания? Как-то вроде и неловко грешить на людях… Дело закончилось тем, что Варрава иссяк морально и физически и был отозван. Понижен с должности тайного агента до сотрудника отдела кадров. Недавно видел я его в конторе на очередном инструктаже. Сидит, печальный такой, в заднем ряду, инструктора не слушает, мечтает о чем-то своем… Должно быть, вспоминает о тех временах, когда на рядовых сотрудников посматривал свысока, пользовался правом усиленного питания и продленного отпуска на жарких курортах девятого круга.

А я даже подумать боюсь, куда меня понизят из отдела кадров. В кочегары, что ли? И до конца своих дней ворошить угли под котлами с грешниками? Ну нет… мы еще повоюем. Тем более что пока все идет нормально. Пламенный Жезл, конечно… А что Пламенный Жезл? Энергия, которую он использует, не темная, энергия естественная, природная. Это я сейчас очень удачно вспомнил выдержку из лекции на курсах повышения квалификации. Иначе как могли его использовать и крестоносцы, и сарацины попеременно? И совершенно я успокоился. Поди проверь, откуда выброс в атмосферу природной энергии. Да и датчики аппаратов конкурирующей организации настроены только на темное колдовство. Вовремя я отобрал у Карася колдовские артефакты Черного Барона. Там ведь помимо Жезла много чего было… Надо бы куда-нибудь все эти прибамбасы запрятать. Куда-нибудь подальше.

Я все-таки задремал. И в полудреме мне казалось, будто я стою с отчетом о выполненном задании перед огненными очами своего непосредственного начальства.

— …А потом, — продолжаю докладывать я, раскланиваясь, — догадавшись о том, что несанкционированное использование предметов колдовской и магической направленности, экспроприированных у моего клиента, может вызвать нешуточный резонанс в определенных слоях атмосферы и привлечь внимание конкурентов, я своевременно нейтрализовал вышеозначенные предметы, вследствие чего никакого выброса темной магической энергии…

Будто кто-то подожженным перышком провел у меня под носом. От этого чувства я проснулся. В вагоне было много светлее — через щели досок, которыми были забиты окна, брезжили слабенькие голубые лучики. Луна появилась на небе, значит. А чем же так пахнет? Даже не пахнет, а смердит? Даже не смердит, а воняет? И никто, кроме меня, ничего странного не замечает.

— Нечистым духом пахнет, — сформулировал я вслух.

— Это не я! — обиделся мой ближайший сосед. — У меня желудок в порядке. Может, от Никифора? — Сосед кивнул на бородача с подвязанной челюстью. Тот дымил самокруткой, опершись о поставленную между колен винтовку. — Никифор, это ты невежливость подпустил? Говорил я тебе, не надо было устрицы с анчоусами жрать, а ты «благородная еда», «благородная еда»…

— Ты на мое брюхо не возводи напраслину! — прогудел Никифор, не выпуская изо рта самокрутку. — Я до семнадцатого года сапожником был, не одну сотню гвоздей переварил по нечаянности. Они, окаянные, махонькие, скользкие… Под губу их положишь, дратву в руки возьмешь, то, се, молоток, подметку… глядь, а во рту уже пусто. Потому и разорился, что в лавку за гвоздями бегал по десять раз на дню.

Все же пахло определенно от Никифора. Я покрутил носом. Нет, не только от него одного. В вагоне плотно стоял неприятный, но странно знакомый и тревожный запах.

— В голове будто кто-то напильником копошит, — помолчав, подал голос Никифор. — Стало быть, от усталости. Водички, что ли, попить? — Он достал из-за пазухи плоскую офицерскую фляжку, заткнутую, впрочем, огрызком огурца.

— Устали, это верно, — согласился мужичок с лавки напротив. — И у меня башка болит. Как кто-то черпаком долбанул по ней. — Мужичок откашлялся, вынул изо рта цигарку, покрутил ее в руках, снова сунул в рот и затянулся.

— И у меня болит, — откликнулся какой-то морячок, зажигая очередную козью ножку от докуренной докочца. — Будто ржавая якорная цепь там скрежещет.

— И у меня!

— И у меня болит! — Больше половины добровольцев, оказавшихся в поле моего зрения, признались в факте наличия у них головной боли.

— Знаете что, товарищи, — высказался я, — это, наверное, оттого, что вы много курите. Посмотрите, весь вагон задымили.

— Ты кто, доктор, что ли? — неприязненно покосился на меня мой сосед. — Не люблю докторов, — добавил он, вынимая из кармана свернутую цигарку и спички. — Все болезни от буржуев, это известно. А доктора — подлипалы и загнивающий класс. Рабочему человеку вообще болеть некогда.

Он чиркнул спичкой и закурил. Струя дыма, которую сосед нахально выпустил мне в лицо, схватила меня за нос, будто костлявые пальцы. Я закашлялся до слез. И прохрипел, когда снова обрел дар речи:

— Что вы такое курите?

— Табачок-крепачок, — сказал кто-то за дымовой завесой.

Нет, это не табачок. Вернее, табачок, но с какой-то отвратительной примесью. Дышать же нельзя, глаза режет, копыта ломит! И в груди свербит. И почему никто, кроме меня, ничего особенного не чувствует?

— Не по нраву комиссару пролетарский дух, — проговорил Никифор, налегая на меня плечом. — А вот я думаю, товарищи, не белая ли это гнида, затесавшаяся в народную гущу с целью контрреволюции, а? — И смачно передернул затвор.

— Ша! — как можно более простецки возмутился я. — От гниды слышу! Через три кнехта якорину в ноздрю, ставрида позорная!

Никифор, явно не ожидавший подобного демарша с моей стороны, изумленно смолк. Окружающие смотрели на меня с недоумением.

— А что, мужички, — решил я разрядить обстановку, — рассказать вам, что ли, новый анекдот про Чапаева и Петьку? Значит, поймали белые Чапая и говорят…

— Кого поймали? — сморщился Никифор.

— Чапая. Чапаева, Василия Ивановича. Вы что, про такого не слышали?

— Не-э…

— Вот темнота! Пошехонь лесная!

— Опять ругается комиссар! — вскипел Никифор. — То гнидой обзовется, то…

— А ну не наседайте на моего кореша! — раздался где-то недалеко знакомый голос — Ексель-моксель, бом-брумс-штепсель враскорячку! Братишка Адольф, чего ты с этими баламутами не поделил?

Я не успел ответить. Матрос, смоливший козью ножку, окликнул Карася:

— Дай-ка, Петро, бумажки на закрутку, а то у меня все вышли!

— Да и у меня все вышли, — развел руками Карась. — Шутка ли, весь вагон бумагой оделил, себе ни листочка не осталось. Зато — вот! Шапку себе достал взамен безвременно погибшей бескозырки. — И горделиво постучал пальцем по мохнатому малахаю.

Подозрительное чувство мыльным пузырем вспухло у меня в голове.

— Какие бумажки?! — завопил я. — Откуда бумажки?

— Известно откуда, — ответил Карась. — Из баронова кабинета. Откуда же еще? У него этих книжек — завались, а рыцарю революции не во что махорку закрутить. Как не позаимствовать? Вот я одну книжку и сунул за пазуху.

— Ты же клятву давал!

— Какой ты мелочный! Я клятву насчет финтифлюшек давал, а про книжки ничего сказано не было…

— Где она?!

— Кто?

— Книжка!

— На курево разошлась, вся без остатка.

— И обложка тоже?

— Не… обложка толстая, твердая, кожаная. Кто ж в кожу махорку заворачивает?

— Где?!

— А эвона валяется…

Карась подал мне замызганный переплет. Действительно, кожаный. Вернее, деревянный, обшитый кожей, происхождение которой страшно даже предположить. Стальные застежки, испещренные глубокими царапинами будто давними шрамами.

— Не по-нашему чего-то написано, — склонился над переплетом Петре — Или не написано, а нарисовано? Узорчики такие, как… пенана океанской волне… Что это?

— Арабская… — я сглотнул, — вязь…

Карась вдруг внимательно посмотрел мне в лицо. Наверное, я сильно побледнел, потому что балтиец выговорил следующую фразу с необычайной серьезностью.

— Сдается мне, — сказал он, — опять я маху дал. Надо было тебе, гражданин начальник Адольф, предупредить меня и насчет книжек. Тоже зловредная баронова ловушка, да? Вроде зажигалочки?

— Если бы… какая тут зажигалочка… Это вовсе не зажигалочка. Вы ведь, братцы, «Некрономикон» скурили…

Несколько минут не происходило ничего. Окружающие нас добровольцы ничего не поняли, потому и не встревожились, а матрос с козьей ножкой даже проворчал:

— Подумаешь, покурили. Я в Голландии и не то еще курил, а все равно жив остался…

Петро Карась оглядел стены, потолок, пол вагона, недоверчиво пощупал доски, закрывающие окна.

— А может, обойдется? — шепотом предложил он. — Может, еще и не шарахнет?

Я ничего не ответил. Дым от сожженных страниц Книги Мертвых синими змеями струился по полу, оплетал ноги вояк-пассажиров… Несмотря на то что из оконных щелей ощутимо сквозило ночным морозным ветром, никуда синие змеи не развеивались. Наоборот, как бы набирая силу, все более и более принимали вполне определенные, очертания — приглядевшись, можно было даже различить чешуйки и мелькавшие между сапогами, валенками, опорками и винтовочными стволами узкие и молниеносные раздвоенные языки. Змеи сновали по вагону словно собаки, к чему-то принюхиваясь, что-то ища… А потом, собравшись в единый упругий и толстый клубок, переплетясь, точно проводки в кабеле, скользнули к заднему тамбуру.

— У нас ведь последний вагон? — обратился я к Карасю, который, как и я, напряженно наблюдал за змеиными плясками.

— Н-нет… — выговорил он, почесав под малахаем затылок, — на полустанке под городом еще какой-то вагон прицепили. Ты спал, что ли?

— Спал, — подтвердил я. И поднялся: — Пойдем-ка проверим.

Надежды мои, что дым, в который трансформировались некрозаклинания с сожженных страниц, выйдет в чисто поле, где и развеется ветром, лопнули. Что еще за вагон к нам прицепили-то? Мы не без труда пробились сквозь копошащуюся людскую массу, на мгновение оглушенные свистом ветром, перешагнули грохочущий под ногами стык (шпалы угрожающе подпрыгивали там, внизу), толкнули дверь в тамбур последнего вагона. И были встречены двумя красноармейцами, вооруженными винтовками с примкнутыми штыками. Штыки тотчас уперлись в наши с Петром груди.

— Стой, кто идет?!

— Мы, — быстро ответил Карась, подбочениваясь и указательным пальцем осторожно отводя от себя штык. — Вы чего, служивые, безобразничаете? Не видите, мы с товарищем комиссаром Адольфом обход поезда делаем. Подтверди, начальник!

— Ага, — сказал я, проследив за тем, как последний змеиный хвост исчез в щели под запертой дверью в вагон.

— Нельзя сюда, — мрачно выговорил один из красноармейцев.

— Это почему?

— Потому. Военная тайна.

Штыки они все-таки убрали. А за дверью бахнуло что-то, потом заскрипело, потом опять бахнуло… Я похолодел.

«Некрономикон»! Настольная книга для всякого серьезного некроманта, содержащая наиболее полный сборник заклинаний, поднимающих мертвых! А мертвецы, как известно, народ паскудный. Временно вернувшись к жизни, они вовсе не способны к мирному, созидательному труду; переполняющая их злобная зависть к живым взывает к отмщению. Когда-то с помощью Книги Мертвых черный друид Урлах укомплектовал свою армию вурдалаками, упырями, зомби и вампирами — и наголову разбил двухтысячное войско короля Артура. После той легендарной битвы не менее легендарный Артур и носа не совал в северные предгорья…

Карась грозил кулаками бойцам, вольная балтийская душа его пылала.

— Я матрос, понял? Я куда хочу, туда и пройду, понял? И не тебе меня останавливать, барабулька бесхвостая! Убери винтарь!

— Не велено! — довольно важно отвечал тот из красноармейцев, что был постарше. — И не ори тут. Сказано тебе: закрыто, заперто и заплонбировано! Дура, тут же секретный запас продовольствия для высшего командования! Везем в красную ставку на Южный фронт! Стратегически важный груз! Высший командный состав без спецпайков неспособен руководить сражениями! Соображать надо!

Изнутри вагона в запертую и запломбированную дверь шарахнуло точно тараном. Оба красноармейца и Карась вздрогнули. Шарахнуло еще раз, да так, что затрещал засов, у здоровенного амбарного замка погнулась дужка, а свинцовая пломба и вовсе отлетела.

— Желтая лихорадка! — недоуменно заругался Петро, а побледневшие красноармейцы переглянулись.

— Назад! — закричал я, сообразив наконец, что нужно предпринять. — Возвращаемся в наш вагон, а этот — отцепляем! Быстро!

Серия ударов, сотрясшая весь состав, вполне могла бы заменить целую изгородь восклицательных знаков, прилагающуюся к моему приказанию. Несколько досок из двери попросту вылетело, в образовавшееся отверстие просунулось жуткого вида копыто, пошарило в воздухе, будто искало рукопожатия, и втянулось обратно.

Карась схватил одного из охранников поперек туловища и поволок прочь из тамбура. Красноармеец не сопротивлялся. Он даже бросил винтовку, чтобы Карасю было удобнее и легче его тащить. Второй страж, бледный, как молоко, все еще бормотал:

— Не имеем права… Стратегический груз… Под трибунал пойдете… Мамочки, что же это такое делается?..

Взметнувшийся в запломбированном вагоне многоголосый, пронзительный вой доконал его. Отшвырнув винтовку, боец вылетел вслед за своим приятелем и Карасем из тамбура. Я, конечно, тоже медлить не стал. Оказавшись между вагонами, я покачнулся и едва не рухнул под колеса поезда — хорошо, что высунувшийся Петро схватил меня за шиворот.

— Держи! — крикнул я. Наклонился, чтобы выдернуть из стыка стальную болванку, но… не успел я. Не успел!

До сих пор не до конца понимаю, каким образом получилось так, что поезд сошел с рельсов и слетел под откос. Должно быть, раскачиваемый чудовищными ударами изнутри, проклятый последний вагон опрокинулся, а за ним, словно костяшки домино друг за другом, опрокинулись и все последующие сцепленные между собой вагоны — вплоть до, собственно, паровоза. Как здорово, что в девятнадцатом году паровозы неспособны были развивать более или менее высокую скорость, к тому же состав двигался на малом ходу… Так что крушение обошлось без трупов.

То есть что это я такое говорю?! Как это — без трупов? Трупов было полно (правда, среди них ни одного человечьего), и все они не лежали преспокойно, как и полагается приличным, уважающим себя мертвым телам, а перли вперед, лезли из разбитого в щепки вагона, завывая, хрюкая, пища, кукарекая, мыча и рыча. Продовольствие! Мясо!.. Только картошка, прочие овощи, сыры и крупы сохраняли нейтралитет. Но остальное… Впервые в истории человечества продовольствие взбесилось, мстя человеку за многовековое бесцеремонное истребление и поедание. Партия зеленых, окажись она в полном составе в ту страшную ночь на месте крушения состава, наверное, бурно ликовала бы и рукоплескала этому факту.

А добровольцам было явно не до ликования. Зрелище, которое предстало перед ними, когда они выбрались из-под обломков поезда под сумасшедший свет белой луны, было жуткое.

Рассеченные мясницким топором коровьи, бараньи и свиные туши вновь соединялись. Кошмарная расчлененка превращалась во множество отдельных, сильных и злобных монстров. Красно-лиловые коровьи туши, увенчанные страшными рогатыми башками, первыми ковыляли в бой на культяпых своих конечностях. Слева добровольцев брали в кольцо завывающие совсем по-волчьи бараны, справа — бодро ринулась в атаку лихая куриная кавалерия; скакуны-кролики дробно стучали лапками и торжествующе ржали. Свиньи шли, как и полагается, «свиньей», под прикрытием южноокеанских сардин, громыхающих, словно тевтонские рыцари, броней из консервных банок.

— Бежим, братцы! — истошно завопил кто-то. — Сожрут!

Этот вопль послужил сигналом. Добровольцы рванули в разные стороны, бессовестно побросав оружие. Но ретироваться успели не все. Меньше половины вояк ускользнули в близлежащие поля и леса, перед тем как войско восставших мертвецов сомкнуло вокруг обреченных гибельное кольцо.

Началось нечто совсем уж неописуемое. Добровольцы метались взад-вперед, сталкиваясь друг с другом, спотыкаясь о брошенное оружие, дощатые обломки и покореженные железяки… Оглушающие шум и гам жестоко таранили барабанные перепонки: крики и плач несчастных людей, завывания и кудахтанье, жадный скрежет зубов, щелканье клювов, перестук рогов.

Я просто не имел права растеряться. Я ведь единственный, кто понимал, в чем дело, следовательно, имел возможность не впасть в панику, а организовать сопротивление. Не будем сопротивляться — не вырвемся из окружения. Не вырвемся из окружения… хвост Люцифера!.. — сожрут вместе с костями, винтовками и личными вещами. Сражаться или умереть!

Именно так я убеждал себя, изо всех сил сдерживая дрожь в коленях. Какая-то шальная индюшка, вырвавшись в авангард наступления, едва не сбила меня с ног, а когда я попытался лягнуть ее, ловко увернулась и свирепо клюнула меня в лодыжку. Я отпрыгнул в сторону и чуть не попал на коровьи рога. К счастью, кто-то могучим ударом приклада сшиб плохо приросшую рогатую башку с плеч.

— Берегись, гражданин начальник товарищ Адольф! — закричал Петро Карась, занося винтовку для второго удара.

Громаднейших размеров бычара, хрипло рыча и расшвыривая по дороге ненароком попавших ему под копыта баранов, летел прямо на меня.

— Прыгай! — предостерег меня Карась, отбиваясь прикладом от небольшого отряда злобных кроликов, явно стремившихся забарабанить его передними лапками насмерть.

Я прыгнул. Бычара пронесся мимо, круто, как полицейская машина в голливудских фильмах, развернулся и рванул обратно.

— Прыгай! — советовал между тем Карась, нанизывая очередную кроличью тушку на штык. — Вправо! Влево!

Несколько минут я усердно разыгрывал из себя заправского тореадора, пока не вспомнил о том, что я — черт возьми! — все-таки бес, а это должно звучать гордо! У меня тоже рога есть! И копыта!

Следующую атаку я встретил уже более осмысленно. Пропустив тушу мимо, я выставил под бычьи копыта ногу. Бычара, споткнувшись, взревел, покатился кувырком, теряя по дороге конечности, и на полном разгоне смял цепь баранов-пехотинцев, идущих в наступление с селедками наперевес.

— Хватай винтари, товарищи! — завопил Карась. — Вставай спина к спине! Отобьемся!

Удивительно, но кое-кто его все-таки услышал. Пятеро матросов, выдравшись из толпы панически копошащихся добровольцев, составили ядро сопротивления.

— В бой! Именем революции! Коли штыком! Бей прикладом!

Ну и каша заварилась вокруг! Чтоб им пусто было — высшему командному составу! Питались бы как все, ситным хлебом да ячневой крупой, — ничего подобного не случилось бы, а тут… Героические матросы кололи, рубили, лягались и матерились так, что противник дрогнул. Но отступать и не думал. Со стороны неприятеля в сражение вступала легкая и тяжелая артиллерия. В воздухе засвистели, точно разнокалиберные пули, кильки и мойва. Минометными снарядами ухали сверху тяжелые балыки. Ужас! Ужас! Невесть что творила красная и черная икра — еще, по сути, зародыши, но уже кошмарно злобные икринки забивались под одежду, в нос, в уши. слепили, щекотали, лишали всякой способности к сопротивлению. Хорошо, что в вагоне подобные деликатесы составляли лишь незначительную часть продуктов.

Свою винтовку я потерял при крушении поезда, а никакой другой что-то на глаза не попадалось. Подхватив с земли оброненный кем-то жестяной чайник, я орудовал им как кистенем, и, надо сказать, у меня получалось! Когда число поверженных грозным чайником индюшек и кроликов превысило десяток, я прямо-таки себя зауважал! С крупным и мелким рогатым скотом, а также со свиньями дело обстояло гораздо серьезнее. Первая же свинья, перехватив импровизированный мой кистень зубастой пастью, вырвала его из рук, разжевала и выплюнула. Я от души врезал ей ботинком между глаз. Свинья плюхнулась в грязь, а на ее место тут же стали четыре коровы богатырского телосложения.

И никакого в моих руках оружия! Мне не оставалось ничего, кроме как защищаться при помощи собственных кулаков. Пару минут я ожесточенно боксировал, нокаутировал двух буренок-зомби, переломал рога еще одной, а слева уже подтягивался основной состав свинской «свиньи».

Что было делать? Уговаривая себя, что это не позорная капитуляция, а хитрый стратегический прием, я повернулся и побежал, лавируя между шустрых кур-кавалеристов. Не знаю, как далеко мне удалось бы уйти, если бы я неожиданно не споткнулся об Огонькова. Товарищ красный комиссар валялся посреди поля сражения в изрядно пожеванном виде.

— Товарищ Адольф! — захрипел он. — Помоги!

— Опять ноги?

— Ноги… Ну что я могу с собой поделать? Сам в бой рвусь, а проклятые несознательные конечности…

Я помог ему подняться. Отогнал прочь ливерную колбасу, которая как огромный червяк воинственно наскакивала на комиссара.

— Что происходит? — спросил Огоньков, оказавшись в вертикальном положении.

— Долго объяснять… Некогда!

— А… Понятно. Контрреволюционная вылазка. Как организована оборона?

— Да никак… Никакой организации. Если бы не матросы, всех бы давно сожрали…

— Меня уже три раза жрали, — пожаловался товарищ комиссар, — а я все время из них вываливался… сзади.

— Кто командует эшелоном? — спросил я.

— Командира товарища Вейсмана я только пять минут назад видел. Он недостойно бежал, преследуемый фаршированной щукой.

— Значит, командиров нет?

— Есть! Во имя высшей справедливости и торжества пролетариата я лично готов принять на себя командование эшелоном и развернуть линию обороны!

— Было бы что разворачивать. Все добровольцы в кустах прячутся, трясутся от страха. И потом…

— Ой! — сказал товарищ комиссар Огоньков. Я обернулся.

Матросы отступали. Более того, они неслись со всех ног, а за ними лавиной катилась нестройная толпа воскресших мертвецов. Враг все-таки прорвал оборону и перешел в яростное, окончательное, так сказать, наступление.

— А там!.. — выговорил Огоньков.

Я посмотрел назад. Да, сейчас нам предстоит последний и решительный бой, от исхода которого зависит и жизнь товарища комиссара, и жизнь Карася и остальных матросов, и жизни многих и многих добровольцев, позорно, кстати говоря, ускользнувших от схватки с озверевшими продуктами питания. Прямо по курсу — головной корпус наступающих, сзади подкрадываются коварные колбасные изделия. Гады ползучие! Сообразили же своей фаршеобразной начинкой зажать нас в тиски.

Ну все. Бежать некуда. Надо драться.

Я подобрал с земли винтовку.

И грянул бой. Я сразу же потерял из вида комиссара Огонькова, и Карася, и матросов. Передо мной, позади, снизу и сверху лезли, кусались, бодались и щипались враги рода человеческого, а по совместительству и мои враги тоже — восставшие из мертвых обитатели мясных лавок. Я сражался словно берсерк — со всей мочи сражался. У винтовки моей сначала обломился штык, потом приклад, а потом и сама винтовка рассыпалась в щепки, когда я долбанул ею особо нахального барана. В ход пошли кулаки и копыта. Кажется, я даже бодался, плевался 'и царапался. Тут уж не до приличий. И вроде уже совсем выбился из сил, когда грохот сражения перекрыл тонкий, но сильный голос:

— Товарищи-и! Во имя революции! По зарвавшимся буржуазным скотам прямой наводкой — пли-и! Ура-а-а!

На гравийной насыпи железнодорожного полотна появилась щупленькая фигурка комиссара Огонькова. Студенческая фуражка слетела с его головы, длинные волосы развевались по ветру. Он стоял на непослушных своих ногах и даже не покачивался. Правда, очень скоро упал ничком… Нет, не упал! А залег за здоровенным пулеметом системы «Максим»!

— Ура-а! — закричал я.

— Ура-а-а! — подхватили мой крик измученные матросы.

— Ложись! — гаркнул опытный в батальных делах Карась.

Я послушно залег. И закрыл глаза, слушая, как грохочет спасительный пулемет, как с визгом разбегаются еще минуту назад торжествовавшие победу враги…

Продолжалось эту недолго. Остатки армии противника уныло расползались в разные стороны. Обгоняя их, резво скакали повылезавшие из своих укрытий добровольцы.

— Победа! — заорал я, поднимаясь на ноги. — Победа-а!

Но Петро Карась моей радости не разделил. Он встал, стер с лица грязный снег и толкнул меня в плечо:

— Посмотри-ка туда! Я посмотрел.

Ночь еще не закончилась. И до настоящей победы было далеко. Дымные змеи, порожденные заклинаниями Книги Мертвых, не ограничились эксплуатацией продовольственного запаса для высшего командования. Паровоз, валявшийся под откосом, теперь медленно поднимался в воздух…

Только это был уже не паровоз. Тяжелые металлические пластины натужно скрипели, корежась, изменяя облик. Труба укоротилась, расширилась и превратилась в огромную зияющую пасть. Распахнулись двери кабины машиниста, мгновенно выросли и обрели очертания перепончатых крыльев. Глазищи-фары вспыхнули желтым огнем. Чудовищный железный дракон взмыл в воздух над обломками поезда и выдохнул из пасти огненную струю.

Ого-го… эту махину пулеметом не возьмешь. И что же делать?

— Зато теперь открыт путь к отступлению! — вслух закончил мою мысль балтиец Карась. — Бежать!

И мы побежали. Я даже про усталость забыл — настолько, что, перепрыгивая через железнодорожное полотно, подхватил на руки комиссара Огонькова. Он завел было снова свое:

— Бросьте меня, товарищи, налегке спасаться удобнее, — но, обернувшись и увидев парящего в небе во всей своей отвратительной красе дракона, взвизгнул и вцепился в меня точно утопающий.

Мы бежали через поле, оставив далеко позади место сражения. Карась огромными прыжками скакал впереди, я с Огоньковым старался не отставать.

Дракон летел за нами, дыша пламенем и черной угольной пылью. Колеса, превратившиеся в зубы, страшно стучали. Мне было слышно, как товарищ комиссар, зажмурив глаза, умоляюще бормотал:

— Постой, паровоз! Постой, паровоз! Постой, паровоз… не стучите, колеса…

— Солнце! — завопил я, останавливаясь.

— Постой, паровоз… Что?

— Солнце!

Карась тоже остановился, обернулся, увидел и, шатаясь, подошел к нам. Дракон завис метрах в десяти от земной поверхности. Еще тоненькие и бледные лучи восходящего солнца пригвоздили его к небосводу, лишив сил.

— Выдохлась тварь?! — недоверчиво спросил Карась.

Дракон в последний раз взмахнул крыльями, дыхнул струйкой бесцветного пара и бесформенной железной грудой рухнул вниз.

Когда улеглась снежная пыль, товарищ Огоньков спрыгнул с моих рук на землю и довольно бодро осведомился:

— Мне кто-нибудь объяснит, что здесь произошло? Только без всяких там фокусов и декадентско-поповских штучек. Я материалист!

Матрос посмотрел на меня, как бы приглашая тут же выдать товарищу комиссару объяснение: мол, у меня это лучше получится. Посмотрел… и надолго задержал взгляд.

— Потом, — махнул я рукой. — Дайте отдышаться… — И вытер пот со лба. — Фу ты… Стану я, товарищи, наверное, вегетарианцем. И запишусь к тому же в отряд партизан-террористов, которые только тем и занимаются, что пускают под откос поезда… А что это вы так на меня смотрите? Петро? Товарищ Огоньков?

И матрос, и комиссар глядели на меня во все глаза, раскрыв рты. И если во взгляде Огонькова был лишь испуг и недоумение, то в глазах Карася ясно прочитывалось сочувствие. Будто я был уродом, а он меня по этому поводу жалел. Что такое?

— Адольф, — осторожно начал комиссар, — а ты не это… не из той же банды, с которой мы только что сражались?

— Ты что? — возмутился я. — Кто тебя на руках из-под огня вынес?

— Да погоди ты! — оборвал комиссара матрос — Может, жена тебе попалась какая-нибудь курва гулящая? Эх, бедняга…

— Не женат я! — пожал я плечами. — В чем дело? В рассудке повредились вследствие потрясения, что ли? Комиссар Огоньков! Объяснись!

— У тебя… — замялся Огоньков, — на голове. ..это… Шапка слетела, —деликатно сформулировал он.

— И рога выросли, — добавил Карась.

 

ГЛАВА 4

Б общем, пришлось мне все им рассказать. Я и рассказал (разумеется, ради собственной же безопасности умолчал о том, что разыскиваю барона, чтобы предстать перед ним в качестве безотказного исполнителя желаний; а сказал, что уполномочен забрать в преисподнюю грешную баронову душу). И обещания молчать никакого с них не взял, не говоря уж о расписке о неразглашении. А что такого? В конторе даже поощряются такого рода рекламные акции. Штатная должность рекламного агента давным-давно утверждена. Иначе как бы о нас потенциальные клиенты узнавали? Конечно, собеседников надо уметь выбирать. Вот, помню, сотрудник рекламного отдела бес Иосиф сдуру задумал проводить акцию в каком-то НИИ, так его выслушали, скрутили, раздели и стали рога, хвост и копыта инфракрасными лучами просвечивать, в различные естественные отверстия трубочки засовывать… Еле удалось ему сбежать. Он на больничном потом лет пять сидел и к оперативной работе среди людей стал неспособен. Как увидит белые халаты, так с ним истерика делается…

Да, рассказал. Петро и товарищ Огоньков слушали меня внимательно. Комиссар поначалу посмеивался, но, как только я приспустил штаны и продемонстрировал хвост, посмеиваться перестал, а, напротив, сильно посерьезнел.

— Н-да-а… — проговорил Карась, когда я закончил. — Вот дела. В кои-то веки, акульи потроха, хорошего человека встретил, и тот оказался бесом. А я вообще-то не очень и верю, что ты бес. Ну, может быть, самую малость. Вот у нас на флоте боцман Костоломов был — так тот дьявол натуральный, только без хвоста. Меньше шести зубов с одного удара не вышибал. А ты что думаешь, товарищ комиссар?

— Думаю… — неопределенно отозвался Огоньков. Помолчал немного, выпрямился и с пафосом заявил: — Конечно, для борца за народную свободу происхождение много значит, но для тебя, товарищ Адольф, сделаем исключение. За выдающиеся заслуги лично я буду считать тебя настоящим боевым красным комиссаром!

— Во веки веков, аминь, — подтвердил Карась. — Ой, извини, — добавил он по моему адресу.

Поле давно закончилось. Мы перевалили заснеженный холм и совершенно неожиданно увидели серо-синеватую тучу леса. И, не сговариваясь, пошли к опушке. Утреннее солнце затянуло мутными, непрозрачными облаками, поднялся злой февральский ветер, а в лесу сейчас тихо и почти что тепло… как и всегда зимой в лесу.

Разговаривать не хотелось. Ночка оказалась, что и говорить, выматывающей. Не знаю, как Карасю или товарищу Огонькову, но мне больше всего на свете хотелось по-медвежьи залечь в какую-нибудь теплую берлогу и выспаться, предварительно плотно перекусив. Свой хлебный паек я потерял в пылу сражения, товарищ Огоньков тоже свой потерял, а Петро и вовсе никакого пайка не получал. Наколдовать, что ли, что-нибудь? Какие-нибудь безобидные овощи, например? Сил у меня маловато, для того чтобы колдовать. Да, есть хочется, а тут еще этот ветер…

Впрочем, скоро мы, миновав лесную опушку, углубились в чащу. Здесь ветер нас не доставал. Голые и толстые, морщинистые, словно слоновьи ноги, древесные стволы высоко наверху сплетались тончайшей паутиной веток и почти не пропускали ни ветра, ни солнечного света. Снег был неглубок, да и подтаял до образования наста, так что идти нам стало легче. Правда, через часок примерно мы врезались в бурелом — вот тут-то и началась настоящая чаща! Баррикады валежника, стволы деревьев, преграждающие путь сплошной крепостной стеной… вороны какие-то дурацкие орут в невидимом небе.

— А, собственно говоря, — спросил я, — куда мы идем?

— Наверное, в город возвращаемся, — сказал Карась как-то не очень уверенно. — Куда же нам еще? Я думал, вы знаете… Без направления ходить не годится. А то еще забредем куда-нибудь к чертовой бабушке…

— Попрошу бабушку мою не трогать, — огрызнулся я. — А если уж поминаете ее, то поминайте по имени и отчеству. Пожилой все-таки человек, надо же хоть какое-то уважение проявлять.

— А как твою бабушку зовут? — заинтересовался Карась.

— Наина Карповна, — сказал я.

— Чертова бабушка Наина Карповна, — хмыкнул Карась и осекся под суровым моим взглядом.

— Город в другом направлении, — отозвался товарищ Огоньков. — До него нам в один день точно не дойти. А ночевать под открытым февральским небом в чистом поле мне что-то не очень хочется.

— И мне, — признался я и добавил: — И в лесу тоже не хочется.

Карась остановился:

— Так. Братишки, я в открытом море не растеряюсь, а в лесу никогда в жизни не бывал. Вот заблудимся мы и померзнем, что тогда?

— Не заблудимся, — успокоил я его, — вы заметили, что я хромаю? Ага, на правую ногу. Это у меня профессиональное, как рога и рыжий цвет волос. Значит, мы не заблудимся.

— Какая связь? — не понял Петро.

— При ходьбе, — объяснил образованный Огоньков, — у людей правой ногой шаг длиннее, чем шаг левой. Поэтому, идя без ориентира, человек непроизвольно забирает влево. И, следовательно, ходит по кругу.

— О как! — удивился Карась. — Все-таки вы, сухопутные, несовершенные какие-то. А на крейсере оно вернее. Координаты, понимаешь, широта-долгота — и пошел пилить морские и океанские просторы. На тысячу верст ходим, и ни одного случая не припомню, чтобы судно какое-нибудь когда-нибудь заблудилось. Хотя… однажды наш боцман Костоломов упал в бочку с ямайским ромом, выплыл — и понесло его на капитанский мостик…

— Тихо! — поднял вдруг руку вверх товарищ комиссар.

Мы застыли на месте.

— Слышите? — прошептал он.

— Ничего не слышу, — сказал Карась. А я услышал.

— Вроде бы дрова кто-то рубит неподалеку, — определил я. — Такое… размеренное, однообразное уханье: ух ух! ух!.. И еще удары: клац-бух!.. клац-бух!

— Дровосек! — обрадовался Карась. — Вот у него и спросим дорогу к человечьему жилью! Пошли!

И мы пошли. Вернее, побежали. На ходу я вспомнил о потерянной своей бейсболке и намекнул товарищам о том, что неплохо было бы мне соорудить какой-нибудь головной убор. Вдруг дровосек попадется слабонервный и при виде моих рогов начнет топором отмахиваться? Карась, не замедляя движения, великодушно отодрал от подкладки бушлата изрядный кусок, из которого я смотал на своей голове что-то вроде чалмы. Теперь — в чалме и длиннополом халате — я очень был похож на потрепанного песчаной бурей азиатского караванщика.

— Стой! — скомандовал Огоньков. — Гляди! Спрятавшись за кучей валежника, мы смотрели на небольшую полянку, откуда, собственно, и раздавалось обнадеживавшее уханье, клацанье и буханье. Только никакого дровосека на поляне не было, а было такое, что мы втроем несколько минут, не говоря ни слова, смотрели и смотрели. Что за чудесная страна! Что за чудесное время! Шагу нельзя ступить без того, чтобы не увидеть какое-нибудь эдакое…

Здоровенный, под два с гаком метра ростом, мужичина в полном рыцарском облачении — то есть в латах и украшенном белоснежными перьями шлеме с опущенным забралом — отмахивался исполинским двуручным мечом от целой компании грязношерстой нечисти. Я насчитал пятерых противников рыцаря — три леших и два домовых. Свиномордые, коренастые, обросшие с ног до головы зеленой густой шерстью лешие узловатыми, окованными железом дубинами пытались достать рыцаря по перьевой маковке, но каждый их выпад отбивался с аккуратной точностью. Рядом вертелись домовые, невесть как оказавшиеся в глухой чащобе. Эти и вовсе были безоружны, но, как могли, помогали лесным сородичам: прицельными плевками старательно залепляли рыцарю амбразурную прорезь забрала.

— Ух! — выдыхал белое паровое облачко рыцарь при каждом новом замахе меча. — Ух! Ух!

Он, в тяжелых своих доспехах, сражался по пояс в снегу, и только это обстоятельство, надо думать, мешало ему развернуться как следует и в несколько ударов вышибить из нечистой силы нечистый дух.

Лешие и домовые, словно мячики, резво прыгали по насту вокруг своего противника.

Бух! — била дубина по мечу.

Клац! — бил меч по дубине.

— Это что еще такое? — прохрипел Карась, протирая глаза.

— Вон те зеленые — лешие, — пояснил я. — А вот те двое, маленькие, лохматые и поганенькие, —домовые.

— А этот товарищ с саблей кто? — спросил Огоньков.

Я пожал плечами.

— Хрен с горы, — исчерпывающе ответил Карась. — Но дерется хорошо. Только что же это получается — пятеро на одного? Непорядок. Вмешаться надо бы. Сейчас я ремень свой флотский сниму да пряжкой как закатаю вон тому лохматому по черепу!

— Я с вами не согласен, товарищ матрос Карась, — неожиданно проговорил Огоньков. — Если этот с саблей — всамделишный рыцарь, тогда я решительно запрещаю вам за него вступаться.

— Почему?

— Что значит — почему? Какая поразительная политическая безграмотность! Рыцарь — представитель феодального общества, угнетатель крестьянства и верный пес трона! Проклятый! Еще хуже буржуазных молодчиков! Правильно его лешие мутузят! Я — за угнетаемый лесной люмпен-пролетариат!

— Так пятеро же на одного! — воскликнул Карась под очередной «клац-бух». — Нет, братишки, не держите меня, я сейчас этим люмпенам такого леща дам…

— Не сметь! — заголосил товарищ комиссар так громко, что удивительно было, как его не услышали дерущиеся… впрочем, им не до того было. — Не сметь!

Политическая ошибка! Вопиющая бессознательность! Трибунал!

— Да тихо вы! — прикрикнул я.

Они замолчали, вопросительно посмотрели на меня.

— Не ссорьтесь, девочки, — примирительно проговорил я. — Из-за чего шум-то? Ну драка… Мало ли драк. Не хватало нам только между собою раздора. Сейчас я по-быстрому сотворю заклинание… и эти драчуны разбегутся в разные стороны, друг о друге позабыв навсегда. Идет?

Карась пожал плечами. А Огоньков проворчал:

— Революционер должен всюду твердую линию проводить. Никаких компромиссов. И почему это вы, товарищ бес комиссар Адольф, пытаетесь отмежеваться от своих… как бы родственников? Если не ошибаюсь, нечистая сила вам роднёй приходится.

— Лешие и домовые мне не родственники, — обиделся я. — А так — мелкая шушера. Какой же нормальный бес будет дружбу водить с этими поганцами? Их так и называют — малые Темные народы… И рыцарей я, честно говоря, недолюбливаю. Особенно паладинов. Сколько я от них в свое время зла натерпелся! Итак, ладно — сейчас я кое-что пошепчу, и все уладится. Тихо! Дайте мне сосредоточиться!

Матрос и комиссар притихли.

А славно у меня получилось! Да никак иначе и не могло получиться — у кого же, как не у меня, товарищ художник Босх учился изображать страшилищ? Когда я закончил пассы, дошептал заклинание и прихлопнул в ладоши, над полянкой, ознаменовав свое появление желтым облачком вонючего серного выхлопа, нарисовалась отвратительнейшая из отвратительнейших харь. Черный лоб, покрытый наростами и язвами, волосы пиявками извиваются в разные стороны (истинно непокорные пряди), раздавленной сливой — нос, выпученные глаза мерзко оранжевого цвета, а уж рот… Тут я, кажется, перестарался. Рот — это ведь начало пищеварительного тракта, так? А у меня вместо рта получилось то, чем пищеварительный тракт обычно заканчивается. И звуки, издаваемые харей посредством этого самого «рта», были соответствующие.

Но так или иначе, эффекта я добился поразительного. Комиссар Огоньков, вздрогнул, поморщился и прошептал:

— Ни дать ни взять оскал империализма.

А Карась, до глубины своей флотской души пораженный увиденным, даже поднял руку для крестного знамения, но, оглянувшись на меня, вовремя опомнился.

Домовые с визгом рванули в разные стороны. Лешие, чьи морды, кстати говоря, были ненамного симпатичнее сотворенной мною призрачной хари, побросали дубины и, подвывая от страха, кинулись прочь.

— А этот феодальный пережиток… — начал было товарищ Огоньков. Но я и без него видел. Феодальный пережиток, оказавшись в одиночестве, еще минуту по инерции вращал мечом, потом все-таки догадался поднять забрало и оглядеться. Убедившись в том, что враг ударился в позорное бегство, он отнес это целиком на свой счет и, утомленно опершись о меч, горделиво вскинул голову.

Встретившись глазами с оранжевыми гляделками наколдованного мною страшилища, рыцарь изумленно крякнул.

— Сейчас, — захихикал Огоньков, — загремит латами по всему лесу, бессовестный наймит королевского трона.

Но рыцарь и не подумал греметь латами. Он вскинул меч, издав гортанный воинственный вопль, и атаковал мерзкую харю. Широкое обоюдоострое лезвие, вместо того чтобы, как я ожидал, пролететь насквозь, рассекло харю пополам. Обе половинки задрожали и мгновенно истаяли.

— Вот молодец! — пробормотал Карась и неожиданно сорвался с места. — Вот молодец, братишка! — заорал он, выбегая на полянку. — Я отвечаю: хороший ты мужик! А не пережиток, как некоторые тут насвистели! Я все видел, как ты их: ух-ух, клац-бух! Здорово, шпангоут в глотку до самых потрохов!

Не давая рыцарю опомниться, он схватил его защищенную стальной перчаткой руку и энергично эту руку потряс.

— Все равно пережиток, — заявил Огоньков, также выбираясь из укрытия. — Но раз уж на то пошло… Коммунистический привет! — И хлопнул оторопевшего ратника по металлическому плечу.

— Дивлюсь я, — стряхнув с себя оторопь и комиссарскую руку, густо прогудел из-за забрала рыцарь. — Как много в здешних лесах нечисти поганой. Второе сражение переживаю, а я ведь только час как прибыл…

Нехорошее предчувствие кольнуло меня.

— Откуда это ты прибыл, позволь осведомиться? — спросил я, шагнув на полянку.

Рыцарь вздрогнул и пристально взглянул на меня. Лязгнув, опустилось забрало. За узкой прорезью засветились пронзительно-голубые, точно наполненные электричеством, глаза.

— Сарацин! — зарычал рыцарь, хватаясь снова за меч. — Располовиню!

Огоньков повис на левой его руке, Петро, как более тяжелый, на правой.

— Не фордыбачь, братишка! — ревел Карась.

— Немедленно прекратите безобразие! — тонко вскрикивал товарищ Огоньков. — Это не сарацин, а ответственный работник и боевой комиссар!

— Кто призвал пугающий фетиш? — рявкнул рыцарь.

— Ну я, — отозвался я. — Да отпустите! Я его не боюсь. Тоже мне железный дровосек, лавка скобяных (товаров.

— Ругаться?! — взревел рыцарь, тряхнув шлемом. Непроизвольно я повторил это движение. Наскоро скрученная чалма размоталась, лоскут свесился мне на лицо, я смахнул лоскут и нечаянно вместе с ним смахнул и чалму полностью.

— Р-рога! — задохнулся рыцарь. — Бес оперативный сотрудник Адольф! Вот, отродье преисподней, тебя-то мне и надо!

— Откуда ты мое имя… Дальнейшие события развивались настолько стремительно, что я не успел даже закончить вопрос. Товарищ комиссар Огоньков полетел влево, матрос Петро соответственно вправо. Рыцарь с воплем: '

— Изыди, дьявольское семя! — воздел над головой меч и шагнул в мою сторону.

Я отпрыгнул и побежал. Отбиваться я не рисковал. Чем отбиваться? Рогами? Этот меч с первого же удара разнесет в щепки оба рога вместе с головой, кстати. Выбираться за пределы полянки я тоже не стал. Чего доброго, завязнешь в буреломе, как муха в паутине. Я бегал по полянке, то кругом, то петлял, как заяц в прицеле охотничьего ружья, то кувыркался… Все было тщетно — рыцарь пер за мной, не отставая и не останавливаясь, пер как трактор, оставляя за собой в снегу глубокую борозду, пер как бульдозер, несмотря на то что Карась и Огоньков самоотверженно путались у него под ногами. Я, честно говоря, запаниковал. Мне пришлось унизиться до того, чтобы крикнуть:

— У тебя шнурки развязались!

Как ни странно, это на секунду его затормозило. Я воспользовался замешательством, чтобы врезать ногой в железный живот противника, но… едва не сломал копыто.

— Хитроумная свинья! — разгадав коварную мою ловушку, взревел рыцарь, возобновляя погоню.

Подземные черви! Не вечно же мне бегать! Я уже задыхаться стал и серьезно задумался о том, что пора, наверное, бросать курить. Надо было что-то делать. Этот броненосец хоть и обладал исключительными боевыми навыками, но умом явно не блистал. Учитывая успех предыдущего маневра, я пулеметной очередью выдал:

— Сзади! Сбоку! С другого бока! Обернись! Молоко убежало! Не наступи в коровью лепешку! Ай-ай, какая ракета с атомной боеголовкой на нас летит!

— Каракатица справа по борту! — поддержал меня Карась.

Рыцарь затоптался на месте, недоуменно оглядываясь во все стороны попеременно.

— Слушай мою команду: смирно! — довершил начатое товарищ комиссар.

— Прекратите отвлекать! — взмолился рыцарь. — Невозможно работать!

— А чего ты за мной гоняешься? Не объяснил толком ничего, сразу накинулся! Может, быть, я вовсе не бес оперативный сотрудник Адольф? Кстати, откуда ты мое имя узнал?

— Как — не Адольф? — удивился рыцарь. — Не Адольф? А имя твое мне начальство сообщило… Или не твое? То есть… Опять путаница!

— Товарищ, — проникновенно начал комиссар Огоньков, — каноны революционной законности не допускают самосуда. Изложите свои претензии к товарищу боевому комиссару в письменном виде и передайте на рассмотрение.

Рыцарь снял шлем. Белокурые волосы рассыпались по сверкающим наплечникам. Голубые глаза недоуменно вытаращились на Огонькова.

— Ты бы, братишка, представился для начала, — предложил Петро, незаметно снимая с себя и накручивая на кулак флотский ремень с тяжелой пряжкой. — Имя, звание, возраст, семейное положение…

Рыцарь тряхнул белокурой головой.

— Имя мое — Витольд Благородный, — торжественно выговорил он. — Звание — боевой серафим-мечник. Светлый рыцарь-паладин.

Он сорвал с себя плащ — и белоснежные крылья взметнулись за его спиной.

— Акульи потроха! — ахнул Петро.

Товарищ комиссар Огоньков дал себе пощечину и убеждающе забормотал:

— Я материалист! Я материалист!

Н-да… На мое признание они реагировали сдержаннее. Ну что ж… Таковы люди — им гораздо легче поверить в беса, чем… А, ладно, не об этом речь. Постойте, постойте… Это что же у нас получается?

— Так я и знал! — вырвалось у меня. — Идиотский «Некрономикон»! Дурацкий выплеск темной энергии! Кретинские датчики! Тебя послали меня перехватить?

— Перехватить беса Адольфа и помешать ему творить козни против рода человеческого, — отчеканил серафим-мечник и тут же спохватился: — Так что же, ты и есть Адольф? То-то я гляжу — рога! У-ух! — Он снова схватился за свой меч.

— Ну тихо! Тихо! — воскликнул я. — Может, Адольф, может, и не Адольф. Как угадаешь? Ты ведь не хочешь казнить невиновного?

— Строжайше запрещено, — подтвердил Витольд Благородный. И задумался. — С другой стороны, хороший бес — мертвый бес! — Он опять обрел уверенность и крепче сжал меч. — Готовься к смерти, отродье!

— Не подскажете, сколько сейчас градусов ниже нуля? — быстро нашелся Петро.

Серафим вздрогнул.

— Опять! Хватит! — жалобно попросил он. — Не сбивайте меня с толку! О, глупые люди, я ведь для вас стараюсь!

Глупые! На себя посмотрел бы. Я лихорадочно соображал. Так, так… Слабоумный благородный серафим. Не лучший противник. Но и не худший, конечно. Хуже было бы, если бы против меня послали не этого железного мастодонта, а ангела-спецагента.

Ну немного поднапрячь мозги…

— Послушай! — начал я. — Ты выполняешь задание?

— И выполню! — поспешно выпалил серафим.

— Допустим, я на самом деле тот, кто тебе нужен…

— Что-о?!

— Я сказал: допустим! Я же сказал…

— Ладно, ладно… Говори дальше, низкое создание.

— Допустим… допустим, что я на самом деле бес Адольф. Исчадие ада, отродье преисподней, низкое создание. Но ведь я тебя спас от нападения нечисти! Я их прогнал, так или не так?

— Так… — напрягся Витольд.

— Выходит, я совершил благородный поступок? Выходит или не выходит?

— Выходит…

— И это несмотря на то что я, по твоим словам, бес, бесчестный каверзник. Какой бы я ни был, но я тебе помог. Правильно?

Светлый рыцарь напряженно следил за ходом мысли, тер стальной перчаткой лоб.

— И как можешь ты, Витольд Благородный, боевой серафим-мечник, Светлый рыцарь, на добро отвечать злом? — пафосно закончил я.

— На добро злом? — встрепенулся Витольд. — Никогда! Я сам себя зарублю, если только допущу малейший проблеск мельчайшей мысли…

— А ты именно на добро именно злом и пытался ответить, — заключил я, втайне надеясь на то, что серафим прямо сейчас поступит так, как и обещал: тут же зарубит самого себя.

— Я?! Никогда!

— Свидетели? — возвысил я голос.

— Да! Да! — загомонили Карась и Огоньков. — Было дело! На такое добро и таким злом! Позор!

Серафим побагровел.

— Никто не смеет обвинять Светлого рыцаря в бесчестье!

— Ну заруби нас! — отчаянно крикнул я, несмотря на протестующую жестикуляцию Петро и комиссара. — Заруби, гад! И покрой собственное преступление против морали и совести… еще большим преступлением. Руби!

Руки серафима Витольда бессильно разжались. Меч беззвучно рухнул в снег. Светлый рыцарь обвел присутствующих жалобным взглядом. На мгновение мне показалось, что он сейчас расплачется.

— Да я ж… на добро злом… — промямлил он, совершенно угасая. — У меня благородство в крови…

— А ежели благородство… — начал было Карась, но я прервал его, категорическим жестом указав: молчи!

Серафим, убитый горем, присел на корточки и, обхватив руками белокурую голову, раскачивался, мыча что-то тоскливое. Кажется, он полностью уверился в том, что безвозвратно запятнал свою честь, и все еще колебался относительно идеи о немедленном харакири, не видя иного способа смыть позор. Подлить, что ли, масла в огонь, добавив, что зафиксировал его падение не кто-то там, а настоящий бес? Я, конечно, человеколюбив, но сотрудников конкурирующей организации не перевариваю органически. Пусть, орясина, помучается, глядишь, и правда совершит у всех на глазах акт показательного самоубийства…

Но только я открыл рот, как комиссар Огоньков завопил:

— Я придумал!

— Что придумал? — живо заинтересовался Карась.

— Я придумал, как все уравновесить, — с достоинством сказал комиссар. — В общем, так. Адольф выручил Витольда, а Витольд за это отпустит Адольфа восвояси. И честь спасена!

— Нет, не могу… — уныло проговорил Светлый рыцарь. — Я лучше покончу с собой… и с бесом заодно, но задание все-таки выполню.

Этот вариант мне понравился. С тем только условием, что Витольд начнет осуществление своего плана с самого себя.

— Да нет, не совсем отпустить! — воскликнул товарищ Огоньков. — А как бы… дать ему фору! Ну, скажем, отвернуться, а мы пока убежим. А вы, товарищ феодал, будете нас искать.

Я свирепо посмотрел на торжествующего комиссара. Идиот! Еще бы немного дожать, и Витольд спекся бы окончательно. К чему эти салочки? А если серафим-мечник меня снова догонит, ничего уже не будет ему мешать отрубить мне голову к едрене фене.

— Остроумны твои слова, — несколько оживился рыцарь. И поднялся на ноги. — Бегите, несчастные, я обещаю не смотреть, куда вы побежите.

Ага, а следы на снегу он тоже обещает не замечать?

— Нет, так не пойдет, — встрял я.

— А как пойдет? — спросил серафим.

— А вот так. Ты встаешь лицом во-он к тому дереву, закрываешь глаза и медленно считаешь… до ста. А пока ты считаешь, у нас есть время отбежать на приличное расстояние.

— До ста? — задумался Светлый рыцарь. — До ста я, наверное…

— А до скольки сможешь?

— Ну… до десяти. До двенадцати даже.

— Так. Десять раз до десяти. И не подглядывать!

— Хорошо, — кивнул Витольд.

Он подобрал меч и дошагал до указанного мною дерева. Принял классическую позу водящего в прятках и невнятно загудел:

— Один… два… как там дальше? Три…

— Стоп, стоп, стоп! — прервал его я. — Что же это получается? Я тебя честно спас от неминуемой смерти, а ты жульничаешь?

— Я-а? — возмутился серафим-мечник, поворачиваясь и снова хватаясь за меч. — Как ты, козлиная твоя харя, смеешь такое говорить?!

Карась и Огоньков хлопали глазами.

— Жульничаешь, жульничаешь, — подтвердил я. — Допустим, глаза ты закрыл, но ведь ты можешь следить за мной с помощью врожденной магии!

— Могу. Но не буду. Потому что я честный и благородный! Потому что я серафим-мечник Витольд!

— Мало ли что. А я тебе не верю.

— А ты не смеешь мне не верить!

— А я все равно не верю. Да не кипятись! И засунь куда-нибудь проклятую свою железяку. В ножны, например. Я кто? Бес — и, значит, мне свойственно все подвергать сомнению. Делаем так, чтобы все было правильно: ты накладываешь на самого себя заклятие, чтобы, скажем, на полчаса стать обычным человеком. Отключи, другими словами, орган магического восприятия действительности.

— Чего?.. А-а… А если ты меня сзади ножиком пырнешь?

— Не пырнет, не пырнет! — наперебой загомонили матрос с комиссаром, а Огоньков даже добавил:

— Я лично прослежу.

— И потом, — добавил я, — хотел бы я тебя убить, так не стал бы заступаться и нечисть прогонять. Логично?

Светлый рыцарь-паладин Витольд Благородный надолго задумался, потом как-то неуверенно проговорил:

— Ну… логично…

— Выполняй!

Он тяжело вздохнул, сунул меч под мышку и зашептал что-то, потирая ладони друг о друга. Вокруг его рук, как в поле статического электричества, слабенько зажглось голубоватое сияние.

— Аминь! — внятно завершил он формулу заклятия.

Меня слегка передернуло. Но это была просто реакция на чуждую энергетику. А результат действий рыцаря, надо сказать, превзошел все мои ожидания. Витольд Благородный как-то очень заметно потускнел и постарел, даже, кажется, стал ниже ростом… Крылья его поблекли и теперь казались не частью тела, а чем-то вроде театрального реквизита.

— Как отвратительно я себя чувствую, — хрипло проговорил он.

— Вот и отлично! То есть я хотел сказать — это ненадолго, так что не беспокойся. Отворачивайся и начинай считать.

Он так и сделал. Карась и Огоньков не медля затрусили прочь с полянки. А я задержался рядом с рыцарем всего на одну минутку. Нет, не стал я его в спину ножичком пырять и по голове не стал бить оброненной лешими дубиной… Да, задержался на минутку, а потом догнал своих приятелей.

— Бежи, братишка! — подтолкнул меня Петре — Сейчас этот малахольный досчитает… и тогда уже его ничего сдерживать не будет Скорее! Видал, какой меч у него? Как шпиль Адмиралтейства, акульи потроха! Раз врежет — и разлетятся наши головы к чертовой бабушке… Наине Карповне…

— Да ладно вам, — сказал я. — Ничего страшного. Можно перейти на вольный шаг и даже сделать привал и перекурить.

— Как это? — не понял комиссар, оглянувшись на старательно бормочущего неподатливые цифры серафима-мечника.

— Да просто! — рассмеялся я. — Я на этого долдона, добровольно лишившего себя магической силы, наложил заклинание Скольжения Мысли. Он теперь до-олго будет увлечен счетом. Дня три ни о чем другом не сможет думать. Только считать. Ну а когда заклинание иссякнет, мы уже будем далеко отсюда.

— Кажется, это не совсем благородно? — с сомнением проговорил комиссар Огоньков.

— Зато действенно, — парировал я. — Очень хочется бегать по всему лесу от этого маньяка-расчленителя?

— Н-нет…

— Вот и молчи. А я его мог вообще убить! В спину! И вообще, мы, бесы, по определению должны обманывать, для нас это естественно. И было бы лучше, если б он меня зарубил? Пойдем, товарищи. Вон в том направлении вроде бы просвет показался между деревьев. Лес заканчивается.

Несколько минут мы шли молча. А когда выбрались на опушку, Карась задумчиво произнес:

— Хорошо быть колдуном или бесом. Вот если бы я магией обладал, я бы, братишки, на нашего боцмана Костоломова наложил заклинание Прогрессивного Паралича. И Выпадения Прямой Кишки вдобавок…

— А вон деревня! — закричал Огоньков, указывая пальцем.

 

ГЛАВА 5

Мы вышли из леса, спустились с холма, пересекли скованную льдом речку и подошли к первой избушке, в окне которой торчала повязанная платком старушечья голова.

— Хоть бы это была нормальная человеческая бабка, — тревожился товарищ комиссар Огоньков. — А не какая-нибудь кикимора или ведьма. А то последнее время ужас что творится. Мне как материалисту хоть глаза на все закрывай и верить в происходящее отказывайся…

— Сейчас обогреемся, — говорил Карась, не слушая комиссара. — Может, пожрем чего-нибудь. Только не в этой развалюхе. Вон чуть подальше домишки поприличнее. А еще дальше — двухэтажный домина. Барский, наверное… Бабушка, — весело закричал матрос, обращаясь к старухе, — дай водички попить, а то так есть хочется, что переночевать негде… Старушка оглядела нас настороженно,

— А вы кто такие будете? — проскрипела она.

— От поезда отстали, — объяснил я.

— В избу не пущу, — отрезала старуха. — Не просите. Есть у меня нечего, спать негде, я сама в тесноте своей едва поворачиваюсь. К тому же кто знает, может, вы люди лихие, бессовестные — ограбите, надругаетесь над старой…

— Размечталась, — проворчал помрачневший Карась. — Вредная старушенция попалась… Скажи-ка нам, бабушка, — повысил он голос, — если на порог даже не пускаешь… куда мы попали?

— Деревня Петухово, — ответила старуха и добавила непонятно: — Только одно название что деревня, а на самом деле — тьфу!..

— Как это? — опешил Огоньков.

— Тьфу! — вот так. Нетути больше нашего Петухова. Мужики с семьями все в город Питер сбежали. Никого не осталось.

— Это они не сбежали, — строго поправил старуху комиссар. — Это они подались в колыбель революции восстанавливать исконную справедливость. А барина-то вашего… — он кивнул на двухэтажную домину, — что же, мужики давно турнули?

— Турнули, — согласилась старуха, — только не мужики. И не барина. А барыньку.

— Революционные матросы барыньку турнули? — спросил Петро Карась.

— Чего? Не, не они…

— Ну ладно, — махнул я рукой. — Не важно. Значит, в деревне никого нет?

— Никого нетути.

— И поместье барское пустое стоит?

— Пустое, да не пустое…

— Это как понимать? — рассердился наконец комиссар Огоньков. — Вы, товарищ бабушка, глаза-то разуйте и посмотрите повнимательнее — кого вы вводите в заблуждение! Перед вами не проходимцы, а боевые красные комиссары и рыцарь революции — матрос с легендарной «Авроры»!

— А кто вас разберет, лыцарей… — буркнула бабка. — Я вам вот что скажу — поворачивайте откуда пришли. А в Петухово не ходите. И в барский дом не ходите.

— Почему? — хором спросили мы.

— Потому как там нечистая сила обитает, — проговорила бабка, оглядела нас напоследок и исчезла в темных недрах своей избы, захлопнула со стуком ставни.

Карась присвистнул и посмотрел на меня.

— Что происходит?! — возмутился товарищ комиссар Огоньков. — Что за средневековье?! Опять нечистая сила? Деваться уже некуда от этой нечистой силы! Плюнь — и в колдуна попадешь! Сплошная мистика!

— Успокойся, — тронул его за плечо Петро. — Ну нечистая сила так нечистая сила. Адольф вон тоже, скажем прямо, не ангел, а ничего — хороший парень.

— В смутные времена, — сказал я по адресу комиссара, — когда умирает всякая другая надежда, просыпается надежда на чудо. Отсюда и повальное увлечение мистикой, отсюда и повышенное количество колдунов, бесов и прочих на душу населения. В том, что подобные товарищи существуют на самом деле, а не являются выдумками, ты уже, надеюсь, не сомневаешься? — Я приподнял чалму, продемонстрировав рожки. — Раньше, когда к нам… к ним то есть, особого интереса не проявляли, они прятались. А если тобой увлекаются, ты же не будешь прятаться, верно? Это закономерно, уж поверь мне. Человеческая натура…

— «Натура», «натура»… — фыркнул Огоньков. — Что ты мне про натуру? Буржуазная сволочь в мистику ударилась, потому что надеяться больше ей не на что, но мистика буржуазии не поможет. Ничего вообще не поможет — не бог, не царь и не герой… Мистика! Да плевать мне…

— Двинулись! — приказал я. — А то совсем холодно становится. В барском доме обогреемся, а насчет пожрать я, уж так и быть, что-нибудь наколдую.

— Нечистая сила! — усмехнулся Карась и хлопнул меня по плечу. — Нашла, бабка, кого пугать нечистой силой! — Двинулись на привал и обед! Подкрепимся немного, переночуем и дальше двинем. Набредем на наших товарищей, вольемся в стройные ряды Красной Армии. Хорошо бы нам какой-нибудь смекалистый командир попался. Я по себе знаю: начальство добротное — и подчиненным весело.

— Ага, — кивнул я. — Я бы вот в дивизию к Чапаеву пошел. Я, честно признаться, никого, кроме него, из красного начальства и не знаю… Ну разве еще Буденного. И Котовского.

— Как ты сказал? — спросил Огоньков.

— Буденный. И Котовский.

— Нет, перед этими.

— Чапаев Василий Иванович. Легендарная личность! Если б вы знали, сколько про него сказаний сложили в будущем!

— В будущем, может быть, что-то и сложили, но в настоящем я ни о каком Чапаеве не слышал, — сказал Карась.

— И я, — добавил товарищ комиссар. — Нет такой личности. Уж мне-то не знать расстановку сил на арене войны!

— Да вы чего, ребята! — изумился я. — Сейчас девятнадцатый год, так? Чапай, если я ничего не напутал, вовсю уже функционирует! А вы — нет такой личности! Ну даете…

— Не об этом речь, — отмахнулся Петро, — жрать охота. Пошли, братишка Адольф, поскорее, а?

— Вперед, товарищи! — поддержал Огоньков.

Деревенька и впрямь оказалась совершенно пустой. Мы хрустели снегом по главной улице; поднявшийся снова ветер завывал и свистел, грохоча ставнями покинутых избушек, где-то жутковато подвывал одичалый пес. Пройдя Петухово насквозь, мы миновали обвалившуюся калитку, пересекли мертвый, голый барский сад и остановились перед высоким крыльцом, ведущим в двухэтажный дом.

— Ну чего стали? — преувеличенно бодро сказал я. — Пошли дальше. Непонятно, что ли, — нет тут никого.

— Да как-то… — поежился Петро, — не по себе как-то…

— Не по себе, — сказал и Огоньков, покосившись на нависавший над нами, как разверстая челюсть, фасад.

— Хозяева! — на всякий случай, так сказать для очистки совести, покричал я.-Эй, дома кто есть?.. Видите, нет никого. Ну пошли, холодно же!

Я первым взошел на крыльцо, толкнул дверь. Перешагнул порог.

Пусто, холодно, темно. Не совсем темно, а так — сумеречно. Где-то в глубинах притихшего дома скрипит проникший через разбитые стекла ветер.

Шаги наши гулко стучали по деревянному полу. Я шел впереди, Огоньков и Карась старались не отставать. Я даже обернулся и довольно громко позвал их — чтобы приободрить. На что Карась сумбурно высказался:

— Как-то оно это… того… Нечистая сила она, извини, Адольф, оторопь вызывает. И тишина такая нехорошая… Лучше уж как ночью — битва, лязг, грохот, вопли. По крайней мере, знаешь, кого мочить, а кого миловать. Лучше уж взбесившаяся говядина, чем… А так… невольно ждешь… сам не понимаешь чего…

Товарищ комиссар Огоньков молчал, озираясь по сторонам.

Коридор закончился. Мы вышли в просторную залу, занимавшую, наверное, треть всего пространства дома. Потолок едва угадывался во тьме наверху. На уровне второго этажа тянулся вдоль стен сплошной балкон, огороженный причудливой балюстрадой. За балюстрадой виднелись комнатные двери второго этажа. Странная планировка. Мне представилось вдруг, как жители этого дома поутру выходят из своих комнат прямо на балкон, чтобы поплевать вниз. Н-да… Я остановился. Идти дальше некуда. Только обратно. Зала имела лишь один вход, а в окна, тщательно забитые досками, не пролез бы даже таракан.

— Пошли обратно? — предложил товарищ Огоньков.

Я пожал плечами:

— А зачем? Вон, глядите, камин. И обломки мебели всюду раскиданы. Сейчас разведем огонь, я наколдую какой-нибудь провиант. И еще постельное белье. И три спальных мешка.

Наверху что-то громыхнуло. Потом послышался дробный стук множества ножек — будто целая стая невидимых мышей бежала на балконе марафон.

— Пошли обратно! — громогласно поддержал комиссара и Петро Карась. — Да я лучше ту мерзкую бабку из избушки выгоню и у нее погреюсь, чем тут оставаться.

— Да в чем дело-то?! — воскликнул я. — Чего вы испугались? Победители железного дракона! Участники ночного сражения с командирским продуктовым пайком! Какая-то паршивая покинутая, разоренная усадьба — и вы…

На балконе кто-то отчетливо издевательски прокашлялся. Сверху свистнула пивная бутылка и зеленой гранатой разбилась у моих ног. В тот же момент грохнула, захлопнувшись, единственная дверь залы.

— Ловушка! — пискнул Огоньков.

Бледный, но полный решимости Петро снял с себя ремень и вращал его над головой на манер кистеня.

— Кто там хулиганит?! — крикнул я в потолочную темень.

И тут началось…

Град пустых бутылок обрушился на нас вместе с истошным воплем:

— Бей сатрапов!!! На колени, душегубы! Долой захватчиков!

Как и следовало ожидать, Огоньков немедленно бухнулся, только не на колени, конечно, а на задницу. Над ним, прикрывая, встал матрос. Он раскручивал над головой ремень — сверкала начищенная медная бляха.

— Опять ноги? — орал Петро. — Отказали от испуга?

— Не от испуга, — кричал Огоньков, пытаясь приподняться, — а от возмущения! Кто сатрап? Я — сатрап?!

Вращающийся ремень превратился в пропеллерный круг. Бляха немилосердно колотила летевшие сверху бутылки, и матроса с комиссаром осыпало только мельчайшим зеленым стеклом. Бутылки не могли достать моих товарищей, зато вполне свободно доставали меня. На лбу уже набухала преизрядная шишка, а правый рог (я попробовал пальцем) шатался, словно молочный зуб.

На балконе тут и там сновали лохматые домовые. Сколько их? Пока я прыгал из стороны в сторону, спасаясь от бутылок, у меня не было времени пересчитывать силы противника, но думаю — не меньше двух десятков домовых. Работали они слаженно — одни подносили боезапас, другие вели прицельную стрельбу. Бутылки быстро закончились, в ход пошли обломки мебели, кухонная утварь… даже огромный диван рухнул с балкона, едва не покалечив меня.

— Адольф! — взывал сквозь грохот Петро. — Рука устала! Придумай что-нибудь!

А что я мог придумать? Сначала еще лелеял надежду сдаться на милость победителям, но, когда с балкона полетели подсохшие коровьи лепешки, я понял: дело серьезное, здесь пленных не берут.

— Под балкон! — крикнул я. — Оттаскивай комиссара!

Карась резво исполнил мое приказание. Когда мы, задыхаясь, прижались спинами к стене, обстрел прекратился. И правильно — никакой даже самый ЛОЕ""Й домовой не мог теперь в нас попасть. Что за дикие в здешних местах домовые, кстати? По лесам шляются, с лешими якшаются, на прохожих нападают — вместо того чтобы, как положено, мирно пакостить жильцам и соседям. Кошмар!

— Эй! — попытался я начать переговоры. — Полтергейсты хреновы! Барабашки! Чего вы, сбесились, что ли?

Минута прошла в тишине. Потом над нами снова зашебуршало, забормотало. И я услышал ясно пробивающийся через эту звуковую возню чистый девичий голос:

— Артиллерия — на исходные позиции! Запоры — убрать! Пехота — в бой!

— Что за… — начал было Карась, но не закончил, потому что дверь в залу от мощного удара разлетелась в щепки. Доски, закрывающие окна, посыпались на пол одна за другой как пуговицы. И в дверь, в окна, завывая и хрипя, полезли здоровенные свинорылые косматые лешие, вооруженные окованными железом дубинками.

— В бой! — зазвенел девичий голос.

Их было… Их было столько!.. По крайней мере, втрое больше, чем домовых. Ну представьте себе орду оголтелых, голых, непомерно волосатых, здоровенных и агрессивных мужиков с дубинками. Возможно, Элтон Джон от подобного зрелища залился бы счастливым смехом, а я так чуть не грохнулся в обморок. Неохота ведь умирать!

— Вот конец нам пришел, клянусь портовыми шлюхами Занзибара! — потерянно проговорил Петро Карась.

— Прощайте, товарищи! — прохрипел комиссар Огоньков. — Поднимите меня кто-нибудь, чтобы я умер стоя, как настоящий коммунар. И когда все кончится, накройте мое тело красным кумачом. Встава-ай, проклятьем заклейме-онный…

— Отставить!

Лешие остановились, недовольно ворча.

— Пехота — к отступлению, — прозвучал все тот же девичий голосок.

Лешие, пятясь, исчезли в проемах окон. Дверь снова захлопнулась. А невидимая дева спросила с балкона:

— Эй, вы! Кто такие?

— А кого вам нужно? — переспросил я, чтобы лишний раз не рисковать.

— Красный комиссар товарищ Огоньков! — прокричал Огоньков.

— Революционный матрос товарищ Карась, — неохотно отозвался Карась.

— Комиссар? — заволновалась дева. — Среди вас есть настоящие красные комиссары? Настоящие? Красные?

— Как вишневый компот! — подтвердил Огоньков.

— Покажитесь!

— Не дури, — зашипел на товарища Огонькова Петро. — Вдруг это снова ловушка? Ты высунешься, а они тебя — чпок!

— Я чувствую, что мы среди своих, — взволнованно ответил на это комиссар, выползая на четвереньках на середину залы. — Адольф! — позвал он оттуда. — И ты выходи.

Очень мне не хотелось выходить из укрытия, но… вспомнив о леших, я решил потрафить желанию неведомого здешнего командира и вышагнул следом за Огоньковым.

Несколько минут было совсем тихо. Потом к балюстраде подошла высокая зеленоволосая девушка в украшенной красным бантом кожаной куртке явно с мужского плеча и кожаных же ботфортах.

— Дивизия борцов за свободу малых Темных народов приветствует вас! — отчеканила она. И восторженно выдохнула: — Так вот они какие, настоящие красные комиссары…

Клянусь подземными червями чистилища, — произнося последнюю фразу, она смотрела мне в глаза!

— Свою барыньку мы давно прогнали, еще в восемнадцатом, — рассказывала Анна (ее звали Анной), сопровождая нас на второй этаж, в штаб дивизии.-

Колдовала барынька, всех мужичков застращала, нас, малых народностей, в черном теле держала. Оборотней на цепь сажала, словно псов, двор свой охранять. Леших лесниками заставляла работать, домовые у нее заместо прислуги были. Русалки и водяные рыбу для нее ловили и зимой и летом. А кикимор! Жутко выговорить — наряжала в сарафаны и приказывала хороводы водить для собственной барской услады. Ну когда волна волнений до нас докатилась, мы решили — пора! Перво-наперво барыньку в шею, а потом я, как наиболее политически грамотная, объявила всеобщую мобилизацию. Вначале был только небольшой отряд домовых, некоторые из них вербовщики собирали по окрестным лесам, болотам, озерам и прочим глухим местам силу, и вот… как мне кажется, составили полноценную дивизию. Должна также заметить, что я очень рада тому, что среди нас есть настоящие комиссары, среди которых в свою очередь присутствует даже комиссар бес… Комиссар бес Адольф, вы слушаете?

А я и слушал, и не слушал; Слушал ее голос, но не понимал толком, о чем речь. Псы преисподней, никогда не видел такой красивой кикиморы! Даже и кикиморой-то ее назвать сложно. Ну волосы зеленые. Ну нос крючком (прелестным таким крючочком). Ну глаза раскосые… Так ведь фигурка какая! Так ведь голосок! Да и вообще…

Огоньков, мрачно ковылявший позади, толкнул меня в спину: дескать, говори что-нибудь, не молчи.

— Да-да! — отозвался я. — Это все очень хорошо. А собрав дивизию, вы что намеревались предпринимать?

— Как это — что? — удивилась Анна. — Двигаться на юг, куда сбежала вся белая сволочь вместе с нашими эксплуататорами-колдунами. И добивать гадов. Говорят, среди этих колдунов-ренегатов объявился лидер. Барон! В народе его Черным Бароном прозвали. То он в Питере сидел, лишь финансированием войск занимался, а совсем недавно лично отбыл на Южный фронт.

Карась гмыкнул.

— Вам что-то непонятно, товарищ матрос? — обернулась к нему Анна. — Я вижу, вам что-то не нравится… Не считаете, что малые народности достойны вступить в ряды борцов за дело революции? Почему это — людям можно, а нам нельзя? Нас разве не эксплуатировали? Ого-го как нас эксплуатировали! Вам… как это… недостает… как ее…

— Сознательности, — подсказал Огоньков.

— Вот именно!

— Ну сознательность сознательностью, — выговорил Карась, — а я лично за последние несколько дней такого навидался, что… как говорится, без поллитры не разберешься. Вот и товарищ Адольф мне, между прочим, как-то пять литров спирта обещал. Так или не так, товарищ Адольф?

Я кивнул.

— Поэтому, — повысил голос Петро, — ставлю на повестку дня такой вопрос…

— Да никаких вопросов! — рассмеялась Анна. — По случаю расширения командного состава дивизии предлагаю устроить банкет. Припасов у нас много, после барыни-сквалыжницы остались… Да и мы кое-что в кулинарии смыслим…

— Даешь банкет! — закричал Карась.

И начался банкет. В зале смели с Зломки и осколки за порог, посреди залы установили большой стол. Оборотни (пока что в дневной, человеческой своей ипостаси), скромные молодые люди обоего пола, жевали морковку., лук и прочие немудреные овощи. На разбитной вопрос матроса Карася:

— Чего ж вы. братишки, на буженину не налегаете? — отвечали с улыбкой:

— На ночь не наедаемся.

Домовитые домовые за стол не садились, вполне довольные ролью виночерпиев и разносчиков.

— Нам-с так-с привычней-с, — говорили они.

— Не вполне изжили подневольное свое прошлое, — со вздохом объясняла Анна. — Мы-то — оборотни, лешие, русалки, водяные да кикиморы — к воле привыкли, а они испокон веку все при хозяевах да при хозяевах. Ничего… Новое поколение вырастет свободным от этих предрассудков!

Зато лешие жрали и за оборотней, и за домовых. А когда выкатили бочонки с пивом, веселье раскатилось колесом. Кикиморы… Кстати, почему это принято считать, что кикиморы сплошь уродины нечесаные? Вот лешие — да. Уроды еще те. Лично подтверждаю. А кикиморы — ничего подобного. Не все, конечно, но большинство болотных жительниц выглядели довольно мило. Зеленоволосенькие, раскосенькие… Напоминают китаянок. Петро даже, выдув несколько стаканов пива, ущипнул одну за грудь, за что немедленно получил подзатыльник непосредственно от Анны.

Русалки и водяные, как и домовые, в трапезе не участвовали. Я сначала даже недоумевал — а где они вообще находятся? Разговоры о них разговаривают, а самих не видно. Оказалось, водяные жители находятся там, где и должны находиться. В воде то есть… А так как пруд во дворе барской усадьбы замерз, русалки и водяные зимовали не по старинке — подо льдом, а в кадушках в комнатах на втором этаже.

— Ох, хорошо! — крякал Петро, выпивая очередной стакан. — Адольф! — кричал он. — Слышь, братишка гражданин начальник! Пивко-то, говорю, хорошее! Не то что чистый спирт, конечно, но забирает неслабо. Так что можешь считать, что пятилитровый долг ты мне сквитал.

Мы с Анной уединились на балконе и сверху смотрели на шумный праздник. Как-то так само собой получилось, что уединились. Все-таки она — командующая здесь, а я — вроде как командующий над маленькой своей компанией. Разговаривали больше по делу.

— Дивизия моя готова к бою, — говорила мне Анна. — Мы со дня на день должны были выступить, просто ждали удобного, так сказать… случая… А тут и вы подвернулись. Я, безусловно, сложу с себя полномочия в вашу, Адольф, пользу.

— Да мне неудобно… — отговаривался я.

Еще бы! Конечно, мне было неудобно! Как я, интересно, задание-то свое буду выполнять, если на меня, помимо всего прочего, ложится и такая ответственность — командование целой боевой дивизией?! Но отказать Анне я не мог.

— Товарищи вас уважают, это по всему видно, — продолжала Анна. — К. тому же… настоящий красный комиссар! Это дело. Это резко поднимает ваш авторитет в глазах моих воинов.

— И товарищ Огоньков — тоже комиссар, — заметил я.

— Огоньков? — с сомнением проговорила Анна. Я глянул вниз. Петро Карась, обнимая смущенного оборотня, разучивал с лешими одесскую портовую песенку.

— С одесского кичмана-а-а… — неслось по зале. — Бежали два уркана-а-а!..

Порозовевшие кикиморы то и дело порывались пуститься в пляс. Даже домовые, пунцовые от собственной наглости, присели с деревянными плошками на корточки неподалеку от стола. В общем, все веселились как могли. Кроме товарища комиссара Ого-нькова.

Он стоял у стеночки возле окна, совершенно круглыми глазами озирал залу и слышно бормотал:

— Я материалист! Я материалист! Где у Карла Маркса написано, что нечисть имеет право сражаться за революцию? Нигде это у него не написано! Куда мне деться от этой поповщины и декадентщины? Я материалист! Я материалист!

— Молод еще, — констатировала Анна, — и неотесан. Нет, если кто здесь и комиссар — так это вы, Адольф.

— Мерси за комплимент, — искренне поблагодарил я.

— Не за что.

— Кстати, хотел спросить. А откуда такая политическая сознательность? Насколько мне известно, Темный народ вовсе не интересуется политикой.

— Еще как интересуется! — горячо возразила Анна. — К барыньке нашей года два назад приезжал племянник, студент. Кучу книжек с собой привез. Так вот, когда я по ночам эти книжки вслух сестрам-кикиморам читала, они буквально рыдали! Это же надо, выяснилось, что угнетаемый класс может и должен жить по-другому! Правда, нам мало удалось прочитать. Студент со своей теткой не поладил, и она его прогнала обратно. Пешком, даже денег на дорогу не дала. Он было в лесу заблудился, но ребята-лешие его на верную дорогу вывели…

— Итак, ваш план дальнейших действий? — От смущения я старался казаться важным и деловым.

— По нашим последним сведениям, ставка Черного Барона располагается в городе Ростове. Регулярные части Красной Армии движутся, естественно, на Ростов, прихватывая и освобождая по дороге наиболее крупные города. А мы двинем окольной дорогой. Через мелкие населенные пункты.

— Не хотите вливаться в ряды Красной Армии?

— Очень хотим! Но, боюсь, людям надо сначала привыкнуть к Темному народу. Вот мы поосвобождаем немного поселки, станции и маленькие городишки, пойдет о нас слава, тогда и можно будет попытаться.

— Неплохо, — оценил я.

— Вам нравится? — зарделась Анна. — Я уже и путь наш продумала. Вот: сначала идем на город Волынск, затем на Рогуново, затем перед нами встает Ближне-Камышинск. А потом — степями, степями — и на Ростов, который к тому времени уже наверняка будет в осаде.

— Прекрасный план…

Позади нас что-то загрохотало. Мы с Анной одновременно обернулись. Ближайшая к нам дверь распахнулась, оттуда вывалился Петро Карась — мокрый по пояс, с гирляндой водорослей на шее. За ним гнался, шлепая лапищами по паркету, водяной с топором.

— Я только огурчиков хотел на закусь! — орал, спасаясь бегством, матрос — Я думал, там, в кадушках, огурчики маринованные!

— Я тебе покажу — огурчики! — булькал водяной, размахивая своим оружием. — Руки прочь от нашей флотилии, охальник!

— Значит, так, — проводив взглядом матроса и водяного, резюмировала Анна.^ — Товарищ Огоньков назначается политруком дивизии. Вы, Адольф, командир дивизии. Я ваш помощник. Вы не против?

— Нет.

— А кем будет товарищ матрос Петро Карась?

— Моим ординарцем, — подумав, заявил я.

— Ну хорошо, — согласилась Анна.

Я усмехнулся, ощутив вдруг важность новоприобретенной должности. И гордость за себя самого. Только что был рядовым сотрудником отдела кадров, а теперь — на тебе! Командир дивизии борцов за свободу малых Темных народов! Комдив! Это вам, как говорится, не баран чихнул..