ГЛАВА 1

Когда я пришел в себя, никого вокруг не было. Брезжило утро, свинцовый туман скрежетал об оконные рамы.

— Филя! — позвал я.

— А я знала, что он останется! — прозвучал надо мной чей-то очень знакомый голос… Анна! Это Анна говорила.

Чуть повернув голову влево, я увидел зеленоволосую кикимору, стоящую в изголовье моей кровати.

— И я знал, — прогудел Петре — То есть догадывался.

Чтобы увидеть Карася, мне пришлось поворачивать голову вправо. О, друзья мои снова со мной! А интересно, где стоит товарищ комиссар Огоньков? В ногах, что ли? Или этот непримиримый борец за справедливость все еще в обиде на меня?

— Адольф, ты как себя чувствуешь? — спросила Анна и, не дожидаясь ответа, воскликнула: — Здорово ты все подстроил! Я ведь чувствовала, что ты не хочешь к Барону! Но это же надо было додуматься! Одурманить коменданта, полностью обезоружить гарнизон, да еще к тому же внушить майору идею насчет крестного хода! Крестный ход! Никакое бесовское колдовство не сработает! И ты ни к какому Черному Барону не улетишь!

— Молоток! — похвалил меня и Петро. — Ловко выкрутился! Наш комдив ради своего войска и не на такое способен! Не захотел, значит, нас в беде покидать…

— На моем месте так поступил бы каждый, — промямлил я. Не разубеждать же их. — А кстати, о какой беде речь?

Карась замялся. А Анна, вздохнув, ответила мне:

— Товарищ комиссар Огоньков пропал.

Я спрыгнул с кровати. Несмотря на все перенесенное мною накануне, чувствовал я себя неплохо. К тому же неприятное известие изрядно подстегнуло мой организм.

— Как пропал?

— Не то чтобы пропал… — угрюмо проговорил Петро. — Он как бы это… В общем, у нас с ним небольшая размолвка вышла. Когда ты с нами попрощался, мы пошли к себе на штаб-квартиру. Я Огонькова под руки держал, а то он все намеревался вырваться и тебе морду набить. А на штаб-квартире я его, конечно, отпустил. Правда, дождался, пока Анна не попрятала вилки, ножи и прочие колюще-режущие предметы. Ну тут товарищ комиссар разошелся! Орал по-всякому! Тебя обзывал перебежчиком и предателем, а нас — политически близорукими вредителями. Пришлось его связать, а то б он дел натворил… А поутру просыпаемся — нет Огонькова. И нет вверенного ему артиллерийского батальона. А на столе записка. Вот она…

Я принял из рук Карася скомканный листок бумаги и прочитал:

— Товарищи бывшие товарищи! В наше грозовое время, когда рушатся устои обыденности и гидра империализма поднимает головы, мягкотелость — величайшее преступление. Смерти подобно малейшее отступление от норм революционной морали. И потому считаю вашу позицию по отношению к гнусному двурушнику бесу Адольфу, этому мерзкому служаке отвратительной буржуазии, недостойной истинных борцов за дело справедливости! Прощайте навсегда! Подпись: товарищ (не ваш!) комиссар Огоньков.

— Вот скандалист, — пробормотал я. — Отделился. И что только с людьми делает идеология! А вы его искали?

— Отправили по окрестным лесам группу леших, — отрапортовала Анна. — Сплавили вниз по речке Рогуновке русалок и водяных. Речка бурная, она даже в сильные морозы не замерзает.

— Результаты? — осведомился я.

— Никаких! — отмахнулся Карась. — То есть какие-то есть, но их, ядреный штурвал, можно не принимать во внимание. Ну лешие выбрели на пасеку, напугали до икоты пасечника, залезли в омшаник, экспроприировали ульи, но пчелы оказали яростное сопротивление захватчику, вследствие чего двое пехотинцев вернулись с рейда и с тяжелыми покусами были доставлены в местный лазарет.

— Ага.

— С русалками и того хуже получилось, — приняла эстафету Анна. — Они, сплавляясь по реке, наткнулись на плотину. Стали обходить плотину посуху, а на берегу монастырь стоит. Посозерцав русалок, половина монахов бросила монастырь и ушла в большой мир. Точнее, по обычаям нашего времени, на большую дорогу. Таким образом, в местных пределах появилась новая банда. Разведчики докладывали, что монахи уже себе и флаг придумали: на зеленом фоне гологрудая русалка, бутылка вина и карты, подпись: «Вот, что нас губит».

— Н-да, — оценил я. — Надо было флотилии нашей выдать обмундирование — лифчики. И никаких следов беглого Огонькова не обнаружено?

— Нет. Хорошо хоть, нам известно направление поисков. Он явно на Ближне-Камышинск пошел. Ему идти больше некуда. Не в тыл же возвращаться! Он драки хочет.

— Будем искать, — твердо сказал я.

— Искать его еще… — проворчал Карась. — Погуляет и вернется, делов-то…

— А мы как без артиллерии будем?

— А, ну да… И правда…

— Кстати, — вспомнил я, — насчет монастыря. Коменданта надо бы туда отправить. Что-то из него больно буйный святой подвижник получился.

— Докладываю: уже отправили, — заверила меня Анна.

Вот почему так? Как случается что-то нехорошее, так враз забываются чины, звания и прочая лабуда. В беде, предчувствуя разлуку, легко и просто говорить о потаенных чувствах. А как только ситуация проясняется, снова появляется какое-то дурацкое смущение. И пошло-поехало: «слушаюсь», «докладываю»… и прочее. Я же вижу, что я ей нравлюсь очень! И она мне тоже — очень. А ведь ни одного слова признания не сказали друг другу…

— Итак? — вопросительно проговорил я.

— Выдвигаемся, — с удовольствием сказал Карась. — В сторону Ближне-Камышинска. Давно пора! Со вчерашнего дня на одном месте сидим. Я, как человек вольной балтийской души, такого не перевариваю. Эх, по моря-ам, по волна-ам! Нынче здесь, а завтра та-а-ам!..

— Далеко Огоньков не уйдет, — задумчиво проговорила Анна. — Верстах в десяти Глубокий Лес.

— Какой? — полюбопытствовал я.

— Глубокий. Очень глубокий. Так местные жители его называют. Понимаешь, он вдоль тянется на много-много верст, а поперек — версты три всего будет. Только через этот лес никто не ходит. Рассказывают, там когда-то могущественный колдун-некромант жил и, чтобы никто до его тайного убежища добраться не мог, наложил на лес заклятие Иди-Иди-Не-Дойдешь…

Я присвистнул — сильное заклинание! Если только не иссякло с течением времени…

— Колдун давно сгинул, но место все равно осталось проклятым. В том лесу даже и леших нет. Все предпочитают в обход тащиться. Далеко — зато безопасно.

— Понятно, — кивнул я. — Полоса препятствий такая. И что же, никак нельзя этот лес пересечь?

— Наверное, можно. Но его потому и называют Глубоким, что как войдешь, так и не выйдешь. Как в воду канешь, как в омут. Вроде три версты всего, если пересекать по прямой, а плутать будешь до скончания жизни.

— Насколько я знаю братишку Огонькова, — хмыкнул Карась, — в обход он не пойдет. Поговорка «умный в гору…» явно не для него писана. А что, неплохо! Войдет в Глубокий Лес, заблудится, кинет где-нибудь якорь, а мы — с нашими лешими-следопытами — его быстренько обнаружим.

Население Рогунова провожало нас песнями, цветами и слезами. Иначе как «избавителями» не называли. Видно, майор-комендант до знакомства со мной зарекомендовал себя таким зверюгой, что освободители в лице мохнатых леших, косолапых домовых и вполне ужасных оборотней вызвали в душе народных масс вовсе не отвращение, а самую настоящую любовь и уважение.

Эх и хорошо мне было шагать по полям, по лугам во главе своего войска, ощущая левым плечом присутствие Анны, а правым — Карася. Товарища Огонькова только недоставало, но ничего. Найдем. Хоть он и скандалист, но привык я к нему, привязался.

А Черный Барон? Да что Барон… Мне про него думать не хотелось. Что будет дальше, то и будет. А то, что я не появился перед ним в означенное время, так в том не моя вина. Крестный ход — вот мое оправдание!

Честно говоря, я развеселился до того, что попытался избавиться и от Кристалла Перемещения. А вдруг Барон, разозлившись, решит меня снова в тело желтого комдива Чапаева перекинуть? Перво-наперво я незаметно для окружающих уронил Кристалл на дорогу — и пошел себе дальше, посвистывая. Однако через минуту меня догнал леший Кузьма и, радостно улыбаясь, протянул артефакт.

— Обронили, а я нашел, — молвил Кузьма, счастливый по причине того, что сумел оказаться полезным своему командиру.

Я поблагодарил, едва сдержавшись, чтобы не отвесить лешему подзатыльник. А через несколько метров, когда мы остановились на водопой, я, задержавшись, бросил Кристалл в колодец. Версты две я прошел в прекрасном расположении духа, но, сунув руку в карман за сигаретами, неожиданно нащупал там проклятый магический шарик.

В общем, я предпринял еще три попытки, — и всякий раз Кристалл Перемещения, куда бы я его ни ронял и ни закидывал, непонятно каким образом возвращался в мой карман. Дьявольщина! Причем в последний раз, когда я, разозлившись, швырнул артефакт в синее небо, он покружил под облаками, будто верный охотничий сокол, и спланировал вниз, больно ударив меня по макушке.

— Сволочь! — выругал я паскудный артефакт.

В ответ Кристалл завибрировал так злобно, что я поспешно сунул его в карман. Намек я понял прекрасно и больше попыток избавиться от артефакта не предпринимал.

Тем временем проезжая дорога кончилась. Впереди нерушимой стеной высился лес — какой-то особенно дремучий, нелюдимый и страшноватый, слева журчала речушка, впадающая в озерцо на лесной опушке; на берегу озерца нас поджидала флотилия русалок под предводительством водяных.

— Итак, — констатировал я, — план такой. Флотилия идет… то есть я хотел сказать: плывет в обход. Есть здесь какие-нибудь еще водные пути?

— Есть, батюшка, — промычал один из водяных. — Чую, вон там… — он махнул похожей на плавник лапой, — речка протекает. Мы по воде-то быстренько вокруг леса… А на той стороне встретимся.

— Отлично! А мы с лешими и оборотнями отмахаем эти несчастные три лесных версты, найдем беглого Огонькова и будем на месте встречи скорее, чем вы.

— Ох, не говори «гоп»… — пробормотала Анна.

— Подумаешь, —усмехнулся я.-Глубокий так Глубокий.

Оборотни заскулили, демонстрируя явное нежелание тащиться через лес в дневное время суток.

— Мы, — высказался один из них, — ночью, в зверином облике — пожалуйста. А сейчас не наше время. Солнце припекает, лапы… э-э, то есть ноги от долгой ходьбы болят. Прямо хвостом… э-э, то есть задницей чувствуем, что далеко нам не уйти.

— Пускай, — вступила Анна, — плоты свяжут да по реке вместе с флотилией поплывут.

— Я не против, — пожал я плечами. — Договорились.

Враз повеселевшие оборотни дружной стайкой побежали вязать плоты.

— А мы? — обиженно загомонили кикиморы. — Мы тоже на плотах хотим! Наша стихия не лес, а болото! Мы тоже устаем от долгих дневных переходов!

— Пускай остаются одни лешие, так и быть, — сказал я. — У леших, я надеюсь, возражений нет? Кузьма, лес — это чья стихия?

— Наша… — неохотно пробормотал Кузьма, с опаской поглядывая на Глубокий Лес.

— Вот и баста. Хватит разговоров, пора действовать! И мы двинулись к Глубокому Лесу. Петро Карась, пока мы шли до опушки, все оглядывался, завистливо вздыхал, — наверное, не прочь был и сам вступить в родную стихию плавания. Но не покидать же ему нас?

— Смотрите! — закричала Анна. — Бант! Красный бант с куртки комиссара на кусте болтается! Значит, он тут проходил недавно…

— Совсем недавно, — подтвердил леший Кузьма, обнюхивая бант. — Часика два назад.

— Ну мы его быстро нагоним, — резюмировал матрос Петро.

— Устал! — заявил Петро и сел прямо на покрытую подталым снегом землю. — Все, привал. Цельный день идем без роздыху. Больше не могу.

Анна взглянула на меня, потом нахмурилась по адресу Карася, но ничего говорить не стала, уселась сама на поваленный древесный ствол и вытянула ноги, прислонившись к коряге.

— Привал, — разрешил я. — Кузьма, свистни разведчикам, пусть возвращаются. Отдохнем и пойдем дальше…

— Дальше и дальше… — проворчал Карась, растирая себе лодыжки, — сколько можно? Мы не три версты прошли, а тридцать три! Ну и лес! Конца-края не видно. Давно уже должны были выйти по ту сторону, а все углубляемся и углубляемся.

— На то Лес и Глубокий, — серьезно проговорила Анна.

Кузьма засвистел козодоем. Близлежащие кусты зашевелились, и на полянку выбралась тройка леших — разведчики, которые шли впереди нашего отряда-.

— Ну? — спросил я у них. — Скоро лес закончится?

— Не могем знать, — мрачно ответил один из разведчиков. — Потому как странно здесь. Будто на одном месте кружим. И это мы-то?!

— Запущенное хозяйство! — подтвердили и остальные лешие, сгрудившиеся в центре полянки и настороженно оглядывающиеся по сторонам. — Ни тайных тропок, ничего… Даже зверей нет — спросить дорогу не у кого.

— Следов Огонькова и артиллерийского его батальона не видели?

— Никак нет! Нашли только две коровьих лепешки. Свежие.

— Вот это да! — вскинулась Анна. — Что за лес чудес! Волков, зайцев, лосей, лис и медведей никаких нет, а коровы водятся.

— Потому и водятся, что хищники куда-то делись, — сказал Карась.

— Коровы не тараканы, — возразила Анна. — Они сами собой завестись не могут. Они только рядом с человеком существовать могут. Их же каждый день доить надо, они ведь не сами себя доят.

— Не о коровах речь, — прервал я коровью дискуссию, — а о товарище Огонькове. Значит, никаких следов артиллерийского батальона?

— Никак нет.

— Да что вы за следопыты такие! — возмутился я. — А еще лешие! Как так — следов нет? Не может того быть. Все, пора нашей разведке устроить курсы повышения квалификации, а то все свои лесные навыки позабыли, пошатавшись по городам.

Лешие потупились.

Я вздохнул. Что за напасть? И правда, идем уже невесть сколько. Темнеть начинает. А вокруг одни деревья, деревья, деревья… И кусты. И тишина странная. Ни птичка не чирикнет, ни волк не завоет. Пустой лес, будто выметенный гигантской метлой. И деревья какие-то истощенные, кренящиеся к земле. Кора свисает лохмотьями, точно кожа, пораженная экземой. Кусты чахлые, жалкие — даже для зимнего времени. Нет, это все понятно — растения закономерно хиреют, когда нарушен природный баланс. Животные куда-то делись, и прервалась пищевая цепь. Непонятно только — почему эта самая цепь прервалась. Может, во всем виновато наложенное когда-то на эту местность заклинание Иди-Иди-Не-Дойдешь?

— Так, — скомандовал я. — Тройка разведчиков отдыхает, на смену ей еще трое добровольцев патрулировать окрестности — шаг вперед! Все больше и больше мне этот лес не нравится.

— На плотах надо было, — поддакнул балтиец Карась. — Эх, как хорошо было бы сейчас поплавать…

— А Огонькова оставить в этом лесу? — спросила Анна.

— Н-ну… Сам он виноват. И потом, может, его тут и нет совсем? Может, он бант на куст повесил для красоты, а сам со своими домовыми вплавь пошел?

— Глупости, — сказал я. — Так, я не понял… А где добровольцы?

Лешие мялись, переглядываясь.

— Возмутительная несознательность! — воскликнул я. — Что это такое? Командир приказал, значит, надо приказ выполнить. Вот ты, ты… и ты! На разведку шагом марш!

Лешие, в которых я наугад ткнул пальцем, с тяжелыми вздохами выдрались из толпы и, обреченно опустив головы, скрылись за кустами.

— Может, лучше было бы не рассыпаться? — робко предположила Анна, с жалостью посмотрев вслед несчастной тройке. — А то переловят нас по частям…

— Кто переловит? — хором спросили мы с Карасем.

— Если б я это знала! Нехорошее место — Глубокий Лес. Про него мало что известно. Пожалуй, ничего не известно, кроме одного.

— Чего?

— Что сюда лучше не ходить.

— Ну ладно вам тоску нагонять! — попробовал взбодриться я. — Не век же нам здесь…

Истошный вопль прервал мои слова. Мы мигом оказались на ногах.

— Пымали! — радостно завопили где-то рядом. — Пымали!

Из кустов вывалились трое леших. В их лапах извивался и орал крепенький мужичок, похожий строгой темной одеждой и безволосой брюзгливой физиономией на отца-инквизитора (ох, сколько я перевидал этих типов в свое время!) — только на очень рассерженного инквизитора.

— Пустите меня! — вопил незнакомец. — Не имеете никакого права меня хватать! Уберите от меня свои грязные лапы!

— Отпустите, — приказал я.

Незнакомец шлепнулся на снег и тотчас вскочил. Принялся, злобно что-то ворча, отряхиваться и оглаживаться.

— Выпрыгивают из кустов, понимаешь… — бурчал он себе под нос, — хватают честного человека… Олухи лесные! Откуда вы здесь взялись?

— Шастал по лесу, — доложил мне один из разведчиков. — Мы к нему культурно подошли поговорить, а он деру…

— Культурно?! — взвизгнул незнакомец, предъявляя мне дыру на штанине.

— Вот… с собой тащил, — разведчик бросил мне под ноги мешок.

— Отдайте, это мое! — кинулся было незнакомец к мешку, но его удержали.

— Тэ-эк-с… — заинтересованно бормотал Карась, копаясь в мешке. — Посмотрим, что тут… Наверное, оружие или драгоценности… Что за… Адольф, посмотри!

Я посмотрел. Действительно, странно. Мешок полон был жестяными круглыми коробочками с чем-то вроде муки внутри.

— Ого! — сказал я. — Товарищ Карась, прошу указать в протоколе: в ходе оперативных действий сотрудники задержали гражданина, у которого было обнаружено большое количество белого сыпучего вещества. Дальнейшая экспертиза показала, что вещество является… — Я осторожно понюхал порошок.

— Кокаин! — выдохнул Карась, и глаза его замаслились. — И мне дай! И мне!

— …зубным порошком с ярко выраженным ароматом мяты, — закончил я «экспертизу».

— У-у… — разочарованно скривился Петро.

— Это мое, отдайте! Чего вы ко мне привязались?

— А зачем вам столько зубного порошка? — осведомилась Анна.

— Да мешочник он! Спекулянт! — ответил за незнакомца Карась. — Городской пижон! Деревню дурить приехал? Продукты питания, тренъ-хрень через капитанский мостик, на порошок выменивать? Дурачок, кто ж из потомственных крестьян зубы чистит? Личная гигиена — буржуазная выдумка! — с пафосом закончил матрос.

Лешие бурными аплодисментами поддержали последнее высказывание — и тут же осеклись под строгим моим взглядом.

— Отдайте мне мешок! — твердо заявил незнакомец. — И отпустите! Что я вам сделал? Чего вы ко мне прицепились?

— Хотелось бы узнать, товарищ, — надвинулась на него Анна. — Что вы делали в этом лесу? И куда направлялись?

— Что хотел, то и делал, — огрызнулся незнакомец.

— Я бы хотел спросить вот что, — влез Карась. — Не «куда» он направлялся, а «какой дорогой»? Или, может, он тоже заблудившийся?

— Не заблудившийся, — вступили лешие-разведчики. — Он уверенно так шагал. Как будто знал дорогу! Нечисто здесь, товарищ комдив! Мы коренные лесные жители — и то блуждаем, а этот…

— Тихо! — гаркнул я и повернулся к незнакомцу. — В общем, так. Видите ли, любезнейший, нам всем, конечно, интересно: что делает в глухом лесу одетый в костюм-тройку гражданин с мешком, полным жестянок мятного зубного порошка. Думаю, и ревтрибуналу… — значительно проговорив это слово, я выдержал паузу, — это покажется крайне интересным. Отпустите-ка его, никуда он не денется.

— Я зубник! — с достоинством представился незнакомец. — Или, как сейчас модно говорить, стоматолог, вот! Ни к какой политической партии я отношения не имею! Нечего мною интересоваться. Отпустите меня, и все тут.

— Ну уж нет! — взревел Карась, сняв с плеча винтовку и передернув затвор. — Покажешь, барабулька вонючая, так тебя и эдак через форштевень с размаху, путь на другую сторону Глубокого Леса? А?

Зубник минуту мрачно косился по сторонам, потом все-таки пробурчал:

— Ладно уж, покажу. Только не думайте, что вы меня напугали. Плевать я на вас хотел!

— Плевать? — оскорбилась Анна, опустив руку на эфес шашки.

— Потом, потом… — шепотом сказал ей совершенно успокоившийся после вытянутого из зубника обещания Карась. — Пусть сначала выведет нас…

Незнакомец, явно услышавший шепот Карася, только пренебрежительно хмыкнул. Странная самоуверенность! И леших он не испугался. Да и слова относительно ревтрибунала на него должного воздействия не произвели. Недоволен тем, что его задерживают; кричит, ругается, надменен и бранчлив, как пьяный депутат Госдумы, которому не досталось места в первом классе элитного авиалайнера. Странно… Зубник!

— Пошли быстрее! — скомандовал стоматолог, взваливая себе на плечо мешок. — Некогда мне! — И, не дожидаясь нас, резво поскакал прочь с полянки, будто у него за спиной висел не мешок, наполненный жестянками, а пуховая подушка.

— Убежит, товарищ братишка Адольф, — тихонько сказал мне Карась.

— Не убежит… Эй, Кузьма! Возьми-ка веревку и привяжи к себе этого рыцаря бормашины.

Кузьма кивнул и кинулся выполнять приказание. Через минуту Глубокий Лес наполнился визгом, воплями и проклятиями. Зубник неистово выдирался и дрался так, что, казалось, Кузьма намеревается не просто-напросто привязать его руку к своей, а по меньшей мере — обесчестить в извращенной форме.

— Не позволю! — орал незнакомец. — Руки прочь! От вас плохо пахнет, грязное мужичье!

— Точно — мешочник! — скривился Карась. — Спекулянтская рожа! Мужичье ему не нравится. И ведь видит, какую мы власть представляем, — и все равно…

— Тихо! — крикнул я. — Кузьма, отойди от него. Встрепанный Кузьма с великим удовольствием повиновался.

— Не позволю! — твердо повторил зубник. Он тряхнул головой и мельком глянул на меня — мне почудилось, что в глазах его мелькнуло какое-то неожиданно осмысленное намерение. — Если уж вы боитесь, что я убегу, то привяжите меня не к этому охламону, а вон к тому… — он указал на здоровеннейшего лешего Парфена, — или вон к тому… Нет, я сам выберу.

Пока Карась хлопал глазами, а мы с Анной недоуменно переглядывались, загадочный зубник, перебегая от одного лешего к другому, ощупал весь наш пехотных отряд, как какой-нибудь профессиональный барышник ощупывает табун лошадей, выбирая подходящую.

— Что он делает? — ахнула Анна.

— Ты у меня спрашиваешь?

Зубник остановился все-таки на Парфене — самом крупном лешем в нашем отряде. Странный выбор. Если он задумал убежать, то и выбирал бы себе пару пожиже… Нет, определенно он что-то задумал.

— Парфен?

— Ась!

— Не «ась», а «слушаю, товарищ комдив». Отойди от дяди.

— Почему это теперь — отойди? — вскипел снова странный незнакомец.

— Потому что я с тобой пойду. Во избежание.

И тогда зубник выкинул невиданную штуку. Он подбежал ко мне и быстро-быстро ощупал мне руки, ноги, грудь… Я аж оторопел от такого нахальства. Карась неприлично заржал, а Анна нахмурилась и сжала ладонь на рукояти шашки.

— Удивительно! — воскликнул тем временем зубник. — С виду такой невзрачненький, а кости — крепкие как железо. Привязывай!

Я связал из веревки две петли, одну накинул себе на пояс, другую — на пояс незнакомца.

— И если ты намереваешься сделать какую-нибудь гадость… — начал я.

— Да ладно! — бесцеремонно отмахнулся он. — Пошли скорее!

И мы пошли. Вернее, побежали. Зубник со своим мешком летел впереди, волоча меня на буксире. Он резво и уверенно петлял между деревьями, перепрыгивал через поваленные стволы, с шумом врубался в заросли валежника. Я даже не успевал замечать, по каким признакам он определяет, куда ему сворачивать — направо или налево. Никаких меток на деревьях, никаких указателей… Тем не менее на одном месте кругом мы не ходили, как раньше. Глубокий Лес сгущался, менялся по мере того, как мы продвигались все дальше и дальше… Куда? Я совсем запыхался. Мой проводник-стоматолог тоже подустал. Вспотел, как ежик в бане, расстегнул наконец свой пиджак, расстегнул верхние пуговки сорочки…

Ноги у меня уже подкашивались, когда незнакомец вдруг остановился. На краю глубокого оврага, со дна которого металлически поблескивал ручеек. До противоположного края оврага было примерно метров пять. Неужели прыгать будем?

— Почти пришли, — пропыхтел незнакомец, поворачиваясь ко мне и свободной рукой вытирая пот со лба.

— Ура! — обрадовался я. — Эй, Карась, Анна! Вы слышите…

— Не слышат они! — злобно захохотал зубник, погромыхивая жестянками в мешке.

— Что?

Я обернулся. Никого, кроме нас, в округе не. было.

— Отстали, — сказал я. — Ну правильно, мы же летели как сумасшедшие. Давай минутку подождем, поаукаем…

— «Поаукаем»! — издевательски передразнил меня зубник. — Прыгай в овраг за мной, и все дела! Указывать он мне еще будет…

Так. Надоел мне этот тип. Кто он такой вообще? Сейчас как залеплю ему леща по-флотски, как меня Карась учил, враз весь гонор слетит. Или еще лучше…

— Леших дождусь, — мстительно пообещал я, глядя в глаза незнакомцу, — они тебя за ноги к двум елям привяжут…

— Долго ты их будешь дожидаться, — презрительно фыркнул незнакомец. — А ну прыгай, недоносок!

Недоносок?! Я поднял уже руку для законной затрещины и вдруг замер. На голой груди стоматолога чернел порядком изъеденный ржавчиной железный амулет на цепи: оскаленный череп над двумя скрещенными берцовыми костями. Я знал этот амулет — еще бы мне не знать! Такой череп — явный знак принадлежности к цеху колдунов-некромантов. Нет, глупости… Непохож этот тип на колдуна и тем более — некроманта. Они все сплошь старики, бородатые, страшные, неряшливые, пропахшие спиртовыми настойками на крови и желчи, перепачканные в костной муке… Что я, некромантов не видел, что ли?

— Грамотный какой комиссар попался! — снова оскалил в усмешке свои профессионально безукоризненные зубы паскудный стоматолог. — Узнал амулет? А если ты такой грамотный, почему не догадался, что на нас заклинание Иди-Иди-Не-Дойдешь не действует, в отличие от твоего войска?

— Самозванец! — взвыл я. — Потому и не действует, что ты железяку на себя нацепил! Колись, кариес проклятый, где ее взял?

— Не твоего ума дело! — огрызнулся незнакомец и шагнул вперед. — Прыгай, тебе говорю! Но смотри кости не переломай! Кости твои мне еще понадобятся.

Он прыгнул первым. Я свалился за ним. И как неудачно свалился! Приложился макушкой о какую-то коварную корягу. Это было последнее, что я запомнил.

 

ГЛАВА 2

Скрил-скрип… Ох, как голова болит. Скрип-скрип… Скрипи, нога моя, скрипи, костяная… Это еще откуда?

Я открыл глаза. Ой, лучше бы я их не открывал. Крайне, знаете ли, неприятная штука — пробуждаясь, увидеть себя на полу в какой-то подвальной комнате прикованным за ногу к замшелой каменной стене.

Решетчатая дверь, наглухо запертая, никаких окон, свет падает через дыры в обветшалом от старости потолке.

Скрип-скрип. Опять этот звук. Радует хотя бы то, что доносится он откуда-то извне.

— Здравствуйте, товарищ комдив…

От неожиданности я подпрыгнул, насколько позволяла цепь.

— Огоньков!

— Так точно… — уныло протянул товарищ Огоньков, ободранный и грязный, с такой же, как и у меня, ржавой массивной цепью на ноге. — А вы как здесь оказались?

— Догадайся с трех раз, марафонец! Кто тебя просил из города бежать? Искали тебя, искали… И нашли.

Товарищ Огоньков пошевелил закованной ногой I и вздохнул:

— Разве ж я знал! Я хотел как лучше. Я чистоту революционной морали это самое… блюл…

— Блюдун неистовый! И как тебя сюда занесло? А впрочем, можешь не рассказывать. Пошел через Глубокий Лес, заблудился и вдруг напоролся на странного человечка в темном костюме-тройке с мешком на плече…

— Не было мешка, — виновато поправил меня Огоньков. — Он с коровой был. Шел себе в чащобе, корову хворостинкой погонял.

— Еще интереснее…

— Вот-вот! И я обалдел! Спросил у него дорогу, он долго ломался, строил из себя невесть кого…

— Обзывался…

— Еще как! А потом все-таки согласился вывести нас из леса. Посадил меня на корову — и вдруг как побежит! Все быстрее и быстрее! И корова за ним! Мои домовые с тяжелыми рогатками отстали… А потом внезапно перед нами — овраг…

— Дальше можешь не рассказывать.

Огоньков снова вздохнул.

— Знаешь, что я думаю, Адольф? — поделился он. — Этот самый тип с коровой — колдун!

— Да что ты говоришь? — «поразился» я. — Не может быть! Я-то думал, он массовик-затейник! А если честно, никакой он не колдун. Самозванец! Нашел случайно в лесу амулет некроманта, нацепил на грудь и возомнил себя непревзойденным заклинателем. Бывает такое с людьми, и зубодеры здесь не исключение. Да я его одной левой! Вот только железяку эту ржавую сниму… Сейча-ас… Один простенький заговор — и цепь с меня слетит как миленькая!

— Не торопись! — воскликнул Огоньков. — Снимешь ты цепь, а дальше?

— Дальше? Пойду и набью морду нашему зубнику. От пары затрещин у него кислотно-щелочной баланс в башке враз восстановится!

— Посмотри, Адольф!

Я посмотрел. Огоньков показывал мне зубную щетку и початую жестянку мятного порошка. Такая же щетка и такая же банка валялась рядом со мной на грязном полу — явно эти инструменты предназначались мне. В голове моей тотчас нарисовалась картина: свихнувшийся зубник, завладевший неслабым амулетом, заманивает прохожих в свое логово, где и подвергает несчастных изуверским стоматологическим процедурам — заставляет по десять раз на дню чистить зубы, пытает бормашиной, громадными клещами сладострастно дергает резцы и коренные, сверлит дырки, ставит пломбы куда только можно и нельзя…

— Маньяк, — поморщился я. — Не люблю маньяков, честное слово. Злые они. Ничего, разберемся… Подумаешь, придется лишний раз зубы почистить…

— Какие зубы! — застонал Огоньков. — Он что, тебе ничего еще не объяснил?

— Нет. Как-то времени не было. Я, понимаешь, в овраг — прыг. Высота — ух! Башкой об корягу — бах! Вот так дело было.

Раздался дурацкий хохот. По ту сторону решетчатой двери появился давешний зубник. Амулет некроманта теперь болтался у него поверх одежды.

— Зубы чистить! — хохотал он. — Да зачем мне нужны ваши зубы? Идкоты! Что же мне — всю жизнь в чужих оскалах ковыряться? У меня иное предназначение! Так, товарищи комиссары! Чтобы я больше никаких разговоров по поводу моей величавой персоны не слышал! А то обижусь. И помните — вы целиком и полностью в моей власти. А ты, гад, — это он мне сказал, — еще раз назовешь меня самозванцем, поплатишься жизнью! Мало ли что я нашел! Раз амулет попался мне в руки, — значит, такова судьба! Значит, я высшими силами предназначен править этим лесом. Сначала лесом, а потом уж — всем миром.

— Мания величия полноценная, — сообщил я Огонькову. — Клинический случай… Эй, ты, бормашина! А ну-ка зайди сюда! Я тебе сейчас покажу мировое господство, пломба недоделанная!

Зубник снова оскорбительно захохотал. Дернул какую-то ручку, и решетка, визжа, поехала вверх, освобождая проход. Я вскочил. Но самозванец не спешил входить в камеру. Вместо этого он посторонился, впуская к нам десяток самых настоящих скелетов. Крупные, блистающие молочной белизной костей человеческие остовы, механически прошагали через порог (скрип-скрип костяными суставами) и остановились, тупо глядя на меня пустыми глазницами.

Я схватил первое, что попалось мне под руки. А именно — зубную щетку. Конечно, сомнительное оружие, но другого нет…

— У него таких тварей десятков пять, — слабым голосом проговорил Огоньков, прижимаясь к стене. — И все злобные… Слушаются его, как собаки.

— Злобные и сильные, — уточнил зубник. — Ну не расстраивайтесь, и вы такими скоро станете. А пока за работу!

— За какую работу? — переспросил я. Драться мне резко расхотелось — еще бы, силы противника превосходили мои собственные в несколько раз.

— Не зли его… — шепнул Огоньков, подползая к первому скелету. — Смотри на меня, Адольф… Вот так, вот так… — Обмакнув щетку в жестянку с порошком, он принялся натирать костяную ногу, как уличный чистильщик — обувь прохожему. — Вот так, вот так…

— До блеска! — скомандовал зубник, опуская решетку. — И не жульничать! Сам проверю кости на блестючесть и равномерную промазанность! Давай-давай, комиссар! В одну руку — щетку, в другую — банку с порошком! Работай! А то развоевался: «самозванец!», «морду набью!»

— А вот хрен тебе… — вякнул я.

Некромант-самозванец хмыкнул и щелкнул пальцами. На моем горле тотчас сомкнулась костлявая рука. Все десять скелетов, подчиняясь хозяину, повернулись ко мне, угрожающе оскалив пустые рты.

— Пустите… — полузадушенно прохрипел я после нескольких безуспешных попыток освободиться. — Я больше не буду…

— То-то!

Еще щелчок, и хватка на моем горле ослабла. Я рухнул на колени, натужно откашливаясь. Огоньков подсунул мне жестянку с порошком.

— Равномерно! — издевался за решеткой зубник. — Вверх-вниз, вверх-вниз! Вот так… Молодцы!

Ой как стыдно! И руки гудят от усталости. Вверх-вниз, вверх-вниз… Тьфу, дьявольщина! Надо же, как низко я пал! И самое обидное то, что, наглый самозванец на всем протяжении процедуры чистки скелетов важно прохаживался за решеткой. Издевательски похохатывал. Когда ему надоело издеваться, он прочел лекцию о благотворном влиянии зубного порошка на костную ткань. Сволочь! Я представил, как сейчас безнадежно мечутся по заколдованному лесу Анна с Карасем и отрядом леших, и еще наш артиллерийский батальон домовых, лишившийся своего командира, — и мне стало совсем тоскливо.

— У него здесь целое хозяйство, — рассказывал мне лежащий рядом Огоньков. — Стадо коров, огород, садик плодоносящий. Собственник несчастный! Молоко, дескать, укрепляет кости! Скелеты в прислужниках ходят… По утрам обтираются молоком и сметаной, делают зарядку, маршируют на полянке, строевой подготовкой занимаются. А во второй половине дня — оздоровительные процедуры. Ну насчет этих процедур ты уже в курсе…

— Жрать хочу, — мрачно прервал я монолог комиссара. — Когда нам ужин принесут?

— Никогда, — равнодушно ответил Огоньков. — Зачем нам ужин? Мы же должны в скелетов превратиться естественным образом. Эх, не думал я, что таким образом завершу свою жизнь. Как обидно! Боролся, страдал за народное счастье, себя не помнил, все для пролетариата и крестьянства. Тебя вот обидел зазря, а ты меня спасать пришел…

Он вдруг приподнялся:

— Ты, товарищ Адольф, бес, а не человек. Порода у тебя, значит, крепкая — наверняка дольше моего протянешь. Об одном прошу. Когда я… ну это самое… Ты накрой мое хладное комиссарское тело красным коммунистическим флагом и пропой вместо поповского скулежа «Интернационал». Обещаешь?

— Нет, — ответил я. — Я «Интернационал» до конца не помню. И где я тебе красный флаг возьму?

— А у меня есть, — оживился Огоньков. — Я его теперь всегда с собой ношу. На всякий случай. Хочу уйти из жизни красиво. Вот погляди…

Он распахнул куртку, и я увидел в несколько раз обернутое вокруг худосочного тела комиссара красное кумачовое полотнище, фрагмент пентаграммы…

— Артист! — сказал я на это. — Ты бы лучше на всякий случай базуку с собой носил.

— А что это такое?

— Орудие мощное. Гранатомет.

— У меня маузер был. И что толку? Скелеты отобрали. Да и с маузером против скелетов не попрешь. Отстрелишь ему, скажем, руку, он тебя другой рукой. Отстрелишь обе ноги, он на карачках доползет и загрызет. Вот бы, в самом деле, базуку… — размечтался Огоньков. И сам себя прервал: — Ну нечего теперь. Давай поспим, Адольф, а? Нам еще сегодня до темноты коровники чистить. Я уже один раз чистил — адская работа, извини за выражение!

— Ну уж не-эт! — зловеще протянул я.

— Чего?

— Нет! Нет! И еще раз нет! — Я вскочил и зашагал по камере, гремя цепью. — Чтобы я — бес оперативный сотрудник — подчинялся какому-то вонючему зубни-ку, нацепившему амулет некроманта? Ни за что!

— Вы бы лучше не кричали, —печально посоветовал Огоньков. — А то еще опять прибежит этот…

— Костяшки полировать? — не мог остановиться я. — Коровники чистить? Ни за что! Ни за…

Тут я запнулся. Остановился напротив Огонькова. Он заинтересованно глянул на меня.

— Что-то придумал? — с детской надеждой в голосе осведомился товарищ Огоньков.

— Может, и придумал… А чего ты так сразу приуныл, борец за свободу? А еще революционер! Тебе же нечего терять, кроме своих цепей, а ты нюни распустил!

— Я революционер, — согласился Огоньков, бросив мимолетный взгляд на приковывавшую его к стене цепь. — Только я революционер, когда чувствую за собой народные массы. В одиночку-то особо не побунтуешь…

Я глубоко вдохнул. Вдруг проснувшееся вдохновение всколыхнуло меня и моментально освежило:

— Итак, нам сегодня коровники чистить предстоит, да?

— Ага…

— А быки у этого кулака-живоглота есть?

— Конечно. Раз коровы есть, то и быки есть. Три штуки. Я их назвал Маркс, Энгельс и Гегель.

— Так вот успокойся и слушай сюда… Есть план!

— Эй, комиссары! Выходи по одному!

Безмолвные скелеты отковали нас от стены и, конвоируя, сопроводили наружу — в небольшой дворик, окруженный наполовину осыпавшейся каменной стеной. Я осмотрелся — ого-го… Неведомый чародей, чьи владения захватил зубник, отгрохал себе нехилый домик. Даже не домик, а что-то вроде замка в миниатюре — сплошная стена с бойницами и смотровыми башенками; собственно дом — трехэтажный со шпилем, украшенный каменными гаргульями и львами у входа, немногочисленные подсобные постройки, также из камня, вымощенный плитами двор, через который теперь тянулись веревки с выстиранным бельем. Тьфу, надо же было так испакостить строгую готику? На каменных плитах тут и там — коровьи лепешки различной степени свежести, среди лепешек бродят куры, выклевывая редкую травку; суровые, выложенные известняком окна обмазаны вокруг веселенькой желтой краской и завешены ситцевыми занавесками в цветочек; смотровые башни забиты доверху сеном; в пастях каменных львов и гаргулий гнездятся папиросные окурки и яичная скорлупа, а на шпиле, где по правилам некромантской этики должен быть флюгер в виде летучей мыши, сидит и задорно квохчет румяный петушок… Он бы еще на подоконники фикусы в кадках поставил! Немного, правда, поддерживают изначальную стилистику стройные ряды воинов-скелетов, стоящих вдоль стен, но… только и всего.

— Получите орудия производства! — усмехнулся вышедший на крыльцо зубник. — Ребята, выдайте им…

Огоньков отшатнулся от скелета, который шагнул к нам, протягивая две деревянные лопаты.

— В коровник! — скомандовал зубник, указывая на низкое каменное строение, откуда доносилось протяжное мычание и ощутимо веяло навозом.

Я с ненавистью взглянул на стоматолога-узурпатора, на железный череп с костями поверх его домашнего халата. Тот давний некромант, наверное, в гробу устал переворачиваться. Ну ничего, браток, мы за тебя отомстим.

— Действуй по плану, Огоньков! — оценив ситуацию, шепнул я товарищу комиссару. — В конце концов, нам с тобой не привыкать с мертвецами сражаться. А я пока расшевелю это мертвое царство…

— Ага, — кивнул Огоньков и, втянув голову в плечи, отбыл по направлению к коровнику, волоча за собою лопату.

— Ну а тебе особое приглашение надо? — нахмурился зубник. — Чего стоишь?

— А чего мне надрываться? — пожал я плечами. — С какой стати? Я и так полдня зубной щеткой твоих солдафонов начищал. По закону, между прочим, каждому гражданину положен восьмичасовой рабочий день и два выходных в неделю. Это уж не говоря об обязательной зарплате, отпускных выплатах и бюллетене!

— Что? — округлил глаза самозванец. — Перечить мне? Властелину мира? Ребята! Взять его!

Скелеты разом отлипли от стен (чего я и добивался) и медленно, но неотвратимо двинулись ко мне. Я мгновенно оказался в плотном кольце врагов. Ох, поскорее бы там Огоньков… Я же и минуту не продержусь в битве с костяными истуканами!

Огоньков, где же ты?! Зубник уже открыл рот — надо думать, для того чтобы отдать приказание.

В следующую секунду из коровника вырвался полный ужаса вопль, вслед за воплем — разъяренное мычание, а потом и сам товарищ комиссар Огоньков вылетел, голый по пояс, размахивающий красным знаменем.

— Что это за… — ахнул зубник, вместо того чтобы скомандовать скелетам: «Взять его!»

Огоньков, не сбавляя скорости, круто повернул, в развороте замахнувшись и швырнув знамя, покрывалом опустившееся на ближних ко мне скелетов, а сам скользнул к стене. Я бы и рад был последовать его примеру, тем более что так и предусматривалось по плану, но вырваться из кольца костяных воинов было невозможно.

— Взять его! — все-таки рявкнул зубник. Десятки костистых рук пронзили тот самый кусок пустого пространства, где секунду назад находилось мое тело. Я прыгнул изо всех сил, как еще никогда, наверное, не прыгал. На мгновение я повис в воздухе, сверху наблюдая, как копошатся подо мной скелеты, а потом сила притяжения неумолимо потянула меня вниз.

Все, что произошло потом, произошло в доли секунды. Не успел я грохнуться на пустые черепа, как из коровника, словно вихрь, метнулся громадный черный бык и, взревев, кинулся на красное знамя.

Бах! Бык пронзил толпу скелетов насквозь! В воздух взвились обломки костей, взвились и посыпались на землю, а я, грохнувшись-таки вниз, внезапно ощутил под собой не каменные плиты, а мускулистое бычье тело.

— Держись, Адольф! — крикнул Огоньков.

Хороший совет. Теперь мне оставалось одно — ни в коем случае не свалиться со спины обезумевшего от ярости быка. Я и держался. Схватился обеими руками за бычьи рога, на которых болталось знамя, и впился коленями в ходуном ходившие бока.

Перед моими глазами завертелся чудовищный калейдоскоп. Кажется, я неприлично визжал и орал, подпрыгивая на бычьей спине. Некрасиво, куда деваться, но пусть тот, кто в подобной ситуации будет способен сохранить ледяное хладнокровие, первым кинет в меня коровью лепешку.

Бычара, пытаясь стряхнуть с рогов ненавистную красную тряпку, ревел и бешеным ледоколом носился по двору. Скелеты так и трещали под его копытами, черепа разлетались на мелкие кусочки от ударов бычьих рогов.

— Ага!!! — восторженно завопил Огоньков, и я увидел, как на арене сражения появились новые действующие лица. Вернее — действующие морды.

Два быка — поменьше того, на котором я сидел, но все равно далеко не карлики — добросовестно принялись вносить свою лепту в правое дело уничтожения армии скелетов, чего они, кстати, совсем не замечали, видя перед собой только раздражающую зрение красную тряпку.

Собственно, это было даже не сражение. Это было тотальное уничтожение. Быки топотали друг за другом по малому пространству двора. Они кружились по двору как ножи в мясорубке. Грохот стоял такой, будто какой-то оголтелый маньяк ломом крушил лавку керамических изделий. Некромант-самозванец застыл на крыльце в своем идиотском домашнем халате, бессильно наблюдая за тем, как его войско в прямом смысле слова разлеталось в прах.

А Огоньков, взобравшийся на стену, размахивал руками и вопил с интонациями завзятого футбольного болельщика:

— Маркс, давай-давай! Бей рогом! Энгельс, куси! Гегель, работай копытами!

А врагов уже не осталось. Только ползал где-то в уголке, слепо тычась в стены, похожий на паучка тазобедренный сустав.

— Скомандуй им остановиться! — крикнул я. — Битва окончена! Я сейчас свалю-у-усь!

— Как же я им скомандую! — бегая взад-вперед по стене, взволнованно орал Огоньков. — Они же не дрессированные! Они это… за флагом бегают…

Несчастный зубник с белым перекошенным лицом по стеночке продвигался в сторону закрытых ворот. Вот гад-то! Властелин мира! Поди, ума хватило только одно заклинание скелетообразовательное и выучить. Ну что, нечем крыть?

Одной рукой держась за бычье ухо, второй я сорвал с рогов животного порядком истрепанный и продырявленный флаг, размахнулся, прицелился — выбрал удачный момент, когда мой скакун пролетал в непосредственной близости от врага, — и швырнул знамя прямо на ворота.

Стоматолог-узурпатор моего маневра и не заметил, увлеченный отодвиганием массивного запора. Он оглянулся только тогда, когда Маркс, Энгельс и Гегель, взревев одновременно, рванули к воротам.

Я скатился со спины быка, грохнулся о землю, усыпанную осколками костей, и не успел еще подняться, как Глубокий Лес сотряс тяжкий, громовой раскат. Ворота разлетелись на куски, некромант-самозванец…

— Мама дорогая… — прикрывая глаза рукой, прошептал впечатлительный Огоньков.

Петушок со шпиля, потрясенный увиденным и услышанным, сложил крылья и, теряя по дороге пестрое оперенье, рухнул вниз.

— Дело сделано? — осведомился я, поднимаясь на ноги.

— Более чем… — прокряхтел товарищ комиссар Огоньков.

— А что, неплохой получился половичок, — высказался я, отдирая амулет некроманта от расплющенного бычьими копытами бедного стоматолога.

— Ужас! — подтвердил Огоньков. — Конечно, так этой контре и надо, но все-таки… прикончить его можно было более гуманным способом.

— Ты что говоришь! — сказал я, поместив себе на грудь амулет. — Вдумайся в символический смысл произошедшего! Пакостный вредитель буквально раздавлен классиками передовой теории!

— Да? И правда неплохо… — повеселел Огоньков. — Что делать будем? Маркс, Энгельс и Гегель, сослужив службу, убежали в лес.

Он извлек из-под обломков невообразимые лохмотья, в которых довольно трудно было признать флаг, и бережно обмотал красную тряпочку вокруг себя:

— Еще понадобится.

— Сплюнь!

— А, да, действительно, тьфу-тьфу-тьфу…

— Пойдем, — сказал я, — поищем дивизию.

— Опять по лесу плутать? — застонал Огоньков.

— Дурак! У нас теперь амулет есть! С ним заклинание Иди-Иди-Не-Дойдешь на нас не действует. Забыл, как тебя сюда приволокли?

— Правда? Здорово! Не разбираюсь я в этих ваших колдовских штучках…

Искать дивизию нам пришлось совсем недолго. Отшагав не более ста метров, мы заметили, что просветы между деревьями стали шире, вместо разлапистых, иссохших великанов чаще стали попадаться тоненькие деревца и кустики, задорными вениками торчащие вверх.

— Опушка, — констатировал Огоньков. — Ой, а вон там что-то шевелится…

«Шевелился» Петро Карась. Угрюмо засунув руки в карманы бушлата, он топтался в нескольких шагах от выхода из леса и бормотал себе под нос:

— Когда же эта чертова чаща закончится?

— Он что, слепой? — удивился Огоньков.

— Забыл о заклинании? Эй, Петро! Анна! Мы вернулись!

Когда стихли приветственные вопли, объятия, сошли на нет разговоры типа «а мы думали, что вы уже никогда…», я торжественно закопал амулет под неприметным деревцем. Как только слой промерзшего дерна укрыл железный череп, нечто похожее на отдаленный гром прокатилось над Глубоким Лесом.

— Заклятие снято! — догадалась Анна.

— Вот именно, — подтвердил я. — Глубокий Лес теперь не такой уж и глубокий. Вон посмотрите — да тут же рукой подать до противоположной опушки!

— Насквозь видно! А вы целый день плутали.

Неподалеку приободрившийся и согревшийся Огоньков зычными приказами выгонял из расколдованного леса свой артиллерийский батальон, проблуждавший больше суток вокруг двух сосен. Несчастные домовые, замерзшие до состояния сосулек, рыдали в голос и, не веря в пришедшее неожиданно избавление, норовили ухватиться за своего командира покрепче. В общем, на опушку комиссар Огоньков вышел, шатаясь от тяжести облепивших его со всех сторон подопечных.

— Все к костру! — распорядился я. — Погреемся, тогда двинем дальше.

— Товарищ братишка комдив! — подлетел Петро. — Докладываю — оборотни идут в нашу сторону! Они, оказывается, прибыли на место назначения давным-давно и все жгли плоты, ожидая нас. Русалки и водяные на дне реки в версте отсюда. Им так привычнее греться.

Ну вот все и налаживается. Впереди лежит город Ближне-Камышинск — последний населенный пункт перед конечной остановкой, на которой меня с распростертыми объятиями встретит Черный Барон. А, что сейчас-то об этом думать? Пока что…

В кармане у меня завибрировало. Опять?! Сейчас же выкинуть к чертовой бабушке Наине Карповне дурацкий Кристалл, пока он не…

— Товарищ комдив? — встревожился Петре — Что с вами? Братишка Адольф, ты чего шатаешься? Эй! Эй! Комдиву плохо!..

 

ГЛАВА 3

Это мне плохо? Да нет, мне хорошо. Даже очень. Только что холодный ветер пронизывал меня до костей, копыта сами собой притоптывали, согреваясь, а сейчас меня всего, словно ватное одеяло, окутывает дремотная теплота.

И пробивается сквозь дремоту чей-то голос:

— Уколы для четвертой палаты!

Я вскочил и тут же рухнул… с кровати. Ну да, я ведь на кровати оказался, когда снова посредством кретинского Кристалла Перемещения переместился в дурацкий параллельный мир!

А где «дзи-инь»? Где «дзи-инь», я вас спрашиваю? Вот ведь дело — мотаюсь в параллельный мир как в магазин на углу, даже перестал обращать внимание на обязательные атрибуты перемещения.

— Уколы для пятой палаты!

А интересно, где я нахожусь? Небольшая комнатка без окон, с большой дверью, украшенной застекленным глазком посередине. Две койки — одна, с которой я только что свалился, на второй лежит, укрытый простыней с головой, какой-то человек. А стены нашей комнатки обиты в несколько слоев толстыми одеялами. Та-ак… Что-то это все мне напоминает…

Уныло осмотрел я самого себя. Теперь на мне были только нательная рубаха и подштанники, заплатанные на коленях; босые ноги — отвратительные человеческие босые ноги стояли на голом полу. Как же все-таки некрасиво человеческое тело. Кривые пальцы с желтыми ногтями, редкие волосенки, торчащие у щиколоток, монументальные мозолистые пятки. Тьфу! Вот копыта — это да! Намного удобнее, не говоря уж об эстетической стороне. Вы видели когда-нибудь на бесовских копытах мозоли или, скажем, желтые торчащие ногти?

Дернув себя за пышные усы, я проговорил вслух:

— Ну здравствуй снова, Василий Иванович…

Человек на соседней койке зашевелился. Простыня сползла на пол, и я увидел рыжеватого толстенького мужичка с обширной коричневой и как бы лакированной лысиной. Одет он был так же, как и я, в нательную рубаху и подштанники.

— Привет, — поздоровался я.

— Доброго здоровьечка, —доброжелательно откликнулся мужичок.

Я хотел было уточнить, где именно мы имеем честь находиться, но тут дверь в комнатку распахнулась и одновременно с восклицанием:

— Уколы в шестую палату! — к нам проник шустрый типчик в белом халате.

— Доброго здоровьечка, доктор, —поздоровался и с ним мужичок.

— Так, батеньки! — весело проговорил доктор. — Обнажайте тылы…

В руках его откуда-то появился неприятного вида медицинский металлический пенал с тремя шприцами.

— Э нет… — попятился я. — Мы так не договаривались! То, что я в больнице, это я уже понял. Но лечиться не собираюсь. Я полностью здоров! Как бык! Маркс, Энгельс и Гегель, вместе взятые! Не подходи, вредитель, а то укушу!

Доктор не удивился. Он надавил на какую-то кнопочку возле дверного косяка — где-то в коридоре омерзительно продребезжал звонок. Когда в палату вбежали два свирепого вида санитара, я прижался к стене. В своем нормальном состоянии я бы их в единый колобок слепил, как двух пластилиновых зайчиков, и запулил бы колобок в небушко, но сейчас… Слабо и немощно человеческое тело, что и говорить!

— Василий Иванович, батенька! — умоляюще сложил руки доктор. — Ну не заставляйте меня применять насилие. Ложитесь на коечку и снимайте порточки. Вколем вам успокоительное, поспите, отдохнете…'

— Это что, психушка? — догадался я. — Ничего себе — отдых! Вы что, намекаете на то, что я свихнулся?

— А как же, батенька! — закатил глаза доктор. — Вас сюда в тяжелейшем состоянии привезли. Провалы в памяти, болезненный бред о каких-то оборотнях, кикиморах, русалках, домовых и прочей нечисти, вспышки немотивированного гнева… И все это, конечно, на фоне белой горячки. К тому же из истории вашей болезни я узнал, что вы уже наблюдались у военного психиатра — лет десять тому назад. Сами пришли на обследование с жалобами на навязчивые кошмарные сны про какого-то чернобородого шарманщика…

— Опять шарманщик! И Анка тогда говорила… Не знаю никакого шарманщика! Я вообще музыку не люблю!

— Батенька, ваше здоровье принадлежит революции! Вашей геройской дивизии, вашим боевым товарищам и всей Желтой армии в целом! Ну не упрямьтесь! Ребята, помогите товарищу комдиву лечь на животик…

— Назад! Руки прочь от моей желтой коммунистической попки! Доктор, пойми, это, может быть, вашего Чапаева лечить надо, а меня не трогайте! Я ведь не он!.. — прокричал я и понял, что совершенно напрасно развязал язык.

— Простите, а вы что же, не Чапаев? — с нездоровым каким-то интересом осведомился доктор.

— В некоторым смысле… нет. Доктор страшно оживился:

— И кто же?

— Я скажу, а вы меня в отделение для буйных?

— Вы и так в отделении для буйных.

— Ну бес я, —безнадежно признался я.-Адольф меня зовут. Не верите?.. Уберите шприц!!!

— У-у… — сузил глаза доктор. — Положение гораздо серьезнее, чем я думал. Диагноз усложняется еще и раздвоением личности. Великолепно! — внезапно воскликнул он и вкусно причмокнул на меня языком, словно я был тортом. — Вы, Василий Иванович, редкостный пациент! Я на вашем случае научный труд напишу и в Лейпциг поеду на международную конференцию психиатров. Ребята, уложите больного…

— Сам больной! — гордо кричал я, пока санитары укомплектовывали меня на койке. — Клистирная трубка! Что это за агрегат? — углядел я большой металлический шприц, неотвратимо приближающийся ко мне с тыла. — Вы что, никогда не слышали об одноразовых… Аи!

— Уже все, батенька… — ласково кивнул мне доктор. — Ребята, отпустите Василия Ивановича. Он теперь смирным будет..

Санитары отошли в сторону. Я хотел тут же вскочить, но голова моя закружилась так сильно, что я только приподнялся… и сразу рухнул обратно.

— Ну-с, теперь с вами, — щебетал доктор, с двумя шприцами в обеих руках приближаясь к моему соседу по палате. — Вы… как, простите, вас сегодня величать?

— Галиной, — с достоинством ответил лысый мужичок. — Как и вчера. Разве вы забыли?

— Нет-нет, помню… И как у нас дела, ба… то есть матушка?

— Хорошо, — проговорил этот Галина и вдруг зарделся. — Очень хорошо, доктор… Можете меня поздравить.

— Это с чем же?

Галина прошептал на ухо доктору несколько слова. Тот удивленно хихикнул. И переспросил:

— Правда?

— Никаких сомнений, — смущенно ответил Галина и, задрав рубаху, нежно погладил себя по объемистому брюшку. — Скоро можно ожидать пополнения…

— Как быстро у вас все. Еще вчера ничего подобного не наблюдалось. И кто же у нас папочка?.. Хм… — Он подозрительно глянул в мою сторону.

Я возмущенно фыркнул и отвернулся к стене. Доктор, мурлыча песенку, приговаривал:

— Вот теперь укольчик — р-раз! И еще один — два. Отлично, Галина. Поправляйтесь. И вам, уважаемый Василий Иванович, желаю того же… Ну-с, до вечернего обхода позвольте откланяться…

Дверь за ним закрылась. Я подождал немного, пока голова перестала кружиться, и сел на койке. Галина лежал на спине, безмятежно улыбаясь, смотрел в потолок.

— Эй! — позвал я. — Парень… Можно к тебе обратиться?

— Я не парень! — обиделся Галина. — Я женщина! Притом беременная.

— Ну хорошо, пускай так, — проговорил я, проглотив рвущееся наружу «псих ненормальный», — скажи, давно я здесь?

— Дня два… Или три. Точно не помню.

Дня два. Это значит, Василия Ивановича привезли сюда прямиком со станции Гром. То есть после моего сольного хореографического выступления перед батальоном синяков. Бедный комдив! Он-то, в отличие от меня, не понимает, в чем дело. Ему-то ни про какие пророчества и Кристаллы Перемещения не рассказывали. А может быть, он и в самом деле того?.. Тронулся умом? Хорошо бы так! Отрапортую Черному Барону, что герой из параллельного мира теперь не представляет для него опасности, да и… Вряд ли, правда, он мне поверит. С пророчествами шутки плохо.

Ну сейчас не об этом думать надо. А о том, как мне отсюда выбраться. Я ведь не псих все-таки! Следовательно, препараты, которые мне колют, могут на меня оказать обратное действие. Знаю я этих психиатров и их способы лечения…

— Эй! — снова обратился я к соседу. — Уважаемая Галина. Я бы хотел м-м… Скажем… А на прогулки вас… то есть нас… выпускают?

— Прогулки нам не полагаются, — вздохнул Галина. — Мы с вами — самые тяжелые больные во всей больнице, — не без гордости добавил он. — И охраняют нас соответственно.

Отличные новости…

— У меня, например, — продолжал Галина, — сложное расслоение личности, отягощенное склерозом. Заметили, что мне два укола делают, а не один? Вот! Один — успокаивающий, как и вам, а второй — для поддержки памяти. А то я все свои мании забываю. Знаете, как неприятно! Сегодня я, допустим, Наполеон, а завтра — ба-бах! — приступ склероза. Я напрочь забываю про Наполеона и становлюсь великим князем Потемкиным. Доктор не успевает диагнозы править. Это очень неудобно… Я ведь забыл совсем, кто я такой на самом деле… Ну кем был, до того как… заболел… Но — могу похвастаться — с тех пор как я стала Галиной, уже два дня прошло, а это для меня рекорд! Два дня быть одной и той же личностью! Я даже забеременеть успела!

— Здорово… — похвалил я. — Только, как бы там ваш доктор ни косился, я к этому обстоятельству совершенно непричастен. Возможно, сам Чапаев и мог бы что-либо прояснить, но я не он!

— Да вы не нервничайте! — успокоил меня Галина. — Я верю, верю… Вы бес Адольф, правильно? Не нервничайте, вам вредно. В конце концов вас вылечат. И меня вылечат. А, кстати говоря, беременной женщиной быть очень даже приятно. Вы не представляете, какой это восторг, чувствовать под сердцем биение жизни крошечного существа. Почти так же великолепно, как тогда, когда я был а Джеком-Потрошителем. Ко мне в то время с таким почтением относились. Санитары обходили сторонкой, электросудорожную терапию отменили, чтобы не перевозбуждать меня, доктора разговаривали ве-эжливо… Лучшими яствами кормили. Правда, приходилось есть руками, потому что не давали вилки и ножи… Ой! — Он вдруг схватился за живот.

— В чем дело?

— Толкается… — покраснев, проговорил Галина. — Маленькой ножкой тук-тук…

— Тьфу, псих!

— От психа слышу!

Некоторое время я лежал, тупо глядя на дверь. Вот уж попал так попал. Когда еще Черному Барону придет в голову вытащить меня обратно? Да меня здесь так залечат, что последние мозги вылетят!

На этой мысли я вынужден был прерваться, потому что дверь в палату приоткрылась. «Сейчас на электросудорожную терапию потащат! Буду защищаться!» — мелькнуло у меня в голове.

Лицо человека в белом халате, шагнувшего в палату, с первого взгляда показалось мне очень знакомым, прямо-таки родным. И в следующую минуту я уже подскочил, узнав окончательно.

— Петька!

— Тише. Василий Иваныч! Не ори, пожалуйста, товарищ комдив!

— Молчу, молчу… Как я рад тебя видеть! Понимаешь, меня тут за психа держат! Ты уж черкни письмецо в ставку Главнокомандующего, а то и самому Троцкому. Мол, залечат легендарного комдива!

— Василий Иваныч! Тише!

Глухо бряцая шпорами, выглядывавшими из-под халата, Петька прокрался к моей койке, хмуро глянул в сторону Галины и присел рядом со мной.

— Вот, — сказал он, опуская мне в руки холщовую торбочку. — Как ты и просил…

— Спасибо. А что тут? Апельсины и йогурты?

— Василий Иваныч! Опять у тебя эти самые… провалы?

Я открыл торбочку. На дне ее поблескивали напильники.

— Согласно вашему плану побега… — едва слышно промычал Петька, косясь на прислушивавшегося Галину.

Мой план побега! Молодец я! То есть Василий Иваныч Чапаев молодец! Футы, я уж думал, что придется припухать здесь до тех пор, пока Черный Барон не соизволит…

— Анка на своей тачанке уже ждет, — шептал мне на ухо Петька. — Дежурного санитара я, как вы советовали, подпоил, он дрыхнет во дворе под телегой. Доктор укатил домой обедать, охрана в картишки режется. Я как посетитель в корпус к тифозным прошел, меня пропустили, потом по черному ходу сюда пробрался. Все пока что гладко идет! Василий Иваныч, торопись! — И Петька шлепнул на койку какой-то сверток. — Переодевайся быстрее!

В свертке оказался полный комплект военной формы. Ликуя, я свалился с койки, стащил с себя больничное белье…

— Аи! — прикрываясь ладонью, запищал Галина. — Мужлан усатый! Как вам не стыдно обнажаться перед женщиной!

— Это что такое? — вытаращился Петька.

— Не обращай внимания, — пропыхтел я, натягивая галифе, — обыкновенный сумасшедший. Беременный к тому же. Та-ак… А где моя шашка?

— С оружием сюда не пускают, — покачал головой мой ординарец. — Придется скрытно уходить. Понятно, что тебе так непривычно. Тебе бы — эх! Ух! Руби! Коли!.. Твой знаменитый ход конем!

— Что еще за ход конем?

— Василий Иваныч, не пугай меня… Это твой излюбленный стратегический прием! Сначала — ураганный удар конницей! И молниеносное обманное отступление! Враг, погнавшись за неуловимым эскадроном, попадает в западню! И тогда — пулеметы! Шашки… Но погоди, товарищ комдив! Нам бы только отсюда выбраться, а потом все по-старому пойдет! Анка по тебе как скучает! Бойцы слезы льют! А Ого-нькову я все-таки жбан набью, очкастой скотине!

— За что? — поинтересовался я, нахлобучивая папаху.

— Как — за что? А кто тебя сюда упек? Этот бумагомарака и упек! Мол, не полагается, чтобы желтый командир наяву бредил… Надо ему нервишки подлечить! Ух, зараза ученая!

— Ладно, — сказал я. — Потом разберемся. Пошли.

— Стойте!

Мы с Петькой одновременно обернулись. Это Галина, поднявшийся с койки, крикнул. Петька, оскалившись, пошел на него, но мой беременный сосед проворно подскочил к кнопке возле двери.

— Только троньте! — воинственно раздувая ноздри, предупредил он.

— Слушай, гермафродит пузатый! — зашипел я. — Чего ты пристал? Лежи себе и лежи! Вынашивай чадо. А мы тихонько уйдем.

— И я с вами!

— Ну уж нет!

— И я с вами! — упрямо повторил Галина. — Мне нравится беременной быть! А эти доктора своими уколами и процедурами меня заставят разнервничаться и забыть манию! Стану каким-нибудь ханом Батыем или — еще того хуже — Котом в сапогах! Думаете, приятно сырую рыбу жрать и за мышами гоняться с моим пузом? Я лучше с вами убегу, подамся на волю, в лесочке где-нибудь построю себе шалашик, рожу, ребеночка воспитывать буду… Человека хорошего найду и замуж выйду…

— О, идио-от! — застонал Петька, хватаясь за голову. — Что теперь делать, товарищ комдив?

— Без паники! — сам отчаянно паникуя, воскликнул я. — Галина, убери палец с кнопки!

— Не уберу!

— Так, та-а-ак… Короче, поступаем следующим образом — берем эту мамочку с собой.

— Василий Иваныч!

— Хочешь, чтобы он санитаров позвал?

— И позову! И позову!

— Н-нет… не хочу санитаров.

— Тогда выполняй команду боевого комдива! Галина, расслабься. Идешь с нами!

— Ура!

Втроем мы прокрались по длинному, тускло освещенному коридору, спустились по темной лестнице черного хода. У выхода во двор нам пришлось затаиться — два дюжих санитара, усевшись на носилки, решили перекурить именно у той самой двери, через которую пролегал путь на свободу. Через дверные щели пробивались густые желтые лучи летнего солнца, откуда-то снаружи доносилось щебетание птичек и лошадиное ржание.

Петька, пережидая, нервно дребезжал шпорами. Я выдергивал себе волоски из усов. А дрожащий Галина спустя минуту ожидания жалобно ойкнул:

— У меня от волнения воды отошли!

— Это не воды… — принюхавшись, прохрипел Петька. — Это другое… Но тоже от волнения. Крепись, псих! А то своими руками придушу!

— Тихо! Они, кажется, уходят… Мы выбрались из корпуса.

— Теперь скорее вон до той поленницы! — махнул рукой Петька.

До поленницы нам удалось добраться удачно — никто нас не заметил. В темном закутке между каменной стеной и высокой дровяной пирамидой мы оказались в относительной безопасности. Н-да… суровая больница! Окружена каменными стенами, сверху утыканными железными заостренными штырями, лишь кое-где в стене светлеют маленькие оконца — зарешеченные. Одно из окон приходилось как раз в том промежутке, скрытом от двора поленницей. Отлично рассчитано! Вот тут-то нам и понадобятся напильники.

Пока мы с Петькой, обливаясь потом, пилили решетку, Галина, ежесекундно предупреждая нас не поворачиваться, выжимал мокрые подштанники. Наконец прутья поддались. Окошко на свободу!

— Вперед! — приказал я. — Где там нас Анка с тачанкой ждет?

— А я почем знаю? — пожал плечами Петька. — Эту часть плана ты с Анкой и прорабатывал, когда она тебя посещала. Я отвечаю только за то, чтобы санитара подпоить, напильники пронести и помочь тебе до стены добраться. Ты что, Василий Иваныч, не помнишь, где с Анкой договорился встретиться? Может, не надо было тебе бежать? Может, тебе все-таки долечиться следует?

— Но-но! Вот поколют тебе уколы, как мне, посмотрим, как ты соображать будешь, — выкрутился я. — Лезем через окошко, а дальше…

Поодиночке мы выбрались из окошка, с огромным трудом вытащили за собой, как Винни-Пуха из норы Кролика, Галину. И оказались на глухой, тупиковой улочке. Заборы, заборы… покосившиеся плетни. Где-то квохтали куры, старушечий голос дребезжал:

— Цыпа, цыпа…

— И где Анка? — удивленно спросил, посмотрев вправо-влево, Петька.

— Здесь… — наугад ответил я. — Где-то… рядом… То есть, подальше. Не возле больницы же ей стоять! Это подозрительно будет. Кстати, ты точно не знаешь, где мы с ней договорились встретиться?

Петька тревожно глянул на меня.

— Это я так — на всякий случай, — отговорился я. — Ну пошли скорее, чего ждать!

— Быстрее, а то хватятся! И поймают! — пискнул Галина.

— Да не каркай ты, ворона! — рявкнул на него Петька.

— Не кричите на меня! Я от криков впадаю в беспокойство! У меня тогда склероз обостряется!

— Сам заткнись!

— Василий Иваныч, а чего он обзывается?

— Ворона! Ворона! Ворона! — Ой!

Галина вдруг схватился за голову и зашатался.

— Не на-адо… — простонал он. — Только не это… — I И рухнул навзничь.

— Чего это он? — изумленно пробормотал Петька.

— У него, понимаешь, сложное расслоение личности, — объяснил я, сам удивленный внезапной переменой в поведении своего соседа по палате. — Он постоянно забывает свой диагноз.

— Кар-р?

Галина приподнялся с земли. Помахивая рукавами рубахи словно крыльями, искоса посмотрел на нас, наклонился, склевал с земли какую-то былинку и печально повторил:

— Кар-р…

— Ну так и есть… — скривился я. — Зачем ты на него кричал? Зачем называл его вороной! Вот теперь, пожалуйста, получите!

— Кого?

— Ворону!

— Е-мое… На хрена мы его с собой взяли? И что теперь с ним с таким делать? Слышь, ты… птичка… — обратился он к преобразившемуся Галине. — Лети-ка обратно в больничку!

Не удовлетворившись словесным оформлением приказа, ординарец развернул Галину к стене и посредством пинка придал ему ускорение.

— Кар! Кар! Кар-р! — запротестовал Галина. — Ка-а-а-ар-р-р!

— Да не трогай его! — зашипел я, оттаскивая Петьку от несчастного сумасшедшего. — Пусть тащится за нами!

— Попалит он нас! Местные тут же в больницу нажалуются, по нашим следам вышлют санитаров! И Анки еще нигде не видно…

— Будем делать вид, что он не с нами, — приказал я. — Вперед!

И мы побежали по улице. «Если я — это Чапаев, а Чапаев — это я, — размышлял я по дороге, — значит, я все-таки должен помнить, где мы с Анкой договорились встретиться. Ну где-то в подсознании должно остаться это воспоминание… Итак, попытаемся сосредоточиться и припомнить…»

Однако сосредоточиться у меня не получалось. Как быстро мы ни бежали, Галина, размахивая «крыльями», не отставал. На нас уже, понятное дело, оглядывались случайные прохожие; еще и потому оглядывались, что «ворона», мчась за нами, не забывала время от времени оглушительно каркать и поминутно гадить; причем делала это совершенно по-птичьи — мизерными порциями и в самых неподходящих местах.

А мне не осталось ничего, кроме как принять мудрое решение: задумав отдаться во власть подсознанию, я закрыл глаза и бежал вслепую. Правда, когда я в третий раз протаранил уличный фонарь, понял, что такой способ не подходит.

— Петька! — простонал я, потирая лоб. — Меняем план. Выбираемся из города без Анки.

— Василий Иваныч! — закричал Петька, отбиваясь от Галины, который возомнил себя не простой вороной, а ученой и отчаянно стремился усесться ему на плечо. — Опять провалы? Забыл, что ли? В городе комендантский час! Впускают и выпускают только по пропускам! А тачанку Анки проверять не будут, на то и рассчитано. Тебя же здесь каждая собака знает! Город гордится тем, что у них на излечении находится легендарный комдив! Патруль накроет! Санитаров вызовут! Снова в психушку упекут! Слыхал, что Огоньков говорит? Твое здоровье принадлежит революции!

— Город большой?

— Этот-то? Порядочный.

Я огляделся. Надо было что-то придумать. Где нам искать Анку? Как мне, дьяволово семя, вспомнить, место встречи? Как зарыться в подсознание? Мой взгляд неожиданно наткнулся на вывеску через дорогу. Трактир! И тут — не знаю, каким образом, — но в голове моей первый раз за долгую жизнь родилась мысль: надо напиться! Вначале я испугался неожиданного этого импульса, а потом пришло и объяснение — именно таким способом мое сознание уступит место подсознанию!

— Туда! — указал я.

— Не время сейчас, Василий Иванович! Ой, не время! Я тебя знаю, тебе бы только первую рюмку тяпнуть, а потом такое начнется!

— Кар-р!

— Заткнись ты, кобыла сивая!

— Иго-го!

— Надо скрыться с улицы! — воскликнул я. — Народ же собирается! А этот ненормальный снова переменил диагноз — он уже роет копытом землю и ржет!

— Иго-го! — Не надо в трактир, Василий Иваныч, родненький! Ведь от города камня на камне не останется! Вообще-то я не пью. На службе употреблять категорически запрещено. А дома, в родной преисподней, как-то не принято глушить скуку спиртным. Ну пару чашек адского пунша для расслабона — и все. Не больше. А здесь…

Что-то странное происходило со мной. Как только я сделал первый шаг к трактиру, меня потащило вперед со страшной силой, будто прицепленного к мощному паровому двигателю. Какое бегство! Какая Анка! Мне сейчас больше всего на свете захотелось выпить один за другим пять шкаликов, потом набить кому-нибудь морду, потом опять выпить… Подсознание успешно пробудилось, но то место, где мы договорились встретиться с Анкой, я не вспомнил. Зато ясно представилось, как ослепительно приятно сейчас будет опрокинуть стопку, закусить куском селедки или вареной бараньей печенкой с хреном, выпить еше стопку, похлебать солянки, и еще стопку… А у трактирщика, наверное, аппетитная морда с налитыми щеками, по которым так и тянет врезать кулаком. А песни! Как хорошо сейчас затянуть что-нибудь печальное и чтобы кто-нибудь сидел рядом, подпевал, отбивая такт пивной кружкой по столу и заливаясь слезами… А потом — непременная драка в увеличенном масштабе. Поднять бунт… Захватить мосты, почту и телеграф… И, конечно, поквитаться с паскудным доктором. Как он посмел, жидкий анализ, мне уколы в пятую точку прописывать?!

Приступ мгновенного страха скрутил меня. Началось! Моя бесовская личность уже сливается с личностью бесноватого комдива! Адские пределы! Мама дорогая! Родная бабушка Наина Карповна! Помогите! Я бес, а не человек, и все человеческое мне чуждо! Я бес! Бес!

— Василий Иваныч! — Петька сам чуть не заплакал, когда увидел, как я самоотверженно борюсь с самим собой перед дверью трактира. Как таскаю себя за грудки и луплю по бокам, как правая моя рука уже открывает дверь, а левая отцепляет пальцы правой от дверной ручки.

Полный бедлам! А тут еще и Галина прыгает вокруг, ржет, игогокает и требует, чтобы его немедленно взнуздали. Лягает Петьку и, за неимением хвоста, хлещет его подолом рубашки.

— Отстань, собака страшная! — истерически выкрикнул мой ординарец.

— Иго-го… Ой! Гав!

— Я бес! — заорал я и с такой силой двинул себя кулаком по макушке, что упал.

Наваждение исчезло. Я снова стал самим собой. Ну относительно, конечно… От греха подальше я отполз, загребая руками, от трактира как от опасной, засасывающей воронки. Стараясь не смотреть на собравшуюся гогочущую толпу, поднялся на ноги. Петька, который от позора не знал куда и деваться, завернулся в белый больничный халат. Только Галина, обретший новую манию, деловито обнюхивал стенку трактира и уже поднимал заднюю лапу… то есть ногу…

И тут меня осенило! Ручаюсь, что комдив Чапаев до такого не додумался бы. Он, безусловно, выбрался бы из тяжкой этой ситуации, но — оставив за собой пепелище вместо города и зияющую воронку вместо больницы. Ну на то он человек. А я бес! Хитрющее создание Тьмы!

— Напильники кто готовил? — рявкнул я на Петьку.

— Ан… Анка.

— Давай их сюда! Галина, к ноге! Нюхай! Готово? Ищи!

Галина, подпрыгивая на четвереньках, покрутился на одном месте и зарычал. Толпа подалась назад и закопошилась сама в себе. Впрочем, не Галинын рык напугал их…

— Санитары! — крикнул кто-то из зевак, пускаясь наутек.

Я обернулся. Десяток отборных санитаров — один другого объемнее — врезались в толпу, как тренированный кулак в боксерскую грушу. Началась сумятица. Я выдернул из людского месива Петьку, поискал глазами Галину.

Мой сосед по палате оказался исправной ищейкой. Даже в такой суматохе он не растерялся и, отгавкиваясь от невольно преграждавших ему путь, резво затрусил вдоль по улице.

Толпа зевак немного задержала санитаров. Именно это обстоятельство и позволило нам уйти. Бежали мы быстро. Скорости передвижение не особенно помег шало даже то, что Галина по дороге облаивал все проезжавшие мимо телеги и пару раз загонял на дерево уличных котов.

— Тупик! — выкрикнул Петька, притормаживая. Улицу прямо по курсу и впрямь перегораживал высокий забор. Я оглянулся — санитары, углядев, что мы попали в западню, издавая радостные вопли, удвоили скорость.

— Плохая собака! — заорал Петька на Галину. — Ты куда нас завел?

— Гав?

— Козел ты последний, а не собака, понял?

— Гав? Ой… Ме-э-э…

— Не ори на него! Уж лучше пусть собакой будет, чем…

— Буду орать! Галина, псих несчастный, превратись немедленно в танк! В броненосец «Потемкин»! В пулемет!

— Петька, ты сам с ума спятил?

— А что? Он, гад такой, завел нас в тупик, как теперь от санитаров отбиваться будем? Вот пусть сам и отбивается, козел! У меня даже шашки нет.

— Ме-э-э…

— Есть напильники, — вякнул я, и тогда забор, преграждавший нам путь, разлетелся вдребезги! Галинино истошное мемеканье заглушило мощное ржание, а нам навстречу на тачанке, запряженной тройкой вороных жеребцов, выкатила Анка.

— Запрыгивай, Василий Иваныч! — пригласила она. — Петька, давай! А что это с вами за козел?

Галина, счастливый до упора оттого, что его правильно опознали, мемекнул и вмиг запрыгнул на тачанку. Мы с Петькой последовали его примеру. И очень правильно сделали. Потому что тачанка, не сбавляя хода, разметала санитаров и рванула в обратную сторону.

— Брезентом прикройтесь! — обернувшись, крикнула Анка.

— А если на выезде из города остановят? — поинтересовался я.

— Меня?! — расхохоталась Анка.

— Молодец, парень! — похлопал Петька по спине Галину. — Может, ворона из тебя никудышная, но ищейка получилась что надо! Прямо этот самый… Шерлок Холмс, во!

— Вы на самом деле так считаете, Ватсон?.. — неожиданно проскрипел Галина.

— Давайте ему уши завяжем? — на полном серьезе предложил я. — У меня уже в голове мутится от его бесконечных перевоплощений.

— Брезент! — напомнила Анка. — Подъезжаем к пропускному пункту!

— Мировой парень! — все никак не мог успокоиться Петька, отчаянно настукивая по спине Галине. — Спас нас! Спас! Во какой парень! Анка! Принимай нового бойца в дивизию!

— А что он может? — обернулась Анка и оглядела неказистую, пузатую фигуру лысого Галины. — Стреляет метко? Шашкой рубится?

— Он все может! — заявил Петька. — Хоть бодаться, хоть кусаться, хоть гадить противнику на голову!

— Универсальный солдат! — поддакнул я. — Хотя, конечно, нехорошо, товарищ Петька, эксплуатировать сумасшествие бедного больного…

— Законы военного времени обязывают!

— Эх, и развернемся мы! — гикнув и подстегнув вожжами жеребцов, воскликнула Анка. — Впереди станция Макун, синяками занятая! А этот Огоньков-Фурманов очкастый, которого временным комдивом назначили, вместо строевых учений бойцов политграмотой мучает! Брезент! Брезент!

Я накинул на Петьку и Галину брезент, закутался сам. Темнота, пахнущая лошадиным потом, покрыла меня. Почему-то стало трудно дышать. В карманчике подштанников что-то завибрировало. Что-то! Да ведь это не что иное, как… булыжник дурацкий! Напомнил о себе! Не мог включиться, когда мы чуть в руки санитаров не попались! Ой, как тачанку трясет! Как ржут кони! Как грохочут копытами! Дощатое дно подо мной подпрыгивает, подпрыгивает… И проваливается!

Вихри преисподней, меня же сейчас колесами раз-да…

 

ГЛАВА 4

Дз-зинь!

— Продолжайте, товарищ Адольф! — кивнул Огоньков.

— А? Ты? Откуда? Вот нахал, упек меня в психушку, а теперь на глаза злорадно попадаешься?

Зеленоволосая Анна вовремя подхватила меня под руки. А то б я грохнулся прямо на стол, перед которым стоял. Голова кружилась зверски. Еще бы — только что бултыхался на дне тачанки, как горох в чугунке, а теперь вдруг оказался посреди широкой, прокуренной до синего воздуха комнаты.

— Адольф! — легонько потрясывала меня Анна. — Опомнись! Какая психушка? Чего тебе мерещится?

Я шумно выдохнул. Никак не могу привыкнуть к мгновенным этим перемещениям. То психушка, то… Кстати, где я?

— Где я?

— В штабе ты! — подозрительно ответил Петро, появившийся откуда-то сбоку. — Город Ближне-Камышинск осаждаем. По последним сведениям, с другой стороны к городу подходит Первая Конная армия. Мы — Анна, я и Огоньков — предлагаем дождаться ее, пока что отсидеться в осаде, а потом уже, соединившись с армией, дружно штурмовать город.

— А… — выдавил я. — Понятно… Победоносное шествие Красной Армии продолжается… Так… хорошо…

— Какое победоносное шествие! — закричали хором все трое. — Первая Конармия отступает с юга! Что за идиотские шуточки! Да в такое время! Только что прибыл разведотряд оборотней, ты сам на их докладе присутствовал!

— Я? Присутствовал?

— Товарищ шутник! — нахмурился комиссар Огоньков. — Оставьте ваш юмор до лучших времен! Положение на Южном фронте удручающее! Красная Армия терпит поражение за поражением. Войско Черного Барона, захватившее всю Южную Россию, движется в центральные части. На нас, то есть прямо. По слухам, у белых появилось какое-то секретное оружие.

— В общем, беда! — воскликнула Анна. — А ты только что кричал: мол, своими силами белый гарнизон перережем, город по кирпичику разнесем. Ну что, проснулся? Ну и комдив, спит на ходу! Давай продолжай… — Она склонилась над столом, заваленным громадными, в лохмотьях кожуры картофелинами. — Итак, вот мы, а вот противник… Эй! Ты не туда смотри, ты сюда смотри! Да не спи!

— Я не сплю! — обиделся я. — Я только что из параллельного мира переместился. Не наседайте на меня, войдите в положение!

— Как — переместился? — в один голос удивились Петро и Анна.

— Погодите, товарищи! — подал голос Огоньков. — Вы что, хотите сказать, что весь сегодняшний день с нами был не Адольф, а тот… другой из параллельного мира? А я и не заметил…

— И я не заметила, — призналась Анна, глядя на меня с жалостью. — А что, снова Кристалл Перемещения сработал?

— Тайм-аут! — завопил я, поднимая руки. — Вы меня разыгрываете? Вы правда не заметили разницу между мною и этим… желтым комдивом?

— Вообще-то нам было не до сравнительного анализа, — сказал Огоньков. — Когда мы с тобой из Глубокого Леса вышли и ты в обморок упал, надо думать от переутомления, вдруг откуда ни возьмись из-за пригорка отряд белогвардейцев! Ты со снега вскочил и ка-ак закричишь: шашку мне!

— Драка завязалась, — поддакнул Петро. — И вел ты себя в ней очень даже достойно. Рубал врага как капусту! Отрядами распоряжался: пехота туда, артиллерия сюда! Я еще подумал тогда: вот тебе и скромный бес, сотрудник отдела кадров! Настоящий полководец, а не рядовой оперативный сотрудник преисподней.

— П-противника мы прогнали, —запинаясь, глядя на меня во все глаза, продолжила Анна. — И с наскока город осадили. А гарнизон в городе просто громадный — пехота, артиллерия… В общем, силы противника превосходят нас численно в десятки раз. У нас боевого духа сразу конкретно поубавилось. Особенно после того, как разведданные подоспели. Зачем рисковать и лезть голой грудью на какое-то секретное оружие, когда Первая Конная армия на подходе? Вместе с ней мы — сила! Без больших потерь город завоюем. А ты говоришь: ни фига! Мы их, говоришь, голыми руками возьмем, пока они еще тепленькие… А секретное оружие ихнее засунем… ну тут я не буду пересказывать. Главное — стратегия, говоришь! Главное — применить, мол, знаменитый ход конем!

— Я такое говорил? — удивился я. — Что еще за ход конем?.. Где-то я этот термин уже слышал…

— …И тут же собрал совещание штаба. Закричал: подавайте мне штабные карты! Какие еще карты? Сроду у нас никаких карт не было! А ты: марш на ближайший огород! Картошки натащил, разложил на столе и начал объяснять: вот мы, а вот противник… Ах! — вдруг вскрикнула она, прижала ладони к щекам и выбежала из комнаты.

— Что с ней?

Петро подумал и, покраснев, хлопнул себя по затылку. А Огоньков захихикал.

— Это, получается, она не е тобой после боя на сеновале целовалась? — сказал товарищ комиссар. — Дела-а…

— А ты подглядывал, селедка четырехглазая?

— Как ты меня назвал? — возмутился Огоньков. Я прикрыл рот ладонью. Вырвалось… Выраженьице из лексикона желтого комдива.

— Ничего не понимаю… — пробормотал Петро. — Вот в прошлый раз, когда ты переместился, слепой бы угадал, что ты — это не ты. А сейчас — никаких пьянок, дебошей и разгула, никакого разврата. Выиграл сражение. Повел войско в бой. Командовал дивизией. И очень грамотно командовал! Опять же Кузьме руку и сердце не предлагал, Анну за бока и другие части тела не щипал, а галантно предложил прогуляться на сеновал.

Адово пекло! Сволочь! Василий, блин, Иваныч! Прилетел на все готовенькое и обрадовался! Уникальную дивизию борцов за свободу малых Темных народов получил! А я за него в психушке парился и с сумасшедшими воронами бегал по городским улицам! Желтопузая скотина! Командовал моей дивизией! Увел мою девушку! Спал в моей кровати! Ел из моей… Тьфу! Я т-тебе покажу сеновал! Я тебе морду р-рас-квашу, вонючка усатая!

А эти помощнички?! Петро Карась да комиссар Огоньков?! Ординарец и политрук! Видите ли, не заметили они разницы между мною и Чапаевым! Да все они заметили, только не признаются! Вруны! Лицемеры! Предатели! Самые настоящие предатели! Как можно перепутать его и меня? Я же — ого-го! А он — тьфу! А они?!.. Рады переметнуться к новому командиру! А старый их сколько раз вытаскивал из безвыходных ситуаций? Двурушники!

— Адольф… — тревожно позвал Петро. — Ты чего?.. Пыхтишь, как ежик, и ноздри раздуваешь?

— Товарищ Адольф… — медленно отступая к стенке, подал голос и комиссар Огоньков. — Ты так глазищами-то не сверкай… А то страшно.

И как я раньше не разгадал сволочную их сущность? Ну ничего, теперь у меня глаза открылись… И засверкали… Вон какая мерзкая харя у Огонькова — бледная. Губешки трясутся, ручки дрожат… Пер-ре-бежчик! А Петро? Карась этот толстомордый? Гадина! Подбородок свой круглый, как пятка, будто нарочно выставляет — так и ждет, чтобы я ему врезал левой снизу вверх! Что зенки пялишь? Думаешь, не врежу? Еще как врежу!

И, не в силах удержаться от соблазна, я прыгнул вперед и замахнулся.

От первого удара Петро посчастливилось ускользнуть. От второго тоже. С криком:

— Братишка, с ума сошел, что ли? — он попытался выпрыгнуть в окно. Попытка не удалась, в силу того что окно снаружи было плотно закрыто ставнями. Петро, как мячик от стенки, откатился на середину комнаты.

Комиссар Огоньков решил спастись с помощью риторики. Выставив перед собой безоружные ладони, он с пафосом молвил:

— Именем революции! Требую остановиться! — потом пригляделся ко мне повнимательнее, ойкнул и нырнул под стол.

Стол я разнес пинком копыта, обутого в высокий сапог, — и уже занес кулак над скорчившимся на полу комиссаром, как вдруг на спине моей тяжелой свинцовой чушкой повис Петро.

— Адольф, братишка, форштевень тебе в дышло, опомнись! Ты что творишь? — заорал он мне в ухо. — Беги, комиссар, спасайся, я его задержу! Приведи подмогу!

Тут я совсем взбеленился.

— Подмогу?! — заревел я. — А-а-а… Заговор устроили? Погубить меня договорились? Ну держитесь…

И началось! Я ревел как раненый медведь, прыгал из стороны в стороны, кидался на стены, но Петро вцепился в меня как пиявка и отваливаться никак не желал. Огоньков, вместо того чтобы бежать за подмогой, выбрался из-под обломков стола, резво отполз к двери и принялся оттуда бомбардировать меня картошкой. Ярость моя была так велика, что картофелины я ловил ртом и немедленно пожирал — даже и не думал никогда, что на такое способен! В тот момент я вообще ни о чем не думал. «Р-раскромсать! — билось между висками как кровь в моей голове. — Р-разрубить! Р-разрушить!»

И когда на пороге комнаты показалась Анна с громадной оглоблей в руках, я — себя не помня совершенно — отодрал-таки от собственной шеи матроса, швырнул его в окно (пробив своим телом ставни, он вылетел на улицу) и пошел прямо на кикимору.

Огоньков закрыл глаза, прошептал: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом» — и с криком:

— Спасите! — бросился мне под ноги. Л

Я споткнулся, рухнул на порог, еще в полете успев заметить, как взметнулась надо мной оглобля… Анна! И ты, Брут! Как оглобля опускалась, я не помню. Что, впрочем, неудивительно, поскольку оглобля опустилась не куда-нибудь, а точнехонько мне на макушку.

Думаете, пока я валялся в бессознательном состоянии, меня связали, окатили холодной водой, похлопали по щекам, сунули под нос нашатырь, а в пасть прыснули валерьянки — и я очнулся, покраснев от стыда, униженно извинился, и на этом все закончилось? Ну да, как же! То есть связали, конечно, и холодной водой поливали, и свинцовую примочку прикладывали к шишке на голове, и нашатырь использовали, и валерьянку. Но после всего этого мудрый Петро Карась, сказав, что знает, как правильно приводить комдивов в чувство, плеснул мне в рот полный стакан спирта…

Что тогда началось!

Гневаться я сразу перестал. Мне вдруг со страшной силой захотелось веселиться. Веревки, связываюшие меня, я разодрал без особого напряжения. Вскочил на ноги и захохотал, ощущая во всем теле былую бесовскую силу и небывалый, никогда мною не ощущаемый кураж.

— Анка! — заорал я, хлопнув зеленоволосую кикимору пониже спины. — Собирай на стол! Тащи огурцов! Помидоров тащи!

— Так ведь не сезон для овощей, — оторопела Анна.

— И для праздников не сезон! — завопил товарищ Огоньков. — У нас сражение с превосходящими силами противника на носу, а вы, товарищ Адольф, дурью маетесь! Положение фронта!.. Секретное вражеское оружие!.. Давайте уж тогда отступать, от греха подальше, а не лезть в бой…

— Сражение?! — заревел я. — Это ты мне, мымра очкастая, о сражении говорить будешь? Где здесь противник? Покажите мне его превосходящие силы! Сейчас я его с потрохами жрать буду!

— Зря ты ему спирта налил, — шепнул Огоньков Карасю.

— Зря?! — расслышал я. — Ну, селедка четырехглазая, договоришься сейчас у меня!

Наученный горьким опытом, Огоньков вздрогнул. Пробормотал что-то вроде:

— Кажется, Кузьма меня зовет, — и, пятясь, удалился.

Уход его на меня подействовал, как вид мчащейся машины на уличного пса. Не рассуждая, я рванул вслед за политруком, по дороге разметав в разные стороны Анну и Петра и вышибив лбом дверь.

— Держи комдива! — полетел мне в спину вопль Карася.

Честно говоря, я и сам не вполне понимал, что со мной. Не будь я созданием Преисподней, я сказал бы, что одержим бесом… Каким еще бесом?! Буйный желтый комдив Василий Иваныч Чапаев прочно овладел моим сознанием и заставлял меня выкидывать такие штуки, какие я в трезвом уме и здравой памяти никогда бы не стал…

Итак, не найдя Огонькова, резво куда-то спрятавшегося, я схлестнулся в шуточной баталии с отрядом леших-пехотинцев в полном составе и, конечно, победил, при этом даже не запыхавшись. Когда порядочно поувеченные члены дивизии борцов за свободу малых Темных народов расползлись по ближайшим кустам, я огляделся и увидел, что вокруг стало как-то очень безлюдно. И в штабе, который я незамедлительно после драки разнес по бревнышкам, никого не оказалось. Так и не удовлетворив жажду разрушения, я заметался по пригорку, где дислоцировалась минуту назад растворившаяся в воздухе дивизия, споткнулся о какую-то кочку, ушиб себе копыто и совсем озверел.

Дальше… что-то очень смутно припоминаю… Извлек из прибрежных камышей Карася, бегал за ним по окрестностям, приказывая открыть мне тайны месторасположения стратегического запаса спирта. Петро удачно улизнул на одиноко торчащую корабельную сосну и с высоты пяти метров принялся слезливо увещевать меня успокоиться. Наверное, я бы все-таки вырвал сосну с корнем и примерно наказал бы ординарца за неподчинение приказам высшего начальства, но тут мое внимание привлекло кое-что поинтереснее болтающегося на верхушке дерева матроса.

Со стороны города к нашему пригорку стройными рядами двигались батальоны гарнизона Ближне-Камышинска. Ползло за ними угловатое чудовище танка, тянулось несколько трехдюймовок. Одиночные винтовочные выстрелы и обрывки команд, долетавшие на пригорок, не оставляли никаких сомнений в том, что белый гарнизон уже вполне разобрался: ему угрожает бой не с несметным войском, а всего-навсего с малочисленной и слабо вооруженной дивизией, которая к тому же куда-то попряталась. Солдаты планомерно шли вперед, на мрачных их физиономиях ясно было написано горячее желание поскорее наказать нахальных красных вояк, внесших в их ряды поначалу такую сумятицу.

Ну я вам сейчас покажу, клянусь левой подпругой моего Барлога… Тьфу ты, клянусь ведьмами седьмого круга, я хотел сказать…

Не теряя времени, я поскакал навстречу врагу. В меня даже не стреляли, с нездоровым интересом наблюдая за передвижением. Какую угрозу может представлять один-единственный человек? Наверное, они решили захватить меня живьем, а потом всласть поглумиться… Между прочим, кое-кто из вражеских солдат уже начал посмеиваться, когда я на ходу стянул с себя штаны! Мне даже жаль стало глупых врагов, и я громогласно предупредил:

— Обнажаю основное оружие! Спасайтесь кто может, пока не поздно!

Теперь уже хохотала вся передняя цепь. Ну и ладно, совесть моя чиста, считайте, что больше предупреждений не будет… Если кто чего не понял, это ваши проблемы. Вторая и третья цепи дружно заливались хохотом, когда я ворвался в гущу противника и сокрушительными ударами хвоста разметал авангард наступления. На несколько минут вражеское войско оторопело, чем я и воспользовался, вмиг откусив танковое дуло и, используя полученное орудие в качестве духовой трубки, прицельным плевком сразив главнокомандующего офицера в мундире с позолоченными аксельбантами. Тогда-то враг полностью осознал свою ошибку, но было уже, конечно, слишком поздно. Три или четыре батальона одновременно накинулись на меня.

Я даже не сражался в полном смысле этого слова. Это было бы слишком скучно — крушить вражеских солдат танковым дулом или, хватая их по двое-трое, зашвыривать за линию горизонта. Личность Чапаева во мне требовала праздника и ярмарочных гуляний. Для начала я откопал наполовину вбитый в землю танк и, раскрутив, бросил его в место сосредоточения артиллерии, разом выведя из строя все пушки противника. Потом настало время разобраться с пехотой. Вот тогда-то и началось веселье!

Уверяю вас, «Тетрис» — самая увлекательная игра на свете. Особенно если играть в нее, используя в качестве разнокалиберных фигурок настоящих живых людей. Солдаты гарнизона, правда, в первые полчаса активно вырывались, кричали и визжали, но потом, поняв, что сопротивление бесполезно, безропотно отдались во власть победителю, то есть мне. За какой-нибудь час я уже воздвиг на подступах к городу вполне приличную башню, которую тут же окрестил Пизанской. Сконструированная из утрамбованных до полного паралича белых воинов, башня вроде стояла крепко, но, когда я отвлекался за тем, чтобы поймать очередную «фигурку», деморализованные солдаты потихоньку начинали расползаться и башня заваливалась набок. В конце концов мне надоело постоянно реставрировать свое творение, я сбегал к блокпосту на въезде в город, приволок катушку колючей проволоки и с ее помощью прекрасно закрепил башню. Очень красиво получилось! Особенно мне удались кокетливые бантики из колючей проволоки на верхних этажах.

После всего этого я несколько утомился. Но это, конечно, не значило, что, появись еще один или два вражеских батальона, я бы не вступил в схватку. Вступил бы — и выстроил, скажем, вокруг башни живую изгородь или еще что-нибудь в подобном роде. Я просто выпустил пар, личность Чапаева на время угомонилась, и первое, что сделал, став самим собой, натянул штаны.

И обернулся. Карась с Огоньковым опасливо приближались к полю боя. Позади них Анна выковыривала из кустов, прибрежного камыша и сугробов членов дивизии борцов за освобождение малых Темных народов.

— А вы говорили «опасность»! — самодовольно заметил я. — Говорили «Конармию дождаться надо»… Секретное оружие… Мы и сами с усами! Подумаешь, какой-то жалкий гарнизон. Хотели город захватить? Получайте на блюдечке. И впредь не перечьте своему командиру.

— Если б я тебе не перечил, ты бы добрался до спирта и сровнял бы город с землей, — угрюмо проговорил Петро Карась.

— А где спирт? — тут же оживился я.

— Э-э… нету! Нету! — в один голос загомонили политрук и ординарец.

— Врете ведь…

— Никак нет!

— А, не важно…

— Так точно, товарищ Адольф… то есть товарищ Чапаев… то есть Адольф…

Я хотел было обидеться, но передумал. Я прислушался к себе. В самом деле, кто я сейчас? Вроде бес Адольф… Вот и рога на месте, и копыта, и хвост… А с другой стороны — разве мог прежний бес оперативный сотрудник Адольф вести себя так безобразно? Помешательство какое-то… Я вспомнил, как мутузил Огонькова, как загнал на дерево Карася, как даже пытался руку поднять на Анну!.. И мне стало стыдно. Как-то сразу навалилась смертельная усталость.

Что же делать? Вон Анна идет в освобожденный город, на меня не смотрит… За нею плетутся лешие, домовые, оборотни…

— Анна! — подбежал я к своей кикиморе. — Я насчет того дебоша в штабе… Понимаешь…

Дивизия в страхе шарахнулась в разные стороны.

— Отстаньте, товарищ комдив, не подходите! — вскрикнула Анна, отступая. — Отстань… Адольф… Или как вас еще называть… Вы что, не видите? Бойцы вас боятся.

— Боятся… А… ты?

— И я, — вздохнула Анна. — Как же мне еще быть, если я не знаю, кто вы такой на самом деле? Бес Адольф? Комдив Чапаев? А вы-то сами знаете?

На этот вопрос ответить я не мог. Дивизия борцов за освобождение шустро всосалась на городские улицы. Огоньков и Карась, переглядываясь, отступали туда же. Заметно было, что им жутковато оставаться со мной наедине.

И горькое чувство безграничного одиночества захлестнуло меня. Словно неизбежное похмелье после буйного праздника, который я только что устроил для всех присутствующих.

— Ну и пожалуйста! — крикнул я по направлению к безмолвным домам Ближне-Камышинска. — Ну и идите! Завоевал для вас город, радуйтесь! Соединяйтесь с вашей Первой Конной армией, победоносно шествуйте дальше на юг! Сокрушайте Барона! Тогда вам не понадобится ваш боевой командир! Вам, наверное, нового комдива назначат! А я… Хоть бы помогли разобраться мне! Хоть бы пожалел меня кто-нибудь! Думаете, мне в радость это проклятое раздвоение личности? Да я и сам не понимаю, кто я такой и что мне с самим собой делать!!!

Никто мне не ответил. Тихо было вокруг. С грохотом завалилась и рухнула моя Пизанская башня. Измученные солдаты гарнизона — кто еще мог ходить — спешно заковыляли прочь, стараясь по возможности не привлекать мое внимание стонами и жалобами. Я их не удерживал. Я просто опустился на истоптанный, грязный снег и закрыл глаза, мечтая лишь о том; чтобы кто-нибудь из беляков подкрался ко мне сзади и мстительно пырнул кинжалом. Так плохо было мне… Что же я, виноват, что ли, в том, что проклятый Чапаев, чья личность ловко слилась с моей собственной, заставляет меня выкидывать всякие дикие штучки? Виноват, да?

Вот лягу сейчас на снег и замерзну к любимой моей чертовой бабушке Наине Карповне. Да, именно так и поступлю… Нет, здесь слишком холодно замерзать. Лучше переберусь в покалеченный танк, там теплее. Поселюсь тут, за городом, окончательно одичаю, стану местной достопримечательностью, по ночам буду выть на луну и грызть землю в припадках буйной агрессии, когда личность Василия Иваныча станет брать верх над моей… Будь проклят Черный Барон со своими планами захвата верховной власти над страной, будь проклята вся преисподняя, пытающаяся использовать страсти человеческие себе в угоду… Все, хватит. Надоело, господа-товарищи… Надоело!

— Адольф! Эй, ты живой там?

— Мертвый я. Отстаньте. Нет меня.

— Хватит дурака валять, вылезай!

— Не вылезу!

— Вылезай, говорю, а то за хвост вытащу!

Я открыл глаза. Приподнялся, стукнувшись головой о какую-то железяку. Наверху в проеме открытого люка маячила украшенная маленькими остроконечными рожками голова. Утреннее солнце уронило на дно танковой кабины слабенький голубой луч. Заснул я, что ли? Всю ночь тут и проспал? Бр-р, холодно-то так… Наверное, это английский танк, здесь не предусмотрено устройство подогрева для суровых условий российской зимы. И вправду замерзнуть немудрено…

— Адольф!

— Филимон, ты, что ли? — узнал наконец я голос.

— Я! Ты вылезешь или нет?

Филимон вернулся! Расстались мы с ним не при самых лучших обстоятельствах, но это ничего не значит. Поможет? Поймет меня как бес беса… Хотя бы слово утешения скажет…

Я проворно выкарабкался наружу… и застыл на башне, вцепившись руками в покореженные поручни.

Танк со всех сторон окружали солдаты в царских мундирах. В два ряда. Солдаты первого ряда стояли, опустившись на колено, винтовки держа на локте. Солдаты второго целились в меня с плеча. Не самая лучшая утренняя картинка для несчастного беса, удрученного одиночеством и раздвоением личности. Вот тебе и утешение…

Филимон спрыгнул с брони на снег, натянул на голову мохнатую шапку.

— Рога мерзнут! — пояснил он. — Ну вылезай, вылезай, чего застрял…

— А это что за оглоеды? — спросил я. — Зачем тебе свита понадобилась?

«Оглоеды» обиженно зароптали.

— Ти-ха! — прикрикнул на них Филимон и добавил, повернувшись ко мне: — Да не обращай внимания… Это так, на всякий случай.

— На какой такой случай?

— Не прикидывайся ты дурачком, — поморщился бес — Мне уже порассказали о твоих подвигах. Я и не предполагал, что слияние личностей оперативного сотрудника Адольфа и желтого комдива Чапаева даст такой взрывоопасный эффект… Ты себя сейчас хорошо чувствуешь?

— Вроде неплохо…

— Не тянет выпить, покуролесить, разогнав батальон-другой, потом снова выпить и бантиками завязывать дула вражеских пушек?

— Вроде не тянет.

— Ну и хвала Владыке, раз так… Отряд! Слушай мою команду: вольно!

Солдаты опустили винтовки.

— Эй, погоди! — спохватился я. — Откуда здесь белогвардейцы? Насколько я помню, вчера город был скоропостижно завоеван самой что ни на есть красной дивизией борцов за свободу малых Темных народов.

— Так то вчера было… — откликнулся Филимон. — Теперь у нас большие перемены.

Тон его меня насторожил.

— Что за перемены? А где Анна, где Карась, где товарищ Огоньков? Где моя дивизия?

— Живы они… Ну по большей части. Сейчас в безопасности. Вылезай, неудобно же так разговаривать, когда ты на этой консервной банке маячишь.

Я спустился с танка. Потянулся, не забывая следить за бряцающими винтовками солдатами.

— Ну рассказывай, — хлопнул меня по плечу Филимон.

— Это ты рассказывай. Я что-то не очень еще… проснулся. Когда они… вы… успели город захватить?

— Ночью, говорят тебе.

— А что ж выстрелов не слышал? Неужели так крепко спал?

— А не было выстрелов, — пожал плечами Филимон. — Штурм прошел без единого выстрела. Героическая дивизия обезоружена. Командный состав сидит в подвале, а рядовые бойцы — там же, где и остальные военнопленные, — в помещении старого зоопарка… — он хихикнул, — в вольерах и клетках.

— Ничего себе… А откуда эти «остальные военнопленные»? Что кроме моей дивизии кто-то еще попался?

— А как же. Первая Конная армия. Мы ее по дороге прихватили. Представляешь, идем себе Ближне-Камышинск. перехватывать, а тут на горизонте снежная пыль столбом. И кони ржут как сумасшедшие… Ну, чтобы крюка лишнего не давать, погнали мы их перед собой, впустили в город, сами следом вошли и уж всех сразу повязали. Время, понимаешь, экономили…

— Нам… Мы — это кто?

— Легион Черного Барона! — отчеканил Филимон.

Мне что-то поплохело. Вот и воюй с таким противником. Боевую мою дивизию без единого выстрела захватили. Первую Конную армию расколошматили походя, ненароком — только потому что она по дороге попалась. А Анна? А Карась и Огоньков? Им, наверное, досталось… Не могли же они сдаться в плен без всякого сопротивления?

— Да ты не волнуйся! — Приобняв за плечо, Филимон вел меня к городу. — Главное — не волнуйся. Волноваться тебе вредно. С твоими драгоценными людишками ничего не случилось. Пока… Живы-здоровы, чего и тебе желают. Все идет по плану. Эффект двукратных перемещений в параллельный мир налицо. Черный Барон почти уже и не сердится на тебя. Еще один разик осталось прокатиться тебе, Адольф, на Кристалле. Полное слияние личностей. А там и финальная схватка с Бароном. Врежет он тебе по сопатке, признаешь себя побежденным — и готово дело. Поедешь обратно в контору. Нервишки подлечишь. Я тебе премию выпишу за ударный труд. Отпуск, само собой, за счет организации. Ну почетная грамота и благодарность в личное дело. Расслабься!

Как-то не получалось у меня расслабиться. И лязг винтовочных затворов за спиной, вкупе с пыхтением и многоногим топотом моих конвоиров, комфорта нашей прогулке явно не добавляли. Зато Филимон выглядел веселее некуда. Посвистывал что-то, весело поглядывал вокруг.

Довольно быстро мы вошли в город, конвоиры мои остались на блокпосту, что меня несказанно порадовало.

Да, город… Первый раз я шел по улицам Ближне-Камышинска. Вчера как-то недосуг было заглянуть… Следов сражения заметно не было. Как, впрочем, и мирного населения. Маршировали по мостовым возглавляемые офицерами отряды пехотинцев; блестели обнаженные сабли, сверкали примкнутые штыки, денщики и распоясанные рядовые драили стеклянные витрины магазинов, развешивали разноцветные флажки и бумажные китайские фонарики. Дворники с начищенными бляхами спешно засыпали сточные канавы мерзлой землей и втыкали через каждые два метра спиленные в соседнем лесу елочки. На окнах домов развевались флаги (черный козлиный череп на красном фоне) — Филимон мне тут же объяснил, что это личный герб Барона.

— А где население? — спросил я.

— По домам сидят. Строжайше запрещено появляться на улице. Ну сам понимаешь, запах от народа, грязь, окурки всяческие и огрызки…

— Красиво у вас, — помолчав, проговорил я.

— Барон порядок любит, — кивнул Филимон. — Кстати, ты бы причесался. И помылся. И одежду бы сменил. И душ бы принял с ароматическими притираниями. Попахивает, извини, от тебя.

— Мы к Барону идем? — догадался я.

— Точно.

— Переживет меня и немытого, — проворчал я. Филимон взглянул на меня косо, но возражать не стал. Должно быть, вспомнил о моих припадках агрессии.

Свернув на следующем повороте, я неожиданно увидел под ногами не булыжники мостовой, а мягкие ковровые дорожки, тянущиеся вдоль по улице насколько хватало перспективы. В воздухе стоял удушливо-приторный запах; я потянул носом и выяснил, что ароматы исходят от стен домов, густо натертых белилами, румянами и розовым маслом. Кружащиеся над домами вороны оглашали окрестности торжествующим карканьем. Откуда столько ворон?

— Приближаемся, — шепнул мне Филимон. — Вороны о нас уже сообщили Барону. Умнейшие и деликатнейшие птички. Новая порода, выведенная лично Черным Бароном. Разговаривают на пяти языках, включая арамейский и древнегреческий, гадят исключительно в специально отведенных для этого местах и только по команде «на оправку становись!». Как я уже говорил, Барон прежде всего ценит порядок и чистоту. Кстати, ты это… не дерзи, а веди себя прилично. Барон кроме порядка еще и смирение любит.

— А если у меня чапаевский припадок начнется? — осведомился я. — Если я вдруг почувствую непреодолимое желание разнести в клочья эту парфюмерную лавку?

— И думать не смей! — испугался Филимон. — Забыл, кто у нас тут VIP-персона преисподней? Постой-ка… Я вот для тебя захватил…

Он сунул мне в руку колбочку с розовыми пилюлями.

— Яд? — осведомился я. — На случай провала? — Типун тебе на язык! — Филимон поплевал через правое плечо. — Успокоительное для невротиков! Еще не хватало, чтобы ты при Бароне надебоширил… Прими одну пилюльку.

— И не подумаю… в гробину шашкой перемать!

— Припадок?! — схватился за сердце Филимон. Какая-то ворона спустилась пониже и кружилась теперь прямо над моей головой.

— Да ладно, шучу…

— Забыл предупредить. Черный Барон шуток тоже не любит.

— Какой он привереда, это ваш Барон, — проворчал я и, взглянув вверх, плюнул в ворону, явно подслушивавшую разговор. Возмущенно каркнув, крылатый шпион взмыл под облака и оттуда пронзительно обругал меня самыми грязными словами, какие только нашлись в пяти языках, включая арамейский и древнегреческий. — А что он еще не любит? — поинтересовался я.

— Много чего, — задумался Филимон. — Неподчинения не любит, грубости не любит, зубной боли, ирисок, чеснока, касторки… когда громко разговаривают, портят воздух и курят в его присутствии. И 'глупых вопросов тоже терпеть не может. А главное — ненавидит пение шарманки. Прямо в бешенство приходит, когда услышит шарманку.

— С чего это такое странное отношение к шарманкам? — удивился я. — По-моему, вполне безобидный инструмент. Было бы понятно, если бы Барон не переносил спаренные пулеметы или базуки. А шарманка? Ну кому может навредить песенка вроде: «А-ах, майн либе Августин, Августин, Августин…»

Небо над нами взорвалось вороньим карканьем.

— Тихо! Тихо! — зашипел Филимон. — С ума сошел? Замолчи немедленно…

— Да ладно тебе…

— И так проштрафился, еще и хочешь дополнительное неудовольствие у Барона вызвать? Смотри, наябедничает начальству, улыбнется тогда тебе и премия и отпуск… Кажется, утихли… — проговорил он, задрав голову. — Ну, Адольф, с тобой не соскучишься.

— А все-таки, — помолчав, спросил я. — Что там про шарманки?

— Дальний предок Барона, —неохотно пояснил Филимон, — Фридрих фон Опельгерцхайзен был нищим бранденбургским шарманщиком. Люто ненавидел свою профессию, всю жизнь до глубокой старости прожил в бедности, голоде и холоде… Пока не нашел случайно лабораторию чернокнижника с подробно записанными инструкциями по применению зелий, артефактов и заклинаний, в коей лаборатории и просидел, изучая манускрипты, ровно сорок пять лет. С тех пор нелюбовь к звукам шарманки в роду Барона передавалась из поколения в поколение. Как, впрочем, и множащееся из года в год колдовское наследие. Кстати, замок, который, только-только овладев знаниями чернокнижника, захватил Фридрих, назывался Чшапаефф. Представляешь, какое совпадение!

— Бранденбург — это древняя Германия, так? Действительно, странно. Откуда в древней Германии взяться Чапаеву? Странно. Да и я уже что-то слышал про шарманщиков… В параллельном мире. Даже жутковато. Понятно, почему Барона так встревожило связанное с Василием Ивановичем пророчество…

— А ты думал!

— Да-а… Видать, в конторе на Барона уже личное дело завели, — заметил я. — Столько сведений… И про привычки клиента известно, и про родственников за границей.

— Дело — это само собой. Все по правилам, по инструкции. Мы ведь должны знать, на кого ставку делать в этой игре. Думаешь, я все эти сведения от самого Барона и почерпнул? Хотя мог, конечно. Я ведь… после того крестного хода в контору-то не смог улететь. У меня сил хватило только на то, чтобы Барону дать о себе знать. А он меня к себе перетащил… Ну вот и пришли.

Мы ступили на городскую площадь, выстланную персидскими коврами и оренбургскими пуховыми платками. Стены ближайших домов были затянуты, словно обоями, новгородскими кружевами. Прямо под сереньким февральским небом громоздились по всему пространству площади комоды, напольные вазы, светильники, тахты, диваны, кресла… между всеми этими предметами мебели сновали ловкие мальчики в белых передниках, с подносами в руках. В общем, городская площадь более всего напоминала увеличенную до невероятных размеров гостиную в петроградском доме Черного Барона.

Филимон толкнул меня на красную ковровую дорожку, ведущую к громадному трону с козлиными черепом в изголовье. На троне прямо и недвижимо, как вбитый в сиденье гвоздь, торчал долговязый мужик средних лет… Совершенно лысый, длиннолицый, с мосластыми скулами и испанскими тонкими усиками.

Черный Барон!

— Не шагай так широко! — шипел мне в ухо идущий рядом Филимон. — И руками не размахивай. Что за мужицкие привычки? Ты бес оперативный сотрудник или извозчик с Васильевского острова? Медленно перебирай копытами, как балерина на выходе. И смотри вниз.

Я все-таки, не удержавшись, поднял голову на секунду. Интересно же посмотреть на своего долгожданного клиента! На человека, который с помощью преисподней решил изменить судьбу всего мира!

Барон, одетый в удушливо-черный френч с высоким стоячим воротником, встретив мой взгляд, нахмурился. Филимон ощутимо толкнул меня локтем в ребра, и я снова потупился.

— Еще два шага… — нашептывал замначальника отдела кадров. — И стой! Теперь — книксен.

— Чего-о?

— Книксен делай! Смотри на меня! Я уже тут насобачился…

Филимон, жеманно улыбнувшись в пространство, задрал, неудобно согнув, одну ногу, низко присел на другой и взмахнул руками, будто приподнимал подол платья. Попытавшись повторить его движения, я едва не вывихнул себе лодыжку. Ну спасибо уж за то, что не грохнулся позорно прямо перед троном.

— Садитесь, — шевельнул тонкими губами Барон.

Подчиняясь тычку в бок, я опустился на низкий диванчик напротив трона. Перед нами тут же возник мальчик с подносом, на котором стояли тоненькие фужерчики с шампанским. Филимон подхватил свой фужер одной рукой, а другой ловко шлепнул меня по протянутым пальцам:

— Тебе нельзя. Забыл, что ли? Барон одобрительно качнул головой.

— Превосходное шампанское! — отпив глоток, защебетал Филимон. — Позвольте представить, ваше превосходительство, — оперативный сотрудник отдела кадров бес Адольф!

Барон снова кивнул. Филимон сделал по моему адресу устрашающую гримасу и промычал, сам того не ожидая, почти выдав классическую цитату:

— Не молчи как истукан! Говори что-нибудь! Не могу же я один работать…

— Хороший сотрудник? — спросил Барон.

— Отвратительный! — с готовностью откликнулся мой непосредственный начальник. — Неуклюжий, неотесанный, в магической подготовке слабый — хуже некуда, боевыми искусствами владеет на самом низком уровне, глупый как пробка. Бестолковый! Но исполнительный — этого у него не отнять. Только подпишите договорчик, и он выполнит условия в лучшем виде.

Я аж рот открыл. Такого я не ожидал. Надо же, как меня обгадили — с ног до головы!

— Отлично! — усмехнулся Черный Барон. — Именно такого идиота я и заказывал. Эй, как тебя… Адольф! Послушай, кретин, ты хотя бы немного сопротивляться обещаешь, когда в обличье мерзкого Чапаева будешь со мной сражаться?

Я открыл рот, чтобы искренне пообещать ему сопротивляться в полную силу, но мой коллега вновь поспешил перебить меня:

— Он постарается!

— Прекрасно. А он что, немой?

— Н-нет…

Я получил новый тычок локтем. И, потирая ребра, промямлил:

— Говорящий…

— Вежливее, вежливее, долдон! — шипел мне в ухо коллега. — Вырази свое восхищение победоносным шествием Легиона!

— Как быстро вы заняли Ближне-Камышинск, — вежливо отозвался я в сторону Барона. — Вас что, ваше превосходительство, мылом смазали?

Филимон схватился за голову.

— Не люблю шуток, — нахмурился Барон. — А что насчет скорости завоевания данного населенного пункта… Мои выдающиеся стратегические способности плюс боевой дух войска делают чудеса… — Он приосанился, и бледное лицо его даже несколько порозовело. — Лучшие бойцы! Лучшее обмундирование! Лучшее оружие… В том числе и психологическое. Честно говоря, легионерам даже сражаться не пришлось. После того как радостное известие разнеслось по всей стране, армии краснопузых были полностью деморализованы.

— От рыданий и стенаний, — поддержал весело Филимон, — винтовок удержать не могли. Мы их голыми руками брали! Полк за полком! Батальон за батальоном! Эскадрон за эскадроном! Пардон, ваше превосходительство, я вас, кажется, перебил…

— Какое такое психологическое оружие?-спросил я. — Какое радостное известие?

— Информация в чистом виде — вот наше психологическое оружие! — вскинул острый подбородок Барон.

— Ба! — воскликнул Филимон и звонко шлепнул себя по лбу, а меня по плечу. — Я ведь совсем забыл тебе сказать, Адольф! Прямо из головы вылетело! Вчера по телеграфу было получено подтверждение! Два дня назад в городе Петрограде глава большевистской партии Владимир Ильич Ульянов — он же Ленин — погиб в результате тщательно спланированного покушения.

— При большом стечении народа, — раздвинул в ухмылке тонкие губы Барон. — Как и было задумано Чтобы пресечь попытки комиссаров скрыть факт убийства. Дезинформация на этот раз нам на руку не играет. А подобные новости разносятся в мгновение ока без всякой помощи телеграфной и телефонной связи! Войска Красной Армии беспорядочно отступают, разбегаются и сотнями сдаются в плен. Войне конец! Наступает новая эра! Моя эра!

Я похолодел. Свершилось! Теперь и без моего непосредственного участия ход мировой истории переломился! Заговор Черного Барона успешно воплотился в жизнь. Ленин убит. Прошлое превращается в настоящее, а во что превратится будущее? Но как же такое возможно? Мировой Баланс… Вселенная… Неужели все то, о чем говорил мне Филимон в Рогунове, — правда? Чудовищные незапланированные перемены на данном историческом этапе перешли в разряд закономерных?

— Представь себе! — разглагольствовал Филимон. — Ты мчишься на лихом бронепоезде к светлому будущему, вокруг солнечно и радостно, а тебе вдруг сообщают, что главный машинист непреднамеренно выпал из окошка. Какие чувства ты будешь испытывать?

— По-моему, наш герой сомневается в неизбежной моей победе, — проговорил Черный Барон. — Давайте военнопленного очевидца! С удовольствием снова послушаю его выступление.

Шустрые мальчики выкатили на площадь клетку, снабженную колесиками. В клетке, оборванный и жалкий, сидел на корточках человек в матросском бушлате. Закрыв руками лицо, он раскачивался, будто имам на молитве.

— Служивый! — окликнул его Филимон. — Начинай! Давай на бис!

Матрос поднял голову, и я мгновенно узнал залитое слезами его лицо. Это был тот самый злосчастный приятель Карася Сашка Киреев, который в силу известных причин не попал на добровольческий поезд и остался в Петрограде.

Невидящими глазами Сашка обвел площадь.

— Валяй, валяй! — подбодрил его Филимон

— Угасла искра, из которой никогда уже не возгорится пламя… — нараспев начал матрос — Наш вождь и учитель влезал на броневик произносить речь, когда черная рука швырнула вместо красной гвоздики кожуру буржуазного банана. Он поскользнулся! И светлой головушкой рухнул вниз! И не поднялся! И не поднимется уже никогда! О плачь, народ! О, будь проклят тот, кто осмелился возжелать смерти самого человечного из всех людей! Бе-элая гва-а-ардия, Че-ор-ный Барон снова гото-овят нам ца-арский тро-он! Но от тайги до Британский море-э-эй…

— Хватит, хватит! — махнул рукой Барон. — Увозите!

Клетку укатили.

— А что с ними будет? — осмелился спросить я.

— С кем? — не понял меня Барон.

— Ну… со всеми. С Сашкой, с моим ординарцем, с политруком?

— Имеешь в виду — убью я их или нет? Что я, зверь, что ли? Я просвещенный диктатор. Кое-кто будут рабами в каменоломнях, на пшеничных плантациях, в угольных шахтах и на строительстве величайшего в мире дворца имени меня. Кое-кого использую в качестве тягловой силы — а то во время войны лошадей истребили полностью. А кое-кто пойдет в мою лабораторию. Мне ведь, как практикующему колдуну, нужен материал для бесчеловечных экспериментов.

Я сидел на диване, что называется, ни жив ни мертв. Значит, все это правда. Значит… бедные мои Огоньков, Карась, Анна, Кузьма… и многие другие…

— А… А можно будет по моей личной просьбе отпустить восвояси хотя бы троих военнопленных? Пожалуйста!

— Ты кого мне привел? — недоуменно приподнял брови Барон.

— Э-э… бывает с ним такое. Ну бестолковый, что поделать. Привязался к людишкам и навоображал себе всякого… Сейчас все уладим! Адольф, чтоб тебя псы чистилища обглодали! — схватил меня за грудки Филимон. — Прекрати позорить организацию! Никаких акций милосердия! Просто делай свою работу, понял?

— Нет… Но… Все-таки не понимаю… — прохрипел я. — А как же… А конкурирующая организация? Неужели она не предприняла попытку воспрепятствовать царствию преисподней на земле?

— Кстати насчет конкурирующей организации, — прищелкнул пальцами Филимон. — Нашли-таки твоего давнего знакомца. Серафима-мечника. Выжил он в схватке с Барлогом, но, изрядно покалеченный, не мог вступать с нами в дальнейшую честную борьбу. В магическом обличье коровы скрывался в окрестных полях, пока наши легионеры его не обнаружили. Выдал себя смущенным хихиканьем, когда его попытались подоить… Правда, и в тот раз он сбежал, забодав двоих легионеров. Да ты не бойся, Адольф! Витольда вредного этого мы уже того… кажется… Он тебе теперь не помеха. Опасный тип был вообще. Разузнав, что Ленин умерщвлен, сообщил в свою контору и получил неограниченные полномочия на перемещение в прошлое с целью предотвращения катастрофы (они там так называют нашу победу). Прямо в коровьей шкуре и полетел в прошлое.

— Глупец! — надменно заявил Черный Барон. — Он думает, я такой вариант не смогу предугадать! В день покушения по Петрограду сновали сотни моих специально обученных шпионов. Мышь не проскочит, не то что здоровила мечник. Всякого, кто попытался бы помешать — будь он тысячу раз серафим, — тут же по-тихому и зарезали бы. Вернее, уже зарезали. Кстати, отчет об этой части операции мне до сих пор не предоставлен. Безобразие! Филимон, где официальные бумаги?

— Секундочку, ваше превосходительство! — Филимон извлек прямо из воздуха кипу мелко исписанных листков. — Сейчас, сейчас… подготовка… предварительная работа… отбор снайперов-бананометателей… вербовка соглядатаев… Ага, вот: отлов и уничтожение потенциально подозрительных типов… Хм… Странно. Тут, ваше превосходительство, нет упоминания ни о каком серафиме Витольде…

— Нет? — гневно поджал губы Барон.

— Нет… Да вы не беспокойтесь! Ведь покушение прошло нормально! Никто не помешал! Значит, этот неуч серафим что-то перепутал и улетел в другое время. Или в другой город. Так или иначе — Ленина-то убили!

— И правда…

Слушал я, слушал… И тут меня разобрал дурацкий хохот. Ну никак не мог остановиться, все смеялся и смеялся. Филимон, забеспокоившись, сунул мне в рот сразу две успокоительных пилюльки.

— Прекрати истерику! — потребовал он. — Что тут смешного?

— А то… — всхлипнул я. — С чего вы ВЗЯЛИ, ЧТО Витольд будет менять прошлое именно в ключевой момент покушения на Ленина? А подальше в глубь веков он не мог разве забраться? Эх вы… высокомудрые лбы…

Черный Барон нахмурился, но, когда смысл сказанного мною до него дошел, широко распахнул рот.

— Упущеньице… — ахнул Филимон.

Дрожащая тишина воцарилась на площади. Когда такая тишина наступает, невольно ждешь — что-нибудь произойдет…

Сначала просто потемнело небо. Потом дрогнула земля. Затрещали стены близлежащих домов. Предметы мебели, расставленные на коврах, завибрировали, зашатались… И вдруг начали подпрыгивать, будто тревожимые внезапным землетрясением. Филимон вскочил и мгновенно рухнул, придавленный выскочившим из-под него диваном. Я удачно увернулся от рухнувшего на меня канделябра. Черный Барон, вцепившись в брыкающийся под ним трон, перепуганно орал, показывая пальцем на возникший посреди площади сноп желтого пламени.

— Тревога! — хрипел полузадавленный Филимон.

В пламени медленно обретала очертания картинка — мой старый знакомец Витольд в полном рыцарском облачении яростно накручивает ручку покореженной шарманки, с чудовищной силой надетой на голову какого-то бородатого бродяги. Вид Светлого рыцаря был ужасен. Пощипанные крылья сладострастно подрагивали, перевязанная голова со сбившимся набок шлемом тряслась. На лице, покрытом синяками и ссадинами, застыло жуткое выражение, какое бывает у слетевшего с катушек диабетчика, наконец-то дорвавшегося до любимых заварных пирожных. Надо же, с каким наслаждением Витольд уничтожает человека! А еще серафим… Бродяга, суча ногами, орет что-то по-немецки. Витольд, мстительно приговаривая:

— Вот тебе! Вот тебе, дьявольское семя! — вращает ручку. А изувеченная шарманка ужасно хрипит:

— Ах-х-х… майн либе Авх-х-х-хустин… Авх-х-х-ху-стин… Авх-х-х-хустин… — словно вследствие потрясения приобрела украинский акцент.

— Выключите музыку-у-у! — зашелся в отчаянном вопле Черный Барон.

— Сволочь… — плакал Филимон, силясь выбраться из-под массивного дивана. — Додумался… прервать род Барона в самом начале… Адольф, помоги!

— Что я могу сделать?

— Сделай хоть что-нибудь!

— Ах-х-х… майн либе Авх-х-х-хустин… Авх-х-х-ху-стин… Авх-х-х-хустин…

— Я тебе покажу, как менять ход истории, венская сосиска! Я тебе покажу, как Ленина убивать!

— Нихт ферштейн Ленин! Майн либе… Капут! Капут!

— Дедушка-а-а! Отпусти пожилого человека, изверг! Выключите музыку!

— Какой же это, ваше превосходительство, дедушка? Он вам по меньшей мере пра-пра-пра-пра-пра… В общем — предок.

— Адольф, брось пререкаться! — Да я…

— Ах-х-х… майн либе Авх-х-х-хустин… Авх-х-х-хустин… Авх-х-хустин…

Черный Барон свалился с трона. Длинное тело его, словно став полужидким, неумолимо расплывалось на быстро обугливающихся коврах. Действительность вокруг нас меркла, вспыхивала и снова меркла. Панически суетящиеся на площади легионеры стали вдруг бесплотными, как отражения в темном стекле… В густо-чернильном небе перекатывались ослепительные молнии. Вот как происходит перелом истории! Только что был всемогущий Барон — и сейчас не станет всемогущего Барона! Как только садистски уничтожаемый серафимом шарманщик окончательно отдаст концы, Черный Барон исчезнет из этого времени, как будто его и не было никогда. Впрочем, почему это «как будто»?

— Адольф, посмотри на меня!

Я повернулся к Филимону. Страшно бледное его лицо исказилось от невероятного напряжения. Он развел руки — между ладонями возник дымный шар.

— Смотри на меня!

Несчастный шарманщик в последний раз пискнул:

— Капут… — и обмяк.

Серафим торжествующе захохотал. Черная лужица, когда-то бывшая Бароном, растекалась под истлевшими останками трона.

А Филимон швырнул в меня шар. Я мгновенно задохнулся, пронизанный дымными струями. Меня подняло в воздух как осенний хрупкий лист, закрутило в невидимой воронке и…

С размаху бросило в наполненную лязгом и стонами черную пустоту.

 

ГЛАВА 5

В моих ушах еще звучал душераздирающий скрип насчет «Августина» и истошный вопль Филимона:

— Спаси шарманщика!!! — когда я ощутил себя на твердой поверхности.

— Интересно, как это я его спасу… — пробормотал я вслух, исключительно для того, чтобы определить, исправен ли мой речевой аппарат хотя бы для частичной эксплуатации. — И интересно, куда я на этот раз перенесся?

Темно… Ну с этим можно разобраться. Кажется, обычно в таких случаях сначала открывают, а потом протирают глаза… Ох, с каким трудом поднимаются веки… Как меня шваркнуло! Наверняка без сотрясения мозга не обошлось. Постанывая от боли во всем теле, я встал на ноги. Огляделся, пошатываясь.

Какая-то комнатка, что-то вроде вестибюля — без окон, зато с двумя дверями, расположенными друг против друга. На каменных стенах, потрескивая, горят факелы. Стоит в углу здоровенный, окованный железом сундук. В общем, довольно чистенько, скромно, но, как говорится, со вкусом. Правда, впечатление изрядно портит валяющаяся у меня под ногами груда искореженного металла.

Это ведь я сокрушил какую-то конструкцию, когда влетал сюда. Адово пекло, почем я знаю, куда меня занесло? Может быть, здешний хозяин крайне щепетилен в отношении непрошеных гостей, которые еще и умудряются появиться так, что крушат все вокруг? Может быть, эта груда железа до моего визита числилась в качестве фамильной реликвии? Я бы на месте хозяина точно расстроился.

Я нашарил в кармане колбочку и принял пилюльку. Как бы не разволноваться… Еще чего не хватало для полного счастья — так это чапаевского припадка…

— Герр Шульц! — грянул бас из-за той двери, что была ближе ко мне.

Я аж подпрыгнул. Псы преисподней, надо спешить! Стараясь не особенно шуметь, я оттранспортировал бесформенную железяку ближе к сундуку (мало того что она оказалась жутко тяжелой, она еще и с грохотом разваливалась по дороге на составные части), откинул крышку, поднапрягся… приподнял и свалил все это дело на пахнущее пылью дно сундука. Захлопнул крышку и скользнул к двери. Улизну потихоньку, отдышусь, а там уж…

Дверь распахнулась прежде, чем я успел дотронуться до нее. Продолжая двигаться по инерции, я ступил на порог и так больно ткнулся во что-то носом, что в голове у меня помутилось, а в глазах будто зажглось по бриллианту.

— Герр Шульц! — обрушилось на меня сверху.

Нет, все-таки два сотрясения мозга подряд — это слишком. Я слышал, что и при единовременной тяжелой черепно-мозговой травме могут появиться галлюцинации, но уж когда тебя шмякают со всего размаху о непонятную железяку, а через минуту угощают полноценным апперкотом, галлюцинаций точно не избежать. Вот, например, моему знакомому писателю Антону Красноглазову, упавшему с железнодорожного моста, явился дух Рабиндраната Тагора, выглядевший настолько правдоподобно, что Антон даже не испугался, а вступил с коллегой по цеху в дискуссию по поводу преимущества подземных переходов перед надземными. Уж не знаю, чем закончился спор, но к тому времени, когда подъехала машина «скорой помощи», Красноглазов уже свободно разговаривал на хинди и хвастался санитарам, что Брахма приглашал его прокатиться на поднебесной колеснице Пушпаке, добавляя на чистом русском матерном, что по этой причине на вонючую карету «скорой помощи» даже и смотреть не будет… Да что там Красноглазов с его Брахмой! Дух Рабиндраната Тагора — это совершеннейшие пустяки, понял я, когда в глазах у меня немного прояснилось.

Вот вам пожалуйста: втиснутая в подвенечное платье неописуемая помесь кустодиевской «Красавицы» и носорога, жарко дыша на меня пивом, орала в уши непонятное:

— Герр Шульц! — при этом встряхивая меня за шиворот, как пыльный коврик.

Чтобы прогнать видение, я ущипнул себя за ляжку. Галлюцинация не исчезла, а, напротив, удвоила свои усилия по вытряхиванию вместе с пылью бесовской моей души. Тогда я решился на радикальные меры и, извернувшись, цапнул чудовище за палец.

— Герр Шульц! — возмущенно завопила галлюцинация и, видимо обидевшись, отвесила мне такого тумака, что я перелетел к противоположной стене и приготовился к смерти. А что мне еще оставалось делать? Если этот монстр ощущает боль и реагирует на внешние раздражители, значит, он вполне реален. А в честной схватке мне такую громадину победить шансов никаких. И это с моей-то силой!

Но чудовище, вместо того чтобы незамедлительно покончить со мной, заволновалось пуще прежнего и, перемежая выкриком «герр Шульц!» варварскую тарабарщину, которую извергала поистине с пулеметной скоростью, принялась поднимать с пола и совать мне под ушибленный нос куски от раздавленной мною и удачно припрятанной в сундуке железной штуковины.

— Это не я! — на всякий случай отбился я от всяких подозрений. — Это так оно и было.

— Герр Шульц! — взвизгнул монстр и снова потянулся схватить меня за грудки.

Адово пекло, да оно меня все-таки убьет! В какую страшную дыру запихнул меня Филимон. Спасти шарманщика! Меня бы кто спас!

— Помогите! — что было сил заорал я.

Чудовище отступило. Получив небольшую передышку, я отполз в угол, намереваясь ускользнуть в ближайшую дверь, как только страшилище повернется ко мне спиной. Монстр, продолжая инспектировать железные останки, съехал с возмущенного тона на плаксивый, и тогда я, оклемавшись немного, разглядел, что, во-первых, напавшая на меня громадина является, скорее всего, представителем гуманоидной расы, и, во-вторых, кажется, самкой, что подтверждалось наличием монументального, как Мавзолей, зада, густого слоя грубой косметики на передней части черепной коробки, пары арбузоподобных выпуклостей в середине широченной грудной клетки, фатой и белым подвенечным платьем, эти самые выпуклости обтягивающим. Следующим моим открытием было то, что я мог понимать речь своей визави. Ну на то я и бес, чтобы понимать речь любого разумного существа, просто сначала — вследствие двойного физического и многократных моральных потрясений — не вник в особенности местного диалекта. Вроде бы она говорила на одном из давным-давно не используемых северогерманских наречий, так что, даже понимая значения слов, поначалу довольно трудно было уловить общий смысл высказывания.

— Герр Шульц есть стыдно, да-да! — комкая в руках металлические лоскуты, словно какой-нибудь ситцевый платочек, твердила она. — Гельда приходить, а герр Шульц порвать одежды для торжеств!

— Гельда — это вы? — догадался я, втайне радуясь тому, что, кажется, удалось наладить диалог и, следовательно, насильственная гибель моя отодвигается на неопределенный срок. — А герр Шульц, бедняга такой, вероятно, ваш супруг?

— Герр Шульц есть несносный мальчишка, а не есть славный рыцарь, да! Да!

— Пожалуйста, помедленнее и не так громко. Так кто кого съел: ваш муж мальчишку или наоборот?

Гельда всплеснула руками — железяки с грохотом посыпались на каменный пол, — шагнула ко мне и вдруг облапила меня так крепко, что явственно услышал хруст собственных ребер.

— Герр Шульц есть несносный шутник!

— И корову, и быка, и несносного шутника… всех съел… — прохрипел я, безуспешно пытаясь разомкнуть объятия. — Отпустите, пожалуйста… А если герр Шульц войдет, он что подумает?

— Герр Шульц есть ты!

— И меня съест?!

— Герр Шульц есть мой милый муж…

— Какая редкостная сволочь этот герр Шульц! Он не пробовал лечиться от обжорства? Аи, да пустите, больно же! Пусти, говорю, горилла в юбке! Раздавишь!

Ручищи разомкнулись. Я рухнул на пол уже полузадушенным. На этот раз у меня не было сил даже для того, чтобы отползти в сторону. А чудовищная Гельда вдруг издала звук неисправного водопроводного крана и громоподобно разрыдалась. Никогда не думал, что выражение «водопад чувств» следует понимать буквально. Слезы брызнули из ее глаз напором, которому позавидовал бы пожарный насос. Один из факелов (честное слово, я не шучу!), попав под струю, мало того что потух, но еще и несколько покосился набок. В перерывах между рыданиями она, топая ногами, извергала гневные тирады, общий смысл которых до меня дошел не сразу, но уж когда дошел, я сам чуть не разрыдался.

По словам Гельды выходило примерно следующее: герр Шульц есть я (в том смысле, что я — это герр Шульц), помимо этого, герр Шульц есть милый муж Гельды, поскольку они только что вернулись из церкви, где их перед лицом Бога и граждан Бранденбурга признали супружеской парой; а праздник по поводу бракосочетания есть прямо сейчас, что не есть хорошо, потому что я (он же герр Шульц, он же милый муж, он же несносный мальчишка) порвал торжественные одежды и впервые предстал "перед своей женой почти полностью обнаженным, то есть без панциря, наплечников, шлема с забралом и прочей бряцающей упряжи, а в одних штанах, куртке, сапогах и шляпе.

— Но Гельда все равно любить герр Шульц! — утерев слезы, сообщила Гельда. — Все равно будет поцеловать!

Клянусь, я сопротивлялся! Я пробовал возражать (попробуйте возразить мчащемуся на вас локомотиву), я даже пытался постыдно сбежать, но был пойман за шиворот, скручен и подвергнут зубодробительной процедуре, которая в здешних краях почему-то именовалась поцелуем. После всего этого я был нежно уложен на сундук, поскольку стоять уже не мог.

— Гельда принести своему милому мужу новую торжественную одежду, — услышал я. — И пока запирать двери, чтобы герр Шульц чего-нибудь не натворил. Будем праздник и танцевать! Шарманщик петь «Ах, мой милый Августин…», а мы — танцевать!

В качестве затравки развеселившаяся Гельда взмахнула фатой и станцевала что-то подобное канкану (с потолка осыпалась пыль и мелкие камешки). Я застонал и зажмурился, предчувствуя прощальный поцелуй, но поцелуя не последовало. Грохнула дверь, и заскрежетал замок. Я вскочил с сундука, метнулся к одной двери: заперто. К другой — заперто. Все, выхода нет. Попался! Где-то недалеко гудели стены и раздавались мощные удары, — видимо, счастливая влюбленная, спеша за новым комплектом рыцарских доспехов, приплясывала на ходу.

Нет, господа-товарищи, мы так не договаривались! Да я лучше выдержу сражение с вооруженным до зубов Легионом Черного Барона, чем меня еще раз поцелуют. Порвал торжественные одежды! Это металлические-то латы! В понимании этого мастодонта легко укладывается тот факт, что железо можно рвать, словно какую-то холстину… Вот это мощная баба! Вот это силища! При мысли о неминуемо предстоящей первой брачной ночи у меня окаменел хвост. Вряд ли я проживу дольше двух минут, после того как моя новая супруга решит зайти дальше обыкновенных лобызаний.

В недрах сундукачто-то брякнуло. Я откинул крышку. На дне сундука в плену расплющенных доспехов, как рак-отшельник в скорлупе, трепыхался человек. Из покосившейся прорези забрала испуганно моргали круглые бледно-голубенькие глазки.

— Герр Шульц… — жалобно представился пленник.

— Я уже догадался! Выпрыгивай оттуда скорее, уклонист! С минуты на минуту твоя супруга заявится!

— Герр Шу-ульц… — умоляюще протянул молодожен.

— Ничего себе! А я-то здесь при чем? Почему я за тебя отдуваться должен? Ты женился, ты и терпи! Вы, между прочим, обвенчались только что…

Слезы потекли по искореженному забралу:

— Герр Шульц есть рыцарь знатного рода! Но есть бедный! Герр Шульц хотеть приданое… Гельда есть графиня и получить в приданое полграфства… Но герр Шульц не хотеть умирать в расцвете лет… Герр Шульцу даже целого графства не надо! Герр Шульц есть раздумать жениться… Герр Шульц хотеть домой…

— Ага, понял теперь, чем грозит брак по расчету?

Тут я задумался. А чего мне, собственно, беспокоиться? Грянет шумная свадьба. Приглашены окрестные герры и, конечно, шарманщик Опельгерцхайзен в качестве свадебного оркестра. Если Филимон перекинул меня именно в этот временно-пространственный период, значит, до того момента, как серафим-мечник испортит гулянку тем, что злорадно напялит шарманщику на голову его многострадальный инструмент, ждать осталось совсем недолго. А уж отмазаться от брачной ночи… Что-нибудь придумаю. В конце концов, супружество — это ведь не только секс, правильно? А прежде всего — единение душ. И пример Шахерезады будет меня вдохновлять…

Так, а на данное время мне остается только бдеть в оба глаза и пресечь нападение. А лучшего способа попасть на вечеринку, чем в обличье одного из основных действующих лиц, и не придумать. Да я лишь намекну своей Гельде: мол, фас вот этого с крылышками — и от Витольда мокрое место останется. Вот и все. Шарманщик спасен.

Да спасен-то спасен, но, если я сохраню жизнь предку Черного Барона, сам Барон тоже успешно выживет и в будущем получит полную свободу творить безобразия… Акакже Карась, Огоньков? Как же Анна? Сгинут в каменоломнях, как и многие другие? Или медленно угаснут под пытками в экспериментальных лабораториях? Конечно, покойный Владимир Ильич уготовил для России участь ненамного легче, чем Черный Барон, но он хотя бы не собирался превращать одну шестую часть суши в филиал преисподней. Ведь, как известно, что хорошо для беса, то для человека — смерть. Из двоих тиранов следует выбирать наименее свирепого…

А есть ли у меня выбор? Есть ли у меня право выбирать?

Как же чувство долга? Как бес правоверный я во что бы то ни стало должен желать блага родной преисподней. Да, я люблю свою Родину, но ужасно не хочу, чтобы мои соплеменники убивали и калечили моих друзей. Как там восклицал баламут Герцен по поводу своего Отечества, тиранившего беззащитную Польшу? «Стыдно быть русским»? Вот то-то и оно-то…

Ладно. Шарманщика я спасу, как мне и приказывал Филимон. Приказ есть приказ. Только почему бы мне не сделать так, чтобы этот бородатый древний Опельгерцхайзен ни за что не добрался до злополучного логова сгинувшего чернокнижника? Почему бы мне не сделать так, чтобы в роду Опельгерцхайзенов из века в век передавалось лишь искусство игры на шарманке, а не колдовские запретные знания? Музыка — великая сила, музыка, она облагораживает. Глядишь, через столетие-другое какой-нибудь прапрадед нынешнего Черного Барона и прогремит на весь мир не как жестокий диктатор-колдун, а как выдающийся композитор? Бах, Моцарт, Лист, Шуберт, Виральдини и Опельгерцхайзен. По-моему, звучит…

— Ну хорошо, — сказал я, склонившись над сундуком. — Твое счастье. Всех спасу! И шарманщика, и тебя… принеся себя самого в жертву на пламя семейного очага. Тихо! Вон уже раздается легкая поступь твоей суженой. Слышишь — будто сваи заколачивают?

Ужас отразился в бледненьких глазках несостоявшегося супружника.

— Вот, а ты еще от жены отказываешься. Это ведь настоящая гармония для влюбленных — милую по походке узнавать…

— Герр Шу-у-ульц…

— Понял, понял. Отныне и во веки веков: герр Шульц — это я. А ты, интересно, как прозываться будешь?

Бедный рыцарь в доспехах помятых судорожно сглотнул, ясно давая понять, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, согласен называться хоть Брахмапутрой, лишь бы его в ближайшие полгода не вытаскивали из спасительного сундука. Его реденькие, белесые реснички подрагивали в такт слоноподобному маршу приближающейся Гельды. Да-а… вот это женщина! Каменный гость по сравнению с ней просто балерина. А личико! Такими обезьяньими образинами только амбразуры в крепостных стенах затыкать, на страх захватчику… Истинный герр Шульц, должно быть, принимает меня за ангела небесного. Свалился избавитель с потолка…

— Милый муж будет одеваться! — прервал мои размышления зычный рык. — Герр Шульц получать торжественные одежды!

— Валяй, любимая, — приветливо откликнулся я, — где тут мои шмотки?

— О, мой милый муж ушибаться!

— Не фига было обрушивать мне на голову кучу железяк! Торжественные одежды… Не поймешь, где у этого металлолома низ, а где верх… Хоть бы инструкция прилагалась, какую кастрюлю на какое место цеплять?

— Это не есть кастрюля! — обиженно колыхнула исполинской кормой Гельда. — Это есть парадный латы моего отец. Герр Шульц разве никогда не носить латы? Это надевать на голень… это на грудь… а это…

— Сам вижу, что шлем. Смешные у вас шлемы — на гульфик похожие… Молчу, молчу… Тэ-экс… Сейчас разберемся. Отвернись, любимая, я буду переодеваться.

— Я буду помогать! — заявила Гельда, облизнувшись притом так плотоядно, что я содрогнулся, но все же нашел в себе силы ласково улыбнуться и, приподнявшись на цыпочки, похлопать милую по мощному бицепсу:

— Не надо торопить события! Первая брачная ночь — таинство, коего… коим… Короче, нас ведь гости ждут? Так что уж как-нибудь сам управлюсь… быстренько.

Гельда с гиппопотамьей грацией выскочила за дверь. Кажется, она немного обиделась. Ну ерунда.

Главное — не доводить ее до такого состояния, чтобы она, подобно многим женщинам, начинала кидаться посудой. Тарелки еще туда-сюда, а если чугунным котлом запустит или вертелом засандалит? Ладно, это меня не касается. Не собираюсь же я с ней всю жизнь коротать… Я вообще на службе. Гораздо важнее сейчас выяснить, как с этой скобяной лавкой обращаться. Хвост Люцифера, сколько же застежек! Начав процесс облачения, я искренне пожалел, что являюсь бесом, а не бесовкой. Женщине, привыкшей справляться с различными бретельками, подвязками, лифчиками и чулками, на моем месте было бы намного легче. Промучившись полчаса, я решил ограничиться облегченным вариантом торжественной одежды — а именно, нацепил на себя нагрудник, напялил шлем и наголенники. Правда, нагрудник висел довольно косенько, наголенники при ходьбе гремели, как протезы, а полный шлем с опущенным забралом сужал поле зрения до узенькой щелки. Попытки зафиксировать забрало в поднятом положении я оставил после того, как пару раз едва не отрубил себе нос решетчатой тяжелой пластиной.

В общем, когда мы с Гельдой под приветственный рев гостей спускались в церемониальную залу, я не смог приметить ничего, кроме фрагментов ступенек, и не споткнулся только потому, что тащился за супругой на прочном буксире, трепеща наголенниками, словно влекомый эвакуатором разбитый «Москвич» — дверцами.

Оказавшись в зале, я рискнул на минуту приподнять забрало. Помещение мне понравилось: классическая округлая зала, высоченный сводчатый потолок, с которого свисает массивная деревянная люстра с дюжиной свечей, узкие, длинные оконца и громадный, сгибающийся под тяжестью яств грубо сколоченный стол, облепленный гостями, как арбузная корка мухами.

С нашим появлением поднялся такой многоголосый вой, что я едва не оглох. Со всех сторон нас тут же забросали поздравлениями, пожеланиями, мелкими монетами и разнообразными продуктами питания, — наверное, по обычаю полагалось символизировать таким образом процветание и изобилие. Хороший обычай, нечего сказать, но лучше бы гости оформили свое к нам доброжелательное отношение исключительно в словесной форме. Если б я вовремя не сообразил укрыться от града продовольствия под выдающимся бюстом супруги, меня бы точно пришибло каким-нибудь особо увесистым окороком или фаршированным цукатами барашком.

Нет, все-таки с течением времени людские нравы изменяются в лучшую сторону. Например, в каком-нибудь девятнадцатом или двадцатом столетии свадебный торт со взбитыми сливками вряд ли украсили бы тушеной свиной головой, а здесь — пожалуйста! Вместо привычных лозунгов на тему «плодиться и размножаться», звучат, сопровождаемые беззастенчивым гоготом, вполне конкретные призывы с детальным инструктажем: как, сколько раз и в каких позициях. А тосты! От невинных «сполоснем кишку!» до тошнотворных «чтоб до веку пожирать вам чресла врагов своих!».

Короче говоря, в кресло во главе стола я опустился слегка ошарашенный. Гельда, нисколько не смущенная, зашепталась с сидевшим рядом дородным стариком с золотой цепью поперек груди. Тот, послушав ее немного, захохотал:

— Благородная девица долго без мужа — не есть хорошо! — и. приподнявшись, так хлопнул меня по плечу, что я подавился куриной шейкой, которую до этого скрупулезно запихивал себе под забрало. — Благородная девица желает забав! — расшифровал свое высказывание старик. — А граф желает наследников! А?

— Похвальные желания, папаша, — угадал я тестя.

— Граф есть долго ждать! И граф наконец дождаться!

— Круто, — поддакнул я, подумав о том, сколько жаждущих богатства герров сватались к девице Гельде и удирали во все лопатки, лишь одним глазком взглянув на потенциальную супругу.

— Сказать немедленно комплимент милой жене!

— А… М-м… Вот задачка-то!

— Ты прекрасна… — обратился я к Гельде, подыскивая наиболее подходящее сравнение, — как… Бар-лог!

— Кто есть Барлог? — поинтересовался граф.

— Это… ну… эталон всепобеждающей мощи… То есть я хотел сказать — всепобеждающей красоты!

— О-о!

Старик граф вскочил с прытью совсем не стариковской и завопил на всю залу:

— Молодые — есть славные и почетные!

— Есть! — поддержал я.

Это прозвучало как приглашение. Гомон в зале смолк, словно по команде, сменившись дробным клацаньем зубов о кости, верещанием ножей по тарелкам, бульканьем и отрыжкой. Гельда, подвинув к себе деревянное блюдо с запеченным козленком, одним мощным движением разодрала несчастное животное надвое, точно какого-то цыпленка. Папаша-граф погрузил бороду в чашку с густым варевом и смачно захлюпал. Вокруг шамали, хавали, жрали, трескали, рубали — в общем, наворачивали от души. Рубили боевыми кинжалами и даже мечами мясо, лили в глотку вино и пиво из кружек, чаш, бутылок, а то и прямо из кувшинов, размеры которых, между прочим, намного превышали размеры напольных китайских ваз. Взмыленные слуги носились по залу с подносами, натыкались друг на друга, отлягиваясь от здоровенных псов, снующих под столами в поисках костей.

Лишь я один сиротливо глодал облюбованную куриную шейку. Ну не лезло ничего больше под забрало, как я ни старался!

— Милый муж мало кушать! — забеспокоилась Гельда.

— Аппетит что-то… не того… — ответил я, покосившись на ее блюдо, где, как иллюстрация к русской народной сказке, красовались козлиные рожки и ножки.

— Милый муж герр Шульц надо много силы на ночь!

— Ох ты, псы чистилища, а я и забыл совсем. Нам же еще заказано плодиться и размножаться со страшной силой.

— Милый муж совсем не пить вина!

— Пробовал, не получается, — честно признался я. — Не льется через забрало в рот. Только за шиворот.

Гельда глубоко задумалась. Через минуту ее осенило:

— Милый муж снять шлем! Ну вот, приехали…

— Э-э… В смысле — совсем? — заюлил я. — То есть с головы, да?.. Понимаешь, какое дело… Тут такое дело, что…

Ну как ей объяснить, что мои рожки вряд ли понравятся гостям? Средневековье, знаете ли… Темнота! Сразу схватятся за святую воду, ножи, топоры и вилы, не удосужившись дослушать мои разъяснения по поводу того, что я вовсе не бес, просто у меня переизбыток кальция в организме.

— Заело! — объявил я. — Тесновата кольчужка, уши не пролезают. Вот гляди.

Я демонстративно подергал себе за крепления забрала:

— Ни в какую!

— Гельда помогать милый муж! — расплылась в улыбке Гельда. — Герр Шульц взяться руками за кресло!

— Милый муж головы лишится! — загудел я через забрало, когда понял, что она собирается сделать. — Не надо, родная!

— Взяться руками за кресло! — повысила голос супруга.

— Папаша! — воззвал я к состраданию тестя.

Но бородатому графу, видимо, чуждо было чувство мужской солидарности. Он даже не отвлекся от своей чашки, ни на секунду не прервал увлеченного чавканья.

— Милый муж герр Шульц — держаться!

— Пожалей милого мужа! — завопил я, чувствуя, как меня, вместе с креслом, возносит к потолку.

 

ГЛАВА 6

Чпок! — Шлем слетел с моей головы легко, как пробка из бутылки шампанского. Минуту я сидел, зажмурившись, ожидая, как вот сейчас в зале повиснет тягостная тишина, а потом кто-нибудь из особо догадливых крикнет:

— Герры! Ловить беса! Ничего подобного.

Гости, все до одного, поглощенные яствами, питием и застольными разговорами, никакого внимания на наличие рожек у меня на голове не обратили. Это я выяснил, осторожно разожмурившись.

Да напрасно я беспокоился! Теперь, когда обзор у меня стал пошире щелки забрала, можно было легко разглядеть, что гости-то хор-рошие! Глубоко им плевать на внешний вид жениха, да и на свой собственный заодно. Подумаешь, рожки на голове у меня. Вон у соседнего со мной герра вовсе головы нет. Треснувший пополам арбуз сидит на залитых розовым соком плечах, а сам герр растерянно тычет ложкой в полосатый арбузный бок. А вон у того герра тоже рожки, на каждый из которых надет апельсин, и никто герра в бесовстве не обвиняет! Ах, это шлем такой рогатый… Ну а напротив — здоровенный рыцарь напялил себе на макушку кастрюлю и развлекается тем, что с глупым хохотом лупит по кастрюле шипастой палицей. Сразу надо было выкидывать к чертовой бабушке Наине Карповне надоедливую мою железяку! И поел бы нормально… Какие могут быть опасения относительно рожек, когда вино льется рекой и веселье медленно докипает от стадии «Ты меня есть уважать?» до танцев на столах? Тьфу!

Я схватил с ближайшего блюда цельную куриную тушку. Обрадовавшаяся внезапному пробуждению у милого мужа аппетита, Гельда подложила мне на тарелку рагу из бычьих хвостов, другой рукой притягивая к себе рябчика в сухарях. Папаша-граф, отвалившись наконец от опустошенной миски, плеснул по бокалам вина. И взглянул на меня так строго, что я снова забеспокоился.

— Герр Шульц есть того самого… Он есть подозрительный!

Эх, все-таки миской надо было прикрыться…

— Герр Шульц почему не выпить? Все пить, а герр Шульц трезвый! Подозрительный! Может, герр Шульц не рад новой жене?

Выпить! Фу-ты… Как все легко прокатило. Выпить — это есть хорошо. С бесами в здешних пределах выпивать не принято. Их принято немедленно душить, кромсать, рубить и резать… Подозреваю, что, даже и заметив рожки, папаша предпочел бы не обращать на них внимания. Судя по внешним данным дочки, он рад был спихнуть ее не то что за беса, но за самого Барлога, если бы тому пришло в голову посвататься. Вот, кстати, хорошая получилась бы пара. У демона с Гельдой примерно равные весовые категории.

Облегченно вздохнув, я принял бокал. Успокоительную пилюльку против чапаевского приступа сейчас проглотить или сначала пригубить вина? Неудобно вроде по карманам шариться, когда уже чокнулся с уважаемым тестем.

— Выпить! Э-э, герр Шульц! Жульничать не есть хорошо! До дна!

— У меня язва… — вякнул я.

— До дна!

Всего лишь пригубить не получилось. Гельда, понимавшая родителя с полуслова, не отрываясь от рябчика, подтолкнула меня под локоть, и содержимое бокала легко и свободно ворвалось в мою ротовую полость, прокатилось по пищеводу и весело плюхнулось в желудок.

Поспешно я достал из кармана заветную колбочку, но не успел ее даже откупорить.

— Это что есть? — мгновенно среагировала Гельда. — Колдовское зелье есть?

— Не-эт! Какое там колдовство! Конфетки. Сладости. Из заморских стран. Хочешь попробовать?

Немного успокоиться Гельде не помешает. Вон она, покончив с козленком и рябчиком, разнообразила мясной рацион парой дынь и нацеливается на телячью ляжку. Разве можно столько жрать? Неудивительно, что вымахала такой дылдой.

— Пожалуйста, — вежливо кивнул я, выковыривая из колбочки пилюльку.

— Долго копаться! — гаркнула супруга и, вырвав из моих рук пилюли, проглотила их разом, выплюнув колбочку как вишневую косточку.

— Гельда!

— Вовсе не есть сладости! — поморщилась гориллоподобная моя женушка. — Невкусные есть! Я милому мужу покупать настоящий сладости! А эти — тьфу! Горько!

— Горько! — икнул папаша-граф.

— Гор-рька! — заревел верзила герр с кастрюлей на голове.

Вот гад! Его-то рев услышала вся зала и немедленно подхватила:

— Горько! Горько!

Если я снова попытался сбежать, то это было стремление не осознанное, а чисто инстинктивное. Впрочем, попытки моей никто не заметил. Я был мгновенно сграбастан, облапан, вздернут в воздух вместе с креслом. Между прочим, поцелуй на публике оказался втрое крепче того первого, интимного! От неминуемой гибели меня спасло только то, что я намертво вцепился зубами в куриную ножку, которую до этого обгладывал, и Гельде, прежде чем она добралась до моих сахарных уст, пришлось сжевать курятину вместе с костью. Но все равно, когда она меня отпустила, нижняя часть моего лица напрочь окаменела, а зубы шатались, как после боя с боксером-тяжеловесом.

Все, хватит развлекаться! Где тут шарманщик, я буду его спасать. А то спасать придется меня самого. Третьего поцелуя я уже не переживу.

Я оглядел залу.

— Не пора ли, папаша, музыку завести? — спросил я тестя. — Скучновато становится. Почему музыкантов до сих пор не видно и, главное, не слышно? Где божественные звуки шарманки? Где свадебные пляски? Где марш Мендельсона, наконец? Желаю усладить слух симфонией про Августина!

Старый граф умильно посмотрел на меня. Видимо, тот факт, что я без ощутимых потерь выдержал поцелуй его дочурки, сильно возвысил мой авторитет в его глазах.

— Музыку! — рявкнул он.

К столу вытолкнули чернобородого дедуна с массивным агрегатом на трехногой подставке. Заглянув в лицо дедуну, я едва удержался от того, чтобы не спрятаться под стол. Огненные вихри, как он похож на Черного Барона! Вот что значит фамильное сходство!

— Играть! — приказал граф.

Угрюмо глядя в пол, чернобородый принялся накручивать ручку шарманки, из которой, как фарш из мясорубки, натужно полезла скрипучая мелодия:

— Ах, мой милый Августи-ин, Августи-и-н, Авгу-сти-ин…

Шум в зале мало-помалу стих. Милый Августин размягчил суровые сердца бранденбургских герров. Оставив разговоры, потушив только разгоравшиеся драки, гости слушали, подрагивая губами, капая слезами в тарелки. Кто-то уже в рыдал в голос. Кто-то, брякнув кулачищем по столу, воскликнул:

— Эх, жисть! Ты есть сон, и ты есть утренний туман!

Варварские вкусы! Даже и не поверишь, что перед тобой предки Иоганна Себастьяновича Баха. Певец двадцатого столетия Киркоров имел бы тут ошеломляющий успех.

Папаша-граф, промокая глаза бородой, обнимал дочку за рельефный плечевой бицепс и плаксиво вопрошал:

— Ты простить меня за то, что я тебя ремешком пороть, когда ты маленькой сломала крепостная стена?

— Простить! — стенала в ответ Гельда. — Простить, папа!

Чернобородый Фридрих Опельгерцхайзен, ни на кого не глядя, шарманил и шарманил. А я озирался по сторонам. Ну и где, спрашивается, боевой серафим-мечник Витольд? Чего он копается? Пусть уже появляется, киллер недоделанный. А то моя машина смерти, она же по совместительству жена, сейчас окончательно размякнет. Да и в ушах у меня уже навяз этот проклятый Августин.

— Ах, мой милый Августи-ин, Августи-и-н, Авгу-сти-и-и-н… Хр-р…

Булькнув, шарманка смолкла. Невнимательно кивнув в ответ на бурные аплодисменты, Фридрих оттопырил подол рваной рясы, куда тут же посыпались медяки.

— Герру Шульцу понравиться? — осведомился граф.

Ну где же Витольд? Чего он медлит? Шарманщика сейчас отпустят восвояси, я его из виду потеряю… А если чернобородого Фридриха куда-нибудь надежно законопатить?. От греха подальше? Пусть-ка серафим его поищет!

— Великолепно! — между тем отвечал я. — Восхитительно! Неописуемо…

— Я есть рад, что…

— Обворожительно! Это я про музыку. А вот исполнитель подкачал. Чего он такой угрюмый и надменный? Будто барон какой-то, а не нищий шарманщик.

— Не понравиться? — нахмурился граф. — Не уважать папаша?

— Уважать! Очень даже уважать! Спасибо вам за то, что вы есть, и отдельное спасибо за дочку. Но шарманщик между нами все-таки отвратителен.

— Хм…

— В конце концов, ручку может всякий дурак вертеть, — дожал я, — вот хотя бы тот… — и я указал на верзилу с кастрюлей на голове, оравшего «горько».

— Герр Мюллер смочь вертеть? — обернулся в его сторону граф.

Верзила что-то проворчал, но перечить хозяину не посмел. Дотянулся своей ручищей до чернобородого Фридриха и, вырвав шарманку, положил ее на колени. Пару раз крутанул ручку:

— Ах, мой милый… — вздохнула шарманка.

— Забавно есть! — расцвел герр Мюллер.

— Отдать мой инструмент! — рассыпая по полу медяки, рванулся к экспроприатору Опельгерцхайзен-старший.

Куда там! Подоспевшие стражники быстренько скрутили чернобородого.

— Казнить, милый муж? — спросила меня Гельда.

— Под топор его есть! — оживился граф. Минуту я колебался в дурацкой нерешительности.

Одно слово сказать — и род Опельгерцхайзенов прервется навеки! Но что меня ждет в таком случае? Даже предположить боюсь…

— Пусть посидит в самом темном и страшном подвале! — распорядился я. — С самыми крепкими стенами и железной дверью. Под семью замками. И охрану приставьте — человек двадцать, а лучше тридцать… пять! Знаю я таких мрачных типов! Небось бандуру свою тискает, смотрит, как здесь жрут-пьют, и наполняется черной злобой… Зловещие планы вынашивает! Именно такие субчики и способны заделать козью морду всем честным геррам в будущем, далеком и не очень.

— Бунтовщик есть?! — задохнулся граф. Зала заволновалась.

— Ну это еще проверить надо, — не стал перебарщивать я. — Законопатим на пожизненное заключение, да? А там посмотрим, может, и казним… Договорились, папаша?

— Взять!

Фридриха Опельгерцхайзена увели. Раз обернувшись, он успел кинуть на меня взгляд, полный такой яростной злобы, что мне стало не по себе. Вот и Черному Барону я не понравился. А скорее всего, я сам и посеял эту генетическую неприязнь к собственной бесовской персоне в сознании предков Барона.

Ух, как я повеселел, когда осознал, что задание Филимона выполнено! Пусть попробует теперь Витольд добраться до чернобородого Фридриха! Ага! Шарманщик спасен! А то, что он заточен в подземелье навеки, — это частности, которые в приказе не оговаривались! Кто меня рекомендовал Барону как бестолкового? Вот и получайте. Шарманщик жив, но полностью обезврежен. Следовательно, моим дорогим Огонькову, Анне, Карасю, а также всему миру в целом больше ничего не угрожает. Можно наконец-то расслабиться.

— Герр Шульц — очень умный есть, — потеснив Ге-льду, придвинулся ко мне папаша-граф. — Распознать бунтовщика! Выпить?

— Отчего ж не выпить? — добродушно ответил я.

— Наливать!

На этот раз без помощи Гельды я осушил бокал вина до дна. Граф, управившийся еще быстрее, уже совал мне другой:

— Выпить!

— Ну если вы так настаиваете…

А вкусное вино было в Бранденбурге когда-то! В меру терпкое, в меру сладкое… Никакого спиртового привкуса не чувствуется, но уже после пятого бокала в голове начинает изрядно шуметь. Стоп! Я, как бес непьющий, свою норму давно уже перебрал. И так уже что-то очень развеселился. А где мои пилюльки? Адово пекло, да их же давно нет!..

— Меня не уважать? — изумился граф, суя мне в руки очередной бокал.

— Уважать, но… Вы, между прочим, знаете, насколько неблагоприятно влияет неумеренное употребление алкоголя на будущее потомства. Внуков-дебилов хотите?

— Внуков хочу… — согласился граф, ни шиша не поняв в моей тираде. — Вот за это самое… Выпить!

— Да не буду я.

— Выпить! — рассвирепел граф и дернул дочку за фату: — Гельда! Сказать герру мужу, чтоб выпить с любимым папаша!

— Мивый мув… — прожевала слова вместе со свиным окороком моя — дражайшая половина. — Выпифь! Не упрямьфя!

— Не буду! Если выпью… Вы, дубины средневековые, можете себе представить, что такое полноценный чапаевский припадок? Сколько строился ваш замок?

— Годов шесть десятков… — моргнул граф, явно ошарашенный «дубинами».

— А разнести по камешкам его за пять минут можно. Не верите? Себя не жалеешь, старый хрен, дочку пожалей! Где она медовый месяц проведет?

— Почему ругаться на папаша?.. Что есть «старый хрен»?

И правда… Это вино в голову ударило… Я хотел было извиниться, но вместо смиренного «простите» изо рта вырвалось:

— Какой ты мне папаша, кочерыжка моченая?! Тоже мне родственничек, аллюром в три подковы, м-мать!!!

— Не сметь обижать папаша! — поднялась во весь свой громадный рост Гельда.

Тут бы мне испугаться и спрятаться под кресло, но пугаться я уже не мог физически. Разбуженная алкоголем личность легендарного желтого комдива свойственным ей штурмовым натиском захватила мое сознание.

— А ты не гавкай, монумент с сиськами! — отлаял я супругу. — На мужа голос повышать? Щас дотянусь вон до того молота, живо спрессую тебя до приемлемых размеров. Жена да убоится мужа своего! Марш на кухню! Ма-алчать!

— Гельду никто не оскорблять! — зарычала Гельда, взмахнув огромными кулачищами.

— Я тебя оскорблял?! Да я даже не начинал. А сейчас начну, кобыла древнегерманская! Динозавр штопаный! Гип-по-по-там!!!

— Обида есть! — взвился старый граф.-Отмщение есть!

…Все-таки при всем своем неуемно-буйном отвратительном характере Василий Иванович Чапаев являлся отменным стратегом и прирожденным воином. Молниеносным его реакциям не стал помехой даже хронический алкоголизм. Когда Гельда обрушила на меня оба своих кулачища, я, управляемый сознанием желтого комдива, ловко скатился на пол, успев подставить под удар кресло, на котором только что сидел. Граф, с проворством старого рубаки размахивающий смертельной «утренней звездой», надвигался на меня с другой стороны.

Да, средневековые герры — это вам не малахольные солдатики двадцатого столетия! В рукопашной схватке булава, меч, «утренняя звезда» или простая дубинка значат намного больше, чем какая-то там паршивая винтовка.

Понятное дело, кресло после соприкосновения с кулаками моей нареченной разлетелось в щепы. Защищаться мне было нечем, так что я просто сшиб подскочившего графа с ног мгновенной подсечкой и влетел под стол, в дощатую поверхность которого тут же впился десяток мечей.

Секундное замешательство, во время которого я успел утереть пот со лба, — и по зале прокатился лязг и грохот — толпа облаченных в тяжелые металлические доспехи рыцарей разом рухнула на колени и на четвереньках, будто стая злобных железных собак, поскакала под стол.

Лучшего для меня положения нельзя было и придумать! Теснота образовалась ужасная. Сплюснутые друг другом рыцари, скрипя панцирями, как раки в ведре, грузно ворочались в полутьме, тогда как я, удачно выкарабкавшись на поверхность, бегал по столу из начала в конец и обратно — и подзуживал преследователей выкриками:

— Ага, вот и попался! По сусалам его, по сусалам! Р-руби, не жалей! Хэндэ хох! — Но набежавшая стража алебардами скинула меня со стола и прижала к стенке.

Пока слуги, обливаясь потом, вытаскивали за шпоры из-под стола рыцарей, пока те кричали:

— Отстать! Еще минутку! Вот-вот поймать! Он быть где-то здесь! — стражники провели собрание-пятиминутку на тему: зарубить меня сейчас или предоставить эту возможность господам?

Зря они так долго рассусоливали. С боевым кличем:

— Быстрота и натиск! — я перехватил ближайшую алебарду и перешел в сногсшибательное (в прямом смысле слова) наступление.

Стражников было не менее двадцати человек. Число герров, извлеченных из-под стола, превысило уже сотню. Где-то в дальнем уголке моего мозга бился в истерике ма-ахонький такой бесенок Адольф и пытался убедить бравого Чапаева, который, точно спрут, оккупировал целиком область моего сознания, в том, что врагов слишком много и лучше было бы, пока не отрублены руки и ноги, выпрыгнуть в окошко и скрыться.

— Ничего-о! — басил Василий Иваныч (ну то есть я), размахивая алебардой. — Прорвемся! Посмотрите, товарищи, какое открылось мне уникальное свойство средневековых доспехов! Если сильно долбануть — вот так вот! — сверху по шлему, то вражья башка проваливается внутрь кирасы и обратно уже принципиально не лезет… Вот так! Вот так!

Желтый комдив Василий Иванович Чапаев и бес в одном флаконе — сочетание просто убийственное. Смертельное оружие, по сравнительному эффекту равное разве что ядерной бомбе. Добавьте к этой гремучей смеси еще и тяжеленную алебарду, подумайте и прикиньте — и тогда уже не удивляйтесь тому, что, когда я немного успокоился и поостыл от азарта схватки, церемониальная зала напоминала автомобильную свалку. Осколки, обломки, покореженные металлические остовы да еще пара слуг, в немом изумлении прилипших к стенам, — и больше ничего.

Да, а супруга моя где? И тесть… Неужели я и родственников в пылу битвы не пожалел?

Перешагивая через стонущие и воющие кучки металлолома, волоча за собой бесполезную уже алебарду, я пошел к выходу. Так, ну приказ я выполнил и даже перевыполнил. Шухер навел в славном Бранденбурге по полной программе. Почему же меня не переносят обратно? Что же мне, здесь остаток жизни куковать? Странно… Где же — бух, бац и бум, знаменующие перенос из одного временно-пространственного периода в другой?

БУХ! БАЦ! БУМ! — от чудовищного грохота я даже присел, окутанный облаком пыли и известки. Неведомая сила сжала меня, закрутила — я закрыл глаза и затаил дыхание, по опыту зная, как тяжко переживать временно-пространственный перенос с полным желудком. Ну ничего… еще немного… Вот сейчас все закончится и Филимон скажет мне:

— Я есть испытывать любовь к милый муж! Сильный и всепоглощающий любовь!

— Что-о-о?

— Гельда залезать на люстра и сидеть там тихо-тихо! — счастливо сообщила Гельда, все так же сжимая меня в объятиях. — Гельда оттуда смотреть на все, а потом упасть вместе с люстра! Никогда не видеть такого великого воин! Гельда есть сильно рада, что герр Шульц оказаться настоящий рыцарь! Гельда прямо сейчас желать первый брачный ночь!

— Филимо-он! — заорал я, выдираясь из железобетонных ручищ.

— Кто есть Филимон?

— Филимо-о-он! Я ведь выполнил приказ! Переноси меня скорее!

— Не надо никакой Филимон! Я есть переносить! — согласилась Гельда. — Прямо в спальня!

— Филимо-о-он!

Чапаевская личность предательски испарилась из моего сознания вместе с парами алкоголя. Именно сейчас, когда мне так необходимо вмешательство желтого комдива!

Василий Иваныч, вернись! С двумя десятками стражей и сотней рыцарей я бы и сам справился, но с Гельдой мне нипочем не совладать. Филимо-он!

Каким-то чудом мне все-таки удалось вырваться. Правда, далеко я не убежал — споткнулся о расплющенную шарманку и шлепнулся прямо на герра Мюллера. От сотрясения тот очнулся и открыл глаза и выплюнул изо рта пучок белых перьев.

— Забирать! — простонал герр Мюллер. — Забирать шарманка, только больше не бить по голове ногами…

Витольд побывал здесь! А я в горячке боя и не заметил… Шарманщика Фридриха он, естественно, не нашел и с досады, видимо, здорово поколотил несчастного герра Мюллера, которому выпала честь исполнять «Августина…» вместо взятого под стражу предка Черного Барона…

Покая глупо медлил, осененный новым открытием, подкравшаяся сзади супружница ухватила меня за наголенник и потащила к двери.

— Филимон! — орал я, загребая руками по полу в попытке хоть как-то затормозить движение. — Василий Иваныч! Витольд! Барлог! Герр Мюллер! Организация Объединенных Наций! Комиссия по правам человека! Помогите хоть кто-нибудь!

— Милому мужу не есть нужна помощь! — комментировала отчаянные мои крики Гельда. — Милый муж сильный и сам справится со своей жена!

— Да я не в этом смысле! — крикнул я и замолчал.

Под руки мне попался непонятно каким образом уцелевший кувшин вина, заткнутый деревянной пробкой.

Вот оно — спасение!

Гельда уже поднималась, волоча меня за собой по лестнице; бедное мое тело колотилось о ступеньки, словно мешок с требухой, и медлить дальше было невозможно. Присосавшись к кувшину, я выцедил из него всю влагу до дна и, ощущая, как бесовская моя сущность гаснет, снова уступая место хмельному бесшабашному разгулу, пробулькал:

— Здравствуйте, Василий Иваныч Чапаев…

— Чшапаефф, — эхом отозвалась Гельда.