Вместе с вечерними сумерками на опустевший Герлемон вновь спустился плотный белесый туман. Он стлался по земле сплошным молочным потоком, тускло поблескивая на извивах едва заметными льдистыми иголочками. Наутро стены пустых башен Императорского дворца будут покрыты, как жирной копотью, серым липким налетом, который исчезнет под солнечными лучами уже к полудню. Но это будет утром.

А пока торчат из молочного клубящегося моря безмолвные башни; темные, мшистые понизу стены, будто гигантские корабли, навек вросли в землю; флюгера на тонких шпилях недвижны, только изредка – в полном безветрии – какой-нибудь из них, свистя железом, вдруг закрутится юлой и, замедляясь, заскрипит пронзительно, будто отчаясь найти верное направление. И остановится.

Янас, чутко прислушиваясь, замер посреди аллеи. Правая рука привычно легла на ясеневую рукоять топорика. Трое рейтаров, сопровождавших мальчика, затаили дыхание. Несколько минут было очень тихо.

– Пошли, – негромко проговорил Янас.

Они двинулись дальше по аллее. Меж кустарника, выстриженного в виде больших шаров. Сейчас, почерневшие и голые, кусты были похожи на громадных мертвых ежей. На ходу Янас тронул пальцем черную веточку. Она сломалась легко и хрустнула так громко, что все четверо поневоле вздрогнули и оглянулись. А стука их сапог по мраморному камню аллеи слышно не было – белесый туман глушил в себе всякий звук.

Настоящим лабиринтом был дворцовый парк. Совсем недавно здесь гремела музыка, на стройных тополях светили бумажные фонарики, на открытых эстрадах танцевали придворные, по аллеям, стуча деревянными башмаками, сновала челядь. А окна дворца горели разноцветными огнями, а на шпилях Золотой, Серебряной и Бронзовой башен развевались государственные флаги, и флаги с фамильным гербом Императора, и флаги с гербом Герлемона, а по стенам шагали стражники с алебардами на плечах, и ветер трепал золотые плюмажи на их шлемах, и каждый час – и днем, и ночью – канонир на сторожевой башне палил из пушки.

Таким Императорский дворец Топорик никогда не видел. Он застал его пустым и безмолвным. Как и сам Герлемон. Но по улицам города, заваленным ломаной мебелью, узлами, разнообразной нехитрой утварью поспешно бежавших горожан – и еще голыми трупами, – бродили мародеры, а во дворце не было никого.

Кроме десятка монахов и жирного перепуганного старика в лохмотьях когда-то богато изукрашенной одежды. Они стояли в открытых дворцовых воротах – кучка оборванных, голодных людей, неумело держащих в руках оружие.

«Мародеры», – подумал тогда Янас, но Тремьер и отец Матей при виде старика преклонили колени. Чуть погодя, звеня кольчугами, склонились к земле все полторы сотни лакнийских дружинников.

– Император? – тревожно спросил с колен Тремьер.

И тогда старик выронил крест, который стискивал обеими руками на груди, и заплакал.

Это был епископ Симон.

Аллея развернулась неширокой площадкой, в центре которой возвышалась крытая эстрада, похожая на невероятно большую раскрытую раковину. Должно быть, в прежние времена здесь помещались музыканты императорского оркестра.

Янас задержался у эстрады – в глубине темной раковины ему послышался шорох. Минуту он простоял недвижно, напряженный, изо всех сил сдерживая рвущееся из груди дыхание. Потом расслабленно выдохнул:

– Пошли. – И зашагал, огибая эстраду, к продолжению аллеи, туда, где воздевали к ночному небу черные корявые пальцы-ветви голые деревья.

– Ноябрь месяц, – слышал он за спиной негромкий разговор лакнийцев, – у нас по эту пору давно снег лежит…

– Да и здесь, что ж ты думаешь, зимы, что ли, не бывает?

– Откуда мне…

– А я вот два года в Императорских полках отходил. Пелипа бил и под Бейном, и близ Халии. Я знаю. И тут снег, что ж ты думаешь. Не столько, сколько у нас, но тоже. А сейчас – нету. Холодно, бей его колотушкой, а снега нету. Только туман этот чертов по ночам. Разве так должно быть? Как ночь, так туман. Уж второй месяц…

– А я слыхал, это и не туман вовсе. Это вроде как живое что-то. Днем спит, а ночью просыпается.

– Неужто?..

– Что ж ты думаешь? Так оно и есть, бей его колотушкой. Пущай и здесь откушают того, что мы глубокой ложкой хлебнули.

– Тихо! – шикнул на ратников Топорик.

Разговоры смолкли немедленно. Янас развернулся и, осторожно ступая, пошел обратно, к раковине эстрады. На полпути оглянулся и подал знак лакнийцам – мол, обходите другой стороной.

Трижды тихонько свистнула сталь вылетающих из ножен мечей. Один из ратников – тот, который рассказывал, как два года бил мятежного графа, – пошел вслед за мальчиком, двое других – туда, куда им было указано.

Янас вскочил на возвышение эстрады, сразу опустился на одно колено и вытащил из-за пояса топорик. Чуть отвел руку, готовясь к броску. И, не оборачиваясь, махнул безоружной рукой.

Трое лакнийцев одновременно нырнули в глубину раковины. Кольчуги мелькнули большими стальными рыбами и исчезли во тьме. Но только на мгновение. Янас не успел еще войти в то судорожно-нетерпеливое состояние, которое охватывает человека за секунду до смертельного боя, как наружу – в гущу тумана под эстраду– вылетел чернобородый мужичок в драной кожаной куртке. За ним, тяжело дыша от отпустившего напряжения, вышагнули лакнийцы. Один из них меч уж заложил за спину, а в руках держал большой мешок, перешитый из старого одеяла, наполненный чем-то наполовину.

– И сюда добрались… – крякнул он, бросая мешок к ногам поднявшегося Топорика, а сам спрыгивая к мужичку.

– Чего шныряешь?! – зарычал он, хватая того за горло. – Мало тебе в городе добра осталось? А? С золоченой посуды жрать хочешь? В императорских подштанниках коров пасти?!

– Господа стражники… – заскулил, суча ногами, мужичок. – Помилуйте неразумного! Сказывали – никого нету тута… Я ж не для себя ж! Думал, вот пройдет эта погань стороной, вернутся опять прежние времена, а я тут как тут – государю Императору его добро сберегший… Токмо за-ради этого, за малую благодарность монаршей особы, даже не для пропитания детей своих…

– Ну, зачастил… – уже беззлобно буркнул ратник, ловко скручивая мародеру руки за спиной снятой с плеча веревкой. – Об Императоре он заботится, навозник…

– Только за-ради милости государя! Вот вернется государь, а я ему в ножки – такой-то и такой-то, что мог, то сберег… Ай, господа стражники, больно ведь!

Янас заложил топорик обратно за пояс.

– Какие мы тебе стражники… – пробормотал кто-то из лакнийцев. – Тех стражников теперь с фонарями поискать. Как и твоего Императора…

Мужичок заткнулся на полуслове, с ужасом оглядывая вооруженных людей.

– Теперча, – громко проговорил стягивавший узел ратник, – у нас Император другой. Хороший у нас теперча Император. Который не сбежит незнамо куда, бросив и Империю, и подданных… Волоките его, ребята, во дворец!

– Ой, господа страж… Ой, добрые господа, не казните неразумного! – запричитал с новой силой мужичок. – Ведь дети малые… Ведь токмо за-ради…

– Захлопнись, – добродушно посоветовали ему, потрепав латной рукавицей по шее, – а то сами захлопнем…

Да, то было ошеломляющей новостью.

– Погибли, совсем погибли… – бормотал Симон. С неестественным проворством он, пыхтя и фыркая, ковылял впереди Тремьера, Матея и Топорика вверх по крутой лестнице Золотой башни. – В ночь на седьмой день того месяца вдруг опустился на дворец густой туман… Тянулись из тумана сотни рук, а на каждой руке, где полагается ладони быть, голова без глаз, но с разверстой пастью, где языки горят зеленым пламенем, а от головы еще руки, длинные как змеи, а на каждой руке голова без глаз и с пастью… И все пасти свистят разом, переливаются оглушительным свистом…

– В ночь на седьмой день прошлого месяца, – мгновенно подсчитал Тремьер, оглянувшись на Матея и Янаса, – как раз тот день, когда сдох ублюдок Барлад…

– Когда Ключ оказался у Пелипа, – отозвался отец Матей.

– Когда вспыхнул и сгорел дотла родовой замок Крудов, – закончил Янас.

Епископ споткнулся.

– Ключ… – прошептал он. – То, что вы сказали, – это правда?

– Истинная, – спокойно подтвердил Тремьер.

Епископ опустился на ступеньку. Он вдруг всхлипнул, и живот его затрясся на монументальных коленях.

– Тогда – конец… Я чувствовал… Я… ждал этого… Когда дьявольский туман вполз во дворец, начался хаос. Зеленое пламя и серый дым затянули коридоры. Стража рубила оскаленные пасти вслепую – и убивала друг друга. Я сам видел, как капитан Летучего полка бросился к императорским покоям, а дымная струя, выросшая в руку со множеством пальцев, схватила его и швырнула о стену. Там и теперь еще видны следы от нескольких выпавших камней. Я видел, как генерала Гальбара зарубили его же воины, ослепленные дьявольским наваждением, и сами погибли под мечами друг друга. Я видел, как Летучих проклятый туман рвал на куски, как пасти, полыхая нечистым пламенем, отхватывали им головы, как мечи, стрелы и пули пролетали сквозь призрачное тело чудовища, не причиняя ему никакого вреда. А утром, когда бойня закончилась, во дворце были только трупы. Изуродованные, разорванные, изгрызенные трупы. И в покоях Императора… И в покоях Императрицы… и внизу, в казармах дворцовых стражников… И в казармах Летучих… Ничего не осталось живого. Кто выжил, те сбежали и вряд ли когда-нибудь вернутся…

– Император? – спросил снова Тремьер.

Симон опустил голову, распластав двойной подбородок по обнаженной в прорехе сутаны потной груди.

– Его не было среди живых. Вряд ли ему удалось бежать. Скорее всего, он… Трупы в его покоях оказались столь изорванными, что мы не смогли узнать погибших. Императора больше нет.

– А как вы, ваше святейшество, остались в живых?

– Мы с братьями спустились в часовню. Часовню Герлемона Святоборца. И молились, молились… Чудовище не смело проникнуть в часовню. Святой Герлемон берег нас. Спаслись только мы одни. А на следующую ночь туман вернулся. Он распространяется все дальше и дальше, в город и еще дальше – за городские стены. Жители города бегут в ужасе… Все бегут. Только мародеры… Мы голодаем… Даже птиц нет в округе… Собаки… Крысы… Туман…

Старик уже начал заговариваться. Подоспевшие монахи молча подняли его грузное тело и поволокли наверх. Там, в коридорах и комнатах Золотой башни, где некогда были покои государя Императора и государыни Императрицы, стонала сквозняками из выбитых окон угрюмая пустота. Янас ожидал увидеть останки защитников дворца, но трупов не было. Сохранились только давно засохшие следы кровавых подтеков – у дверей спальни Императора ломкая черная корочка сплошь покрывала и пол, и стены – да еще устойчивый приторный запах разложения. Епископа внесли в комнату, где когда-то помещалась личная охрана государя, уложили на втащенный следом топчан. Тремьер, отец Матей и Топорик сели у топчана на стульях, принесенных безмолвными черными братьями, вокруг столика, где для них приготовили воду и хлеб. Проделав все необходимое, монахи удалились в коридор. И из коридора ни разу не донеслось ни звука.

Матей молча смотрел на еду и питье. Янас протянул руку к кувшину, но отчего не решился отпить ни глотка.

– Он освобождал проход к часовне, – проговорил вдруг Тремьер. – Освобождал проход для Ключника.

Матей вздрогнул.

– Кто? – спросил Топорик.

– Пелип называл его – Мартин. Сначала. Потом он называл его по-другому.

– Мартин Паршивый, – морща лоб, припомнил проповедник. – Да, я слышал об этом изверге. Слышал и о том, что он перешел на сторону Братства Красной Свободы.

– Скорее, Братство встало на его сторону, – пробурчал Тремьер.

– Как это понимать?

– Чтобы это понять, нужно было быть там. И видеть все это. Мне трудно это объяснить. Это можно лишь почувствовать. Мартин… его душа была наиболее подходящей для того, чтобы…

– Впустить в себя дьявола, – договорил Матей.

Епископ зашевелился, открыл глаза.

– Воды… – хрипло попросил он.

Янас наклонился над ним с кувшином. Прозрачные струйки потекли с углов рта старика. Симон закашлялся, выплевывая воду. Матей, придерживая, поднял его голову.

– Вы должны знать… – заговорил епископ. – Это очень важно… Господин Тремьер, нам нужно остаться с вами наедине. Вы – последний из тех, кто еще верен Императору, хотя самого Императора нет.

– Это необязательно, – сказал Тремьер как-то даже лениво наблюдая за Симоном, откинувшись на спинку стула. – Эти люди знают уже слишком много, чтобы стоило от них что-либо скрывать.

– Часовня… – выдохнул епископ. – Часовня теперь открыта. У нас нет защиты… Нет солдат, нет стражи… Я готов благословить на престол любого мятежника из тех, что десятками ходят по окраинам Империи. Я готов признать его государем волей Божией, лишь бы он занял дворец и впустил в Герлемон свои войска. Но теперь никто даже и близко не смеет подойти к городу! Все боятся! Боятся! Только отчаянные мародеры и голодные бродяги, в которых превратились жители некогда славной и богатой… столицы нашей… Империи… – Симон снова попросил воды, но, отпив несколько глотков, закашлялся и вылил выпитое себе на грудь. – Часовня! Часовня, где был погребен Герлемон Святоборец… Там находится нечто, что необходимо охранять… пуще всего самого святого на свете. Приготовьтесь, господа! Сейчас вы услышите то, что, кроме меня и самого государя Императора, никто не знал. Но сначала я должен взять с вас клятву…

Тремьер усмехнулся:

– В клятвах тоже нет никакой нужды. Вряд ли, ваше святейшество, вы сообщите нам что-нибудь новое.

– Боже великий… – стонал епископ. – Слава тебе за то, что послал ты нам защиту, на которую мы уже и не надеялись… Прости нас, Господи, за грехи наши и ошибки, что привели к явлению того, чье имя я не дерзну называть сейчас… Вы ведь не уйдете?! – вскинулся он вдруг, пытаясь бессильными руками поймать руки сидевших рядом. – Вы ведь не оставите часовню без защиты? Молитвами я могу отогнать беса, но в святом пророчестве сказано, что тот, кто придет, чтобы открыть Врата, не будет порождением Преисподней! Что мне сделать, чтобы вы остались? Что я могу сделать для вас?!

Тремьер поднялся так порывисто, что его стул, накренившись, рухнул на пол. Несколько минут он стоял неподвижно, глядя прямо перед собой, затем упал на колени.

– Благословите меня, ваше святейшество! – выговорил он, и глаза его заблестели. – Благословите меня на престол!

Двое ратников поволокли мародера ко дворцу. Топорик проводил их взглядом. Эти еженощные дозоры по затянутым жутким туманом дворцовым окрестностям помогали решить проблему рабочей силы. Разоренный дворец надо было восстанавливать. Но еще более важным делом было достать пропитание. Лакнийским наемникам заплатили вдвое больше обычного и еще обещали втрое; золота во дворце было достаточно, но с пищей дело обстояло хуже. Первым своим приказом Тремьер распорядился оцепить плотным кольцом порт, где стояло на приколе несколько торговых кораблей, разогнать оттуда орды мародеров, понемногу и боязливо грабивших корабли на своих лодчонках. На некоторое время новый Император и его гвардия оказались обеспечены пропитанием. Затем стали отряжать наемников группами в окрестности города: ловить и гнать к дворцу брошенный скот, вывозить провизию из опустевших поселков и хуторков. Но группы были немногочисленны и едва справлялись с тем, чтобы отбивать добычу от банд мародеров, а уменьшить охрану дворца в пользу «охотников» (так их стали называть) Тремьер не решался. И тогда стал посылать «в охоту» изловленных мародеров. Отец Матей поначалу решительно противился этому проекту, да и Топорик тоже сомневался.

– Разбегутся, – предрекал Матей. – К чему тогда и ловили?

Но группы «охотников» исправно возвращались, и не с пустыми руками. Более того, с ними приходили оборванные, оголодавшие, обовшивевшие горожане, уставшие бродить по безлюдным улицам и голым полям, окаменевшим от бесснежной и жестоко морозной зимы. Приходили со своими семьями, счастливые не столько оттого, что у них теперь есть кров и защита, сколько – что есть настоящий Император. Да Тремьер, сын гончара, и показал себя настоящим Императором. Дворец понемногу оживал. Оставалось только одно, с чем он не мог справиться: сумеречный туман не уходил из Герлемона. И все еще оставался опасным.

– Туда, – скомандовал Топорик.

Они свернули с аллеи к навесному мосту через наполненный белесым туманом канал. Под ногами застучали насквозь промерзшие бревна – наконец-то они могли слышать свои шаги! Непонятно, по какой причине, но это изрядно придало Янасу бодрости.

Впрочем, мост скоро закончился входом в широкую «зеленую» галерею. Когда-то галерея, затянутая поверху и с боков виноградной лозой, была уютным и прохладным местом для отдыха придворных, где через каждые несколько шагов стояли низкие покатые скамьи с крохотными столиками для напитков. Сейчас здесь сохранились только поперечные полукруглые прутья, на которых болтались почерневшие и съежившиеся обрывки лозы. И скамейки все рассохлись и покосились, точно необъяснимо подгнили снизу. Янас шел по галерее, и ему казалось, что он идет внутри скелета чудовищной змеи – мелькают над головой белые прутья-ребра, раскачивается на них истлевшими сухожилиями иссохшая виноградная лоза.

– Стой! – проговорил Янас.

– Я ничего не слышал, – помедлив немного, шепнул в ответ ратник.

Топорик обернулся к нему. Был ратник молод, бледен лицом и рыжеволос. Это он, тот самый, что тосковал о родной заснеженной Лакнии. «Как же его зовут? – подумал вдруг мальчик. – Не могу вспомнить…» Он первый раз выходил с этим парнем в дозор. «Надо было отправить его с мародером, оставить себе более опытного», – с досадой сказал себе Топорик.

– Как тебя зовут? – хотел спросить он, но почему-то вместо этого доверительно проговорил:

– Я тоже не слышал. Я почувствовал.

Лакниец раскрыл рот и слышно сглотнул.

– Держись за мной.

С этими словами Янас скользнул между прутьев. Он побежал, пригнувшись, меж черных и голых деревьев, ощущая спиной неровное дыхание ратника. Когда деревья расступились, мальчик остановился, предостерегающе поднял правую руку с зажатым в кулаке топориком. И услышал позади лязг стали – воин обнажил меч– и сразу после этого тихое восклицание:

– Гроб Господень!

За деревьями открывалась широкая площадка, густо уставленная разнообразными конструкциями из металла и древесины. Краска, покрывавшая конструкции – еще месяц назад яркая и свежая, – потеряла цвет и облупилась. Из-за этого, а еще из-за мрачной безветренной тишины и пухлых малоподвижных туманных волн, думалось невольно, что на площадку стащили пыточные станки со всех темниц Герлемона.

– Что это? – прошептал ратник.

– Карусели, – подумав, ответил Топорик. – У нас в Верпене такие в ярмарочные дни стояли на площадях. Ну, не совсем такие… похожие… Давно…

Он глубоко вздохнул, чтобы перевести дыхание после бега, а отчасти и от воспоминаний тоже. Отчего его тянет на откровенность с этим парнем? Странное какое-то чувство, даже и не чувство, а предчувствие – наряду со все усиливающимся ощущением опасности – овладевало мальчиком. Наверное, вот почему: юный лакниец чем-то напоминает Янасу его самого, когда он только встретил Ключника. Когда это было? Кажется, что несколько десятков лет назад. А прошло менее полугода. Но как все изменилось! Как изменился сам Янас. Как резко и неожиданно повзрослел. И дело было даже не в том, что на его подбородке пробивались редкие светлые волосинки… Словно кто-то невидимый, но ясно ощутимый постоянно стоял за его спиной – и Янас этого невидимого чувствовал всегда, даже во сне. И другие, кто окружал мальчика, – тоже.

– Еще один, – шепнул подобравшийся поближе к Янасу ратник.

– Нет, – качнул головой мальчик, пробуя пальцами рукоять топорика. – Это другой…

Лакниец вздрогнул. Перехватив меч левой рукой, правой он попытался перекреститься, но Янас вовремя остановил его.

– Не надо, – сказал он. – Услышит…

Человек, показавшийся по ту сторону площадки, двигался вперед, прямо на них, затаившихся за древесными стволами, двигался небыстро, сильно наклонившись вперед, так, что не было видно его лица. Ноги его по мере движения не опережали одна другую, а волочились вслед за телом, как хвосты воздушного змея. Руки безвольно висели вдоль туловища. И – вот странно – одет он или обнажен, с точностью нельзя было сказать.

Янас вытащил топорик. Прикинул его на руке, примериваясь, и тот, кто шел через площадку, неожиданно сменил направление.

– Черт! – скрипнул Янас зубами.

– Что? – обернулся к нему юноша.

– Верни его, – приказал мальчик. – Только быстрее и осторожнее. И сразу назад, ко мне. Понял? Давай!

Лакниец побледнел еще больше. Он поднялся, пошел наискось через площадку. Потом побежал.

Янас подался вперед.

«Как же его зовут? – мелькнула в голове совсем ненужная мысль. – Вроде бы слышал уже его имя и забыл…»

Ратник уже настиг существо, но оно повернуло назад. Лакниец едва не упал, спеша за ним, – и тут оно развернулось. Заорав, то ли от испуга, то ли от неожиданности, он взмахнул двуручным мечом.

– Назад! – крикнул ему Янас.

Клинок, не встретив никакого сопротивления, пролетел сквозь тело твари. Юношу занесло вперед – на существо, которое выбросило ему навстречу руки, оканчивающиеся не пальцами, а парой толстых отростков. Одна рука оказалась длиннее, она мгновенно оплелась вокруг побагровевшего лица ратника, другая – короткая – ткнулась ему в лицо, забивая рот. Юноша прянул назад и забился в тесном обхвате. Замычал.

Топорик прыгнул вперед, размахиваясь.

Существо почуяло его. Не поворачиваясь всем туловищем, она вытянуло и извернуло шею. Янас понял, почему истошно вопил лакниец, когда на секунду увидел лицо твари, – если можно назвать лицом две треугольные костяные челюсти, сплошь утыканные длинные изогнутыми иглами. Янас метнул топорик, почти не целясь.

Стальное лезвие, хотя и было втрое уже, рассекло существо надвое. Нижняя половина, опрокинувшись, утонула в тумане, а верхняя, перед тем как упасть, судорожно дернулась, взметнув вверх обе конечности. Лакниец взлетел высоко над площадкой и рухнул вниз с полуоторванной головой. Клочья тумана и брызги крови плеснули над ним.

И тотчас рядом выросли еще две твари – в них совсем не было ничего человеческого. Длинные, извивающиеся щупальца, увенчанные сокрушительными челюстями и покрытые бесчисленными маленькими усиками, как щетиной. Янас бросился за топориком, вонзившимся в столб качелей на другой стороне площадки. Уже добежав и схватив оружие, он услышал призывные крики. Меж черных деревьев замелькали стальные кольчуги.

– Назад! – закричал мальчик. – Назад… – тише добавил он, видя, как щупальца, держась прямо, будто подвешенные сверху, поплыли навстречу шуму.

Четверо наемников ворвались на площадку.

Первому, не успевшему еще замедлить бега, одна из тварей укусом мощных челюстей вырвала грудную клетку– как обезумевший узник рвет сплетенье ржавой решетки на окне своей тюрьмы. Залитый кровью до ног воин рухнул ничком, распластав руки, освобождая проход второму, который сумел нанести мечом бесполезный удар, но через мгновение был спеленат белесым телом, стиснут до хруста костей и вышвырнут прочь, переломанный и обмякший, словно тряпичная кукла.

Топорик пригнулся, и мертвое тело, размахивая безвольными конечностями, пролетело у него над головой.

– Уходите! – снова закричал он и, рванувшись вперед, ударил сверху вниз по обернувшейся к нему оскаленной пасти.

Взорвавшись фонтаном бесцветной крови, обезглавленное щупальце втянулось в туман – будто ушло под землю.

Оставшиеся в живых двое лакнийцев попятились, держа мечи рукоятью к груди, острием к врагу.

Янас размахнулся второй раз, но щупальце, неожиданно подскочив, скрутилось в тугое колесо и со страшной силой толкнуло его в грудь. Мальчик кубарем покатился по земле, разбрызгивая вокруг себя молочный туман, как воду.

Остановившись, он не слышал ничего, кроме шума крови в ушах, не чувствовал ничего, кроме обжигающей боли в груди, не видел ничего, кроме ужасной пасти, нависшей над ним.

Он сжал правый кулак. Пресвятая Богородица, славлю тебя!! Он не выронил из рук оружия! Ощутив теплую и твердую округлость ясеневой рукояти, Янас перевернул топорик лезвием вверх и скользящим ударом разрезал нижнюю челюсть наискось. Потом поднялся на колени и бил еще и еще, покуда клинок встречал сопротивление плоти. А потом упал.

Когда его поднимали, он еще озирался, не веря, что все закончилось. И только по дороге во дворец – лакнийцы вели его под руки – заметил, что куртка на груди и на животе изодрана в клочья и пропитана кровью. Щетинки на теле твари оказались острыми как бритвы.