Вход в ее спальню охраняли два бронзовых грифона. Прикрыв за собою дверь, Николас на мгновение закрыл глаза и глубоко вдохнул теплый и пыльный воздух.

Со стен беззубо скалились жреческие маски утенгофских язычников. Решетку окна обвивали медные змеи – их чешуйки тусклым блеском отражали пламя шести свечей. Николас улыбнулся: бронзовый сатир все с той же страстью, что и два года назад, обнимал бронзовое дерево – разве что застывшие его чресла еще сильнее позеленила окись.

Колеса колесницы прочно увязли в мраморных напольных плитах. Рогатый возница-демон взметал изогнутый хлыст над пустотой. Николас, проходя к окну, провел ладонью по его черному телу – мореное дерево отозвалось тихим шелестом. Шелковый полог неслышно отлетел в сторону, и из темного нутра колесницы Катлина спросила:

– Вас подвезти куда-нибудь?

Он задул свечи, приоткрыл одну из ставней. Синеватый утренний свет вытеснил из комнаты пыльную темноту. Катлина потянулась на постели, провела рукой по голове – черные волосы пролились на плечи и простыню.

– О тебе давно не было ничего слышно, – сказала она.

Николас вынул из-за пазухи сверток, развернул его, бросил нож в огненный зев камина.

– Значит, и спрашивать не стоит, – проследив за его движениями, продолжила она. – Сегодня весь Верпен узнает… Хочешь чего-нибудь выпить?

– Хочу, – сказал он.

Катлина подняла с изголовья серебряный колокольчик. Николас повернулся к каменной гаргулье над камином, сунул руку в разверстую пасть и сжал пальцы на стальном языке. Резко дернул. Натужно заскрежетав, нижняя челюсть каменной твари опустилась еще ниже. Николас с усилием выкатил на каминную полку небольшую металлическую шкатулку, поднял крышку.

Как всегда, у него сильнее забилось сердце. Он снял с безымянного пальца кольцо – с тяжелым стуком оно упало в шкатулку. Теперь на бархатном дне лежали четыре предмета, выкованные из сине-черного эльваррума: полый сферический цилиндр (когда-то он исполнял роль каркаса подзорной трубы), ширококрылая бабочка (была брошью, пока Николас не сплавил с нее оловянный крючок), маленький подсвечник на четырех лапках (за этим подсвечником пришлось пробираться в осажденный Братством Красной Свободы Острихт) и кольцо.

Николас положил обе ладони в шкатулку, кожей ощущая холодные гладкие грани. Цилиндр. Бабочка. Подсвечник. Кольцо.

Хлопнула дверь. Старик Питер, шаркая подагрическими ногами, внес в спальню обернутую в пергамент бутылку, поставил на прикроватный столик, неуклюже поклонился Николасу и повернулся, чтобы уйти. На его спине выше седого затылка торчал острый, как плавник, горб. Пожалуй, сейчас никто, кроме Николаса и Катлины, не знал, что вовсе это не горб на спине Питера, а третья рука, высохшая и недвижная, навсегда окостеневшая в крутом локтевом сгибе. Питер был рожден уродом, а заканчивал свою жизнь экспонатом в обширной коллекции диковинных вещей Катлины.

– А у меня тоже есть кое-что новое, – похвастала она, поднимаясь с постели и накидывая на круглые плечи сорочку. – Посмотри…

Николас обернулся.

Катлина держала в руках белый череп. Вытянутая огромная морда, стертые почти до основания желтые зубы, два рога – один, маленький, чуть ниже пустых глазниц, другой – много больше – выше носовых отверстий.

– Это из Лакнии, – сказала Катлина. – Голова огнедышащего дракона. Торговец говорил, что его кости, перемолотые в муку, делают стариков молодыми.

– Это носорог, – произнес Николас, закрывая шкатулку.

– Что?

– Зверь с Черного континента. Не расстраивайся. Свирепостью носороги ничем не отличаются от драконов.

Катлина помолчала, поджимая губы. Пламя гудело в камине.

– О, – проговорила она наконец, опускаясь в постель. – Нико не верит в драконов…

– Нико верит в носорогов. Потому что видел их своими глазами.

– Нико не верит в драконов, – откидываясь на подушки, повторила Катлина. – Зато Нико верит в Потемье. Хотя никогда не видел Потемья. Нико странный…

– Перестань, – попросил Николас.

Он приблизился к ней.

– Никогда не видел Потемья! – нараспев проговорила Катлина. – Но верит в него, бедненький странный Нико…

«Не надо было затеваться с этим чертовым черепом, – подумал он. – Дракон так дракон…»

Она вытянула белую ногу и подушечками пальцев мазнула его по бедру:

– Говорят, что женщины-демоницы из Потемья прекраснее человеческих настолько, насколько изумруд прекраснее соломенного кирпича.

Он развязывал шнурки на куртке. Два верхних поддались легко, а остальные пришлось порвать.

– Говорят, что потемники – непревзойденные воины. И лучшие из них – эльвары. Они обладают силой буйвола, ловкостью змеи и чутьем волка… Владеют искусством магии, раны их затягиваются сами собой, и само их тело – смертельное оружие…

Николас скинул куртку, опустил руки к ремню штанов. Под его смуглой кожей задвигались мускулы – тонкие, прочные и мощные, как стальные змеи. Катлина замолчала, сузив заблестевшие глаза. На локтях Николаса серели короткие и изогнутые костяные клинки, один из клинков был чуть запачкан подсохшей кровью. Он наклонился, чтобы стащить штаны. Такие же клинки, только намного меньше, тянулись вдоль по его позвоночнику – от основания черепа к пояснице.

Штаны полетели в сторону. Николас минуту стоял перед Катлиной совсем голый – и человек, и не человек. Утренний ветерок трепал занавесь на окне, в комнате становилось то светлее, то темнее. Костяные клинки на теле Николаса хищно поблескивали.

– О, – совсем тихо сказала Катлина, скользнув по нему глазами сверху вниз, – в сказках про Потемье никогда не говорится о том, какие эльвары любовники. И совершенно зря…

Николас нырнул в нутро колесницы и задвинул за собою шелковый полог.

– Господи, я думала, что уже никогда… – прошептала она совсем другим голосом. И закрыла глаза.

…Через четверть часа они откупорили бутылку.

– Почему тебя так долго не было? – неожиданно спросила Катлина, принимая бокал.

Николас, наливая себе, помедлил с ответом.

– Потому ты и злилась? – произнес наконец он.

– Да… То есть совсем нет. Прошло столько времени, а от тебя никаких известий. Я начала думать, что ты…

Ему пришлось усмехнуться:

– Ты боишься за меня? Не стоит. Убивать меня – занятие настолько тяжелое и опасное, что мало кто на это решается. Хотя охотники находятся до сих пор…

– Я знаю, – быстро проговорила она и посмотрела на него сквозь наполненный чистым багровым светом бокал. – Я не об этом. Нико… Посмотри. – Она потянула с виска прядь, в которой блеснул белый волосок. – Видишь?

Он видел. Еще два седых волоса прятались на макушке, один снизу, под затылком, но об этом вряд ли стоило говорить Катлине.

– Я начинаю стареть, а ты еще очень долго останешься таким, как сейчас. Через двадцать лет я превращусь в старуху, через тридцать или сорок – умру.

– Среди старух встречаются очень милые особы.

– Я не хочу так… – всхлипнула она. – Мы должны как в песнях… Вместе состариться и умереть в один день. Я понимаю, что тебе так… нельзя, но… Прости, я… – Сбившись, она отпила глоток, задержала бокал у губ, вздохнула и опорожнила его до дна.

– Обещаю тебе, – сказал Николас. – Когда умрешь ты, умру и я.

Слова сорвались с его губ словно сами собой. Но он тотчас почувствовал, что сказал правду. Он действительно хотел этого. И если бы это было возможно – если бы он точно знал, что это возможно, – он бы прямо сейчас взял шкатулку с эльваррумом и утопил ее во рву за городской стеной. Как, черт возьми, это сложно: понять, что для тебя важнее: Катлина – или?.. Эти мысли вдруг сильно взволновали его. Через несколько секунд волнение переросло в страх. Николас выпил вино, потянулся за бутылкой. Катлина замотала головой:

– Я больше не буду… – и вдруг заплакала.

– Эльвары, – говорила она сквозь слезы, – из старинных сказок умеют накладывать проклятия. Я хочу, чтобы ты был со мной всегда, но не вынесу, если… если ты из-за меня… Ведь получается, ты сейчас наложил проклятие на самого себя…

На это Николас не нашел, что ответить. Только через силу усмехнулся, давая понять, что сказанное им было всего лишь шуткой. Отставив бокал, он отпил прямо из бутылки. Очень странный получился разговор. Странный и пугающий.

Пока он пил, она устроилась рядом, положив голову ему на живот. Ее тяжелые волосы приятно холодили пах. Она еще всхлипывала, слезы проложили две дорожки вниз по его бедру.

– Когда я проснусь… только не уходи сразу, ладно? – попросила она еще, обнимая его руку.

Трактир Жирного Карла был, наверное, единственный такой во всей Империи – открывался рано утром и закрывался с первыми сумерками. В трактире Жирного Карла напитки и еда подавались бесплатно, Карл никогда не требовал с посетителей ни монетки. И посетители никогда ничего не требовали с Карла. Он сам отлично знал, кому поднести медовый пунш в стеклянном бокале, а кому – разбавленное кислое пиво в глиняной кружке с отколотой ручкой.

Сегодня утром, должно быть, первый раз в жизни его рука дрогнула, наливая пиво. Он еще раз глянул на мальчика и вдруг смахнул со стойки глиняную дрянную кружку, поставил стеклянный бокал и плеснул в него красного молодого вина – до половины.

– Гюйсте… – жадно выпив, выдохнул Топорик.

Лоснящимся подбородком Карл указал куда-то за спину Топорику. Тот обернулся. Только сейчас он заметил, что трактир-то полон на треть. Рыжий Титус и Дирик Бомбардир, оставив игральные кости, пристально смотрят на него, Топорика. Выглядывает из-за своей кружки Коротышка Эм, Косой Фин пощелкивает по стальному клинку, лежащему перед ним на столе и вроде бы глядит куда-то в угол, но один его глаз, широко раскрытый, с прыгающим, как зеленая горошина, зрачком, уставлен прямо в лицо мальчика. Стукнула дверь, вошли еще двое; с порога заметив Топорика, один как-то непонятно присвистнул. Обитатели Обжорного тупика возвращались с ночной работы. Через каких-нибудь два часа трактир Жирного Карла будет переполнен, а ближе к вечеру опять опустеет…

Из-за стола в переднем углу поднялся Гюйсте. Хорошее место у него – прямо за дверью. Вошедший не видит Волка, а у Волка весь трактир как на ладони.

Гюйсте пошел к стойке меж столов, большой и сгорбленный, как обезьяна, по привычке безногого катиться на тележке длинными руками загребая по столешницам. Дошел, положил лапищу на плечо мальчику, сокрушенно покачал плешивой головой. Тут уж Топорик не выдержал. Захлебываясь и хлюпая носом, он начал рассказывать: и как вошли, и про капкан, обо всем торопился рассказать. Не хватало еще разреветься тут – перед всеми, благо Волк, кажется, понял и, не снимая руки с плеча, повлек Топорика за свой стол. По дороге зыркнул по сторонам: Рыжий и Бомбардир снова занялись игрой, Коротышка уставился в кружку, Косой задрал лохматую башку вверх, это значило – смотрел перед собой, на стойку. И другие больше не глядели на Топорика.

У двери Волка ждал какой-то низенький человек, завернутый в серую монашескую рясу, с капюшоном, надвинутым на лицо даже здесь, в темном и продымленном зале. С этим низеньким Волк и разговаривал о чем-то, пока Карл не заставил Топорика обернуться.

– Так я рассчитываю на тебя, Гюйсте, – сказал «монах», подвигаясь к двери.

Волк хлопнул его по плечу, и Топорик услышал, как он негромко проговорил:

– Будет тебе твой Ключник, не беспокойся. Слово Висельника – стальное слово.

Мальчик не понял, про какого Ключника шел разговор, вроде бы среди Братьев никого с таким прозвищем не было… Да он и не старался понять, не до того ему было. Там, за столом, Гюйсте, дав хлебнуть мальчику из своего бокала, подпер подбородок руками – приготовился слушать. Топорик начал заново. Когда дошел опять до капкана, сбился. Шваркнул грязным рукавом по лицу. Ему вдруг пришло в голову, что Гюйсте может подумать – бросил он Головастика одного, а сам… Но Волк, глядя строго и понимающе, покивал: верю, мол, тебе. Кому другому поостерегусь верить, а тебе, Янас… Я ж тебя сам привел! А Головастик… С кем не бывает. Такая уж наша судьба. Потому и называемся Братством Висельников, что жизнь кончаем кто – в петле, а кому повезет – от холодной стали. Да, дьяволово семя, так оно и есть! А Головастик долго не мучился, по всему видно. Нашли его на рассвете недалеко от дома ювелира, в канаве. На теле всего две раны были: нога раздроблена и в спине, под левой лопаткой, аккуратная дырка. Зато сам спасся, Янас, ведь верно? От неминуемой, дьяволово семя, смерти ушел. Поэтому не хныкать нужно, а Бога благодарить. Или лукавого. Или обоих сразу – на всякий случай.

Как Волк упомянул нечистого, Топорик повел рассказ про странного незнакомца из подземелья отца Лансама. Что за незнакомец? Как он попал в застенки святого отца? Похоже, что не случайно, а знал, куда шел. На что шел. В дом-башню, дом-крепость через дверь не войдешь…

Про незнакомца Гюйсте слушал, уже не перебивая. Почесывал острый подбородок, сосредоточенно моргал белесыми ресницами, посмеивался изредка… Это-то было совсем непонятно. Что тут смешного? Хоть, получается, незнакомец и спас Топорика, но страх он внушал не меньший, чем угроза общения с отцом Лансамом…

Когда Топорик закончил, Волк снова хлопнул его по плечу – иди, отдыхай. Жирный Карл тебя проводит наверх. А про случившееся думай так: фарт тебе в рожу прет. Вот как. Иначе остался бы навек в том подземелье или нашли бы в канаве поутру, как того Головастика. Подрастешь, заматереешь – тогда поймешь, о чем я… И так у Волка складно все выходило, что Топорик вроде бы уже сейчас все понял. И успокоился.

Дошагал Топорик к стойке, Жирный Карл отвел его наверх и вернулся. И, наливая у стойки Гюйсте в стаканчик яблочной водки (таков обычай, глава Братства непременно помянет погибшего собрата – погибший вроде как сыном ему приходился), вздохнул, будто слышал, о чем говорили за столом мальчик и Волк:

– И правда… Фарт прет малому-то. Будто бережет его кто-то… – и ткнул толстым пальцем в прокопченный потолок.

А Волк опрокинул стаканчик, прокашлялся и оскалился впрямь по-волчьи:

– Фарт! Плесни и себе крепкого, мозги промой, Карл! Думай, что говоришь. Ты его не видел, что ли? Трясется, как овечий хвост… Выгорел парнишка. Спекся. Непруха ему идет. Уж я-то в этих делах понимаю. А я ведь на него большие виды имел. Не сегодня-завтра или повяжут его, или… – Волк выразительно полоснул себя большим пальцем по горлу.

– Жалко, – сказал еще Жирный Карл, непонятно что имея в виду.

– Жалко, – хмыкнул Гюйсте Волк.

Потом, когда вино было допито, шелковый полог откинут и старый Питер стучался в дверь спросить, не желают ли господа перекусить, как обычно, стало тяжело. Николас старался не смотреть на молчаливого урода.

Впрочем, сейчас Питер только заглянул в спальню, поставил на столик еще бутылку и тотчас скрылся.

Катлина спала.

Николас посидел немного рядом, поглаживая взглядом безупречное белое тело. «Все должно быть очень просто, – подумал он. – Почему она со мной? Потому что я прекрасный экземпляр для ее кунсткамеры. Такой же, как и Питер, правда, намного более ценный. Почему я с ней? Потому что другие женщины бежали бы от меня в ужасе…»

Он сжал зубы, в который раз отчетливо понимая, что был бы просто счастлив, если б его отношения с человеческой женщиной не выходили из этих рамок. С любой из человеческих женщин… Но Катлина…

Не удержавшись, Николас опустил лицо меж ее сонных грудей и глубоко вдохнул. Потом рывком поднялся.

Жизнь в мире людей научила его звериной осторожности. Николас знал: имеющий сердечную привязанность имеет уязвимое место. А он должен быть абсолютно неуязвим, чтобы выжить здесь. Убить можно всякого. Древних драконов из Потемья, превращавших в дымящиеся развалины целые города, убивали жалкие подмастерья ударом бронзового кинжала в незащищенное брюхо. Самым разумным было бы – раз и навсегда прекратить все это, уйти и никогда не возвращаться. Но это было выше его сил. Более того, когда Катлина впервые расплакалась о том, что эльвары и люди не могут иметь потомства, Николас неожиданно для себя глубоко взволновался. Мысль о том, чтобы в этом мире у него был кто-то такой же, как он, плоть от плоти, кровь от крови – его и Катлины, никогда раньше не приходила ему в голову. Теперь, думая о Катлине, он вспоминал и маленького Нико, он точно знал, каким мальчик будет, часто представлял его – свою копию, только волосы у Нико-младшего и глаза должны быть такими же, как у Катлины. Он бы учил его всему, что знает и умеет сам…

Николас поморщился и усилием воли прервал опасные мысли.

Он оторвал взгляд от спящей женщины и со стаканом вина в руке прошел к камину. Огонь уже догорел, но угли – только тронь – обжигали багровым жаром. Николас снял со стены шпагу с рукоятью, выточенной из человеческой берцовой кости, тонким клинком выкатил на пол обугленный нож. Кожаная обмотка сгорела дотла, лезвие треснуло вдоль; он легко обломил его и вытащил из креплений рукояти.

На эльварруме не было даже следов копоти. На ощупь металл оказался холодным, будто все это время провел во льду, а не в пламени камина. Николас выпрямился и снова открыл шкатулку.

Раскинувшая крылья бабочка, полый сферический цилиндр, узкое кольцо, подсвечник на лапках.

Теперь к четырем предметам добавился пятый. Недлинная, идеально ровная палочка, немного раздвоенная с торца – там, куда был вставлен клинок ножа. Этакая вилка.

Итак: бабочка, цилиндр, кольцо, подсвечник и вилка.

И что все это могло означать?

Николас не имел об этом ни малейшего понятия.

И никто из людей, которых он знал; никто, даже Катлина, никогда не спрашивали его, зачем он колесит по всей Империи, выискивая и собирая вещи из эльваррума. Таинственный металл, не поддающийся никаким внешним воздействиям – ни кислотным, ни температурным, ни физическим, – эльваррум, в сущности, был бесполезен. Предметы из эльваррума неизменно оставались в той форме, которую некогда придал им неведомый мастер. Они были кусками иного, совершенно не похожего на человеческий мира.

Как и сам Николас.

Подобное всегда тянется к подобному. Вот, наверное, потому-то никому и не казалась странной его страсть к магическому металлу, который люди издавна привыкли называть эльваррумом. Металлом эльваров. Самых древних жителей Потемья, по могуществу и многочисленности сравнимых только с крылатым народом – лаблаками.

Потемье… Первый из существующих четырех миров: Поднебесья, Преисподней и мира людей. Мир, который был всегда, – и поэтому не подвластный ни Поднебесью, ни Преисподней. Мир, населенный существами, внушающими людям ужас. Мир, извечно сотрясаемый враждой двух господствующих рас – эльваров и лаблаков.

На земле людей от Потемья остались лишь сказки – да еще эльваррум. Да еще Николас. Больше ничего.

Потемье… Мир, где он был рожден. Мир, о котором он не помнит почти ничего. Мир, Врата в который закрыты давно и навсегда.

«Почему я здесь? Зачем? Как я попал в мир людей и как мне вернуться?» – эти вопросы он задавал себе тысячи и тысячи раз. И никогда не находил ответа.

Первое, что помнил о себе Николас, – это как он, крохотное существо, ощетиненное костяными клинками, мчится на пылающей повозке. Повозка летит по дороге, подпрыгивая и гремя, но лошадей, влекущих ее, нет. Потом – все размыто… Какие-то плачущие женщины… крестьяне… тычки деревянных вил в бока и в спину. Гримасы отвращения и страха… Деревенский священник с оловянным крестом в дрожащих пальцах. Хорошо помнит, как едва не захлебнулся в чане с освященной водой… Еще лучше – раздирающую боль от прикосновений языков пламени, веревки, впивавшиеся в тело и вопли: «Пусть Сатана спасает свое отродье!» Кажется, он плакал тогда, на костре… Или нет, просто сейчас так вспоминается. Во всяком случае, если и плакал, то первый и, наверное, последний раз в своей жизни.

Еще помнит Николас, как с оглушительным треском лопались веревки и крестьяне, визжа, бежали в разные стороны, и он, спотыкаясь, шел куда-то между деревьев, а у него все еще горела кожа на спине и плечах.

Цыгане нашли его на лесной тропинке. Шрамы от ожогов сошли через неделю. А через месяц, освоившись и окрепнув, он давал представления на ярмарках. Сначала – в компании с бородатой женщиной, четой престарелых карликов и чревовещателем, выдававшим себя за глухонемого, а немного позже сам по себе, один. Цыган Гама-циркач взялся учить его, и Николас спустя всего пару месяцев превзошел своего учителя. Искусством акробатики и прицельного метания ножей он поразил табор настолько, что почтенный седовласый барон чуть не на коленях умолял остаться в таборе, обещая лет через пять, когда маленький эльвар подрастет, отдать ему в жены собственную дочь. Николас не возражал. Возражала красавица Рада, младшенькая барона. Через год, когда разговоры о свадьбе стали возобновляться все чаще, она перерезала себе горло папенькиным кривым ножом…

Когда и кто его впервые назвал эльваром? Должно быть, цыгане. Цыгане знают больше остальных людей, много больше – только не все говорят. Да, цыгане… Для прочих он всегда был уродом, страшилищем и отродьем Сатаны, которому нет и никогда не будет места среди людей.

Ну не будет – и не надо. У него есть своя родина. После того как он ушел от цыган, он странствовал по миру далеко за пределами Империи. Странствовал много лет. От Ледяных пустошей до Черного континента. От горной Гарпатии, где круглый год солнце появляется среди мглистых облаков лишь в полдень и скрывается быстрее, чем успеешь выкурить трубку – до восточных Драконьих островов, где время словно движется вспять и тамошние обитатели не придают своему существованию никакого значения, скорбя о былом золотом веке, все глубже погрязающем в бездне времени. Там он впервые услышал об эльварруме (на Островах он назывался «отомо ноомо» – металл духов), но Потемья не нашел.

И вернулся в Империю, в которой тогда уже начиналась смута.

Бабочка, цилиндр, кольцо, подсвечник – все это появилось у него в течение каких-нибудь двух лет. За десятилетия странствий он не сделал ни шага к своей цели, а здесь, в сердце Империи, у него появилось чувство, что половина пути за спиной. Как мальчик в лесу, поднимая с земли хлебные крошки, находит дорогу домой, так и он, Николас, собирал кусочки эльваррума, с каждым новым предметом ощущал все ближе дыхание родины.

В конце концов он научился видеть эльваррум. Впрочем, видеть – не совсем подходящее слово… Скорее – чувствовать. У него открылось иное, отличное от обыкновенного, зрение. Когда знаешь, что эльваррум где-то недалеко, достаточно, сосредоточившись, представить себе холодный блеск сине-черных граней, закрыть глаза и в этой тьме протянуть руку, нащупывая ледяную прелесть вожделенного металла. Чуть позже Николас понял, что может видеть не только эльваррум. Что угодно. Главное – ясно представить, что – или кого – именно хочешь найти. На небольших расстояниях всегда срабатывало… После этого открытия часто задумывался: сколько еще он о себе не знает? Возможно, его разум и тело обладают и другими способностями? Но даже и то, что уже открыл в себе Николас, приходится тщательно скрывать от окружающих.

…Поколебавшись, он оставил кольцо в шкатулке. Шкатулку вернул в тайник, втолкнул стальной язык обратно в пасть гаргульи, и каменные челюсти сомкнулись плотнее. Значит, Гюйсте узнал о его возвращении в Верпен… Все-таки нищие и бродяги на дорогах Империи – лучшая агентурная сеть в этих землях. Но как все же Волк вычислил Катлину? Ведь знал, Висельник, где искать Николаса в Верпене. Торопился, послал своего человека прямо к ней… Катлине. Хотя Волк не может не понимать – за Катлину Николас перережет весь Обжорный тупик, да что там тупик! Спалит дотла Верпен, Острихт и Бейн, вместе взятые, и все же… То, что Гюйсте так явно обнаружил опасную осведомленность, настораживало Николаса. Обыкновенная холуйская угодливость? Вряд ли. Не такой он, Волк. Гюйсте год назад продал ему подзорную трубу с каркасом из эльваррума– и, нимало не стесняясь, заломил за грошовую вещицу цену, достойную мореходного корабля с полным снаряжением. Таких денег у Николаса не было, и пришлось согласиться выполнить поручение Волка.

От того поручения у Николаса осталось четыре шрама, один из которых – на левом бедре – сохранился до сих пор.

И, конечно, труба. Дело того стоило…

Угроза? Чушь. К чему Гюйсте угрожать Николасу? Спешка? Да, должно быть, спешка…

Николас оделся и выглянул в окно. Полдень. Время лавочников, базарных торговцев и кухарок, закупающих снедь к ужину. Городские стражники и Братство Висельников в эти часы не появляются на улицах, словно соблюдая условия какого-то негласного перемирия.

Он открыл одежный шкаф, сгреб тряпичную кучу, вывалил ее на пол. Сдвинул заднюю стенку – за ней обнаружилась неглубокая полость, в которой заблестел холодный металл. Николас на минуту задумался, затем снял с полки тяжелый кожаный мешочек с двумя десятками стальных крестообразных звездочек. Грани и оконечья звезд были тщательно наточены. Сюрикены – вот как называли эти звездочки на Драконьих островах. Два метательных ножа легли в рукава, Николас закрепил их тонкими шнурками на уровне локтей. Еще два ножа спрятались в сапоги.

В последнюю очередь он снял со стены меч. Меч не был похож на те, которыми еще пользовались в Империи. Он был легок и тонок, с длинным, чуть изогнутым сверкающим лезвием; рукоять в полторы ладони длиной кончалась нефритовым набалдашником, украшенным шнуром с черной кисточкой, гарда была круглая и маленькая, едва-едва прикрывающая пальцы. Там, на Востоке, на Драконьих островах, знали толк в оружии. Видимо, их Золотой век не был такой уж безоблачной эпохой, как можно было предположить сначала – традиции боевых искусств Островов шли из глубины времен…

Ножны Николас укрепил за спиной, между лопаток, чуть наискось. Вложил меч, задвинул стенку и вернул обратно в шкаф одежду, оставив себе длинный черный плащ с глубоким капюшоном. Все же стражники видели его лицо, а лишние осложнения ему сейчас ни к чему.

Он закрыл окно и вышел в дверь. Спать не хотелось. Древние сказки говорят о том, что время эльваров течет намного медленнее человеческого. Эльвар проживает день, а человек – целую жизнь. Последний раз Николас ощущал потребность в отдыхе без малого сорок лет назад.

Просто удивительно: Топорику казалось, что, коснувшись подушек и простыни, он будет спать и спать, сутки и двое напролет. Но, открыв глаза, он почувствовал себя совсем бодрым, только все еще зудело в затылке. Он потянулся и повернулся к окну – на улице даже не потемнело! Это что получается, он проспал всего пару часов? А может, и правда – спал сутки, и теперь снова день?

Впрочем, какая разница? Гюйсте разрешил отдыхать, надо этим пользоваться на всю катушку.

Мальчик полежал немного и, убедившись, что заснуть не удастся, соскочил с кровати. Есть хочется – вот что! Последний раз он ел… даже и не вспомнить когда, а снизу, из трактирной кухни, тянет копчеными угрями и вареной бараниной.

Топорик сбежал вниз. В зале почти ничего не изменилось, разве что посетителей стало немного больше, а на том месте, где сидел Косой Фин, притулился грязный нищий, торопливо пожиравший копченых угрей из глубокой глиняной миски. Целая гора угрей! Топорик удивился – обычно нищих в трактир Жирного Карла не пускали. Аристократы Обжорного тупика – грабители, взломщики и убийцы – возражали. Вонь от них, нищих, насекомые различные… Но вот – сидит и чавкает, запивая снедь не чем-нибудь, а красным вином, какое Карл и Топорику-то далеко не каждый день наливает. Наверное, заслужил вонючий оказанную честь…

Гюйсте Волк увидел Топорика со своего стола, шутливо погрозил мальчику пальцем: дескать, спать бы тебе и спать, а ты, дьяволово семя… Топорик присел недалеко от стойки, и Жирный Карл принес ему большую миску, где в густом наваре плавали лохматые куски баранины, и поставил перед ним кружку с пивом.

Мальчик принялся за еду, время от времени поглядывая то на Гюйсте, то на нищего за соседним столом. Уж очень потешно попрошайка, проглотив очередной кусок, приосанивался и окидывал взглядом прокопченные внутренности трактира – будто привык каждый день сюда захаживать.

Хлопала дверь. Зал наполнялся, но медленно. Висельники, уставшие после ночной работы, некоторые – с тяжелыми мешками за плечами – подходили к стойке, опрокидывали кружку-другую и шли наверх. Редкие оставались перекусить плотнее. Наверху их ждал Спелле Крысолов, казначей Волка. Дележка ночного хабара в зале трактира, да и вообще самовольная дележка не допускалась никогда. Еще не хватало разборок и драк! Впрочем, кто бы осмелился устраивать свару в присутствии самого Гюйсте? А на тот случай, если Волка не было, у Жирного Карла имелась внушительная такая осиновая дубинка, окованная железными обручами.

Попрошайка доел и допил, посидел минутку, постукивая костяшками грязных пальцев по столешнице, словно ожидая, не полагается ли ему еще чего, потом скучно сгорбился, тяжело вздохнул и удалился. Топорик глянул ему вслед и перевел взгляд на Волка.

Гюйсте сидел за своим столом уже не один. Когда Топорик узнал собеседника Волка, кусок баранины застрял у мальчика в горле.

Тот самый колдун из подземелья дома-башни отца Лансама.

Колдун о чем-то говорил с Волком. Говорил, правда, один только Гюйсте, а колдун слушал. Кивал. Мальчику казалось, что с каждым кивком холодно шелестят его стальные волосы-иглы.

Топорик отвернулся и незаметно перекрестился.

– Рад, рад, дьяволово семя, очень рад. Давненько не виделись, почтенный Жан…

– Паломника Жана Красные весной повесили близ Гохста.

– Гхм… Не знал. Приношу соболезнования. И как же теперь мне тебя?..

– Николас.

– Николас, наемник из Утенгофа? Как же, помню…

– Наемник Николас застрелен в битве под Острихтом.

– Да что ты? Под Острихтом! Как там, жарко было? Небось самого Пелипа видел!

– Издалека.

– Ну?! А какой он, этот бунтовщик? Правду говорят, что он исполинского роста и ручищи у него, как сосновые бревна?

Николас пожал плечами:

– Росту он обыкновенного. И стати совсем не богатырской. Даже напротив – горбатый.

– Горбатый? – удивился Гюйсте.

– Ну, или сильно сутулый. Очень рыжий – прямо красный. И волосы красные, и борода… Ты знаешь, там было действительно жарко. Некогда было рассматривать.

Волк цокнул языком.

– Ну, дела-а… Постой-ка, а с какого расстояния смотрел на Пелипа наемник Николас?

– Шагов в пятьдесят-сорок…

– Сорок шагов? Всего-то?.. И почему же наемник Николас не прикончил мятежного графа?

Николас наклонился чуть ближе к Волку и, понизив голос, проговорил:

– А с какой стати наемнику Николасу было убивать Пелипа, если наемник Николас сражался в одном из его отрядов?

Гюйсте фыркнул и оглушительно расхохотался.

– Вот за что тебя и люблю! – утирая мокрые губы, сказал он. – Правильно, дьяволово семя! Пусть эти глупцы играют в свои игры, а умные люди будут тем временем делать дело! Видно, тебе срочно надо было попасть в Острихт, если ты приткнулся к Братству Красной Свободы! Уж не Иону ли антиквара спешил навестить?

– Откуда ты только все знаешь, Гюйсте? – усмехнулся Николас.

– Все оттуда же, дьяволово семя, все оттуда… Однако… если наемник Николас мертв, то как мне тебя теперь называть?

– Просто Николас. Или Николас-старьевщик. По крайней мере, именно старьевщик Николас явился к этой старой крысе Лансаму. Правда, в первый раз он меня даже на порог не пустил…

– Старьевщик? Х-хех… Хорошо, Николас-старьевщик. Не обижайся, Николас, но не похож ты на старьевщика… Все равно – чертовски рад, дьяволово семя, тебя видеть.

– Что за спешка? – прямо спросил Николас. – Знаешь ведь, если я в городе, то к тебе непременно загляну.

– Ты уже слышал о посланниках? – спросил Волк.

– Да, – ответил Николас.

…Он знал, конечно. Эта была одна из последних новостей в Империи. Император отбирает лучших своих поданных и определяет их на ответственную и почетную службу. Уже начали свое существование два новых института государственной деятельности: Высшая Канцелярия – члены ее занимались сбором интересующих Императора известий и проверкой сведений от добровольных доносителей, недостатка в которых, особенно в последнее время, не наблюдалось – и Канцелярия Тайная, о которой вовсе ничего не было известно. Зато слухов, как это обычно и бывает, ходило множество…

Гюйсте перегнулся через стол и отчетливо прошептал несколько фраз, отбивая такт ладонью. Затем уселся поудобнее, вытер губы и продолжил:

– Это точно. Были бы сомнения, я бы не стал тебя беспокоить. Клаус-портной чинил ему камзол, видел… На гайтане, рядом с крестом… Настоящий императорский посланник из самой Высшей Канцелярии.

Николас слушал внимательно, упершись локтями в стол, голову чуть наклонив.

– Идти надо сегодня ночью, – говорил Гюйсте. – Завтра на рассвете посланник отправляется в Бейн. По холодку собираются ехать, потому сегодня лягут рано и спать будут крепко. С ним охрана – человек восемь, может, чуть больше, дьяволово семя… Точно известно: три аркебузира и пятеро из Летучего Императорского полка. Эта пятерка – ребята серьезные. Ну, не для тебя, конечно… А на время дороги каждый город, через который идет посланник, выделяет в охрану двадцать стражников. Личный приказ Императора. Верпенская городская стража проводит до Бейна и вернется обратно. В Бейне посланник остановится у Тремьера. Знаешь такого? Капитан тамошней городской стражи, зверюга, дьяволово семя! Ходил под начальством самого Пелипа, а как красного петушка стали дожимать и погнали в Лакнию, немедленно раскаялся и даже, говорят, готовился выдать графа Императору. Если не самого графа, так его голову. Я слышал, едва-едва дело это у него не выгорело. Десяток верных людей у него было – не каких-нибудь, а близких к графу. Будто бы перебили они охрану, сам Тремьер умудрился чиркнуть Пелипа под ребро, но тот выжил, и Тремьер бежал из его ставки. И Красные его не добили, как других заговорщиков, и Император помиловал. Себе дороже таких, дьяволово семя, зверюг… то есть нужных людей, казнить. Они в любое время и на любой стороне надобны и всегда в почете и золоте с ног до головы… – проговорив это, Гюйсте исподлобья посмотрел на Николаса. Тот снова кивнул.

Потому что понял, к чему Волк стал распространяться про зверюгу-капитана, зафилософствовал даже… Волк был далеко не дурак, но никак не мог взять в толк, что Николасу вовсе не золото нужно, а эльваррум. Гюйсте не первый раз заводил подобный разговор, правда, сейчас проделал это без надежды, а вроде как по привычке. Мол, было тебе предложено, а ты отказался, ну и черт с тобой… Неужто дошло до него наконец, что Николас не будет работать на Братство Висельников?!

– Дальше, – сказал Николас.

– Дальше, – заговорил быстрее Гюйсте, – посланник идет к Острихту, потом в Гохст, потом в Амскапелле, потом в Дранкенберг через Крокке. И обратно в столицу Империи, Герлемон, к Императору на доклад, рассказывать о том, что вынюхал, крыса… Но начиная с Бейна его сопровождает Тремьер со своей сворой. Понимаешь? Делать дело надо сегодня ночью. Промедлишь – ничего может не получиться… Конечно, перехватить посланника между Верпеном и Бейном нехитро, но… на такое хотя бы десяток крепких надежных парней нужно, а у меня сейчас… сам понимаешь. После случая с тем треклятым, дьяволово семя, менялой с Базарной улицы… Не могу я так ребятами рисковать. А то останутся… – Гюйсте похихикал, – в Братстве Висельников одни только попрошайки. Да и… если уж совсем честно, нельзя мне сейчас светиться. Дело-то получается – государственное! Ландграфу мои ребята вот уже где! Того и гляди всерьез за нас возьмется. Придется на время уходить из города, а я не могу, у меня дела… Короче, чтобы лясы зря не точить – потрошим императорского посланника: золото – мне, эльваррум – тебе. Как?

– Одному-то мне тоже не с руки идти, – проговорил Николас. – Я никогда не был там… под землей.

– Знаю! Знаю! – оживленно закивал Гюйсте. – Дам тебе своего проводника. Он парень малой, но смышленый и резвый не в пример многим. Готовлю себе на смену, так что береги его…

– Что за парень?

– Да вы ведь, кажется, уже знакомы, – засмеялся Волк.