Алтай

Хочется говорить о розах. Ну, или как там у Берлиоза в «Фантастической симфонии»: «Не поля — это сон о полях». Или в свое время наш критик Анненский Л. — «Жажду беллетризма!» Вот и я жажду чего-то, поля необозримые цветут красным маком.

…Приехал я как-то в Горный Алтай, там столица так и называется — Горноалтайск. Автономия в Алтайском крае. Был я в командировке, и люди из местного руководства повезли меня в горы. Горноалтайск и так в горах, а мы поехали выше, где самые чистые краски, и Катунь внизу царственно шествует, полощет синей лентой по глазам, уходя в горах за поворотом.

Была у них водка с желтыми этикетками, рисовая, вьетнамская, что ли? Сидели, и все шло хорошо. Я любовался четким рисунком гор и чистым цветом всего, что здесь произрастало. Ясность была необыкновенная. Такой я не видел никогда и по сей день. Спутники мои, кажется, не замечали этого, они живут здесь, вроде как мы на городских помойках.

Да я не сравнивал. Просто дышал, пил водку и радовался. Весна ли была, или так уж высоко мы забрались, но где-то еще снег лежал и сиял лоскутами. Мы делали шашлык (мы — это звучит гордо, я тут не участвовал). Ненавязчивые разговоры. Костер. И все же я думал, как сюда попал.

Не считал, сколько у меня было командировок в Алтай. Был я и в Рубцовске. А тут помню только, как прилетел в Барнаул. Зашел вечером в ресторан, а там сидит знакомый москвич, из кино или художник — шапочное знакомство. Мы с этим художником оказались в квартире с двумя девками. И до утра, он — одну, я — другую.

Потом я поехал в Бийск. Сранный такой городок, жрать нечего, котлеты вонючие, наплевать — здесь я проездом. А вот чего нельзя было упустить — так это Сростки. По пути в Горноалтайск.

Остановили в Сростках машину. Где жил Шукшин? Показывают новый бетонный дом, который он построил для матери. Как раз у горы Пикет. Холм такой, — он в «Печках-лавочках», — и, вообще, собирались после смерти Макарыча туда ежегодно со всей страны. Теперь об этом что-то не слышно.

А ведь смотри, какой Алтай! Раньше славился пшеницей, потом тракторами Рубцовска, а теперь, видно, там ничего не осталось: ни Шукшина, ни Евдокимова, да и Золотухина — ни. Грустно без них.

Когда я там был? Год или два после смерти Василия Макарыча. Повели меня ниже, в дом, где он жил с матерью и репрессированным отцом, которого он из-за младости лет даже не помнил. Разверстка в 30-х была такая: столько-то от каждого города, района надо было посадить — 10 % как врагов народа.

Дом тот был уже вроде музея, там непонятно что, но заведует бывшая учительница или библиотекарша, которая знала юного Шукшина. Сельская баба, чего-то рассказывает, что уж давно всем известно, но добрая тетка повела опять в новый дом, к Пикету. Взял я там, в огороде, горсть земли с собой, так и поехал дальше. В Горноалтайск.

Потом я вернулся в Барнаул. Надо лететь домой в Москву. Завтра. Позвонил той подруге из ресторана. Она приехала в ведомственную, закрытую гостиницу, куда меня поселили на ночь. Симпатичная баба, лет двадцать пять, да и мне было не на много больше, вижу, трусы рваные, как же они здесь живут? Трахался со смешанным чувством: и жалко, и баба вроде бы неплохая, но брезгливо.

Выпили мы бутылку той самой рисовой водки. Я поехал в аэропорт, у меня еще оставалась одна. На контроле в аэропорту видят, что я поддатый, нашли ту бутылку 0,7, изъяли, разбили. Чего разбивать? Взяли бы себе, спокойно выпили — нет! Так я и улетел недовольный, но уже с вечной памятью о той женщине в рваных трусах, о сиянии Горного Алтай и с горсткой земли из огорода Шукшина.

Дома насыпал эту землю в пустой цветочный горшок. И забыл. Теперь вспоминаю, где я тогда жил, с женою или уже без, не это важно. Помню одно — вдруг из горшка — зеленый росток. Ну, я такой ботаник, не знаю, что за росток, но знаю, что это из земли Шукшина.

Что это было? Возьмите вы где-нибудь горсть земли, и если случится подобное, скажите, мне интересно. А тот зеленый росток днями стоял передо мной — как вроде бы Василий Макарыч осеняет меня своим личным присутствием. Любя его и тогда, и навечно, так мы совсем породнились.

… А ведь хотел написать о красоте. Которая есть в природе. Которую я видел в Горном Алтае. Но стебель этот в горшке… Я и подумал, что не цветы красят жизнь, а художник оправдывает наше присутствие в этой жизни.

 

Странные люди

Вот сколько живу, не отпускает меня эта картина. Шалаш на берегу Исети. Белобрысый мальчик, примерно, моих лет восемь-девять, и сухонький старичок. Они жили в этом шалаше.

Было это в начале 50-х. Тогда все бедно жили. Ну, может быть, кроме начальника ОРСа (отдел рабочего снабжения). С сынишкой его мы вместе учились, жили в одном дворе. У него всегда была плитка шоколада. А я воровал из дома кусковой сахар и грыз обычно на уроках. Учительница доложила об этом матери, но вроде бы обошлось. Тоже неплохо. Отец работал инженером в ЖЭКе, мать где-то в сфере продовольствия, иногда приносила даже апельсины. Еще отец ходил на охоту. Зимой на лыжах. Намается, ведь с войны хромой, мы подлетаем: «Че убил?» «Ноги». Но, бывало, и приносил зайца. Как-то перебивались. В магазине все как будто было, по-моему, и черная икра. Покупать не на что, платили мало. А нас в семье трое детей, я — старший. Летом-осенью приносили домой перья зеленого лука, помидоры с полей. Из заброшенного сада таскали сладкие, подбитые морозцем ранетки. Картошку сами сажали. Так жили, не особо тужили. В поселке Чкаловском, город Каменск-Уральский. Кстати, здесь я через 30 лет, давно живя в Москве, отсиживал свой лагерный срок на зоне. Юмор судьбы. Или злорадство фортуны. Как еще назовешь?

А шалаш тот до сих пор стоит перед глазами. Такой нищеты, заброшенности я не видел. Дед с мальчиком одни в этом мире. То ли они боялись людей, то ли люди их не пускали в свой город.

Набрел я на них случайно. Шел от плотины по берегу, — рыбачил, что ли? И вижу на задворках хибар, за огородами шалашик на берегу. Худенький мальчик в каких-то лохмотьях. Он и пригласил меня отобедать. Дед внутри шалаша что-то разогревал, кажется, пек картошку. Налили в консервные банки какой-то бурды. У них даже ложки не было.

Как они здесь оказались? Откуда? «Мы тут живем», — сказал дед. Не помню, о чем говорили, да и говорили мы мало. Помню только светлые, добрые глаза старичка. Тихое угощение делового такого своего сверстника, он все мне что-то подкладывал, подливал. Нашел даже сухую горбушку хлеба — и мне. «А сам-то что?» «А нам много не надо». Тихо, спокойно так посидели. Ничего не просили, ни на что не жаловались. Просто были рады общению. И день был хороший, солнечный. И так мне уютно и мило было, как будто мы давно и хорошо знакомы. «Да, да», — поговаривал дед. И мальчик как брат. А я вроде бы высокий гость, из другого мира, из города. Тишь и благодать. Ни грубого слова, никаких пререканий между ними, никаких команд, Боже упаси, — глянут молча, и все ясно, каждый сам по себе и оба едины.

«Почему они так бедно живут?» — думал я. А спросить язык не поворачивался. Как бы ни оскорбить. Да еще, наверное, удивятся, мол, что надо, у нас имеется, а больше нам ничего не надо. И действительно, было ощущение, что им и так хорошо. И есть нечего, и делить нечего, и спорить не о чем. Что Бог послал. Ничего не послал? А как же: вот они друг с другом, душа в душу. Я даже не знал, в родстве ли они, дед ли с внуком или просто жизнь свела, да это было не важно, а важно было чувствовать, что они друг для друга и есть богатство. Да река, да день хороший. Да гость вот пришел. Чего еще надо? Живут как птицы. Чего-то наклюют и дальше пошли. Никому не должны и им никто не должен. Рады жизни — вот и весь сказ.

Ах, как не хотелось уходить от такой благодати! Город, дом, школа. Всем там чего-то надо, все чего-то требуют. Жизнь как лязгающая мясорубка. Толпы людей мешают друг другу. В этой кишащей массе никому нет покоя. Лезут, рвутся куда-то, обманывают, ссорятся. Каждый хочет выделиться, жить лучше других. Хотя бы и за счет других. До чего же все это нехорошо и противно по сравнению с миром этого шалашика.

И все же острая жалость резанула сердце. Впервые я испытывал такую сердечную боль и сгорал от стыда. Одинокие люди: мальчик и старичок. Светлые, добрые люди. Ничего-то у них нет: ни дома, ни еды, ни одежды. Несчастные. Неприкаянные. А вдруг дождь? А зимой куда? Я не знал, откуда они и что с ними будет дальше. Как они одолевают невзгоды. Жалко было до смерти. Я шел в свой город и обливался слезами.

Дома я рассказал отцу или матери. Кажется, их это нисколько не удивило. Может быть, они это видели, знают, что и так люди живут? Может быть, может быть. Ведь были и более трудные времена. И повидали они всякое, уж побольше, чем я. Жили мы и в Туркмении… Но дали булку хлеба, собрали котомку. На следующий день я принес это своим новым друзьям.

Они нисколько не удивились. Разве что обрадовались моему появлению. Все так же светло лучились глаза старика. Есть никто не хотел. Мальчик задвинул котомку в угол шалашика, не тронув еды, не отщипнув ни крошки. С голоду они явно не умирали, хотя приняли с благодарностью. Ну, принес и принес — спасибо. А мог бы и так прийти, кажется, для них это было приятнее: мое присутствие, а не то, что принес. Вдвоем все-таки скучновато, общению они были рады.

Я по-прежнему жалел их. Но боль утихла. Нищие? Но они же не просят милостыни. Несчастные? Совсем не похоже. Не рыдают, не жалуются. Напротив, с ними-то и я был счастливее. Компания такая подобралась дружелюбная. Сидим себе и сидим. Ничего нам больше не надо, никуда не хочется. Вопросов не задаем, не надоедаем. Просто приятно молча пообщаться. Радуемся тому, что мы есть, что встретились. И так легко и хорошо на душе! Век бы так жил.

Вот они так и живут, как хотят. Могли бы, наверное, иначе. Найти приют. Есть же и детские дома, и дома для престарелых. И еда, и крыша. Или в деревне. Сколотил себе домик и возделывай огород. А может, и есть у них дом, да дух бродяжий! Хочется мир посмотреть. Пожить обособленно в похождении. Не эта ли сила и нас влечет в походы? Но нам, туристам, подавай машины, поезда, пароходы. Всякие дискотеки, гостиницы и жратву. А этим двоим, старику и мальчику, ничего не надо. Была бы воля, остальное как-нибудь и само найдется. Им хорошо вдвоем, и это главное. Это, наверное, и есть величайшая ценность.

У нас все наоборот. Деньги, деньги. Комфорт, власть. Рублевки, олигархи, нажива. Жертвуем людьми, попираем любовь ради удовольствия. И что в результате? Одни страдания. Драки, разводы, кровавые разборки. Войны, наконец! Тьфу ты, пропасть! Да пропади она пропадом, такая цивилизация. Истребим друг друга, сбудется давно обещанный Апокалипсис.

Однажды — давно! — с директором нашего института у меня был разговор. Я старший научный, кандидат, неплохая зарплата и т. д. Коснулись моих перспектив. Речь шла о служебном повышении на зав. сектором. Этакая руководящая должность, в подчинении с десяток людей. Заманчиво, конечно, но я отказался. То я сам по себе, а то придется отвечать за кого-то, администрировать. Лишняя головная боль. «Но ты же молодой, — говорит директор, надо продвигаться, делать карьеру». — «Не хочу карьеру». — «Чего же ты хочешь?» — удивился директор. — «Одеться в рубище».

Директор онемел и помотал головой как на сумасшедшего: «Ну и ну…» Он просто не знал про того старичка и мальчика.

…А тогда, через пару дней, я опять собрался к ним. Снова взял еды, котомку-то они, наверное, съели. Но там, на берегу я их не нашел. Шалашик был разобран, валялись жерди и веточки. Больше я их не видел. Но память сохранил навсегда. Что-то они произвели во мне.

 

Восхождение к пропасти

Жизнь Леонида Павловича Филиппова оборвалась внезапно.

На работе.

Было время обеда. Сотрудники разбрелись кто куда: в магазины, буфеты, столовые. Женька (Евгений Германович) наверняка сиганул в «яму» — ближайшую пивную на Пушкинской. Леонид Павлович сидел один, посредине большой комнаты, заставленной столами, шкафами, пишущими и счетными машинками, набитой папками, бумагами и прочей канцелярской утварью, заполняющей обычно пасмурное чрево подобных научно-исследовательских учреждений.

Голова растормошена мелкими, но назойливыми, жалящими, как осы, заботами. Завтра он с женой уезжает в отпуск. Сначала — поездом к матери, оттуда — самолетом к южному морю. Путевки, билеты, все основное было уже куплено и приготовлено. Но надо успеть сдать тезисы на конференцию — их он спешно сейчас дописывал, — получить отпускные, оставить доверенность на получение гонорара для Белкиной, у которой он занимал, да купить сухого вина, сыра, шоколадных конфет, копченой колбасы, которые давно уже перевелись в тех краях, где жила его мать.

Мать ждала его. Она уходила на пенсию. К тому же ей исполнялось пятьдесят пять. Этот переломный момент гаснущей, как ей представлялось, жизни она хотела встретить в кругу своих детей, разбросанных по городам и весям, и Лене, как старшему сыну, нельзя было не приехать. Вчера она снова звонила. Он твердо обещал, назвал день, когда будет. Не был он там лет пять. И нынче выкроил время, чтобы с недельку погостить у нее перед морем.

Вот только где же взять колбасу? Надо бы через полчасика еще раз заглянуть в соседнее АПН — не появилась ли в тамошнем привилегированном буфете треклятая колбаса?

И тут вошли двое.

Леонид Павлович узнал молодых людей в штатском.

Две недели назад они были при обыске у него дома, потом — на допросе в городской прокуратуре. Леденящий ужас сковал Леонида Павловича. Все! Все кончено! Этого не могло, не должно было случиться, и все-таки они пришли. Не поедет он в спальном вагоне к отчему дому, не увидит синего моря, не закончит научный отчет к концу года, не выступит на конференции. Он поднял одеревеневшее тело со стула и машинально начал прибирать бумаги.

— Ничего не трогайте, — сказали ему. — Поторопитесь!

В дверях показались Женька с Надей. С окаменевшими лицами несмело вошли в комнату. Сдерживая перебитую дрожью руку, Леонид Павлович протянул Наде конверт с доверенностью:

— Передашь Белкиной.

У порога он оглянулся: Женька с Надей стояли, как вкопанные.

— Счастливо, ребята!

Был солнечный день августа. Черная «Волга», слепя прохожих вспышками ветровых стекол, повернула в зелень Бульварного кольца, пересекла Трубную площадь. За пышными кронами Цветного бульвара промелькнули кинотеатр «Мир», купол старого цирка. Проехали мимо подъезда «Литературной газеты» (Господи, сколько волнений, сколько надежд было связано ним!), и «Волга» затерялась в стремительном, ревущем автопотоке Садового кольца.

На заднем сиденье — двое. Между ними — бородатый очкарик в синих дешевых джинсах. Жизнь его, полная жуткой неопределенности, только начиналась. Кандидат философских наук, старший научный сотрудник Центральной лаборатории — этот Леонид Павлович больше не существовал.

Всякое, конечно, с каждым может случиться — чего не бывает! Но в исчезновении нашего друга есть одно обстоятельство, немало озадачившее всех, кто его знал. Дело в том, что крутую перемену в своей судьбе Леонид Павлович воспринял с несвойственной ему согласной покорностью, даже с облегчением. Будто что-то долго томило, угнетало, нарывало в нем и вот — прорвало. Странный пас для энергичной, жизнелюбивой натуры Леонида Павловича.

Казалось бы, чего ему не хватало?

Жену он любил. Семейные дрязги, неизбежные почти в каждом доме, не отдалили их, наоборот, за несколько супружеских лет они сблизились до кровного родства, до внешней, как замечали многие, схожести. Он научился быть снисходительней к ее капризам и хныканьям, она умудрилась приноровиться к изломам его непростого характера. Мало вникая в его дела, — жена Леонида Павловича не принадлежала к категории деловых женщин, — она, тем не менее, искренне радовалась его успехам, утешала в мытарствах. «Дело твое мне дорого, — говорила она, — поскольку дорог мне ты».

Социолог и журналист, Леонид Павлович к тридцати пяти годам достиг того, о чем в пору полубеспризорной юности и думать не смел. О чем он тогда мечтал? Уйти из дома? Избавить себя и несчастную мать от пьяных изуверств отца? Не раз он примерялся к отцовской двустволке, висевшей на стене, не видя иного выхода. Тюрьма и шабашка положили другой конец. Мать развелась с отцом и осталась с тремя детьми на маленькой бухгалтерской зарплате. Едва дотянув до пятнадцати, уехал Ленька от нищеты и слез в ремесленное училище. Работал слесарем в пыли и пекле аглофабрики. Посылал деньги домой. Кончил вечернюю школу. Ну о чем он мог тогда мечтать? Техникум, институт, стать инженером? В неладах с математикой, с неприязнью к учению — он не собирался никуда поступать. И только в дневнике, которому одному он изливал свою душу ночами, когда засыпала общага, он признался однажды в том, что будет писателем. Он понял это с какой-то фатальной неизбежностью. Пусть самым что ни на есть посредственным, пусть никому ненужным, пусть для себя, но где бы он ни работал, все равно будет писать — это единственное, что он хотел и без чего уже не представлял себе жизни.

И еще — был у него идеал: Учитель. Историк вечерней школы, у которого он учился и которого боготворил. Вот стать таким и все, дальше умереть не жалко. Учитель уговорил его немедленно, не теряя времени, отправить документы в вуз. И не куда-нибудь — в университет, не в какой-нибудь — аж в Московский. Поехала кругом голова у Леньки, посадил его учитель на самолет и неожиданно поступил-таки на философский факультет, на заочное отделение.

После армии университетские преподаватели предложили ему работу заводского социолога, помогли обосноваться в Москве. Дальше — больше: институт социологии, диссертация, редакции газет и журналов. По его статьям разгорались дискуссии в центральной печати. Все чаще из-под его пера стали появляться статьи, за которые он не краснел. Открытый всем ветрам, не боясь лезть на рожон, он немало набил себе шишек, не раз ушибали его люди и все же, хотя жизнь не баловала Леонида Павловича, судьба его складывалась по восходящей.

Были у него завистники, иные недолюбливали его, но все отдавали должное замечательной работоспособности Леонида Павловича. Он был честолюбив, но не стремился к карьере. Выше всего личного он ставил интересы дела. Точнее сказать, не было у него не личных дел. Если уж брался за что-то, то отдавался весь, без остатка. В какие бы переплеты ни попадал, вера в святые ценности истины и добра окрыляла его надеждой и оптимизмом. Мы принимали Леонида Павловича за беспокойного и, в общем-то, удачливого человека.

Потому и озадачило всех то, что он расстался с этой жизнью без сожаления. Конечно, сейчас, задним числом, кое на что смотришь другими глазами. Не странно ли, например, что в цвете лет, в пору, как говорится в некрологах, творческой зрелости, Леонид Павлович забуксовал в отвлеченных вопросах, которые всем нам казались наивной утопией идеалиста и даже раздражали своей отстраненностью от наших забот, от того, чем мы жили, что действительно волновало нас. Всегда общительный, ценивший радости дружеского застолья, он мог, однако, и за бутылкой вина вдруг помрачнеть, замкнуться в себе, а наше веселье и споры все чаще сбивал невпопад: «А на фига?» А однажды он выразился так: «Чем меньше смысла в существовании, тем больше — в несуществовании».

Мы не брали всерьез эти реплики, относя их к новым чудачествам Леонида Павловича. И кто бы мог подумать, что в этих высказываниях высверкивало острие иглы, которая, видно, глубоко и долго уже сидела в нем. И так была мучительна эта боль, так невыносима, что он был готов, оказывается, избавиться от нее любой ценой. Какие уж там чудачества — безысходная тоска взбеленившейся сукой скулила в его глазах и грызла сердце. Вот откуда этот вздох облегчения в момент трагической развязки, в час крушения всего, чем он жил, к чему так настойчиво и долго стремился.

Как же он дошел до жизни такой?

Вопрос тем загадочней, что не было никогда у Леонида Павловича никаких тайн, жил он, как на ладони. Остались дневники, которые он вел почти ежедневно с исповедальной откровенностью, с детства. Перебирая день за днем эту жизнь, восстанавливая наши встречи и беседы, приходишь к выводу, что мы мало чего поймем, пока не расскажем, не исследуем вместе с вами, читатель, всей истории Леонида Павловича.

* * *

Человек начинается не с рождения — с сознания. Пока человек не осознает себя, он еще не человек — он плоть от плоти Природы-матери. Высвободив дитя из женского чрева, Природа удерживает, вынашивает его в своем лоне. Опекой родительской любви заботливо хранит и готовит к чуду, которое ему долгое время не дано оценить, — чуду прозрения. (Не потому ли столь противоестественно надругательство над ребенком, что это преступление не над человеком еще, а над беременностью, животворным началом самой Природы? Не потому ли Природа инстинктом своим останавливает руку самого закоренелого убийцы, когда он заносит ее над несмышленым младенцем?) Но пробьет час и однажды маленький человек вдруг увидит окружающий мир как бы со стороны, как нечто отличное от него самого. Затем он увидит себя, свое одинокое «я» в этом мире. Так рождается дух. С сознания и самосознания начинается подлинная история человеческой личности. Природа исторгла его, лишила своей опеки. Блаженная слепота уже не защищает от осознания своего ничтожества перед пугающей необъятностью и сложностью мира. Страх, страх одиночества. Ребенок боится оставаться один и жмется к людям. Вся остальная жизнь — преодоление этого страха.

«Под каждым надгробным камнем покоится целая Вселенная», — говорил Гете. Каждый человек — своя, неповторимая вселенная. Он должен строить ее или умертвить свой дух и снова раствориться в Природе. Разный жребий выпадает нам. Но выбора нет. Лишь один путь оправдывает назначение человека на земле.

Духовное зрение открывает человеку возможности построения собственного мира, в котором он должен обрести себя, свой смысл в чужой, непонятной стихии.

Это вызов Природе. Отныне она не мать ему, а мачеха. Именно в ней, в неравной борьбе с людьми и тайнами мироздания, шаг за шагом он будет отвоевывать место под солнцем, право на самостоятельность, на творчество. Это право он будет оплачивать кровной ответственностью за каждый свой шаг, за всю эту жизнь, в которой он принимает участие. Напряженной работой мысли и сердца создается то, что называется Человек.

Разум ткет свою паутину из чувств. Коллизии Природы и Человека, внутреннего и окружающего терзают душу болью, тоской и страданием. Через многие тернии путь от сиротского одиночества к духовной свободе и радости познания. Высокое счастье это дано лишь тому, кто способен, кто не убоится выстрадать этот путь. В вечном поединке с самим собой, со всем миром творит донкихот свою вселенную, в какой он живет, в какой он хотел бы жить.

…Первые впечатления смутны и разрозненны. Робкий огонек только что проснувшегося сознания, то затухая, то разгораясь, осторожно выводит человека из тьмы небытия. Что видит он? Какие чувства разбудят в его душе первые картины внешнего мира? Как и когда впервые зазвучат в нем мелодии зла и добра, тоски и радости, уродливого и прекрасного — та драматическая музыка, оркестровая мощь которой будет сопровождать и направлять его на нелегком, бесконечном пути познания?

Леонид Павлович начал сознавать и помнить себя лет с трех-четырех.

* * *

В тусклом, красноватом свете керосиновой лампы стоят на земляном полу два человека. Они кажутся огромными в сумрачной тесноте маленькой комнаты. Мать, весело тараторя, тенью металась вокруг стола. Один из вошедших — в пыльных хромовых сапогах, с желтыми блестящими пуговицами на кителе без погон, весь в клубах папиросного дыма — шагнул, заметно припадая на хромую ногу, к Леньке: «Сынка!» Сильные руки с крепкими шишковатыми пальцами взметнули полусонного Леньку под потолок. Он прижался к колючей щеке отца. Другой был — дядя Сережа. Муж тети Кати, бабушкиной сестры, он канул вскоре бесследно, оставив ее с двумя пацанами. Но об этом Ленька узнает позднее. А пока он перекочевал к симпатичному дяде, который поцеловал его и опустил на пол, не отрывая от Леньки добрых, смеющихся глаз.

Отвинтив металлический колпачок трофейной, обшитой темным деревом с вмятиной на полированном боку, фляжки, он протянул ее Леньке. Ленька приложился к железному горлышку. Было сладко и вкусно: «Что это?» — «Красная водичка», — сказал дядя Сережа и налил из фляжки в граненый стаканчик. Стакан засверкал гранями, как драгоценный рубин, полный глубокого, волшебного света. Так красиво, что жаль было пить. Но не пить Ленька не мог. Он обхватил стакан обеими руками и, осторожно поднося к губам, старался растянуть неизъяснимое наслаждение, да так, чтобы водичка не кончалась. Но с каждым глотком, каким бы маленьким и незаметным он ни был, рубиновое сияние меркло. Стакан вдруг стал пустым и неинтересным. Еще! Красной водички больше не было. Фляжка лежала на столе и была пуста. Облизывая сладкие жаждущие губы, Ленька еще не мог знать, что в первый же момент сознательного восприятия столкнулся с одной из самых сложных, постоянных проблем человеческого существования, гениально описанной Бальзаком в «Шагреневой коже», — проблемой взаимоисключающих желаний. Он поймет это гораздо позже, с годами, продираясь через переплетения житейских противоречий, досыта испив коварство утоленных желаний, оборачивающихся змеиным жалом расплаты, распаляющих новую нужду и потребность.

… Осеннее солнце выкатывается из-за голых ветвей раскидистых деревьев, столпившихся на краю высохшего арыка. На ветвях бараньими тушами висят бурдюки с кислым молоком — катыком. На желтых стенах глинобитных лачуг отогреваются в первых лучах темные квадраты маленьких окон. Апайка в длинном до пят, выцветшем, ситцевом когда-то платье сидит на корточках перед дымящимся очагом — печет чуреки. На внутренние стенки раскаленного котла шлепает сырые, истыканные вилкой лепешки, ловко расправляет их смуглыми костистыми пальцами и раскатывает из теста следующие. И вот уже на тряпку падает первый пышущий жаром чурек. От коричневой, лоснящейся корки, от сладкого хлебного аромата текут слюни. Апайка смазывает дымящуюся корку промасленным пером, кидает сверху другой испеченный чурек. Горка растет. Леньке хочется есть. Но ни дома, ни во дворе матери нет.

Она появилась с вязанкой дров на спине. Дрова тут достаются трудно. Сухие, жесткие прутья саксаула, гребенчука, рубят и носят издалека. Мать бросила вязанку у порога, расстегнула фуфайку и села на дрова, вытирая белым шерстяным платком взмокший лоб и слезы, навернувшиеся на глаза от усталости, обиды, беспомощности, заставляющей ее, красивую молодую женщину, крутиться в далеком чужом краю за мать, за осужденного на три года отца, за ишака, на котором туркмены возят дрова, а она их таскает на собственном горбу.

* * *

P. S. Очевидная незавершенность текста нуждается в пояснении.

Это начало автобиографической повести, которую я задумал в лагере, в начале 80-х годов. А что было делать? Писать мне было строжайше запрещено, ибо я за то и сидел. Не писать я не мог. Еще в тюрьмах (СИЗО) постоянно обращались ко мне сокамерники с просьбой написать жалобу на ведение следствия, на приговор. А как откажешь, если многие приговоры действительно были сляпаны, и следствие зачастую велось с угрозами, избиениями, подтасовкой фактов. Я же сидел с уголовниками, в основном это были малообразованные ребята и мужики. А я был в очках, и звали меня «профессор».

Моя политическая статья 190, введенная в 1966 г, при Брежневе, предусматривала только уголовные камеры и зоны, где содержали по этой статье только одного человека. Ты, мол, за народ, ну так и посиди, поживи с этим народом. Такова была логика «народной» коммунистической власти. Не случайно в 1989 г. на съезде народных депутатов СССР первой отменили именно эту статью. А меня, значит, реабилитировали.

А пока на зоне администрация первым делом предупредила меня, чтоб я ничего не писал. И жалобы зекам тоже. Я не послушался, и меня посадили в ШИЗО (штрафной изолятор): «Хватит лить грязь на администрацию, на Советскую власть».

Но чем-то надо было занять мозги. В библиотеке собрание сочинений Ленина 30-х годов. Вот я для отвода глаз конспектировал. Где, когда? Ведь личного времени практически не было. В библиотеке не посидишь, в казарме условий не было. А день — на работе, рыли ямы под какой-то фундамент. Был у нас там вагончик. Для перекура, спецовки, зимой — для обогрева. Бригада отгородила там закуток, сделала что-то вроде стола и освободила меня от лома с лопатой. Я писал там жалобы — они стекались уже со всей зоны. Конспектировал Ленина, пытался писать что-то свое. Приближение кого-либо из администрации было заметно со стройки, и меня сразу предупреждали. Я прятал бумаги и выходил.

Так я начал вот эту автобиографическую беллетристику. Думал: ничего особенного, никакой политики. Воспоминания детства. Если найдут, не подкопаются. Кусками буду передавать жене на свидании.

Тем не менее, глаз за мной всегда был. Еще когда я только прибыл на зону, хозяин сказал: «Каждый ваш шаг нам будет известен». Стучали везде: в отряде, в бригаде. Некоторые мне в этом сами признавались. Успел я передать лишь этот текст, который сейчас предлагаю читателю. Остальное сожгли. Однажды зимой в 6 утра на подъеме пронеслось: горит вагончик. Сгорел дотла вместе со спецовками, маргарином, моими бумагами… Ну кто ночью смог поджечь? Оперативники не скрывали: «Тебя же предупреждали, чтоб не писал». И перевели в цех, делать прищепки. Где зимой, сидя на металлическом стуле, я заработал геморрой.

После освобождения в августе 1983 года мне нельзя было жить не только в Москве, но и в областных городах. Ни жилья, ни работы, и документы украли. Пять лет я проболтался в лесах, то — в геологии, то — в турбазе кочегаром. Задумал трилогию «Лютый режим». Первую книгу «Московские тюрьмы» я написал. Следующие должны быть «Зона» и «Изгой». Особенно рвался дойти до «Изгоя» — мало прописанный сюжет в лагерной литературе. Когда тебя вроде бы освободили, а места в родной стране нет, и друзья, бывшие коллеги шарахаются.

Не получилось. «Московские тюрьмы» я предложил сначала в «Советский писатель». Получил рецензию — донос в КГБ от Ю. Скопа. Знакомый редактор спешно вернул мне рукопись, пока рецензия не пошла дальше по назначению. Я отправил книгу в Париж, в «Русскую мысль», и в Америку друзьям. В результате она где-то прозябает здесь в Москве — в архиве фонда Солженицына.

Написано несколько глав второй книги «Зона». Так они рукописные и лежат у меня по сей день. С перестройкой, с последующей революцией много было работы в самиздате, основал свой журнал «Права человека». Да надо было зарабатывать на кусок хлеба. Тут уж не до трилогии. Тем более, никто не печатает. И только на пенсии, начав писать рассказы, наткнулся на забытую лагерную рукопись, которую сейчас предлагаю.

Зачем? Ну, не пропадать же. Может быть, кому интересно. А главное, здесь несколько слов о матери. Всю жизнь, где бы я ни был, она была рядом. В тюрьме и на зоне не пропустила ни одного свидания. Регулярно писали друг другу. Недавно она умерла. Но успела ознакомиться с этим текстом, я выслал ей в Хабаровск. Спросил: сколько мне было лет в той туркменской землянке? Она сказала: два с половиной года. И теперь, когда я осиротел, а жизнь продолжается, мне особенно дорога память о матери.

 

Друг мой

Последнее время часто думаю об актрисе Евгении Симоновой. А теперь вот уже просыпаюсь с мыслью о ней. Значит, надо писать, в чем тут дело. Иначе не проходит.

Не в ней, собственно, дело. Ни разу не видел ее в театре. А в фильмах она не звезда, естественная такая девочка, каких, наверное, много. Дошло до курьеза.

Недавно, так уж случилось, по телевизору смотрел кино «Валентина» Глеба Панфилова по пьесе, кажется, «Прошлым летом в Чулимске». Старый фильм. И этот молодой, гениальный иркутский драматург Александр Вампилов давно погиб на Байкале. А пьесы до сих пор идут в разных театрах. Вот такой он драматург, как в XIX веке Островский. Наш бытописатель.

Ну, в кино-то Чурикова, жена Панфилова. А в главной роли «Валентина» — девочка, я был уверен — Симонова. Не буду пересказывать, это отдельная тема, но кино мне не просто понравилось — я полюбил этот фильм. И Валентину, конечно. Оказалось, ее играла Дарья Михайлова. Дай Бог этой девочке! Но мне уже всюду мерещилась Симонова.

А еще до этого смотрю в газете анонс спектакля в клубе «Эльдар», где-то на Ленинском проспекте. Играют двое: Симонова и Маковецкий. Где этот «Эльдар»? Сейчас ведь так много переменилось. А хотелось сходить. Но там не постоянная площадка, актеры играют в разных театрах. А тут, наверное, антреприза какая-то. До сих пор не знаю, где этот театр и вообще что это такое. Жалею лишь о том, что пропустил спектакль. Очень хотелось бы видеть Симонову и Маковецкого. Тем более, что с Сережей я знаком. Он приглашал на свои спектакли. То в «Маяковку», потом смотрю — он уже в Вахтанговском, потом фильмы, антрепризы — я уж не знаю, где искать. Да и не такой уж я театрал, чтобы специально домогаться чего-то.

А актеры эти мне очень симпатичны. С Сережей мы встречались в одной интересной компании. На выставке в музее Современного искусства, где выставлялся А. Бибин, открытый нечаянно в Павлодаре Е. Евтушенко. Честь и хвала этому пижону, хотя в личном общении он разочаровывает больше, чем в последних писаниях. Но великого художника Бибина он открыл, вытащил его из захолустья, и за это ему большое спасибо.

Там, у Церетели, мы все и познакомились: Евтух, Панфилов, Маковецкий. Я писал о Бибине. Сидели, пили вино. Дал посмотреть каталог Сереже, ему не достался. Так вот наскоро, за столом, пообщались. Вещал, конечно, Евтушенко. Но все мы ушли немного поговорить и сфотографироваться.

Я почему об этом рассказываю? Потому что Маковецкий играл с Симоновой. А я не видел. Теперь в тоске и рыданиях. Можно, конечно, найти, сходить в театр. Но, во-первых, я не театрал. Во-вторых, меня интересует Симонова даже не как актриса, а как дочь моего замечательного друга — Павла Васильевича Симонова. Вот о нем я и хочу рассказать.

То, что эта знаменитая актриса — его дочь, я узнал много позже. А с ним мы познакомились где-то в середине 70-х.

Заочно — даже раньше. На философском факультете был у меня друг — Миша Ханин. Присылает он мне, не помню куда — то ли в армию, то ли домой — синенькую брошюру из общества «Знание» — «Информационная теория эмоций». Автор — П. В. Симонов. И чего-то Миша там подчеркивает. Но где я? И где эмоции? Информационные? Но брошюрку оставил.

Лет этак через 10 я работал в Институте социологии, готовил диссертацию. В отделе труда по мановению свыше создали сектор «Социалистическое соревнование». Начальником у нас была Ирина Ивановна Чангли. Известный лектор и абсолютно ортодоксальная коммунистка. Внешне у нас были хорошие отношения, она даже числилась руководителем моей диссертации, хотя никакого отношения к ней не имела. Да Бог с ней. Но она предложила мне войти в это фуфло — сектор «Социалистическое соревнование». А кто ж там будет работать, кроме идиотов. Чего-то мы переглянулись, и вижу в глазах, мол, надо, Леша, надо. Я человек зависимый, подчиняюсь. И приступаю к теме.

Что такое «социалистическое соревнование»? То же самое, например, как социалистическая физика или астрономия. Отбрасываю «социалистическое» и начинаю заниматься соревнованием. А это уже не фуфло, не агитка на заводских плакатах. Это реальная проблема. Здесь и Кант, и другие философы.

Читаю, читаю. И что-то мне не хватает. Беру брошюрку «Информационная теория эмоций» П. В. Симонова. Там простая идея и формула: недостаток информации для человека — слезы, порыв. Избыток — радость. А что такое соревнование? Чтобы победить или помочь, надо быть впереди. Больше знать, больше уметь. То есть, у тебя должно быть больше информации, которая, конечно, здесь понимается шире, не просто какая-то передача кому-то. Это не кибернетика, это уже социология, чем я, собственно, и занимался.

А Павел Васильевич, будучи директором академического института нейрофизиологии, занимался крысами. И он в этих клетках обнаружил законы эмоции, о чем и написал в своей книжке. А я через столько лет, нечаянно вошедший в тему соревнования, вдруг увидел общность этой закономерности: что для крыс, что для людей — одинаково. Если ты сильный и информированный, то смеешься и побеждаешь. Если нет, то хотя бы стремишься к этому. В этом суть. Спорта, соревнования. Развития, наконец.

И я стал писать о социалистическом соревновании, ссылаясь на Симонова. Никто, конечно, к этой идеологической теме не относился серьезно, так, для галочки, для ЦК. Но, когда речь зашла о крысах, о лаборатории Симонова, отношение враз изменилось. Упрекали, конечно, где же, мол, социалистическое, но проблема соревнования оставалась. И я ученому совету так объяснял: прежде, чем достигнуть «социалистическое», надо понять природу соревнования.

Созвонился с Павлом Васильевичем. Так, мол, и так. Он добрый человек, пригласил меня в свой институт. Посмотрели на крыс, нашли общий язык. Кажется, под гнетом идеологической власти мы видели естественное решение проблемы. Он даже обрадовался, как его крысы переметнулись в социологию. Это особенность большого ученого — чем бы он ни занимался, мысли принадлежат всему человечеству. И мне в том числе.

Рассказал я об этом И. И. Чангли. Она хоть и консервативный человек, все же понимала, что академический институт социологии не может серьезно заниматься «социалистическим соревнованием» без свежих идей. Сказала: «А пригласи-ка своего Симонова к нам. Пусть он расскажет».

И вот исследователь крыс и мышей приходит читать лекцию в институт социологии. В зале все собрались, независимо от «соревнования». Такая диковина: сейчас физиолог будет учить социологов. А я по общению с Павлом Васильевичем догадывался, что ему это тоже интересно. Может быть, он даже об этом мечтал, потому что знал наверняка, что его исследования крыс имеют прямое отношение к людям. Но кто бы это понял? Мы и сошлись на этом.

(Хотя по поводу Маркса и его коммунизма уже бытовал анекдот: сначала бы надо на собаках проверить. Никто, правда, не знал, как это близко к истине.)

Оратор он великолепный. Красивый, стройный мужчина очаровывал зал. Свежесть мысли состояла в том, что он, ссылаясь на свои исследования, говорил с социологами не как физиолог, а как социолог. Я подумал, что там, в своих клетках на крысах, он больше всего думал о людях. Потому и речь его здесь была всем понятна и чрезвычайно интересна.

Одно меня озадачило. Кто-то сдуру спросил: а вот если все будут одинаково информированы, эмоций не будет, то кто же будет рожать детей?! А он ответил: «От депопуляции никто не умирал».

Сначала я думал, что это значит? А потом так решил: на дурацкий вопрос — адекватный ответ.

Больше мы не виделись. Меня заколбасило то туда, то сюда, угодил в тюрьму — «жертва политических репрессий». Прошло много лет. По телевизору я вижу его симпатичную дочь. Чем-то она похожа на отца. И вдруг говорит, что он умер. В 2001 году. Но у нее очень талантливый брат, правда, с другой фамилией — Вяземский, что ли? Вот они, его дети, стали работать профессионально в театре или рядом.

А я вспоминаю Павла Васильевича. Умереть он никак не мог. Жив, пока я живу. Как-то водил меня в ВТО — собирались заняться социологией актёра. И служащий, бывший актер, а теперь больной человек, Клеймихин (тоже, наверное, умер?) говорил мне в отсутствие Симонова, какие у него замечательные дети. Поют по-английски прямо на этой сцене ВТО. Сам Павел Васильевич мне об этом не говорил, мы же серьезные люди, но сквозило иногда, что есть у него дети.

А теперь оказывается, я вроде бы живу, а его нет. Такая несправедливость! Дети играют. Парня только не знаю. А Евгения Симонова вся на виду. И глядя на нее по телевизору, любуясь ею, я вспоминаю ее отца. «Друг мой», — говорю про себя.

* * *

Моя сотрудница Валя сказала: «Как не стыдно тебе? Как ты можешь не знать Вяземского? Он профессор МГИМО, много лет ведет передачу по телевизору „Умники и умницы“». Что мне эта передача? Видел краем глаза — она детская, а у меня детей нет. И что там делает профессор, если передача детская, а он не доктор Спок, хотя заметил, что программа просветительская. Мол, «У Лукоморья дуб зеленый…» — кто угадает, кто написал?

После Валиного замечания дай-ка, думаю, посмотрю. И сегодня, в воскресенье 14 января 2007 года, я включил эту передачу. Ведущий тот или не тот? Чем-то похож на Павла Васильевича. Мало ли, лицо более круглое, надо дождаться конца, там, может быть, в титрах узнаю, кто он. Но что сразу становится очевидно: передача не такая уж детская, участвуют подростки со всех концов страны. Вопросы гораздо серьезнее, есть и нам, взрослым, над чем подумать. А что толку — нужна эрудиция, которой у меня, например, нет. А эти ребята с разным успехом отгадывают. Очень подготовленные умники и умницы. Даже когда ошибаются и то интересно, так они эрудированно ошибаются. А уж кто отвечает — диву даешься: откуда у них это знание? Им же 14–15 лет. А тут едва ли не вся история культуры, причем в деталях, о которых не везде прочитаешь. Эксперт — вице-спикер Госдумы — и тот обалдел. Провинциальные подростки умнее нас! Откуда это чудо?

Грешным делом я подумал, что, как бывает на телевидении, не обошлось без шпаргалок. Кому-то дали сценарий, кому-то нет, т. е. некоторые приходят с готовым ответом. Короче, о передаче надо отдельно писать. А я пишу все-таки об одном человеке, о Симонове. Ведущий в конце поговорил с вице-спикером. А потом с победительницей этого конкурса откуда-то из Кабардино-Балкарии. И сам заинтересованно спрашивает: не о шпаргалках, а где, мол, ты, девочка, набралась этих знаний. Как будто подвоха нет: она действительно специально занималась и не один год готовилась. Или дурят, или все-таки что-то здесь есть. Но что? Да то, что эта передача, ориентированная на провинцию, стимулирует образование, дети готовятся. А она, как сказал ведущий, идет уже 15 лет. По-моему, это культурное Возрождение России. На фоне нынешних телебезобразий, наверное, это не более чем мечта. Но она дает зримые плоды. Ты же видишь и слышишь этих ребят. И в титрах сказано: ведущий Юрий Вяземский, да — профессор. И теперь я уже точно знаю, что это и есть сын Павла Васильевича. И они очень похожи.

Как Павел Васильевич, делая опыты на крысах, думал о законах живого и, прежде всего, человеческого общежития, так и Юрий Вяземский, его замечательный сын, столько лет работая на миллионную аудиторию с подростками, думает о Возрождении и будущем нашей Родины. Достойный отец — достойные дети.

 

И звезда с звездою говорит…

Прочитал я целую полосу в газете «Россия» под заголовком «Спасти русскую философию». Автор — Борис Николаевич Чикин, доктор философских наук, профессор, академик РАЕН — естественных, значит, наук. Академий сейчас пруд пруди, как и университетов, президентов и генеральных директоров. Просто директор звучит уже унизительно. Все хотят быть выше, чем они есть, как бородавка на носу.

Наверное, захлестнуло это и Чикина. Не зря мне говорит: не по чину берешь. Спорить с ним невозможно. Я всего лишь кандидат философских наук, а он — академик. Ему так нравится.

Мы дружим — надо считать — 44 года. С лишним. Может быть, не так уже лишне, хотя судьба нас разбросала в разные стороны. Но у меня на него ничего нет, у него, по-моему, и на меня нет. Ссоримся иногда, а все же позваниваем, встречаемся, пьем пиво. Первый мой друг в Москве, вместе поступали в 1963 году на философский факультет МГУ. Меня в том же году забирали в армию, а он на ноябрьские праздники — три дня — пригласил меня с Урала к себе.

Дал билет в Театр эстрады. Пел молодой Кобзон: Куба, любовь моя! Мне все равно это было интересно — первый раз.

Боря жил в Химках, в общежитии. Там еще один Боря — Свешников. Володя, Алик. На стене комнаты дверь от туалета. Там нарисована голая женщина. В рост. С попкой. Висят другие картины. Живопись. Спрашиваю автора Свешникова: а это вот что такое? Он говорит: собака. Дохлая. Там черт-те что намазано. Ничего не пойму. «Но она же воняет». Тут я понял. И поразился: как это — предмета нет, а ощущение есть. Это был великий художник. Я ведь не знал таких.

Не знал я и Алика. Спортивный такой, резвый, он, кажется, жил в отдельной комнате. И зимой окно его было настежь открыто. Снег залетал. Так он спал. Закалялся. Комсорг. Потом мне Боб сказал, что он то ли спился, то ли умер как-то непутево. О чем, кстати, предсказывал ему Боря Свешников, когда Алик совершенно не пил, а занимался своей физкультурой.

Хлебников — они все из института связи и работали в Останкино на телевидении — пошел по карьере. Дослужился до высших чинов. Лысый, в шляпе. Потом умер.

А тогда в 1963 году, когда перед армией я приехал к Чикину, на перроне встречал меня он и Свешников, которого я еще не знал. Обратил внимание на его ноги: в ботинках и без одного носка. Неудобно как-то, заметно. Он лишь отмахнулся — не доглядел, мол. И мы поехали в Химки, в общежитие.

Заводят они пластинки. Спорят: кто лучше — Шаляпин или Штоколов.

В армию мне писал письма Боб. Хорошие письма. Так я узнал о Случевском. Его, Чикина, стихи тоже мне очень нравились. Он ведь, до сих пор сам того не зная, помогал мне в армии, письма его создавали настроение, благодаря которому я выжил и отслужил.

«Никогда один я не хожу, двое нас среди людей. Первый — это тот, кто я на вид, а второй в душе моей». Случевский Константин Константинович был помощником министра — транспорта, что ли, — а остался для нас как поэт. Строки, которые я сейчас привел — лицемерные. Но было обаяние: простодушия, искренности и мудрости от того, что он говорил, зная про себя и других. Да я и не видел в нем лицемерия, хотя стихи говорят сами за себя: «двое нас среди людей».

Такие открытия дорогого стоят. Чикин открывал горизонты. В его поэзии, а потом в афоризмах — наравне с Ларошфуко, Монтенем, Шопенгауэром — я видел ранимого и мудрого человека. Когда соединяются мысль и душа, и все это дарится мне, то, кроме познания, возникает чувство благодарности и уважения к близкому другу. Мне он дарил свои книги. Последняя — «Русская философия». Единственный сводный труд из того, что я знаю по этой теме. В отличие от других своих книг, он изложил русскую философию своими словами. Раньше были цитаты. Наши друзья говорили: мол, не самостоятельный он, пишет одними цитатами.

Ну, это видно… и без сопливых. Но какие это были цитаты! Кто еще может выдернуть из Пушкина, Чаадаева, Аксакова и т. д. — так, чтобы фраза мощно звучала в оркестре русского мировоззрения. Вспоминаю Вересаева, его книги о Пушкине, о Гоголе. Тот же метод. На этом Чикин защитил докторскую диссертацию: социально-психологические аспекты русской философии. Может, там и не философия вовсе, но какая-то особенность есть.

Любопытный момент. После университета перед ним стоял выбор: в аспирантуру или в литинститут. Жил он тогда безалаберно. Денег не было. Одевался кое-как. Жена ушла, отспаривала вонючий холодильник. Ну не сам по себе холодильник вонял, а вот эта тяжба, дрязга. Хотя ребенка она почему-то не отспаривала, наверное, холодильник нужнее. Дали ему квартиру напротив Химок, на другом, левом берегу, где институт культуры. Свешниковы жили рядом. А у Чикина, кажется, ничего не было. Стоял один пустой холодильник. И друзья — Афанасий, Пивень… Пили мы бормотуху «Солнцедар» — чернила.

А тут собрались они с Пивнем поступать в литинститут. У Пивня стихи скабрезные, у Чикина — афоризмы. Чикина, кажется, приняли. И все-таки он ушел в аспирантуру философского факультета МГУ. Я же после армии отстал, доучивался заочно. Сдавал экзамены и Чикину, и Афанасию.

Потом стало сквозить откуда-то, что Чикин — кагэбэшник. Как-то причастен к этой конторе. Я не верю, чушь какая-то. Демократ. Бормотуха. То манифест о новом романе сочинит и объявит. То мечтает стать режиссером, делать кино. И вдруг, как обухом по голове. Спрашиваю Пивня. А ему-то все по фигу, сам удивился: «А ты что, не знал? Все знают». И дальше пошли, как ни в чем не бывало.

Пивень оказался прав. Долго рассказывать. А Чикин скрывал. Через много лет, уже после моих лагерей в качестве политзаключенного и реабилитации, показал удостоверение полковника милиции. Опять же лукавил, как бесстыдно и нагло всегда врала эта контора. Кто он на самом деле — говорится в его же статье, которую я должен прокомментировать.

Там есть подзаголовок: открытое письмо президенту России В. В. Путину. Ну конечно, лучшего адресата для разговора о русской философии не найти: «В ваши руки может быть вручена судьба русской философии», — пишет проницательный Чикин. От гайки и болта — все вручено одному человеку. Откуда такая доверительность — культовая! «Вы мой ученик и воспитанник, чем я, откровенно говоря, горжусь. Когда Вы были слушателем легендарного и уникального высшего военного учебного заведения под загадочной аббревиатурой КИ (Краснознаменный институт им Ю. Андропова), я имел честь возглавлять факультет общественных дисциплин».

Как бы свои люди. Шпион шпиону говорит. Тут он не прячется за удостоверение полковника милиции. Откровенно, в печати! Лижет задницу своему высокопоставленному ученику. По чину!

Я тоже обращался к президенту по поводу «правочудия», когда через 10 лет вдруг узнал, что Хорошевский суд отобрал у меня собственную квартиру и принял решение о выселении, даже не уведомив меня и не исполнив свое же решение. Но это другое дело: судей назначает президент, и он должен нести ответственность за тот бардак, какой там происходит. От имени Российской Федерации. Где я тоже, между прочим, живу. Однако в приемной президента висит извещение, что он за судей не отвечает — обращайтесь в установленном законом порядке. Странно, не правда ли, — он их назначает, но ни за что не отвечает. Где тут закон, какой порядок? Тычут носом в тот же бардак. Правда, вопреки своему же установлению, отправили мое заявление в городскую прокуратуру, а та в Хорошевскую, на которую я, собственно, жалуюсь. Вот сейчас они отстегают сами себя, жду ответа.

Чикину это противно. Бомж — что тут особенного, многие так живут. Но нельзя по пустякам обращаться к президенту. «Вот я, например», — и дает мне ксерокопию той самой статьи о спасении русской философии. Квартира вместе со мной сразу постыдно мельчает, надо говорить о высоком. Как? «Только Вы… Вы прекрасно и к месту вспоминаете и цитируете» (на самом деле речь идет об одном, ставшем уже банальным, изречении Тютчева: «Умом Россию не понять…»). Ну и так далее, нехорошо рассказывать, как учитель лижет задницу ученику. По старости, наверное. Это же незаметно происходит, «нечаянно нагрянет». А смысл сводится к слову «спасти». Русскую философию: «За нас или помимо нас это сделать просто некому». Речь, естественно идет о Чикине и Путине. Ну, у Путина других забот хватает. Остается Чикин. Все философские факультеты, кафедры, философы — говно. Все деградирует и в кризисе. А Чикин может спасти.

Казалось бы, Боря, делай свое дело. Читай лекции, пиши книги. Не ври. Но при чем здесь президент? Как же! «Высокая философская культура (на татами, наверное — А.М.), да еще у президента великой страны¸ да … — это дорогого стоит… И здесь приходится с огромным сожалением и тревогой констатировать, что таковая культура по сути наличествует лишь у одного президента, и ситуация с философией в стране во всех аспектах просто катастрофическая».

И это говорит философ. Что еще позорнее — мой близкий друг. Нахрапом льстит президенту лишь для того, чтобы убедить: в русской философии остался только один — Чикин Борис Николаевич. Он спасет. Лично он, как всегда, трусливо избегает ответственности. Возлагает на Путина. Вот если бы Владимир Владимирович, то я уж под козырек. Чего он все-таки хочет?

В статье 11 пунктов.

«Как известно, в XIX–XX веках разразился системный кризис мировой (читай — западной) философии». Хотя не менее известно, что именно в XIX веке был Гегель, Шопенгауэр, Шлегель, Фихте, Штирнер, Ницше — небывалый расцвет немецкой и зарождение русской философии. А кризис происходит ежеминутно в каждом из нас и во всем человечестве. Потому что мы существуем по недоразумению. Мы рождаемся с ревом и умираем в страданиях. Но хотя бы в промежутке должно быть место любви. А ее почти нет. Счастье, говорят, это миг. А раздоры, войны, оружие — заполняют жизненное пространство. В этом наше несчастье и проблема. Когда жить незачем и бессмысленно. А что говорит Чикин в 11 пунктах?

Много разумного. Смешанного с бестолочью. Вот он говорит о «родимых пятнах» марксистско-ленинской философии, которую сам же всю жизнь преподает. А там нет никакой философии. Единственный, кто как-то занимался этим, был Энгельс.

Ругает Ленина за «философский пароход» — «выслал из Советской России более трехсот выдающихся мыслителей и ученых». Но не говорит, а что бы с ними случилось, если бы не выслал. Он их спас. Гибель Бехтерева, Вавилова, Чижевского, Флоренского — всех не перечесть — страшное доказательство страшной «доброты» Ленина.

«Всечеловеческая трагедия гибели СССР… краха марксистско-ленинской философии внесли, конечно, лепту в кризис философии», — пишет Чикин. Фу ты, господи, здесь-то какой кризис? Может быть, со знаком плюс? В этом «СССР» ни одно слово не соответствовало реальной действительности. Ни Союза, ни Советских, ни Социалистических, ни Республик — ничего этого в природе не было, как собственно и этой самой, прости господи, философии — догматической основы удушающего, противоестественного конгломерата тоталитарного режима. Так называемые республики сами разбежались, как, впрочем, и сама Россия объявила от них свой суверенитет. Отделение народов и крах догматического фуфла — это был неизбежный процесс, кризис бесчеловечного режима, а вовсе не философии. Напротив — это была победа выстраданных лучших идей мировой философии и прав человека. Как мы распоряжаемся своей свободой — другой вопрос. Мы же не знаем, что это такое, надо учиться налаживать новую жизнь.

Какой еще кризис? Кого надо спасать, кроме себя от самих же? Делай свое дело, благо никто сейчас особенно не мешает, но президент-то здесь причем? В русской философии?

«Состояние „философского дела“ в сегодняшней России, без преувеличения удручающе катастрофично», — бьет в набат Борис Николаевич. Ну и далее жмет на все педали, газует: ни преподавания, ни преподавателей, ни учебников, ни трудов. При плел ко всем грехам какой-то Болонский процесс, о коем я и понятия не имею. Ругает министра образования: выдавливает философию из системы преподавания. «Голоса наших философов практически не слышно на мировой арене… — какой уж тут мировой философский центр!» И сам же себе противоречит: «В решении этой поистине судьбоносной задачи России, как мировому философскому центру, принадлежит, конечно, особое место». Вот и пойми его, где мы живем — в центре или не в центре? Но что-то проясняется, когда он говорит о прошлом, о «восстановлении великой отечественной философской традиции, дальнейшей разработке парадигмы этой традиции — „РУССКОЙ ИДЕИ“… Они призваны спасти Россию и весь мир».

Вот так-то — ни много, ни мало. Легкое движение рук, и русская философия сводится к славянофильству, и отсюда делаются определенные выводы и рекомендации, в том числе ученику — президенту. А Чаадаев, например, плевал на русскую идею, как и другие так называемые «западники». А что уж там Маркс и Энгельс брюзжали по поводу России, цитировать неприлично. Но академик Чикин идет своим путем, ссылаясь на В. С. Соловьева: русская идея — это «философия всеединства», общечеловеческого единения на основе веры, духовности и справедливости. Это квинтэссенция русского религиозно-философского ренессанса и российского философского зарубежья.

Странно: почему понятие «всеединства» относится только к «русской идее»? Оно принадлежит по сути всем мировоззренческим системам, кроме нацизма. Куда же ты скатываешься, Борис Николаевич?

Если читать дальше, вроде бы ничего страшного. Предлагается некая конструкция: «Актуальнейшие философские проблемы… могут сегодня быть адекватно рассмотрены лишь через призму такой глобальной философской проблемы, как „Запад-Россия-Восток“…» Слава Богу, не одни мы, оказывается, в этом мире со своей «русской идеей». Но что из этого следует? Запад деградирует, а «восточная философия с ее, в противоположность Западу, нерационализмом», — нет. «Была и остается вечным и живительным источником для развития мировой философии». А Россия — пупок. Почему же она особенно выделена между Западом и Востоком? Потому что Восток «органически включен в самую ткань ее „плоти“ и „духа“». Ну, конечно, Тува, Бурятия, Калмыкия — это тоже Россия. Большая страна. Но причем здесь «квинтэссенция» русской идеи? Спорный вопрос. Чикин опять же себе противоречит.

Во-первых, Запад тоже изучает восточную философию, не меньше нашего, испытывает влияние — Боря так и пишет. Во-вторых, иррационализм восточного мышления — это религия, шаманство, образ жизни, там нет логических рамок, системности, поэтому и разрушать особенно нечего. Какая тут философия? Деградирует то, что есть, а чего нет, там и деградировать нечему. Что, они там лучше живут? Не воюют? Не дерутся за плошку риса? Нельзя о востоке судить по монастырям, они закрыты, живут своей жизнью, и знаем мы о них мало. В-третьих, если Восток «включен в самую ткань плоти и духа» России и не знает деградации, упадка, откуда философский кризис у нас? Что собственно волнует Бориса Николаевича? Чего он хочет от президента?

Он хочет «серьезнейший национальный проект» по русской философии. Как, кому и где ее преподавать, как освещать в СМИ, какие нужны учебники. «Нас всех спасут в конечном счете не промышленность, не деньги, не оружие, а новая, возрожденная философия на основе русской традиции, „русской идеи“. Именно в ней — сила, именно в ней — правда».

Размышляя над этим текстом, с радостью отмечаешь, что твой друг болеет за Россию «по судьбе», «року», «диагнозу». Он уверен, что такие философы «еще окончательно не перевелись у нас». Хотя не знает их, ни одного имени. Вспоминает умерших и неизвестных публике, зато известных ему и Путину преподавателей КИ — института КГБ. Ну, так, доверительно: чекист Чикин — чекисту Путину. Да хрен бы с ним, если бы не профессиональное чинопочитание, которое перебивает всю его искреннюю боль за судьбу русской философии. От статьи остается все же нехорошее впечатление.

На первом плане не судьба русской философии. Хотя об этом надо поговорить и поспорить. А речь на самом деле идет о двух человеках: Чикин и Путин. Чикин — потому что других живых философов нет. А Путин — «если будет добрая воля и начало дела со стороны президента, будет спасена не только философия России, но и сама Россия».

«Только Вы сегодня меня поймете и только Вы способны сделать адекватные выводы и спасающие положение дел практические шаги».

«Мы спасем философию, философия спасет нас и весь мир!»

Ну, братцы, это уже истерика. Какая-то низменная, ниже пояса. При этом в заключение Чикин готов еще поговорить с Путиным, правда, при условии: «…Только после Вашего ответа XXI век будет или веком великой русской философии, а стало быть, и великой России, или их не будет вовсе!»

Путин ему не ответил. А я, дурак, не мог промолчать. И, наверное, мой друг на меня рассердится. Что поделаешь, не везет русской философии.

 

А где понедельник?

Человечество делится на две половины: у одних есть понедельник, у других его нет. До 60 лет я принадлежал к первой половине. После я сначала не заметил пропажи, а потом спохватился: где понедельник? Что случилось с календарем? Нет, я, конечно, смотрю на него, там все написано, и вдруг вижу, что ко мне это не имеет никакого отношения. Газету надо получать в среду, это я знаю и без календаря. Гонорар — если он есть — где-то 5-го. Если его нет, то надо получать пенсию. Здесь числа немного размываются: то есть, можно сегодня, можно завтра или вообще не спешить. Когда есть семья, тогда другое дело, наверное. А когда ты живешь один, тут возникают вопросы.

Какое тысячелетье на дворе? Имеет ли это значение? И кто посчитал? По китайскому, юлианскому, грегорианскому и так далее — кто посчитал? И почему я должен от этого зависеть? Ясно почему: в 8 утра на работу, в понедельник. В тюрьме или в лагере в 6 утра — подъем. И все равно сквозит понедельник. Больше становится командиров. И если ты начинаешь сомневаться — кто же здесь все-таки сидит — они или ты? — то значит, наступил понедельник. Хорошо-то как! Все ясно, все по календарю. Уже не важно, по какому календарю. Просто наступил понедельник. И какой-то отсчет. Время стучит. Это называется жизнь. Ты идешь на работу, там, может быть, есть машины или сотрудники, все в поте лица, и ты долго, до конца смены удивляешься: чего это они так трудятся, совещаются и даже глаголют. А потом ты идешь домой и опять удивляешься: что делают здесь эти люди? Жена, дети, теща… Ах, они приготовили ужин. Ну, ты поужинаешь, телевизор посмотришь, может быть, проверишь дневник у ребенка — что ему там поставили в школе. Это значит, наступил понедельник.

Еще он как наступает. Вот ты, например, катаешься на лыжах. Не важно на каких — в снегу или в море — а потом перестаешь кататься. Значит, наступил понедельник.

Или бывает, допустим, болит голова. Со вчерашнего. Клин клином… Нет, нельзя похмелиться. Значит, наступил понедельник.

И вот так он каждый раз наступает. И ты уже перестаешь с этим бороться. Привыкаешь. Это называется жизнь. Дисциплинирует. А потом ты уходишь на пенсию. По старости. Сначала не заметно. Чем отличаются до и после? Там какая-то дата. Она оформляется. Ну, ты все оформил. Ладно, семья. Все так же проверяешь дневник или теперь уже зачетку, или считаешь, какая у ребенка по счету жена и так далее. То есть, жизнь продолжается. А если ты живешь один, то это как в лаборатории — чистый эксперимент. Отсутствие понедельника ты замечаешь гораздо быстрее.

Как это чувство возникает?

Независимо от календаря однажды ты замечаешь, что что-то произошло. Думаешь, конечно, над этим. А что собственно? Жил-жил и вдруг… исчез понедельник. Да хрен бы с ним. А где вторник? Возникает вопрос. Вместе с понедельником исчез вообще календарь. Время пропало. А ты продолжаешь жить. Вне времени. Нет, в среду — газета. Потом можно получить пенсию в сберкассе. Но можно не торопиться. Сегодня не торопишься, завтра… Потом положил на все это… Но ведь надо же что-то пожрать. Идешь в магазин, на рынок. Там разные люди. Их объединяет одно — у них есть понедельник. А ты уже чужестранец. Или просто засранец. Потому что жизнь сводится, чтобы пожрать и сходить в туалет. Независимо от календаря, вообще ни от чего независимо. Свобода! Время исчезло.

Ты звонишь Любке. Она на работе. Звонишь проститутке, она тоже на работе, и приезжает, у нее такая работа. Два часа. Две, теперь уже три тысячи. А пенсия у тебя четыре тысячи. И это независимо от понедельника. Четыре — и все. Раз в месяц. А ей за два часа — три. Потом опять надо же как-то жить. Где понедельник?

Потом ты никому не звонишь. Но могут позвонить тебе. Ночью. Женщина. Соображаешь: значит, сейчас не понедельник. Но почему это надо соображать ночью? Заблудшая корова, поддатая, и ей еще хочется с тобой выпить. А мне не хочется, у меня нет понедельника. Вчера, может быть, тоже хочется, а сегодня нет, каприз времени, потому что нет времени, оно исчезло, и незаметно исчезает какая-то дисциплина, нет регламента, нет людей, нет работы, совсем ничего нет — только пространство.

Вы можете вообразить пространство без времени? Физики не могут. Природа не может. И Бог не поможет. А ты вот так существуешь — без понедельника, без времени… Зачем? Начинаешь заполнять это пространство. Это 20 минут до Борисовских прудов. Это полчаса до Царицыно. Надо написать письмо матери.

Ну раз, ну два. Письмо потеряется, ни она его не получит, ни мне не вернется. Хотя никому это не нужно — такое вот разгильдяйство. И я думаю, у них тоже нет понедельника. Они, конечно, могут прийти на работу, это же почта, почтальон работает с 6 утра. С понедельника. Когда он есть. А вот исчез у него понедельник, и мать моя не получила письма. Она волнуется, я волнуюсь. И не пишу больше. А куда, кому, если нет понедельника.

При этом я знаю: у Вальки есть, у Ленки есть. Если обманывает, значит, сегодня не понедельник. Если приходит, значит снова не понедельник. А когда не обманывает и не приходит, это уж точно — наступил понедельник. Такой дисциплинированный день.

Когда-то и я так же. А теперь как мне с ними существовать? Нас разделил понедельник. Я ему говорю: что ты вмешиваешься в частную жизнь? Он хохочет: это ты вмешиваешься в их частную жизнь. Я отвечаю: у меня тебя нет, а они есть, а он говорит — у них есть понедельник, а у тебя его нет. Такой вот любовник, и ревность меня раздирает. Ах, ты, засранец, у тебя не стоит и ты ничего не стоишь, место пустое, зачем ты мне мешаешь?

Почему я мешаю? Ведь она сегодня ушла и тебе не позвонила? Потому что уже ночь, а завтра у нее, заметь, у нее, а не у меня и не у тебя — у нее понедельник. И что же мне теперь делать? Как что? Ложись спать. Пройдет понедельник, она потом позвонит или придет. Потом? Это когда?

В четверг, наверное. Или вообще никогда. Время исчезло.

А что делать с пространством, это я подумаю в следующую ночь.

 

Как жить?

Простая арифметика: допустим, 50 % живут со знаком минус, 50 % — со знаком плюс. Это означает, что одна половина в течение жизни больше страдает, а другая — спокойна и счастлива. Есть еще оригиналы: «полцарства за коня», «увидеть Париж и умереть» и т. п. То есть люди, независимо от возраста, готовые за миг счастья отдать жизнь. Умереть, но именно в этот момент высочайшего блаженства. Причем многие из них вовсе не шутят.

Так вот те, кто со знаком плюс. Иные из них всю жизнь проживут благостно и умрут во сне. Просто уснул и не проснулся, и не заметил этого. Не болел, не страдал и был счастлив. В идеале я не знаю таких, но почему бы нет. Чаще бывает, когда радость искупает невзгоды, и они действительно очень хотят жить. И рожают — дают жизнь другим, обретают в них несказанное счастье и смысл и, конечно, не хотят умирать. Да и сама смерть их, особенно если без лишних страданий, тоже благостна: они даровали жизнь, поставили на ноги, у детей все хорошо — можно спокойно и отойти. Со слезой благодарности за прожитое. А тебе на могилку будут носить цветы, как и ты носил. И будут помнить всегда, твое фото в семейном альбоме. И твои георгины на подоконнике еще долго будут цвести и напоминать о тебе незабвенном (незабвенной).

Везет же людям. Как устроена их жизнь? Родился здоровым в счастливой обеспеченной семье. Всерьез не болел. Воспитали нормально. Учился. Устроился на работу, которая нравится, и платят нормально. С людьми в ладу. Женился удачно, по любви. Жили в достатке. И дети хорошие, с перспективой. У всех все есть, что мог, то сделал, и все получилось. Можно и помереть. С улыбкой.

Бывает ли так? Наверно, бывает. И дай Бог! Всем бы так и не было бы никаких онтологических проблем — о смысле жизни, быть или не быть. И так все ясно и безоблачно. Ни родиться, ни умирать — не страшно.

Но мы живем еще и среди других людей, которым не так повезло. То ли родился не здоровым, то ли семья бедная и нескладная, то ли работа не нравится и платят мало, то ли с людьми не ужился, нет ни друзей, ни подруг, то ли женился на крысе и бедствуешь, и дети хулиганят. И уходишь в мир иной в онкологических мучениях и беспросветном разочаровании, хотя и очарован может быть, и не был ни разу.

Такие люди есть? Есть. Да Бог бы с ними, но они вторгаются в твою счастливую жизнь. Как? Завидуют. Грабят. Жгут дом. Насилуют жену или дочь, или обеих одновременно, вместе с тещей. Делят людей на богатых и бедных, говорят о классовой борьбе, равенстве, свободе и братстве. Делают революции, в результате которых богатых становится меньше, зато бедных больше — равенство и, естественно, никаких свобод. Одни сажают, другие сидят. Какое там равенство: и те, и другие грызут друг друга. Одни за пайку, другие, например, за квартиру, за лычку на погоне.

Ну, отгремела революция, прошел террор — стабилизация. Надо как-то устраивать нормальную жизнь в государстве. А там и бедные и богатые, и счастливые и несчастливые, и хорошие и плохие. Для чего была революция? Все то же. Если не хуже. И что же делать теперь?

Один мой знакомый из бывших военных политруков пострадал из-за Маркса. Он стал говорить в своей воинской части, что Ленин и советская власть извратили марксизм. Его, майора, уволили. Он стал писать в диссидентские издания, я печатал его. Где-то пару лет назад дает мне поэму, сам на компьютере напечатал и размножил. Толстая книжица, где-то лежит у меня. Там в стихах весь социализм — утопизм. Ну, скажем, от Кампанеллы, Морелли, Мора, Фурье, Сен-Симона до этого самого Журкина. Одно отличает — он это написал нынче, в постсоветской России и в стихах. Вдохновенно. Хотя раньше я ничего от него ни о каких стихах не слышал. Может, кто-то ударил по голове, не знаю, но то, что машину сожгли, сам рассказывал. Ударился в коммерцию, преуспел, приобрел элитную дачу, нажил врагов. Когда был бедный, коньяком угощал, теперь на бутылку пива жмется, денег, мол, нету.

И вот, пожив при капитализме, разбогатев и разорившись, вдруг заговорил стихами. Причем по любому поводу, просто он не может уже в прозе. Я как выпью, звоню ему: почитай что-нибудь. Забавно. Теперь не звоню, поссорились. И все из-за той его книжицы. Он говорит: напечатай. Я говорю: это же денег стоит, чего же ты сам не печатаешь, богатенький мой. А он рассердился. Ну как же — такой шедевр и никто не печатает. Меж тем, если иметь в виду марксиста-капиталиста, шедевр весьма примечателен. Деньги — зло. Их нужно отменить. А каждому по потребности. Ты просто говоришь государству, что тебе нужно, и оно так же просто все это тебе предоставляет, вплоть до нитки с иголкой. Вот как надо жить, считает Журкин. Вместе с Кампанеллой, Фурье и прочими единомышленниками. Не будет ни богатых, ни бедных — одни счастливые люди будут жить в этом замечательном государстве. Все бы хорошо, да только строили, строили это государство, а получилась тюрьма. Журкин говорит: неправильно строили, не по Марксу. Ну, пусть теперь он сам строит, если совсем не свихнется. Как к этому ни относись, но все же надо признать — жива утопия. Есть Журкин и другие коммунисты-социалисты. Они знают, как надо жить. Но поскольку мы так уже пробовали, никто пока не хочет возвращаться обратно.

Чем-чем, а фантазией нашего брата Бог не обделил. Тут тебе и Емеля с хлебосольной щукой, и скатерть-самобранка, и рыбка золотая и проч. И проч. Вот, мол, как жить хорошо. Да и закордонные ребята любят такие сказки. Коммунизм-социализм — это же оттуда пришло. Не зря ведь Журкин идеализирует Маркса, самого оголтелого, по-моему, человеконенавистника, профана и баламута. Вы внимательно посмотрите на его «Капитал» — чушь собачья. Зато солидно. Вот с такой бородищей! Ну, это я к слову. Смысл всех этих утопий — в построении идеального государства. Анархисты не в счет — сумасшедшие люди. Как это уж совсем без государства, если исстари в каждом племени — вождь. Даже в семье — кто-то же должен руководить.

В общем, все упования на государство. Каждый понимает по-своему, но везде почти сквозит, что государство накормит и осчастливит. Вот и таращат мозги, как это лучше сделать. Город Солнца! Ну, жителям Кампанеллы не позавидуешь — такая там дисциплина. Республика Платона — в том же ряду. Шаг влево, шаг вправо — сам понимаешь. Фаланги Фурье — там такое же замечательное расписание, для каждого. Теперь додумались до «золотого миллиарда». Мол, 1 млрд. купается в золоте, а остальные 5 млрд. живущих на земле бедствуют из-за них. Тут уж дело не только в государстве, а в неком объединении хищников, которые пьют кровь у других. Уже не капиталисты, а целые страны грабят планету и живут за счет других государств. При всем разнообразии фантазий их объединяет призыв к всеобщему равенству. Что это значит? Надо уравнять богатых и бедных. Как это сделать? Бедных заставить работать или создать условия, чтобы они могли и хотели работать? Да нет, это долго и сложно. Проще отобрать у богатых. Революция. Классовая борьба. Антиглобализм. Антагонизм.

Оказывается, счастье предполагает вражду. Вот одни победят других — и будет вам город Солнца. А потом побежденные победят победителей — и опять город Солнца. И так без конца. Вот ведь как глубоко роет гуманитарная мысль.

Да в государстве ли дело? В этом самом «золотом миллиарде» кого только нет. Кроме известных «эксплуататоров» — Америки и Европы — там и Япония, и Эмираты, и Сауды, и Австралия с Новой Зеландией. И чем же они провинились перед человечеством? А тем, что хорошо живут. Слишком хорошо по сравнению с другими 5 миллиардами. Да еще пытаются диктовать свою волю — вот, мол, как надо жить. Но мы же хорошие, мы так не можем и мы очень гордые — получается антиглобализм. Утрем сопли портянкой и вперед на «золотой миллиард». Чем мы хуже, пусть делятся, но к нам пусть не суются. А то, что Китай завалил весь мир ширпотребом и самими китайцами, это почему-то никого не волнует. До поры, до времени. Потом накинутся на Китай. А там еще Африка. Я не знаю, как насчет идеального государства или даже целого мира, знаю одно: в мире мира нет и не будет.

Государство, ООН — это необходимо. Власть как-то стреноживает наши инстинкты. Хорошо, если бы власть была хорошей. Не важно, какая она, как ее назовут — демократической, монархической — стране все равно нужен хозяин. А там кому как повезет. Есть же примеры абсолютной монархии, когда народ не жалуется. И даже уважает. Есть примеры демократии, от греческого Солона до США, когда люди тоже не бедно живут, государство помогает жить в отдельной квартире, не голодать. Я же видел, бывал у таких в Америке. А пенсионеры США и Европы, Японии — пожалуйста, ездят по всему миру, путешествуют. Кто их не видел!

Есть страны, которые благоденствуют от природных ресурсов, есть страны, у которых их нет, но они тоже благоденствуют, потому что там есть мозги. Япония — это классический пример, но и в Европе есть. В Голландии недр нет, зато весь мир завалила тюльпанами. В общем, они знают, как жить.

Есть одна страна, в которой сконцентрировано больше всего ресурсов, я думаю, и мозгов, которая не знает, как ими распорядиться, не умеет жить. Это Россия. А ведь тоже хочется по-людски. Но как?

Расстреляли царя вместе с женой и детьми, и близкими. Кого-то из них бросили в шахты живыми. Так новое государство начинало жить во имя братства, любви и справедливости. Что было дальше, все знают.

Кончилась Советская власть. На заре нового века, тысячелетия (миллениума) опять произошла революция. Но как? Бедный сирота, некий Абрамович стал богаче английской королевы, он там и живет, хотя числится губернатором Чукотки. Отстегивает. Гэбэшник стал президентом. Очень популярен в народе, я сам за него голосовал. А за кого? Подфартило — выросли цены на природные ресурсы — нефть, газ, металлы. Бюджет с профицитом — оказывается, некуда деньги девать. А где медицина, образование, пенсионеры? В жопе. В Москве средняя зарплата по статистике, как температура в больнице, около 20 тыс. рублей. А пенсия — 3 тысячи. Как раз на оплату квартиры. А пожрать? Я уж не говорю о театрах. Да еще травят паленой водкой, вином. По этой государственной статистике средний мужик не доживает до пенсии, умирает в 58 лет. Тем не менее, у Пенсионного фонда дефицит, не хватает миллиарды рублей.

Замечательное государство. После всех революций, пролитой крови, уничтожения полнации — а это десятки миллионов людей, не считая войн, — ради, конечно же, благополучия нации, мы имеем Абрамовича и иже с ним (или они нас имеют), а народ как был, так и остался — в нищете. Посчитайте, кто получает больше 10 тысяч. Распределите на семью. Душевой доход таков, что не своруешь — не проживешь. А ведь у большинства зарплата меньше 10 тысяч. И цены растут.

Так вот применительно к нашей стране вопрос «как жить?» для большинства давно решен — никак. Как получится. Авось. Мы можем подражать цивилизованным странам. Если у них получается, а почему у нас нет? Подражаем, занимаем, но что-то промежность Евроазии ни на кого не похожа. Да и сами толком не знаем, кто мы.

Но это не столь важно. Особенности территорий, политики изменчивы. Брюзжать можно сколько угодно. Митинговать. Не ходить на клоунские выборы. Драться с полицией. Кого-то купить, кого-то продать. Все меняется, можно поменять. Не меняется лишь природа человека. Эгоцентризм остается, и он мешает нам жить. Вопрос «как жить?» относится не столько к государству, политике, сколько к самому человеку. Он ведь как хочет, так и живет. И при Сталине, и при Гитлере. Даже тут остается выбор: служить или не служить, убивать или не убивать. Хотя, чего уж там — такой режим не подарок. Но вы задумайтесь: откуда это идет? Кто определяет тот или иной образ жизни? Да сами люди, конечно.

И все хотят жить. Но мы очень разные. Каждый по-своему уникален. И все же есть типология. У Вайненгера, например, женщина четко делится на гетеру и мать. Это противоположные типы, но ведь они существуют. И все чего-то хотят. У Лазурского, кажется, в «Классификации личностей» 1917 года издания, типология шире. От альтруиста до тирана. Я в студенчестве познакомился с этой замечательной книгой, больше ее я не видел. Но там он приводит конкретные примеры: Франциска Аксизского, доктора Гааза — почитайте, это весьма интересно и поучительно.

А теперь думайте, как им жить вместе — альтруистам и эгоистам. Доктор Гааз, тюремный врач, сносивший срам и вонь своих подопечных ради спасения их, поздоровался бы с гимнописцем Михалковым? Конечно, поздоровался бы, он же лечил и не такое говно. И гимнописец тоже, наверное, кивнул бы головкой. Но почему и как эти совершенно противоположные типы существуют в одном обществе, я не знаю. Как жить? Я не знаю.

 

На кладбище

Вчера был на кладбище. Это недалеко от меня — полчаса на автобусе № 510. Кладбище так и называется — «Домодедовское».

Там похоронена мама Людмилы, жены Леонарда Терновского, с которым дней десять мы сидели в одной камере «Матросской тишины» и подружились. Он умер в прошлом году. Но похоронен в Малаховке, вместе с дядей, тетей — там у них и дача, и дом, живет его сестра, Люда часто бывает — что-то вроде родового гнезда. И Леонард, умирая, завещал ей быть с ним, там же в Малаховке. Придет срок, так, наверное, она и поступит. Впрочем, она и сейчас не расстается, навещает могилу.

А мать на «Домодедовском». В прошлом году едва нашли ее. Все заросло. Зато, когда Людмила раздвинула заросли, на небольшой вертикальной плите на нас смотрела такая симпатичная мама, лет 30-ти, с фотографии, абсолютно не подверженной времени, чистая, ни пятнышка, даже как будто с некоторым удивлением: что это вы меня закрыли? Где же вы были до сих пор?

Вот мы и принялись рвать траву, расчистили могилку, оставили лишь два ростка посаженной Людмилой рябины, да кустики, где должны бы расти цветы, а сам памятник сиял на свободе и, кажется, Мария Лаврентьевна Обухова улыбалась, глядя на наши хлопоты. Люда возложила ей очень красивые цветы, только что купленные здесь же на кладбище. И перекрестилась.

С той поры прошел год. Майский день выдался солнечный, яркий. После коротких дождей духота не томила. И памятник, совершенно чистый, свободный у подножья кустов, будто бросился к нам навстречу. Мария Лаврентьевна, самая красивая женщина на этом кладбище, явно была нам рада. Ну, мы еще чего-то там подчистили. Люда разукрасила свободное место между памятником и кустами разными невероятными цветами. А я пока отошел покурить.

Огляделся. На этом участке всех почти хоронили в 1989 году. И что меня поразило сразу! Слева от Марии Лаврентьевны тоже могилка. Там большая плита вертикально: «Родионов Юрий Алексеевич 1933–1989. Помним. Скорбим». А рядом железный крест с этакой фигурной вязью с иконкой Божьей Матери в центре: «Родионова Нина Сергеевна 1927–2005». Видно родственница. Может, жена, хоть на 6 лет старше. Но почему ее портрет привинтили к плите, а фото хозяина вырвали? Что получилось? После смерти Нина Сергеевна, согласно памятнику, стала Юрием Алексеевичем со всеми его причиндалами: «1933–1989. Помним. Скорбим». А на нас смотрит женское лицо. Ну не издевка ли это! И над ней. И над Юрием Алексеевичем. Да кто бы она ему ни была, зачем его фото вырвали? Тут даже не столько садизм-вандализм, сколько глупость потомков-родственников, тех, кто сотворил это чудо. Тема для фельетона. Но смеяться не хочется. Одни умирают, а другие, живые не ведают, что творят. Вот с ними нам и сподобилось жить. Тут они, где-то рядом. Может быть, мы с ними здороваемся.

Да не все на кладбище оказалось так мрачно. Сзади нашей могилки стоит роскошный гранитный памятник. Красный гранит, природный у основания, а на отшлифованной плите фото сравнительно молодого человека: «Голощапов Николай Григорьевич. 1947–1989. Отец сестры. Племянники».

Что это значит? Кто поставил этот замечательный памятник? Долго я размышлял. Понятно, не братья сестры, т. е. не дети Николая Григорьевича. И не ее дети, потому что они бы назывались внуками. А кто? Похоже, у Голощапова есть брат или сестра, это их дети — его племянники. Значит, дети его сестры, у которых есть свой отец, своя родня, своя жизнь, поставили замечательный памятник, по сути, постороннему человеку. И как это здорово! То ли Голощапов был так хорош, то ли молодежь, у которой есть возможность, не поскупилась на памятник. И так, и так хорошо получается.

А потом я набрел на… «Хмелева Анастасия Дементьевна. 1901–1989. Охраняя нас, забывая о себе, страдалица. Глубоко скорбящие дети». Сколько она прожила? Почти 90. И за весь этот свой век, со всеми его безобразиями, войной, нищетой и т. д., она заслужила непридуманные слова сыновней (дочерней) благодарности и глубокое понимание ее жизненного подвига. Такие люди в таком случае о матери словами не бросаются. Это же все прожитое и выстраданное. И сейчас это в камне, навечно. Взрослые дети о матери, родившей, воспитавшей, вырастившей их, сказали пронзительно: «страдалица». И я верю, что они действительно глубоко скорбят. В свои 90 она никак не надоела им, не была обузой, потому что всю свою жизнь она, очевидно, посвятила им — «охраняя нас, забывая о себе».

Мы с Людмилой уезжали с кладбища с добротою на сердце. У нее, может быть, свое, у меня свое. Камни говорят больше, чем люди. За редким исключением они добрее людей. Если за камнем человек хороший, интересный. Если он умер, а мы с ним живем. Не потому ли нас иной раз тянет на кладбище? Да какое угодно, лишь бы пообщаться.

А Мария Лаврентьевна улыбнулась и махнула рукой: «До скорой встречи!»

 

Царство теней

С некоторых пор случилась со мной одна странность: я вдруг стал замечать, что попал в царство теней. По древней транскрипции это значит царство мертвых. Ты не умер, кругом жизнь, как была, и с кем-то еще ты здороваешься и даже пьешь водку, но чем дальше, тем больше на самом деле общаешься с теми, кого уже нет. При всей огромности живого мира, бесчисленности живых людей, постепенно теряешь с ними связь, они превращаются в нечто символическое, в манекены, ты смотришь на них, как бы со стороны, наблюдаешь, но сам уже в этом не участвуешь. Им все равно, и тебе не интересно. Потому что вся жизнь твоя прошла с другими людьми. Их становится все меньше. А они живут в тебе, ты их вспоминаешь, или боишься, что их станет еще меньше, или уже не боишься, а знаешь, что так скоро и будет, и сам погружаешься вместе с ними туда, куда уходят они. В царство теней.

Когда это началось, когда возникло это вот ощущение? Сразу надо сказать: не со смерти, не с кладбища. Качество перешло ли в количество, количество ли в качество? С какой философской категории, которой пока я не подыщу слова. Разумеется, все здесь присутствует, ведь речь, по сути, идет о смерти, однако с какой? И есть ли одна такая, когда ты тоже переступаешь порог, хотя еще жив, и неизвестно, как долго ты еще проживешь, а порог переступил и видишь, как сгущаются тени.

Наверное, это может быть связано даже не с тем, что кто-то умирает. Умирали всегда и, похоже, всех нас ждет эта участь. Ходим на кладбище и, конечно же, думаем, что когда-нибудь окажемся здесь. Печально, однако до поры до времени остаешься жить в живом мире. И ничего, хлопочешь, борешься за существование — путеводная звезда светит тебе с небес. Какое уж тут царство теней? Воюешь за место под солнцем. Или погиб на войне, сразила болезнь или другая зараза — все равно ты не понял еще, что такое царство теней. А как поймешь, если мертв? Туда ведь попадаешь живым, и только так можно что-то увидеть, что-то понять, пережить. В этом и парадокс: мертвых надо пережить, чтобы оказаться в их царстве. Когда они сами начинают жить в тебе. И все более заполняют тебя, вытесняя живых.

Сложная, щемящая проблема, я понимаю. Но рано или поздно она возникает. Так когда? Почему? Когда эти ушедшие люди населяют тебя, потом заполняют, потом заслоняют все живое вокруг, и ты остаешься жить только с ними, часто наедине — только с ними.

 

Первая любовь

Мне было семь лет. В первом классе я увидел ее — Олю Слепову. С бантиком, очень скромную и, конечно, обворожительную девочку, которая умудрялась быть незаметной. Отличница. Может быть, поэтому я и увидел ее, что она была незаметной. Грыз на уроках ворованный из дома кусковой сахар и смотрел на нее. У меня был не портфель, а сумка. Потом мне отец сделал деревянный чемоданчик. Мы жили так. А она иначе.

Что значит иначе? Просто она была очень красивая. Нравилась. Как нравится небо, солнце и т. п. Потом у нас были концерты. Оля выходила на сцену с лентой. Такая большая красная лента. Она маленькая, и лента вилась вокруг нее сначала змеей, потом — как кружатся звезды. В рисунке этого танца была какая-то роскошь. Огонь. Странно, скромная девочка так вот скромно танцует, а что получается? Тут я влюбился в нее.

Три года учились мы в одном классе — 1–2–3-й. Ни разу, по-моему, я с ней не разговаривал и вида не подавал. Кажется, и она меня не замечала. Слишком высоко была ее Поднебесная: ни мне снизу, ни ей сверху друг друга было не видно. Издалека я любил ее. Плакал ночами, орошал подушку. Потом как-то осмелился написать ей. Или о ней.

Жили мы в ту пору в семье сестры отца, которую я звал Валей. У нас — трое, у них — две девочки. Мы переехали из Средней Азии и еще не получили свой метр. Квартира была коммунальная, как мы там все в одной комнате размещались, ума не приложу. Но ощущения тесноты или каких-то ссор не осталось, не помню. Хотя уединиться для сокровенного письма было негде. Однажды вечером, когда все наши и соседи улеглись, я улучил момент на кухне. Обливаясь слезами, стал писать Оле.

Вдруг заходит в трусах и майке дядя Андрюша, муж Вали. Добрый человек, классный сварщик у себя на работе. Но простой. И вот по этой-то простоте он, видно, сначала подглядел, чего я пишу, а потом выхватил тетрадку и ушел в комнату смешить людей. Там мои родители, Валя, дети, наверное, еще не спят. Я-то постарше их всех был. И такая стыдища.

Может быть, они посмеялись. Дядя Андрюша вернул тетрадку. А я умирал на кухне. И все порвал, конечно.

Позже я написал рассказ «Злой». О себе. О том, почему я стал злой вот с того самого случая. Не то, чтобы на дядю Андрюшу, а просто злой, наверное, из обиды, наверное, от «простоты», с какой люди могут влезть в тайны души, все растоптать и даже не почувствовать, что они совершили.

Странно, но каким-то чудом этот переворот, эта злость облегчила мои любовные страдания. По-прежнему я каждый день в классе видел Олю. И бывал на концертах, где она извивала узоры своей длинной красной лентой. И никого так сильно я не любил. Но, ни подойти к ней, ни писать, я больше не смел. Казалось, тут же появятся другие люди и лишь затем, чтобы плюнуть в душу. Не то, чтобы я боялся людей или не доверял, но что-то отгородило меня и так уж вышло, что они сами по себе, а я сам. То же самое случилось и с Олей.

Детская любовь. Безотчетная, вполне бескорыстная. Я же не видел в ней женщину. Хотя должен сказать, что и до и после у меня были отношения с женщинами. Лет с 4-х, если не раньше. В детском садике порола розгами меня мать за то, что я подглядывал за спящими девочками в «мертвый час», после обеда. Сам я никогда не спал в это время и так от нечего делать интересовался, что там у них между ног.

И была еще в ту же пору подружка. Мы заваливались в какую-то яму и начинали исследования. Потом она приходила с ваточкой, говорила, что мама не разрешает ей играть там, где не надо. Исследования между тем продолжались.

В нашем доме в Карабек-ауле была контора. Ничего, ни квартиры, ни контора, никогда не закрывались. Вечером, когда пустовала контора, девочки бухгалтера собирали нас там. Старшей было лет 10, другая помладше. Ну, и несколько пацанов. Все, конечно, трогали друг друга. Валя, которая старше, предложила мне засунуть в нее. Я — с удовольствием, но, оказывается, надо было засовывать в письку. А я-то думал, что для этого предназначена попка. С ней ничего не случится, а писька — это же такой хрупкий орган, и чем же она потом будет писать? Не помню, как мы выходили из этой пикантности, может, другие ребята были смелее, но, как бы там ни было, мы оставались друзьями. И когда мы переехали на Урал, эти мои подружки прислали свою фотокарточку.

То есть какой-то опыт у меня был. Но Оля — это было что-то другое. Недосягаемая, воздушная фея, даже на уроках она оставалась такой же, когда танцевала со своей длинной лентой. Я уже много живу, знаю плотские радости. И теперь, в шестьдесят с лишним лет, через сотни, если не тысячи женщин, не нахожу слов, чтобы сказать, что же это такое — «первая любовь».

Прошло много лет. И снится мне: Оля Слепова идет по белому снегу. Я сижу на дереве, как ворона. С сыром или без сыра, не помню. Идет одна и вроде бы не замечает меня. Кругом пустыня, а посередине стоит дерево. Может, сзади и лес какой был. Но я видел только ее, эту девочку. С бантиком. Идет прямо к моему дереву. «Что ты здесь делаешь?» — спросила она. — «Жду тебя. А тебя что занесло?» — спрашиваю.

— Ищу тебя.

 

Встречи

[1]

… Они идут, идут на меня.

Земля гудит от их босого топота. Я медленно отступаю. Я вижу, как они нагоняют меня, как сдавливают голыми влажными телами, как трепещут и тяжело бьются, словно большие серебристые рыбы. Маленькие и рослые, худые и толстые, зрелые дамы и угловатые девочки, крашеные девственницы и натуральные блудницы, видавшие вида студентки и целомудренные матери — кого среди них нет!

Впереди вихляет набрякшими бедрами еврейка. Выпятив живот, по которому тяжело бухают жирные груди, она выбрасывает раскормленную задницу из стороны в сторону. Резво бежит. Гордо. Выпяченные глаза черны и блудливы.

… Она взяла меня на Банном. Этот переулок знаменит не баней, я о ней не помнил никогда, он знаменит рынком. На этом рынке спрос всегда превышал предложение, потому что здесь шла торговля квартирами, комнатами и просто углами. На пальто, пиджаках можно было увидеть бумажки: «Сниму комнату». Это напоминало карикатуры об американских безработных: «Ищу работу».

Подходит ко мне тетя с потертым ридикюлем и манит в сторону:

— Женат?

— Нет.

— Собирайся, поехали.

— Куда?

— Поехали, не пожалеешь.

Мы сели на седьмой трамвай. Потом сделали пересадку на метро и вскоре зашли в подъезд пятиэтажного дома.

Живет она в двухкомнатной квартире. Вторая комната была на запоре.

— Эта?

Вместо ответа она провела меня в свою комнату и ушла на кухню. Я осмотрелся. Сумрачно. Старая широкая мебель. Все подержано. Кресла, диван, шкаф — все в чехлах. Затхло и ветхо. Я тронул стул: он «ожил», заелозил. Я уселся на краешек и старался не двигаться.

За чаем она жаловалась на бедность, мол, не на что жить. Работала кассиршей, обвинили в воровстве — господи, как только у людей язык повернулся. Завистники, им надо было изжить ее. Директор на свободное место пристроил любовницу. «Уж я-то боролась, но ты же знаешь, пока в лапу не дашь, никто и разговаривать не будет. Теперь обещают, правда, в другом магазине, но это не скоро, примерно через месяц». И без всякого перехода сказала: «А ты мне понравился. Вижу — порядочный человек. Я тебя пропишу, жилплощадь будет — все у тебя будет».

— А где я буду жить?

— Где хочешь. В той комнате хочешь — живи в той комнате. Но какая разница — здесь тебе тоже никто не помешает. Я как мышка, живу тихо. Будешь давать рублей 25 — больше я с тебя не возьму.

— Речь может идти только о комнате.

— Пожалуйста, что мне жалко? Но надо подождать. Комната не моя — соседа, вот появится и устроим. Пока поживешь здесь. Я же тебе мать, что ты меня стесняешься? Ну, буду я на кухне спать — легче тебе будет? Вот кровать — спи на кровати, я на раскладушке, я же тебе говорю: как хочешь.

Я наскоро допил чашку горячего плохо заваренного чая и встал.

— Спасибо. В общем, нужна комната.

— Когда придешь? У тебя есть друг? Приходи с другом — живите вместе.

Через пару дней я пришел к ней с Валерой. Мы решили снять комнату на двоих. Принесли нашей благодетельнице конфет, поставила она нам розетки с вареньем. Разговор протекал в том же духе. Стало ясно: на комнату она никаких прав не имеет, А жить вместе с ней, с мышкой, нам не очень светило.

— Не хотите, другие найдутся.

Потом вдруг вспомнила:

— Да, ребята, одолжите взаймы. Завтра заложу янтарные бусы, вот они, сейчас достану, настоящий янтарь — им же цены нет, а деньги я верну, завтра же.

— Сколько?

— Давайте сколько есть. За квартиру за полгода не плачено.

У меня было рублей пять, Валера вытащил пятнадцать.

— И все? А что же я покушаю? Вот мы чай пили — у меня и заварки не осталось.

Я выгреб мелочь и ссыпал ей на ладонь.

Выскочили мы как угорелые. Еще немного и она бы нас раздела. У подъезда остановились. Валера посмотрел на меня, я — на Валеру:

— Не отдаст.

— Лопухи.

Я звонил ей и через два дня и через две недели. Начал пугать судом и грозил Валерой. Он, мол, идет к вам и собирает камни — будет бить ваши стекла.

— Валера? На порог не пушу. Ничего я у него не брала. Я только с тобой дело имела. Какой неприятный человек! Он что, в самом деле, твой друг? Нет, он не может быть твоим другом. Ты заходи, а его знать не знаю.

Делать было нечего. Пошел я к ней с разговором. Я мало на что надеялся, но глодало любопытство: с какой мордой встретит.

Она была томной. В комнате стоял полумрак. Шторы были завешены. Она прислонилась к окну и вполголоса, торопливо говорила. Я пытался вставить и свое слово, но она просила не перебивать, ей сейчас не до этого, это все мелочи, ее волнует другое.

— Хочешь я угощу тебя ванной?

Я не очень сопротивлялся. Я жил тогда в прогнившем деревянном домике. Там был рукомойник. Внизу стояло помойное ведро с мыльной водой. О ванне я мог только мечтать.

Помывшись, я вышел распаренный и раздобревший. На столе был чай. Хозяйка полезла в стол и достала захватанную, когда-то начатую бутылку коньяка.

Неожиданно для себя я тронул ее за крутые бока. Она вывернулась, отошла к окну.

— Как тебе нравится мой бюст?

— Всем бюстам бюст.

— Ты шутишь, но мне говорят, что я хорошо сохранилась. Я поставил чашку и подошел к ней:

— Я этого не заметил.

Она раздвинула штору и обиженно уставилась в окно. Передо мной красовался аппетитный женский торс: узкие плечи и широченным лобастый зад. Я провел рукой по ее спине и остановился на выпирающих окружностях. В ладонь давило тугое, затянутое в пояса тело. И оно позвало меня. Рука моя перебегала с места на место, назойливой мухой отлетала и снова садилась. Женщина опустила голову. Тело ее подалось назад и вверх. Черные кромки трусов выглянули из-под полы. Я коснулся их, ощутил гладкую мякоть тела, руки мои поползли произвольно. Я мял ее тело, как тесто, и плотно прижимался к нему, чувствуя, как разрастается желание, как наброшусь я на эти вздымающиеся холмы, как разметаю в стороны это мясо. Неожиданно она выпрямилась и, оттянув платье, повернулась ко мне лицом.

— Возьми их.

Она откинула плечи и подставила грудь. Туго набитые жиром, груди ее расплылись правильными полушариями размером с голову взрослого человека.

— Ты не ласков. У меня был другой мальчик, у него я была первой. Он каждый день приходил ко мне и целовал сюда.

В постели она повернулась ко мне спиной. Я остался один на один с голым; пылающим глобусом. Она деловито подняла верхнюю ногу. Я с жаром ударил раз, другой и скис. И больше меня не манило. Она фыркнула и проворно соскочила с кровати. Бесстыдно вытерлась тряпкой. Одевались молча. Расстались без слов. Я долго не мог избавиться от омерзения…

* * *

… А эта застенчиво перебирает ногами, это — Наташа. Она придерживает желтый льющийся волос, а другой рукой прикрывает тощую грудь. Грудь свою она не любит, стесняется. Лифчик всегда снимала против воли, но была очень благодарна, если ты не замечал ее стыдобы, если, лаская ее, ты не избегал обвисших складок кожи и крупных чувственных сосков.

… В этом городе я был в командировке от общества «Знание». Только что прочитал лекцию на заводе, и мы с Людмилой Ивановной спешили в областную библиотеку. Мы опаздывали. Бегом ринулись от машины, бегом, раздеваясь на ходу, пересекли холл, простучали на второй этаж, третий и вдруг на площадке четвертого этажа, меня останавливают большие серые глаза.

— Мы, наверное, вас ждем? — спросили они, улыбаясь.

— Да, извините, я вас очень подвел?

Девушка показала на сгрудившихся людей, на серый туман табачного дыма, на гомон мужских и женских голосов. Мы прошли в зал и через несколько минут лекция началась.

Большие серые глаза тихо лучились в начале первого ряда. Я посматривал на них и делал маленькие открытия. Сначала заметил, что они не просто серые, а голубоватые. Потом мне показалось, что они не соразмерны ее лицу, слишком огромны для тонкого и нежного лица. Наконец, я увидел ее всю, немного щуплую, но стройную симпатичную девушку, и когда спускался со сцены, был уверен, что вижу ее не в последний раз.

Я пригласил ее поужинать, но с нами была Людмила Ивановна, треугольник получился довольно натянутым, мы долго не могли решить, куда пойдем, зачем пойдем, втроем ли, порознь. Конечно, они были не прочь посидеть, но роли были слишком неясны, и женщины осторожничали. Я предложил идти ко мне, в гостиницу. Но и в номере они держались скованно, Разговор не получался. Вдвоем им было тесно здесь, но кто та, которая должна уйти первой? Люда, спасибо ей, догадалась.

— Я должна отлучиться. Я позвоню вам.

Мы дружно засуетились. Жаль, что она нас покидает, надеемся ненадолго; она должна обязательно, обязательно вернуться. Через полчаса Люда позвонила и сказала, что извиняется, но прийти не сможет. Нет, я не хотел ее извинять. Так не годится, вот и Наташа засобиралась. Люда, как могла, успокаивала меня.

Мы остались одни. Муж-геолог. Любит свою профессию, вечно мотается по тайге. Наверное, они скоро разойдутся, но фактически они уже в разводе. Она малохольно повествовала о себе, я — теребил ее тонкие длинные пальцы. Она была хрупкой и нежной. Мне было тепло и уютно с ней. Слова ее таяли на губах, но я уже не вникал в них. Я льнул к ней, и голова кружилась от ее полушепота. В комнате горела настольная лампа. Густой сумрак скрадывал убогую конкретность гостиничного номера. От шумного, пестрого дня остался только освещенный край стола, да мы с Наташей.

Я взял ее руку, притянул к себе, прижал. Я поцеловал ее плечо, шею. Легкий аромат чистого тела уже дурманил меня. Она покраснела, но еще сторонилась ласки, еще не освоилась, не знала, на что решиться: встать ли, одернуть меня… Я навалился на ее кресло. Я судорожно гладил шелковистую голову, припадал к струящимся прядям, но от этого ручья пересыхали губы. Ее лица, святыни, задеть которую мне было страшно, я не касался. Между тем, я начал раздевать ее. Она посмотрела на меня с болью, глазами полными слез и, развернувшись, потянулась лицом, и я обжегся о мякоть влажных губ. Мы оплели друг друга и застыли напряженным узлом, готовым взорваться, вспыхнуть синим пламенем.

Не помню, как мы оказались в постели, раздетые, разгоряченные. Помню только, как почти насильно я снял ее маленький белый лифчик, как скомкал ее тщедушную грудь и долго терзал ее, кусал и покрывал поцелуями, жадно сосал ее, перекатывая языком трогательные шарики сосков. А она билась подо мной, извивалась шелковым канатом, а ее длинные ноги, как лебяжьи шеи, оплетали меня, хлестали по ягодицам и тискали, прижимали к дрожащему телу. Я упал в костер, а он вспыхнул, захватил меня жарким пламенем, длинными трепетными языками. Я чувствовал зовущую влагу ее бедер и нежно благодарил ее за отзывчивость и просил и требовал: еще, еще, еще… Она подобралась, сжала ноги, утопив в себе мои беспокойные пальцы, а потом вдруг как бы вспорхнула, разметалась и, наверное, чтобы не улететь, зацепилась в последний момент за спасительный сук. Я дернулся и застонал. И вот этот раскаленный прут, этот гудящий столб берет и с маху вводит в себя тонкая хрупкая женщина, бьющаяся, словно из последних сил, агонизирующая подо мной на скомканной постели. А я, ее спаситель, изо всех сил добиваю ее, подминаю под себя, комкаю, ломаю, молочу своим телом и в садистском приступе торжествую, глядя как корчится она в сладких муках, как искажается ее мокрое от слез лицо, как хватает она воспаленным ртом свои волосы, а они сыплются на глаза, на подушки, заливают мои руки и спину, когда в экстазе она бросается на меня и целует взасос шею, ключицу и кусает меня.

И вдруг ее прорвало. Она странно напряглась, притаила дыхание и, широко растянув рот, закричала. Тело ее заходило крупной дрожью. Она подалась вперед, ухватилась за ноги и словно веслами стала отчаянно грести, то нагибаясь вперед, то стремительно откидываясь назад. Кости мои звенели от суматошных ударов. Стиснув зубы, она рванулась еще раз и застонала, уронив свое истомленное тело, исходившее в последних судорогах. И затихла — распластанная, умиротворенная. Когда отдышалась, она приоткрыла веки и улыбнулась.

Она приходила ко мне каждый день и оставалась допоздна, иногда до утра. Все свободное время мое было заполнено этой женщиной. И когда в аэропорту я шел к трапу, я уносил с собой нежные прикосновения ее губ. Все мое существо было наполнено впечатлением от этих губ, но особенно томилась по ним та часть моего тела, которую она более всего одаривала, которая послушным пажем отзывалась на каждый ее поцелуй, тянулась к ее теплому, влажному рту и утопала там, выкачивая из меня все соки, да так, что временами казалось — истекаю кровью.

Я поднимаюсь по трапу. В последний раз, быть может; смотрю на эти грустно улыбающиеся глаза, а в ногах моих кружатся бабочки, хлопают цветастыми облатками по головке, которой еще долго, будут сниться эти порхающие поцелуи.

* * *

… Не все женщины оставляют нежную память. Многое и не назовешь чувством, так — физиология. И все бы кануло, были женщины, о которых я не вспоминал ни разу и не вспомнил бы никогда, если бы не это внезапное нашествие, если бы я не пятился сейчас в смутном страхе перед тем, что меня ожидает.

Я вытравил всякую память о тебе, но и ты здесь и, чувствую, мне не сдобровать. Похотливая, настырная — она не брезговала ничем — ни в жизни, ни в любви.

Все она умела, принимала любую позу, любила разные, а что не знала, охотно разучивала и могла это делать вдвоём, а могла и втроем, и больше, и в любых сочетаниях. Причём везде: в подъезде, в собственной квартире почти на глазах у мужа, в воде, на снегу. Однажды нас чуть не застукала милиция. Это было поздно вечером в парке. Я сидел с расстегнутыми штанами, а она уткнулась в мой пах и алчно причмокивала. Это она любила. Я долго поддерживал с ней знакомство, хотя и не дорожил им особенно. Но я ценил её искусство, звал её и не жалел — она не требовала удовлетворения, то, что она делала, её вполне устраивало, и после бессонной ночи она улыбалась посиневшими натруженными губами и уходила довольная.

Она была первая, кто открыл мне эту сторону плотских отношений. Случилось это на берегу реки, ранним утром.

В это лето мы часто делали двух-трехдневные вылазки за город. Брали одну-две палатки, девушек и располагались где-нибудь у воды. Палатки всегда не хватало. Спали по очереди. Кто-то оставался у костра, а в середине ночи, распалив огонь, будил замену. На этот раз будили меня. Ах, как не хотелось выходить! Только уснул, пригрелся, и вот на холод, на сырую траву. Сонный я побрел к костру.

Камень, на котором я сидел, был холоден как лед. Костер прогорел. Жар гнездился в двух обугленных поленьях. Надо идти за дровами.

И это время палатка зашевелилась, послышались заспанные голоса. Показалась Ира. Она съежилась и юркнула за палатку в кустарник. Через некоторое время она появилась и пошла, было, досыпать, но узнала меня:

— Так и околеть можно.

Мы принесли по охапке сучьев. Костер ожил, затрещал, дымно потянулся вверх. Мы быстро согрелись. С реки наползал туман, и звезды начинали бледнеть. Свежело. Запахло водой.

Мы устроились на краю обрывистого берега. Тихо. Все беспробудно спит. Всплески внизу — сонно посапывает река Как хорошо, когда всё спит, а ты нет, и не чувствуешь себя одиноким. Мы прижались друг к другу. Потом разговорились. Я очень мало знаю ее, а ведь мы знакомы давно и живем по соседству. У нее муж, с которым ее мало что связывает. С нами она была дружна, но шашни не водила. Она говорила об одиночестве. О том, как можно быть одинокой среди друзей, если нет любви. Как постыла ей эта добропорядочная жизнь без любви. Она вот махнет рукой, пошлет все к черту и заведет любовника. Она будет угождать ему, мыть его ноги, делать, что он прикажет. Она хочет любить, и ей наплевать, что об этом скажут. А если любовник ее бросит или она разлюбит его, она обязательно заведет другого и снова растворится в нем. «Не помню, когда последний раз целовалась — разве это жизнь?»

Я обнял ее. Щеки моей коснулись холодные губы, она дышала часто и глубоко.

— Нас могут увидеть, — прошептала она.

Мы огляделись. Белесые космы растянулись по берегу. Брезжило утро, но до рассвета было нескоро.

Мы забрались в густую чащу из молодняка и кустарника. Ира присела на разостланное одеяло и запрокинула голову. Гибкое тело тряслось от напряжения, жалось ко мне и ерзало нетерпеливо. И чем больше одолевало меня желание, чем жестче я теребил маленькую тугую грудь, чем сильнее кусал покорные губы, тем требовательнее становилась Ира, она разбросала ноги и тянула, тянула меня к лобку, прижимала руки мои к разгоряченному взмокшему животу и, вскидывая ноги, открывала мокрые алые губы, пылавшие изнутри чувственно и жарко. Я уже начал побаиваться, как бы она не взбесилась, не исцарапала, не искусала меня. Но кровь хлынула в члены. Я начал разворачивать ее и уже закинул на свое плечо ее ногу, но она вдруг высвободилась и повалила меня набок. Больно сжала Его, отпустила и затем, взявшись обеими руками, поцеловала Его:

— Можно?

Меня раздирало желание, я хотел сильной активной борьбы, я плохо понимал, зачем ей это надо, но промолчал. Она опустила ресницы и как-то отрешенно, медленно разевая рот, уткнулась лицом в низ моего живота, я вскрикнул от неожиданности: мятущийся кончик ее языка задрожал на самом чувственном месте. Потом закружился, словно опутывая веревкой, у меня все горело, каждое прикосновение вздувало вены, я твердел как кость, напряжение было так велико, кровь приливала с такой силой, что казалось, не выдержу и брызну высоким красным фонтаном.

Я ощутил всю шершавую полость языка. Больно оттянув кожу вниз, она вылизывала оголенную, отполированную головку, другой, свободной рукой сдавила мошонку, перекатывала ее содержимое, длинно оттягивала кожу и перебирала ее быстрыми пальцами, растрепанная голова ее дерзко хозяйничала в моих ногах. Она то откидывалась — и я видел торопливое движение нижней челюсти, — то рьяно крутилась вокруг оси, то хищнически набрасывалась и как бы рвала мою плоть. Я изнемогал. Одним касанием языка она бросала меня из стороны в сторону. Я выгибал спину, резко откидывался вперед, каждая мышца вздрагивала от этих прикосновений, ребра мои гудели, ударяясь о жесткую сучковатую землю, но я снова и снова предлагал себя, вдавливал ее голову в пах, норовил ткнуться в глаза, в лоб, в уши. И вдруг меня больно ужалило. Я вскрикнул и оттолкнул Иру. Но с ней было не совладать. Она обхватила укушенную головку губами и туго выжала ее. Еще раз, еще. Это длилось довольно долго. Я таял, как петушок на палочке. Потом она ввела меня далеко за щеку и, вытянув губы трубкой, медленно и звучно вывела. Движения ее постепенно учащались, я начал двигаться в такт, пытаясь забраться дальше, как можно дальше, пока она не поперхнулась и не закашлялась. И тут меня прорвало. Я испугался, попытался высвободиться, но она сжала руки и быстро, быстро, причмокивая, закивала головой, жадно глотая фонтанирующие соки, высасывая их, не теряя ни капли, требуя еще, ненасытно теребя и раздразнивая мои члены.

Измочаленный, я рухнул без сил. Я чувствовал, что лежу на земле, что в левое бедро давит холодный корень, но не мог шевельнуться. Ира взгромоздилась на мою грудь и повернулась спиной, высоко задрав белый зад, она подняла мои безжизненные колени и снова уткнулась в бедра, собирая губами помятые лепестки. Я снова ощутил жесткое лезвие ее языка. Вот она полощет, гложет, разжевывает бренные останки, забирает все больше и больше, наконец все это очутилось у нее во рту и закипело, обдаваемое горячим дыханием. Тело мое содрогнулось. По жилам прошли мощные токи — я ожил. И снова разверзлась глубокая вихревая воронка. Передо мной маячил колыхающийся женский зад, свисали в отдалении дрожащие груди. Я желал эти груди и этот зад. Из тьмы таращился алый глаз, словно залитый кровью. Раскрытые губы манили, звали. Я взял их ладонью, пригоршней. Ноги ее дрогнули и напряглись. По-кошачьи пригнув спину и вздернув зад, она щедро подала себя, широко распахивая вожделенное позорище. Внешних ласк было мало. Чем острее я чувствовал, тем сильнее хотелось распалить, разжечь свое чувство, довести до крайности, испытать — есть ли предел ему? Я видел, как выворачивается, как просится наружу ее нутро, и двинулся ему навстречу. Ира закачалась, закрутила бедрами. Я держал ее словно вертящийся шар на пальце, но ось была слишком тонка и я запустил туда руку, ухватил изнутри тазовую кость и держался за нее, как моряк держится за поручни во время сильной болтанки.

С другой стороны меня осыпали мелкие острые укусы, полоскал огрубевший язык и тискали синие губы, я нырял вглубь похолодевшего рта, сползал по нежному небу, забирался под язык, а то попадал на десны и мной орудовали, как зубной щеткой.

* * *

… Они идут, идут на меня, снится мне, что ли? Мое прошлое хватает меня за руку, но отчего такой страх? Почему даже те, кто мне искренне нравился, кому я не причинил никакого зла, почему даже те из них, сама мысль о которых обдает теплом и волнует мое сердце — почему они не со мной, почему я их боюсь тоже и ни в ком не ищу защиты, а убегаю от них, от всех разом?

Да, милая, и от тебя, и от тебя, моя многопудовая голубка. Ты близко, и мне страшно подумать, что если ты окажешься еще ближе, если и ты наступишь и пробежишь по мне. Я чувствую удары босых пяток. Я слышу хруст моих костей. Еще минута, другая и это случится. Вы убьете меня, несчастные сомнамбулы, а проснувшись, даже не вспомните о содеянном.

… Подкрепившись в гостиничном буфете, выпив сухого вина, я заглянул в холл пятого этажа — на телевизор. Предавали баскетбольный матч.

Делать было нечего — я остался. В темном холле одни мужчины. Много парней в спортивных трико, кто-то делился со мной впечатлениями. Я мычал в ответ, хмыкал. Впереди маячили затылки — гирлянды тесно посаженных голов, они фосфоресцировали, дымили и заслоняли экран. Я огляделся. Глаза привыкли к темноте, и я тут же заметил свободное место. В самом отдаленном углу, у занавешенного окна стоял диванчик, обладавший еще одним неоценимым достоинством — на нем сидела девушка. Это была единственная девушка в холле, и возможность подсесть к ней была для меня божьим даром.

Наши выигрывали у американцев. У бессменных олимпийских чемпионов. Назревала сенсация. Разыгрывались взрывчатые комбинации, напряжение росло, мяч носился от одного щита к другому, комментатор терял дар речи и выкрикивал бессвязные заклинания.

Лицо девушки было внимательно, но безмятежно, круглая гладко зачесанная головка увенчивала довольно крупное тело. Простое темное платье скрадывало полноту, а легкие кружева и скромная «бабочка» делали девушку нарядной и юной, я тронул ее руку, она оставалась невозмутимой, пухлая, сдобная она манила к себе.

В этот миг счет сравнялся. Истекала последняя минута матча. Взмыленные фигуры метались по площадке. Лица телезрителей вспыхивали и снова гасли. Вдруг все застонали — американцы забрасывают роковой мяч и впервые за всю встречу выходят вперед.

— Будем знакомы, — прошептал я, опуская руку на лобастое, пышное колено.

— Лариса, — шевельнула губами она и накрыла мою руку своей.

Трибуны гудели. Судья поджидал ликующих американцев: несколько секунд остались недоигранными. И вот, когда спортсмены встали на свои места и раздался свисток, последовала пара молниеносных передач, и Белов издалека, на глазах у затаивших дыхание миллионов болельщиков, в безукоризненно выверенном прыжке с лёту забрасывает мяч в корзину. Победа! Рев на трибунах, аплодисменты у нас в холле. Это был счастливый момент… Особенно для меня.

Через полчасика, сунув в карман пиджака бутылку вина, я постучал к Ларисе.

Сидели долго, официальная часть давно кончилась, мы уже тяготились разговором. Лариса задумчиво вертела фантик. Я еще раз оглядел ее. Она была невероятно толста. Маленькая миловидная головка, тонкие запястья и мощный грушеподобный торс. В то же время ее нельзя было назвать грузной. Она была подвижной, ножки были достаточно длинны и имели приятную форму. И этот лепет. Обворожительный полудетский лепет. Это журчанье правильных разумных слов. Эти красные полные губы и чистые, тронутые грустью глаза, я подошел к ней сзади и, нагнувшись, коснулся губами ее щеки.

— Пора уходить, — сказала она.

Я обвил ее шею, рука моя скользнула под кружева и блаженно растеклась по широкой, теплой груди. Лариса встала, я повернулся к ней лицом и почувствовал, как ее тело засасывает меня. Колено уткнулось в ее бедро. Ноги наши сошлись, я с силой надавил на застоявшееся, сочное, переполненное жизнью тело. Я пытался втиснуться между ножек, а они не поддавались и тогда, пригнув колено, надавил на низ живота. Лариса вздрогнула, на спину легла ее горячая ладонь. Приседая, я опускал свои руки ниже, ниже, пока не добрался до высоких холмов, пока не взлетел на их вершины и не вцепился, не притянул их к себе.

— Не надо, не надо, — шептала она, — я не знаю тебя, я боюсь.

Вдруг она оттолкнула меня. Порылась в шкафу и ушла в ванную комнату. Когда вернулась, деловито развесила платье. Я начал раздеваться. Исчезли первая дрожь и первые страсти. Все было добротно, по-домашнему. Раскурив сигарету, я присел на стул. Лариса возилась с постелью. Вот сложила покрывало. Вот взбивает подушки. Нагнулась над простынями. Халат подскочил вверх, обнажив пару голых, ядреных ног. Движение ее рук отдавалось по всему телу, пробегало мелкой рябью по плотным бедрам. Глядя на эти тяжелые пласты, на этот широченный, емкий зад, я уже начал опасаться: смогу ли? Одолею? Найдется ли вообще мужчина для такой женщины? Коня бы сюда, коня! Будь жеребец, разве он рассуждал бы? Он ржанул бы сдавленно, взвился бы на дыбы и, цокая копытами, понес бы, понес свою черную шишковатую стрелу, наткнулся на сомкнутые бедра и обрушился бы на узкие плечи женщины, соскальзывая и упираясь в них передними копытами. И женщина осела бы тяжело, уткнулась плечами в постель и, чтобы устоять, расставила бы подкосившиеся ноги и распахнула зад перед этой дрожащей неукротимой катапультой. Нетерпеливый перестук копыт, хлесткий удар хвоста, и откуда-то снизу под углом в женщину врывается бурлящий поток семенной жидкости. Тяжеловесный снаряд ударяется в ее чрево, сбивает дыхание, сотрясает внутренности и снова откатывается, раздражая плотно облегающие берега и выворачивая их наизнанку. Женщине больно, она кусает губы, стонет, но поджимая в страхе зад, ждет, ждет следующего удара, и он обрушивается на нее, размалывая все на своем пути, взбивая пенные хлопья, исторгая из женщины крики боли и вожделения, слезы, слюну и кровь.

Я быстро скинул все, что на мне оставалось, и юркнул в постель. Я обнял сразу нескольких женщин, впился в целое семейство губ, гладил и разминал грудь, живот, бедра целого стада. Талия у нее отсутствовала, бюст сразу переходил в бедра, и только мощные складки выдавали подвижную часть туловища. Но живот был нормален. Это бесформенное, громоздкое тело не было безобразным. Оно подчинялось законам особой гармонии, здесь были свои прелести. Зарываясь головой в необъятную грудь, я чувствовал под собой трепетное тело женщины. Оно легко отзывалось на мои ласки, управляло собой энергично и непринужденно. Однако я терялся от чрезмерного изобилия. Я пытался подмять ее под себя, но накрыть ее всю было невозможно. Корабельной палубой она покорно расстилалась подо мной, качала и грела. Я загребал ее, но все валилось из рук — добра было много, слишком много. Тело ее выскальзывало, не поддавалось. И лишь когда я начал свирепеть от томления, от жадности, от желания, оно стало покорным, заскрипело от цепкой хватки и потянулось ко мне. Уткнувшись в расщелину тяжелых грудей, я обхватил их руками и придавил к небритым щекам. Я растирал ее затвердевшие сосочки о свою щетину и топтал, топтал эту огромную женщину, чтобы завоевать ее тело, сделать его подвластным, чтобы оно не ошеломляло, не стесняло меня, не засасывало бы, как трясина. Я поднял лицо и соединил грудь, соски ее были влажны. Они требовательно уставились на меня, я попытался поймать их ртом, но, сколько ни пытался, как ни ворочал — грудь была слишком велика, и нужна была пасть бегемота, чтобы справиться с нею. В этой неравной борьбе я, кажется, забыл про Ларису. Между ног вклинилась ее рука, В следующий миг я уже купался в лучезарном море. Меня подбрасывали его теплые волны и, срываясь с гребней волн, я уходил все глубже и глубже. Нет, ее не назовешь неуклюжей. Тело ее ритмично пульсировало подо мной, широченные бедра ударяли в бока, а руки лежали на моей спине и с каждым взмахом давили меня ко дну. В ней было много ребячьей непосредственности, и это возбуждало меня. Мой маховик раскручивался, и уже оба мы дрожали в тяжелых, немыслимых оборотах. Словно широкий солдатский ремень я стегал ее тело безжалостно и хлестко. Запаренный, взмокший, я свалился, наконец, в сладком изнеможении, а она благодарно обняла меня и целовала голову, ерошила слипшиеся волосы.

— Иди наверх, — предложил я.

— Я раздавлю тебя.

— Я потому и прошу.

Она неловко приподнялась. Села сначала боком, потом развернулась ко мне спиной. Кровать сразу прогнулась, я был вдавлен в глубокую яму и она, повернув голову, виновато спросила:

— Может не надо?

И не дожидаясь ответа, приподняв свой зад, она шарила под собой, ища мой поникший стебель. Когда нашла, встряхнула и, не выпуская из рук, присела на него, убедилась, что все в порядке, сделала несколько движений, после чего отняла руку и опустилась до основания. Пружины взвизгнули. Кровать лязгнула всеми железками, а вскоре заметалась, как утлая лодка. Она действовала не спеша, методично. Движения ее были сильны и звучны, как удары кузнечного молота. Но меня занимало другое. Я пожирал глазами необъятный мясистый зад. Меня все больше влекло к нему. И чем дольше я ласкал его, тем сильнее раздирало желание познакомиться с ним поближе.

Я признался в этом Ларисе. Она пыталась что-то возразить, но я уже тянул на себя огромный зад, она жаловалась, ей было больно. Я был в отчаянии, я уже ничего не хотел, я мучился от бессильного желания. Вдруг Лариса опрокинулась на спину. Не успев понять, в чем дело, я оказался верхом на ее груди и сразу же, не без ее участия, попал за щеку. Она поправила подушки, подняла выше голову и деловито закачала головой, тщательно, вытянув губы, смачивая меня слюной. Сочные губы блестели, тонкие ноздри раздувались на вдохе, румяная, как апорт, головка неутомимо кланялась моему паху. Но я желал большего. Лариса отпустила меня. Без слов развернулась ко мне спиной и тогда я вкусил наконец всю сладость общения с ее великолепной задницей. Она ойкнула, когда я вошел туда, но потом успокоилась и я начал медленно, осторожно развивать свой успех. Я заходил туго, чувствовалась близкая кость. Я прижимался к ней всем существом, путался в складках ее живота и, подхватывая на весу полные матовые груди, сходил с ума и хватал разгоряченным ртом ее спину, шею…

… Утром я улетел.

* * *

… Мог ли я думать, что увижу ее? И тебя Нина, и тебя Стелла, и вас Елизавета Михайловна, и тебя, которую я так и не узнал как зовут, и тебя, имя которой давно забыл, и тебя, и тебя… Но отчего такой страх? Какой страшный уродливый сон наша встреча. Мне жутко смотреть в ваши шальные незрячие глаза. Ну, очнись хоть одна, это же я — Витя! Делайте что хотите, но узнайте же, признайте меня!

Их нагота заслоняла, душила меня. Я падал в мешок, сотканный из голых, знакомых мне женщин, и он затягивался все туже и туже. Еще мне казалось, что это большие белые камни. Сейчас они обрушатся на меня, и белая гора встанет на этом месте.

Да они ли это, боже? Уж не сама ли судьба, воплотившись в их образы, догоняет меня, а я бегу от нее, бегу как от собственной тени. И мне стало смешно. Ну вот он я. Я иду вам навстречу, я падаю ниц и целую землю, в которую сейчас вы меня втопчете, целую, как целовал когда-то вас.

И вольный табун обнаженных женщин набежал на меня, ударил жаром и потом. Проскочила одна, другая. Они обходили меня, перепрыгивали и уносились, обдавая пылью, запахом взопревших тел. И ни одна из них не задела меня. Я повернул голову и увидел проносящиеся мимо ноги. Костлявые и толстые, стройные и кривые, гладкие и волосатые — они мельтешили, как спицы раскрученного колеса. Мысль, что они так и пробегут мимо, вдруг обожгла меня, стала нестерпимой. «Куда же вы?» Я пытался достать их, хотя бы задеть кого-нибудь, но они ловко обегали меня, и руки мои, распарывая воздух, падали снова в пыль. Слезы текли по грязным щекам. Я хотел подняться, но ноги не слушались. И, когда пробежала последняя, я ползком, на карачках бросился за ней. Но и она уже смешалась с толпой. Я видел лишь развевающиеся, как конские гривы, волосы, спины, спины, да мерно раскачивающиеся бедра. За собой они оставляли мрак. Стало темно и прохладно.

Женщины слились в одно полыхающее зарево. Оно все удалялось, пока не превратилось в светящееся пятно, потом в точку, а потом и совсем не погасло.

 

Когда говорят

Когда мне говорят, в чем смысл жизни, я вспоминаю одну историю.

Служил я солдатом. В городе. Давали нам на полдня увольнительную. Что было делать с этой увольнительной? Кино нам и так показывали. Кормили нормально. А лет нам было 18–20. Чего не хватало? Конечно, женщин. В ней-то, в женщине, и был смысл увольнительной.

Не знаю, как я приперся в женское общежитие. В комнате три дамы. Работают на заводе. А что взять с солдатика? Ухаживаю, общаемся, кормят. Сначала с Раей, потом еще пришла. И обе в голос говорят: жди третью.

А у нее вторая смена. А увольнительная заканчивается. Надо быть в части к 11 ночи. Так она как раз в это время пришла. Познакомились. И рванул я на всех скоростях в часть.

Снова пришел, когда все были в первую смену, а ей опять во вторую. Сидим за столом. Симпатичная девушка. С пухлыми губками. Серьезно помалкивает и только внимательно смотрит серыми глазками. Хрупкая фигура с точеными формами. Так и тянет на грех. Дала мне по морде. И слезы. Значит, в постель…

Сказала, что придет к 11 ночи. Что же делать? Рая пришла, и другая. Увольнительная заканчивается. А я жду мою ненаглядную. И уже все по фигу. Тем более что женщины относились ко мне хорошо. Наверное, догадывались, что у меня с их соседкой что-то началось не на шутку.

И вот они сидят себе, чтобы мне было не скучно. А они же с работы, и клонит их в сон. Легли. «Жди, — говорят, — щас придет».

Я понимал: карьера армейская заканчивается. Жизнь пошла на абордаж.

Она приходит, видит меня и лежащих подруг и как ни в чем не бывало раздевается, ложится со мной… И до утра. Рано утром, часов в 5 я все-таки очухался и побежал в казарму. Только пошли троллейбусы. Я захожу в пустой вагон и вижу одного пассажира. Это был мой старшина, вечно улыбающийся Попеску. Он смотрит, я смотрю.

Доехали молча до части. Он меня, конечно, сдает прямо на КПП. И меня сажают на гауптвахту.

А с девочкой… мы подружились. Когда она приходила с работы — ждала меня. Бегал в самоволку уже без всякой увольнительной. Через забор. Иной раз прощали. Но не всегда. Перевели в другую часть, за городом. И все-таки я вырывался к ней. Но редко.

Все уже знали. Вахтерши пропускали без звука. Иной раз открывали окно, и я лез. Потом она рано утром провожала меня до троллейбуса. Зимой, когда темно и горит где-нибудь только один фонарь.

… Дембель. Год уже я там не появлялся. Привезли на центральную площадь города. И я сразу рванул к ней. А там ее не было. Рая сказала, что она вышла замуж. В деревне. Надо топить дрова. И муж ее бьет.

— Что же ты, Леша, упустил такую девочку? — укоряет и плачет Рая, прекрасно понимая, что все-таки я был на службе и себе не хозяин.

Жалел я ее — не жалел? Ей надо было сделать какой-то выбор. И она его сделала. Ее фотография была со мной. Я увез ее, потом кто-то ее уничтожил. То ли первая, то ли вторая жена.

А вы спрашиваете: в чем смысл жизни?

P. S. Я продолжу, наверное. Историй много, а ответа нет. Да есть ли он — смысл?

 

Месть

Подытоживая свою непутевую жизнь, наверное, об этом нельзя не сказать.

Лет десять назад, после развода, я переехал в другой район. И как-то сразу, никого не зная еще, познакомился с женщиной. В магазине. Она была с дочкой лет десяти. Сама симпатичная, угадывалась фигура, правда, спереди не было трех зубов, но ее почему-то это не портило. Она брала джин с тоником. Я тоже взял, и мы пошли ко мне домой, благо в соседнем подъезде жила ее мать.

Ну, дочка, понятно, шалунья, а мы сели на кухне и познакомились. Желание уже распирало меня, ее нельзя было не желать, потому что она явно хотела того же. Залезла в ширинку и сказала, что он очень красивый. Я не стал кочевряжиться — там им виднее. Не помню, то ли этим же вечером, то ли вскоре, она пришла одна. Без дочери.

Разговорились. С ее слов, она — учитель рисования в школе, что-то даже показывала из своих работ. А зубы она вставит, конечно. Муж — Алексей, музыкант. До этого они вместе играли и подрабатывали на Арбате, «а я была валютная проститутка». Вот именно — валютная. Мол, не на трех вокзалах и не хухры-мухры, а как бы предмет гордости. То есть она делала все. Запьем, бывало, не хватит 50 руб., выйдет на улицу, и бутылка уже на столе.

Водила подруг. Я тоже приглашала мужиков. «А чего, — говорила она, — мой муж тоже всех подруг моих перетрахал. Нам это нравится». И когда ее круглую попку обрабатывал очередной кавалер, она орала на весь дом «я-я!» — это было красиво. И все довольны. Однажды мы ехали в машине, уже под солидным кайфом, говорю абреку-водителю, так, без всякого умысла, шутя: «Хочешь?» Он оглянулся на заднее сиденье в недоумении. Она оттуда: «Давай, ему это нравится!» И я еще заплатил ему за машину.

Так мы встречались. А потом она стала воровать. Деньги. Но когда она уперла диктофон с записью интервью с одним академиком, а я его должен был печатать, такое вторжение в мою работу я не простил. Тем более, до того еще одна проститутка и какие-то охламоны из ее окружения уже воровали. Отношения были прекращены.

Года через три встречаю ее около своего дома. Мать умерла, навещает ее старика, тоже на ладан дышит. Зашли ко мне. И как ни в чем не бывало. Но любопытно: она категорически не признается в воровстве. Хотя это бесспорный факт. И она это знает, как и то, что знаю и я. Смотрит ясными глазами — и отрицает. Понимаю, ей неудобно признаться. Надо бы пощадить. С другой стороны, соображаю: если девушка стащит один раз, она вполне может раскаяться. А если вошло в систему, тут никуда не денешься — надо отпираться. Другой защиты у воровки нет. Но столько обаяния, столько прожито — зла у меня нет. И закрутилось по-прежнему.

Она где-то работает: домохозяйкой, гувернанткой ли — во всяком случае, в обеспеченной семье. И таскает уже мне оттуда всякую всячину, что попало, вплоть до каких-то одеколонов-лосьонов, которые мне на хрен не нужны. Я понимаю: ворует, ну, подворовывает. Этой веревочке недолго виться — заметят, поймают. Говорю ей об этом. Возвращаю обратно. Не берет, говорит, что все честно. Женщина! Чудовище! Ах, если бы вы знали, что с ней нельзя было не согласиться. Это как преступление — плюнуть в эти глаза. Ничего не оставалось, как ждать, чем же все-таки кончится. Мозгами я понимал, а сердце не слушало. Будь что будет.

Развязка наступила в прошлом году. Мне в собесе дали путевку в Сочи, в пансионат. Неделю до отъезда она жила у меня. Провожала. Гудели. Рассказала, что с ней случилось. Получила зарплату у своих хозяев, сколько-то сотен долларов. Подруга попросила взаймы. Врет — не врет, но дальше произошло вот что. Она привезла деньги подруге, с бутылкой, естественно. Пошла за другой. Приходит, а дверь не открывают. И сумочка ее валяется у двери. Без всяких денег. Что делать? Ведь дети, семья. Привела милиционера. Дверь так и не открыли. Вот она и приехала ко мне, домой-то стыдно. Обидно.

А чем я могу помочь? Что-то было в сберкассе, так надо же уезжать. Пошли вместе. «Сколько тебе надо?» Она смотрит на несчастную тысячу и говорит аккуратно: «300–400, если можно». Я дал. Остальное на хлеб и воду в дорогу. То есть я дал последнее. Завтра утром надо ехать. И так все это меня притомило, и пьянка, и баба ненасытная — говорю ей под вечер: иди домой. Надо бы ведь поспать немного.

Она без звука ушла.

Утром трещат будильники, друзья звонят — не проспи. Путевка, билеты у меня туда и обратно. Проводник предлагает чай. Лезу в карманы, там у меня 500–600 руб. должно бы остаться. Нету! Ни копейки.

Так и доехал без копейки. В пансионате кормили. На дорогу обратно дал сосед по камере (комнате) — Н. Н. дипломат, мы сдружились с ним до сих пор. Живет там, где жил Брежнев и остальные сатрапы. Я не брал, но он говорит «Алексей Александрович, как же вы без постели?» Очень категорично. Оставил ему свой телефон, мол, приедешь, Н. Н. — позвони. Дня через три он приехал и позвонил. Деньги ему я отдал. А он угостил меня в брежневском доме, так и дружим, несмотря на разницу в возрасте.

А как же подруга? Ведь знала, что делюсь с ней последним, и все равно своровала. Она на прощанье оставила свой почтовый адрес: когда приедешь, напиши.

Хотела, может быть, до поезда, а я выгнал ее. Чем объяснить, когда мы поделили сберкассу поровну, она все же и мою часть своровала? Зная, что я уезжаю теперь без копейки. Безмозглость? Не похоже. Она вовсе не дура. Досадить что ли? Пожалуй. Но что-то же я ей все-таки дал. И думать об этом можно бесконечно или совсем не думать, а забыть невозможно. В общем, я обозлился.

Может, сама позвонит? Месяц прошел, как я вернулся. Тишина. И тогда я решил отомстить.

Беру почтовую открытку, пишу полный домашний адрес и еще «до востребования» и открытым текстом на обороте, чтоб все видели, красными чернилами вывожу «Воровка». Иду на почту, она близко живет. Вот синий почтовый ящик. Надо опустить и идти восвояси. И забыть все это, как страшный сон.

Страшный? Во-первых, не страшный. Во-вторых, не сон. Это реальность. Но непонятная. И что же мне делать? Синий ящик кажется отвратительным. Не донос ли пишу?

Вспомнил: где-то у меня в книжке лет 40 уже между страниц лежит эдельвейс из Тянь-Шаня. В юности я его «покорял». Цветок сорвал где-то на уровне 2,5 км. И со всеми моими жизненными перипетиями он все-таки сохранился.

Я вернулся домой. Запечатал этот цветочек в конверт. И написал только адрес.

Отомстил.

 

Ежик

Такая была замечательная прогулка! В мае. На Победу — дня три выходных.

У нас в институте работала, не помню уже, как зовут, кажется, Лариса. Постарше меня, известная среди нас туристка-альпинистка. Я тоже не лыком шит, в свое время заработал значки: «Турист СССР» (по Уралу), «Альпинист СССР» (Тянь-Шань). Значки куда-то делись, но до сих пор веточка эдельвейса лежит в томике Герцена, с которым я туда ездил. А так м.н.с. — только собирался защищать кандидатскую диссертацию. Был в разводе, снимал комнату. В общем, все было и ничего не было… И вот она пригласила меня в путешествие. Дня на два, поблизости, тут в Подмосковье. Вдвоем.

Зашли в городской туристический центр. Дали ей какую-то бумагу. В назначенный час встретились на вокзале и поехали на электричке в Орехово-Зуево, там через час пересадка до Киржача, вроде бы уже Владимирская область. Да, вечер уже, я ничего не вижу, не знаю, ведет Лариса.

Была она деловая. Рюкзак. Полная уверенность в своих действиях. И ровно — без всякой назойливости. Знакомы мы были так себе: привет-привет. И тут я не ощущал никакого давления. Ну, едем. Идем себе и идем. Обветренное лицо, слаженная фигура, я не чувствовал женщину, шел с другом, которому доверял и с которым не было даже намека на какое-то половое различие. Странным образом это нас сближало.

В Киржаче уже темень. Прошли через весь городок. На окраине вижу колодец-журавль. Хочется пить, как с похмелья. А может, так и было, со вчерашнего. Нагнули мы этот «журавль», деревянный хобот, набрали воды из колодца. Дала она кружку. У меня ничего не было. Я пью — удар в голову. Настолько чистой, холодной и вкусной была вода, я удивился: как же можно еще что-то пить, например, водку, ведь от такой воды еще больше хмелеешь. Исполненный счастья и чистоты от такого открытия, пошел дальше, за ней.

Шли полями, лесами. Черное небо в кружеве звезд. Где-то через час остановились на большой поляне, у реки — Киржач, наверное. Натянула она палатку. Легли, как шли, одетые. Хотя тепло было, но по-весеннему, с легкой прохладцей, тем более от реки. А в палатке нормально, тут же уснули.

И вдруг через сон слышу — топот. Кто-то мимо прошел? Нет, топчется у палатки. Тут не до сна, кто же это может быть? Среди ночи, вдали от людей. Бродяга какой? И чего у него на уме? Если этот ум вообще есть в наличии. Переполохался я. А подруга спит, не шевелится. Толкаю: «Лариса, тут кто-то ходит!» И как нарочно, прямо над ухом топ-топ.

— Да ежик, — сказала она и перевернулась на другой бок.

Мало ли что во сне брякнет. Какой там ежик — топот слоновый. Не по асфальту же — на траве, на земле. Точно — человек! И чего от него ожидать? А он не уходит. Я уже всем нутром чувствую его близость. Страшно. Вспоминаю: лучший способ защиты — нападение. Был у меня раскладной нож. Достаю, лезвием вперед выхожу из палатки. Понимаю, конечно, — бестолку. Если правда разбойник, тут же перехватит и сам зарежет. А, с другой стороны, если не разбойник, то кто же это? Ну, не ежик же, в самом деле!

Выхожу. Топота нет. Никого нет. Тихая звездная ночь. Как в раю. Мы же на поляне. Тут некому затаиться. Ничего не пойму. Ведь кто-то сейчас ходил, топал. И кто? Где он? Теперь я походил. Вокруг палатки. Смотрел, оглядывался. Черный лес шагах в пятидесяти, никто не мог убежать незамеченным. Сильно озадаченный лезу обратно в палатку. А Лариса в полусне говорит: «Да ежик был, а ты его вспугнул». И опять на другой бок. Как ни в чем не бывало.

Да как же маленький ежик может так топать! В голове не умещалось. Но было уже тихо-тихо. Я уснул.

Утром мы вышли вместе. Туман уже растворялся в реке. Солнце вставало из леса. Было светло и празднично. Вся поляна в цветах. Ромашки белые, васильки, трава цвела. Сроду не видел такой роскоши. Лариса пошла собирать какие-то травы, а я как встал, так и шелохнуться не мог. Не знал, что столько красоты существует на свете. И всего-то надо для полного счастья: воды из колодца и вот этот майский цвет на поляне. И всего-то 2–2,5 часа езды от Москвы.

Оказывается, объяснила Лариса, это действительно ежик так топает. Ночью обходит владенья свои. Интересуется. Она это знает. А я, значит, лопух. Испугался напрасно. Она говорит, а меня разбирает от счастья.

Казалось бы, от чего? Ни костра, ни шашлыков, ни ебли. А просто: колодец, цветы и теперь еще ежик. И так все это — самое простое, естественное — неожиданно, случайно. Дарит даже не радость, а нечто большее — счастье. Счастье, что ты родился, жив и можешь наслаждаться. Это чувство тогда возникло у меня впервые и больше, кажется, не было. Были другие чувства, порой оглушительные, но такого вот не было.

После этого заходил я к Ларисе домой. Планировали путешествия. Она жила в старом доме на Трубной. Так себе, трущоба. А мы парили уже на Валдае, на Севере, или где-нибудь в горах. И, глядя на это простое, обветренное, бесхитростное лицо, я знал интуитивно, что этого больше никогда не случится.

Больше я ничего не помню, связанного с Ларисой. Может, виделись в институтских коридорах. Привет — привет. Жизнь разбросала. А я же до этого на Тянь-Шане, после двух перевалов, с альпинистской группой восходил на пик Маншук Маметовой, героини Великой отечественной. 4100 км. На снеговой вершине — обозрение гор. Верхотура земли, прямо на небе. И даже не верится, что за белыми вершинами и ледниками там, внизу Алма-Ата. Южная, с садами и яблоками — апорт.

А тут, чего уж такого? Ежик. Страху я натерпелся. Может, поэтому счастлив я был, как никогда.

 

Курица

И двор не мой. И курица не моя. А надо же случиться такому…

Приехал летом в деревню к тетке. На каникулы. В Тютняры.

Скучал. Было мне лет 10.

Не то, чтобы шибко тянуло к общению, но все же здесь кто-то ведь должен быть. Выхожу — и пустыня. День так, два — никого. Ходит одинокая курица, так, для вида чего-то клюет.

Не любил я деревню. А чего в ней любить, если нет никого? Ну, ходит курица. Она как ходит? Придет и уйдет. Даже не поздоровается. Я ее тоже не замечаю — глупая птица. Собака — та подойдет, мы пообщаемся. Но в ту пору не было и собаки, вообще никого. Сидел в своей детской тоске, как на далеких песках в безлюдной пустыне.

…Там в городе, дома, я недавно похоронил дятла. У нас был такой финский дом под шифером и огород. Стоял сарай. И дерево. Был дятел. Красивый. Серый с цветными перышками: где красное, где синее, где изумрудное. Однажды подошел к сараю и вижу: дятел есть и нет дятла. Лежит на земле труп. Красные лапки застыли.

Жаль было до слез. Какая-то тайна коснулась меня. Ну как же! Жил-жил, ведь не мог же он так, ни с того, ни с сего, взять и исчезнуть навечно.

Вырыл ямку, обернул дятла в фольгу, положил сверху стекло. Обеспечил, так сказать, доступ к телу. Мавзолей. Похоронил как фараона.

Так это же дятел был! А тут ходит какая-то курица. Ни она меня, ни я ее — друг друга не замечаем. Даже не интересуемся. Иной раз зайду в сарай, вижу — яйца. Принесу домой к тетке. А так никакого общения. Ходит, клюет.

Их в курятнике много было. Но почему-то именно эта курица выходила во двор, когда мне было тоскливо. Я не обращал на это внимания, пока она не умерла. И теперь лежит у крыльца бездыханная, и я не знаю, что же мне делать. Сижу на ступеньке в недоумении. Обыкновенная курица. Чем она отличается от других?

Не помню, долго ли я так сидел, вдруг вижу — весь птичник марширует у меня во дворе. Не только куры. Идут гуси, идут утки… Со всей деревни. Просто так как бы идут. Молча. Мимо. Только глаза стреляют. На меня. Чего с пацана взять? Я не понимал ничего. А они вроде бы себе на уме, чего-то понимают.

Даже петух взлетел.

Запоздалая ревность?

Может быть, он и в самом деле ее любил?

 

Степан

Мать Вали пошла на базар. Купила поросенка в Касимово. И принесла домой. В избу. Оставила одного с внучкой Юлей. А сама пошла доить корову, чтобы накормить поросенка молоком.

Он ведь маленький был, но шустрый. Перерыл пятаком и кухню, и коридор. Уж Юля волнуется: «Степан, кричит, Степан!». А этот Степан все роет и крушит. Весь в крупе и муке. Что ему надо? Конечно, ему надо поесть. С базара, ведь неизвестно, когда поросенка кормили.

Пока мать принесла молоко, Степан все разрушил, что мог. Юля обняла, поцеловала его. А он на нее никакого внимания. Но потом! С молоком! Он наелся, залег, самый счастливый.

— Теперь я знаю, — говорит Валя, — когда Юля переживает, она переживает за себя. Это у нее от рождения. А поросенок, конечно, — любовь. Он ведь маленький. Его надо вырастить. Потом его можно зарезать. И сало продать.

Так думала Юля. Так она любила Степана.

Господи, если она станет взрослой, не дай Бог, снова кого-то полюбит.

Мне почему-то хотелось забрать поросенка к себе.

 

По существу

Онтологический трактат

 

В средствах массовой информации, на телевидении все чаще говорят о Всемирном Потопе, цитируют «Бытие», показывают кино «Ноев ковчег» и т. д. Уж третий десяток лет ученые на разных конференциях обсуждают проблему глобального потепления, мол, еще на 2 градуса и затопит все берега. Сотни миллионов из Африки, Азии ринутся, куда глаза глядят. А это и войны, и голод — всем достанется.

 

Потоп и прочие угрозы

Упоминания о Всемирном Потопе не только в древних литературных источниках. Масса следов в археологии — от Центральной Азии до Южной Америки и острова Пасхи. То ракушки в горах, то слой наносной глины в скалах живших когда-то здесь шумеров. Впору говорить о допотопной цивилизации, исчезнувшей навсегда — тут и Атлантида, и северная Гиперборея, и люди двухметровые, и странные сооружения из многотонных глыб, необъяснимые теперешней инженерией. Да много всего рассказывают и показывают.

Откуда потоп? Разные версии. Но геологи говорят, что землетрясением это не объяснишь. Это ведь 20–30 метров волна, цунами. А чтоб всю планету — такое землетрясение раскололо бы весь этот шарик. Тем не менее, всемирный потоп предполагает волну свыше 100 метров. Откуда она взялась? Выдвигается версия космического происхождения. То ли огромный (с километр) астероид врезался в океан, не оставив видимой воронки, но затопив всю Землю. То ли инопланетяне, следы которых обнаруживаются все чаще и повсюду, запустили хороший снаряд. А в «Бытие» вроде бы сам Бог расправился, а потом пожалел: что же это я их создал — и людей, и зверей, и гадов — да, они плохо себя ведут, но их ли только вина? Решил исправиться: оставил праведника Ноя с ковчегом и обещал больше так не делать, мол, пусть живут, я сам мешать не буду. Мешает Бог или не мешает, но все эти угрозы по-прежнему висят над человечеством. Потепление, предощущение Потопа. Какие-то кометы то и дело сюда летят. Пока пролетают, но вот, говорят, новая приближается и лет этак через 20–30 неизвестно как себя поведет, может и врезаться. Предчувствие глобальной катастрофы усиливается с каждым годом. И вся пресса, телевидение постоянно долбят нам головы. Ну, а то, что Солнце через 7 миллиардов лет потухнет, а вместе с ним и вся Солнечная система, физики это уже точно рассчитали. Ну, до этого надо еще дожить.

Доживем ли — вот в чем вопрос. Да не 7 миллиардов, не до Потопа и не до астероида даже, а просто хотя бы век. Где конец нашей, с позволенья сказать, цивилизации? Допотопная цивилизация, ее немногие, но уже кажется верные признаки, ее исчезновение — научило ли это нас чему-нибудь? Не будем путать с тем, что археологи называют доисторическим временем. Это по Дарвину, эпоха появления гомо-сапиенс. Вот, мол, через миллионы лет обезьяна стала ходить на ногах. Каменная, бронзовая и прочая эра. А так началось вроде бы с рыбы, с бульона в мировом океане. Химия.

Эта теория постоянно исследуется. Этапы варьируются: когда и где появился гомо-сапиенс, то там, то там, а теперь уж нашли наскальные рисунки трехмиллионной давности, какой уж там гомо-сапиенс? По Дарвину — гуманоиды, не знавшие ни огня, ничего — что-то еще обезьяноподобное. Ну, может ли орангутанг или горилла что-то нарисовать? А ведь находят четкие рисунки, в красках, не только, скажем, буйволов, но и странные фигуры в скафандрах, с какими-то причиндалами — и все это миллионы лет назад. Похоже, действительно на Земле была какая-то допотопная и довольно развитая цивилизация. От нее почти ничего не осталось. Похоже, и нас ждет то же самое. Да чего далеко ходить: каждая смерть свидетельствует о конечности сущего. Один ли человек умер, тысячи ли в цунами, миллионы ли на войне, а тут еще эпидемии, появление все новых зараз вроде СПИДа и т. п. Но тут я провожу грань: это все же внешние, объективные обстоятельства, а войны? Не сами ли мы себя губим? А наркотики, пьянство, суицид, наконец? И это на фоне вечного и неизбежного страха перед стихиями. Предчувствия и осознания глобального конца для всех. Да и предсказано это давно в трубах Апокалипсиса. Как же нам жить? Если все говорит о бессмысленности существования. Лучше б, конечно, вообще не родиться — кому это нужно? А с другой стороны, мы же рожаем, так и тянет родить. И даже те, кто не хочет, рожают, или аборт, или убивают, или выбрасывают в роддоме ли, в подъезде, на помойке. Потому что все трахаются. С удовольствием. Мощный инстинкт, который движет и ворочает людьми. Зачем? Они же это не сами придумали.

 

Инстинкт и сознание

Все живое рождается, чтобы умереть. А умирать никто не хочет — инстинкт самосохранения. К тому же инстинкт эрекции, продолжения рода. Ну, животные хоть не понимают, живут по инстинкту, не стесняются — плодятся, берегут себя, потомство, действуют законы самосохранения рода и вида. Что не мешает им драться между собой и жрать все, что шевелится. Так они живут, избегают опасности и не помышляют о смерти — как будто это навечно, если, конечно, кто-то их не сожрет, не прикончит. Но сами по себе, коли появились на свет, настроены жить навсегда. Они просто не знают, что умрут, что конец неизбежен. Живут свободно. Да, во власти инстинкта, ну так они для того и живут, чтобы удовлетворить его, ни на что не взирая.

И только человек живет с сознанием неизбежности смерти. Этот страх преследует его всю жизнь. Жизнь сводится к преодолению этого страха, самосохранению, чтобы подольше и получше пожить, хотя знает наверняка, что все равно умрет. Ну вот на хрена нам это сознание? Оно привносит страх и трагедию уже с детства, так мы и живем до конца. Болеем, страдаем, теряем близких, ходим на кладбище, становимся свидетелями других смертей и все равно живем, да еще стараемся подольше, получше, а то и за счет других.

Кому это надо — родиться и жить, чтобы умереть? Да еще в страданиях. Да мало ли каким уродом родишься, с какими пороками и болезнями. И все равно живешь — инстинкт самосохранения. С четким сознанием неизбежности смерти. Трагический парадокс. Жизнь сама по себе загадка. Но ее хоть как-то можно объяснить: бульоном, химией, эволюцией. А чем объяснить сознание? К тому же до сих пор во Вселенной не обнаружено не только разума, а и вообще ничего живого. Одни мы здесь на Земле. Вот живем и гадаем. Развиваем науку. И не находим ответа: как это случилось? Зачем? Кто автор? Природа ли, Бог — как ни назови, это ведь общие слова. Ни механизма, ни смысла нашего происхождения мы не знаем. Только гадаем, фантазируем и все ищем, ищем. И все бестолку. Чем больше узнаем, тем больше возникает вопросов. А жить так и не научились.

Напридумывали сказок, религий. Карма, реинкарнация, ад, рай, бессмертие души — а кто ее видел, если человек умер? Ах, да — Христос воскрес! И не только духом, но и телом — как был, так и явился однажды перед учениками — после распятия. Правда, больше его никто не видел, кроме сумасшедших. Остальные со дня на день ждут, когда он снова появится — Мессия. Вот уж два тысячелетия ждут, молятся, Пасху празднуют. А заповеди его, созданные еще с Ветхого Завета, не исполняют. Да и иудеи не исполняют Ветхие свои скрижали. Всегда и повсеместно они нарушаются. Разве что монах какой в своем скиту, отрешившись от мира, им следует, готовясь к загробной жизни. Но это не в счет. Ведь заповеди говорят, как вести себя, чего нельзя делать в мирской жизни среди людей. Они простые, и вроде бы все с ними согласны. И тем не менее.

Апокалипсис грядет. Дело даже не в космосе и не Всемирном потопе. Никто не знает, когда и как это случится. Хотя предощущение катастрофы нас не покидает никогда. Это дело времени, случая, это от нас не зависит. Озадачивает другое — человечество само может уничтожить себя. И для этого технический арсенал уже создан. Проще простого, как говорится, достаточно нажать кнопку. Поразительно! Бог есть любовь. Но мозги направлены на уничтожение. Такая возможность достигнута, хоть завтра. А с любовью те же проблемы, что и раньше, как было всегда. Неразрешимость проблемы любви и добра по-прежнему стоит перед нами, перед лицом неминуемой смерти. Это касается как отдельного индивида, так и всего человечества. Все вроде бы за любовь, а катимся в пропасть. Воюем, убиваем друг друга — локальный апокалипсис уже грозит глобальным масштабом. Многие догадываются или даже уверены в этом. А вот остановить погибель не можем. Почему? Не хватает мозгов? А может наоборот — их избыток? Не будь разума, жили и жили бы, как животные, без всякого умопомрачения неотвратимой трагедией.

Горе от ума? Но почему обязательно горе, если мы умные? Я был в сумасшедших домах. Прекрасно себя чувствуют. Особенно дети. Смеются, играют, ухаживают друг за другом. Я страдаю за них, а им хоть бы хны. Добренькие такие. Что же с нами-то происходит, пока мы не сходим с ума?

 

Горе от ума

Вся штука, по-моему, в особенности человеческого разума. Он обладает сознанием, точнее — самосознанием. Каждое «Я» уникально. Не всякий раз и, может быть, не всякий человек. Но свойственно все-таки иногда осознавать свое «Я» как нечто отличное от окружающего мира, от других людей, пусть это даже мать или близкие родственники. Ты один в этом мире и смотришь на все остальное со стороны. Все открывается тебе только твоими глазами. И, кажется, не будет тебя и ничего не будет. Нет, конечно, ты понимаешь, что жизнь продолжается. Теоретически. На самом же деле для тебя все кончено. Исчезает твое восприятие мира, а значит, и сам мир. Отсюда то, что называется «субъективный идеализм». У Беркли, например: вишня существует постольку, поскольку дана мне в ощущениях. А нет меня с моими прекрасными ощущениями и вишни нет, вообще ничего нет. Для меня.

Вот такие кульбиты проделывает с нами самосознание. Как это психологически воспринимается? «Я» становится единственной реальностью, центром мира, пуп Земли. Все остальное ирреально, существует постольку, поскольку существует «Я». Человек раздваивается, и люди делятся на две категории. В нормальном состоянии человек как бы слит с окружающим миром, уважает, подчиняется правилам общежития. А накатывает сознание «Я», и он резко отделяется, остается совершенно один, смотрит на все окружающее со стороны. А на иных не накатывает, они всегда живут с ощущением «Я», собственного превосходства! Эгоизм, конечно. Дающий психологическое право игнорировать, давить окружение ради собственной выгоды. Только одних этот искус иногда посещает, и они с этим как-то пытаются совладать. Для других собственное превосходство уже аксиома, дело принципа, образ жизни. Откровенный цинизм — они плевали на все остальное, спокойно шагают по костям ради себя любимого. Он даже может и не любить себя, это ничего не меняет в отношениях — он один и этим все сказано.

А тут еще присущее всем сознание смерти. Личной ли, глобальной — не имеет большого значения. Актуально лишь сознание ее неотвратимости, неизбежности конца. Это катализатор. На одних он действует так: один раз живем, все равно — война, и уже ни стыда, ни совести, делают все, что заблагорассудится, вплоть до преступлений и издевательств над другими людьми.

А на других наоборот: коли отмеряно и больше потом ничего не поправишь — надо прожить достойно, сделать как можно больше, любить людей больше себя.

В Анапе есть памятник здешней уроженке Марии (о ней разговор особый). Там написано: «Господи, что отмерено, то пройду».

Вот ведь какие крайности. А мы — циники и альтруисты — живем все вместе, в одном подъезде, а часто и в одной семье. Только альтруистов сразу видно, а циник он же про себя не скажет, живет как люди, а нутром только и думает о себе, чего бы сорвать с других, зароет, не моргнув глазом, если понадобится. При этом, как правило, поддерживает добрые отношения, здоровается, улыбается. До поры, до времени. Это лицемерные люди, при случае могут съесть с потрохами. Настучать, оболгать, предать, сделать любую пакость — даже не обязательно, чтобы взять у тебя или расчистить дорогу, отодвинув тебя в сторону, а часто уже потому только, что ты догадался, кто он такой, и тогда он готов тебя уничтожить. Для репутации. Ведь циник по-прежнему звучит нехорошо. Разоблачение для них — кость в горле. Такая хула может повредить благополучию. А он уже все поставил на то, чтобы не быть, а казаться. Вот почему самая страшная месть идет не от того, кого ты обидел, а от того, кто сам сделал нехорошо, кто обидел тебя, и он тебе этого не прощает.

 

Нюансы сознания и генетика

Что происходит с центральным «Я», с самосознанием? Почему оно смущает человека и разделяет людей? О происхождении этого феномена я повторяться не буду — это нам неизвестно. Зато хорошо известна разница между добром и злом. А здесь как раз коренится проблема — в конфликте между «Я» и окружающим. Психологически конфликт очевиден, он внутри каждого из нас. Но есть такая «мелочь» — акценты. Одни акцентируют «Я», другие больше думают о других: не могу быть счастливым, если есть хоть один несчастный. Это как у Достоевского — слеза ребенка перевешивает все счастье мира. Вот люди и разделились на циников и альтруистов. И внутри каждого та же борьба. Что побеждает — у кого и когда? Это зависит от настроения и ситуации. Наблюдается и групповое разделение, где люди четко занимают ту или иную позицию. Мы должны усвоить, что конфликт между «Я» и средой отнюдь не придуман, и если человек акцентирует «Я», пусть и в ущерб другим, можно ли винить его в этом?

«Тонкие» акценты, не правда ли? На одном полюсе мир и самопожертвование ради блага других. На другом — вражда и война. И все почитают Библию: не убий, возлюби ближнего как самого себя. Но для одних эти заповеди — правило поведения, для других — не более чем идиллическая декларация, мол, к этому надо стремиться, а делать надо, что требует жизнь. С их точки зрения. А она может быть самой эгоистичной и мизантропической. И кто объяснит ему, прав он или не прав, как вообще происходит выбор системы мышления, образа жизни, отношения к людям, если сам человек себе Бог и царь. Рождаются ли люди генетически злыми, или это возникает по мере самосознания? Задается ли зло от природы мышления, как сатана или дьявол, или вселяется в человека в зависимости от обстоятельств? Думаю, что объективные факторы, условия жизни, развития, воспитания лишь усиливают или еще как-то трансформируют уже то, что заложено в человеке природой, с рождения. Он родился таким, и с этим ничего не поделаешь.

Не скажу, что одни рождаются ангелами, а другие — от черта. Однако же с детства заметно: этот ребенок мухи не обидит, а тот так и норовит ущипнуть, отщипнуть, напакостить. Я видел детские фотографии одной женщины, целая серия на тему: «щас плюну». Не случайно во взрослой жизни превратилась в настоящую крысу: скрытная, себе на уме, лживая, притворится обиженной, чтобы жалели, а сама — лишь бы хапнуть, не разбирая и не брезгуя средствами. Вроде из порядочной, обеспеченной семьи. И устраивали ее по блатной синекуре, уж среда точно ее не портила. Вот откуда такие одуванчики? А есть люди из уголовной среды, которые никогда не обманут, не предадут, а, напротив, защитят и поделятся с ближним. Хотя по природе он, может быть, вор и будет воровать, несмотря на лагерные отсидки. Сотрудники этих учреждений говорят, что убийца легче исправится, чем вор. Зарезал по пьянке, раскаялся, отсидел — больше он так делать не будет. А вор отсидел и не может без этого — снова его закрывают в колонию. Он от природы преступник, но есть у него кодекс чести. Например, у бедного не возьмет, не обидит зря человека. Встречал я таких и вспоминаю о них с уважением.

Доказано, что многие люди рождаются с генетическими пороками характера. Так же, как другие, например, с физическими пороками, болезнями. Есть предрасположенность к тем или иным преступлениям. В этом Ломброзо не ошибся. Но как их распознать, вовремя оградить, профилактировать — вот в чем проблема. Ведь пороки характера, в отличие от физических, до поры до времени незаметны. Воспитывают ребенка, наказывают, порют, один вырастает нормальный, а другой как был, так и остается со «сдвигом». Попадает в тюрьму. Еще больше таких живет среди нас, на воле, постоянно пополняя лагеря или делая деньги, карьеру аморальными, преступными способами. Преступность неискоренима, никогда ни в одной стране от нее не удавалось избавиться. Ведь главная причина ее не во внешних обстоятельствах, а внутри человека. В извечном конфликте, заложенном в каждого. Добро и зло, Бог и дьявол, ненависть и любовь — эти неразлучные антагонистические пары не нами придуманы. Они лишь отражают внутренние противоречия души человека. Кто и как с этим справляется — другой вопрос. Но то, что есть люди, в ком зло, эгоизм, цинизм аккумулируются, не вызывает сомнения. Как и то, что эти замечательные качества из поколения в поколение возобновляются.

 

Эгоцентризм

Что это значит? Это значит, что мы обречены. Не только на болезни и смерть, но и на страдания нравственного порядка, на беды, идущие от людей, от самих себя, от общества. Мы прокляты с момента рождения. Мало нам ниспосланного страдания, мы сами еще губим себя и других. И это не наша вина, а беда, запрограммированная кем-то зачем-то. Никто не знает, почему это так и кому это нужно. Никто не знает, зачем при этом нами движут инстинкты продолжения рода, самосохранения, да мы вдобавок еще осознаем это безобразие и, тем не менее, продолжаем жить. Вопреки всякой логике, вопреки своему же мышлению, которое создает проблемы, говорит о бессмысленности такого существования и все же приспосабливается жить. Мало у кого хватает воли уйти из жизни по своей воле. Есть, правда, примеры врожденного суицида, с ослабленным самосохранением. Но таких еще меньше. Все хотят жить. Несмотря ни на что. Хотя преуспевает, как правило, мерзость. Им по фигу люди, общество. Обладая неким талантом, они возвышаются отнюдь не благодаря ему, а за счет презрения к людям. «Россия, слышишь этот зуд, то Михалковы по тебе ползут». Их настоящий талант — в умении выжить любым способом. И власть — они или пресмыкаются, или берут ее. Сталин, которого славил Михалков, из этой банды. Банды, где главенствует «Я». И подминает остальных. У тех остальных тоже есть «Я». Борьба за власть пронизывает всю историю человечества.

Если врожденные пороки и особенности характера при нормальном развитии и здравом уме еще можно обуздать и поправить, то эгоистическое самосознание их абсолютизирует и становится бичом человечества на всех уровнях общественной иерархии от семьи до государственных отношений. Какие заповеди, кодексы чести — для абсолютного «Я» не существует ни этики, ни закона. Но если закон, уголовный кодекс они «уважают» — он их сдерживает, может изолировать или разорить, они стараются не нарушать или обойти закон, то в области нравственной для них не существует преград, попираются всяческие нормы человеческих отношений в угоду личного или группового «Я». Вместо человеческих норм появляются, как у большевиков, суррогаты типа «революционного» правосознания и правосудия, «нравственно все, что служит революции». Эта ахинея и беспредел неизменно оборачиваются произволом, террором, диктатурой. Мы проходили это.

 

Где этика?

Я почему начал писать этот текст? Наболело. Все науки есть, нет только одной этики — правил поведения между людьми. Я заканчивал философский факультет, при нас ввели новые шикарные дисциплины, мало логики — стали преподавать математическую логику. Там черт ногу сломит. Это де все-таки специализация, философия все охватывает, но где-то с третьего курса мы выбираем то или иное направление, специальность и уже ориентируемся на ту или иную кафедру, где защищать диплом. Судьба распорядилась мне стать социологом. И все же я удивлялся: где же этика, даже не помню, была ли такая кафедра. Но если была, то главный учебник — «Марксистско-ленинская этика» Шишкина. Никто, конечно, всерьез не воспринимал, хотя экзамен, кажется, сдавали.

Разумеется, мы что-то черпали из истории философии. Но и там даже у Канта в его «Практической философии» или у Шопенгауэра в «Максимах» я не увидел концептуальных решений. Может быть, плохо учился, хотя диплом защитил на «пять». А может быть, и нет в философии учения этики?

Жизнь шла своим чередом. Работал в институте социологии. Защитил кандидатскую. Сел в тюрьму — что-то не так написал. И уже потом, на свободе, снова вернулся к вопросу: где этика? Жизненный опыт подсказывал, что нет важнее науки. Ведь надо научиться жить среди людей, а уж потом все остальное. Прошли годы, и сейчас я с грустью констатирую: этики как не было, так и нет. Осваиваем космос, человек на Луне, открыли геном человека, болтаем о нанотехнологиях — семимильная поступь в технике и естествознании. А люди по-прежнему ссорятся, убивают друг друга, воюют, сладостно уничтожая при помощи вот этих самых технологий или религии, которая разъединила нас и сделала смертниками.

Вот я и думаю: а на фига? Зачем этот экспансивный прогресс, если мы не научились, как жить. И никто этому не учит. Цивилизация и культура. Материальные ценности и духовные. Конечные и бесконечные. Ты съел и насытился, включил Интернет и пообщался, взорвал бомбу — убил. А средневековый монах Вивальди звучит до сих пор, и Гомер, Эзоп — вечно с нами. Так почему мы отдаем предпочтение цивилизации, материальном благополучию, у которого есть предел, сытость какая-то, и отстаем в государственном внимании к культуре, образованию? Меньше финансируем, мол, и так само собой образуется. Спору нет, что-то образуется, но что толку, если на самоуничтожение мы тратим больше сил и средств. Если нет справедливости даже в храмах Фемиды, в судах, которые стоят где-то на задворках, в ущербных помещениях, и судьи, назначаемые якобы президентом, полностью зависят от местного начальства. Да и взятки берут.

Откуда эти диспропорции, нарывы? Особенно если сейчас об этом всем известно через телевидение и прочие СМИ. Что мешает? Возобладают духовные ценности и любовь или мы, как и всегда, с самого возникновения человечества, будем грязнуть в пороках, дрязгах междоусобицы? Современный уровень убийственных технологий грозит глобальным самоуничтожением. За последние полвека мир не раз уже стоял на грани, на волоске от катастрофы. Между тем смертоносные технологии совершенствуются и распространяются, становятся все доступнее и опаснее. И мы пока ничего серьезного не можем противопоставить этой тенденции. Нет этики, общечеловеческой морали, обязательных правил поведения. Религия не столько объединяет, сколько, как всегда, разъединяет людей или объединяет одних против других. Мы наказываем преступность, но санкций на аморальное поведение практически нет. Напротив, во власти оказываются отнюдь не самые лучшие отпрыски рода человеческого. Можно ли предотвратить катастрофу?

 

Коварство религии

Боюсь, что нет. Такая цивилизация обречена уже по природе своей, по сути. Ибо она зиждется на антагонизме как внутри человека, так и между людьми. Противоречия характера, мышления непримиримы, и они определяют поведение, политику таким способом, что теневые, отрицательные, враждебные качества и парадигмы явно доминируют в истории человечества. Наука? Культура? А что наука? Можно изменить генетику отдельного человека, да и то неизвестно, во что это выльется. Но как изменить геном миллионов? Наука не дает ответа на этот вопрос. Культура же всегда занимает подчиненное положение. Она зависит от реального человека и власти. Кроме того, талант, подлинная культура — дело элитарное. Пипл же хавает то, что к культуре совсем не относится. Скорее наоборот. Достаточно включить телевизор, чтобы убедиться: народ предпочитает пошлятину. И это относится не только к России, везде так.

Религия? В свое время в ссылке я перепахал всю Библию: и Ветхий и Новый завет. Нет ничего безнравственнее историй, рассказанных в этих Священных книгах. Бог затопил древний мир, погрязший в грехах. А что Ной? Один из его сыновей — Хам. Новые люди оказались ничуть не лучше прежних, которые от Адама и Евы. Интересный парень и сам Господь Бог. В его раю кого только нет. И падшие ангелы, и змей-искуситель. Не успел создать замечательную парочку — сразу грехопадение, своровали запретный плод. Родили двух сыновей и что же: брат убил брата. Вот ведь с чего начинается божественная история человечества — с воровства, убийства и далее по полной программе всевозможных пороков — по сей день. Все наши изуверства описаны в Библии. Там, в какой-то Книге Царств я нашел первое упоминание о сожжении людей. Евреи сожгли в печи трех наследников вавилонского, кажется, царя. Это им аукнулось в XX веке, когда жгли самих евреев. Только теперь это называется преступление против человечества — Холокост. А корни-то еще с тех давних времен. А какова судьба праведников, пророков — Иова, Иоанна Крестителя, Христа — никому из них не позавидуешь. Что же касается всяких чудес, Воскресения — сказки про белого бычка. Вся Библия — жестокость и ложь. Вот на чем стоят христианские, иудейские храмы. Вот чему поклоняются. Одна из заповедей — «не сотвори кумира». Так, как нарочно, из Христа же и сделали главного кумира. И кому только сейчас не молятся! Один этот многократный скулящий рефрен чего стоит: «Господи помилуй! Господи помилуй!». А чего тебя миловать — лучше живи без греха. Нет, не получается. Проще милостыню просить да бить лоб на коленях. А потом снова пакостить, надеясь на отпущение грехов. Вот вам и все христианство.

Не найдя никакой морали в Христианстве, я обратился к Исламу. Читаю Коран. Там те же каноны, но с первых глав тошнит. Аллах! Он все заслоняет. Кажется, весь Коран — одни песнопения Аллаху. Остальное как бы между прочим. Вера в того или иного бога — фетиш всех религий. В Христианстве, например, если человек не верует, то и Христос его не излечит, никакие чудеса, кроме озарения к Богу, на неверующего не распространяются. Ну разве что пятью хлебами весь народ накормит да вином напоит, чтобы поверили. Ислам гораздо жестче. Кто не верит в Аллаха, вообще не люди — нелюди, неверные, собакам собачья смерть. Я не осилил весь Коран, просто читать невозможно, но из того, что читал, не нашел прямых указаний на истребление неверных. Однако едва ли не каждая Сура, благословляя Аллаха, пронизана ненавистью к неверным. Они не имеют право на существование. Абсолютная нетерпимость. Кто не с нами, тот против нас, а уж что мусульмане против — это и ежу должно быть понятно. Поразительно, самая молодая из мировых религий исполнена воинствующей вражды к остальному человечеству. Какая уж там мораль: нравственные каноны, правила поведения относятся только к мусульманскому миру. Другой морали, других людей для Ислама нет, не должно быть. Не случайно, именно на этой идеологической базе разбушевался ныне мировой терроризм.

Нет уж, братцы, никакая религия нас не спасет. Они между собой-то не ладят, и внутри них раздрай. Чему удивляться? Священные книги написаны людьми и лишь отражают свойственные нам противоречия и мерзости жизни.

 

Мир катится в пропасть

С допотопных времен. И нашей цивилизации, рожденной из Ноева ковчега, тоже предсказан библейский Апокалипсис. Пророчества катастрофы вполне подтверждает современная наука. Недавно ученые снова накаркали: Земля размагничивается, смещаются полюса. Планета перестанет притягивать атмосферу, она рассеется, и через каких-нибудь сто-двести тысяч лет излучения Солнца и Галактики сожгут все живое, превратят Землю в красную планету, подобие Марса. Где, как некоторые говорят, тоже когда-то кипела жизнь.

Да какое нам дело до астрономии! Чему быть, того не миновать. Мы не знаем, что такое Вселенная. Не знаем ее границ, знаем лишь абстрактное понятие бесконечности, выраженное, в частности, в цифрах. Но такая реальность для нас непостижима. Мы знаем лишь то, что звезды зажигают огни и умирают. И мы умрем. Вообще, исходя из современных представлений о необитаемом космосе, жизнь на Земле представляется нонсенсом. Вот я и думаю: если мы такие исключительные, одни во Вселенной, то почему не живем, как бы хотелось — в мире, любви и согласии? Тем более что сами только и твердим об этом, что именно так и надо жить, и на самом деле стараемся, придумываем религии и прочие сказки. И в то же время гадим и убиваем друг друга. Как это совмещается? Зачем страдаем в короткой и столь уникальной жизни? Плачем в момент рождения, мучаемся, как правило, при смерти. Обманываем, воруем, тонем в дерьме всевозможных пороков. Вспышки радости, счастья проходят, и мы еще больше погружаемся в мрак бессмысленности болезненного существования. И как показывает вся история человечества, мы не в силах в принципе что-либо изменить.

Скорее всего, еще до всяких космических катастроф мы сами уничтожим себя. Апокалипсис внутри нас. Суицид делает свое дело, он разрастается в масштабах всего человечества. И это не зависит от материального благополучия. Больше всего самоубийств как раз в обеспеченных странах. Вот он достиг всего, что хотел — славы, богатства — и вдруг обнаруживает, что ему это не нужно. А что? Да ничего не нужно — осознание абсолютной бессмысленности существования. Врожденное ли это чувство, приобретенное ли — от слабости, страха или пресыщенности — с ума ли сошел, это не важно. Главное — человек уже не подвластен инстинктам самосохранение и продолжения рода.

Я завидую тем, кто не был зачат. Больше, чем тем, кто похоронен. Ну, не родился человек, что изменится? Зато его не будут скоблить при абортах, он не будет болеть, страдать, причинять боль другим. Кому это надо, кроме инстинкта папы и мамы? А сам инстинкт этот — откуда? Что за проклятье над нами — не понимаю. Лучше, конечно, не появляться на свет. Мы мало видим хорошего. Зато от рождения видим начало конца. Свет — как день и ночь. Он пришел и ушел. А мрак бесконечен. Стоило ли родиться, чтобы убедиться, что это сделали зря. Единственно, что мы можем исправить — хоть самим не рожать. Не плодить больше уродов, страдальцев. Закрыть собой амбразуру в этот несчастный мир.

А жизнь? Экое недоразумение, право.