Вначале огляделся на тех, с кем знаком был по вязанию сеток. Они сидели в стороне от бригад, за особой стойкой с крючками и при начальстве делали вид, что вяжут. До санчасти они частенько подзывали меня, вязали вместе, но больше трепались. Сыня, Сява, Кабан и другие. Все молодежь, лет по 20. Сейчас они не заговаривали со мной, но все же замечали, кивали головой, будто ничего не произошло. Странная ситуация: завхоз наседает, беспредельничает, а блоть как бы не замечает это, не вмешивается. Почему? Конечно, по неписанному закону каждый стоит за себя, но как выстоишь перед кодлой, по какому праву уборку превратили в издевательство над мужиками, почему должностные косяки творят, что хотят?

Я кажется, говорил, что обычно в лагерных отрядах среди зеков две власти. Одна формальная из должностных лиц, например, завхоза, дневальных (шнырей), которые назначаются администрацией, это их работа, они получают деньги. Для путевых зеков подобные должности за падло, это «косяк». Другая власть реальная — из так называемых отрицаловых, т. е. «отрицательных элементов» — блатных. Они и вершат делами в отряде, и никакая должность им не указ. Завхозы, шныри, вообще кто бы то ни было, держатся на местах только в том случае, если их терпят блатные, если от них навар и подмога. Если нет, съедят с потрохами. Тем и стоит блоть, что, когда надо, ни перед чем не останавливаются. Тем они страшны и авторитетны. Поэтому всякие должностные стараются заручиться миром со стороны отрицаловых, а для этого надо угодить. Шнырь, да любой, может не подчиниться, объегорить мента, но с блатными шутить не станет. Сначала дела для блатных, а потом уж свои и всякие должностные. Нарушать эту субординацию опасно. Мент накажет ШИЗО или ПКТ, зеки же наказывают страшнее. Приходится из зол выбирать меньшее. Так должностные и живут — меж двух огней, крутятся. И все равно — раз на должности, значит косяк, уже не путевый зек. В камерах лагеря, тюрьмы, на этапах всегда жди разборки. Хорошо, если найдется путевый и замолвит слово — отмажет. Если же нет, поди, доказывай, что ты не верблюд, что не делал ты зла мужикам и не выслуживался перед ментами. За один косяк могут опустить, и не дай бог, кто покажет, что работал на ментов против зеков, — забьют, изнасилуют. Поэтому зеков, которые «поддерживают линию администрации», стараются не держать в общих камерах или на этапах они сами ломятся в «обиженки», т. е. камеры для обиженных. Слово «косяк» идет, как я понял, от треугольной нашивки на рукаве, которую пытались внедрить на зонах как знак отличия должностного зека. Такого отличия врагу не пожелаешь, мода на косяки не прижилась, пришивать их отказывались, да и при мне все пытались внедрить, но соглашались немногие, — идиоты или кому уже нечего было терять, кому уже в люди никогда не подняться.

Так и повелось: любое нарушение зековской этики стали называть — «запорол косяк». Вступил ли в какую секцию, не сдержал ли слова, согласился на должность или в хозобслугу — все «косяк». И оправдаться на разборках можно лишь в том случае, если кто-то из путевых тебя оправдает, если, будучи на должности, ты работал не на ментов, а на зеков. Раньше было строже, а теперь и среди должностных некоторые считаются путевыми, разумеется, если они хорошо жили с блатными, отрицаловыми. Правда, администрация таким завхозам и шнырям потом жестоко мстит за обман доверия, я еще расскажу об этом, особая тема, а в тот момент для меня было важно то, что Тимченко вроде бы ладит с отрицаловыми, и они вполне могли на него повлиять. Обязаны, потому что то, что происходило с уборкой, было «беспредел». Должностные шныри, которые должны заниматься уборкой, за это им деньги платят, не только не убирали, но с издевкой помыкали бригадными мужиками, которые делали за них эту работу. Надо ломать систему, ставить шнырей на место. Но что такое? Со мной не желали на эту тему разговаривать. Ни да, ни нет, отмалчивались. Разве что, нехотя, реплики обо мне. «Ну, ты же не пошел в отказ, убирал, значит, должен убирать как все мужики». Я доказываю свое: большинство, с кем я убирал, уже освобождены, пришли новые, и кто дал право шнырям сейчас заставлять меня мыть полы? Пожимают плечами, мол, нас это не касается, разбирайся, как знаешь.

Что-то они не договаривали, какая-то видно гниль прошла обо мне. Почему вдруг ни с того, ни с сего накатили? Сява сказал: «Я тебя предупреждал, что Харитон козел». — «Я-то при чем? — «А ты с ним жил». Ах, вот оно что! Но это же чушь! «Но это он освободил тебя от тряпки, а не мы». — «Что же вы раньше молчали?» — «А мы не хотели с ним связываться». — «Но мне-то могли сказать». Сява хитро осклабился: «На твоем месте я бы отмазался». — «Как?» Сява мотнул грушевидной головой, мол, думай сам. Сережа Кабан сказал, что не знает в чем дело, но какой-то слушок прошел обо мне, посоветовал подойти к Изюму. За точность фамилии этого зека не ручаюсь, забыл, назову его Изюмовым, с ним у меня не было отношений, знал только, что он был завхозом до Харитонова, погорел с водкой, отсидел 15 суток и пользовался прочным авторитетом среди нашей отрядной блоти.

Внешне он никуда вроде не влазил, никого не трогал, но поговаривали, что втихаря он контролирует все, что происходит в отряде. На вечерней тусовке (разминочной ходьбы) внутри локалки я спросил Изюма: в чем дело? Он сделал непонимающую физиономию, мол, не при делах — это Тимченко против меня что-то имеет, но что — он не знает. Разговора не получилось, Изюм хитрил. Володя Задоров и другие положняки, кого я более-менее знал, отнеслись более сочувственно, обещали кое с кем «перетереть», но они не имели большого веса. Положняк независим, его не трогают, но в дела блатных, отрицаловых он не должен встревать. Тут между ними большая разница. И Володя, сделав попытку мне помочь, потом так и сказал: «На тебя катит кто-то из отрицалов, но кто и зачем, непонятно. К Изюму подходил?» — «Подходил, но бесполезно». — «Тогда это он закрутил», — нахмурился Володя. Помочь он не мог. Значит, беспредел шел не от Тимченко, а из среды отрицаловых, причем делают они это чужими руками, оставаясь как бы «не при делах». Это уже было серьезней. Отряд в их руках, значит, поддержки от зеков не будет. Странно, до сих пор блатные относились ко мне нормально, ни с кем я не конфликтовал, Тимченко как-то сам обещал на днях освободить меня от уборки, для этого ему зачем-то надо было утрясти этот вопрос с отрядником, и вдруг резкое похолодание да еще с мордобоем. Кому это надо? Зачем? Ссылка на мои отношения с Харитоновым явно надуманна. Тех, кто с ним действительно поддерживал отношения, не трогали. Сами шныри и кое-кто из блатных гораздо чаще меня отирались в каптерке Харитонова, почему же на мне решили отыграться? Нет, что-то не так, причина конфликта была в другом, и я не никак не мог выяснить, в чем же именно. Кто-то натравил на меня эту свору, кто? На следующий день перед обедом я зашел в каптерку к шнырям. В тесной комнате были все, кто был нужен: Изюм, Тимченко, рыси. Сходняк. Сказал, что пришел разобраться: какие ко мне претензии?

— А что ты за птица? Мужики моют полы, а ты нет, — сказал Тимченко. Я повторил свои доводы о том, что в данное время я и не должен мыть и спросил, зачем понадобилось сейчас меня заставлять. Тимченко хамит: «Мне понадобилось, понял? Будешь мыть как все».

— Хорошо, давайте тогда все будем мыть полы и вы тоже, или пусть убирают только шныри, как на других зонах.

Вылупили глаза друг на друга. Пауза. Потом загалдели. Один из шнырей, Поляков, замахнулся кружкой: «Да я тебе чан расколю! Ты хочешь, чтоб я полы пидарасил?» Тимченко саданул меня в бок: «За такие базары я тебя по стенке размажу!»

— Не успел придти, свои порядки устанавливает! Кто ты такой?

— Дай ему по очкам!

Кто поменьше и пошустрей протискиваются ко мне с кулаками. Остановил Сява: «Погоди, в принципе он правильно говорит. Хули вы накинулись? Бригадами убирать менты установили, пусть они заставляют». Молчавший до сих пор Изюм вдруг злобно сверкнул на меня глазами: «Жил с Харитоном, а как хуево стало, так к нам?» И вышел. Вот кто, оказывается, клеил мне этот ярлык — Изюм! А ведь притворялся, что не имеет отношения к расправе надо мной, что не знает, кто и зачем затеял, ссылаясь на Тимченко, но тот мог организовать молотки только по его, Изюма, указке. И никто не смел перечить, даже Сява, его семьянин, вторая, пожалуй, фигура в отряде. После ухода Изюма Сява предложил компромисс: «Скажи отряднику, что идешь в отказ. Отсидишь и отцепятся». Тимченко что-то недовольно прорычал, но на том порешили.

В кабинете отрядника его зам, Геннадий Васильевич. Говорю ему, что отказываюсь мыть полы, в данной ситуации считаю это для себя унизительным.

— Почему?

— Потому что нет порядка.

— Что вы имеете в виду?

— Вы отлично понимаете.

— У меня нет выбора: или вы участвуете в уборке или ШИЗО, нам оперчасть сделала из-за вас замечание.

Да, с глазу на глаз менты делаются человечней. Так вот откуда ветер дует — оперчасть! Я догадывался, теперь не осталось сомнений: кто-то из зеков, действуя по указке оперов, натравливал на меня блоть. Скорее всего Изюм, а по линии отрядника Тимченко. Два наиболее влиятельных зека в отряде, ворочащие тайными делишками блоти, не подозревающей, откуда их тайное так скоро становится явным. Если это так, а сомневаться уже не приходилось, значит, отрядник и опера скрытно контролировали всю подноготную жизнь отряда. Но как им докажешь? Сейчас меня слушать не станут. Почему мужики должны мне верить больше, чем признанным авторитетам? Надо, чтоб мне доверяли и, если для этого придется отсидеть, пусть так и будет.

— Сажайте.

Геннадий Васильевич значительно на меня посмотрел, и я вышел. Не знаю, может по забывчивости я перевираю его имя, зеки заместителя отрядника обычно не называют по имени, его называют — «ушан», что-то вроде шестерки. Но на этот раз я уходил от него с добрым чувством, он ясно дал понять, кто провоцирует мордобой, предотвратить который он не в силах.

После обеда наша бригада сеточников загремела ведрами. В коридоре у дверей в спальное помещение опять та же компания — Тимченко с рысями. Я прохожу мимо них из отряда во двор локалки.

— Ты куда? — рычит Тимченко.

— Я отказываюсь от уборки. Официально. Спроси отрядника.

— Я тебе откажусь такую-то мать! — Подступает с кулаками, меня окружают рыси. — Мужики, дайте ему тряпку! — Кто-то из уборщиков протягивает мне половую тряпку.

— Нет, — говорю, — пусть сажают.

— Ах ты, бля, чего захотел, хитрый, да? — орет Тимченко и обращается к мужикам из нашей бригады. — За ментов прячется, знает, что его не посадят, да если посадят, я тебя и после кичи (так называют ШИЗО) заставлю!

С разных сторон раздались примирительный голоса:

— Возьмись, профессор, пару раз вымоешь, не за падло.

— Если б ты сразу пошел в отказ, но ты же таскал ведра, кича не поможет.

Другие жаждали крови: «Хули с ним борзить! Пиздюлей!» Вижу, и мужики наши смотрят на меня, кто с укоризной, кто начинает ворчать, мол, чем ты лучше, мы же убираем, а ты такой же мужик, не блатной. «Хули вы смотрите, мужики? — подхватывает Тимченко. — Дайте ему пиздюлей!» мужики не двигаются, но, чувствую, вражда растет и вот-вот не мужики, так рыси накинутся.

Моя принципиальность выглядела уже вызывающей. Одно дело с рысями, другое — противопоставлять себя мужикам, перед ними у меня не было оснований «держать стойку», но и подчиниться наглому Тимченко, рысям было крайне унизительно. Что делать? Надо принимать решение.

— С мужиками мне не за падло, а то что ты делаешь — это беспредел. Дайте тряпку, мужики. — И чуть не слезы у меня от стыда и унижения. Мужики как-то враз засуетились, замочили в ведра свои тряпки, разошлись на уборку. Тряпки не было. Обстановка разрядилась, показалось как будто даже рыси вздохнули. Я прошел в умывальник за тряпкой, там кто-то уже рвал белую простынь и подал ее мне. Только я взял эту тряпку, подходит Тимченко и в самом дружественном тоне говорит: «Все, Леша, больше от тебя ничего не требуется. Бросай и иди». Обнимает меня и выводит в локалку. Теперь я свободен от уборки. Но какой ценой? До сих пор воспринимаю это как тяжелейшее поражение в своей жизни.