То был недолгий мир. На следующий день вызывают в штаб, к начальнику колонии. В кабинете, кроме Николая Сергеевича, сидит за поперечным столом старший лейтенант Романчук из оперчасти. На потрепанном лице Николая Сергеевича маска озабоченности и как будто сочувствия. Спрашивает меня: «Что за конфликт произошел между вами и осужденными?»

— Пустяки, — говорю, — недоразумение.

— Вас били?

— Нет.

— А что это у вас под глазом? — вытянулся за столом Романчук. — Снимите очки.

Они обступили меня с таким видом, будто напали на след тяжкого преступления. Вроде ничего не было, я попросил зеркало. У переносицы красовался небольшой синяк. Всплыл-таки через день.

— Откуда? — забеспокоился Зырянов.

— Понятия не имею.

— Со шконаря упал, на угол наткнулся, — шутит всезнающий Романчук.

— Мы в общих чертах знаем, что произошло, — говорит Зырянов, — скажите, кто вас бил, эти люди будут наказаны.

Это был провокационный вопрос, они знали это и рассчитывали на мою лагерную неопытность. Вдруг скажу, они действительно кое-кого накажут, и тогда зеки назовут меня козлом. Тогда уж и в самом деле житья в отряде не будет и мне придется самому бежать в штаб, искать у ментов защиты. Я скомпрометирован и приручен, на поводу администрации, и тут уж она может веревки вить, исправлять, тут уже мне никуда не деться, ибо без Николая Сергеевича и Романчука я пропал. Дешевый трюк и опасный. Скольких зеков они уже подловили на своей «доброте»! Скольких так искалечили! Нет ничего страшнее в тюрьмах и лагере репутации козла. Забьют, изнасилуют, кинут в угол, к педерасам. И никогда не оправдаться, не отмазаться. В лагере волей-неволей беспрекословно подчиняться ментам, выслуживаться, стучать — ведь только они единственная твоя защита от зеков. На этапах, в тюрьме не дай бог в общую камеру, только «обиженка», где сидят все те, кто боится зековских разборок. Ты весь во власти ментов, ты настоящий раб и вся лагерная жизнь меж двух огней: боишься ментов, боишься зеков. Страх выжигает душу, совесть, и делается определяющей силой твоего поведения. К зекам пути нет, остается одно — угождать ментам. На их языке это называется «поддерживать линию администрации», «исправляться». Сначала травят зеками, потом «заступаются», потом ты уже сам к ним бежишь, и капкан захлопывается. Страх убивает личность — вот и все воспитание. Раба не надо воспитывать, исправлять, взывать к сознательности, он и так все исполнит, лишь бы боялся. Вот чем грозило доброе участие лагерного начальства и, если я чего-то действительно опасался, то, прежде всего, их «защиты». Как и в беседе с заместителем отрядника, я сказал им, что ничего не было и наказывать никого не надо.

Потребовали, чтобы я разделся до пояса, нет ли других следов побоев. Осмотр, кажется, новых свидетельств не дал, но еще несколько раз в оба голоса допытывались, кто да кто участвовал в конфликте. Клыки под маской благотворительства и я в роли подопытного кролика. Я не вытерпел: «Если вы все знаете, чего вы от меня хотите?» — «Нам важно, чтоб вы сами назвали», — говорит Зырянов.

— Зачем?

— Чтоб виновные понесли наказание.

— Хорошо я скажу: конфликт организован оперчастью.

— С чего вы взяли? — с комсомольской честностью и даже негодованием округлил глаза Романчук.

— А кто выговаривал отряднику, почему не мою полы, кто интересовался о том же у нашего завхоза Тимченко?

Романчук жмет плечами, хотя мне говорили именно о нем. Зырянов заминает дело: «Ну, это еще не значит, что оперчасть подговаривала вас избивать».

— Но Романчук знал, что это может случиться, а может, хотел — почему он интересовался только мной, почему другие не моют полы?

— Вы, что на меня дело шьете? — вспыхивает Романчук.

— Безобразие, — обращается Зырянов к Романчуку, — расплодили блоть! — И ко мне, — кто там отлынивает от уборки? Мы их накажем.

— Вот с него и надо начать, — мстительно заявляет Романчук. — он сам спровоцировал конфликт отказом от уборки.

— Тут пора разобраться, — осаживает его Зырянов. — С уборкой надо навести порядок. — И подает мне лист. — Пишите заявление, что в связи с конфликтом с осужденными вы ни к кому не имеете претензий.

— Зачем?

— Ну как же? Дойдет до прокурора, он всыпет нам за непринятие мер. А мы покажем ваше заявление.

— Ничего никуда не дойдет, конфликта не было.

— Это вам так кажется, а кто-то другой напишет. Нет, от вас необходимо заявление, иначе мы вынуждены будем провести расследование и наказать тех, кто вас бил.

— Вы понимаете, что тем самым вы спровоцируете более серьезные столкновения?

— Тогда пишите.

— С одним условием: если вы обещаете никого не вызывать и никого не трогать.

— Вот для этого нам нужно от вас заявление.

Выбора не было. Если они поднимут возню с этим делом и не дай бог, кого накажут, мне крышка. Этого допускать нельзя. Но и признавать конфликт нельзя, могут использовать как донос. Так и так нехорошо. Да и каково звучит — «конфликт с осужденными»: антисоветчика с народом? и значит сам виноват, коли не имею претензий? пусть, значит, лупят? Как писать? Избрал дипломатичную формулировку о том, что конфликта не было, а в недоразумении между мной и некоторыми осужденными прошу никого не винить и не наказывать. И тут Зырянов сбрасывает маску лагерного интеллигента:

— Знаешь за что тебя? — шипит в упор змеем. — Я тебя предупреждал — за базары!

И лица у обоих жесткие и злые.

Я уходил довольный, с таким ощущением, будто только что избежал серьезной опасности, ушел от ловушки, от волчьей ямы. Я был уверен, что теперь инцидент исчерпан, никого дергать не будут и можно быть спокойным. Захожу в отряд и сразу чувствую: вокруг меня нехорошая тишина. Что такое? Обычно после вызова в штаб налетают, интересуются: кто да что? Немногим удается после таких вызовов возвратиться в отряд, из штаба короче путь в ШИЗО и, если кто возвращается, то забрасывают вопросами: о чем говорит лагерное начальство, да и просто интересно как это от них человек выбрался невредимым — не избили, не посадили, зачем туда еще вызывают? Но сейчас почему-то меня никто ни о чем не спрашивает, наоборот, кажется, меня избегают. Через некоторое время подходит к моему шконарю кто-то из рысей и задает, наконец, обычные вопросы. Я рассказал о беседе с хозяином и Романчуком и умолчал только о заявлении — этого они не поймут, зеки боятся и ненавидят бумагу. Бумага для них — это всевозможные рапорты, постановления, объяснительные, т. е. бич, которым наказывают. Как докажешь, что мое заявление не жалоба? Лучше не упоминать. «И ты никого не назвал?» — спрашивает мой любопытный собеседник. «Нет, конечно, и мне обещали никого не дергать».

— Хули ты его слушаешь, его убивать надо! — взревел вдруг за спинкой моего шконаря Тимченко, возлежавший по соседству в окружении своих людей. Оказывается, около часа назад наш ушан Геннадий Васильевич определил в ШИЗО ближайшего кентуху (товарища) Тимченко, одного из активных участников расправы надо мной. «Ты его сдал, падла!» — орет Тимченко. Такой подлости от ментов я не ожидал. «Пойдем вместе к отряднику, если не веришь!» — предлагаю Тимченко. Он бросает в меня палку и вылетает вон из отряда. Я захожу к отряднику.

— Геннадий Васильевич, за что вы посадили такого-то?

— За хамство. Окурки под кроватью, второй раз подошел — опять окурки и еще хамит.

— Но вы же обещали никого не сажать, только что мне это пообещал начальник колонии.

— Это не из-за вас.

— Идите и скажите это отряду, как я докажу, что я не верблюд?

— Есть официальное постановление, за что его посадили, кому интересно я могу показать.

— Почему вы не сажаете меня за отказ от уборки?

— Решение принимаю не я, а начальник колонии.

— Разрешите мне сходить к нему.

— Я должен сначала сам с ним переговорить.

— Ну, так позвоните сейчас.

— Сейчас он занят.

— Можно мне позвонить в оперчасть?

— Нет, не имею права.

— А делать из меня козла вы имеете право?

Я хлопнул дверью и сразу пошел в каптерку дневальных. Обычно там толчется цвет отряда из рысей и шнырей. «Мужики, как я могу вам доказать, что никого не сдавал?»

— А за что же его тогда на кичу отправили?

Я сказал о постановлении у отрядника.

— Придраться, хоть к чему можно. Десять суток за окурки еще не давали.

Как развеять подозрение? Оставался последний аргумент — мое заявление о том, что конфликта не было с просьбой никого не наказывать. Я рассказал о подоплеке этого заявления, о том, что был вынужден его написать как раз для того, чтобы менты никого больше не трогали, и предложил тому, кто хочет в этом убедиться, пойти со мной в штаб. Рыси шарахнулись: «Ты что охуел — нам идти в штаб? Тебя, может, отпустят, а нас точно на кичу». Бумага, штаб у них ассоциируется, прежде всего, со штрафным изолятором. О том, чтоб туда идти им страшно подумать. Однако же доверия ко мне прибавилось. На лицах смятение — ситуация для них необычная. Надо им объяснить до конца, откуда и почему возникла такая ситуация, не исключено, что нечто подобное может повториться, и мне было важно, чтобы впредь зеки мне доверяли. Я спросил их, как они думают, почему вдруг через два с половиной месяца, как я на зоне, возник вопрос о том, что я не мою полы? Кто первый начал этим интересоваться? Они переглянулись, загалдели. Вспомнили отрядника, потом кто-то сказал, что несколько раз приходил опер Романчук и спрашивал Тимоху (Тимченко), почему профессор не моет полы? Но поскольку по указке ментов действовать за падло, тут же поправились: «Но мы тебя заставляли не из-за ментов, а из-за Харитона». А кому пришло в голову делать меня ответственным за бывшего завхоза Харитонова, какие основания считать меня его другом и почему речь об этом зашла не раньше, как после визитов опера Романчука? Напрягают память, действительно, от кого пошел базар, кто первый затеял эти разговоры? Произнесены имена Тимченко, потом Изюма. Их в каптерке не было, но кто-то из их окружения спохватился: «На что, профессор, намекаешь? Что они на ментов работают?» Да, за такие намеки и схлопотать недолго. Ничего, говорю, не утверждаю, но надо же разобраться, что происходит. Порешили, что Харитона мне припаяли, может, несправедливо, однако же безотносительно к ментам, а вот участие Романчука в этой истории с полами это факт. Получается, что били меня за то, чего добивался Романчук. Рыси поражены, они, отрицаловы, дело чести которых всегда против ментов, оказались чуть ли не заодно с ментами. Разумеется, никто с этим не согласился, просто это совпадение, но все же признали, что да, нехорошо получилось. А как они думают, спрашиваю их, почему меня не посадили за отказ от уборки, почему ментам было важнее, чтобы я взялся за тряпку, а не сажать за отказ. Зеки нахмурились, такого в их практике еще не бывало, хрен его знает, что у ментов на уме? А вот что, говорю: ну, посадили бы, что дальше? После ШИЗО вы бы меня встретили, как принято, как своего. Тогда бы вы не стали ни в чем подозревать меня. Наоборот, почет и уважение, авторитет. А сейчас? Вы вынудили меня взяться за тряпку, и я уже не чета вам, отрицаловым, ниже по рангу — мужик. Я вам не сват. Больше скажу: меня постоянно предупреждают, чтобы я не общался с отрицательными элементами, т. е. с вами, чтобы не жил с «семьей», а сам по себе, чтобы поменьше разговаривал, мне не разрешают занять удобный шконарь отряда, а селят сами, ближе к выходу, помните я еще скандалил по этому поводу с отрядником и с тем же Харитоновым, которого сейчас почему-то вы называете моим другом? О чем это говорит? О том, что меня хотят изолировать от вас, а еще лучше «конфликт с осужденными». Вот чего добиваются менты. Конечно, они могут меня изолировать и в ШИЗО, но им важнее настроить вас против меня, чтобы вы сами изолировали меня от себя. Зачем ментам это нужно? За тем, что я один на зоне с такой статьей, для них я антисоветчик, враг. А вы кто? Временно оступившиеся, овцы, народ, для вас я должен быть врагом, врагом народа, по их замыслу лучше всего будет, если не они, а вы будете меня исправлять и перевоспитывать. Вот для чего меня пустили под ваши «молотки». Вас заставляют ненавидеть меня, меня исправлять, в этом особенность моего положения среди вас и, если мы с вами сейчас не договоримся, то менты нас так и будут травить.