К фигурам моих бригадиров Налимова и Лыскова, «кума» Рахимова и его «наседки» Карпова да и ко всему, что представляла наша строительная бригада, обязательно надо добавить примечательную фигуру единственного нашего вольняка, прораба Валерия Александровича Пылинова. Без подробного рассказа о нем картина была бы неполной. По сей день есть у меня его адрес и домашний телефон. Никогда никому из нас не нагрубил. Не гонял. Таскал чай, прочий грев, помогал как мог. Пусть не безвозмездно, но все же с риском и всегдашней готовностью как-то помочь. Друг народа. Но не только наш, т. е. народа, друг. Может быть не так явно для нас, но без сомнения он был другом и для ментов и с ними, пожалуй, дружил даже крепче, чем с нами, хотя, повторяю, внешне это было незаметно, и разобраться в этом можно было не сразу. Ну как, в самом деле, совместить: человек, столько делавший для нас, вопреки ментам, и вдруг, оказывается, он с ними заодно, он служит им? Вроде бы одно исключает другое. Представьте, вовсе не исключает. Один из парадоксов нашей жизни.

Замысловатая фигура эта столь же производна и типична для нашего государственного режима, как и крайности: мент и зек, каратель и жертва, произвол и беззащитность. Без всякой натяжки Валерия Александровича Пылинова я ставлю в один ряд с нашими либералами, друзьями народа, из коих хорошо известны и любимы некоторые академики, поэты, писатели, композиторы, артисты, например, Капица, Лихачев, Евтушенко, Вознесенский, тот же Шостакович и еще с ними столь же великие и добросовестные. Скромный инженеришко, вольняк В.А. Пылинов, тот же тип. Разумеется, не по уму, не по славе или таланту, а по гражданской позиции.

В большом и малом суть нашего либерала одна: болеть за народ, помогая власти калечить народ и обращая то и другое всегда к собственной выгоде. Всегда за народ и никогда против власти, какой бы антинародной она не была. Дозировка человеколюбия по ситуации: разная в разное время и всегда в пределах, отмеренных партией, членами которой почти все они являются. Мы за народ, но не в ущерб себе. И когда этот гуманизм нашей интеллигенции оборачивается господством тирании и ущербом для народа, она стенает и плачет, но всегда на стороне тирании, лишь бы себе не в ущерб. Своя шкура ближе к телу. Собственный интерес дороже общественного. Это еще куда б ни шло, но дело в том, что место у распределительной кормушки, право жить и творить надо отрабатывать. Пусть не за совесть, совесть, положим, за народ, но за страх наша интеллигенция голосует, если не словом, то молча, если не прямо, то косвенно, голосует вместе с неправедной властью. Что бы ни творила партия — да здравствует партия. В печати ли, на экране ли телевизора, в президиуме народ видит их вместе — душелюбов и душегубов, это двуличное единство пострашнее душегубов в отдельности, те уже смотрятся душелюбами, интеллигенция им поддакивает — где зло, где добро? где правда, где кривда? где закон, где беззаконие? Слова хорошие, дела жуткие — кто ж тогда их творит? Кто виноват, что делать, как жить? — поди, разбери. Народ в растерянности и отчаянье — откуда зло-то кромешное? В характере власти, в партии, в вождях? Но ведь любимые писатели и артисты, телекомментаторы-острословы уживаются с ними, распинаются перед ними — значит, власть неплоха? Там, наверху все хорошие, почему живем тогда плохо, верить кому? Потом оказывается, что наверху были люди не такие уж хорошие, — надо же на кого-то «ошибки» списать — хорошие те, кто сейчас, и опять все по-прежнему. Партократия у власти, аплодирующая интеллигенция у кормушки, народ пропадает. Не знаю как с совестью у преуспевающей интеллигенции в тоталитарном режиме, но объективно она продает свой народ. Душелюбы у нас не брезгливы, и эта не брезгливость хорошо видна на примере нашего вольняка Валерия Александровича Пылинова.

Как и полагается другу народа, он был с нами на равных. Открывал душу, говорил, как себя чувствует, в чем нуждается, как идут дела на работе, в семье. Между нами было больше чем доверие, был сговор — никому ни слова о наших с ним маклях, чтоб менты не узнали. Позволял называть себя Валерой, Налимов его так и звал, я, правда, не позволял себе этой фривольности, не забывая, что он все же начальник. Не забывал никогда я и о том, что друг наш Валера член партии, что на зоне он не впервой, пару лет назад он работал тут, когда ее строили зеки строгого режима, «строгачи». И если лагерное начальство вновь с ним сотрудничает, то, значит, вполне доверяет. А как расценить тот факт, что ему сходило такое, за что других вольняков гонят в шею? Провокацией Карпова опера установили связь Пылинова с зеками: передача писем, чая, сообщение с вольными адресатами и что же? Валера появляется у нас, как ни в чем не бывало, снова с чаем и никто его не обыскивает, не гонит, не сообщают по месту работы и даже не штрафуют. На соседней промке, где катают цветную проволоку, мастер-зек за удо продал свою связь с вольняком-механиком, который имел дело только с ним, почему и стало ясно, кто продал, так того механика на следующий день вышвырнули, а наш Валера чего только не таскал два года, сколько я его видел, одного только чая, наверное, тонну, Лысков через него ползоны снабжал, опера прекрасно об этом знали, и ни разу он не был наказан. За просто так такие вещи не позволяются и, если было позволено, значит, не только Лысков, но и добрый наш Валерий Александрович делали кое-что и для лагерного начальства, а может быть и для кураторов.

Какой Пылинову интерес? Жалость к узникам? Как подлинный друг народа, он не скрывал сочувствия, что не мешало ему на зековские деньги строить себе «модерновую» дачу. В обороте с Лысковым, врожденным махинатором, стремившимся одновременно нажиться и угодить влиятельным зекам, через Пылинова проходили крупные деньги. За плиту чая по 1 рубль 60 Валера получал пятерку, враз мог пронести пять плит — сколько навару? 3,40 умножим на пять, получается 17 рублей за визит. Приходил он не каждый день, но думаю сотню в месяц имел по самой скромной прикидке. Да переводы, которые приходили зекам на его адрес, — по таксе половина ему. И это, не считая всяких поделок, которые здесь он брал за бесценок, за чай, а на воле те же фасонные сетки, перстни, ножи стоят не меньше десятки. Для оборотистых вольняков и ментов зона золотое дно, даже на нашей показательной, где опера не давали проходу, на других, как послушаешь, крутят дела чуть не в открытую все, включая хозяина, о взятках за лишнюю передачу, за свиданку, за хорошее отношение и говорить нечего, само собой. У нас же хоть все это делалось, но побаивались — смотришь, нет какого-то вольняка или контролера, исчез — куда? Потом узнаем, что попался и выгнали, одного контролера Алика вообще, говорят, засадили. А вот Валерий Александрович не боялся, ему сходило с рук. И Лысков не был в накладе, сам жил и отправлял через Пылинова деньги маме. Так что их интерес понятен, но а что ж опера? Почему «не замечали»? С Лысковым просто — свой человек, пусть кормится, через него шла информация у кого из зеков водятся деньги, кто что заказывает, куда идет. А чем был полезен Пылинов? Не знаю. В случае со мной еще можно объяснить. По моей просьбе он вначале бывал у тетки, что-то передавал от меня, что-то от нее. Не скрыл от меня, что в связи с письмом Карпова был разговор с Рахимовым, и он все рассказал про наши с ним отношения, страшного там ничего не было, потому и обошлось. Только к родне моей он перестал ходить, да и я серьезных поручений ему никогда не давал, находил другие дороги надежней. Но чай он изредка мне приносил и когда убрали меня со стройки, у нас с ним сохранились отношения. Я подозревал, что на этой дороге меня проверяют: что заказываю, что отправляю. Но с уходом из бригады я ею пользовался редко и по пустякам, не думаю, чтобы только из-за меня менты благоволили к Пылинову. Что еще? Знаю одно — он грел Лыскова и коммерческие связи по этой дороге были у ментов как на ладони. Очевидно, это для них было важно.

Основная работа Валерия Александровича была в отделе капстроительства на их заводе. Он числился там, кажется, старшим инженером, у нас — прорабом. Вначале ему не доплачивали за совместительство, потом вроде бы десятку надбавили. Все жаловался — денег не хватает. Жена у него строгая, похоже, подлинное его призвание было быть мужем своей жены. Он не пил совсем из-за язвы. Дочь где-то в первых классах, оба с женой работают, казалось бы, денежки должны бы водиться. Но приходил Валерий Александрович и печально перечислял: дача, гарнитур, ремонт. Кроме нас он еще подхалтуривал на строительстве частных гаражей — рассказывал подробно и с увлечением. И весь доход забирала жена, и все мало все требовала, требовала: дача, гарнитур и т. п. Вот и суди, кто из них больше подлец: он, старавшийся урвать, где только можно, и с зеков, и с ментов, или его жена. Оба, пожалуй. Но называю его подлецом без всякого зла, это он по жизни такой, так его завертело, сам же по себе подлецом он не был. Его сделала таким бесхарактерность.

Бывают люди, не он один, не знают, зачем живут, зачем они нужны сами по себе, в чем смысл их существования. Да прибавьте мягкость натуры. Вот тебе и пластилин, лепи из него, что хочешь. Такие люди как бы тяготятся собой, им надо обязательно кому-то служить, и эта служба определяет весь их жизненный смысл. Для Валерия Александровича смыслом была семья, жена, она задавала ему задачи и цели, а он их выполнял. И главное были деньги. Да он хороший, безвредный человек, но жена с него требует деньги, и он доставал их, как мог, ничем не брезгуя, отбросив всякие принципы — в таких делах принципы только мешают. Партийный билет лежал бумажкой в кармане, совесть спокойна, взгляд ясен и чист — он никому не делал плохого, мы на него смотрели как на благодетеля, а менты без всякого сопротивления с его стороны использовали его как источник информации о нас же и против нас. Так то ж менты, а не он — узнаете расхожий аргумент отечественных душелюбов? А то, что их используют как орудие неправедной власти с их же согласия, то, что привилегии и льготы отпущены им не за хорошие глазки, а за службу, за реальную помощь властям — это как называется? Вольняк чайком попоит и поговорит по душам, на зоне это дорого, мало кто из начальства может поговорить по-человечески. Хорошо пообщаться с хорошим человеком, он и посочувствует и поможет, а потом он попьет чайку и поговорит по душам в штабе, с ментами. И там он хорош. А потом начинается гниль вроде карповской, и менты уже контролируют твои нелегальные связи. И если ты слишком доверился хорошему человеку, тебе будет плохо. Накажут менты, не он, он тебе опять посочувствует и чай в изолятор могут передать от него, но сидеть ты будешь тоже благодаря этому человеку. Не так ли ведет себя и наша добрая интеллигенция? Меня, например, посадил КГБ, а кто давал экспертный отзыв на сочинения, за которые посадили? На рассказ «Встречи» я знаю — Гальперин, кандидат филологии. Отзыв блистал эрудицией, человек он должно быть начитанный и даже не отказал мне в литературном умении, он меня не обидел, но все же рассказ квалифицировал как порнографический. И знал ведь для кого пишет и что за этим последует — зачем он это сделал? Не мог или не хотел защитить, так мог ведь отказаться, как отказался бы каждый порядочный человек. В том-то и дело, что быть порядочным в наших условиях неудобно. Преуспевающая наша интеллигенция сплошь не порядочна. Это только внешне да время от времени они хороши и смелы, и порядочны. А исподтишка пишут рецензии для КГБ, на основе которых сажают. Исподлились. Может только Гальперин такой? А Александр Зиновьев, диссидентствующий, ум и талант которого, завоевали наши сердца, не признавал ли он, что, будучи знаменитым профессором, тоже пописывал для КГБ экспертные отзывы и тоже, значит, по ним сажали. Он-то признался, спасибо ему. Он порвал с режимом, уехал, написал великолепные книги. А сколько еще сидит тихушников и пишут и пишут! Кто давал экспертный отзыв на мои «173 свидетельства национального позора»? Тоже, поди, коллега-ученый. Что он не понимал, что все это правда? Еще как, не хуже меня понимал, немало я с ними работал-общался, студентом восторгался смелыми лекциями, в институтах — смелой критикой, в частных беседах и не такое услышишь, а вот поручило КГБ и делают как надо, пишет на белое — черное и, не особо смущаясь, ставят подпись. Страх сильнее совести, партийная дисциплина выше морали, двуличие — вот суть отечественного либерализма. Но это не просто двуличие, это предательское двуличие — его надо особенно остерегаться. А чем лучше кумиры-мыслители и поэты? Они, должно быть, не пишут подлых рецензий, но ведь уже членство в кровавой партии, уже само их молчанье и не вмешательство в судьбы свободомыслящих, в преследования за убеждения означает, как говорится, знак согласия с тотальным произволом. Между собой они сетуют и критикуют, но ведь надо же что-то и делать. Если не они, то кто же? И уж сам бог велит отойти от мерзости, если не бороться, то хоть не поддерживать, не участвовать — где их мужество, где рекламируемое гражданство?

На прошлой неделе попал я на неофициальный концерт каких-то наших рок-групп на Манеже. Странное было собрание. Со сцены пели-играли, кругом стояли-сидели, дрыгались и танцевали, что ли. И, в песнях и в репликах, и в поведении было что-то модно-диссидентское. Ахали иностранцы: мы не знали, что у вас такое возможно! Будто каждый день на Манеже так, я тоже был поражен — куда я попал и, как это стало возможно. Перестройка? Революция? Или очередная горбачевская показуха? Там барином сидел Вознесенский. Так ему в лицо бросили с зала: «Почему вы здесь, а люди сидят?» И правильно бросили. И надо всем им лихачевым и евтушенкам бросить — где же ваша гражданская совесть, двурушники?

И вот сегодня ночью по радио узнал, что и они стали «учиться демократии», и их коснулась перестройка, то, что они не могли делать по велению совести, стали делать по разрешению партии: Окуджава, писатель Кондратьев и еще кто-то подписали письмо в защиту киевского религиозного просветителя Проценко, осужденного на три года, Евтушенко тоже обратился в Верховный Совет, быть свидетелями защиты согласились Василий Белов и какой-то митрополит. Их на суд не допустили, Проценко дали все-таки три года, но сам факт гласной защиты — явление огромной важности. Интеллигенция осмелела. Лучшие ее представители встают на защиту жертв неправедной власти. От защиты до протеста — один шаг. Как далеко осмелятся пойти? Это зависит оттого, что ими движет. Если совесть и мужество, то до конца, до торжества справедливости. Если игра в демократию, то до предела, который укажет партия. Не придется ли снова Евтушенко публично каяться и просить прощения у властей? Ах как хочется верить в лучшую нашу интеллигенцию, хочется верить в то, что она нас больше не обманет, хочется верить в ее гражданство здесь на Родине, а не тогда, когда они выскакивают за границу и начинают вещать, что Солженицын и Сахаров больше не одиноки, что возможно и у нас массовое движение передовой интеллигенции. Дай-то бог, но верить больше нельзя, пусть они докажут, что действительно способны на это. Уже сам их отказ сотрудничать с произволом теперь может стать поворотным для общества. Не останется же партократия с одними генералами — что скажет мир? Чересчур уж разоблачительно.

Далеко завела фигура Валерия Александровича Пылинова, все отвлекаюсь я, пора и на зону, сидеть мне еще почти два года и силой заставляю себя писать об этом, не хочется окунаться еще раз, все заново восстанавливать и переживать те же эмоции, что и в лагере. Ох, как не хочется и противно, будто и не выходил оттуда и вот уж седьмой год сижу и сижу. И сны такие же навещают, будто опять забрали, снова я среди зеков, в лагерях, и вся лагерная жуть переживается мной опять и во сне, и наяву. Да хоть бы писал хорошо, а то плохо да еще урывками, с пятого на десятое — будет ли толк? Но надо. Не уйдет из меня эта скверна, пока я не выложу ее на бумагу, пока я не высвобожу зека изнутри себе — вот тогда только окончательно освобожусь. А может и еще для чего пригодится как свидетельство, должен же когда-нибудь быть осужден государственный терроризм внутри страны, со всеми его пристебаями, нельзя же нам дальше так жить. Как «так»? В этом вся загвоздка, в этом значение того, что пишу. Из официальных источников, из Конституции никто никогда не узнает, как мы живем и что из себя представляет режим в его адской сути. Сейчас-то толком мало кто разберет, что такое советское государство и кто есть кто, а потом без живых свидетелей вообще один дым, так вот, чтоб все было ясно и сейчас и потом, надо писать. Пусть бы свидетельств таких побольше. Десяток-другой — это мало, скажут озлобленные клеветники написали, ЦРУ, скажут, организовало, а вот за сотню и больше да с разных лагерей, от разных лиц — вместе это уже картина, и она будет достоверней всей современной отечественной литературы с речами генсека вкупе.