Такова в общих чертах картина колонии, где мне предстояло жить два с лишним года. Приятного мало, но все же, думалось, полегче тюремной камеры. Вечером, после стрижки, мытья, мне указали верхний шконарь в середине отряда, затем передумали и перевели на самый крайний шконарь прямо у входа в спальное помещение. Свет в лицо, ходят люди, у всех на виду, как блоха на лысине, но ничего не поделаешь — неволя. В 22 часа проверка. Весь отряд, человек двести, стоит в пять рядов на территории локалки лицом к крыльцу, а на ступенях офицер или контролер, перебирая карточки, выкрикивают фамилии. В ответ надо называть свои имя и отчество. Многие из этой братвы, привыкшие к кликухам, все эти «Копченые», «Кабаны», «Сявы», «Булки», «Кильки» и т. п., поначалу будто впервые узнают свое отчество и произносят его с изумлением, как бы открывая его для себя, а равно и то, какие они все-таки важные птицы, с отчеством. И так дважды в день, в 6 утра и в 10 вечера. Вскоре все уже знают друг друга по имени-отчеству, но от этого никакой прибавки к личному достоинству, только больнее видеть, как отлетает от пинка под зад какой-нибудь Василий Порфирьевич и как зычно орет насмешливый бугор: «А ну, Петр Андреич, пошел полы пидарасить!» И лишь дважды в день, на секунду, полное имя звучит необычно, и некоторые выкрикивают его даже с удовольствием, вкладывая всю душу, все, что осталось от личного достоинства. Кто еще назовет тебя по имени-отчеству, так хоть самому б не забыть. После проверки отбой. В спальном помещении гаснет свет, все ложатся на двухъярусные кровати — шконки или шконари. Отдельные кровати только у нескольких человек: завхоза отряда, официально он числится как старший дневальный, коменданта лагеря и нарядчика — эти последние по зоновским меркам очень важные фигуры, сами себе хозяева. После отбоя из спального помещения выходить нельзя. За порядком следит завхоз, дневальный, но, конечно, порядок распространяется не на всех. Есть друзья дневальных, есть уважаемые люди вроде бугров (бригадиров), есть всевозможные «положняки», «отрицаловы», для которых все эти порядки, вся эта зековская должностная шушера — ноль, не указ. Они еще пьют, или как тут говорят, «хапают» чифирь, идут курить в умывальник, или досматривать в красном уголке телевизор, или учиняют «сходняк» в «козлодерке», т. е. в раздевалке. Но эта ночная жизнь идет скрытно, до первого мента. Чтоб не быть застигнутыми врасплох, ставят кого-нибудь на атас, наблюдать в окно, не идут ли менты. По сигналу атасника сразу мощный топот и через минуту мертвая тишина, все на местах. Наряд контролеров пройдет по рядам, посветит фонариком. Если же атасник зевнет или проспит, всем попадет и нарушителям, и дневальным, но больше всего, разумеется, самому атаснику от зеков. Уважающий себя человек на атас не встает, ставят шестерок или чертей, тех, кого можно бить безответно.

В эту первую ночь не успел я раздеться, подходит к шконке щеголеватый парень и просит показать приговор. Достаточно вежливо, как объяснил — из любопытства. Я протягиваю приговор, и тут появляется завхоз Харитонов, предлагает попить с ним чайку. Идем вместе в каморку завхоза, они заваривают чай, читают приговор, первая моя беседа в отряде. Чифирь для меня слишком горек, делаю «купчик», т. е. разбавляю водой, такой чай с конфетами я пью в охотку, впервые после ареста. Знакомство наше было сумбурным и дружеским. Их интересовало мое дело, моя жизнь — я рассказывал все, как есть. Прокомментировал приговор, сказал, что он сфабрикован и никакой вины за собой не признаю. Я так всегда и всем говорю. Отношение сочувственное. Однако политика для них дело малопонятное. Отношение строится по такой схеме: против власти, значит против ментов, значит наш человек. Просто и ясно. Особого интереса или удивления, возмущения таким приговорам нет. И в этот раз и много потом я видел, что зеков беззаконием не удивишь. Им и в голову не приходит, что власть должна иметь какие-то ограничения, что она ответственна перед законом. Нет, в их представлении власть — значит все можно, что хочу, то ворочу. По этой логике обычно строятся отношения и между зеками. Всякие должностные зеки, например, завхоз, дневальный, бугор, имея реальную власть, не имеют понятия о ее допустимых пределах, эти пределы устанавливает только чье-то сопротивление, чей-то кулак, но вне этих границ, в общении со слабыми — полный произвол. В этом не видят ничего зазорного, считается, что так и надо, ибо те, кто на должности, просто копируют административную, официальную власть. Ее можно обмануть, от нее можно держаться подальше, как-то приспособиться, но ограничить, найти на нее управу, призвать к законности по зековским понятиям нельзя. Это все равно, что плевать против ветра. Власть — это есть закон. Понятие подчиненности или ответственности власти перед народом, перед законом мало у кого укладывается в голове. Поэтому все политические дела, связанные с защитой прав, с совершенствованием законодательства, с требованием осуществления власти в рамках закона, как правило, воспринимаются однозначно: как попытки свержения власти, как борьба против государственного строя. Это людям понятно и многие, а среди зеков подавляющее большинство, относятся к этому весьма сочувственно. Пусть мало шансов, пусть безнадежно, пусть сами они ничего сделать не могут, но тот, кто борется с властью, для большинства зеков — уважаемый человек.

Такая точка зрения, конечно, расходится с официальной, но возьмите органы нашей государственной власти — в основе их отношения к правозащите все тот же примитив: любые попытки законного ограничения власти однозначно воспринимаются как покушение на власть, на государственный строй. Какое может быть правосознание у народа, если его нет у правителей? Если борьба за законность десятки лет квалифицируется компетентными органами противозаконной? Если одно только несогласие с произволом гос. аппарата карается как преступление против государства? Если при всей нелюбви к политике и равнодушии к какой бы то ни было борьбе за власть попадаешь в разряд политических преступников, антисоветчиков и врагов социализма? Именно с таким ярлыком я и угодил за решетку, именно так меня все и воспринимали. Но в отличие от КГБ зеки в большинстве своем относились к моим «преступлениям», если не равнодушно, то, что случалось гораздо чаще, благожелательно.

…Володя Задоров, тот, кто подошел первый за приговором, слушал молча и вскоре незаметно ушел. Это был симпатичный, крепкий парень, так же, как и Харитонов, местный, из Каменск-Уральска. С ним мы потом сойдемся довольно близко. Саша Харитонов, примерно моих лет, долговязый, жилистый, поначалу тоже производил неплохое впечатление, ну хотя бы тем, что сразу принял как своего, распахнулся, мол, народу много, а поговорить де вот не с кем. Правда оказался чересчур болтлив. Его мало интересовало, кто я, каково мое дело, его интересовал он сам и все, что могло быть ему полезным. Говорил беспрестанно, путано, перескакивая с пятого на десятое, пока не охватил, кажется, все, о чем мог бы сказать хоть слово, и пока я не начал злиться, засыпая на стуле. Ну, прежде всего, рассказал, какой он хороший боксер и что должность завхоза считается козьей, но он тут никого не боится. Так и спросил меня: как я отношусь к должности завхоза, дневального? А как я мог относиться, если слышу об этом впервые? «Ничего, скоро узнаешь», — сказал Харитонов и добавил, что плохое мнение об этих должностях — предрассудки, все зависит оттого, кто как себя поставит. Жить, мол, надо только для себя, не обращая внимания на других. Вот он только недавно назначен завхозом, отрядник Виктор Васильевич пригласил его из другого отряда. Еще не обжился, как следует, не наладил связей, но скоро будет жить как король, так что я могу всегда приходить к нему поговорить, попить чаю. Завхозы обычно управляют кулаками, но он рассматривает это как крайнюю меру и потом надо не самому бить, а сколотить вокруг себя верных людей, они и должны быть на страже порядка. Что-то туманно спрашивал, нет ли у меня по Москве знакомых для продажи золота или платины, но тут же как бы спохватываясь, откладывал эту тему на потом, обещая провернуть с моим участием большие, выгодные дела. Попал он, считает, по ошибке, несправедливо. Обвинили то ли в краже, то ли в спекуляции платины и что-то нашли у него, но говорит, что это подстроено ментами, с которыми спуталась его красавица жена. Нет, он не уверен, что спуталась, но подозревает, он очень ревнив тем более, что отношение жены к нему непостоянно: то любит, но не любит, то приедет на свидание, то не идет. Теперь он готов простить ее за все, лишь бы она призналась во всем, не подскажу ли я, как лучше с ней разговаривать и как надо ей написать, чтоб она была вполне откровенна. Я спросил Харитонова: почему меня так неудобно поселили, на самом краю, на виду? «Так надо», — загадочно отвечает и обещает в скором времени, если я буду вести себя правильно, т. е. никого не слушать, кроме него, устроить поудобнее. Тут я сходил за трубкой и впервые после месячного перерыва, после предупреждения краснопресненского соседа по нарам Торчинского, закурил. Глаза у Харитонова загорелись: «Где ты положил свои вещи, где лежит трубка?» Все под подушкой, на шконаре, тумбочки мне пока не дали. Он выдвинул ящик своей тумбочки: «Храни трубку здесь, а то уведут..» Месяца через полтора Харитонова неожиданно вызвали в штаб и больше он в отряде не появился, вещи ему приносил дневальный. С ним, Харитоновым, исчезла и моя трубка насовсем, дорогой подарок Коли Филиппова.

Потом говорили, что видели Харитонова где-то на поселении. Вообще, надо сказать, он оказался скользким человеком, как тут говорят, — рыбина. Отношение его ко мне было неровным. Сначала я как-то мимо ушей пропускал его предупреждение ни с кем, кроме него, не разговаривать. Это могло диктоваться и добрыми намерениями, чтоб поменьше доходило до администрации. Потом он стал предупреждать настойчивее и жестче. Я не мог понять, что именно, какие разговоры и с кем он имеет в виду. Кажется, я и без того был достаточно осторожен, да и говорить-то особо не с кем было. Тем не менее однажды пригрозил «дать пиздюлей». И в то же время звал, корил «чего не заходишь» так, что, в конце концов, стало казаться, что его недовольство идет не оттого, что я с кем-то много говорю, а что с ним мало общаюсь. И, правда, не было никакого желания. Через несколько дней, после наших утомительных и пустых бесед, а вернее длинных монологов Харитонова, в умывальнике какой-то парень как бы, между прочим, сказал: «Ты с ним поменьше, он — козел». Тогда я не обратил внимания на эту брошенную вскользь фразу. Не знал я еще того, кто мне это сказал, не знал и зачем было сказано, ведь вокруг Харитонова вились и другие люди, достаточно авторитетные и, кроме того, козья завхозовская должность еще не обязательно означает, что человек этот — козел, т. е. осведомитель, стукач, а, главное, было решительно наплевать как на Харитонова, так и на то, что он из себя представляет, мне он уже был неинтересен. Однако наше общение с Харитоновым, и эту оброненную фразу о том, что он козел, потом мне вспомнили. Это была, конечно, придирка, но она мне обошлась боком.