«Моя дорогая Джорджи, я предполагал провести Рождество совсем иначе. Вечером того дня, когда мы в последний раз виделись, Антония внезапно объявила, что хочет разойтись со мной и выйти замуж за Палмера Андерсона. Не буду сейчас пересказывать подробности, но похоже на то, что именно так и будет. Я также не стану тебе говорить, что я чувствую. Очевидно, я и сам до конца в себе не разобрался. Как ты можешь вообразить, я до сих пор в шоке. Никак не могу прийти в себя и лишился всякой уверенности. Ты должна понять, что больше я ничего тебе сказать не могу. Однако я хотел изложить тебе факты, и это письмо стало для меня колоссальным облегчением. Надейся на лучшее и ничего не бойся, если можешь. О, моя радость, я еще никогда не чувствовал себя до такой степени неспособным к ясным и решительным действиям. Я кажусь самому себе выцветшим и полустертым, похожим на какую-то фигуру на заднем плане старинной картины. Постарайся хоть немного вдохнуть в меня энергию, помочь мне вновь обрести смысл жизни. Дорогая девочка, твои любовь и преданность для меня бесценны, поддержи меня своим терпением. Прости меня за это трусливое и бестолковое письмо. Твой бедный, незадачливый принц целует твои ноги. Просто я сейчас слишком огорчен и не в силах рассуждать четко и логично. Пожалуйста, оставайся со мной и люби меня по-прежнему. Если смогу, то зайду к тебе завтра в обычное время. Но если мне это не удастся, то позвоню примерно в это же время.

М.»

Я кончил письмо и торопливо сунул его в карман. По лестнице спускались Антония и Роузмери и говорили наперебой.

— И во всем доме центральное отопление, — сказала Антония.

Я встал из-за письменного стола «Карлтон-хаус» и подошел к камину. Была середина дня, но за окнами уже темнело, и пришлось включить свет. Комнату освещали две лампы, но Антония предложила также зажечь камин, чтобы мне, как она выразилась, было повеселее.

Войдя, они встали рядом и с нежным вниманием поглядели на меня. Обычно женщины смотрят так на маленьких детей. У Роузмери это внимание соединялось с любопытством, а у Антонии — с тревогой. Роузмери в элегантном сером костюме выглядела совсем крошечной рядом с моей женой.

— Антония сейчас рассказывала мне о твоей квартире, — сообщила Роузмери. — Судя по всему, она само совершенство. И оттуда божественный вид на Вестминстерский собор.

— Что же, ты знаешь о ней больше, чем я. Палмер подыскал мне квартиру на Лоундес-сквер.

Кажется, действительно хорошую.

— Но ты не позволил мне рассказать о ней сегодня утром! — воскликнула Антония. — Как он себя ужасно ведет! — обратилась она к Роузмери. — Ты даже не хочешь посмотреть свою новую квартиру, — упрекнула она меня.

— Не особенно.

— Голубчик, перестань дуться, — продолжала Антония. — Тебе все равно вскоре придется решать, как быть с мебелью. Роузмери и я только что вымерили гардины. Те, что у входа и в голубой комнате, как раз подходят. Так что здесь ничего не придется менять.

— Какая удача!

— Ну, ты как хочешь, а вот я хочу поглядеть на твою квартиру, — заявила Роузмери. — Антония дала мне ключ, и я сейчас туда отправлюсь. Ты уверен, что тебе не хочется ее посмотреть, Мартин?

— Уверен.

— Ну что ж, мне пора, — проговорила Роузмери. — Должна признаться, что я еле ноги волоку. Вечером занесу ключ. Пока, Мартин, дорогой, пока, Антония. — Она похлопала меня по плечу, а потом привстала на цыпочки и чмокнула Антонию в щеку. Они казались теперь неразлучными.

Антония проводила ее до двери и окинула пристальным взглядом. Я услыхал, как она сказала:

— И дай мне знать, что ты думаешь о ламбрекенах.

Дверь закрылась.

Я стоял у камина и смотрел на огонь, пытаясь вычистить случайно найденную старую трубку — время от времени я покуривал трубку. До меня донеслись шаги Антонии, она вернулась в комнату. Антония подошла к камину и остановилась напротив меня. Я смотрел на нее, а она на меня, теперь уже пристально, без улыбки. Я впервые оказался с ней наедине после того, как вернулся в Лондон вместе с Роузмери. Благодаря какой-то тайной алхимии, связанной со сложившейся ситуацией, мы с Антонией стали новыми, непохожими на прежних людьми. Теперь мы воспринимали друг друга настороженно, и за этой настороженностью, во всяком случае у меня, таился жалкий страх и недоумение перед этими переменами. Внезапно мне стало тошно до боли, и я почувствовал, что не выдержу никаких объяснений. Я отодвинулся назад, чтобы дочистить трубку.

— Ну что ж, одного человека тебе удалось осчастливить. Роузмери обожает семейные катастрофы, — начал я.

— Мартин, дорогой, — проговорила Антония. Она произнесла мое имя неторопливо, врастяжку, с нежным и настойчивым упреком.

Антония стояла передо мной, чуть выпятив живот и выдвинув бедро, ее тело изогнулось в столь привычной и близкой мне позе. Белоснежная шелковая блузка с большим вырезом обнажала ее длинную шею. Волосы были собраны в золотистый пучок, почти такой же крупный, как ее голова. Я опять посмотрел на нее и в первый раз со времени нашего разрыва увидел в ней постороннего человека, не являющегося отныне частью меня самого.

— Ты доволен, что с квартирой улажено?

— Да, очень.

— Не сердись на меня, — сказала Антония. — Мне это очень больно.

— Я на тебя не сержусь.

— Андерсон приложил массу усилий, чтобы отыскать квартиру.

— Очень мило с его стороны, особенно когда ему нужно думать о множестве других дел.

— Да о чем же ему еще думать, о чем нам обоим еще думать, как не о тебе? Мы ни о чем другом и не думаем! — заявила Антония.

— Очень мило с вашей стороны, — отозвался я и начал набивать трубку.

— Ну пожалуйста, дорогой, — умоляюще произнесла Антония, — не надо.

— Господи, что «не надо»?

— Быть таким холодным и насмешливым. И прошу тебя, веди себя с Андерсоном полюбезнее. Его ужасно удручает твое отношение, и он просто из кожи лезет, чтобы тебе угодить. Ты можешь обидеть его одним невзначай брошенным словом.

— Я вовсе не холоден и не насмешлив. Я действительно благодарен Палмеру. Но не желаю, чтобы кто-нибудь разрабатывал планы моего будущего благополучия. Я и сам прекрасно могу о себе позаботиться.

Я зажег трубку. Вкус у нее был омерзительный.

— Но мы хотим о тебе заботиться! — воскликнула Антония.

Я ничего не ответил, она вздохнула и повернулась, чтобы задернуть занавеси на потемневших окнах. Густой желтый туман целые сутки окутывал Лондон, превращая день в ночь. Он проникал в дом, и даже бывшая комната Антонии теперь пахла не розами, а его горьковатым запахом. За городом снег лежал великолепными сугробами, но в Лондоне его почти не было видно. Тающие снежные пятна остались только на крышах и малолюдных улицах. Да еще сверху свисали похожие на копья сосульки.

Я сел на диван и принялся выбивать трубку о край камина. Антония подошла ко мне.

— Тут будут грязные пятна.

— Теперь это не имеет значения.

— Имеет, Мартин. Любая мельчайшая деталь что-нибудь да значит.

В закрытой комнате сделалось уютнее, и Антония тоже почувствовала себя увереннее. Она нагнулась и отобрала у меня трубку. Затем села рядом и попыталась взять меня за руку. Я отдернул ее. Это напоминало странную сцену ухаживания.

— Нет, Антония, — проговорил я.

— Да, Мартин, — возразила она и опять положила ладонь на рукав моего пиджака. Меня бросило в дрожь.

— Может быть, хватит? — заметил я. — Зачем ты это делаешь?

— Это важно, Мартин, — стала убеждать меня Антония. — Не ускользай от меня. Мы должны прикасаться друг к другу, как прежде.

— Это совет твоего психоаналитика?

— Умоляю тебя, — протянула Антония, — я знаю, как тебе больно, больнее, чем ты готов показать. Но не надо говорить такие обидные вещи.

— А я-то полагал, что вел себя довольно мягко, — отозвался я. — Но кажется, надо мерить себя высшими мерками. Ну что ж, постараюсь впредь держаться на высоте! — Я позволил взять себя за руку. Разрешил Антонии усмирить себя, как усмиряют животных.

— Да, да, — подхватила она, — ты будешь держаться как надо.

Облегченно и с благодарностью рассмеявшись, она опустилась передо мной на колени, поцеловала мою руку и прижала ее к груди. А потом решительно поглядела на меня.

— Ты великодушен, мой дорогой. — Она произнесла это глубоким, взволнованным голосом.

«Я люблю тебя», — вертелось у меня в мозгу, но произносить это вслух было безумием. Вместо этого я сказал:

— Знаешь, милая, придется заняться этой чертовой мебелью и тому подобным.

— У нас еще уйма времени, — сказала Антония. Она снова села, обхватив руками колени, и явно расслабилась. — Но конечно, надо будет это сделать. Масса всякого хлама пойдет прямо на аукцион. Это вещи, от которых мы годами стремились избавиться. А хорошую мебель можно вполне разумно поделить.

Это «мы» по-прежнему естественно звучало в устах Антонии. Меня удивило ее обращение. В то же время я чувствовал, что нуждаюсь в ней. В том и заключалась вся чертовщина, что обе они, Антония и Джорджи, были мне нужны. Нить интимности до сих пор после всего случившегося между мной и Антонией осталась неразорванной. Я расценил это как подобие предсмертной муки. Передо мной промелькнул призрак смерти. Однако удар еще не был нанесен.

— Не могу ли я попросить тебя об одном одолжении? Мы с Андерсоном будем тебе очень признательны, — обратилась ко мне Антония.

— Кажется, это мое постоянное занятие.

— Тебя не затруднит встретить сегодня на вокзале Гонорию?

— Гонорию?

— Ну, сестру Андерсона. Она должна приехать из Кембриджа.

— А, Гонорию Кляйн. Да, наверное, смогу. Правда, я ее почти не знаю. А почему бы Палмеру ее не встретить?

— Он ужасно простужен, — пояснила Антония. — Ему просто нельзя выходить на улицу в такой туман.

— Она может взять такси.

— Она будет ждать Андерсона. Он опасается, что, не увидев его, она простоит на платформе бог знает сколько времени, да еще в сырости и холоде.

— Похоже, что Гонория не слишком умна, — заметил я. — Ладно, я ее встречу.

Когда прежде Антония называла Палмера «Андерсоном», это звучало с забавной формальностью, но теперь я почувствовал нечто мерзко интимное, а сообщение о простуде Палмера почему-то возмутило меня. Антония стиснула мою руку и, передвинувшись, склонила голову на мое колено. Меня мучительно потянуло к ней.

— Я немного волнуюсь из-за Гонории, — проговорила она.

— Да ведь ты ее уже видела. По-моему, довольно безобидная пожилая ученая дама.

— Да, я с ней встречалась, — подтвердила Антония. — Но никогда не обращала на нее внимания.

— И я тоже, — отозвался я. — Значит, она действительно безобидна. — Я слегка растрепал волосы Антонии.

— Да я бы не беспокоилась, — заявила Антония, — только вот Андерсон, кажется, нервничает. Он старается об этом не говорить, но, похоже, полагает, что Гонория думает, будто я ему не пара.

— Что-то вы все чересчур много думаете, — пошутил я. — Ты достойная пара королю и вполне под стать нашему Палмеру. Так что побереги нервы. Ты богиня, а она просто жалкая немецкая старая дева. Запомни это. Когда приходит поезд?

— Без трех минут шесть на Ливерпуль-стрит, — ответила Антония. — Ты молодец, Мартин. Боюсь, сегодня поезда из-за тумана страшно опоздают. Наверное, тебе придется довезти ее до Пелхам-крессент. Ты даже не представляешь, какой ты замечательный.

— Я начинаю это понимать, — сказал я. — Но это очень больно, особенно когда…

Антония присела на корточки. Она сознательно, почти бесстыдно испытывала на мне свои силы. Она старалась не выпускать меня из-под своего жесточайшего контроля, и я позволил себя удержать, сознавая, что мои объятия все равно ни к чему хорошему не приведут.

— Мы не дадим тебе уйти от нас, Мартин, мы тебе этого не разрешим, — произнесла она. — Ты никогда от нас не уйдешь.

Напрасно я опасался, что нить нашей интимности будет оборвана. Судя по намерениям Антонии, она никогда не оборвется. Пока она пристально смотрела на меня, я почувствовал какое-то малодушное облегчение и одновременно отвращение, доходящее до тошноты. Я чуть было не потерял самообладание, однако сдержался и проговорил:

— Ты не можешь иметь все сразу, Антония. Она положила руки мне на колени и наклонила голову. Ее глаза лихорадочно блестели.

— Я попытаюсь, дорогой мой, я попытаюсь!