История эта немного аморальна, но таковы, я думаю, все правдивые истории. Речь в ней пойдет о Гарри Харте, искренность и простота которого стяжали ему любовь всех остальных членов «Клуба монахов» и всех разбитных красоток, которым довелось познакомиться с ним внутри или вне театрального бизнеса. Пишущие музыку обычно не очень склонны смотреть на себя критически, и Гарри был отрадным исключением из общего правила — до тех пор, пока «Апси Дейзи» не воцарилась на год в театре «Казино».

Вы могли бы составить себе представление о нем, подслушав однажды вечером в клубе разговор Гарри Харта с Сэмом Роузом, автором либретто «Сорочки Сони» и «Рубашки Рут», а также сотни текстов популярных песен. Они сидели вдвоем у стола около видавшего виды рояля.

— Ты знаешь, Сэм, — сказал Гарри, — я тут подумал: а не стать ли нам с тобой партнерами?

— А что произошло с Кейном?

— Между нами все кончено, — ответил Гарри. — Эта дамочка его погубила. По-моему, она вышла за Кейна замуж специально для того, чтобы сделать из него честного человека. Так или иначе, но он стал до того честным, что я не мог больше этого выносить. Сэм, ты ведь знаешь, какой я: живи и жить давай другим. Я не ставлю под вопрос ничью этику, или как там она называется, пока не ставят под вопрос мою. Все мы вертимся как можем — я так смотрю на это. И потом, мне доводилось слышать лучшие тексты, чем те, которые он написал к двум моим ритмичным пьесам в «Лотти» — ну, ты их знаешь; и вообще, между нами говоря, я считаю, что он обе их запорол. Спрос на них был, как на церковные гимны, не лучше, и понятно, что когда наши пути разошлись, перенести это мне оказалось вполне под силу. Но я расскажу тебе развязку — просто для того, чтобы показать, до чего человек может поглупеть. Ты помнишь нашу «Да-да, Евлалия»? Так вот, там в конце первого акта было место для отличного любовного дуэта, и у меня был для него мотивчик, который потом стал шлягером. Ты знаешь, что я не хвастаю, когда говорю это: я ведь не утверждаю, что он мой, но он был и остается шлягером. Я имею в виду «Поймай меня».

— Конечно, шлягер! — согласился Сэм.

— Но шлягер не из-за слов, — сказал Гарри.

— Ты прав, — кивнул Сэм.

— Так вот, когда я в первый раз сыграл ему этот мотив, он на нем прямо помешался, и я дал ему ноты ведущей партии, и он показал их своей жене. Похоже, что она играет немного на фортепьяно, и она сыграла эту мелодию и сказала ему, что я свистнул ее из какой-то оперы; она думала, что из «Джоконды», но не была уверена. На другой день Кейн стал мне об этом говорить, и я сказал ему, что это не «Джоконда»; это была «Линда ди Шамуни» Доницетти. Так он заявил, что ему, видите ли, кажется нечестным работать над мелодией, которую у кого-то сперли! Тогда я говорю: «Не поздно ли начинаешь щепетильничать?» А он говорит: «Может быть, но лучше поздно, чем никогда». А я ему: «Слушай, Бенни, это твоя жена говорит, не ты». А он: «Давай не будем ее сюда вмешивать», а я: «Кому-кому, а мне меньше всех хотелось бы ее вмешивать». А потом говорю: «Бенни, ты должен признать, это потрясная мелодия», и он сказал да — он признал это. Тогда я говорю: «Ну, а теперь скажи мне: многие ли из дубаков, которые ходят на наши шоу, когда-нибудь слышали или услышат „Линду ди Шамуни“? Когда наша труппа получает от меня эту мелодию, я оказываю благодеяние миллиону людей; я даю им возможность услышать прекрасную музыкальную пьесу, которую иначе они бы ни за что на свете не услышали. Мало того: они услышат эту музыку в улучшенном виде — потому что я ее улучшил». А Бенни мне: «Первые четыре такта — те же самые, и на этом ты погоришь».

Тогда я говорю: «Вот что, Бенни: до настоящего времени ты никогда не критиковал мою музыку, а я никогда не критиковал твои слова к ней. Но теперь ты упрекаешь меня в том, что я ворую мелодии. Я этого не отрицаю, но посмотрел бы я, как бы ты заработал себе на жизнь, да еще смог бы жениться, не делай я этого. Но ладно, об этом говорить не будем. На днях я ездил к сестре, там была какая-то певица, сопрано, и она спела что-то вроде „Люблю тебя, люблю тебя, — мне сердце говорит“. Великолепная песня — она лет так двадцать, тридцать назад прогремела».

Бенни на это: «Ну и что?» И я ему сказал: «А то, что мне припоминаются четыре или пять твоих текстов, где встречается фраза „Люблю тебя“, и готов поспорить, что слова „сердце“, „мне“, „говорит“ ты использовал не меньше двух раз в каждой из песен, написанных тобою с начала твоей блестящей карьеры поэта-песенника. Так скажи, пожалуйста, ты сам придумал эти слова или от кого-нибудь их слышал?» Вот что я сказал ему, и он сразу заткнулся. Но его этика все равно не давала ему покоя, и стало ясно, что после «Евлалии» мы друг с другом распрощаемся. И как я уже сказал, текст его мою доницеттиевскую пьеску отнюдь не украсил; он бы угробил ее — если бы ее можно было угробить!

— Итак? — сказал Сэм.

— Итак, — сказал Гарри, — вчера Конрад Грин прислал мне телеграмму с просьбой прийти побеседовать, и сегодня я у него был. Он так туп, что считает меня лучше Фримля. Оказывается, у него есть либретто Джека Прендергаста, и он хочет, чтобы мы с Кейном им занялись. Я ему на это говорю, что с Кейном работать не стану, и тогда он сказал, чтобы я взял кого хочу. Поэтому я тебе позвонил.

— Звучит неплохо, — сказал Сэм. — Как либретто?

— Я его только пролистал, но, по-моему, с ним все нормально. Сюжет «Золушки», и если к нему еще твои слова да мою музыку — уж тут мы наверняка удивим публику новинкой.

— Есть у тебя новые мелодии?

— Есть? — расхохотался Харт. — Да они из меня прут! — Он сел к роялю. — Послушай, например, эту ритмичную пьеску. Считай меня кем хочешь, если это не шлягер!

Он сыграл ее сначала в фа-диез мажоре, сыграл виртуозно. Особенно хорош был запоминающийся рефрен, который правая рука играла как вальс, а левая — на две четверти.

— Она и пониже хороша, — сказал он, и сыграл ее снова, так же уверенно, в си-бемоль мажоре — тональности, одно упоминание о которой наводит страх на среднего пианиста.

— Да это… — Сэм Роуз был в диком восторге. — Что это такое?

— Не узнаешь?

— Песня волжских бурлаков?

— Нет, — сказал Харт. — Это из партии Аиды — когда она узнает, что тот тип отправляется на войну. И ни один из тех, кто ходит на наши шоу, этого не заметит, кроме, разве что, Димса Тейлора и Альмы Глак.

— Она так хороша, — сказал Сэм, — что просто уму непостижимо, как она до сих пор не стала шлягером.

— Только потому, что Верди не знал ритма! — воскликнул Харт.

Давайте вернемся немного назад и понаблюдаем за нашим героем в гостях у Баксов на Лонг-Айленде. В тот вечер там собралось несколько мальчиков и девочек, и все они пришли в восторг, когда услышали, что ожидается сам Гарри Харт. Он едва успел попробовать свой первый коктейль, как они пристали к нему, чтобы он им сыграл.

— Что-нибудь из вашего собственного! — упрашивала потрясенная им Хелен Морзе.

— Если вы имеете в виду то, что сочинил я сам, — ответил он с располагающей откровенностью, — то это просто невозможно; то есть не то что невозможно, но это будет такая серятина, что хуже некуда. Однако мое имя стоит и под некоторыми великолепными вещами, и я сыграю вам одну-две из них.

И не заставляя себя больше упрашивать, он сыграл две ритмичные пьески и песнь любви, благодаря которым «Апси Дейзи» Конрада Грина стала гвоздем сезона. И он уже начал играть что-то другое, чего кружок его слушателей не мог узнать, когда услыхал, как хозяйка дома представляет кому-то мистера Рудольфа Фримля.

— Спокойной ночи! — воскликнул Харт. — Пусть играет тот, кто умеет играть! — и с этими словами он уступил свое место у рояля вновь прибывшему и ретировался в дальний угол комнаты.

— Надеюсь, Фримль не слышал меня, — доверительно сказал он мисс Силлоу, — ведь я играл его вещь, а выдавал ее за свою.

Или вот: он на футболе вместе с Ритой Марлоу из «Голдвин-Мейер». Какой-то студенческий оркестр играл «Да, сэр! Это моя бэби!»

— Уолтер Дональдсон — вот парень, который может писать шлягеры! — с восхищением сказал Харт.

— Как будто ты не можешь! — отозвалась его приятельница.

— Куда мне до него! — скромно ответил ее спутник.

Немного позже Рита сказала ему, что в публике, должно быть, его узнали: многие пялят на них глаза.

— Давай не будем обманывать себя, девочка, — сказал он. — Они пялятся на тебя, а не на меня.

Еще позже, по дороге со стадиона, он сказал ей, что в банке у него больше двадцати пяти тысяч долларов, и пока мода на него не прошла, он рассчитывает на средний годовой доход минимум в сорок тысяч.

— Пока у меня не кончатся интересные мотивчики — я на коне, — сказал Гарри, — и я не вижу, почему бы им кончиться, со всеми этими старыми мастерами, у которых их миллионы. Я рассказываю тебе про свое финансовое положение, потому что… думаю, ты и сама знаешь почему.

Рита знала, и по общему мнению, разделявшемуся ими самими, они с Гарри были помолвлены.

Когда «Апси Дейзи» шла уже третий месяц и песенки из нее все вокруг пели, играли и насвистывали почти до одурения, Харта открыл Спенсер Дил. Что он пионер нового американского джаза, что его ритмы совершат переворот в нашей музыке — эти и многие другие вещи сообщались в статье на четыре тысячи слов под заголовком «Гарри Харт — провозвестник», которую Дил напечатал в «Уэбстерз уикли» — еженедельнике для интеллектуалов. И Гарри прямо-таки проглотил эту статью, хотя чуть не подавился некоторыми словами.

Интересные люди посещали гостиную Пегги Лич в воскресные дни после полудня. Макс Рейнгардт бывал там, Рейнольд Верренрат бывал там. И Яша Хейфец, и Джерица, и Майкл Арлен, и Ноэл Кауард, и Дадли Мэлоун. И Чарли Чаплин, и Джин Танни. Да, квартира Пегги в воскресные дни была салоном, очагом культуры.

И именно к Пегги привел Харта Спенсер Дил через несколько недель после появления статьи в «Уэбстерз уикли». Представляя его, Дил объявил, что Харт работает над «голубой» симфонией, после которой ультраритмы и почти диссонансы Джорджа Гершвина покажутся церковными песнопениями.

— О, — воскликнула хорошенькая Майра Хэмптон, — он, конечно, сыграет нам что-нибудь из нее?

— Сыграет, сыграет, — раздраженно передразнил ее Харт. — Хоть бы подумали, что и мне когда-нибудь отдохнуть надо! Вчера вечером, на приеме у Браунов, все пристали ко мне и не хотели ничего знать, когда я отказывался, и в конце концов я сыграл для них, сыграл так паршиво, как только мог, чтобы их проучить. Но до них Даже не дошло, что было паршиво! Вы чем зарабатываете себе на жизнь?

— Я актриса, — смущенно призналась молодая леди.

— Ну и понравилось бы вам, если бы каждый раз, как вы где-нибудь появитесь, вас просили бы играть?

— Да, — ответила она, но его уж и след простыл.

Похоже было, что Гарри ищет уединения; вид у него был обиженный, и сел в стороне от гостей. Он принял виски-соду, предложенные хозяйкой, он не нашел нужным поблагодарить ее. Ничуть не обескураженная, она подвела к нему синьора Парелли из «Метрополитен».

— Мистер Харт, — сказала она, — это мистер Парелли, один из дирижеров «Метрополитен».

— Д-дэ?

— Быть может, когда-нибудь мистеру Парелли придется дирижировать какой-нибудь из ваших опер.

— Надеюсь, — сказал вежливый Парелли.

— Надеюсь? — презрительно фыркнул Харт. — Уже если я и напишу оперу, то сам буду ею и дирижировать, и уж во всяком случае не доверю ее иностранцу.

В результате последней войны способность людей переносить невзгоды значительно возросла, и минут через двадцать гости Пегги начали вести себя так, как будто, несмотря на отказ Гарри играть, они решили жить дальше. Более того: один из них, Рой Лэттимер, исполненный шотландской отваги, но отнюдь не переполненный музыкальными способностями, сел к роялю и начал играть сам.

Начал — и кончил, потому что он не успел сыграть и четырех тактов, как Харт с другого конца комнаты кинулся к нему и спихнул его с табурета.

— Надеюсь, вы не считаете себя пианистом! — негодующе воскликнул Харт, произнося последнее слово так, что его можно было понять как название человека, который разводит или продает пионы. И два часа кряду, два часа, в течение которых все, кроме Спенсера Дила и несчастной хозяйки, демонстративно его покинули, Гарри играл, играл и играл. И среди того, что он играл, не было ничего, написанного Керном, Гершвином, Стивеном Джонсом или Айшемом Джонсом, Сэмьюэлсом, Юмансом, Фримлем, Стэмпером, Турсом, Берлином, Тьернеем, Хаббелом, Хайном или Гитц-Райсом.

Именно в этот период его жизни Харту случилось однажды идти от Сорок пятой улицы по Пятой авеню в ресторан «Плаза». Он заметил, что почти все встречные провожают его пристальными взглядами, и вспомнил, что в прошлое воскресенье две газеты напечатали его портрет. Не иначе как сходство оказалось больше, чем он думал.

В ту зиму Нью-Йорк отапливался мягким углем, и когда Харт очутился в туалетной комнате «Плазы», он обнаружил на левой стороне верхней губы сажу. Как будто у него были усы, и он решил их сбрить, и передумал, когда парикмахер уже наполовину сделал свое дело.

Рита Марлоу — вот с кем условился Гарри о встрече в «Плазе». Он оттягивал эту встречу так долго, как только мог. Будь у нее хоть капля гордости или здравого смысла, она бы уже все поняла. С какой стати должен он тратить свое время на второразрядную киноактрису, когда он водит дружбу с такими женщинами, как Элинор Дил и Тельма Уоррен, и когда его обещали представить миссис Уоллес Джерард? Девушке следует понять, что если ее приятель, который выезжал с нею по три-четыре раза в неделю и названивал ей каждое утро, вечер и в промежуток между утром и вечером, — ей следует понять, что если он больше не звонит ей и перестал с нею выезжать, и даже не хочет разговаривать, когда она звонит сама, — тут может быть только одна причина. Однако эта особа хочет во что бы то ни стало с тобою встретиться и, вероятно, устроить сцену. Что ж, она будет ее иметь. Хотя нет, не будет. Хамить совсем ни к чему. Просто надо тихо и спокойно дать ей почувствовать, что с прошлым покончено, и поскорее поставить на этом крест.

— Куда нам пойти? — спросила Рита. — Чтобы поговорить.

— Только туда, где это не займет много времени, — сказал Гарри. — У меня встреча с Полом Уайтменом — он должен посмотреть кусок из моей симфонии.

— Я не хочу мешать твоей работе, — сказала Рита. — Может быть, лучше тебе прийти сегодня вечером ко мне домой?

— Сегодня я не могу, — сказал Гарри.

— А когда ты можешь?

— Я тебе позвоню. Трудно вырваться. Понимаешь…

— Кажется, да, — сказала Рита и, повернувшись, пошла прочь.

— Давно бы так, — пробурчал Гарри.

Его симфония провалилась с треском, явно не вызвав у критиков такого восторга, как работы Гершвина и Димса Тейлора. «Но в конце концов, — рассуждал Гарри, — Гершвин начал раньше меня, а у Тейлора свои люди в газетах, это уж как пить дать».

После концерта Спенсер Дил устроил прием, и там Гарри познакомился с миссис Уоллес Джерард, принимавшей большое участие в молодых композиторах и, как говорили, оказывавшей им немалую помощь. Харт принял приглашение сыграть ей в ее квартире на Парк-авеню, но ошибся, думая, что ей нужны ухаживанья, а не музыка, и его первый визит к ней оказался последним.

Конрад Грин нанял его написать музыку для нового шоу по либретто Гая Болтона. Теперь Харт не хотел работать даже с Сэмом Роузом, ссылаясь на то, что тексты Сэма безнадежно пролетарские. Грин сказал ему, чтобы он сам выбрал кого ему нужно, и Гарри выбрал Спенсера Дила. Плодом их сотрудничества оказались партитура, требовавшая нового размера в начале каждого такта, и набор шестисложных рифмованных строк, понять которые, не говоря уже о том, чтобы спеть их, девушкам-хористкам было бы примерно так же под силу, как понять трактат о биотаксии, написанный Эрнестом Бойдом.

— Ужас! — так, по совету своего музыкального консультанта Фрэнка Турса, оценил их работу Грин.

— Много вы понимаете! — сказал Харт. — Но вообще-то неважно, что вы там думаете. По нашему контракту с вами мы должны написать музыку и текст для этого шоу, и мы это сделали. Не нравится — можете побеседовать с моим адвокатом.

— Ваш адвокат, по всей вероятности, окажется и одним из моих, — ответил Грин. — Во всяком случае, если он практикует в Нью-Йорке. Но все это пустой разговор. Если вы думаете, что можете вынудить меня принять партитуру, в которой, сказал мне Туре, если ее аранжировать, сам Стоковский не сможет прочесть даже партию треугольника, не говоря уже о тексте, который надо начинать с семи вечера, чтобы хор успел кончить пролог до того, как бейсайдцы побегут на поезд в час двадцать, — тогда, Харт, отправляйтесь сейчас домой, потому что в ближайшие сорок лет нам с вами каждый божий день предстоит видеться в зале суда.

Примерно через год после этого разговора наличный капитал Гарри в банке и на руках составлял 214 долларов 60 центов, включая 56 долларов, которые он выручил от продажи нот и пластинок с записью своей симфонии. В воскресных газетах он прочитал, что Отто Гарбах взялся написать либретто для Уиллиса Мервина и этот последний подыскивает композитора, который бы написал музыку. Мервин, продюсер младшего поколения, в прежние времена был дружком Гарри по «Клубу монахов». Туда Харт и отправился. Он разыскал Мервина и сразу взял быка за рога.

— Слишком поздно, — сказал молодой антрепренер. — Сперва я подумал о тебе, но… похоже на то, что ничем, кроме разве оратории, тебя теперь не заинтересуешь. То, что ты писал раньше, подошло бы здорово, но тяжеловесная нудятина, которую ты выдаешь в последнее время, в эту пьесу никак не полезет. Нужно что-нибудь легкое, и я подписал с Дональдсоном и Каном.

— Я мог бы вставить что-нибудь… — заикнулся Гарри.

— Едва ли, — прервал его Мервин. — Не помню такого места в либретто, где нам пригодились бы фуга или реквием.

Направляясь к выходу, Харт увидал Бенни Кейна, своего партнера в прежние годы. Бенни вроде бы хотел встать и поздороваться, но передумал и снова уединился в своем кресле.

«Что-то он не дерет нос, как прежде», — подумал Гарри, и пожалел, что Кейн не проявил большей заинтересованности. «Что мне надо, так это сделать шлягер — он меня вытащит. Слова я, конечно, могу написать и сам, но у Бенни тоже бывали неплохие мыслишки».

Харт заглянул к своим старым издателям, где в давно ушедшие беспечальные дни он был таким же желанным гостем, как пиво на балу кондитеров. В свое время он, следуя совету Спенсера Дила, променял их на фирму, пользовавшуюся лучшей репутацией у эстетов.

— Что происходит, Гарри? — сказал Макс Уайз, один из компаньонов. — Ты совсем пропал, в последнее время о тебе ничего не слышно.

— Может, еще услышите, — ответил Харт. — Что бы вы сказали, если бы я написал новый шлягер?

— Я бы сказал, что это как нельзя вовремя.

— Как насчет того, чтобы мне снова вернуться к вам?

— Со шлягером — пожалуйста. Сделай хоть один — и наши двери для тебя широко открыты. Ты с кем работаешь?

— Сейчас у меня никого нет.

— Было бы совсем неплохо, если бы ты надумал снова взять в напарники Бенни Кейна, — сказал Макс Уайз. — Вам с ним расходиться — да это все равно что Балтимору отделить от Огайо или свинину от бобов.

— Он ничегошеньки не сделал с тех пор, как ушел от меня, — сказал Харт.

— Верно, — ответил Уайз, — но похоже, что и сам ты не особенно балуешь страну шедеврами!

Харт вернулся к себе в отель, сожалея, что есть на свете такая вещь, как гордость. Он не прочь был бы позвонить Бенни.

Раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и узнал голос Бенни.

— Увидал я сегодня тебя у «Монахов», — сказал Бенни, — и пришла мне в голову одна мысль. Где бы нам встретиться?

— В клубе, — ответил Гарри. — Я буду через полчаса.

— Я тут подумал, — начал Бенни, когда они сели у стола рядом с роялем, — что в последнее время никто не писал ритмичных песенок на тему «Люблю тебя»; я хочу сказать — последние два-три месяца. Когда-то ты мне рассказывал, как ты приехал к своей сестре, и там была сопрано, и она спела песню, где были слова: «Люблю тебя, люблю тебя, — мне сердце говорит».

— Ну и что?

— А то, — сказал Бенни, — что давай возьмем эту песню и я чуточку подправлю слова, а ты можешь взять мотив и всунуть его в свой ритм — и тогда мы живем! Конечно, если мотив стоящий. На что он похож?

— Да на «Аркадию», на «Марчету» и, пожалуй, на ту, стэмперовскую — «Жужжи-жужжи». Но ведь все на что-то похоже!

— Тогда принимаемся.

— Где же теперь твоя этика?

— Знаешь, — сказал Бенни, — мы с Рей толковали сегодня, а про этику не вспомнили ни разу. Она сказала мне только, что туфли, наверное, есть у всех детей божьих, кроме нее.

— Порядок, — сказал Харт. — Мотив я, в общем, помню, а завтра я разыщу песню и дам тебе, чтобы ты мог переписать слова.

— Идет! Ну, а теперь, может, в кормушку?

— Нет, — сказал Гарри. — Я обещал позвонить одной особе.

После чего он пошел выполнять свое давнишнее обещание.

— Ты очень самонадеян, — сказала Рита на другом конце провода, — если воображаешь, что девушка столько времени будет тебя ждать. И если я не говорю «нет» и не говорю это слово ясно и понятно, то только потому, что мой рояль недавно настроили, а свою симфонию ты мне никогда еще не играл.

— Не играл и не собираюсь играть, — ответил Гарри, — но зато я попробую сыграть тебе одну ритмичную пьеску, которая должна иметь колоссальный успех. Она начинается словами «Люблю тебя, люблю тебя».

— Как прекрасно это звучит! — сказала Рита.