Деа Триер Мёрк, ЗИМНИЕ ДЕТИ

Роман

Перевод К. Федоровой

Dea Trier Morch, Vinterborn

Kobenhavn, 1976

© Cyldendal 1976

Благодарю женщин, которые своими рассказами, письмами и замечаниями по корректуре помогли мне в создании этой книги, —

Анну-Мету, Шарлотту, Дейту, Гудрун, Ханну, Иби, Яну, Енни, Ютту,

Кирстен, Лотту, Ранди, Суси.

 

16 декабря, понедельник

Хуже всего в больнице — ночь, холодная, враждебная. Так трудно ее пережить. Такая она долгая.

Что днем белое, сейчас черное, а что было черным, сейчас белое. Больничная ночь — негатив, на котором не отдохнуть взгляду.

Тихое дыхание. Тела, неспокойно ворочающиеся во сне.

Мигает синяя лампа. Кто-то из больных дернул шнур в изголовье. Неслышными шагами вплывает ночная дежурная — узнать, в чем дело.

Рано утром, когда наконец все погрузилось в глубокий сон, дверь открывается и бодрый голос возвещает:

— Доброе утро, женщины! Шесть часов!

Женщины нехотя начинают ворочаться, обалдело поднимают головы со смятых подушек, недоуменно переглядываются и снова опускаются в теплое гнездышко постели.

Две помощницы акушерки заходят в палату. Они умницы. Они не зажигают сразу резкий верхний свет, только маленькие лампочки у кроватей.

Первая раздает градусники и измеряет кровяное давление. Вторая спрашивает:

— Можно я вас послушаю?

Осторожно откинув одеяло, она прикладывает стетоскоп к теплому тяжелому сонному животу и слушает слабое «туп, туп, туп» — биение сердца плода.

Потом она смотрит на свои часики, говорит «спасибо», укрывает снова пациентку одеялом и переходит к следующей кровати.

В дверях появляется темный силуэт нянечки.

— А теперь, пожалуйста, в туалет.

К этой процедуре новенькой привыкнуть труднее всего. Вечная возня с мочой. Ее цвет, запах, количество — ни капли ведь нельзя пролить.

Затем женщины переходят в низкое помещение, где сложено чистое белье — рубашки, трусики, полотенца, простыни, наволочки, пододеяльники. Здесь они взвешиваются и записывают свой вес на листке бумаги, лежащем на уголке ванны, которой никогда не пользуются, поскольку в последние два-три месяца беременности принимать ванну не рекомендуется. На стене висит новенькая кожаная куртка. Она сшита из множества разноцветных кусочков кожи. Это куртка юной медсестрички. Той, что сменила утром ночную дежурную.

После этого можно снова лечь и спать до восьми, если, конечно, не предпочтешь пойти принять душ.

Самая приятная утренняя процедура — завтрак. Он подается точно в одно и то же время, и все-таки каждый день его ждут с нетерпением, гораздо большим, чем обед или ужин. Дело в том, что к утру пациентки успевают основательно проголодаться — ведь после вечерней трапезы проходит целая вечность.

Маленький блестящий алюминиевый контейнер медленно движется по коридору. Из палат выходят женщины в халатах. Полосатых, цветастых, клетчатых. Красных, желтых, голубых. Черных и белых. Женщины толпятся вокруг столика с дымящимся кофе и чаем. Здесь же похлебка из пива с ржаным хлебом, йогурт. А еще ржаной хлеб, французские булочки и хрустящие хлебцы. Сыр. Масло. Желтый апельсиновый мармелад и красное земляничное варенье.

Женщины снуют туда и сюда с коричневыми лакированными подносами. Запасаются едой основательно.

А вот яйца здесь обычно переваривают. Они всегда холодные, желток у них светло-желтый, белок голубовато-белый. Совсем не то, что крупные деревенские яйца, к которым Оливия привыкла дома.

Оливия на диете. У нее сахарный диабет, и ей можно только 1500 калорий в день. Взглянув на свою тарелку, она недовольно морщится:

— Я же терпеть не могу сыр!

— Ну так и не ешь, — говорит Линда.

— Не оставляйте в палате стаканы, — говорит нянечка. — Используя их снова и снова, мы экономим одиннадцать миллионов.

Медсестра ходит из палаты в палату вместе с черноволосой нянечкой, меняя постельное белье и убирая кровати. Они взбивают подушки и встряхивают одеяла, действуя аккуратно и очень проворно.

Следом за ними приходит другая нянечка и раскладывает чистые ночные рубашки и полотенца.

В нулевой палате медсестра с треском поднимает жалюзи.

— Ну, как спалось?

— Спасибо, великолепно, — отвечает Гертруда.

— Как бы не так! — взрывается маленькая тощенькая Линда. — Зверски болела спина, черт бы ее побрал.

— А как твои дела, Ольсен?

Оливия, крупная благодушная женщина, сидит на своей кровати у окна.

— По понедельникам я играю в лотерею, а Хольгер — по средам.

— Что за лотерея? — спрашивает медсестра.

— «Банко». Каждый раз я покупаю билетов на двадцать крон.

— Понятно.

Оливия вынимает из тумбочки вязанье.

— Скоро уже полтора месяца, как я здесь лежу.

— Но осталось-то всего ничего, а, Оливия?

— А ты не посмотришь, как у меня с эстриолом?

— Ты же прекрасно знаешь, я не могу этого сделать.

— В последний раз доктор сказал, что он у меня здорово снизился.

— Тем более незачем мне смотреть в истории болезни, — говорит сестра, берет поднос и выходит в коридор.

Светает. Клиника просыпается. Клиника — это муравейник. Улей. Продукт коллективного труда. Огромный живой организм. Огромный отряд людей, которые здесь работают. Огромный отряд пациенток, которые лежат здесь, иногда и подолгу. Целый конгломерат зданий, оборудования, инвентаря. Взглядов и мнений, которые здесь возникают и процветают. Политических решений, которым клиника вынуждена подчиняться.

Клиника просыпается и начинает жить.

В половине девятого бледное зимнее солнце поднимается над крышами. Его косые лучи падают в палаты, освещают кровати.

С улицы доносится шум автомобилей.

Невысокая худощавая женщина заходит, таща за собой огромный лоток с газетами, еженедельниками, женскими журналами и журналами для мужчин, гороскопами, кроссвордами, фруктами и сигаретами, зубочистками, туалетным мылом, одеколоном, косметикой и множеством других вещей, которые должны скрасить жизнь обитательницам клиники.

Оливия с трудом выбирается из постели с десятикроновой бумажкой в руке.

— Эй, Оливия, по-моему, апельсинов тебе нельзя.

— Апельсины полезны для зрения, я стала так плохо видеть.

— Мне «Роман-газету» и «Экстрабладет». Сигареты «Сесиль» и «Черный пудель», — говорит Линда.

— А мне «Берлингске», — говорит Гертруда. — И «Жить лучше». Спасибо.

Оливия возвращается в постель, прижимая к себе пару оранжевых апельсинов и «Датскую семейную газету».

Линда сидит, положив под спину подушку и развернув на одеяле купленный журнал.

— Безработица, безработица, безработица! Хоть не читай газет. Вот пожалуйста, еще одна фабрика закрывается.

— Нет, вы подумайте! Здесь сказано, что принц Чарльз обручился с Каролиной Монакской.

Некоторое время слышится лишь посасывание и почмокивание да шуршание свежих газетных листов, которые просматриваются в трех кроватях нулевой палаты.

Четвертая кровать пуста, и постель накрыта голубым пластиком.

Обход. Пациентки смирно сидят на своих кроватях, тщательно причесанные, ногти на ногах свеженакрашены.

Зав. отделением входит в палату № 0, где уже толпятся медсестра, старшая сестра, две помощницы акушерки и нянечка.

Спокойно, неторопливо переходит он от кровати к кровати, подолгу вчитывается в историю болезни, гораздо дольше, чем это в обычае у молодых врачей, и ласково спрашивает:

— Ну, как дела, фру Эриксен?

— Спасибо, прекрасно, — отвечает Гертруда.

— Да, похоже, что у вас все идет прекрасно. Давайте во вторник обследуем фру Эриксен.

Сестра делает себе пометку.

— А как дела у фру Линды Ларсен?

Линда не может вымолвить ни слова. В глазах стоят слезы.

— У фру Ларсен боли в спине в результате травмы, полученной несколько лет назад, — поясняет старшая сестра.

— Может быть, попробовать массаж? — Врач заглядывает в историю болезни. — Давайте-ка пощупаем ваш животик.

Акушерка подходит к кровати и кладет руки Линде на живот.

— Можно я на Рождество поеду домой? — шепотом спрашивает Линда.

— Такая возможность не исключается.

— А можно мне спать с мужем?

— Вот этого я вам решительно не советую.

Линда прячет лицо в одеяло.

— Ну а у нас как дела? — Зав. отделением останавливается перед кроватью Оливии, бросив взгляд на табличку у нее в изголовье. Полустертая карандашная надпись гласит: «Диабет».

— Временами я очень плохо вижу.

— Мы направим вас к окулисту. Он посмотрит ваши глаза.

— И потом, господин доктор, хорошо бы кесарево мне сделали двадцать восьмого. Тогда мой муж сможет принять участие в лотерее.

— Посмотрим.

— Там больше трехсот выигрышей. — Оливия умоляюще смотрит на старшую сестру и повышает голос, словно боясь, что ее не расслышат: — Моей золовке досталось полпоросенка. Он у нее и сейчас в морозилке лежит.

— Вот и чудесно!

Зав. отделением направляется к выходу.

— Хорошо бы меня оперировали хоть двадцать девятого, моему свекру как раз стукнет семьдесят!

Дверь тихонько закрывается.

— Черт возьми! Это просто свинство с его стороны. Ну почему он не разрешает мне спать с Алланом? — говорит Линда, чуть не плача.

— Да врачу совершенно все равно, чем ты занимаешься у себя дома, — говорит Гертруда. — Ты что, одолжение ему делаешь, что лежишь здесь?

— О Господи! Ну хотя бы один разок. Разве он понимает, что такое быть женой Аллана!

— Пойдешь на обследование, смотри, чтоб врач особо не ковырялся, — говорит Оливия Гертруде, утомленно прикрывая глаза. — Он знаешь, как больно делает!

После обхода персонал собирается в дежурке.

Пациентки крадутся по коридору, держа в руках баночки с мочой и поглядывая краем глаза на сборище за стеклянной дверью. Похоже на немой фильм, где персонажи, сидя за столом, пьют кофе и едят печенье. Старшая сестра, видимо, отчитывается перед зав. отделением, потом слушает его замечания. Медсестра с шариковой ручкой в руке склонилась над раскрытой папкой с пластмассовыми карманами, готовая записывать указания на маленькой цветной карточке. Зав. отделением обеими руками описывает в воздухе круг. Старшая сестра кивает. Чашка с кофе застыла в воздухе между блюдечком и ее губами.

Такое впечатление, что на этих утренних летучках решается судьба пациенток. А что, ведь эти люди в белых халатах, наверное, и вправду сейчас решают, что с ними будет дальше? Кого вскоре выпишут. Кому будут делать кесарево сечение, а кому предоставят разрешиться от бремени старым, как мир, способом — через влагалище.

А кто-то будет вынужден набраться терпения и убедить себя в том, что придется лежать здесь еще целую вечность.

В 12 часов в палату вносят дымящиеся тарелки и расставляют по тумбочкам.

— Гертруда, ты будешь рыбу?

— Рыбу я обожаю!

— А я терпеть не могу! У нас дома рыбы никогда не бывает. Ни рыбного филе, ни фрикаделек — ничего такого, что имеет отношение к этой холодной твари. Я ни за что к ней не прикоснусь. Никогда в жизни!

Рослая, плечистая Оливия низко склонилась над тарелкой и пристально вглядывается в отварную треску с картошкой. Отдельно на маленькой тарелочке сырые овощи. Слава Богу, а то ведь и в рот не полезет.

Гертруда осторожно выбирает из рыбы косточки, выкладывает одну за другой на край тарелки, разрезает картофелины на аккуратные, одинаковые куски.

Она любит, чтобы во всем был порядок. Если рыба, то очищенная. Салфетка — твердо накрахмаленная. Карандаш — остро отточенный. Порядок. Симметрия. Так и только так.

Покончив с едой, она составила все на поднос, спустила ноги с кровати, сунула их в розовые, отделанные мехом туфельки и, выпрямившись, легкой походкой отправилась с посудой в коридор.

Послеобеденный сон легок и некрепок. Он — как трепещущая на ветру белая простыня, которую вывесили для просушки. Женщины спят, лежа на спине или на боку, и их дыхания почти не слышно.

Желтые и бледно-розовые тюльпаны на длинных стеблях склонили головки, растопырив зеленые копья листьев, и, кажется, тоже дремлют в вазах.

Спать днем приятнее и уютнее, чем ночью. Все мрачные мысли куда-то улетучиваются в этом сладком, отрадном послеполуденном сне.

Большие животы тоже успокаиваются. Каждый живот — как маленькое озеро, в котором плещется рыба. Барахтаются маленькие ручки и ножки. Жидкость толкается в брюшную стенку.

Живот — это земной шар. Живот — это Вселенная со своими планетами и созвездиями. Живот — это барабан. Живот — это тучная корова на лугу. Большая мышца в форме груши. Загадка.

В разгар сна дверь открывается. Оказывается, нулевая палата сегодня проспала. Настал час посещения.

Трое в по-зимнему темной одежде тихонько заходят в палату. Гертруда вскакивает.

— Ох, извините, я не успела причесаться!

Гости снимают шубы и шарфы и осторожно складывают в ногах свободной кровати возле умывальника. Затем просят у Оливии разрешения взять стул и усаживаются вокруг Гертруды.

Они распаковывают цветы. Именно те, что и положено в этом случае и в это время года. Разговаривают они приглушенными голосами, чтобы не потревожить двух других пациенток.

Пожилая дама протягивает Гертруде маленькую книжку, и Линда слышит, как она шепчет:

— А уж разрезать ее тебе придется самой, Труда.

— Спасибо, мама.

— Может, все-таки нам попытаться выхлопотать тебе отдельную палату? — шепчет совершенно седой господин.

— Но Труде вовсе не хочется лежать одной, правда, Труда? — шепчет молодой человек в клетчатом шарфе. Рука жены в его руке.

Там лежат те, кто может себе это позволить, думает Линда. Вроде вот этих. Она перевертывается на бок, отворачивается к окну, зажигает сигарету и раскрывает свою любимую «Роман-газету». Первый рассказ называется «Под звездами» — «Place of many stars». Линда делает глубокую затяжку и начинает читать.

— По-моему, вы просто рехнулись, — сказал Керри парень с бензоколонки, заливая бензином бак ее красной спортивной машины. — Окончательно рехнулись! Ни за что вам эту дорогу не одолеть!

Керри Каупер скрестила руки и улыбнулась ему. Но ее синие глаза светились решимостью. Она упрямо встряхнула длинными светлыми волосами.

— Почему же? — говорит она. — Я не первая, кто решил объехать на машине всю Австралию.

— Ну, мы пойдем, Гертруда. Не будем вам мешать, — шепчет пожилая дама и тянет за рукав мужа. — Пошли, Георг.

Родители помахали на прощанье и удалились.

— Муж у тебя что надо, — говорит Оливия.

— Ты находишь?

— А чем он занимается?

— Он инженер. Окончил Политехнический.

Сидит, командует, а на него работают, думает Линда.

— А тот, пожилой, — твой отец?

Гертруда кивает.

— Он еще работает или как?

— Он заведующий отделом в министерстве торговли.

Когда солнце уже садилось, в палату вошла медсестра в сопровождении длинноволосой мрачноватой девицы в вязаной шапочке и поношенной цигейковой шубке. Сестра помогла ей разобраться, показала шкаф и громко объявила:

— Это Мария Хансен. А это фру Ольсен, фру Ларсен и фру Эриксен.

Потом она отметила ее поступление на табличке над кроватью и вышла. Новенькая медленно, с трудом разделась и вытянулась на кровати, заложив руки за голову и упершись взглядом в потолок. Ясно было, что разговаривать у нее нет охоты.

Из окон палаты видно, как солнечный диск, опускаясь все ниже, приближается к горизонту и становится все больше и больше. С водянисто-красного зимнего неба падают ледяные шарики, какой-то миг полежат на крышах домов и тут же тают.

Уходя за горизонт, солнце оставляет на небе красную полоску, будто окровавленную повязку, кусочек марли, который понемногу впитывает в себя весь свет.

На короткое мгновение ярче разгораются все краски — желтые автобусы становятся желтее, дорожные указатели и вывески магазинов на Тагенсвей словно светятся собственным светом — пока синяя тьма не начнет выползать из переулков и дворов и подниматься из подвалов.

Нелегко привыкнуть к тому, что ужин подается уже в пять часов. Но тут ничего не поделаешь. Таков распорядок дня в клинике.

Обычно это бутерброды из расчета по четыре на человека. Но при желании можно получить больше.

Оливия в ужасе смотрит на свой диабетический рацион.

— Господи Боже, я думала, хоть пиво дадут. А эту бурду я и в рот взять не могу.

Гертруда пьет только пахтанье. Бережет фигуру. Глядя на нее, трудно поверить, что она на девятом месяце.

Новенькая взяла себе яблочный сок. Вид у нее все такой же неприступный. Кашляет и сморкается, на губе лихорадка.

— Запомните! — громко объявляет маленькая толстушка, дежурная медсестра. — Стаканы в палате не оставлять. Они нужны другим.

— Молодец! — Оливия хлопнула сестричку по плечу. — А где, скажи, ты спрятала мою тарелку с сырыми овощами?

Новая пациентка, Мария Хансен, стоит в конце длинного коридора и пытается сориентироваться. Смотрит в окно на краны и бульдозеры — это клиника ведет строительство.

Молодой месяц, острый и прозрачно-фиолетовый, висит наискосок над крышами, глядя на мерцающие огоньки города.

Мария оборачивается и смотрит вдоль длинного, с низким потолком коридора. Он тих и темен. Вдоль стен стоят шкафы, столики на колесах и составленные штабелями стулья.

Как раз слева от нее палата № 0. Затем следуют № 1, № 2, № 3, № 4 и № 5. Больше палат здесь нет.

За нулевой палатой расположены туалет и душевая. Затем идет малюсенькая чистенькая кухонька. А затем дежурка за стеклянной дверью.

Мария осторожно стучит в стекло и кивает акушерке, склонившейся над историями болезни.

— В чем дело?

— Не дадите ли чего-нибудь от кашля? Так першит в горле!

Акушерка берет ключ, висящий на цепочке у нее на поясе, и отпирает настенный шкафчик с лекарствами. Маленькая лампочка бросает свет на узкие полки, заставленные стаканами и пузырьками из темного стекла.

Мария тыльной стороной ладони вытирает рот и ставит стакан на стол.

— Сколько здесь больных?

— Сейчас человек, наверное, двадцать. — Акушерка смотрит на нее. — Какой у тебя срок?

— Восьмой месяц. По виду гораздо больше, да?

За дежурной идет смотровая и лаборатория, где проводятся всевозможные исследования, стекла и дверь здесь матовые, а дальше, наверное, моечная. С маленьким круглым окошечком в двери.

За моечной — кладовка и еще один туалет.

Последняя комната по правую руку — прямо возле входной двери — маленькая гостиная.

Мария заглядывает в нее.

Четыре женщины смотрят телевизор. При этом они вяжут, курят, сосут шоколад и успевают еще болтать без умолку.

— Ты вообще-то спрашивала?

— Нет. Боюсь показаться дурой.

— Да ну, не дрейфь. Чего ж им не ответить? Давай я помогу тебе составить вопрос.

Около семи часов захлопали входные двери в конце коридора. Посторонние люди в темной зимней одежде — взрослые и дети — растекаются по разным палатам, и нянечки с ног сбились, добывая вазы для цветов, которые несут посетители.

Угловатая остроносая женщина, затянутая в узкое демисезонное пальто, в очках с толстыми стеклами, открывает дверь нулевой палаты. Остановившись у раковины, она перебегает взглядом с одного лица на другое.

— Привет, мам.

— Здравствуй, Линда.

— Надо же, выбрала все-таки время навестить!

Демисезонное пальто присаживается на стул возле кровати. Молчание. Но сколько можно молчать? Худенькой рукой Линда разглаживает одеяло, придумывая, о чем бы заговорить. Ей очень хочется быть поласковее, но она не знает, как начать.

— Тут вот яблоки, — говорит мать, глядя сквозь толстые очки куда-то в стену, мимо Линды.

— Как там отец?

— Да ничего.

— А Анкер?

— Теперь все в порядке.

Как всегда, оставаясь наедине с матерью, Линда испытывает только мучительную неловкость и отчужденность.

Муж Гертруды врывается в палату, как порыв ветра, концы клетчатого шарфа трепещут за спиной.

Он наклоняется к Гертруде и что-то шепчет ей на ухо.

— Ха-ха-ха! Не может быть!

— Ей-Богу! Сама увидишь…

Одной рукой он обнял Гертруду за плечи, в другой держит каталог фирмы обоев.

— Как вот эти, нравятся?

— Да, пожалуй. А что тогда в столовую?

Девушка в длинношерстной афганской дубленке расположилась на кровати Марии в самом изголовье. Близко наклонившись друг к другу, они оживленно перешептываются. Девушки так похожи, что не может быть никакого сомнения — это сестры.

Только у Оливии, как всегда, нет посетителей. Но она, как ни в чем не бывало вяжет, поднося вязанье к самым глазам. И хотя настольную лампу она повернула так, что свет падает прямо на ее рукоделие, она все-таки упускает петлю и чертыхается.

В каждую тумбочку встроено радио. Сделано это так, что слушать можно только через наушники. Мария пробует, как оно работает, находит первую программу, ложится в наушниках на подушку и закрывает глаза.

…с вьетнамским рисом продолжается. Силы Национального фронта Освобождения Южного Вьетнама недавно заняли четвертый районный центр в Южном Вьетнаме. За последнее время они освободили многие населенные пункты. На очереди уничтожение опорных пунктов, которые Сайгон до сих пор использовал как исходные позиции для попыток захвата освобожденных территорий. Боевые действия ведутся в основном в дельте Меконга и в окрестностях Сайгона, потому что именно на этих территориях, граница между которыми очень неустойчива, власть находится в руках Временного революционного правительства Южного Вьетнама и правительства Сайгона. Между тем урожай риса…

— Давай-ка сделаем укольчик.

У кровати Оливии акушерка. В руке у нее шприц с инсулином.

Оливия улыбается, открывая испорченные зубы, кладет вязанье, встает с кровати и задирает больничную рубашку. Акушерка вонзает иглу в белую плоть. Гертруда, содрогнувшись, отворачивается.

— Ну, вот и все. До следующего раза.

— А ты не послушаешь ребеночка, а, Расмуссен? Пожалуйста.

— Ну уж ладно, ложись давай.

Акушерка склоняется над Оливией, кладет ладони ей на живот, осторожно нажимает. Ее руки легко и очень уверенно скользят по окружности большой мышцы.

— Вот здесь у него ножки, — говорит она. — Похоже, он у тебя весит чуть побольше шести фунтов. Что ж, это неплохо.

Пациентки любят, когда акушерки ощупывают им живот.

— Представляешь, в воскресенье придет Хольгер, — говорит Оливия, оправляя рубашку. — Я так рада, так рада, сказать невозможно! Мы не видимся по две недели. Это же просто пытка.

— А кто он у тебя?

— Он рабочий. Но теперь он на пособии вот уже полтора года. Последний раз он работал на фруктовой плантации в Скельскёре — а потом вдруг оказалось, что он им больше не нужен. Так что теперь он дома, воспитывает нашего сына.

Оливия с гордостью показывает портрет в пластмассовой рамке. На нем кудрявый светловолосый мальчуган с мишкой в руках.

— У нас есть еще моя инвалидная пенсия, но ее ненадолго хватает. Разве это деньги, если хочешь чем-то побаловать своего ребенка.

— Твоей пенсии вместе с пособием по безработице вполне достаточно, чтобы хватало на жизнь, — вмешивается Гертруда, отложив щетку для волос.

— У Хольгера больная спина. Из-за мешков, которые он таскал два года назад. Он ходит на лечение. Ну и жилье нам обходится не так уж дешево!

— И все равно, — настаивает Гертруда, ничуть не тронутая ее объяснением.

Две другие женщины видят на добродушном лице Оливии признаки раздражения.

— Думаешь, так уж весело получать эти подачки от властей? Лучше бы от них не зависеть.

— А чем плохо получать деньги от властей? — спрашивает Мария.

Впервые соседки по палате услышали ее голос.

— Слишком хорошо нам живется. Вот в чем дело, — говорит Гертруда, выбирая из щетки длинные светлые волосы. — Из-за этого и развелось столько бездельников.

И Гертруда легонько пристукнула кончиками пальцев по газете, словно именно оттуда она почерпнула свою мудрость.

— А меня вот уволили, когда узнали, что я беременна, — подает свой тоненький голосок Линда. — Я служила в конторе одной крупной фирмы и неплохо справлялась со своей работой.

— Сколько тебе лет-то? — спросила Гертруда.

— Будет двадцать один.

— Господи! И чего ж ты так торопишься завести ребенка?

— Да я ни о чем другом и не мечтала после выкидыша прошлой осенью.

И Линда спряталась за своей «Роман-газетой».

Итак, субботним утром, когда она, как договорились, ждала, что Дон придет к ней и сообщит, что взял билеты на самолет, вместо него пришел Уилл с письмом. В нескольких небрежных фразах Дон сообщал, что в данный момент жениться он не настроен…

Ночью разразилась буря. Рваные облака несутся по небу, то и дело закрывая молодой месяц. Порывы ветра бьются в больничные окна, точно обезумевшие птицы. Стекла дребезжат в рамах. Ледяной холод ползет из-под дверей, растекаясь по полу. Во мраке больничного коридора, в отделении для невезучих что-то мечется, свистит…

Линда всхлипывает во сне.

Слышится ужасный, пронзительный вой кареты «скорой помощи». Она останавливается внизу.

Марии не спится. Она кашляет и задыхается. Проклятая простуда. Три-четыре раза в год она непременно ее настигает.

Она вновь и вновь вспоминает разговор, который привел в конце концов к тому, что она оказалась в этой палате.

— Возможно, вы забеременели на месяц раньше, чем полагаете, — сказал светловолосый врач в консультации.

— Нет. Совершенно исключено. Я уверена, что буду рожать десятого февраля.

— Можно я посмотрю ваш живот?

Он осторожно прощупал ее живот, потом посмотрел результаты исследования ультразвуком, которые ей только что сделали.

— Слишком много воды!

— Я и чувствую себя неважно.

— Это излишняя нагрузка на вас и на ребенка.

— И чем это грозит?

— Может помешать развитию плаценты. Мы не имеем права отпустить вас в таком состоянии. Я считаю, что вы должны лечь в клинику, сегодня же! Можете вы это сделать? Вы ведь работаете и, конечно, захотите зайти домой, попрощаться с мужем?

— Я не замужем, а мои родители живут в Ютландии. Но на работу надо сообщить.

— А где вы работаете?

— В детском саду в центре города.

«Может помешать развитию плаценты…» Мир померк. Марии казалось, она катится вниз по откосу с горы. Она же так гордилась своей беременностью. Значит, с ней и вправду что-то неладно. Значит, это была не просто мнительность.

Она пытается отогнать от себя неприятные мысли. Поворачивается на бок, подтыкает под спину одеяло, чтобы удобнее было лежать. Ах, если бы сон подкрался сейчас к ней, принял бы в свои объятья и унес с собой в безбрежный серый океан…

Но как раз в тот момент, когда она готова вот-вот соскользнуть в небытие, ее снова выбрасывает на поверхность, и снова сна ни в одном глазу.

«Может помешать развитию плаценты». Плацента для плода жизненно необходима. Мария зажигает лампочку над кроватью и прислушивается к свисту ветра за окном. Если бы у нее были часы. Сейчас, вероятно, около четырех. Поздно уже принимать снотворное и слишком рано еще, чтобы вставать. Самое тяжкое время между вчера и сегодня.

Неожиданно, словно мертвец из гроба, поднимается Линда. Она простирает руки в слишком длинных рукавах и бормочет:

— Нет-нет, ох, нет!

 

17 декабря, вторник

Нулевая палата квадратная, в ней много света. Стены окрашены серой краской, потолок белый. Сквозь жалюзи можно видеть старые, более низкие здания. Это бывший военный госпиталь — красные кирпичные стены и красная черепица крыш.

Мария оглядывает помещение. На кроватях у окон спят самая высокая женщина в палате Оливия и маленькая тощенькая Линда. Рядом с Линдой — златокудрая Гертруда. Рядом с кроватью Гертруды шкаф для одежды, а возле кровати Марии раковина умывальника.

На стене над кроватью Оливии висит цветная фотография — два светло-серых котенка. Это создает какое-то игривое, легкомысленное настроение. Других картин в палате нет, только фото на тумбочках у пациенток.

— Фру Ольсен, вам к окулисту!

Медсестра открывает шкаф, достает коричневое пальто Оливии и коричневые полуботинки.

— Вот смотрите: здесь на талончике сказано, куда надо идти. Выйдете на лестничную клетку и спуститесь на лифте в глазное отделение.

Огромная сутуловатая фигура Оливии маячит посреди комнаты. Ее длинные белые ноги в коричневых башмаках — как два дерева в кадках.

Длинным указательным пальцем она тычет в Линду.

— Если приедет киоск, купи мне эту штуку, знаешь какую? А то я умру!

Линда махнула ей своей «Роман-газетой».

Баська трет и трет пол отжатой половой тряпкой. Думаете, легко довести его до стерильной чистоты?

На Баське зеленый нейлоновый халатик с короткими рукавами и шлепанцы. Губы у нее темно-красные, резко очерченные, уголки приподняты вверх. Временами она замирает, облокотившись на швабру, задумчиво глядя в окно. Взгляд ее устремлен в бесконечность.

— Баська, Баська!

Пациентки любят ее, и каждая старается привлечь к себе ее внимание. Это она выполняет их персональные заказы на покупки.

— Баська, ты давно приехала сюда из Польши?

— Чего?

— Давно ты в Дании?

— Шесть лет.

— Ты, наверное, большая патриотка, раз никак датский язык не выучишь?

— Чего?

— Ничего, проехали.

Линда лежит на спине, читает «Роман-газету». Роман «Под звездами» приближается к концу, и сладкие мурашки бегут у Линды по спине.

Керри прошептала: «Мне так необыкновенно хорошо сейчас, какая-то слабость, но все равно замечательно. Все кажется так хрупко и будто не взаправду». Рик ласково отстранил ее от себя и долго и нежно смотрел ей в глаза. Потом он убрал светлые, слегка растрепавшиеся локоны с ее лица, провел кончиками пальцев по ушам. Потом так же провел по носу и шутливо нажал на его кончик. «Очень хрупко, — согласился он. — Но все взаправду». Он обнял ее, прижал к себе и стал целовать долгими и страстными поцелуями. Никаких сомнений у нее уже не осталось — он любит ее, а она любит его. Он улыбался ей, и она, счастливая, вздохнула, и вдруг оказалось, что будущее, которое виделось таким печальным, таким неприветливым, теперь обещает миллион светлых, сияющих дней. Теперь над нами небо, думала Керри, сидя на лошади впереди Рика. А в небе много, много звезд… Конец.

Линда отложила журнал и смотрит в потолок. Она думает об Аллане. Будто это они с Алланом, на одной лошади, едут через всю Австралию, как Керри и Рик, и…

От этих мыслей ее отвлекла Баська, которая отодвинула ее тумбочку, чтобы вымыть пол.

— Ну, Оливия, не расстраивайся. Это же еще не наверняка. Может, и не так все плохо.

Но Оливия ее не слышит.

Маленькая Линда сидит рядом с ней на кровати, обнимая худенькой рукой широкие, сейчас безнадежно поникшие плечи.

— Он сказал совершенно ясно: зрение у меня ухудшается.

— Подумай о малышке, которого ты скоро увидишь.

— А если я ослепну!

Обе сидят молча и смотрят в пространство. Оливия всхлипывает и вытирает нос рукавом.

— Мне бы только видеть Хольгера и Калле. И маленького! Больше ничего не надо.

Линда протягивает ей бумажную салфетку. Она сама готова заплакать. И вдруг ее осеняет замечательная идея.

— Знаешь что, давай я тебе прочитаю твой гороскоп.

Оливия подняла голову.

— Ну давай, что ли… Я — Лев.

— Вот слушай. — Линда раскрывает «Роман-газету»: — Вы переполнены идеями, которые жаждете воплотить в жизнь. И хорошо, если вы понимаете, что необходимо все тщательно обдумать, прежде чем вы потратите много времени и денег на что-то такое, что не принесет вам желаемой прибыли. На этой неделе вам будет сопутствовать удача в игре.

— Как бы не так! Я же не смогу пойти на лотерею.

— Прочитай про Рыб, прочитай про Рыб! — кричит Гертруда из своего угла у шкафа.

— Пожалуйста. Слушайте гороскоп Гертруды: Похоже, появится возможность произвести кое-какие перемены в доме.

— А как же!

— Но следите, чтобы не взять на себя больше, чем вы сможете одолеть. Ваше материальное положение, похоже, стабилизируется. Постарайтесь держаться на этом уровне.

— Постарайтесь держаться на этом уровне! Ха-ха! — Гертруду прогноз явно развеселил.

Мария не очень прислушивается, о чем они там болтают. Она повернулась к ним спиной и читает зелененькую брошюрку. Внизу под текстом рисунок — рука держит фабрику, дымящую трубами. Последний абзац ей приходится прочитать три раза подряд, чтобы хорошенько разобраться в смысле. И все-таки до конца она так и не поняла.

Так в чем же дело? Почему термин Средства производства используется вместо термина Капитал? Что, разве Средства производства и Капитал не одно и то же? Нет. Капитал может принимать различные формы, в том числе и Средств производства. Но Средства производства — не всегда Капитал. Под Средствами производства понимается все множество Орудий производства, зданий, сырья и прочего, что используется людьми в промышленности.

— Ты что, всерьез изучаешь «Азбуку политэкономии»? — спрашивает Гертруда.

— А ты всерьез изучаешь свою дурацкую газету? — язвит Мария.

— Но ты же педагог в детском саду, да? Я, честно говоря, не хотела бы поместить своего ребенка в твой детсад.

Мария улыбается.

— Но ты же не коммунистка? — испуганно спрашивает Гертруда.

— А Хольгер — коммунист, — вмешивается Оливия. — И я тоже за них иногда голосую.

— А за кого, по-твоему, голосует Аллан? Сейчас, когда он без работы? — возмущенно кричит Линда со своей кровати у окна.

— Господи Боже! — Гертруда в отчаянии хватается за голову. — Надо же было мне попасть в такую палату!

Входит медсестра. В руках у нее большой запечатанный конверт.

— Что это вы все такие встрепанные?

— Да так, ничего.

— Линда, — говорит она. — Тебе на ультразвук. Вот твоя история болезни. Смотри, сама не вскрывай.

Легкая стычка на классовой почве в патологическом отделении не случайна, думает Мария. Конечно, Гертруде и в голову не придет отдать ребенка в мой детский сад. Она невольно улыбается. Вот уже полтора года, как они пытаются создать структуру коллективного руководства. Дело нелегкое. Пять супружеских пар уже забрали детей, а воспитательница на полставки и санитарка — обе подали заявление об уходе. Правда, с января придут двое новеньких.

Хороший народ, со стажем. Только бы сработаться.

Да, но то, что она сейчас угодила в больницу, ее коллегам жизнь не облегчило. Все женщины рожают детей, но в таком маленьком коллективе каждый работник на счету. Придется им искать ей замену на шесть недель раньше, чем предполагалось.

В последнее время проводилось множество всяких собраний. С родителями и с персоналом. С педагогами из других детсадов. Собрания в профсоюзе. Не говоря уже о семейных группах, на которые теперь поделили детский сад, чтобы иметь возможность подробнее поговорить о каждом ребенке. В последние месяцы четыре вечера в неделю были заняты подобными собраниями. А поскольку приходилось еще отсиживать лекции по политэкономии — это было уже чересчур.

Она устала и схватила простуду, и ей становилось все хуже и хуже.

Мария не замужем. Мать-одиночка — обычное явление в современном обществе. Больше половины родителей в их детском саду такие вот одиночки — и матери, и отцы. Супружество, похоже, уходит в прошлое.

Ее друга зовут Захариас. Он гренландец. Учится в педучилище и играет в одном гренландском бит-оркестре. Образцом им служит группа Суме и их новый солист певец Расмус Люберт.

Мария и Захариас еще не пробовали жить вместе. Был разговор о том, чтобы вместе с другими, у кого тоже дети, организовать своего рода коммуну. Чтобы жить в коллективе. Вот это было бы дело.

Ребенок не был запланирован. Но и не явился такой уж неприятностью. Когда Мария обнаружила, что беременна, она была очень рада.

Двадцать восемь — как раз подходящий возраст для того, чтобы обзавестись ребенком.

Если б только не это вот многоводье. Так не повезло!

Линда в ультразвуковом кабинете. Она лежит на узкой кушетке, живот ей смазали арахисовым маслом. Каждую минуту она ждет, что вот ей будет больно. Но боли нет. Только щекотно.

И все-таки Линда сжала кулаки, в ней напряжена каждая мышца. Никак она не научится расслабляться.

Молодой мужчина с черными усиками водит по ее животу металлической штукой — взад и вперед. Вообще-то, аппарат здорово смахивает на тот, что стоит в кабинете зубного врача.

Молодой врач посматривает то на ее живот, на котором пупок торчит, точно пробка, то на экран аппарата, стоящего перед ним на низком столике.

На экране вырисовывается картина из белых точек и штрихов. Время от времени врач задерживает движение металлической штуки и фотографирует изображение на экране с помощью поляроидной камеры. И тут же вынимает мокрый снимок и через плечо передает светловолосой женщине, которая все это время стоит у него за спиной и смотрит. И все это время они вполголоса весело переговариваются. Линда слышит, что они обсуждают график рождественских каникул.

Звонит телефон. Блондинка берег трубку, слушает, поднимает голову и вполголоса обращается к врачу:

— Это снизу, из консультации для беременных. Они спрашивают, можем ли мы подтвердить foetus mortuus[1]Смерть плода (лат.).
?

— Foetus mortuus?

— Да. Пациентка ощущает онемение матки. Пробы на беременность положительные, возможно потому, что ткань плаценты не повреждена. Алло! Да! Можем.

Она качает ногой.

— Сможем ли мы констатировать перелом шейного позвонка? Да, я думаю, сможем. Пусть пациентка поднимется к нам немедленно.

Она со вздохом кладет трубку. Боже мой! Взгляд ее падает на Линду, которая лежит затаившись, как мышонок, на своей кушетке.

Линда все слышала, но ничего не поняла. Она лежит и смотрит на экран. Наконец, набравшись храбрости, спрашивает о том, что ее занимает больше всего.

— А мою больную спину можно посмотреть?

— Нет.

— А кто у меня — мальчик или девочка, — можно увидеть?

— Нет. Но можно примерно прикинуть, какой у вас срок. И потом, можно увидеть плаценту и расположение плода.

— Хотите посмотреть изображение своего ребенка? — спрашивает светловолосая. — Вот смотрите, здесь отчетливо видно головку и туловище, а вот это ручка…

Когда Линда немного погодя, замерзшая, на негнущихся ногах, сжимая в руках большой конверт, выходила из дверей, навстречу ей попалась юная пара. Оба в куртках «аляска» с большими меховыми воротниками. Парень обнимает девушку за плечи, у девушки совершенно потерянное лицо.

— Ну как парень из ультразвука, хорош, а?

Линда давно уже заметила, что Оливия заглядывается на мужчин.

— Да, он очень симпатичный.

— Еще бы! — Оливия подмигнула Линде. — Небось не удержалась, заглянула в свою историю болезни.

— Да ты что, Оливия! — возмутилась Гертруда. — Такие вещи ни в коем случае нельзя делать. Это нарушение правил.

— Если бы я могла понять хоть слово из того, что они там пишут, я бы обязательно заглянула, — говорит Оливия.

Мария устроилась в гостиной. Просто для разнообразия. Она сидит в кресле, на коленях у нее развернутая газета.

На диване женщина в синем халате. Щеки у нее запали, да и живот не слишком велик. Если не знать, что у нее двойня, ни за что не догадаешься.

Рядом с женщиной сидит ее муж, здоровенный детина, который, сам того не ведая, ходит в отделении под кличкой «Страшила Ольферт». Это-то Линда успела ей сообщить.

На стуле сидит отпрыск этой парочки, пятилетний Ольферт, и играет с резинкой.

Слезы тихо бегут из глаз женщины, но мужа это, видимо, ничуть не трогает.

— Мне наплевать, Ивонна, — говорит он. — Реви сколько хочешь. Мне впору самому завыть. Кто, черт возьми, по-твоему, должен обслуживать телефон, пока тебя нет? Можешь ты мне это сказать?

— Разве твоя мать не может помочь?

— Мать! Да что она понимает в нашем деле!

— Я знаю, что тебе трудно.

— Да, черт возьми! Очень трудно! Одному мне никак не справиться.

Страшила Ольферт так грохнул кулаком по столику, что пепельница подпрыгнула.

Ивонна пустыми глазами смотрит в пространство.

— Они сказали, что, если я выпишусь, они снимают с себя всякую ответственность.

— И прекрасно. Бери ответственность на себя.

Линда и Оливия в ванной помогают друг другу расчесывать волосы.

— Я слышала это собственными ушами, — говорит Оливия.

— Ультразвук? Ты уверена? — переспрашивает Линда, сжимая зубами заколку. — Неужели вреден?

— Точно. Говорят, в Швеции его вообще запретили.

— Нет-нет, не может быть, — чуть не плачет Линда.

Занавеска, отгораживающая душ, висит криво. Все здесь, в ванной, старое, изношенное и плохо работает.

В гостиной пусто, но телевизор включен.

На экране беззвучно мигает таблица. Пепельница на низком столике перед диваном полна окурков, смятых оберток от шоколада и сигарет.

Ивонна поправила подушки, выключила телевизор и сидит нахохлившись, втянув голову в плечи и глядя в пространство. Ей страшно подумать о ночи, которая обступает ее со всех сторон.

Потом она встает, плотнее запахивает темно-синий халат и медленно бредет по длинному, пустому в этот час коридору.

Дежурка тоже пуста, но настольная лампа горит, и на раскрытом кроссворде лежат очки и вязанье.

Ивонна подходит к большому окну в конце коридора, останавливается, держась одной рукой за бок, другой за спину, и смотрит вниз, на стройплощадку. Краны и строительные леса спят в темноте. Лишь немногие неоновые трубки освещают крыши вагончиков и дощатый забор.

На небе меж облаков сияет созвездие Ориона.

 

18 декабря, среда

Палата № 2. Здесь лежит только одна пациентка. Сигне Даль, гончар из Лейре.

— Давайте мы вас осмотрим?

Зав. отделением кивает молодой акушерке, которая стоит возле него, заложив руки за спину.

Та подходит к пациентке, кладет ей на живот красивые узкие ладони. Они скользят по животу от груди до паха, осторожно прощупывают нижнюю часть матки, затем медленно движутся снова вверх. Под конец она повернулась к пациентке спиной и принялась прощупывать низ живота.

— По-моему, воды не так уж много, — говорит она, глядя на заведующего. — А ребенок весит кило восемьсот, не больше.

— Пожалуй, так оно и есть.

Сигне садится на кровати.

— Меня очень беспокоит, что, возможно, количество эстриола снизилось у меня гораздо раньше, чем это было обнаружено.

— Теоретически это допустимо, но в данном случае мы такую возможность исключаем.

Врач улыбается.

— Что вы читаете?

Он берет верхнюю из стопки книг на тумбочке.

— «Керамика и датская керамическая посуда». Прекрасно, что вы не теряете времени даром.

— Привет, Баська!

— Привет, Сигне!

Уборщица-полька единственная из персонала, которая называет пациенток по именам. Собственно, это не положено, но внедряется все больше и больше. Хотя принято к пациенткам обращаться по фамилии — фру такая-то, замужем она или нет и какого возраста, не имеет значения.

— Я купила тебе фруктов, — говорит Баська и ставит на тумбочку картонную коробку. В ней прикрытые кусочком розовой шелковой бумаги два авокадо и лимон.

— А как насчет крупной соли?

— Вот, пожалуйста.

— Ты просто прелесть, Баська. Спасибо тебе огромное.

В дверь заглядывает медсестра.

— Сигне Даль, вы, случайно, не воспользовались баночкой фру Ларсен? У вас в моче что-то не то.

— Нет, надеюсь, что нет, — говорит Сигне, смущенно запахиваясь в черное кимоно.

— Кстати, вам письмо — держите.

Большой белый конверт, оклеенный вдоль и поперек множеством марок.

— Это от детей.

— И много их у вас?

— Три девочки — шести, четырех и двух лет.

— Бог ты мой! И вам еще не надоело?

— Нет. Но вообще-то больше заводить мы не собирались.

— А где вы живете?

— В Лейре. В старой школе, где у нас керамическая мастерская. Мы оба гончары. А раньше мы жили в Копенгагене.

Она разложила на подушке содержимое пакета. Тут размытая фотография с перекошенной перспективой и забавное вязанье старшей дочери, что-то вырезанное из бумаги от средней и что-то совсем уж непонятное, накарябанное карандашом — от самой маленькой. Приложено коротенькое письмо от мужа. Сигне дважды перечитала его и положила в тумбочку.

Затем она приклеила скотчем на стену подарки от детей. Там у нее уже целый вернисаж.

И вновь на нее нахлынули сомнения и укоры совести. Она здесь разлеживается, а ее семья вынуждена управляться своими силами. Якобу приходится ухаживать за детьми и в то же время работать — месить глину, крутить гончарный круг, поддерживать огонь в печи, сушить, обжигать готовые изделия. Надо ведь и на жизнь зарабатывать. Слава Богу, ему хоть на работу ходить не нужно.

Да, эта беременность совсем не ко времени!

Первые семь месяцев, казалось, все было в порядке.

Сигне прекрасно себя чувствовала и даже радовалась. Она закончила свою работу с глазурью, и вместе с Якобом они взялись за выпуск новых изделий. Она регулярно проверялась здесь, в Государственной клинике. Тут родила своих троих детей. И так получилось, что и четвертого будет рожать здесь же, хотя за это время они успели переехать из Копенгагена в Лейре.

Но однажды, в начале декабря, раздался неожиданный звонок из клиники. Последний анализ показал, что количество эстриола в моче угрожающе снизилось. Необходимо срочно явиться.

Якоб отвез ее в город.

— Что за штука этот эстриол? — спросил он по дороге.

— Какой-то гормон, который выделяется в мочу. По нему можно судить, как функционирует плацента. И его должно быть много. А у меня мало!

В клинике их принял дежурный врач.

Он сказал, что по некоторым признакам ребенок не очень хорошо себя чувствует. К тому же и весит он всего 1200 граммов.

Кесарево сечение можно сделать немедленно. Кровь нужной группы приготовлена.

Сигне сказала, что просит их не беспокоиться.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что раз ребенку плохо и он такой маленький, значит, не надо его трогать. Природа сама позаботится, чтобы все пришло в норму.

— Но послушайте. Если плод страдает, а матка не может его вытолкнуть, для ребенка же будет лучше, если его освободят механическим путем и поместят в кувез.

Сигне минутку подумала.

— Даже если вы сейчас сделаете мне кесарево, мой ребенок не будет жить в инкубаторе.

Врач в растерянности уставился на нее.

— Вы, конечно, можете рискнуть, и, возможно, ребенок все-таки выживет, но в кувезе будут значительно лучшие условия для его развития.

— Могу я сама решать, что лучше для моего ребенка?

Врач отрицательно качнул головой.

— Нет. Вы имеете право решать, сделать ли вам аборт. Но когда ребенок уже рожден, за него отвечаем мы.

— А когда ребенка уже можно рожать? — спросил Якоб.

— Когда наберет тысячу грамм. Так принято считать. Но иногда родятся дети с меньшим весом, чем положено, и ничего, выживают.

Но когда Сигне наконец примирилась с мыслью, что у нее нет выхода, кроме кесарева сечения, операцию отменили так же поспешно, как ранее назначили.

Поставили новый диагноз. Признали положение менее серьезным, чем полагали раньше.

Вместо операции предложили лечь на сохранение, а там — время покажет.

Прощаясь, Якоб крепко сжал ее руку.

— Значит, так надо, — сказал он. — Ты там береги себя. А за нас не беспокойся.

С этой минуты он остался один со всем хозяйством на руках.

К счастью, его мать живет поблизости. Но ей скоро семьдесят, так что ее особенно не загрузишь.

И вот Сигне уже около двух недель лежит здесь. И — никогда бы не поверила! — наслаждается непривычным положением. Какое же это счастье, впервые за много лет — да, за шесть лет — полный отдых! Можно спать, дремать, читать, принимать душ сколько тебе угодно. За ней всячески ухаживают, подают еду, за ней убирают. Можно пообщаться с людьми, с которыми в ином случае она никогда бы и не встретилась.

Но не всегда у нее такое прекрасное настроение. Временами ее одолевают сомнения, беспокойство. Четверо детей один за другим — не слишком ли много! Да и перерывы между родами чересчур коротки. Она не успевает восстановить свое здоровье. И к тому же она уж не молода. В 36 лет ребенок — тяжелое бремя. Якобу-то что, ему легче…

Три раза все сошло хорошо. Можно ли требовать большего?

Она вспоминает своих дочек — крепкие, здоровенькие, веселые детишки.

А ведь каждые последующие роды увеличивают риск осложнений и для беременности, и для самих родов. Идеальный вариант — вторая беременность. Так здесь обычно говорят.

А может быть, это из-за глазури она угодила в больницу? Все эти годы они работали с классической глазурью: кварц, каолин, свинцовый сурик с добавлением окиси железа или меди. У Якоба уже несколько лет назад находили отравление свинцом. Оба они отнеслись к этому спокойно. Но в июле было два случая, когда и у нее тоже онемели кончики пальцев. Это несомненный признак отравления.

Да, в июле. Тогда у нее не было еще и трех месяцев! Но все жизненно важные органы плода формируются уже в первые три месяца беременности.

Теперь-то она убедила Якоба, что нужно работать только с современной глазурью, где используется сплав кварца со свинцом, так что свинец в чистом виде не фигурирует. Новая глазурь хуже старой, но с точки зрения здоровья предпочтительнее.

Якоб! Она ужасно скучает по нему. Больше, чем по детям. Больше, чем по работе.

Честолюбивый молодой офицер обратил на себя благосклонное внимание своего командования и необыкновенно быстро сделал карьеру. Его направили сначала во Францию, затем в Россию, а по возвращении на родину он женился на фрейлине королевы Софии. В великосветских кругах он чувствовал себя вполне непринужденно, блестящий, обаятельный, душа общества. Пригодились ему и кое-какие слова и обороты, сохранившиеся в памяти с тех еще времен, когда он бывал в доме пробста.

Гертруда мужественно старается не слушать вульгарный, чтобы не сказать хуже, разговор между соседками по палате.

— Целых четыре года после рождения нашего первенца я боялась спать с Хольгером. Лежала доска доской и только думала, как бы опять это не случилось.

Гертруда упорно смотрит в книгу.

— Бог ты мой! Что же, негде было взять пессарий или презерватив? Это же так просто! — спрашивает Мария из своего угла, явно заинтересовавшись проблемой.

— Пять лет назад мы попробовали — и получили Калле! С первого же раза!

— А спираль не пробовала?

— Ну нет уж, спасибо. От нее можно рак заработать. Я сама читала в одной газете.

Газеты, газеты, думает Мария, как же здорово они просвещают население.

Линда с видом умудренной женщины продолжает давать советы:

— А пилюли? Они совершенно безвредные.

— Пилюли! — Оливия прямо взвилась. — Хочешь, чтоб у меня тромб получился? Я уже достаточно намучилась со всякими хворями.

Она вздохнула, разгладила свое вязанье.

— Но мне все-таки жалко Хольгера. Ведь он никогда не получает своего… Однажды я даже решила посоветоваться с нашим доктором. И знаете, что он мне ответил?

— Что же?

— А ничего! Ни словечка. Выписал рецепт от нервов. Как будто это может помочь. Особенно Хольгеру.

Мария, подперев кулаком щеку, рассматривает Оливию.

— А когда я снова забеременела, я чуть не умерла от страха. Я обнаружила это, когда было уже несколько месяцев, поздно было аборт делать. Первого я рожала так тяжело, но теперь вот у нас Калле, и мы не расстались бы с ним ни за что на свете — ни за какие блага!

Оливия улыбается, открывая испорченные передние зубы, портрету мальчугана в пластмассовой рамке.

— Они тут советуют мне стерилизоваться — все равно, мол, им ковыряться у меня в животе. Говорят, вам же лучше: будете получать полное удовольствие.

Оливия прищелкнула языком.

— Так что у меня есть надежда осчастливить Хольгера.

Гертруду прямо передернуло.

— Если у тебя диабет, больше двоих детей иметь нежелательно. Так они говорят. Уже третий ребенок может быть ослабленный. Ну вот мы с Хольгером и дали подписку на стерилизацию.

— А это не больно? — с опаской спрашивает Линда.

— Говорят, нет, не больно.

Оливия очень горда тем, что может сообщить столько ценных сведений по медицинской части.

Тебе, видно, ничего не стоит забеременеть, — говорит Гертруда, отрываясь наконец от книжки. — Я вот ждала этого восемь лет.

— Теперь-то я рада, что у нас будет двое детей, — раздумчиво добавляет Оливия. — Ведь при сахарной болезни приемышей брать не разрешается.

Разговор заглох.

Гертруда снова открыла книжку и продолжает чтение.

Великий певец Ашил Папен из Парижа в течение недели пел в Королевской опере в Стокгольме и, как всегда, буквально покорил публику. Как-то вечером одна из придворных дам, мечтавшая завести роман с великим певцом, рассказала ему о диком величественном пейзаже Норвегии. Его романтический дух воспламенился этим описанием, и по пути домой, в Париж, он объехал норвежские берега. Но он чувствовал…

— Интересная книжка? — спрашивает Линда, очищая яблоко.

Гертруда не отвечает.

— Гертруда, интересная у тебя книжка?

— Ужасно интересная.

— Роман?

— «Пир Бабетты». Карен Бликсен.

— А я как-то прочла классную книжку «Живи вовсю и умри молодым». Достань где-нибудь и почитай.

Заходит акушерка. Ее фамилия Расмуссен. Так ее все и зовут. Она спрашивает, не нужно ли кому-нибудь снотворное. Потом, переходя от кровати к кровати, прослушивает стетоскопом животы.

— Тик-таки-таки. Это стучит сердечко твоего ребенка, — говорит она Гертруде. — Точно карманные часики. Ты в прекрасной форме.

— Как ты думаешь, сделают они мне кесарево двадцать девятого? — спрашивает Оливия своим певучим голосом. — Хольгер так был бы рад!

— На этот вопрос я не могу тебе ответить, — говорит Расмуссен и поворачивается к Марии.

Мария поднимает глаза, довольная, что ее оторвали от брошюры, но все же отмечает ногтем последнее предложение.

К тому же имеются промежуточные группы — техническая интеллигенция, гуманитарии и пр., которые, конечно, работают за зарплату, но труд которых оплачивается по иным расценкам, чем у рабочих, и потому…

Она ложится навзничь и тут же ощущает неудобство.

Акушерка это замечает.

— Тебе неприятно лежать на спине?

Мария кивает.

— А что за болячка у тебя на губе?

— Да это от простуды.

Мария трогает лихорадку.

Расмуссен осторожно ощупывает раздавшийся живот.

— Воды у тебя явно многовато, — говорит она.

— А спустить ее нельзя?

— Нет. Она тут же восстановится. И к тому же после этого могут наступить преждевременные роды.

— А почему меня заставляют больше лежать и отдыхать?

— Это полезно для плода. Так он лучше питается, в плаценте активнее происходит кровообращение. Понимаешь?

— А эта лишняя вода не может повредить ребенку?

— Вообще-то нет. Вода не должна повредить — мало ее или много.

Расмуссен подняла голову.

— Что-то я не слышу биения сердца. Придется сходить за усилителем.

«Не слышу биения сердца». У Марии внутри все сжалось.

Акушерка вернулась с маленьким аппаратом, приложила его к напряженному животу Марии.

И он тут же зазвучал, будто включили допотопный радиоприемник. Нежный шелест, словно звездная осыпь.

— Перистальтика, — буднично констатирует Расмуссен. — А теперь, слышишь, мягкие, нежные толчки в такт с твоим пульсом. Это все утробные звуки. А вот и его сердечко, слышишь? Ишь, как работает, прямо машина.

Мария чуть не задохнулась от радости. Кашель бьет ее, в глазах блестят слезы. Нежное «тик-таки-таки» — это он, ее ребенок, он живет, его сердечко бьется.

В патологическом отделении Рёрбю и Расмуссен называют «Пара номер семь» — как знаменитых когда-то велогонщиков.

Они вечерние дежурные. Приходят в три часа и уходят в одиннадцать вечера, когда их сменяют ночные дежурные.

Они работают две недели подряд, а потом две недели отдыхают.

Рёрбю — нянечка, а Расмуссен — акушерка. То, о чем пациентки не смеют спросить у дневного персонала, чего не поняли во время обследования, — все это обрушивают они на вечернюю смену.

Рёрбю и Расмуссен находят время поболтать. Они могут и пошутить и поддразнить, заставив всех смеяться. И у обеих по двое детей, так что им не чужды тягостные мысли, одолевающие пациенток. Они понимают беременных женщин. Они говорят с ними на одном языке. К тому же они не расположены сентиментальничать.

Основательно поработав, приведя отделение в полный порядок и подготовив пациенток ко сну, Рёрбю и Расмуссен уходят домой. После их ухода становится как-то пусто и уныло, и безликая больничная атмосфера понемногу воцаряется в отделении, просачиваясь в палаты, настигая пациенток, укрывшихся под одеялами.

Укладываясь спать, Сигне думает о том, как ей, в общем-то, хорошо здесь, в клинике.

Ну да, ей все здесь нравится. Еда, совсем не похожая на ту, к которой она привыкла. Нравится, что в палате гораздо теплее, чем у них дома. Нравится персонал и товарки по несчастью. Судьба каждой женщины — это целая история, неважно, где она разыгрывается, в Копенгагене или в Скельскёре.

Всю свою взрослую жизнь Сигне работала, рассчитывала каждый шаг, целеустремленно продвигаясь от одного пункта к другому. В общем, вся жизнь в трудах и заботах.

И в ее нынешнем положении особенно нравится ей то, что у нее есть свободное время. Что над ней не висит бремя ответственности и она впервые в жизни может позволить себе спокойно размышлять.

Она долго лежит, наслаждаясь тишиной и вглядываясь в темноту.

 

19 декабря, четверг

В гинекологическом кресле, в помещении за дверью с матовыми стеклами, лежит Карен-Маргрете. На спинке стула висит ее халат в крупных цветах. Сбоку на маленьком столике она видит разные инструменты — зеркало, щипцы, стакан с тампонами, пульверизатор.

Она лежит на спине, высоко поднятые и разведенные в стороны ноги в белых больничных носках покоятся на специальных подставках. Слышно, как зав. отделением натягивает резиновые перчатки и медсестра кладет на живот пациентки свою легкую прохладную руку.

Врач, глядя в потолок, вводит средний и указательный пальцы правой руки во влагалище, ощупывает матку, шейку матки. Левая его рука скользит по поверхности живота. Осторожными движениями прощупывает он ребенка.

Карен-Маргрете старается расслабиться. Она обращает взгляд вверх и чувствует, как все ее тело наливается тяжестью. Дышит ровно и спокойно. Рука врача в ее влагалище словно куда-то отдаляется, и вдруг, к своему изумлению, она ощущает вспыхнувшее где-то глубоко внутри острое чувство блаженства.

Врач вполголоса обращается к медсестре. Она отмечает что-то в карточке.

— Так, спасибо, вы можете встать.

Он стягивает перчатки и листает исписанную историю болезни.

— Вам сорок один. А вашему мужу?

— Пятьдесят два.

— И это будут ваши первые роды. А прежде вам случалось забеременеть? Нет. Здесь вот записано, что раньше вы не беременели.

— Мы представить себе не могли, что нам так повезет, — шепчет она. — Мы оба так счастливы!

— Случаются ли у вас головные боли или головокружения?

— Да, иногда кружится голова.

— А тумана в глазах не бывает?

— Нет, но иногда вдруг начинает болеть голова. Такая противная сверлящая боль.

Его карие глаза улыбаются пациентке. Она благодарно улыбается ему в ответ.

С тех пор как Карен-Маргрете убедилась, что беременна, она только и думает о своем животе. Каждый Божий день. С утра до вечера. Что там внутри. Как оно выглядит. И хорошо ли ему там.

Она была счастлива. У нее прибавилось сил, и на работе она успевала больше, чем раньше. Живот был округлый и упругий. Врач был ею доволен. Кровяное давление несколько повышенное, но состав крови вполне удовлетворительный. Почки в порядке. Никакой отечности. Изредка побаливает голова. А вообще все показатели в норме.

Как это приятно, когда все в норме!

Так было до известного момента. Затем вдруг появились отеки, сначала на щиколотках, а спустя пару дней — и повыше. Слегка поднялось давление, и в моче появился белок. Вокруг нее захлопотали. Не страдает ли она мигренями? Да, случались приступы.

И вот ее положили на сохранение, и на табличке над кроватью появилась надпись «токсическая беременность».

Но сама Карен-Маргрете абсолютно спокойна и уверенна. Ничто не может поколебать ее радость и надежду. Ей должны помочь. И все будет в порядке.

— Если хочешь, я с удовольствием буду присутствовать при родах, — сказал ей муж.

— Ты серьезно говоришь?

— Конечно. Решай сама, как тебе лучше, а я со своей стороны готов…

— Я ужасно хочу, чтобы ты был со мной. Мне это очень поможет. И потом, мы, значит, будем вместе во всем, с самого начала.

Карен-Маргрете вешает свой цветастый халат на спинку стула у кровати, смотрит на свою соседку, семнадцатилетнюю Конни из Хундестеда.

Конни спит. Одеяло вот-вот соскользнет у нее на пол. Карен-Маргрете осторожно поправляет его.

В дверь заглядывает медсестра.

— Вам надо принять фенемал — пятьдесят миллиграмм.

По коридору, скрипя, продвигается большая тяжелая тележка с книгами. Ее тащит высокий молодой человек со светлой бородкой, а замыкает шествие пожилая дама в очках и белом халате, она подталкивает тележку сзади. Тележка останавливается у большого окна перед нулевой палатой.

— Не хотите ли чего-нибудь почитать?

— Спасибо, у меня есть, — говорит Линда, поспешно хватаясь за свою «Роман-газету»: еще навяжут какое-нибудь занудство.

— А вы?

— Мне читать нельзя, — говорит Оливия. Она по обыкновению вяжет, держа вязанье перед самыми глазами.

— Есть у вас что-нибудь про роды? — спрашивает Мария.

— Да-да. Вот, пожалуйста. Книжка называется «Психопрофилактика родов». Ее написала одна из наших здешних акушерок.

Библиотекарь протягивает ей тоненькую брошюрку в голубой пластиковой обложке.

— А простой смертный может это понять?

— Нет ли у вас Карен Бликсен? — спрашивает Гертруда.

Сквозь распахнутую дверь слышен разговор между молодым человеком и окружившим его персоналом отделения.

— Как насчет Агаты Кристи — может, подойдет? А Мария Ланг? Вале и Шёвалль, знаете ли, ничуть не хуже.

Пожилая библиотекарша собралась уходить.

— Не скажете вы мне, что читают люди, лежа в больнице? — говорит Мария. — Очень мне любопытно узнать.

— Что читают? Что читают… Во всяком случае, не слишком толстые книги. Что-нибудь такое, что можно прочесть за день-другой. Больше всего пациенты любят романы, такие, чтобы дух захватывало. А еще документальные истории из времен второй мировой войны, про шпионов, про подводные лодки, про диверсии и переправку беженцев. А также детективы и юмор. Мемуары тоже в ходу. Ну и женщин-писательниц многие любят. И само собой, всяческие руководства по вязанию, по оформлению интерьера…

— А как насчет длинноволосых?

— Этих народ не читает! Кто их может осилить! Если и читают, то лишь в психиатрическом отделении.

— Как вы назовете своего ребенка? — спрашивает Конни.

— Как-нибудь очень красиво, — мечтательно говорит Карен-Маргрете. — Каким-нибудь очень красивым именем. Мы думали, может, Брайан или Бенни.

— Да почему вы так уверены, что будет мальчик?

— Обязательно мальчик. Это было установлено, когда мне делали хромосомный анализ.

— А зачем они делали такой анализ?

— Потому что, изучая набор хромосом, можно выяснить, не будет ли ребенок монголоидом. Когда женщина немолодая, такая опасность увеличивается.

— А почему? — любопытствует юная Конни, уютно подсунув руку под щеку. Вряд ли она понимает, что такое монголоид или хромосома. С тем же успехом Карен-Маргрете могла бы сказать, что нужно изучить набор монголоидов, чтобы установить, что ребенок не будет хромосомой. Но это не имеет никакого значения. Конни просто приятно поболтать с Карен-Маргрете. Впервые в жизни с ней обращаются как со взрослой.

— Дело, вероятно, в том, что яичники у женщины с возрастом стареют, у мужчин-то сперма каждый раз обновляется, — поясняет Карен-Маргрете. — И еще, наверное, в том, что плацента чем старше, тем хуже функционирует. И знаешь, я очень благодарна, что о нас здесь так заботятся. Кажется, какие бы ни были у нас неполадки, они справятся. И вообще, мы здесь прямо как на курорте.

Конни энергично кивает, хотя она в жизни не бывала на курортах. Но все равно она готова согласиться со всем, что Карен-Маргрете ни скажет.

Когда Конни сюда положили, ей первым делом наказали поменьше двигаться. Проверили активность схваток и сутки держали под капельницей, потом сделали вливание для стимуляции работы легких у плода. Несколько дней она лежала с поднятыми ногами и получала только жидкую пищу, чтобы перистальтика не беспокоила возбужденную матку.

Даже в уборную ходить не разрешали. Приходилось каждый раз вызывать нянечку. Ужасно трудно было привыкнуть пользоваться судном. И к тому, что кто-то посторонний осторожно умывает тебя тепловатой водичкой с мылом, да еще спрашивает, не холодно ли тебе.

После капельницы, чтобы прекратить схватки, ей прописали пилюли по четыре раза в день.

В конце концов матка у нее настолько успокоилась, что ей разрешили вставать и самостоятельно ходить в туалет.

Но сама Конни вряд ли понимает, зачем с ней столько возятся. Что такого, если ребенок родится на месяц или два раньше? Дойдет в инкубаторе, только и всего.

Солнечные лучи падают в палату. Конни любуется ясным прозрачным декабрьским днем. Ей сказали, что на Рождество она сможет поехать домой.

Она раскрывает «Смотри и слушай» и читает первое, что попалось на глаза:

Когда занимаешься зимним спортом, очень важно пользоваться солнцезащитными очками. Если вы хотите во время отпуска побегать на лыжах, вам необходимо захватить с собой крем активного солнцезащитного свойства, потому что снег отражает солнечные лучи и усиливает их действие…

Тут Конни начинает зевать. Веки ее тяжелеют.

Солнцезащитные свойства, хромосомы, монголоиды, курорты… Она ложится и натягивает одеяло по самые уши.

Проходя мимо раскрытой двери в палату, Мария кивает Карен-Маргрете.

В своем белом халате и в пластмассовых босоножках она выходит на лестничную клетку, похожую на гигантскую шахту, вырубленную в каменной пирамиде.

Лифт со свистом носится вверх и вниз. Каталки катятся из одного отделения в другое. Вечно озабоченные врачи, сестры и акушерки бегают по ступенькам.

Все звуки здесь, на лестнице, холодные, жесткие. Пациентки, в тех редких случаях, когда им приходится сюда попадать, чувствуют себя очень неуютно. Чаще всего их вынуждает необходимость позвонить по телефону из кабины, которая находится в самом низу, у наружной двери.

Наружная дверь открывается и закрывается. Посетители в темной зимней одежде, заходя с улицы, выглядят здесь чуждо. Они неуверенно оглядываются по сторонам, и выражение лица у них при этом покорное, даже виноватое.

Мария занимает очередь к телефону. Ей надо позвонить Эве и Захариасу и попросить, чтобы они помогли ей отменить все дела, которые были у нее намечены на ближайшие недели. Она ведь не выйдет отсюда, пока не родит. С этим надо смириться, ничего не поделаешь.

Ледяной ветер со свистом выбивается из-под двери, холодит голые ноги пациенток.

— А мне разрешили уехать домой! — сияя от радости, сообщила Гертруда, когда Мария вернулась в палату.

Счастливая, — вздыхает Линда.

Гертруда достает из шкафа кожаную сумку и опорожняет тумбочку. Заботливо укладывает вещи в сумку.

— Возьмете мои тюльпаны? Жалко ведь выбрасывать. А газеты я сложила на подоконнике.

— Библиотечные книги я сдам за тебя, — говорит Мария.

В дверь стучат, и муж Гертруды смущенно заглядывает в палату.

— Ты готова?

Она кивает. Он перекидывает через плечо ее пальто и берет сумку. Свободной рукой он открывает перед ней дверь.

— Счастливо оставаться и спасибо за компанию — может, еще встретимся в родильном отделении!

Везет же некоторым, думает Линда. Такой галантный муж, как это здорово! Несет твои вещи, открывает перед тобой дверь — такая внимательность! Аллан этому никогда не научится, хоть вывернется наизнанку.

Пока раздавали тарелки с отварной грудинкой и тушеными овощами с петрушкой, черноволосая нянечка с потрясающим проворством убрала освободившуюся кровать. Использованное постельное белье сложено в мешок. Сверху чистая постель накрыта куском прозрачного голубого пластика — будто запломбирована.

— Господи Боже! Дел невпроворот, — вырвалось у нянечки. — Каждый раз перед Рождеством такая вот суматоха! Из-за этих волнений потом и начинают рожать все подряд.

Карен-Маргрете, кроме обычного рациона, получает еще два яйца в день. Но вот съесть их не так-то просто. Тем более что ей совсем не дают соли. Соли в отделении не полагается. А Карен-Маргрете и помыслить не может о том, чтобы нарушить порядок.

Конни же ест с жадностью. Кстати, у нее в тумбочке есть соль. Бутерброд с ростбифом она отложила на потом. Давно уж не приходилось ей попробовать такой вкусноты. Разве вот на конфирмации младшего братишки прошлой весной.

Вряд ли она задумывается над тем, что значит иметь ребенка. Просто будет ребенок, и все. Сначала он маленький, потом вырастет. А сама ты тут вроде и ни при чем. Вырастет, никуда не денется.

Старики, когда она сказала им, что ждет маленького, сначала подняли хай. Отец бегал взад-вперед по комнате и кричал, что яблоко от яблони недалеко падает. Но в конце концов мать сказала, что, мол, за беда, одним ребенком больше или меньше, прокормим. Но чтоб это было в последний раз! Заруби себе на носу, Конни.

 

19 декабря, четверг

— Как, девушки, будем сегодня смотреть телевизор?

Расмуссен стоит посреди палаты, под мышкой у нее торчит стетоскоп.

— Так это в гостиную надо идти, — говорит Линда.

— А я хочу наладить вам ваш собственный телевизор.

Все очень обрадовались, и Расмуссен принялась передвигать и переставлять мебель — кровати, тумбочки, стулья, — разбирать шнуры, удлинители…

Кровати она развернула таким образом — а это очень сложное дело, — чтобы каждая пациентка могла, лежа в наиболее удобном для нее положении, видеть экран, не затрудняя глаз.

— Ради меня можешь особенно не стараться, милая Расмуссен, — говорит Оливия. — Я все равно ничего не увижу.

Телевизор включен, на экране что-то замигало, задергалось и появилось изображение.

— Можно присоединиться?

В палату входит Сигне с горячим чайником.

— Кто-нибудь хочет чаю?

Расмуссен подтолкнула к ней большое кресло.

Мария достала из тумбочки бутылку «Юбилейной».

Линда предложила лакричные палочки и сигареты. И она и Сигне заядлые курильщицы. И обеих из-за этого мучит совесть.

Чем хорош телевизор — он располагает к разговору. Пока идет передача, лучше думается, возникает множество идей и хочется ими поделиться.

— Скажи, Расмуссен, — спрашивает Сигне, — а как обходились женщины в прежние времена? Ведь тогда рожениц не умели ни разрезать, ни зашить, не то что сейчас.

— Ха! — Расмуссен стоит, прислонившись спиной к шкафу. — Как обходились! Лежали в кровати, пока само не зарастет — вкривь да вкось. Надо думать, ваши бабушки выглядели не так уж красиво — снизу-то…

— Ой, ужас! — Линда даже зажмурилась.

— В прежние времена женщины вообще дольше лежали после родов, чем нынче, — говорит Расмуссен. — В шестнадцатом веке, например, считалось, что родовой период длится сорок дней. Раз беременность сорок недель, стало быть, и после родов сорок дней.

Она слегка приглушила дебаты насчет государственного бюджета и продолжает:

— И все сорок дней оба, и женщина и ребенок, считались нечистыми. Ребенок вообще язычник, пока его не окрестят. И женщина тоже должна была пойти в церковь и очиститься.

Картины средневековых ужасов живо встают перед глазами пациенток. Мария смотрит на акушерку как завороженная.

— А вот такой стишок вы знаете?

— Как здорово! А еще что-нибудь в этом роде? Ну пожалуйста, Расмуссен.

— Ладно, слушайте. Есть одна коротенькая молитва, ее полезно читать, когда начинаются роды:

— Я обязательно ее вспомню, когда придет мой срок, — говорит Мария. — Она наверняка мне поможет.

— Она всем помогает!

— А что же все-таки делали, если женщина не могла разродиться? — спрашивает Сигне.

Расмуссен пристукнула по ладони стетоскопом.

— Принимались развязывать все узлы. Сначала на самой роженице — повязку на волосах, ленты на платье. Потом развязывали, распускали все, что есть в доме, — узлы, кушаки, ремни… Да и все ящики надо было выдвинуть, и дверцы шкафов отворить настежь.

Линда поглубже забралась под одеяло. Оливия поднесла ближе к глазам свое вязанье.

— Как хорошо, что мне будут делать кесарево.

— А если и это не помогало, тогда открывали окна. Все нараспашку!

— Представляю, какой ужасный там поднимался сквозняк!

— Само собой. Ну а если ребенок все-таки не вылезал, не волнуйтесь, народ находчив, и на этот случай имелся выход. Так вот, если, к примеру, у ребенка было неправильное положение, тогда мужа отправляли в сарай расколошматить что-нибудь покрупнее из хозяйственной утвари — плуг, сани или еще что. Иногда помогало.

Мария зажигает на своей тумбочке свечу, и тень от акушерки падает на стену.

— Ну как, хватит на сегодня?

— Да нет, что ты! — говорит Сигне. — Это же так интересно. Все равно как фильм ужасов по телику.

И Расмуссен продолжает:

— Но когда ребенок наконец родился, надо первым делом снова закрыть, завязать, застегнуть все, что находится в доме. Чем скорее, тем лучше. А то не успеешь оглянуться, как ребенка подменят.

— Подменят? — не поняла Линда.

— Ну да. И если у новорожденного окажется что-нибудь не в порядке, так и знай: тролли тебе его подменили.

Мария сжала руками голову.

— Как же бедные женщины, наверное, боялись родов в те времена!

— Конечно. Было, правда, еще одно средство… Но опасное! Если женщина хотела родить легко и без боли, ей надо было найти дерево со сросшимися кольцом ветками. Волшебное дерево. И в полночь, тайком ото всех, голой пролезть сквозь отверстие между сросшимися ветками. И все, легкие роды ей обеспечены. Но платить приходилось дорогой ценой — ведь ребенок при этом мог оказаться оборотнем…

Все древние женские страхи перед родами словно сгустились в воздухе. Женщины дрожат. Но вместе не так страшно. Общность и греет и защищает, как защищала и в средние века.

— А теперь, мои дорогие, половина десятого, мне пора.

Сигне встала и включила звук. Потом разлила желающим водку и чай. Потом все расселись по своим кроватям и стульям и стали смотреть шведский фильм 66-го года «Моя сестра — моя любовь».

 

20 декабря, пятница

В нулевую палату втолкнули каталку. Она останавливается у опустевшей кровати Гертруды возле шкафа.

Полненькое смуглокожее существо с бесконечными предосторожностями сползает на постель. Санитар кладет пальто и сумку в изножье кровати и ставит на пол пару туфель.

Черные волосы новенькой стянуты в пучок. Кожа у нее золотистая, брови очень густые, а щеки румяные. Она приземистая и очень полная.

Типичная жена рабочего-иммигранта. Сильная, здоровая. Но робкая. Старается не привлекать к себе внимания.

В палате долго стоит молчание. Его прерывает только появление медсестры со шприцем в руке.

— Как там мой сахар? — спрашивает Оливия.

— Тебе изменили дозу инсулина. Но ты не волнуйся, все будет хорошо.

Медсестра подошла и представилась новенькой.

Оливия опустила рубашку, закрыв свое длинное бедро, и решила поинтересоваться у незнакомки:

— Ты итальянка?

— ?

— Рим? Нет? Ну тогда, может, югославка?

— ?

Оливия напрягает мозги, припоминая географию Европы.

— Так, может, Греция?

— А может, она из Африки? — встревает Линда, подняв голову с подушки. — А что, почему она не может быть арабкой?

— Нет, нет, турок, я — турок, — говорит толстушка с улыбкой. Она наконец поняла, о чем ее спрашивают.

— Do you speak English?[2]Говорите ли вы по-английски? (англ.).
— спрашивает Линда, склонив голову набок.

— Sprechen Sie Deutsch?[3]Говорите ли вы по-немецки? (нем.).
— спрашивает Мария из своего угла, закрывая зеленую брошюрку.

Турчанка только отрицательно качает головой.

— Parlez-vous français?[4]Говорите ли вы по-французски? (франц.).

— Только датский, чуть-чуть датский, — краснея, отвечает турчанка и пальцами показывает, какой чуточный кусочек датского ей знаком.

Дверь распахивается, и появляется поднос с белыми пластмассовыми чашками.

— Чай для Линды, — объявляет нянечка.

— Мне кофе, — говорит Оливия.

— А ты просила шоколад, да? — Это она Марии. — А что бы пожелала наша новенькая? Здравствуйте, — говорит она, протягивая турчанке руку. — Не стесняйтесь, будьте как дома.

— Хм. А ты где живешь, в Копенгагене? — спрашивает Оливия, отхлебывая кофе.

— Нет, Нествед. Муж рабочий, очень хорошая фабрика.

— А сколько твой муж зарабатывает?

— Оливия, хватит, ты что! — сердито обрывает ее нянечка.

— А что, уж и спросить нельзя? Сколько в час получает твой муж? Сколько крон?

Она сложила пальцы в щепоть и потерла их друг о друга.

Этот жест турчанка сразу поняла.

— Шестнадцать, — доверчиво сообщает она.

Тут уж и нянечка не сдержалась.

— Хорошая фабрика! Ничего себе! Да ни один чернорабочий меньше девятнадцати не получает.

Они вяжут, и вяжут, и вяжут. Суетливое мелькание вязальных спиц придает какой-то особый колорит послеполуденной тишине палаты. Только Мария не вяжет. Она повернулась ко всем спиной и старается сосредоточиться на главе о прибавочной стоимости и прибыли.

Соотношение между прибавочной стоимостью и переменным капиталом или, что то же самое, между прибавочной стоимостью и суммарной заработной платой называется нормой прибавочной стоимости. Эта норма выражает также соотношение между временем прибавочного труда и необходимым рабочим временем и может быть представлена с помощью дроби…

Линда подходит к Оливии.

— Посмотри-ка, здесь уже начинается рукав, как по-твоему, мне пора спускать?

Оливия показывает ей, как надо сделать. По части рукоделия Оливия дока. Она уже столько навязала за то время, что лежит в клинике!

Как-то она сказала своим соседкам, что самое ее горячее желание — открыть в Скельскёре маленький магазинчик по продаже всяческого рукоделия.

— Это моя мечта. Только вот откуда взять деньги? — вздыхает она. — Кто бы подсказал.

Оливия вяжет из ярко-зеленой шерсти. Линда — из скучной бежевой. А турчанка — из шерсти цвета цикламена.

Мария уткнулась носом в брошюру.

В нашем примере норма прибавочной стоимости составляет 100 %. Прибавочная стоимость выражает степень эксплуатации…

— Смотрите-ка, — говорит Оливия. — Правда хорошенькое? Это будет платьице для куклы-марионетки, которую моя племянница получит к Рождеству.

— Марионетки?

— Ну да. Такая кукла, которая дрыгает ручками и ножками, как живая. Она стоит семьдесят крон. Мы покупаем ее в складчину — я, Хольгер и его родители.

В палате появляется Сигне. Она в своем черном кимоно. Короткие волосы торчат во все стороны, словно она с утра не успела причесаться.

— Гляди-ка, — обращается она к Линде, с удовлетворением хлопнув ладонью по толстой библиотечной книжке, — «Естественные роды». Это тебе непременно надо прочитать.

— Ну вот еще!

— Но какие-то вещи надо все-таки знать.

— Мне, к счастью, сделают кесарево, — громко заявляет Оливия. — А следующего раза у меня не будет. Так что мне эти знания ни к чему.

Она поднесла к глазам кукольное платьице и улыбается своим мыслям.

Линда умоляюще смотрит на Сигне.

— У меня уже был выкидыш, так неужели ж я не знаю, что мне надо знать? Неужели я должна еще читать это занудство?

— Непременно. Иначе как ты сможешь различать разные стадии родового процесса? Раскрытие шейки матки, движение плода, отделение последа. Ты же просто не будешь знать, что с тобой происходит.

— Сигне правильно говорит. — Это Мария подает голос из своего угла.

— Ой, я так боюсь — лучше бы мне вообще ничего не знать!

— Тебе это совершенно необходимо, — решительно заявляет Сигне. Ее послушать — прямо школьная учительница. — Роды есть роды. Никуда ты от них не денешься. Во многих странах женщины при родах воют, как дикие звери, считая, что так положено. И еще от страха. А здесь у нас больше не кричат. Перестали много лет назад. Потому что беременные женщины проходят специальную предродовую подготовку.

Мария загнула уголок страницы, которая начиналась со слов: Соотношение между прибавочной стоимостью или прибылью и совокупным капиталом, то есть суммой постоянного и переменного капитала, называется нормой прибыли… — и обернулась к Сигне:

— Иди ко мне, присядь на минутку, ладно?

Сигне запахнула свое кимоно и закурила сигарету.

— Врачи говорят, у меня такая штука, называется многоводье, — шепчет Мария, — слишком много, значит, воды в животе. Ты чего-нибудь знаешь про околоплодные воды? Их количество постоянно, одно раз и навсегда, или как?

— Нет, — отвечает Сигне. — Насколько мне известно, оно все время меняется. Плод всасывает воды, и таким образом часть жидкости возвращается в организм матери.

Мария во все глаза смотрит на Сигне, трогая пальцами свою лихорадку.

— А у тебя как? Долго ты еще здесь пробудешь?

— Ребенок, по их расчетам, весит сейчас кило восемьсот. Меня не отпустят домой, пока он не наберет два с половиной.

— Красивые, красивые цветы! Ваза, ваза где?

У маленькой турчанки неожиданные гости.

— Вот, Хабиба, красивая, красивая ваза.

Коротышка в ярко-красном костюме, увешанная блестящими побрякушками, в туфлях на каучуковой подошве деловито расхаживает по палате. Ее крупная голова кажется еще больше из-за похожих на сахарную вату желтых волос, взбитых в сложную прическу.

Она наполняет вазу водой, толстыми коротенькими пальцами расправляет цветы, подвигает лампу на тумбочке Хабибы.

— Живот у Хабибы хорошо?

Значит, ее зовут Хабиба, думает Мария. Интересно, какой национальности дамочка, которая изъясняется на таком странном языке. Скорее всего, натуральная датчанка.

— Доктор, что говорит доктор?

— Хорошо!

Маленькая турчанка энергично кивает, пучок у нее на затылке так и ходит вверх-вниз. Она очень рада, что может выдать такую важную информацию.

Сколько же на ее гостье колец! Прямо хоть магазин открывай…

— Нет бояться, нет бояться!

— Нет-нет, — вежливо соглашается Хабиба. Ей и в голову не приходит, что надо чего-то бояться.

— Представляешь, «Манчестер» все-таки выиграл два — ноль!

У кровати Линды сидит Аллан. Он пытается рассказать ей что-нибудь повеселее, чтобы хоть немножко поднять ей настроение. Она вроде так радовалась, что он придет, но едва муж показался в дверях, на лице ее появилась озабоченность.

— А я-то был уверен, что они продули, — говорит он, хлопнув ладонью по колену.

— За электричество заплачено?

— Отец сходит заплатит.

— Ты выпил?

Линда слегка отодвинулась от мужа и укоризненно смотрит ему в лицо.

У кровати Марии молодой человек с длинными черными волосами и высокими скулами. Он в спортивной куртке и синем моряцком свитере. Он держит Марию за руку и, улыбаясь, оглядывается.

— Я надеюсь, ты понимаешь, какой это роскошный шанс?

Мария кивает.

— Но поскольку мы выступаем как замена, нас не предупредили заранее. Так что послезавтра мы уже вылетаем. Весь оркестр. Со своими инструментами. Но без аппаратуры. Все расходы они берут на себя. Правда, больше мы уже ничего не получим. И все равно здорово, как по-твоему?

— Конечно, — соглашается Мария, слегка расстроенная.

— Первое наше выступление в Готхобе, затем едем дальше на Западное побережье. Каждый вечер будем играть в новом отеле. И возможно, потом поедем на юг до Юлианехоба. Я рад, что смогу навестить родных.

— Когда же вы думаете вернуться?

— Где-нибудь в конце января. Так что время у нас с тобой еще будет, ведь ты должна рожать десятого февраля, да?

— А как же твои занятия?

— Да, с этим хуже всего! Не понимают люди, как важно развивать самобытный гренландский бит, берущий истоки в народной музыке. Им это до лампочки. Но я в любом случае еду. И плевать мне, что они там скажут.

— А если тебя исключат?

Захариас пожимает плечами и встряхивает длинными черными волосами. Он улыбается Марии. Он на несколько лет моложе ее. Двери жизни все еще широко распахнуты перед ним.

— Я побывал в центре и приобрел в «Супер саунд» новую ударную установку. В рассрочку на три года. Это же блеск! Такого даже у Суме нет..

— А теперь спать, баиньки, — сиплым голосом говорит гостья турчанки, коротышка в ярко-красном одеянии, несколько раз оборачиваясь, чтобы помахать на прощанье. — Скоро приходить снова!

Хабиба достает свое цикламенового цвета вязанье и некоторое время сидит со спицами в руках, задумчиво глядя в пространство.

Страшила Ольферт привел повидаться с матерью двух своих наследников — Ольферта Среднего и Ольферта Младшего.

Семейство плотно утрамбовалось на диванчике по обе стороны от худосочной Ивонны.

Телевизор включен на полную громкость, но никто его не слушает.

— Противно смотреть, как вы здесь валяетесь, принцесс из себя корчите, — говорит Страшила Ольферт. — И все за счет налогоплательщиков!

Указательным пальцем он тушит сигарету в пепельнице.

— Мы прогорим, пока ты будешь здесь разлеживаться. И на что, черт возьми, мы будем тогда жить? Об этом ты подумала?

Ивонна только моргает.

— Такое маленькое предприятие, как у нас, мгновенно задушат крупные. Тем более теперь — при неблагоприятной конъюнктуре и безработице. Пошевелила бы мозгами. Давно уж пора уразуметь, что надо срочно выписываться!

Он пихнул жену в бок и крутанул головой.

— А-а!.. — завопил Ольферт Средний.

— Пап, скоро мы домой пойдем? — спрашивает Ольферт Младший.

— Мальчики совсем заброшены, ты же видишь!

Оба мальчика довольно откормленные. Оба в папашу, и оба явно на стороне отца.

Ольферт Средний дергает брата за волосы.

— Отстань, дурак! — хнычет Ольферт Младший.

— Сиди смирно, негодяй! — рявкает отец и шлепает старшего по затылку. Потом, состроив жалостную мину, вновь обращается к жене: — Я и ем-то черт-те что, кто мне приготовит? И канарейке некому воду сменить. И за морской свинкой я не намерен ухаживать. Да-да!

— Бедная крошка, — вздыхает Ивонна с несчастным видом.

— На вот, смотри!

Страшила Ольферт шлепает на столик членский билет Партии Прогресса.

— Я получил его сегодня утром. Дай только срок — через пару лет я пройду в фолькетинг!

— Боже мой! Кто же это здесь сырость развел? Неужели Линдочка?

С кровати Линды слышатся приглушенные всхлипывания.

Веселая коротышка Рёрбю останавливается с подносом, заставленным бутылками из-под содовой.

— Послушай-ка меня!

Она поставила поднос, присела к Линде на кровать и принялась развертывать одеяло, в которое та закуталась. Потом наклонилась к мокрому от слез лицу.

— Ну-ну, чего ты так расстроилась?

— Из-за… из-за Аллана. Я так боюсь, как бы он чего не вытворил, пока я здесь валяюсь…

— Дурашка ты, Линда, — ласково говорит Рёрбю. — Разве ты не знаешь, все жены боятся, как бы их мужья чего не натворили, пока они лежат в больнице. И точно то же самое с мужьями — лежат да только и думают, а чем там, дома, ихняя мадам занимается.

— Но он же… он же, когда ни придет, всегда выпивши.

— Ну и подумаешь, какая беда! Он же скучает по тебе. Ему тоже нелегко сейчас, помни об этом.

— Но он ведь не оплачивает счета, — всхлипывает Линда. — Я так боюсь, что все у нас пойдет прахом…

Не так уж она не права, думает Мария. Кто знает, что у нее дома происходит, пока ее нет.

— А-а, все вы здесь с ума сходите. — Рёрбю встает и выпрямляется, плотная, коренастая. — Давай-ка вытри слезы, а я принесу тебе чашку чаю.

— Он японец? — спрашивает Оливия.

— Кто?

— Ну, тот красивый паренек, что был у тебя.

— Да нет. Нет, он гренландец. Это от него я жду ребенка.

Оливия прищелкнула языком.

Мария лежит, руки на животе, вглядываясь в темноту.

Маленький ты мой, как ты там себя чувствуешь? Неужели я вырожу какое-нибудь неполноценное существо?

Ну и что? Что, если даже у него что-нибудь будет не так?

То есть как это «ну и что»? Ведь человек хочет, чтобы его творение было совершенным. Столяр хочет, чтобы стол, который он делает, стоял прямо и устойчиво на своих четырех ногах. Маляр красит стену так, чтобы краска ложилась ровно и красиво, не жалея для этого сил. Так же и женщина. Она хочет иметь хорошего ребенка: симпатичного на вид и умеющего все, что должен уметь ребенок. И ее можно понять.

 

21 декабря, суббота

Из форточки тянет холодком. Карен-Маргрете стоит под теплым душем, вода струится по ее животу. Прекрасный, удивительный, круглый живот. Кажется, что малыш в нем тоже наслаждается душем. Она чувствует, как он там ворочается, плещется и вдруг так резко толкнулся в бок, что ей стало больно.

Ничто, даже затянувшаяся интоксикация, не могло испортить настроение Карен-Маргрете. Так она была уверена, что здесь, в клинике, сделают все, что в человеческих возможностях, чтоб ей помочь. Чего же еще можно желать?

Она мурлычет мелодию, недавно услышанную по радио.

Карен-Маргрете считает, что ее беременность — дар небес. Они с мужем много лет назад оставили надежду иметь детей. И даже не пытались выяснить причину своей бездетности. Каждая пятая пара бездетна не по своей воле. Приходится с этим мириться.

Зато они убедили себя, что будут жить друг для друга, вдвоем, и работать в писчебумажном магазине, который они вместе основали.

Когда они узнали, что Карен-Маргрете забеременела, они растерялись. Подумать только — я ведь могла бы уже быть бабушкой! Ну, разве очень молодой бабушкой, любезно возразил домашний доктор.

О том, чтобы прервать беременность, не могло быть и речи, ведь, кроме всего прочего, было уже больше двенадцати недель.

Врач сказал, что нужно проверить хромосомный набор, чтобы убедиться, что ребенок будет полноценным. Потому что, согласно статистике, для женщин, которым перевалило за тридцать восемь, риск увеличивается, и особенно на пороге климакса.

Карен-Маргрете направили в клинику Св. Иосифа. Там у нее с помощью длинной иглы взяли на анализ околоплодную жидкость.

Ответ должен был прийти через месяц.

Это были трудные недели. Они с мужем прикидывали так и эдак, обсуждали все варианты. И в конце концов пришли к тому, что, если даже анализ покажет, что ребенок будет монголоидом, беременность все равно не прерывать. Учитывая их возраст, лучше им иметь хотя бы неполноценного ребенка, чем вообще никакого.

А потом оказалось, что хромосомный набор в норме. А можно узнать, какого пола будет ребенок? Да, конечно. Будет мальчик.

И Карен-Маргрете целиком отдалась своему будущему счастью. И ее мать была так счастлива! Я буду возиться с малышом, пока ты занята на работе, говорила она. На этот счет ты можешь быть спокойна. Матери семьдесят два года, она пенсионерка. Собственная жизнь позади, и теперь ей хочется иметь внучка, которому можно было бы посвятить остаток своих дней.

Муж Карен-Маргрете с головой ушел в обустройство детской комнаты. Он собственными руками переклеил обои и сейчас сколачивает пеленальный столик и шкафчик для пеленок и ползунков.

Каждый вечер он навещает Карен-Маргрете в палате № 5, и трудно сказать, кто из них более счастлив.

Карен-Маргрете завертывает кран, берет с батареи теплое полотенце и укутывается в него. Потом поправляет полиэтиленовую занавеску, она того и гляди упадет. Маленькая ножка — а может, ручка — выпятила живот возле пупка. Карен-Маргрете слегка прижала рукой это место. Вот они и поздоровались с малышом.

— Идите-ка поглядите, — говорит Оливия. — Как интересно! «Новорожденные Года и их первое Рождество».

В руках у нее развернутый «Иллюстрированный журнал». Женщины столпились возле ее кровати.

— Смотрите, смотрите, Соня Оппенхаген! Что за красотка! А малыш-то у нее какой, щечки прямо яблочки! — Линда в восторге сжимает руки. — А Ульф Пильгорд будет встречать Рождество с фру Гитте и двойняшками, Миккелем и Кристианом, им только четыре месяца. До чего же здорово!

— А вот Петер Белли и Юна, — тычет пальцем Оливия, щуря свои больные глаза. — Ха-ха! До чего же они чудные в этих гномовских колпаках. Но малыш просто прелесть, волосики во все стороны торчат.

— Надо же, Пия и Петер с радио! — Мария присвистнула. — Видали?

— Нет, вы только послушайте! — Линда вырывает журнал из рук Оливии и громко читает вслух: Бывшая фрейлина принцессы Бенедикты Люкке Хорнеманн, ныне супруга барона Вернера фон Шверин, празднует в этом году Рождество в своей чудесной усадьбе в Сконе с тремя детьми: Мартином пяти с половиной лет, Карлом Юханом трех лет и Софией, которой только 28 января исполнится год.

— Дай-ка мне, — вмешивается Мария. — Младшей дочери Виви Флиндт дадут имя Ванесса.

— Ванесса. — Оливия смакует имя. — Ванесса. Здорово!

Линда склоняется над газетой:

— Так Виллиам Розенберг — это тот самый, что был женат на матери Пусле Жанне Дарвиль. Он же…

— Порядочная стерва эта Жанна.

— У него теперь другая жена. Она изучает датский в университете в Оденсе, и у них родилась дочка, ее назовут Катриной.

— Обратите внимание, какое на ней платье, — щурится Оливия. — Очень похоже на то, что я вяжу, правда? Точно та же модель!

— Боже мой, представляете — попасть со своим ребенком в «Иллюстрированный журнал»! — восклицает Линда.

Глаза ее сияют. Она уже видит «Иллюстрированный журнал» на следующее Рождество. На развороте цветная фотография: она, Аллан в колпачке гнома и хорошенький пухленький ребенок. А текст такой:

Обычно мы справляем Рождество в Тенерифе, — говорит конторская служащая Линда Ларсен, — но в этом году останемся дома, поскольку у нас маленький ребенок. Но так даже приятнее. К нам в гости придут родные. Нас будет семеро за столом, к праздничному ужину будет гусь и рис с миндалем и настоящая, как в старые времена, рождественская елка, на которую Аллан повесит яблоки и всякие сладости, и…

Посреди палаты, подбоченясь, стоит старшая сестра.

— Говорят, среди больных ходят слухи о том, что ультразвук вреден!

Оливия смотрит на нее поверх «Иллюстрированного журнала».

— Так это правда, вы слышали об этом? — настаивает сестра.

— Ну да, слыхали.

Линда кивает.

— Так вот. Я со всей ответственностью заявляю: эти слухи абсолютно ни на чем не основаны!

— Откуда же нам знать!

— Конечно, вы могли не знать, зато теперь знайте.

Их дом стоит на холме. Когда-то это была школа. Теперь здесь, в бывшем гимнастическом зале, гончарная мастерская.

Сигне тоскует по Лейре. Она лежит на спине, заложив руки под голову и уставившись в потолок. Сначала она была так довольна, что получила отдельную палату. Но теперь ее это уже не радует. Пожалуй, она предпочла бы нулевую палату. Если бы там была свободная кровать.

Мысленно она обходит вокруг своего дома.

Все как всегда: голая земля и черные деревья. Первыми весной зацветут фруктовые деревья. Потом сирень, потом каштаны зажгут свои свечи. Следом за ними распустятся белый и розовый боярышник и бузина. В конце концов сад до осени закроется плотной, непроницаемой стеной.

Из окна темной мастерской по вечерам виден розовато-желтый небесный свет. Даже когда солнце уже село, этот свет еще как бы висит в воздухе. Стволы и ветви деревьев на этом фоне вырисовываются темно-фиолетовыми силуэтами.

Сигне с Якобом частенько тянет прогуляться вечерком. Но они никогда себе этого не позволяют — вдруг кто-то из детей проснется, начнет их звать, разбудит остальных…

Дети во многом ограничивают их мир.

Только бы не заявился завтра кто в гости, говорит Якоб, укладываясь спать. Поработать бы спокойно, не тратя времени на разговоры. Побыть бы с детьми да посидеть подольше за обеденным столом.

 

21 декабря, суббота

— А вон там лежачие, — рассказывает Марии ночная дежурная. — Им совсем вставать не разрешается. Весь свой срок в постели лежат. Представляешь? Как установят беременность, так и все: лежат голубушки до самых родов. Случается, конечно, что у них нервишки сдают, но вообще-то женщины народ выносливый, можешь мне поверить.

Ночная дежурная почесала спицей в седых волосах.

— Хочешь, расскажу тебе случай? Лежала тут у нас одна женщина — девять раз аборты делала. Девять раз! А на десятый пришла к нам и пролежала восемь с половиной месяцев, представляешь?

— Ну и ребенок получился, наверное, слабенький, хилый?

— А вот и нет. Для ребенка это никакого значения не имеет. Такая девчушка родилась — просто загляденье. Да вот она. Можешь сама убедиться.

Дежурная ткнула спицей в маленькую цветную фотографию на стенде. Пухлый круглолицый ребенок с погремушкой в руке. Под фотографией профессиональным каллиграфическим почерком выведено: Счастливого Рождества.

— У матери это первые роды были. А ей уж сорок стукнуло. Вот до чего сильна у женщин тяга к материнству. — Ночная дежурная улыбнулась. — И, представь себе, месяц назад она родила еще мальчика. Что ты на это скажешь?

— Видно, муж у нее очень способный.

— Это точно. Машинист он. Свое дело знает. Иначе ничего бы и не вышло.

Мария сидит возле дежурной и смотрит прямо перед собой. Совестно ей, что отнимает у человека время, но так хочется поболтать. И, собравшись с духом, она продолжает:

— Но ведь прямо отчаяние берет, когда подумаешь, каково приходилось женщинам в прежние времена. Какие страдания связаны с беременностью и родами, какую цену они платили — да и платят исправно по сей день — за счастье иметь детей.

— Да, и такое приходит в голову, особенно как посмотришь на бедняг, что лежат здесь, у нас. Но не забывай, девушка, у нас ведь специальное, патологическое, отделение. А вообще-то беременность не болезнь. Это совсем разные вещи.

— Я все-таки не могу отделаться от мысли о тех несчастных, которые умирают на столе или остаются калеками на всю жизнь. А каково увидеть своего новорожденного мертвым? Как-нибудь воздается женщинам за то тяжкое бремя, которое выпало им на долю?

Ночная дежурная, по-птичьи склонив голову набок, испытующе смотрит на Марию.

— А внематочная беременность или неправильное положение плода? А если пуповина обовьется вокруг шейки ребенка? — У Марии расширяются глаза, остановившимся взглядом она уставилась в пространство. — А судороги у плода, а отрицательный резус, а кислородная недостаточность, а волчья пасть, а вывих бедра, а… Ну почему столько напастей на беременную женщину? И почему надо скрывать от нас, с каким риском связана беременность — в любом отношении? Кому от этого лучше? Вот чего я не могу понять.

Дежурная включила свой транзистор.

— Спустись на землю. Слишком много ты думаешь о подобных вещах. Возьмем хоть здесь, в нашем отделении, где лежат с наиболее тяжкими осложнениями. Примерно в девяноста семи случаях из ста роды протекают нормально.

Слава Богу, скоро уже утро.

 

22 декабря, воскресенье

Четвертое воскресенье рождественского поста. Повсюду в клинике стоят бутылочно-зеленые елочки, украшенные мишурой, красно-белыми плетеными сердечками и трубочками, золотыми звездочками и разноцветными стеклянными шариками.

Оливия поднялась чуть свет. Уже до завтрака успела принять душ, вымыла голову и накрутила волосы. Надела все чистое — сверху донизу. Подстригла ногти и натерлась лосьоном.

Потом она навела порядок на тумбочке и расправила одеяло на кровати. Достала из шкафа коричневое пальто, почистила его щеткой и повесила на место.

Потому что сегодня к ней придет Хольгер, проделав весь длинный путь из Скельскёра. Скоро он уже будет здесь, точно как они договорились во время последней встречи две недели назад.

Без двенадцати минут двенадцать Хольгер появляется в дверях. Маленький хорошенький человечек, черноволосый, белокожий, с продолговатым лицом и длинными зубами. На нем коричневый костюм и галстук, через руку перекинут тонкий синий дождевик. Он застенчиво улыбается.

Оливия, вспыхнув, откладывает свое ярко-зеленое вязанье, счастливая и смущенная, словно его приход оказался для нее полной неожиданностью. Кончиками пальцев она поправляет свои красиво завитые волосы и осторожно спускает с кровати длинные ноги.

Потом они сдержанно здороваются, она подходит к шкафу и достает коричневое пальто и коричневые полуботинки.

И вот они оба, нарядные и сияющие, стоят посреди палаты. Точно королева под руку с принцем-консортом, выходит Оливия со своим Хольгером в коридор. Медленно и торжественно проплывают они по отделению, и Оливия милостиво кивает направо и налево в распахнутые двери палат.

Потому что долгожданный миг настал — они будут завтракать в новом кафетерии для пациентов клиники, открытом на Блайдамсвей. В небоскребе — его можно увидеть из окна.

Интересно, как мужья воспринимают своих жен, когда те понемногу расплываются, становятся все необъятнее и вместе с тем в них все больше превалирует животное начало. Да и стыдливость они все больше утрачивают, думает Мария. Эти вечные разговоры о матке и разных прочих подробностях должны быть для мужа серьезным испытанием.

Как вот, например, маленький Хольгер смотрит на Оливию, которая уже месяцы вынашивает свое дитя, она же так плохо себя чувствует, хотя и улыбается. Воспринимает ли он ее беременность как болезнь, в которой есть и его вина — ведь это он сделал ей живот? Гордится он или смущается? Этого никогда не узнаешь.

Во всяком случае, он по мере сил и возможностей опекает ее, пока она «сидит на яйцах». И почти все остальные мужчины также. Это называется инстинкт продолжения рода.

Кроме, конечно, Страшилы Ольферта. Тот готов выкинуть яйцо, лишь бы самому занять место получше.

Аллан и Линда сидят рядышком на кровати. Они натянули на плечи одеяло, чтобы не было видно, что они обнимаются.

— Как насчет долгоиграющих пластинок, которые он у тебя одолжил?

— А, он столько всего уже одолжил, пока тебя нет.

— А когда вернет?

— Когда протрезвеет, ха-ха!

— Сколько же вы вчера выпили?

— Пол-ящика тебя устраивает?

У Аллана манера отвечать вопросом на вопрос. Это раздражает.

— Когда они ушли?

— Ну а если часов около трех?

— Ты не забыл заплатить за квартиру?

— Опять ты про это, черт возьми!

Линда умолкает и смотрит сквозь щели жалюзи на снежно-белый декабрьский день. Белый, как больничная палата, как больничная койка.

Каждый день она надеется, что Аллан придет ее навестить, и жаль ей его — ведь ему так далеко ехать к ней на автобусе. И каждый раз, как только он покажется в дверях, испытывает она и уколы ревности, и страх, и разочарование, и раздражение. Совсем он не такой муж, о каких она читает в журналах. Куда там! Он грубее, не такой чуткий, он пьет и никогда не говорит, что он ее любит.

В глубине души она прекрасно понимает, что ребенок, которого она ждет, для двадцатидвухлетнего папаши не играет ровным счетом никакой роли. У него и мысли не было обзаводиться потомством. Так уж получилось, ну и черт с ним, раз Линде хочется.

Линда-то рассчитывает, что, когда появится ребенок, все переменится в ее жизни. И сама она станет настоящей женщиной с прелестным малышом на руках. И все будут любоваться ими. Тогда и Аллан возмужает и станет более заботливым и работящим. Она мечтает, что им удастся окружить малыша лаской и уютом, чего сама она никогда не знала. Все ее страдания, боли в спине, неуверенность — все исчезнет, как только она возьмет на руки это крошечное существо.

Аллан смотрит вниз на ее худые ноги в шлепанцах. Потом кладет руку ей на колено и весело пожимает.

— А я сделал дверцу к кухонному шкафу, — говорит он.

Линда кивает. Аллан задумывается. Что бы еще такое рассказать, чтоб ей было интересно?

— Да, знаешь, мой дядюшка, ну который в Йёрринге живет, вдруг узнал, что в фирме для него работы больше нет. С пятнадцатого февраля! Они уволили сотню рабочих и служащих. И производство переводят в Роскилле…

Линда его не слушает.

— Смотри-ка, — шепчет она. — Ну и компания собралась. — Она кивает в сторону турчанки.

Там сегодня и впрямь настоящий прием. В изголовье у Хабибы стоит мужчина, коренастый, в синем костюме. У него живые темные глаза. Он смотрит на свою дочку, девочку пяти лет, которая забралась на кровать и сейчас лежит в теплых объятиях матери и легонько шлепает ее по животу.

В ногах у Хабибы сидит ее желтоволосая приятельница в невыносимо красном костюме, с кучей побрякушек. Она издает ободряющие возгласы. В ее присутствии турки считают неудобным говорить на родном языке — нет, они могут общаться только на общепринятом жаргоне рабочих-иммигрантов, которым их приятельница владеет в совершенстве.

Мужчина протягивает своей жене коричневый бумажный пакет. Она вынимает крючок и маленький тугой клубочек шерсти, посылая ему благодарную улыбку.

Девочке Фатиме между тем становится скучно. Она спрыгивает на пол, залезает под кровать и что-то болтает там по-турецки. Потом проползает к изножью и начинает забавляться с педалями. Отец шикает на нее, указывает ей, что она пачкает одежду. Девочка смеется, ее карие глаза сияют. Хоп! Желтоволосая уже на полу, хватает ребенка, вытаскивает из-под кровати и с размаху кидает к матери, которая едва не задохнулась от неожиданности. У нее даже слезы выступили на глазах. Такое оживление вокруг ее кровати ей сейчас, пожалуй, не по силам.

— Я помочь, — говорит датчанка.

Да, возможно, она могла бы помочь мужу и жене наладить разговор. Вероятно, это самое она и имеет в виду.

— Тебе есть шоколад, ам-ам. — Она вытаскивает из сумки большую коробку шоколадных конфет и угощает всех. Маленькая Фатима сразу же запихивает в рот больше, чем может прожевать.

Поскольку разговаривать больше не о чем, а уходить еще рано, муж Хабибы и ее приятельница начинают осматриваться по сторонам, ища, чем бы занять себя или с кем бы поболтать.

— Не хотите конфетку? — обращается датчанка к Марии.

Марию разбирает любопытство.

— Откуда вы друг друга знаете?

— А, они два года жили у меня на квартире на Вендерсгаде. Пока не переехали в Нествед. И должна вам сказать, Хабиба и Ибрагим — милейшие и прекрасно воспитанные люди, таких еще поискать. И нам, датчанам, не грех у них поучиться.

Муж тоже подошел к Марии.

— Я Дания уже пять лет, жена — два года. Я посылал домой деньги. Стамбул. Каждый месяц. Три года еще Дания. Потом домой, Турция.

Он решительно рассекает ладонью воздух.

— А теперь они надеются, у них будет сын. — Датчанка широко улыбается. — Раз уж девочка у них есть, верно?

Она оборачивается к Хабибе:

— Мальчик хорошо, да?

Маленькая турчанка сидит, выпрямившись, в кровати. Пучок ее распустился, черная коса упала на спину. Она складывает ладони, обращает взор к небу и молитвенно шепчет:

— Аллах, Аллах…

— О Боже! А я-то чуть не забыла. Ведь этот вопрос решает Аллах, правильно, ха-ха! Может, на этот раз он будет милостив — в порядке исключения.

— Два дети, — говорит Ибрагим, он, видимо, вполне современный муж. — Два дети очень хорошо. Только два. Мальчик. Девочка. Очень хорошо.

В гостиной развалился на диване сын Ивонны Ольферт Средний. Ноги он положил на столик и углубился в комикс. Время от времени он вытягивает изо рта длинную розовую нить жвачки, снова скручивает ее и запихивает обратно в рот.

Вокруг него стоит крепкий запах мятных лепешек и грязных носков. Шевеля губами, он читает:

«Это мой рыцарский долг — убить чудовище», — сказал сэр Гавэн. Они едут в указанном им направлении, и вдруг перед ними появляется гигантских размеров болотный крокодил. Сэр Гавэн, взмахнув мечом, храбро бросается навстречу чудовищу, принц Валиант, не теряя ни минуты, скачет ему на помощь. Сэр Гавэн падает с лошади на землю. В последний момент принц Валиант швыряет сеть и тем отвлекает внимание чудовища от сэра Гавэна.

Страшила Ольферт и Ивонна сидят рядом и молчат. Он выпускает огромные облака табачного дыма, она теребит кушак своего халата.

Неожиданно он изрекает:

— А морская свинка сожрала свой помет.

Глубокой ночью у турчанки началось что-то вроде схваток. Она со стонами ворочается в постели. Мария не может понять, во сне ли она мечется или, уже проснувшись, пытается справиться с болью и страхом. Словно крупное подстреленное животное борется за жизнь.

Мария вызывает дежурную. Мигает синяя лампа. Дежурная звонит вниз акушеркам. Мария выходит в коридор, ждет прихода акушерки, стараясь хоть чем-то себя занять, чтобы не лежать в бездействии.

В конце коридора появляются два белых ангела. Две высокие стройные акушерки, две молодые женщины в белой накрахмаленной одежде, в белых сабо и белых гольфах.

Неслышно входят они в палату и подходят к кровати иностранки. Шепотом переговариваются между собой, откидывают одеяло и прохладными руками ощупывают огромный, набухший живот.

Щупают у пациентки пульс. Слушают стетоскопом живот и шепчут:

— У вас схватки?

— ?

— У вас схватки?

— Она не знает, что такое схватки.

— Ой!

— Смотри-ка, у нее сильные отеки. Вам больно, когда я здесь нажимаю?

— Ой, ой! — шепчет бедняга.

— А здесь? Здесь тоже больно?

— Видишь, у нее экзема. Надо завтра пригласить кожника.

Как ты думаешь, может, дать ей успокоительное?

Они дают женщине снотворное. Осторожно укрывают ее одеялом. Гасят свет и покидают притихшую палату.

Кажется, что уже одной их заботливости и прикосновения прохладных рук было достаточно, чтобы успокоить Хабибу. Она кладет руки под голову и закрывает глаза. Белые ангелы унесли с собой ее страх и одиночество. Теперь можно и поспать. Ее черная косица лежит на подушке, точно хвостик черного котенка.

Минуту спустя уже слышится спокойное дыхание турчанки, размеренное и мощное, точно прибой в Босфоре.

А Мария все думает: почему все-таки эти акушерки так прекрасны?

И не сразу до нее дошла простая мысль: все дело в том, что они очень молоды. Это же помощницы акушерок. Быть может, молодость и в самом деле прекрасна сама по себе. Или дело в их особом ремесле, которое придает им эту чистоту и воздушность?

 

23 декабря, понедельник

Профессор со своей свитой проходит из палаты в палату и выписывает пациенток.

— Будьте осторожны за праздничным столом, — напутствует он их. — Помните: никакой тяжелой и острой пищи.

А те пациентки, у которых дома маленькие дети, должны постараться, чтобы их не заездили: пусть лежат на диване и предоставляют другим работать за них. И кстати, пусть явятся снова сюда, в отделение, в первый или второй день Рождества.

Он проходит, высокий и бодрый, мимо маленькой наряженной елочки, заворачивает в нулевую палату и направляется к кровати иностранки.

— Do you speak English?

Хабиба трясет головой.

— Нет. А как насчет франсе? Парле ву франсе? Тоже нет. Так, может быть, эспаньоль? И шпрехен дойч не можете? Так-так.

Хабиба смотрит на него с виноватой улыбкой на дрожащих губах.

— Чуть-чуть датский, — шепчет она еле слышно и показывает на пальцах, какой крошечный кусочек датского ей знаком.

— Пациентка живет в Дании всего два года, — поясняет старшая сестра, — и ее не так легко понять. Но соседи по палате ей очень помогают.

— Что ж, это весьма похвально, — говорит профессор. — У нее есть куда поехать на праздники?

— Она живет в Нестведе.

— Тогда лучше оставим ее здесь.

Профессор улыбается и, заложив руки за спину, подходит к кровати Линды.

— Вы, конечно, хотите побыть дома?

— Еще бы!

— Прекрасно. Только будьте осторожны. — А вы? — Он останавливается возле кровати Оливии. — Как ваши дела, фру Ольсен?

— Скажите, господин профессор, есть ли возможность сделать мне кесарево двадцать девятого? Моему свекру как раз исполнится семьдесят.

На лице у Оливии такое выражение, будто она разговаривает по меньшей мере с принцем Хенриком.

— Хм… Двадцать девятого? Это ведь воскресенье. Довольно сомнительно. Во всяком случае, вам лучше остаться в отделении, раз это уже так близко. Ну а вы, фру Хансен? Что скажете вы?

— Для меня праздники не имеют значения, — поспешила ответить Мария. — Мне все равно, где быть.

— Нет, это все-таки черт знает что!

Две нянечки стоят в коридоре и смотрят вслед Страшиле Ольферту, который приехал, чтобы забрать жену.

Она все-таки уступила его нажиму и выписалась перед праздниками «под собственную ответственность».

Они идут по коридору в сопровождении старшей сестры отделения. У Ивонны в пальто какой-то жалкий, неуклюжий вид. Страшила Ольферт изображает любезность и несет ее сумку. А как он торжествует, свысока поглядывая на пациенток и персонал патологического отделения. Наконец-то Ивонна проявила мужество и доказала, что она преданная жена, — молодец баба! Ему есть чем гордиться.

В дверях он благодушно подтолкнул ее в спину — давай, старуха! И они исчезли.

Теперь Ивонна будет дома ублажать своего прогрессивного мужа и двоих прогрессивных сыночков, обслуживать телефон, канарейку и морскую свинку, вместо того чтобы разлеживаться здесь, точно принцесса, в компании всех этих «красных чулок».

В отделении переполох. В палате № 5 акушерка и нянечка. Дверь распахнута настежь. Возле кровати, что у окна, стоит какой-то аппарат. Шнур его тянется через коридор к розетке рядом с наряженной елочкой.

Карен-Маргрете лежит в постели, вид у нее растерянный.

Ее живот перехвачен поясом с циферблатом.

Схватки нерегулярные. Они обозначаются пляшущими, вибрирующими кривыми на широкой бумажной ленте, которая со слабым тиканьем выползает из аппарата.

Карен-Маргрете протягивает перед собой руку.

— У меня рябит в глазах. Я плохо вижу.

Акушерка измеряет пульс и давление, прослушивает стетоскопом живот и кивает нянечке, которая одной ногой уже в коридоре.

Маленькая Конни подходит к Карен-Маргрете и горячо обнимает ее.

— Береги себя, — говорит ей Карен-Маргрете.

Белая каталка поспешно выезжает из стеклянных дверей в конце коридора. И увозит Карен-Маргрете.

 

24 декабря, вторник

— Слыхали? У Карен-Маргрете мальчик.

Многотерпеливая Карен-Маргрете обрела своего маленького Брайана.

Это замечательное известие принесла Оливия, поскольку она разговаривала с Баськой, а у той знакомая убирает в родильном.

Карен-Маргрете сделали кесарево. Обнаружили, что с плодом неблагополучно, да и эстриол упал. А теперь она в послеродовом отделении. Мальчик весит 2700. Это неплохо. Родился двадцать третьего декабря? Вот так день рождения! Бедный ребенок!

— Ну, с такими родителями все у него будет в порядке…

Пока народ толпится в коридоре, турчанка, которая так и не поняла, что же, собственно, происходит, бродит от кровати к кровати, разглаживает одеяла, взбивает подушки и собирает мятые бумажки в мусорную корзину.

Таким образом она выражает свою благодарность соседкам по палате.

— Мальчика поместили в специальное отделение для новорожденных.

— У него плохие сердечные тоны, так сказала Баська.

— А это серьезно?

— Может, и нет.

— А его отец и бабушка уже были здесь, им показали его через стеклянную дверь.

— Я схожу в послеродовое отделение, повидаю Карен-Маргрете, — говорит Конни. Она уже в пальто. — Я ведь сегодня уезжаю домой и не вернусь, пока не придет время рожать.

Одна за другой пациентки разъезжаются по домам. За Сигне приехали муж и три ее дочки. На какой-то миг коридор наполнился их смехом и звонкими голосами.

Линда заказала такси и тоже едет домой к своему Аллану.

Одна за другой женщины исчезают за входной дверью. Щеки у всех лихорадочно раскраснелись, волосы свежевымыты.

К вечеру в отделении остаются только Оливия, Мария и Хабиба. Нянечки изо всех сил стараются организовать праздник и для них. Главным образом для Оливии, потому что турки Рождество не справляют, а Мария сказала, что для нее это не имеет значения.

Из дежурки доносится греческая народная музыка. Это дежурная нянечка поставила кассету, присланную ей дочерью к Рождеству.

Звуки весело разносятся среди белых больничных стен. Кажется, так и видишь Грецию, маленькие белые церквушки, козьи и овечьи стада на просторных зеленых равнинах.

Кто знает, что чувствует Хабиба, слушая эту музыку, подумалось вдруг Марии. Но на темном лице турчанки прочесть что-либо невозможно.

Хабиба сидит на стуле возле своей кровати. Наверное, так она сидит у дверей у себя в Турции, поглядывая на прохожих. Телевизор ее не занимает. Лишь изредка она поднимает голову и улыбается соседкам.

Она вяжет из какой-то тонкой и прочной белой пряжи очень красивый подзор в приданое пятилетней Фатиме. Вяжет медленно, упорно, метр за метром.

Марии хочется напиться. Нянечка сказала, что красного вина они могут получить сколько угодно. И раз ни Оливия, ни Хабиба не пьют, все три бутылки стоят на тумбочке у Марии.

Но у нее изжога, и это слегка охлаждает ее желание.

Мысли ее уносятся к Захариасу. Он-то сейчас сидит в каком-нибудь отеле в Готхобе вместе с другими музыкантами — если, конечно, у кого-нибудь из них нет родственников в городе.

Входит нянечка с печеньем, апельсинами и шоколадными конфетами в яркой шелковой бумаге.

Оливия берет несколько конфет.

— Только сегодня, в виде исключения, — у меня с глазами немножко получше.

— А где Хольгер и сынишка?

— У родителей Хольгера. Они живут недалеко от нас.

В тот же вечер в палату привезли бледную девицу. У нее выкидыш, и ей полагалось бы лежать в отделении интенсивной терапии. Но там все заперто, а здесь персонал дежурит.

Когда нянечка не занята в нулевой палате, она закрывается в дежурке и все крутит и крутит дареную кассету. Она сидит, откинувшись в кресле, и слушает греческую танцевальную музыку. Вот бы оказаться ей сейчас в маленькой кофейне, которую держат Стеллио и Михаэлис…

На песке в лунном свете пляшут и поют ловцы морских губок. Первая пара держит между собой носовой платок. Они танцуют, гордо выпрямившись, проворно двигаясь между столиками. Стулья сдвинуты. Вино сверкает в графинах. Поют цикады. Невысокие, в форме зонтиков оливы черными силуэтами вырисовываются в свете полной луны.

Стеллио обхватил ее за талию. Она привалилась к его теплой груди и отхлебывает понемножку вино и затягивается греческой сигаретой. А волны плещутся и плещутся о гальку на берегу.

Два больших судна стоят на якоре в залитой серебристым сиянием бухте.

 

25 декабря, среда

Дождь тысячами тяжелых капель бьет в окно. С неба льет и льет не переставая. Рождественский дождь и слякоть. Типичная датская погода. Шум и грохот. Это автомобили, которые то и дело подъезжают и отъезжают.

На автобусной остановке на Тагенсвей прямо напротив клиники толпятся люди, придерживая одной рукой шляпу или шапку, другой — распахивающееся пальто. Они держатся лицом к ветру, иначе не устоять на ногах.

Автобусы с хлопотливо жужжащими «дворниками» останавливаются, выплевывая на тротуар пассажиров и всасывая в переднюю дверцу новых.

Ветер гудит, словно дуя в огромную трубу. Он налетает на больничные окна. Стекла в них дрожат и хлопают, как парус в бурю, как большая палатка, которую ветер вот-вот унесет.

Мария стоит у окна.

Далеко внизу на плитах тротуара маленькая фигурка торопливо шагает против ветра. Это мать Карен-Маргрете. Она спешит в отделение для новорожденных навестить своего маленького внука.

 

26 декабря, четверг

Сигне, белая как мел:

— Мальчик умер!

— Кто?

— Мальчик Карен-Маргрете умер.

— Не может быть!

Сигне кивает. Мария смотрит на нее во все глаза.

— Но как же так?

— Сегодня утром его оперировали. Ничего нельзя было сделать. Какой-то непорядок с сердцем.

— А как Карен-Маргрете?

— Ее поместили в отдельную палату в послеродовом отделении. С ней там муж и мать.

 

27 декабря, пятница

Ночью полнолуние.

Буря улеглась, и над клиникой стоит полная луна. Лик луны спокоен и уныл, щеки круглые, веки полуприкрыты в глубокой задумчивости.

Как же коротка может быть жизнь. Кто-то не выдерживает даже перехода от утробного существования к человеческому.

Маленький Брайан умер на четвертый день. Огонечек погас в кувезе. И мальчика больше нет.

И все-таки родители и бабушка, которым удалось несколько раз увидеть его сквозь стеклянную дверь, никогда его не забудут. Разве смогут они забыть это маленькое личико, которое показалось им таким знакомым. Оно было похоже на их собственные лица. Они никогда не смогут вырвать из памяти образ этого крошечного существа, весом 2700 граммов, спящего с поджатыми ножками.

Но они никогда не расскажут об этом кому-нибудь постороннему. Горе нельзя разделить с чужими людьми.

А они-то уж мечтали, как будут жить все вместе, как будут заботиться о нем и как он будет расти…

Всю жизнь — с тринадцати лет — у Карен-Маргрете регулярно шли месячные. Из года в год. В первый раз безупречный лунный цикл был нарушен этим ребенком, который развивался — хотя и не вполне так, как следовало бы, — в ее теле в последние тридцать семь недель.

Полная луна стоит над клиникой, слегка склонив голову. Она похожа на булочника.

От столетия осталось всего двадцать пять лет. Эти годы Карен-Маргрете не смогла подарить своему сыну.

Жизнь не такая простая штука. Все, что в ней происходит, не случайно и несет в себе какой-то замысел. Каждая маленькая жизнь — часть большого замысла. Но проникнуть в этот замысел человеку не под силу.

 

28 декабря, суббота

— Вне всякого сомнения, песок в часах сыплется для женщин быстрее, чем для мужчин.

— Что-то я не пойму, о чем ты?

— Я хочу сказать, — говорит Сигне, — что женщина может родить детей до сорока с небольшим, так? Но это не рекомендуется. Потому что, как известно, с возрастом рожать все тяжелее. Да и дети родятся все более ослабленные. Я всегда считала, что буду рожать только до тридцати пяти. И вот, как ты видишь, мне уже тридцать шесть. Время не ждет.

— Да, — соглашается Мария. — У меня просто все внутри похолодело, когда до меня дошло, что здесь, в патологическом отделении, слишком старой для первых родов считается женщина, которой больше двадцати семи. Мне уже двадцать восемь!

Она закашлялась и вытерла глаза рукавом своего белого халата.

— Так вот, — продолжает Сигне. — Я и хотела сказать, что женщина, прежде чем ей стукнет тридцать, должна точно решить для себя — хочет она иметь детей или нет. И ни в коем разе не полагаться на случай. Слишком это рискованно.

— А почему, собственно?

— Да потому хотя бы, что, если она хочет иметь детей, но ничего для этого не предпринимает, тогда она может запросто упустить время. А потом спохватывается, возникает угроза бесплодия, начинается паника, а уже поздно, поезд ушел. Положение становится катастрофическим.

Сигне протягивает Марии салфетку.

— Я хочу сказать, что в этом смысле женщина устроена иначе, чем мужчина. Само время ее подгоняет. Не говоря уж о том, что мужчина приобретает склонность обзавестись потомством и испытывает расположение стать отцом в более позднем возрасте.

Мария кивает. Сигне сидит на кровати, раскинув черное кимоно по подушкам.

— А у женщины самый благоприятный для рождения детей возраст, когда роды проходят легче всего и дети родятся самые здоровые, — между восемнадцатью и двадцатью пятью годами. Но если у нее высшее образование, а получает она его примерно к двадцати пяти годам, то идеальный для обзаведения потомством возраст у нее уже позади. И ей приходится срочно решать для себя, хочет ли она вообще иметь детей. И если все-таки хочет, ей будет уже сложно использовать свой диплом. Видишь, сколь тяжко давит на женщину время?! Я иногда думаю, не слишком ли тяжко.

Мария наполняет стаканы.

— Вот этим-то наше положение и отличается от положения мужчин. И я не вижу, чтобы эта проблема когда-нибудь затрагивалась в наших дебатах по женскому вопросу.

— Ты права, — говорит Мария с жаром. — Я много думала о том, что науку о рождении детей следует включить, как особый предмет, в школьную программу.

— Конечно!

Мария жует спичку.

— Я знаю довольно много девушек, которые решили вообще не иметь детей, и я их за это очень уважаю.

— Что же, это их право. Меня возмущает лишь то, что многие и женщины и мужчины не дают себе труда основательно продумать этот вопрос.

— А как ты считаешь, у мужчин тоже есть потребность иметь детей?

— Физически они не испытывают такой потребности, это ясно. Было бы смешно, если бы они жаждали забеременеть, ходить девять месяцев с животом, рожать ребенка и кормить своей грудью. Но коль скоро ребенок родился на свет и отец видит его и чувствует ответственность за него, тогда, по-моему, он испытывает точно такую же потребность жить вместе с ним, защищать его и воспитывать, как и мать. Говори, что хочешь, но это инстинкт, я в этом уверена.

 

29 декабря, воскресенье

Сегодня 363-й день года. Восход солнца в 8 ч. 42 мин., заход в 15 ч. 42 мин. Темнота наступает в 16 ч. 12 мин. Мария лежит на боку, читает газету: Вашингтон (Франс Пресс). Президент Джеральд Форд начал в пятницу…

Хоть бы у меня эстриол остановился на приличном уровне.

Окрестности Сайгона страдают от острой нехватки риса, в частности для снабжения миллионной армии, и делается все, чтобы вывезти рис или уничтожить его в освобожденных районах, надеясь таким образом, с одной стороны, обеспечить рисом себя и, с другой — приостановить массовое бегство людей из Сайгона в освобожденные районы.

Хорошо бы здесь, в патологическом отделении, выставлять флажок, как в киоске, когда приходит «Экстрабладет». Флажок поднят, значит, пришли анализы: «С эстриолом полный порядок, для беспокойства нет причин. Привет из Института вакцины».

По мере того как в Португалии приближается дата намеченных выборов в Законодательное собрание, возрастает политическая активность…

Вот бы оказаться теперь в Португалии: представляю, какое там сейчас волнение.

Идет подготовка к выборам в фолькетинг, намеченный на 9 января. Примерно треть избирателей предположительно будет голосовать иначе, чем в 1973 году.

Если третья часть избирателей проголосует разумно…

Проголосует разумно?

…дееспособность фолькетинга возродится. Таким образом, вся ответственность — на избирателях.

Ну спасибо. Значит, избиратели за все в ответе.

11 объединений, которые поддерживают попытку координировать действия в наступающем году Женщины, — это «Красные Чулки» в Копенгагене, Женский фронт, Тильдерне, Датский женский национальный фронт, Демократический союз женщин Дании, Движение лесбиянок, Датское женское общество, Датский студенческий совместный совет. Женщины из Социалистической народной партии, женщины из Левой социалистической партии и женщины из Датской коммунистической партии.

А я-то мечтала о спокойных, хорошо подготовленных родах! Ничего у тебя, голубушка, не выйдет.

В конце коридора послышались смех и звонкие голоса. Невысокий коренастый мужчина с темными кудрявыми волосами входит в палату № 2 в сопровождении трех маленьких девочек в свитерах и спортивных куртках.

— Здравствуй, мамочка, — щебечут девчушки, забираясь к Сигне на кровать. — Скоро у нас будет маленькая сестричка?

— Ждать осталось не так уж долго, — отвечает Сигне. — А я до этого еще приеду к вам домой денька на два, и мы приготовим все как следует для нашей самой маленькой. Как славно будет, правда?

— Я отдам ей свои игрушки, — говорит средняя.

— А папа сделал нам пещеру, — говорит старшая. — В мастерской, за гончарным кругом.

— Трудно тебе? — спрашивает Сигне, изнемогая от нежности. — Устал небось до смерти.

— Ничуть, — отвечает Якоб. — Они ведь у нас умницы. Если бы еще не ссорились, никаких бы с ними не было проблем. А уж как стараются мне помочь! До того трогательно.

Девчушки возятся в постели, болтают и разворачивают маленькие подарки для мамы, которые они старательно упаковывали дома перед тем, как пуститься в долгий путь. Они сидят рядышком на ее кровати, как они сидели в купе поезда, отправляясь в увеселительную поездку куда-нибудь на природу солнечным летним днем.

— Каждый вечер мы все вчетвером укладываемся в большую кровать и читаем комиксы или смотрим телевизор. Плохо только, что ложатся они слишком поздно. Утром никак ее не поднимешь, — говорит муж, кивая в сторону младшей.

— А бабушка придумала для нас лотерею с картинками, — говорит средняя. — Завтра мы будем в нее играть, она нам обещала.

— Может, девочки хотят попить? — спрашивает Рёрбю. — Как насчет ядовито-зеленого лимонада?

— Ура-а! — хором закричали все три пигалицы. — Ядовитый зеленый лимонад!

Им выдали пластмассовые стаканчики и налили лимонаду, и они тут же наплескали на одеяло и на пол, так что Якобу пришлось их одернуть. А уже через минуту одна из курток соскользнула с кровати на пол прямо в сладкую лужу.

— Не очень-то они опрятны, как ты видишь, — говорит Якоб. — Да и дома тоже по-настоящему не убрано, но уж ты нас прости…

Сигне взяла младшую на колени. Девочка прижалась к матери теплой щечкой, ее рука лежит на маминой груди. Какой-нибудь год назад она еще кормила ее грудью.

— Да лежи ты спокойно! Мне же так не управиться.

Рёрбю бреет Оливии лобок, и та вся извертелась.

— Господи, до чего же щекотно!

— Давай, давай, Рёрбю! Что ты там церемонишься! — кричит Мария со своей кровати возле умывальника.

— Эй, оставь что-нибудь для Хольгера! — подключается Линда.

— Хольгеру придется подождать, — вздыхает Оливия. — Что поделаешь. Хуже всего, что пройдет черт знает сколько времени, пока они отрастут. А до этого они будут так колоться — жуть!

— Ну, все. Теперь тебе надо поставить клизму, — говорит Рёрбю, собирая бритвенные принадлежности. Очистить кишечник. И чтоб после полуночи ничего в рот не брать — ни жидкого, ни твердого! Не забудь!

— Ну маленький-то кусочек жвачки, диабетической? — Оливия умоляюще смотрит на Рёрбю.

— Ни в коем случае. Жвачка провоцирует слюноотделение.

— Так что тебе и подумать нельзя о чем-нибудь таком, от чего слюнки текут, — говорит Мария, подтыкая одеяло под спину.

— Отцу Хольгера сегодня исполнилось семьдесят, — говорит Оливия.

 

30 декабря, понедельник

Сегодня Оливии должны делать кесарево сечение. Она встала пораньше, вымыла голову и переменила белье. Сегодня не двадцать девятое, как она надеялась. Но она примирилась с этим и все равно довольна и весела. Настроение бодрое. Окончен долгий путь. И зав. отделением обещал, что операцию будет делать он сам.

Со свойственной ей тщательностью собирала Оливия свои вещи. Косметичка упакована. Пальто аккуратно свернуто вместе со шлепанцами. Ярко-зеленое вязанье уложено в полиэтиленовый мешочек, а еженедельники раздарены, но только после того, как из них выдраны модели и инструкции по вязанью. Цветная фотография Калле завернута в бумагу и положена в карман внушительной сумки.

За час до завтрака Оливии поставили капельницу. Вводится глюкоза — по 20 капель в минуту.

В восемь часов ей ввели обычную дозу инсулина.

Хабиба сидит в ногах своей кровати. Выпрямившись и сложив руки на коленях, наблюдает оживление в палате.

Мария знаками и жестами объясняет ей, что Оливии сегодня будут вспарывать живот — большим ножом. И она показывает турчанке, какой большой будет нож.

Темные глаза Хабибы чуть не вылезли на лоб.

— Я ужасно боюсь, как бы они не забыли меня стерилизовать, — говорит Оливия, распростертая на своем ложе.

— Знаешь что, — говорит Сигне, которая стоит, опершись о дверной косяк, в одной руке сигарета, в другой коробок спичек. — Мы можем провести пунктирную линию по животу и написать: «Режьте здесь и помните, что меня надо стерилизовать». Я сейчас принесу красный фломастер.

— Давай-давай, с тебя станется, — улыбается Оливия, щуря глаза.

Щеки у нее розовее, чем обычно.

Шаркая шлепанцами, входит Баська в зеленом нейлоновом халате, отставляет в сторону швабру и ведро и наклоняется над Оливией.

— Ни пуха ни пера.

Без десяти девять появляется санитар с каталкой. Оливия лежит собранная, упакованная, как готовая к отправлению бандероль. Торжественно водворена она на каталку, и все ее пакеты, сумка, коричневое пальто, коричневые полуботинки лежат у нее в ногах.

Она длинная, и ноги ее не умещаются на каталке.

В тот момент, когда она покидает палату, где прожила последние два месяца, из уголка глаза у нее выкатывается светлая слезинка. Она улыбается и прощально машет рукой, а каталка уже везет ее прочь.

Соседки стоят и смотрят ей вслед. Они думают о том, что вот сейчас Оливии дадут наркоз, зав. отделением облачится в голубой операционный халат, наденет шапочку и маску. Точно в 9.30 в нее вонзится скальпель. Сначала он рассечет вдоль брюшную стенку; потом поперек — матку, и, жмурясь от яркого света, новорожденный, как пробка, которую вынимают из бутылки, будет извлечен на свет Божий.

Маленький Ольсен, которому предстоит жить в доме для сельхозрабочих под Скельскёром с субтильным безработным мужчиной в качестве отца. С очень высокой славной матерью, инвалидом на пенсии, которая к тому же все больше и больше теряет зрение. И с кудрявым старшим братцем, которого зовут Калле.

К вечеру приходит радостная весть.

У Оливии родилась крупная девочка, 3400 граммов, волосики черные, и все идет прекрасно. Ребенка поместили в отделение для новорожденных. И в этом нет ничего странного — так поступают всегда с детьми диабетиков. Она просто полежит там сутки или двое под особым наблюдением.

У всех на душе стало легче, все радуются и считают, что оба — и зав. отделением, и Оливия — славно поработали.

У Хабибы рот до ушей, она хлопает в ладоши и приговаривает:

— Хорошо, хорошо!

 

31 декабря, вторник

Новогодний вечер. Оставшихся в клинике пациенток — собственно, Марию и Хабибу — перевели в интенсивную терапию. Они проведут там две ночи. На этот раз дежурить выпало интенсивке. Патологическое отделение просто заперли, и персонал на эти дни распустили.

Из больничных окон видно, как красные, синие и белые огненные шары взлетают вверх и тысячами звезд рассыпаются в темном ночном небе. Ракеты со свистом взмывают ввысь между домами. То и дело слышится вой сирен «скорой помощи». Народ развлекается как может, и двери травмопунктов гостеприимно распахнуты для медицинской помощи пострадавшим.

Грохочут залпы орудий. Целые серии китайских хлопушек с треском лопаются над Тагенсвей и в тихих переулках.

В гостиной включен телевизор.

Мария и Хабиба рядышком на диване слушают новогоднюю речь королевы.

Хабиба не понимает ни слова ни из этой речи, ни из новогоднего представления, где шестеро актеров благодарственными виршами провожают прошедший год. Ей просто доставляет удовольствие ласково пожимать руку Марии.

Рядом с телевизором сияет электрическими огнями елка. Гостиная в интенсивке ничем особенным не отличается. Висят на стенах какие-то скучные картины, на которые никто никогда не смотрит. Современное искусство. Мария никогда его не понимала. Мебель темного дерева, лакированная и холодная.

Веселый санитар вошел в холл и плюхнулся на диван возле Марии. В волосах у него серпантин, на плечах красное, синее и белое конфетти. Из внутреннего кармана форменной куртки он достает бутылочку «перно» и хлопушку.

— Мы никогда раньше не встречались? — спрашивает Мария.

— А-а, сколько же на свете способов заводить знакомства, — говорит он, недовольно скривившись. — Нет, не встречались.

— Может, учились в одной школе?

— Да нет же, черт возьми. Я с Борнхольма, а ты нет. Разве не ясно?

Он смотрит на Марию, откинувшись назад, словно боится нападения с ее стороны.

Нарастающий шум и грохот доносятся до них с Северной аллеи. Мария прикрывает свой живот, будто стараясь уберечь его от проникновения в него этих звуков.

И вдруг из кармана санитара слышится громкий голос. Санитар вытаскивает маленькую рацию. «Внимание, внимание. Шестьдесят четвертый. Вызывает родильная палата номер два».

— Слушаюсь!

Он поднимается, сдвигает каблуки и подносит пальцы к виску. Пожелав женщинам счастливого Нового года, он, пошатываясь, шагает прочь, и серпантин, зацепившись за ухо, тянется за ним. На столе он второпях оставляет рассыпанное конфетти и наполовину опорожненную бутылку «перно».

Если вдруг и удается когда-то встретить здесь мужчину, он смотрит на тебя так, будто ты непременно хочешь его соблазнить, думает Мария, сердито отбрасывая волосы.

Хабиба глубоко вздыхает и зевает.

Мария поджигает хлопушку. Фукнув, она выбрасывает на столик восемь бумажных флажков и пластмассовую черепашку.

По телевизору Виктор Борге дирижирует Королевской капеллой в концертном зале Тиволи, аккомпанируя певице, которую зовут Мэрилин Малвей.

Молодой человек в полосатом галстуке и замшевой куртке бросился в кресло перед телевизором. Через минуту вскочил, подошел к окну и стал смотреть на взлетающие над крышами огненные шары, потом поспешил в коридор, посмотрел направо, налево, снова вернулся в холл и с маху шлепнулся на стул.

— Я целый день просидел возле жены в родильной палате, — говорит он. — А теперь они выставили меня вон. Уже час у нее продолжаются потуги, а ребенок все не выходит. — Он нервно поправляет галстук. — Теперь ей будут делать кесарево. Какого же черта! Сначала эти ужасные схватки. Она ведь уже прошла через все муки. Если б они заранее установили, что у ребенка неправильное положение, ей бы не пришлось столько страдать.

— Выпейте стаканчик «перно». — Мария берет оставленную санитаром бутылку, наливает в стакан и добавляет воды.

— Жалко ведь ее!

Голос диктора сообщает: Сейчас двадцать три часа сорок пять минут. Начинаем передачу с музыкой, танцами и стихами, которая завершит новогоднюю развлекательную программу, в качестве своего рода рыцарского приветствия юной даме на пороге Международного года женщины.

Парень в замшевой куртке рванул себя за волосы и опрокинул свой «перно». Хабиба потрепала Марию по щеке и жестом показала, что идет спать.

Неожиданно появляется медсестричка. Она катит перед собой детскую кроватку.

— Эй, папаша! Иди-ка посмотри на меня.

Парень в замшевой куртке подпрыгивает чуть не до потолка и кидается к ней.

В кроватке лежит крошечный мальчонка с красным личиком и сжатыми кулачками. На лбу явная вмятина.

— Нет, вы посмотрите, какой чудный паренек, какой красавчик! — восклицает новоиспеченный папаша, приплясывая и взмахивая руками.

Но медсестра уже трогается в дальнейший путь, бросив через плечо:

— Через час твоя жена придет в себя.

— Нет, ей-Богу, замечательный парень! — твердит счастливый отец. — До чего же хорош!

Смешанный хор поет: Приветствуем тебя мы, Новый год, добро пожаловать, приветствуем тебя. И затем слышится двенадцать гулких ударов часов на городской ратуше.

 

1 января, среда

Идет снег. Крупные пушистые снежинки нескончаемым потоком сыплются с белого небосвода, который накрыл столицу, словно стеклянным колпаком.

Стройплощадка пуста. Огромный кран, похожий на доисторическую птицу, возвышается над бетономешалкой и строительными вагончиками.

Приятно лежать в больничной кровати и просто глядеть на танцующие снежинки. Это приносит мир в душу. Кажется, что и мысли твои танцуют там, за окном, вместе со снежинками.

Мария и Хабиба одни в слишком большой пустой палате. За дверью палаты длиннющий коридор, по которому взад и вперед мечется единственная акушерка.

Хабибе на низ живота наложили так называемую «ледяную руку». Это прозрачная полиэтиленовая перчатка, наполненная ледяной водой. Она приятно холодит пораженную экземой кожу, и зуд утихает. Спасибо акушеркам интенсивки, это они придумали.

Хабиба поворачивает голову и блаженно улыбается:

— Хорошо, хорошо!

Мария сидит на краешке кровати, разложив на тумбочке бумагу, карандаш, ластик. Она пытается сотворить для турчанки словарик, пробуя наглядно изобразить важнейшие понятия: схватки, воды, шов, стежок, кормление грудью, молоко. Не так это просто. Но необходимо.

— Сейчас у тебя будет урок датского языка, Хабиба!

— Что?

В палату входит акушерка.

— Не могли бы вы объяснить своей подруге, что мы задержим ее в интенсивной терапии? Она не вернется в патологию. С завтрашнего дня мы начнем ее стимулировать. Поставим ей капельницу.

Мария взялась рисовать кровать, на которой лежит турчанка с ребенком в животе. Над изголовьем висит капельница.

Мария убеждена, что, попади она сама в больницу в Турции, какая-нибудь Хабиба непременно протянула бы ей руку помощи.

А как же иначе. Солидарность между людьми всегда есть и будет. Это факт.

 

2 января, четверг

Мария чувствует, что сдает. Большую часть времени она лежит в полной прострации. По ночам не может заснуть, а днем спит на ходу.

Во всем теле ощущение, как в отсиженной ноге. Вода давит изнутри, распирает ребра. Когда она встает с кровати, ей приходится откинуться назад, чтобы не потерять равновесие.

На другой кровати лежит Хабиба. В головах у нее висит капельница с желтоватой жидкостью. Хабиба довольна, что для нее что-то делается. Она лежит и смотрит в составленный Марией словарик.

Медсестра отвела Марию назад, в патологическое отделение. Так приятно возвратиться к себе в палату. И видеть кругом знакомые лица. Линду, Сигне и всех остальных. Все в полном изнеможении после праздников.

— Ну как провели праздники? — спрашивает нянечка.

— Восторг и упоение!

— А в интенсивке с вами хорошо обращались?

— Лучше некуда! Так же баловали меня, как и здесь. А когда я пожаловалась на изжогу, мне дали свечку, огромную, как Круглая башня. Вот она. Я сохраню ее на память.

— А куда ты дела Хабибу? — спрашивает Линда.

— Она осталась в интенсивном, — отвечает Мария. — Ей сегодня начали стимуляцию. Капельницу поставили.

 

3 января, пятница

— Доброе утро, женщины. Шесть часов!

— Ох, неужели нельзя поспать еще хоть немножко!

Холодный верхний свет освещает Линду, Марию и новенькую, которую привезли ночью. Ну почему нянечка так безжалостно включает свет? Хватило б лампы над умывальником. Жестоко ведь будить человека, когда он только-только по-настоящему разоспался.

Линда вскакивает, волосы всклокочены, и, согнувшись, зажав рукой рот, устремляется в туалет. Не успевает даже закрыть за собой дверь: ее рвет.

Помощница акушерки раздает градусники, и еще не очнувшиеся ото сна пациентки суют их в рот. Затем кончики пальцев помощницы легонько ложатся на запястье пациентки чуть выше большого пальца, она щупает пульс.

И под конец она надевает на руку пациентки резиновую манжетку, накачивает ее воздухом и измеряет давление.

Температура, пульс и давление записываются на листочке, потом вносятся в историю болезни.

— У меня кровотечение, — говорит новенькая.

— Дай мне твою прокладку, я покажу старшей сестре, — говорит нянечка.

— Меня зовут Мария, а тебя как?

— Тенна, — отвечает новенькая, глядя на Марию спокойными серо-голубыми глазами.

В освещенном утренним светом коридоре показывается Линда. Она выходит из туалета, вытирает рукой рот и идет в моечную. Она открывает дверь с глазком, останавливается перед столиком с баночками для мочи и находит свою. На нем написано: Ларсен, палата № 0. Она чувствует, что ее вот-вот снова вырвет, но желудок пуст, и она с баночкой в руке возвращается в туалет.

Мария босиком стоит на холодных весах. Молоденькая сестричка смотрит на шкалу. Это ее красивая кожаная куртка из разноцветных кусочков висит на вешалке.

— Ты уверена?

— Ну конечно. Со вчерашнего дня я прибавила пол кило. Вчера я весила семьдесят два, а сегодня семьдесят два с половиной — ты же видишь.

— А одежда? Вчера ты так же была одета?

— Ну да. На мне же нет ничего, кроме рубашки и трусиков!

— А сколько ты весила до того, как забеременела?

— Пятьдесят пять. — У Марии на глазах слезы.

— Придется сообщить старшей сестре. По-моему, это многовато.

— Ты чем-то расстроена? — спрашивает Сигне.

— Да все эта проклятая вода. Ее становится все больше и больше. Иначе чего бы я так прибавляла в весе?

— А у тебя вообще-то нет отеков?

— Нет. Сама видишь. Лицо совсем не изменилось, и тут, смотри… — Мария отворачивает рукав и показывает Сигне длинную тонкую руку. — Видишь, никаких отеков нет!

Зав. отделением смотрит своими карими глазами на спящую пациентку.

— Я разбужу ее, — говорит медсестра и кладет руку на плечо Марии.

Мария растерянно поднимается с подушки.

— Пациентка сильно прибавляет в весе, — говорит старшая сестра.

— Есть у вас отеки на руках или на ногах?

— Ни малейших, — говорит Мария и откидывает одеяло, показывая свои тонкие ноги.

Старшая сестра обхватывает ее щиколотку и нажимает большим пальцем на кожу.

— Нет. Жидкости здесь нет.

— А как вы вообще себя чувствуете, фру Хансен?

— Я все больше ощущаю какую-то усталость. Плохо сплю, хотя принимаю снотворное. Ближе к утру — хуже всего. Вода так давит мне на нижние ребра, кажется, прямо вот-вот сломаются. Я верчусь и кручусь в постели и не нахожу себе места. Но это бы ничего, знать бы только, что маленькому от этого не будет вреда.

Врач кивает и начинает листать историю болезни.

— Мы направим вас на ультразвук и посмотрим, к какому выводу они придут на этот раз. И если результат будет неблагоприятным, возможно, примем решение прервать беременность.

Зимний свет скупо освещает палату. В этом январском свете предметы не отбрасывают тени, контуры их расплывчаты и неопределенны.

— Ну а как дела у вас?

Врач останавливается перед новенькой, Тенной, женщиной с серо-голубыми глазами.

— У меня сильные боли в боку. Это продолжается со вчерашнего утра.

— Покажите, где.

— Вот здесь. Но вообще-то болит уже давно, — тихо говорит Тенна. — При каждом движении ребенка мне будто нож всаживают в бок.

— Да? Такого ощущения не должно быть. Ну, посмотрим, что тут записано. — Он листает историю болезни. — У вас это вторая беременность. А положили вас ночью со схватками и кровотечением. Но схватки вам временно приостановили, да? Так. Значит, надо срочно сделать ультразвуковое исследование. Как можно скорее.

Медсестра записывает.

— Ну а вы, фру Ларсен? Кажется, вашему терпению скоро придет конец?

— Оно давно уже кончилось, — шепчет Линда, уползая под одеяло.

— Ну, похоже, ваши дела идут на лад. Ребенок у вас растет, как положено. И поскольку все у вас сейчас в норме, я считаю, что мы спокойно можем вас выписать сегодня же.

На лице Линды расплывается широкая улыбка, и одеяло медленно сползает с ее маленького живота и тщедушного, не очень ладно скроенного тела.

— Что, в самом деле?

— Да.

Слава Богу. Долгий нудный больничный период позади. Она возвращается домой к Аллану! Жизнь начинается снова.

После обхода сестра заглянула в палату и сказала Марии:

— Ты бы спустилась вниз, навестила турчанку в интенсивном. Ей так нужно увидеть хоть одно знакомое лицо! Можешь пройти прямиком через родильное отделение.

Мария поднялась, спустила ноги с кровати, откинула назад свои длинные каштановые волосы и надела белый халат.

— Ты слышала, Мария? — говорит Линда. — Я сегодня ухожу домой. Вот Аллан-то будет рад!

В белых гольфах, белом халате, белых босоножках, придерживая свой налитый водой живот, выходит Мария на лестничную клетку, спускается в лифте на один этаж и оказывается перед родильным отделением, тем отделением, куда никто не должен входить, только те, у кого начались роды. «Посторонним вход запрещен. Просьба звонить».

Дверь с матовыми стеклами открывается, и выходит помощница акушерки. К счастью, Марии она знакома.

Стараясь придать себе независимый и целеустремленный вид, Мария осторожно входит в темный коридор. К ее удивлению, кругом полная тишина. Она-то полагала, что из всех палат будут раздаваться вопли и стоны. А тут наоборот — полное молчание. Мимо с судном в руках проскользнула акушерка. Возле одной палаты стоит неубранная каталка, похоже, на ней только что кто-то лежал. Мария проходит мимо кухоньки, откуда доносится запах гренков.

И вот она снова на лестнице. По другую сторону от лифта дверь с надписью «Интенсивная терапия».

Она крадется мимо распахнутых и закрытых дверей. За одной видит пустую ванну. За другой юная девица лежит и читает газету, на тумбочке бутылка с содовой.

В большой палате на четверых, где она провела новогоднюю и последующую ночи, на фоне окна вырисовывается силуэт низенькой тучной фигурки. Она поворачивает голову — Хабиба! В своем нейлоновом халате цвета цикламена. Она встает и обнимает подругу.

Тут же появляется полная акушерка в белых сабо.

— Можете вы объяснить ей, что она должна принимать таблетки? Ей назначили по таблетке каждые полчаса.

С помощью двух рисунков в самодельном словарике Марии удалось втолковать Хабибе, что ей следует делать. Капельница не помогла. Теперь вместо нее придется принимать таблетки.

Хабиба, видимо, устала. Глаза с красноватыми белками смотрят незряче. Коротенькая черная косичка распласталась на плече. Она то и дело почесывает то локти, то шею.

Полная акушерка возвращается в палату.

— Ну как, поняла она?

— Поняла.

Мария смотрит на акушерку и вдруг спрашивает, как в воду бросается:

— Скажи мне, может многоводье повредить ребенку?

— Нет, — улыбается та. — Вообще-то нет. Все обстоит как раз наоборот. Многоводье может указывать на то, что с ребенком не все благополучно.

Мария хватается за горло — вот все и сказано.

Совершенно непреднамеренно, одной-единственной фразой акушерка раскрыла правду. Ту правду, до которой Мария доискивалась уже несколько недель.

Рослая плечистая девушка в желто-оранжевом халате входит в палату. Мария и Хабиба подняли на нее глаза. Девушка приветственно вскинула правую руку, левой она поддерживает живот. Остановившись у окна, новенькая глядит на черепичные крыши и красные кирпичные стены зданий.

— Ну вот, придется теперь сидеть здесь и тянуть время до родов. Тоска, правда?

Явно любительница поболтать. Мария решила поддержать разговор.

— А тебе скоро рожать?

— Да вот-вот уже.

— Но живот у тебя не очень большой.

— Это так кажется — из-за моего роста. А вообще-то в самый раз.

— Почему же тебя сюда положили?

— На обследование. Интоксикация у меня. Какая-то ерунда со зрением.

— Со зрением?

— Ага. Что-то вроде фантомных образов. Так, по-моему, они это называют.

Она улыбается и вытаскивает из кармана пакетик соленых пастилок. Вид у нее вполне беспечный, похоже, она ничуть не обеспокоена своим положением.

— Я так рада, что буду рожать.

Мария сглотнула слюну. Вот бы мне так, думает она. Если б можно было, как в сказке, обратиться в другого человека.

— Меня зовут Вероника, — говорит девушка. — А вас как?

— Меня Мария, а мою подругу Хабиба.

Они пожали друг другу руки.

— Ты проходила подготовку к родам? — спрашивает Мария.

— Ага, — говорит Вероника. — Само собой. И здесь, в клинике, у акушерок, и в женской консультации. Всю дорогу! Так что подготовилась будь здоров. Да еще помотрела пару фильмов.

— Почему же ты все-таки рожаешь в патологии?

— Да потому, что для первых родов я «перестарок». Мне тридцать один. И потом, мне просто так захотелось. Знакомые женщины, которые здесь рожали, все очень довольны.

— А твой муж будет присутствовать?

— А как же! Он присутствовал и при обследовании, и при подготовке. К счастью, работа ему позволяла.

В нулевой палате Линда занята сборами. Она опорожнила свой шкаф и тумбочку, выбросила в мусорный ящик полузавядшие цветы и отнесла вазу в моечную. Сейчас она убирает в сумку последние мелочи и кладет на окно стопку «Роман-газеты».

На Линде желтая обтягивающая блузка и красная миниюбочка, нейлоновые чулки, красные туфли на высоких каблуках. Вид пациентки в «штатской» одежде всегда ошеломляет. Больше, чем если б она предстала в чем мать родила.

— Срок у нас одинаковый, — говорит она Марии. — Так что, наверно, еще встретимся — в послеродовом. Вот будет здорово!

— Привет Аллану. И пусть у тебя все будет хорошо!

Не успела Линда скрыться за дверью, как нянечка уже принялась убирать ее постель. Все белье, даже матрас, увозится прочь и тут же проворными профессиональными движениями стелется все свежее. В заключение постель накрывается голубым пластиком.

На алюминиевом столике вкатывается в палату горячая пища. Печенка с жареным луком и картофельным пюре. Тумбочки придвигаются к кроватям, с металлическим лязгом поднимаются изголовья.

— Можно я позавтракаю вместе с вами? — спрашивает Сигне.

— Заходи, — приглашает Мария.

Едят молча. Потом Сигне спрашивает новенькую:

— У тебя уже есть дети?

— Да, девочка трех лет.

— Как проходили роды?

— Да, в общем-то, нормально, — говорит Тенна. — Правда, было гораздо больнее, чем я надеялась. Я рожала в частной клинике. Роды были долгие, но все шло как положено. И Андерс, к счастью, все время был со мной. Но знаешь, что, по-моему, было плохо?

— Нет, откуда же мне знать?

— Что меня разрезали. Я ничего не знала о таких вещах. Никто не говорил мне, что это обычное дело, когда женщин разрезают и зашивают.

— Но что же в этом такого уж плохого? — спрашивает Мария.

— Мне сделали два разреза, по одному с каждой стороны. Я не то чтобы чувствовала, но просто слышала, как режут. Звук был такой… ну как будто режешь рыбу, например. Ну да, как будто режешь рыбу. Это было отвратительно, словно мне резали лицо, рот… Да, словно мне резали рот, такое было чувство. И к тому же мне сделали здоровенный синяк. Но Андерс отнесся к этому совершенно спокойно. Он стоял и смотрел, как акушерка зашивала меня, и он ей сказал: «Тут требуется тонкая ручная работа. Я и сам занимаюсь ручным трудом. Так уж сделай все как надо». И она ничуть не обиделась, только сказала: «Да-да, я постараюсь».

— Не хочет ли кто-нибудь еще молока?

Мария держит в одной руке пахтанье, в другой — молоко.

— Но говорят, что, когда разрежут, легче заживает, чем если сама разорвешься.

— Тебя усыпляли, когда накладывали швы? — спрашивает Сигне.

— Да. И я, в общем-то, ничего не чувствовала. Я думаю, если б меня подготовили, все это не было бы так ужасно.

— А швы тебе снимали?

— Да, и это тоже было жутко неприятно, — говорит Тенна, вытирая салфеткой рот. — Когда я вернулась домой, оказалось, что у меня внутри остались еще два шва. Андерс позвонил в клинику: «У моей жены, — говорит, — остались неснятые швы, что нам делать?» «Они сами рассосутся», — сказали ему. Тогда Андерс взял и вытащил эти нитки.

Мария содрогнулась.

— Но знаешь, многие из товарищей Андерса, которые присутствовали при рождении своих детей, не хотят больше спать со своими женами.

— Не может быть! — вмешивается Сигне.

— Да-да. Говорят, с них довольно!

Тенна чисто выскребла свою тарелку.

— Как им не стыдно! — возмущается Мария. — Это значит, для них женщина всего лишь предмет сексуальных развлечений.

— У нас с Андерсом в этом смысле нет проблем — стоит нам только посмотреть друг другу в глаза…

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два. И Андерсу исполнилось двадцать два.

Тенна смотрит на Марию своими ясными, спокойными серо-голубыми глазами. И вдруг лицо ее болезненно дрогнуло.

— Ох, черт…

Она роняет нож.

— Что-то там у меня неладно, — говорит она со слезами на глазах. — Вот и сейчас — отходят воды, а до срока еще не меньше пяти недель.

Она дергает шнур в изголовье.

Медсестра открывает дверь.

— Можно мне судно? — просит Тенна.

Сигне собирает посуду. Потом берет поднос и локтем открывает дверь.

Мария берет с подоконника дамский журнал.

Она раскрывает его наугад, и текст сразу же захватывает ее.

Она почувствовала, как две сильные руки обвились вокруг нее. В безумном, головокружительном порыве он снова стал мужчиной. Стыд больше не удерживал его. И она сдалась. Он терзал ее рот жадными поцелуями. Изнывая об благодарности, она позволила ему раздевать себя, покоряясь его рукам, которые настойчиво пробивались к ее обнаженной плоти. И прежде чем ее одежда упала на пол, она ощутила на себе всю тяжесть его тела…

— Я готова, — говорит Тенна медсестре.

Та накрывает судно и уносит его.

…всю тяжесть его тела, его страсть, его жар. И вдруг его словно сковала внезапная судорога. Полуоткрыв глаза, она увидела на лице Пьера выражение мучительного блаженства. Вспыхнувшее в ней сладострастие утихло, сменившись потребностью в нежности, покровительстве.

Что-то толкнулось у Марии в животе — он терзал ее рот жадными поцелуями — это ребенок пустился в очередное плавание.

Вернувшись к себе, Сигне задумалась о том, о чем они говорили в нулевой палате. Мысли о таких вещах у женщин, лежащих на сохранении, без конца вертятся в голове.

Мысли о сексе в связи с родами. O vita sexualis, как это называется у врачей.

После первых родов у нее осталось ощущение, что с ней обошлись просто по-варварски: зачем-то выбрили, резали, раздирали, потом зашивали. Она была удручена и растерянна. Вот уж не думала, что жизнь так груба, так жестока!

Шли недели, а она никак не решалась хотя бы нагнуться и рассмотреть свои распухшие и словно склеившиеся губы. Лишь спустя месяц, немного оправившись, рискнула она, положив на пол зеркало, разглядеть наконец свои органы.

Будем ли мы когда-нибудь снова спать вместе? — думала она. Истерзанное родами тело, ребенок у груди, бесконечная усталость — все, казалось, этому препятствовало.

Как правило, ни мужчины, ни сами женщины не знают ничего о женском влагалище. Оно темно и таинственно и потому загадочно, как ночное звездное небо. Работа гинекологов, как и астрологов, — за пределами понимания простого смертного.

Но роды освещают женское лоно своим немилосердным светом. Влагалище раскрывается, сбрасывая покров таинственности, и, если сексуальная жизнь партнеров построена исключительно на этой ее таинственности, она обречена. Это несомненно.

Именно поэтому товарищи Андерса, как рассказывала Тенна, не хотят больше спать со своими женами — после того как им случилось увидеть сырое мясо у них между ногами. Красотки с журнальных картинок и такое естественное, жизненное явление, как роды, плохо вяжутся друг с другом.

Сигне спросила Якоба, не тревожится ли он за их дальнейшую интимную жизнь теперь, когда он видел рождение их первого ребенка.

— Ни в коей мере, — отвечал он, удивившись такому вопросу. — Не вижу никакой связи между этими вещами — родами и сексом. А ты видишь? Сексуальная жизнь не так уж прямо связана с половыми органами. Хочешь верь, хочешь нет, но главное — это отношения между двумя человеческими личностями.

И они снова стали спать вместе. И было им даже лучше, чем прежде, спокойнее, уютнее и откровеннее. Хотя, быть может, не так уж часто выпадало им это счастье. Дети, куда ж от них денешься.

И все-таки многое изменилось. Интимная жизнь не была больше откровением, не была самоцелью. И потому стала не так существенна.

Когда Мария вечером потихоньку пробиралась в отделение интенсивной терапии, сердце у нее билось так, что казалось, его могут услышать другие. Она была уверена, что у турчанки началось и она уже в родилке.

В большой палате горит лишь одна настольная лампа — в углу у окна, где кровать Вероники. Ее оранжевый халат висит на стуле. Она спит и не знает, что у ее изголовья сидит мужчина, на коленях у него пальто. Он поправляет ей волосы. Потом оборачивается, видит Марию и едва заметно кивает ей.

В противоположном, самом темном углу сидит, откинувшись на спинку стула и широко расставив ноги, несчастная одинокая фигурка. Ее слишком большой живот свисает между коленями. Цикламеновый халат распахнулся, и белая больничная рубашка вздымается и опускается на полной темной груди. Губы у нее желтые, запекшиеся от таблеток, которые с различными интервалами кладут ей под верхнюю губу в течение дня. Дурацкие таблетки. Ничуть они не помогают!

Когда она увидела Марию, из глаз у нее хлынули слезы. Все ее маленькое плотное тело содрогалось от отчаянных рыданий.

Мария протянула ей руку. Хабиба тяжело поднялась со стула.

И они вдвоем отправились немножко прогуляться перед сном. Вышли в коридор и стали ходить до входной двери и обратно.

Они не могут поговорить между собой, да и о чем говорить! Хорошо уже, что можно выказать ласку и дружеское участие — элементарные чувства, которые выше слов, выше национальных различий, выше социального положения. Взявшись под руку, медленно несут они по коридору свои тяжелые животы.

Вот они проходят мимо крошечной дежурки, где две акушерки склонились над столом, на котором среди историй болезни и различных карточек стоят две чашки с кофе. Идут мимо шкафов и столиков на колесах, мимо банкетки, мимо палаты, где уже погашен свет.

А вот акушерка везет детскую кроватку на высоких ножках. Следом идет взволнованный молодой человек. На нем белый халат, на шее клетчатый шарф.

— Где я могу позвонить? — спрашивает он, нервно озираясь.

— В самом низу, у главного входа, там есть автомат, — отвечает акушерка.

Он рванулся к двери.

Мария сразу же узнала его. Это Эрик Эриксен, муж Гертруды.

— Посмотрите, какой чудесный малышка, — говорит акушерка. — Его только что извлекли на свет при помощи кесарева сечения, и папаша, видели, побежал оповещать весь мир о его рождении.

Полуприкрытый одеяльцем, лежит самый прекрасный новорожденный на свете. Правильной формы головка, светлые шелковистые волосики, пухлые розовые губки. Он покряхтывает и пытается сосать свой кулачок. Потом начинает плакать, жалобным тоненьким голосочком. Акушерка осторожно поднимает его и прижимает к своей груди. Ребенок тут же затихает. Она баюкает его, мурлыча какую-то песенку. Хабиба и Мария смотрят на них как завороженные.

— А что с матерью? — спрашивает Мария. — Я ее знаю. Мы вместе лежали на сохранении.

— Ее отвезли в реанимацию.

— А отец не вернется?

— Пойдет домой спать.

— А как же будет с маленьким?

Она надеется, что акушерка спросит, не хочет ли она посидеть с ним ночь.

— Его поместят в послеродовое отделение вместе с другими новорожденными.

— А если он ночью будет плакать?

— Тогда его перепеленают и дадут сладкой водички.

Мария не может отвести глаз от маленького Эриксена.

Ведь еще какой-нибудь час назад он находился в укрытии, в уютной темноте материнского чрева. Каково-то ему будет одному, в жесткой кроватке, окруженному воздухом, светом и пеленками — вещами, совершенно ему незнакомыми? Время от времени кто-нибудь поднимет его и поменяет пеленки. Перепеленает человечка, чья связь с окружающим миром до сих пор осуществлялась лишь через соединявшую его с матерью пуповину.

Новорожденный снова закряхтел. Акушерка подняла его и прижала его влажную головку к своей шее. Он успокоился, немножко еще покряхтел и замолк. Даже это чуждое ему существо может дать ему ощущение покоя и уюта, просто прижав к себе.

Акушерка пристроила малыша поудобнее под одеяльцем. Он не проснулся и продолжал спать, как спал девять месяцев в мамином животе.

— Ну, мы покатили дальше, — говорит акушерка, толкая кроватку. — Не стоять же нам тут всю ночь!

Марию от волнения даже пот прошиб. Возьмите меня с собой! Разрешите посидеть с ним ночь! Ну хоть пока Гертруда не очнется от наркоза! — взывала она мысленно им вслед.

И вот они стоят, две пациентки, высокая и коротенькая, в собственных халатах и больничном белье. Непричесанные. Одна в шлепанцах, другая в босоножках. Обе в белых гольфах, которые сползают на щиколотки.

А детская кроватка уезжает от них все дальше и дальше.

 

4 января, суббота

Когда Мария заходит в дежурку, чтобы взять полученное на ее имя письмо, Баська разговаривает по телефону. По-польски. Мария уже заметила, что Баська не упускает возможности поболтать по телефону, если она не очень занята в отделении и особенно если нет на месте старшей сестры. Вот и сейчас она что-то говорит на своем непонятном языке, рисуя пальцем на оконном стекле.

Вернувшись в палату, Мария забралась в постель и вскрыла конверт. Захариас в Сёндре-Стрёмфьорде. Их ансамбль каждый вечер играет в отеле. Они пытаются писать свои собственные песни, но пока им это не очень удается. Он шлет тысячу приветов от всех своих товарищей.

Читать его письма легко. Почерк у него крупный, правильный и отчетливый.

— Чего ты вбила себе в голову, будто с твоим ребенком непременно что-то неладно, — говорит Сигне, откладывая в сторону справочник по керамическим работам.

— А вдруг так и есть? Это ведь ужасно.

— Да брось ты. Ведь даже здесь, в патологии, где лежат с разными осложнениями, и то, по их словам, почти все рожают нормально.

— Мало ли что они говорят. Я им не верю. — Мария откидывает назад волосы и продолжает: — Может, это и правда, что почти все роды проходят нормально. Но ребенок-то при этом не обязательно нормальный. Этого они тебе никогда не скажут. Потому что люди сами не хотят знать правду. Я уверена: если кто и спросит, ему ответят, что такой статистикой не располагают. — Она смотрит в окно на крупные пушистые танцующие снежинки. — Они не говорят таких вещей, чтобы мы не боялись.

— Само собой. Их задача ведь не в том, чтобы запугать нас до смерти. Наоборот.

Они в молчании смотрят друг на друга. Силуэт Марии четко вырисовывается на фоне белесого зимнего неба за окном. Были бы у нее часы! До чего же неудобно, что она никогда точно не знает, который час.

Она кладет руку на высокую стопку книг на тумбочке у Сигне. Просто удивительно, как мало сама она прочла за то время, что находится в клинике.

Мир за стенами клиники — реальный мир — проникает сюда лишь в виде газет, журналов и книг. Он словно процеживается сквозь эти фильтры, прежде чем дойти до пациентов патологического отделения, до их сознания. Впрочем, и газеты-то здесь не читают. Их покупают, пробегают глазами заголовки, но не читают. И непрочитанные книги стопками складываются в отделении. Пациентки не могут заставить себя сосредоточиться. Они либо болтают, либо дремлют, либо смотрят телевизор.

Действительность остается за порогом. Здесь властвует совсем другая действительность.

— Как ты думаешь, — говорит Мария, глядя Сигне прямо в глаза. — Есть ли хоть какая-то реальная возможность умертвить своего ребенка? Если ты захочешь.

— Ты имеешь в виду — если ребенок неполноценный?

— Да.

— Я частенько об этом думала. И по-моему, вряд ли можно это осуществить, поскольку такого ребенка сразу же отправляют в отделение для новорожденных. А там он под постоянным наблюдением. — Сигне легонько дергает себя за волосы. — Остается только надеяться, что он сам умрет. Ну и можно, конечно, рискнуть поговорить с врачами.

— А еще можно задушить его одеялом. — Мария умоляюще смотрит на Сигне.

Сигне невольно бросает взгляд на закрытую дверь.

— Или простудить его, когда вернешься домой, — продолжает Мария.

— Да, если у тебя хватит духу.

— Или утопить в ванне. Ведь сколько их так погибает каждый год. В прежние времена убогих детей убивали. Или просто выбрасывали. Не вижу, что в этом плохого. Испокон веку женщины умерщвляли своих младенцев. И по-моему, они имеют на это право.

Сигне смотрит на Марию. Я старше ее, думает она, я должна попытаться отвлечь ее от этих мыслей. А то это плохо кончится.

Она минутку медлит, потом говорит:

— Не забывай, Мария, что к ребенку привязываешься все больше и больше с каждым прожитым часом, даже если ребенок совсем плохонький. Так уж установлено природой, наш долг — оберегать свое потомство.

— Значит, убивать надо сразу?

— Да, я в этом убеждена.

— А если такое здесь случится, как ты думаешь, они сообщат в полицию? — Лицо у Марии нервно подергивается.

— Я все-таки сомневаюсь. Не думаю, что они так сделают. Но все зависит от обстоятельств…

Сигне наполнила пластмассовые стаканы. Немножко влаги плеснулось на «Информашон», расстеленную на тумбочке.

— Но если уж кто-то собрался с духом и решил лишить своего ребенка жизни, ему стоит подумать и о возможных последствиях.

— Как можно загадывать так далеко вперед!

— Потому что того, кто убил человека, замучат укоры совести. Не каждый способен это вынести.

А за окном все танцуют снежинки. Кажется, что их поддерживает ток теплого воздуха, а то вдруг почудится, что это пух из подушки кружится в вихревом потоке.

— Ты все-таки послушай меня, — не отступает Мария. — Допустим, у тебя родится совсем уж неполноценный ребенок, так разве нельзя просто взять и сказать, что он тебе не нужен? Само собой, они сделают все, что в их силах, чтобы убедить тебя признать ребенка. Правильно? Конечно. Они и не могут поступить иначе. — Она сжала руку так, что пальцы захрустели. — Но если ты понимаешь, что такой ребенок испортит тебе всю жизнь, тогда, я считаю, именно ты, как мать, имеешь право убить ребенка.

Рука со стаканом красного вина замерла в воздухе.

— Ну да, но… — Сигне старается собраться с мыслями — Но ведь может так получиться, что именно этот ребенок станет для тебя самой большой радостью. Что ты станешь любить его больше всех на свете — даже если он, к примеру, будет слабоумным.

— Но разве это та любовь, на которой разумный человек станет строить свою жизнь?

— Да откуда ты знаешь, на каком основании можно разумно построить свою жизнь? — с удивлением спрашивает Сигне. На верхней губе у нее темная полоска от красного вина.

Мария выпрямилась.

— Я хочу жить как свободный человек. И я, черт возьми, имею на это право. Хотя я прекрасно знаю, что индивидуальная свобода, в которую нам предлагают поверить, всего лишь один из мифов буржуазного общества. Но я хочу работать, хочу видеть, что происходит вокруг, хочу иметь друзей — в общем, хочу жить полноценной жизнью, реализовать себя — так, что ли, это называется? И скажи мне честно, разве большинство мужчин — в том числе и отцов — не оговорили бы себе такое право?

— Это-то конечно. Но фактически и они не так уж свободны, с этим ты должна согласиться. И представь себе, самую большую свободу можно обрести лишь в пределах каких-то границ. Дети тоже ограничивают наше существование. Не будем себя обманывать. Но это только к лучшему. Чем мир уже, тем более насыщена жизнь.

— Может, ты и права, — взволнованно говорит Мария. — Может быть. Но я хочу, чтобы мой ребенок со временем отделился от меня. Как я в свое время отделилась от родителей. А ребенок с большими дефектами — это крест на всю жизнь. От него уж никогда не избавишься.

Сигне зажгла сигарету и придвинула пачку Марии. Но Мария нетерпеливо мотнула головой. Она не курит. Она твердит свое:

— Я убеждена, что во многих случаях мать оказала бы ребенку большую услугу, отправив его на тот свет. Только сентиментальные дураки могут думать иначе.

— Ты же не специалист по новорожденным, так? И не знаешь, что может наука. Как она может помочь твоему ребенку. Сама-то ты не в состоянии оценить его возможности.

— В общем, они могут навязать тебе ребенка против твоей воли? Даже если ты его не хочешь?

— Да, в известном смысле. Я тоже не сразу это поняла. Но между прочим, откуда тебе знать, хочешь ли ты его иметь, пока ты его не увидела и основательно все не продумала?

— Ты меня совсем добила, — шепчет Мария.

Сигне выпускает изо рта кольцо дыма.

— Вот и хватит об этом. Дело сделано. Нельзя одновременно и желать ребенка, и оставлять за собой право брать или отказываться, когда он родится. Нужно принимать его таким, какой он есть, и стараться получить от этого удовольствие. Таковы условия нашей жизни, хотя я согласна с тобой — женщина несет на себе неизмеримо большую часть бремени и ответственности.

Лежу я здесь и проповедую, думает Сигне, вытирая губы уголком одеяла. А сама? Разве меня не мучили подобные мысли? Лучше не вспоминать. Я обманываю ее так же, как и все остальные. Она права!

Мария, сложив руки на своем слишком большом животе, смотрит на танцующие за окном снежинки.

— Скоро нам принесут чего-нибудь поесть, — говорит Сигне и тушит сигарету в пепельнице.

«Трещит по швам?» Это одна из последних фотографий принцессы Элизабет и Ричарда Бартона, снятая как раз в тот момент, когда они должны были бы быть веселы и раскованны, на отдыхе в Касабланке. Но даже тут улыбка несколько натянутая. Отношения между ними стали заметно прохладнее.

Мария проглядывает репортаж в «Иллюстрированном журнале».

Бартон сам говорит: Мы с Элизабет решили, что нам не следует видеться слишком часто. С Элизабет Тейлор мы были вместе круглые сутки, и видите, к чему это привело.

Разговаривают две медсестры:

— Неужели правда?

— Спроси у нянечки в родильном отделении. Ребенок шел ножками.

— И был слышен крик?

Ну да, о чем я и говорю. Воды отошли, ребенок наполовину вышел, в шейке матки оказался воздух, и ребенок закричал прямо у матери в животе.

— Нет, это уж слишком, — говорит старшая сестра, которая как раз в это время проходит мимо.

— Хабиба!

— Мария!

Мария придвинула стул к родильному столу. Она гладит турчанке руку и смотрит в темные испуганные глаза с тонкой паутинкой кровеносных сосудов на желтоватых белках. Темные волосы рассыпались по подушке, на лбу выступили крупные жемчужины пота.

В углу палаты на стуле сложены цикламеновый халат, шлепанцы и сумка.

Турчанка подносит палец ко рту. Губы пересохшие, потрескавшиеся.

— Нельзя ей чем-нибудь смазать губы? — спрашивает Мария дежурную помощницу акушерки, белокурую сероглазую девицу с прической под пажа.

Та протягивает ей баночку вазелина.

Каждый раз, когда приходит схватка, Хабиба закрывает глаза и тихонько стонет.

— Как у нее дела? — спрашивает Мария с бьющимся сердцем. — Все идет как положено?

— Все идет хорошо. Только слишком она полная. Из-за этого роды могут затянуться.

Мария гладит Хабибу по руке.

— У нее водянка, да?

— Да. У нее ужасные отеки, и к тому же еще экзема. Но, я думаю, все это пройдет, как только она разрешится от бремени.

Мария смотрит на Хабибу. Крупные капли пота повисли на густых черных бровях. На столике у изголовья лежит самодельный словарик.

— Как ты думаешь, ребенок у нее крупный?

— Трудно сказать. Она сама такая тучная. Но я не удивлюсь, если в нем будет что-нибудь около девяти фунтов.

— А как вообще-то дело двигается?

— Нормально! А у тебя у самой, похоже, двойня будет?

— Ага. — Мария краснеет. — Мужу ее позвонили?

— Он уже едет. Ему повезло, что сегодня суббота.

Мария кладет ладонь на огромный тугой живот Хабибы. Она чувствует, как схватка, возникнув где-то под самой грудью, волной сбегает по животу вниз к лобку. Будто легкий трепет, дрожь, слабый электрический разряд. Марии кажется, что какие-то сверхъестественные силы посылают ей сигналы, пользуясь турчанкой, как медиумом.

А теперь схватка возвращается к своему исходному пункту.

Приходит акушерка. Она вполголоса разговаривает с помощницей, которая склонилась над письменным столом, держась за спинку стула. Потом они одновременно поворачиваются к роженице.

— Сейчас мы спустим ей воды, — говорит помощница. В руке у нее инструмент, похожий на вязальную спицу.

— Повернись-ка на спину. Так, ноги врозь и как следует расслабься.

Мария помогает Хабибе повернуться. Когда взгляд ее упал на ярко-красное пятно экземы в низу живота турчанки — кожа здесь шершавая, как терка, — комната поплыла у нее перед глазами.

Хабиба дрожит всем телом.

— Лежи спокойно. Больно не будет.

Турчанка не понимает, что ей говорят. Мария сжимает ее руку.

Акушерка и ее помощница наклоняются к отверстию между ног.

При следующей схватке они втыкают длинную иглу в упругую белую оболочку плода. Оболочка с легким треском лопается, и теплая волна выливается на простыню.

Напряженность в животе спадает. Хабиба наконец может дышать свободнее. Неуверенной улыбкой она благодарит помощницу, которая кусочком марли вытирает ей лоб.

— Хорошо. Спасибо.

— Ну, теперь дело пойдет быстрее.

За окном танцуют снежинки. Схватки стали активнее. Одна за другой прокатываются они по телу Хабибы. Она — турецкий пляж, и волны Черного моря набегают на берег. Она — гравийный карьер, и гравий осыпается вниз, на дно карьера. Она — тучная корова, и ветеринар ощупывает ее своими длинными пальцами в резиновой перчатке.

Слышится осторожный стук в дверь. Появляется Ибрагим и поспешно подходит к изголовью Хабибы.

Мария на цыпочках выбирается из палаты.

На кровати у Тенны сидит светловолосый парень с веселыми глазами. Он склонился над ней, обхватив подушку. На тумбочке в стакане букетик красных и белых цветов.

Вот он прижался лбом к ее лбу, потерся кончиком носа об ее нос.

Обнаружив под одеялом его руку, Тенна вздрагивает от неожиданности, рывком садится и разражается смехом.

— Андерс!

Афганская дубленка, большие варежки и меховая шапка лежат на кровати Марии. Эва придвинула стул к изголовью. Мария смотрит на свою сестренку. Как она еще молода. Жаль, что ей пришлось столкнуться с такой штукой, как патологическая беременность. Многоводье. О чем тут разговаривать с девочкой, которая сама никогда не была беременна.

— Как они там справляются, в моем детском саду?

— Взяли на твое место временного. Из тех, что, как говорится, вышел из игры. Ему года тридцать два. Он, собственно, архитектор. Но сейчас предпочел пасти детей — пока, во всяком случае.

— Он женат?

— Разведен. Имеет ребенка. Ты что-нибудь читаешь? — спрашивает Эва, беря «Азбуку политэкономии». Под ней воспоминания Пабло Неруды.

— Только эти две вещи и прочла. Но приниматься за что-нибудь еще я сейчас не могу. Я брала тут разные книги — в библиотеке и у соседок, но мне неинтересно. И вообще я не могу сосредоточиться. Единственное, что я охотно читаю, — это еженедельники. «Иллюстрированный журнал» и воскресная «Берлингске тиденде» — самое для меня сейчас подходящее. После них хорошо засыпаешь. От лежания в больнице такая усталость! Иногда я думаю: Господи, как же я буду справляться, когда вернусь домой?

— Нет, в самом деле?

— Спросите у Расмуссен.

— Четыре пятьсот?

— Да, девочка весит ровно девять фунтов. Говорят, у нее длинные черные волосы и совершенно черные брови. Она в отделении для новорожденных, потому что у Хабибы оказалась сахарная болезнь — вы об этом знали?

— Нет.

— Но все говорят, что девочка просто замечательная.

— Ну что ж, девочка так девочка, значит, так решил Аллах.

Что-то поделывает сейчас Захариас в своей Гренландии? Каким искушениям подвергается? Неужели двум гренландцам вместе лучше, чем гренландцу и датчанке? А может, у них там есть какой-то особый гренландский способ?

Только бы он не привез оттуда венерическую болезнь.

Мария тоскует по мужчине. Ночами ей представляется, что рядом с ней под одеялом кто-то лежит. Его прохладное тело прижимается к ней. Огромный живот не мешает ей представить и все остальное.

Да, не только тревога при мысли о маленькой жизни, которую она носит в себе, не дает ей спать. Ее мучит потребность в общении с мужчиной. И эта потребность все растет. Она растет и усиливается с каждой мерцающей черно-белой ночью. Она толкает ее вперед, вперед к освобождению, когда ребенок наконец выскочит из ее тела.

Жалкое снотворное! Оно совсем не действует. Мария вертит головой на подушке. Подтыкает угол одеяла под бедро, чтобы удобнее было лежать на боку. Ребра будто стянуты обручем. Даже дышать трудно.

Эта ночь никогда не кончится. Жалюзи закрывают вид из окна. Если б можно было хотя бы увидеть звезды и турецкий полумесяц над Тагенсвей.

Тенна похныкивает во сне.

Поздним утром Мария вскакивает, зажимая рот, чтоб не закричать. Ей приснилось, будто она идет в родильное отделение, которое смахивает на крытую галерею в большом старинном доме. Она идет в надежде, что ей разрешат войти в палату, где лежит Хабиба.

Сероглазая помощница акушерки со стрижкой под пажа выходит в коридор и гостеприимным жестом приглашает Марию зайти.

На столе под грудой толстых одеял лежит Хабиба и смотрит большими встревоженными глазами. У нее роды. Но она не шевелится.

Мария карабкается к ней на стол и тут же падает вместе с Хабибой на пол. Так и лежат они обе в куче одеял.

Хабиба смотрит на нее, немая от горя.

 

5 января, воскресенье

Ночь с субботы на воскресенье. Еще темно. Вероника проснулась в своей постели в отделении интенсивной терапии от ощущения, будто что-то лопнуло. Напряженность в животе вроде бы спала, а под спиной тепло и сыро. Она села в постели. Сна ни в одном глазу. Зажгла лампу над кроватью и откинула одеяло. Простыня мокрая. Воды?

Отошли воды, значит, время твое пришло. После всех этих долгих месяцев — какое счастье! Она дергает шнур в изголовье. В палату неслышно входит ночная дежурная.

— Кажется, у меня отошли воды.

— Можно посмотреть?

— Вот, смотри, немножко красноватое.

— Это воды. Ну что ж, с Богом…

Завернувшись в желто-оранжевый махровый халат, Вероника ходит взад и вперед по палате в родильном отделении. От двери, мимо специального высокого стола, на котором она будет рожать, к окну. От окна мимо стола снова к двери. Медленно туда и обратно, чтобы возобновились схватки.

В окне смутно различаются очертания других больничных зданий. В нескольких окнах уже горит свет. При виде их на душе становится теплее.

В дверях показывается ночная дежурная.

— Ну, как дела? Схватки начались?

— Ага, начались.

— Хорошо. Теперь постарайтесь уточнить промежутки между схватками — сколько времени проходит от одной до другой.

На стене против стола висят часы. На них пять минут девятого. Больница понемногу оживает. Белые халаты парами наискосок пересекают двор.

Слышится какое-то приглушенное урчание. Голуби, что ли? Воркуют на карнизе под окном? А может, это женщины кряхтят и стонут где-то рядом? Небось не одна она здесь роженица. Как бы хотелось услышать из соседних палат еще какие-нибудь звуки!

Когда начинается схватка, Вероника, как ее учили, наклоняется, опираясь на стол, чтобы расслабиться.

В углу детская кроватка на колесах, Вероника не раз уже заглядывала в нее. Одеяльце в красную клетку и желтое пушистое покрывало. К бортику привязана полоска белой ткани с написанным от руки номером.

Значит, они уверены, что ребенок появится, — вроде как иначе и быть не может.

— Вы не устали?

— Устала. Ноги устали.

Ночная дежурная прикрывает дверь.

— Мы решили поставить вам капельницу, чтобы стимулировать схватки. Раз воды отошли, значит, уже недолго ждать, скоро начнутся роды. Давайте пока запишем ваши данные.

Она раскрывает историю болезни.

— Вероника Андерсен, профессия — секретарь, родилась второго января сорок четвертого года в Хиллереде. Так. Ваш муж будет присутствовать, да? Позвонить ему?

Девять часов, начинает светать.

Ну, наконец-то, можно взобраться на стол и лечь. В изголовье укрепляют штатив, к нему подвешен округлый стеклянный сосуд с прозрачной жидкостью. В вену на правой руке вводят иглу, и по резиновой трубочке в ее тело вливается вещество, которое должно стимулировать схватки.

Веронике не терпится, чтобы уже хоть что-нибудь произошло, ведь столько месяцев все ее мысли были прикованы к этому дню.

Молоденькая худощавая и бесцветная девица молча садится на стул возле нее. В одной руке у нее шариковая ручка, другую она держит на животе Вероники, отмечая сокращения матки. Перед ней лежит секундомер и листок бумаги. Каждый раз, как живот напрягается, она ставит на листке какую-то цифру.

С такой не разговоришься. Не понять, то ли слишком застенчивая, то ли сухарь. В общем, не подходит она для этого дела, решает Вероника.

Минуты ползут еле-еле. Время тянется ужас как медленно. Стрелки часов на стене напротив, кажется, совсем обессилели и не могут двинуться с места. При каждой схватке возникает боль в крестце. Так бывает и во время месячных. Вот бы почитали ей сейчас что-нибудь занимательное.

Девица рассматривает свои ногти.

Между схватками Вероника чувствует себя как обычно. Боль отступает, и ее одолевает дремота.

Но вот девица встает и, ни слова не говоря, покидает палату.

В сердце Вероники закрадывается страх. Ей становится зябко. Бросили ее здесь одну! А если что-нибудь случится…

Она, правда, слыхала, что в некоторых роддомах роженицу запросто оставляют одну на столе. «Когда потянет на низ, звоните» — вот и весь сказ.

Но неужели и ее бросят на произвол судьбы?

Она хватается за шнур в изголовье и дергает.

Дверь тут же распахивается.

— Не могу я лежать здесь одна!

— Вы и не будете одна, — заверяет ее ласковый голос.

Молоденькая стройная акушерка сидит возле Вероники и держит ее за руку. Вероника счастлива — не так часто ведь бывает, что незнакомый человек тепло и по-дружески берет тебя за руку.

— Судя по говору, ты не здешняя?

— Я с Фарерских островов, — объясняет акушерка.

Она все держит руку Вероники в своей руке, и это так приятно! Веронике так нужна сейчас поддержка! Пока акушерка здесь, все прекрасно. Главное, что они с Вероникой заодно.

— А ты долго здесь будешь?

— До двенадцати. Потом придет другая смена, но я попробую, может, смогу задержаться.

А вот и Бредо. Вошел. Огляделся. Улыбнулся. Он торопился и сейчас тяжело дышит. На нем голубой бумажный халат с завязками на спине. Он наклоняется и целует Веронику. Щеки у него холодные, а губы мягкие.

— Как дела?

— Замечательно.

— Больно, да?

— Да, но вроде так и положено.

Утреннее небо наливается ясностью, как бокал розоватым вином, — это восходит солнце. Словно прозрачная роза распускается над горизонтом, знаменуя наступление нового дня. Земной шар тихонько повернулся другим боком, и то, что раньше было в тени, заливается светом.

Родовые схватки — это такое дело, что даже и сравнить не с чем. И сейчас они уже очень сильные и очень частые. Вероника испытывает какое-то совершенно новое для нее чувство радостной уверенности в себе. Схватки словно поднимают и несут ее, как волны в море. Матка равномерно сокращается. Она работает впервые в своей жизни и спокойно и настойчиво заставляет раскрываться шейку матки.

Вероника старается правильно дышать, так, как ее учили в течение последних недель. Это необходимо, чтобы расслабиться. Акушерка помогает ей вспомнить упражнения. При сокращении матки нужно глубоко вдохнуть и медленно-медленно выпустить воздух. Тогда ребенок получает больше кислорода, а роженице легче сохранять контроль за своим телом.

— Здорово. Говорят, это русская система.

— Да, — подтверждает акушерка. — Ее придумали в Советском Союзе еще в тридцатых годах и в начале пятидесятых завезли к нам, в Западную Европу.

Прозрачное сияющее небо в окне обрамлено плотными синими гардинами.

— А вы где работаете?

— Я секретарь в профсоюзе, — говорит Вероника. — В конторе работаю.

— А я топограф в той же организации, — говорит Бредо.

Фарерка подставляет под Веронику специальный лоток и, натянув на руку гладкую резиновую перчатку, начинает осмотр.

— Так. Раскрылась на семь сантиметров. Не хватает еще трех.

О, этот удивительный женский мир, где одна женщина погружает руку во влагалище другой.

— Ну вот, а теперь еще несколько хороших, добротных схваточек, чтобы как следует расширить проход.

Бредо целует Веронику. Она держит его за шею.

— Спокойно, — шепчет он и подмигивает ей, а сам осторожно пытается высвободиться из ее объятий.

Ляжем ли мы когда-нибудь еще вместе в постель? — думает Вероника.

Бредо поддерживает ее под поясницу, и ей больше не кажется, что кости у нее вот-вот разойдутся.

Внутренний механизм в теле Вероники работает и работает. Упорно, методично. Вероника обливается холодным потом. Жертва закона природы, от которого никуда не уйти, она не может даже крикнуть: «Прекрати! Я больше не хочу! И зачем только я ввязалась в этот ужас!» Или: «Дай мне хоть полчаса передышки». Это невозможно. Она целиком во власти своей судьбы.

Но у нее же молодое, сильное тело, а рядом с ней и опытные руки, и человеческое участие. Ей остается только терпеть и надеяться, что ей помогут. Другого выхода у нее нет. Только бы они были с ней ласковы! Только бы шли ей навстречу, тогда она готова на все. Но она не вынесет ни одного грубого слова. Если между ней и ее помощниками возникнет непонимание — бой проигран, и это будет иметь далеко идущие, непредсказуемые последствия.

Фарерка наклонилась над ней и промокнула лоб.

— Мне очень жаль, но уже больше часа. Я должна идти. Я надеялась, что вы родите в мое дежурство. Но вы не расстраивайтесь. Завтра я загляну к вам, посмотрю, кого вы родили.

«Посмотрю, кого вы родили». Она так железно уверена, что Вероника родит кого-нибудь, на кого стоит посмотреть.

Примерно около полудня в патологическом отделении возникла громоздкая фигура в коричневом пальто. Медленно, какой-то пьяной походкой и толкая перед собой колясочку, движется она по коридору. Видно, что каждый шаг ей дается с трудом.

— Господи, да это никак Оливия? — Нянечка едва не выронила судно. — Ну ты молодец!

Пациентки высыпали из палат и толпятся вокруг Оливии.

— Дай посмотреть, дай посмотреть…

— Тише вы, — говорит Оливия и отходит в сторону.

— Дайте-ка мне, — говорит нянечка и высоко вверх поднимает маленький сверток так, чтобы всем было видно.

Девочка — ни дать ни взять индеец. Краснокожая, с непокорными черными волосами. Это уже настоящий человечек. У нее розовые пальчики с крошечными ноготками, правильной формы ушки и бровки, ну и все остальное, чему полагается быть.

— Ой, какая прелесть!

— Дай подержать-то!

— Нет-нет, моя очередь.

Оливия бледна, но старается держаться.

— Можно посмотреть шов? — спрашивает Мария.

— Пожалуйста. — Оливия расстегивает юбку и гордо выставляет напоказ опавший живот.

На животе только вертикально наклеенная полоска светло-розового пластыря. И это все? Классная работа. Все-таки они здесь мастера!

— А что говорит твой муж?

— А что он может сказать…

— А грудь она берет?

— У, еще как! Она у меня такая молодчина, такая молодчина! Аппетит у нее зверский.

Оливия уже начинает давать ей прикорм, как ей советуют здесь в послеродовом, чтобы у малышки не развилась желтуха.

— Прикормом особо не увлекайся, — предупреждает Сигне, подняв кверху палец. — Черт его знает, что в нем намешано.

— Ничего, скоро Хольгер заберет нас отсюда.

— А как тебе понравилось в послеродовом?

— Персонал классный. Грех жаловаться.

Оливия гордо улыбается, показывая порченые передние зубы. Она прямо справочник — все, что нужно, можно узнать.

— Не забыли они тебя стерилизовать? — интересуется Мария.

— Еще чего! — Оливия подмигивает одним глазом. — Сделано в лучшем виде.

— А как ты сюда-то добралась?

— Очень просто. Спустилась на лифте к подземному переходу. Прошла к вашей лестнице. А там попросила санитара помочь. Ну и поднялась наверх.

Во время схваток ощущаешь такое космическое одиночество! Это одиночество совсем особой природы, ничего подобного Веронике прежде не приходилось испытывать.

Может, что-то похожее ощущает человек, когда умирает? Может, смерть похожа на роды? Такая же суровая. Такая же строгая и неумолимая.

Бредо погладил ее по голове.

Услышав невольно вырвавшийся у нее стон, Вероника не узнала собственного голоса.

— Мне так больно спину!

— Постарайся расслабиться. Вот так. Все идет прекрасно.

Возле нее новая акушерка. Она положила на плечо Вероники свою легкую руку и широко улыбнулась. Глаза у нее темные, живые.

— Нет-нет. Ничего у меня не получится!

— Еще как получится. Попробуй-ка сесть, правильно, молодец.

Хорошо хоть она со мной не согласилась, думает Вероника. Представить только, если б она сказала: «Да, у тебя ничего не получится», я бы, наверное, умерла.

— Ой, меня сейчас вырвет!

— Вот и ладно, — говорит акушерка. — Значит, теперь уже скоро.

Господи, что же делать? Схватки идут резкими крутыми волнами одна за другой, не давая ей передышки. Она-то считала, что сумеет сохранять самообладание, но у нее нет больше сил. Хоть бы на миг прекратилась эта пытка, хоть бы чуточку передохнуть. Но где там… Надо работать, работать… А вдруг ребенок застрял? Вдруг он не сможет выйти? Вдруг ему не хватит кислорода? Вдруг у него пуповина обмоталась вокруг шеи? Да мало ли что может случиться…

Акушерка прослушивает беспокойный живот. Ребенок брыкается. Даже во время схваток видно, как на животе то тут, то там проступают выпуклости.

— С малышом у тебя все в порядке.

Она уверенно держит жизнь Вероники в своих руках.

— Пить хочется…

— На, сполосни рот, а воду выплюнь.

Вероника стонет. Так больно, так больно, так тянет внутри, прямо разрывает, прямо будто паровоз по тебе ездит. Интересно, когда насилуют, такое же ощущение? Она вцепилась в руку акушерки. Та погладила ее по волосам. Я люблю тебя, думает Вероника. Дорогая ты моя. Разговор акушерки с двумя помощницами, которые суетятся вокруг стола, доносится до нее приглушенно и будто издалека. Моя прекрасная. Богом мне посланная, благословенная мать. Только не покидай меня. Без тебя мне не справиться.

А ведь во Вьетнаме дети рождаются прямо под падающими бомбами. И в варшавском гетто истощенные женщины рожали здоровых детей сами, без всяких врачей. Моя бабушка родила восьмерых дома, в собственной постели. Раз другие могут, значит, наверное, и я смогу…

Перед ней словно открылся ночной небесный свод. Сверкают звезды, комета со свистом рассекает холодное пространство. Вероника испуганно кричит:

— Мне хочется потужиться!

— Минутку, задержи дыхание, еще раз, вот так, хорошо. Нет-нет, не тужься, слишком рано.

Она видит земной шар, залитый лунным светом.

— Ну-ка, открой глаза.

Она смотрит в карие смеющиеся глаза.

— А теперь — дыши.

Дышать по-собачьи, этому ее научили. Дышать, дышать, дышать часто, глубоко, когда схватки терзают тело, прокатываются сверху вниз и снизу вверх, когда каждая жилка в тебе натянута до предела. Дышать, чтобы не тужиться, пока не будет готова для родов шейка матки, пока не будет готово влагалище, пока не будет готов к этому ребенок. Пыхтеть, как паровоз на подъеме. Язык у нее пересох, губы обметало, глотка ссохлась. А внутри все тянет, тянет…

— Давай-ка ляг на лоток, я посмотрю, как у тебя там.

Акушерка ощупывает влагалище, произносит «есть», и в палате вдруг все приходит в движение. К изножью стола подкатывают маленький столиц, какие-то люди вваливаются в палату и становятся полукругом, вытаращив глаза, точно совы на ветке.

— А ты, муж, иди сюда, если хочешь что-нибудь увидеть.

Бредо поднялся со стула в изголовье и подошел к акушерке. Он бледен, на губах неуверенная улыбка.

— Вероника, возьмись обеими руками за коленки, согни колени, так, правильно. Теперь, когда я скажу, можешь тужиться.

В глазах у Вероники мелькают красные и синие круги. Начинаются потуги, все сильнее и сильнее.

— Нет! — кричит Вероника. — Не могу!

Перед ней гора, отвесная скала, на которую ей не подняться.

— Я уже вижу волосики, — шепчет Бредо.

У Вероники искры брызжут из глаз.

Но вот схватка отпустила. Вероника, закрыв глаза, опрокинулась назад.

— Надо работать, все время работать, — твердо говорит акушерка.

Новая схватка. Нарастает, как волна, все выше, выше.

Что-то стремительно, буйно рвется наружу, обломок скалы, сорвавшись с вершины, катится по круче и вот-вот бухнется в море.

— Головка уже в проходе! — кричит акушерка. — Ну, тужься же, изо всех сил!

Вероника спрятала лицо в ладонях. Кости у нее хрустят, расходятся. Тело ребенка проходит сквозь самый последний, самый кровавый участок своего трудного пути. Как ствол строевого леса, который тащат по каменистому берегу к морю, — так же трудно проталкивается наружу что-то сильное, плотное, и вот вырывается прочь из ее тела, скользит между ног. Темный сверток, окровавленный ком.

— Ну, принимайся за дело, — говорит акушерка. — Бери ребенка.

— Ой нет, я боюсь.

Удивительное, противоречивое чувство.

И такой странный хлюпающий звук.

И полная, всеобъемлющая тишина — море гладкое, как зеркало.

— Угадай, кого ты родила.

Девочка! Нет, это невероятно. Невероятно!

Новорожденная скулит и барахтается, точно рыбка, выброшенная на берег. Маленькие, но сильные ручки и ножки дергаются в воздухе, разбрызгивая жидкость. Все тельце голубовато-фиолетовое и покрыто чем-то скользким.

Пока еще нить жизни соединяет ее с материнским лоном. Толстая желтовато-белая пульсирующая перекрученная пуповина, как трос, которым пришелец из космоса привязан к своему кораблю.

Чик! И вот она уже навек становится самостоятельным человеческим существом.

Вероника, полусидя на столе, смотрит на крошечное существо, и слезы льются у нее по щекам. Это совершенный маленький Тутанхамон, его сейчас приводят в порядок. Все боли позади. 3600 граммов и 52 см! Лучше просто быть не может!

Над столом включили лампу для обогрева и положили голенького ребенка к матери. Моя маленькая гостья. Новый маленький человечек. Я не решаюсь до тебя дотронуться, ты же само совершенство. Вероника целует крошечные прохладные светло-фиолетовые ножки и вдыхает чудесный кисловатый запах незнакомой страны, откуда явился ребенок. Но какая же она прелестная, просто чудо. Неужели это все-таки свершилось? Это в самом деле ты?

В низу живота у Вероники что-то толкнулось, и она почувствовала, что подбирается новая схватка. Акушерка положила руку ей на живот, надавила и медленно, в такт схватке, повела вниз.

— Потужься-ка.

Отошел послед. Огромный и устрашающий зверь из морских глубин. Рубиново-красный, с белыми и голубыми кровеносными сосудами, в белой оболочке. Прозрачной, блестящей.

— Который час?

— Пять минут четвертого.

Итак, прошло одиннадцать часов после того, как рано утром отошли воды.

Вероника обняла акушерку и поцеловала ей руку.

— Спасибо. Огромное спасибо!

— Послушай-ка, — говорит Мария. Она прекрасно знает, что Тенна устала, но это ей все-таки будет интересно.

— Ну что? — Тенна оборачивается.

— Радиотелескопы зарегистрировали отзвуки взрыва, в результате которого образовалась Вселенная. Многие точные приборы улавливают то, что считается отзвуками сотрясения, возникшего десять миллиардов лет назад, когда огненный шар начал свое уму непостижимое расширение.

Мария поднимает взгляд.

— Ну, что ты на это скажешь?

— А что там дальше?

— Десять — пятнадцать миллиардов лет назад вся материя в пространстве была сжата в невероятной плотности сверхзвезду. По необъяснимым причинам она вдруг взорвалась. При этом взрыве осколки материи разлетелись с различной скоростью во все стороны. Из них возникли галактики, млечные пути, которые, как мы сегодня видим, разлетаются с той же головокружительной скоростью, с какой Вселенная непрерывно расширяется.

— Придется тебя зашить. У тебя порядочный внутренний разрыв.

— Ой, не надо. Мне так хорошо сейчас.

Веронике протягивают маску.

— Вдохни поглубже раз-другой, и мы сделаем тебе тончайшую вышивку крестиком. Такой ты больше нигде не увидишь.

О Господи! Опять терзают это многострадальное место. Игла кажется раскаленной докрасна. Боль голубыми молниями вонзается в истерзанную плоть. Отдается то тут, то там. Послать бы к черту всех этих в белых халатах. Втыкают раскаленные иголки в живое мясо! Вероника глубоко вздохнула под маской, и ее понесло куда-то вдаль, в некое пространство между небом и землей. Она то взлетает в высоту в голубой туман, то падает в темную яму, то вверх, то вниз, словно раскачиваясь на гигантских качелях. А потом в поле ее зрения появляются два ангела, видимые будто в конце длинного туннеля, — это акушерка и ее помощница, которые копошатся между ее ног.

— Ну-ну, лежи спокойно. Ради тебя ведь стараемся.

— Но почему вы не обезболили? Черт бы вас побрал!

— Тихо-тихо. Кричать будешь в своем профсоюзе. Пойми ты: от анестезии ткани отекают, мы не видели бы, как мы шьем, и не получилось бы так аккуратно. Возьми-ка маску. Ничего страшного. Это кетгут, он рассосется сам собой.

— Сволочи!

— Как ты выражаешься! Хоть бы малышку постеснялась.

— Катитесь вы все к дьяволу! Ой, как больно! Вам-то что! Не у вас болит.

— Твой муж нам спасибо скажет.

Вероника делает несколько глубоких вдохов, и ее снова уносит невесть куда. Ей чудится, что роды у нее в самом разгаре, схватки идут одна за другой. Но ей страшно. Что-то с ней не так… Наверное, ребенок лежит неправильно… Она испуганно кричит и вдруг чувствует, что кто-то стоит рядом и тормошит ее:

— Просыпайся. Вон твой муж сидит у окна со своей новорожденной дочкой на руках.

— Врете вы все, ну вас всех к черту!

— Врем?

Акушерка смотрит ей в лицо.

— Видно, ты больше, чем надо, надышалась, голубушка.

Вероника приподнялась на локтях и увидела темный силуэт на фоне окна. Это же… Ну да, это он, Бредо, в руках у него маленький сверток.

Это он! Значит, все правда! О Господи, и он все слышал!

Вероника так порывисто хватает акушерку в объятия, что та чуть не падает.

— Ты чудо!

— Да ладно уж.

— Правда!

Бредо поднес ребенка к ее изголовью. Вероника впервые целует свою дочку, ощущая губами нежную бархатистость кожицы, словно впитавшей всю ту влагу, что окружала ее долгие девять месяцев. Целую вечность!

Чудо ты мое! Смотрите, как она жмурится от яркого света. Господи, какие же крошечные у нее ручки. А какая она сильная. И откуда только все это берется?

— Хочешь покушать маминого молочка? — говорит отец и подкладывает ребенка к материнской груди. — Ну-ка хватай, малышка.

И думаете, она не умеет сосать? И чмокать? Очень даже громко… Ну где вот она этому научилась? Такая способная девчушка. Удивительная умница. И красавица. Такое трогательное, серьезное личико.

— Представляешь, — говорит Бредо. — Стою я тут у тебя в ногах и смотрю, как выходит ее головка. А она совсем круглая и почему-то как будто каменная, ну да, просто каменный шар. Нос и уши прижаты. Совсем окаменелая, я даже подумал: «Да живой ли ребенок-то?» Но все вокруг совершенно спокойны, значит, бояться нечего. А потом носик поднялся, ушки расправились, ну прямо как цветок распустился. А тут уж она и вся выскользнула.

— А как вообще твое впечатление? Как все это выглядело?

— Гораздо более естественно, чем я предполагал. Никаких инструментов и почти без крови. Все время только руки акушерки. Просто фантастика!

Две помощницы акушерки убирают палату, откатывают в сторону маленький столик, уносят лотки, гасят верхний свет.

Одна из них снимает с Вероники больничную рубашку и обтирает ее большой желтой губкой. Прохладная вода приятно освежает тело. Как это здорово придумано — обтирать женщину после родов. На руке у Вероники пластырь, там, где входила игла, когда ставили капельницу.

Слава Богу, все это уже позади.

В палату входит врач. Он слушает сердце, легкие Вероники, щупает пульс и уходит.

Наконец-то они одни в палате, одни со своей малышкой. Зимний свет понемногу тает, и сумрак подкрадывается к столу, на котором лежит Вероника. В конусе желтого света настольной лампы они вынимают из кроватки маленький живой комочек.

Глаза Бредо сияют. Нет, до чего же она симпатичная, это крохотное дитя воскресенья!

Он берет на руки свое новорожденное чудо. Целует дочку. Осторожно гладит по лбу, по волосикам. Тихонько разговаривает с ней, как с маленькой приятельницей:

— Подумать только! Все эти месяцы, что ты лежала у мамы в животе, ты была уже девочкой. У тебя было все то же маленькое нежное личико. Ты лучшая из девочек. Ты наша дочка. Раньше нас было двое, теперь — трое. Раньше у нас не было ничего, теперь у нас есть все — человечек, готовый войти в наш мир.

Бредо кладет ребенка на животик к Веронике на грудь. Малышка поднимает головку. Надо же, какая сильная. Глазки темно-голубые, спокойные, с большими черными зрачками. Она почти не моргает. Смотрит прямо перед собой серьезно и сосредоточенно.

Ротик у нее как шелковый бантик. На ножках и ручках темные скорлупочки ноготков. Движения пока еще заторможенные, как при замедленной съемке. Она все еще связана с той неведомой страной, откуда недавно прибыла.

Она все еще — в этот неповторимый час — витает между утробным существованием и человеческой жизнью.

Входит нянечка с подносом.

— Не хотите ли подкрепиться? Пожалуйста. Папа, наверное, тоже проголодался. Присоединяйтесь, здесь хватит на двоих.

Никогда еще не ели они с таким аппетитом. Никогда не был чай таким горячим. Никогда в жизни не была Вероника так счастлива.

Из одного мира в другой.

Низкорослый, коренастый санитар с коротко остриженными седыми волосами остановил каталку возле Вероники.

— Перебирайся, мамочка.

Вероника осторожно перевернулась на бок и сползла на каталку, чувствуя, как хрустят у нее суставы. Девочку одели, и сейчас, закутанная в красное клетчатое одеяльце, она лежит на каталке рядом с матерью, в ее объятиях, и кончик носа Вероники уткнулся в носик ребенка.

В ногах — дорожная сумка Вероники, ее босоножки, транзистор и оранжевый махровый халат.

— Можно мне в отдельную палату?

— Нет, конечно. В отдельную тебя не положат, мамочка. Тут тебе не гостиница. Отдельные палаты только для тех, кто в этом нуждается. Нет, ты отправишься в палату номер один на десять человек. Это самая большая палата, зато и самая лучшая.

 

6 января, понедельник

Ультразвуковая аппаратура, видимо, в работе с самого утра. В маленьком помещении это сразу чувствуется. Испарения многих человеческих тел прямо висят в воздухе.

Мария лежит на узкой кушетке. Перед ее глазами стенд с вырезками из газет, фоторепродукциями и письмами.

Мария подсунула руки под поясницу, на бумажную подстилку. Лежать на спине ей неудобно, но что поделаешь.

Молодой врач с черными усиками смазывает ей живот арахисовым маслом. Приятно снова видеть молодого мужчину, ощущать его близость.

Потом он кладет ей на живот датчик и начинает круговыми движениями водить им взад и вперед.

Ей уже дважды приходилось подвергаться этой процедуре. Но на этот раз в кабинете совсем другая обстановка.

Никто пока не произносит ни слова, и никто не проявляет беспокойства. И все-таки Мария чувствует какую-то напряженность. Молодой человек и женщина, стоящая за его спиной руки в карманы, настороженно следят за изображением на экране.

Что-то они ищут. Какое-то щекотное чувство возникает с левой стороны возле паха. Наверное, они ищут головку ребенка. Круги, которые описывает датчик, сужаются.

Поляроидной камерой врач снимает изображение на экране. Вынимая из камеры снимок, он ободряюще улыбается Марии.

Но не ускользают ли его глаза от ее взгляда?

Он делает еще целую серию снимков.

Светловолосая женщина смотрит на снимки и на экран, потом садится за письменный стол под доской объявлений, спиной к Марии.

Что-то они там увидели, это ясно.

Молодой врач выключает аппарат.

— Можете встать, — говорит он Марии.

— Вы ищете что-то конкретное? — спрашивает Мария, робко глядя на блондинку.

— Да, конечно.

— И что можно увидеть на вашем экране?

— Например, что у плода есть легкие, печень, почки, сердце. Можно определить их размер и расположение.

— А еще что?

— Можно увидеть, что у плода есть голова.

Есть голова! Да, почему бы ему не иметь голову!

Видимо, что-то в лице Марии заставляет блондинку отступить и снова взять в руки снимки.

Молодой человек с грохотом поднимается со стула. Сердце Марии колотится под больничной рубашкой.

— У вас невероятное количество воды, — говорит он. — И ваш ребенок там так бултыхается, что очень трудно было снимать, — вот смотрите сами.

Они раскладывают перед ней снимки. Коллекция полуабстрактного искусства из штрихов, пунктирных линий и расплывчатых белых пятен. Разобраться во всем этом может лишь специалист.

— А как вы определяете возраст плода?

— По размеру головы.

— У моего большая?

— Большая.

Расспросить бы еще, поподробнее, думает Мария. Да нет, видно же, что они не имеют права давать подробные разъяснения, тем более ставить диагноз.

— Что же все-таки у меня не в порядке?

— Совершенно честно — никаких отклонений мы не находим.

Блондинка в белом халате стоит перед Марией. Они одного роста и смотрят друг другу прямо в глаза.

— А как поступают, если все-таки отмечается какая-то аномалия?

— Если эта аномалия говорит о нежизнеспособности плода, тогда от него избавляются.

Они предполагают, хоть и не уверены в этом, что у ребенка водянка головы, думает Мария.

Блондинка собрала снимки, несколько штук вложила в историю болезни, которую убрала снова в большой желтый конверт. Заклеенный конверт она вручила Марии.

Мария вышла из лифта. Вот она и снова в своем отделении. Какой же у нее сейчас, наверное, безобразный, смехотворный вид в этих белых гольфах, которые спускаются на щиколотки, потому что в них нет резинки. Ужасное ощущение!

Время полуденное, и большинство пациенток спят. В дежурке старшая сестра сидит над какой-то историей болезни. Мария протягивает ей конверт.

— Ну, как дела?

Мария присаживается у столика. Сердце бьется у нее в горле, слезы бегут по щекам. Сдерживаться дальше нет сил.

— Что случилось? — удивленно спрашивает медсестра.

Слезы бегут Марии в рот.

— Случилось самое худшее — не знаешь теперь, на каком ты свете.

— Хочешь немножко выпить?

Старшая сестра берет ключ, который висит у нее на поясе, и отпирает шкафчик с лекарствами. Берет бутылку и наполняет маленький стаканчик. Мария знает, это успокаивающее снадобье, не имеющее никакого отношения к алкоголю. Она видела, как другие женщины иногда заглядывают сюда, прохаживаясь по коридору.

— На, выпей.

Мария кивает, опрокидывает стаканчик и вытирает нос. Минутой позже слезы высыхают, вот так просто перестают течь, и блаженное обманчивое чувство покоя разливается по телу.

Она смотрит на старшую сестру, которая стоит перед ней, опершись спиной о шкафчик, скрестив руки и склонив голову набок.

— Ну как?

— Хуже всего, что не знаешь, чего теперь ждать…

Когда Мария тихонько заходит в свою палату, нянечка проворно убирает постель Тенны.

— А где же Тенна?

— У нее схватки начались.

— Ты уверена?

— Да, ее увезли в родильное. Схватки чуть не каждые пять минут.

— А акушерка ее смотрела?

— Ну да. Пока ты была там, на ультразвуке, ее обследовали. Она уже раскрылась до четырех или пяти сантиметров.

Значит, не сумели они все-таки остановить ей схватки.

— А ты не знаешь, ее мужу позвонили?

— Позвонили, как не позвонить. Она только об этом и твердила. Да вот незадача, он лежит в гриппе с высокой температурой и приехать не может. Бедная девочка! До срока ведь еще пять недель.

Тело молодое и сильное, и схватки идут быстрой чередой. Никакой стимуляции здесь не требуется — ни окситоцина, ни капельницы.

Но вид у пациентки встревоженный и измученный.

Сегодня в родильном трудный день. Чуть ли не в каждой палате что-то из ряда вон. Это сразу заметно по поведению персонала. Им ведь тоже не разорваться. Дверь в палату, где лежит Тенна, то и дело приоткрывается, кто-то просовывает голову и просит:

— Тебя нельзя на минутку?

И помощница акушерки исчезает.

Вдоль стен стоят и висят разнообразные устрашающие аппараты: вакуумные насосы, кислородные подушки, установка для искусственного дыхания. Резиновые трубки свисают за ее изголовьем.

Хуже всего, Тенна это знает, — лежать здесь одной.

— Я хочу писать, — шепчет она.

— Поднимись осторожненько, чтобы я могла подложить тебе судно, — говорит помощница акушерки.

— Ой нет, мне очень больно.

— А теперь?

— Нет, подожди немножко.

— Ну а теперь?

Помощница акушерки подсовывает Тенне холодное высокое судно. Перемена положения тут же стимулирует схватку, от которой живот Тенны напрягается, как натянутая тетива.

Небо за квадратным окном серое. Тенна чувствует себя всеми покинутой. У нее нет сил хотя бы заговорить с акушерками. А те со своей стороны слишком заняты, им и в голову не приходит разрушить барьер, отделяющий их от пациентки.

Так все и идет. По одну сторону Тенна, распростертая, с закрытыми глазами. По другую — акушерка, изучающая ее историю болезни. А потом раздается очередной стук в дверь, и акушерка снова исчезает.

Я сойду с ума, я правда сойду с ума, если они так и будут бегать, думает Тенна. И никогда уже не оправлюсь.

И никто не предлагает Тенне открыть глаза. Никто не присаживается у изголовья, чтобы поговорить с ней. Ни у кого нет времени подержать ее за руку.

За закрытыми веками копятся слезы, губы дрожат.

— Мне надо посмотреть, насколько у вас раскрылась шейка матки, — говорит акушерка, взглянув в окно. — Ложитесь на лоток, чтобы я могла обследовать вас.

— Нет-нет! Оставьте меня в покое.

— Но это моя обязанность. Я должна ее выполнить, верно? Так что помогите мне немножко — вот так.

Она запустила свои холодные в резиновых перчатках пальцы в теплое, чувствительное влагалище Тенны, где все так нежно и в то же время так напряжено. Другой рукой она прощупывает живот, который то вздымается, то опускается от работы внутреннего механизма.

— Так, — говорит акушерка своей помощнице, слезая с низенькой скамеечки. — Теперь твоя очередь.

Ее помощница встает на скамеечку и тоже начинает прощупывать Тенну. Ее руки менее решительны и уверенны, чем у первой.

— По-моему, шейка матки раскрылась уже примерно на восемь сантиметров, я чувствую под пальцами родничок. Головка уже у самого лотка.

— Согласна.

Помощница слезает со скамеечки.

Они тихонько перешептываются в углу палаты, потом акушерка записывает результаты осмотра в историю болезни.

Полиэтиленовая занавеска в ванной комнате в конце концов свалилась с палки, на которую была кое-как натянута, и лежит криво сложенной на подоконнике.

Теплая вода бежит по животу. Запах шампуня щекочет Марии ноздри. Волосы в мыльной пене. Пена собирается на решетке. Рыжеволосая женщина, склонившись над раковиной, чистит зубы.

— Ты почему здесь лежишь?

— Положили на обследование, — отвечает рыжая, сплюнув в раковину пасту. — А дома у меня остался малыш, самое прелестное существо на свете, но в голове у него пустота. Врачи говорят — неполноценный, а в чем дело, объяснить не могут. Выглядит он совершенно нормально, только не развивается. Не может сам ни есть, ни ходить, ни говорить.

— Сколько же ему?

— Пять лет, — отвечает рыжая, убирая зубную щетку. — И на вид такой хорошенький. — Она улыбается. — Такой же рыжий, как я.

И она принимается быстрыми энергичными движениями расчесывать волосы.

— Это врачи нам и посоветовали сделать еще одну попытку. Говорят, опасность, что такое повторится, минимальная.

— Трудно тебе с ним?

— Очень, трудно, но мы его любим. Ты знаешь, что важнее всего, когда у тебя неполноценный ребенок?

— Не знаю.

— Чтобы не распался брак.

Она смотрит на Марию спокойными темно-зелеными глазами.

— Ты не представляешь, как часто браки распадаются из-за неполноценного ребенка. Мужчины иной раз прямо заявляют: «У меня такого ребенка не могло быть». Просто знать ничего не хотят. Как будто ребенок был зачат святым духом.

— А твой муж, как он относится к малышу? — спрашивает Мария, отжимая в полотенце мокрые волосы.

— О, он его обожает! Хотя ему тоже нелегко. Пришлось ведь перевернуть всю нашу жизнь — и в отношениях с нашими знакомыми, да и для того, чтобы обеспечить ему необходимый уход дома.

— Кем работает твой муж?

— Он оптик.

— А ты сама?

— Пока не родился наш малыш, я работала нянечкой. А с тех пор сижу дома. Ухаживать за больными мне не привыкать.

Рыжая натягивает больничную рубашку.

Ты не находишь, что здесь очень здорово?

— Да, конечно, — соглашается Мария. — А что здесь с тобой делают?

— Ничего не делают, только держат под наблюдением. Эстриола у меня маловато. Шесть лет назад у меня родился мертвый ребенок. Они считают, что это не случайно.

Она бросает мокрое полотенце в корзинку для грязного белья.

— Ну, что еще за слезы, — говорит помощница акушерки.

— Мне очень больно, — шепчет Тенна.

Помощница прикладывает к ее животу стетоскоп. Тенна лежит на боку, глаза закрыты, дрожь пробегает по ее замкнутому лицу, как быстрые облака по небу.

— На-ка, возьми маску, надо тебе немножко отключиться.

Черная резина угрожающе надвигается на Тенну откуда-то сверху, грозя закрыть рот и нос.

— Нет-нет, не хочу, — вскрикивает она, отталкивая маску.

— Да попробуй же.

— Нет, я задохнусь, я не могу, убери ее! — кричит Тенна.

Губы и горло у нее пересохли.

Помощница акушерки проводит по ее животу мягкой прохладной рукой. В палату входит акушерка в сопровождении высокого врача.

— Ну, как у нас дела?

— Никак, — шепчет Тенна.

Схватки становятся нерегулярными. Она чувствует, как между лопатками к затылку бегут холодные мурашки, хотя лицо разгоряченное. Холод и жар одновременно. Врач как-то неудобно приставляет к ее животу жесткий стетоскоп.

— Ой, не надо, уберите его! — кричит Тенна.

Он делает еще одну попытку.

— Уберите его!

И тут же Тенну «потянуло на низ». Потребность потужиться заявила о себе со всей настойчивостью.

— Начинается! — кричит она.

— Минутку, — говорит акушерка. — Потерпите, если можете, и постарайтесь сделать глубокий вдох и задержать дыхание. Вот так!

Обернувшись к врачу, она шепчет:

— Надо бы сделать ей блокаду, но теперь уже поздно.

Тенна слышит каждое слово.

Щелкает выключатель. Яркий свет зажженной лампы освещает отверстие между ног. Тенна лежит на боку и дергается, точно раненое животное. Большая мышца работает независимо от ее воли.

— Постарайтесь, когда придет схватка, сделать глубокий вдох.

Тенна зажмурилась.

— Теперь повернитесь на спину и ложитесь на лоток.

И вот она лежит на лотке. На троне — холодном, жестком, бесконечно далеко от белых халатов, окружающих ее.

Акушерка прощупывает ее.

— Вот теперь можно тужиться. Теперь вам не будет больно. Наберите побольше воздуха и постарайтесь потужиться два или три раза при каждой схватке… — И, обращаясь к помощнице: — Пожалуй, надо дать ей кислород.

Тенна пригнула подбородок к груди, схватилась руками за коленки, раздвинула ноги и почувствовала, как мощная, неумолимая, требовательная схватка прокатилась по ее телу.

Кислород из маски иголочками колет кожу.

Она тужится и кричит. Вырывается тонкая струйка мочи, и схватка замирает.

— Опустите ноги и отдохните.

Ноги у нее дрожат.

В родильной палате толпится народ.

Акушерка приставляет к ее животу стетоскоп и смотрит на врача.

Тенна, откинувшись назад, погружается в полузабытье, будто решив покинуть этот мир.

Но вот снова возникает схватка, и, подчиняясь древней потребности потужиться, чтобы выдавить из себя плод, Тенна напрягает каждую мышцу своего молодого тела. Головка ребенка продвигается, Тенна медленно выпускает воздух из легких и наполняет их снова и снова тужится и ощущает страшное жжение у выхода из влагалища.

— Так, подождите минутку, — мягко говорит акушерка. — Теперь тужьтесь, очень осторожно, — вот, выходит…

В родильной палате мертвая тишина.

Слишком тихо в палате.

Напряженная, вибрирующая тишина.

Между своих ног Тенна скорее угадывает, чем видит маленькое, серое, недвижное тельце.

Потом она слышит какой-то шипящий звук.

— Надо вынести его отсюда, — говорит врач. — И продолжать отсасывать.

Продолжать отсасывать? Человеческие фигуры задвигались. Дверь открывается и закрывается.

Акушерка кладет руку Тенне на живот и вполголоса говорит:

— Постарайтесь потужиться, только спокойно, еще разок.

Огромный студенистый послед выскальзывает во влагалище вместе с «сорочкой», в которой находился ребенок. Акушерка осторожно тянет за пуповину, и послед тяжело плюхается в лоток.

Вокруг шелестит шепоток — непонятные слова: abruptio insufficiens[5]Неполное отслоение (лат.).
.

Они долго стоят, рассматривая послед.

— Меня будут зашивать? — робко спрашивает Тенна.

— Нет, зачем же. У вас ни одного разрыва.

— Неужели правда?

Впервые за долгое время Тенна чувствует облегчение.

В час посещения появляется необыкновенно высокий мужчина в очках. На руках у него довольно большой мальчик в синем костюмчике — рыжеволосый, белокожий, со спокойными зелеными глазами на белом лице.

А, вот он какой, думает Рёрбю, входя в палату с кипящим чайником.

— Ну, как там насчет мировой революции?

Мария откладывает газету. Рербю наливает ей чай.

— Послушай, выброси-ка ты эти цветы, — говорит Рёрбю и тычет коротким пальцем в букет, стоящий на пол возле телевизора. — Не знаешь, что ли, что красное с белым приносит несчастье.

— Это цветы Тенны, — говорит Мария.

В коридоре слышны детские голоса, веселые, громкие. Дети врываются в палату. С грохотом опрокидывается стул.

— Рёрбю, Рёрбю, — кричат они, — дай нам ядовитого зеленого лимонаду!

Это, конечно, детки Сигне. Они еще слишком маленькие, поэтому могут выражать свои пожелания в повелительной форме.

Врач присаживается к ней на кровать.

— Ребенок умер?

— Нет, он жив. Он не дышал, но мы его отходили, подключили аппарат искусственного дыхания.

— Мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Он что, очень маленький?

— Его вес кило восемьсот.

Какое-то мгновение врач колеблется, потом говорит:

— Но это не самое страшное…

Гигантские часы начинают бить.

— Хуже всего у него с ножками… — Он собирается с духом. — У него нет стоп.

На какую-то долю секунды реальный мир отдалился от Тенны. Или она отдалилась от него. Вес окружающее как то расплылось. Врача она видит словно через стекло. Видит, как он открывает и закрывает рот, и даже откуда-то издалека слышит его слова, но не воспринимает их. Они до нее не доходят.

Она холодна как лед. Произошло недоразумение. Почему он к ней обращается? Он принимает ее за другую.

Она слышит, как он повторяет то, что уже говорил. Ребенок не дышал, но мы вернули его к жизни. Он весит 1800 граммов, но, будь у него нормальные ножки, он весил бы граммов на двести больше.

Сейчас он в отделении для новорожденных. Группа специалистов уже взялась его обследовать.

— Ну что я могу сделать, — в отчаянии говорит врач. — Я же не виноват…

Ну конечно. Он тут ни при чем.

Он мерит шагами комнату, стараясь втолковать ей, что же именно произошло.

— Значит, он так и будет всю жизнь сидеть в коляске? — спрашивает Тенна.

— Я не очень-то разбираюсь в таких вещах, но, по-моему, крайне важно, что у него есть голени.

Андерс стоит перед Тенной белый как мел. Врач вышел, и они одни.

— Мне по телефону сказали, что хорошо бы мне все-таки приехать. С ребенком, мол, не все в порядке, но что именно — они не могут сказать.

— Это мальчик.

— Ну и что с ним?

— Он очень маленький — кило восемьсот.

— Ну и что?

— Но у него нет стоп.

Мгновение Андерс и Тенна смотрят друг на друга. Потом ее никогда не унывающий Андерс в отчаянии бросается к ней на кровать и зарывается лицом в одеяло.

Время идет. Но для них оно остановилось.

Они держатся за руки. Они обнимаются. Они пытаются осушить слезы на глазах друг у друга. Они не знают, как им быть, во что верить, на что надеяться. Знают только, что их постигло ужасное несчастье.

Но вот Тенна берет себя в руки. У нее получасовое преимущество перед Андерсом. У нее было чуть-чуть больше времени на размышления. Так или иначе теперь она старается вселить в него мужество, поддержать его дух.

— Вся наша прежняя жизнь, — говорит она, глядя прямо в его заплаканное лицо, — все стало так мелко в сравнении с этой бедой. — Она обнимает его за плечи. — Жизнь бросает нам вызов!

Мария стоит возле широкого окна в самом конце коридора. Она тяжело привалилась к косяку и смотрит вниз на опустевшую стройплощадку, где снег своим белым покровом одел строительные вагончики и механизмы. Ей так хочется поговорить с Сигне, но Сигне спит.

Там вдали раскинулся центр города, в котором она живет, в котором работает. Он шлет призрачный лиловатый отсвет своих огней в черное, низко нависшее небо. Центр города, где жизнь течет бурным потоком. Где жизнь кружит и кружит в замкнутом пространстве. Никогда не иссякающая жизнь.

А на озерах, покрытых тонким ледком, стаи замерзших птиц. Утки и чайки с полузакрытыми мертвыми глазами и застывшей кровью.

Их спрашивают, привезти ли им ребенка.

Андерс кивает.

Могли бы и не спрашивать.

Детскую кроватку неслышно вкатывают в палату. Она стоит перед ними в свете ночной лампы. Они снова одни.

В кроватке лежит малюсенький светловолосый мальчик с закрытыми глазками. Не сразу можно заметить, что он дышит.

Они откидывают одеяльце и смотрят. И ощупывают крохотное тельце.

Что же они видят? Перед ними новорожденный с серьезным физическим дефектом. Но ведь это их сын, их плоть и кровь!

И какой же он трогательный, этот малютка!

Андерс берет своего сына на руки и ходит с ним взад и вперед по палате.

— Я уже люблю этого чертенка.

— Тебя поместят в отдельную палату, — говорит помощница акушерки.

И Тенна вдруг видит, что по щекам у помощницы текут слезы. Она не всхлипывает, не утирает лицо рукавом. Просто слезы проложили две светлые блестящие полоски на ее щеках.

Тенна холодеет.

Нечего им оплакивать ее ребенка. Она сама оплачет, если нужно. Больше это никого не касается.

— Ты умеешь вязать?

— Вообще-то нет, — говорит Мария, поднимаясь на локте.

Рыжая стоит возле ее кровати с маленькой кофточкой в руках.

— А я-то думала, что ты поможешь мне с этим делом. Слушай, чем это у тебя здесь пахнет? Лекарством, что ли?

— Старая добрая датская водка, — говорит Мария и вынимает из тумбочки маленькую пузатую бутылку. — Налить?

Рыжая с удовольствием кивает и присаживается в ногах кровати.

— Видела ты моего сынишку? Не видела? — говорит она разочарованно. — Сегодня муж приходил с ним меня навестить.

Уже ночью открываются двери лифта, и в пустынный коридор послеродового отделения въезжает каталка. На каталке под одеялом лежит утомленная молодая женщина. Ребенка при ней нет. И по этой причине ее поместили в отдельную палату.

Так прошло для Тенны Крещение. День Трех Волхвов.

6 января, тринадцатый день после Рождества.

В этот день солнце снова пускается в путь. После двенадцати дней отдыха, на тринадцатый день оно снова начинает свое вращение — так говорит древнее сказание. Солнце отмеряет священное число дней, когда ничто не должно вращаться — ни колесо, ни сверло, ни прялка. В эти дни делаются предсказания на все двенадцать месяцев будущего года.

В стародавние времена школьники совершали в этот день шествие. Вернее, мальчики, так как девочки тогда в школу не ходили.

Впереди шествия несли бумажные звезды на длинных шестах. Трое из мальчиков были одеты волхвами — Каспар. Мельхиор и Валтасар. Один был вымазан черным и был похож на мавра.

Еще один мальчик с огромным кошельком в руке изображал Иуду.

Рядом с ним шел Иосиф, сгорбленный старик с топором и руке.

И наконец дева Мария несла за спиной младенца Иисуса.

Мальчики шли и распевали божественные песнопения, и люди выходили из домов и долго стояли на пороге, глядя вслед шествию, которое удалялось по главной улице селения.

 

7 января, вторник

Сразу же после обхода, в смотровой, заведующий отделением спрашивает ее:

— Я слышал, вы расстроены результатом обследования?

Значит, старшая сестра ему передала. Тем лучше.

— У вас есть время поговорить со мной — минутку?

— Да, конечно.

Мария старается припомнить фразу, которую заготовила заранее.

— Дело в том… Как я поняла, многоводье может быть признаком наличия какой-то аномалии…

— Помилуйте, откуда вы это взяли?

Ломает комедию, мелькнуло в голове у Марии.

— Догадаться было нетрудно, — отвечает она, а сердце так и колотится.

Они молча смотрят друг на друга.

— Я бы хотела, чтобы вы сказали мне правду. Мне будет гораздо спокойнее, если вы мне скажете, что именно вам известно и каково ваше личное мнение. Я считаю, что правду скрывать не следует. Это не приносит пользы. Никому и ни при каких обстоятельствах. По-моему, гораздо разумнее жить с открытыми глазами.

Они смотрят друг на друга. В помещении тишина. Мария видит, что врач готов пойти ей навстречу, и продолжает.

— Неизвестность хуже всего, — говорит она. — Допустим, с ребенком что-то неладно, так я же легче приму это и перенесу, если заранее настроюсь.

— Тут я с вами должен согласиться, хотя обычно пациентки как раз и не хотят, чтобы им сообщали слишком много. Предпочитают оставаться в неведении.

— Обещаю вам, что никому не скажу о нашем разговоре, чтобы не было лишних толков, — говорит она и чувствует, что он не слушает. Это явно его не волнует. — Я, конечно, отдаю себе отчет в том, что существует определенного рода ответственность и со стороны пациентов.

— Прекрасно! Если вы действительно так настроены, тогда я могу подтвердить вашу догадку: многоводье и в самом деле дает основание подозревать нарушения в развитии плода. Нередко это бывает взаимосвязано. Поэтому мы и сделали вам в свое время рентгеновское обследование, а теперь вот ультразвуковое.

— По-моему, они там в ультразвуковом считают, что ребенок у меня слишком крупный.

— Я не думаю, что он слишком крупный. Я бы определил его вес не более, чем в три килограмма. Но точно утверждать трудно по причине все того же многоводья.

Он протягивает ей раскрытую историю болезни.

— Я хочу показать вам, что здесь написано, тогда вы, может, мне поверите. Видите, вот здесь: Никаких аномалий не обнаружено. То же повторяется на следующей странице. Так что ничего плохого мы не констатируем. И с эстриолом у вас порядок, взгляните вот на эту таблицу. Он держится в пределах нормы. Единственный случай падения был двадцать четвертого декабря. Но это нормальное явление: в праздничные дни уровень его обычно немного падает. А может быть, вы просто не были достаточно аккуратны при сборе мочи.

Он чуть заметно улыбнулся. Мария сжала руки в карманах.

— Но ведь не все же, наверное, можно увидеть на этом вашем экране?

— Да, не все органы отражают ультразвуковые волны.

— А какие именно не отражают?

Он колеблется, потом отвечает:

— Пищевод и центральная нервная система.

Центральная нервная система и пищевод.

Значит, главное сейчас — эти два момента.

— Как вы думаете, может мой ребенок быть умственно отсталым?

Он внимательно смотрит на нее темно-карими глазами, потом отвечает:

— Нет, я так не думаю.

Он говорит, что он так не думает. Что ж, она ему верит. Он так не думает. Но он же и не исключает такой возможности…

Марии очень хочется спросить, почему он так не думает. Но она чувствует, что это уж слишком. Может вызвать раздражение. Их разделяет невидимая грань, и ей не следует эту грань переступать, если она не хочет разрушить только что возникшее между ними доверие.

И она решается задать последний вопрос:

— Насколько же велик, согласно статистике, риск какого-либо неблагополучия в моем случае?

— Да, пожалуй, не более пятнадцати — двадцати процентов.

Они встают и пожимают друг другу руки.

— Надеюсь, я не сказал вам ничего лишнего.

— Вам не случалось подвергнуться рентгеновскому или радиоактивному облучению в первые месяцы беременности?

— Нет.

— А не помните, вы не болели?

— Нет.

— Гриппом, например, в тяжелой форме.

— Нет, — говорит Андерс и смотрит на Тенну. — Все правильно. Она не болела. Все у нас было совершенно нормально.

— Может, вы принимали какие-то препараты?

— Никаких.

Старичок доктор сидит возле кровати Тенны и держит ее руку. В его руке она чувствует тепло, и это тепло помогает ей крепиться и не плакать. Эта добрая теплая рука с толстыми венами и рифлеными ногтями так отечески нежно обхватывает ее запястье.

— Вы совершенно уверены, что ничего не забыли?

— Да, совершенно уверена.

— Но ведь она родила слишком рано, — говорит Андерс. — Может быть, ножки просто не успели образоваться?

— Вот, оказывается, почему мне было так больно, — тихо говорит Тенна. — Это его культи тыкали меня в бок каждый раз, как он начинал шевелиться.

Врач смотрит на Тенну, потом на Андерса и снова на Тенну.

— Ну что ж, перед нами один из капризов природы. Ни в анамнезе, ни в истории болезни нет и намека на то, что могло бы объяснить эту аномалию. Но что случилось, то случилось, и этого не изменить. Возможно, какая-то инфекция попала, причины могут быть разные, трудно сказать…

Он кладет обе руки на руку Тенны.

— Я хочу дать вам совет — перестаньте гадать, почему так случилось. Постарайтесь больше об этом не думать. Гоните всех, кто будет без конца искать причину столь редкого дефекта у ребенка.

Андерс кивает.

— Только не считайте, что вы все уже хорошо продумали, что вы уже оправились от шока, на самом деле это не так. Реакция будет сказываться еще многие месяцы. И ближайшие недели будут для вас обоих самыми тяжкими. Отношения с окружающим миром страшно осложнятся для вас. Это будет гораздо труднее, чем ухаживать за ребенком, с чем вы, конечно, справитесь.

Он кивает в такт своим словам, как бы подчеркивая их значительность.

— А теперь пошли посмотрим ребенка. Я распоряжусь, чтобы персонал отделения для новорожденных разрешал вам навещать его когда угодно, в любое время суток, и самой за ним ухаживать.

Мария чувствует себя другим человеком. Легче стало дышать. А почему, собственно? Подтвердились ведь ее худшие опасения. Да, но это все-таки гораздо лучше, потому что теперь она хоть знает, чего нужно бояться. И прежде всего потому, что ее уважают как личность, как человека, который способен сам распорядиться своей судьбой. Да, в новом для нее чувстве уверенности это сыграло не последнюю роль.

Оконные стекла все в каплях дождя. Мария выдвигает ящик тумбочки, достает бумагу и шариковую ручку. Впервые за много дней у нее возникло желание написать Захариасу и своим родителям. Теперь она может сказать им, чтобы не беспокоились. Она в надежных руках и вполне доверяет клинике.

 

8 января, среда

На пороге нулевой палаты неожиданно возникает муж Оливии Хольгер. В руках у него шапка, он неловко переминается с ноги на ногу.

— Я только хотел… — говорит он. — Я только хотел поблагодарить вас всех, поблагодарить за то, что вы были так добры к Оливии.

Мария приподнялась с подушки, опираясь на локоть.

— Мы сейчас вместе с малышкой уезжаем домой.

И, прежде чем она успела раскрыть рот, он исчез. Так же внезапно, как появился.

В окне сияющее утреннее небо. Светло-желтое. Бледно-розовое. Редкие белые облачка лениво проплывают мимо.

Разговаривая доверительно с зав. отделением, Мария чувствует себя виноватой перед товарками. Она смотрит в окно. Все та же навязчивая идея вертится у нее в голове.

Клиника в известной степени представляет собой картину всего общества. Огромное большинство пациентов в глубине души всегда будут чувствовать себя объектом госпитализации. Да так оно и есть. Они не имеют навыка ставить вопросы и не умеют воспринимать свой собственный случай как часть общего социального целого. Не понимают, что им говорят. Чувствуют только, что решения принимаются без них, что они никак не участвуют в решении собственной судьбы.

Большинство пациентов не знают и не понимают методов, которые предназначены для того, чтобы их вылечить или хотя бы задержать развитие болезни.

И если прогноз неутешительный, они и не желают знать правду, потому что не представляют, что им дальше с ней делать. И нет никого, кто бы помог им разрешить эту задачу.

Правда в каком-то отдельном случае нисколько не поможет даже этому отдельному случаю.

Правда в отдельном случае имеет смысл лишь постольку, поскольку она может быть использована как орудие для изменения общего положения.

Сегодня впервые Мария решилась пройти в другое здание по улице.

В гостиной рыжая женщина сидит в глубоком кресле и увлеченно вяжет что-то голубое с белым. Спицы пляшут у нее в руках. Она поднимает голову и улыбается.

— Куда это ты направилась в полном обмундировании?

— В послеродовое отделение, навестить одного новорожденного.

Мария спускается на лифте на первый этаж. На ней серовато-белая потертая цигейковая шубка, которая уже не сходится у нее на животе. Шея дважды обмотана длинным вязаным шарфом. Концы его она закинула на плечи, шапочку низко натянула на лоб. Ноги в больничных белых чулках она засунула в тупоносые ботинки. Медленно выходит она на улицу и бредет вдоль длинного белого здания. Когда она заворачивает за угол, порывы ветра бьют ей в лицо. По плиточной дорожке идет она к большому старинному зданию из красного кирпича, которое ей так хорошо знакомо. В первый раз она приходила сюда в женскую консультацию, а потом много, много раз рассматривала его из окон патологического отделения.

Она останавливается, подтягивает чулки, поправляет шапочку, вдыхает холодный январский воздух и открывает входную дверь в торце красного кирпичного здания.

С трудом преодолевает она два лестничных марша и останавливается наконец перед дверью в послеродовое отделение.

Она толкает дверь. Свет падает с одной стороны.

Торопливо проходит она по коридору.

И в самом конце его у последней палаты слышит знакомый голос. Осторожно заглядывает в дверь, и что же она видит?

Хабиба сидит в постели, глаза ясные, щеки розовые. Коротенькая черная косичка весело пляшет по плечам.

На руках у нее самая крупная и самая цветущая новорожденная на свете. Черные волосики перевязаны красной ленточкой. Щечки у нее даже круглее и румянее, чем у матери. Глазки темные. Пухлые широкие ладошки сильных ручек торчат в разные стороны, как у пугала в огороде.

На одеяле у Хабибы в углублении между ее вытянутых ног огромная коробка с шоколадными конфетами.

Рядом с Хабибой сидит ее старшая дочка, темноглазая Фатима, которой только что удалось наконец ущипнуть за щечку свою новую сестренку.

По другую сторону кровати, склонив набок черную кудрявую голову, стоит ее коротенький, коренастый супруг. Он в синем костюме и ослепительно белой рубашке. Руки он заложил за спину.

И кто же, как не друг семьи, датчанка с комфортом расположилась в ногах у Хабибы! Веселая и довольная, в своем красном костюме, вся обвешанная побрякушками, с сахарной ватой на голове и широкой улыбкой. Она кивает Марии и зовет ее присоединиться к компании.

— Да возьми же конфетку. Еще бери, еще.

— Мария! — восклицает Хабиба, сияя навстречу Марии большими добрыми глазами.

— Хабиба, поздравляю, ребенок хорошо.

— Да, хорошо, — говорит Хабиба и радостно смеется.

— Скоро в школу пойдет, — шутит Мария.

— Не понимать, не понимать, — говорит Ибрагим.

— Не важно. Я просто так сказала, — спешит поправиться Мария.

— Ох, — морщится Хабиба, переваливаясь на другую ягодицу.

— Хабиба ох, плохо швы, — объясняет подруга-датчанка.

Фатима наклоняется над коробкой с конфетами, хватает одну и бросает хитрющий взгляд на отца. И прижимается поближе к матери, да так, что мать того и гляди свалится с кровати вместе с новорожденной.

Все улыбаются. Все счастливы.

А Мария чувствует, что отныне их пути разошлись.

Через несколько дней маленькое семейство отправится к себе в Нествед. И снова они станут готовить на растительном масле и жарить на сале на датской газовой плите. Соседи будут их поздравлять. И вся турецкая колония придет их навестить и отпраздновать радостное событие. Муж, как всегда, отправится вкалывать на свою «хорошую фабрику», работодатель облагодетельствует его полсотней крон — купить что-нибудь для малышки.

И каждый месяц будут они отсылать скромную сумму домой, на свой банковский счет в Стамбуле.

Хабиба и Мария, скорее всего, никогда больше не встретятся. Им и в голову не приходит обменяться адресами. Их отношениям пришел конец — они не забудутся, такое забыть невозможно, просто перестанут существовать.

Вероника выскребла дочиста стакан йогурта, отставила в сторону и воркует со своей малышкой. Девочка крупная, хорошо сложенная. Она лежит на спине и размахивает ручками.

Сейчас, думая о том, как она будет холить и лелеять свое дитя. Вероника понимает, какое это преимущество — быть женщиной. Да, быть женщиной — это привилегия, а произвести на свет ребенка — общественная задача. И не такая задача, которую можно решить в одиночку. Она может быть решена только совместно с другими людьми.

Она не может отвести глаз от крошечного, правильной формы личика, темно-голубых глаз, тонкого изогнутого носика, шелкового бантика губок. Что это, она улыбается? Нет, не может быть. Слишком еще рано. Вероника протягивает девочке указательный палец, и девочка, не колеблясь ни секунды, крепко хватает его и тянет к себе.

Вероника чувствует, как набухают груди, на рубашке проступает влажное пятно. Она расстегивает рубашку и прикладывает ребенка к груди. Крошечный ротик находит сосок и начинает сосать, жадно, уверенно. Глазки закрываются.

Что-то толкнулось в животе. Вероника отмечает это с удовлетворением. Каждый раз, когда ребенок сосет грудь, матка сокращается, чтобы в течение нескольких недель обрести прежнюю форму и размеры.

Этот остроумнейший механизм в ее теле создала сама природа.

— А, вот ты где?

Акушерка с живыми карими глазами стоит возле Вероники.

Вероника садится в кровати. Они протягивают друг другу руки и долго не разнимают их.

— Ну, ты рада, что скоро домой?

— Само собой. Но я бы не прочь задержаться немножко подольше. Здесь так здорово — никакой ответственности! Лежи да играй со своим ребенком. Все за тебя сделают, обо всем позаботятся. Это же просто замечательно.

— Да-а, дома вначале будешь здорово уставать.

— Знаешь, я даже подумать не могу, что это, может, мой последний ребенок. Я готова снова рожать хоть через две недели! — Вероника краснеет. — Стыдно вспомнить, что я боялась дотронуться до своей дочки, взять ее в руки, как ты мне сказала. До того страшно было прикоснуться к этому комочку живой плоти.

— Ничего, — говорит акушерка. — Ничего. Просто надо было мне получше тебя подготовить. С некоторыми женщинами мне это удалось. Они сами выталкивали из себя ребенка. А я стояла сложа руки да смотрела. Но они прошли у меня основательную подготовку.

— Вон та, видишь? — шепчет Вероника, показывая на внушительного вида особу через две кровати. — Она говорит, это неправильно, что вы мне не обезболили. Говорит, всем делают блокаду.

— Ничего подобного. Во-первых, не всегда мы даже успеваем это сделать. И во-вторых, далеко не всегда есть для этого основания. Тебе, например, не сделали, потому что, мне казалось, тебе следует испытать все до конца.

Всякий раз, как Вероника вспоминает о родах, у нее сладко замирает сердце. Даже мурашки бегут по спине, такое ее охватывает безмерное счастье. Все-таки это ни с чем не сравнимое переживание — из твоего тела высвобождается новая жизнь…

И конечно, при этом она вспоминает женщину, которая помогала ей родить, ее глаза, руки, ее голос. И то, что они совершили вместе с ней. Вероника даже не сознает, что она просто влюбилась в свою акушерку.

Ей и в голову не приходит, что акушерка за год принимает до сотни родов и что она работает уже десять лет. Получается примерно тысяча родов. Тысяча родов, и каждые со своими особенностями. Некоторые тут же начисто забываются. Другие оставляют в памяти более глубокий след. Но для акушерки это ее будничная работа. Ее ремесло. Ее образ жизни.

Для Вероники же это нечто совершенно особое. Она, может, и родит-то раз в жизни, да если даже и будет рожать еще не раз, все равно вот эти самые роды — для нее событие чрезвычайное, свет его окрасит все ее дальнейшее бытие.

Из кухни доносится спокойный голос старшей сестры.

— Нет, Баська, так дело не пойдет.

— Так дело не пойдет? — переспрашивает Баська со своим польским акцентом.

— Да, так дело не пойдет. Нельзя вести бесконечные личные разговоры по служебному телефону.

— Нет, нет! — Голос у Баськи виноватый. — Я звонить только мой любимый, любимый брат в Катовице.

— Даже если он такой любимый, все равно нельзя вести личные разговоры с заграницей из служебного помещения. Нужно же понимать!

— Понимать, да-да, конечно, понимать, — говорит Баська, стараясь замять неприятный разговор.

Ближе к вечеру Марии показалось, что у нее появилось какое-то повое ощущение, вроде бы тянет в пояснице.

— Нет, вряд ли это схватки, — говорит Расмуссен. — До срока ведь еще целый месяц. Просто ты сегодня прогулялась, на улицу выходила. Вот и неможется.

И все же… Такое ощущение, будто внутри у нее происходит что-то новое, непонятное. Будто звонит будильник. Мигает сигнал. Какой-то голос шепчет: пора! Она ложится и старается заснуть. На душе у нее почему-то очень легко.

В дежурке сидит седенькая, сгорбленная ночная дежурная и решает кроссворд. Кусает карандаш, смотрит в ночное окно и крупными печатными буквами заполняет клеточки кроссворда.

У этой дежурной есть тайный порок.

Да, тайный порок, которому она предается всякий раз во время ночного дежурства.

Каким-то образом ей удается настроить свой транзистор на частоты, которыми пользуется городская полиция во время ночного патрулирования.

Ночь за ночью следит медсестра за тайной жизнью города. Она слушает об ограблениях массажных клубов на Вестербро, знает, что некий мужчина упал в канал в Нюхавне. И что полиция послала за аквалангистом. Она усиливает звук, когда в черном квадрате охотятся за торговцами наркотиками.

На улице Ларс-Бьёрнстреде разбито окно в доме. Проститутка лежит на тротуаре окровавленная, с выбитыми передними зубами. Какой-то парень удрал с ее сумочкой.

Ночная дежурная в курсе всех событий.

Жизнь в ночном Копенгагене идет своим чередом. И она всегда знает, где что случилось. Она заваривает себе чай, откладывает в сторону кроссворд и слушает, слушает. Да, твердая рука закона не дает отбросам общества подняться выше основания общественной пирамиды.

 

9 января, четверг

Сегодня день выборов. Мария проснулась очень рано, встала и вышла в коридор.

Седенькая дежурная кивнула ей из-за стеклянной двери. Она привыкла к коротким прогулкам пациенток. Господи! Они так плохо спят, бедные женщины.

Мария заходит в уборную и обнаруживает у себя следы крови. Ее замутило. Она наклоняется над раковиной. Ее рвет.

Потягивание в пояснице, кровотечение, рвота — все это, вместе взятое, явный признак надвигающихся событий. Опираясь о край раковины, Мария смотрит на себя в зеркало. Длинные каштановые волосы обрамляют бледный овал лица. Она видит лицо, которое неуловимо меняется. Оно не похоже больше на ее лицо. Оно похоже на лица всех тех, у кого начинаются роды.

Мария проходит в душевую и моет голову. Потом идет к дежурной. Та звонит в родильное отделение, спрашивает, как им быть.

— Мы посылаем вам акушерку, — отвечают ей.

В смотровой помощница акушерки осматривает Марию. Да, шейка матки начинает открываться. Марии следует немедленно отправиться в родильное отделение. Она ее проводит.

Мария прокрадывается в свою палату, тихонько в темноте, стараясь не разбудить других, собирает свои вещи.

В коридоре ее поджидает Сигне с взъерошенными, как всегда, волосами.

— Это правда? — встревоженно спрашивает она.

— Да, у меня схватки.

Сигне смотрит на нее, берет ее руку и пожимает. Они молчат. В такую минуту, что ни скажи, все будет не то.

Мария вешает на плечо сумку и идет за помощницей акушерки.

У самого выхода она оборачивается и видит Сигне и седенькую ночную дежурную — два силуэта в свете, падающем из стеклянной двери.

В темноватой уютной родильной палате ей надели на живот пояс с циферблатом. Пояс присоединен к аппарату, который улавливает даже самые слабые сокращения матки. Танцующая черная игла выцарапывает зигзаги — условный язык знаков — на белой бумажной полосе, которая с тиканьем, медленно, широкой волной выползает на пол.

Занавески на окнах задернуты. Горит лишь одна настольная лампа. Родильная палата походит сейчас на пещеру.

Мария дремлет. Она не знает, долго ли она уже здесь лежит, но вот дверь открывается и входит зав. отделением.

— Ого, вы уже здесь!

Он поднимает бумажную полосу и всматривается в тоненькую черную линию, образующую слегка холмистый ландшафт. Целая гряда разной высоты холмов сменяется затем плоской равниной.

Это схватки. Сама она ощущает их лишь как слабое потягивание в пояснице, но где-то там, в глубине, они идут. То напрягается, то расслабляется что-то в том внутреннем водоеме, в глубине которого бьется голубая рыбка.

— Мы возьмем пробу ваших вод, — говорит врач. — Сейчас вас перевезут в другое помещение. Там я с помощью тонкой иглы возьму у вас воды для анализа. Это не больно, вы не волнуйтесь.

Каталка проезжает сквозь свободно распахивающиеся двери на лестничную площадку и вкатывается в темный коридор. Ее толкает старый, совершенно седой санитар в белой куртке и черных брюках.

— Скажите мне! — обращается Мария к старику.

— Да?

— Если ребенок родится мертвый, куда тогда поступает мать?

— В гинекологию.

— А не в послеродовое отделение?

— Нет.

Санитар смотрит на нее так, словно хочет сказать: если у тебя есть еще какие-то важные вопросы, я охотно отвечу.

Он завозит каталку в маленькое помещение без окон и ставит под лампу.

Рядом с ее изголовьем застекленный шкафчик и столик на колесах. Зав. отделением обменивается несколькими фразами с медсестрой, потом обращается к Марии.

— Сейчас я возьму аминоцентез, — говорит он. — Это пункция плодного пузыря. Нужно взять на анализ околоплодные воды, анализ покажет, способны ли уже легкие ребенка к дыхательным функциям, и в зависимости от результата мы предоставим вам произвести на свет ребенка сегодня же или попытаемся временно приостановить схватки.

— Это то же самое, что хромосомный анализ? — спрашивает Мария, а сама думает: «Дело-то, наверное, не только в дыхательных функциях…»

— Проба берется таким же способом. Но исследуется другое. И мы не сможем вам сообщить пол ребенка.

Кончиками пальцев он легонько пробежал по ее животу.

— Часа через два будет ответ, тогда и решим, как нам поступать дальше.

Медсестра протягивает ему шприц.

— Сейчас я вас уколю.

Мария устремляет взгляд в потолок. Она совершенно расслабилась, лежит неподвижно, как мертвая, а тонкая игла уже проходит сквозь кожу, брюшную стенку, вонзается в матку, оболочку плода…

Интересно, какого цвета эта жидкость? В случае аномалии и цвет может быть неправильный. Цвет, как и все остальное, должен врачу что-то сказать.

— Как она выглядит?

Он показывает ей шприц с мерцающей жидкостью.

— Совершенно прозрачная.

Старичок санитар везет ее обратно в родильную палату.

И снова тугой пояс счетчика обхватывает ее живот.

Помощница акушерки отдергивает оконную занавеску.

Бледное зимнее небо появляется точно фильм, который нее это время шел за закрытым занавесом на экране кинотеатра.

Слабо доносится городской шум с ближайших улиц.

— Ты не против полежать одна?

— Нет, конечно.

— Если можешь, постарайся поспать.

Счетчик тихонько тикает. Она прикрывает локтем глаза и медленно ускользает куда-то прочь, в окутанную прозрачной серой дымкой долину сна.

Она снова в Южной Ютландии, у родителей. Поздний летний вечер. В теплых сумёрках они убирают урожай. Машины усердно трудятся, ползая вверх и вниз по косогору. Темная фигура отца высится на куче зерна.

Часы идут. Время от времени приходит врач и поднимает с полу белый язык счетчика. Сквозь полуприкрытые веки она видит, что зубцы на ленте сглаживаются. Схватки становятся все слабее.

— Все у вас прекрасно, — говорит он.

Он сказал бы это в любом случае.

Наверное, уже за полдень. Ей приносят чай и булку с маслом.

Ребенок у нее в животе перемещается, как космонавт, плавающий на своем тросе в невесомости в небесном просторе. Вот над бедром выступила выпуклость и тут же опала, ушла внутрь. Она кладет руку на живот, как делала тысячу раз и прежде, и чувствует легкие толчки его конечностей.

Ей кажется, что это мальчик. Она не знает почему, просто так ей кажется.

На какой-то миг ей вдруг живо представилось, что она уже родила крупного здорового ребенка. Что все в порядке. Что была просто ложная тревога.

Но потом она отложила на время эту картину, отодвинула в сторону, как убирают в черный конверт фотографию.

Чья-то легкая рука отвела волосы у нее со лба. Она подняла глаза и увидела над собой лицо своей сестренки.

— Эва, ты?

— Как дела?

— Как видишь, порядок.

— А я совершенно случайно позвонила сюда и узнала, что тебя увезли в родильное отделение. И мне разрешили пройти. Ну так что с тобой?

— Вроде начинаются роды. Так решило мое тело. Но меня взяли на анализ воды. Этот анализ покажет, выживет ли ребенок, если родится сегодня. Если же легкие у него еще к этому не готовы, тогда они постараются приостановить схватки.

— Здорово!

Эва сунула руку в карман дубленки и вытащила маленький плоский пакетик.

— Я позвонила папе с мамой, и они просили меня купить тебе вот это.

Мария раскрыла коробочку. Под кусочком ваты новенькие ручные часики. На белом ремешке, с арабскими цифрами на циферблате.

— Надо же! Как раз то, о чем я мечтала!

Она надела часы на руку и тут же почувствовала сильный рвотный позыв. Зажав рукой рот, она беспомощно оглядывается по сторонам. Эва хватает картонную коробку, стоящую на столе, и едва успевает подставить. Марию рвет.

Эва держит ее за руку.

— А теперь иди, — говорит Мария. — Я очень рада, что ты пришла. Но не надо тебе все это видеть. Иди же!

— Мы получили результаты анализа, — говорит зав. отделением. В руках у него история болезни. — Легкие плода достаточно расправились, так что мы рискнем и позволим вам освободиться от бремени сегодня же.

У нее вырвался глубокий вздох.

— Я понимаю, у вас камень с души свалился. Но сейчас вас перевезут в операционную. Там, на операционном столе, мы проколем вам оболочку и понемногу спустим большую часть вод. Это связано с определенным риском. Может произойти выпадение пуповины или раньше времени начнет отделяться послед. Если что-нибудь такое произойдет, мы за несколько минут произведем вам кесарево сечение.

— То есть кесарево сечение не неизбежно?

— Нет. Нормальные роды всегда предпочтительнее, если есть возможность.

Мария смотрит на свои часики.

— Теперь нам нужно приготовить кровь, и примерно через час мы предпримем вмешательство.

Врач уходит. Появляется акушерка.

— Добрый день, — говорит она, подавая Марии руку. — Это я буду помогать вам рожать.

Она звякает чем-то возле умывальника.

— Вас надо побрить.

Бритвенное лезвие холодное, вода теплая.

— А клизму мне будут делать? — шепотом спрашивает Мария.

— Я думаю, в этом нет необходимости. Но если хотите…

— У вас есть искусственные зубы?

Мария показывает на коренной зуб.

— Ну, этот не имеет значения.

Она смотрит вверх на большую операционную лампу со множеством круглых ячеек. Похоже на оплодотворенную рыбью икру.

В операционной полно людей. Молчаливым полукругом выстроились они вокруг операционного стола. В основном это помощницы акушерок, которые пришли посмотреть.

Плотная широкоплечая фигура в ярко-голубом операционном халате, в голубой шапочке и голубой полумаске появляется в дверях. Врач не произносит ни слова. Но она узнает взгляд его темных глаз.

— Как хорошо, что это вы.

Зав. отделением кивает.

Стены выложены белой квадратной плиткой, швы между плитками серые. На полу плитка серая, а швы черные. Углы комнаты как-то размыты и словно бы закругляются. Мария даже не уверена, прямоугольная ли комната, а может, овальная?

Слева от операционного стола сидит одетый в белое анестезиолог. Он легонько держит ее запястье и рассеянно смотрит по сторонам. Справа от нее стоит акушерка в белом халате с короткими рукавами и узким прозрачным пластмассовым пояском вроде тех, что носили в пятидесятых годах.

Для Марии сегодня в высшей степени необычный день. А для всех остальных — обыкновенные рабочие будни. Это утешительно. Каждый из них находится здесь не по какой-либо личной причине. Просто они на работе.

Нижняя часть ее тела приподнята. Ноги раздвинуты и покоятся на специальных подставках. Крышка операционного стола установлена с наклоном влево. Глаза всех присутствующих устремлены на врата жизни, сквозь которые бедный ребенок должен явиться в этот мир.

Положение не из самых приятных, но Мария старается отвлечься от себя, от своего «я». То, что здесь происходит, не имеет к ней отношения. Она лишь орудие в отправлении некоего древнего, как мир, ритуального действа.

Между своих ног она видит лишь спину верховного жреца и белые завязки у него на затылке.

Вот его спина напряглась, вот он поднял руку и тонкая игла вошла в оболочку плода. Оболочка проткнута. Она чувствует нажим его сильных рук. Вот он снова нажимает, так чтобы лишь тоненькая струйка околоплодной жидкости могла пробиться из отверстия.

Капли ее медленно падают в подставленный лоток.

Заговорить, что ли? — думает Мария. Хоть бы кто-нибудь произнес словечко… Как бы хорошо было…

Лицо и руки будто колет тысячей иголочек. Перед глазами плавают белые пятна.

— Постарайтесь дышать спокойней, — тихо говорит анестезиолог. — Вы нервничаете, из-за этого происходит перенасыщение кислородом.

Она нервничает? Правда нервничает? Вот уж нет. Наоборот, у нее чувство какой-то незнакомой доселе уверенности и просветленности от неизбежной встречи с собственной судьбой. Она уже в пути. И вскоре будет у цели. Ничего изменить уже нельзя.

В лоток все капает. Напряжение в теле слабеет. Живот опадает. Песок в часах все сыплется.

Время от времени кто-нибудь из тех, кто попадает в ее поле зрения, делает движение рукой.

Тошнота подступает к горлу.

— Меня тошнит.

— Это из-за схваток, — шепчет акушерка. — Главное, не волнуйтесь.

— Ну, вот и все, — говорит зав. отделением. Он убирает руку с ее лона, оборачивается и сдвигает шапочку на затылок. На лбу у него капли пота. — Измерьте количество воды.

Мария смотрит на свои часики. Прошло полчаса.

— Все хорошо, — говорит он. — Осложнений, которых можно было опасаться, не произошло. Теперь уже нет никаких препятствий к тому, чтобы роды прошли нормально.

Марию перекладывают на каталку и увозят из операционной.

Когда они въезжают в коридор родильного отделения, из какой-то палаты раздается пронзительный, душераздирающий крик.

Мария затыкает уши.

— Не могу я слышать крики.

— Кто это там? — спрашивает ее акушерка другую, пробегающую мимо, судя по всему, старшую акушерку отделения.

— Пациентка из десятой палаты. Первый из близнецов только что вышел. Видишь, как она исцарапала мне руку? Сверху донизу!

На стуле лежит «Экстрабладет».

На первой полосе заголовок: Почти полмиллиона граждан не собираются участвовать в выборах.

Вот уже третий раз Марию привозят в эту родильную палату. Занавески снова сдвинуты. Уже вечер. Очень уютно. Стены будто обиты коричневым бархатом.

Акушерка и ее помощница суетятся вокруг. Словно зверушки копошатся в палых листьях. Помощница сильно простужена! Марию это тревожит. Но что она может сказать?

Входит старшая акушерка.

— Позвонить вашему мужу?

— Он сейчас в Гренландии.

— Ну а кому-нибудь другому, кого вы хотели бы видеть около себя?

— У меня есть сестренка, но я считаю, что ей тут совсем не место.

— Вы уверены?

— Да, то есть… нет, не надо. Если с ребенком что-то неладно, я… я-то уже к этому готова. А для нее это будет ужасно. Так что не стоит ее вызывать, правильно я рассуждаю?

Старшая акушерка хмыкнула.

— Вы не согласны?

— Это вопрос этики. Что тут можно сказать.

Акушерки переглядываются.

Итак, решено. Никого не приглашать.

— Я вижу, у вас мочевой пузырь полон, давайте-ка освободим его, — говорит акушерка и подставляет Марии судно.

Мария закрывает глаза и напрягается.

— Не могу.

— Ну постарайтесь. А то мне придется спустить мочу катетером. Лучше вы сами.

— Да не могу же я. Не получается.

Акушерка вводит ей катетер. И ничего страшного. Совсем не так неприятно, как можно было ожидать.

Акушерка уверенно кладет руку ей на опавший живот и начинает прощупывать.

— Ребенок небольшой, — говорит она. — Я думаю, не больше двух с половиной килограмм.

— Двух с половиной? — Перед глазами Марии крутится, разбрасывая искры, огненное колесо. Это же гораздо меньше, чем предполагали.

— Как хорошо, что здесь тихо, — шепчет она. — Спасибо вам.

— Я позабочусь, чтобы вас не тревожили, — обещает акушерка.

— И больше никто сюда не придет?

— Нет, будем только мы. Ну и врач, конечно. Я так думаю, что через полчаса вы уже родите. То, что вам спустили воду, помогло шейке матки раскрыться.

Мария закрывает глаза и закидывает руки за голову.

Она чувствует, что акушерка испытывает к ней материнскую жалость. Эта женщина не бросит ее на произвол судьбы.

Комната золотистая, как янтарь. Мария произносит молитву, которой научила ее Расмуссен:

Схватки коварно подкрадываются к ее расслабленному телу. Тело напрягается, матка работает. Поясницу тянет и тянет. То слабая, то сильная боль. Боль возрождающая, восстанавливающая силы.

— Возьмите-ка маску. Нечего вам храбриться.

Акушерка показывает Марии, как пользоваться маской. Так, теперь спокойный и глубокий вдох. Придерживайте ее правой рукой. И слушайте: должно звякнуть, как оконный шпингалет.

Помощница улыбается. Она очень милая. Только бы не подходила слишком близко — со своей простудой.

В одурманенной веселящим газом голове Марии чередой проходят картины. И каждая, прежде чем рассеяться, долго стоит у нее перед глазами, четкая до последней мелочи.

Вот молодой вьетнамец замер в зарослях высокого то ли тростника, то ли камыша. Бесконечно медленно начинает он раздвигать стебли камыша. Она вздрагивает. Вьетнамец вглядывается в бурую выжженную местность.

Насколько хватает глаз — опустошенная земля и лишенные листвы деревья.

Дверь открывается. «Тсс» — шипит акушерка.

— Что это за малышка у вас здесь лежит?

— Что? — Мария резко поднимает голову, маска падает на пол. — Разве я уже родила?

Высокий белокурый врач в белой майке, белом распахнутом халате, в белых брюках и дешевых круглых очках стоит возле ее изголовья. Из-под белой майки на груди выбиваются золотистые волосы. Он оборачивается к акушерке.

— Послушай, в чем дело? Может, она у тебя слишком надышалась?

Акушерка не отвечает.

— Но про какую малышку вы сейчас говорили? — вмешивается испуганная Мария.

— Да про тебя я говорил, — улыбается врач. — Из-за многоводья ты была такая огромная, а теперь, когда воды спустили, стала совсем маленькой — только и всего.

Слава Богу, значит, это он про нее сказал.

Это тот самый врач, что принимал ее тогда в декабре в женской консультации. Он говорит ей «ты». До чего же приятно! Наконец-то нашелся врач, который говорит пациенткам «ты».

Сейчас небось думает, как осторожен должен быть врач, разговаривая с женщиной во время родов, думает Мария. Мало ли что я могла подумать.

Янтарное освещение в родильной палате и простуженная помощница акушерки. Между своих согнутых в коленях ног она видит худощавую темноволосую акушерку.

Откуда-то очень издалека приходит схватка, прокатываясь по всему телу. Мария делает очень глубокий вдох, такой глубокий, что веселящий газ из черной маски проникает в легкие до самого дна, и слышит, как щелканье вентиля удаляется, точно шум отъезжающей машины.

Они с Захариасом сидят на дне океана. Они сидят обнявшись и будто на наклонной плоскости. Вода прозрачная, бутылочно-зеленого цвета. Высокие, гибкие водоросли сонно колышутся. Где-то на немыслимой высоте проплывает корабль. Его киль угадывается под поверхностью океана.

Зеленая вода.

Много слоев воды.

Они с Захариасом стоят на качающейся льдине. Льдина многометровой толщины покрыта сверкающим снегом. Небо голубовато-стальное. Вдали виднеется плывущий айсберг, белый с лиловыми тенями.

— Вот-вот уже, — шепчет акушерка.

Льдина хрустит, разламывается.

— Я чувствую, что-то скользит вниз! — восклицает Мария.

— Минутку терпения, — говорит акушерка. — Дайте-ка я погляжу, что там.

Она становится на скамеечку, ощупывает шейку матки и, будто отдавая приказ идти в атаку, командует:

— А теперь, как я скажу, начинайте тужиться!

Они в молчании ждут схватки.

И тут же все кончается. Ребенок рожден. Но это не нормальный ребенок. Он неполноценный. И он должен умереть. Он проживет лишь несколько дней. Приходит пастор в черном облачении и белом жабо. У него с собой купель. Он хочет окрестить ребенка. Это займет всего несколько минут. Чтобы он не умер язычником, но получил отпущение грехов и обрел вечную жизнь. «Нет!» — кричит Мария. Она не хочет крестить ребенка. Пастор поворачивается и уходит. Ребенок умирает. Нужно подписать свидетельство о смерти. Ее спрашивают насчет похорон. Она не хочет, чтобы его хоронили. Не надо! Ничего не надо. Его надо просто… выбросить вон?..

Но зачем же тогда это надругательство над ее телом? Зачем она дала жизнь жалкому, неполноценному существу? Как все бессмысленно и унизительно! Свет мира погас для нее.

— Ну давай, тужься. Спокойно. Так.

Перед глазами Марии окно. Старинное окно, поделенное переплетом на шесть клеточек. Оно распахнуто, голубовато-зеленое небо украшено там и сям белым и розовым. Летний вечер, и внизу сад, где перемешались свет и тени.

Она слышит из-под маски какой-то пронзительный звук. Это визжит она сама.

Схватка достигает максимума. Марии кажется, что ее грубо рвут, раздирают на части.

Врач и акушерка с двух сторон склонились над ней и возятся с чем-то между ее ног.

Мария закрывает глаза. Маска падает.

Свершилось.

Дверь распахивается, и вваливается множество людей, совсем как на стадионе, когда открывают ворота. Ребенка берут, опускают его в какой-то стеклянный ящик и увозят, и дверь закрывается за ними.

Полная тишина. И пустота. В аквариуме вода зеленая и пузырьки медленно поднимаются к поверхности и лопаются.

Мария лежит на спине и дрожит от холода.

— Как ребенок выглядит?

— Абсолютно нормально.

Мария широко раскрывает глаза.

— Что?!

— Ну да. У нее абсолютно нормальное сложение. Только она очень худенькая, очень длинненькая, но очень хорошенькая, — говорит высокий белокурый врач, широко улыбаясь.

— А пищевод?

— Мы сразу вставили ей в горло зонд. Он свободно прошел вниз.

В воздухе пляшут огненные шары. Это прыгает солнце.

Раз ребенок хорошенький, значит, он не умственно отсталый, значит, сколько-нибудь серьезных дефектов нет.

— Это невероятно. Вы правду говорите?

— Только правду.

— Нет, это мне снится, я все время спала, и это все еще сон.

— Давай я тебя ущипну, — улыбается врач. — И ты сразу почувствуешь, что уже не спишь.

Он придвигает стул к ее изголовью, садится, закидывая ногу на ногу, и начинает раскачиваться на стуле. У него длинные ноги в белых носках и белых сабо. Он доволен. А она бы так и расцеловала его, и привлекла бы к себе, и прижалась бы к нему. И он бы обнял ее. О, если бы это было возможно!

Она закрывает лицо руками. Слезы текут между пальцами.

— О Господи, как мне хорошо, как хорошо, как я рада, как хорошо, как я благодарна, что все так хорошо!

— Может, дать ей выпить? — тихонько спрашивает врач.

— С какой стати? — отзывается акушерка из противоположного угла палаты.

Хорошо, что акушерки женщины.

Простуженная помощница сидит по другую сторону от Марии, обе ее руки на животе Марии, она старается сдерживать сокращения опустошенной матки. Глаза у нее в красных ободках, но она широко и приветливо улыбается Марии. Теперь ее простуда уже не имеет значения.

— Меня будут зашивать? — спрашивает Мария.

— У тебя ни одного разрыва, — отвечает акушерка.

И тут в дверях появляется коротышка Рёрбю — руки в боки, голова чуть-чуть склонена набок. Из патологического отделения она спустилась в таинственную обитель родильного.

Склонившись над Марией, она обнимает ее.

— Поздравляю тебя, девочка.

— Спасибо, милая Рёрбю. Я тебя очень люблю.

Она уходит. У Марии дрожат губы.

— В ближайшие дни у тебя не раз глаза будут на мокром месте, — говорит врач. — Не удивляйся, так и должно быть.

Акушерка вынимает из кармашка своей записной книжки маленькую фотографию и показывает Марии. На фотографии четверо улыбающихся ребятишек. Первая в ряду девочка со светлыми косичками, за ней три белобрысых мальчугана.

— Мои, — говорит она. — Младшему всего два годика. Я решила показать их вам, чтобы вы знали, что я вас очень хорошо понимаю.

Она убирает записную книжку.

— Сегодня лучший день в моей жизни, — говорит Мария. — Никогда еще и ничему я так не радовалась…

— Да, это, конечно, большое событие, — соглашается акушерка.

Детский врач в квадратных, без оправы очках заходит в палату.

— Мы сейчас обследуем вашего ребенка, — говорит он. — Мы ввели ей контрастное вещество и сделали рентгеновский снимок, чтобы убедиться в полной проходимости пищеварительного тракта. Она весит два килограмма пятьсот восемьдесят грамм. Ровно столько, чтобы вас вместе с ней поместить в послеродовое отделение. Я думаю, что еще до полуночи вам ее привезут.

В палате все время толпится народ. Двери открываются и закрываются.

Роды завершились, можно расслабиться. Нет уже никакой нужды понижать голос. В палате чисто, навели порядок. Судна и лотки убрали на место.

Наверное, они еще держат ее под наблюдением. Но Марии теперь все равно. Она испытывает такую легкость, будто у нее вообще нет тела, и только твердит:

— Я так рада, так рада, так…

— О, я так рада, так рада!

Кто это ее передразнивает? А, это старшая акушерка, она снова стоит у Марии в ногах. С решительным выражением на лице. Да, пожалуй, уже хватит сюсюкать.

Мария получает чашку чая.

И вот уже совсем другая акушерка стоит у ее изголовья. Высокая стройная молодая женщина с коротко остриженными волосами. Лицо как будто знакомое.

— Твоя девчушка просто прелесть.

— Ты ее видела?

— Да, и даже подержала ее за ручку, там, в отделении для новорожденных.

— Как ты думаешь, почему все считали, что она очень крупная?

— Это все воды, они совершенно исказили картину. Целых семь литров! Я сама измеряла.

У акушерки такой сияющий вид. Неужели это правда? Может ли так быть, что все они от души радуются, когда роды проходят благополучно?

Удивительная профессия!

 

10 января, пятница

Серые тона. Где я?

Над кроватью Марии склоняется медсестра.

Привезли твою малютку.

Мое дитя! Я чуть не забыла про тебя! Ведь этой ночью нас с тобой везли подземным переходом сюда, в послеродовое отделение.

Мария наклонилась над детской кроваткой, смотрит и чувствует сладостную дрожь при виде темной головки с блестящими волосами, наполовину скрытой под клетчатым одеяльцем. Девочка лежит на боку, подпертая скатанным покрывалом. В ногах у нее керамическая грелка, завернутая в пеленку.

Она спит, ее профиль, совсем как у взрослой, вырисовывается на простынке. У подбородка ручки с тоненькими, словно ниточки, пальчиками.

Вот она лежит здесь, крошечное существо. О, я узнаю тебя… Прошлой ночью ты была со мной.

Двумя длинными рядами сидят женщины в белой больничной одежде со своими новорожденными на руках. Настольные лампы бросают на них конусы света. Груди обнажены. Идет кормление детей.

Слышится чмоканье, хныканье и приглушенная речь.

Такой законченный в своем совершенстве женский мир!

Палата просторная, квадратная, стены светло-серые. Бледный утренний свет падает с трех сторон сквозь непривычно высокие старинные, высоко расположенные окна, обрамленные палевого цвета занавесками. Четвертая стена занята длинным плоским шкафом и дверью в коридор. Сбоку от двери белый умывальник, наполовину отгороженный ширмой.

Это самая большая палата в отделении, палата № 1 с десятью кроватями. Ночью Мария сама попросилась, чтобы ее положили именно сюда, в эту палату, чтобы всегда быть среди людей.

Кровати широкие и удобные. На стене, над каждым изголовьем, висят две черные таблички, где рядом с фамилией пациентки указаны дата и время рождения ребенка, его вес и длина, а также температура матери, ее пульс, наличие швов. Подо всем этим греческое обозначение пола ребенка.

В этом отделении поднимают на ноги в первый же день. Уже часа через два после родов женщина сама идет в туалет и под душ.

И она сама ухаживает за своим ребенком. Ребенок с ней целый день. Его забирают только на ночь. А в маленьких палатах разрешают держать у себя ребенка хоть круглые сутки, было бы желание.

Кормление здесь индивидуальное. Детей с весом 3000 граммов и выше мать может кормить, когда захочет. Дети же меньшего веса — как у Марии — должны получать пищу в строго определенное время шесть раз в сутки.

Женщины в послеродовом отделении беспрестанно ходят взад и вперед, от кровати к длинному пеленальному столу, который стоит посреди комнаты, и обратно. Они пеленают своих малышей, подмывают их, разговаривают с ними, баюкают их и наслаждаются взаимной близостью.

И получают ни с чем не сравнимое удовольствие просто от того, что вот они здесь, в послеродовом отделении, после благополучно завершившихся родов.

Но, хотя считается, что женщины могут вставать в первый же день, Мария чувствует себя совершенно разбитой. Такое ощущение, будто по ней проехался паровой каток и переломал ей все косточки.

Она не в силах подняться с постели. Она просто лежит и только вертит головой направо и налево, разглядывая соседок и надеясь, что кто-то подойдет и заговорит с ней.

Да, в этом отделении не сразу догадаешься, что идет обход. Потому что, хотя персонал и старается поддерживать порядок в рядах пациенток, матери то и дело встают с кроватей, чтобы взять что-то забытое или перепеленать младенца.

Женщина-врач — она выглядит не старше Марии — неслышно переходит от пациентки к пациентке и задает необходимый минимум вопросов.

Мария, опершись на локоть, смотрит, как ее ребенка раздевают и кладут на весы.

— Два килограмма четыреста семьдесят граммов, вчера при рождении было два пятьсот восемьдесят, — возвещает медсестра.

Цифра заносится в таблицу, лежащую на тумбочке вместе с различными фотокопиями, ксерокопиями и рекламами бумажных пеленок и противозачаточных средств. Цифра эта — какая-то абстракция. Марии она ничего не говорит.

Врач засовывает мизинец ребенку в рот и ощупывает нёбо. Кладет обе руки на узкую головку, осторожно нажимает, нащупывая родничок. Ребенок скулит, но опытные руки уже скользят по ключицам и ручкам. Крошечные пальчики пересчитаны, ноготки и линии ладони изучены. Затем врач считает удары пульса в паху и рассматривает губы. Затем она проходится по ножкам, считает пальчики и рассматривает ноготки. Проводит указательным пальцем по шелковистой подошвочке. Двумя руками она охватывает коленочки, крутит их туда и сюда — просто смотреть страшно — и прислушивается, не раздастся ли хруст в тазобедренном суставе.

Наконец она поднимает плачущее дитя одной рукой за щиколотки, переворачивает и проводит пальцем вдоль позвоночника.

Хлопнув ладонями по столу по обе стороны от новорожденной, от чего девочка вздрогнула и замахала ручками и ножками, врач говорит, не отрывая от нее взгляда:

— Что ж, у нее все в порядке.

Еще бы, думает Мария, уж сказала бы честно, что такой замечательный ребенок ей еще не встречался.

Посреди комнаты, на длинном пеленальном столе, барахтаются крошечные, красные существа.

— Это ничего, что я лежу? — спрашивает Мария.

— Ничего, — отвечает медсестра, молодая девушка с длинными волосами, стянутыми на затылке. — Лежи, пожалуйста. Сейчас я тебе покажу, как надо с ней обращаться. Видишь? В начале кал у нее будет темный и липкий, называется меконий. Но дня через два он станет светло-желтым и приятно пахнущим — если будешь кормить ее грудью. Подмывать ее надо вот этой губочкой. Потом осторожно промокнуть полотенцем. Половые органы вытираешь сверху вниз. Ни в коем случае не снизу вверх. Осторожно присыпаешь шейку, подмышечки, за ушками и другие места, где может скапливаться влага. И запомни: никогда не пользуйся одновременно присыпкой и маслом, а то получится клей. Пеленку заматываешь вот так, чтобы не болталась, иначе ребенку будет неудобно. Надеваешь распашонку. И завязываешь на спинке бантиком. Вот так. Правда, она прелесть?

Она кладет белый сверточек Марии на руки, и Мария чувствует себя мадонной на старинной картине, написанной красным и золотым.

— Ты следи, чтобы она не замерзла. Детям с недостаточным весом трудно сохранять тепло. Время от времени надо сменить в грелке воду, завернуть ее в пеленку и положить в кроватку.

Мария кивает, стараясь все запомнить. Она вдыхает запах ребенка, такой замечательный, чистый и пряный.

Попробуй покормить ее, — говорит медсестра. — Но не держи больше десяти минут у каждой груди. А то она устанет. Она должна учиться сосать, это будет стимулировать прилив молока. Пройдет дня два, прежде чем оно появится. До этого она будет получать молозиво. Оно желтоватое и легко усваивается. И очень полезно для ребенка, потому что содержит важные антитела.

— Мне так хочется ее покормить, — говорит Мария, вопрошающе глядя на медсестру. — Ты думаешь, у меня получится?

— Конечно, получится. Для начала мы тебе поможем. Вот смотри: прижимаешь ее к себе так, чтобы ее щечка касалась твоей груди — вот так! Теперь она инстинктивно поворачивает головку к соску и раскрывает ротик.

Медсестра стоит и смотрит на них.

— Если будет больно, смажь немножко сосок ланолиновой мазью. И усядься поудобнее. Очень важно, чтобы поясница имела опору.

Мария дрожит от счастья, впервые ощущая шелковые губки на своей груди. Непонятное томление наконец удовлетворено. Удовлетворена древняя, как мир, потребность, которой она даже названия не знает. О, как же совершенен этот женский мир! За последние сутки Мария прошла все круги один за другим, сквозь свет и тени, пока не оказалась здесь, в чистой белоснежной постели в послеродовом отделении.

Вместе с водами и ребенком, покинувшим ее живот, исчезла напряженность, ушла, как дождевая вода в землю. Только опавшее тело и такая же опавшая душа лежит на простыне, словно старый мешок.

Новорожденная спит у ее обнаженной груди, будто иначе и быть не может.

Девочка — ее плоть и кровь. Она зародилась и выросла в ее чреве. Ее тело вытолкнуло ее. Из одного мира она попала в другой. Ей отрезали пуповину, ее обследовали, обмыли, одели. И вот она — живая, и все у нее в порядке.

Над послеродовым отделением стоит радуга.

Высокая красивая женщина подходит к Марии.

— Поздравляю. Рада видеть тебя в нашем отделении, — произносит она глубоким мягким голосом и протягивает пациентке руку. — Как у тебя дела?

Как приятно, что все здесь обращаются к ней на «ты». Даже старшая медсестра.

Трудно сказать почему, но у Марии слезы навертываются на глаза, и она не может вымолвить ни слова. Ей бы так хотелось что-нибудь сказать, но слова застряли в горле.

Старшая сестра наклоняется и рассматривает спящее дитя.

— Какая миленькая, — говорит она. — Я читала твою историю болезни. Представляю, как тебе досталось.

Она дает пациентке время взять себя в руки. И Марии наконец удается разомкнуть рот.

— Я так устала, так устала, сама не знаю почему, просто чувствую себя так… такой…

Она и сама не знает, что хотела сказать — то ли «так удивительно», то ли «такой выпотрошенной». Нет, она не представляет, как можно охарактеризовать это ее состояние.

— Я прекрасно тебя понимаю, — говорит старшая сестра. — Я тоже после родов чувствовала себя смертельно усталой. Это вполне естественно. Я скажу сестрам, чтобы они помогли тебе с малышкой, пока к тебе не вернутся силы. Если что-то будет непонятно — спрашивай.

И она повернулась к следующей кровати.

На ней как-то неловко лежит маленькое унылое создание. Та самая женщина, которая, когда все остальные завтракают, в рот ничего не берет. С этой кровати лишь изредка доносится то вздох, то всхлип. В изголовье у нее висит капельница на штативе. Прозрачная жидкость бежит по трубочке в тощую руку, спрятанную под одеялом.

— Ну как, Миккельсен, как ты себя сегодня чувствуешь?

Несчастное создание поворачивает жалкое лицо к высокой женщине в белом халате, но в ответ слышен лишь какой-то хриплый звук.

Старшая сестра, засунув руки в карманы, наклоняется над кроватью.

— Скоро мы уберем капельницу. Ой, кто это? Неужели твои?

На тумбочке две фотографии в двойной разрисованной рамке.

— Ага, — отвечает Миккельсен, утирая нос рукавом. — Мои, чьи же еще!

— Ну, тебе есть чем гордиться.

Так вот и переходит старшая сестра от кровати к кровати, вполголоса разговаривая с каждой пациенткой. И каждой дает возможность выговориться. Кто-то сияет от счастья, кто-то пускает слезу. Она привычна к тому и другому. Ее уже ничем не смутишь.

— Почему ты так чудно лежишь? — спрашивает Мария свою соседку.

— Меня стерилизовали, — всхлипывает та, глядя на нее большими темными глазами, едва выглядывающими из-под одеяла.

— Так ты рожала или нет?

— Родила. Он у них в дежурке.

А вот и зав. отделением, слегка запыхавшийся.

— Я подумал, что надо посмотреть, как тут дела, — улыбается он и наклоняется над спящим ребенком.

Мария краснеет. Ей так хочется взять его за руку. Поблагодарить. Но она не знает, какими словами выразить свои чувства.

Ведь столько всего было — многие недели в патологическом отделении, их разговоры, обследования, а вчера еще и операция. Слишком это тонкая материя. Это касается только их двоих, и ничего тут словами не выразишь.

Он кивает. Он не нуждается в благодарности. Минуту он смотрит на нее, потом уходит.

Уходит, чтобы заняться своими многочисленными делами — обходы в патологическом отделении, гинекологические обследования, кесаревы сечения.

После его ухода Мария лежит в полной прострации.

В послеродовом отделении постоянно держится особый, специфический запах. Сладковатый запах детской мочи и испражнений, послеродовых выделений у женщин, молока, которое бежит из груди, увлажняя больничную рубашку. Запах пота, смешанный с ароматом пышных оранжерейных цветов. А также запах хлора и вазелина.

В первое время после родов запах у женщин и их детей один — молочный, кисловатый, кисло-сладкий. Немножко душный. Совершенно особенный запах, который испускает женская плоть в этот совершенно особенный период жизни.

Коридор в послеродовом отделении длинный, темный, с высоким потолком. Слева в простенках между окнами шкафы и холодильники, столики на колесах и составленные штабелем стулья. Справа — двери в палаты, в дежурку и гостиную.

В маленьких палатах лежат по большей части после кесарева или те, у кого роды проходили с осложнениями. Лежат тут также женщины с двойнями, тройнями и даже с четырьмя новорожденными.

И всегда в этом отделении очень оживленно.

Нянечки с подносами мечутся взад-вперед. Врач и высокая акушерка в оконной нише ведут доверительный разговор.

Пациентки, растрепанные, во всевозможных и даже вовсе невозможных халатах, бродят, ссутулясь и неуверенно переставляя ноги, по раз и навсегда установленному маршруту между кроватью, туалетом и гостиной.

У кого-то плачет младенец. Лязгает шпингалет в окне. Из какой-то палаты слышится смех. В дверях появляются медсестра и нянечка. Они просто с ног валятся от смеха, хлопают себя по ляжкам, фыркают и взвизгивают, даже слезы выступили на глазах.

И что интересно: они и не пытаются скрыть свою веселость.

В патологическом отделении никто так не веселится.

— Привет, Мария!

Знакомое лицо! Очень юная девица невысокого росточка. Кто бы это мог быть? А, да это же Конни из патологии. Семнадцатилетняя Конни, которая живет в Хундестеде. Она лежала в палате № 5 вместе с Карен-Маргрете.

— Здравствуй. Ты тоже здесь?

— Моя кровать вон там, возле фру Хольм. Я сегодня утром родила девчонку, — гордо объявляет Конни. — А у тебя кто?

— Тоже девочка. Вон она лежит.

— Ой, какая куколка! — восклицает Конни и, упершись руками в колени, наклоняется над кроваткой. — Поздравляю тебя.

— Как у тебя прошли роды?

— В общем-то, нормально. У меня, правда, получился приличный разрыв, представляешь? Это жутко больно. Я фактически не могу сидеть — только стоять или лежать. Швы тянут. Слишком я напрягалась, говорит акушерка. С молодыми это сплошь и рядом, хотя наш возраст для родов самый подходящий.

Конни гордо улыбается и переносит тяжесть с одной ноги на другую.

— А как с другими из патологии, которых я знаю?

— Ну, например, Оливия, высокая такая, помнишь? У нее замечательная девчушка, три кило четыреста. Кесарево ей делал сам зав. отделением.

— А турчанка, как у нее?

— У нее тоже девочка, огромная — девять фунтов. Роскошный ребенок. Прямо хоть сразу в школу отправляй.

И Марии живо представилась картина: Хабиба со своим роскошным ребенком на руках.

— Я думаю, ее вчера уже забрали домой, в Нествед.

— А эта… как ее… Ивонна? Что с ней было дальше?

— Ивонна рожала вчера, в одно время со мной. У нее две девочки, очень маленькие, и родились они намного раньше срока. Их поместили в кувезы, в отделении для новорожденных. А сама Ивонна… Да не здесь ли она, в одной из маленьких палат? Наверное, так и есть.

Лицо Конни после родов заметно изменилось. Черты его стали как будто мягче. Она прекрасно выглядит. Щеки румяные, волосы вьются. Ни за что не скажешь, что она родила только часа два назад.

— А вот эта… Ну, с которой ты так любила болтать, у нее еще три девчонки.

— А, Сигне. Она все еще там, наверху.

Бог его знает, известно ли Конни, что случилось с Карен-Маргрете? Не буду ей ничего говорить, если сама не спросит, думает Мария.

Но Конни словно прочла мысли Марии, потому что тут же заговорила:

— Знаешь, я получила письмо от Карен-Маргрете. Она спрашивает, не хочу ли я поработать с осени у них в писчебумажном магазине. Как мило с ее стороны, правда? Я жутко обрадовалась.

— А ты знаешь, что с ней произошло?

Конни кивнула. Но обсуждать этот вопрос они не стали. Обе невольно подумали о своих детях, которые сейчас мирно спят в кроватках.

Ой, а она дышит? Мария торопливо нагибается над кроваткой и протягивает к новорожденной руку, стараясь ладонью ощутить ее дыхание. На какой-то миг ей представилось, что девочка лежит мертвая, неподвижная, вытянувшаяся, с закрытыми глазками и полуоткрытым ртом. Мария хватается за сердце.

На второй завтрак подали бульон с фрикадельками и клецками. В бульоне плавают кусочки лука-порея, сельдерея и моркови.

А главное блюдо — телячьи отбивные со сваренными на пару овощами и крупными желтыми картофелинами.

Конни приветливо машет Марии со своей кровати. Она лежит на боку, и ей довольно трудно отправлять еду в рот.

С двенадцати и до половины второго — полуденный отдых. Медсестра убеждает женщин постараться заснуть. Вы, дескать, сами не представляете, как вы нуждаетесь в отдыхе. Вот вернетесь домой, там вам отдыхать не придется.

В палате тишина. Дети сыты и спят. Слышится лишь удовлетворенное посапывание.

Мария подпирает себя одеялом и подушкой. Она подсовывает уголки под поясницу и между ног, под щеку и затылок, пока не удается удобно устроиться в своем гнездышке.

Сон иголочками покалывает кожу, безмятежный, колышущийся. Так, наверное, спишь в колыбели.

Если случится тебе в последние дни апреля или в начале мая попасть за город, в то самое время, когда природа Зеландии просыпается, когда все вокруг словно сбрасывает с себя сковывавшую оболочку, когда земля одевается светло-зеленой шелковистой травкой, когда проклевываются первые белые цветы мирабели, — ты чувствуешь тогда, что не в силах вместить в себя всю неохватность бытия. Нечто похожее испытывает Мария в послеродовом отделении. То, что здесь происходит, слишком значительно, и она чувствует, что ее разум не способен это постичь.

Ей хотелось бы, чтобы время остановилось. Чтобы все оставалось, как есть. Малышка лежит на одеяле у нее между ног. Лобик чистый и выпуклый. Волосики темные, шелковистые. Цвет кожи чуть смугловатый или желтоватый, на щечках две бледные розочки. Тонкие бровки чуть подняты к вискам. Уголки губ слегка опущены.

Вот она зевнула, подобрала под себя ножки, по-прежнему не открывая глаз и не изменяя чуть озабоченного выражения на личике.

С каждым часом она все удаляется от внутриутробного существования. Расстояние между ребенком и материнским чревом все увеличивается. Между новорожденной и человеком становится все короче.

Дверь раскрывается, и первые посетители начинают заполнять палату. Женщины, всполошившись, вскакивают в кроватях и наспех прихорашиваются.

Посещения разрешаются дважды в день. В этом отделении не так уж боятся, что посетители занесут инфекцию. Обстановка очень раскованная. Родные и друзья приходят с цветами и подарками и рассаживаются прямо на священных кроватях, берут детей и передают их по кругу из рук в руки.

Даже старшие братишки и сестренки новорожденных после некоторых переговоров получают разрешение прийти.

Нет здесь застекленных дверей, которые бы отделяли семью от ее нового члена.

Молодой парнишка смущенно сидит возле Конни и пытается каблуками просверлить пол. Руки зажаты между коленями. Голова ушла в плечи. Взгляд устремляется то в потолок, то в детскую кроватку, то в окно. Он совершенно не знает, что надо говорить. Конни лежит в постели и морщится из-за проклятых швов, пытаясь придумать, что бы такое ему рассказать.

В кровати справа лежит внушительная фру Хольм и рассматривает свои ногти.

Уж на что фру Хольм крупная женщина, но муж ее еще больше.

Он входит почти крадучись, на цыпочках, осторожно и виновато обходит пеленальный стол. В одной руке у него шляпа, в другой — сверток в узорчатой бумаге.

Первый вопрос фру Хольм:

— Ну, что ты мне купил?

Приложив свою огромную руку к ее уху, он что-то шепчет ей. Другой рукой он придерживает подарок, который положил ей на живот.

— Что за и-д-и-о-т!

Господин Хольм съеживается.

— Но, Мархен… Ты же сама сказала… я думал…

— Индюк тоже думал!

На своего ребенка он и не взглянул. Видимо, это не имело особого значения. Потому что фру Хольм сразу же принялась объяснять, как он должен приготовить обед.

— Оно лежит в морозилке, не забудь! И когда оттает, то…

— Это был твой муж? — вкрадчиво спрашивает фру Хольм.

— Кто? — удивляется Конни.

— Ну, молодой человек лет пятнадцати, что сидел у твоей кровати?

— А, этот. Нет, это мой братишка.

Конни краснеет. Она растерянно оглядывается по сторонам, словно ища поддержки. Тут взгляд ее падает на дочку, она поспешно хватает ее на руки и заговаривает с ней:

— Дедушка придумает тебе хорошенькое имя. Обязательно придумает!

— Как ты держишь ребенка! Удивительно, что ты его еще не уронила.

Полезные советы у фру Хольм всегда наготове, тем более для такой неопытной мамаши.

Январский день недолог. Он скоро съеживается, уменьшается в объеме и высасывается через окно. Будто кто-то утаскивает его из палаты, а его место заполняет темнота, выползая из углов, из-под кроватей.

Вносят тарелки с бутербродами. Бутерброды с печеночным паштетом, с колбасой, с яйцами и помидорами, с рыбным филе и ростбифом.

Конни наслаждается едой. Видно, хочет наесться впрок до того, как придется вернуться домой, к мамашиным опостылевшим обедам. А фру Хольм страдает:

— Ах, эти бутерброды мне просто в рот не лезут. Хоть бы минеральной воды дали, запить…

У Миккельсен мало-помалу настроение поднимается. Нянечка снимает со штатива капельницу, присаживается к Миккельсен на кровать и смотрит на цветные фотографии у нее на тумбочке.

— Это правда твои?

— А то чьи же! Руди семь, а Ранди четыре. Еще бы не мои! Хороши поросятки?

И Миккельсен с важным видом склоняет голову набок.

Нянечка все вертит в руках фотографии.

— Кто же за ними смотрит, пока ты тут лежишь?

— А отец, кто ж еще.

— И он может сидеть дома?

— Он-то может. Он теперь на пенсии но инвалидности. И лучше, чем он, никто не умеет ходить за детьми. Это я тебе точно говорю.

— А как вы назовете своего младшенького?

— Рольф или Робин. Я думаю, скорее Робин.

— Руди, Ранди и Робин — просто прекрасно.

Мария не смогла удержаться:

— Можно бы назвать его Роланд. Есть такая «Песнь о Роланде».

— Или Рудольф, — подхватывает нянечка.

— Нет, так зовут его отца.

— А как насчет Руне, Роара или Рекса, — не унимается Мария. — А то еще можно назвать его Рафаэль, Рихард и Роджер.

— Нет, лучше Расмус, — подает голос маленькая Конни со своей кровати.

— А может, Рой — Рой Миккельсен? — говорит Мария. — Тоже не годится?

— Откуда ты взяла столько имен? — удивляется фру Хольм.

— Да так, ниоткуда, — говорит Мария, разводя руками. Книжка «Как назвать ребенка» была ее любимым чтением в патологическом отделении. Но ее соседки этого не знают.

Фру Хольм, положив руку под голову, уютно устроилась между пышными подушками. «Иллюстрированный журнал» она держит перед собой на вытянутой руке. Должно быть, у нее развивается дальнозоркость.

— Нет, вы послушайте, до чего интересно! — говорит она и начинает вслух читать: — Вчера состоялись выборы нового премьер-министра. Сегодня вы можете напомнить ему обещания, данные во время предвыборной кампании. Выборы завершились, правда, имя нового премьер-министра Дании еще не названо. Но независимо от того, кто поведет Данию за собой в наступающие трудные времена, у вас есть возможность оказать на него давление. Правда, неплохо сказано? Вы можете написать будущему премьер-министру открытое письмо, честно высказать свое мнение, дать ему хороший совет или задать ему какие-то вопросы. А мы позаботимся о том, чтобы письмо было опубликовано, и, имея за спиной более миллиона читателей, мы уверены, что премьер-министр и прислушается, и ответит. Нет, это просто замечательно, как по-вашему?

— Да кто все-таки победил-то? — спрашивает Мария, оглядываясь кругом. — Кто-нибудь это знает?

— Разве не социал-демократы? — слышится чей-то голос.

— Ну уж нет, хватит с них! — взрывается фру Хольм. — Снова устроят нам детский сад.

— У меня есть сегодняшняя газета, — говорит Конни. И поднимает «Экстрабладет» так, чтобы все могли видеть. — Вот слушайте: Придется тебе уйти, Хартлинг, — результаты выборов убийственны. Буржуазные партии получили семьдесят восемь мандатов, рабочие — семьдесят три. А Глиструп — всего двадцать четыре.

— А как там Эрхард?

— Эрхард на выборах потерял больше всех. Десять мандатов. Теперь у него — всего четыре, — читает малышка Конни.

— Ха-ха-ха, — смеется Миккельсен. — Так ему и надо. Он же форменный идиот!

— Ну, не знаю, не знаю, — говорит фру Хольм.

— Здесь сказано: Победа Хартлинга равна поражению. Он получил двадцать мандатов, но не может их использовать.

— А как коммунисты?

— Семь мандатов. Это уже прогресс.

— Ну ладно, я все-таки напишу своему кандидату в премьер-министры, — говорит фру Хольм, поворачивается на бок и утыкается снова в «Иллюстрированный журнал».

— Выпрями спину! — слышит Мария громкий голос из открытых дверей дежурки.

— Послушай, ну как ты выглядишь! — говорит вечерняя медсестра, догоняя Марию. — Рубашка на тебе по крайней мере на пять номеров больше чем нужно! И где ты ухитрилась ее раскопать? Ты прямо… Ну да, прямо как из психушки сбежала.

Метко сказано, думает Мария и вытягивает перед собой руки в слишком длинных рукавах.

— Постой, постой, дай-ка я сделаю.

Медсестра ласково и аккуратно заворачивает ей рукава.

Потом, отступив на шаг, прищуривается, склонив голову набок.

Мария идет дальше по коридору в гостиную, где уже накрыт стол к вечернему чаю.

Медсестра безнадежно качает головой.

Женщины подходят к столу, берут толстые куски белого хлеба с маслом, кладут на рифленые картонные тарелочки. Кофе и чай разливают в пластмассовые чашки.

Кое-кто сразу же возвращается к себе в палату. Другие рассаживаются на красных диванах, болтают и смотрят телевизор.

Гостиная высокая и узкая. Свет в ней рассеянный. На стене возле двери телефон-автомат под плексигласовым колпаком.

Над низкими диванами висят несколько литографий и цветных репродукций произведений мирового искусства. Массовое издание. Типично для больницы. Никто на них и не смотрит. Но висят, потому что за них заплачена определенная сумма денег.

Женщины курят, болтают, смотрят на экран, где тоже все время что-то болтают, что-то серое движется на сером фоне. Давным-давно никто не пытался отрегулировать контрастность.

Маленькая сухощавая женщина в высокой накрахмаленной шапочке заходит, таща за собой звякающую тележку с пузырьками и мензурками. С грохотом остановилась она посреди палаты и приветливо, хотя и довольно пронзительным голосом спрашивает, не хотят ли женщины выпить чего-нибудь на ночь? Снотворное или слабительное, а? Вазелиновое масло или отвар из семян вяза для пищеварения?

— А как дела у вас, фру Хольм? Был ли у вас стул?

— Ох, у меня такой ужасный геморрой!

— А как другие? Кому-нибудь что-нибудь нужно?

— У меня матка никак не успокоится, — говорит Миккельсен. — Ночью я просто глаз сомкнуть не могла. И еще мне надо слабительное. Но то, что мне дали вчера, ни к черту не годится.

— Совсем не помогло?

— Ничуть.

— Попробуйте вазелиновое масло. И вот вам еще четыре таблетки. Принимайте по две штуки.

— Я боюсь, я не буду спать, — говорит Мария. — Можно мне какое-нибудь сильное снотворное?

— Дориден годится?

— Да, спасибо, и стакан отвара из семян вяза.

Ей кажется, что семена вяза — это так романтично.

Детей на ночь вывозят в коридор. Мария кладет руку на плечо медсестры и просит:

— Присмотри там за моей получше. Она ведь такая малюсенькая и только-только родилась.

— Конечно, конечно, не беспокойся. И постарайся поспать. Тебе это необходимо. Ты даже не представляешь, как это важно. Обещаю тебе, что о малышке мы позаботимся. Ее поставят в дежурке, где мы сидим. Так что она будет все время у нас на глазах.

Моя крошечка. Значит, и свою вторую ночь ты проведешь в дежурке.

Все огни погашены. Все спят. Нет покоя только Марии. Тело какое-то расслабленное. Ребра болят будто сломанные.

Она разжевала таблетку и не преминула запить ее вином. Кстати, не забыть бы написать Захариасу. Надо же сообщить ему, что он стал отцом девочки — на четыре недели раньше срока. Вот он удивится!

Мария надевает свои новые часики на правую руку, чтобы не забыть послать ему утром телеграмму.

Впервые за много-много месяцев она может лечь на живот. Живот плоский, пустой, как старые мехи для вина, как мешок из-под картошки. Ох, проспать бы лет сто!

Почувствовать бы, как сон подкрадывается к ней, могучий, неодолимый. Отдаться ему, погрузиться в него с головой, на всю ночь.

По потолку пробегают пятнышки света.

У тротуара остановилось урчащее такси.

Среди ночи раздается крик из трубы за ее изголовьем. От этого жуткого крика сотрясается воздух. Чей-то голос вопит: «Нет-нет-нет!» Мария зажмуривается, затыкает пальцами уши, вжимается в матрас. Но может, это она сама кричала? Или ей это просто приснилось? И вообще, какая такая труба? Ничего она не понимает.

Чувствует только, что она в крови.

Она дергает шнур. Вспыхивает синяя лампочка. Заходит ночная сестра и меняет подстилку.

 

11 января, суббота

Тощенькая газетчица входит, везя за собой тяжелую тележку. Она сразу же замечает Марию, которую знает по патологическому отделению.

— Ну подумайте! — говорит она, всплескивая руками. — У вас уже ребеночек! Можно посмотреть? Какая прелесть! Поздравляю вас.

Насмотревшись, она возвращается к своей тележке и начинает торговлю.

Фру Хольм проявляет незаурядные организаторские способности. Она распорядилась, чтобы пациентки не покупали одинаковые газеты или журналы. Все должны покупать разное — разные газеты, еженедельники, разные сласти. Тогда будет чем время занять.

Мария со своим голеньким ребеночком стоит возле пеленального стола. Как же это делается? Она оглядывается. Как делают это другие?

На столе четыре ребенка. И она невольно сравнивает их со своим. Смотрит на одного, на другого, потом снова на своего. Разница заметная. Ее малышка гораздо меньше и более хрупкая. Честно говоря, она здорово смахивает на ощипанного цыпленка. Крошечный узник концлагеря с длинными тоненькими ножками, хрустящими в суставах.

А может, она и впрямь до рождения на свет пребывала в своего рода концлагере?

И все-таки она очаровательна. Гораздо красивее всех остальных в палате.

Не думайте, что мать не может трезво оценить внешность своего ребенка.

— Она что, раньше времени родилась? — спрашивает Конни.

— Да, на месяц.

Неловкими руками пытается Мария надеть на девочку распашонку. Ручки у нее тоненькие, просто до невероятности, и кисти совсем крошечные. Мария боится сломать их, продевая в рукава.

— А теперь что делать?

— А вот что, — говорит Конни, отодвигая Марию в сторону. — Один угол пеленки между ножек, другой под спинку и вот так закрепляется. Видишь?

Прямо-таки профессионально управляется семнадцатилетняя Конни с тоненьким, как спичка, ребенком.

— Где это ты так навострилась?

— Приходилось нянчить племянников.

Марии тоже приходилось менять подгузники в детском саду. Но то совсем другое дело. Во-первых, там подгузники одноразовые и, во-вторых, дети уже большие и обращение с ними совсем иное.

Подумать только, бывают дети трех-четырех лет. И как только родителям удалось их вырастить!

Палата залита утренним светом. Постели снежно-белые. Кругом чистота и порядок.

В шкафу чистое белье — все, что только может понадобиться. Перед женщинами послеродового отделения долгий приятный уик-энд. Уик-энд, когда женщины могут заниматься собой, ублажать своих малышей, встречать гостей, принимать душ, читать журналы, болтать или спать. Никаких особых требований к ним не предъявляется.

Тебя принимают такой, какая ты есть.

Рай, да и только.

На тумбочках букеты цветов. В основном тюльпаны на длинных гибких стеблях в больничных сияющих алюминиевых вазах.

Здесь и ярко-желтые тюльпаны, и глубокого красного цвета, и нежного бледно-розового с полупрозрачными зелеными листьями. Только они не пахнут. Потому что выращены не в земле на вольном воздухе, а в оранжерее, и упакованы в целлофан, точно готовый к употреблению полуфабрикат.

Лучше всего для рожениц красные цветы. Потому что красный цвет — животворящий. В стародавние времена новорожденных крестили только в красном.

И желтый цвет тоже прекрасен. Желтое защищает от зла.

А вот белый цвет означает несчастье, неудачу. Красные и белые цветы ни в коем случае нельзя смешивать. Коли такой букет приносят в отделение, персонал тут же его разделяет.

Бывает и такое, что вдруг торжественно открывается входная дверь и посыльный в униформе входит и, откинувшись назад, тащит перед собой огромное сооружение из цветов, завернутое в шелестящую шелковую бумагу. К бумаге приколота визитная карточка.

Под шелковой бумагой, конечно, прячутся не какие-нибудь обыкновенные датские цветы — розы, тюльпаны, подснежники или гиацинты. Нет, там таинственный, искусно подобранный букет, перевязанный цветной шелковой лентой. Цветы же настолько редкие, что никто в отделении не знает даже, как они называются.

Посыльный скрывается в одной из отдельных палат, где уж наверняка — так, во всяком случае, считает фру Хольм — лежит кто-то из королевской или знатной дворянской семьи. А вот Миккельсен слыхала, будто там известная манекенщица, а может, актриса. Во всяком случае, одна из тех, о ком можно прочитать в еженедельниках.

Больше всего цветов в палате № 1, само собой, у фру Хольм. У нее на тумбочке стоят двенадцать темно-красных, почти черных роз на длинных стеблях, увитых алой шелковой ленточкой, и маленький букет розовых бутонов в отдельной вазочке.

На высоком подоконнике за ее головой роскошные букеты выстроились в ряд. Азалии, фрезии, коралловые веточки.

Марию немножко смущает, что у нее-то цветов нет. Не так уж они ей нужны. Но ведь другие могут подумать, будто ей досадно, что ее родственники не заботятся о подобных вещах.

— Фу, грязнуля, опять ты напачкала!

Фру Хольм разговаривает со своей новорожденной исключительно наставительным, непререкаемым тоном.

Это ее третий ребенок. Два первых тоже девочки.

У нее единственной в палате груди забинтованы. Медсестра помогла ей наложить тугую повязку на всю верхнюю часть тела.

Она не желает портить фигуру.

Когда другие кормят детей грудью, она сидит с бутылочкой. Так, мол, гораздо лучше, потому что ты уж точно знаешь, сколько съел твой ребенок.

По левую руку от фру Хольм лежит Конни и кряхтит из-за своих швов. По правую, у окна, сидит в постели крепко сбитая женщина. Из-под одеяла торчат большие сильные ноги с выпуклыми ногтями и красными подошвами. Муж у нее кузнец, и это их четвертый сын. Фру Хольм предлагала ей поменяться детьми. Но жена кузнеца отказалась.

— Спасибо. Я уж останусь при своем.

Кузнецова жена сидит, подоткнувши под спину подушку, и любуется своим спящим ребенком в падающем из окна ярком свете дня. На личике у него полная умиротворенность. Рот большой, губы пухлые. Носик толстоват и слегка приплюснут. Хороший, полный жизни парнишка.

Она пытается разбудить его. Сунув ему в ручку большой палец, она медленно поднимает его, потом отпускает, и он плюхается на мягкое одеяло.

— Эй ты, просыпайся, кушать пора!

Он приоткрывает один темно-голубой глаз. И тут же снова закрывает. Потом зевает, морщит носик и вот уже смотрит спокойным ясным взглядом. Будто и не спал.

Кузнецова жена расстегивает больничную рубашку. Голубоватые вены, извиваясь, бегут по ее могучей, в коричневых пятнах груди. Малыш уверенно находит ртом темный сосок, а его ручка ласково гладит обнаженную материнскую кожу.

Он удовлетворенно вздыхает. Вначале сосок был холодный и от него неприятно пахло ланолином. Теперь же он теплый и живой. Он сосет, и молоко бежит, заполняя его маленький животик.

После того как он отсосал положенное из каждой груди, он срыгнул и со вздохом отвалился. И ручка тоже упала.

И вот он уже снова спит. Маленький обжора.

На другой кровати, тоже стоящей у окна — напротив кузнецовой жены, — лежит тощая парикмахерша со своим бледненьким ребенком. Одна из множества незамужних матерей. В одной только их палате таких трое — Конни. Мария и она. В других палатах их, возможно, еще больше. Клиника таким никогда не отказывает. Такова уж старая традиция.

Справа от парикмахерши лежит Мария. Медсестра перепеленала ее маленькую эскимосочку и подложила ей к груди.

Малышка слабо и нерешительно берет губками сосок. И вскоре выпускает. Достаточно ли ей этого? Мария не уверена.

— Ну, как дела? — спрашивает медсестра. — Не получается, что ли?

Она бросает взгляд на таблицу, лежащую на Марииной тумбочке. Там значится: Суббота, 3-й день, 2310 граммов. Ребенок слишком много теряет в весе.

— Надо сделать так, чтобы она ела, Хансен. Почки должны работать. В первые дни все дети теряют в весе. Но для такого ребенка, как у тебя… Лучше бы она так сильно не худела.

— Но как же мне быть? — Мария в отчаянии. — Я стараюсь, делаю все так, как ты мне велишь, но она моментально устает и отваливается. И я понятия не имею, сколько она высасывает.

— Попробуй сцеживать молоко в бутылочку. Возможно, так ей больше понравится. Из бутылочки им сосать легче. Молоко льется быстрее. И она не будет так утомляться. А мы будем взвешивать ее для контроля.

И медсестра обращается к следующей пациентке:

— Ну, Миккельсен, принимайся за дело!

Миккельсен поднимает со смятой подушки взъерошенную голову. Сестра помогает ей сесть поудобнее и протереть соски.

— Давай сюда поросенка! — говорит Миккельсен с решительным видом.

«Поросенок» визжит и брыкается, но сестра, крепко ухватив его за затылок, заставляет взять сосок.

— Ой, черт, больно же! — стонет мамаша.

Ее соседка справа — пакистанка. В сверкающем шелковом халате, затканном золотой и серебряной нитью, сидит она со своей крупной — 3500 граммов — дочкой на руках. Девочку извлекали вакуумным способом. Темнокожий красивый ребенок с большим темным пятном на затылке.

Пакистанка в полной растерянности. Девочка не хочет сосать из бутылочки с таким трудом сцеженное, драгоценное материнское молоко. Медсестра озабоченно смотрит на них.

Последняя в ряду, в самом дальнем и темном углу палаты, рядом с бельевым шкафом, — женщина по фамилии Сидениус. Легкие золотистые волосы веером рассыпались по подушке. У нее очень хиленький мальчуган, который беспрерывно пищит тонюсеньким голосочком. Сама она вялая, малокровная. Роды у нее были затяжные, мучительные. И теперь она лежит и смотрит в потолок, далекая от всего, что происходит вокруг.

Но в палате есть и еще один человечек. Крошечный черноволосый мальчик. Светло-коричневый мулат. Лежит он здесь один. Заботится о нем только персонал.

А где же его мать? Неужели умерла? Бывают случаи, когда женщина умирает на столе — даже в специальном отделении вроде этого.

Женщины, проходя мимо, косятся на малыша. Но разве можно спокойно смотреть на это красивое темное личико? Бедняжка. Такой заброшенный, лишенный материнской ласки!

Наконец кто-то собрался с духом и спросил у медсестры, почему он тут лежит.

— Его отдадут на усыновление, — объяснила она. — Матери всего четырнадцать лет.

От хорошего настроения Конни не осталось и следа. Во время утреннего обхода врач услышал у ее дочки вроде бы какой-то неясный хруст в бедренном суставе. И теперь ей предстоит обследование в ортопедическом отделении. Возможно, малышке придется наложить шину.

В одной из соседних палат Конни видела такого ребенка.

Из-за шины ножки у ребенка, согнутые в коленях, разведены в стороны и закреплены в таком положении. Эту шину придется носить три месяца. Тогда сустав выправится и ребенок не будет хромать — вроде как Миккельсен, когда она ковыляет по палате.

Но у ребенка с этой шиной такой жалкий, уродливый вид!

Конни ест томатный суп. Полная ложка застывает в воздухе. Крупные слезы бегут по щекам.

— Да не расстраивайся ты так, — говорит сестра. — Ну обследуют твою девочку специалисты. Трое из четверых, которых мы туда посылаем, возвращаются, уже наверняка зная, что у них все в порядке. Мы это делаем просто для страховки.

Через полчаса явился шофер такси и забрал их. Медсестра уложила ребенка в специальную сумку. Конни надела свою кожаную куртку и пошла за шофером. И они поехали на Блайдамсвей к специалистам.

Врач по лечебной физкультуре в свободной белой блузе и темно-синих брюках стоит посреди палаты и объясняет, как важно для женщины после родов делать гимнастику и понемногу восстанавливать форму.

— Помните, — говорит она, — что мышцы тазового дна во время родов подвергаются сильной нагрузке.

На одной руке у нее не хватает двух пальцев. Интересно, она так и родилась без пальцев?

Мария лежит на спине, одна ладонь на диафрагме, и осторожно сгибает колени.

— Не разводите резко ноги. У тех, кого зашивали, могут лопнуть нитки. А то и вообще швы разойдутся. Так. Теперь вытяните ноги, скрестите их, подожмите пальцы и напрягитесь.

Врач оглядывает пациенток.

— Напрягайтесь медленно и спокойно, так, раз-два-три-четыре-пять, и теперь на выдохе расслабьтесь. Правильно. Представьте себе, что ваша матка — лифт, который поднимается на первый-второй-третий-четвертый-пятый этаж.

Фру Хольм кряхтит. Ей никак не удается справиться с лифтом. Жена кузнеца смеется. Она нажала не на ту кнопку.

— Вы должны делать эти упражнения где угодно и когда угодно. Когда ложитесь днем отдохнуть. Дожидаясь на остановке автобуса, моя посуду…

— Придется подключить и мужа! — восклицает жена кузнеца. Она вот-вот лопнет от смеха.

Во время полуденного отдыха к парикмахерше приходит консультант по социальным вопросам с красной лентой в волосах. Она придвигает стул к изголовью кровати. Женщины долго шепчутся. Фру Хольм навострила уши, пытаясь уловить, о чем там речь. А речь идет о субсидии, пособии и о том, что надо подать заявление.

Парикмахерша получает бумагу, которую и подписывает неверной рукой.

Потом консультант обращается к Марии:

— Вам удалось установить отцовство? Это подтверждено?

Конни, счастливая, возвращается со своей дочкой от специалистов.

— Ложная тревога! У девочки все в порядке, шину накладывать не придется.

Фру Хольм, стоя возле раковины, укладывает волосы. Она крутится перед зеркалом так и эдак, вертит головой, осматривая себя со всех сторон, легонько подправляя кудри кончиками пальцев. Потом надевает на волосы тонкую сеточку и между делом изрекает:

— В том-то и весь ужас, что мы для них — подопытные кролики!

Мария рывком поднимается на локте.

— Сигне! Как я рада тебя видеть!

Черное кимоно склоняется над ней, и Мария чувствует прикосновение тяжелого тугого живота Сигне к своему, пустому, опавшему.

— А где малышка? — Сигне оглядывается.

— Да вон она.

Сигне подходит, наклоняется и рассматривает спящего ребенка.

— Ты не поверишь, как я обрадовалась, когда узнала, что у тебя все прошло хорошо. А какая она миленькая!

Всякий раз, когда хвалят ее малышку. Марию охватывает радость и гордость. Никогда прежде не испытывала она подобного чувства.

— Но она сильно теряет в весе.

— К счастью, вы здесь в хороших руках.

Мария откинулась на подушку и смотрит на Сигне. Волосы у нее отросли, но по-прежнему торчат в разные стороны. Лицо бледное. Она кажется здесь такой одинокой, чужой. Марии вдруг стало жаль ее. Ее подруга все еще там, в том тоскливом мире, где живут ожиданием родов.

Мария дотронулась до ее руки.

— Ну а как там, в нашем старом отделении?

— Завтра меня выписывают. Ребенок наконец набрал нужный вес, — говорит Сигне, шлепнув себя по животу. — Между прочим, Линду снова положили.

— Линду?

— Да. Ты как-нибудь соберись, сходи к ней, пока тебя не выписали.

— Обязательно схожу.

— А куда ты поедешь, когда выпишешься?

— В Ютландию. К родителям — пока буду в отпуске с малышкой.

Мария уже видит себя на палубе парома с плетеной корзиной в руках. В корзине спокойно спит ее ребенок. Дует ветер. По Большому Бельту бегут волны, отороченные белой пеной.

— А как у тебя отношения с матерью?

— Нормально, — отвечает Мария. — Вполне нормально. И с отцом тоже.

Сигне кивает. Пальцы ее нервно бегают вверх и вниз по кимоно. Ей хочется курить. Потом она говорит:

— Знаешь, одна мысль не дает мне покоя. Я часто думаю, почему так плохо складываются отношения между дочерью и матерью. Ты меня понимаешь? Оглянись вокруг. Правда ведь, что большинство женщин, которых мы здесь встречаем, с родителями в таких отношениях, что им друг на друга наплевать. При этом все ведь они рассчитывают, что со своими-то детьми у них все будет хорошо. Надо, конечно, надеяться…

— Вообще-то вряд ли они так уж в этом уверены.

— Есть у меня нехорошее подозрение, что все плохое достается нам по наследству и что, отделяясь от родителей, мы прихватываем его с собой.

Она теребит в руках кушак кимоно.

— А по-моему, — вполголоса говорит Мария, — некоторым просто трудно признаться, что у них с родителями хорошие отношения. Еще подумают, что ты маменькина дочка, а не самостоятельная личность.

— Нет, это наше время виновато в том, что молодые не ладят со стариками. Недооценивают роль старших. Их опыт. Нам это, видите ли, ни к чему. А в результате сплошные несчастья. Ну вот как ты себе представляешь, все эти женщины, что лежат здесь… — Сигне обвела взглядом палату, — …все эти женщины и их мужья, каково им будет, если нет у них поддержки, если не смогут они опереться на кого-то более опытного, кто действительно любит своих косолапых отпрысков? Любить — вот чему надо научиться. Этому мы учимся у своих родителей, и это умение передаем дальше своим детям. Не так это просто. — Она улыбается. — Слушай, а говорят, гренландцы очень чадолюбивы.

— Да, — отвечает Мария, тоже улыбаясь. — Так говорят.

— А что ты думаешь делать дальше? Вернешься в свой детский сад?

— Собственно, я хотела бы продолжать учиться. Мне, правда, уже двадцать восемь… но мне бы хотелось окончить педагогические курсы. А лучше всего, конечно, Педагогический институт, если удастся. И если это возможно при наличии ребенка.

— Твой друг тоже на педагога учится?

— Да. Мы даже подумывали о том, чтобы работать потом вместе в Гренландии.

Мария закинула руки за голову.

— Знаешь, Сигне, теперь я лучше понимаю то, что ты мне однажды сказала еще там, в патологическом отделении. Помнишь? Что когда появляются дети, мир сужается, но при этом становится более насыщенным. Я уже чувствую, что мой мир сузился, что он может вместить в себя только этого ребенка и ничего больше. И знаешь, что меня мучит — что раньше я таких вещей не понимала. И никогда особенно женщинам не сочувствовала. Меня гораздо больше интересовали мужчины. Теперь я впервые начинаю понимать других женщин.

— А помнишь Тенну? Вот бедняга…

День на исходе, и мрак зимней ночи просачивается в отделение, изгоняя свет.

Кузнецова жена прогуливается по палате со своим малышом. Обходит пеленальный стол, подходит к раковине, потом — вдоль ряда кроватей к окну. Вот она берет его ручку и целует.

— А ты как сюда попала? — спрашивает ее Мария.

— Понимаешь, у нас трое ребятишек, и нам ужасно хотелось еще одного, но у меня случилось подряд два выкидыша. Я прямо с ума сходила. Вот и направили меня в больницу. И здесь мне помогли с нашим младшеньким.

Она влюбленно смотрит на своего крепыша.

— Мне прямо кажется, что это они мне его подарили.

— Вас так много, а как у вас с жильем?

— У нас трехкомнатная квартира.

— И вы сможете там поместиться — шесть человек?

— Ну и что! Конечно, поместимся. А вообще-то родители мужа живут поблизости, и двое старших почти все время у них. Там и обедают, и делают уроки, и ночуют. Так что никаких проблем с нашими чертенятами у нас нет. И с этим тоже не будет.

Она идет к пеленальному столу. У нее мощные икры и круглые ягодицы заметно выступают под больничной рубашкой. Каштановые волосы рассыпались по плечам.

Сияющими глазами смотрит она на своего сына, который барахтается на синтетической подстилке.

Входная дверь почти не закрывается. Посетители валом валят.

Часы посещения в послеродовом отделении всякий раз превращаются в народное гулянье. Когда это происходит дома, это очень утомительно. Здесь же наоборот: нет надобности убирать и заботиться о еде и питье для гостей. Здесь существуют правила внутреннего распорядка, они служат женщинам надежной защитой.

Интересно смотреть на посетителей. Будто заглядываешь в чужую жизнь. И до чего же мужья и жены схожи между собой. Просто удивительно. Коротенькие, коренастые женщины, например, явно предпочитают коротеньких и коренастых мужчин. Рыбак рыбака видит издалека. Пожалуй, этот закон действует даже в большей степени, чем представлялось Марии. Но самое поразительное, что, стоит взглянуть на супругов, когда они вместе, сразу видно, к какому кругу принадлежит эта семья. Классовые различия, которые нивелируются в больничной обстановке, немедленно проявляются с приходом мужей.

Социальная принадлежность супружеских пар легко определяется по одежде мужа, по его лицу, зубам и рукам, по цветам и подаркам, по манере говорить.

Рабочий ли класс, среднее сословие или высший класс — мать и дитя могут удостоверить свой статус только с появлением отца.

Господин Хольм получил от персонала разрешение привести на короткое время двух дочек — восьми и шести лет. И вот они, только что подстриженные и гладенько причесанные, в голубых, аккуратно застегнутых пальтишках, стоят у изножья материнской кровати. Их разбирает любопытство, и они все пытаются приблизиться к своей маленькой сестричке, но всякий раз команды матери приковывают их к месту.

— Не лезь! Не трогай ее! Не кашляй в кроватку! Оставь ее в покое и вытри нос!

И они стоят тихо, как мышки, прижавшись друг к другу и едва осмеливаясь дышать.

Соседку Марии, тощую парикмахершу, пришла навестить ее мать. Они оживленно перешептываются.

Мать вдруг неосторожно повышает голос:

— Ну, может, теперь вы все-таки поженитесь?

— Мама! — Парикмахерша испуганно оглядывается по сторонам.

Вокруг кровати пакистанки собралось живописное общество. У мужчин на лоб падают темные волосы. На одном из них канареечно-желтая рубашка, на другом — ярко-красная, на третьем — голубая. Пожилая, одетая в черное женщина осторожно держит на руках новорожденную, баюкает ее.

Спиной к пакистанской семье и вообще ко всем в палате сидит муж Сидениус.

Он взял было ребенка, немножко подержал и положил обратно. Он смотрит на жену. А она смотрит в потолок. Оба молчат.

Эва, привалившись к спинке Марииной кровати, держит на руках свою племянницу, завернутую в клетчатое одеяльце.

Она легонько дует ей в закрытые глазки и видит, как вздрагивают реснички. Она насвистывает какую-то мелодию, и ребенок явно реагирует на звук. Она дает малышке указательный палец и чувствует ее слабенькую хватку на верхней фаланге пальца.

Девочка явно устала, но все органы чувств у нее функционируют нормально.

— Тебе не кажется, что она желтеет? — спрашивает Мария. — Меня это очень беспокоит.

— Да не волнуйся ты. Вот увидишь, через пару дней она придет в норму.

Эва гладит малышку по головке. Но что она понимает в таких делах!

— Представляешь, наша женская группа начала действовать, — оживившись, громко заговорила Эва. — Нас уже шестеро! Безработная с фабрики королевского фарфора, две девушки из Кристиании, медсестра и одна студентка. Это так здорово! Каждый четверг вечером мы встречаемся у кого-нибудь из нас. Может, и ты к нам придешь — когда тебя выпишут?

Но Мария ее не слушает.

— Ты не пошлешь телеграмму Захариасу — сразу же, как выйдешь отсюда, ладно? Вот у меня текст. Он живет в отеле в Хольстейнсборге. Тут и адрес.

Какое облегчение — посетители наконец удалились.

Маленький сиротка-мулат лежит на спине и недовольно кряхтит. Нет для него переполненной молоком груди. Он беспокойно машет ручками. Ротик жалостно кривится, но в глазах слез нет. Просто он хочет, чтобы кто-то взял его и приложил к груди.

Фру Хольм, широко расставив ноги, стоит возле него.

— Потаскушка! Ей надо вообще запретить производить на свет детей!

И она заковыляла к своей кровати.

— Ох, у меня такой ужасный геморрой!

— Я думаю, вам нужно показаться врачу, фру Хольм, — говорит медсестра.

— Да-да, — скорбно кивает фру Хольм. — Вы не перепеленаете мою малютку? — говорит она. — Она снова напачкала, а я уже не в состоянии!

Двумя длинными рядами, освещенные лишь светом настольных лампочек, сидят или лежат женщины в белых больничных рубашках. Одна поднимает голову и кивает вечерней медсестре. Другая возится с молокоотсосом. Третья погасила лампу и улеглась спать. Четвертая кормит младенца. Пятая и шестая любуются своими чадами, барахтающимися на одеяле. Седьмая читает еженедельник. Восьмая сидит у девятой на кровати, между ними идет доверительная беседа.

Палата — как фонарь в ночи. Золотистый, колышущийся.

Фру Мархен Хольм намерена сообщить Миккельсен что-то ужасно важное. Она обращается к ней через голову Конни, будто той вообще не существует. Но Конни это ничуть не смущает. Ей и невдомек, что можно было бы протестовать, что вообще можно кому-то что-то запрещать или разрешать.

Она просто живет. Живет, как трава растет. Лежа здесь со своей новорожденной дочкой, вдыхая ее аромат, она испытывает какое-то неосознанное чувство благоденствия. Она не задумывается, почему ей так хорошо и уютно. Просто так оно есть, вот и все.

Когда ее выпишут, она вернется к своим родителям, к сестре и младшему братишке. Отец с матерью со всем справятся. Как обычно, без сантиментов.

— Так вот, у себя на вилле в Биркерёде, — продолжает фру Хольм, — я занималась хозяйством, вела дом, убирала комнаты у девочек. Но по большому счету этого все-таки недостаточно, так ведь? Вот я и подумала, что, если у нас родится еще малыш, тогда у меня всегда будет чем занять себя. Мы задумали мальчика. И когда родилась девочка, я так прямо и сказала акушерке: я хочу ее обменять! Это не мой ребенок.

С полуночи и до шести утра все детские кроватки стоят в ряд в коридоре, и лишь самых слабеньких и только что родившихся завозят в дежурку. Над изголовьем у них натянуты пеленки, чтобы свет от торшера не резал глазки.

Ночная сестра разговаривает по телефону, на столе перед ней дымится чашка с кофе. Молоденькая долгоногая нянечка меняет пеленку маленькой пакистанке.

Какая тишина в коридоре! Мария медленно идет от кроватки к кроватке, заглядывая в каждую. Вот лежит длиннолицый ребенок с розовыми щечками и светлыми бровями. А этот великан лежит на животе, кулачки по обе стороны покрытой пушком головки. А дальше знакомый ей сиротка-мулат с красивыми пухлыми губками на светло-коричневом лице.

Дыхание их совершенно беззвучно, но все-таки заметно, что они дышат. Они отдыхают в безмятежном сне, уносимые волнами своих таинственных, неведомых нам, младенческих сновидений.

Все эти дети рождены за последние пять-шесть суток. И у всех значительные серьезные личики новорожденных.

Вот они лежат здесь — крошечные, хрупкие, — целиком во власти взрослого мира, где им отныне предстоит жить.

А лет через тридцать именно им придется держать штурвал общественной жизни.

Матери положили на красные и синие клетчатые одеяльца маленькие записочки. На одной: «Попка воспалена», на другой: «Разбудите, пожалуйста, мою маму в 2 часа, она сама будет меня кормить». У маленького великана с пушистыми волосиками английской булавкой приколот листочек бумаги со следующим текстом: «Спасибо, никакого прикорма не нужно, будьте добры взять в холодильнике мое грудное молоко».

Но вот Мария услышала знакомый звук. Это ее малютка, скулит, бедненькая. Она бы различила голос своей дочки среди любых звуков. Как и каждая мать. Антенны всегда настроены на нужную волну.

Надо все это получше запомнить, думает Мария. В Париже-то я, может, и побываю еще раз. А вот это — это не повторится никогда.

Что за черт! Кто-то теребит ее за плечо. Кругом кромешная тьма. Все спят. Кто же это?

Она садится в постели. Голова тяжелая. Между ногами, чувствует, слиплось.

— Ты оставила записочку, чтобы тебя разбудили, — шепчет черная тень. — Хотела сама покормить свою малышку. Ты не раздумала?

Так странно слышать этот шепот.

Мария смотрит на свои часики. Два часа. Все правильно. Она хотела сама покормить дочку.

Она сбросила ноги с кровати, нащупала на холодном полу босоножки, на спинке стула — халат. Потом осторожно прошла следом за нянечкой мимо спящих, укрывшись под одеялами, женщин.

В коридоре большое оживление. Вот уж чего Мария никак не ожидала. Даже если до нее и доносились иногда по ночам неясные звуки, подобные отдаленному зову с противоположного берега, ей никогда не приходило в голову, что в коридоре идет такая бурная жизнь.

Большинство детей не спят и явно голодны. Они ворочаются в своих кроватках, размахивают ручками, чмокают, хнычут. Двое плачут. Миккельсеновский «поросенок» Робин вопит громче всех.

Ночная сестра снует от ребенка к ребенку, меняет пеленки, простынки, сует бутылочки с молоком, с подслащенной водой и следит, чтобы они вовремя отрыгнули воздух.

— Послушай, — говорит Марии молоденькая нянечка. — Пошла бы ты с ребенком в гостиную. Там тебе никто не будет мешать.

Она нашла нужную кроватку и прикатила ее в темную комнату, где слегка пахло табачным дымом. Они не стали зажигать свет, удовольствовавшись тем, что падал из коридора в раскрытую дверь.

Мария опустилась на низенький диван, расстегнула рубашку и прижала к себе маленький сверточек.

— Ну, давай соси, малышка.

Но малышка не желает открывать рот. Она отворачивает головку, словно умоляя не беспокоить ее в такой поздний час.

Нянечка черным призраком маячит на фоне освещенной двери.

Мария нервничает.

— Ты не поможешь мне? — шепчет она.

Призрак присаживается на диван и холодной неопытной рукой берет грудь Марии. Другой рукой она пытается придержать головку ребенка. Но ребенок не хочет просыпаться, хоть ты тресни! Не хочет брать грудь. Вообще ничего не хочет!

Была бы здесь ночная сестра, думает Мария, уж она-то знает, что надо делать. Но у нее и без меня забот полон рот. Неудобно ее отрывать.

— Крошечка моя!

Ребенок делает слабое движение протеста. Мария не знает, как ей быть. А нянечке, видимо, все это уже надоело.

Мария качает головой.

— Бесполезно. Идем, у тебя есть другие дела.

Они поднялись одновременно. Мария положила ребенка в кроватку и повезла на место.

Ночная сестра даст ей чего-нибудь. Сладкой водички или прикорма. Не оставят же ребенка голодным.

И Мария тихонько крадется в темноте к своей кровати.

 

12 января, воскресенье

Небо темно-серое. Пока убираются постели и моются полы, пациентки лежат с градусниками во рту.

У Марии сегодня день невезенья. Для начала она уронила на пол градусник. Пришлось медсестре сметать в совок пляшущие серебристые шарики ртути. Затем она ухитрилась сунуть новый градусник в чашку с чаем, так что он показал 42°.

Уже с самого утра было видно, что Миккельсен воскресла. Да еще как! Едва проснувшись, она начала носиться по комнате. От раковины к шкафу с бельем, мимо пеленального стола к окну. Походка у нее моряцкая. Из-за давней травмы бедра она переваливается на ходу с боку на бок. Она хватает своего мальчика, резко отстраняет его от себя, так что у него головка дергается, потом страстно целует прямо в губки. Поросенок! Мамин маленький поросеночек!

Персонал доволен. Они восхищаются жизненной активностью Миккельсен.

А Миккельсен одалживает у них большую коробку с бигуди, похожую на огромный ларец для драгоценностей, выстланный красным атласом. Стоя над раковиной, она заботливо накручивает прядь за прядью на сантиметровой толщины металлические цилиндрики.

Она смакует предположительные имена своего сыночка: Рольф Миккельсен. Робин Миккельсен — какое лучше звучит? В конце концов, можно бы назвать его и Рене.

Дети взвешены, умыты, перепеленуты. Дочка Марии сбавила вес до 2260 граммов. Медсестра посмотрела на нее долгим взглядом и сказала, что необходимо заставить ее поесть, хочет она того или нет. Она явно желтеет.

Мария и сама это видит. Развивается желтуха. Девочка похожа на индианочку — золотистая, тоненькая, длинненькая.

Медсестра придвинула стул к кровати Марии, взяла бутылочку со сцеженным молоком и уселась поудобнее с ребенком на руках. Мария лежит на боку, запустив руку в волосы, и наблюдает за ними. Девочка давно уже не открывала глазки. Она все время спит и ничего не хочет, даже есть.

Мария не знает, что и думать.

По прошествии четверти часа ребенок сумел высосать не более 20 граммов молока, и медсестра сказала:

— Я посоветуюсь насчет нее с одной моей коллегой.

20 граммов? Столько же, кажется, весит письмо, отправляемое авиапочтой.

А вдруг она так вот полежит-полежит и умрет? Мария вся похолодела. Ребенок, который с таким трудом благополучно преодолел все препятствия и появился на свет, не может же он ни с того ни с сего отдать Богу душу уже здесь, в послеродовом отделении!

Медсестра подходит к кровати пакистанки. Малышка, как обычно, с плачем откидывает назад головку, отказываясь сосать молоко из бутылочки.

Медсестра протягивает руку.

— Дайте-ка я посмотрю бутылочку.

Пакистанка подает ей бутылочку.

— Нет, такого я еще не видала! В соске же нет дырки.

Миккельсен перед зеркалом снимает бигуди и укладывает их обратно в красивую коробку. Она такая низенькая, что видит в зеркале только свою макушку.

Переваливаясь, она подходит к тумбочке, вынимает лак для волос и обрызгивает свою прическу. Потом садится на кровать и покрывает лаком ногти на ногах. Растопырив пальцы, она говорит своему сокровищу:

— Ну-ка, поросенок, хватит орать.

«Поросенок» вопит громче всех в палате. И Миккельсен этим гордится. У парня есть характер, ничего не скажешь.

Удобно устроившись, положив под спину большую подушку, она достает из ящика губную помаду и проворно, опытной рукой обводит рот яркой блестящей краской.

Потом она сжимает губы, заложив между ними бумажную салфетку, и одновременно подталкивает ногой детскую кроватку, пытаясь заставить своего «поросеночка» помолчать.

После всего этого, довольная, при полном параде, она в счастливом ожидании откидывается снова на подушку и оглядывает палату.

Воскресенье для рожениц — праздничный день. Двери поминутно открываются, и гости вваливаются в палаты с цветами, с подарками, то тут, то там сверкают фотовспышки и слышатся смех, шутки.

Тощий мужчина с лошадиным лицом вступает в палату. На нем коричневый свитер с белыми зигзагами, коричневые брюки и огромные коричневые башмаки.

Он обнимает Миккельсен, и она поднимается с кровати. Своей коротенькой тощей рукой она обхватывает его угловатые бедра, а он кладет мосластую руку ей на плечи. И они направляются к двери, не в ногу, толкаясь друг о друга, как корабль о причал.

Он наклоняет свое лошадиное лицо и смотрит ей в глаза, и вскоре в уголке уютной гостиной ярко накрашенные губы сливаются с его узкогубым ртом.

Разговоры, восклицания и смех не умолкают в палате № 1. Гости плотным кольцом окружают каждую женщину. И болтают, болтают, не закрывая рта.

Но больше всего гостей, конечно, у Мархен Хольм.

Четырнадцатилетняя родственница с материнской стороны, взглянув на ребенка, поворачивается на каблуках и рассеянно смотрит в окно. Подруга с толстой шеей и толстыми руками, в сшитом на заказ коричневом пальто, кидается на бессловесную новорожденную, поминутно взвизгивает, вскрикивает и от избытка чувств чуть не приплясывает на больничном полу.

Мать и свекровь, обе в черном каракуле, склонив голову набок, с умилением смотрят на душку Мархен, тихонько вздыхают и приговаривают:

— Нет, она просто восхитительна!

А господин Хольм стоит в сторонке, смущенно прижавшись к батарее и время от времени поправляя галстук.

Душка Мархен просто завалена подарками. Розовая и голубая шелковая бумага валяется под кроватью. Большой резиновый слон с бантом на шее надут и установлен на подоконнике рядом с бесконечными букетами.

Маленький Робин Миккельсен весь извертелся в своей кроватке. Родители покинули его. Мария наклоняется над ним и дает ему соску. Маленькие сморщенные ручки яростно молотят воздух. Соска — первый суррогат в его жизни, позже их будет еще очень много.

Кузнецова жена просияла и отложила вязанье.

В дверях показался ее муж. Среднего роста, крепко сбитый, в синем дождевике, с зонтиком под мышкой. Лицо у него широкое, волосы коротко острижены. Она встает с кровати и протягивает к нему руки. Он вешает зонтик на батарею, ущипнув по дороге жену за ягодицу. Она бьет его по пальцам. Тогда он хватает ее и влепляет влажный поцелуй в ее жаркий рот.

У маленькой Конни гостей нет. Она поднесла еженедельник к самому лицу и с интересом изучает объявление на последней странице, но при этом краем глаза наблюдает за Мархен Хольм и ее посетителями.

Всего за 7.50 в неделю Вы можете изучить английский язык.

О, это как раз то, что нужно.

Многим и многим предпринимателям требуются работники со знанием английского языка. Если Вы хотите больше знать по своей специальности или о своем хобби, лучшая специальная литература почти всегда на английском. Есть единственный язык, на котором можно объясниться почти в любой стране. Этот язык — английский. Напишите нам, и мы вышлем Вам нашу брошюру «Изучение английского по современной методике». Бесплатно, без почтового сбора и без всяких обязательств с Вашей стороны.

Во всяком случае, стоит попробовать, думает она. Что-то надо делать. Ведь у меня теперь ребенок.

Медсестра стоит у Марииной кровати.

— Я посоветовалась, и мы думаем, что, пожалуй, лучше положить твоего ребенка в отделение для новорожденных.

У Марии комок стал в горле.

— Она становится пассивной. И за желтухой нужен контроль. Мы могли бы и сами справиться, но у нас здесь не хватает персонала.

Все поплыло у Марии перед глазами. Она смотрит на крошечную неподвижную фигурку в кроватке. Как ее положили, так она там и лежит.

Мария чувствует, что все в палате уставились на нее. Все гости фру Хольм замолкли, обернулись и смотрят на нее.

— Что, прямо сейчас, да? — шепчет Мария.

Медсестра, наклонившись, толкает кроватку. Мария шагает рядом, стараясь не отставать, — в своем белом мятом халате, белых гольфах и белых пластмассовых босоножках. Они входят в лифт. Там ледяной холод. Спускаются вниз, выходят в длинный, выкрашенный белой краской подземный переход, который тянется подо всей клиникой. Они поворачивают налево, долго идут, потом поворачивают направо, навстречу им попадается каталка, они доходят снова до лифта, поднимаются на два этажа. Это то самое здание, где Мария лежала в патологии и в родильном отделении. Она знает его вдоль и поперек.

Выйдя на лестничную клетку, они оказываются перед широкой дверью, на которой написано «Отделение для новорожденных. Посторонним вход воспрещен». Они входят и тут же останавливаются в маленьком уютном коридорчике с низким потолком. По одну сторону кухня, где крупная полная женщина моет бутылочки, по другую — две узкие застекленные двери. Видно, что за одной из них комната, где стоят детские кроватки, за другой — комната с кувезами.

Мария и медсестра стоят перед незнакомым человеком.

— У нас здесь малышка трех дней от роду, обезвоженная и с высоким билирубином.

— Понятно. Мы ею займемся.

И ребенка забирают. Дверь за ним закрывается. Через минуту Мария получает листок бумаги, на котором напечатано на восковке:

Фру… дальше шариковой ручкой вписано Нансен. Ваш ребенок помещен в отд. ГН под номером ГН 29 — цифра тоже вписана от руки. Детей можно навещать ежедневно 11.30–12.00. Кроме того, разрешается одноразовое посещение родственников в первой половине часа, отведенного для посещений. Справки по телефону можно получить от 3.00 до 20.00. С уваж…

Там написано «Фру Нансен». Ее-то фамилия Хансен. Но какое это имеет значение? Медсестра дала понять, что им пора возвращаться, здесь им больше делать нечего. Мария подтянула гольфы, и они молча, словно две тени, двинулись по бесконечному белому туннелю обратно в послеродовое отделение.

Мария все твердит себе, что так даже лучше. Слишком велика ответственность.

Но при этом она не может отделаться от мысли, что в кармане у нее свидетельство о смерти.

Опустив голову, Мария бесцельно слоняется по отделению в своем мятом белом халате и белых босоножках. Как ужасно болят ребра! Больше, чем раньше.

То и дело щелкают дверцы холодильников. Монотонно жужжат молокоотсосы. На этом фоне особенно звонко и весело звякает стеклянная посуда.

Держась за стену, в гостиную вползает съежившаяся под синим халатом пациентка — видимо, после кесарева сечения.

Двери во многих палатах распахнуты. Послеродовое отделение вдруг представилось Марии судном, которое сильно накренилось и вот-вот опрокинется. Оно вдруг утратило для нее все свое очарование.

Теперь она видит лишь все тех же, уже порядком ей наскучивших мамаш, все в тех же неизменных позах, все с теми же детьми на руках.

Мария чувствует, что дошла до точки. Клубы табачного дыма поднимаются над кабинами туалета, как условные сигналы. Она идет в душевую — а чем еще ей занять себя?

От теплой воды раскрылись затворы в груди, и слабая белая струйка молока потекла по коже. Мария вытерлась белым полотенцем. Надела чистую рубашку. Хотя кому все это нужно?

Вечерняя медсестра, которая сказала Марии, что она похожа на сбежавшую из психушки, помогает ей справиться с молокоотсосом и показывает, как подписать пластмассовую бутылочку — фамилия, номер и число, — после чего бутылочку надо поставить в холодильник.

Затем медсестра направляется к кровати фру Хольм.

— Повернитесь, пожалуйста, ко мне спиной.

Фру Хольм как раз читает рецепт теста для запекания омаров. Пшеничная мука, растительное масло, вода, дрожжи, взбитые белки с солью и перцем. На одну пачку омаров вполне достаточно теста из ста граммов муки. Она откладывает журнал «Блюда для гостей», поворачивается на бок и заголяет свою нежно-розовую заднюю часть.

— Но у вас же нет никакого геморроя!

— Как это «нет»?

Фру Хольм рывком вскакивает на кровати, бросая разъяренный взгляд вслед медсестре, но та уже закрыла за собой дверь.

Испания переживает волну забастовок на ряде крупных предприятий, несмотря на сильное противодействие властей. Взгляд Марии скользит по страницам газеты. Она прочитывает заголовки и первые две строчки из каждой статьи, пропуская слова мимо сознания, не вникая в то, что там написано.

Член фолькетинга Ларс Эмиль Йохансен стал абсолютным победителем на выборах в Гренландии. Он единственный из четырех кандидатов после подсчета голосов с уверенностью…

Что-то скажет Захариас, узнав, что стал отцом? Одному Богу известно, имеет ли это для него какое-нибудь значение. Может быть, лучше им сразу же поселиться вместе? Найти какую-то коммуну, где можно было бы жить. Теперь она уже не уверена, что сумеет одна справиться с новыми заботами.

Воскресная распродажа. Продаются два абиссинских котенка (пол женск.). Прекрасная родословная. Обращаться по телефону…

Неужели из ее ребенка когда-нибудь получится человек?

Авиация США ведет бомбардировки в Южном Вьетнаме. (Сайгон. Агентство «Рейтер».) В прошлую пятницу южновьетнамские освободительные силы уничтожили более 5 миллионов литров горючего на нефтехранилище близ города Плейку. В пятницу около часу дня подверглась ограблению бутербродная на Нёрреброгаде, 153, двум официанткам пригрозили ножом…

Мария стоит в коридоре перед темным окном. Положив руки на широкий подоконник, она рассеянно смотрит вниз на смутные очертания невысоких зданий. Из гостиной слышится какая-то болтовня по телевизору.

— Послушай, Мария, тебе надо бы сходить в детское отделение и отнести молочка твоему ребеночку.

Мария резко оборачивается. Это вечерняя дежурная.

— Можно, да?

— Ну конечно. Ты сама найдешь дорогу?

Мария кивает. Лезет в холодильник, достает свою малюсенькую бутылочку с фамилией, номером и числом, опускает ее в карман, где лежит «квитанция» на ее ребенка, подтягивает гольфы и входит в холоднющий лифт.

Длинный белый туннель уходит куда-то в бесконечность, становясь все уже и уже, и где-то совсем уже вдалеке кончается маленьким черным пятнышком. Прямо кротовый ход. А как здесь пусто! Мария ощущает чей-то сверлящий взгляд у себя на затылке, круто оборачивается, сжимая в кармане бутылочку. Никого! Это страх холодными глазами впивается ей в спину.

Время от времени то вправо, то влево отходят боковые ходы. На стене указаны номера — код, который надо знать, чтобы не заблудиться.

Впереди нее санитар, насвистывая, везет пустую каталку. С каталки свешивается мятое постельное белье. Санитар идет гораздо быстрее, и свист его затихает — как если бы на проигрывателе постепенно приглушали звук.

Руки и ноги у Марии мерзнут. Она потуже затягивает пояс своего белого халата, стараясь сохранить остатки внутреннего тепла.

И вот она в по-вечернему тихом отделении для новорожденных. Малыши спят в своих кроватках и кувезах. Полумрак. Сквозь стекло она видит неясные контуры проскользнувших мимо двух фигур в белом.

В руке у нее бутылочка с пятьюдесятью граммами желтоватого сцеженного молока, которую она неуверенно держит перед собой.

У вечерней медсестры бледное овальное лицо, белые зубы, светлые волосы и голубые глаза. Она очень тоненькая и ростом поменьше Марии.

— Вы хотите повидать своего ребенка?

— Ну конечно!

— А какой у него номер?

— Двадцать девять.

Медсестра исчезла в низенькой уютной комнате, где детишки спят в кроватках, и вскоре вынесла в коридор под холодный электрический свет маленький белый сверток.

Мария принимает ребенка в объятия. Он ничего не весит. Кажется, в руках у нее трепещущий птенчик.

Полная тишина. Ничто не шелохнется.

Мария смотрит, не отрываясь, на крошечное темноволосое существо. Неужели из тебя когда-нибудь вырастет настоящий человек? Выйдешь ли ты отсюда живой?

Девочка открыла глазки и смотрит на нее.

Мария целует ее ротик. Кончиками пальцев легонько касается ее лица и волосиков, словно читая книгу по методу Брайля.

Потом она возвращается по длинному белому кротовому ходу. И думает о Тенне. О Тенне, которая приносила полноценное темно-желтое молоко своему малышу, лежавшему здесь в кувезе. Маленькому человечку, ножки которого доходили только до щиколоток. Его перевели в больницу на Фуглебаккен, поближе к дому родителей.

Сколько же раз проходила Тенна по этой белой трубе и утром, и вечером, чтобы самой поухаживать за своим несчастным ребенком!

Если она могла, так уж мне-то грех жаловаться, думает Мария, а слезы так и бегут по щекам.

Ночи в больнице — мерцающий черно-белый негатив. И так одиноко чувствуешь себя, несмотря на спящих кругом женщин.

Мария лежит, подложив руки под голову и уставясь в черный потолок.

Потом натягивает на голову одеяло и разражается слезами. Она плачет совсем беззвучно, чтобы не разбудить соседок. Она плачет, и плачет, и плачет, изливая слезы в мягкую белую ткань пододеяльника.

Раньше ее ребенок плавал во всех этих чертовых водах, а теперь пожалуйста — обезвоженность.

Чего только она от меня не натерпелась, бедное создание!

Похоже, сегодня ночью упали строительное леса, рухнули и рассыпались стены. Прорвалась плотина, и вырвались наружу мучительное напряжение и страхи, терзавшие ее последний месяц.

Здесь, в укрытии, под одеялом, в ночь с воскресенья на понедельник пали все оборонительные сооружения.

 

13 января, понедельник

Утром старшая сестра, как обычно, переходит от кровати к кровати и разговаривает с каждой пациенткой. Сегодня она в красных гольфах.

Что случилось? Кузнецова жена, крепкая цветущая женщина, и вдруг вся в слезах.

— Ну-ка, давай я посмотрю, — говорит старшая сестра. Кузнецова жена встает с постели, расстегивает рубашку, обнажая массивные, в коричневых пятнах груди, набухшие и горячие. Из правой и из левой каплями бежит молоко и стекает вниз по крепкому телу.

Кузнецова жена утирает нос тыльной стороной руки, а сестра тем временем ощупывает у нее подмышки.

— Ну уж с молоком-то у тебя полный порядок. Ты могла бы накормить целое отделение.

— Да, а мне так больно, так больно, и у меня такие схватки каждый раз, как я его кормлю, прямо хоть на стенку лезь!

— Я принесу тебе лекарство, — говорит сестра. — Не расстраивайся, мы тебе поможем.

Чуть позже она подходит к Марии.

— Ну а как дела у тебя?

Какой у нее мягкий и глубокий голос.

А Мария не может вымолвить ни слова и только моргает.

Старшая сестра смотрит на нее спокойно и улыбчиво.

— Может, ты хотела бы в палату поменьше?

— Нет, — шепчет Мария с несчастным видом. — Лучше я останусь здесь.

— Ты не должна так падать духом. Ничего нет страшного в том, что твой ребенок в отделении для новорожденных. Ну, покормят они ее несколько дней через зонд, потом перейдут к кормлению из бутылочки, и тогда ты получишь ее обратно. Мы могли бы справиться с этим и здесь, но такое крошечное существо требует, чтобы кто-то занимался только ею. А там, в отделении для новорожденных, она получает профессиональную помощь, которая ей необходима.

— Но я боюсь ходить туда и смотреть на нее, — чуть не плачет Мария. — Мне страшно подумать, какой у нее вид со всеми этими зондами и трубками…

— Ну так пусть ее навещает твоя сестра. Она же все равно бывает здесь каждый день!

Высокая красивая женщина улыбается. Она, видно, не сомневается, что ребенка надо навещать. Но она не отмела предположения Марии о том, что девочка лежит там вся в зондах и трубках и что это выглядит чудовищно! Наверное, до нее все-таки не доходит, какой это ужас для матери.

— Прежде всего ты должна решить, как лучше для тебя самой. Можешь, например, днем уходить в город и возвращаться только ночевать — если, конечно, захочешь.

Как это было бы здорово! Но законно ли это? Мария вопросительно смотрит на сестру.

— А если ты предпочтешь сейчас выписаться, то, когда твой ребенок наберет пять фунтов, мы примем тебя снова и поможем тебе войти в нормальный ритм.

Ну и ну! Подумать только! Такое огромное заведение — и столько заботы и внимания к каждому отдельному пациенту. Просто в голове не умещается!

— Так что решай, — говорит старшая сестра, а сама уже повернулась к следующей кровати. — Кстати, сегодня у тебя пятый день. А четвертый и пятый дни довольно трудные, в эти дни у женщин часто падает настроение. Это пройдет. И не забудь, на осмотр тебе не сегодня, а завтра.

Можно ли относиться ко всему так спокойно? Так невозмутимо? Переходя от кровати к кровати, разрешать все проблемы. Но, наверное, такой она и должна быть. Только тогда и можно приносить людям пользу.

И едва за старшей сестрой закрылась дверь, как Марию замучило раскаяние. Да как же не стыдно ей было признаться, что она боится увидеть свою собственную дочку?!

Конечно, она пойдет ее навестить.

У нее хватит мужества, что бы там ни было…

За десять минут до половины двенадцатого Мария отправилась в отделение для новорожденных с пластмассовой бутылочкой, в которой было семьдесят пять граммов сцеженного грудного молока.

На «квитанции» указано, что ребенка можно повидать от 11.30 до 12.00, и важно было не потерять ни одной драгоценной минуты.

Она нащупала в кармане заветный листок бумаги и сжала его в кулаке. Как номерок из гардероба, который дает тебе уверенность в том, что твое пальто будет тебе выдано.

В белом туннеле тянет сквознячком. Звуки отдаются, как в пустой бочке. Холодный голубоватый свет падает с потолка на одинокую фигурку, неслышно, точно призрак, скользящую по серому цементному полу.

Этим длинным туннелем идут и идут женщины, которых разлучили с их детьми, потому что крошки по той или иной причине нуждаются в особом наблюдении.

Они идут из послеродового отделения в отделение для новорожденных и обратно. Они идут подземным переходом, потому что здесь все-таки теплее, чем на улице, где дуют пронзительные январские ветры.

Они идут, усталые, съежившиеся в своих домашних халатах. Фигуры их неуклюжи и животы все еще слишком большие. Они несчастны и растерянны. Испытания они не выдержали. Дети у них не такие, как надо. Да и сами они, видно, не лучше. Они потерпели поражение. И чувствуют свое полное ничтожество.

Постоянный страх за ребенка леденит им сердца.

Мария заходит в лифт, поднимается наверх и снова оказывается в маленьком отделении для новорожденных.

В оранжерее, в теплице, где выхаживают новорожденных.

Дверь в кухню распахнута, и видно, как крупная полная женщина вытирает тряпкой руки и устанавливает бутылочки в висячий шкафчик.

Мария робко подходит к двери и заглядывает сквозь узкое окошко в таинственное царство кувезов.

Она видит, как молодые врачи в белых брюках и белых футболках кружат, будто блуждая по незнакомой местности. Им бы еще пробковые шлемы — прямо исследователи земель в далеких тропических широтах. Они двигаются взад и вперед в парной атмосфере этой теплицы, оберегая чуть проклюнувшиеся ростки новой жизни. Она видит семь-восемь плексигласовых колпаков, опутанных сетью проводов, — это и есть кувезы — и разнообразную современную аппаратуру.

Над каждым кувезом маленький металлический ящичек с ручкой и кнопками и темно-зеленым экраном, где мигают и пляшут светлые точки и черточки.

Слышится бульканье воды — словно бьет из-под земли ключ. Мария как бы вернулась в ту теплую болотную первобытную среду, откуда когда-то вышел человек.

Поршни ходят вверх и вниз. Тихо тикают часы. Из кувезов слышится детский писк. Непрерывное жужжание служит как бы фоном для всех остальных звуков.

А кругом джунгли, настоящие джунгли — сплетение зеленых ветвей и листвы.

А под прозрачными колпаками в многоцветном освещении — крохотные фигурки: древнее ацтекское золото, создание искуснейших мастеров.

Но нет. Это всего лишь будни отделения для новорожденных. И нет здесь никакой мистики, никакой алхимии. И джунгли — просто путаница разноцветных проводов, трубок, капельниц, которые отбрасывают сплетение теней на стены и потолок.

А в кувезах в ярком свете лежат дети, которых материнский организм слишком рано вытолкнул из себя. То ли потому, что был не в состоянии их удержать, то ли потому, что климат там стал для них неблагоприятен.

Других же в последний момент освободили от гибельной хватки материнского организма с помощью кесарева сечения.

Кое у кого из них вес ниже 1000 граммов, которые вообще-то принято считать границей между выкидышем и новорожденным.

Так и лежат они — зимние дети — в механической утробе из стекла и стали. Присужденные к выживанию.

Красные и зеленые или прозрачные трубки подают питание через ноздри в желудок или через кожу в кровеносные сосуды.

Так выкармливают недоношенных и детей с теми или иными дефектами. Детей с явными или не явными врожденными недостатками. Детей, с которыми случилось несчастье в процессе ли беременности, во время или после родов.

Вот у этого менингит и слишком нежная светло-розовая кожа. А у того не в порядке сердечный клапан и кожа почти синяя. Лежит тут и ребенок, которому сломали ручку во время сложного кесарева сечения, а вон там — плод любви наркоманов.

Некоторым делают переливание крови, к кому-то подключен аппарат искусственного дыхания. Кого-то держат в кислороде или в ярком свете с повязкой на глазах. У кого-то непрерывная дрожь. Кто-то едва не задохнулся в матке.

А вот везут нового пациента. Ребенок только-только родился. Жизнь его висит на волоске. Первый день — самый критический к жизни человека. Именно в первый день наибольшая опасность умереть.

— Звонит отец маленького Лукаса.

— О Боже, что же я ему скажу?

— Скажи все как есть.

Молодые врачи сидят на высоких табуретках, наблюдая сквозь стекло за пациентами. Они переговариваются, жестикулируют, улыбаются.

Слушают, между прочим, и обзор новостей по радио, слегка приглушив звук.

Медсестра с бесконечной осторожностью носит на руках оперированного пациента. У мальчика водянка головы. Он настоящее чудовище, какие встречаются лишь в сказках с привидениями. Шея забинтована. Толстый язык торчит между кроваво-красными губами. В уголках рта пузыри слюны.

Медсестра носит его между кувезами, целует его бледную ручку и заглядывает ему в глаза. А глазки у него хорошие, ясные и смотрят ответно в ее глаза. Этот ребенок постарше остальных. Он лежит здесь уже не одну неделю, и его уже много раз оперировали.

Медсестра что-то шепчет ему, и он поворачивает свою тяжелую голову. Он даже пытается улыбнуться, правда, улыбка выражается только в легком трепете ресниц, но сестра сразу улавливает ее и улыбается в ответ.

Он уже окрещен. У него есть имя. Да и большинство детей уже имеют имя — солидные взрослые имена, выдающие родительские чаяния и надежды.

Здесь все делается для того, чтобы спасти им жизнь. Чтобы помочь им, насколько это возможно. Ни один метод не считается слишком сложным или дорогостоящим, если это на пользу делу.

Но это особый мир, изолированный от внешней жизни. Посторонним вход сюда запрещен.

И те непосвященные, кто, подобно Марии, может лишь заглянуть в него сквозь узкое окошко в двери, невольно задумываются, какой же дорогой ценой достается жизнь. И как она прекрасна. И как жестока.

Но ее собственный ребенок лежит не в кувезе. Он лежит в соседней комнате. Там, где находятся дети более крупные и относительно более здоровые.

Медсестра выносит пациентку № 29. Мария принимает дочку, прислоняется спиной к стене и смотрит в узкое детское личико. Головка то и дело соскальзывает набок. Дыхание еле заметно.

— Когда она наберет два триста, ты станешь уже сама заниматься ею и давать ей питание, — говорит медсестра. — Тогда и попробуешь снова кормить ее грудью.

Мария кивает. Она держит в руке ручку своего крошечного мотылька.

— Мне страшно подумать, что она так и лежит все время с зондом в носу.

— Да ты что! Зонд мы вставляем всего за секунду до кормления. Тут даже и говорить не о чем. Билирубин у нее понемногу снижается. Ты же сама видишь, она уже совсем не такая желтая, как была.

Значит, двери не закроются окончательно за тобой, думает Мария. Возможно, ты еще вернешься ко мне, моя малютка.

Молодой врач вышел в коридор поговорить с Марией.

Она стоит перед ним — с измученным лицом, в мятом халате и в спущенных гольфах.

А он — высокий, подтянутый, бодрый и очень ученый.

— Не могли бы вы подробнее рассказать мне, как обстоит дело?

— Пожалуйста. Ваша девочка — то, что мы называем недокормленный ребенок, длинненькая и очень худенькая. Прежде мы всех детей меньше пяти фунтов называли недоношенными, но это определение не учитывает срок вынашивания, внутриутробную недокормленность и наследственные факторы. Вот, например, дети от матерей, больных сахарным диабетом. Эти дети или рождаются слишком рано, или голодают в матке. Возможно, ваша девочка в какой-то период весила больше, чем она весит сейчас.

Мария сглотнула слюну и смотрит, ничего не понимая.

— Естественно, ваше многоводье сыграло свою роль. Болели ли вы во время беременности? Был ли грипп? Высокая температура? Нет, не было. Но было бы хорошо, если бы вы письменно описали все течение вашей беременности. Вы согласны? А за ребенка вы не тревожьтесь. Мы не находим у нее ничего опасного. Все анализы, которые мы у нее брали, абсолютно нормальны.

— И я могу положиться на ваши слова?

— Вы можете положиться на мои слова.

— Вы ничего от меня не скрываете?

— Мы ничего не скрываем.

В послеродовом отделении мир и тишина.

— Вот хорошо, что ты пришла, — говорит жена кузнеца. — Не подержишь малыша, а то мне надо выйти, ладно?

Мария охотно согласилась, и вот уже маленький толстяк у нее в постели. Он в два раза больше, чем ее собственный ребенок.

Она прекрасно понимает, почему кузнецова жена поручает ей мальчика. Думает, она будет меньше тосковать по своему ребенку. Но разве может это помочь? Скорее наоборот. Все тело становится каким-то мягким, податливым. К груди приливает молоко и начинает тихонько капать.

Мария не хочет, чтобы соседки ее жалели. Но с другой стороны, ведь не стала бы она отказываться подержать мальчонку, если бы своя дочка была рядом. И в голову бы такое не пришло. Так почему же она должна отказываться теперь? Это было бы просто странно.

К тому же Марии ужасно нравится этот малыш. Такой умилительный толстячок. И она испытывает к нему даже что-то вроде благодарности.

Крепенькое и теплое существо. Вот уж у кого нет проблем с сохранением температуры тела! Лежит себе да пыхтит, надувая мягкие пухлые губки. Он такой же плотный и коренастенький, как его отец. Представляю, как тот доволен. И какое же это прекрасное чувство, когда у тебя на руках крупный, доношенный новорожденный, который заставляет с собой считаться, предъявляет свои требования и даже проявляет что-то похожее на расположение.

Вот он пытается засунуть пальцы в рот. Нет, это слишком трудно. Хотя, возможно, это не раз удавалось ему в состоянии невесомости в материнской утробе. Губки у него кривятся, и на круглой мордашке появляется выражение обиды.

Красивым его, пожалуй, не назовешь. Он все-таки грубоват. Ее собственный ребенок гораздо тоньше. Но все же малыш просто чудесный.

— Если ты захочешь отдать его на усыновление, — говорит Мария, когда кузнецова жена вновь появляется в палате, — включи меня в список претендентов.

— Думаю, муж на это никогда не согласится, — гордо отвечает мать.

Она наклоняется и разглаживает простынку в детской кровати. Ее внушительный зад заметно выступает под халатом.

— Смотрите, что я вам принесла!

Это медсестра. Она прижимает к груди четыре бутылки красного вина.

— Вот это да! По какому случаю?!

— Старшая сестра считает, что вам не вредно немножко поднять настроение. А то кое-кто с утра уже хлюпал носом.

Медсестра откупоривает бутылки.

Женщины поднимают стаканы. Это пойдет им на пользу — поесть, выпить и вздремнуть после обеда.

В послеродовом отделении то и дело жужжит молокоотсос.

Мария сидит на краю кровати в расстегнутой рубашке, одной рукой поддерживает грудь, другой — прозрачную чашечку аппарата. Молоко веером разбрызгивается внутри стеклянного сосуда, потом собирается вместе и широкими неровными струйками течет вниз.

Время от времени Мария выключает машину и сливает молоко в маленькую одноразовую бутылочку, которая стоит на тумбочке.

— Тебе не надоедает? — спрашивает кузнецова жена. Ее толстячок знай сосет мамашину грудь.

— Конечно, нудное занятие, но ничего, тоже развлечение.

— А я знала одну, — говорит Миккельсен. — Она откачивала молоко и продавала. Заработала целое состояние.

Вечерняя сестра стоит посреди палаты и инспектирует свое войско.

— Ну так. Я вижу, здесь все в порядке.

— Чего и вам желаем, — говорит жена кузнеца.

Конни тихонько подходит к Марии, фыркая и прикрывая рот рукой.

— Представляешь, в гостиной загорелась бумага в корзине. Как полыхнет! Это все Страшила Ольферт. Он швырнул окурок прямо в салфетки. Видела бы ты его физиономию.

Очень высокая и худощавая акушерка с коротко стриженными волосами неслышно скользнула в палату на мягких подошвах сабо. Она приветственно махнула Марии и прошла к кузнецовой жене, которая лежит, с головой уйдя в «Домоводство».

Та просияла, схватила акушерку за руку и тянет к детской кроватке.

— Не надо, не надо. Не вынимай его, — говорит акушерка. — Я и так его вижу, отсюда.

— Как же я рада, что ты зашла, — шепчет кузнецова жена. — Я хотела у тебя кое-что спросить…

Ей кажется, что она по гроб жизни обязана этой молодой женщине, которая в ночь на пятницу помогла ей произвести на свет сына. Да что там «обязана». Она просто в нее влюблена.

Акушерке это хорошо известно. Она для того и пришла, чтобы помочь пациентке избыть это чувство, отвлечь ее от этой темы, удовлетворив естественную потребность каждой женщины поговорить о своих родах. Словом, хотела дать ей возможность разрядиться.

— О чем же ты хотела спросить?

— Ну, помнишь, как во время потуг, уже под конец…

Женщине совершенно необходимо поговорить о своих родах. Это ведь жизненно важное переживание. Почему же она должна все это держать про себя?

Столетиями этот коллективный опыт не принимался во внимание, обсуждаясь лишь в замкнутом женском кругу, считался пустой болтовней, полной путаных представлений, табу и предрассудков. Теперь, когда женщины стали лучше осознавать свое предназначение, картина начинает меняться.

Женская потребность поговорить о своих родах столь же естественна и правомерна, как, например, естественно и правомерно желание человека рассказать о зарубежной поездке…

Как человеку, побывавшему в Париже, хочется показать слайды или фотографии и поделиться своими впечатлениями — точно так же женщине хочется рассказать о своих родах, которые представляются ей гораздо более важным событием, чем знакомство с Эйфелевой башней.

Рассказ о своих переживаниях служит различным целям.

Расплывчатое, неуловимое — в словах обретает форму. Впечатления становятся более четкими и зримыми, и потому в дальнейшем с ними легче иметь дело. Будучи изложено, пережитое словно обретает подлинность и придает человеку уверенность в себе. И позволяет как бы отстраниться от событий, которые было так трудно пережить.

Можно сказать, что работа акушерки необычайно объемна. Она должна не только подготовить беременную к родам и помогать в процессе родов, но и в какой-то степени помочь женщине в послеродовой период справиться с пережитым, найти ему какое-то приемлемое место в ее сознании. Все это знает акушерка кузнецовой жены. И поэтому между двумя женщинами установилась некая доверительность, далеко выходящая за пределы временных отношений.

Но далеко не все могут или хотят или вообще способны раскрыться.

И хотя в положении рожениц очень много общего, все же состояние непосредственно после родов у всех разное.

Для одних роды — событие, которое придает им силы и уверенность на многие годы вперед. Для других это поражение или унижение, от которого женщине не так легко оправиться.

Но так или иначе, роды — это всегда откровение. Никакая ложь, никакое лицемерие, никакое притворство не могут устоять перед столь могучим стихийным явлением, как роды, — даже в нашем высокоцивилизованном обществе.

Роды — это зеркало, в котором совершенно отчетливо отражается физическое и психологическое состояние женщины, выявляется сила или же, наоборот, слабость — если не сказать предательство — тех, кто ее окружает.

Для некоторых женщин роды — шок, такого же характера, как и изнасилование. Потрясение, которое выносит на поверхность вещи, о существовании которых и не подозреваешь.

Всплывает на поверхность забытая боль. Охватывает мучительное чувство одиночества.

Возьмите хоть Сидениус.

Она лежит в самом темном углу и смотрит в потолок остановившимся взглядом, уйдя в себя, далекая от всею окружающего. И понемногу отчуждение все больше овладевает ею. Она все больше отдаляется ото всех, и, похоже никто не обращает на это внимания.

Или персонал что-то все же замечает? Ведь это они занимаются ее ребенком, пока она безучастно лежит и постели.

По вечерам ее навешает муж. Он молча, растерянно сидит у ее изголовья. Он не знает, что ему делать, чего от него ждут в этой ситуации. Он просто берет ребенка на руки, смотрит на него. Смотрит на свою жену, которая смотрит в потолок. Потом, когда кончается время посещения, уходит.

Мария все думает, что надо бы подойти к ней и попытаться заговорить. Но что-то ей мешает, как будто мигает предупредительный сигнал. Рискнет ли она подойти?

Нет, не рискнет.

Она ведет себя так же, как и все.

Как будто ничего не происходит.

— Дай-ка мне твою «Экстрабладет», Конни. С ней так хорошо засыпать.

— Но тут есть одна такая история, просто жуть.

— Да их расстрелять мало, этих людей! — вмешивается фру Хольм.

Пациентки уже готовятся ко сну. Детей вывезли в коридор. Только Миккельссн все еще мужественно сражается со своим крикуном.

Мария наклонила ночную лампу к изголовью и развернула газету.

Господи, что же это такое!

Один умер, за ним другой, а теперь вот и третий. Трое приемных детей в семье врача, той самой семье, о которой она столько раз читала в еженедельниках. Трое детей умерли! Четвертый ребенок в тяжелом состоянии госпитализирован. Пятого отправили назад во Вьетнам. От приемного отца — главврача!

Умерли. Сразу трое! Нет, это, конечно, не случайность.

Здесь же в газете фотография всей большой семьи. Сидят веселые, улыбающиеся — когда все еще было хорошо. Родители в середине, окруженные целым выводком цветных детей. И вот с ними-то, неизвестно почему, и произошло такое несчастье.

Мария оглядывается вокруг. В палате темно. Все ночные лампочки, кроме ее, погашены.

Вьетнамские, корейские, таиландские дети. А в коридоре лежат датские. А наверху, в отделении для новорожденных, ее собственный ребенок, эскимосочка.

Она тоже гасит лампу.

Дети остаются детьми так недолго. Для взрослых детство — обозримый период. Для детей это вечность.

Быть ребенком так рискованно.

Лучше бы быть деревом.

Мария лежит на спине, положив обе руки на расслабленный живот, и смотрит на сумрачный потолок, где тени набегают друг на друга и смешиваются, как масса воды в океане.

Она закрывает глаза, и словно на внутренней стороне век появляется какой-то смутный зловещий образ. Какой-то отвратительный бесформенный мохнатый клубок, который медленно ползет, точно живой.

Чтобы заставить эту картину исчезнуть, она крепко-крепко прижимает руки к глазам. Искры брызжут из глаз, но картина возвращается снова и снова, такая же отвратительная, как прежде.

Тогда Мария садится в постели, широко раскрывает глаза и долго сидит так, глядя в темноту.

 

14 января, вторник

Жемчужные капли воды и запотевшие окна.

Мария стоит в очереди перед одной из двух душевых кабинок в ванной комнате. Она прислушивается к плеску теплой воды, сбегающей на каменный пол. Вот кран прикручивают, и вода в трубах начинает гудеть.

Две женщины, что стоят перед ней, очень симпатичные и тощенькие, как индианки или как кошки, только что вылезшие из своего убежища с новорожденными котятами.

Пустые мешки, готовые наполниться вновь.

Возле стопок чистого белья лежат белые прокладки.

Пахнет мылом, шампунем и лосьоном. Девушка, которая первой вышла из кабины, вся красная, точно вареный рак.

Сегодня седьмой день, и ей надо — на день она уже опоздала — пройти положенное гинекологическое обследование. И вот она, в чистейшем накрахмаленном больничном белье, чисто вымытая сама, ждет, когда подойдет ее очередь.

Из кабинета выходит жена кузнеца.

— Ну и что там делают?

— Он сунул палец и сказал, чтоб я зажалась. А если кто зашитый, снимает швы… Ну и поговорил насчет того, как предохраняться. В общем, ничего особенного. Три минуты — и готово.

В кабинете столь знакомый ей зав. отделением. До чего же приятно снова его увидеть!

— Ну, как дела? — спрашивает он, поворачиваясь к ней на вращающемся кресле.

— Спасибо, хорошо.

Пока она укладывалась в гинекологическое кресло, он повернулся спиной.

— Спуститесь немножко, — шепчет сестра.

Он наклоняется над ней. Она закрывает глаза. Он вводит пальцы во влагалище и прощупывает. Пальцы холодные и жесткие.

— Что, матка у меня по-прежнему слишком большая?

— Нет, она хорошо сократилась, — отвечает врач, а взгляд его устремлен куда-то в нескончаемую даль над ее головой.

Просто поразительно, до чего ловко природа это устроила. Ведь совсем недавно она была так растянута…

Мария делает глубокий вдох и старается расслабиться.

— Зажмитесь, — говорит он.

— Стану ли я опять такой, как прежде, — внутри?

— Несомненно. Спасибо, вы можете встать.

Он садится за письменный стол спиной к ней. Она натягивает трусики.

— Думали вы о том, как будете предохраняться, чтобы не забеременеть сразу же снова?

— Спираль годится?

Он улыбается, записывая что-то в историю болезни. Она не понимает, чему он улыбается.

— Позвоните мне в марте, и я вставлю вам спираль.

Она чувствует, что разговор окончен, но ей не хочется уходить. Поэтому она говорит:

Правда, странно, сначала мой ребенок плавал во всем этом многоводье, а потом, всего три дня спустя после родов, оказался совершенно обезвоженным?

— Такова жизнь, — коротко отвечает он, по-прежнему склонившись над историей болезни.

— А если я захочу еще ребенка, как вы думаете, может повториться такая же история?

— Я бы очень удивился. Нет, вам не следует этого опасаться.

Он встает, и она протягивает ему руку.

— Я очень благодарна вам за все, что вы для меня сделали.

— Это моя работа.

Она чувствует, что ее охватывает отчаяние, и не понимает, откуда оно и что ей с ним делать.

Бочком выбирается она из дверей.

Сегодня переход по подземному коридору кажется Марии чуть-чуть короче. Прежнее леденящее чувство исчезло. Потому ли, что привыкла?

Она выпрямилась и подняла голову. Тело как будто стало немножко более упругим.

В отделении для новорожденных ей предложили обождать. Она сунула руки в карманы халата, прислонилась к стене и огляделась.

Все здесь серое и белое, потолки невысокие и очень приятно и уютно. Из кухни доносится звяканье бутылочек. Где-то щелкнула дверца. Слышится приглушенная музыка по радио и пахнет кофе.

Молодой человек в исландском свитере и белых брюках каменщика входит в отделение. Он останавливается, мнется в нерешительности, оглядывается вокруг и направляется к двери с узким стеклянным окошком.

Достав из кармана смятый листок бумаги, он прикладывает его к стеклу, и через минуту к окошку подвозят кувез.

В кувезе лежит совсем крошечный голенький ребенок.

Слегка присев и положив руки на стекло, мужчина легонько постукивает согнутым пальцем, будто выстукивает морзянку. Он пытается улыбнуться, но улыбка тает на его губах. Пар от его дыхания облачком остается на стекле.

— Господи, как же она похожа… радость ты моя.

Упершись головой в окошко, он исподлобья смотрит в лицо медсестры. Умоляюще.

Она увозит кувез на место и втыкает вилку в штепсель.

Мужчина остается перед дверью. Но вот он бросает короткий взгляд на Марию — глаза в глаза, — поворачивается и уходит, тяжело ступая в своих больших забрызганных известью сабо.

Марию приглашают в детскую комнату. Она получает белый халат, чувствуя, что ей оказали большую честь.

После родов прошло уже столько дней, опасность занести из послеродового отделения инфекцию снизилась до минимума, и вот ей разрешено войти.

Мария оглядывается. Детишки выглядят не так уж страшно. Она вдруг поняла, что они, конечно, выправятся. Большинство из них, во всяком случае.

Она подходит к светло-серой высокой, похожей на ящик кроватке, где лежит ее ребенок. При виде маленькой долгоножки, спящей на боку, она вдруг чувствует наплыв горького счастья. Это ты, моя маленькая подружка, как блестят твои чудесные волосики, моя игрушечка, мое драгоценное сокровище, моя плоть и кровь.

— Если хочешь, можешь взять ее на руки. — Это говорит медсестра. — У нее все идет просто прекрасно. Мы кормим ее раз через зонд, раз из бутылочки. Но она все-таки плохо сосет. Наверное, нам придется исследовать у нее сосательный рефлекс.

Мария захлопала глазами. Сосательный рефлекс?

— А как с желтухой?

— Почти исчезла. Давай взвесим ее.

Мария раздевает девочку. Будто вырезанную из картона куклу.

— Два кило двести восемьдесят? Столько же, сколько вчера? — пугается Мария.

— Завтра она будет весить чуть больше. Как правило, прибавлять они начинают рывками. С завтрашнего дня ты начнешь сама за ней ухаживать и мало-помалу привыкнешь.

— А ребенок получает то самое молоко, которое приносит ему мать?

— Ну конечно! — отвечает медсестра, безмерно удивленная наивностью вопроса. — Само собой, ребенок получает то молоко, которое ты ему приносишь. Это уж я тебе гарантирую. Вообще-то грудное молоко мы покупаем, и по страшно дорогой цене. Видишь вот эти молочные бидончики? Их нам поставляют каждое утро из Фуглебаккена. Они стоят целое состояние. А если твоему ребенку не нужно столько молока, сколько ты приносишь, мы отдаем остатки другому. Эти капли молока бесценны. Когда вернешься домой, ты должна сделать все, что в твоих силах, чтобы начать нормальное кормление грудью. Ты даже не представляешь, как это важно!

Выходя из отделения, Мария наклонилась подтянуть гольфы и чуть не ткнулась головой в синий халат. Она подняла взгляд. Ивонна!

Жена Страшилы Ольферга. Ивонна из патологического.

— Привет. И ты здесь!

— Да, я приходила навестить близнецов.

— Поздравляю тебя с близнецами.

— Спасибо.

— Ну и как они?

— Да прямо не знаю… Очень уж они малюсенькие. Одна лежит в кувезе, другую сегодня утром перевели в кроватку.

— Обратно пойдем вместе, ладно?

— Конечно! Я так не люблю ходить одна по этому подземелью. Мне все кажется, кто-то на меня нападет.

Они спустились в лифте и через минуту уже оказались в длинном белом туннеле.

— А сама-то ты как?

— Хуже некуда.

На глазах у Ивонны слезы. Она еле ползет, раскорякой, на негнущихся ногах. Мария протягивает ей руку, но Ивонна не берет ее.

Глядя в пространство, она говорит:

Первая девочка родилась, в общем, нормально. Но продолжалось это довольно долго. А тем временем вторая так неудачно перекувырнулась, что никак не могла выскочить. Им ничего не оставалось, кроме как сделать мне кесарево. Так что теперь я зашита и сверху, и снизу. Это ужасно, можешь мне поверить. — Лицо у нее жесткое, угловатое. — А у мужа совершенно нет терпения, только и спрашивает, когда наконец я вернусь домой. Не может он понять…

Ивонна вытирает глаза синим рукавом.

Два санитара в белых куртках и черных брюках обгоняют их и удаляются широким торопливым шагом.

— Старший мальчик упал с велосипеда и сломал руку. А маленький так балуется в детском саду, что они не хотят больше его там держать.

В трубах тихо шипит пар. Где-то вдали слышится урчание воды. Обе они дрожат от холода. У Ивонны волосы всклокоченные, спина сгорбленная. Ноги в шлепанцах белые и костлявые.

Уж для нее-то эти роды — никак не счастливое событие. Скорее наоборот. Очередное унижение и разочарование. А возможно — коли уж на то пошло, — именно в этом событии наиболее отчетливо проявился гнет, под которым она жила всю жизнь.

Она не просила, чтобы ее обрюхатили. Она не мечтала о родах. Близнецы — это нечто навязанное им с мужем против их воли…

Мария с Ивонной сворачивают в боковой коридор, где пол слегка поднимается вверх к тяжелой темной двери, похожей на дверь, ведущую в храм.

Мария нажимает кнопку.

Ивонна как будто немножко отошла.

— Знаешь, — говорит она, — один только человек здесь и есть, к кому я привязалась. Я говорю о толстухе — ты должна была ее видеть! — Она смотрит на Марию с некоторым нетерпением. — Ну, та, что моет бутылочки в детском отделении. Она единственная, с кем можно поговорить по-человечески. Остальные просто молчат. Или засыпают меня этой своей латынью.

С легким шуршаньем спускается лифт.

Они открывают тяжелую дверь и входят.

В палате № 1 послеродового отделения большая суета. Почти все ее обитательницы пролежали здесь уже пять, шесть или семь дней. И теперь выписываются.

— Ну, что тебе сказали? — спрашивает кузнецова жена.

— Завтра домой, — отвечает Мария.

Мощные, кеглеобразные ноги кузнецовой жены прочно всажены в туфли на пробковой подошве с высокими каблуками, застегнутые на ремешок. По случаю отъезда на ней обтягивающая блузка, из-за чего ее грудь выглядит особенно могуче и выразительно.

Да еще в каждую огромную чашечку бюстгальтера она положила по пачке бумажных салфеток, чтоб не промокло по дороге домой.

Старшая сестра предлагала ей задержаться еще на день, пока не рассосется затвердение в груди. Но кузнецова жена считает, что и так уж залежалась. Пора вернуться к своим мальчуганам. Так они решили на семейном совете.

Она переодела своего толстячка во все домашнее. Кофточка новенькая. Белая с фиолетовым. Она сама ее связала.

— Разве от старших ничего не осталось? — спрашивает Мария.

— Нет уж, у него все будет свое собственное!

На голове у малыша вязаная шапочка с ушками и кисточкой. На руках вязаные рукавички без большого пальца.

Кузнец распахивает дверь и вваливается в палату с видом хозяина жизни — впрочем, в известном смысле так оно и есть. Он подходит к окну, вешает зонтик на батарею, ставит корзинку на пеленальный стол, не преминув походя шлепнуть жену по выпуклой ягодице.

Потом он высоко поднимает новообретенное чадо, подбрасывает его в воздух и влепляет смачный поцелуй прямо ему в губы. После чего осторожно укладывает его в корзинку и укрывает клетчатым бело-фиолетовым одеяльцем.

Потом, приветственно подняв руку, кивает на все стороны.

— Спасибо за компанию, девушки, — и до следующей встречи!

— Ну, понес! — Его жена, закатив глаза, крутит пальцем у виска.

Потом она переходит от кровати к кровати и пожимает всем руки.

Медсестру она обнимает.

— Спасибо за все. Ты просто сокровище.

— Толстячка можешь оставить мне, — говорит медсестра. — Я бы не отказалась от такого замечательного парня!

Да и нет числа тем, кто был бы не прочь заполучить этого мальчугана.

Кузнец хватает корзинку, но медсестра, качнув отрицательно головой, отбирает ее у него. Это ее дело — нести ребенка до машины. Только за дверями главного входа кончается ответственность клиники.

Господин Хольм на цыпочках крадется вдоль пеленального стола, в левой руке корзинка, в правой — шляпа.

Он выгружает на кровать содержимое корзинки. Тут все вместе — одеяло, ползунки, распашонки, костюмчик, шапочка, варежки, запасная пеленка и подгузник — все голубое: готовились-то ведь к рождению мальчика.

У него с собой «кодак», и он, как положено, делает множество снимков жены и дочери.

— Какой ужас! Ты забыл покрывало! — восклицает вдруг фру Хольм.

— Что такое, дорогая Мархен?

— Ты забыл покрывало. Я говорю: по-кры-ва-ло!

— ?

— Придется тебе вернуться за ним!

— Оно так уж необходимо?

— Абсолютно.

Лицо ее страдальчески искажено. Она принимается снова расстегивать свое темное элегантное пальто.

Господин Хольм нахлобучивает мягкую шляпу на свой высокий аристократический череп и снова на цыпочках крадется вдоль пеленального стола к двери.

Заглядывает медсестра.

— Почему ваш муж уходит?

— Он должен съездить домой за покрывалом.

— А где вы живете?

— В Биркерёде.

— Бог ты мой, да возьмите пока больничное!

Медсестра бросается в коридор и минуту спустя возвращается, ведя за собой сконфуженного, дрожащего всем телом супруга.

Фру Хольм оскорбленно щелкает запором своей сумочки.

Малышка Конни смотрит, как одна за другой исчезают за дверью ее соседки. Последней отбывает тощая парикмахерша. Их, с ребенком увозит бабушка. Они чинно прощаются, протягивая холодные руки.

— А что же моя мама… — говорит Конни. — Она же обещала приехать! — На глазах у нее слезы. — Как ей не стыдно!

— Ты можешь воспользоваться больничным бельем, потом пришлешь его обратно, — говорит медсестра.

— Да как же я доберусь до Хундестеда? — шепчет Конни, глядя на ребенка.

За день самая большая палата послеродового отделения заполняется вновь. Молодые мамаши вместе с новорожденными то и дело прибывают на каталках.

Мария сидит у себя на кровати, как старая мудрая сова. Ей знакомо здесь все вдоль и поперек. Она здоровается, отвечает на вопросы и вообще помогает новеньким освоиться.

— А где твой ребенок? — спрашивает одна из них.

— Да видите ли, — объясняет Мария, отводя глаза, — она в отделении для новорожденных. Ее положили туда, просто чтобы она немного добрала вес. Это ерунда.

Женщины незаметно поеживаются.

Позже к вечеру заявляются мать Конни и ее старшая сестра.

— Можешь взять мою «Экстрабладет», мне уже не понадобится, — говорит Конни Марии.

Мать и сестра Конни обе одинаково приземистые и очень похожи друг на друга.

Они привезли с собой маленькую плетеную корзинку и кучу вязаных детских вещичек в пластиковом пакете.

Теперь они расхаживают по палате и понукают Конни делай то, делай это, открывают ящики в ее тумбочке. Дверцы шкафа, смотрят, не забыла ли она чего. Потом перепеленывают ребенка на пеленальном столе и напоминают Конни, что она должна вежливо попрощаться.

Уже темнеет, и им надо успеть на поезд.

Конни в кожаной куртке обходит кровати и за руку прощается с женщинами.

— Вот мой адрес, — говорит она Марии. — Не забывай, что в Хундестеде у тебя есть знакомая.

Медсестра поднимает корзинку с ребенком и в сопровождении трех низеньких женщин выходит в коридор, затем вся процессия следует к главному входу.

Все женщины в клинике одеты в одинаковые белые больничные рубашки, и лежат они здесь по одной и той же причине. В течение пяти-семи дней они находятся вместе, в одном и том же послеродовом отделении. Они едят одну и ту же пищу и занимаются в основном одним и тем же. За ними наблюдают одни и те же люди, и уход за ними тоже одинаковый. После пяти-семи дней совместной жизни они покидают послеродовое отделение, эту сказочную страну, где все они были равны или по крайней мере казалось, что равны, и возвращаются каждая в свою среду, на свое исконное место. Общность распадается навсегда. Они больше не имеют друг к другу никакого отношения. В лучшем случае они могут прочесть друг о друге в том или ином статистическом справочнике.

Принадлежа к разным общественным классам, они живут как бы разделенные невидимыми перегородками, ничего не зная о делах и заботах друг друга.

Они понятия не имеют, каково живется другим женщинам, о чем они думают, чему верят, что чувствуют. Не знают даже, переживают ли другие рождение своих детей так же, как они сами, или как-то иначе.

Время для Марии словно замедлило ход. Ей больше нечего здесь делать.

Она лежит и проглядывает оставленную ей Конни «Экстрабладет». На первой полосе заголовок крупным шрифтом: Дети ночью в пивоварне со связанными руками.

На другой странице ей попался снимок с воздуха какого-то здания, текст под ним гласил: Известное лечебное заведение в Кларупе — крепость или тюрьма? Огромный особняк обнесен частоколом, сад внутри обнесен каменной оградой.

Мысли Марии разбегаются.

Пора ей расставаться с клиникой. Хоть это не так легко. Клиника защищала ее. И персонал ей помогал.

Она чувствует, что разрывается надвое. С одной стороны, так хочется сбежать отсюда, вернуться к нормальной жизни, к наполненным разными событиями будням.

Но другая ее половина предпочла бы остаться в этом замкнутом, упорядоченном мирке с его четко очерченными контурами. Здесь она по-прежнему будет ходить из отделения в отделение, одеваться, раздеваться, ей будут приносить еду, ее ребенку менять пеленки. И все время она будет предметом заботы и внимания, не имея надобности самой что-то решать.

Она перелистала газету до 28-й страницы. Прочитала длинное рекламное объявление очередного секс-клуба.

Интересно все-таки, как сложится судьба новорожденных, которых она узнала здесь, в клинике? Сын парикмахерши. Маленький мулат. Дочка Конни. Близнецы Ивонны. Дети Гертруды, Оливии, фру Хольм…

Во всяком случае, условия развития у них будут совершенно различные. Кое-кто из тех, что выписываются толстенькими и аппетитными, за каких-нибудь полгода превратятся в жалкие создания с подорванным здоровьем и искалеченной психикой, и жизнь так и будет добивать их до самого конца.

Другие же, покинувшие больницу слабенькими, с недостаточным весом, в благоприятных условиях, окруженные заботой, вырастут сильными и уверенными в себе.

Родители будут, конечно, делать все, что в их силах, как бы их ни звали: Миккельсен, Эриксен, Хольм или Хансен.

Лечение неврозов и разного рода психических заболеваний. Мы поможем вам также избавиться от привычки к курению. Каталог бесплатный.

Будут делать все, что в их силах… Беда только в том, что силы у разных семей разные.

У некоторых родителей уже через две недели после родов начинаются конфликты на сексуальной почве — никто из поколения Марии от этого не гарантирован.

Кто-то из детей может погибнуть от несчастного случая. Другого могут просто убить. Третий, возможно, через какое-то короткое время уже будет иметь собственный счет в банке, выступая в качестве фотомодели в дамских журналах.

Gentelmens! Looking for a nice escort-girl to visit you in your hotel [6]Джентльмены! Вы хотели бы, чтобы вас навестила в вашем номере прелестная девушка? (англ.).
. Желаете ли вы провести время в исключительно уютной домашней обстановке или же в отеле? Открыто ежедневно.

В общем-то, не так уж трудно с большой долей вероятности предсказать судьбу новорожденных. Достаточно взглянуть на их отцов и матерей и определить их социальное положение — и все становится ясно.

Блондинка Чили и брюнетка Амбер — за нас обеих 150.

А что будет с детьми, которые лежат сейчас в отделении для новорожденных? Многие из них уже в материнской утробе находились под тщательным наблюдением. Для сохранения беременности матерей госпитализировали — иногда на месяцы. Наконец, под присмотром всевозможных профессоров, врачей и акушерок, ребенок появляется на свет. После этого несколько недель он пребывает в кувезе в отделении для новорожденных, где под зорким оком ведущих специалистов ценой огромных усилий набирает вес — по 15 граммов в день.

После чего мать вместе с ребенком покидает клинику.

Ребенка отдают родителям, которые, возможно, и понятия не имеют, как надо ухаживать за новорожденным. Которых никогда этому не учили. У которых забот и без того хватает, дай Бог себя-то обеспечить самым необходимым.

Через две недели у матери пропадает молоко. Она переходит на искусственное вскармливание. И с этого дня и впредь ребенок обречен — суррогаты сопровождают его до конца жизни.

Для получения ссуды достаточно личной подписи. Облигации принимаются в заклад и покупаются. Свои деньги вы можете положить под 12 %. Оформление 20 секунд.

Ребенок — счастье от рождения которого давно забыто, — прожив какие-то месяцы, схватывает грипп, воспаление среднего уха, бронхит. Становится возбудимым, плаксивым, раздражительным, и еще через какие-то полгода уже не до шуток.

А тем временем мать и отец разрываются между работой и домом. В зависимости от того, сколько на данный момент дешевой рабочей силы требуется обществу.

Самый примитивный домашний уход. Бесконечные больницы. Несовершенные детские сады. Переполненные народные школы. Классы для отстающих. Продленка. Тесные квартиры. Досуг, который нечем заполнить. Бессмысленное существование.

Беззащитные жертвы рекламы, развлечений и политической демагогии.

Ощущение родителей, что их держат на обочине, что они лишены возможности хотя бы осмыслить собственное бытие, это ощущение собственного бессилия, от которого опускаются руки, это настроение «а, пропади все пропадом!» они передают своим детям. Такое вот они оставляют им наследство.

Эти дорогостоящие дети в кувезах… Что же их ждет?

На тумбочках и на высоких подоконниках стоят оставленные пациентками цветы.

Там, где лежала фру Хольм, целый сад поникших цветов. Двенадцать черно-красных роз на длинных стеблях, увитых алой шелковой ленточкой, и маленький букетик засохших розовых бутонов в отдельной вазочке. Фрезии и коралловые веточки склонили свои головки.

Так они и стоят — не везти же домой цветы из больницы. Это плохая примета.

Потому они и стоят, принадлежа всем и никому в отдельности, пока персонал не выбросит их в мусорную корзину.

Мария перенесла подснежники кузнецовой жены к себе на тумбочку. Уж они-то вряд ли принесут ей несчастье.

Завтра Мария уезжает домой. Здесь остается новая партия рожениц. Потом и они выпишутся. И их сменит следующая группа. И все время эта большая палата будет сохранять преемственность, потому что кто-то из женщин обычно задерживается. Они-то и осуществляют связь между сменяющими друг друга группами.

Палата заполняется и пустеет с той же регулярностью, с какой в море прилив сменяется отливом.

Маленькая сухонькая медсестра в накрахмаленной шапочке входит, таща за собой тележку, где звякают пузырьки и мензурки, и спрашивает, не нужно ли кому-нибудь на ночь выпить снотворного или слабительного.

— Мне, пожалуйста, дориден.

— А мне слабительное.

— Как у вас дела, фру Вестерхавн? Был у вас стул?

 

15 января, среда

Рано поутру Мария лежит в постели, закинув руки за голову, и мысленно прощается с клиникой.

В конце следующей недели, судя по всему, ей отдадут ее ребенка. Девочку надо будет кормить через каждые два часа круглые сутки, пока она не наберет 3000 граммов. И так будет продолжаться не одну неделю. Нелегкое будет время.

Мария думает о том, как было бы здорово, если б она могла принять предложение старшей сестры и снова лечь в клинику, когда девочку выпишут из отделения для новорожденных.

Какая это была бы огромная поддержка ей!

Но можно ли вернуться в послеродовое отделение, не будучи настоящей роженицей, из которой течет кровь, которая ходит сгорбившись и опустив голову. Так вот просто лежать здесь и занимать место?

Нет, конечно, она не может воспользоваться великодушным предложением старшей сестры, тем более что она сама не знает, чего она хочет и как будет лучше для нее и для ее ребенка.

Ведь у нее никогда раньше не было детей и она никогда не лежала в больнице. Она не знает, какие разумные требования может предъявить пациент и какие предложения ему удобно или неудобно принять.

Но почему же, черт возьми, неудобно принять это предложение? Старшая сестра знает, что говорит. Она же отвечает за свои слова.

Да… но… может, лучше все-таки попытаться справиться самой? Миллионы женщин справляются же…

— Я уезжаю до обеда, — говорит Мария.

— Ну-ну, делай как знаешь, — говорит старшая сестра — Звони, если что, спрашивай. Мы всегда будем рады ответить.

— Как ты думаешь, патронажная сестра наверняка будет?

— Ты позвони сегодня же, да можно и прямо сейчас, из дежурки.

— И еще мне нужен молокоотсос.

— Это ты можешь взять напрокат в «Скорой помощи».

Марии приносят ее одежду. Тридцать один день провисела она в больничном гардеробе.

До чего же она серая и скучная! К тому же у нее какой-то неприятный, затхлый дух.

Но хуже всего со старой шубкой, которая когда-то была белой. Сложив в несколько раз, Мария кладет ее на сиденье стула и задвигает стул под кровать.

Брюки слишком велики. В них же помещался ее огромный живот. Мария надевает их и расправляет, потянув за бока. Из-под брюк торчат разношенные башмаки. Теперь она смахивает то ли на утенка Андерса, то ли на одного из трех поросят.

Теперь понятно, почему женщины в послеродовом отделении так заботятся об одежде, которую им должны принести к выписке. Ее-то собственная совсем не то, что нужно!

На этот раз она не пойдет в отделение для новорожденных подземным туннелем. Она выходит на улицу и шагает по земле, по дорожке больничного двора, по плиткам, по асфальту, по бордюру, пытается даже пройтись по железной трубе, которая лежит вдоль дорожки.

Воздух острый и влажный.

— Вот, смотри: ватным тампончиком, смоченным раствором против молочницы, ты протираешь ей губки. Ей нравится. Она их облизывает. Затем ты вливаешь в ванночку несколько капель арахисового масла и локтем пробуешь температуру.

Все, что говорит медсестра, Мария, чтобы не забыть, записывает в записную книжку.

— И ты пока не должна мыть ее по-настоящему, с мылом только попку. Просто окачивай ее теплой водой… Следи, чтобы вода не попала в ушки. Потом кладешь ее на полотенце — ни в коем случае не растирать, просто осторожно промокнуть.

Сегодня малышка весит 2320 граммов, и Марии разрешено с ней заниматься. Она открывает спокойные темно-голубые глаза и смотрит прямо перед собой.

— И ты можешь расчесать ей волосики, очень осторожно, вот так. Не попробуешь покормить? Только сначала мы взвесим ее для контроля — прямо так, одетую.

Мария убирает в карман записную книжку. Расстегивает свою старую, не подходящую к случаю одежду и прикладывает ребенка к груди. О Господи, и ребенку придется вдыхать этот затхлый дух.

Медсестра выходит из комнаты.

Мария гладит малышку по головке и уносится мыслями вдаль. Она смотрит в окно на серые крыши, на их неровный контур на фоне голубовато-серого зимнего неба.

И вдруг она обнаруживает, что ребенок у нее на руках лежит неподвижно, с закрытыми глазками. Она щупает лобик — совершенно холодный. Кровь застывает у нее в жилах. Вдруг она умирает? Вдруг уже умерла?

Но тут малышка зевает, и у Марии слабеют руки.

В комнату снова заходит медсестра.

— Ну, давай взвесим ее.

Ребенок весит всего на пять граммов больше, чем при первом взвешивании.

— Просто не знаю, как мне быть.

— Ну-ну, — говорит медсестра. — Зря ты так за нее боишься. Она гораздо сильнее, чем ты думаешь.

Мария приводит себя в порядок.

— Ты просидела с ней целых четверть часа. Она устала. В следующее кормление я позабочусь, чтобы она что-то получила. Если не удастся из бутылочки, то через зонд.

Как я буду управляться с ней дома, одному Богу известно, думает Мария.

Выйдя из отделения для новорожденных, она останавливается и, минуту подумав, поднимается на следующий этаж в свое старое отделение.

Серое и тихое лежит оно перед ней. Она проходит мимо гостиной. Там сидит какая-то незнакомая ей женщина. Она тихонько идет дальше, мимо моечной, дежурки и кухни до самого конца коридора, и заходит в свою родную нулевую палату.

На трех кроватях лежат незнакомые женщины. На четвертой Линда, на своем старом месте возле окна.

— Привет, Линда! Сигне сказала мне, что ты снова здесь. Как у тебя дела?

Надо же, спрашиваю прямо как медсестра.

— Хорошо. А я тебя поздравляю. Как твоя малышка, в порядке?

— Да, прекрасно. Через недельку выпишут. А у тебя что, опять схватки?

— Воды подтекают, а до срока еще месяц, так что, они говорят, надо мне еще полежать…

Все та же Линда, бледная, тощие ноги торчат из-под одеяла. А на глазах у нее слезы.

— Мы с Алланом расходимся, — шепчет она.

— В самом деле?

— Да. Мы жутко ругались, пока я была дома. Я приехала, а в доме такой кабак! Счета не оплачены. Зато он купил стереофоническую установку за шесть тысяч. Беспорядок ужасный, настроение отвратное… Ну и потом Аллан пьет, потому что, видите ли, не может он ходить безработным! Ну и еще там были другие женщины. В общем, я совсем распсиховалась.

Губы у Линды дрожат.

— Как ты считаешь, наверное, нам лучше разъехаться до того, как родится ребенок?

Мария смотрит на нее и не знает, что ей ответить.

— Но как мы все это устроим? Просто не представляю. И он не знает, куда ему податься. К родителям, говорит, он не пойдет: там отец тоже без работы. А куда ж мне-то деваться, когда я выпишусь с ребенком на руках? Представляешь?

— Может, тебе поговорить с консультантом по социальным вопросам?

Линда вдруг улыбается.

— Ты только послушай, что мне предсказывает гороскоп на эту неделю: Очевидно, что за деревьями вы не видите леса. Перестаньте витать в облаках. Вы не пустите корней, если у вас нет земных связей. Среда с утра до полудня благоприятное время для разрешения некоторых практических проблем, особенно если они связаны с письменными или учебными делами.

Она отложила «Роман-газету» на тумбочку и сложила руки на костлявых коленях.

Посидели немного молча.

— Ну а как вообще тут, в отделении?

— Как тебе сказать… Не так весело, как бывало, когда мы сидели по вечерам все вместе и смотрели телевизор, с этим покончено. Да и не выпиваем мы больше. В общем, стало гораздо тише, если можно так сказать.

Мария смотрит на худое бледное лицо Линды, на ее жиденькие волосы. Ей ведь всего двадцать один. И вот через месяц или даже раньше она родит ребенка, который, как она надеялась, изменит ее жизнь к лучшему.

— Я очень хочу, чтобы это была девочка, — говорит Линда. — Я бы назвала ее Юдифь. Правда, красивое имя? Слушай, что про него написано в книжке «Как назвать ребенка». — Линда листает маленькую книжицу: — Юдифь по-древнееврейски — еврейка. В книге «Юдифь» в Ветхом завете говорится о вдове Юдифи, которая убила Олоферна, угрожавшего ее родному городу. Производные: английское Джуди; датское Ютта, Ютте. А ты думала, как назовешь свою?

— Нет, пока не думала.

Немного погодя Мария заходит в дежурку.

— Кого я вижу, вот молодец, что зашла, — говорит старшая сестра, поднимаясь со стула. — Садись. Как там твоя малышка?

— По-моему, неплохо. Я сегодня сама пеленала ее и пыталась кормить грудью.

— Хорошенькая девочка?

— Очень. Таких хорошеньких я даже никогда и не видела. Я не преувеличиваю.

— А что они вообще о ней говорят?

— У нее все в порядке. Меня сегодня выписывают. Я беру такси и еду в «Скорую помощь» взять напрокат молокоотсос. Ну а потом буду сидеть дома, сцеживать молоко и приезжать сюда раз или два в день с молоком.

Медсестра закрыла историю болезни, над которой сидела.

— Я хотела поблагодарить вас за все, — говорит Мария. — Считаю, что здесь в отделении просто образцовое обслуживание.

— Ну вот и хорошо.

— Да, скажи-ка мне, — спохватывается Мария. — Тут была одна рыжая, она, помнишь, все время вязала и всегда такая веселая была. У нее еще сынишка пяти лет… неполноценный. Она мне очень нравилась. Как у нее дела? Она все еще здесь?

Медсестра отводит взгляд в сторону.

— Выписалась, что ли?

— Нет.

— А какие у нее дела?

— Тебе очень хочется знать?

— Ну конечно.

— Она сегодня родила мертвого ребенка.

— Не может быть!

— Что поделаешь. Не хотелось мне говорить, но так уж случилось.

Мария с возмущением уставилась на медсестру.

— Но как же, черт возьми, могло это произойти? Здесь, в клинике, где она находилась под постоянным наблюдением?

Старшая сестра пожимает плечами и смотрит на свою старую пациентку спокойным долгим взглядом.

— И такое бывает — изредка. Необъяснимая внутриутробная смерть плода.

Вот тебе и рыжая. Она же с открытыми глазами ринулась прямо в львиную пасть.

Надо уходить, думает Мария.

Чем скорее, тем лучше.

Минутой позже она уже снова в послеродовом отделении, взвинченная и запыхавшаяся.

Она выдвигает из-под кровати стул и встряхивает слежавшуюся шубку. Потом собирает свои вещички и засовывает их в большие накладные карманы: зеленую брошюрку «Азбука политэкономии», «Воспоминания Пабло Неруды» и сегодняшнюю газету в один карман, босоножки — в другой.

Всевозможные брошюрки и рекламы с добрыми советами на разные случаи жизни она складывает в плоскую стопочку вместе с письмами, полученными от Захариаса и родителей. Свой белый халат она свертывает отдельно и кладет в сумку.

Потом надевает многострадальную шубку, дважды обертывает шею вязаным шарфом, низко на лоб натягивает шапочку, надевает на плечо сумку, задержавшись на секунду посреди палаты, бросает всем: «Ну, пока!» — и быстро выходит вон.

В дежурке старшая сестра в форменном халатике с короткими рукавами и в красных гольфах разговаривает с двумя медсестрами. Мария, прислонившись к косяку, ждет.

— А, это ты!

— Спасибо тебе, — говорит Мария.

Она протягивает руки и неловко обнимает высокую красивую женщину. От волнения она не может вымолвить ни слова. Старшая сестра краснеет, опирается о край стола и похлопывает Марию по плечу.

— Счастливого тебе пути!

Мария поворачивается и бросается по коридору к выходу. По дороге она едва не сталкивается с сияющей алюминиевой тележкой, везущей обед — жаркое из свинины, красную капусту, отварной картофель с маринованными огурцами и земляничное варенье. Аромат сногсшибательный!

Черт, задержаться бы еще на полчаса!

Но пути назад уже нет.

Она выходит на Тагенсвей и идет вдоль старого военного госпиталя до треугольного скверика на перекрестке с Северной Аллеей.

На газоне — статуя Стено и карликовые магнолии. Месяца через два на их голых пока ветвях распустятся замечательные розовые цветы.

Она стоит на краю тротуара и ждет, когда загорится зеленый свет.

Небо низко нависло над землей. Транспорт, трогаясь с места, широким потоком с грохотом устремляется через озеро к центру города.