III

Она наконец затихла там, внизу. Наверное, целый час или даже больше я уже не слышу, как моя ненаглядная тетушка неистовствует и громко бормочет в комнате подо мной. А это значит, что у меня есть возможность оставить несколько записей в своем дневнике. Так что, прежде чем она, вспомнив о моем существовании, поднимется наверх и примется барабанить в дверь и громогласно обвинять меня в убийстве, я, воспользовавшись появившейся возможностью, напишу кое-что о себе.

Я — Фиона, Фиона Энн Уэлш, я нахожусь в этом проклятом доме вот уже почти три месяца. За это время я успела превратиться в грязное, отвратительно пахнущее существо. Платье из тайского шелка — во всяком случае, так я считала, — которое было на мне, когда я переступила порог этого дома, превратилось в зловонные лохмотья. Там, где я родилась, меня частенько называли хорошенькой. Правда, сначала это говорили про моих сестер и уже потом про меня. Впрочем, неудивительно, ведь так и должно было быть. Только не нужно испытывать чувства вины, хорошо? Если тебе в руки попался мой дневник, если ты нашел его — значит, меня уже поздно спасать. Но даже если так, пообещай, что не забудешь меня. Поклянись, что не забудешь, кем я была и как оказалась в этом проклятом месте. Потому что при мысли о том, как мое бездыханное тело вывезут из него в черном пластиковом мешке и при этом ни одна живая душа на свете никогда не узнает всей правды, мне становится так тошно, что я готова сама на себя наложить руки. Нет, я этого просто не вынесу.

Давай начистоту — просто для того, чтобы сразу поставить все точки над «i»: не нужно меня жалеть. Я вполне в состоянии позаботиться о себе, даже сейчас. Еще месяц назад, незадолго до обычного обыска в этой комнате, который делался каждый день, мне удалось обнаружить в комоде, который тетка забыла запереть, парочку шпилек и отвертку, и я припрятала их в своем матрасе. Все последние дни, по ночам, после того как проведаю бедняжку Рошин, я занимаюсь тем, что точу их, — под окном штукатурка облупилась, обнажив кирпич, который идеально подходит для этой цели. Отвертка уже такая острая, что ею можно проткнуть насквозь трех кровожадных теток. А мне нужно вонзить ее в сердце всего лишь одной. Но нужно подождать. Послушай… Потому что, когда придет время, у меня будет всего один шанс. Иногда снизу, из ее комнаты, до меня доносится какой-то скрип — или скрежет — как будто она переставляет мебель… или волочит по полу что-то тяжелое. Готова поспорить на что угодно: ей удалось отыскать какую-то громоздкую вещь, которой она собирается вышибить мою дверь. Топор или, возможно, лопату. Но разве ей под силу будет поднять ее? Честно говоря, не уверена. Пару дней назад, когда я видела ее в последний раз, через окно у себя наверху, вид у нее был совершенно изможденный, еще почище, чем у бедняжки Рошин.

Теперь у меня постоянно кружится голова — утром, днем, вечером. И не только из-за того, что я давно уже питаюсь одной только картошкой да хлебом. Просто меня все время мучает ощущение, что внутри у меня пузырится что-то, как будто мои кишки толкаются, стараясь вырваться наружу. Или будто они высохли до такой степени, что от меня не осталось ничего, одна пустая оболочка. Не уверена, что могу правильно описать это ощущение, но что бы это ни было, я почти не сомневаюсь, что тетка тоже приложила к этому руку. У меня теперь постоянно кровь в моче, у Рошин тоже. Теперь по ночам моя Рози скулит и хнычет, точно какое-то больное животное, плачет и зовет маму.

Уже какое-то время внизу стоит тишина, не слышно ни звука, так что я стала бояться, что мы остались с ней одни — тут, наверху. Впрочем, от этой суки можно ожидать чего угодно — я бы не удивилась, узнав, что она просочилась вниз через садовый шланг, из которого поливает газон, просто ради того, чтобы убедиться, что поблизости нет никого, кто бы мог прийти нам на помощь, пока мы все еще живы. Ну, думаю, мы услышали бы, если бы она это сделала. Да и соседи тоже. И потом, уж коль скоро об этом зашла речь — силы тетушки Мойры убывают с каждым днем… Думаю, они тоже уже на исходе. Теперь все зависит только от силы воли, как мне кажется, а не от веры. Я бы даже сказала — от нашей способности к выживанию. Сама я куда более живуча, чем эта шлюха. Она может сколько угодно молить о помощи своего пластмассового Иисуса, зато меня поддерживает ненависть к Мойре и моя любовь к малышке Рози. А все это вместе намного сильнее, чем сотня молитв этой кошмарной женщины, разве нет?

Помощь нередко была так близко, что я могла ощущать ее вкус на своих губах. Но она так ни разу и не постучалась в нашу дверь… так и не переступила порога этого дома.

Сколько раз за последнее время я видела, как люди, проходя мимо, останавливаются и глазеют на окно моей комнаты, включая и того забавного старичка с кривой ухмылкой, местного почтальона. У него всегда такой чудной вид, словно он все время думает о чем-то своем, как будто мысли его блуждают далеко отсюда. Он постоянно чему-то ухмыляется, и эта ухмылка не сходит с его лица — даже сейчас, когда тетушка Мойра перестала приглашать его в дом.

Потому что он знает.

Я уверена, что он знает. Просто боится себе признаться. Но разве я сама не поступала точно так же? Разве доверилась своему предчувствию — еще до того, как случился весь этот ужас? Разве у меня хватило мужества признать, что убийство может привести в тюрьму, стать причиной ненависти, которая заставит строить планы истребления собственной семьи? Могла ли я допустить такое? Думаю, вряд ли. Мне кажется, старичок-почтальон думает примерно так же — если подобная мысль и закрадывается ему в голову, то он старается поскорее прогнать ее прочь. Потому что мы никогда не верим тому, что у нас перед глазами. Мы скорее склонны верить в то, что подсказывает нам интуиция, а потом сравниваем это со своим собственным опытом. Наверное, именно поэтому старушки, живущие по соседству с серийным убийцей, обычно давая интервью репортерам, закатывают глаза, рассказывая, каким «чудесным, милым мальчиком он был». Вы отказываетесь верить в то, что зло существует, вы старательно закрываете глаза, с тупым упрямством пытаетесь отыскать что-то хорошее «в глубине души» того, кто уже давно перестал быть человеком. Мы с Рози… Теперь, знаешь ли, нам обеим кое-что об этом известно. Как говорится, если вылить в колодец деготь, глупо надеяться потом набрать из него чистую воду, верно?

Две недели назад, прекрасно зная, что тетушка Мойра, стоя за дверью, прислушивается к шагам почтальона снаружи, я раздвинула занавески на окне моей комнаты и помахала ему рукой, когда он спускался с крыльца. Старичок остановился, задрав голову вверх и растерянно моргая подслеповатыми глазами. А я стояла, глядя на него — и молилась, чтобы до него дошло… чтобы он повернулся и бросился бы бегом за помощью… привел бы сюда наконец эту чертову полицию. Но, увы, старикан опять поверил лишь тому, что видели его глаза. А глаза его увидели только полоскавшиеся в воздухе шторы, которые трепал ветер, — можно было не сомневаться, что почтальон не заметил, что их отдернула моя рука. Письма с газетами, выпорхнув из его руки, обрели свободу, мы — нет. Потом я много раз смотрела, как он подходит к дому, и всякий раз было заметно, как он старательно отворачивает голову, чтобы не смотреть на мое окно, как торопится поскорее пропихнуть газеты в щель для писем и уйти. Казалось, он стремится к одному — ничего не знать, жить себе спокойно дальше, чтобы угрызения совести не мешали ему спать по ночам. Что ж, по крайней мере, честно, ты согласен? В конце концов, каждому хочется жить в мире с самим собой, разве нет?

А это означает только одно — что спасти нас могу только я. Я — и моя остро заточенная, как бритва, отвертка, «заточка», как она именуется на тюремном жаргоне. Если, конечно, мне не придет в голову что-нибудь получше, когда наступит время.

Подожди. Не спеши.

Затаись… старайся не дышать, как это делаю сейчас я. Ни звука, ни шороха, слышишь?

Потому я слышу ее… там, внизу. Похоже, она роется в каком-то из своих шкафов, до меня доносится непонятный скрежет металла о металл. Что это? Ножницы, скорее всего. Или ножи. Ты слышишь этот жуткий звук? Слышишь, как они клацают, точно драконьи зубы, когда он захлопывает пасть? Как странно… раньше она никогда не засиживалась допоздна — а сейчас уже почти два часа ночи. Что-то явно не так. Мы уже привыкли к тому, что крики и вопли начинаются только после того, как мы утром напоминаем ей, что голодны.

Вот… снова стало тихо. Но она замышляет что-то… Я уверена, у нее что-то на уме. Возможно, она постарается силой ворваться сюда — ночью или, может быть, утром. Поэтому я и не знаю, сколько времени у меня в запасе… долго ли я смогу говорить с тобой. Когда я в прошлом месяце украла эту записную книжку, обнаружив ее под теткиной Библией, то надеялась, что в моем распоряжении есть еще недели три. А теперь, если честно, мне кажется, у меня нет и трех дней.

Но одно я обещаю тебе твердо: я буду писать до тех пор, пока моя рука не потеряет способность выводить буквы. Ей придется вырвать эту ручку из моих пальцев, чтобы помешать мне это сделать, а это будет нелегко, потому что у меня есть отвертка, верно? Поэтому, если хочешь, делай для себя пометки, ведь мои записи могут оказаться беспорядочными — даже при том, что мне очень хочется рассказать обо всем именно в том порядке, как все произошло. Мы никогда не встретимся, ты и я, но для меня очень важно знать, что ты мне веришь. Поверь. Это так. Просто потерпи немного… Не спеши, хорошо? Я справлюсь, обещаю тебе. Я расскажу тебе обо всем.

Но об одном ты должен узнать прямо сейчас — просто для того, чтобы ты не заблуждался, считая нас невинными овечками. Невинными! Только дети, с чьих губ еще не слетела их первая ложь, имеют право считаться невинными.

Тетушка Мойра была права в одном.

Мы — убийцы, и это так же верно, как то, что моя рука сейчас дрожит, выводя каракули в этой записной книжке. А поскольку убийство — грех, а я нисколечко не верю, что буду когда-нибудь гореть в адском огне, то с чистой совестью могу сказать — я ни одной минуты не сожалею о том, что сделала. И никогда не пожалею. Есть смерти добрые и дурные, как есть невинные люди и те, которых нужно убить. У нас в свое время был выбор, я потом расскажу тебе об этом. Только трусы да слюнтяи, когда их схватят за руку, тут же принимаются ныть и рассказывать дурацкие сказки насчет того, как они будто бы стали «орудием Господа» или «самой судьбы». Нет, орудием в наших руках была добрая сталь, а после мы вытерли руки о траву, чтобы стереть с них кровь. И нас потом не мучила бессонница — можешь мне поверить, это так. Ах, прости, я опять забегаю вперед. Читай терпеливо — и может быть, ты поймешь, как подобные противоречия могут мирно уживаться в душе одного человека, да еще такого, чьей главной заботой до недавнего времени было жить самой что ни на есть обычной жизнью. Но это было до того, как в нее вошел Джим.

Поскольку мы уже немного с тобой знакомы, думаю, будет только справедливо, если я признаюсь тебе кое в чем. Правда, это трудно… куда труднее, чем объявить о том, что мы — убийцы.

Так вот, это все моя вина. Это я виновата во всем.

Начнем с того, что если бы я в тот день не заметила симпатичного молодого человека, такого невероятно сексуального на этом своем мотоцикле, мы бы до сих пор спокойно спали бы по ночам в своих постелях… в своем доме в графстве Корк. Но стоило мне только встретиться с ним взглядом, как я тут же утонула в темном омуте его глаз… теперь я уже даже не помню, что почувствовала тогда. Это ощущение… о таком я прежде только читала в книгах. Мне доводилось слышать, что опиум обладает такими же свойствами, только это было гораздо сильнее. Когда он посмотрел на меня, я почувствовала одновременно испуг и невероятное облегчение. Думаю, одно то, что даже сейчас я не в состоянии толково объяснить, что я тогда ощутила, уже само говорит за себя.

Потому что Джиму, несомненно, было в высшей степени свойственно то, чему и названия-то нет. Окружавшая его аура будила в душе чувство, представить которое можно только если взять гнев, погибель и соблазн и смешать все это воедино.

И он действительно ввел меня в соблазн… ввел в соблазн нас всех.

Видишь ли, от всего этого изначально веяло чем-то порочным. Ну почему… почему я тогда не проехала мимо? Это уж тебе судить. Так что возьми стул, садись и попытайся помочь мне разобраться во всем. Потому что — Бог свидетель — я до сих пор не понимаю, как это произошло.

Это случилось почти три года назад, в нашем доме в Каслтаунбире. Кажется, в мае. Небо в тот день было чистым, ни облачка — и вдруг я заметила фигуру, склонившуюся над поломанным кроваво-красным «винсент-кометом» 1950 года, мотоциклом, о котором можно только мечтать. Только вот мужчина, разглядывая его, тихонько ругался сквозь зубы. Я ехала на велосипеде, увидев его, чуть сбросила скорость — клянусь, мне даже не пришло в голову, что он меня заметит. Но он вдруг обернулся и уставился на меня. Кроме нас двоих, на узкой улочке не было ни души.

Этот его взгляд… я не забуду его до конца своих дней. Этим взглядом он вскрыл меня, точно сейф, и выпотрошил. Украл мою душу.

IV

Первое, что я услышала от него, было:

— Как вы думаете, эта штука достаточно большая, чтобы выдержать двоих?

Нет, конечно, это было адресовано не мне, а бесстыдно громадному, размером с добрую яхту, желтому «БМВ», едва не задевшему его, когда автомобиль с ревом пронесся по узкой улочке в двух шагах от церкви. Сидевший за рулем турист, чьи номера на машине ясно говорили о том, что он и его увешанная сверкающими побрякушками подружка прибыли из страны с правосторонним движением, притормозив, остановился и высунулся в окно. Грубостью водила мог бы заткнуть за пояс дюжину мясников. Здоровенные бугры мышц, вздувавшиеся у него на руках, когда он небрежно вертел руль, могли заставить задуматься любого, кто не ищет приключений на свою задницу. На запястье здоровяка блеснули устрашающих размеров часы, какие обычно носят дайверы, — разглядывая их, я невольно прикинула, что подобной игрушкой можно пустить ко дну даже «Бисмарка».

— Эй, ты что там вякнул — ты, din skitstovel?!

Мотоциклист в потертой кожаной куртке поднял голову, и я заметила, как неяркий солнечный свет заиграл в его янтарных глазах. Страха в них не было. Он выглядел… да, он выглядел победителем. Прежде чем ответить, он помедлил немного, а потом кивнул мне. Навалившись грудью на руль велосипеда, я молча наблюдала за представлением. Даже сейчас я вряд ли смогу объяснить, что тогда прочла в его глазах. Возможно, просто враждебность? Не знаю. Конечно, очень может быть, что на лице его было написано обычное в таких случаях: «А не пошел бы ты!..», но в глазах его скрывалось еще что-то такое, что заставило водителя «БМВ» притормозить. Верзила швед уже открыл было дверцу и даже поставил ногу на тротуар, чтобы выйти из машины, но вдруг, точно наткнувшись на невидимый барьер, остановился.

— По-моему, я задал тебе вопрос.

— Калле, садись в машину! Немедленно! — Хорошенькая блондинка на пассажирском сиденье наклонилась влево и дернула громилу за рубашку. Он слегка качнулся, но удержался на ногах. Широко расставив ноги, он уже повернулся, чтобы снова сесть в машину и мчаться дальше.

Но лишь до той минуты, пока не прочел что-то в глазах молодого парня с мотоциклом.

— Прежде чем огорчить тебя, приятель, — негромко промурлыкал молодой человек, обращаясь к здоровенному шведу, — позволь, я открою тебе один маленький секрет, ладно?

Невозмутимо улыбаясь, мотоциклист подошел к онемевшему туристу, привстал на цыпочки и почти прижался своими невероятными губами к волосатому уху. Опешив, я смотрела на него во все глаза. Он не был ни высок, ни особенно широк в плечах, однако двигался так, будто его тело под черными джинсами и черной футболкой состояло из одних стальных мускулов. Другими словами, этот парень двигался так, словно в его распоряжении была вечность, чтобы прошептать на ухо шведу то, что он собирался сказать. Водитель, сжав пудовые кулаки, уже почти открыл рот, чтобы возразить. В груди у меня екнуло — мне вдруг показалось, что верзила швед сейчас поднимет руку, вцепится парню в волосы, спадавшие ему на плечи — я забыла сказать, что прическа у него была в точности, как у Киану Ривза, — и одним легким движением свернет ему шею. На какую-то секунду я действительно поверила в то, что именно это он и собирается сделать. Презрительная и наглая усмешка, игравшая на губах здоровяка, стала шире.

А потом она вдруг как будто примерзла к его физиономии. Квадратная челюсть верзилы шведа отвалилась, похожая на лопату ручища опустилась.

Конечно, с того места, где стояла, я не могла слышать, что пробормотал ему на ухо этот симпатичный парень с мотоциклом, но рассерженным он не выглядел, это уж точно. Больше того — он даже протянул руку и игриво потрепал вконец обалдевшего шведа по небритой щеке, словно обрадовался, что тот наконец понял. Потом повернулся и, улыбнувшись мне, неторопливо зашагал обратно к своему полуиздохшему красному мотоциклу. А верзила водитель так и остался стоять с отвалившейся челюстью возле своей шикарной тачки, слишком ошеломленный, чтобы почувствовать, что рот у него до сих пор открыт, — видимо, переваривал услышанное. Я и по сей день не знаю, что длинноволосый парень ему сказал, но, очевидно, нечто такое, что напрочь лишило беднягу шведа способности двигаться, пригвоздило его к месту, разом превратив в соляной столб. Могу поклясться, что это так, — я собственными глазами видела, как его девушке пришлось какое-то время дергать его за рубашку, прежде чем он пришел в себя. Я едва не расхохоталась: швед буквально впорхнул в машину — быстрее, чем мои собственные ученики вылетают из класса, едва прозвенит звонок — а потом с силой дал по газам и так стремительно сорвался с места, что на асфальте остался черный след. «БМВ» с ревом обогнул здание церкви и исчез. Больше в городе мы его не видели.

Парень в черной футболке уже догадался, что я иду к нему, — он знал это еще до того, как я сделала первый шаг. Я знаю… я уверена, что он это знал; это было заметно по тому, как он на мгновение замер, прежде чем нагнуться и подтянуть еще один болт.

— Ну, какдеа? — не поворачиваясь, промурлыкал он. В его голосе чувствовался дублинский акцент, ну и, может быть, капелька того, с которым разговаривают уроженцы графства Корк… и еще чуть-чуть чего-то такого, говорившего, что парень этот явно не из наших мест. Я еще тогда подумала, что он мурлыкает, точно сытый кот.

— Да, в общем-то, неплохо, наверное, — пробормотала я, чувствуя себя полной дурой оттого, что стою вот так и таращусь на него, хлопая глазами. На мне был мой обычный «учительский» костюм: жакет с юбкой «разумной длины» и не менее «разумные» туфли на низком каблуке. Словом, сексуальности во мне не было ни на грош, и я мысленно проклинала коварную судьбу, которая сыграла со мной злую шутку, заставив вырядиться подобным образом как раз в тот день, когда на моем пути появился этот юноша на мотоцикле.

А потом он вдруг повернулся и посмотрел на меня.

Нет, я не хочу сказать, что в этот момент земля ушла у меня из-под ног или что-то в этом роде, — от подобной чепухи, которую читаешь в романах, у меня аж скулы сводит. Но вот в чем я готова присягнуть на Библии, так это в том, что при одном только взгляде на него у меня в груди вдруг всколыхнулась надежда… Это ощущение чего-то чудесного, ждущего тебя впереди, наверное, можно испытать только на заре жизни, потому что потом оно уже вряд ли вернется.

У меня возникло такое чувство, будто все мысли, крутившиеся у меня в голове, в этот момент значили гораздо больше, чем все остальное. Потому что парень явно не пытался флиртовать со мной — он не подмигивал мне, не ухмылялся плотоядно… он просто смотрел мне в глаза, и этот взгляд словно вдруг проник в мою душу, прошел сквозь меня, сквозь мои мышцы, внутренности, кости и все остальное. Внутри вспыхнул яркий свет, жаркая волна захлестнула меня, прокатилась по всему моему телу… а потом он внезапно отвел взгляд в сторону, точно увидел все, что хотел увидеть, и узнал все, что хотел узнать. Не знаю, с чем сравнить это чувство — наверное, нечто подобное испытываешь, оказавшись в когтях огромного, опасного зверя, и ты нисколько не боишься, потому что точно знаешь, что он может растерзать кого угодно — кроме тебя. Потому что, хотя я видела, как он ласково потрепал огромного шведа по небритой, заросшей щетиной щеке, я точно знала, что в этом жесте не было ни капли любви, а лишь обещание. Я догадываюсь, как это прозвучало… что-то вроде: «Не слушай, что я говорю, просто почувствуй… почувствуй кожей, что еще минута, и я оторву твою уродливую башку, а потом дам тебе такого пинка, что ты улетишь в самый дальний конец улицы!» Я знала это так же точно, как и то, что в воскресенье будет Пасха… и тем не менее мне и в голову не пришло отвернуться и бежать от него. Что заставило меня тогда остаться? Нет, не любопытство и даже не внезапно вспыхнувшее желание провести с ним немного времени где-нибудь в уголке тихой аллеи…

Единственное, что могу точно сказать, так это то, что поймала себя на невольном желании настроиться на волну его потрясающего голоса. Словно риска на пустой шкале, которая отчаянно ждет, чтобы зацепиться хоть за какую-нибудь станцию, я стояла посреди улицы в своих дешевеньких лодочках, чувствуя, как его частота передается мне.

— Имя-то у тебя есть? — пожелал узнать он.

— Есть, но не на продажу.

Парень затянул еще одну гайку, потом обтер полой рубашки топливопровод, дав мне возможность вдоволь полюбоваться мускулистым, плоским животом, до сих пор, наверное, так толком и не узнавшим, что такое чипсы или пиво. Теперь я, конечно, догадываюсь, что это было сделано намеренно.

— А теперь ты небось захочешь спросить, что я шепнул на ушко этой жирной шведской фрикадельке? И почему он, вместо того чтобы прикупить себе ломоть старой доброй Ирландии, вдруг предпочел смыться, прихватив с собой свою «Мисс Солнечный Пляж-восемьдесят три», разве нет?

В самую точку, будь ты проклят!

— Может, и так… — Я постаралась, чтобы это прозвучало как можно суше. Уж слишком он был уверен в себе, хотя в догадливости ему не откажешь. — А может, мне просто захотелось полюбоваться, как какой-то чувак не из наших мест станет возиться тут со своей любимой игрушкой. — Я небрежно пожала плечами. — Кстати, это что за мотоцикл… Я такого не знаю?

Отложив гаечный ключ, парень склонил голову, словно хотел сказать: «Проклятье, похоже, это надолго». Но вместо этого я вдруг услышала:

— Самый красивый мотоцикл из всех, которые когда-либо делали. И это — чистая правда, — с нескрываемой гордостью в голосе проговорил он, ткнув пальцем в золотой кленовый лист сбоку топливного бака. Смахивавшая на татуировку надпись была сделана тщательно, внутри листа аккуратными белыми буквами было выведено: «Винсент». И тут он наконец улыбнулся. Блеснули безупречные зубы — впрочем, ничего другого я и не ожидала увидеть. А вот звучавший в его голосе благоговейный восторг, который до этого дня я слышала разве что в церкви, стал для меня полной неожиданностью.

— Мой Винни — потрясающий гоночный мотоцикл, единственный оставшийся в Ирландии, а может, и во всем мире. Такие сейчас встречаются реже, чем золотой самородок — в шахте. «Винсент-комет» пятидесятого года выпуска, объем движка у него девятьсот девяносто восемь кубиков, цепной привод, многодисковое гидравлическое сцепление и еще… — Должно быть, у меня отвисла челюсть, потому что он, хмыкнув, снисходительно объяснил: — Вся эта хрень, которую ты только что слышала, означает, что эта чертовка тащится, как беременная шлюха и вдобавок постоянно ломается, но я все равно нежно ее люблю. Хочешь прокатиться?

— А ты самоуверенный сукин сын, верно?

— Просто предлагаю по-дружески.

Мне очень хотелось заставить его попросить хорошенько, но потом, спохватившись, я бросила взгляд на часы. Было уже около девяти, а чуть дальше вверх по дороге двадцать три сорванца одиннадцати лет от роду, доверенных моему попечению, уже рассаживались по своим местам в ожидании еще одного захватывающе интересного урока, на котором им станут рассказывать о дельте великого Нила и о строительстве храма в Абу-Симбел. Парень перехватил мой взгляд, и на лицо его набежало облачко грусти. Я и глазом моргнуть не успела, как он взял меня за руку и пожал ее — просто пожал, представляешь? В точности как это сделал бы настоящий джентльмен. Он не пытался погладить меня по руке — просто пожал, и все.

А потом вдруг представился.

— Я — Джим.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. — Высвободив руку, я перешла на другую сторону улицы и остановилась. Он уже заранее знал, что я это сделаю, потому что рассмеялся, когда я снова повернулась к нему. Налетевший ветер трепал полы его старенькой куртки, и она надувалась у него за плечами, точно кожаный парус. — Ладно, — кивнула я. — Сдаюсь. Так что ты все-таки сказал тому верзиле? Ну, тому шведу, — объяснила я. — Что ты отберешь у него машину и затолкаешь ее ему в глотку?

Первый звоночек, предупреждающий меня об опасности, прозвенел как раз в этот момент, но я не пожелала его услышать. Свойственный мне обычный здравый смысл в этот раз подвел меня — я просто сгорала от желания узнать эту тайну.

Джим, покачав головой, завел мотоцикл. Проклятая штуковина взревела громче, чем целая флотилия буксиров на рассвете. Естественно, в результате мне пришлось подойти поближе, иначе бы я ничего не расслышала — а он, конечно же, улыбнулся, от души наслаждаясь этим гвалтом, который сам же и поднял. Стоит мне только вспомнить об этом, как меня охватывает леденящий страх… и одновременно я чувствую прилив жгучего желания. Вскинув голову, он повернулся ко мне, потом свободной рукой притянул меня поближе. Порыв ветра растрепал мне волосы. Прядь моих волос, хлестнув меня по лицу, смешалась с его волосами — но так я по крайней мере могла услышать, что он говорит.

— Все, что мне было нужно, это рассказать ему одну историйку.

— Должно быть, история достаточно страшная, угадала? — сострила я, изнывая от желания выведать побольше. Но проклятый «Винсент» в этот момент вдруг заголосил во всю мощь своих девятисот девяноста восьми кубических голосов, и моя щека — уж и не знаю как — вдруг оказалась прижатой к щеке Джима. От него пахло моторным маслом и несколькими днями тяжелой дороги. Мне кажется, я на мгновение закрыла глаза.

— Нет. Просто выбрал одну из тех, что и без того давно уже засели в его тупой башке.

Не знаю уж, что это значило. А потом он ласково потрепал меня по щеке, убрал подпорку и небрежно кивнул на прощание. Руки его вцепились в руль, мотоцикл снова взревел, и через мгновение, свернув налево, он уже мчался вверх по холму, к Эйрису, а ребятишки из моего собственного класса, торопившиеся на урок, разинув рот, смотрели ему вслед. А я… я так и осталась стоять на дороге. Я стояла на том же месте еще долгое время после того, как рев мотоцикла стих вдали… стояла до тех пор, пока меня едва не сшибла еще одна шикарная машина. Очнувшись, я постаралась стряхнуть с себя наваждение — сойдя наконец с проезжей части, встала возле своего велосипеда и долго стояла, слушая, как звонят церковные колокола. Пробило девять. «Похоже, на этот урок я опоздаю, — решила я, — но что за беда?» Готова поспорить, что человек десять мальчишек прибегут в класс еще позже меня. А виноват в этом будет красный «Винсент» и его чертов хозяин, этот потрясающий сукин сын, отлично понимавший, что происходит с людьми при одном только взгляде на него, и то, что подобное зрелище не часто увидишь в городе, где прошло мое детство.

Яростно крутя педали, чтобы одолеть крутой склон холма и поспеть-таки на урок, я все пыталась припомнить выражение глаз того бедняги шведа.

Нет… он не просто испугался, услышав, что сказал ему Джим.

Он просто оцепенел от ужаса.

Да, он боялся… боялся за свою жизнь.

V

Все утро я из кожи вон лезла, стараясь не сойти с ума, пока рассказывала двум недоумкам о Великой пирамиде, о правителе, по приказу которого ее когда-то возвели, и потом, когда писала на доске «фараон Хуфу» — словосочетание, которое ни один из них никак не мог выговорить. И все это время изо всех сил пыталась выглядеть уверенным в себе, многоопытным педагогом, а не зеленым первогодком, только что устроившимся на работу в школу. Впрочем, во время шестого урока я уже махнула на все рукой: в третий раз велев Кларку Риордану убрать с глаз долой наладонник, я вдруг поймала себя на том, что в очередной раз ломаю голову над тем, что же такое шепнул Джим в волосатое ухо водителя «БМВ», что заставило верзилу шведа оцепенеть от ужаса?

Но — раз уж я дала слово, что буду честна с тобой, — так вот, больше всего я думала о нем самом. Я умудрилась даже каким-то образом отключиться от царившего в классе шума, и не слышала ничего, только отдаленный рокот мотоцикла… Возможно, это был «Винсент Комет».

— Мисс, но вы ведь так и не ответили на мой вопрос, — запротестовала Мэри Кэтрин Кремин и… да, черт побери, она была совершенно права! Я действительно не слышала ни слова из того, что она сказала.

Я услышала собственный нервный смешок, сорвавшийся с моих губ, а потом как будто вынырнула на поверхность, вернувшись к действительности. Передо мной, в накрахмаленной и тщательно отутюженной школьной форме, стояла моя ученица, и карандаши, разложенные у нее на парте, остро заточенные заботливой рукой, смахивали на смертоносные пики. Она так крепко стиснула школьный мелок, словно это могло помочь расшевелить меня. Мэри Кэтрин Кремин как раз вознамерилась осчастливить меня старательно подготовленным дома докладом о Долине царей, и я могла понять ее справедливое возмущение — ну как же, я ведь имела дерзость витать в облаках, как раз когда она уже настроилась на отличную оценку.

— Ох… прости, Мэри Кэтрин. Так о чем ты спросила?

Юная инквизиторша сурово скрестила руки на груди, смерив меня негодующим взглядом. Из груди ее вырвался тяжелый вздох. Шнурки на ее ботинках были так туго зашнурованы, что оставалось только дивиться, как бедный ребенок способен передвигать ноги.

— Дэвид говорит, что сфинкс лишился носа, потому что кучка французских солдат взобралась наверх и отколола его. А я считаю, что это неправда. Это так?

— А вот и нет! Я сказал, что они стреляли по сфинксу из пушки! — весело завопил Дэвид, дюжий, крепко сбитый парнишка, обладающий двумя неприятными недостатками — резким, пронзительным голосом и на редкость зловонным дыханием.

— Заткнись, урод! — прошипела Мэри Кэтрин, поправив заколку в волосах. — Не то сейчас как…

— Руки коротки!

— Тише, пожалуйста, — попросила я, жестом велев Мэри Кэтрин вернуться на свое место, что она и проделала, впрочем, без особого энтузиазма. У Дэвида было такое лицо, словно он примеривался, не запулить ли в нее яблоком с одного из деревьев в школьном саду… Не могу сказать, что я осуждала его за это.

— Собственно говоря, достоверных сведений об этом нет, — начала я, постаравшись сделать это как можно более тактично. — Многие историки считают, что сфинкс лишился носа еще в четырнадцатом веке и сделали это местные вандалы, так что, возможно, наполеоновские солдаты тут ни при чем. Но точно мы ничего не знаем.

Это соломоново решение, похоже, разочаровало обоих, и Мэри Кэтрин, и Дэвида, потому что они тут же дружно запротестовали.

— Но, мисс! — возмутилась маленькая «Мисс Задайте-нам-на-дом-побольше-уроков», в голосе ее появились писклявые нотки. — Как же так?! Я же специально читала об этом. И везде определенно сказано, что французы тут ни при чем. Нос сфинксу отколол какой-то…

— Они, конечно! — заорал Дэвид, выбив на парте оглушительную дробь. — Они палили по нему из пушек! Бам! И нет носа!

В классе поднялся невообразимый гвалт. Юные любители истории разбились на два лагеря, приверженцы каждой версии с жаром доказывали свою правоту. Шум стоял невероятный, и я, как ни печально, ничего не могла с этим поделать. «Мисс Совершенство» против «Мистера Знайки» — такое, увы, случалось уже не раз. Вслед за оскорблениями в ход пошли школьные учебники, я возвысила голос, призывая всех успокоиться, но мои попытки, казалось, только подлили масла в огонь. Маленькие чудовища, с тоской подумала я, украдкой бросив взгляд на часы. До звонка было еще далеко.

И тогда вдруг я услышала отдаленный рев мотоцикла.

Он прорвался сквозь царивший в комнате шум, с легкостью перекрыв его… он явно приближался, с каждой минутой становясь все громче, заглушая пронзительные вопли моих учеников… Наконец они тоже услышали это, потому что крики стали понемногу стихать. Я узнала его мгновенно. Это был натужный рев двигателя старого мотоцикла, имевшего обыкновение выходить из строя по меньшей мере раз в день и давно уже прозрачно намекавшего, что пора бы уделить ему хоть немного внимания. Я выглянула из окна, но не увидела ничего — только мой обшарпанный старичок «рэли», притулившись возле еще более обшарпанного «форда-фиесты», словно ослик, терпеливо дожидался меня на школьной стоянке. Из окна дорогу не было видно, но я изо всех сил вывернула шею, надеясь хотя бы краешком глаза углядеть пролетающий мимо красный мотоцикл.

А потом вдруг рев двигателя, смешавшись с барабанным грохотом дождя по крыше, замер вдали, и в классе вновь стало тихо.

Один из мальчиков, Лайам, настолько тщедушный, что я могла бы с легкостью сложить его вдвое и сунуть в школьный портфель, улыбнулся. Я поразилась — такое случалось нечасто. Лайам был вечным козлом отпущения — его приятели так часто окунали его в залив, что школьная форма бедняги приобрела мерзкий коричневатый оттенок гниющих водорослей, но заметно это было только в тех редких случаях, когда ее удавалось высушить. В классе Лайам обычно молчал как рыба, а когда все-таки осмеливался открыть рот, то сначала украдкой бросал боязливый взгляд на других мальчишек, и в первую очередь — на Дэвида, как будто заранее гадая, какое наказание его ждет за подобную дерзость.

Но, похоже, сегодня что-то произошло, потому что Лайам сиял, как новенький грош.

— Вы тоже его заметили, мисс, да? — восторженно затарахтел он. — Я имею в виду мотоцикл. Заметили, да?

Лица остальных детей мгновенно повернулись ко мне — словно подсолнухи к солнцу. Глаза их горели неуемным любопытством. Мне не составило никакого труда узнать среди них тех, кто сегодня утром вместе со мной жадно разглядывал это ослепительное красное чудо, невесть каким ветром занесенное в наш тихий, сонный город. Я уже открыла было рот, чтобы сказать «нет». И не потому, что была решительно настроена лишить Лайама удовольствия в кои-то веки насладиться прикованным к нему вниманием остальных. Просто мне было страшно. Я боялась выдать себя, боялась, что эти маленькие негодники тут же догадаются, как меня взволновала краткая встреча с незнакомцем на мотоцикле, парнем, который сказал, что его зовут Джим, и от которого за версту веяло крепким ароматом животного секса. Я снова прислушалась, пытаясь различить рев мотоцикла, но не услышала ничего, кроме ставшего уже привычным городского шума.

Наконец я сдалась: обернувшись к Лайаму, неохотно кивнула.

— Да, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы лицо мое своей невозмутимостью могло поспорить с физиономией сфинкса. — Да, конечно. Я его заметила.

Как обычно, Финбар поглощал свой чай в полном молчании, которое — тоже как обычно — выглядело угрожающим.

Финбар мне нравился, действительно нравился. Можно сказать, я даже любила его. И вовсе не из-за его ненаглядного, тщательно отполированного «Мерседеса SL500», который он всегда ставил так, чтобы он все время был у него на глазах — даже пока мы обедаем. И не потому, что он мог по праву считаться самым лакомым кусочком среди мужской половины Каслтаунбира, поскольку до сих пор оставался холостяком и вдобавок зарабатывал больше миллиона в год, впаривая «самые что ни на есть настоящие потрясающие ирландские дома» людям, которые как раз и нуждаются в таких, как он, чтобы им вешали лапшу на уши, — потому что никто лучше Финбара не смог бы убедить их, что это и есть мечта всей их жизни.

Нет, я была с ним весь этот год просто потому, что Финбар умел слушать — видишь, как все просто? Даже сейчас я могу отличить вежливую имитацию внимания от неподдельного интереса. А Финбару было явно интересно все, что я говорила. Он всегда слушал очень внимательно, моментально подмечая даже малейшие детали или противоречия. Временами это даже выглядело так, словно я проходила проверку на «детекторе лжи» — наверное, потому, что ничего не ускользало от его внимания. Он то и дело кивал, вздергивая свои потрясающие брови, а синие глаза его то суживались, то расширялись, и я видела, что ему действительно интересно слушать, как прошел мой день.

Наверное, именно так он понимает любовь, думала я; ждать, сдерживая нетерпение, когда наступит время выйти на сцену и сыграть свою роль. Я была счастлива. Или, может быть, просто не была несчастна. Когда я мысленно возвращаюсь к прошлому, мне иногда кажется, что это почти одно и то же. Должна сказать, что наша с Финбаром сексуальная жизнь в последние несколько месяцев приобрела какой-то особый накал. Признаюсь, Финбар частенько давил на меня, поскольку, как мне кажется, ему чертовски нравилось подчеркивать свое мужское превосходство. Однако наши стычки становились все более редкими, а вскоре и вовсе прекратились — я имею в виду, к тому дню, когда мы приобрели привычку вместе пить чай, после чего я отправлялась пообедать с сестрами.

Наверное, именно из-за этого своего обыкновения всегда внимательно слушать, что я говорю, он и услышал то, чего я не сказала.

Небо ненавязчиво подсказывало, что время уже к ночи, последние лучи солнца окрасили старый памятник Республике в розовато-желтый цвет. Тень от кельтского креста, вытянувшись вдоль улицы, упала на лицо Финбара в тот момент, когда, взглянув на него, я догадалась, что он собирается сказать мне что-то неприятное. Украдкой скосив на него глаза, я прибегла к своему обычному трюку — притворилась, что на самом деле передо мной двое: один — мой приятель, второй — зануда, который, казалось, и живет-то только лишь затем, чтобы тыкать меня носом в мои недостатки. Предоставляю тебе самому решить, кто из них двоих взял в тот вечер верх. Финбар рассеянно щелкал браслетом своего «Ролекса». Я с трудом подавила раздражение: мне безумно хотелось оторвать ему руку, зашвырнуть ее в залив, а потом полюбоваться, как он станет нырять за ней.

— Я видел, как ты утром целовалась с этим… с этим уродом, — наконец, не глядя на меня, пробурчал он.

— Что-что?! Ах вот ты как?! Да пошел ты!.. — взорвалась я.

На губах Финбара появилась безрадостная улыбка. Он был убийственно серьезен, только поначалу я этого не сообразила.

— Ты даже не заметила, что поставила свой велосипед прямо под моим окном, — продолжал он, разглядывая свои часы. — Прямо возле моего офиса! А потом ты перешла через дорогу, наклонилась и поцеловала этого ублюдка. — Судя по выражению его лица, Финбар не ждал от меня объяснений. В этом был он весь. Он всегда предпочитал верить собственным ушам — в данном случае глазам.

Вспыхнув, я принялась рыться в своей сумке в надежде отыскать завалявшуюся пачку сигарет Рошин, но, к сожалению, их там не было. Тень от креста вытянулась так, что почти все лицо Финбара оказалось в ней, только один глаз еще блестел на солнце. Вылитый Циклоп, невольно пришло мне в голову. Итак, мой парень выглядит, словно чудище из древней легенды — не говоря уже о том, что раздражает меня невероятно. Впрочем, возможно, я была несправедлива к нему, и единственная вина бедняги Финбара состояла в том, что он ткнул меня носом во что-то, о чем я и без того начала догадываться.

— Он просто говорил мне…

Я осеклась. Так… а в самом деле, что говорил мне Джим, спохватилась я. Да, в общем, ничего такого, чего бы я не знала. Но он подманил меня, заставил подойти к нему — и, что самое интересное, я так и не поняла, как это у него получилось.

Наверное, лучше соврать, решила я. Нехорошо, конечно, но, похоже, другого выхода у меня нет. Надеюсь, ты согласишься со мной. Потому что, скажи честно, поверил бы ты, если бы твоя девушка принялась бормотать, что незнакомый парень рассказывал, как он влюблен в свою развалюху, которую он почему-то именует мотоциклом, — и все это шепотом, на ушко? Вот-вот… именно это я и имею в виду.

— Он сказал, что его мотоцикл в любую минуту сдохнет, а у него, мол, ни гроша в кармане. — Я передернула плечами. — Мне пришлось наклониться к нему, поскольку из-за этого грохота я не могла разобрать ни слова. Послушай, дай мне сигарету!

— Ну да, конечно, так я и поверил. Брось! — Его взгляд ощупывал мое лицо — так бывало всегда, когда Финбар задумывался, не пытаюсь ли я водить его за нос. Судя по всему, он гадал, кому верить — интуиции или ушам. И похоже, до сих пор не знал.

— Да ладно тебе, Финбар, хватит жмотничать — дай мне сигарету. Парень спросил, я ответила — что тут такого?

— Ну и что ты, интересно, ему сказала?

Разозлившись, я цапнула пачку его любимых «Мальборо» и щелчком выбила сигарету, успев проделать все это раньше, чем он смог мне помешать. Прикурив, выпустила в воздух облачко сигаретного дыма и только потом соизволила ответить.

— Если хочешь знать, я велела ему, чтобы он шел играться со своей игрушкой в другое место. Доволен, надеюсь?

— Правда?

— Ты меня не слушаешь? — возмутилась я. — С какого, интересно, переполоху мне бы вздумалось целоваться с бездомным бродягой на красном мотоцикле, вообразившим себя каким-то чертовым Санта-Клаусом, пересевшим на эту пукалку только потому, что его любимый олень вдруг заболел?! Ты что — совсем спятил? — Затянувшись еще раз, я украдкой покосилась на Финбара, чтобы удостовериться, проглотит ли он мою выдумку. Потому что, несмотря на праведный девичий гнев, я прекрасно понимала, что его ревность мне льстит. И к тому же моя совесть подсказывала, что я все это заслужила. Потому что мысль о Джиме весь день не давала мне покоя — точь-в-точь камушек в туфле. Даже сейчас, когда пятно подозрения так и не смыто с меня окончательно, я по-прежнему спрашиваю себя, куда же, черт возьми, подевался этот проклятый «винсент» 1950 года?

— Ладно, раз так, — великодушно кивнул Финбар, потянувшись за плащом. Судя по всему, допрос был окончен. Он даже улыбнулся, вертя в руке ключи от машины. Похоже, он мне поверил. Сказать по правде, на мгновение я и сама в это поверила, но, встав, чтобы проводить его до дверей, я внезапно жутко разозлилась на себя — ведь я солгала Финбару, причем, что самое непонятное, ради совершенно незнакомого мне парня. И где гарантия, что я не зайду еще дальше? Ладно, посмотрим, пообещала я себе.

— Завтра увидимся, да? — спросила я, выйдя вслед за Финбаром на узкую улочку и прислушиваясь к пронзительным воплям чаек, явно вообразивших себя бомбардировщиками, которые накинулись на тяжело груженное рыболовное судно, как раз в этот момент подходившее к причалу.

— Разве ты не хочешь, чтобы я подбросил тебя до дома? — вдруг насторожился Финбар. Ну вылитый детектор лжи — только в элегантном костюме.

— Мне еще нужно заехать к тетушке Мойре, завезти ей кое-что, — объявила я, счастливая оттого, что могу наконец с чистой совестью сказать правду. — Она предупредила, что сегодня собирается готовить. Так что мне грозит неминуемая смерть от отравления — если, конечно, не удастся свести ущерб к минимуму, купив что-то самой. Например, еще не просроченные продукты — просто для разнообразия.

— Боже, благослови нашу невинную страдалицу, — с нежной улыбкой бросил Финбар, осенив себя крестом.

— Ах ты, богохульник! — пробормотала я, поцеловав его на прощанье. — Пообедаем завтра вместе?

— Только если ты дашь слово, что явишься одна, а не притащишь за собой своего ангела тьмы, кем бы он, черт возьми, ни был!

— Никаких ангелов — на этот счет, Финбар Кристофер Флинн, можешь быть абсолютно спокоен, — торжественно пообещала я, но рассмеялась, поскольку облако подозрения, вставшее было между нами, похоже, рассеялось окончательно. Он снова верил мне. Потом я часто спрашивала себя, что бы произошло, если бы моя ложь не сработала. Возможно, я бы сейчас стояла перед тобой в твоем хорошо протопленном доме, живая и здоровая, и, заглядывая тебе через плечо, читала бы вместе с тобой дневник еще какой-нибудь бедной глупышки. Но… нет. Мы вдвоем, ты и я. И мы обязаны через это пройти.

Глядя вслед Финбару, пока он неторопливо шел к своей серебристой машине, я вдруг поймала себя на том, что умираю от желания рассказать ему правду. Рассказать, как у меня вдруг зазвенело в ушах и закружилась голова, когда я внезапно заметила, что мои ноги сами собой двинулись к Джиму — рассказать о том, что, на его взгляд, было совершенно бессмысленно. Что этот Джим на самом деле пугает и одновременно влечет к себе… что виной всему его невероятное, не укладывающееся ни в какие рамки обаяние и одновременно какая-то первобытная дикость, таящаяся под личиной ничем не примечательного парня. Но я промолчала. Рассказав кому-то об этом, я выглядела бы полной дурой. А этого я боялась больше всего.

Остановившись возле магазина, чтобы купить немного свежих овощей, я вдруг бросила взгляд на свое отражение в окне.

И отвернулась.

Потому что у женщины, которая старательно избегала смотреть на меня, были какие-то странные… чужие глаза.

Глаза, которые видели что-то, о чем, я была уверена, она никогда никому не расскажет.

VI

Когда я вышла из магазина и принялась укладывать покупки в корзинку на велосипеде, день все еще упорно цеплялся ногтями за горизонт, явно не желая уступить место ночи. Напротив меня, на другом берегу реки, лениво раскинулся Медвежий остров, отсюда похожий на огромного, темно-синего кита, лениво дремлющего в воде, отдыхающего после дневной суеты и погони за рыбой. Весна, похоже, уже готовилась незаметно перейти в своеобразное подобие лета, во время которого город начинал разбухать прямо на глазах, ведь каждый июнь к восьми сотням местных аборигенов неизменно добавлялись еще не меньше тысячи заезжих туристов. Крутя педали, я миновала только что открывшийся ресторан, в зале которого скучала парочка оголодавших клиентов, с трудом пробралась через компанию собственных учеников, увлеченно гонявших мяч, и остановилась уже на самой вершине холма.

Собственно говоря, я не собиралась ехать этой дорогой, поскольку совсем запамятовала, как на меня действует один-единственный взгляд на этот старый дом. Сказать по правде, достаточно было увидеть его, чтобы почувствовать себя хуже самого распоследнего ничтожества.

А вот и он наконец — во всем своем сияющем великолепии. Разрешение на продажу спиртных напитков навынос какой-то бесстыдник прилепил к стене здания, которое много лет назад было информационным агентством, в свое время принадлежавшим моему отцу. И к черту призраки! Приземистое двухэтажное здание, облицованное декоративной штукатуркой «под серый камень», — здесь в относительном комфорте прошло мое детство, в этом доме я когда-то росла вместе со своими двумя сестрами. Отец вставал на рассвете, разрезал красные нейлоновые веревки, которыми были стянуты пачки газет и журналов, а мы с сестрами, толкаясь и отпихивая друг друга локтями, спорили, кто будет ему помогать. Собственно говоря, какое-то время это был настоящий центр города. Сюда являлись любители лото, местные пьянчужки, разбухшие «денежные мешки» и все остальные. Папа почти всю неделю работал: он сам вел свои дела. Нас с сестрами всему учила мама. Это она когда-то подарила мне карту Древнего Египта, с извилистой голубой линией, пересекавшей страну из конца в конец, с севера на юг. Потом я уже сама пририсовала храмы, после чего повесила карту на стену над своей кроватью. Я почему-то никогда не грезила ни Аменхотепом, ни Рамзесом — сама не знаю почему, — наверное, все дело в том, что в те годы я, как ни старалась, не могла выговорить их имена.

Эта идиллия длилась до того самого дня, когда папа как-то вечером по рассеянности забыл завернуть кран на баллоне с пропаном. А может, просто не проверил, туго ли затянута втулка. Обычная ошибка, верно?

Мы, девочки, были наверху — крепко спали в своей комнате. Родители, как обычно по вечерам, убирались в магазине. После того как все было кончено — к счастью, соседи подоспели вовремя, чтобы вытащить нас троих из дома, — пожарные и полиция сказали, что всему виной, скорее всего, было возгорание, начавшееся где-то в углу за кулером для воды. Баллон с пропаном лежал в двух шагах от него. Как бы там ни было, взрыв оказался достаточно сильный, чтобы на первом этаже дома вылетели все стекла и обрушились межкомнатные перегородки, так что в результате от всей мебели внизу уцелел только один холодильник, в котором мы обычно хранили мороженое. Мне было всего тринадцать, когда, похоронив то, что осталось от наших родителей, мы с сестрами перебрались в дом тетушки Мойры. Все понемногу наладилось. Со временем жизнь вошла в нормальную колею — но так было только до того момента, когда мы стали взрослыми и вознамерились найти свою дорогу.

Я по сей день ненавижу ездить по улице, которая ведет к этому дому, и, куда бы я ни шла, стараюсь по мере возможности обходить ее стороной. Моя прежняя спальня на втором этаже теперь превратилась в склад, куда сваливали пустые деревянные ящики; их было отлично видно даже через изъеденное солью окно. Конечно, с улицы я не могла рассмотреть, висит ли еще на стене моя карта Древнего Египта, но думаю, вряд ли. Уродливые черные пятна на фасаде дома — вот и все следы некогда бушевавшего тут пожара. С того самого дня я в рот не беру мороженого. Оно застревает у меня в горле.

Решительно повернувшись к дому спиной, я бросила взгляд на рыболовный траулер, как раз в этот момент величественно подходивший к причалу — его палуба была завалена грудами серебрившейся на солнце сельди, — потом глянула на привлекательную своей стариной городскую площадь… и снова почувствовала, как я все это ненавижу.

Не очень приятно это говорить, однако мне ни в коей мере не свойственна та ностальгия по родным местам, о которой обычно пишут в туристических буклетах. Во всяком случае, до сих пор ничего подобного я за собой не замечала. Ты, наверное, догадываешься, что я имею в виду — всю эту чепуху с ирландским праздником Весны, когда рыжеволосые красотки, гарцующие верхом на лошадях, лихо свешиваются с седла, чтобы на полном скаку принять чарку виски из рук заросшего щетиной, смахивающего на Джорджа Клуни парня в твидовой кепке и таком же жилете, пока невидимый оркестр на задах наяривает веселенький деревенский мотив. И так до тех пор, пока у вас не начинает от тошноты сводить скулы. Дерьмо собачье! Однако именно благодаря всей этой чепухе Финбару и удается до сих пор впаривать людям дома, окнами выходящие на залив, и они толпами приезжают, чтобы поселиться тут — как выясняется, зевать от скуки. Да, они приезжают сюда, из Португалии, из Голландии, в общем, со всего мира, и наш тихий, сонный, скучный городок благодаря им постепенно оживает, превращаясь в куда более оживленный и богатый, но не менее скучный город. Да, конечно, волосы у меня тоже рыжие, согласна — но как-нибудь разнообразия ради попробуйте воспылать романтическими чувствами, живя на учительское жалованье, и посмотрим, как у вас это получится.

Мне захотелось поскорее уйти. Уехать из города. Своими глазами наконец увидеть египетские пирамиды — настоящие, а не нарисованные и не созданные моим воображением. Но старшим сестрам не положено уезжать. Они не имеют права бросаться в авантюры: старшие сестры обычно твердо стоят на земле, даже если втайне и тоскуют иногда о смуглых черноволосых нахалах.

С трудом подавив в себе крамольные мысли, я села на велосипед и отправилась на Тэллон-роуд — мы договорились, что я заеду за своей младшей сестренкой Рошин, а потом мы вместе отправимся обедать к тетушке Мойре. Конечно, я могла бы не заезжать за ней, а встретиться с сестрой уже в доме тетки, но в эти дни Рошин, к сожалению, свела слишком уж тесную дружбу с крепкими напитками — бесчисленные стаканчики, которые она опрокидывала в себя, быстро сменяли друг друга, причем происходило все это безобразие в самых темных уголках и к тому же в компании с худшими представителями мужской половины города. Правда, надо отдать Рошин должное, ни одному из них так никогда и не удалось стащить с нее трусики, хотя охотников находилось немало. Уже подъезжая к ее небольшой квартирке и с трудом крутя педали, я вдруг почувствовала, как ноги у меня наливаются свинцовой усталостью.

Внутри стояла такая вонь, будто у Рошин под кроватью стошнило верблюда, а потом он заполз под нее, задохнулся от смрада, издох и после пролежал там довольно долгое время. Я вздохнула — это означало, что Рози дома. Из-под стеганого одеяла выглядывала черная копна ее волос, слышалось хриплое покашливание, стоны и ругательства — стало быть, сестренка проснулась и готова начать новый день. В седьмом часу вечера!

— Д-дай с-сигарету, пжалста, — промычала она. Я поспешно сунула ей сигарету, которую про запас стянула у Финбара. Потом, сбросив на пол груду ее одежды, всю, как на подбор, черного цвета — Рошин питала нездоровую страсть к готике, — отыскала кофеварку. Только тут я обнаружила, что ее самая большая драгоценность, ее, если можно так выразиться, единственный друг так и валяется не выключенный с прошлого вечера — вместо того, чтобы уютно забраться с ней в постель.

Слышалось тихое бормотание чьих-то голосов. Словно святые, оказавшись в раю, сплетничают, подумала я, перемывая косточки своих знакомых грешников, — и плевать им, что кто-то из нас услышит, чем они там занимаются.

Новехонький радиоприемник «ICOM IC-910H», кокетливо поблескивая зеленым глазом, примостился на захламленном столе возле гладильной доски. Черный, квадратный, новейшей модели, словом, экстра класс. Звук все еще был включен, слышалось негромкое потрескивание и шум помех, сквозь которые с трудом пробивались чьи-то голоса. Что до меня, мне это напомнило какую-то телепередачу, посвященную то ли космическим ракетам, то ли луноходам, в которой стриженные «ежиком» мужчины в наушниках радостно улыбались, когда слышали, как парни, оказавшись наглухо запертыми в консервной банке где-то на краю вселенной, оглушительно вопят: «Алло, Хьюстон, мы вас слышим!» Но для Рози это, наверное, было кусочком рая на поджаренном ломтике хлеба. Я осторожно повернула ручку, раздался негромкий щелчок, и зеленый огонек погас.

Прости, что отнимаю у тебя время, рассказывая о невинном увлечении своей сестренки, — она любила болтать с людьми, которых в глаза никогда не видела, — я упомянула о нем просто для того, чтобы показать, как мы с нею похожи: мы обе грезили о далеких берегах, правда, каждая по-своему. Но если мне достаточно было повесить на стену карту или картину, чтобы чувствовать себя совершенно счастливой, то ей для этого требовалось «настроиться на чью-то волну». Первый приемник родители подарили ей, когда Рози исполнилось семь. Она слушала его так часто, что рукоятки, которые она без устали вертела, полетели меньше чем через год. Прошло совсем немного времени, и вот она уже тратила свои карманные деньги исключительно на две вещи: на тушь для ресниц, благодаря которой смахивала на уродского панка, и на всякие прибамбасы для любительской радиосвязи. Электронную почту она презирала, называла ее исключительно «чем-то вроде шариковой ручки для детей, которые слишком ленивы, чтобы разговаривать». В чем-то она, наверное, была права, думала я. Во всяком случае, голос Рози звучал куда более чарующе, чем у любой дикторши.

А этого монстра преподнес ей кто-то из ее обожателей, и, говоря так, я совсем не шучу. У Рози их были десятки. Мужчины слетались к ней, словно мухи на мед — и не только потому, что сама она обращалась с ними, как с полным дерьмом. Это настоящее искусство, знаешь ли. Проделывать подобный фокус слишком часто тоже не стоит — если, конечно, ты не поставила себе задачу поскорее их распугать. Нет, скорее уж мужчин привлекали сплетни, ходившие о Рози по городу, которые, как ни странно, были чистой правдой, от первого до последнего слова. И правда эта состояла в том, что она никогда не спала ни с одним мужчиной. А тот немаловажный факт, что Рози могла переспорить любого, даже если была пьяна в хлам, только прибавлял ей загадочности. И к тому же она была чертовски хороша собой.

Я подергала ее за ногу. В ответ раздался хриплый стон.

— У-у-у! Явилась, чтобы издеваться надо мной, да! Училка чертова… м-мучительница хренова!

— Вставай, соня. Если ты надеешься, что я собираюсь варить мясо и чистить картошку одна, то сильно ошибаешься! Или тебе снится сон.

Из-под одеяла высунулась вторая нога. Потом ноги медленно, словно неохотно сползли вниз, и Рози наконец приняла сидячее положение. Выглядела она в точности как японская фарфоровая кукла — правда, побывавшая в лапах у шайки пьяных визажистов. Глаза припухли и покраснели, на скулах, в тех местах, где размазались румяна, рдели два ярких пятна. Губы ее кривились в хорошо знакомой мне виноватой ухмылке, о которой любой мальчишка, мужчина или старик отсюда и до Скибберина, вздыхая, рассказывал своим приятелям, даже если сама Рози не удостаивала их даже взгляда. Подобная улыбка способна обратить в прах любую империю — хотя я лично сильно сомневалась, что Рошин в состоянии понять, что я имею в виду.

В настоящее же время Рози предпочитала существовать на пособие по безработице — торчала каждый вечер в пабе Мак-Сорли, засиживаясь там до самого закрытия, и готова была пить с каждым ублюдком, кто соглашался, особо не ломаясь, поставить ей пинту. Впрочем, мозгов у Рошин всегда было больше, чем у всех нас, вместе взятых: в прошлом году она без особого труда поступила в Университет Корка и была уже на полпути к получению престижной награды за свою работу в области физики. Как ей это удавалось, уму непостижимо, особенно если учесть, что учеба отнюдь не служила препятствием к ее активной светской жизни.

Но так было лишь до того злополучного дня, когда один ублюдок, имевший несчастье быть ее преподавателем по физике, подстерег ее в университетском туалете… Чтобы оторвать Рози от него, потребовались объединенные усилия троих здоровенных мужчин. Разъяренная Рошин сломала злополучному физику ключицу, еще какую-то косточку на лице, едва не вышибла глаз и вдобавок чуть не оторвала бедняге яйца — и все это, заметьте, меньше чем за минуту, причем оружием ей послужила швабра. Нет, из университета ее, слава богу, не вышибли — но я так и не смогла понять, почему подонок, осмелившийся предложить моей сестре подобную гадость, не понес никакого наказания. Дождавшись окончания всей этой истории, Рози просто сказала им «до свидания», сделала университету ручкой, села в автобус и вернулась домой, к своему радиоприемнику. И вот уже полгода вела такую жизнь, как сейчас.

— Угу… ммм… а где мой завтрак? Надеюсь, ты про него не забыла? — промычало одетое в крохотные полосатые трусики «небесное создание». Я молча протянула Рози два намазанные медом ломтика хлеба — завтрак, который смастерила на скорую руку, а потом, пристроившись тут же на подоконнике, молча смотрела, как она слопала их, болтая ногами, как девочка… Впрочем, она и была девочка, со вздохом подумала я про себя. Пока сестра, наконец соизволив подняться с постели, рылась в ворохе одежды, разыскивая хоть что-нибудь чистое и любого другого цвета, кроме черного, я старалась заставить себя не думать о парне на мотоцикле, хотя мысли о нем преследовали меня весь день. И мне это удалось. Ну… почти удалось. Наконец Рози кое-как втиснулась в самые узенькие джинсы, которые только можно себе вообразить. Выбранный ею туалет завершали красные туфли на высоченных каблуках и длинный жакет из лакированной белой кожи. Благодаря густо подведенным глазам ее можно было принять за любимую родственницу графа Дракулы. Она уже нетерпеливо дергала дверь, а я все еще витала в облаках, мечтая о человеке, которого дала себе честное слово забыть — чем быстрее, тем лучше.

— О-о-о… замечталась! По ком страдаешь, сестренка? Неужто запала на какого-нибудь марсианина? — поинтересовалась Рози, снова ухмыльнувшись. А потом сунула в рот очередную сигарету — тем самым жестом, каким портовый грузчик, промышляющий в свободную минуту рыбной ловлей, забрасывает в воду крючок.

— Нет, — буркнула я, от души надеясь, что не особенно покривила при этом душой.

VII

Чистая случайность, что я обратила внимание на ту статью о необъяснимой и загадочной смерти.

Мы уже собирались уезжать, но, как выяснилось, Рози так давно не пользовалась велосипедом, что на нем спустили шины. Так что пока она переворачивала вверх дном свою комнату в надежде отыскать насос, я пыталась собрать с пола ворох ее курток, которые моя сестрица, являясь домой, имела обыкновение просто швырять на пол. Повернувшись к Рози спиной, я молча вешала на крючки куртки из кожи под леопарда и черные косухи в пятнах от краски, а когда мне удалось разобрать эту груду, под ней на полу обнаружилась пачка газет, скопившаяся тут за четыре последних дня. Ну конечно, закатила я глаза. Моя младшая сестра, упрямая как ослица, наотрез отказывалась читать газеты — а ведь мне стоило немалого труда подписать ее на «Южную звезду», и то лишь благодаря любезности одного из клиентов Финбара. Конечно, я рявкнула на нее, но что толку? Наша маленькая «Мисс Гениальность», не обратив на меня ни малейшего внимания, просто взгромоздилась на свой велик и молча покатила по улице. В этом была вся Рози. Я сложила газету и уже собиралась зашвырнуть ее в замусоренную комнату сестры, а потом запереть дверь.

И тут я увидела это.

Крохотная заметка, не более сотни слов, ничем не отличавшаяся от подобных драматических историй, которые мне доводилось читать уже не раз. Потому что как только тоненький ручеек туристов, прибывавших в наш город, превращался в бурный поток, увеличивалось и количество смертей, особенно в автокатастрофах. Ничего удивительного, верно? Но я обратила на нее внимание не поэтому — просто было в этой заметке нечто такое… неправильное, что ли. Мне пришлось прочесть ее дважды, прежде чем я сообразила, в чем дело. В ней чувствовалась некая тайна, что-то загадочное, что скрывалось между строк. И это сказало мне куда больше, чем сама статья.

МЕСТНАЯ ЖИТЕЛЬНИЦА НАЙДЕНА МЕРТВОЙ

Дейдре Хулиган

Бэнтри, 19 мая. Джули Энн Холланд, 34 лет, вдова, жительница Дримлига, вчера была обнаружена мертвой в своей постели. Страшную находку сделали соседи. Судя по словам полиции, она пролежала там «уже некоторое время». Как нам удалось выяснить, в последний раз миссис Холланд видели вечером в прошлую субботу на кейли, [11] который устраивался в окрестностях Клонакилти. Соседи не заметили, чтобы кто-то посторонний заходил к ней в дом, следов борьбы также не обнаружено. Вследствие этого любого, кто видел миссис Холланд субботним вечером в компании незнакомых людей, просят позвонить в офис полиции округа Макрум по телефону 026–20590 сержанту Дэвиду Каллахану. Соседи также утверждают, что незадолго до того времени, как миссис Холланд видели живой в последний раз, возле ее дома стоял какой-то мотоцикл. У Джули Холланд остался шестилетний сын Дэниел. В ночь, когда умерла его мать, мальчик был у бабушки.

— Ну, так ты идешь или как? — Моя не в меру умная сестрица начинала понемногу терять терпение: остановившись прямо посреди улицы, она сверлила меня недовольным взглядом.

Сложив газету, я затолкала ее в сумку и заперла дверь. Присоединившись к сестре, которая, не замолкая ни на минуту, продолжала ворчливо пенять мне за то, что я, как обычно, витаю в облаках, я молча гадала, как же именно умерла миссис Холланд. Судя по всему, о том, что она умерла во сне, речь не идет — потому что тогда тон, которым была написана статья, был бы совершенно другим, разве не так? А от слов «в компании незнакомых людей» по спине у меня побежали мурашки. От всего этого веяло чем-то зловещим. Почему полиция просит любого, кто заметил что-то необычное, связаться с ними? Такое бывает, только если нет никаких сомнений, что произошло убийство. И вдобавок этот мотоцикл, который заметили возле ее дома… Конечно, мотоцикл мог быть какого угодно цвета. Но что-то в глубине души подсказывало мне, что речь идет об огненно-красном. С трудом подавив дрожь, я сделала натужную попытку рассмеяться очередной шутке моей сестрицы. Через пару минут, свернув за угол, мы увидели перед собой розовый дом тетушки Мойры, «отель категории Би энд Би», как в шутку называла его Рози.

Кажется, я уже как-то говорила тебе, что набившая оскомину сказочка о счастливых юных девах, танцующих в компании эльфов и фей среди зеленых лугов нашего мирного изумрудного острова, оказалась полным дерьмом…

Потому что этим летом тут творилось кое-что похуже, чем то, что может произойти в детской сказке. А чудовища, которые таились во тьме, были куда опаснее тупоголовых шведов, обожающих носиться на своих быстроходных тачках.

Все было готово к традиционному обеду в пятницу — даже статуэтка Спасителя и то была начищена до блеска.

Я уже бог знает сколько лет не видела это окруженное сиянием лицо. Но когда мы с Рози вошли через парадную дверь двухэтажного особнячка тетушки Мойры, из окон которого открывался великолепный вид на залив, Спаситель стоял на своем обычном месте и весь сверкал и переливался, словно его только что надраили мастикой и любовно отполировали до блеска. В последний раз я видела его в таком великолепии, кажется, в тот злосчастный вечер, когда наши родители были еще живы. Один из постоянных покупателей в шутку преподнес его отцу с матерью — на счастье, — только вот счастья это им не принесло. Раскрашенная в желтый и голубой цвета статуэтка представляла собой Иисуса Христа с прижатыми к телу руками. Борода, некогда выкрашенная коричневой краской, уже облупилась, что не мешало Господу сейчас предстать во всем своем блеске и величии в свете сорокаваттной лампочки. Пластмассового Иисуса в ту страшную ночь взрывом вышвырнуло на улицу, и тетушка Мойра спасла его от участи отправиться в мусорный бак. Благоговейно стерев с него пыль, она объявила нам, девочкам, что это, мол, «благословение Господне». Потом он долго лежал в коробке у нее под кроватью, а через некоторое время она извлекла его оттуда, воинственно заявив, что статуэтка будет напоминать ей о ее несчастной сестре. Даже самые ярые религиозные придурки, которых хватает у нас в городе, от такого заявления слегка обалдели и предпочли убраться, оставив поле битвы за теткой.

Мы с Рошин, окинув взглядом дом, молча переглянулись. В последнее время Мойра, похоже, сильно сдала. Вешалку украшал выполненный в черно-белых тонах портрет старика Имона де Валера, от которого даже на расстоянии исходила аура сексуальности. Бабушки и престарелые тетушки нашего городка от него без ума. Не спрашивайте меня почему. С таким же успехом она могла остановить свой выбор на Билле Клинтоне — тот хотя бы имел хоть какое-то представление о приличиях. Портрет украшали четки. Старику бы наверняка это понравилось, решила я про себя.

— Ау, тетя Мойра! — крикнула Рози, нацепив на уста ангельскую улыбку. Точно это не ее я всего три дня назад, мертвецки пьяную, привезла в больницу, где ей пришлось промывать желудок.

— Вы сегодня что-то припозднились, мои дорогие, — ворчливо заявила Мойра, но потом улыбнулась и взяла у нас куртки. По всему дому плыл густой аромат, говоривший о том, что на кухне что-то готовилось — что бы это, черт побери, ни было. Дом, в котором выросли мы с сестрами, выказывал все признаки того, что Мойра, постепенно теряя всякий интерес к себе, все больше времени посвящает кухне. Обои, которые мы еще маленькими обожали разрисовывать, пожелтели, а возле самого плинтуса висели клочьями, словно старый дом изо всех сил старался сбросить лишний вес. В очаге на кухне давно уже не разводили огонь, мало того, всякий доступ к нему был надежно перекрыт придвинутым стулом. Я догадывалась почему с некоторых пор тетушка Мойра стала страшно бояться пожара.

— Мне суждено сгореть в огне, в точности как когда-то вашей несчастной матери, я уверена в этом, — твердила она, когда мы с Рози были тут в последний раз. После этого заявления я молча развернулась и ушла, даже не попрощавшись. Раньше тетка обожала пускать к себе жильцов, теперь же редко перебрасывалась с ними даже словом, делая иногда исключение для того, чтобы принять арендную плату или всучить кому-то из них карту здешних мест. Однако постояльцы в последнее время стали появляться редко, и не могу сказать, что у меня повернется язык их осуждать.

Впрочем, и Мойру тоже. Если кто-то и был виноват в этом, то только Гарольд.

Предательство может принять какое угодно обличье, но обманывать сорокадвухлетнюю женщину, женский век которой и без того уже близится к концу, по меньшей мере жестоко. Иной раз я даже сейчас чувствовала приторный аромат его дешевенького лосьона после бритья, сохранившийся в дальнем конце коридора на втором этаже. С момента исчезновения Гарольда не прошло и полугода, но скорость, с которой деградировала тетушка, приводила меня в ужас. Теперь она стала мыться через день и приобрела привычку с утра усаживаться у телефона и сидеть так до вечера, тупо ожидая звонка, которого, я была уверена в этом, ей не суждено дождаться, просиди она тут хоть тысячу лет. Вдобавок жесткая диета из шоколадных батончиков «Марс», на которой она сидела и о которой, как она думала, не догадывалась ни одна живая душа, уже сделала свое дело: некогда тонкая талия тетушки, которую мужчина мог, казалось, обхватить двумя пальцами (ни один из них не осмеливался это делать — просто от страха, что переломит ее пополам), уже заплыла жиром.

Еще каких-то три года назад Мойра была статной женщиной, вид которой внушал откровенную зависть ее сверстницам, а мужчины любого возраста, едва бросив в ее сторону взгляд, все, как один, принимались мечтать, как бы поближе познакомиться с очаровательной библиотекаршей. Гарольд, турист, прибывший в наш город из какого-то местечка под названием Ренселер — по его словам, это где-то к северу от Нью-Йорка — снимал в ее доме комнату под номером пять. Заплатив вперед, он сообщил, что приехал сюда порыбачить. Что можно сказать о нем? Высокий лоб, крупные, похожие на лошадиные зубы — впрочем, как у большинства американцев, заразительный смех, возвещавший о его приближении еще до того, как он успевал переступить порог комнаты, словом, очень скоро большинство местных решили, что этот тип не так уж и плох… для янки, конечно. Как-то раз он даже подмигнул мне, но без малейшей игривости. Скорее уж как старший брат, который догадывается, что особой крутостью не страдает, но ему на это наплевать. Сказать по правде, мне он нравился. Да и не только мне. Достаточно было Гарольду войти в комнату, как у всех резко поднималось настроение — в том числе и у собак, кстати.

Но наступил день, когда ему пришло время уезжать. Мы с сестрами вернулись из школы и обнаружили внизу его чемоданы, самого же Гарольда как будто и след простыл. Только потом Рози (я ведь уже говорила, что умом ее Бог не обидел) пришло в голову на цыпочках подняться по лестнице на второй этаж и приложить ухо к свежепокрашенной двери комнаты номер пять — из-за двери доносилось хихиканье, которое говорило о многом. После этого Рози кубарем скатилась вниз и, вытаращив от возбуждения глаза, сообщила нам, что Гарольд, похоже, решил задержаться. Я до сих пор помню острый укол ревности — мне вдруг стало обидно, что он остановил свой выбор не на мне.

После этого Мойра вдруг расцвела. Теперь, когда рядом был Гарольд, ее глаза, еще совсем недавно потухшие, блестели ярче, чем блики солнца на поверхности залива в погожий летний день. Она то и дело целовала его — слишком долго и слишком часто, как мне казалось тогда. К тому же на глазах у всех, и при этом ей, похоже, было наплевать, что кто-то это видит. Если же случалось, что в голову ей закрадывались нехорошие предчувствия, и лицо ее мрачнело, то Гарольд всегда оказывался рядом, чтобы развеселить ее. Они частенько сидели рядышком на диване, словно голубки, и голова Мойры лежала у него на груди. Сама я без малейших сомнений позволила Гарольду разделить с нами ответственность, легшую на наши плечи, еще когда мы были маленькими. Как-то раз в разговоре со мной он даже обмолвился, что, мол, наконец «встретил женщину, с которой рад был бы остаться навсегда». В результате мы все трое, не сговариваясь, старались не путаться у них под ногами и при каждом удобном случае выскальзывали из комнаты, чтобы оставить их наедине.

Знаю-знаю, можешь даже не говорить. Если ты не первый год живешь на этом свете, то наверняка уже слышал немало подобных историй. Впрочем, я тоже.

Потому что очень скоро одна молоденькая голландка заставила его забыть все его обещания — по-моему, ей хватило для этого пяти минут.

В тот день тетушка Мойра пораньше вернулась с рынка — ей хотелось порадовать любимого чем-то особенным — и принялась готовить обед. Она еще даже не успела поставить на пол сумки, когда услышала доносившийся из номера пятого стон. Распахнув дверь, Мойра обнаружила восхитительную картину — распаленный Гарольд, видимо вообразив себя лихим наездником, оседлал сдобную пышечку по имени Кати. Застыв на пороге, Мойра только ошеломленно хлопала глазами — в этот день на ней было яркое цветастое платье, которое она купила совсем недавно, конечно же, чтобы понравиться Гарольду. Прижав к груди туго набитую продуктами сумку, Мойра даже не сразу сообразила, что он твердо намерен довести дело до конца — и плевать ему, что она это видит. Судя по всему, «высокие технологии», которыми владела Кати, а также упругая, цвета теплого меда кожа юной голландки в его глазах перевесили шок от того, что немолодая возлюбленная застукала его на месте преступления.

— Гарольд, дорогой, попроси горничную закрыть дверь, — кокетливо проворковала нимфа. Повернув голову, она с силой обхватила руками костлявый торс американца и притянула его к себе, на мгновение приоткрыв тщательно выбритый лобок. При этом нахалка даже не удостоила Мойру взгляда. Впрочем, за нее это сделал Гарольд. Обернувшись к остолбеневшей тетушке Мойре, которая так и продолжала маячить на пороге, он тупо уставился на нее, словно желая сказать: «Ты видела эту девушку? Правда, хороша? Ну и как тут было устоять?» Только после этого Мойра очнулась и вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Наверное, она плакала, когда спустилась вниз, но так тихо, что этого никто не слышал, разве что святые на небесах.

Гарольд, прихватив с собой Кати, испарился еще до вечера. Он взял только паспорт, немного наличных и дорожные чеки, которые лежали в ящике под конторкой. Мойра весь остаток дня просидела у себя в спальне, время от времени стуча по голове кулаком. Записки Гарольд не оставил.

И вот теперь, когда рядом не осталось никого, кто мог бы вдолбить хоть капельку здравого смысла ей в голову, когда с ней случался очередной приступ мрачной меланхолии, экстравагантные идеи, которые и до этого частенько приходили ей на ум, получили возможность вырваться наружу и расползлись по дому, точно голодные змеи из разбитого кувшина. Только на этот раз мы почему-то чувствовали себя на редкость неуютно. Пластмассовый Иисус на видном месте — это еще полбеды! Теперь с Мойрой случались вещи и похуже. Пока мы с Рози пробирались по коридору в сторону кухни, вдруг обратили внимание, что все пейзажи со стен куда-то исчезли, словно корова языком слизала. Ни живописных озер, ни каменных замков с мирно пасущимися оленями. Вместо них наша тетушка накупила кучу статуэток разных святых и расставила их повсюду: фигурки из белой пластмассы выстроились длинной цепочкой вдоль коридора наподобие замковой стражи. Можно было подумать, Войско Господне может нагрянуть сюда в любую минуту. В походке тетушки тоже чувствовалось что-то новое — какая-то незнакомая беспокойная энергия. Я догадывалась, что с ней вот-вот случится еще один «эпизод» — если, конечно, я не сумею этому помешать. К сожалению, Рози и в голову не приходило мне помочь.

— А что, монашки в этом году решили пораньше устроить рождественскую распродажу? — ехидно хмыкнула Рози, обращаясь к тетушке. Она высказала только то, что и без нее крутилось у меня в голове… в голосе сестры слышались елейные нотки, но в моих ушах он прозвучал, как глас боевой трубы, призывающей воинов к битве.

— Пошли, девочки, пошли. Садитесь и ешьте, — отозвалась Мойра, явно давая понять, что настроена мирно. По губам ее скользнула тень улыбки — в точности как в нашем детстве. Она провела нас в комнату, в которой когда-то давно посреди массивного стола из красного дерева стояли сверкающие бокалы с дамастовыми салфетками, так туго накрахмаленными, что из-за них мы не видели друг друга. Теперь поверхность стола покрылась щербинками, дамастовые салфетки сменились бумажными, с эмблемой риелторской конторы Финбара, а бокалам, судя по их виду, явно доводилось видеть лучшие дни. Источник запаха, который я почувствовала еще на пороге дома, стоял прямо на изношенной до дыр льняной скатерти — бледные серые кусочки мяса, высовываясь из кастрюли, словно чтобы глотнуть свежего воздуха, напоминали тюленей, нежащихся на берегу под жаркими лучами солнца. Я брезгливо сморщилась — овощи выглядели так, словно померли еще до того, как их внесли на кухню. Картошка, как и следовало ожидать, разварилась до такой степени, что превратилась в какое-то месиво, а Мойра — тоже как обычно — молча забрала у меня из рук пакет со свежими овощами и без единого слова сунула его куда-то в угол. Обед в пятницу всегда был ее собственным шоу, тем более что приходили мы к ней только по пятницам.

Мы с Рози уселись за стол — я украдкой не спускала с нее глаз, просто на всякий случай, вдруг ей опять придет в голову бросить вызов судьбе — или мне. Проказливая улыбка, кривившая ее губы, в сочетании с этим ее жутким готическим макияжем придавала Рози что-то бесовское. Вдруг взгляд сестры упал на диван, придвинутый почти вплотную ко второму очагу, — словно тетка уже заранее приняла все необходимые меры, чтобы не дать Санте пробраться в дом. Только угрожающий взгляд, которым я пригвоздила Рози к месту, помешал ей отпустить одну из тех ехидных шуточек, которые постоянно рождались в ее голове.

Третий стул оставался пустым. Ифе опять не пришла. Как обычно.

Единственная причина, почему я до сих пор не сказала о ней ни слова, состояла в том, что Ифе всегда была сильной — сильнее, чем любая из нас. Они с Рошин близняшки. Рози была похожа на нее как две капли воды — если, конечно, не считать одной маленькой детали: ни один нормальный человек никогда не смог бы перепутать их, даже когда обе лежали еще в пеленках. Потому что если Рози постоянно окружала аура расчетливой агрессивности, что еще больше подчеркивала жирная черная подводка для глаз, то от Ифе просто веяло какой-то сказочной чистотой и непорочностью. Помнишь, раньше я уже упоминала Ирландскую Весну, праздник, безупречный с точки зрения коммерческой выгоды? Что-то подобное представляла собой и Ифе — это был имидж, который она создала для себя, ее коронный трюк. Только вместо воющих ирландских волынок и трилистника в качестве саундтрека к своей жизни сестра выбрала нечто другое: она играла дэт-метал в компании с каким-то парнем, немцем, который обычно «зажигал» так, что едва не сгорал сам там же, на сцене. Ифе сама шила себе платья, неизменно выбирая для этого ткань с крупным цветочным рисунком, под которые всегда надевала босоножки на босу ногу. Сестра постоянно ходила босой — зимой и летом. Она, единственная из нас троих, унаследовала от мамы ее жизнерадостное убеждение: «Вот увидишь, завтра утром все будет хорошо». Это действовало на мужчин не менее убийственно, чем неизменная мрачность Рози — на парней, у которых в носу колец было вдвое больше, чем на пальцах. Все дело в том, что если Рози с ее демонической внешностью и богемными привычками всегда твердо придерживалась принципа никогда не вступать в близкие отношения с противоположным полом, то ее близняшка в этом смысле отнюдь не намерена была, сложа руки, смирно сидеть на заднем сиденье автобуса — надеюсь, ты понимаешь, на что я намекаю.

Когда страховая компании по достижении нами совершеннолетия (я намеренно употребляю этот термин, поскольку дело касается Рози) выплатила каждой из нас ее долю страховки за сгоревший дом, Ифе тут же приобрела старый зеленый «мерседес», такой, знаешь, с фарами в виде восьмерки, и основала свою собственную компанию по прокату такси. Доходов едва хватало на платья в стиле хиппи, но ее это, по-моему, мало волновало. И хотя ей постоянно намекали, что молоденькой девушке разъезжать по дорогам в полном одиночестве попросту небезопасно, Ифе, поправляя коврик на водительском сиденье, только смеялась в ответ. Под сиденьем она держала старый отцовский карабин, заряженный и в полной боевой готовности. Выглядел он устрашающе, тем более что металл после пожара потускнел и цветом стал напоминать старую медь. «Посмотрим, как им понравится это», — шутила она, намекая на тех, кому могла прийти в голову мысль обидеть ее. На губах ее при этих словах появлялась широкая улыбка.

За год до всех этих событий Финбар уговорил ее купить довольно ветхий полуразвалившийся каменный коттедж, находившийся где-то у черта на рогах, прямо посреди поля, возле деревушки с поэтическим названием Эйрис. Поселившись в нем, вы могли до полного обалдения любоваться овцами, с кротким видом щиплющими траву вдоль дороги, и целыми полями ирисов, благодаря которым после дождя весь мир вокруг вас окрашивался в желтый цвет. Крыша коттеджа протекала, но Ифе он был по душе. Иногда, приехав к сестре без предупреждения, я видела, как она стоит среди деревьев, в своих высоких грубых ботинках и шортах, и с закрытыми глазами наслаждается всем этим… будто разговаривает с цветами и птицами. Тогда я молча уходила, чтобы не мешать ей, потому что вся эта сцена выглядела такой естественной… такой умиротворяющей. А иногда я просто завидовала сестре.

— Господи, я такая голодная! Как зверь! Могла бы с радостью сгрызть даже жилистую задницу какого-нибудь фермера!

Обернувшись, мы увидели Ифе — ухмыляясь, она ворвалась в гостиную и плюхнула между тарелками какой-то непонятного вида кекс, а потом и сама уселась за стол. При этом она попутно расцеловала тетушку в обе щеки, причем с таким пылом, что Мойра даже на мгновение забыла сделать вид, что по-прежнему оплакивает измену своего неверного возлюбленного. Сев за стол, Ифе весело подмигнула нам с Рози. Как обычно, присутствие Ифе моментально поставило крест на всех попытках тетушки придать обеду траурный оттенок, чтобы самой, естественно, изображать невинную жертву. Яркое, в крупный зеленый горох платье Ифе просто резало глаз — засмотревшись на него, мы на мгновение забыли даже о висевшей над дверью иконке Божьей Матери, залитой сиянием неоновых лампочек.

— Ифе, может, ты прочитаешь благодарственную молитву? — кротко попросила тетя Мойра, и Ифе, как всегда пребывавшая в благодушном настроении, послушно склонила голову.

— Отец наш, — на автопилоте забубнила она, машинально повернув голову в сторону статуэтки Создателя. Такая привычка у всех нас выработалась с годами. — Благослови эту пищу и людей в этом доме, чтобы бы могли наслаждаться тем, что Ты, в неизреченной милости Твоей, посылаешь нам. — Быстрый тычок локтем, который я дала Рози, заставил сестру молитвенно сложить руки и поднять густо накрашенные, как у всех «готов», глаза к небу.

— Аминь, — елейным тоном пробормотала Мойра, после чего принялась раскладывать по тарелкам жутковатого вида, лишенную даже намека на вкус, еду.

— Интересно, это когда ж Богоматерь обзавелась такой иллюминацией? Прямо Лас-Вегас, ей-богу! — брякнула Рози прежде, чем я успела ей помешать. Тетушка Мойра болезненно вздрогнула, по лицу ее пробежала судорога. Пробормотав что-то невнятное, что, мол, нужно подрезать еще хлеба, она поспешно удалилась на кухню.

— Заткнись, идиотка! — прошипела я. — Эй, ты слышишь меня, ночная бабочка? Прикуси язык и оставь это дерьмо при себе! — Лицо Рози под толстым слоем белой, похожей на сахарную, пудры чуть заметно порозовело. Она недовольно передернула плечами, но промолчала — тем более что в эту минуту на пороге, держа в руках корзинку с черствыми булками, которые если и были свежими, то никак не меньше недели назад, появилась Мойра.

Ифе пережевывала пищу с таким благодушным видом, будто ничего вкуснее сроду не ела, она умудрилась даже похвалить «изумительный аромат» тетушкиной стряпни. Расчувствовавшись, Мойра вскочила из-за стола и запечатлела благодарный поцелуй на свежевыбритой голове племянницы — светлый бобрик на голове Ифе делал сестру похожей на молоденького анемичного новобранца.

— Простите, что опоздала, — пробормотала Ифе. Ущипнув Рози за коленку, она подложила себе на тарелку еще немного этой отвратительной тухлятины, которую тетушке было угодно называть мясом. — Но буквально пару минут назад меня едва не сшиб какой-то чокнутый мотоциклист, представляете? Блин, едва успела отпрыгнуть в сторону!

— Детка, следи за своим языком, — машинально пробормотала Мойра, правда, с улыбкой. Впрочем, мы давно уже догадались, что Ифе была ее любимицей.

— Ой… Да, конечно! Прости.

— Так что ты там сказала о мотоциклисте? — поинтересовалась я самым равнодушным тоном, который только была в состоянии изобразить. Но при этом заметила, как Рози, по-птичьи склонив на плечо голову, с подозрением уставилась на меня.

— Он пролетел на своей пукалке мимо кладбища Святого Финнеаса, да еще гнал так, будто ему вставили пистон в задницу. — Ифе, прожевав, бросила взгляд на свои розовые «гады». — Симпатичный сукин сын, надо признать.

Как ты можешь догадаться, спрашивать, какой марки был мотоцикл, не имело ни малейшего смысла.

— Куда он ехал, ты случайно не заметила? — спросила я.

— Ну-у… судя по направлению, в ближайший паб. А почему ты спрашиваешь?

— Просто спрашиваю. Вроде бы для этих бельгийских недоумков, банкиров, каждый из которых воображает себя Марлоном Брандо, еще не сезон. — Штука в том, что каждый год в наш городок, словно мухи на мед, слетались немолодые уже мужчины, все, как на подбор, с дублеными, морщинистыми лицами и молодыми женами, оставляли тут горы наличных, а иногда, случалось, и голову. У местной гарды с такими всегда было полно хлопот — приходилось проводить расследование, ну и все такое. Я надеялась, что даже Рози купится на эту мою выдумку.

— Да, для них еще слишком рано, — коротко пробормотала она, с меланхоличным видом жуя кусочек брокколи, выварившийся до цвета застиранной тряпки. — Эти появятся только в июле.

— О, нет-нет, это был молодой парень, а совсем не старый проказник, — продолжала Ифе. В глазах ее вдруг появился хищный блеск. Только позавчера, судя по ее словам, ей пришлось везти одного бывшего футболиста в аэропорт в Шэнноне. Насколько я могу судить, бедняге так и не суждено было добраться до аэропорта. Вместо этого он провел ночь в ее коттедже и — опять-таки насколько я поняла по ее словам — до сих пор продолжал расточать там свое обаяние. — Этому на вид самое большее около тридцати.

— Ах-ах, сколько мужчин — и всего одно-единственное такси, — вздохнула Рози.

— Только не начинай! — грозно предупредила Ифе. На моей памяти это был первый раз, когда ее благодушие дало трещину.

— Как насчет десерта? — вмешалась тетушка Мойра.

Было уже около десяти, когда Мойра наконец, хоть и с неохотой, позволила нам уйти, предварительно взяв с нас слово, что мы придем на будущей неделе. Небо, над заливом отливавшее зеленым, по-прежнему сулило скорое наступление лета. Рыбаки, вытащив лодки на берег, складывали в них весла. Именно в этот момент, кажется, я и поняла наконец, что почти влюбилась в свой родной город. А потом это чувство исчезло так же внезапно, как и появилось.

— Зайдем куда-нибудь, выпьем пинту-другую? — предложила Рошин. — По-моему, еще слишком рано, чтобы терзать мужчин.

— Согласна, — кивнула Ифе, стащив с себя камуфляжную куртку, украшенную изображением смешного маленького человечка, гонявшегося с сачком за бабочками. С залива налетел теплый ветерок. — А что скажут на это старшие?

— Только не сегодня. Я выпью с вами, но в следующий вторник, идет? — ухмыльнулась я. Господи, как же я любила их обеих, хоть и понимала, что с этой парочкой еще работать и работать.

Близняшки заговорщически переглянулись и хором спросили:

— Ладно, тогда где встречаемся: у О'Хэнлона или у Мак-Сорли?

— У Мак-Сорли, — ответила я, ухватившись за руль велосипеда — точь-в-точь ангел Тьмы. И показала им средний палец.

Вечер пятницы… Это означало, что нам опять предстоит битва за глоток свежего воздуха.

Рыбаки в своих толстых грубых свитерах и высоких ботинках толпились у стойки бара, горстями доставая из карманов наличные, чтобы заплатить за густые, с фруктовым запахом напитки, названия которых ни один из них не знал. Двое парнишек из Испании в одинаковых темных очках вопили, что кто-то стащил их рюкзаки, пока Клер, официантка, не велела им утихомириться и посмотреть за барной стойкой, куда она спрятала их на всякий случай. Это местечко было чересчур «ирландским», во всяком случае для человека с таким тощим кошельком, как у меня, зато оно находилось в самом центре города, да и выпивка тут была отменная. Гравюры и эстампы в коричневых тонах с изображениями славного прошлого Каслтаунбира украшали пожелтевшие от сигаретного дыма стены. На них можно было увидеть контрабандистов эпохи «сухого закона» в штормовках, добровольцев ИРА в фетровых шляпах с винтовками, украденными у британской армии, а еще тут висели фотографии моих учеников, получающих из рук мэра приз — за то, что не утонули во время ежегодной регаты, так я понимаю. Еще на стене красовалась деревянная модель гарпуна, а чуть дальше висел телевизор, по которому, как правило, показывали регби.

Мои сестрицы уже успели пробраться в самую толпу и успешно морочили голову компании молодых норвежцев, так что те согласились освободить для нас место в самом конце стола, за которым сидела их компания — собственно говоря, это был единственный укромный уголок во всем заведении. С трудом удерживая в руках три пинтовые кружки, я проталкивалась сквозь плотную толпу, когда среди массы чужих лиц вдруг мелькнуло одно, показавшееся мне знакомым. И сразу же исчезло в толпе. Я как раз пыталась вспомнить, где я могла видеть его, когда Рози, привстав, издала такой оглушительный вопль, что с легкостью перекрыла бы даже пожарную сирену.

— Эй, бабуля, — вопила она, — рули сюда! Крошке пора принять лекарство! И пожалуйста, побыстрее! В этом столетии, не в следующем!

— Да уж, имей жалость, умоляю тебя, — присоединилась к ней Ифе и потянулась за кружками — к вящему удовольствию молодых норвежцев, давно уже вытягивающих шеи, чтобы хотя бы краешком глаза заглянуть ей за вырез.

Расхохотавшись, я грохнула тяжелые кружки на стол, едва не расплескав пиво. Рози умудрилась прикончить содержимое своей еще до того, как ее сестра успела пригубить. Я еще только собиралась сесть, когда вдруг услышала голос, который — как я дала себе слово — ни в коем случае не должна вспоминать. Прозвучав будто бы из ниоткуда, он сотворил чудо, потому что весь остальной мир вдруг разом перестал существовать: мрачные выпивохи, довольные туристы, музыкальный ящик, из которого лилась музыка, — весь этот шум и гвалт мгновенно исчезли, и остался только он. Едва сообразив, откуда доносится голос, я уже знала, кому он принадлежит.

Джим, окруженный компанией, неторопливо потягивал свой «Гиннесс».

— Милые дамы, храбрые джентльмены и достопочтенные гости этого достойного заведения, — объявил симпатичный парень, оседлавший высокий табурет в укромном уголке неподалеку от туалета. На нем была та же самая потертая кожаная куртка, только волосы он стянул на затылке, так что теперь они уже не закрывали его лицо — лицо, которое преследовало меня с самого утра. — Меня зовут Джим Квик, иначе говоря, Джим Шустрик, хотя, случалось, меня называли и похуже… а иногда и получше. Нынче вечером, в лучших традициях бессмертных ирландских сказителей seanchai, я предлагаю вашему вниманию историю о любви, печали и опасности. А потом я пущу шапку по кругу, чтобы вы могли звонкой монетой выразить свою благодарность.

Последним, кто предлагал нам нечто подобное, был тип лет шестидесяти — жирный и с огромной бородищей, которая, как он, наверное, считал, придавала всему его облику необходимый колорит. Тогда его аудитория состояла из двух забулдыг. Что ж, в этом смысле Джиму повезло больше.

Уже изрядно подогретая толпа разразилась одобрительными криками.

— Давай, парень, рассказывай! — орал капитан рыболовного траулера, который так спешил промочить глотку, что даже не успел переодеться. — Валяй!

Сидевшая возле него молоденькая англичанка оглушительно заулюлюкала и в порыве энтузиазма наполовину стащила с себя майку.

А я? Я просто сидела и смотрела на него во все глаза. И ничего не могла с этим поделать.

— Мы, seanchai, составляем древнее братство сказителей, но лишь немногие из нас дожили до нашего времени. Поэтому мы вынуждены кормиться от щедрот тех, кто нас слушает, — продолжал Джим, обводя своими янтарными глазами обступившую его толпу, в которой не было ни одного хмурого или недовольного лица. — Это длинная история, и сегодня вечером я смогу поведать вам всего лишь первую, ее главу. Остальное расскажу в других городах. Но если, когда я закончу, вы вдруг почувствуете, что вам понравилось то, что вы услышали, то вон там сидит мой приятель, с которым вы всегда сможете договориться насчет продолжения. — Джим ткнул пальцем в сторону барной стойки, в конце которой на высоком табурете сидел смуглый молодой человек с азиатскими чертами лица. В руке он держал стакан содовой — я машинально отметила, что воротник его ковбойской куртки был поднят, словно парень старался скрыть лицо.

— С тобой все в порядке? — вдруг спросила Ифе, шаря глазами по моему лицу.

— Да все нормально с ней, не переживай! — заявила Рошин, похлопав меня по руке с истинно сестринской нежностью — чуть преувеличенной, как я тогда решила. — Просто наша старушка получила наконец то, за чем пришла. Так мне кажется, — хмыкнула она.

Я так засмотрелась на Джима, что даже не потрудилась обернуться и дать ей пинка. Впрочем, я была не единственная — Брона, которая на днях пошла работать в местную гарду и, как все новички, горела желанием отличиться, не сводила с Джима глаз, на ее скулах алели два ярких пятна. Каждый раз, увидев ее, щеголяющую в своей новехонькой форме с нашивками, мы с сестрами простодушно удивлялись — неужели это с ней мы когда-то играли в куличики, в те далекие дни, когда все четверо были еще слишком малы, чтобы, не шепелявя, выговорить: «Ах, да заткнись ты, Брона, ну сколько можно?!» Уже в те годы, в песочнице, она с удовольствием командовала нами, так что, думаю, в полицейском участке за столом чувствовала себя как нельзя более на месте. Зато сейчас… Кусая ногти, она не отрываясь смотрела, как Джим погружается в лучи будущей славы. Мать маленькой Мэри Кэтрин Кремин, толстушка, в которой было никак не меньше двух сотен фунтов весу, даже на мгновение оторвалась от своих чипсов с сыром, которые с остервенением запихивала в рот, и уставилась на одинокую фигуру посреди зала с таким видом, точно хотела ее съесть.

Не знаю, сколько времени мне еще осталось, но сколько бы ни было — я никогда не забуду тут тишину, что установилась в зале, когда Джим дал знак, что собирается начать свой рассказ. Потому что в каком-то смысле это стало последним мгновением, когда мы с сестрами еще пребывали в мире с самими собой. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был слабый шорох, исходивший от стоявшего возле двери рыбного садка.

Джим, встав со стула, стащил с себя куртку и обвел взглядом окутанную сигаретным дымом толпу. А потом вышел на свет, поднял руки и слегка взмахнул ими — в точности как дирижер, подумала я.

— А теперь закройте глаза и попытайтесь представить себе семью, в которой поселилось зло, — начал он.

VIII

— Некогда, в старину, в далекие времена, поблизости от того места, где мы сейчас собрались, стоял замок с пятью высокими башнями, — нараспев проговорил Джим, и звучный голос его, пролетев над притихшей толпой, эхом отозвался в самом дальнем углу зала. — Никто уже не помнил, когда был построен этот замок, потому что, когда он превратился в руины, не осталось ни одного камня, способного поведать эту историю. Он мог стоять там, где сейчас парковка, а мог возвышаться и среди поля, к востоку от города. Старики, рассказавшие мне его тайну, умерли почти два века спустя после того, как замок пал во время осады, но кто стал причиной этому, никто уже не помнит. Были то иноземцы или предатели, впустившие захватчиков за гранитные, покрытые мхом стены, сейчас уже трудно сказать. Ворота замка были из массивного дуба, выкрашенного в черный цвет, и, когда их открывали, казалось, стены разевают рот, готовясь поглотить любого. Всякие раз, когда ворота собирались открыть, раздавался звук труб, предупреждающий всех, и людей, и зверей, и всякую тварь, чтобы держались подальше, ради собственного же блага. Потому что это означало, что люди из клана Ua Eitirsceoil намерены выехать из замка, бряцая оружием и сидя верхом на своих могучих боевых лошадях.

— А у этого замка было имя? — не выдержала Брона, напрочь забыв о еще нетронутой пинтовой кружке, стоявшей перед ней на столе. Ее подбородок с ямочкой прятался в складках новехонькой формы — девушка опустила голову, можно было подумать, что она стесняется. Но только до тех пор, пока вы не видели ее глаза, потому что они сияли так, что ни о каком смущении и речи не шло. С таким же успехом Джим мог читать ей телефонный справочник — готова поспорить на что угодно, она и тогда слушала бы его, открыв от восхищения рот.

Джим сделал вид, что не заметил, что его перебили. Кое-кто из завсегдатаев смерил Брону неодобрительным взглядом — в ответ она притворилась, что никак не может справиться с «молнией» на форменной куртке. Потом рассказчик взял кружку с пивом, неторопливо поднес ее ко рту, сделал томительно долгий глоток и кивнул. Прядь черных волос упала ему на лоб. Краем глаза я заметила, как Ифе вдруг заморгала, по-видимому узнав наконец человека, который до такой степени не был похож на всех, кто ей встречался до этого дня. Я вновь почувствовала острый укол ревности. А ведь эта история еще только началась!

— Название замка, если верить тому старику, который и рассказал мне всю эту историю, много лет подряд принято было произносить только шепотом… Местные называли его Дун ан Бхайнтригх, Крепость Вдовца. Видите ли, правитель, король Стефан, горько оплакивал смерть любимой жены, именно поэтому он и повелел выкрасить ворота замка в черный цвет — цвет могильной плиты, под которую положили его королеву. Тогда ей не было еще и девятнадцати лет: она умерла, подарив королю двух сыновей-близнецов. Король Стефан все еще правил и замком, и полями и лесами, окружавшими его со всех сторон, хотя к этому времени ему уже стукнуло шестьдесят, а кое-кто говорил, что и гораздо больше. Но даже волкам, которые иногда, расхрабрившись, осмеливались подбираться к самым стенам замка, где были выставлены караулы, вскоре стало понятно, что лучше держаться подальше, когда старый король обходит дозором свои владения — он неторопливо шел вдоль парапета, длинная борода его спускалась почти до самой земли, а перед ним, словно драгоценную реликвию, всегда несли изодранный в клочья лоскут черной одежды. Стон, похожий на вой, срывавшийся с уст короля, заставлял хищников, прятавшихся в непроходимом лесу, корчиться от боли и ярости. Потому что король хоть и старел, но мудрость его с годами все возрастала. Любовь и печаль все эти годы жили в его сердце, точно озимые под толстым слоем снега. Он был так стар, что уже ничего и никого не боялся. Даже самые преданные его воины поговаривали, что скоро замок падет, потому что к этому времени от прошлой славы Стефана уже ничего не осталось.

Сыновья старого короля, Оуэн и Нед, вскоре стали взрослыми, пришла пора им защищать свои владения и старика-отца. Это было время, когда война, охватившая почти всю Ирландию, подступила уже к самому Мюнстеру и катилась сюда, к западному Корку.

Это был тысяча сто семьдесят седьмой год, и победоносные армии норманнов и англичан, хлынув в Ирландию, за последние семь лет уже успели захватить Ольстер, Лейнстер и даже Коннахт. Заварил всю эту кашу правивший в Лейнстере король Дермот Мак-Мюрроу, а произошло это в тысяча сто шестьдесят восьмом году, когда его лишили престола и ему пришлось отправиться на другую сторону Ирландского моря, чтобы умолять о помощи. Правивший тогда в Уэльсе барон норманнского происхождения по имени лорд Ричард де Клэр, второй эрл Пемброк, которого прозвали «Могучий лук», был более чем счастлив протянуть ему руку помощи, а заодно и наложить свою лапу на пока еще свободные территории.

Так началось англо-норманнское нашествие.

Конечно, на этом история не закончилась. Потому что власть так же изменчива и непостоянна, как лесной пожар.

Местные правители тут же восстали, а появившиеся словно бы из ниоткуда могучие ирландские бароны стали представлять реальную угрозу для английских правителей, которым с трудом удавалось сдерживать их напор. Следующие два столетия длились ожесточенные войны: ирландские короли сражались с норманнскими завоевателями, а ирландские бароны вдобавок еще воевали между собой. Обескровленную страну раз за разом перекраивали заново, старые карты уже никуда не годились. Военные союзы распадались еще быстрее, чем заключались. И только самые могучие и безжалостные и самые мудрые и дальновидные могли в вечер битвы вновь поднять свои знамена перед военными шатрами.

Но сколько ни длилась война, ни одному завоевателю так и не удалось проникнуть за стены замка, который звался Дун ан Бхайнтригх.

— Мне нужен добрый меч и доспехи, отец, — потребовал Нед в день своего семнадцатилетия. Это был год, когда войско норманнского барона Майлса де Когана прокатилось по Восточному Корку, захватывая и уничтожая все на своем пути и не встречая почти никакого сопротивления. Вскоре оно должно было оказаться у стен замка, чтобы взять его штурмом. Де Коган призвал под свои знамена лучников из Уэльса и конных ратников из Франции. У них не было недостатка ни в оружии, ни в снаряжении, ни в припасах, а волосы их военачальника были аккуратно подстрижены и уложены. Он не знал страха, кроме одного — что явился слишком поздно, чтобы после очередной блестящей победы основать на этих прекрасных землях графство, эрлом которого он твердо вознамерился стать.

Нед, гораздо более смелый, чем его застенчивый и неуверенный в себе брат Оуэн, получил от отца то, что требовал, — возможно, потому, что его отец чаще прислушивался к голосу призрака давно умершей жены, чем к голосу живого сына. Итак, на рассвете Нед выехал из замка навстречу врагу, а ростом он тогда был уже пять футов шесть дюймов. На тот случай, если вы не поняли, заранее скажу, что Нед отнюдь не мечтал о победе, которая покроет его имя славой. Единственное, чего желал молодой принц, это отстоять свой замок; к тому же он знал окружавшие его леса как свои пять пальцев и ориентировался в них куда лучше, чем пришлые норманны. Сидя верхом на черном боевом коне, принадлежавшем еще его отцу, со своими развевающимися огненно-рыжими волосами и бесстрашным лицом, он выглядел настоящим предводителем, а за ним по пятам двигался отряд, состоявший из лучших воинов клана Ua Eitirsceoil, и под копытами их боевых коней стонала и содрогалась земля.

Но кое-кто не последовал за ним, а остался за стенами замка.

Быть братом-близнецом храбреца вовсе не значит обладать таким же мужеством. Когда рослый йомен кликнул в замке клич, призывая всех, кто мог носить оружие, присоединиться к отряду Неда, чтобы дать отпор врагу, Оуэн малодушно укрылся в спальне. Затаившись там, чтобы его не заметили, и стиснув до боли кулаки, Оуэн смотрел из окна, как знамя его брата полощется по ветру, и был не в силах даже шевельнуться. В этот момент он ненавидел собственную трусость даже сильнее, чем собственного брата, который смог пересилить свой страх и встретить опасность лицом к лицу. Когда же он, уже ближе к вечеру, нашел наконец в себе силы показаться на стенах замка, даже прачки презрительно поворачивались к нему спиной, хотя он и делал вид, что просто проспал и поэтому, мол, не успел присоединиться к отряду. Его собственный отец, стряхнувший с себя оковы прошлого, только молча смотрел на него, не произнося ни слова. Потом, от стыда низко повесив голову, король Стефан молча прошел мимо сына, не обращая внимания на то, что тот бросился вслед, умоляя отца о прощении.

Когда на землю спустились сумерки, далеко-далеко, за лесом, раздалось громкое бряцание боевых мечей. С кем бы ни встретился Нед, о помощи он не просил.

Оседлав единственную лошадь, которая еще до сих пор оставалась в конюшне, Оуэн решился наконец выехать за ворота замка — он скакал к лесу, яростно рубя воздух мечом, который был едва ли не вдвое больше его самого. Но если его брат каждый день упражнялся с оружием, выходя один на один с тремя воинами из числа самых лучших в отряде его отца, то Оуэн предпочитал проводить время в городе — переодетый, он с утра до ночи просиживал в пивных. А стоило ему только увидеть хорошенькое девичье личико, как он вытаскивал из-под плаща свою лютню, настраивал ее и принимался петь. Конечно, местные отлично знали, кто он такой, и смотрели на его причуды сквозь пальцы, даже когда Оуэн пытался выдать себя за заезжего менестреля. Но случалось и так, что девушки возвращались из замка только на следующий день, да и то под вечер, и их глаза говорили о том, чего не осмеливались выговорить уста. Ходили слухи, что Оуэн заставлял их проделывать такие вещи, о которых ни одна из них не решалась признаться даже на исповеди.

Небо потемнело, набухшие дождем тучи спустились так низко, что самые высокие из деревьев воткнулись кронами в их мягкие подбрюшья. То и дело оглушительно громыхал гром, а ослепительные молнии вонзались в землю прямо под копытами его коня, едва не задевая гриву, так что принц даже чувствовал запах паленой шерсти. Испуганный конь, мотая головой, упирался, но Оуэн безжалостно гнал его вперед.

Не успел он въехать в лес, как звуки битвы, разносившиеся далеко по всей округе, внезапно изменились. Крики и вопли побежденных, умоляющих о пощаде, стихли. А на смену им пришел негромкий хор совсем других, первозданных голосов.

Теперь Оуэну стало не по себе. Лес обступил его со всех сторон. Ему слышалось нечто похожее на шорохи, треск и перешептывание — казалось, даже деревья оборачиваются, чтобы посмотреть на него, пока он пробирается между ними по следу, оставленному копытами коней, едва различимому в темноте даже в свете факела, который он держал в руке. Внезапно между деревьями замерцали горевшие янтарем парные огоньки, и Оуэну едва не сделалось дурно. Он хорошо знал, что с тех пор, как в стране шла война, поголовье волков в окрестных лесах увеличилось едва ли не вдвое, да и неудивительно, ведь теперь все охотились за норманнами, а не за волками. Иной раз Оуэну приходило в голову, что звери, отлично понимая, что людям сейчас не до них, напрочь забыли о страхе. Низкий, угрожающий, многоголосый вой преследовал его по пятам все то время, пока он пробирался к знакомой с детства поляне. Дорогу эту он знал наизусть и мог бы найти ее с закрытыми глазами — ведь они с Недом часто играли тут, сражаясь деревянными мечами до тех пор, пока один из них — обычно это был Оуэн — отшвырнув меч в сторону, не начинал вопить от боли.

Именно здесь перед его взором внезапно открылось ни с чем не сравнимое зрелище, заставившее весь его гнев померкнуть. Крик застрял у Оуэна в горле.

Нед загнал кавалерию противника в ловушку.

Выслав вперед небольшой отряд верховых, он дал им приказ увлечь за собой большую часть вражеской армии, чтобы завести их в такое место, откуда им не удастся выбраться. Не зная местности, изобиловавшей тайными тропами и укромными местами, норманны приняли бой и угодили в ловушку — они кинулись в погоню и опомнились, только когда их лошади стали по самое брюхо увязать в жирной грязи — в болоте, со всех сторон окруженном лесом. Под его темным куполом валлийские лучники растерялись и, утратив ориентацию в пространстве, мгновенно перестреляли своих же собственных командиров. Пешие ратники, сопровождавшие отряд Неда, быстро покончили с оставшимися в живых врагами — поднырнув под брюхо лошади, они одним коротким ударом меча вспарывали ей живот, а после приходила очередь и всадника, душа которого расставалась с телом в тот момент, когда его роскошная, сделанная вручную в самом Париже, кираса с грохотом ударялась о землю. Теперь в лесу стоял один сплошной непрекращающийся стон — казалось, это стонет сам лес, — а кровь впитывалась в землю быстрее, чем дождевая вода.

Оуэн, натянув поводья, выжидал удобного момента. Если он появится сейчас, то из-за его утренней нерешительности Нед и остальные станут считать его трусом. Спешившись, он бесшумно растянулся на траве и молча смотрел, как его брат, припав к шее великолепного черного жеребца, поверг на землю валлийского полковника прежде, чем тот успел выхватить из ножен свой меч. Бедняга даже не сообразил, что произошло, когда меч Неда вонзился ему в грудь и серые глаза валлийца закрылись навеки. Обтерев окровавленное лезвие о траву, Нед обернулся в поисках новой жертвы.

И тогда небо, казалось, сжалилось над трусом.

— Принц Нед! — раздался крик одного из ирландцев. — Они пытаются зайти нам с флангов!

Небольшая группа валлийских лучников прорвалась через лес с левой стороны, их туники изорвались в лохмотья об острые шипы терновника, но в их лицах не было и тени страха. Прокладывая кровавую дорогу через строй только что вкусивших сладость победы ирландцев, они пронзительно завывали, точно обезумевшие банши.

Именно в этот момент, сообразив, что это его единственный шанс, Оуэн вскочил на ноги.

Ирландцы, стоя спиной, не могли видеть, что в этот момент происходило на самом дальнем конце поляны. Кроме того, большая часть факелов уже валялась на земле — шипя и разбрасывая вокруг себя искры, они гасли, жизнь уходила от них быстрее, чем отлетали на небо души раненых воинов. Оуэн, молниеносно подскочив к лошади брата, одним быстрым движением перерезал сухожилия на ее задних ногах. В шуме боя никто и не услышал жалобного стона, когда раненое животное тяжело рухнуло на землю, подмяв под себя всадника.

Нед лежал на земле, ноги его и нижняя часть туловища оказались прижаты к земле тушей лошади. Он никак не мог понять, что произошло. Оуэн, окинув поле битвы быстрым взглядом, осторожно подошел к брату. Люди Неда сбились в кучку, чтобы отразить атаку, в свете горящих факелов они казались похожими на разъяренных великанов, однако ярость, с которой набросились на них валлийцы, все еще не давала им возможности вспомнить о своем полководце.

— Б-брат?! — хватая воздух ртом, пробормотал Нед, не сразу узнав склонившуюся над ним фигуру.

— Да. Это я, — ответил Оуэн, взобравшись на свою лошадь. Подтянув потуже ремни кирасы, он снова надел на руки латные перчатки. Потом, нагнувшись, подобрал валявшийся на земле щит брата. На полированной стали сверкало изображение корабля с убранными парусами.

— За это ты будешь навеки проклят! — хрипло проговорил Нед. В свете факелов его глаза отливали золотом.

— Теперь это знают лишь судьба да Господь Бог, — ответил Оуэн. Хлестнув коня, он поднял его на дыбы и заставил топтать копытами неподвижное тело Неда до тех пор, пока его единственный брат не перестал дышать. Убедившись, что Нед мертв, Оуэн дал шпоры коню, повернув его туда, где бились конные воины клана. Приподнявшись в стременах, Оуэн издал боевой клич и на полном скаку врезался в отряд, моментально пробив себе дорогу в первые ряды сражающихся. Одного вида его огненно-красных растрепанных волос и щита со знакомым всем гербом было достаточно, чтобы воины приободрились. Окружив своего предводителя, они с громким криком врезались в небольшую щель между валлийскими лучниками. Ирландские йомены, ловко орудуя своими короткими боевыми мечами, сдерживали врага, и если раньше кто-то еще мог надеяться на их милость, то теперь они были беспощадны. Через минуту все было кончено.

А еще через пару минут над полем битвы стояла тишина. Даже деревья и те, казалось, затаили дыхание.

Ирландцы праздновали победу и при этом превозносили до небес своевременное появление принца Оуэна, тем более что теперь их бывший предводитель, которого постигла столь позорная смерть — пасть под копытами лошади одного из презренных французов, — лежал на земле мертвый. Враги поспешно отступили — их военачальники, по-видимому, решили поискать для себя другие земли. Во всей округе замок Дун ан Бхайнтригх единственный не сдался на милость захватчиков.

Так началось правление Оуэна.

После своего возвращения в замок принц первым делом позаботился — разумеется, с согласия отца, — чтобы его брата Неда похоронили, как героя. Оуэн даже сочинил трогательную эпитафию на смерть брата, в которой яркими красками расписывал «его боевой дух, стоивший ему жизни». Когда же отец, окончательно сломленный еще одной смертью близкого человека, всего лишь месяцем позже последовал за Недом в могилу, Оуэн снова взялся за перо, только вторая эпитафия вышла куда короче и не такой трогательной, как первая. А уже на следующий день Оуэн превратил покои отца в самый настоящий вертеп — он послал отряд воинов, велев им обыскать всю округу и привезти в замок самых хорошеньких девушек, чтобы отпраздновать победу и свое восшествие на престол. Слуги старательно отводили глаза в сторону, чтобы не смотреть на это непотребство. И всякий раз, когда еще одна молодая женщина, истерзанная, в порванной одежде, возвращалась из замка домой, не смея поднять глаза, жуткие слухи о нравах, царивших там, распространялись все дальше.

Поговаривали даже о том, что были и такие девушки, которые вовсе не вернулись назад.

Но вскоре случилось так, что королем Оуэном овладела новая страсть, куда более сильная, чем похоть.

Теперь он ежедневно уезжал на охоту. И с каждым днем решался все дальше и дальше углубиться в лес в поисках волков.

Не прошло и года, как уже более сотни серых косматых волчьих голов, вздернутых на пики, украшали Большой зал, тот самый, где когда-то, в годы правления его отца, проводился праздник цветов. Зато теперь охотники, которых прежние короли никогда не звали в замок, на глазах у всех распивали драгоценные вина из подвалов покойного короля. Все, как один, затянутые в черную кожу, они пировали, наперебой обсуждая сегодняшнюю охоту и хвастаясь друг перед другом головами убитых волков. Как-то раз в благодарность за оказанную им честь один из охотников даже преподнес королю Оуэну отрубленную голову убитого им волка, соответствующим образом обработанную. Приняв трофей, тот со слезами благодарности на глазах надел ее себе на голову. Шкура на волчьей голове была выдублена так мастерски, что в янтарных глазах хищника отражался свет многочисленных свечей. Оуэн не снимал ее всю ночь, даже ложась в постель с тремя женщинами, достаточно взрослыми, чтобы понимать, зачем их сюда привезли, он отказался расстаться с ней. А наутро король встал другим человеком. И с этого самого дня замок его предков был принесен в жертву новой страсти, овладевшей им с такой силой, что Оуэн забыл обо всем.

Первым делом он решил, что прежнее название замка — Дун ан Бхайнтригх — теперь, когда старый король-вдовец умер, уже не подходит ему. И с этого дня замок с черными воротами стал именоваться Дун ан Фаойль. Да и могло ли быть для него лучшее название, чем Замок Волка? Вскоре он повелел убрать древний морской крест, несколько веков подряд украшавший стяги над башнями замка и щиты его воинов, заменив его жуткой фигурой волка, пробирающегося через поляну, — это был символ его собственной удачи, которая наконец улыбнулась ему, и ненасытных людских аппетитов.

Так король Оуэн прожил целых три года.

До того самого дня, когда Господь решил наконец покарать его за трусость, измену и предательство.

Как-то раз король в сопровождении небольшого отряда воинов объезжал свои земли. Оуэн чувствовал себя победителем. Слуги короля, ехавшие вместе с ним, мало-помалу отстали, изнемогая под тяжестью добычи, — три огромных матерых волка и два волчонка, убитых в самом волчьем логове, весили немало. А король даже не заметил, что остался один. Пришпорив коня, он двигался по следу, оставленному волчьими лапами, и постепенно углубился в доселе неизвестную ему часть леса. Оказавшись вдруг в незнакомом месте, король поначалу удивился. Потом удивление сменилось страхом. В первый раз за эти годы король почувствовал, что боится. Впрочем, надо отдать ему должное — Оуэн старался превозмочь страх. Было всего три часа пополудни, однако тени под деревьями становились темнее с каждой минутой. И тут свирепый, заунывный вой, вой, который он впервые услышал в тот день, когда искал в лесу отряд Неда, казалось, заполнил собой весь лес.

— Суеверие! — закричал Оуэн, обращаясь к деревьям, но те, казалось, не слышали его. Или не хотели слышать. — Бабьи сказки! — Где-то далеко позади один из его воинов окликнул короля по имени. Оуэн мгновенно прикусил язык. Потому что если он не способен справиться с этими детскими страхами, то как может надеяться и дальше править в Корке? А ведь он рассчитывал, что в один прекрасный день, собрав целую армию, двинется к Мюнстеру, чтобы, выгнав захватчиков из города, сбросить их прямо в Ирландское море. Хлестнув коня, король поскакал вперед, тревожные голоса позади него очень скоро смолкли, и уже не было слышно ничего, кроме поглотившего их ропота листьев. А спустя какое-то время Оуэн оглянулся и обнаружил, что остался один.

На тропинке прямо перед ним сидел волк.

Казалось, огромный зверь терпеливо ждет — как мог бы ждать человек. Конь Оуэна, испугавшись, встал на дыбы, сбросил всадника на землю, а потом с громким ржанием бросился галопом в лес и исчез. Оуэн, вытащив из ножен меч, поспешно вскочил на ноги. Его шлем, увенчанный волчьей головой, свалившись с головы, покатился по земле и замер в нескольких шагах от волка, сидевшего неподвижно, как статуя, словно в ожидании знака свыше.

— Ты настоящий… живой? — наконец с трудом переведя дыхание, осмелился спросить Оуэн.

Волк в ответ медленно моргнул, потом неторопливо поднялся и двинулся к нему. Оуэн, отгоняя видение, угрожающе взмахнул мечом. Но жуткая тварь бесшумно подходила ближе — так тихо, что не слышно было даже шороха листьев под его лапами. Наконец зверь оказался так близко, что Оуэн видел черные точки в его янтарно-желтых глазах.

— Такой же живой, как и ты, — проговорил он, но Оуэн обратил внимание, что морда зверя осталась неподвижной, словно голос его был галлюцинацией. — Ответь мне на такой вопрос: жизнь, которую ты отнял у другого, принесла тебе счастье?

— Убирайся прочь! — взревел Оуэн, сделав выпад мечом. Но волк легко увернулся от неловкого удара, а потом снова вернулся на прежнее место, словно потерявшаяся собака к хозяину.

— Скажи, убив столько юных женщин и отняв жизнь у множества моих собратьев, ты стал бояться меньше, чем прежде? — продолжал волк. Теперь его голос звучал более глухо, чем перед этим, а шерсть встала дыбом, как будто от удара молнии. Губы волка дрогнули, обнажив чудовищные клыки размером с палец человека.

— Я прошу прощения, — смиренно пробормотал Оуэн, хотя в душе он ничуть не раскаивался. — Я прошу прощения за все мои грехи.

— Ты заплатишь за каждую жизнь, которую отнял у других, — объявил волк. А потом бросился на короля и опрокинул его на спину. За мгновение до того, как волчьи клыки сомкнулись на его горле, Оуэн успел услышать голос: — И я клянусь, ты узнаешь, что такое страх. Ты узнаешь, каково это — всю жизнь рыскать по полям и лесам, когда тебя гонят отовсюду, когда на тебя охотятся и убивают забавы ради. Единственная возможность, которая осталась у тебя вернуть свою прежнюю жизнь, это сделать так, чтобы нашелся человек, который сможет полюбить тебя — несмотря на ненависть, которую ты успел заслужить в округе, — и пожертвовать своей жизнью ради этой любви. Но не спеши соглашаться. Ты успел уже забыть свою прежнюю жизнь — что, если она тебе не понравится? — Взгляд волка, казалось, пронзал Оуэна насквозь. Король готов был поклясться, что зверю удалось заглянуть на самое дно его души, разгадать самые черные его помыслы и желания. — Мы можем встретиться снова, — продолжал волк. — А можем и не встретиться. Это зависит только от тебя.

— Что это значит? — вскричал Оуэн.

И пусть волки не умеют улыбаться, король готов был поспорить на что угодно, что эта тварь ухмыльнулась ему в лицо, с напускной скромностью опустив косматую голову.

— Сам поймешь. Со временем…

Пылающие глаза зверя, казалось, прожигают его насквозь — точно факел, который он держал в руках в ту ночь, когда убил собственного брата.

— Это знают лишь Господь Бог да судьба, — ответил волк, крепче сжимая челюсти на горле Оуэна.

Боль стала нестерпимой, и король потерял сознание.

Очнувшись, он сначала подумал даже, что умер и попал на небеса.

Тучи разошлись, и яркие солнечные лучи обжигали ему лицо. Страшный сон, в котором громадный волк рвал клыками ему горло, не отпускал короля — однако через несколько минут видение исчезло и все забылось, как обычно забываются все сны. Король осторожно открыл глаза и обнаружил, что он по-прежнему в лесу, только ночь уже сменилась днем.

Листья громко шелестели на ветру. Аромат свежескошенной травы щекотал ноздри, но прежде, чем король успел сообразить, в чем дело, он вдруг почувствовал другой, не менее сильный запах, от которого едва не потерял сознание. Этот запах мог исходить от туши только что убитого оленя… металлический привкус крови, едкий и чуть сладковатый одновременно, на жаре с каждой минутой становившийся все сильнее. И тот же кровавый зов, который услышал как раз перед тем, как затоптать конем собственного брата, он почувствовал и сейчас — сладостное биение сердца — перед тем, как убить.

— Вот он! — крикнул кто-то поблизости. — Здесь!

— Слава богу, — прошептал Оуэн, по голосу узнав самого безжалостного из своих охотников. — Я молился, чтобы…

И осекся — потому что с его уст не слетело ни звука. Все, что он услышал, — какое-то невнятное бульканье. Потом вдруг вспомнил, как у него на горле сжались чудовищные клыки, и ему пришло в голову, что волк, наверное, повредил ему связки. Но прежде чем король успел поднять руку, чтобы подозвать к себе охотников, в рядом стоявшее дерево вонзилась стрела. Оуэн испуганно вздрогнул.

— Порик, это же я, не надо! — рассердившись, попытался крикнуть Оуэн, но не смог произнести ни слова. Всадник, с головы до ног затянутый в черную кожу, остановившись над ним, угрожающе занес над головой короля палицу. Вскочив на ноги, Оуэн бросился бежать — он бежал, как не бегал никогда в жизни. Господи… Сердце колотилось в его груди, едва не выскакивая наружу — казалось, оно сейчас разорвет ребра. Метнувшись к скалам, король принялся карабкаться на них с отчаянной ловкостью, о которой, будучи ребенком, мог только мечтать, однако теперь все его мускулы сокращались будто сами собой, так что на мгновение Оуэну показалось даже, что еще немного — и он взлетит над землей. А когда он наконец позволил себе немного передохнуть, то увидел, что стоит на берегу лесного озерца. Все будто вымерло, даже ветер неожиданно стих. Оуэн наклонился к воде, чтобы напиться.

И увидел свое отражение.

А в следующее мгновение услышал, как из его разорванного горла вырвался жалобный вой, больше похожий на стон.

Янтарными глазами на него смотрел волк.

Опустив глаза, Оуэн, трепеща от страха, оглядел себя с ног до головы — и увидел густую серую шерсть и лапы вместо рук. Зажмурившись, отчаянно затряс головой. В первое мгновение он решил, что все еще спит и видит сон. Потом, собрав все свое мужество, открыл глаза и двинулся к воде — на этот раз ползком, всем телом припав к земле.

Вдруг Оуэн почувствовал, как черный кончик его носа коснулся воды. В ноздри ему ударил запах лосося и лягушек, которые умерли в этом пруду, а потом он вдруг, сам не зная как, понял, что вода в двух шагах, выше по течению свежее, чем тут, в пруду. Эта вода отдавала вонью мертвых валлийцев, от нее исходил смрад гниющих ветвей. Он брезгливо отодвинул усатую морду и уселся, тяжело дыша и разглядывая себя. Тело Оуэна стало поджарым и мускулистым, единственным, что напоминало ему о прошлом, оказалась ранка на шее, оставленная волчьими клыками, но и она уже успела подсохнуть и покрылась коркой. Как ни дико это было, его новый облик привел Оуэна в восторг. Да, в восторг. Он был счастлив, как никогда в жизни. Больше эти жалкие людишки не посмеют смеяться у него за спиной, как они делали до сих пор, несмотря на его титул. Господи… какая власть! Какая сила! И все это теперь принадлежит ему! Он мечтал только…

— Сюда! — проревел еще один безжалостный охотник из тех, кто ходил с королем на волков. Крик его прозвучал всего несколькими футами ниже того места, где притаился Оуэн, и грохот конских подков прогремел, словно гром среди ясного неба.

Оуэн снова бросился бежать — он бежал не останавливаясь, пока небо не потемнело. Черный шатер, усеянный бриллиантовой россыпью звезд, раскинулся у него над головой, ослепив его своим великолепием. Что это там… Неужто Малая Медведица? А что это за полоска мерцающих огоньков, словно вышитая бисером, протянулась рядом с ней? Что, если покойный брат сейчас смотрит на него со звезд, гадал Оуэн… сможет ли он узнать его сейчас? Но память о Неде, который когда-то давно, в детстве, указывая на звезды, называл их «сверкающими глазами Бога», исчезла, поглощенная голодом, сжиравшим его изнутри. Его новая кровь — кровь волка — взяла свое. Какое дело волку до созвездий и небесных светил — ведь отсутствие луны теперь означало лишь то, что в темноте охотникам будет непросто отыскать его след. Повернув лобастую голову, волк прислушался. Что-то двигалось в траве. Легкая добыча.

В ту же самую ночь Оуэн пировал — ему удалось поймать кролика, и он проглотил его почти целиком, успев насладиться тем, как несчастная жертва бьется у него в зубах. Но не успел он покончить с кроликом, как почувствовал новый, еще более острый голод, заглушивший все звуки вокруг. В конце концов, насквозь промокший и уставший от долгой погони, Оуэн свернулся клубком под деревом и попытался уснуть. Подушечки на его лапах, изодранные в кровь, нестерпимо болели. Глаза слипались — последние воспоминания о том времени, когда тело принца покрывали изысканные шелка и бархат, а не серая волчья шкура, когда он лежал не под деревом на траве, а между девичьих ног, когда восседал на троне в Большом зале, где сотни оскаленных волчьих голов взирали на него со стен, мало-помалу растаяли, сменившись одним острым желанием — выжить… Выжить любой ценой!

Волк, которым стал Оуэн, решительно отказывался занять место на стене Большого зала — пусть даже в виде искусно выделанного чучела.

Единственное, что еще оставалось в нем человеческого, — глупый детский страх.

Долгое время Оуэн лежал, свернувшись клубком, слушая надтреснутые голоса деревьев и улавливая каждый шорох, каждое движение, каждый удар сердца крохотных существ, которые рыскали поблизости в темноте: кроликов в траве, голубей, ворковавших в ветвях у него над головой, даже сову в глубине леса. Перевоплощение завершилось. Проклятие старого волка пало на его голову, слова предостережения до сих пор звучали в его ушах. Оуэну внезапно показалось, что его череп вот-вот взорвется. Щелкнув челюстями, он разинул пасть.

И вдруг, даже не отдавая себе отчет в том, что делает, запрокинул голову и протяжно завыл.

IX

Стоит мне закрыть глаза, и я снова вижу Джима — сидя на высоком барном табурете, он упивается аплодисментами… ублюдок.

— Так заканчивается первая часть моей истории, — объявил он невозмутимо, как и положено искусному рассказчику, делая вид, что не замечает, как все вокруг, от рыбаков с траулера, с суровыми, обветренными лицами, до девчушек в топиках, изо всех сил старающихся быть похожими на Пэрис Хилтон, умоляюще стиснули руки в надежде, что он продолжит свой рассказ — как дети, сгорающие от желания услышать волшебную сказку. Кивнув, Джим уже собирался исчезнуть в толпе, когда в зале вдруг зазвенел чей-то голос.

— Так что же случилось с Оуэном? Неужели ему суждено на всю жизнь остаться волком?

Я обернулась — догадаться, кому принадлежит этот кокетливый голосок, не составило никакого труда. Сара Мак-Доннел, в своем лучшем и самом соблазнительном наряде, одном из тех, что позволяют полюбоваться краешком трусиков, поскольку состоят из потертых джинсов, спущенных на бедра так низко, что остается только удивляться, на чем они держатся, и коротенького, едва прикрывающего грудь, топика. На ногах у нее красовались украшенные сверкающими стразами туфли на высоких каблуках. Глядя на Джима, Сара захлопала густо накрашенными ресницами и улыбнулась. Мне не раз случалось видеть, как она отрабатывает этот взгляд перед карманным зеркальцем в своем банке, когда там нет клиентов. Саре только-только исполнилось двадцать, она была хороша, как майский день, и при этом глупа, как пробка. Серьги в ее ушах выглядели так, словно она потихоньку отковыряла их-от стены какого-нибудь индийского ресторана.

Ладно, ладно… Возможно, я несколько сгустила краски, и она намного симпатичнее, чем я ее описала… К тому же о мертвых как-то нехорошо говорить плохо, верно? Прости меня, Матерь Божья. Но разве девушка не имеет права немного ревновать? И разве это такой уж непростительный грех, если она решила признаться в этом, уже догадываясь, как мало ей осталось жить на этом свете?

Как бы там ни было, Джим не клюнул на эту удочку, а когда ответил, то сделал вид, будто отвечает сразу всем, а не одной Саре. Привернув свое неотразимое обаяние, словно фитиль в лампе, он оставил бедняжку Сару в полной темноте, вместо этого обратившись к нам.

— У всех правдивых и достоверных историй есть начало, середина и конец, так что имейте терпение, — объявил он, и девушка в вылинявших джинсах удивленно вздернула брови. Все было ясно, как божий день. Похоже, до этой минуты ей просто не приходило в голову, что мужчине хватит духу сказать ей «нет», особенно когда она столь щедро обнажила свое тело. — Так что если кому-то интересно, что будет дальше, можете найти меня в одном из городков по соседству. Я пробуду в этих краях еще пару дней, — продолжал Джим, снова указав на джентльмена с азиатскими чертами лица, сидевшего у барной стойки. — Томо — видите его? Он что-то вроде моего… как бы это сказать? Импресарио? Нет, наверное, правильнее всего будет назвать его моим менеджером, потому что Томо, как стрелка компаса, всегда показывает, где меня можно найти. Верно, Томо?

Томо, слегка повернув голову, улыбнулся, но я заметила, что особой убежденности в этой улыбке не было. То, что раньше мне показалось джинсовой курткой, теперь больше смахивало на штормовку на манер той, что носят рыбаки, со множеством карманов, куда они суют крючки, поплавки и прочую мелочь. Я обратила внимание, что туго набитые карманы куртки оттопыриваются, будто в них хранится что-то тяжелое. Сама штормовка оказалась грязно-бурого цвета. Обращенный к Джиму взгляд ясно говорил, что Томо мечтает только об одном — поскорее убраться отсюда, правда, я не могла понять почему. Пару раз я заметила, что он украдкой разглядывает меня. Но тогда я не придала этому особого значения. Внезапно сообразив, что внимание всех собравшихся в зале обращено к нему, желтолицый друг Джима отвесил толпе преувеличенно низкий поклон, взмахнув руками, словно танцор, которому случилось пропустить лишнюю рюмку.

— Это верно, леди и джентльмены, а также юноши и девушки, словом, все, у кого довольно смелости, чтобы послушать оставшуюся часть истории, — проговорил он голосом настолько тихим, что его можно было принять за детский, и это почему-то поразило меня. Этот парень совершенно не был похож на какого-нибудь китайского жулика. Судя по его выговору, я бы не удивилась, увидев его отирающимся в какой-нибудь забегаловке в самом центре Каслтаунбира, хотя по виду и манере вести себя он смахивал на точную копию Джима, правда сильно уменьшенную. Скорее всего, ему не больше двадцати пяти лет, однако выглядел он намного старше, как будто сигареты и выпивка оставили на его лице свой неизгладимый след еще с тех пор, когда ему стукнуло десять. — Трудно заранее точно сказать, где мы будем, однако что-то мне подсказывает, что через денек-другой у нас, возможно, возникнет желание навестить добрый город Эдригойл. Мне говорили, что там есть неплохая гостиница под названием «Старые мечи». Так что приходите… Приходите все, если будет желание. И приводите с собой друзей — тех, кто тоже не прочь послушать интересные истории.

С этими словами Томо взялся за старую фетровую шляпу и нахлобучил ее себе на голову. Я готова была поклясться, что слышу, как звякнула мелочь, которую благодарные слушатели накидали ему в шляпу. Ребятишки захихикали. Потом, бросив в сторону Джима еще один пронизывающий взгляд, он снова поклонился толпе.

— Хорошо сказано, старина Томо, — радостно крикнул Джим, одним глотком допив тепловатое пиво. — Спасибо, дружище. А теперь, достойные леди и джентльмены, когда вы услышали это объявление, позвольте поблагодарить вас за внимание и откланяться.

Еще не успев сообразить, что делаю, я сорвалась со стула.

Джим, вслед за своим менеджером пробиравшийся сквозь толпу к двери, вдруг оглянулся и посмотрел на меня. У Сары Мак-Доннел в этот момент было такое лицо, словно она готовилась сожрать меня заживо. Потом он шепнул пару слов на ухо Томо, и тот мгновенно изменился в лице — будто кто-то хлестнул его по губам. Он с недовольным видом прошипел что-то Джиму в ответ, но Джим жестом приказал ему замолчать, повернулся и стал пробираться ко мне, а Томо медленно двинулся к двери — лицо у него было, как у рыбы, которую вытащили на берег, да так и бросили гнить в траве.

— Я все спрашиваю себя: вас двое или ты обладаешь свойством оказываться одновременно в двух местах? — поинтересовался он, невозмутимо подсев к нашему столику. Разрешения он, само собой, не спрашивал. Рошин вытаращила глаза — я не успел наступить ей на ногу, — а Ифе между тем беспечно купалась в той ауре неприкрытой сексуальности, которая волнами исходила от него. Аура эта ощущалась настолько сильно, что даже собаки за дверью, почувствовав ее, возбудились не на шутку. Сестра даже подняла руку, чтобы поправить волосы, чего раньше никогда не делала, во всяком случае, в присутствии мужчины.

— Если даже другая «я» топчется за дверью, ты вряд ли об этом узнаешь, если намерен сидеть здесь, верно? — бросила я в ответ, преисполнившись гордости за себя. Ловко я его отбрила, верно? — Каким ветром тебя занесло сюда? Явился промочить горло? Или у тебя работа такая — вышибать из города всяких шведов?

В ответ он только ухмыльнулся.

Тут Рошин не выдержала.

— О чем это, ради всего святого, вы толкуете?! — взорвалась она.

— Обычная шутка, мисс, просто очень личная, — объяснил Джим, не глядя ни на кого, кроме меня. Он смотрел мне в глаза… в точности как делал это весь вечер. Еще не коснувшись его руки, я уже заранее знала, что этим вечером стану безжалостно измываться над Финбаром — и от одной этой мысли мне заранее стало тошно. Мои сестры, словно сговорившись, вылезли из-за стола и принялись искать свои сумки — с такими оскорбленными лицами, словно я велела им проваливать. Ифе заговорщически подмигнула. Рози, одним залпом опрокинув в горло обе наши пинтовые кружки, свою и мою, на прощание шутливо взъерошила мне волосы и направилась к дверям.

А взгляд этих глаз, цветом напоминающих кленовый сироп, ни на мгновение не отрывался от моего лица.

— Значит, очень шустрый, да? — спросила я, но лишь для того, чтобы увидеть, как его слушатели один за другим расходятся. Ответ на этот вопрос я и сама знала.

Как знала и то, что, когда утром раздастся звонок к началу урока, сфинксу придется управляться с моими учениками без моей помощи.

Стоит ли рассказывать тебе об этой ночи?

Да, пожалуй, нужно — хотя ты и сам мог бы догадаться, что между нами произошло, верно? Ладно, слушай — и покончим с этим поскорее. Однако если ты вообразил себе, что Джим вынудил меня томиться за столом, кидать в его сторону томные взгляды и умолять снизойти до меня, то ты ошибаешься… и вдобавок сильно ошибаешься, уж ты мне поверь. Потому что все было совсем не так: что он по-настоящему умел делать — причем лучше всех на свете — это просто слушать, как вы объясняете, что от него требуется, и молчать — молчать до тех пор, пока вам обоим не становилось ясно, что он вот-вот готов сдаться, но так, как будто это было предопределено с самого начала.

Мы сидели у меня на кухне. Я приготовила две большие кружки кофе и уже собиралась добавить молоко, прежде чем мне в голову пришло спросить — может, он предпочитает чай? Пока я без умолку трещала, рассказывая ему обо всем, что приходило в голову: о том, что одна моя младшая сестренка без ума от радио, а вторая, похоже, вообразила себя, черт возьми, вторым Робертом де Ниро в «Таксисте», Джим по большей части молчал. Я заметила, как он пару раз бросил взгляд через плечо, словно опасался, что мы не одни. Потом, то и дело украдкой поглядывая на себя в зеркало и машинально поправляя волосы, я принялась рассказывать ему о тетушке Мойре и о ее новом увлечении разной религиозной символикой, которой она уже захламила дом. Наверное, я даже отпустила пару шуточек на ее счет… Впрочем, сейчас уже не помню.

Единственное, что я помню отчетливо, — как он потянулся и коснулся моей шеи.

Это было всего лишь легкое прикосновение, не больше, а потом он протиснулся мимо меня, чтобы занять мое место. Случись это сейчас, мне наверняка пришел бы на память пес, который метит свою территорию прежде, чем ввязаться в драку. Впрочем… думаю, Джим был достаточно умен, чтобы не наброситься на меня сразу — иначе я бы уже через минуту оказалась прижатой к стене, а он бы расстегивал «молнию» на джинсах, как это сделал Финбар, в самый первый раз пригласив меня пообедать вместе. Вместо этого Джим принялся с улыбкой разглядывать мою коллекцию глиняных фигурок. Я вспыхнула. Статуэток было множество — своего рода тотемы тех мест, куда я переберусь, когда уеду наконец из этого чертова города… Хотя я уже догадывалась, что это одни слова и никуда я не уеду.

Статуя Свободы с фальшивым зеленоватым налетом, какой всегда бывает на бронзе, Колизей и даже казавшаяся кружевной Эйфелева башня выстроились в ряд на подоконнике вместе с латунным кубком — призом, который мой отец еще мальчиком получил за победу в чемпионате по хоккею на траве. По-моему, он гордился этим кубком больше всего на свете и никогда не упускал случая похвастаться своим трофеем — в точности как какой-нибудь древний кельт головами убитых врагов. Дверцу холодильника украшали открытки с видами Мальорки и наши с сестрами снимки, на которых мы, держа в руках сигарету, высокий бокал с коктейлем или шикарную зажигалку, неловко позировали перед фотоаппаратом. Стыдно сказать, но там было и несколько открыток с изображением старого доброго Тутанхамона — не знаю, зачем я их тут повесила, наверное, просто так. Джим улыбнулся. Я вдруг обратила внимание, какие белые у него зубы. Он так и не сделал попытки поцеловать меня, а я… я, по-моему, начала потихоньку приходить в себя и впервые задумалась. Три раза звонил Финбар — но я упорно не брала трубку.

— А где же Висячие сады в Вавилоне, что-то я их тут не вижу, — поинтересовался Джим. — По-моему, их тут явно не хватает.

Я сцепила пальцы.

— Ах да… Ну конечно, я о них просто забыла. Впрочем, ты ведь, наверное, в курсе, что теперь их некому поливать?

Он сел за стол, устроившись напротив меня. От его одежды сильно пахло машинным маслом, а дыхание отдавало пивом.

— Как тебя зовут? — спросил он вдруг.

Я еще успела беззвучно выдохнуть «Фиона», а в следующее мгновение он уже целовал меня.

Кажется, я уже упоминала о том, как странно себя чувствовала этим утром, когда он разглядывал меня через дорогу. Я поймала на себе его взгляд… ощущение было непривычное, словно я раздета — и одновременно в полной безопасности. Помножь это на бесконечность и, может быть, ты поймешь, что я имею в виду.

Джим не спеша стащил с меня одежду, но не позволил мне раздеть его. Я видела, как блеснули его зубы, когда он расстегнул «молнию» у меня на юбке, стянул с меня блузку, а вслед за ней и футболку, как снял у меня с ног мои лишенные даже намека на сексуальность туфли — при этом мягко отводя в сторону мою руку всякий раз, когда я пыталась ему помочь. Наконец с этим было покончено — я лежала, глядя на него, и думала, сколько же раз он делал это… А то, что раздевать женщин для него дело привычное, можно было не сомневаться — ловкие движения его рук отличались той прозаической отточенностью, что напоминали какой-то ритуал. Наверное, я уже тогда знала ответ на этот вопрос, но меня это ни чуточки не волновало. Ей-богу, мне было все равно.

Потому что то, что он делал со мной, казалось не только правильным, но и единственно возможным. Что несказанно меня удивило — он предоставил инициативу мне, вместо того чтобы вести себя, как профи в мире «большого секса», чего я, признаться, ожидала. Но если Финбару, так сказать, нужна была карта, чтобы отыскать дорогу и не заплутать в самых укромных уголках моего тела, Джим, казалось, мог угадывать мои желания с закрытыми глазами — прислушиваясь к моим прерывистым вздохам, к тому, как я вздрагиваю, когда он касается самых интимных мест. Он не останавливался, пока мы оба не достигли пика наслаждения, к которому так страстно стремились. У меня было такое чувство, будто мы с ним танцевали какой-то дикий и яростный латиноамериканский танец — то вставая, то усаживаясь, то, наконец, ложась, пока я познавала неведомый мне мир, в котором он чувствовал себя, словно рыба в воде, но не вмешивался, поскольку не хотел, чтобы у меня появилось ощущение, будто он ведет меня за руку.

Однако даже окончательно утратив какое-либо представление о реальности, я тем не менее понимала, что дело тут не только в чисто физических ощущениях.

Потому что он делал все, чтобы соблазнить меня. А я охотно позволила ему сделать это. Конечно, у меня и до Финбара были мужчины. И конечно, встречались среди них и такие, которые были и милы, и добры, а кроме того, достаточно искусны в ласках, так что я и теперь иногда вспыхивала, как маков цвет, вспоминая, что они вытворяли со мной. Но Джим, похоже, вовсе не был озабочен тем, чтобы доказать свое право называться мужчиной и кончить в рекордно короткие сроки, испустив при этом громкий вопль, как это делали почти все мои приятели. Нет, он был непредсказуем — и это одновременно раздражало и заводило меня. Страсть, которую я чувствовала в нем, скрывалась где-то глубоко под маской искушенного и опытного любовника и находилась вне пределов досягаемости. Каждый раз, когда мы кончали, у меня возникало чувство, будто он в очередной раз проскользнул у меня между пальцев, — именно это и уязвляло меня сильнее всего, и возбуждало одновременно, так что еще не успев перевести дух, я уже снова хотела его. Я отдала ему всю себя без остатка, а он по-прежнему оставался для меня человеком-невидимкой. Душа его была для меня закрыта. Теперь, вспоминая об этом, я все чаще думаю, что это справедливо, потому что даже та малость, что открылась мне, вознесла меня на такую высоту, где я могла свободно парить над миром. Готова спорить: что-то большее могло бы попросту прикончить меня.

Прошло, наверное, часов пять, а то и больше, прежде чем я снова обрела способность соображать.

Я лежала на полу, прижавшись щекой к восхитительно гладкой, лишенной каких-либо следов растительности груди Джима, и мечтала о сигарете, которой у меня не было. Он снова как будто прочитал мои мысли, потому что, потянувшись к своей куртке, порылся в кармане и выудил оттуда пару сигарет. Какое-то время мы лежали не двигаясь, молча следя за кольцами дыма, поднимавшимися к потолку, — лежали до тех пор, пока пронзительные крики чаек за окном не возвестили о том, что скоро начнет светать.

— Как его зовут? — коротко спросил Джим, снова обхватив меня одной рукой и прижимая к себе.

— О ком ты? — переспросила я, уже догадываясь, кого он имеет в виду. Потому что мой мобильник верещал и трясся, как припадочный. Объяснить, почему я не брала трубку, будет чертовски трудно. Вряд ли ложь, какой бы искусной она ни была, сможет выручить меня на этот раз.

— Тебе совершенно не обязательно рассказывать ему об этом… — Легкая улыбка появилась на губах Джима, смягчив цинизм этих слов.

— Господи… Да ведь об этом уже знает каждая собака в городе — до самого Бэнтри! — ахнула я. — Все видели, как мы вышли вместе. Ты шутишь или как?

Он ухмыльнулся, рука его коснулась внутренней поверхности моего бедра.

— Ну, тогда не рассказывай ему всего, — предложил он.

— Ни за что! — пообещала я, чувствуя, как его рука поползла выше.

Он натягивал джинсы, когда солнце, высоко стоявшее над головой, напомнило мне, что я безнадежно опоздала на урок.

Я сидела на стуле, делая вид, что просматриваю школьные задания. Однако вчерашняя легенда, которую рассказывал Джим, упорно не шла у меня из головы.

— Так что же, в конце концов, случилось с твоим оборотнем? — поинтересовалась я, успев заметить татуировку на его левой руке, которая в следующее мгновение спряталась под майкой. Она смахивала на какой-то символ, а понизу шли тщательно выведенные буквы. Все это время я до такой степени увлеклась изучением остальных частей его тела, что не обратила на нее внимания. Но что-то подсказывало мне, что вряд ли она посвящалась любимой мамочке.

— Оуэн — не оборотень, — отрезал Джим, мгновенно став серьезным. — У него не было возможности вновь стать человеком. И он не превращался в волка, чуть только на небе появлялась полная луна. — Мне показалось, Джим даже слегка обиделся. — Небось начиталась комиксов — всей этой чуши насчет серебряных пуль и прочей ерунды. Нет, Оуэн стал волком — таким же волком, как и те звери, на которых он прежде охотился. Волком, который был и жертвой и охотником одновременно. И так должно оставаться до тех пор, пока он не встретит кого-то, кому отдаст свое сердце.

— И ему это удастся? — с замиранием сердца спросила я. Мне почему-то отчаянно хотелось, чтобы у волка все сложилось удачно. Почему? Сама не знаю. Может, потому, что он очень одинок в своем лесу — во всяком случае, так можно было понять со слов Джима.

— Откуда мне знать?

Я почувствовала острый укол разочарования. Прошлым вечером он держался так, точно затвердил эту историю наизусть… Как будто это была легенда, известная ему с детских лет. Я нащупала в кармане его куртки смятую пачку сигарет, но, увы, она оказалась пуста.

— Так, значит, ты просто выдумал все это? — разочарованно протянула я.

Он улыбнулся — его улыбку невозможно было описать.

— Не совсем так, любовь моя, — объяснил он. — Просто события развиваются сами по себе — я тут ни при чем. Я лишь повторяю слова, которые рождаются в моей голове. И, как уже сказал старина Томо — а ему можно доверять, — что там случится с Оуэном дальше, станет известно, когда нынче вечером мы с ним доберемся до Эдригойла. А до тех пор даже не спрашивай, потому как я и сам не знаю, милая. — Он нагнулся зашнуровать ботинки. Вид у них был такой, словно он сходил в них на край света и вернулся обратно. Носки ботинок были обиты сталью.

— Кстати, а где ты подцепил этого своего китайца? Вот уж, похоже, на кого вся эта вчерашняя история не произвела никакого впечатления.

— Имей в виду, он не китаец, а японец. Впрочем, не думаю, что для него это имеет какое-то значение. В свое время он организовал джаз-группу, в которой я сам играл не один год. С тех пор мы с ним неразлучны — куда иголка, туда и нитка. Томо на его языке означает «друг». По крайней мере, мне так кажется.

— Ну-ну… Стало быть, неразлучная парочка: шериф и его верный друг-индеец. А где тогда его железный конь?

— Он никогда не ездит на мотоцикле — говорит, что его укачивает. Предпочитает свой белый мини-вэн.

— Он вчера разозлился на тебя, нет? Или мне показалось?

Джим серьезно посмотрел на меня.

— Нет, это не злость, а просто ревность, — без малейшего намека на игривость объяснил он. — Ему не понравилось, что я ушел с тобой.

Стараясь не смотреть на него, я крутила в руках пуговицу рубашки.

— А такое происходит довольно часто, насколько я понимаю. — Нет, это был не вопрос, а, скорее, констатация факта. К чему спрашивать, когда и так знаешь ответ, верно?

— Не так часто, как ты думаешь.

Выглянув из окна, я увидела знакомый огненно-красный мотоцикл — он грелся на солнце, словно сытый хищник. Очень скоро он вырвется на дорогу и станет пожирать километры, пока другие будут с глупым видом таращиться ему вслед. Джим натянул кожаную куртку и протянул руки, чтобы обнять меня. Я прижалась к нему, злясь на себя, что у меня не хватает духу спросить, увидимся ли мы еще когда-нибудь.

— Ладно… Только дай мне слово, что постараешься не свернуть себе шею на этой штуковине, хорошо? — буркнула я, стараясь держаться мужественно.

— Да мне такое и в голову не приходило, — ответил он. И — подлец этакий — напоследок сжал мои ягодицы. — Счастливо. Скоро увидимся.

Джим направился к двери, небрежно махнув рукой на прощание — мне следовало бы возненавидеть его за это, но куда уж… Это оказалось выше моих сил. Вместо того чтобы послать его к черту, я покорно закрыла за ним дверь, словно любящая жена, приготовившаяся к долгой разлуке. Через мгновение за окнами взревел мотоцикл — Джим, пришпорив своего «железного коня», вырулил на улицу и исчез. Я стояла, прислушиваясь, пока рев его «винсента» не стих вдалеке.

И тогда я услышала, как из последних сил надрывается мой мобильник.

Финбар, с содроганием догадалась я. От страха меня стало слегка подташнивать. При одной только мысли о том, что он мне скажет, у меня подгибались ноги. Наскоро придумав какое-то неубедительное объяснение, я взяла в руки телефон — и оказалось, что это вовсе не Финбар, а моя чертова сестрица.

— Может, ты соблаговолишь наконец выставить своего рифмоплета из постели и будешь брать трубку, когда тебе звонят? — рявкнула она так, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка. — Слышала, что случилось с Сарой Мак-Доннел?

— Нет, а что? Неужели она исхитрилась отбить одного из твоих норвежцев? — съехидничала я.

Рошин только тяжело вздохнула.

— Она мертва — мертвее, чем все любимые святые мученики нашей тетки Мойры. Только что услышала это по радио. Брону тоже выдернули из постели — говорят, она уже на кладбище. И все ее приятели в синей форме.

Брона с заплаканным, опухшим и несчастным лицом разматывала рулон с лентой, на которой было выведено GARDA, чтобы оцепить небольшую кучку деревьев возле серой каменной стены — со стороны дороги их не было видно. Брона плакала, на лице ее читалось, что при мысли о всех тех вопросах, которые ей вскоре начнут задавать, бедняге уже заранее тошно. Хотя ее пока что никто ни о чем не спрашивал.

— Я не могу говорить об этом, — коротко бросила она, когда я, взобравшись на холм, бросила велосипед у обочины. — Чертовы журналюги уже пронюхали. Готова пари держать, скоро они слетятся сюда со всех уголков Корка. Стервятники!

— Ну-ну, Брона, держись, — пробормотала я, сочувственно похлопав ее по плечу.

Ее лицо словно вдруг пошло трещинами — она до боли закусила губу, чтобы не разреветься в голос. Один из полицейских, который как раз в этот момент пытался выдворить двух газетчиков за ограждение, бросил в ее сторону взгляд, ясно говоривший: «Прекрати немедленно или убирайся отсюда, черт побери!»

— Знаешь, никогда в жизни ничего подобного не видела… — сдавленным шепотом проговорила она.

Тело Сары еще не успели засунуть в черный пластиковый мешок, просто прикрыли чем-то. Ее обнаружили лежащей на извилистой тропинке на полпути к той части кладбища, где уже давно не хоронят — просто места нет. Ветер отогнул край полиэтиленовой пленки, которой ее накрыли, и я увидела ноги Сары. Одна ее туфля отсутствовала, зато вторая вызывающе сверкала на солнце. Еще один резкий порыв ветра чуть не сорвал пленку, и Брона, всхлипнув, кинулась закрепить ее, насколько это было в ее силах.

Но еще до того, как она успела это сделать, мне вдруг бросилось в глаза, что пропала не только туфля, но и одна из сережек Сары.

А ее лицо… Нет, я не в состоянии об этом говорить. Конечно, я могла бы попытаться описать тебе его — но не буду, потому что терпеть не могу повторять избитые фразы. Поэтому, если хочешь понять, что я увидела, попытайся представить себе лицо, в котором уже не осталось ничего человеческого. Это даже нельзя было назвать лицом.

В этот момент появились еще две полицейские машины, старший офицер, неодобрительно взиравший на Брону, переключился на них, и я украдкой потянула ее в сторону.

— Сержант Мерфи считает, что это дело рук какого-нибудь обкурившегося психа… Наверное, из-за того, что ее лицо изуродовано до неузнаваемости. — Грызя ноготь, Брона снова украдкой бросила взгляд на тропинку, где лежало тело той, что еще недавно считалась признанной королевой красоты Каслтаунбира.

— Но ты так не думаешь, да? — осторожно спросила я.

— Гарда, ко мне!

Еще один суровый взгляд сержанта, и Брона, послушно захлопнув рот, кинулась к нему, точно собака на зов хозяина. Пока она, склонив голову, принимала от него нагоняй — а достаточно было только глянуть в их сторону, чтобы это понять, — я уже догадалась, что она ответила бы мне.

Бог свидетель, но в эту минуту мне вдруг вспомнилась еще одна мертвая женщина — та самая несчастная вдова из Дримлига, в смерти которой, как говорили, не было ничего загадочного.

Когда мы с Ифе ворвались к Рошин, чуть слышные голоса в ее приемнике неразборчиво бормотали что-то непонятное о смерти во всех ее проявлениях — судя по всему, они занимались этим задолго до того, как мы переступили порог.

Рошин сидела сгорбившись и молча взирала на свою хитроумную игрушку — погрузившись в это занятие, она, похоже, даже не слышала, как хлопнула дверь. Впрочем, такое случалось сплошь и рядом. Только сегодня лицо Рошин казалось не таким бледным, каким мы привыкли его видеть, проступившие на нем пятна был бессилен скрыть даже толстый слой макияжа, похожий на какую-то клоунскую маску.

— …слухи, что в пяти милях отсюда, в Кенмаре, обнаружили еще одну девушку, — проговорил взволнованный женский голос. Он исходил из громоздких черных наушников, которые Рошин, сняв с крючка, водрузила себе на голову. — Полицейские, естественно, предпочитают хранить молчание. Потому что на этот раз речь идет о похожем убийстве — надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? Это была Ночная Ведьма. Прием.

Ночная Ведьма. Позывные, под которыми Рошин обычно выходила в эфир. Стало быть, моя сестренка слушает переговоры в коротковолновом диапазоне. Выходит, это не просто небольшое сообщение.

— Давай, Мастер Бластер, рассказывай, — наконец заметив нас, Рошин махнула рукой, давая понять, чтобы мы заходили.

— Трусики жертвы были спущены до лодыжек — точно так же, как у Сары, — продолжал вещать женский голос. — Голова бедняжки выглядела так, словно она угодила под грузовик. Убийца ушел не с пустыми руками. Из моего источника мне стало известно, что в тот день на ней были четыре сережки, в том числе та, которую ей подарил ее жених. Все они исчезли. Прием.

— В точности как в случае с миссис Холланд, да? Прием, — спросила Рошин, торопливо черкая что-то в блокноте, который она в таких случаях всегда старалась держать под рукой — можно было подумать, речь идет о событиях мирового масштаба. Однако ее последние слова заставили меня насторожиться. Уж не ослышалась ли я? Я во все глаза уставилась на Рошин. Потому что в этой комнате только что прозвучало имя женщины, которую обнаружили мертвой в Дримлиге.

— Слушай, дай ты этой чертовой штуке хоть немного отдохнуть! — недовольно проворчала Ифе, с грохотом водрузив на кухонный стол пакеты из супермаркета. С Ифе, особенно когда у нее подводило от голода живот, лучше было не связываться — поэтому я только молча смотрела, как она раздраженно выгружает продукты из пакетов и швыряет на стол. Не знаю почему, но в этот момент мне впервые пришло в голову: то, что происходит в нашей округе, совсем не случайно. А еще через минуту переубедить меня в этом не смогла бы вся местная гарда. Видите ли, это было как-то совсем не похоже на то, что творилось у нас в прошлом году, когда цыганская банда грабила банки, попутно забавы ради убивая кассиров. То, что происходило сейчас, каким-то образом затрагивало всех нас. Уже не обращая внимания на Ифе, демонстративно швырявшуюся на кухне кастрюлями и сковородками, мы с Рошин прильнули к приемнику.

— Совершенно верно, Ночная Ведьма, только у той лицо осталось нетронутым. В любом случае почерк один и тот же, совпадает все, вплоть до пропавших сережек. И никаких отпечатков — во всяком случае, так уверяет мой источник из гарды.

В наушниках раздался свист и скрежет помех, и через мгновение слабый голос Мастер Бластер был перекрыт другим, мужским, звучавшим так неуверенно, словно его обладатель до сих пор учился в начальной школе.

— Я слышал, та женщина из Дримлига, о которой речь, в ту ночь была не одна. Прием, — проговорил он. В голосе мужчины звучало нескрываемое торжество оттого, что ему удалось «умыть» двух глупых теток, любительниц обсуждать на коротких волнах всякие «ужастики».

— Эй, крошки, вам с кровью или прожаренный? — завопила Ифе, а еще через мгновение крохотную комнатушку, где забитые до отказа мусорные корзинки старались потеснить сделанные рукой Рошин омерзительные портреты Оскара Уайльда, почему-то в одних узких кожаных штанах, наполнил восхитительный аромат жареного мяса. Мы, не сговариваясь, отмахнулись, и Ифе наконец отстала.

— А с кем она была? С мужчиной, я полагаю? Прием, — поинтересовалась Мастер Бластер. Голос ее звучал неприязненно.

— Говорит Оверлорд — это к вашему сведению, мадам. Так вот, у меня есть веские основания полагать, что накануне миссис Холланд видели в обществе…

Зззззззт!

Электрический разряд стер остальную часть фразы. И сколько Рошин ни вертела рукоятку, мужчина точно в воду канул. Больше мы его не слышали.

— Я так понимаю, вы закончили и мы наконец-то можем поесть, — окликнула Ифе. Накрыв на стол, она бросила в нашу сторону мученический взгляд — с таким же видом на нас когда-то взирала наша покойная мать.

— До связи, Мастер Бластер. Это была Ночная Ведьма, ухожу их эфира, — недовольно буркнула Рошин в микрофон. Двойной щелчок.

— И тебе того же, девочка. До связи. Конец, — пожелал женский голос, и я снова услышала двойной щелчок. После этого в наушниках повисла тишина.

— Мадам и еще одна мадам, прошу к столу, — повысила голос Ифе. — И предупреждаю, больше ни слова о каких-то ужасных убийствах — по крайней мере, пока мы не поедим. Вы меня слышали? — непререкаемым тоном объявила она. Я была абсолютно согласна. Сказать по правде, у меня не имелось ни малейшего желания обсуждать эту тему.

Однако не успела я вонзить зубы в аппетитный кусок мяса, как Рошин, окинув меня взглядом с головы до ног, внезапно заухмылялась.

— Сегодня ты просто сияешь, как медный грош, сестренка. Ну же — давай, колись!

— Помолчи, — прошипела я. Злиться на нее я не могла.

— На коротких волнах колоться, я угадала? — вмешалась Ифе. Надо же, какая догадливая… Вот что значит близнецы.

Рошин сморщила нос.

— Погоди, не так сразу. В зависимости от того, кого ты имеешь в виду. Финбара? Или того горячего парня из паба?

— Заткнитесь обе, слышите? — прошипела я, старательно пережевывая кусок мяса и пытаясь сделать вид, что сержусь. Но, по правде сказать, мне скорее было лестно. Ревность Финбара никогда не льстила мне так, как ревность обеих моих младших сестер. — Ладно-ладно, ваша взяла — да, он провел у меня всю ночь. Довольны?

— Ммм… Супер! Перепихнулись, значит? Сколько раз?

— Только одному Богу известно, я не считала, — вертя в руках тарелку, притворно серьезным тоном бросила я.

— Только Бога не трогай, ладно? — буркнула Ифе.

Отложив в сторону вилку с ножом, я выглянула в окно. Было еще достаточно светло, чтобы я видела силуэты деревьев, вырисовывающиеся на фоне неба. Интересно, на кого сегодня Джим станет ставить свои сети, гадала я.

— Сегодня вечером мне понадобится твой «мерс». Не возражаешь, если я его позаимствую? — спросила я, заискивающе улыбаясь Ифе. — Сегодня ведь воскресенье, верно? Плачу по двойному тарифу, идет?

— Нет проблем, — кивнула Ифе, пригладив «ежик» на голове.

— Что — неужели настолько хорош?! — пытаясь перехватить мой взгляд, завистливо присвистнула Рошин.

— Тебе и вполовину такое не снилось, сестренка, — проговорила я, стараясь избавиться от преследующего меня воспоминания о том кровавом месиве, которое осталось от лица Сары Мак-Доннел, а попутно пытаясь помешать содержимому моего желудка выплеснуться наружу.

Когда я припарковала одолженный у Ифе потрепанный автомобиль на стоянке, перед входом в «Старые мечи» уже стояла очередь.

Судя по всему, слухи о том представлении, которое накануне состоялось в нашем местном пабе, уже разошлись по округе, потому что в толпе жаждущих прорваться внутрь я заметила куда больше свеженакрашенных девичьих мордашек, чем заросших щетиной физиономий. Брона тоже была здесь: на этот раз она явилась не в форме и старалась держаться скромно — видимо, не хотела, чтобы ее заметили. Кроме нее, я насчитала еще по меньшей мере троих из нашего городка. Пока я стояла в хвосте очереди, медленно продвигаясь ко входу, перешептывание с каждой минутой становилось громче — по мере того, как вожделенная дверь становилась все ближе, возбуждение толпы нарастало. Девушки переглядывались. Я услышала что-то вроде «сексуальный» и «просто отпадный» и нисколько не сомневалась, что речь идет не о бармене.

Потом вдруг где-то за углом послышался хриплый рык — и головы всех, как по команде, повернулись в ту сторону.

Джим, если можно так выразиться, показал себя еще большим Шустриком, чем накануне вечером. Подъехав прямо к очереди, он притормозил, подмигнув — никому конкретно, а сразу всем вместе, — после чего невозмутимо припарковал свое великолепное чудовище под взглядами всех этих женщин, большинство которых годились ему если не в бабушки, то уж в матери точно. А они, разинув рты, не сводили с него глаз.

— Как дела, леди?

— Пришли послушать вторую главу, сынок, — зычно объявила краснощекая толстуха, пока две ее дочки, едва достигшие подросткового возраста, сверлили Джима взглядами, куда более взрослыми и искушенными, чем дешевая синяя тушь, которой обе подвели глаза.

— Рад это слышать. Через минуту буду к вашим услугам, — ухмыльнулся он, проталкиваясь через толпу, чтобы пробраться в бар. Ради этого случая Джим вырядился в свежую футболку, облегавшую его поджарое, мускулистое тело даже плотнее, чем та черная, которую я трогала накануне.

Спрятавшись за плечом долговязой тетки в дождевике, я молча следила глазами за Томо, следовавшим за ним по пятам, точно тень. Суровый помощник Джима из кожи вон лез, чтобы очаровать столпившихся у входа дам, однако ему с его мрачным, точно у восточного божка, лицом нечего было и думать тягаться с Джимом, так что вскоре полная фальшивой приветливости улыбка Томо сменилась уже знакомой мне кривой ухмылкой. Через минуту оба скрылись за дверями бара. Когда пару минут спустя двери распахнулись, чтобы впустить собравшихся, я услышала внутри хлопок, как будто кто-то открыл бутылку содовой.

Не знаю, как тебе это объяснить, но я постаралась отыскать себе местечко в самом дальнем уголке бара, в двух шагах от автомата с сигаретами. Рядом со мной уселись три девчушки, глаза их от возбуждения буквально лезли на лоб, а зрачки расширились, как будто они нанюхались кокаина. Низкий потолок ничуть не смущал собравшихся — вскоре я услышала, как Томо кашлянул, проверяя микрофон. Тот протестующе взвыл пару раз, но потом, похоже, смирился. В темноте я могла различить только контуры женских плеч да смутные очертания причесок тех, кто столпился у барной стойки. Я спрашивала себя, что мне мешает, черт побери, растолкать их локтями и сесть так, чтобы Джим мог увидеть меня. Глупо, конечно… Осознав это, я встала и принялась пробираться вперед.

И тут я увидела тетушку Мойру.

Она сидела за столиком возле самой сцены, в ушах у нее сверкали сережки в виде крохотных капель, те самые, которые она унаследовала после смерти моей матери. Похоже, она еще не забыла, как пользоваться губной помадой, — думаю, что не особо погрешу против истины, если скажу, что в своем коротеньком летнем платье и на высоченных каблуках она выглядела как грубая пародия на мадам Баттерфляй. Я поспешно юркнула в свой уголок, съежилась на стуле и на всякий случай пониже опустила голову. Было что-то в ее позе, отчего в моем сердце вдруг шевельнулся страх — да, мне, конечно, хотелось снова увидеть Джима, но я отнюдь не стремилась к тому, чтобы свидетелем нашей встречи стал кто-то из членов моей семьи. Мне уже доводилось видеть, на какие безумства способна наша тетка, — достаточно вспомнить, как Мойра пыталась произвести впечатление на Гарольда. Однако сейчас в ее лице проглядывала какая-то суровая непреклонность, недоступная моему пониманию, и это мне почему-то очень не понравилось.

За мгновение до того, как Джим, словно проверяя свою власть над аудиторией, обвел взглядом комнату, тетка Мойра, привстав, повернула голову. Я попыталась пригнуться — но опоздала. Глаза, порой до ужаса напоминавшие мне глаза покойной матери, впились в мое лицо. Она не улыбнулась, нет, она смотрела на меня в точности как боксер-профессионал на своего соперника перед решающей схваткой. Ты или я, говорил этот взгляд. Ни одна из нас не проронила ни слова.

Прости меня, Господи… но если бы взгляд мог убивать, то я бы, наверное, пала мертвой на месте.

— Как дела, леди и джентльмены? — спросил голос, который я уже знала настолько, что ничуть не удивилась, почувствовав, как у меня внутри все разом перевернулось.

— Супер! — оглушительно раздалось в ответ.

С того места, где я сидела, я не могла видеть Джима, но это не имело никакого значения. Тетка Мойра наконец отвела от меня взгляд, обратив его на стоявшего на сцене мужчину, который — я нисколько не сомневалась в этом — рассыпал направо и налево улыбки, от которых у всех собравшихся женщин подгибались колени. Потом я услышала скрип стула, Джим негромко кашлянул, и в комнате мгновенно воцарилась тишина — это произошло настолько быстро, что на мгновение мне показалось, будто я вдруг оглохла.

— Вам никогда не приходило в голову, почему нельзя верить волку? — спросил Джим.

X

Зверь, который еще совсем недавно называл себя принцем Оуэном, впервые попробовал на вкус человеческую кровь.

Собственно, он не собирался этого делать, поскольку за зиму успел уже пару раз убедиться, как хорошо эти существа, ходившие на двух лапах, умеют защитить себя. Только одну луну назад, когда волк разрывал на куски только что убитого им маленького оленя, его внезапно вспугнул гортанный звук их голосов. Обернувшись в ту сторону, он увидел три человеческие фигуры в кожаных куртках с остро заточенной сталью в руках. Сухие осенние листья слабо шуршали у них под ногами, волк слышал биение их сердец — на мгновение в его голове даже мелькнула мысль броситься на них, но потом он вдруг заметил четвертого, приближавшегося к нему с сетью в руках. Обогнав своих товарищей, четвертый выскочил вперед. Тот из охотников, что был повыше ростом, внезапно издал глубокий горловой звук, и волк Оуэн больше не колебался — резко метнувшись вправо, потом влево, он проскочил у первого охотника между ног и исчез из виду.

Потом, пробегая мимо крохотной прибрежной деревушки, название которой, Эллихьиз, он, возможно, и вспомнил бы, если бы мог припомнить, как когда-то давно ходил на двух ногах, волк получил еще одно подтверждение тому, на что способны люди. Мужчины в черных кожаных куртках сбились в кучку у подножия виселицы, воздвигнутой у обочины дороги. Местность выглядела на редкость унылой и безжизненной, только рыжий мох кое-где пятнал острые отроги скал, торчавшие тут и там из земли, точно драконьи клыки. В каждой руке у охотников извивалось по все еще живому волку — связав их за задние лапы, люди неторопливо, одного за другим, вздергивали животных на виселицу и забивали палками. Соплеменники Оуэна от боли и смертной тоски выли и пронзительно кричали — точь-в-точь как кошка, которую он забавы ради изловил и загрыз накануне. Нет… даже хуже. Они визжали, точно человеческие младенцы.

Оуэн спрятался, испугавшись, что его заметят и тогда та же участь постигнет и его, — но бежать было некуда.

Сейчас его терзал страх, куда более лютый, чем когда-то пообещал ему старый волк, которого Оуэн повстречал в лесу.

Съежившись в узкой расщелине между скалами, он поглубже зарылся в кучу гниющих водорослей, глядя, как люди, взобравшись на лошадей, проскакали по тропинке, возвращаясь туда, откуда приехали. В их глазах еще стояла злоба, и по спине волка поползли мурашки, а шерсть встала дыбом на холке. Наконец топот копыт стих вдали и только после этого волк осмелился выбраться из своего убежища и подошел к убитым волкам, чьи тела раскачивались в воздухе, заливая тропинку кровью, и увидел распоротые животы с вывалившимися наружу внутренностями. Оскаленные морды волков распухли, а на том месте, где должны были быть глаза, вздулись уродливые черные рубцы. Бросив на них прощальный взгляд, Оуэн бросился бежать со всех ног — сердце едва не выскакивало у него из груди, и этот бешеный стук заглушил все мысли о мести.

Но случилось так, что всего через пару дней после этого случая Оуэн вновь почувствовал, как человеческая кровь взывает к нему.

Время близилось к полудню, когда на лесную полянку неподалеку от замка с черными воротами робко вышла оленуха. Оуэн и сам не понимал, в чем дело, однако всякий раз, стоило ему оказаться поблизости от стен этого замка, как при виде его полуразвалившихся башен в нем удушливой волной поднимался страх. Охотников за последнее время значительно поубавилось, однако у каждого их тех, кого он видел, были при себе сети. Но, несмотря ни на что, стоило только волку услышать хриплый рев труб из-за стен замка, как его неудержимо влекло к нему. Особенно его привлекали странные стоны, доносившиеся из узких стрельчатых окон у самого основания западной стены. Было что-то такое в этих горловых звуках, отчего по всему телу разливалась волна удовольствия — так сказал бы сам Оуэн, если бы еще помнил, что это значит. В минуты редких озарений, вспыхивавших у него в мозгу, точно сполохи молний, в памяти вставали образы бившихся под ним обнаженных женщин — а потом они бесследно исчезали, словно тучи, унесенные ветром.

Но волк не забыл об этом… и когда, охотясь на оленуху, оказался рядом с замком, наверное, именно это смутное воспоминание и заставило Оуэна подойти поближе.

И он тут же забыл об оленухе.

Его янтарные глаза отказывались верить тому, что предстало его взору.

По земле, пытаясь сбросить с себя нагрудную пластину, катался человек, извиваясь, словно черепаха, которую бросили в котел с кипятком. Неподалеку от него какая-то женщина поспешно сбрасывала с себя платье, игриво хихикая всякий раз, когда он неловко сбивал ее с ног. Наконец с одеждой было покончено, после многочисленных похлопываний и ухмылок оба притихли. Затих и Оуэн. Вытаращив глаза, волк смотрел, как два обнаженных человеческих тела трутся друг о друга теми своими частями, которые покрыты волосами. Они не обращали никакого внимания на колючие заросли куманики, в которых оказались.

Глаза женщины своей голубизной могли поспорить с васильками возле ручья, где волк однажды наткнулся на отдыхающих солдат.

Сам не понимая, что с ним происходит, Оуэн начал описывать вокруг людей круги — сердце его стучало, точно молот, в ушах стоял шум, похожий на рокот морского прибоя. Эти переплетенные в траве тела пробудили в душе волка могучий зов — еще более сильный, чем тот, который прошлой зимой гнал его в погоню за оленем вдесятеро крупнее его самого. Между тем женщина, нагнувшись, припала губами к животу мужчины, гладкому, безволосому и бледному, — никто из них не услышал, как хрустнула веточка под волчьей лапой, когда Оуэн, припав к земле, приготовился к прыжку, дожидаясь только мгновения, когда его дыхание выровняется и немного стихнет шум крови в ушах. Люди не услышали ничего и потом, когда он уже подкрадывался к ним. Из горла мужчины вырвался гортанный стон — он мгновенно вызвал в памяти Оуэна те странные звуки, которые доносились до него из-за окон в западной стене замка. Какой-то смутный образ встал перед мысленным взором волка — он словно бы пытался достучаться до сознания Оуэна, но тщетно — плотная пелена скрыла и этот призрак прошлого.

Повернув женщину к себе спиной, мужчина заставил ее встать на четвереньки и ухватил за талию, словно собираясь оседлать ее.

Но когда он поднял голову, было уже поздно.

Оуэн вцепился мужчине в горло еще до того, как тот успел закричать, — вонзив клыки в трепещущую плоть, волк мотал головой из стороны в сторону до тех пор, пока тело не перестало содрогаться. Рот Оуэна наполнился горячей кровью, чуть солоноватой, восхитительной на вкус, и теперь он даже не знал, от чего испытывал большее удовольствие — от последних предсмертных судорог мужчины или от душераздирающих криков женщины.

Он уже наполовину перегрыз мужчине горло и добрался до щеки, когда вдруг сообразил, что женщины рядом нет. Оуэн внезапно почувствовал странное смущение, жажда крови слегка притупилась и стала уже не такой острой — тем более странно, потому что сейчас он не должен ощущать ничего, кроме сытости и удовлетворения. Но вместо этого в нем проснулось странное ощущение, очень напоминавшее то, что он испытывал, наблюдая за тем, как прачки раскладывают на скалах выстиранное белье, чтобы высушить его на жарком солнце. Где-то в самой глубине его тела нарастало напряжение, названия которому он не знал: все его внутренности вдруг словно стянуло тугим узлом. Единственное, что он понимал, — только женщина с синими, словно васильки, глазами, может избавить его от этой муки. Как ей это удастся, он, конечно, не знал, поскольку чувствовал, что в звуках, которые вырывались из горла женщины, не было страха… Казалось, она делает то, что ей нравится.

Бросив свою окровавленную жертву в грязь, Оуэн опустил голову и стал принюхиваться.

Очень скоро острый волчий нюх подсказал ему, куда побежала обнаженная женщина. Быстро обернувшись, он напоследок вырвал кусок мяса из окровавленной шеи мужчины и бросился в погоню.

Вскоре начался дождь — тропинка, по которой он бежал, размокла, земля стал разъезжаться под ногами, а еще спустя какое-то время Оуэну стало трудно различать в воздухе запах, который оставляла за собой женщина. Над его головой трещали ветки, пригибаемые ветром к земле деревья жалобно стонали, предупреждая об опасности, но Оуэн не обращал на них внимания. Чутье зверя подсказывало ему, что обнаженная женщина где-то там, впереди, на заброшенном кладбище — оно давно уже сплошь заросло диким виноградом, а могилы стали прибежищем целого поселения кротов, которые, очнувшись от зимней спячки, скоро начнут рыть новые ходы, пробиваясь к солнцу. Краем глаза волк вдруг заметил, как где-то далеко впереди, на тропинке, по которой он бежал, между ветвями мелькнуло обнаженное тело, и стрелой понесся вперед.

Он так увлекся погоней, что даже не заметил сеть.

Теперь знакомые гортанные крики слышались уже со всех сторон. В воздухе разливался терпкий запах спиртного. Распростертый на земле Оуэн беспомощно задергался, но добился только того, что запутался еще сильнее в свисавшей с дерева прочной сети. С трудом повернув голову, он заметил молодого человека с гривой черных волос — оскалив белые зубы, тот смотрел на зверя и громко смеялся. Еще одно смутное воспоминание пронеслось перед глазами Оуэна — тот же самый юноша подносит к губам Оуэна кубок, а он в благодарность что-то дарит ему. Что-то очень похожее на… голову волка! Он вспомнил! Теперь он вспомнил все — замок, брата… и того, кто сейчас стоял перед ним, тоже. Этот юноша когда-то был его другом — Оуэн уже почти не сомневался в этом.

Но это воспоминание мгновенно исчезло от острой боли, когда чья-то нога, обутая в сапог, с силой ударила его по голове.

— Порик! — вскричал Оуэн. Видение из прошлого еще стояло у него перед глазами. — Опомнись, это же я, Оуэн! Разве ты не узнаешь меня?

Но охотники не услышали ничего, кроме заунывного тоскливого воя — как будто волк стремился им что-то сказать.

— Этот, похоже, более разговорчивый, чем другие, — проворчал Порик, ловко схватив волка за горло прежде, чем тот успел вонзить клыки ему в руку, и с силой встряхнул его. — Посмотрим, как он запоет, когда мы подвесим его за лапы вместе с остальными.

Естественно, Оуэн не понял ни единого слова, но глаза Порика сказали ему достаточно, и он сразу догадался, что его ждет та же участь, что и несчастных сородичей, чьи распотрошенные тела еще болтались на виселице на берегу залива.

Не успел он подумать об этом, как мужчины, связав ему лапы, взвалили его тело на одну из лошадей и поскакали через лес — а деревья тоскливо провожали его взглядами, грустно покачивая головами… Они ведь предупреждали Оуэна об опасности, но разве кто-то когда-нибудь прислушивается к их словам?

Волк отчаянно пытался перегрызть кожаные путы, но охотники предусмотрительно связали ему лапы так, что он не мог дотянуться до них зубами. Прошло совсем немного времени, и вот уже перед ними появился знакомый волку замок — и черные ворота с пронзительным скрежетом распахнулись, чтобы пропустить охотников. Услышав, как подковы коней зацокали по мощенному камнем дворику, Оуэн невольно закрыл глаза — теперь он понемногу начинал вспоминать и остальное. Стыд, который он прочел в глазах отца в тот день, когда Нед собрал под свои знамена людей, чтобы дать отпор врагу. Его собственное триумфальное возвращение в замок. Похороны Неда. И десятки безымянных женщин, которых он жестоко насиловал, а случалось, забавы ради и убивал — вот за этими самыми стенами, что сейчас окружали его со всех сторон. От камней во дворе исходил острый запах свежей крови — наверное, убивать тут стало уже привычкой.

Оуэн открыл глаза и вдруг заметил длинный ряд выстроившихся во дворе виселиц, на которых, связанные за задние лапы, висели несколько волков, — все они жалобно скулили и извивались всем телом в ожидании скорой расправы. Это зрелище заставило Оуэна забиться — из горла его вырвался пронзительный вой, но охотники только расхохотались, а сбежавшиеся откуда-то прачки злобно бранились, осыпая зверюг проклятиями.

— Спой нам, серый разбойник, — сказал Порик и, слегка освободив сеть, схватил Оуэна за хвост и поднял его в воздух. Оуэн только бессильно щелкал зубами, а потом его швырнули на лежащий посреди двора гладкий камень, и женщины, столпившись вокруг, принялись избивать его палками.

— Сдерите с него шкуру заживо! — завопил из толпы звонкий мальчишеский голос.

Наверное, в первый раз за всю свою жизнь Оуэн пожалел о том, что ему нравилось убивать. Он вдруг вспомнил свою прошлую жизнь — те годы, когда он еще был принцем, который испытывал несказанное наслаждение, глядя, как широко открываются девичьи глаза, когда он стискивает пальцы на их нежных шейках, а потом сжимает их все сильнее, глядя, как жизнь медленно покидает их навсегда. И тогда он поднял голову и завыл — он выл, умоляя Господа о прощении, хотя сам не знал, к кому взывает, выл, пока всех остальных волков, одного за другим, у него на глазах забили до смерти. А потом его волоком втащили по ступенькам, и он почувствовал, как тугая кожаная петля захлестнула его лапы.

— Отдайте его мне.

Женский голос, который произнес эти слова, был ему хорошо знаком, но теперь Оуэн уже смог разобрать слова. Голос был нежным, но в нем чувствовалась непререкаемая властность, перед которой был бессилен Порик со своей грубостью, — даже хор жаждавших крови голосов вынужден был умолкнуть, когда заговорила она. Охотники, воины, служанки и прачки покорно расступились, давая дорогу, все головы повернулись в сторону пробирающейся через толпу молодой женщины. На ней было травянисто-зеленое, доходившее до щиколоток платье с золотым пояском, а волосы были закреплены заколкой в виде оскаленной волчьей головы.

Глаза у нее были синие, как васильки, а на подбородке багровела свежая царапина, оставленная терновой колючкой.

Та самая женщина, которую он встретил в лесу.

— Эти люди просто служат семейству вашего высочества…

— И они будут так же верно служить нам и дальше, господин главный ловчий, но я запрещаю даже пальцем трогать вот этого волка! Надеюсь, это понятно? — Женщина с улыбкой обвела взглядом склонившихся перед ней подданных, но было в этой улыбке нечто такое, что ясно давало понять — неповиновения она не потерпит.

Порик поклонился.

— Как будет угодно вашему высочеству… — глухо пробормотал он.

— Очень рада, что ты согласился исполнить мой каприз, Порик. А теперь продолжайте.

Сильные руки, высвободив лапы Оуэна из кожаной петли, сунули его обратно в сеть. А потом перед его глазами замелькали ступеньки из серого гранита, и он сообразил, что его куда-то несут. Все это время он видел впереди точеную фигурку женщины в зеленом платье — сам не зная почему, он так залюбовался изящным изгибом ее бедер и величавой, но грациозной походкой, что даже забыл бояться за свою жизнь. А позади снова раздались крики — звук ударов чего-то тяжелого о живую плоть и хруст ломающихся костей летели им вслед. Вой и жалобные пронзительные крики умирающих животных заглушил радостный рев толпы, счастливой оттого, что ее не лишили обычной вечерней забавы.

Вскоре впереди распахнулась дверь, и Оуэна внесли в комнату, показавшуюся ему смутно знакомой и при этом странно пугающей.

Он не сразу понял, что оказался в своих прежних покоях. Последнюю женщину, которая побывала тут при нем, когда он еще был человеком, он привязал за руки и за ноги к столбикам кровати, после чего мучил до тех пор, пока она не стала умолять его о смерти.

— Посадите его на цепь, — велела женщина и, присев на кровать, принялась разглядывать волка. — Вот тут, — показала она.

— Как прикажете, ваше высочество, — кивнул стражник и просунул голову Оуэна в металлический ошейник цепи, прикрепленной к крюку, который король Оуэн когда-то самолично вбил в каменную стену. Он вдруг вспомнил, сколько раз опробовал эту цепь на молоденьких служанках из города.

— А теперь оставьте нас, — приказала женщина, не отрывая от Оуэна глаз. Стражник послушно захлопнул за собой дверь, а вскоре звук его шагов стих вдалеке.

Едва придя в себя после первого приступа облегчения, когда он понял, что неминуемая смерть, к которой он уже приготовился, отступила, Оуэн внезапно почувствовал, как его захлестнул вихрь противоречивых чувств, и челюсти его невольно сжались, а клыки лязгнули, точно стальной капкан. Чего ради она сидит, сверля его взглядом? Может, его притащили сюда, чтобы она могла вволю позабавиться, пытать его, не опасаясь, что его мучения увидят ее люди? Он не знал, что ему делать: попытаться освободиться и бежать или прыгнуть на постель, чтобы разом перегрызть ей горло? Зов крови в его ушах, никогда не подводивший его в лесу, когда он уходил от погони или преследовал добычу, теперь только сбивал с толку. Он изнемогал от желания, природы которого сам не понимал, он страстно хотел эту женщину — но точно так же жаждал увидеть, как ее кровь прольется на пол спальни еще до наступления темноты. Все это сводило его с ума — два Оуэна, человек и волк, до сего дня мирно уживавшиеся под серой волчьей шкурой, теперь не могли решить, кто же из них возьмет верх. Он рванулся к кровати — но цепь, лязгнув, удержала его. Заскулив, волк покорно лег на пол у ног женщины.

Она потянулась, чтобы снять заколку, удерживающую ее волосы, и светлые локоны упали ей на плечи. Какое-то знакомое, сильное чувство вдруг шевельнулось в самой глубине волчьей души, но было в нем нечто такое, отчего его обуял страх. Нагнувшись, женщина положила руку ему на голову — похоже, мысль о том, что она может лишиться нескольких пальцев, попросту не приходила ей в голову.

— Я знаю, кто ты, кузен, — медовым голосом промурлыкала она. — Я хорошо тебя знаю…

— Кто ты? — услышал вдруг Оуэн искаженный до неузнаваемости собственный голос. И испуганно отпрянул в сторону.

— Когда ты пропал в лесу, замок начал постепенно разрушаться. Старший из твоих людей послал за помощью к моему отцу, но он в это время сражался с норманнами под Лейнстером. Поэтому я собрала всех оставшихся под моим началом лучников и конных воинов и захватила твой замок. — Она наклонилась так низко, что волк мог видеть край нижней сорочки и белые полушария грудей. — Я — Эйслин, твоя кузина. Боюсь, наши с тобой отцы были никудышными воинами, зато мы с тобой рождены на свет, чтобы исправить это упущение. Согласен? Что скажешь?

Голова у Оуэна пошла кругом. Боль в челюсти разрывала череп. У него внезапно возникло такое чувство, что все тело вот-вот вывернется наизнанку, а серая шерсть, густо покрывавшая его, исчезнет бесследно, оставив после себя чистую, розовую кожу — и он вновь станет таким, каким его произвели на свет. Напрягая последние силы, волк ждал, что будет дальше.

— Больно, не так ли? — спросила Эйслин, похлопав его по голове. — Я могу сделать так, что ты снова станешь человеком. Могу дать тебе то, чего ты так страстно желаешь.

Теперь он узнал этот странный блеск в ее глазах — когда-то он сам точно так же любил наблюдать за мучениями тех, кто оказывался в его власти. В груди его вновь шевельнулся страх, только на этот раз еще более сильный, чем прежде.

— Что ты намерена сделать со мной? — с трудом проговорил он.

— Сегодня, когда я заглянула в твои глаза, сразу догадалась, что мы — одна семья, — начала женщина, развязывая пояс на платье. — Порик часто рассказывал мне, как в тот день ты словно растворился в лесной чаще, но я никогда не верила ему. Он славный, но туп как бревно. Мне довелось услышать немало легенд о твоем исчезновении, я даже потратила целое состояние, ходила к колдунам и ворожеям, стараясь узнать, что же все-таки случилось с тобой. Один колдун по моему приказу попытался даже прочесть твою судьбу по внутренностям старого волка, которого нам удалось убить в тот же день, когда ты пропал. Все говорило об одном: ты где-то рядом, совсем близко, но потерял человеческий облик. И с тех самых пор по моему приказу продолжаются эти дурацкие охоты, доставляющие столько радости моим людям. Но все они служат только одной цели — найти тебя. И вот сегодня, повстречав тебя в лесу, я поняла, что мои поиски подошли к концу.

— Ты хочешь отомстить мне за Неда, — проговорил Оуэн. Он уже догадался, что ему не суждено выйти отсюда живым.

Но, услышав это, принцесса Эйслин вдруг рассмеялась, да так по-детски радостно, словно любовалась игравшими на ковре котятами.

— За Неда? Ты имеешь в виду этого солдафона, который и на свет-то появился только затем, чтобы служить своему отцу? Нет. Меня всегда интересовал только ты, Оуэн. Твоя сила, твой ум. Обладая умением выжидать, ты выиграл битву и начал править королевством, когда на твоих щеках только-только начал пробиваться юношеский пушок. — Еще одна легкая улыбка скользнула по губам Эйслин. — Неужто ты думаешь, я бы отправилась позабавиться в лес с этим беднягой, если бы не была уверена, что ты до сих пор способен различить, где семья, а где обычная приманка?

От всего этого Оуэн на мгновение онемел. Он просто не знал, что сказать. Словно вся его прежняя роскошная жизнь вновь замаячила перед ним. Так, значит, они убили и выпотрошили старого волка, который в свое время наложил на него заклятие?! Хорошенькое начало! Какая насмешка над Господом Богом и судьбой, вдруг подумал Оуэн. И его захлестнуло торжество.

Наконец Эйслин, встав с постели, опустилась на колени, чтобы расстегнуть на волке металлический ошейник. От нее исходил свежий аромат мускатной дыни и только что вымытых волос. Эйслин положила руку туда, где бешено колотилось волчье сердце. На какое-то мгновение Оуэну показалось, что ее глаза поменяли цвет: из небесно-синих вдруг превратились в янтарные — в точности как у него, — но потом вновь стали такими же, как всегда.

— Я правила этим замком долгих три года, — проговорила она. — За это время бедняга Порик совсем забыл, кто он такой, и вбил себе в голову, что в один прекрасный день он наденет корону и займет трон, чтобы править королевством вместе со мной. Иногда я звала в свою спальню слугу или даже двух, чтобы позабавиться и разогнать кровь. Но я всегда ждала одного тебя. — Наклонившись к Оуэну, Эйслин быстрым движением расстегнула платье, и оно с легким шуршанием упало к ее ногам. — Гадалки уверяли меня, что существует только один способ снять проклятие. Иди же ко мне — и докажи, что так оно и есть.

Она стояла перед ним, обнаженная, ничего не боясь, и даже не сделала попытки прикрыть наготу, когда Оуэн медленно шагнул к постели.

Не зная, что делать, он прислушался к себе, но голоса, звучавшие в его голове, разделились.

— Загрызи ее! — приказывал один, тот самый, что еще никогда не подводил его в лесу.

— Нет — лучше люби ее! — взывал второй, незнакомый ему, отдававшийся эхом в тех частях тела, о наличии которых он прежде даже не подозревал.

— Иди же ко мне, кузен, — позвала Эйслин.

Оуэн, низко опустив голову, понюхал пол у ее ног и только потом поднял на нее глаза. Груди у нее были маленькие, розовые, а пальцы тонкие, как лапки кролика. Повинуясь приказу ее синих глаз, он поднялся и медленно двинулся к ней. К своей добыче.

Губы его задрожали, обнажив десны, противоречивые чувства, от которых он изнемогал, вдруг объединились, слившись в одно. Нос Оуэна коснулся ее кожи. Лизнув ее, он ощутил на языке вкус мыла. Голос крови, гремевший в его ушах, стал подобен оглушительному реву труб.

Низкий рык, зародившийся где-то в самом уголке сердца зверя, начал прокладывать себе дорогу в горло, по мере своего продвижения наливаясь неистовой мощью.

Оуэн-волк сделал свой выбор.

XI

Аплодисментов не было. Я разглядывала затылки слушателей, видела, как они вытягивают головы, ожидая продолжения, но Джим неожиданно замолчал.

— Ну? — наконец не утерпела какая-то старушка. — Так что же решил волк?

Плечи легиона одиноких женщин раздвинулись, и я успела увидеть Джима — наклонившись вперед, он сунул в рот сигарету, закурил и неторопливо затянулся… Ублюдок! Никто и не пикнул. Потом он закинул ногу на ногу и осклабился, от души упиваясь сгустившимся в зале напряжением. Блеснули белые зубы. Улыбка, сиявшая на его лице, была даже шире, чем в тот момент, когда пару дней назад он расстегивал «молнию» у меня на джинсах. Мотнув головой, Джим отбросил прядь волос, упавшую ему на лоб.

— А вы как думаете? — вкрадчиво спросил он. — Как он, по-вашему, должен поступить: убить ее или же заняться с ней любовью?

Без колебаний большинство слушателей в комнате проголосовали за любовь — только некоторые члены клуба «одиноких сердец» сочли предложение принцессы Эйслин слишком уж откровенным — тем более для кузины — и кровожадно потребовали, чтобы Оуэн поужинал ею, и чем скорее, тем лучше.

— Любить ее! — за мгновение до того, как прозвучал этот хор, выкрикнул чей-то одинокий голос — голос, который я тут же узнала.

Щеки Мойры пылали, глаза сияли светом истинной веры.

— Что ж, леди, боюсь только, что ответ на этот вопрос вы узнаете не раньше, чем через неделю, — объявил Джим и, точно фокусник, отвесил толпе низкий поклон. — Мы с моим помощником должны отдохнуть, ведь нам пришлось немало попутешествовать. Но не волнуйтесь — в следующее воскресенье вы узнаете о приключениях принца Оуэна и принцессы Эйслин, мы снова встретимся с вами в пабе О'Ши в вашем чудесном Эйрисе, где даже цвета, в которые выкрашены дома, такие же веселые, как и люди, которые в них живут. — Он вдруг подмигнул. — Кстати, если вы любите чудесные истории, то я люблю звонкую монету — только никому не говорите, идет? Итак, до следующей недели!

От грома аплодисментов только чудом не обрушился потолок — лишь несколько дам, опечаленных тем, что этот красавчик, Элвис номер два, теперь заставит их трепыхаться на крючке целую неделю, испустили разочарованный вздох.

Одна из них даже протянула руку и с восторженным лицом коснулась рукава его куртки, когда он проходил мимо — словно к иконе приложилась, честное слово!

Поскольку вечно мрачный Томо к этому времени оставил всякие попытки сойти за рубаху-парня и молча пустил шапку по кругу, Джим сбросил свою мотоциклетную куртку, швырнул ее на стул и направился ко мне. Толпа раздвинулась, а я, поспешно вытащив зеркальце, принялась судорожно подкрашивать губы. А когда я снова сунула его в карман и подняла глаза, Джима и след простыл.

Но тут у меня за спиной послышался его мягкий, воркующий голос, и я резко обернулась, чтобы посмотреть, что там происходит.

— Келли? Очаровательное имя… Келли. Просто тает на языке, верно?

Да это был он — рядом с самой красивой девушкой, которую я когда-либо видела. При этом, прошу заметить, она пришла сюда со своим парнем, но, похоже, напрочь забыла о его существовании. А Джим так, по-моему, вообще его не заметил. Впрочем, очень скоро этот бедняга, не выдержав сочувственных женских взглядов, обращенных к нему со всех сторон зала, постарался незаметно исчезнуть. Видимо, отправился зализывать раны, нанесенные его мужскому самолюбию.

Мне очень хотелось подойти к ним поближе. Но я не могла это сделать — во всяком случае, пока не уйдет Мойра. А наша тетушка, как назло, и не думала уходить — не сводя с Джима глаз, она топталась на месте, видимо выжидая случая поговорить с ним наедине. Я улучила момент, когда одна из девчушек за столом отвернулась, и стащила у нее сигареты. Прикурив, я решила набраться терпения и посмотреть, чем все это кончится. Моя ненаглядная тетушка первой выкинула белый флаг — растерянно поморгав, она, похоже, сообразила, что тут ей ничто не светит: учитывая пышную грудь, которую Келли выставляла напоказ, ее дорогие шмотки и пухлые губки, у тетушки Мойры не было ни единого шанса. В результате она понурилась и шмыгнула к дверям с видом побитой собаки. Точно такое же выражение лица у нее было, когда подонок Гарольд смылся из города, оставив ее опозоренной, да еще с кучей просроченных счетов.

Впрочем, когда через полчаса Джим в сопровождении Келли исчез за дверью, я готова была ее понять, поскольку сама оказалась на грани истерики. Келли с торжествующей ухмылкой взгромоздилась на «винсента», а я, сделав самое равнодушное выражение лица, на какое только была способна, уселась в машину и поехала за ними. Да, да, ты не ошибся. А что, по-твоему, мне было делать?! Отправиться домой и до утра рыдать в подушку? К тому времени Джим, как клещ, уже намертво впился мне в сердце — и я ничего не могла с этим поделать. Я огляделась, думая, что увижу белый мини-вэн, но не заметила ничего — только толпу восторженных почитателей Джима, которые не спешили расходиться по домам. Они продолжали обмениваться впечатлениями — галдели, словно дрессированные пингвины в зоопарке, со злостью подумала я.

Красный мотоцикл направился по прибрежной дороге в сторону Глендарриффа, но на полпути свернул налево в направлении Каха-Маунтинз — домишки там сплошь одноэтажные, так что мне пришлось отстать, чтобы они меня не заметили. Бедняжка «мерс» неодобрительно кряхтел и постанывал, когда я петляла на нем по серпантину, на манер лихого гонщика брала крутые повороты и тихо радовалась всякий раз, когда в последнюю минуту мне удавалось избежать столкновения с очередным отрогом скалы, огромным, точно грузовой «фольксваген». Склоны гор из-за покрывавшего их ковра ирисов казались залитыми желтым — раскачиваясь на ветру, цветы приветливо махали мне вслед. Был теплый летний вечер — в любое другое время я написала бы «чудесный летний вечер».

Джим притормозил возле каменных ворот: за ними я разглядела небольшой коттедж, который на первый взгляд выглядел явно поприличнее, чем остальные дома по соседству. Два этажа, сложенные из известняковых плит. Новые двери и окна. А перед дверями — новехонькая сверкающая «ауди». Я присвистнула. Так называемые «новые» деньги — вне всякого сомнения. Джим с Келли принялись целоваться, еще не заглушив двигатель мотоцикла, а я… я стала оглядываться, надеясь отыскать достаточно увесистый обломок скалы, которым можно было бы запустить ему в голову, но потом все-таки решила держать себя в руках. Дождавшись, когда они захлопнули за собой дверь, я припарковала машину в каком-то грязном тупичке, а потом, словно вор, незаметно прокралась к дому.

Нужно было надеть кроссовки, а я взгромоздилась на каблуки, чертыхалась я про себя. Пока я крадучись обходила дом, успела пару раз по щиколотку утонуть в липкой грязи. Потом до меня сверху донеслись негромкие звуки… Можно я не буду объяснять, что это были за звуки? Думаю, ты и сам догадаешься. Ну что за человек — стоит только пустить его в дом, как через пару минут он уже запустит свою лапу тебе в трусики, возмущалась я. Мне в голову снова полезли всякие дурацкие мысли — о том, что неплохо было бы устроить тут небольшой погром, — но вдруг послышался слабый шум приближающейся машины. Привстав на цыпочки, я заметила белый микроавтобус — как раз в эту минуту он одолел последний поворот и остановился.

Томо двигался бесшумно, но быстро — молниеносно проскользнув к черному ходу, он приложил ухо к двери и затих. На его лице отразилось удовлетворение — потом рукой в перчатке он взялся за ручку двери, бесшумно повернул ее и, словно тень, исчез внутри, оставив дверь распахнутой настежь.

Шум сверху, ясно говоривший о том, что Джим и его новая подружка не намерены тратить время попусту, сразу стал громче, как только я вслед за Томо бесшумно переступила порог коттеджа. Не знаю, как это получилось, — клянусь, мои ноги сами решили за меня, а мне оставалось только следовать за ними. Больше всего я боялась, что любовники услышат оглушительный стук моего сердца.

— Мой дорогой… дорогой Джим, — простонала она. Я имею в виду эту глупую корову наверху. Сама я между тем не спускала глаз с Томо. И если Джимов китаец раньше старался не делать лишних движений, то сейчас он явно не собирался попусту терять время. Юркнув за угол кухни, я молча смотрела, как он «чистит» дом. Серебряные подсвечники, ай-поды, драгоценности, дорогие безделушки, пачки наличных и даже изящные часики (если не ошибаюсь, от Картье) — все это одно за другим бесшумно исчезало в недрах кожаной сумки. Потолок ритмично потрескивал — судя по всему, любовники предпочитали резвиться на полу. Думаю, не ошибусь, если предположу, что Томо мог запросто рвануть внизу парочку гранат, а эта дурища и ухом бы не повела. Томо еще раз окинул комнату взглядом, чтобы проверить, не пропустил ли он, упаси господи, что-то ценное, после чего выскользнул из дома так же незаметно, как и вошел.

Выждав минуту, я последовала его примеру. А шоу наверху, похоже, стремительно приближалось к финалу — знаешь, если честно, мне до сих пор не хочется думать об этом. Высунув нос из-за двери, я подождала, пока приземистый человечек с невозмутимым лицом восточного божка свернет за угол и скроется за выступом скалы, и только после этого выскользнула из дома. Не могу забыть ни с чем не сравнимое чувство глубочайшего удовлетворения, которое я испытала, вспомнив цену, заплаченную красоткой Келли за счастье оказаться в объятиях Джима, — ведь Томо вынес из дома все, что не было приколочено гвоздями к полу. Вряд ли ты осудишь меня за это, потому что на моем месте ты наверняка испытывал бы то же самое.

Я уже вставила ключ в зажигание, когда почувствовала приставленный к горлу нож.

— Вот все вы такие… Ну почему вам вечно мало одного раза, а? — просвистел Томо мне в ухо. От него резко пахло мокрой шерстью. — Сколько раз я твердил ему, что он сильно рискует… Да разве он послушает? Ну, чего молчишь?

— Я… я не знаю, кто вы такие, так что вам не обязательно…

Другой рукой он схватил меня за волосы и рывком запрокинул мне голову, словно свинье, которой собираются перерезать горло.

— Ну, еще бы ты знала! — хмыкнул он. — Я и так был законченным идиотом, что позволил тебе увидеть последний акт этого спектакля. А старина Джим просто не может допустить, чтобы девчонка вроде тебя лила слезы в местном отделении гарды, рассказывая, как ее обчистил заезжий бард. Верно я говорю?

Стиснув в кулаке ключи от машины, я попыталась вдохнуть. Не знаю, откуда у меня взялось мужество, но я была так зла на Джима, что, не задумываясь, брякнула:

— То же самое ты говорил и той бедняжке из Дримлига, да? — Я уже почти кричала. — И крошке Саре Мак-Доннел? Что она тебе сделала, ты, ублюдок косоглазый? Стащила у тебя плошку для риса? Так я куплю тебе новую!

Видимо, поток оскорблений застал его врасплох — на какое-то время Томо замешкался, и этого оказалось достаточно, чтобы я, вывернувшись из его рук, воткнула ключ в то, что по моим предположениям было глазом. Наверное, я не ошиблась, потому что он с воем отскочил в сторону и схватился за лицо. Он выл и катался по земле — а я невозмутимо завела машину, выбралась на дорогу, и, не оглянувшись, поехала домой.

Кому первому рассказать, гадала я: копам? Или сестрам? Раздумывала я недолго.

— Нет, ты точно чокнутая — неужели ты этого не понимаешь?! — рявкнула Ифе, едва бросив взгляд на заляпанную грязью машину. На ней была одна из твидовых кепок покойного отца, которую она носила козырьком назад, отчего всегда смахивала на мальчишку-газетчика из какого-нибудь гангстерского боевика, которые исправно штампует Голливуд. Я, конечно, заранее знала, что она обозлится, и не ошиблась, потому что в голосе моей младшей сестры хрустело битое стекло, а о тот взгляд, который она бросила на меня, можно было запросто порезаться.

— Но я видела, как этот тип Томо обчистил дом и…

— Классно… просто супер! Можешь бежать докладывать об этом Броне, а потом ее новые дружки станут трубить, что тебе удалось раскрыть ограбление века. Держу пари, они вцепятся в тебя зубами — ну, естественно, когда покончат с ужином.

— Похоже, ты меня не слушаешь, — перебила я, окончательно выведенная из себя. Меня переполняла злость. Как-то раньше я не замечала за своей младшей сестрицей упорного нежелания смотреть в лицо фактам. — Он приставил мне нож к горлу, верно? Это он убил Сару и ту несчастную женщину в… черт, не помню, где это… впрочем, неважно. И ты прекрасно знаешь, что я права. Джим тоже во всем этом участвует — похоже, они действуют сообща. У них своего рода разделение обязанностей. Черт, Томо практически сам мне в этом признался.

Ифе не спеша взялась подсоединять к насосу садовый шланг, потом включила насос и начала как ни в чем не бывало мыть «мерс». Все это было сделано настолько демонстративно, что я сразу догадалась — она уже все для себя решила.

— Да неужели? Стало быть, ты предполагаешь… — Господи, как же я ненавидела это словечко! А Ифе, как на грех, никогда не упускала случая меня подколоть. — Что этот парень… как его… Джим и его приятель-уголовник договорились заканчивать каждое шоу ритуальным убийством? По-твоему, здесь есть какая-то логика? — Капли грязной воды попали мне на щеку… конечно, по чистой случайности, нисколько в этом не сомневаюсь. — Кроме того, помнится, в ту ночь, когда была убита Сара, Джим грел яйца в твоей постели, или я ошибаюсь? Кстати, ты ведь ничего не знаешь о том, где он провел ночь, когда произошло первое убийство, верно? Так что выкинь это из головы. Думаю, ты делаешь из мухи слона.

Я уже открыла было рот, чтобы возразить, когда вдруг заметила выражение ее глаз в тот момент, когда она сворачивала шланг…

В них читалась неприкрытая ревность — та же самая, что накануне вечером была написана на лице тетушки Мойры, лишь на губах играла легкая улыбка, словно говорившая: «Только не вздумай рыдать мне в жилетку теперь, когда Джим дал деру и нашел себе кого получше! Ты сама этого хотела — вот и получай!» Бросив на землю свернутый шланг, Ифе направилась к дому, даже не предложив мне вместе выпить чаю.

Сестринская любовь… мать твою…

— Я потом тебе позвоню, хорошо? — буркнула я Ифе в спину. В ответ послышалось какое-то неразборчивое бормотание. Какое-то время я молча стояла, слишком ошеломленная, чтобы уйти. Потом вдруг спохватилась, что, по крайней мере, один повод радоваться у меня все-таки есть.

Потому что оставшийся после смерти отца карабин теперь мирно покоился в моем чемодане. В эту ночь я спала, предварительно сунув его под подушку, и молила Бога только о том, чтобы этот ублюдок явился ко мне в дом еще раз попытать счастья.

Я отнюдь не трусиха — что бы ты обо мне ни думал.

Именно поэтому незадолго до рассвета, сообразив, что вряд ли снова смогу уснуть, я выбралась из постели и отправилась на поиски Финбара. Поток его эсэмэсок понемногу иссяк, но те, которые я еще не успела стереть, сами говорили за себя. Перечитывая их, любой мог без труда догадаться, как развивались события. От «Где ты?» и «Позвони, плиз!» до нетерпеливого «До меня доходят слухи, которые мне не нравятся. Все еще любящий тебя Ф.» и разъяренного «Какого дьявола?! Ты хоть понимаешь, что делаешь?! Ф.».

Угрызения совести вытолкали меня из дома и погнали на поиски Финбара. Сказать по правде, я посмеивалась над ним, когда положила глаз на Джима, — правда, потом, когда Джим, в свою очередь, наложил на меня руки, мне стало уже не до смеха. Я пешком прошла через весь город — но, добравшись до дома Финбара и уже взявшись за ручку двери, почувствовала, как вся моя решимость вдруг разом покинула меня. Я огляделась — Тэллон-роуд взбиралась по склону холма к тому месту, где из окон домов открывался, наверное, самый лучший вид на залив — можно было не сомневаться, что мой приятель поселится именно здесь. Дом он выбрал на славу — с дверными панелями из двойного стекла и навороченной системой сигнализации, которую я видела только в кино. Ну, ты знаешь, что я имею в виду — когда хорошо поставленный актерский голос за кадром сообщает, что «сигнализация включена», как будто рассчитывает, что грабители в ответ рассыплются в комплиментах или примутся поздравлять его с удачным приобретением — короче, что-то вроде этого.

Свет уличного фонаря выхватывал из темноты машину Финбара, скромно спрятавшуюся за двумя другими, которые выглядели так, словно их только что выудили из грязного болота. Сквозь кухонное окно мне был виден силуэт Финбара — он мыл посуду и аккуратно вытирал ее полотенцем, и это после того, как потратил целое состояние на немецкую посудомоечную машину. Не помню, во сколько она ему обошлась — но уж точно побольше, чем наш отдых на Мальорке, куда мы ездили с сестрами. По тому, как Финбар это делал, можно было не сомневаться — он страшно зол на меня, зол до такой степени, что готов мчаться ко мне и барабанить в дверь ногами, — и только такие обыденные дела, как мытье посуды, мешают ему немедленно привести свой план в исполнение. Мне этот способ всегда напоминал медитацию. Руки Финбара двигались автоматически, он мыл посуду, как делал все — без особой радости, но и без раздражения. Как будто у него в жилах не кровь, а слегка тепловатая водичка из-под крана. Я смотрела на него, и у меня руки чесались схватить булыжник и швырнуть ему в окно… просто посмотреть, как он отреагирует.

Вместо этого я тщательно вытерла ноги, сделала парочку глубоких вдохов и позвонила в дверь.

— Фиона.

Вот и все, что он сказал… Можно было подумать, я вдруг забыла собственное имя. Похоже, за последние несколько дней он только и занимался тем, что скреб лицо бритвой — во всяком случае, мне удалось насчитать три свежих пореза, которые даже еще не успели подсохнуть. Я почувствовала висевший в воздухе аромат жидкого мыла с лимоном, почему-то это напомнило мне больницу, где все моют с дезинфектантами, и у меня моментально зачесались глаза.

— Можно мне войти? — робко спросила я. И улыбнулась ему заискивающей улыбкой — точно так же, как всегда улыбаюсь отцу Мэллоу, столкнувшись с ним на улице. Все зубы наружу, в глаза не смотреть, велела я себе. Наверное, потому, что я и без того знала, какие у Финбара глаза и что я в них увижу. Кучу вопросов, упреков и обвинений — мало радости, верно? Кроме всего прочего, я могла сорваться. Потому что меньше всего мне хотелось отвечать на вопрос, где все это время пропадала «старушка Фиона»?

— Я как раз мыл посуду, — продолжал он голосом, настолько непохожим на свой, что я удивленно покосилась на него. Голос Финбара казался каким-то густым… будто он только что ел мед, но забыл его проглотить.

Я устроилась на одном из белых диванов, купленных в ИКЕА — пару месяцев назад Финбар заплатил кучу денег, чтобы их доставили из Лондона, — в свое время, когда их привезли, он заставил меня усесться на пол и помогать ему их собирать, чем мы и занимались добрых два дня подряд. С тех пор я видеть не могу все эти угловые скандинавские диваны, в разобранном виде напоминающие китайские головоломки, собирая которые начинаешь чувствовать себя полной идиоткой. Финбар вытер руки о белоснежный фартук и уселся на точно такой же диван напротив. Хрустальная статуэтка русалочки в обнимку с какой-то рогатой рыбиной в руках, стоявшая на мраморном кофейном столике между нами, должна была играть роль рефери — судя по всему, бедняга от этой перспективы не в восторге, потому что вид у нее был самый несчастный. В отличие от русалочки, рыбе, похоже, все было до лампочки.

— Мне нет оправдания, Финбар… Прости, мне очень жаль, — кротко проблеяла я, стараясь еще и дышать при этом. Оказавшись в его доме, я вдруг почувствовала себя очень странно… как будто накануне Джим опоил меня какой-то дрянью, которая сейчас начала потихоньку выветриваться. Меня охватило хорошо знакомое мне неприятное чувство — будто мягкая кошачья лапка робко царапнула изнутри… это означало, что стыд, проснувшись в моей душе, очень скоро вонзит в меня свои когти.

Финбар ничего не ответил — сначала не ответил, — просто продолжал молча вытирать свои и без того уже сухие руки. Только тогда мне бросилось в глаза, что он уже успел изрядно приложиться к бутылке. За все время, что мы были знакомы, мне всего лишь дважды случалось видеть, как он вышел из себя. Первый раз это случилось, когда его повысили в должности, доверив представлять интересы фирмы во всем нашем графстве, и его изнывающие от зависти коллеги, чтобы отпраздновать это событие, затащили нас в самый модный ресторан в Корке — не помню, как он назывался, какой-то итальянский. Финбар тогда в одиночку выпил чуть ли не две бутылки шампанского, а когда я везла его домой, всю дорогу заботливо стряхивал со своего костюма грязь, которой на нем и в помине не было. Что же касается другого, то это произошло в тот день, когда мы с ним в первый раз занимались любовью — он тогда признался, что любит меня, еще до того, как кончил. Мне стало понятно, почему весь дом пропах этими чертовыми лимонами, — только так можно было заглушить исходивший от хозяина крепкий пивной перегар. Глаза у Финбара были красные — но от слез или от доброй порции виски, трудно сказать.

— Ты забыла, что дала слово пообедать со мной, — вот и все, что он смог выдавить из себя.

Я молчала, терпеливо дожидаясь продолжения, но Финбар, положив руки на колени, сидел с таким видом, будто все самое главное уже сказано.

— О чем это ты?

— В следующую субботу. В ресторане Рабенга в Глендарриффе. Корпоративный обед. Все ждут, что мы придем вместе. — Финбар говорил короткими, рублеными фразами, как будто более длинные предложения давались ему с трудом.

Он по-прежнему не пытался улыбнуться — и это единственное, что меня порадовало.

— Может быть… Послушай, сейчас это не очень хорошая идея. Я имею в виду, в этой ситуации… ну и все такое.

Финбар, прежде чем ответить, на мгновение прикрыл ладонью рот.

— В какой ситуации? И в чем эта самая ситуация состоит? Может, ты будешь так любезна объяснить мне, Фиона, потому как я лично ничего не понимаю, — прошелестел он. Все это выглядело так, будто губы его живут отдельной жизнью… двигаются сами собой, выговаривая слова, о которых он не имеет никакого понятия. Даже смотрел Финбар не на меня, а на хрустальную статуэтку на столе — и, судя по тому, какой это был взгляд, бедную русалку ожидала жестокая взбучка.

— Я этого не планировала, — быстро сказала я. — Мне очень жаль, что я соврала тебе насчет того, что никогда не видела его. На самом деле мы знакомы, и тут уж ничего не поделаешь. Я не могу это изменить. — Я невольно бросила взгляд на руки Финбара, вспоминая, как он деловито мял мою грудь с таким видом, будто месил тесто… и я даже что-то при этом чувствовала, хотя и не сразу. А вот Джиму достаточно было только посмотреть на меня, чтобы мои ноги стали ватными.

— Я так понимаю, что на обед ты не придешь? — тупо спросил Финбар.

Встав с дивана, я подошла к нему и обняла за шею. Конечно, ничто не мешало мне остаться и переспать с ним, тем более что я искренне жалела его… Но, думаю, ничего хорошего из этого бы не вышло, тогда у бедняги точно поехала бы крыша. Поэтому я просто молча гладила его по голове, вспоминая любовь, которой никогда между нами не было, — до тех пор, пока он с проклятием не сбросил мою руку.

— Пока, Финбар. Увидимся позже, — поспешно бросила я, открывая дверь и уже заранее зная, что этого никогда не будет.

Утром я позвонила директрисе, сообщить, что не приду — заболела. Держу пари, она не поверила ни единому слову из того, что я ей наговорила.

— Что ж, ладно… лечитесь, Фиона, и… хм… выздоравливайте поскорее, — промямлила миссис Гэйтли, только что выслушавшая мои сбивчивые объяснения насчет воспаления легких, свалившего меня с ног.

Это означало, что банду малолетних головорезов, которую почему-то принято было называть шестым классом, сдадут с рук на руки другой учительнице. Спаси Господи ее ни в чем не повинную душу, благочестиво пробормотала я про себя, вешая трубку, — эта шайка разорвет ее в клочья еще до того, как прозвенит звонок на перемену.

— Спасибо, миссис, — умирающим голосом прошептала я в трубку, стараясь лишний раз не кашлянуть, чтобы не переборщить. — Думаю, на следующей неделе мне уже станет лучше. — По правде сказать, встреча с Джимом и сознание того, что он потерян для меня навсегда, лишили меня последних сил. Чувствовала я себя как выжатый лимон. Встав перед зеркалом, увидела черные круги у себя под глазами — со щек моих сбежал румянец, даже губы стали пепельными.

— Хорошая работа, Фиона, — одобрительно кивнула я своему отражению в зеркале. А потом, натянув куртку, направилась к двери. Как ты уже, наверное, догадался, я постаралась избавиться от своих монстров из шестого класса не просто так. При одном только воспоминании о ноже, который Томо приставил к моему горлу, а также при мысли о бедняжке Келли, которая, вполне возможно, так до сих пор и лежит в своей постели одна-одинешенька, кровь стыла у меня в жилах.

Наверное, именно поэтому я и решила потолковать с Броной, отважной защитницей правды и справедливости.

— Для человека, который из-за воспаления легких, можно сказать, уже одной ногой в могиле, ты выглядишь на удивление бодрой, — кислым тоном проговорила она, сверля меня взглядом из-за письменного стола. Было раннее утро, самое время завтракать — и все ее коллеги, устроившись в кафе напротив, угощались яичницей и тостами, великодушно предоставив младшей по названию в одиночку бороться с преступностью.

— Ну, мы, Уэлши, знаешь ли, люди крепкие, нас не так-то просто уморить, — бодрым тоном объявила я, подсаживаясь к столу. И протянула ей стаканчик с кофе, куда щедро добавила сливок и сахара. Брона разделалась с ним в мгновение ока. Уж такая она была — кабы нашелся умелец, додумавшийся сварить пиво с ароматом кофе, сладкоежка Брона, радостно захлопав в ладоши, щедро добавила бы туда сливок, после чего выпила бы сразу две пинты вместо одной.

Предложение заключить мир было принято без особого энтузиазма — во взгляде, которым она оглядела меня с головы до ног, сквозило откровенное презрение, сродни тому, которое только накануне вечером продемонстрировала мне младшая сестра. Я уже открыла было рот, чтобы сообщить, с какой горечью воспринял мое появление Финбар, но тут же захлопнула его, сообразив, что рассчитывать на сочувствие нет смысла.

— Ну и чего тебя к нам принесло? — не слишком любезно поинтересовалась Брона и принялась с хлюпаньем потягивать кофе, одним глазом поглядывая в сторону сержанта Мерфи, того самого, что на кладбище пытался ревом призвать ее к порядку. Фотография живой и кокетливой Сары Мак-Доннел была приколота кнопкой на доске объявлений, прямо под подписью ПОИСК СВИДЕТЕЛЕЙ. Фотографии той несчастной, о которой я читала в газетах, тут не было, но я нисколько не сомневалась, что Джим и его узкоглазый друг, как добропорядочные граждане, просто горят нетерпением внести свою лепту в расследование этого дела.

— Я кое-что видела, — сообщила я, прекрасно понимая, как это прозвучит. Можно было не сомневаться, что в ее глазах я выгляжу законченной идиоткой. — Прошлой ночью. Там, в горах, неподалеку от Глендарриффа. — Тут мне вспомнились стоны Келли наверху, и снова подступила злость. Самое странное, ее вопли взбесили меня куда больше, чем свистящий шепот Томо мне на ухо, когда он грозился меня прикончить.

— Да неужто? Кое-что видела, говоришь? Ну и что это было? Уж не о том ли армяшке речь, которому удалось улизнуть из рук моих глубокоуважаемых коллег прошлым вечером? Знаешь, тот щипач, который одевается в черный костюм в белую полоску, в точности как уличный музыкант — держу пари, он опять был в нем, верно? — хмыкнула она.

— Прекрати нести вздор, Брона, и слушай, что я скажу. Я не шучу.

Перемирие было забыто — Брона наклонилась ко мне, лицо ее вспыхнуло. Нахмурившись, она ткнула пальцем в огромную груду бумаг, скопившуюся на столе возле нее.

— А чем я, по-твоему, тут занимаюсь — шутки шучу?! Ты за кого меня принимаешь? Думаешь, как ты, сопли лью? Мы открываемся всего на четыре часа в день — а нужно еще успеть разгрести всю эту кучу! Мама вечно приносит Аву домой грязную до ушей и облопавшуюся конфетами до того, что у малышки живот на глаза давит… а Гэри, похоже, уже созрел для того, чтобы бросить меня… Вот-вот даст деру из дому и переберется под бочок к той брюнетке из супермаркета. Так что у меня нет времени слушать про твои глюки, Фиона Уэлш, ни времени, ни желания. Во всяком случае, не сегодня. — Подбородок с ямочкой уткнулся в форменный галстук — то ли Брона вообразила себя участвующей в параде, то ли просто изо всех сил старалась не разреветься.

— Помнишь того типа… японца? — не отставала я. — Ну, помнишь или нет? Того самого, который обходил с шапкой толпу после того, как Джим закончил рассказывать? Мне кажется, прошлой ночью он кого-то убил.

В лице Броны ничего не дрогнуло — вместо того, чтобы хоть как-то отреагировать на мои слова, она просто уставилась на меня с таким видом, что я моментально вспомнила, почему она так стремилась пойти на службу в полицию.

Взгляд Броны, точно острый буравчик, просверлил меня насквозь, и не только меня, а и стену, прошел сквозь Каслтаунбир, как сквозь масло, добрался до крайней точки Ирландии и только потом наконец сфокусировался на убийстве, которое ей пока что не удалось раскрыть.

— Прошлой ночью? — переспросила она. В горле у нее что-то булькнуло, как будто она попыталась проглотить какую-то тайну. Во взгляде вновь вспыхнула уверенность.

Я закивала, уже приготовившись к тому, что сейчас меня наконец-то выслушают.

— Да. За Эдригойлом, чуть восточнее, если точнее. Я ехала вслед за Джимом… следила за ним. Так вот, этот тип, Томо, он тоже там был. И эта девушка — фамилии ее я не знаю, но все зовут ее Келли, она живет в каменном коттедже, одна. Джим поднялся с ней наверх, а Томо в это время обчистил ее дом, вынес оттуда все, что только можно было. Когда он заметил меня, то едва не перерезал мне горло — к счастью, мне удалось удрать. Брона, ты должна сейчас же кого-то туда послать.

Какое-то время она переваривала эту информацию.

Потом на ее губах появилась снисходительная улыбка — так люди обычно стараются дать понять, насколько они умнее всяких идиотов вроде вас. Наверное, это профессиональное — держу пари, полицейским положено каждый день еще до завтрака отрабатывать эту улыбку перед зеркалом. Встав из-за стола, она потянула меня за собой к лестнице.

— Ты хоть слышала, что я сказала? — спросила я, кивком поздоровавшись с двумя входившими полицейскими. Один, буркнув что-то неразборчивое вроде «воспаления легких», неодобрительно скривился.

— Ясно, как божий день! — самоуверенно объявила Брона, затащив меня под пыльную лестницу. Мы оказались перед изъеденной ржавчиной металлической дверью. Брона повернула ручку, и дверь открылась.

— Ты действительно уверена, что все было так, как ты мне рассказала?

— Кончай валять дурака, Брона! — рассердилась я. — Я тебе все сказала. Готова поспорить на что угодно, что если ты возьмешь на себя труд заехать в тот коттедж, то обнаружишь, что с той девушкой, Келли, что-то не так — возможно, она убита точно так же, как Сара и та женщина из Дримлига, миссис Холланд… Мне кажется, их обеих прикончил тот же самый китаец или японец.

— Просто какой-то всплеск преступности, честное слово! — пробормотала Брона. С этими словами она отперла дверцу металлического шкафа, рывком потянула ее на себя и та выкатилась, едва не сбив меня с ног.

Раздалось громкое лязганье, и Брона эффектным жестом сдернула прорезиненную простыню с того, что лежало там.

Я вытаращила глаза.

Прямо перед моим носом, на металлическом столе, лежало распростертое тело моего «китайца». Томо был мертв — мертвее не бывает.

Плоское, с тонкими чертами лицо распухло так, что увеличилось чуть ли не вдвое, а выглядело оно… меня едва не стошнило — можно было подумать, его придавило каменной плитой, потому как все кости были всмятку. Словно сам Господь Бог уселся на него сверху, промелькнуло у меня в голове. Либо… либо Джим, взяв в руки бейсбольную биту, хорошенько обработал это смуглое, цвета табачного листа, лицо. Ни на какой наезд пьяного водителя списать это нельзя — тело Томо было похоже на тряпичную куклу, — ну… разве что кто-то швырнул его на дорогу и для верности проехался по нему несколько раз.

— Хочешь сказать, что он выглядел вот так, когда угрожал перерезать тебе горло? — хмыкнула Брона.

— Господи помилуй! — ахнула я, резко отпрянув назад и стукнувшись головой о холодильник, в котором, судя по всему, хранились и другие покойники.

— Во-во! То же самое сказала и я, когда сегодня чуть свет позвонила старая миссис Монахэн — сказала, что ее внучок, мол, нашел у берега что-то очень странное, — сказала Брона, откровенно наслаждаясь видом моей перекошенной физиономии. — Правда, вскрытия еще не было, но, сдается мне, кто-то здорово обработал этого типа прежде, чем он оказался в воде.

— Согласна. Но прошлой ночью он был еще жив. Потому что я была там и разговаривала с ним. — Повернувшись к Броне, я запрокинула голову, чтобы она могла увидеть свежую царапину у меня на горле. — Видишь это?

— Ну и что? Нужно быть осторожнее, когда бреешься, — буркнула она. Пожав плечами, поправила простыню, потом вернула Томо на прежнее место и невозмутимо вытолкала меня из комнаты.

Мы снова оказались под лестницей. Выйдя из здания, Брона покровительственно положила руку мне на плечо — держу пари, она видела такое в кино. Двое рыбаков, перемывавших косточки какой-то девушке, сделали вид, что им нет до нас никакого дела, но тут же замолчали и навострили уши, стараясь не пропустить ни единого слова.

— А теперь послушай меня, — терпеливо проговорила она. — Одно дело — разбить сердце бедняге Финбару, вешаясь на шею какому-то заезжему бабнику. И другое — путаться под ногами у полиции, когда ведется расследование. Так что на будущее заруби себе на носу — занимайся лучше своими пирамидами и мумиями, а покойников оставь нам, договорились?

— Я готова подписаться под каждым словом из того, что я сказала, — буркнула я, стараясь не вспылить. Вездесущий сержант Мерфи, высунувшись из окна, бросил на нас недовольный взгляд.

— Ступай домой, — велела Брона голосом «взрослой девочки» — видимо, чтобы доставить удовольствие начальству. — И лечи свою… пневмонию, кажется? Может, тебе послушать очередную легенду, на которые так горазд твой новый дружок, и тебе станет легче? — С этими словами она вернулась обратно в участок. Бедняжка Брона… если она рассчитывает таким немудреным способом заработать авторитет среди своих коллег, то может хоть до посинения полировать свой полицейский значок, потому что из этого ничего не выйдет.

Итак, моя собственная сестра мне не поверила, а старая подруга вообще решила, что у меня окончательно съехала крыша.

Впервые за всю свою жизнь я на своей шкуре почувствовала, что такое одиночество.

Ветер, закусив удила, с такой яростью дергал кусты в Каха-Маунтинз, будто намеревался выдрать их с корнем.

Битых два часа подряд я упрямо крутила педали велосипеда, стараясь не обращать внимания на ветер, хлеставший меня по лицу, чтобы добраться до укрывшейся меж скал долины. И вот я уже лежу, зарывшись носом в траву, и пытаюсь понять, есть ли кто в коттедже — живой, я имею в виду.

Можешь смеяться сколько угодно, но посмотрела бы я, как бы ты изображал из себя какого-нибудь хренова Пуаро, когда нахальные чайки гадят тебе на голову, а пасущиеся повсюду овцы так и норовят вместо травы ухватить тебя за волосы. В слишком теплой куртке я жарилась на солнце, словно блинчик на сковородке, и, скрежеща зубами от злости, слушала, как овечьи хвосты бодро хлопают на ветру, словно оборванные знамена всеми давно позабытой и похороненной армии.

Дом казался вымершим. «Ауди», которую я заприметила раньше, так и стояла на прежнем месте, только теперь возле нее появился еще и старый-престарый «лендровер», выглядевший так, словно сошел со страниц каталога для охотников — грязный, поцарапанный, весь в ржавчине и все такое. Я уже собралась было подойти поближе, но в последнюю минуту что-то меня удержало. Возможно, страх, хотя в то время я сочла это обычной осторожностью.

Немного привыкнув к птичьим крикам и шороху травы вокруг, я перестала обращать на них внимание — и тут до моего слуха донесся еле уловимый глухой стук. Как будто кто-то негромко похлопывал ладонями по столу, потом, замолкая ненадолго, вслушивался, не слышит ли кто, и снова возвращался к прерванному занятию.

Мне пришлось, раздвигая траву и оставляя зеленые отметины на цветастом желтом платье, которое я позаимствовала в гардеробе Ифе, подползти поближе к дому, прежде чем я смогла разглядеть, что там происходит.

Входная дверь, открытая настежь — в точности как я оставила ее накануне, — ударяясь о косяк, хлопала на ветру. От этого зрелища кровь словно разом застыла у меня в жилах. Сделав над собой усилие, я наконец осмелилась встать. Если Келли лежит сейчас наверху и по ее мертвому телу ползают мухи, я не хочу этого видеть. Но если бравый шериф считает, что я чокнутая, то выбора у меня нет.

— Эй! Есть кто живой? — робко окликнула я, но ветер отнес мои слова в сторону прежде, чем они долетели до двери. Я сейчас стояла почти в том же месте, что и накануне, — в жидкой грязи еще даже сохранились отпечатки моих подошв.

Бам!

Снова грохнула дверь, заставив меня подскочить от испуга. Я прижалась носом к стеклу, но не увидела ничего подозрительного: ни чашки на полу, ни пакета из-под молока, что позволило бы предположить, что в спальне наверху имеется парочка свежих трупов — с приветом от «дорогого Джима». Сейчас я проклинала свое любопытство, погнавшее меня сюда — но куда сильнее проклинала свое желание во что бы то ни стало снова увидеть его. Потому что это была чистая правда: да, конечно, мне хотелось распутать убийство, следы которого вели к Джиму, но это было лишь средством вновь заглянуть в его янтарные глаза, выведать тайны, которые прячутся в их глубине. Можешь осуждать меня, если хочешь, но так оно и было. Чувство солидарности с убитыми женщинами слегка потеснилось, уступив место другому чувству. Несмотря на все, что я уже знала о нем, Джим прочно занял место в моей душе.

Сделав глубокий вдох, я свернула за угол дома и вошла внутрь.

В гостиной стояла тишина, если не считать слабого позвякивания оконных стекол под напором ветра. Паруса над заливом трепетали на ветру, словно крылья чаек. Какое-то время я стояла молча, ужасаясь мысли о том, что мне предстоит, потом осторожно направилась к лестнице.

— Интересно, что это вы тут делаете?! — услышала я возмущенный женский голос.

Вскинув голову, я уставилась на Келли — завернувшись в огромное банное полотенце, она одной рукой прижимала его к груди, в другой у нее была тяжелая деревянная миска.

Я так обрадовалась, что мне не угрожает опасность споткнуться об очередной труп, что поймала себя на том, что улыбаюсь.

— Я… э-э-э… понимаете, дверь была открыта, поэтому…

— Ну и что? Я открыла ее, чтобы проветрить дом! Или это запрещено? — Голос девушки звучал твердо, но краем глаза я заметила, что ноги у нее чуть заметно дрожат. Келли решительно шагнула ко мне. — А теперь отвечайте на вопрос, или я врежу вам вот этой штукой!

Я попятилась к выходу.

— Меня зовут Фиона Уэлш, — объяснила я, изо всех сил стараясь сдержать предательскую дрожь. — Я учительница из Каслтаунбира. — Судя по всему, на Келли это не произвело никакого впечатления. Я все еще радовалась, что вижу ее живой, однако эта радость начала понемногу сменяться страхом. Такого страха я не испытывала с того самого дня, когда вытаскивала младших сестер из горящего дома. — Знаете эту школу? Прямо рядом с церковью.

— Знаю. Неужели вам там платят такие гроши, что вы решили грабить честных людей?! — Она сделала выпад в мою сторону. Отпрянув в сторону, я врезалась в буфет — чашки жалобно задребезжали, — потом резко пригнулась, но не удержалась на ногах и упала, ударившись головой об отполированный до зеркального блеска паркет.

— Нет! — прохрипела я. — Это недоразумение…

— Да вы сами — сплошное недоразумение! — рявкнула Келли, свирепея. Она принялась кружить вокруг меня, явно намереваясь прикончить, пока я еще валяюсь на полу. — Или вы, нелегальные иммигранты, обнаглели до такой степени, что решили, что можете смело и дальше доить законопослушных граждан, да? Кстати, как тебя на самом деле зовут? Света? Валерия? О нет, не нужно, не говори — держу пари, ты просто бродяжка из какого-нибудь табора. А я уж надеялась, что такие, как ты, давно вымерли.

— Я просто зашла посмотреть, все ли с вами в порядке, — перебила я, сидя на полу и потирая ушибленную голову. — Честное слово, клянусь! Можете позвонить в полицейский участок Каслтаунбира, если не верите. Спросите Брону — она подтвердит.

Келли растерянно заморгала, потом принялась подтягивать все время сползающее полотенце. Она и впрямь была очаровательна. Что ж, надо отдать Джиму должное, у него отличный вкус. И снова ревность удушливой волной накрыла меня. Я вдруг поймала себя на том, что теперь сама с удовольствием придушила бы ее голыми руками.

— Все ли со мной в порядке? — запинаясь, переспросила она.

— Да. После всего того, что произошло прошлым вечером. Я видела, как кто-то поднялся с вами наверх. И подумала… — Я вдруг вспомнила ее стоны, когда Джим толчками вонзался в ее тело, и почувствовала, как у меня горит лицо. В этот момент я чувствовала себя полной дурой. К тому же мне было нестерпимо стыдно. Эх, нужно было все-таки послушаться Брону, с запоздалым раскаянием подумала я.

Выразительно вскинув брови, Келли уселась, пристроив на коленях миску. Какое-то время мы обе молчали, словно гадали, не лучше ли оставить все, как есть? Но вдруг я заметила, как брови ее взлетели вверх и Келли снова схватилась за миску.

— Так это была ты?! — завопила она, налетев на меня и размахивая ею, как бешеная. — То-то мне показалось, я уже где-то видела твое лицо! Да, точно — это ведь ты была в пабе, верно? Значит, притащилась за нами сюда, шлюха?! — Лицо у нее побелело от злости. — И обчистила меня?! Кольцо, которое мне досталось от матери. Паспорт, наличные, ключи от «ауди», даже мобильником не побрезговала! Ах ты, сука!

Деревянная миска просвистела в каком-нибудь сантиметре от моей головы. Стараясь увернуться, я потеряла туфлю. Мне повезло — ударившись спиной о дверь, я вывалилась наружу.

— А ну, вернись, сука! — вопила мне вслед Келли.

— Я тут ни при чем! Помнишь того косоглазого парня, который тоже был в тот вечер в пабе? Это его работа! — крикнула я в ответ, улепетывая со всех ног.

— Врунья! — верещала она, хватая меня за пятки, точно сторожевая собака. Проезжавшая по дороге машина даже притормозила, чтобы полюбоваться этим шоу — водитель так боялся что-то пропустить, что даже опустил стекло.

— Я не вру. Помнишь помощника Джима — так вот, он тоже поехал за вами сюда, — рявкнула я. — Да, признаюсь, я следила за вами, потому что ревновала — мне было обидно, что Джим нашел другую. Но этот тип — я собственными глазами видела, как он обчистил твой дом. Обычно они так и работают — в паре. Один должен открыть дверь, а второй — позаботиться, чтобы она так и осталась открытой.

Келли, улучив удобный момент, вцепилась мне в волосы и даже выдрала пару пучков, но боль придала мне силы, и я, вывернувшись из ее рук, умудрилась удрать.

— Чушь собачья! — завопила она. — Джим — настоящий джентльмен.

— Угу, — пропыхтела я, — но только до тех пор, пока кому-то из его помощников не приходит в голову открыть рот. Тогда он их убивает. Между прочим, этот китаец мертв — мертвее не бывает.

Я оглянулась через плечо — она уже не гналась за мной, просто стояла, бессильно уронив руки, будто они внезапно налились свинцом.

— Что ты сказала? — ошеломленно прошептала она.

— Говорю же — его убили! — Я, задыхаясь, повалилась на траву. — Видела его какой-то час назад — ему размозжили голову. — Келли опустилась на землю возле меня. Челюсти у нее беззвучно задвигались. — Кстати, скажи мне одну вещь, — мстительно добавила я — словно еще раз вонзила нож в сердце этой маленькой наглой выскочки, при этом я изо всех старалась не улыбнуться, — он тебе рассказывал о том, как эти легенды сами собой рождаются у него в голове, так что он никогда не знает заранее, чем дело закончится? Держу пари, что рассказывал. А ты хорошо разглядела его татушку? Что там на ней изображено, я забыла? Поросенок Порки? Или героический пес Куланна? Иной раз их легко спутать.

— Заткнись, — прошипела она, уставившись в землю, но готова поспорить, моя стрела попала в цель. Каждый мечтает, чтобы желанный приз достался именно ему, верно? Только вот делиться никому не хочется.

— Джим рассказывает сказки и морочит девушкам головы, а его маленький приятель, пока Джим ублажает хозяйку, тащит все, что под руку попадется, — сказала я, на это раз беззлобно, потому что, сказать по правде, идея и впрямь была классная.

— Джим не имеет ко всему этому никакого отношения, — заявила Келли, но без особой убежденности в голосе. Потом встала и с оскорбленным видом стряхнула с себя прилипшие травинки. Лицо у нее при этом было такое, словно кто-то дал ей щелчок по носу. — Уверена, смерть этого человека была случайной. А теперь я хочу, чтобы ты немедленно ушла. Я уже говорила это и скажу еще раз: Джим — настоящий джентльмен.

Обернувшись, я вдруг заметила вдалеке Брону — она неторопливо шла к нам по тропинке между скалами. Торжествующая улыбка на ее лице сияла, точно луч маяка в ночи.

— Сильно сомневаюсь, — пробормотала я.

Моя чертова сестрица наконец сжалилась надо мной. Надо отдать ей должное — кто сподобился бы на такое, да еще по отношению к девушке, поднявшей шум на весь город (учитывая вдобавок, что тревога оказалась ложной)? Как бы там ни было, к вечеру уже весь город знал о моей идиотской выдумке насчет якобы нового убийства. Уж Брона об этом позаботилась. И пока я, возвращаясь из полицейского участка, брела по тропинке к своему дому, мне вслед летели смешки.

После того как Брона на обратном пути прочитала мне еще одну суровую нотацию о том, с какой легкостью она могла бы обвинить меня в грабеже, учитывая, что мои отпечатки были не только снаружи, но внутри дома Келли, я до такой степени пала духом, что еще одной головомойки просто не выдержала бы. Не тут-то было!

Постучав в дверь Рози, я остолбенела, когда дверь мне открыла светловолосая девушка с россыпью веснушек на носу. Я так растерялась, что не сразу сообразила, что нарвалась на Евгению.

Евгения была близкой «подружкой» моей сестры, хотя никто и никогда ее так не называл, а мы благодушно разрешали тетушке Мойре именовать ее просто «бывшей соседкой по квартире». Наверное, нам бы следовало возразить ей, но попробуйте это сделать, да еще в стране, где ходить за ручку позволительно только с парнем, который тебе нравится, да с сестрой — все остальное грех и святотатство!

Она приехала откуда-то из России — никогда не могла выговорить ее имени, даже влив в себя пинту «Гиннесса» и набравшись терпения, которого с лихвой хватило бы, чтобы меня причислили к лику святых, — впрочем, это неважно. Поэтому я предпочитала называть ее просто Эвви. Серьезная, молчаливая девушка, она была единственной из посторонних, кто хоть как-то пытался повлиять на Рози. В отличие от моей сестренки, истинного исчадия ада, которую Господь, вероятно, сотворил, покопавшись в самых темных глубинах своего воображения, изящная, похожая на эльфа Эвви двигалась с какой-то удивительно текучей грацией, присущей одним лишь пловчихам, да и то в воде, только Эвви в отличие от них, обладала ею, даже когда стояла обеими ногами на земле. Ее маленькая ручка приветственно сжала мою с силой, вполне достаточной, чтобы дать мне понять, как она рада меня видеть. На Эвви была коричневая флисовая толстовка, застегнутая на «молнию», воротник которой она подняла до ушей — вероятно, потому, что лень моей сестрицы и ее упорное нежелание вовремя платить по счетам привели наконец к тому, что электрическая компания потеряла-таки терпение и отключила в ее квартире электричество. В который уже раз.

— Привет, как дела? — осведомилась Эвви с тем странным, присущим ей одной акцентом, который мне всегда почему-то напоминал рябь на воде. А потом повернулась и зашагала на кухню, не видевшую такой глобальной готовки с того дня, как Эвви была тут в последний раз.

— Неплохо, — буркнула я. — Что готовим?

— Копченую лососину с овощами, — ответила она, делая ударение на каждом слоге. Даже Рози, едва ли не целый год целовавшая ее узкие губы и до сих пор не имевшая понятия, как правильно выговорить ее имя, трепетала перед Эвви и за глаза именовала ее не иначе как «Ивана Грозная».

— Класс! А где наша красавица?

Эвви ткнула пальцем в сторону спальни — доносившееся из-за двери монотонное бормотание радиоголосов и шум помех подсказали мне, где искать единственного члена моей семьи, имеющего еще более подмоченную репутацию, чем у меня. Бормотание становилось то громче, то тише — словно хор ангелов, обреченных на вечное заключение в радиоприемнике и так до сих пор не смирившихся с этим, вопил, умоляя выпустить их на свободу.

— Ну и отлично, — улыбнулась я. При виде знакомой фигурки в розовой футболке с надписью «Pog Ma Hon» и с сигаретой в зубах, свернувшейся калачиком на диване и с ожесточением вертевшей ручки настройки, у меня словно камень с души упал. Эвви ни за что на свете не дала бы ей майку, надпись на которой приглашала бы всех желающих поцеловать ее обладательницу в задницу. Стало быть, Рози смастерила ее сама.

— На редкость вовремя — ты даже не представляешь, как я рада видеть твою унылую физиономию, — проворчала сестренка, тиская меня в объятиях. — Наша русская царевна решила остаться у меня на несколько дней, что означает, что нам с тобой крупно повезло — значит, на завтрак теперь будет кое-что получше, чем жареный бекон с сухариком. — Внезапно лицо ее стало серьезным, что, в общем-то, ей несвойственно. — Слышала, наш доморощенный Коломбо дал тебе пинка под зад, лишь бы только подлизаться к своим дружкам в синей форме. Сучка! — Накрашенные черным лаком ногти хищно вонзились в мою руку. В эту минуту Рози с радостью убила бы любого ради меня. Впрочем, как вскоре выяснится, в этом мы с ней похожи — обе мы решились на убийство друг ради друга.

— Спасибо, Рози, — пробормотала я, пряча глаза, чтобы не расплакаться — такое счастье меня охватило. — О нашей таксистке что-нибудь слышно?

— О, насчет Ифе можешь особо не переживать, — небрежно отмахнулась Рошин, сдвинув рукоятку настройки на волосок в сторону — на ту частоту, где имели право общаться только настоящие радиолюбители. — Держу пари, она сама была бы не прочь покувыркаться в постели с этим твоим сказочником. Короче, она позвонила мне сказать, что наговорила тебе много такого, о чем сейчас сожалеет. Впрочем, все как всегда. Сегодня у нее свидание с тем футболистом — она ясно дала понять, чтобы вечером мы на нее не рассчитывали, — Рози рассеянно улыбнулась накрывавшей на стол Эвви. — Что все вы находите в мужчинах, хотелось бы знать? Как они умудряются морочить головы таким чудесным, правильным девчонкам, вроде нас? — Череп, украшавший указательный палец ее руки, сверкнул, когда она повернула ручку приемника, пытаясь поймать мужской голос, едва пробивающийся сквозь треск помех.

— Чувствую себя полной идиоткой, Рози, — пожаловалась я. Вытащив из кармана сложенную газету, я ткнула пальцем в заметку о смерти миссис Холланд «в результате несчастного случая». — Я была уверена, что…

— Да, сестренка, согласна. Я тоже готова была съесть собственную шляпу, что тут дело нечисто, — буркнула она, пожимая мне руку. — Не думай об этом пока. Твой парень тоже не такой уж белый и пушистый — думаю, сейчас это уже ни для кого не тайна. Возможно, он крадет у девчонок не только сердца. Однако если тебе и дальше будут повсюду мерещиться убийцы, то скоро у тебя точно крыша съедет. — Губы Рози разъехались в улыбке — такой широкой, что сигарета едва не подпалила щеку. — А если это произойдет, кто тогда станет заботиться обо мне?!

Вместо ответа, я погладила сестру по руке. Мне не давала покоя одна мысль: сколько времени прошло, прежде чем Томо наконец перестал чувствовать то, что в конечном итоге его убило. А попутно я мысленно сделала зарубку на память — не забыть незаметно взглянуть на костяшки пальцев Джима, если нам когда-нибудь суждено встретиться снова.

— Я серьезно, — проговорила Рози, заметив, что я только рассеянно кивнула в ответ. Держу пари, она догадалась, что я не слышала ни слова из того, что она сказала.

— У вас пять минут, ребята, — объявила Эвви, бросив на Рози взгляд, не суливший подружке ничего хорошего, если она опоздает к столу.

— Да, мэм. Слушаюсь, мой генерал! — гаркнула Рози, отсалютовав ей рукой, в которой дымилась сигарета, продолжая другой незаметно вертеть рукоятку настройки. И наконец была вознаграждена.

— …из моего замка на холме в самой глубине леса. Кто-нибудь меня слышит? — прохрипел чей-то голос словно из-под земли. Голос был мужским, звучал он мягко, даже как будто успокаивающе… в нем чувствовалось что-то страшно знакомое, но я никак не могла сообразить что.

— Это Ночная Ведьма, я на самой окраине Корка, слышу тебя, — пролаяла Рози в свой старенький микрофон, такой огромный и черный, что казалось, она держит в руках гранату.

— Рад познакомиться со столь очаровательной леди, — продолжал тот же голос, пока Рози лихорадочно тыкала в кнопки, чтобы избавиться от помех. — Удивляюсь, почему вы сидите у микрофона в такую прекрасную летнюю ночь?

— Садитесь есть, — скомандовала Эвви, ставя на стол полные до краев тарелки. — А то овощи остынут.

Я незаметно сделала ей знак, давая понять, что мы присоединимся к ней сразу же, как только поймем, что же заставило нас с Рози прилипнуть к приемнику… почему мы обе лихорадочно вслушиваемся в этот голос вместо того, чтобы послать его к черту и сесть к столу. Тот неизвестный мне орган чувств или та частота в моей душе, что была настроена на Джима, в общем, та тайная честь меня самой, которая подталкивала меня по-прежнему искать его, внезапно встрепенулась. Удивительное, непостижимое чувство — казалось, мое сердце наполнилось шампанским и сейчас его пузырьки с легким шипением лопаются, — восхитительное опьяняющее ощущение разлилось по всему моему телу вплоть до самых кончиков пальцев.

— А что такое? Ведь только так и почувствуешь, если что-то происходит, приятель, — возразила Рози, негодующе засопев. Я догадалась, как ее бесит то, что голос в приемнике не следует привычному, освященному годами протоколу и не заканчивает каждый свой выход в эфир сакраментальным «Прием». — А кстати, что заставляет приятного молодого человека вроде тебя, да еще живущего в замке, по ночам торчать у приемника? Может, объяснишь?

Повисло долгое молчание. Мне даже показалось, мы его больше не услышим.

— Ребята, — угрожающе повторила Эвви, усаживаясь за стол и демонстративно взяв в руки вилку.

— Никогда, если честно, об этом не думал, — вдруг снова раздался тот же голос. Потом мы услышали смешок. — Думаю, вы можете называть меня… Страж Ворот. Да… мне нравится, как это звучит.

Я напряженно вслушивалась в звучание этого голоса, в заглушающий его порой скрежет помех… Это было похоже на то, как ворочаются, трутся друг о друга мокрые мраморные глыбы. Мне отчаянно хотелось крикнуть, чтобы Рози вырубила наконец свой инфернальный агрегат. Но я не сделала этого, потому что этот голос околдовал меня… окончательно подчинил меня себе. При одном звуке его кровь быстрее бежала в моих жилах.

— Ну что ж, здорово, — кивнула Рози. — Так, значит, ты живешь в лесу, верно? Рада была бы поболтать с тобой, но моя девушка торопит меня с обедом. Если он простынет, мне не поздоровится — держу пари, тогда она сошлет меня в Сибирь, а я не хочу отморозить себе задницу.

— Остывает, — с нажимом в голосе проговорила Эвви. Но потом не выдержала и прыснула.

— Рад это слышать, — проговорил мужчина, называющий себя Стражем Ворот. — Потому что иной раз в лесах можно встретить нечто такое, чему было бы лучше оста… — Из наушников раздался долгий, мелодичный вой, поглотивший заключительную часть фразы. — …осторожной, когда болтаешь с симпатичным молодым человеком, который рассказывает тебе сказки.

Вырвав у Рози наушники, я схватилась за ключ.

— Что ты сказал? Насчет мужчины, который рассказывает девушкам сказки? О чем это ты? — Мне казалось, я умру, если он не ответит. — Ты еще здесь? — Теперь я почти кричала. — Страж Ворот, ты меня слышишь?

— Да, я тебя слышу. Ты — не та девушка, с которой я разговаривал сначала, — ответил мужчина. Теперь его голос как будто отодвинулся — сейчас он звучал словно из колодца. — Но мне нравится твой голос. И твое волнение кажется мне искренним. Понимаешь, любители рассказывать разные истории обычно хотят, чтобы ты увидела что-то — то, что скрывается в их собственной душе. Им не составляет никакого труда завоевать твое внимание, заставить поверить, что все это они придумывают лишь для тебя одной. Так что не верь им, дорогая.

— Я знаю одного такого типа, — призналась я. И сама удивилась, чего это меня вдруг потянуло на откровенность. Богом клянусь, меня вдруг охватило такое чувство, будто я на исповеди. Вот только… больше всего мне сейчас хотелось протянуть руку и дотронуться до мужчины, чей голос я слышала, а отец Мэллой таких чувств у меня не вызывал. Если я и могла заставить себя коснуться его, так только в перчатках. — Я уже начинаю подозревать, что он… — Я осеклась — мне показалось, что Страж Ворот тоже затаил дыхание и ждет. — Мне кажется, он причиняет женщинам боль… я говорю не только о сердечных ранах, нет. Я имею в виду нечто посерьезнее…

— Понятно, — протянул Страж Ворот. По его голосу я не могла догадаться, о чем он думает в этот момент. Он звучал так тихо, что мне было слышно, как тикают часы на запястье Рози и шипит остывающая в раковине сковородка. — Он ведь уже целовал тебя, я угадал? Так он всегда и делает. И если он показал себя по-настоящему опытным, ты наверняка предложила ему остаться у тебя на ночь, верно? — Голос постепенно становился все более настойчивым — но, как ни странно, я не почувствовала в нем осуждения. — Ты должна забыть его, навсегда выкинуть его из головы, и жить своей жизнью. Добра тебе от него не будет.

Мы с Рози, схватившись за руки, испуганно переглянулись — в точности как дети, увидевшие привидение.

Первой опомнилась Рошин.

— Сдается мне, с нас хватит, — объявило это «дитя готики», которое на моей памяти не боялось ни Бога, ни черта. Решительным жестом она выхватила у меня микрофон. — Большего дерьма я в жизни не слышала. А ты, Страж Ворот или как тебя там, — ты сам-то еще не описался со страху? Небось обкурился до белых глаз! Прием.

— Поступай, как считаешь нужным, — ответил мужчина, словно заканчивая сеанс. — Возможно, все это вздор, который действительно и выеденного яйца не стоит…

Раздался оглушительный треск, а потом вдруг его голос зазвучал так ясно и отчетливо, словно Страж Ворот сидел рядом с нами на диване:

— Но если он когда-нибудь снова заговорит с тобой о любви, беги, — услышали мы. — Ради всего святого, беги изо всех сил… спасай свою жизнь.

XII

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, какой же ерундой все это кажется! Да, я по-прежнему считаю, что все это — все, что случилось до этого вечера, каким бы безумием это ни казалось, — худо-бедно можно было перетерпеть.

Все произошло в пятницу, когда настало время снова идти обедать к тетушке Мойре. В этот день наша жизнь изменилась раз и навсегда.

Я еще немного посидела у Рози — с удовольствием поглощала все, что приготовила Эвви, смеялась шуткам моей младшей сестренки, старательно притворяясь при этом, что напрочь выкинула из головы все мысли о бродячем сказочнике, который мог запросто по совместительству оказаться кровавым убийцей. Но, уплетая лососину с кукурузой, я с трудом душила в себе желание выскочить из-за стола и, ухватившись за рукоятки настройки, снова и снова вертеть их, пока вновь не услышу тот же завораживающий голос, донесшийся к нам из чащи леса.

— Извращенец какой-то — сидит небось один-одинешенек в своей муниципальной берлоге, и нечем ему, бедняге, заняться, вот и придумывает, как убить время, — фыркнула Рози, скроив страшную рожу. — О боже… Косить под призрака, это ж додуматься надо! А как тебе его позывные? Страж Ворот… Ха! Тоже мне еще — пытался убедить нас, что на самом деле знает Джима! Небось вообразил себя обитателем того замка с черными воротами, о котором рассказывал Джим, правда? Ой, я вас умоляю! Дешевый трюк! Держу пари, этот тип какой-нибудь клерк или бухгалтер. Замок? Да таких замков в сказках не счесть. Эй, кому еще фасоли?

Но я то знала…

Думаю, Эвви тоже, но она благоразумно помалкивала — только мягко пожимала Рози руку, когда та в волнении принималась размахивать у нас перед носом зажженной сигаретой. Обе мы, и Эвви, и я, услышали за этим предостережением нечто другое… какое-то тайное послание, отправленное нам тем, кто обитал в лесу — в лесу, который я, сколько ни пыталась, так и не смогла представить себе.

В последующие дни я смиренно испила полную чашу стыда — которую, вероятно, заслужила, когда взялась следить за Джимом и Томо. При этом приходилось делать вид, что моя предполагаемая «болезнь» вот-вот сведет меня в могилу. Правда, это мало помогало. Столкнувшись со мной на улице, люди ухмылялись, провожая меня многозначительными взглядами. А отец Мэллой едва не поперхнулся, пожелав мне доброго утра.

Но это было ничто по сравнению с презрением, которым встретил меня мой шестой класс.

— Миссис Хэррингтон, оказывается, не знает почти ничего о Второй династии, — возмущенно объявила маленькая Мэри Кэтрин Кремин, едва я переступила порог класса. При этом она бросила на меня взгляд, способный заставить даже самый упрямый сорняк съежиться и пожелтеть. — Вот тут я записала все, что мы успели пройти за те три дня, пока вы… хм… болели. Заменять одного учителя другим — не слишком удачная идея. Не все учителя одинаково хороши, скажу я вам.

С этим словами она положила передо мной отпечатанный лист, улыбнувшись так сладко, что у меня скулы свело. С радостью выдрала бы ее ремнем, подумала я… Могу себе представить, что пришлось вытерпеть моей заместительнице за те три дня, что меня не было. Даже Дэвид, которому приходилось постоянно грозить пальцем всякий раз, когда он отнимал у девчонок ай-поды, выглядел сущим ягненком рядом с Мэри Кэтрин. Эта маленькая змея держала в руках весь класс — при одном только взгляде на нее мне невольно вспоминалась эсэсовка Илзе, сущая волчица в облике женщины.

Итак, за мной прочно закрепилась слава «шлюхи, которая не давала проходу тому парню на байке».

Финбар прекратил наконец слать мне эсэмэски — вместо этого, столкнувшись со мной на улице, он приветствовал меня коротким, презрительным кивком, после чего спешил уйти — словно я стала прокаженной. Старушки с подсиненными волосами, часами просиживающие в «Лобстер баре», очень ему сочувствовали.

А я… Конечно, я с утра пораньше принималась листать газеты, надеясь услышать хоть что-нибудь о Джиме — и при этом всякий раз боялась наткнуться на сообщение о новых жертвах в каком-нибудь захолустном городишке вроде нашего. К счастью, больше не было ни слова о какой-нибудь изнасилованной и убитой девушке — только всякая чушь насчет того, какое чудесное лето выдалось в этом году, да списки выигравших в лотерею. Брону я тоже решила оставить в покое. Жизнь становилась той же, какой была до того дня, когда в наш город с ревом въехал огненно-красный «винсент».

То есть так казалось — если не обращать внимания на то, что с тетушкой Мойрой явно что-то происходит.

Во-первых, она похудела и постройнела, стала снова носить туфли на высоких каблуках. Ифе проболталась, что наткнулась на тетку в парикмахерской и своими ушами слышала, как та попросила сделать ей мелирование. Когда же кто-то на рынке пошутил, что она, должно быть, получила хорошие новости, раз так сияет, Мойра только заговорщически улыбнулась, но не проронила ни слова. И к тому же всю неделю она изводила нас звонками, напоминая, что в пятницу мы у нее обедаем.

— Здравствуйте, мои дорогие, — проворковала она, распахнув перед нами дверь. Мы с Ифе, как обычно, пересмеивались — объектом наших шуток был Финбар, который теперь перестал здороваться и с ней — за компанию, наверное. Не успели мы переступить порог (Рози с недовольным видом тащилась за нами следом), как в ноздри нам ударил незнакомый аромат — ни подгоревшего мяса, ни переваренных овощей, ничего такого! Брови у меня полезли на лоб, а рот моментально наполнился слюной… Боже правый, как вкусно пахнет! Жареные цыплята, стейки, еще какие-то экзотические специи, и все это обильно полито соусом, ничего вкуснее которого просто невозможно было себе представить. Нетрудно поверить, что я галопом влетела в столовую, вырвавшись впереди сестер.

— Что это ты готовишь, тетя? — сладким голоском пропела Рошин.

— Надеюсь, вы проголодались? — единственное, что она услышала в ответ. На лице тетки играла улыбка — не менее загадочная, чем у сфинкса.

Возле обеденного стола мы заметили лишний стул. На белой накрахмаленной скатерти сверкали новые хрустальные бокалы, а сама комната была выдраена так, что чистотой могла поспорить с операционной. Как только мы чинно расселись вокруг стола, я перехватила ошарашенный взгляд, который метнула в мою сторону Ифе, — судя по всему, она тоже ничего не понимала. А Рози с отвалившейся челюстью только молча таращилась на тетку — та между тем вновь выскользнула из комнаты. Улыбка словно намертво приклеилась к ее лицу. Мы снова переглянулись. Кажется, мы угодили на какой-то прием.

— Что она задумала? — прошипела моя демоническая сестрица, явно встревоженная произошедшими с тетушкой переменами. Казалось, Мойра снова обрела уверенность в себе. Интуиция Рошин, никогда не подводившая ее, подсказывала, что дело нечисто. Было как-то жутковато видеть Мойру такой энергичной. Во всем этом чувствовалось что-то дикое, пугающее.

— Понятия не имею, — пробормотала Ифе, щупая салфетку — новехонькую, еще с ценником. — Хорошо, хоть больше не нужно притворяться, что мне нравится ее стряпня.

В коридоре послышались шаги, им вторило шкворчание сковороды. Мы все трое, не сговариваясь, вытянули шеи, заранее почувствовав недоброе. Клянусь, это смахивало на цирковое представление… Когда фокусник, сдернув платок, показывает пустую клетку, где только что стоял слон, а через мгновение вы обнаруживаете его за своей спиной.

На пороге столовой, держа в руках по сковородке, появился Джим, окутанный самым дивным ароматом, какой только можно было себе представить. Костяшки пальцев у него были сбиты — но он даже не пытался их прятать.

— А вот и вы, леди. Рад видеть вас снова, — с усмешкой заявил он. Но смотрел он при этом на меня.

Джим всегда опережал меня на шаг.

Оказывается, не сказав никому ни слова, он в начале недели позвонил тете Мойре и поинтересовался, нельзя ли снять у нее комнату. Словно в насмешку, она тут же вручила ему ключ от номера пять, того самого, где некогда обитал Гарольд, — когда-то именно там, на скрипучей кушетке он и сломал бедняжке жизнь.

— Он такой замечательный постоялец, — слащавым голосом пробормотала наша окончательно рехнувшаяся тетка, улыбаясь мне во весь рот. Но в конец меня добило то, что при этом она с видом собственницы положила руку на его плечо. Похоже, он не возражал — вместо этого метнул в ее сторону уже хорошо знакомый мне взгляд — от такого взгляда все женщины, от Мизен-Хеда до Кенмара, мигом теряют голову, напрочь забывая, как выглядит собственный муж.

— Что-то надоело мне завтракать всухомятку, — объяснил Джим, невозмутимо погладив тетушкину руку. Обе мои сестры при этом изо всех сил старались не смотреть на меня. — И тут ваша тетушка любезно предложила мне переехать к ней, с условием, что я буду помогать ей по дому. На редкость выгодная сделка, верно?

Ну еще бы, промелькнуло у меня в голове — естественно, я догадывалась, о какой «помощи» идет речь.

Уверена, что догадываешься, говорил его взгляд поверх бокала с вином. А еще мы оба знаем, что никто тебе не поверит, верно?

Для меня потянулись долгие недели мучений.

Я не нытик — и пишу это вовсе не для того, чтобы ты меня жалел. Я уже говорила об этом. И сейчас я хочу лишь одного, чтобы ты понял, до какой степени нереальным было наблюдать, как моя тетушка, безвкусно и старомодно одетая, растолстевшая на батончиках «Марс», вновь обретает прежнюю привлекательность и уверенность в себе, свойственные ей до того дня, когда Гарольд так бессовестно улизнул из расставленных ею силков. Джим на своем красном «винсенте» по-прежнему рыскал по окрестностям в поисках слушателей, готовых платить за его сказки, но каждый вечер, как пай-мальчик, возвращался домой, к Мойре.

Естественно, очень скоро комнату под номером пять должным образом «освятили». А после этого рюкзак и спальный мешок Джима торжественно переехали в хозяйскую спальню.

Должна честно признаться, что как-то раз прокралась под окно спальни и долго стояла, подслушивая, не раздастся ли оттуда звуков, которых он когда-то добился от меня. Но все, что мне удалось услышать, было негромкое бормотание. Сначала я ничего не понимала… потом все-таки сообразила. Они не занимались сексом — по крайней мере, в тот момент. Нет, Джим избрал другой способ соблазнить Мойру.

Он рассказывал ей какую-то историю.

После нескольких лет спячки моя тетушка словно заново вернулась к жизни, и пятничные обеды превратились в настоящие шоу, во время которых она являлась к столу во все более откровенных нарядах с низким вырезом и с украшениями нашей покойной матери в ушах и на груди. Она так похудела, что стала костлявой, как те модели, бедрам которых она завидовала раньше, а Джим, глядя на нее, прямо-таки лучился гордостью, словно счастливый новобрачный. Но что бы он ни делал, резал ли мясо или вытаскивал кости из восхитительной копченой форели, мой взгляд был прикован к его рукам — к пальцам, сжимавшим рукоятку ножа, — я смотрела на них и думала о Томо, о миссис Холланд и малышке Саре Мак-Доннел. Но шли месяцы, никаких новых убийств больше не было, и если у кого-то и появились подозрения насчет Джима, то теперь они растаяли, словно снег. Судя по всему, единственная, кто продолжала подозревать его, — я.

— Тебе нужно это пережить, — как-то раз вечером сказала мне Ифе, когда мы сидели у нее на кухне, попивая чай. — То есть я хочу сказать — мне же это удалось! И потом — ты ведь как-никак получила свой кусочек счастья, разве нет? — Я догадывалась, конечно, что сестра бравирует, старательно притворяясь, что все по-прежнему, но обмануть меня она не смогла — под этой маской я чувствовала ревность, глухо бурлившую где-то в самой глубине ее души. Ее футболист уехал из города недели за две до этого, вернувшись наконец к своей худосочной жене в их очаровательный домик на окраине Долки.

— Наверное, ты права, — кивнула я, заметив, как она знакомым жестом встряхнула волосами — так она делала, только если была раздражена. — Просто есть что-то… странное в том, что он переехал сюда и все эти убийства тут же прекратились. Тебе не кажется, что это не просто совпадение?

— Ой, я тебя умоляю, Перри Мейсон выискался! — Лицо Ифе, чуть более грубоватое, чем у Рози, которая всегда напоминала мне пикси, помрачнело. Между бровей залегла горькая складка. — Косоглазого китаезу, скорее всего, сбила машина. Сару прикончил кто-то из шайки заезжих бандитов, от которых мы натерпелись в прошлом году. А миссис Холланд просто умерла во сне, вот и все. Ну, ты успокоилась?

— Ладно, успокоилась, — буркнула я. Но мы обе знали, что это не так.

Тут нечем гордиться, я знаю, но скоро у меня появилась отвратительная привычка в пятницу вечером шнырять по теткиному дому.

Я пользовалась любым предлогом, чтобы прошмыгнуть наверх и порыться в вещах Джима, — а это было нелегко, поскольку он, конечно, догадывался, что у меня на уме. Приходилось пользоваться моментом, когда он возился на кухне или когда тетушка вытаскивала его прогуляться, чтобы похвастаться своим «приобретением» перед восхищенными соседками.

Скоро я обрела ухватки покойного Томо — рылась в шкафах, перебирала свитера, выворачивала карманы, не оставляя никаких следов. Как будто я играла в игру, но это была не игра. Потому что я понимала, что будет, застукай он меня за этим занятием.

И к тому же мне почти ничего не удалось обнаружить — во всяком случае, вначале.

Чего там только не попадалось: счета из ресторана, телефонные карты и обертки от жевательной резинки, исписанные номерами телефонов и девичьими именами. Полный набор записного Казановы — и ничего больше.

Но я была терпелива. Почти месяц ходила с опущенной головой, кротко сносила все мучения шайки малолетних монстров из своего класса и каждую пятницу покорно ела приготовленные Джимом обеды — и все это время не позволила себе ни единого подозрительного взгляда в его сторону. Мне даже удалось убедить себя, что больше не внушаю ему опасений, поскольку он снова стал дружелюбен со мной — ну просто любящий брат, да и только! Это означало, что теперь у меня в запасе есть несколько минут, чтобы прошмыгнуть наверх, наскоро оглядеть комнату, перевернуть матрасы и ковры в поисках чего-то такого, что поможет мне раз и навсегда убедить всех в том, что — я абсолютно уверена в этом — было правдой.

Первое доказательство, подтвердившее, что за показным дружелюбием Джима что-то кроется, попало в мои руки не скоро — это случилось однажды вечером, когда Джим, столкнувшись со мной в коридоре на втором этаже, прошел мимо, словно не заметил меня, и исчез в одной из комнат. Там стояло огромное зеркало, по обе стороны которого горели свечи. Остановившись перед ним, он наклонился, разглядывая свое отражение. Потом, оскалившись, растянул губы едва ли не до ушей, так что стали видны десны. Не моргая, он просто стоял перед зеркалом и смотрел на себя — прищурившись, любовался своим отражением. Забыв дышать, я наблюдала за ним через щелку в двери, а в голове у меня крутился тот же вопрос, что он когда-то задал своим слушателям.

Что он сделает: убьет ее или займется с ней любовью?

Лично у меня не было никаких сомнений, что сам Джим вряд ли сделал бы выбор в пользу любви.

Еще несколько недель пролетели без особых событий — как обычно, по улицам слонялись туристы, оставляя после себя смятые пакеты из-под гамбургеров, пустые пивные бутылки и прочую дребедень.

Но однажды, когда Джим с теткой стояли на улице и самозабвенно целовались, я наконец нашла то, что искала.

Естественно, это случилось в пятницу.

В тот вечер я уже успела обыскать комнаты пять, семь и девять — и не нашла ничего, кроме использованных презервативов. В хозяйской спальне обнаружилась только кожаная куртка Джима, висевшая на стуле с таким вызывающим видом, словно дожидалась, когда какой-нибудь чертов Джеймс Дин восстанет из мертвых. Убедившись, что одна, я подкралась к ней и бесшумно запустила руку в потайной карман, пришитый к спине изнутри. Оттуда Джим доставал сигареты, когда ночевал у меня. Потом я прислушалась, боясь приближающихся шагов, но не услышала ничего, кроме кокетливого хихиканья Мойры. Оно доносилось с улицы — это значило, что у меня в запасе есть тридцать секунд.

Расстегнув «молнию», я сунула руку в карман.

И почувствовала холод металла. А потом в руке у меня звякнуло что-то золотое… украшение, которое в последний раз я видела на женщине накануне того дня, когда ее убили.

Пропавшая сережка Сары Мак-Доннел.

Я держала ее в руках достаточно долго, чтобы понять, что новый «дружок» моей тетушки и предмет моих мечтаний — хладнокровный убийца. На один краткий миг у меня мелькнула мысль забрать сережку, однако я удержалась — ведь Джим сразу бы заметил пропажу. Поэтому я сунула сережку обратно в карман его куртки, постаравшись проделать все как можно тише, и сбежала вниз — при этом я заранее позаботилась приклеить к лицу соответствующую случаю улыбку. Только Рошин, сразу заметив мой остекленевший взгляд, догадалась, что произошло нечто ужасное.

Немного позже, когда мои сестры взялись готовить на кухне кофе, мне наконец представился случай остаться с Джимом наедине.

Я стояла к нему спиной, раскладывая ложечки по блюдцам, и изо всех сил старалась держаться невозмутимо, когда внезапно почувствовала на шее его горячее дыхание. Что я испытала в тот миг, не могу передать — наверное, это было нечто среднее между восторгом и ужасом. Потому что — несмотря на все, что я знала о нем, — мне так до сих пор и не удалось стереть из памяти ту ночь, которую я провела на полу в своей комнате в его объятиях.

— А ты неблагодарная, ты знаешь это? — проговорил он равнодушным тоном, словно ему бы и в голову никогда не пришло мне угрожать… — У нас со стариной Томо был такой замечательный бизнес! И тут вдруг появляешься ты, выслеживаешь нас и узнаешь, чем мы занимаемся. Неужели у тебя язык повернется осуждать Томо за то, что ему захотелось порезать тебя на лоскуты? Только честно?

— Ты убил Сару Мак-Доннел, — не оборачиваясь, сказала я. — Это я знаю точно.

Джим навис надо мной — полузакрыв глаза и оскалив зубы в усмешке, в которой было что-то волчье, он, казалось, не видел и не слышал ничего, кроме темной музыки, звучавшей в его голове.

— Я убил Томо… прикончил его ради твоих прекрасных глаз, — продолжал он. — Ты хоть это понимаешь? Он вбил себе в голову, что прирежет и тебя, и твоих сестер, а после зароет ваши тела в какой-нибудь канаве. Переубедить его было невозможно. В итоге я проломил ему голову молотком. Только не спрашивай почему, хорошо? Может, это благодаря тебе я вдруг стал такой чувствительный. А может, ты просто не такая, как другие бабы? — Ухмылка Джима стала шире и явно потеплела, даже в голосе его теперь слышались сладкие, как мед, нотки. — Но ты должна мне кое-что пообещать, слышишь? Мне, знаешь ли, пришлось по вкусу прятаться за юбкой твоей тетушки Мойры и морочить голову местной гарде. Поэтому ты должна дать мне слово, что будешь держать язык за зубами. Если снова помчишься выкладывать свои соображения этой девчонке, Броне, одна из вас троих уже не увидит рассвета! — Он добродушно, даже по-дружески потрепал меня по шее. — А теперь расслабься. Мы все здорово позабавимся, обещаю тебе.

У меня чесался язык спросить его, забавно ли было миссис Холланд, когда он вышиб из нее дух, но тут на кухню вошла тетушка Мойра — в весьма соблазнительном коротком платье и со стопкой тарелок в руках.

— О чем это вы тут шепчетесь? — шутливо поинтересовалась она, но взгляд у нее при этом был точно рентген — в нем читалось, что она еще не забыла, в чьей постели успел побывать Джим перед тем, как остановил свой выбор на ней.

— Так… ни о чем, дорогая, — невозмутимо проговорил Джим. А потом медленно повернулся и поцеловал Мойру в шею. Даже с того места, где я стояла, было видно, как от удовольствия ее кожа покрылась мурашками. — В основном о том, как заставить других мужчин держаться от тебя подальше.

Это была такая откровенная, такая вопиюще нелепая ложь, что я испуганно зажмурилась, — я была уверена, тетушка моментально догадается, что кроется за этим нахально улыбающимся лицом. Но вместо этого она с довольной усмешкой позволила Джиму заключить себя в объятия, а я, воспользовавшись моментом, подхватила поднос с десертом и понесла его в столовую. С теткой все было ясно. Она отказывалась смотреть в глаза правде, даже когда та была у нее под носом.

Я не боялась угроз Джима. Прости меня, Господи, я и в самом деле не придала им значения. Я не поверила ему — и Господь покарал меня за мою самонадеянность. Подлый ублюдок выместил свою злобу на самом близком мне человеке, за которого мне вскоре предстоит отдать свою жизнь. Два дня я ломала голову, как рассказать Броне о том, что мне удалось отыскать, чтобы у нее не появилось желание упрятать меня в психушку до конца дней моих — и при этом не вызвать подозрений у Джима.

Но я его явно недооценила. Джим был готов к этому — он заранее продумал систему своей обороны и сейчас продолжал укреплять ее. Он всегда опережал меня на шаг. Поэтому когда тетушка, обзвонив всех по очереди, официальным тоном пригласила нас в воскресенье к чаю, мы тут же сообразили, что за этим что-то кроется — вряд ли ей пришло в голову обсудить с нами меню на следующую неделю.

Тетя Мойра встретила нас, одетая а-ля Анджелина Джоли — черное платье, перетянутое на талии кожаным пояском. На ногах у нее красовались туфли на такой шпильке, при виде которых любая монашка принялась бы в ужасе креститься.

Бриллиант у нее на пальце сверкал еще ярче, чем ее глаза.

— Мы хотели, чтобы вы узнали об этом первыми, — объявила она, заговорщически понизив голос, чтобы подготовить нас к чему-то необыкновенному. — Джим попросил моей руки. Мы поженимся через две недели, свадьба будет в местной церкви Пресвятого Сердца. — Бросив на меня взгляд, Мойра выразительно поджала губы: — Джиму особенно хотелось, чтобы пришла ты, Фиона.

Ах ты, ублюдок, промелькнуло у меня в голове. Еще бы тебе не хотелось…

— Почту за честь, — с трудом выдавила я из себя, сделав большой глоток красного вина. Тетушка с улыбкой поблагодарила нас с сестрами, сообщила кое-какие детали, а потом проводила до дверей. Вырвавшись на свободу, мы втроем укрылись в пабе в расчете на то, что после нескольких пинт крепкого в головах у нас прояснится и мы сможем понять, что, черт возьми, происходит. У меня было странное ощущение: будто Джим, использовав в равных долях свое колдовское очарование, мою ревность и холодный расчет, соорудил виселицу и свил веревку и сейчас пытался накинуть мне на шею петлю из моих же собственных желаний. Я все еще ломала себе голову над тем, как незаметно прошмыгнуть к Броне, чтобы шепнуть ей о найденной мною сережке. Сказать по правде, я была в таком отчаянии, что уже подумывала о том, чтобы стащить у Ифе ее карабин и самолично поставить точку в этом деле.

Но тут вмешался Финбар, взяв дело в свои руки. Случилось это утром, прямо посреди урока истории.

— Где она? — услышала я его вопли, доносившиеся из школьного вестибюля на первом этаже. Орал он так, что даже на обычно бесстрастном лице Мэри Кэтрин появилась тревога. — Руки прочь! Я желаю поговорить с ней — и поговорю! Фиона! — взревел он. — Тебе от меня не спрятаться!

Дверь с грохотом распахнулась, и передо мной предстал мой бывший приятель. Но в каком виде… Господи ты боже мой!

Рубашка Финбара, когда он ворвался в класс, выглядела так, словно он спал в ней все последние ночи, да и у галстука был такой вид, как будто его жевала корова. Я поморщилась, почувствовав крепкий аромат дорогого виски. При виде этого все моментально шарахнулись к стене — одна лишь Мэри Кэтрин осталась храбро сидеть за своей партой. Это место, напротив учительского стола, ей удалось отвоевать в жестоком единоборстве с одноклассниками, и она не намерена была уступить его без борьбы.

— Как ты могла так поступить со мной? — завопил он.

— Финбар, я понятия не имею, о чем ты…

— Как ты можешь?! Неужели ты позволишь ему окрутить твою тетку?! Ах ты, шлюха! Значит, собираешься и дальше ходить к ним в дом и есть с ним за одним столом — и при этом будешь делать вид, будто ничего не произошло?! Или ты не догадываешься, о чем шепчутся люди у меня за спиной? — Голос его, взлетев до трагических высот на слове «меня», оборвался, перейдя в стон.

— Все это не имеет к тебе никакого отношения, — твердо заявила я. — А теперь, будь так любезен, уйди. Ты пугаешь детей.

— Я не испугалась, — заявила Мэри Кэтрин, вцепившись двумя руками в край своей парты, словно боялась, что Финбар намерен заявить свои права на нее. На лице ее было написано надменное презрение.

— Замолчи, Мэри Кэтрин, — оборвала я, почувствовав немалое удовольствие оттого, что у меня наконец появился повод это сделать. Всего лишь на мгновение я отвела взгляд от Финбара — а в следующую секунду его кулак впечатался мне в глаз. Удар был такой силы, что, отброшенная назад, я пролетела через весь класс, после чего оказалась в самом центре кучи-малы из перевернутых парт и вопящих детей.

Когда на помощь подоспела Брона, прихватившая с собой кого-то из своих коллег, поле битвы выглядело ужасающе. Я сама с распухшей щекой, плачущий от испуга малыш Дэвид и гудящая от возмущения школа.

— Хочешь подать жалобу? — спросила Брона, сочувственно разглядывая меня, по-моему, это был первый раз, когда в ее сердце проснулась жалость ко мне. Оглянувшись, я заметила сержанта — держа Финбара за локоть, он шептал ему что-то на ухо. Судя по выражению лица сержанта, нечто весьма неприятное. Финбар, покорно кивая, рыдал как ребенок — крупные слезы горохом катились по его лицу и капали прямо на его итальянские туфли.

— Нет. Пусть проваливает, — прошептала я. Меня грызло чувство вины.

Похоже, Броне мое решение пришлось по душе, потому что она тут же спрятала блокнот и, видимо снова вообразив себя крутым копом из голливудского боевика, покровительственно похлопала меня по плечу. Миссис Гэйтли, на чье милосердие я сильно рассчитывала, не подвела и велела мне отправляться домой и хорошенько отдохнуть. Усмешка, скользнувшая по ее губам, говорила, что теперь, после того как я, падшая женщина, навлекла такой позор на ее бесценную школу, мне придется сильно постараться, чтобы хоть как-то загладить свой грех.

Остаток дня я проспала как убитая. Ифе и Рошин позвонили сообщить, что придут к обеду, но в назначенный час явилась только Рози — когда я открыла дверь, она стояла на пороге в этом своем жутком «готическом» макияже, прижимая к груди бутылку дешевого красного вина с таким видом, будто это был ребенок, которого ей удалось спасти из горящего дома. Потягивая его и покуривая, мы занялись готовкой. К девяти Ифе все еще не было — не отвечал и ее мобильник.

— Я видела ее машину, только это было немного раньше, — сообщила Рози. — Она весь день простояла возле ее дома. Так что вряд ли сестрица повезла какого-то клиента.

— Значит, скоро появится, — проговорила я, пытаясь попробовать соус, но не чувствуя ничего, кроме страха, который копился в моей душе, готовый вот-вот прорваться наружу, словно лава из вулкана. — Возможно, просто подцепила нового парня.

— Может быть, — кивнула Рози, сделав печальное лицо. — Я скучаю по Эвви, — с унылым видом добавила она. — Но она пообещала вернуться на следующей неделе.

Но когда время перевалило за полночь, даже Рози начала волноваться. Она весь вечер обрывала телефон Ифе, но там никто не брал трубку, чего раньше никогда не случалось, даже когда нашей таксистке удавалось подцепить парня, способного заставить ее забыть обо всем на свете. В конце концов мы взгромоздились на свои велосипеды, не слушая жаворонков, щебетавших у нас над головой, и стрелой помчались к дому Ифе, изо всех сил крутя педали — нас обеих мучили ужасные подозрения, в которых мы даже не смели друг другу признаться. Мне вдруг вспомнилась угроза Джима свести счеты с одной из моих сестер, о которой я не обмолвилась ни одной живой душе. Тогда я загнала ее подальше, но сейчас она, точно омерзительный черный паук, копошилась внутри меня, царапая сердце когтистыми лапками, и росла с каждой минутой.

Бамп-бамп!

Я узнала этот звук еще до того, как заметила сиротливо хлопающую на ветру дверь.

— Ифе! — крикнула я. Ответа не было. Я оглянулась на Рози — похоже, моя сестренка впервые за много лет растерялась, не зная, что делать. Свет в доме не горел, в прихожей с развешанными по стенам пучками сухих трав не было ни души. Несколько сухих листьев, подхваченные ветром, с негромким шелестом закружились на полу. Мы с Рози тихонько вошли, стараясь ступать на цыпочках — но не услышали ничего, кроме стука собственных сердец.

— Ифе, ты тут? — запинаясь, прошептала Рози. Она уже была едва жива от страха, можешь мне поверить.

Когда мы добрались до гостиной, руки у меня дрожали так, что, даже нащупав выключатель, я с трудом нашла в себе силы щелкнуть им, чтобы зажечь свет.

И тут нам стало ясно, что случилось.

Оба дивана были порезаны ножом — казалось, тут орудовал мясник, — клочья набивки валялись на полу вперемешку с битым стеклом. Повсюду черепки, разбросанные книги с вырванными «с мясом» страницами. Разлитое возле двери белое вино еще слегка шипело и пузырилось — выходит, это случилось совсем недавно.

Мы были потрясены… до такой степени, что даже не сразу заметили, что мы тут не одни.

Какая-то бесформенная фигура, завернутая в одеяло, скорчилась в углу. Разом постаревшее лицо… остекленевшие глаза уставились куда-то в пространство… Но даже сейчас в них все еще стоял ужас.

— Ифе! — вскрикнула Рози. Бросившись к ней, она обхватила близняшку руками. Осторожно размотав одеяло, мы застонали, увидев, во что превратилось ее тело. Кто-то безжалостно избил ее. Грудь и руки Ифе покрывали вздувшиеся багрово-красные рубцы, а от платья остались только клочья. Мы звали ее по имени — но она не реагировала. Час за часом мы просто сидели рядом с ней, прислушиваясь к чуть слышному биению ее сердца.

Когда небо за окном стало сереть, Ифе наконец очнулась.

— Он просил передать, что ты сама в этом виновата, — с трудом повернув ко мне голову, прошелестела она. Ее слабый голос, лишенный каких-либо эмоций, казался безжизненным.

Джим. Ну конечно это был он!

Пока я поспешно заваривала чай и пыталась уговорить Ифе выпить хотя бы немного горячего, она рассказала нам, как он явился к ней под предлогом, что ему, мол, срочно нужно рассказать ей что-то под большим секретом. Но едва за ним захлопнулась дверь, как он швырнул Ифе на пол, сорвал с нее платье и несколько часов подряд насиловал ее.

— Он сказал, что с радостью прикончил бы меня, но не может — нет времени, потому как тетушка Мойра ждет его к ужину, — все тем же безжизненным, словно у покойницы, голосом проговорила Ифе. — Но пообещал, что непременно вернется.

Я уже упоминала, кажется, что мы все трое стали убийцами. Именно тогда, на рассвете, мы поклялись друг другу отомстить за сестру. Убедившись, что Ифе наконец уснула у меня на руках, я обернулась посмотреть, что делает Рози, и увидела, как она, отыскав на кухне самый острый из имеющихся в доме ножей, сунула его в сумку.

— Похоже, пришло время покончить с этим ублюдком, — проговорила она тоном, не предвещавшим Джиму ничего хорошего. И я ни одной минуты не сомневалась, что Рози так и сделает.

Подожди…

Кажется, я слышу, как моя дражайшая тетушка зашевелилась у себя внизу. Помнишь, когда ты только взял в руки эту книжку, я упоминала о том, что сама не знаю, сколько времени нам всем отведено? Но сколько бы его ни оставалось, похоже, отпущенный нам срок истекает. Так что если ты дочитал до этого места, помолись за нас. Остается только надеяться, что наши дневники, Рози и мой, уцелеют и тем или иным способом дойдут до тебя. Мой прямым сообщением отправится на почту, а дневник, который ведет Рози, — туда, где старый отец Мэллой станет класть на него цветы. Старая лопата, которую мне удалось отыскать среди газет, возможно, поможет мне какое-то время удерживать тетку Мойру и не позволить ей причинить вред Рози — но не уверена… всякое возможно. Очень может быть, ей удастся прикончить нас обеих до того, как мне представится случай разделаться с ней. Все, о чем я прошу Господа, — это сил на один хороший удар лопатой, достаточный, чтобы снести ей голову с плеч. Мне больше никогда не увидеть пирамид — так что уж будь так добр, сфотографируй их за меня, хорошо?

Вот она идет. Спокойно, Рози, спокойно. Не плачь. Потерпи еще немного. Я смогу защитить тебя — пока я жива, она не причинит тебе боли.

А ты, мой неведомый друг, читающий сейчас эти строки, помни, что я скажу. Отпусти наши грехи… Постарайся вспоминать нас с теплотой — меня и моих сестер. Да благословит тебя Бог за то, что ты набрался терпения и дочитал до конца. Все, что ты узнал из этой записной книжки, — правда. И хорошее, и дурное.

Помни меня.

Помни нас.

И если тебе когда-нибудь случится проходить мимо могилы нашей тетки, дай мне слово, что плюнешь на нее!