Приветствие рассказчика

Все острова лживы.

Этот — особенно. Иные всего лишь приветливо машут пальмами, надеясь отвлечь вас от акул, но Пёсий остров хитрее: он полностью замаскировал свое недавнее прошлое и притворяется тихой гаванью для туристов. Признайтесь — вы же именно поэтому сюда приплыли? Посмотреть, удастся ли найти на Острове потерянных душ следы чего-нибудь страшного? Ну разумеется. Вам интересно. Вы к тому же наверняка прочли рекламную брошюру, где обещают «девственные пляжи и ни души вокруг». Сейчас я вам расскажу, почему именно там нет ни души, а вы дважды подумаете, прежде чем ступить на этот остров. Запомните: не существует тропического рая на островах. Подберитесь поближе к любому — и тут же увидите мусор, принесенный прибоем.

Однако издалека остров действительно кажется приятным местом. Это обманчивое впечатление. Здесь всего лишь полоса песка километра три длиной да заросли калебасовых деревьев и сухих лоз, и все это ютится на коралловом рифе. Толком нечего даже назвать сушей — так, геологическое недоразумение, и то море поглотит как закуску в ближайшие сорок лет. Тем не менее остров изо всех сил старается казаться райским уголком. Но попробуйте копнуть его землю голыми руками или лопатой — и его зернистая шкура окажется упругой, совсем не похожей на обычный песок. Остров отказывается так просто раскрывать свои секреты. Он хочет казаться невинным.

Присмотритесь.

Воспользуйтесь модным биноклем, что болтается у вас на шее. Видите? Песок совсем не такой, каким должен быть на пляже, это даже отсюда заметно. Вода на нем не задерживается, а будто спешит отступить как можно быстрее; он не мелкий и рассыпчатый, а какой-то тусклый. То, что под ним похоронено, теперь пропитало весь остров, до самого кораллового рифа, на котором он вырос. Даже острова могут испытывать угрызения совести, вы знали?

Наклонитесь поближе, вы слишком далеко сидите. Если не увидеть детали, вы ничего не поймете. Там до сих пор можно разглядеть следы борьбы, но они еле заметны, так что нужно смотреть внимательно. Если вы решите вернуться сюда в следующем году, вероятно, уже ничего не останется, и Пёсий остров наконец-то обретет сходство с любым другим пляжем. Комитет по туризму хорошо постарался, чтобы привести его в порядок к лету. Большинство людей с главного острова считали, что его следует утопить после всего, что там произошло. Но вместо того местные просто перестали туда ездить. Все закрыли глаза на правду.

Я-то? А мне все равно. Я, видите ли, сам не здешний. Иначе зачем бы я окликнул вас у причала и спросил, который час? Полиция до сих пор меня ищет, мне нужно поскорее отсюда убраться. Господи, да что вы завертели головой? Прекратите! Это привлекает внимание! Прошу прощения, не хотел повышать голос. Вот в чем заключается ваша роль, мой друг: когда я закончу свой рассказ, вы решите, стоит ли он нескольких долларов, чтобы помочь мне поскорее исчезнуть из этих краев. Так что слушайте. На чем я остановился? Ах да, следы насилия. Их видно все меньше с каждым штормом.

На месте пожарища, оставшегося от хижины отшельника, теперь, кажется, построили киоск с закусками. А люди из лесничества посадили новые пальмы там, откуда он выходил в Карибское море, — о, это была воплощенная мечта безумца о частном причале. От его лодок не осталось и следа — вероятно, охотники за сувенирами утащили. Я то и дело вижу у людей паспорта из коллекции Штурмана — тоже разобрали на трофеи.

Если вы решите пропустить мои слова мимо ушей и все-таки отправиться на остров, ведите себя очень тихо и доверьте своим босым ступням узнать то, чего не увидеть глазами.

Вас все еще тянет на приключения? Надо же. Большинство людей, дослушав до этого места, теряют всякую охоту до Пёсьего острова. Вы молодец.

Значит, обращайте внимание на мелочи, которые вам будут попадаться под ноги. Кое-где из-под песка торчат обгоревшие деревяшки, похожие на черные кости. Идите дальше — и там, где прежде росли деревья, будут встречаться пустоты, от которых вам сделается не по себе. И поверьте, не случайно туристы избегают подниматься к пещере на вершине горы, где пожарные и обнаружили жуткое зрелище. Также не случайно никто не подходит слишком близко туда, где была хижина, — стоять на ее развалинах кажется кощунством.

Время от времени людям попадаются здесь латунные гильзы. Кое-кто даже говорил, что нашел человеческий зуб. Лично я считаю, что это все ненужные слухи, они лишний раз привлекают сюда путешественников вроде вас, вы уж извините. Однако то, что птицы не едят плодов манговых деревьев рядом со взлетной полосой, — это правда. Даже близко не подлетают.

К ночи вы вернетесь назад, на главный остров. Никто больше не плавает сюда со спальниками, как раньше. Никаких ночных посиделок у костра, никаких сладких снов в обнимку. Лодка ходит всего дважды в день — один раз сюда, второй раз обратно, и обратная всегда полным-полна.

Ну что, передумали? Нет? Точно? Большинство передумывает, как только речь заходит о мертвецах. Вам ведь тоже сначала инстинктивно хотелось проплыть мимо — возможно, следовало довериться этому порыву. Вообще-то мы собираемся перестать возить сюда туристов, хоть ваше присутствие как бы оправдывает лживую привлекательность острова. Я, конечно, на этом зарабатываю, но чувствую себя стервятником.

Сейчас я расскажу, как вам поступить, а вы передайте своим друзьям, идет? Остановитесь на главном острове и пополните запас продуктов. Затем отправляйтесь дальше, бросив последний, прощальный взгляд на белый песок островка, что так манил вашу жену. Она, конечно, расстроится. Солгите ей. Скажите, что, попади она на Пёсий остров, она бы разочаровалась. Он совсем не похож на то, что говорят о нем в газетах и передачах о преступлениях. Давным-давно все изучено, проанализировано и разложено по полочкам, а местные устали рассказывать туристам одно и то же. Приходится говорить от имени тех, кто погиб, а это здесь всех раздражает, и мы относимся к праздному любопытству с презрением, которого давно не скрываем, даже ради приличия. Скажите ей так. Может быть, она вам поверит.

Если хотите услышать историю от начала до конца, то увы — начала и конца не существует. Но я расскажу одну из версий того, как и почему все случилось, и вам придется этим довольствоваться. Подробности либо забылись, либо никто не хочет о них вспоминать. Но — поверьте мне на слово — моей версии вам будет достаточно, вы все равно не сможете отличить ее от правды.

А потом, я ведь сам там был. Видел все собственными глазами. Могу показать шрамы. Кошмары мне не снятся, но я до сих пор просыпаюсь с чувством страха, которое иной раз и за весь день не проходит. Я уже почти накопил на нижнюю полку рыбацкого траулера, плывущего в Канаду. Еще немного — и духу моего здесь не будет. Теперь все зависит от вашей щедрости. Но вы не думайте, я не хочу на вас давить. Заплатите, сколько сможете. Просто с каждым разом, что я пересказываю эту историю, я все хуже себя чувствую.

Что это с вами? На вас как будто лица нет. Я не буду считать вас трусом, вы не беспокойтесь. Кому это надо — выйти на берег и споткнуться о череп или что похуже, да? Я сохраню ваш секрет, если вы сохраните мой. Вот и хорошо. По рукам, значит. Теперь у нас есть договор, mon vieux[1]Старина (фр.).
. Можно сказать, скрепленный кровью.

Я подскажу, как лучше слушать эту историю, чтобы вы почувствовали, будто сами все видите и слышите. Сделайте так:

Взгляните на горизонт, чуть левее того облака, похожего на спящую женщину. Там есть точка, где вода встречается с небом, и больше ничего нет. Да-да, вон там.

Смотрите туда, пока не покажется, что вы видите парусник с тремя мачтами, пронзающими синеву. Может, он и впрямь там есть, а может, мерещится — это не важно. Не подвергайте сомнению мои слова. Просто смотрите. Понимаете, вся история началась с такого парусника. Он появился на юге, а за его штурвалом был слабак — капитан, не доверявший ни своему экипажу, ни карте. Хуже того — он не доверял даже собственной интуиции. Погода в тот день испортилась, и настрой экипажа тоже был ни к черту. На этот берег корабль пригнала буря.

Сквозь дождь они разглядели эти пальмы. Пёсий остров тогда казался таким же раем, каким до сих пор прикидывается. Островом доброй надежды. Когда капитан воскликнул: «Вижу землю!» — по палубе пронесся вздох облегчения, похожий на теплый ветерок. Путешествие длилось слишком долго. Теперь все оживились.

Корабль повернул правее и двинулся туда, где всем мерещилась тихая гавань.

С тех пор прошло десять лет, и корабль никто больше не видел. Он приблизился к Пёсьему острову и исчез вместе со всеми, кто был на борту.

Сосредоточьтесь. Не отводите взгляд от той точки на горизонте, где океан стекает с лица земли. Поверьте, что вы можете собрать обломки и сложить картину воедино. Пожелайте, чтобы члены команды снова ожили. Помолитесь за упокой их душ.

Призовите корабль, пусть он появится, прошу вас. Ему есть что рассказать.

Видите? Отлично. Значит, можно начинать.

 

Парусник

Всего мгновенье назад парусника не было видно.

А теперь он подошел так близко, что слышно, как ветер полощет прочную ткань парусов. Откуда он взялся здесь? Допустим, вы целый день провели в лодке, нежась на солнце и время от времени впадая в дрему. Но что-то вас разбудило. Скорее всего, это был резкий молодой голос, кричавший одно и то же снова, и снова: «Земля! Земля!» И теперь, прикрываясь рукой от солнца, вы дивитесь на царственные контуры парусника, на его черный как смоль корпус, на высоченные мачты.

С такого расстояния люди на палубе выглядят спичками, а сама «Ла Вентура» похожа на мираж, на призрак из ушедшей эпохи. Вам кажется, что вы еще спите и грезите о каравеллах и пиратах. Однако это совершенно настоящее судно. И даже за сто футов заметно, что с ним что-то не так. Паруса кое-где порваны, а такелаж хлещет дубовые борта как плети. Бизань-мачта укреплена дополнительными канатами и похожа на сломанную зубочистку, которую кто-то воткнул назад, использовав по назначению. До вас доносится гомон голосов, и по тембру понятно, что людям страшно.

Вы подплываете чуть ближе, ваша маленькая лодка качается на волнах, которые поднимает парусник. Вы слышите скрип дерева. Судно манит вас все ближе, его мачты напоминают шпили собора. И вам становится ясно, что на борту что-то совсем, совсем не в порядке.

«Ла Вентура» заметно кренится на левый борт, надвигаясь на Пёсий остров как пьяница, которому сложно вписаться в дверной проем. Конечно, случается, что члены экипажа свешиваются вот так с бортов, выблевывая содержимое желудков в море после шторма. Но бледные лица, которые вы видите, выглядят совершенно больными и изможденными, как будто люди не ели много дней. Среди них есть женщины и, возможно, даже дети. Светлые волосы, солнечные ожоги. Кашель. Красные рубашки членов экипажа выцвели и стали розовыми. Вы можете только гадать, куда и зачем направлялось это судно. Оно проплывает мимо слишком быстро, чтобы что-нибудь понять, и вам остается лишь глядеть ему вслед, покачиваясь в кильватерной струе.

С заднего квартердека на вас кто-то смотрит.

Это мужчина, по виду средних лет, хотя, возможно, он молод и просто волосы его выгорели на солнце так, что выглядят седыми. Он одет в шорты и ярко-красную рубашку, которая так растянулась, что едва держится на его плечах. Он буравит вас взглядом, как бы спрашивая: чего ты уставился? Его загорелая рука хватается за снасти, и он выпрямляется. Рассмотрите его получше, хотя, я уверен, вы и так не можете оторвать от него взгляд. Это новый штурман и, возможно, самый важный член экипажа с тех пор, как он появился на паруснике в последнем порту назначения. Он долго ждал подходящее судно, неделями сидел в порту Монтевидео, пока наконец не дождался. Он не станет пока раскрывать своего имени. Но он хочет, чтобы вы знали, что он только что принял решение, которое изменит судьбы сорока двух душ на борту. Что же касается его собственной души — сложно сказать. Он никогда не чувствовал, что она у него есть.

Парусник медленно скрывается из виду. Штурман возвращается к штурвалу; его фигура уже едва различима. Он отлично знаком со здешними рифами и мелководьями, но собирается сделать вид, что это не так. Когда в поле вашего зрения остаются только мачты, поворачивающие в лагуну, раздается скрежет киля, раскалывающегося о кораллы.

«Ла Вентура» еще сильнее кренится на левый борт и вскоре переворачивается. Верхние паруса быстро впитывают чистую изумрудную воду. Криков экипажа не слышно, иначе вы бы узнали, что они радуются, потому что берег близко, а значит, они спасены.

Штурман покидает корабль последним. Он не спешит. Остальным теперь некуда бежать.

Он смотрит, как они разбредаются по берегу.

 

Отец

Нью-Йорк. Сегодня. Зима

Это последний день жизни Авраама Шталя, и он размышляет о жене, о любовнице и о сыновьях — Эммануэле и Якобе. Галстук поднимается от ветра и треплет его по щекам. Авраам больше всего сожалеет о том, что жена узнает о его неверности, когда все встретятся на похоронах. Он представляет ее реакцию, и она пугает его гораздо больше, чем знание, что пуля вот-вот разнесет ему череп.

Авраам гордится собой. Он провел жизнь среди великанов, сорок лет продавал «кадиллаки» и «бьюики» всем — от итальянских мафиози до джентельменов, от Квинса до Шипсхед-бей. Даже полицейские салютовали, завидев Короля хрома, идущего с двумя сыновьями за руку. Однако всему приходит конец, и теперь король потерял свою корону. Он прятал деньги в самых странных местах: хранилищах банков, гаражах, под половицами съемных квартир, про которые не знает даже его любовница. Авраам всегда выглядел уверенным в себе, хотя был должен куче людей, чьих фамилий не знал. Он был игроком и постоянно проигрывал, влезал в новые долги, раздавал обещания, в которые никто не верил, и далеко не всегда платил по счетам.

Хуже того, он украл деньги у тех, кого не называют по имени. И они ему этого не простили.

Что ж, теперь Аврааму семьдесят один год, и больше всего ему не хватает сейчас любимой шляпы. Он стоит на холодном ветру где-то на Стейтен-Айленде и слушает, как неподалеку шумит дорога, а вдалеке гудит горчично-желтый паром на Манхэттен. Высокие заросли сорняков мешают обзору через залив. Двое, что пришли вместе с ним, никуда не спешат. Они выглядят почти расслабленно, невзирая на то, что им предстоит сделать. Они разрядят свои пистолеты в его коренастую фигуру, а затем пойдут вниз по улице, чтобы где-нибудь поужинать. При этом у одного магазин никак не помещается в пистолет, и он ворчит, как водитель, у которого не заводится машина. Наконец магазин встает на место с мягким щелчком, и он улыбается.

— Четыре недели, — говорит его приятель, человек в коричневом костюме и итальянских ботинках, заляпанных грязью. — Тебе дали четыре недели, чтобы вернуть деньги. Любому другому на твоем месте дали бы четыре часа. А мы позвонили тебе в четверг, вежливо попросили вернуть к пятнице хотя бы часть…

— Как попрошайки какие-нибудь, — подхватывает тот, что возился с магазином. — Стыдобища.

— Девятьсот тысяч — немалая сумма, — тоном строгого родителя продолжает мужчина в коричневом. — Ты никогда раньше так не задерживал выплату. Что случилось? Надеюсь, ты просто их куда-нибудь вложил? На биржу? В ценные бумаги? В лотерейные билеты, наконец?

— Хотел жене купить подарок, — отвечает Авраам и говорит правду.

Паром снова призывно гудит, и мужчина в грязных ботинках, повернувшись, улыбается. Пистолет все еще заткнут за его пояс, как будто владельцу неохота с ним связываться.

— Король хрома, — произносит он, и в голосе его нет насмешки, он совершенно серьезен. — Ты попал в этот переплет не потому, что глуп или недальновиден. Ты умный человек. У тебя дети. Просто скажи нам, как получить назад деньги, и разойдемся по домам.

Но Авраам прекрасно знает, что когда такие люди приводят тебя в заросли на берегу, это означает, что кое-кто кое-где уже принял решение, которое не отменить. У него есть деньги, чтобы расплатиться, но они пришли не за этим. Он мог бы сказать им, где находятся Ноев ковчег, потерянные свитки и ковчег Завета, но они все равно разрядят два магазина ему в грудь и отправят последнюю пулю в лоб.

— Вы не можете вернуться с полными магазинами, — возражает Авраам. — Это несерьезно.

— Не можем, — соглашается тот, что повыше. Он рад, что не нужно притворяться, и достает пистолет. — Значит, пора тушить свет.

Авраам чувствует первые капли дождя, которые обдают его лысину прохладной свежестью. Тот, что достал пистолет первым, взводит курок и целится ему в голову.

— Нас не хоронят в открытых гробах, — говорит Авраам, представляя свой развороченный труп в полицейском морге, — но все-таки не могли бы вы пощадить мое лицо? Жена была бы весьма признательна. Мой адвокат сообщит ей, что я разбился в автокатастрофе. Она поверит. Я должен был ехать чинить тормоза на неделе, да все было недосуг.

Тот, что пониже, пожимает плечами. Он смотрит на своего приятеля, тот кивает:

— Хорошо.

— Спасибо, — говорит Авраам.

— Не за что, — отзывается высокий в грязных ботинках. — А теперь отвернись.

Цвет его костюма напоминает остывшее какао.

Авраам окидывает их взглядом. Их жесты отточены до автоматизма, они делают свое дело привычно, как плотники. Теперь оба дула направлены в его глаза. Он ловко поворачивается на каблуках и вытягивает руки перед собой, точно метрдотель.

— Вы не тронете мою семью? — спрашивает он. — Мальчиков? И жену?

— Не волнуйся, — отвечает один из них, Авраам не может понять который. — Нам не платили, чтобы их трогать.

Чавканье грязи под их кожаными ботинками. Раздраженное цоканье языков.

Барух ата адонай, успевает подумать Авраам. Слава Тебе, Господи. Он не произносит этого вслух. Потому что Господь услышит и так.

Когда раздаются выстрелы, звук напоминает вылетающую из бутылки пробку.

 

«Стратегия выхода», картографическая лавка

Как бывает всякий четверг, Якоб Шталь проводит рукой по новой партии географических и навигационных карт. Его помощница Пенни заходит в кабинет без стука. Он собирается рассердиться, но тут замечает ее лицо. Оно побелело, как вершины Гималаев на картине, что висит над его столом.

— Якоб, простите, пожалуйста, но дело в том, что…

Она закрывает рот и не может произнести больше ни слова. Хватается за ручку двери, как будто это может помочь.

В голове Якоба проносится мысль о краже, затем об очередном 11 сентября, о гражданских беспорядках. Он представляет себе белый дым, струящийся по улицам, как будто прорвало дамбу из облаков. — Что случилось? В чем дело?

Он начинает подниматься из кресла, и тут слышит гнусавый голос брата. Угловатый силуэт появляется в дверном проеме, голова вжата в плечи. Эммануэль застывает на входе, засунув руки глубоко в карманы, как провинившийся подросток.

— Отец… — произносит Эммануэль, поворачиваясь, чтобы проводить взглядом задницу Пенни, когда та уходит. Якоб чует запах его лосьона после бритья, заполняющий кабинет, увешанный желтеющими картами пустыни Гоби, реки Святого Лаврентия и шотландских гор. Синий, коричневый, зеленый. Он сразу понимает, что отец умер, хотя Эммануэль еще молчит.

Дело не в том, что брат одет в черный костюм, просто отчего еще Пенни могла так разволноваться? Эммануэль тяжело опускается в старое плетеное кресло и вздыхает, как человек, которому предстоит сообщить плохую новость. Когда он наконец заговаривает, он смотрит в сторону и ковыряет пальцем в носу.

— Мне по рации сообщили, — говорит он и снова вздыхает. — Патруль нашел его на Стейтен-Айленде, рядом со свалкой. Его застрелили.

Якоб чувствует, как тело его немеет. Он смотрит на свою руку и не может ею пошевелить. Отец.

— Кто?

— Думаешь, я б не сказал, если бы знал? — пожимает плечами Эммануэль. Полицейский значок и пистолет выглядывают из-под его пиджака. Кажется, что он скорее раздражен, чем расстроен. — Армяне. Русские. Китайцы. Это мог быть кто угодно. Он всем был должен.

— Ты маме сказал?

— Еще нет. Она у парикмахера.

Между братьями сгущается тишина, которую нарушает только грохот метро, доносящийся сквозь грязные кирпичные стены. Картина с Гималаями над столом дрожит. Затем звук стихает. Эммануэль поглаживает значок и прикусывает губу. Якоб знает, что если младший брат заплачет, то его будет не остановить.

Внезапно его осеняет. Он вскакивает, будто ужаленный. Люди с оружием! Они пришли за его отцом и придут за ним и за его…

— Я проезжал мимо ее лавки по дороге, — опережает его Эммануэль. — Лора в порядке, и Рашель тоже. Но я ей пока не говорил. Подумал, ты сам захочешь.

Ободряющая улыбка. Эммануэль-благодетель. Роль, которую он играет с большим удовольствием, когда не извиняется за занятые деньги. Он ни цента никому не вернул. Весь в отца, куда больше, чем Якоб. Вплоть до пристрастия к постельному белью странных расцветок. Рашель, жена Эммануэля, притворяется, что ничего не знает. Но на семейных сборищах избегает смотреть Якобу в глаза — так проще скрывать правду.

— Спасибо, Манни. Спасибо тебе.

Якоб тяжело вздыхает.

Пенни возвращается в кабинет с двумя чашками, расплескивая кофе на ходу. Она нервно улыбается. Ее глаза припухли, а крылья носа покраснели от салфеток. Она хороша собой, хотя Якоб никогда раньше этого не замечал. Черные брови. Ямочки, которые видны только изредка, когда она забывает, что улыбается. Хорошенькая.

— Подумала, что вам сейчас не помешает, — объясняет она и ставит чашки на бронзовый стол в форме большого компаса. Эммануэль поднимает чашку и смотрит на Пенни, а не на кофе.

— Мне… очень жаль, — добавляет Пенни, избегая встречаться с ним взглядом.

— Ты прелесть, — говорит Эммануэль.

— Спасибо, Пенни, — благодарит Якоб.

Улыбаясь, она возвращается в приемную, где Джеймс Тейлор надрывается по радио. Завтра будут играть Саймона и Гарфункеля. Надо будет поставить будильник, чтобы не пропустить. Эта мысль его успокаивает. Он не платил Пенни уже три месяца. Они об этом ни разу не говорили. Не только его отец вечно скрывался от кредиторов. Якоб даже своей жене не рассказывал, насколько погряз в долгах. Он должен восемьдесят тысяч, и цифра только растет. Люди больше не покупают хорошие карты, он отлично это понимает. Теперь они просят своих детей распечатать схему проезда с компьютера или пользуются системой GPS, чтобы доехать до химчистки на углу. Дело, которое он любит всем сердцем, стало похожим на песню, слова которой никто не помнит.

Восемь лет назад, когда Якоб открыл «Стратегию выхода», ему было тридцать. Лора тогда еще каждое утро приносила ему на работу свежие цветы из лавки. Теперь уже не приносит. Единственный, кто все еще печатает для него в кредит, — это бывший сантехник по имени Гай, который купил старый печатный станок для развлечения. Якоб щедро снабжает его алкоголем и дисками с порнографией, чтобы тот был доволен, но старик уже начинает ворчать, что давненько не видел денег.

Он снимает здание возле эстакады надземного метро, где ходят поезда линий J, М и Z, и платит за аренду меньше тысячи в месяц — это последний дом в квартале, еще не определенный под снос. Пожарная лестница издает жуткий лязг, когда дует ветер. Кроме того, Бушвик не самый спокойный район: за последний месяц клиентов Якоба дважды грабили, когда они пытались уехать домой на метро. Он представляет, как отец выходит из чужой машины и идет в заросли на свалке, навстречу своей смерти. Ему хочется плакать. «Когда настанет день, — говорил Авраам им с Манни своим густым оперным голосом, — когда он настанет, я заберу вас, пацанов, и вашу мамочку на Ангилью, где пляжи такие белые, что даже босые ноги оставляют на песке грязные следы». Они так туда и не съездили. Якоб вообще нигде не был, кроме как в пределах квартала от Бруклинского технологического, а Эммануэль поступил в Полицейскую академию благодаря какому-то персонажу с золотым значком, которому Авраам устроил выгодную покупку нового «плимут-вояжера» для его жены.

— Пойдешь?

Якоб все это время грезил, как случается с ним всякий раз, когда ему не по себе.

— Прости, что?

Эммануэль морщится и застегивает пиджак.

— На встречу с адвокатом. Бернштейн, Бервик, как там его. Чтобы разобраться с имуществом.

— А что, есть с чем разбираться? — спрашивает Якоб, глядя на Пенни, которая закатывает карты Гавайского архипелага в коричневые тубы, чтобы завтра отправить жалкую партию заказчикам. Его раздражает, что брат плохо скрывает жадность. Даже сейчас. — Он собирался заложить мамины серьги, чтобы оплатить аренду за прошлый месяц, и заложил бы, если бы она его не застукала.

— Этот Бернштейн считает, что есть о чем говорить.

— Есть? Что у нас есть, кроме долгов? — Якоб слышит, как его собственный голос становится громче и заглушает звук проезжающего мимо поезда. Он смотрит на снежную вершину, дрожащую на стене, и представляет, как хорошо было бы сейчас там оказаться — в облаках, в полном одиночестве, и чтобы никто его не искал. — Люди приходят не пойми откуда со словами, что отец занял у них сотню баксов! Здесь нечего обсуждать, Манни.

Пенни делает приторный голос Джеймса Тейлора потише и поднимает бровь, пытаясь понять, уж не ссорятся ли братья.

Эммануэль поднимается и выглядит почти пристыженным, но тут же спохватывается.

— Он говорит, что отец отложил какие-то деньги. Будто он их где-то прятал. Не будь таким упрямым засранцем, Якоб. Бернштейн хочет видеть нас обоих. Сразу после похорон. Он может встретиться с нами в воскресенье, в полдень. Я уже договорился.

— Ты даже не дождешься, когда тело остынет, Манни? Будь хорошим сыном. Быть хорошим евреем тоже важно, но ты ведь не поэтому так торопишься.

— Иди к черту. Ты хотя бы понимаешь, куда ты катишься со своими картами? Может быть, твоя Лора ходит в мехах и шелках? Может быть, это случайность, что ты никак не заменишь коробку передач в своем «ниссане»?

— По крайней мере, у меня честный доход, — отвечает Якоб, вспоминая, как брат впервые взял деньги у наркоторговца и отпустил его. Даже отцу было за него стыдно.

— Зато у меня, в отличие от тебя, хоть какой-то доход есть.

— Хотите еще кофе?

Пенни, добрая душа, заходит с кофейником, но Эммануэль уже протискивает в дверь свои угловатые плечи и скалится точно так же, как в школе, когда он мухлевал в карты и его застукали. Пенни уворачивается от его руки, проходя мимо. Они с Якобом обмениваются взглядом.

— Значит, это твоя благодарность за то, что я проведал Лору, чтобы убедиться, что с ней все в порядке? — спрашивает Эммануэль. — Вот, значит, как?

— Я же сказал тебе спасибо, — отвечает Якоб, делая первый глоток остывшего кофе и вспоминая, что отец всегда пил черный, с тремя ложками сахара. По счету всегда платил кто-то другой.

— Увидимся на похоронах, — произносит Эммануэль и открывает дверь. — Если будут какие-то новости о том, кто это сделал, я дам тебе знать.

Затем он вновь оживляется. В голосе сквозит жадность, визгливые нотки.

— И насчет этого самого… я тебе позвоню.

— Увидимся, — говорит Якоб и машет рукой в спину брата. Он не переспрашивает насчет «этого самого». Это самое — это всегда деньги, которых у Эммануэля вечно нет.

* * *

К концу рабочего дня все нужные телефонные звонки сделаны, все всхлипывания и вздохи выслушаны.

Впрочем, мать отнеслась к известию удивительно спокойно. Стойкий оловянный солдатик их семьи, она направила свою скорбь на поиск правильного гроба и лучшего повара для поминок. Тетки и дядья Якоба все узнали из новостей по телевизору, где показывали, как вертолеты с камерами кружат над местом убийства в надежде найти какие-нибудь улики. Тетя Ди сказала, что видела, как ветер от лопастей поднял черную шляпу Авраама и сдул ее в воду, где она держалась на плаву какое-то время. Тетя Ди решила, что это добрый знак. Якоб успел поговорить с журналистами, дальними родственниками и бывшими клиентами отца.

Не позвонила только Лора.

Она провела весь день в Амаганссетте, где делала цветочные украшения сразу для двух свадеб — в обоих случаях с лилиями и стрелициями. У ее помощницы спустило колесо, и она не смогла приехать. Ее мобильник не ловил сеть. Один из клиентов пытался сильно сбить цену. Обычный день. Теперь она стоит в пробке по дороге домой и случайно слышит по радио, что ее свекра убили четырнадцатью выстрелами в грудь. Улица стоит. Она съезжает в сторону и петляет между грузовиков курьерских служб, думая о муже.

Она сидит в рабочем комбинезоне и плачет, удивляясь, откуда в ней столько слез. Ведущий рассказывает о «зверски убитом мирном продавце автомобилей» и о том, что, «со слов полицейских, в убийстве явно замешаны преступные группировки». Она всхлипывает, вытирает губы и слышит собственные сдавленные вздохи. Тут до нее доходит, что на самом деле она плачет потому, что они с Якобом не смеялись вместе с прошлого Нового года. Она никогда не любила его отца, и это была взаимная нелюбовь. При этом, как ни удивительно, старая миссис Шталь всегда считала, что высокая девушка с юга — хорошая партия для сына, даже если она в жизни не примет иудаизм. При каждой встрече они играют в карты. Ей не приходится поддаваться, потому что старушка прекрасно выигрывает сама. Она притворяется, будто не знает, что только ее старший сын честно зарабатывает на жизнь. Даже Эммануэль давно не смеет рассказывать анекдоты про блондинок в присутствии Лоры. Как-то раз он шлепнул ее по заднице. Не моргнув она предложила ему попробовать еще раз, чуть повыше, если только хватит смелости. Он тогда убрал руку и больше ее не трогал.

Метрополитан-авеню. Она поворачивает налево, и шины издают визг под грохочущей железнодорожной эстакадой, которая напоминала ей старые фильмы с Джеймсом Кегни, когда она только переехала сюда из Теннесси. Она и не помнит толком лицо Авраама, только его зубные коронки, белевшие, когда он смеялся. Как сейчас выглядит Якоб? Она пытается представить себе его лицо, поворачивая налево у «Пицца хат» и останавливаясь на красный. Сидит, как всегда, за своим столом. Он так постарел за последний год… Чем он сейчас занят? Рыдает и бьет себя в грудь от горя? Или просто сидит, уставившись на картинку Эвереста, как будто она может ему рассказать что-то новое? Я вышла за трухлявого старика, трухлявого, как это здание, которое он превратил в свой склеп, думает Лора, глядя, как светофор загорается зеленым. Он говорил, что мы ровесники, но он солгал. Он ископаемое. Его любимые карты и то живее, чем он сам.

Лора знает, что нужно делать. Она чувствует, что в скором времени им предстоит совсем другой важный разговор, но сегодня вечером нужно быть женой, которой она уже много месяцев себя не ощущает. Она паркуется неподалеку от лавки и достает из багажника пару веток плюмерии и сирени. Затем вытирает дорожную пыль с лица и идет вниз по тротуару, уже представляя себе, как займется с ним любовью этой ночью. Она все еще помнит, что ему нравится в постели. Синяя неоновая вывеска «Стратегии выхода» моргает впереди. Лавка как раз в это время закрывается. Даже в день смерти своего отца Якоб сидит на работе ровно до семи.

Она резко останавливается в тени под эстакадой.

Человек в коричневой куртке, которого она видит, — ее муж. А второй силуэт принадлежит девушке. Молодой и очень симпатичной, насколько можно судить с такого расстояния. Лора узнает Пенни, безотказную секретаршу, которая прошлась бы босиком по битым стеклам, если бы Якоб ее попросил. Она хватает его за руку и что-то шепчет на ухо. Лицо Лоры вспыхивает, но она стоит на месте. Она не хочет попасться в ловушку собственного воображения. Люди ошибаются сплошь и рядом. Она крепче вцепляется в букет, как будто это бейсбольная бита, и ждет, что будет дальше. Дальше может быть что угодно. Может быть, Пенни просто выражает соболезнования. Что угодно.

До нее доносятся обрывки фраз. Лора слышит, как Пенни произносит что-то вроде: «…очень жаль, Якоб», а Якоб отвечает: «…за твою помощь». Затем они смотрят друг на друга молча. Затем грохот метро поглощает все, что они, возможно, говорят друг другу дальше. Лора вздыхает с облегчением. Якоб. Хороший мой. Я вышла за настоящего джентльмена. За героя, который по ошибке застрял в лавке с картами.

Тут Пенни встает на цыпочки. И целует Якоба. Он ее не останавливает. Поезд уносится прочь к Вильямсбургскому мосту, оставляя Лору в тишине, одинокую, с букетом, под железными балками. Она думает, не выбросить ли цветы и не вернуться ли в машину. Или закатить им сцену? Но нет. Она чувствует странный задор от захватившей ее ярости, которая теперь бурлит в горле, как теплая газировка. Она подходит к ним, выставив перед собой букет и натянув улыбку.

— Якоб! — зовет она, еще не подойдя достаточно близко, но как раз вовремя, чтобы Пенни не успела прервать поцелуй и сделать вид, что ничего не происходит.

— Милый! — восклицает Лора, крепко обнимая мужа и сминая оказавшиеся между ними цветы. Она снова начинает плакать, но теперь совсем по другой причине.

— Лора, дорогая.

Якоб прижимает ее к себе, целует в щеку. В его голосе сквозит то ли вина, то ли радость. Если бы Лора не видела то, что видела, она бы решила, что радость.

Пенни молчит. Ее застали врасплох, так что она просто стоит рядом, молча глядя на них, в ожидании следующего жеста судьбы. О да, несомненно, она его любит.

В этот момент Лора решает, что она пойдет на похороны и на поминки с Якобом.

А затем уйдет от него.

— Милый, — повторяет она, сдерживая новый приступ слез и крепче прижимаясь к мужу.

 

Адвокат

Стэн Бервик любит, чтобы в машине было тепло. Он водит «кадиллак-эльдорадо», который Авраам заставил его купить много лет назад, и с тех пор в чертовой тачке вечно что-то барахлит. Но радиатор — о, на радиаторе можно печь буженину.

— Никогда здесь не был, — говорит Эммануэль, которого раздражает, что им пришлось тащиться на север, в самый конец долины Гудзона. Весь последний час ему постоянно приходится отвечать на звонки по мобильному. Якоб, сидящий на заднем сиденье, игнорирует шквал звонков на свою трубку. Кредиторы отца принялись названивать после первого же упоминания убийства в новостях и с тех пор не отстают. За окном машины — равнодушное серое октябрьское небо. Но Стэн, человек из породы верных семейных адвокатов, сияет ярче солнца.

— Посмотрим, что вы скажете, когда все увидите, — говорит он, посмеиваясь. Горло его водолазки смыкается вокруг заплывшего подбородка. Квадратное золотое кольцо блестит на среднем пальце, как огромная печать. — Я сам еле глазам поверил.

— Я не поверю, даже если ты покажешь мне завещание, собственноручно им подписанное, — говорит Якоб.

Когда машина сворачивает с Таконик-парквей на Клейврак, обрамленную аккуратно подстриженными вязами, он вдруг вспоминает, как Лора вчера везла его домой. Она была какой-то слишком доброй, слишком ласковой. Как будто что-то скрывала. Или затаила обиду. На Пенни? Он вспоминает детали вчерашнего вечера, но тут же отгоняет эту мысль. Девушка просто чмокнула его в щеку и сказала, что Эммануэль попросил у нее телефон. Неужели Лора могла подумать, что между ними что-то есть? Он решает позвонить ей сразу, как только Стэн продемонстрирует им потайное сокровище отца. Нужно все как-то уладить. Он собирается кое-что положить ей под подушку. Любовное письмо, написанное на обороте карты места, куда он отвезет Лору, как только вся эта суматоха утихнет. Ангилья. Ангилья, где песок как мука и солнечным дням нет счета.

Машина останавливается, и Стэн становится очень торжественным. За вязами впереди что-то чернеет.

— Джентельмены, представляю вам последнее приобретение Авраама Луи Шталя. Постройка 1887 года, принадлежала проворовавшемуся барону, признана аварийной в 1933-м, а впоследствии восстановлена каким-то миллиардером, сколотившим состояние на интернете. Два месяца назад он обанкротился и продал все это вашему отцу. Смотришь — и прямо королем себя чувствуешь, да?

Стэн трогается вперед и доезжает до поворота, где опускает стекло и показывает им здание.

— Охренеть, — высказывается Эммануэль, который никогда не отличался богатым словарным запасом.

Здание, представшее перед ними, оказывается огромным — нагромождение башен и шпилей, грандиозное воплощение чьих-то амбиций. Витражные стекла окон в свинцовых переплетах переливаются радугой на красной кирпичной стене, которая тянется до небольшого искусственного водоема. Подъезд такой широкий, что здесь бы легко поместилась танковая дивизия. Стэн так и застыл с простертой рукой, как будто без этого жеста невозможно оценить масштаб события.

— И когда, говоришь, звонил покупатель? — спрашивает Эммануэль, вылезая из машины и упирая руки в боки. Хозяйский жест.

— Сегодня утром уже дважды, — отвечает Стэн, с трудом выталкивая свое грузное тело из обитого велюром сиденья. — Вы не волнуйтесь. Я же обещал, что обо всем позабочусь.

— Что за покупатель? — спрашивает Якоб и чувствует, как в кармане снова вибрирует телефон. Он достает его и видит на экране надпись «ЗВОНИТ ЛОРА». Он хочет ответить на звонок, но Эммануэль бросает на него осуждающий взгляд, и он передумывает. В этот момент он ненавидит своего брата и его планы.

— Какой-то человек из Флориды, — отвечает Стэн, похлопывая табличку «ПРОДАЕТСЯ» на нестриженом газоне перед домом. — Предложил двадцать девять миллионов наличными. Когда разберемся с долгами Авраама и с моей оплатой, у каждого из вас в кармане будет по девять миллионов.

Эммануэль молча улыбается и кивает. Его редеющие волосы треплются на ветру, напоминая рыжеватую дымку от пламени. Якоб знает, что брат уже воображает гору денег на обеденном столе.

Пока Эммануэль просит Стэна немедленно звонить покупателю, Якоб направляется к входной двери. На гравии возле порога — хлопья осыпавшейся зеленой краски. Дерево разбухло от дождей. Сквозь грязные стекла виднеется мебель. Широкие диваны, шелковые шторы. Камин. Кирпич все еще пахнет копотью. Якоб закрывает глаза и испытывает что-то, очень похожее на любовь. Чувство появляется из ниоткуда. Он кладет руку на ржавый дверной молоток и стучит. Звук эхом отдается где-то в здании, и Якоб представляет себе длинный коридор. Он уже видит себя внутри: вот он расчищает пыльные углы и собирается вскоре подняться наверх вместе с Лорой.

— Слышишь, гений? — зовет Эммануэль, маша ему обеими руками, как борец, вызывающий соперника на бой. В его голосе звучат алчные нотки. Чертов жадный коп. — Покупатель на связи!

Якоб медленно идет назад по гравию, наслаждаясь его хрустом под ботинками. Стэн кивает, прижав мобильный плечом к уху.

— Да… это было бы замечательно, — говорит Стэн. — Возле старой Ривер-роуд. Красный кирпичный замок. Отлично. Мы будем ждать. Спасибо.

Он захлопывает раскладную трубку и улыбается.

— Красота, — произносит Эммануэль, заложив руки за спину.

— Перезвоните ему, — говорит Якоб. — Пусть никуда не едет.

— Что-то я не понима… — начинает Стэн, все еще улыбаясь.

— Черт тебя дери, ты о чем? — рычит Эммануэль, наступая на него на этот раз как настоящий боец, не прикрывая злобу обаянием.

Якоб бросает взгляд на самый высокий шпиль, где тонкий флюгер в форме петушка крутится на ветру. Он скрипит в тишине, пока Эммануэль дожидается ответа.

— Мы не будем его продавать, — заявляет Якоб, еще сам не понимая, что говорит. — Мы заложим наши дома, прикарманим отцовские заначки, — продолжает он, улыбаясь этой безумной идее. — Ты ведь знаешь, где он их прятал, верно, Стэн? Будем жить здесь все вместе. Тут места хватит на десять семей.

Флюгер снова скрипит в тишине. Нарушает ее Эммануэль:

— Хорош дурака валять. Мы продаем дом мистеру… как там его?

— Касабяну, — подсказывает Стэн, смакуя слово. — Армянин. Приятный человек.

— Я не продам свою половину, — говорит Якоб и чувствует, как телефон снова начинает вибрировать. На этот раз он полон решимости ответить, но тут на въезде появляется красная машина. Белобрысый мужчина машет Стэну из-за руля. У него искусственный цвет волос и такая же искусственная улыбка.

— Но я не могу продать только половину дома! — ноет Стэн, нервно махая в ответ мистеру Касабяну.

— Девять миллионов! — шипит Эммануэль, при этом широко улыбаясь армянину, который выскакивает из машины и пожимает мясистую руку адвоката. — Подумай, девять миллионов. Каждому. Ты же банкрот. Ты хуже, чем банкрот. Что на тебя нашло?

Якоб смотрит на флюгер, который теперь указывает клювом на юг. Он нажимает на кнопку приема звонка и улыбается.

— Просто я смотрю на него и чувствую себя королем, — отвечает он.

* * *

Якоб слышит голос жены в трубке. Она пытается говорить как ни в чем не бывало, но все равно не может скрыть недовольство. Фоном раздается какой-то шум — поминки в квартире его родителей в Южном Бруклине, и он обещал там быть.

— Что-что? — переспрашивает Лора, параллельно объясняя кому-то, что на кухне можно взять добавку курицы. Якоб чувствует себя виноватым. Я нерадивый муж. И еще более нерадивый сын. Но я, по крайней мере, не буду плохим братом.

— Это особняк, а не замок, — повторяет Якоб, не обращая внимания на злобный взгляд Эммануэля и на адвоката с армянином, беседующих возле красной спортивной тачки. — Он стоит прямо у озера. Очень красиво. И сверху флюгер. Похожий на петуха. Тебе понравится.

— Ты сказал, что хочешь купить петуха?

— Да нет же, я…

В трубке раздаются помехи. Эммануэль изображает само дружелюбие, лебезя перед армянином и стараясь отчетливее блеснуть своим золотым значком. Его плечи как бы говорят: не волнуйтесь, все будет отлично. Этот коп теперь ваш лучший друг. Тем временем Стэн борется с входной дверью, стараясь держаться спокойно. Якоб замечает в глубине заднего двора небольшое судно с мачтой. У него блестящий белый корпус. Парус, видимо, сняли на зиму. Он не знает, как оно правильно называется, зато знает, что он мог бы катать на нем Лору каждый вечер по озеру. Я никогда нигде не был, кроме Ниагары и Нантакета, думает Якоб и представляет себе большой мир за пределами сине-зеленой карты.

— Золотце, давай обсудим это, когда ты вернешься, — говорит она. — Ты вообще где? Люди постоянно спрашивают, где ты и твой брат.

Раздражение в голосе Лоры сменяется озабоченностью, но невысказанное напряжение вчерашнего вечера звенит громче, чем бокалы на заднем плане. Поцелуй на цыпочках не прошел незамеченным. Когда Лора вчера затащила его в постель, казалось, будто кто-то чужой управляет ее рукой. Как будто она делала доброе дело из жалости к убогому, а не занималась любовью с мужем. Потом они не разговаривали, только полежали в обнимку, создавая видимость близости. Тем временем мистер Касабян явно охладел к пантомиме Эммануэля в духе Чарльза Бронсона и присоединился к Стэну, который теперь стоит в темном коридоре, зияющем за открытой дверью. Оттуда доносится запах сырой золы.

— Я сейчас в месте, которое называется Клейврак, — говорит Якоб, понимая, что это звучит нелепо.

— Никогда о нем не слышала. Держи маму.

Раздается стук колец о пластик трубки, и только что овдовевшая миссис Шталь обращается к старшему сыну, своей единственной надежде:

— Якоб? Куда тебя утащил твой брат?

Ее голос звучит еще строже, чем обычно. Якоб размышляет, способно ли хоть что-нибудь выбить эту женщину из колеи. Землетрясение? Мировая война? Он решает, что вряд ли.

— Он никуда меня не утащил, мам. Мы просто…

— Ты хороший мальчик, Якоб. Но я же знаю. Твой отец всю неделю дразнил меня какими-то оговорками, дескать, «заживем по-королевски». И я только что заглянула в шляпные коробки — он не думал, что я знаю, что он хранит их в подвале. Они набиты стодолларовыми купюрами. Такое ощущение, что он собирал милостыню.

— Тут огромный дом, мам. Он мне жутко нравится.

Якоб отмахивается от Стэна и видит, как покупатель недовольно хмурится. Времени осталось мало. Армянин весь в нетерпении. Огромная сумма вот-вот исчезнет за горизонтом вместе с красной машиной.

— Понятно, — звучит спокойный ответ. Только благодаря ее способности бесстрастно оценивать ситуацию все трое мужчин в семье не очутились за бортом раньше срока. Эта же способность вызывала у него желание устроить ей встряску, хотя бы разок. — А что говорит твой брат?

— А как ты думаешь? Хочет все продать за наличные, и прямо сейчас. Проводит экскурсию для покупателя в данный момент. А я хочу подождать.

Настает очередь мистера Касабяна размахивать руками, когда он выходит из особняка, сопровождаемый Стэном и Эммануэлем, которые, кажется, о чем-то его умоляют. Это напоминает Якобу сцену из какого-то мультфильма, где придворные шуты тщетно пытаются угодить разъяренному королю. И он оказывается недалек от истины.

— Послушай меня, Якоб, — внезапно произносит мать, уже не столько жестко, сколько настойчиво. — Возвращайся домой. Не принимай сейчас никаких решений. И не слушай своего брата. Я люблю его, но у него ума столько же, сколько было у твоего отца. А ты пошел в меня.

— Хорошо, мам, — отвечает Якоб и встречает взгляд брата, в то время как Стэн провожает глазами красную машину, исчезающую из их жизни навсегда. Похоже, что мать выбрала, на чьей стороне ей быть.

— Если дать Манни волю, он продаст даже стельки от твоих ботинок, — продолжает она, теперь почти шепотом. Металлический петух снова поворачивается на осеннем ветру, скрипнув как будто в укор Эммануэлю, который толкает Стэна на помятый бок «кадиллака», чтобы сорвать злость хоть на ком-то. — Езжайте сюда и поешьте супа. Его осталось очень много.

— Я тебя люблю, мам, — говорит Якоб.

Он вспоминает, как брат однажды убедил его, что акции технологических компаний — безопасное вложение. Это стоило ему машины. Эммануэль тем временем снова толкает Стэна и повышает голос. Затем поворачивается в сторону Якоба, как будто теперь его очередь. Стэн выглядит так, будто вот-вот заплачет.

— Просто садитесь в машину и езжайте домой, прямо сейчас, — приказывает миссис Шталь.

Весь обратный путь до Бруклина они молчат. В тишине отчаянье Стэна грозит просочиться наружу и утопить всех троих по дороге.

 

Поминки

За стойкой с закусками прямо перед Якобом стоит мужчина. Он пытается удержать тефтели и стакан красного вина на бумажной тарелке, и его узкое лицо выражает скорее озабоченность этой задачей, нежели скорбь.

— Примите мои соболезнования, Якоб, — произносит он, неопределенно кивая на кого-то в другом конце комнаты. Его дорогие туфли поскрипывают. Кажется, он чувствует себя здесь чужим.

— Благодарю, — отвечает Якоб и смотрит, как мужчина кивает и присоединяется к невысокому приятелю во дворе, где столпились курильщики. Якоб понятия не имеет, кто этот человек, а ведь он знает почти всех друзей и врагов отца. Он машет жене, отделенной от него морем человеческих лиц, которые не могут решить, насколько убитыми горем надо прикидываться на второй день после похорон. Большинство выбирает вариант «ничего, держусь». Якобу кажется, что Лора никогда еще не выглядела такой красивой. Ей ужасно идет платье, которое он подарил ей на Рождество. Синее, как ее глаза. Складки ткани спадают до самых пальчиков ног. Она натянуто улыбается, как человек, которому есть что сказать, но не при людях.

Ресторан на краю Ист-Ривер заполнен гостями, которые пришли почтить память Короля хрома. Миссис Шталь заказала торт в форме «кадиллака-бонневилля». Это тайная шутка, которой она ни с кем не хочет делиться, — отговаривается, что у нее с похожей машиной «связаны воспоминания», а затем усиленно хлопает глазами, прежде чем снова расплакаться. Ранний снег падает на окна как мошки, которые хотят попасть внутрь и погреться с гостями. Ветер завывает между кухней и большим пластиковым тентом, арендованным специально для поминок. Официанты громко топают и тайком выпивают что покрепче, потому что вечер обещает быть долгим. Над ними раскинулся Бруклинский мост, похожий на гигантский серый трамплин, исчезающий в тусклом мареве огней портового квартала Саут-Стрит-Сипорт. «Я скоро скуплю весь чертов город, — говорил Авраам всякий раз, как продавал кому-нибудь новую машину, а не какую-нибудь развалюху. — От Саут-Ферри до Бронкса. Все скуплю, до последнего кирпичика».

Кто-то легко касается плеча Якоба. Он поворачивается и видит Лору. На ее лице больше нет напряженности. Она протягивает ему напиток и целует его в щеку.

— Кто это был? — спрашивает она.

— Ты о ком?

— Мужчина в коричневом. Какой-то приятель твоей матери?

Якоб выглядывает во двор, где собрались изгои-курильщики. Мужчина с бумажной тарелкой исчез из виду, и его невысокий приятель тоже.

— Я его не знаю. Может, конкурент из продавцов автомобилей, пришел позлорадствовать. Ты как?

Улыбка Лоры снова становится натянутой, хотя в ее глазах еще теплится нежность.

— Все хорошо. Иди проведай маму, ладно?

Якоб смотрит, как она уходит прочь и быстро теряется в толпе, синее пятно среди людей в черном, светлые волосы. Я хочу дать ей все, думает Якоб, представляя, как последняя причуда отца воплощается в настоящий дом. В новую жизнь. Якоб опускает взгляд и замечает, что держит сразу два бокала. Он ставит один в сторону и пьет из второго, не чувствуя вкуса. Он не пил алкоголя уже много месяцев, не пил, даже когда пошел в кабак с Эммануэлем, чтобы отпраздновать его повышение. Манни тогда нажрался и стал извиняться за все, что только мог припомнить — от похищенных еще в школе карманных денег Якоба до желания трахнуть Лору. В конце концов его приятели увезли его домой.

— Слышь, Магеллан!

Это Эммануэль, и он уже порядком пьян, отчего избегает встречаться взглядом с матерью, которая возмущенно наблюдает за ним с другого конца зала. Пуговица рубашки над ремнем расстегнута. Он пытается улыбнуться, но выражение лица получается жалким, как у Стэна.

— Манни, рад тебя видеть, — говорит Якоб.

— Так рад, что не отвечаешь на мои звонки?

— Я сегодня уже дважды разговаривал со Стэном. Послушай…

Эммануэль хватает его за руки с такой силой, что проливает напиток.

— Я уломал Касабяна. Он снова согласен. По той же цене. Давай я накину тебе миллион. Только дай мне провернуть это, я эти деньги удвою всего за…

— Мальчики, надеюсь, вы не разговариваете о работе хотя бы на поминках отца?

Миссис Шталь одета в закрытое платье и черную шаль. Якобу хочется напомнить ей, что они не сицилийцы. Эммануэль морщится от ее прикосновения.

— Привет, мам, — говорит Эммануэль.

— Значит, все-таки разговариваете, — продолжает она, окинув младшего сына таким взглядом, будто он все еще в том возрасте, когда его внешность не выдавала, что с ним лучше не связываться, а то непременно обманет. — Прекратите, прошу вас. Это обесценивает мероприятие.

— Мам, мы не можем терять время.

Эммануэль пытается говорить непререкаемым тоном.

— То есть для тебя это трата времени? — переспрашивает она, кивая на гостей, которые начинают поглядывать на них. Даже невзирая на платье с высоким горлом, становится заметно, как покраснела ее шея.

— Мам, все хорошо, — говорит Якоб. — Возвращайся к гостям. Я поговорю с Манни.

— Еще как поговоришь, — отзывается Эммануэль и тащит брата на террасу, где шарит по карманам в поисках сигареты. Курильщики вежливо расступаются. Братья смотрят друг на друга в упор. Молча. Поднимается ветер, и кабели моста по-зимнему гудят.

— Манни, я понимаю, что тебе нужны деньги, — говорит Якоб, ловя на себе сочувственный взгляд Лоры из-за стекла. — Тебе всегда нужны деньги. Но я не хочу принимать решение прямо сейчас. Зачем спешить?

Невзирая на холод, лицо Эммануэля краснеет.

— Потому что рынок недвижимости в заднице! Ты что, газет не читаешь? Найти такого покупателя, как этот чувак на красной тачке, — это удача, которая случается только однажды! И если ты не подпишешь отказ, мы эту удачу упустим! Уже через месяц особняк будет стоить на три миллиона меньше. Ты хочешь этого дождаться?

Эммануэль все это время размахивает какой-то бумагой, зажатой в руке, отчего смахивает на капризного поэта.

— Мне просто надо подумать, — примирительно говорит Якоб, которому хочется оттолкнуть брата, но река всего в нескольких метрах от них. Последний раз, когда они ссорились, Манни чуть по привычке не выхватил пистолет. Сегодня он может толкнуть его в ответ. «Мальчики, пускайте в ход обаяние, — всегда говорил им отец. — Кулаками пользуются те, кто не умеет улыбаться». Однако Манни никогда не умел улыбаться убедительно.

— Ты меня уничтожишь, — вздыхает Манни, и на этот раз в его голосе нет ничего, кроме горечи. — Они отберут мой дом. Наш с Рашель.

— Я все понимаю, — отвечает Якоб, чувствуя укол жалости, хотя отлично знает, что планы брата всегда заканчивались для всех слезами, а не выгодой. — Но почему ты не хочешь взять деньги, которые папа оставил? Там по меньшей мере тридцать тысяч. Этого бы хватило на какое-то время.

Манни открывает рот и что-то отвечает. Якоб видит это, но не может расслышать. Кабели моста гудят все громче, превращаясь в многоголосый хор из стали и пыли. Якоб подходит поближе к брату и прикрывает ухо от ветра. Манни хватает его за лацкан и выворачивает его, и при этом как будто рычит. Мост перестает гудеть, теперь остаются только беззвучные снежинки, медленно парящие на ветру, тающие на лицах людей. В ресторане происходит какое-то движение, синяя вспышка. Это Лора, расталкивая гостей, идет в сторону террасы.

Якоб стоит на коленях, глядя на золотой значок Манни. Он кажется ему маленьким железным солнцем, искрой теплого света. Он падает на землю, и последнее, что он чувствует, — это ладони жены на своих щеках.

— Золотце, — зовет она. — Ты меня слышишь?

Но Якоб слышит только грохот грузового поезда, который увозит его из этого мира в другой.

Ему кажется, что он переместился в мир духов. Но его озадачивает запах.

Пахнет кожаной обивкой, а не серой и гнилью. Должно быть, он в машине «скорой помощи» или в полицейском фургоне. Все вокруг движется резко, неаккуратно. Рядом с ним раздаются приглушенные голоса, он не может разобрать слов, но их беспокойство доходит до него сквозь кокон. Он чувствует, что кто-то рядом по-настоящему в ужасе, и этот ужас начинает захватывать и его. Кто-то перетаскивает его из одной машины в другую, и теперь он чувствует запах бензина и резины. Может быть, где-то рядом мыши, потому что он слышит какой-то непрекращающийся писк. Темнота, накрывшая его, когда подоспела Лора, теперь разрослась и стала плотной, как железная завеса. Он пытается открыть глаза, чтобы всем объяснить, что они не того хоронят, что он еще жив. Но он ничего не видит. И все же марево, заполнившее его ум, расступается ровно настолько, чтобы он понял, где находится.

Его бросили в багажник чьей-то машины.

Запах резины исходит от шины, которая лежит рядом с ним, а писк — от пружин, которые давно не меняли. Он думает об отце и размышляет, была ли его последняя поездка на машине похожа на эту. Нет. Отец всегда сидел спереди, даже отправляясь на собственную казнь, и ни один заимодавец или недоделанный бандит не могли этого изменить. Но я — не мой отец, думает Якоб. Он слышит, как где-то рядом спорят, и это последнее, за что успевает уцепиться его проснувшееся было сознание, прежде чем снова погрузиться во мрак. Барух ата… Якоб забывает слова и не может продолжить свое неуклюжее обращение к Богу. Затем он чувствует запах соленой воды и выхлопов.

Я не знал, что Стикс такой широкий, думает он и отдается течению.

 

Пленник

Чайки пытаются разбудить мужчину, плывущего по реке смерти. Якоб, зовут они, Якоб, Якоб.

Он всплывает из глубины, в которой ничего не чувствовал. Ему кажется, что на его члены давят тяжелые мешки с песком. Память рисует, как отец покупал ему новую куртку и как он впервые встретился с Лорой в благотворительном магазине. Она все время поправляла волосы, как будто с ними что-то было не так. Затем он вспоминает, как Манни бросал ему баскетбольный мяч и смеялся. Он помнит резиновые шлепки мяча об пол, и эхо гулко раздается в его голове. Мяч скачет ритмично, далеко. Обрывки прошлого мелькают в голове Якоба, как карточная колода, рассыпавшаяся от ветра, и вскоре утихают. Чайки продолжают кричать его имя как заклинание: Якоб, Якоб. На мгновение он забыл, как его зовут, так что он благодарен чайкам за напоминание. Я — Якоб. Он пытается это пробормотать, но слова не поддаются ему. Оцепенение, сковавшее его ум, пока еще отказывается его отпускать. Никто не покидает царство Морфея так просто. Якоб наконец делает первый сознательный вдох, чувствует выхлопы и соленый воздух, и карточная колода рассыпается в прах.

Пленник приходит в себя.

Якоб касается нёба вспухшим от жажды языком и чувствует что-то сладкое. Джин? Или что-то еще? Его желудок свело, а одна рука пульсирует от боли. Кто-то залил его глаза клеем? Он вдруг понимает, что не может их открыть и не может дышать, и чувствует, как пульс ускоряется от страха.

Первое, что Якоб видит отчетливо, — это собственное запястье и часть белого рукава. Они покрыты чем-то, напоминающим засохшую кровь. Моя? — думает Якоб. Его правая рука ноет, когда он поднимает ее к свету, чтобы лучше разглядеть. Кажется, будто что-то в районе локтя сломалось и превратилось в маленькие острые зубы, грызущие кожу изнутри. Стекло его наручных часов отошло и торчит как створка устричной раковины.

Он силится восстановить в памяти последнее, что с ним произошло. Но помнит только пару ботинок. Они были черные, и он их трогал. Это были полицейские ботинки Манни. Но сколько прошло времени? Якоб помнит, что тогда было холодно, а сейчас тепло. Пока глаза привыкают к обстановке, он чувствует, как что-то мягкое шевелится возле его щиколоток. Какие-то мелькающие тени. Крысы? Еще один всполох темноты в углу, затем тишина. Теперь луч яркого солнца проникает в помещение сквозь круглый иллюминатор, и ему наконец становится ясно, где он находится.

Где-то на нижних палубах неизвестного судна.

Это судно качается на больших невидимых волнах. Вокруг на полу — лужицы мазута и солярки. На двери — табличка с надписью по-русски: «Грузовой». Якоб проводит по буквам пальцами, пытаясь разгадать значение слова, но тщетно. Не знать наверняка, что там написано — «машинное отделение» или «пыточная», — оказывается страшно. Дверь надежно заперта с другой стороны. Ручка бессмысленно вращается по кругу, когда Якоб дергает ее. Капли конденсата стекают по ржавым стенам. В углу помещения гниет куча деревянных ящиков, на них тоже какие-то надписи по-русски. Если я на русском судне, то как я на него попал? И как давно я здесь нахожусь? Мне казалось, что я умираю, — а дальше ничего не помню.

Он вновь смотрит на иллюминатор, подходит и выглядывает наружу, но не видит ничего, кроме пара, валящего вдоль борта гигантского судна сплошной стеной. Солнце садится, но что это за солнце? Тропическое? Или то, которое он видел во сне? Ветер обдает его щеки липким теплом, а воздух на Ист-Ривер, как и на Стиксе, — ледяной. Якоб смотрит на звезды, начинающие мерцать за бортом, но не узнает ни одного созвездия. Земли не видно, только горизонт, и линия его прямее, чем он когда-либо мог себе вообразить. Он понимает, что находится где-то на юге. Под подошвами своих оксфордов он ощущает вибрацию — корабль ускорил ход. Он слышит только чаек, которые ныряют в море, снова взмывают вверх и кричат. Людей не слышно. Его черный костюм пахнет влагой, как будто он недавно промок. Он похлопывает себя по ляжкам и коленям и осязает сухую шерстяную ткань. Его рубашка порвана и свисает на спине так, будто кто-то разодрал ее, схватив сзади за ворот.

Пальцы на ослабевшей руке начинают неметь, и Якоб чувствует, как кровь с трудом пробивается по сосудам в запястье. Он осторожно отрывает один рукав и завязывает его вокруг локтя, понимая, что это не поможет. Его разум опять затуманивается. Прошлое снова превращается в набор разрозненных картинок, которые кто-то рассыпал по ветру. Откуда-то до Якоба доносится запах сигаретного дыма. Он думает: я должен быть осторожен, я должен присматриваться к каждой частичке своей памяти, даже когда теряю ее. Курят ли убийцы перед тем, как сделать свое дело? — размышляет он и думает, что отец наверняка смог бы ему на это ответить.

— Кто здесь? — спрашивает он у железной двери, как ребенок в надежде обезоружить кого-то злого, но в ответ слышит только крики чаек. Две птицы равнодушно парят за иллюминатором, и перья в россыпи серых пятен дрожат на ветру. Долю секунды они смотрят на Якоба немигающим взглядом, затем взмывают вверх и исчезают из вида. Якоб закрывает глаза и снова пытается восстановить свое последнее воспоминание. Морок потихоньку рассеивается, и память внезапно возвращается к нему — стремительно и ярко. Он помнит поминки в «Ривер-Кафе» и как жена метнулась к нему синим клинком, разрезающим черную массу гостей. Он помнит Манни, умоляющего его о деньгах и пытающегося скрыть угрозу за злобой. Материнская непоколебимость. Отцовский дом мечты. Красный кирпич, крохотная белая лодочка на озере. Не помню, я успел отдать Лоре записку? Он вздрагивает, не обнаружив ее в кармане своего измятого пиджака. Может быть, ее похитил Морфей, думает он, и тут соображает, что записка была наяву.

Якоб, Якоб, зовет его чайка, севшая на иллюминатор. Якоб, сделай что-нибудь. Пора. В закатном освещении птица кажется ангелом милосердия. Затем о борт разбивается огромная волна, и настойчивый гость улетает. Поверхность моря теперь лоснится отражением фиолетового неба, но Якоб не может наслаждаться видом. Он понимает, что в скором времени умрет, и все же знание о том, какому из океанов принадлежат эти волны, его бы успокоило. Он снова смотрит на небо и представляет себя на полпути на Карибы. Затем он вспоминает Лору и старается не дать волю страху. Вдруг ее держат в соседнем отсеке? Он воображает это, и сердце начинает биться быстрее, и он не может понять, почему до сих пор никто не пришел. Чье это судно — пиратов? Торговцев людьми? Он представляет, как жену продают каким-то людям на чужих берегах, и на глаза наворачиваются жгучие слезы.

Пленнику придется думать очень медленно, чтобы не потерять рассудок и определить свое местонахождение в мире. Нужно вызвать из памяти тихую гавань, как это умеют только знатоки морских карт. Вообразить место, увиденное когда-то на карте, и бросить там якорь. Нужна лишь какая-нибудь координата. Он уговаривает себя, что онемевшая рука не засохнет и не отвалится от тела, и эта мысль его почти успокаивает. Он вдыхает воздух и решает, что находится в тропическом климате, — так ему подсказывает нежный, маслянистый запах, идущий от воды.

Якоб закрывает глаза и представляет себе зеленый цвет. Тот особый бирюзовый оттенок, который призывает раздеться и окунуться в него, когда смотришь на карту и видишь, где заканчивается пыльного цвета суша и начинается бескрайний океан грез.

— Есть тут кто? — снова взывает он к русскому слову на двери, слегка осмелев. По-прежнему нет ответа.

Запах сигарет исчезает. Якоб задумывается, различим ли вообще его голос за грохотом двигателей.

Хлопки крыльев, шорох перьев. Чайка вернулась. Чайка смотрит на него.

Вот он я, думает Якоб. Кто-нибудь, услышьте меня.

 

Перехватчик

Гавана, Куба

Коза снова кричит. Она хочет, чтобы ее подоили.

Гектора это не на шутку раздражает: она кричала и вчера и позавчера. Он ведь объяснял старику Элизондо с верхнего этажа, как для него важно высыпаться в тишине. Первый раз, когда тупое животное разбудило весь дом в пять утра, коротышка пробормотал: «Lo siento, señor Hector»[2]Простите, сеньор Гектор (исп.).
— и потащил козу в заднюю комнату. Гектор понимает, что вонючая тварь дает молоко, без которого старик и его семейство не могут обходиться, когда еда по талонам. Элизондо слишком горд, чтобы признаться в этом. Как бы то ни было, коза никуда не денется, сколько бы она ни шумела. Каждый рассвет, почуяв солнце, она кричит. А оставшееся утро разносит сор по разболтанным половым доскам, если ее не привязывают на заднем дворе, а оставляют под присмотром одного из угрюмых внуков Элизондо.

Гектор ворочается в своей тесной кровати и прижимает подушку к ушам, вонзаясь в нее кулаками как в тесто. На календарь, что висит на двери в комнату, падает свет, и революционер Камильо Сьенфуэгос в ковбойской шляпе таращится на Гектора ярко-зелеными глазами. Гектор берет с прикроватного столика ватную палочку и тщательно чистит уши, размышляя о том, как бы избежать сегодня похода на работу.

Уши — единственная причина, по которой его до сих пор терпят в офисе. Потому что даже эпитет «нелюдимый» для него слишком мягок.

Он уверен: если не поддерживать уши в идеальной чистоте, то завтра же на его столе может оказаться приказ об увольнении. Его почти квадратная голова покрыта голубоватой щетиной, хотя он брился только вчера перед тем, как выйти за спиртным. Женщины на работе не в курсе, что он слышит, как они за спиной называют его неандертальцем. Его уши улавливают звуки из самых дальних углов, где люди сплетничают, будучи уверены, что никто не может их услышать. Они бы удивились, обнаружив, как сильно его оскорбляет такое прозвище. Он бы страшно хотел рассказать им, что все знает. Но еще больше он хотел бы избавиться от козы старика Элизондо, например перерезав ей глотку. Например, сегодня же.

Гектор мог бы на это пойти. Но тогда пришлось бы признаваться полицейским, на кого он работает, когда те заявятся.

Ме-е-е! — капризничает коза. Черт тебя дери, свалявшийся мешок с костями, думает Гектор, отправляясь в душ. Пока он намыливает свое коренастое тело и наслаждается искусственным ароматом дыни, исходящим от пены, поднимается солнце. Оно заливает светом однокомнатную квартиру, которую он снимает для прикрытия. Он представляет себе, что живет на Кубе и действительно работает в компании, указанной на его удостоверении, которое хмурые служащие Министерства внутренних дел подчеркнуто долго разглядывают каждый раз, как его останавливают на блокпостах. Там, под фотокарточкой, на которой его широченная физиономия улыбается, написано: страховая компания GenfAssurance, S.A., имя — Гектор Томмен. Это только отчасти правда. Его действительно зовут Гектор. Остальное — ложь.

Гектор вытирается полотенцем. Волосы на спине остаются влажными. Он надевает цветастую рубашку и джинсы, зашнуровывает кроссовки и проверяет бумажник на предмет лишних вещей — на случай, если его остановят по дороге на работу. Номер телефона какой-то девицы. Диандра из Колорадо. Приехала на три дня, хочет повеселиться. Запах ее дешевого парфюма до сих пор стоит у него в ноздрях. Увидимся, Диандра, думает он, запоминая номер наизусть и сжигая бумажку на пламени зажигалки, затем превращая пепел в пыль и рассыпая его, как приправу. Он прыскает в воздух дезодорантом, чтобы скрыть запах сожженной тайны. Затем спускается по щербатым мраморным ступенькам, когда-то украшавшим посольство Британской империи, и выходит навстречу новому дню.

Он забирается в свою раздолбанную «ладу» цвета мочи и поворачивает на Пятую улицу, некогда бывшую жемчужиной Кубы, до революции 1959 года. По приказу Фиделя все живописные здания иностранных посольств, находившиеся здесь, объявили «собственностью народа». В них поселили кубинских крестьян вместе с их животными, которые разместились на этажах, на тех же роскошных коврах, где всего несколько дней назад расхаживали высокопоставленные дипломаты. Отец господина Элизондо одним из первых получил квартиру на верхнем этаже. Его семья из одиннадцати человек до сих пор там обитает. Кто-то из детей пририсовал усы гипсовому бюсту королевы Виктории в вестибюле, и Гектор поневоле находит это забавным. Он живет в бывшей комнате связи посольства Великобритании и порой думает, что тот, кто поселил его здесь, тем самым проявил редкое чувство юмора. Он вливается в утренний поток машин, чувствуя себя подавленным. Солнце жалит его глаза.

На Кубу начали просачиваться новые деньги, хотя мало кому доводится их видеть. Набережная Малекон вся заполнена новыми желтыми «фиатами» такси и лимузинами работников Партии. Сонные граждане едут на военного вида автобусах, которые местные прозвали «верблюдами» из-за грузовика-«головы», за которым тащится трейлер с двумя отчетливыми «горбами». Гектор всего однажды ездил на таком автобусе, и его сразу же укачало. Еще нет даже восьми, а некогда роскошная набережная уже заполнена престарелыми рыбаками, которые надеются успеть с уловом до того, как военная полиция их разгонит. Они бьются за места с тощими хинитерос — мальчиками-проститутками, еще совсем детьми, которые бросают многозначительные взгляды на мужчин в проезжающих мимо машинах, выставляя напоказ узкие бедра в кричащих ярко-красных штанах.

Дома, выходящие окнами на набережную, настолько выцвели, что кажется, вот-вот рассыплются в прах от запустения. Гектор каждый раз удивляется, что все это существует — старые кирпичные здания, лозунги «Вперед, к победе!», полицейские в неуклюжей форме. На чем все это держится, почему не разваливается? По инерции? На драйве революционного вдохновения? На страхе? Когда Гектор слышит по ночам сквозь тонкие стены шепот у соседей, там никто не восхваляет Фиделя или его младшего брата. Людей интересует мыло. Косметика, солнечные очки. Лекарства. Мелочи, которые недоступны здесь в повседневной жизни. Гектор всегда носит в кармане пригоршню обезболивающего. Такая роскошь, привычным жестом предлагаемая официанту, не раз обеспечивала ему лучшие столики в ресторанах. Дешевая тушь обеспечивала гораздо большее — местные девушки, расстегивая его ширинку, клялись всем на свете, что им уже есть двадцать один год.

Гектор понимает: Куба — бюрократическая ошибка в его резюме, а не экзотическая страна. Воздух и еда здесь слишком солоны. Дурной сон, что каждое утро превращается в явь вместе с блеянием козы, у которой болит вымя.

Раньше у него были настоящие амбиции. Когда он только приступил к службе, он собирался в Афганистан, потому что это была горячая точка. Он уже обзавелся одеждой для работы в пустыне у себя в Восточном Лос-Анджелесе, когда начальник подразделения передумал. Куба для Гектора — пустая трата времени. За девять месяцев он дважды представал перед дисциплинарной комиссией и только чудом избежал позорного увольнения. «Подумаешь, — ворчит Гектор каждое утро, поворачивая возле некогда шикарной Пласа-де-Армас, где полицейские роятся как синие муравьи в поисках какого-нибудь занятия, — подумаешь, я забываю отдавать честь кому надо и не могу как следует отчитаться за расходы. В конце концов, это же засекреченная работа».

Если бы он мог быть честен с самим собой, он бы также признал, что вообще-то и сам не слишком заботится о секретности, когда рискует быть пойманным с несовершеннолетней красоткой.

«Швейцарское гражданство для прикрытия, — фыркает Гектор, переключая передачу, когда водитель машины перед ним притормаживает, опустив окно, чтобы поболтать с двумя девицами. — Я ведь не говорю ни на одном из европейских языков. Анекдот». Он сигналит, и девицы, ответив ему средним пальцем, за руку уходят в сторону моря.

— Guten Morgen, — здоровается швейцарская женщина у ворот, глядя на небритую физиономию Гектора с откровенным недовольством. Он не отвечает ей, паркует «ладу» на стоянке для сотрудников и дальше идет пешком, останавливаясь у поста, где два морпеха проверяют его документы, отпечатки пальцев и скан сетчатки. Затем он отправляется к лифтам, опаздывая уже на полчаса и предвкушая очередной выговор. Ну и пусть, этот день уже некуда дальше портить.

Гектор оказывается в третьей стране. Это не Куба и даже не Швейцария.

Отдел интересов США на Кубе находится в изумрудно-зеленом гранитном кубе с затемненными окнами, за высоким забором с колючей проволокой. Над входом — огромный латунный диск с орлом Государственного департамента США. Невидимый снаружи вооруженный взвод морской пехоты безотрывно наблюдает за воротами. Из-за американского эмбарго против правительства Фиделя зданием владеет швейцарское посольство.

Официально все в Отделе работают на Штаты, чтобы обеспечить благополучный переход власти, когда настанет время.

Но Гектор и его коллеги с третьего этажа подотчетны совсем другому начальству, не отличающемуся резиновым терпением.

— Это все ЦРУ, — поговаривают всезнающие американские туристы, которые не могут устоять перед поездкой на запретный остров, невзирая на предупреждения о возможном терроре и сложности на таможне по возвращении.

— Они все прослушивают, — идущий по тротуару молодой человек из Чикаго в новенькой гуайабере и темных очках слегка кивает в сторону ворот, за которыми только что скрылся Гектор. — Небось прямо сейчас нас слышат.

Если бы Гектор успел добраться до своего безупречно чистого рабочего стола и направил микрофон на мужчину в новой рубашке, он не согласился бы с первым утверждением и кивнул в ответ на второе. Потому что Отдел слышит все и везде. Несколько лет назад Отделом действительно управляло ЦРУ, но 11 сентября заставило их забыть о наркоторговцах и простых коммунистах и обратило их большие направленные микрофоны и радиочастоты на поиск призрачных террористов. Теперь здесь правит другой хозяин.

Гектор — не швейцарский страховой агент. И он не работает на ЦРУ.

Он федеральный госслужащий с допуском к секретной информации и получает меньше двадцати восьми тысяч долларов в год, тайно подслушивая чужие телефонные разговоры, читая электронную почту и сканируя текстовые сообщения для Управления внутренней безопасности. Ничто, попадающее на Кубу или покидающее ее и доступное для проверки, не избегает его чуткого слуха. Он отслеживает всех — от нелегальных туристов до наркодельцов.

Он помнит все прослушанные разговоры даже годы спустя. Школьный врач хотел диагностировать ему аутизм, так что его нахождение здесь само по себе — чудо. Он воин, не встающий из кресла в нескончаемой битве против терроризма. Его жизнь состоит из внешнего звукового поля и голосов. Чаще всего он не замечает, как темнеет и как в ночном небе падают звезды. Зато сколь угодно далекие звуки гитары, играющей «Ла Баямесу», способны довести его до слез.

Большой тусклый офис заполнен темно-синими кабинками и лампами дневного освещения, отчего Гектору постоянно вспоминается агентство телемаркетинга, в котором он когда-то работал. Перевернутый кулер с водой булькает каждый раз, как кто-нибудь случайно на него натыкается. Одну часть душной комнаты занимают перехватчики. Над казенным ковровым покрытием слышны только тишайшие голоса.

Гектор любит слушать. Он ненавидит сам офис и всех, кто в нем работает, за исключением, пожалуй, стажерки по имени Бет, в которую он тайно влюблен. Прямо сейчас он слышит, как она подходит к нему сзади. Ее левая туфля чуть скрипит.

— Алоха, — приветствует его Бет, единственная, кого Гектор признает за коллегу. Ее лицо в веснушках, и она улыбается совершенно беззастенчиво, рассматривая его рубашку с желтыми пальмами.

— Чего интересного? — спрашивает Гектор, как обычно, когда не хочет говорить о себе. Не дожидаясь ответа, он опускается в черное кресло с обивкой из кожзама и отпирает сейф, где хранятся его личные наушники. Казенные «сенхейзеры», свисающие с тонкой и влажной шеи Бет, годятся только чтобы слушать Брюса Спрингстина, отмечает про себя Гектор, надевая свои новые «Grado RS1» с деревянными чашками, в которых, он готов поклясться, можно услышать, как кто-то еще только думает, что бы сказать.

— Смотря что считать интересным.

Бет усаживается в соседнее кресло, чуть-чуть обиженная его невниманием, и перечисляет:

— Трое студентов звонили в кубинское Министерство внутренних дел и просили взять их на работу осведомителями. Они принадлежат к так называемому Революционному крылу социалистической молодежи, из Расина в Висконсине, представляешь? Мы уже взяли их на заметку. А в остальном всякие бизнесмены строчат своим женам эсэмэски о погоде, выходя из душевых кабинок в квартирах своих кубинских любовниц. Тебе такое интересно?

— Нет, — отвечает Гектор, включая компьютер при помощи персональной карточки и вводя ряд кодов и шифров. Пять экранов с жужжанием загораются, один за другим. Гектор любит за этим наблюдать. Бет добавляет, что Хендрикс хочет видеть его в своем кабинете. Ох уж этот Хендрикс со своими выговорами. Хендрикс, который ищет любой повод унизить Гектора, просто чтобы было потом чем бахвалиться за барной стойкой. Отвратный человечишка.

Гектор поправляет наушники и, затаив дыхание, включает систему. В наушниках раздается тихий гул, чем-то похожий на церковный хор. Еще немного — и Гектор Франсиско Рамирес исчезает.

Человек в воняющем кожзамом кресле превращается в Перехватчика.

Несколько часов он сканирует частоту GSM 900 в поисках каких-нибудь зацепок в местных телефонных разговорах. Он отлавливает несколько мелких торговцев валютой и отсылает их номера коллегам из Таможенного отдела на втором этаже. На его собственном телефоне то и дело загорается индикатор — наверняка это Хендрикс звонит по какому-нибудь пустяку, — но Гектор делает вид, что не замечает. Когда тени становятся длиннее, офис начинает пустеть. Бет задерживается и хочет что-то сказать, но передумывает и просто машет Гектору рукой, уходя за остальными.

Когда в высоченном отеле «Хабана Либре» зажигаются огни, Гектор начинает расслабляться. Внизу Малекон снова заполняют парни и девицы в развратных маечках, ждущие охочих до приключений туристов, а полиция делает вид, что ничего не замечает. В здании остаются только техники отдела безопасности и уборщики — они протирают столы в поисках конфетных фантиков и чужих спрятанных микрофонов. Они довольно быстро управляются со своей работой. Это любимое время суток Гектора — никто не требует от него общительности. Через четверть часа прибудет ночная смена.

Оставшись наедине с собой, Перехватчик размышляет, не позвонить ли Диандре. Он помнит номер: 303-321-0089, и это значит, что ассистентка дантиста, которую он чуть не поцеловал вчера вечером, владеет телефоном, зарегистрированным в Денвере. У нее были липкие руки. Как бы она смотрелась в моей постели? — думает Гектор, заранее волнуясь — больше о том, что придется извиняться за блеяние козы, чем о том, что при включенном свете она увидит его волосатую спину. Позвоню, решает он и тянется к кнопке ВЫКЛ на консоли, управляющей миром шепота.

Но тут тарелки на крыше ловят что-то на частоте 1575 МГц, где все живое превращается в статический шум.

Мужской голос. Издалека.

Перехватчик снимает очки и закрывает глаза. Левой рукой он немного ослабляет фоновый шум. Тихо, тихо. Иди сюда. Вот-вот… Затем он проводит полными белыми руками по верньерам, пытаясь найти голос. Похоже на морскую радиопередачу. Стоп. Вот оно, снова, возникает и гаснет, как кильватерный след гигантского клипера.

«…ре тени… это Гдыня, как слышите…»

Перехватчик записывает позывной в разлинованный блокнот и чертыхается, когда грифель ломается. Он хватает другой карандаш и превращает голос в текст на бледно-голубых линейках. Гдыня… статический шум, тишина. Когда голос звучит снова, он кажется взволнованным, даже рассерженным.

«…проплываем мимо внешнего канала… нужно от вас… груз…»

Рука Перехватчика рисует слово «ГРУЗ» заглавными буквами и поворачивает верньер на миллиметр влево. Груз. В здешних краях это означает либо новые машины, либо новых беженцев. Или еще того хуже. На секунду устанавливается отличная четкость, затем все вновь погружается в шум. Прежде чем окончательно пропасть, настойчивый голос слышится в последний раз. Перехватчик решает, что его обладатель из Восточной Европы, потому что он произносит «а» слишком резко для носителя языка.

«…должны сообщить нам до достижения территориальных вод… нет выхода… избавиться от груза… это Гдыня, срочно ответьте… Повторяю, Море те…»

Может быть, чех или поляк, а то и русский. Перехватчик снимает наушники и набирает номер, который помнит наизусть. Эта «Гдыня» явно находится на границе кубинских территориальных вод, не сообщив об этом береговой охране в Майами. Перед Гектором загораются два экрана. Крупное грузовое судно «Гдыня», зарегистрированное в Панаме, направляется с грузом запчастей в Гану. По расписанию оно должно сейчас находиться где-то рядом с Нью-Йорком. Что ж ты так рано приплыл, pendejo?[3]Придурок (исп.).

И что такое «Море тени»?

У него начинает покалывать кончики пальцев, как всякий раз, когда что-то не сходится, — обычно это заканчивается чьим-нибудь арестом. Ему уже интересно, будет ли начальник смены действовать по наитию или станет дожидаться новой информации. Нужно ли пометить сообщение в системе Внутренней безопасности красным флажком и добавить пометку «срочно»? Нет. Он решает, что это не его проблема, если смена пропустит подсказку. Но если неизвестное судно везет наркотики, может выйти, как когда он впервые пришел на эту работу. В этот раз может быть настоящий арест, с агентами в порту Майами, а не игры в кошки-мышки с невидимыми террористами, как обычно. Кроме того, таким образом Хендрикс не сможет присвоить находку, как в прошлый раз, когда Гектор перехватил один преступный разговор.

Перехватчик погружается в размышления, ожидая, когда Ленни ответит по спутниковому телефону. Он смотрит на Малекон впервые за несколько часов. Последние лучи солнца играют на волнах, оживляя все трещины и разломы в дряхлых колониальных прибрежных отелях, окрашивая их в охру и ярко-красный, превращая их в декорации к спектаклю, который никому не суждено увидеть.

На площади за его затемненным окном американские туристы в новых рубашках уже исчезли, забрав с собой объекты своих эротических фантазий. Осталась лишь стайка праздных девиц, отмахивающихся от приставучих земляков, даже не глядя в их сторону.

Наконец телефон отвечает.

— Гектор? — раздается голос на том конце, на фоне шума двигателя. Видимо, Ленни где-нибудь в море. Неподалеку от «Гдыни».

Перехватчик улыбается. Его сердце ликует. Сейчас мы поймаем крупную рыбу, думает он. И тогда, может быть, я уже через неделю уеду из этой дыры.

— Хорошие новости, — говорит он, чувствуя радость впервые с тех пор, как коза напомнила ему, в какое дерьмо превратилась его жизнь.

 

Жена

Полицейские с беспокойством наблюдают за женщиной, которая только что припарковалась напротив окружного полицейского участка. То, что они видят, их озадачивает.

Помятый фургон на Юнион-стрит — не такое уж редкое зрелище, поскольку почти все заведения на улице — ресторанчики или частные лавки. Все здесь ездят на каких-нибудь колымагах, потому что так безопаснее. Двое полицейских наконец-то решают подойти поближе к объекту своего наблюдения — молодой женщине в синем вечернем наряде, сидящей за рулем в четыре часа утра и так безутешно рыдающей, что ее дрожащие плечи, кажется, вот-вот отделятся от остального тела.

— Мисс? Вам нехорошо? — спрашивает тот, что постарше, положив руку на пистолет.

— Да, — отвечает Лора, вытирая нос чеком со свадьбы, для которой поставляла цветы бог весть когда. — Мне нехорошо. Я не могу найти своего мужа.

Полицейский помоложе, с виду совсем новобранец, кивает и собирается толкнуть утешительную речь, в соответствии с инструкцией. Но Лора опережает его. Она опускает стекло и поворачивается покрасневшим носом в сторону старшего офицера — невысокого сержанта-китайца по имени Ли, чья рубашка еле застегивается на животе и надетом поверх бронежилете.

— Манни Шталь здесь? Детектив Шталь? Я спрашивала у дежурного на Восемьдесят второй улице, и тот сказал, что его вызвали сюда. Мне нужно его увидеть. Срочно. Пожалуйста.

Младший полицейский собирается сказать что-нибудь в духе «минуточку», но Ли слышит в ее голосе нечто более весомое, чем просто просьбу. Он хорошо знает эту интонацию. Это не грубость. Женщина явно не ожидала очутиться в такой ситуации среди ночи. Три пустых стакана из-под кофе навынос красноречиво говорят, где она побывала до того, как приехать сюда. А именно: она побывала всюду.

— Пройдемте в участок, мисс, я его позову, хорошо? — Ли протягивает руку к двери машины. Но Лора и его опережает. Она выходит с другой стороны, бросает быстрый взгляд на свое отражение в боковом зеркале и глубоко вздыхает. Затем переходит улицу вслед за полицейскими, как преступник, которому не терпится сдаться.

* * *

Манни освободил одну из комнат для допроса, чтобы поговорить с невесткой. Лору это настораживает. Манни постукивает пальцами по золотому значку, которым страшно гордится. Ты не заработал его, думает Лора. Твой отец купил его тебе, как и все остальное. Зеленоватые лампы над головой делают их лица мертвенно-бледными, как у вампиров.

Лора заговаривает первая, и голос ее звучит громче, чем она сама ожидала.

— Его там нет, Манни. Его нет в больнице. Они сказали, что такой к ним не поступал…

— Знаю, знаю, тс-сс. Дай я тебе кое-что объясню.

Манни пытается ее успокоить, хотя сержант Ли и его юный напарник еще с другой стороны улицы видели, что она безутешна. В помещении пахнет моющим средством и сигаретными бычками. Запах чьих-то признаний.

— Что случилось, Манни? — спрашивает Лора, покусывая губы, чтобы держать себя в руках. Только посмотрите на него, расселся за столом, будто настоящий коп с чистой совестью. — Ты засунул его в полицейскую машину, когда он упал, потому что она быстрее «скорой», так? Постучал по крыше машины и отправил его в больницу. Ну и где…

— Дай мне сказать…

Лора вскакивает. Железный стул падает и гремит об пол. Она бы с удовольствием перевернула что-нибудь потяжелее.

— Не дам. Объясни мне сейчас же, как так вышло, что мой Якоб испарился за четыре минуты, что машина ехала с включенной сиреной от Уотер-стрит до больницы? Я побывала во всех больницах Бруклина! — ее голос начинает дрожать, но она старается его контролировать. Она не хочет срываться перед этим позером. — Я тебя повсюду искала. Ты обещал мне позвонить. Ну, говори, где он?

К счастью, в этот момент в комнату заглядывает сержант Ли, и Манни отвлекается ровно на секунду, которой Лоре достаточно, чтобы незаметно вытереть глаза.

— Все в порядке, — говорит Манни офицеру, и тот кивает Лоре, прежде чем закрыть за собой дверь. Неоновые трубки гудят, будто от напряженного ожидания ответа. Они подбадривают Манни: давай же. Попробуй что-нибудь новенькое. Измени себе, скажи для разнообразия правду. Но Манни молча поднимает опрокинутый стул и опускается рядом Лорой на корточки, стараясь выглядеть сочувственно. Наверняка этому тоже посвящен пункт в инструкции, думает Лора.

— Я всю ночь просидел с двумя копами, которые везли Якоба, — наконец произносит Манни, скривившись, будто от боли. — Понимаешь? Я говорил с ними и с придурками из Управления внутренних дел плюс со своим лейтенантом в штаб-квартире, — он делает паузу, как бы давая ей понять, что Якоба больше нет, и поправляет свой лоснящийся галстук. — В общем, оба полицейских клянутся, что, когда они затормозили на красный свет, Якоб выскочил из машины и сбежал.

Лора открывает рот. Она забывает про злость и про страх.

— Они, конечно, бросились следом за ним, — продолжает Манни. Похоже, он доволен, что Лора наконец-то успокоилась и слушает его. — Но к тому времени как…

— Сбежал?! — кричит Лора, до которой с опозданием дошли ее собственные эмоции. — Из запертой полицейской машины? Ты что… — она закрывает глаза и на секунду задумывается. Наверное, стоит радоваться, что Якоб, возможно, жив? Или беспокоиться, что с ним случилось что-то похуже смерти? Перед ее глазами на мгновение встает черная шляпа Авраама. — Да он же был без сознания! Манни, он выглядел как покойник! Я подумала, что его отравили… Что за чушь ты несешь?

Теперь она дрожит по-настоящему, и ее синее платье трепещет как флаг, который забыли опустить во время ветра.

— Тс-сс, — он касается ее плеча. Жест, которого он не позволял себе много лет. — К нам приходили сегодня из Управления внутренних дел — как раз потому, что копы забыли запереть машину. Я отправил сообщение всем постам, я обыскал весь Бруклин-Хайтс, и я постоянно на связи со своими людьми. Лора? Лора, послушай меня. Слышишь? Мы найдем его. Обещаю.

Лора закрывает рот обеими руками и смотрит на дверь, как будто надеясь еще раз взглянуть на доброго сержанта Ли. Ее голые плечи в лунном свете белы как мел.

— Зачем, Манни?

Следует долгая пауза, и кажется, будто детектив собирается сказать что-то важное. Но в конце концов он выбирает правильный ответ:

— О чем ты?

— Якоб не стал бы сбегать. Зачем ему бежать?

Манни засовывает руки в карманы штанов — Лора знает, что он делает так всякий раз, как ему предстоит сообщить что-нибудь неприятное. Когда он поднимает на нее взгляд и заговаривает, его голос звучит ровно и бесстрастно, как будто он отрепетировал каждое слово.

— Лора, ты знаешь, сколько у него долгов?

Ей хочется ударить его об стену.

— Меньше, чем у тебя, — отвечает она, еле сдерживаясь, чтобы не закатить истерику. — За это я ручаюсь. И при чем здесь…

— Девяносто тысяч, — перебивает Манни, почти откровенно радуясь потрясенному взгляду невестки. — И это еще не считая личных долгов. В следующем месяце банк забирает его лавку. Он тебе не говорил?

— Он бы не стал… — начинает она, чувствуя себя неловко, пытаясь нащупать логику в собственных словах, но тщетно. — Даже если это правда, он бы никогда…

— Лора, на свободе расхаживают люди, убившие нашего отца, — говорит Манни, наконец-то повышая голос, входя во вкус. — Всего два дня назад! Они знают, где мы живем. Послушай, я пытаюсь сейчас во всем разобраться. Прошу тебя. Дай мне шанс, поверь, я смогу найти Якоба. Пожалуйста. Я знаю, что я тебе несимпатичен. Это не страшно. Я тоже хочу, чтобы он вернулся, вот и все.

Сержант Ли открывает дверь. Он держит стаканчик с чем-то горячим и снова улыбается, как улыбаются женщине, чей муж никогда не вернется домой.

Лора смотрит на Манни с новым страхом:

— Думаешь, они решили и его убить тоже? И нас? Ты к этому клонишь?

— Я клоню к тому, чтобы ты вернулась домой и выспалась. Наверняка Якоб был перепуган, может, выпил чего-нибудь для спокойствия, кто знает? Я отправил четырнадцать нарядов обыскивать все вокруг. Я найду его.

Он кивает китайцу, который нехотя кивает в ответ: старый коп не слишком уважает новоиспеченного обладателя золотого значка, не отличающегося вежливостью.

— Сержант Ли отвезет тебя домой. Я позвоню, как только будут какие-то новости. Тебе и маме.

Лора берет стакан с кофе и медленно выходит. Ли накидывает свою форменную куртку на ее обнаженную спину. Она все еще в шоке, но отказывается от помощи и забирается в свой фургон. Она ставит кофе рядом с тремя пустыми стаканчиками и включает зажигание.

И только тут замечает скомканный листок, который поначалу приняла за чек.

Ее пальцы осторожно разворачивают комок, которым она еще недавно вытирала нос. Сердце как будто обдувает теплым ветерком, когда она разглядывает слова. Письмо от Якоба! Должно быть, выпало, когда он помогал ей с цветами перед ужином, и она бросила его на переднее сиденье. Слова размылись, но ей удается прочесть, что он сожалеет, что последнее время они так редко бывают вместе, и что он ее любит. «Милая девочка», — обращается он к ней, как к маленькой. Она снова прикладывает руку к губам, на этот раз от счастья.

На оборотной стороне листка — карта острова, нарисованная изумрудно-зеленым и обрамленная бледно-голубой водой. Трудно понять, что это за место. Лора включает свет и надевает очки.

Там написано: «Ангилья». Семейная мечта всех Шталей.

Бумажные мечты, хороший мой, думает Лора, не обращая внимания на Манни, который дежурно машет ей с обочины.

 

Пленник

Оранжевые блики солнца исчезли, и влажный ночной бриз веет прохладой.

Якоб так отчаянно звал на помощь через иллюминатор, что охрип. Он больше не боится, что на крики кто-нибудь придет и заставит его замолчать — тогда он хотя бы узнает, кто его держит здесь, и, быть может, даже сумеет его побороть. Он смотрит на свою руку и морщится. Пустые мечты. Но незнание хуже смерти. Идите, думает Якоб, попробуйте меня схватить. В его тюрьму теперь попадает только свет от ходовых огней. Волны разевают и вновь смыкают свои белые челюсти.

— Я здесь! — кричит он в сотый раз в темную пустоту. — Здесь!

Но море под рябью темно и безлико, и даже птицы больше не кружатся над ним, не следят за судьбой пленника. Якоб гадает, куда они улетают на ночь. Он никогда не видел птицу в небе после заката. Интересно, они летят к себе домой по безлунному небу? Или оседают где-нибудь в тайных местах или на первом попавшемся судне? Он решает, что они не любят смотреть, как над кем-то сгущаются тучи. Ненадежные друзья.

На размытом горизонте появляется слабое золотистое свечение. Но Якоб уже отвлекся и прислушивается к звукам по ту сторону двери, где, как он считает, должен быть коридор. Он слышит, как где-то на судне раздаются и стихают шаги. Когда за мной придут? Он озирается в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать как оружие, когда настанет время. Если бы он повернулся в этот момент к иллюминатору, то мог бы догадаться, что бледно-золотистое свечение в темноте — огни древней Гаваны, застывшей в надежде на еще одну ночь без перебоев электричества.

Раздается какой-то громкий лязг, затем все огни на судне начинают мигать и гаснут.

Теперь виднеется только свет вдалеке за иллюминатором, и тот исчезает, когда судно неуклюже поворачивается, грохоча стальным корпусом и издавая двигателями такой вой, будто они вот-вот взорвутся.

Затем откуда-то с нижних палуб доносится гул, похожий на звук, с каким поезд метро выезжает из тоннеля. Вдалеке слышатся сигналы. Ровное гудение, сотрясавшее комнату с момента пробуждения Якоба, наконец замолкает. Двигатели останавливаются. Сердце пленника начинает биться быстрее, и он чувствует безотчетную надежду — на спасение? на аварию? Затем, мгновение спустя, его осеняет ужасная мысль.

А вдруг столкновение? Что, если они уже покинули корабль и оставили меня здесь? Вдруг мы тонем? Иллюминатор слишком маленький, чтобы в него пролезть…

Где-то над ним раздаются испуганные крики. Но что их испугало?

— Выпустите меня отсюда, черт вас подери! — кричит он. Голоса приближаются — возможно, это идут к нему. Хотите убить меня — убейте быстро, думает он, стараясь сохранить самообладание. Тут кто-то вставляет ключ в скважину замка и пинком распахивает стальную дверь.

Врываются двое мужчин. По крайней мере, Якоб решает, что это мужчины, потому что один из них издает низкий хрип, хватая пленника. Лампочка, болтающаяся в коридоре, бросает на одного из них отсвет, и Якобу становится совершенно очевидно, что его собираются убить, здесь и сейчас. Здоровые белокожие ребята с черными волосами — каких угодно кровей, из каких угодно краев. От них пахнет чем-то приторным, напоминающим запах ароматизатора в такси. Маленькие зеленые елочки под зеркалом.

— Если вы хотите меня убить… — начинает Якоб, но его перебивают.

— Дерьмо собачье, — глумливо произносит тот, что выглядит агрессивнее, и с размаху бьет Якоба в грудь.

Якоб не понимает русской речи, но фраза звучит как оскорбление. Второй шипит по-английски: «Заткнись!» — и бьет Якоба по спине, как будто завершая начатую приятелем фразу.

— И что дальше? Выбросите меня за борт? Да? Ну давайте! — кричит Якоб, которого накрывает такая злость, что от страха не остается и следа. Он высвобождается рывком, тем самым ошарашив обоих бандитов настолько, что они застывают в изумлении. Впрочем, пауза длится не долго. Якоб смотрит на того, кто пониже ростом.

— Не знаю, что там сказал твой дружок, но надеюсь, что «завтрак подается в девять»!

Он пытается прорваться мимо них, выбраться из своей тюрьмы наружу, в недра неизвестного судна, но чувствует, как руку, спину и глаза одновременно будто пронзают острые осколки льда.

Тот, что говорил по-русски, хватает Якоба за покалеченную руку и выворачивает ее. Второй держит в руке что-то вроде плаща с капюшоном и собирается накинуть его на голову Якоба.

— Не будет тебе завтрака, — шепчет первый и новым рывком выворачивает ему локоть.

Якоб хочет обозвать своего мучителя каким-нибудь крепким словом, но красноватая тьма накрывает его раньше.

 

Похититель

Чайки по очереди возвращаются на борт «Гдыни». Вот-вот рассветет.

Максим смотрит на катер американской береговой охраны в бинокль ночного видения и решает, что больше тянуть нельзя. Выключение ходовых огней выручило его на несколько часов. Заостренный силуэт катера светится зеленым. Он гораздо проворнее «Гдыни», и скрыться от него немыслимо, особенно когда вокруг столько кубинцев. Черт побери, но где же «Море тени»? Они что, испарились? Может быть, у меня ошибка в координатах?

Капитан — практичный человек, он лишний раз не рискует, особенно перевозя незаконные грузы, не зафиксированные в документах. Он хочет, чтобы все выглядело так, будто он перевозит запчасти для двигателей и детские лекарства. Его грузовые декларации — чистое загляденье, его грузы никогда не арестовывали, хотя он неоднократно перевозил оружие из Ростока в Либерию, а также героин и несовершеннолетних бедолаг в места назначения, названия которых не мог произнести. Он может провезти на борту что угодно, потому что умеет убедительно врать властям.

Началось. Американское судно включило причальные огни. Минуты через три они приблизятся, оружие наготове, оранжевые спасжилеты светятся. Но Максим знает, что все обойдется. Он мастер сочинять правдоподобные истории.

Вероятно, это был неоправданный риск — курсировать в такой опасной зоне в ожидании другого судна. Нехарактерное для капитана легкомыслие. Он проводит рукой по короткому «ежику» волос. Только этого сейчас не хватало. Да еще один из котлов вышел из строя, давление упало до нуля.

Зачем он позапрошлой ночью согласился принять на борт дополнительный груз из Нью-Йорка? Пока он размышляет, катер приближается, волнуя чаек.

А главное, почему груз на нижней палубе до сих пор жив, а не убит давным-давно?

Было бы куда проще сделать, как просил человек в уродливом коричневом костюме, когда Пит и Андерс приняли бездыханное тело и затащили его на борт.

— Отвезешь его достаточно далеко, чтобы тело не прибило течением обратно к берегу, и там выбросишь, — сказал долговязый мужчина в дорогих ботинках, дрожа от холода. — Все должно выглядеть так, будто он сам сбежал. То есть, если он вдруг вернется, живой или мертвый, мы тебя достанем. Мы же понимаем друг друга?

Максим хотел отказаться, но тут увидел деньги. Он посчитал их гораздо позже, потому что не хотел показаться невежливым. Там было десять тысяч. Ровно столько он собирался потратить на новый котел.

— И что, его никто не хватится? — спросил Максим, чувствуя какую-то недосказанность. Вознаграждение казалось подозрительно большим, а пленник был достаточно хорошо одет — это подсказывало, что кто-нибудь может его хватиться.

Мужчина в дорогих мокасинах ручной работы почему-то в ответ улыбнулся. Он достал огромный бумажник из крокодильей кожи, отсчитал еще одну тысячу долларов и засунул деньги в нагрудный карман Максима, как платят коридорному в гостинице. Проглотив унижение, Максим разглядывал подтянутого собеседника. Он был утонченным, почти женственным. И это никак не вязалось с его акцентом.

— Просто сделай дело, капитоша, — сказал он. Затем, посмеиваясь, сел в свою машину и уехал.

Максим спрятал деньги и не стал их показывать команде. Затем он отчалил из нижней бухты, проплыл мимо стального исполина — моста Верразано — и отправился дальше по своему маршруту. Когда башни моста, напоминающие шпили собора, скрылись из виду, он был готов приказать Питу сбросить мужчину в черном костюме за борт.

И тут Максим допустил единственную ошибку. Он поддался жадности.

Он потрогал кольцо на пальце бесчувственного тела. Оно оказалось платиновым. А его наручные часы были довольно дорогими, пока кто-то их не разбил. Наврал ты мне, гадина, подумал он вслед человеку в коричневом, глядя, как ветер сдувает прядь волос и обнажает благородный лоб. Этот мужик чего-то стоит. Максим осторожно погладил его по бледной щеке, как будто боясь разбудить спящего ребенка. Кто-нибудь обязательно хватится этого красавчика и заплатит хорошие деньги, чтобы вернуть его. Но придется его где-то содержать. Оставлять его здесь опасно. Может, он какая-нибудь важная птица, этот бледный человек с покалеченной рукой, может, он даже конгрессмен. Максим проклинал деньги, которые жгли его карман.

Он задумался, кому можно доверить хранение ценного груза. Кто не будет задавать вопросов? И нашел единственный ответ.

«Море тени».

Два придурка на рыбацком судне, которое выглядит так, будто вот-вот утонет. Идеально. Осталось только связаться с ними, чем скорее — тем лучше. Последний раз, когда они разговаривали, «Море тени» занималось перевозками мелких партий кокаина с Антигуа на дальние острова. Они могли бы подержать пленника у себя хотя бы несколько дней, чтобы Максим успел выяснить, кто он и сколько за него можно просить.

— «Гдыня», это береговая охрана Соединенных Штатов! — кричит чей-то голос через громкоговоритель, прерывая размышления Максима. — Лечь на дрейф и приготовиться к досмотру!

Лучи прожекторов бьют по глазам. Пит и Андерс появляются на палубе, похожие на привидений в ослепительном свете. Они ждут приказа. Максим кивает им, как бы говоря: расслабьтесь, я разберусь. А даже если не разберусь, вы все равно будете только мешать.

Сейчас не время спорить и протестовать. Время улыбаться и позволять вооруженным молодцам чувствовать себя хозяевами положения. Он хорошо это знает и отдает приказ остановить двигатели.

* * *

Старший уоррент-офицер Ленни Бек устал гоняться за призраками. Уже почти неделю у него не было ничего, кроме сбившихся с курса туристов, которых приходилось штрафовать.

Поэтому он всегда подходит к телефону, когда Гектор звонит ему по спутниковому номеру, который никому не следует давать. Как и Перехватчик, он, держась за свой «Ремингтон 870», мечтает о лучшей участи. Пикап, наполовину принадлежащий банку, квартира в Марафоне, где жена с горем пополам поддерживает порядок, двенадцать дней отпуска в году — вот из чего состоит его нынешняя жизнь.

Он также позволяет Гектору настраиваться на закрытую федеральную частоту, потому что неумение вести себя на людях он с лихвой компенсирует талантом подслушивать. За последние три недели катер Ленни задержал две моторные лодки, возившие кокаин в Ки-Ларго, — болваны думали, что дядюшку Сэма интересуют только террористы. И все благодаря тонкому слуху Гектора. Все, что требуется от Ленни взамен, — это время от времени вытаскивать этого неандертальца из его логова и прикидываться его приятелем.

Ленни подводит катер поближе к ржавому стальному борту, нависающему над ним из темноты. Он плавает почти семь лет, а все никак не привыкнет, как внезапно предметы оказываются перед твоим носом в открытом море, особенно ночью. Здесь чернота — не цвет, а почти физически осязаемая сущность, которой он боится сильнее, чем глубины океана. То, что кажется находящимся за много миль, может напасть без всякого предупреждения и затопить тебя, стоит только отвернуться или задуматься.

На палубе русских начинается какая-то суета, и Ленни видит, как загораются огни на мостике. Несколько человек бегают по нему туда-сюда, как светлячки, перепуганные внезапным исчезновением темноты. Русские буквы «ГДЫНЯ» на корме почти неразличимы, потому что краска осыпалась. Гдыня. Ленни кажется, что это похоже на название венерического заболевания. Пока трап закрепляют с другой стороны, он загоняет в ствол два патрона.

— Отойдите от ограждения! — командует один из его энсинов и пересекает трап, направив ружье вниз перед собой, как миноискатель.

— Разумеется, джентльмены, — отвечает веселый голос, как будто обращаясь к старым друзьям.

Ленни знает: сейчас — самый опасный момент встречи с потенциальным контрабандистом. Любое неверное движение кого-нибудь из команды, любая оплошность неопытного энсина — начнется стрельба, и все всех поубивают. Два энсина идут перед ним, бледные, как будто ждут, что на палубе вот-вот грянет перестрелка.

— Осторожно, друзья мои, не споткнитесь! — с усмешкой произносит кто-то из русских.

Чересчур дружелюбный тон — верный знак, что этот капитан везет далеко не бананы. Внутренний голос подсказывает Ленни, что чудак в волшебных наушниках, которого его коллеги считают ненормальным и которого никто, кроме него, не приглашает выпить пива, снова оказался прав. Он снимает дробовик с предохранителя.

Что-то летит прямо на Ленни из темноты, и он чуть не открывает огонь. Свет прожекторов падает на белый предмет, который мечется в воздухе, а затем приземляется на перила «Гдыни». Чертовы птицы, думает Ленни, избегая встречаться с кем-нибудь взглядом. Куда они улетают ночью? Бледно-серый рассвет накрывает оба судна. Поднимается ветер, и железные борта соприкасаются, издавая скрежет, похожий на грустную музыку.

Его стопы покалывает, когда он следует за энсинами на палубу русских.

* * *

Из капитанского кресла поднимается мужчина, держащий в руке мятую декларацию. Он неуклюже спускается к американцам. Максим — высокий светловолосый великан в поношенной футболке, сообщающей миру ярко-красными буквами: «моя карма круче твоей ДОГМЫ». Он раскидывает руки как бы для объятия и улыбается, как Санта-Клаус, хотя никто вокруг не разделяет его дружелюбия.

— У нас проблемы с электричеством, капитан, — провозглашает Максим, пытаясь оценить степень угрозы, исходящей от американцев.

Ленни без слов забирает у него мятые бумаги, кивком приказав своей команде приступить к досмотру. Он не поднимает взгляд, пока не пролистывает каждую страницу. В документах написано, что судно перевозит двигатели для тракторов. И подводные помпы. Порт назначения — Аккра. Ленни знает, что весельчак действительно может показать ему ящики с этим добром. Но стопы его по-прежнему покалывает — точно так же, как когда он ступил на палубу контрабандиста, перевозившего кокаин. Что-то на этом судне прячется и ждет, когда он это отыщет.

— Вы находитесь менее чем в двух милях от кубинской опознавательной зоны ПВО, — наконец произносит Ленни, возвращая мятые документы капитану. — Кого вы здесь ждете?

Максим издает хорошо отрепетированный смешок человека, вынужденного доверять свою жизнь ненадежному оборудованию и равнодушному начальству. При этом живот его колышется.

— Мы никого не ждем. У нас один котел полетел, мы дрейфуем уже больше двух часов. Питание тоже повреждено, так что свет то и дело вырубается. Ничего не скажешь, отличная ночка выдалась.

— Что такое «Море тени»?

Великан откровенно ошарашен, на что Ленни и рассчитывал. Максим выглядит так, будто его ударили по лицу. Он спохватывается и снова натягивает улыбку, но слишком поздно.

— Не знаю, — отвечает Максим, почесывая бороду и оглядываясь в поисках Пита и Андерса. Он не намерен провести ночь в заключении у американцев. Даже если ради этого придется рискнуть жизнью. Ему хватило и русской тюрьмы. Три с половиной года в Бутырке — за то, что он до смерти избил девушку. Это было давно. Он помнит, как звали надзирателей, а как девушку — нет.

— Вы в этом уверены? — спрашивает Ленни, жестом подзывая энсина с короткими светлыми волосами и упрямым подбородком. — Однако вы почему-то отчаянно долго пытались с ними связаться. На трех разных частотах. А потом погасили огни и ждали, как ждут Санта-Клауса в сочельник. Готов поспорить, что если я спущусь в машинное отделение, то окажется, что двигатели в полном порядке. И я разберу ваше ржавое корыто до последнего винтика, если…

— Сэр? — зовет вахтенный с борта «Трудного», и в голосе его звучит беспокойство.

Ленни теряет мысль и моргает, чувствуя, как русский наблюдает за ним.

— Майклз, в чем дело?

Начинает светать, и ранний утренний туман расступается, открывая вид на то, что заметил энсин. Американцы не одни в кубинской опознавательной зоне.

Со стороны горизонта, набирая скорость, скользит серо-зеленый силуэт.

Максим довольно улыбается.

— Прошу прощения, но все это похоже на… как это по-вашему? Недоразумение, верно? Мы обращались к шести различным судам, на которых, по нашим сведениям, были необходимые нам инструменты и запчасти. Никто не отозвался. Кроме вас, капитан.

Он нетерпеливо топчется на месте, шлепая вьетнамками по палубе.

Но Ленни уже забыл о радушном русском и уставился в бинокль. Они находятся в американской зоне, но непонятно, знает ли об этом приближающееся судно и хочет ли знать. Для Ленни мир только что перевернулся. Он видит лодку, которой не должно здесь быть: он читал отчеты разведки о том, как несколько лет назад кубинцы списали все свои суда в металлолом.

Серое судно все ближе и ближе, на передней палубе установлен пулемет. На мачте — кубинский флаг.

— Сэр, они вызывают нас, — сообщает вахтенный, уже не скрывая тревоги.

— Прошу вас, капитан, — говорит Максим, слегка кланяясь и жестом огромной руки указывая на нижние палубы. — Проверяйте на здоровье.

Вот так выглядят моменты, которые все меняют, думает Ленни, так ломаются карьеры, так становятся героями телепередач. Кубинский швербот уже так близко, что слышен шум его двух двигателей, перемежающийся с плеском волн. Осталась всего пара минут, чтобы принять решение. Первый выстрел может прозвучать раньше, чем он успеет вызвать подкрепление с воздуха. Капитан проводит рукой по лицу, пытаясь сосредоточиться. Максим нетерпеливо шлепает вьетнамкой. Чайки начинают кричать, как будто уговаривая Ленни решиться на какую-нибудь глупость. Давай, давай, дразнятся они, время геройствовать. Думаешь, оно того не стоит? Ты же хочешь, хочешь отыскать сокровище, которое прячется где-то у тебя под ногами.

Максим видит его решение раньше, чем Ленни сам его осознает.

— Группа досмотра, покинуть судно, — командует он, вцепившись в свою двустволку так, будто хочет ее задушить. — Бегом. Вахтенный, приготовиться отдать швартовы.

— Есть приготовиться отдать швартовы! — с облегчением отвечает вахтенный. Парни в оранжевых спасжилетах торопятся назад по мостику. Максим скрещивает волосатые руки на исполинской груди и стоит, не скрывая довольной ухмылки. Он отлично знает, что на кубинском судне буквально через пять минут закончится топливо и все это не более чем представление.

Должно быть, Бог — кубинец, решает Максим, раз послал ему последнее ржавое корыто своего флота, способное держаться на плаву ровно столько, чтобы успеть напугать.

Американцы уже отшвартовались и начинают удаляться от «Гдыни», когда Максим подходит к ограждению палубы и машет молодому капитану декларацией. Капитан смотрит на него с таким видом, как будто он сейчас мечтает об одном: воспользоваться двустволкой, которую он баюкает, как спящего ребенка.

— А я-то надеялся выпить с вами кофе, — вздыхает Максим, делая грустное лицо.

— Вы далеко от дома, не забывайте об этом, — отвечает Ленни, сожалея, что не придумал реплики поудачнее. Затем отворачивается и делает вид, что занят.

Ты тоже, хочет добавить Максим, наблюдая, как «Трудный» направляется на север, к более спокойным берегам. Но он предпочитает промолчать. Вода меняет цвет с серебристого на темно-зеленый, точно Нептун никак не может определиться.

И тут он вспоминает о своем пленнике. Я был неосторожен, решает он. Никогда еще я не был так близок к аресту. Больше я такого не допущу. Пора принять решение.

Но мечта о выкупе продолжает будоражить его. Американцы еще не скрылись из вида, а он уже обдумывает возможность допросить пленника. Почему бы нет? Жена давно просит новую плазменную панель. Стоит покинуть эту зону — и охотники за террористами оставят его в покое. Будет время подумать. Время все тщательно спланировать.

Время сбросить груз за борт, если что-то пойдет не так.

Максим улыбается и вдыхает свежий морской воздух. Он чувствует себя совершенно счастливым.

 

Пленник

Когда спящий пересекает Стикс, он не чувствует боли. Якоб даже не помнит о своем локте.

— Якоб? Малыш?

Вокруг темно — хоть глаз выколи. Голос звучит совсем близко, Якоб даже чует запах дешевого отцовского парфюма и табака. Голос у Авраама такой, будто ангелы уже поят его бурбоном «Мейкерс Марк». Его слова укутаны в обволакивающую нежность, какую порождает только алкоголь. Якоб чувствует ее сейчас так же остро, как раньше, когда отец был жив. Снова початая бутылочка, где-то рядом играет пластинка Дина Мартина, и они с отцом близки как никогда. Ему чудится, что он слышит стук льдинок в бокале.

— Тебе страшно, малыш?

— Да, пап. Мне страшно, и я ничего не вижу из-за этой повязки. Меня хотят убить.

— Это еще не факт, сынок. Вот в моем случае был факт. И убийц было двое.

— Тебе было больно? Я долго буду мучиться?

Голос Авраама становится все тише, забирая покой и призрачную любовь через волшебную реку. На прощанье он шутит: это как сходить к зубному, сынок. Только быстрее. Невидимый бурбон плещется в невидимом стакане.

— Не уходи, пап. Побудь со мной еще чуть-чуть.

Но Авраама и его полупустого стакана никогда здесь не было.

В темноте появляется и растет просвет, заставляя Якоба взглянуть в глаза предполагаемой смерти. Его рука тут же начинает пульсировать новыми волнами боли.

Он видит перед собой тощего пацана лет четырнадцати, протягивающего бутерброд. В другой руке он держит плащ с капюшоном, которым те двое замотали Якобу голову. Непонятно, который час. Кажется, что опять вечер. Почему-то он больше не слышит чаек.

— Ешь, — произносит пацан, и Якоб понимает, что ошибся.

Перед ним девушка.

— Спасибо, — отвечает Якоб и с жадностью набрасывается на бутерброд. Пока он ест, его посетительница, сидящая на ящиках перед ним, кажется то ли грустной, то ли чем-то расстроенной. На ней шорты и джинсовая куртка. С виду ей не больше двадцати. На левой щеке — развод какой-то грязи, а темные волосы коротко стрижены и давно не мыты. Обветренная рука как бы в нерешительности поигрывает с рукояткой револьвера, заткнутого за пояс. Сердце Якоба начинает биться быстрее. Он замечает, что глаза у нее абсолютно черные — даже радужка. Как будто она не человек, а чайка в человеческом обличье.

— Я очень устал, — жалуется Якоб, не зная, как еще оттянуть момент спуска курка. — И я больше не хочу, чтобы меня били по голове. Застрелишь меня прямо сейчас или как?

Якоб сам удивляется, что у него хватило смелости это спросить. Вопрос звучит так же нереально, как прикосновение отцовской руки к щеке минуту назад.

Девушка отзывается не сразу. Она оборачивается на приоткрытую стальную дверь. Оттуда доносятся голоса — Якоб предполагает, что с мостика. Там о чем-то громко спорят.

— Насчет этого еще не приняли решения, — отвечает она, и это похоже на правду.

Якоб угадывает по ее мягким интонациям, что она американка.

— Мне нужно вернуться домой, — говорит он. — Помоги мне! Пожалуйста.

Наверху кто-то в ярости бьет кулаком об стенку.

— Вряд ли я смогу, — признается девушка, постукивая носком башмака по полу. — Им очень не понравится, если я вмешаюсь.

Якоба накрывает злость, и он хочет отменить слова, которые срываются с его губ, но слишком поздно:

— Значит, ты приперлась сюда, чтобы поглазеть на меня? Наработать аппетит, прежде чем спустить курок? Зачем? Какой в этом смысл?

На мостике чей-то утробный голос по-английски произносит:

— Вот и все! Ясно?

Якоб воспринимает это как подтверждение своих худших опасений.

— Слушай, от меня здесь ничего не зависит, — оправдывается девушка, подняв бровь. — Правда.

Она встает и направляется к двери.

— Постой! — просит Якоб, вытянув перед собой здоровую руку, как бы желая стереть все, что только что сказал. Манни унаследовал желчность отца, а Якоб — нетерпеливость матери. — Постой, всего минутку. Я понятия не имею, кто вы такие. Просто высадите меня где-нибудь на берег, я даже ничего не смогу объяснить полиции. Подумайте.

Девушка смотрит на него взглядом человека, который уже слышал эти слова из уст других пленников, сидевших здесь, на месте Якоба. Все тщетно. Этот взгляд — безжалостный и бесстрастный — выдает причину ее грусти минуту назад. Она проводит рукой по русскому слову на двери.

— Что это значит? — спрашивает Якоб, кивая на странные буквы, пытаясь выиграть время. Я труп, думает он. Я еще разговариваю, но надо мной уже заколачивают крышку.

— Это значит, что здесь перевозят груз, — спокойно отвечает она, устало вытирая лицо.

— Значит, я груз?

Он смеется как идиот, не в силах остановиться. Девушка выходит и закрывает дверь, не в силах больше смотреть в глаза своему грузу.

 

Брат

Большинство разговоров в кафе «Счастливый клевер» длятся недолго. Потому что это заведение находится рядом с самой шумной взлетно-посадочной полосой аэропорта имени Джона Кеннеди — из окон можно даже различить номера на хвостах улетающих самолетов. Каждые две минуты рев двигателей заглушает даже мысли посетителей, рассыпая их по клетчатому линолеуму.

Манни выбрал это место для встречи, насчет которой испытывает сомнения. Как просить награду за предательство? Вежливо? Надменно? Как следует одеваться для такого случая? Манни надел джинсы и кожаную куртку — штатский костюм полицейского. Он сидит и считает удары собственного сердца.

В его руке бутылка пива. Он в задумчивости отковыривает с нее этикетку. Женщина с двумя розовыми сумками-тележками, сидящая через пару столиков, орет в телефон со стразами, пытаясь перекричать шум самолетов:

— Фредди, нет, я же говорю, рейс отложили на два часа, отложили! Алло?

Эммануэль Давид Шталь, детектив третьего класса, сидит один за столиком в закутке, обитом зеленой тканью, и всем своим видом излучает респектабельность, как и его значок, спрятанный поглубже в карман перед входом в кафе. Он даже улыбается женщине, которая захлопывает свой телефон и завороженно смотрит на грязное брюхо 747-го, взмывающего в небо за окном. Но внутри — тем местом, где должно находиться сердце, откуда у Манни рождаются обиды, ложь, обещания, раскаяния, снова ложь, — он сейчас испытывает нечто совершенно незнакомое. Он хочет, чтобы его вывернуло наизнанку, хочет молить о прощении, хочет вернуть время вспять. Но он также хочет получить награду и удовлетворение от того, что сумел что-то сделать сам от начала и до конца — без связей Авраама, без унизительной доброты брата, без удушающей любви матери. Все эти невидимые преграды только дальше отталкивали Манни от самого себя. А тут — нечто осязаемое. Хрустящее, с запахом зеленой краски и свежей бумаги.

Деньги.

Манни как раз прикидывает, как лучше держаться со своими гостями — самоуверенно, как коп, или непринужденно, — когда один из них опускается на диванчик напротив и кивает.

— Хрен найдешь это место, — говорит мужчина в коричневом костюме, бросая скрипучую кожаную куртку на спинку диванчика. Манни думает, что это, возможно, его единственный костюм. Его спутник, невысокого роста человек, держится от него на почтительном расстоянии и все время молчит. Он усаживается на сиденье из липкого кожзама рядом с Манни, и Манни чувствует, как пистолет на его поясе касается его собственного. За окном взлетает очередной самолет, заставляя взвыть чью-то автомобильную сигнализацию и заглушая бармена, который что-то говорит. Долговязый русский указывает ему на полупустую бутылку Манни и поднимает три пальца.

— Мне больше не надо, спасибо, — говорит Манни, отмахиваясь от бармена, который уже ставит на стойку три зеленых бутылки.

— Ерунда, — возражает мужчина в костюме, берет одну из бутылок и слегка стукает горлышком об другую. — Мы все равно больше никогда не увидимся. Хорошо сделанное дело надо отметить.

— Вы принесли мои деньги? — спрашивает Манни, делая глоток из новой бутылки. Он не чувствует вкуса, только пену на губах. Пошел он к черту, этот мужик в ботинках с Брайтон-Бич и рубашке в цветочек. Это я все сделал. Эти двое просто курьеры.

— Смотри-ка, сразу к делу, — одобрительно произносит русский. — Что скажешь?

— Похвально, — отзывается его спутник, похлопывая Манни по плечу.

— Уберите руки, — огрызается Манни и сам удивляется, сколько злости в его голосе. Женщина с розовыми сумками садится вполоборота и некоторое время смотрит на него, затем отворачивается.

— С характером, — радуется коротышка рядом с ним, вытянув перед собой руки. Мужик в коричневом несколько раз молча моргает, по-видимому сбитый с толку.

— Так что? — требовательно переспрашивает Манни, положив обе руки на стол, чувствуя прилив силы, вытесняющей чувство вины, которое, как он знает, все равно нагонит его в машине по дороге домой. — Где деньги? Прячете в этом костюмчике? Или надо выйти и забрать из машины?

— Сперва поговорим о том, как все изменилось.

Долговязый по-прежнему прикидывается дружелюбным.

— Нет, не поговорим, — шипит Манни. — Сейчас я отволоку вас обоих в 76-й участок и заставлю там потеть в камере с неграми и мексиканцами. Понимаете, к чему я клоню?

— Он пришел в себя раньше времени, — говорит мужчина в коричневом. — Твой брат. Ты должен был дать ему двойную дозу. Он очухался раньше, чем прибыли твои дружественные копы. Нам пришлось что-то решать. Так что правила изменились. Все должно быть по справедливости.

Манни начинает терять самообладание и сжимает кулаки.

— Надо было позвонить мне. Я был недалеко, я бы со всем разобрался.

Русский накрывает его кулаки ладонями — жест, которым любовники предваряют важные слова, — и качает головой.

— Ты разобрался с его женой — и то хорошо. Но нам все равно пришлось прятать твоего брата в багажнике нашей машины.

— Которую потом пришлось поджечь, — замечает коротышка, нахмурившись. — А это был, между прочим, «кадиллак». Не дешевка какая-нибудь. Сам понимаешь.

— А потом мне пришлось искать кого-нибудь, кто бы вывез его в открытое море и там сбросил. Я бы предпочел вместо этого…

— Замолчи, — просит Манни, представляя отца, бессильного, потерявшего шляпу, в ожидании выстрелов.

— А-а, все верно, — русский убирает наконец руки, напоследок еще раз сжав кулаки Манни. — Ты же в курсе, как я работаю, да? Скажи, ты уже потратил свои тридцать серебреников за то, что сдал нам папашу? Или Рашель удалось выпросить немного на хозяйство, пока ты не предал заодно и брата?

— Я вас обоих арестую, — повторяет Манни, сам не веря в то, что говорит. — Если вы не…

Коротышка достает из куртки газету и кладет на сиденье между собой и копом, не зная, что тот крайне близок к тому, чтобы передумать и застрелить их обоих, а затем, возможно, и себя. Прости, отец.

— Мы, конечно, оставили себе брокерские, когда получили уродливый замок Авраама, — русский улыбается, как человек, который удачно пошутил. — Так оно справедливее. Стэн не возражал, так что ты не волнуйся. Наш дружок с красной тачкой тоже требовал вознаграждения за свои услуги… — его лицо становится мрачным, как у обиженного клерка. — Ты бы тоже мог поучаствовать, Эммануэль. Мы бы здесь сейчас не сидели, если бы ты тогда уговорил своего брата.

— Я сделал все, что мог, — отвечает Манни, и ему не нравится, что это звучит как оправдание, но поздно.

— Открой-ка свой подарок, — предлагает коротышка. — Давай, загляни, что там.

Манни разворачивает газету и достает небольшой полиэтиленовый сверток. Слишком небольшой, чтобы содержать лекарство от его растущего голода, который сперва был просто жадностью, но за последние дни разросся в нечто большее. Теперь младшему брату Якоба нужны все деньги мира, чтобы заполнить дыру, образовавшуюся у него внутри, — такую огромную, что он чувствует, как ветер лижет стенки.

— Вы должны мне восемнадцать миллионов, — заявляет Манни, положив одну руку на пистолет, но голос предает его: в нем звучит мольба.

Коротышка издает негромкий свист, как будто завидел пару стройных женских ножек.

— А не то ты нас арестуешь и бросишь на растерзание преступников, — подытоживает мужчина в коричневом, задумчиво глядя, как солнце отражается в стеклах кабины очередной железной птицы. Солнечный луч падает на его лицо, заставляя сверкнуть золотые коронки. — Знаешь, я думаю, ты так с нами не поступишь. Нет. Долг Авраама выплачен, мой работодатель доволен. Иди, посчитай свои деньги, купи Рашель новую тачку, утешь мамочку. И жди следующего платежа — в скором времени. Так, на карманные расходы. При условии, что ты успокоишься.

— В этом пакете миллион, — сообщает коротышка, вертя в руках пивную бутылку. — Ни много ни мало. Ты сколько зарабатываешь-то? Тридцать? Тридцать пять в год? — он хмыкает. — Тебе, считай, повезло.

— Как будто в лотерею выиграл, — добавляет долговязый и поднимается, чтобы надеть куртку. — Тебе позвонят, не волнуйся. В следующем месяце ты встретишься с кем-нибудь из наших друзей и получишь еще пакет-другой. Но ты должен вести себя хорошо, — он явно наслаждается злостью Манни, но еще больше ему нравится смотреть, как эту злость распаляет жадность. — Sei gesund[4]Будь здоров (нем.).
. Вот увидишь. Бабло как шлюха — быстро забывает, в чьих руках побывало.

— Мой брат… он страдал? — спрашивает Манни, маясь неловкостью от того, что дотянул с этим вопросом до последнего. Он сидит, вцепившись в газетный сверток, лежащий на его коленях, как в сокровище.

— Ты хороший брат, Эммануэль, — мрачно кивает мужчина в коричневом. — Я скажу тебе правду. Он не страдал, потому что был в отключке, когда мы передавали его на борт. О таких вещах вообще-то вредно думать. Я как-то пробовал — у меня чуть крыша не поехала. Правда. Спроси вон Евгения.

— Позорище, — соглашается коротышка, чей завязанный узлом шарф и двубортное пальто делают его похожим на типичного отца семейства, каковым он, должно быть, и является.

Мужчина в коричневом похлопывает Манни по щеке с озабоченным видом, широкое кольцо чересчур жестко впечатывается в скулу предателя.

— Эммануэль, вечно ты строишь планов громадье, — укоряет он, хмурясь, пока его спутник выходит на улицу, чтобы завести машину. — Ни на минуту не расслабляешься. А жизнь и без того штука непростая. Посиди тут, подожди, пока мы уедем.

Манни смотрит, как они уезжают, и делает еще один глоток пива. Ему хочется немедленно пересчитать деньги, но он понимает, что нужно подождать. Женщина с розовыми сумками снова набирает номер и еще громче кричит на неизвестного Фредди. Манни ждет, пока еще пара самолетов не поднимается в воздух, заставляя входную дверь греметь. Затем бросает пару купюр на стол и выходит.

Он забирается в машину, поворачивает на Норт-Кондуит, и только там обнаруживает, что приборная панель в его глазах расплывается.

Рев двигателя затихает. Задние фонари едущих впереди машин превращаются в сплошное красное пятно. Манни не слышит ничего, кроме собственного пульса, бьющегося в ушах. Ему тяжелее и тяжелее дышать, и он вспоминает о жидкости без запаха, которую безымянные люди дали ему, чтобы опоить брата. Он чувствует, как горло отекает, и хватается за него руками, отпустив руль, как будто не в силах поверить, что это происходит с ним. Он думает об отце, гадая, испытал ли тот боль или же умер быстро, как всегда надеялся. Ему ничего про это не сказали и посоветовали не думать об этом, когда он спрашивал.

В тот миг, когда его «шевроле-каприс» без номеров сворачивает на аварийную полосу и врезается в автобус «грейхаунд», в памяти Манни проносится картинка: Якоб ведет его, десятилетнего, за руку по темному пляжу. Он спокойным голосом говорит младшему брату: не нужно тревожиться, все будет хорошо, главное — не терять голову. Это было где-то на берегу, они заигрались и заблудились в дюнах. Пока они брели по песку, над ними кружили птицы и бесконечно передразнивали друг друга, рисуя идеальные белые круги в ночном небе.

Манни хочет сказать: «Забери меня домой, Якоб», — но слышит только шипение воздуха, с которым на него несутся задние фонари.

 

Жена

Под надземной линией J тишина. Ночь наступила рано и принесла с собой холодный воздух, в котором звуки распространяются далеко. Наверху, на черных как копоть металлоконструкциях, путевые рабочие машут фонарями машинистам. Поезда уныло громыхают по стальному скелету эстакады, как будто им стыдно ползти с такой позорной скоростью.

Нувориши последнее время норовят скупить здесь каждый квартал. Старые бойни, продающие свиные копытца, теперь кажутся неуместными в районе, куда мужчины с туристическими картами и в новых ботинках водят своих подружек посмотреть, «как живут простые люди». На углу появились заведения, где бокал вина стоит десять долларов. Цены на аренду растут так быстро, что мужички, торгующие сигарами и дешевым виски, уже подумывают закрыть свои лавки и перебраться в какое-нибудь другое место. «Старбакс», как первопроходец в стране индейцев, уже открыл здесь несколько точек.

Но Бушвик по-прежнему остается районом, где даже здоровые мужчины сжимают в кулаке ключи, когда идут к машине. Ведь пацанам из квартала Вильямсбург невдомек, что появление дорогих кофеен подразумевает, что на их посетителей никто не будет нападать. Они еще не знают, что времена изменились.

Если встать на рельсы и посмотреть вслед поезду, можно увидеть искры, фейерверком летящие из-под стальных колес, и сине-голубые лампочки моста вдали. Но лучше посмотрите вниз, на здание с дверью, покрытой наклейками «под снос» — такими свежими, что до сих пор чувствуется запах клея. Вы сможете разглядеть среди темных окон один огонек.

Это настольная лампа Якоба, которую ему подарил отец.

Кто-то только что зашел в здание, где вплоть до сегодняшнего вечера находилась «Стратегия выхода». Завтра приедут грузчики и вынесут всю жизнь Якоба на свалку. А следом за ними приедет бригада по сносу, и, прежде чем рушить стены, кто-то снимет со стены картину с Гималаями, чтобы подарить жене.

Лора еще ничего не знает.

Она воспользовалась запасным комплектом ключей, чтобы войти. Она пыталась дозвониться до Манни снова и снова, но на его мобильнике стоял автоответчик. Миссис Шталь, в свою очередь, непрерывно названивала в цветочную лавку Лоры, на глазах теряя свою легендарную выдержку и по-прежнему отказываясь говорить с раввином.

— Зачем он мне нужен? Мой сын жив, — повторяла она Лоре раз за разом, стараясь убедить в этом скорее себя саму. — И он никуда не сбегал. Где Стэн? Почему я не могу до него дозвониться? Милочка, ты должна помочь мне. Ты единственная, кто остался в своем уме.

Лора весь день старалась ее успокоить, еле сдерживаясь, чтобы самой не впасть в панику. Ей тоже не удается дозвониться до Стэна.

Теперь она сидит в покрытом шрамами и царапинами кожаном кресле Якоба и не знает, что делать дальше. Перед ней лежит блокнот, в котором записаны разные мысли, нарисованы диаграммы и расписания, где и когда бывал Якоб, чтобы понять, куда он мог податься в такой холод в одном костюме, с жалкой двадцаткой в кармане.

Он жив, повторяет она про себя, но получается неубедительно. Он жив. Гималаи слегка раскачиваются, белые вершины перемещаются туда-сюда вместе с рамой. Но поезд снаружи едет медленно, а значит, он не мог привести картину в движение. Лора замирает и кладет руку на хрустальный шар размером с картофелину. Вот оно, думает Лора, тот самый момент. Моей или чьей-то еще смерти. В коридоре брезжит свет и кто-то чихает, явно считая, что вокруг никого нет. Кожаные туфли ступают по деревянному полу и направляются к закрытой двери кабинета.

Шаги останавливаются.

— Якоб? — раздается голос из-за двери, и Лора выдыхает с облегчением. Она остается в кресле, переводя дух, а дверь открывается, и на пороге появляется Пенни с растрепанной от ветра прической и раскрасневшимися щеками. Она стоит, в своих приличных туфельках, желая оказаться где угодно, только не здесь.

Она прижимает к губам и носу варежку.

— Ты знаешь, где он? — спрашивает Лора, испытывая стыд за облегчение, растекающееся по телу адреналином, от которого она вздрагивает как ужаленная.

— Миссис Шталь, я…

— Миссис Шталь? Нет-нет. Ты могла называть меня миссис Шталь до того, как залезла в штаны к моему мужу. А теперь зови меня как угодно, только не так, ясно тебе? Так где он?

— Миссис Шталь, — повторяет девушка, еще пуще краснея, теперь от стыда, а не от стужи. — Я не знаю, где он. Я всюду звонила. В полицию, его брату…

Лора встает, проводит рукой по истертому столу Якоба и мимолетно представляет себе драку с выдиранием волос, глядя на черную шевелюру Пенни. Ей страшно хочется дать выход адреналину прежде, чем он превратится в слизь.

— Но ты почему-то думала, что найдешь его здесь. Я слышала, как ты звала его: «Якоб?» Довольно фамильярно. Вы договаривались о встрече? Здесь, в кабинете? Стой, ну конечно, вы вместе летите на Ангилью, да? Отвечай!

Пенни, неловко дернувшись, опускает на пол свою сумочку и садится в низкое кресло. Она обхватывает свою узкую грудь руками, словно кучер, пытающийся согреться, но стыд уже уступает место ярости.

— Я… нет. Это не то…

— Я обнимала его, и его тело было холодным, так что сейчас ты мне все расскажешь. Мне даже все равно, спишь ты с ним или нет. Я просто хочу знать, что он… что он жив… — Лора замечает, что ее голос становится напряженным, и откашливается. — Зачем ты пришла?

— Увидела свет, — отвечает Пенни, наблюдая, как жена Якоба пытается держать себя в руках. — Я шла домой, и… Полицейские сегодня выгнали меня отсюда. Градостроительный комитет уже утвердил новый план квартала. У меня и ключи забрали… — она сморкается в платок, и звук гулким эхом разносится по коридору. — Но Якоб оставил мне запасной комплект.

— Какое совпадение.

— Послушайте, миссис… вы меня простите, но вы ошибаетесь на мой счет.

Презрение в глазах Лоры утихает, но, на всякий случай, не до конца.

— Сегодня в мою лавку пришли двое, — сообщает она как бы между прочим, проводя пальцем по золотисто-рыжему берегу Южного Китая на карте. — Они ничего у меня не спросили, просто молча стали убирать мои цветы с витрины. Один за другим. Рододендрон, пальмы, розы. Забрали кассовый аппарат. Сказали, что работают на нового владельца магазина. У моего мужа были долги. Ты и об этом тоже знала?

— Знала, — отвечает Пенни, теряя самообладание.

Она встает и смахивает воображаемую пыль с пальто — молчаливый намек, что она хочет уйти. Лора притворяется, что не замечает, и подходит к ней так близко, что ревность обеих женщин плещет через край.

— И?..

Пенни явно обижена, что ее чувствам не придают значения. Она медлит с ответом.

— Мистер Бервик. Стэн Бервик, который адвокат. Я видела их с Якобом и… — на ее лице мелькает гримаса отвращения и тут же исчезает, — с его братом. Они встречались два раза перед смертью отца. Там, на стоянке. Они не знали, что я их вижу из окна туалета. Я там курю иногда.

Она опускает голову, стараясь казаться непринужденной, затем добавляет:

— Они говорили о деньгах.

— Манни только об этом и говорит, — Лора морщит нос, словно почувствовала неприятный запах.

— Вы не поняли. Они говорили о деньгах Авраама, — Пенни так сжимает свои идеальные белые зубы, точно хочет раскрошить их в пыль. — Я слышала.

Лора, помедлив, слегка пожимает предплечье Пенни. Мол, я тебе доверяю. И в этот момент как будто кто-то из них нажал на невидимую кнопку, высвобождающую чувство вины. Девушка начинает рыдать, когда Лора еще не убрала руку. Она обрушивается на пол, как человек, сломавший оба колена.

— Простите, простите меня, — всхлипывает она, отворачиваясь и давясь слезами.

Лора слышит собственный голос, повторяющий:

— Ничего, ничего. Подумаешь, поцелуй. Мало ли что он значит. К тому же я понимаю, Якоб красавец-мужчина. Остается теперь только его найти. Тихо, тихо, не надо.

У Пенни вырывается стон, какой издают приговоренные по пути к электрическому стулу, когда они более не в силах сдерживать страх. Что-то среднее между воем раненого животного и плачем заблудившегося ребенка.

— Вы не понимаете! — сквозь слезы выкрикивает Пенни, цепляясь за синий шерстяной рукав Лоры. — Они договаривались заставить Авраама дать им денег. Я это сама слышала! И ничего не сказала Якобу, потому что мне было страшно. Миссис Шталь, я не знаю, что делать! Скажите, что мне теперь делать?

Манни, ах ты жадный ублюдок, думает Лора, пока Пенни захлебывается рыданиями. Женщины сидят на полу еще долго, пока всхлипы не сменяются тишиной.

Снаружи у путевых рабочих заканчивается смена. Почти два часа ночи. Машинист серебристого поезда линии М рад видеть перед собой пустые пути, и поезд проносится мимо на полном ходу, в последний раз сотрясая картину с Гималаями.

Если бы вы стояли там, где сейчас стоит бригадир, маша вслед поезду, вы бы заметили зеленый «кадиллак», совсем новый, без номеров. С такой высоты вы бы не смогли разглядеть водителя, пока он не высунулся из окна, чтобы прикурить вонючую сигарету «Новость». В этот момент вы бы успели увидеть, что это долговязый мужчина, одетый в темно-коричневый костюм.

Впрочем, ночью цвета обманчивы.

 

Шторм

Надвигается циклон.

Он зародился накануне, когда небеса всосали горячий пар через трубочку где-то в Южной Атлантике. Низкое давление нарастало в брюхе шторма, который двигался на север в поисках пищи, — и вот он нашел «Гдыню», подкрался к ней без предупреждения и принялся раскачивать из стороны в сторону, как школьный хулиган.

Якоб уже дольше часа зовет на помощь, что может показаться странным: зачем приговоренный к смерти торопит свою гибель? Но иллюминатор давно треснул, и теперь в трюм затекает вода, которая уже поднялась до щиколоток и источает смрад. Двигатели гудят так яростно, будто вот-вот развалятся на части.

Девушка хватает Якоба за здоровую руку раньше, чем он замечает, что она зашла. На ее бедре по-прежнему висит пистолет, но она, похоже, забыла про него. Она оглядывается через плечо, и Якоб замечает татуировку: черный самурай с устрашающим лицом выглядывает из-под ворота ее футболки.

— У тебя с рукой совсем плохо? — спрашивает она озабоченно, словно врач, и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Ты можешь плавать?

— Моя жена здесь? — спрашивает Якоб вместо ответа. — Есть на борту женщина?

Девушка морщится, как будто пленник неудачно пошутил.

— Так можешь или нет?

Да я бы с двумя переломанными руками сейчас уплыл, думает Якоб и отвечает:

— Да, могу.

— А язык за зубами держать умеешь? — не меняя тона, спрашивает она.

— Да.

Слабая искорка надежды на спасение вспыхивает в сознании Якоба. И Лора, может быть, в безопасности! Снизу доносится звук падающих и бьющихся тарелок.

Не говоря больше ни слова, девушка берет его за руку и ведет в коридор, где загорается и гаснет красная лампочка. Пахнет горелой проводкой, медью и сажей. Проклятия Максима слышатся из машинного отделения, ему пытается возражать чей-то высокий, испуганный голос. Девушка достает пистолет — старый, неприятный на вид — и дальше несет его дулом вниз. Шторм ради забавы ударяет их об края люка, как бы проверяя на прочность решимость девушки. Насколько сильно ты хочешь спасти его? — гудит он. Насколько сильно сама жаждешь спасения от худших грехов в награду за его свободу?

Русские таблички вдоль коридора все указывают в противоположную сторону, и Якоб догадывается, что девушка ведет его прочь от мостика, к корме. То и дело она останавливается, поднимает пистолет и прислушивается. Не обнаружив никаких звуков, кроме рокота волн, рвущих судно на части, она тащит изможденного пленника дальше. Вскоре Якоб чувствует запах свежей морской воды и понимает, что конец пути близок. Он инстинктивно пытается выдернуть руку, но у девушки мертвая хватка, она его не отпускает, но оборачивается и посылает ему ободряющую улыбку. Все, все. Почти дошли. Верь мне.

Якоб оказывается не готов к моменту, когда девушка распахивает дверь на верхнюю палубу. Сперва он видит перед собой какие-то темные очертания, волнующиеся в бешеном ритме. Затем, в зеленоватом свете ходовых огней, он наконец видит, что натворил циклон.

Бесконечная гряда черных гор, вздымающихся и опадающих, упорно стремится заглотить судно. Красные винты мелют воздух, когда корабль кренится на нос, заставляя Якоба и девушку хвататься друг за друга как можно крепче и молиться неизвестно кому. Она собирается что-то сказать, когда мужской голос перекрикивает вой ветра:

— Вилли? Ты что… а ну, вернись сюда! Стой! Сейчас же!

Девушка решительно останавливается рядом с устройством, смахивающим на огромную белую пивную банку. Красные буквы на нем обещают «СПАС. ПЛОТ 12 ПАСС». Быстрым движением она поворачивает две ручки и отстегивает белую штуковину от стальных ребер «Гдыни». Раздается громкое шипение. Плот надувается. Взглянув на Якоба, она поднимает пистолет и взводит курок.

— Ты на самом деле не сможешь плыть, да? — кричит она, поглядывая на Максима, который стоит на противоположном мостике, воюя с предохранителем.

— Нет, — признается Якоб. Вода пугает его сильнее, чем перспектива схлопотать пулю в спину. — Я наврал.

— Знаю, — говорит девушка, поднимая пистолет и целясь в Максима. Тот резко приседает. — Значит, так, с плота — ни шагу. Застегнись изнутри, когда в него заберешься. Смотри на красный огонек. И ни за что…

Остаток фразы заглушает шторм.

— Не делай этого, Вилли! Черт, не смей этого делать! — надрывается еще чей-то голос.

Ветер пытается растерзать оранжевый шар, теперь бьющийся о планшир судна. Еще полминуты — и он его порвет. Бах! Ба-бах! Кто-то стреляет, и белоснежная вспышка ярости освещает все вокруг, на мгновение ослепляя шторм.

Девушка протягивает Якобу веревку и оборачивает ее вокруг его здорового запястья. Затем она отвинчивает последний винт, удерживающий плот. В следующую секунду ему кажется, что она говорит: «Удачи!» Затем она приникает к нему, ее хмурые черты смягчаются, и она целует его в губы перед тем, как его унесет на плоту в открытое море. Позже, когда он попытается вспомнить этот момент, он поймет, что она так и не открыла глаза, оторвавшись от его губ.

И тут Якоб падает в воду.

Все вокруг превращается в острый зеленый холод, вытесняющий страх. Он не чувствует собственного тела, но его каким-то чудом прибивает к плоту, который скрипит, протестуя против такого обращения. Якоб не успевает опомниться, как одна из черных гор обрушивается на него, поглощая даже его мысли.

Якоб всплывает на поверхность, как пробка, и слышит далекие звуки выстрелов. В темноте сверкает несколько рыжих вспышек, затем низкая отрыжка автомата. Но он не может разглядеть силуэтов на борту.

— Господи, плот! — вспоминает он и озирается. Но видит только черную воду.

Все пропало!

Затем он замечает мигающий красный огонек.

Якоб цепляется за веревку и подтягивается к своему спасению. Это еще труднее, чем терпеть адский холод, который жалит его легкие с каждым вздохом. Перекатывающиеся водяные клыки пытаются разгрызть нейлоновую веревку, но она держится. Пока. Тайные голоса в голове Якоба шепчут ему, что Лора дома, в безопасности. От этой мысли ему на мгновение становится тепло, хотя его руки начинают дрожать.

Теперь другие голоса, куда громче прежних, твердят ему обратное. Он чуть не выпускает из рук веревку всего в нескольких дюймах от яркой резиновой стенки. В его памяти проносятся цветные иллюстрации из забытой детской книжной серии «Приключенческие истории для мальчиков» — моряки, обглоданные до костей барракудой; китобои, упавшие в неправдоподобно синюю воду рядом со своим черным кораблем, потерявшим мачту; зловещие останки утонувших пиратов, лежащие на глубоком дне; распухшие белые тела; акулы, кружащие в поисках идеальной траектории для броска.

Когда он наконец добирается до цели, то видит, что плот похож на маленький цирковой тент, и это его немного успокаивает. Это круглое оранжевое сооружение с треугольным верхом, входным отверстием на молнии и красной лампочкой наверху. Якоб хватается за него, начинает подтягиваться — ив этот момент стукается обо что-то коленом.

Что-то находится прямо под ним, в воде, что-то скользкое. Господи, что…

Он запускает в воду покалеченную руку и чувствует твердую кожистую поверхность, напоминающую… И тут оно пропадает. Подтягиваясь, он уже не понимает, было ли это на самом деле. Он расстегивает вход и забирается внутрь, трясясь как эпилептик.

Море обрушивает на него свое недовольство. Если на борту «Гдыни» и продолжается стрельба, то грохот ветра все заглушает. Единственное, что слышит Якоб, — это удары и писк, как будто шторм пытается прорваться сквозь тонкую резиновую мембрану. Купол прогибается внутрь, впечатывая Якоба в днище.

У богов похитили жертву.

Стикс разъярен.

 

Перехватчик

В мире Гектора, как и в мире вообще, не существует справедливости. Дождь, барабанящий о стекла окон, заглушает слабые сигналы в его наушниках.

Неутомимый спецагент Хендрикс немедленно отреагировал, обнаружив, что его главные уши, его штатный чудак в отвратительной пестрой рубашке, за его спиной решил пойти по следу «Моря тени».

— Дисциплинарное нарушение! — гавкал он, скрестив свои ручонки, прохаживаясь туда-сюда у рабочей станции Гектора.

— Нужно сразу докладывать оперативникам, и никак иначе!

Если бы русского арестовали, Гектор получил бы благодарственное рукопожатие и дополнительное время на обед. Вместо этого Сверху в ярости пинают Хендрикса за то, что он не следит за собственными людьми. Жирная клякса в бюрократическом резюме. Худший из всех возможных грехов.

Именно поэтому Гектор до сих пор сидит на своем пластиковом стульчике, пока снаружи буйствует циклон, поливая окна и витрины подсвеченной неоном водой. Хендрикс повесил на него еще и ночное дежурство вдобавок к дневному, которое только что закончилось. Его отпускные обнулили. А начиная с первого числа следующего месяца его официально увольняют. И, как будто этого мало, Ленни не отвечает на звонки. Гектор понимает, что перезванивать он тоже не будет.

Тем не менее Гектор, как верный любовник, относится к своей рабочей станции с таким же уважением и трепетом, как и прежде.

Шесть экранов и пучок антенн отвечают ему взаимностью, как никому другому. Он уже знает, что утром двое в дешевых костюмах придут в сопровождении морпехов, выдворят его за дверь и заставят отдать свои жетоны. Всему наступает конец. Может быть, он сумеет устроиться водителем грузовика где-нибудь в Афганистане, но и это сомнительно. Потому что Хендрикс слишком хитер и слишком чувствителен к унижениям. Что ж, скучать по козе Гектор точно не будет.

Он включает все экраны, как молельные свечи. Один за другим они загораются, смешивая навигационные карты на 1550 морских миль с чередой телевизионных новостных программ. Гектор надевает свои наушники, настраивает звук и начинает шарить по частотам в поисках голосов. Избавь меня, думает он, почти бормочет, измени мою судьбу. Отмени мою проклятую судьбу.

«…танго девять, набирайте высоту 3500, код ответчика 9932, ожидайте…»

Гражданский самолет получает команду на взлет где-то в районе Нассау. Ничего. Гектор продолжает крутить ручки, уговаривая их нащупать хоть что-нибудь. Что угодно. Он переключается на частоту сотовой связи.

«…жет оказаться невозможно. Я ж ему говорил, разве нет? Говорил — переведи деньги. Но…»

Еще один бизнесмен выпрашивает деньги, чтобы купить себе девок на дискотеке в пентхаусе гостиницы «Хабана Либре».

Снова ничего. Гектор думает: коза — и та удачливее меня. Ее хотя бы кормят три раза в день. Какая бессмысленная трата…

— Гектор, слушай, ты это видел? Родовое проклятие во всей красе. Обалдеть.

Голос Бет достигает его слуха даже через наушники, и Гектор собирается ее проигнорировать, но затем краем глаза видит экран телевизора, в который она уставилась, жуя кукурузные чипсы из пакетика.

— Угости-ка, — говорит он, выгребая пригоршню и снимая наушники, чтобы присоединиться к ней.

— Я тоже рада тебя видеть, — отвечает Бет с полуулыбкой, но он уже забыл и думать о ней. То, что показывают по телевизору, интересует его гораздо больше.

Девушка-репортер, укутанная в дорогой тренч, стоит перед судном, напоминающим сухогруз, и поправляет прическу. Гектор уже угадывает, что дело происходит в Бостоне или Нью-Йорке, а женщина продолжает свой репортаж:

— …вследствие чего отдельные источники предполагают, что убийство полицейского детектива Эммануэля Шталя означает, что его брат, пропавший картограф Якоб Шталь, может быть жив. Крупная сумма денег была обнаружена…

Камера показывает порт, и теперь Гектор узнает подсвеченный Бруклинский мост и черные воды Ист-Ривер за ним. Что-то звенит у него в ушах, но он пока не понимает почему. Он забирает у Бет пульт и делает погромче. Еще двое перехватчиков отрывают взгляд от своих станций, нахмурившись: в самом деле, какого черта?

— Гектор? — зовет Бет, с громким хрустом сминая пакет. — Что с тобой?

— Не делай так, — просит он, не отрывая взгляда от экрана.

Кадр с репортершей заменяет фотография пожилого мужчины с двумя юношами. Улыбка мужчины сияет ярче, чем рассвет в Лас-Вегасе. На нем черная шляпа, его мальчики смущенно смотрят в объектив, старшему явно не по себе от прицела камеры, потому что он отвернулся. Невидимая теперь репортерша продолжает тараторить:

— Преступления связаны между собой, как утверждает полиция, они начались на прошлой неделе с похищения и убийства Авраама Шталя, предположительно криминального авторитета, его убийцы остаются неизвестными. Шталь для прикрытия владел легитимным автомобильным бизнесом, но некоторые источники утверждают, что у него были связи с русскими и армянскими криминальными группировками и что он предположительно украл у них деньги. Полиция до сих пор никак не комментирует новые обвинения, заключающиеся в том, что якобы у Эммануэля Шталя также могли быть криминальные связи. Как минимум один свидетель сообщил каналу Эн-би-си, что Якоба Шталя последний раз видели в Бруклине, на этом причале, две ночи тому назад. Пока что никто не знает, почему единственный Шталь, чье имя не ассоциируется с преступностью, исчез. Некоторые высказывают мнение, что он сам приложил руку к убийству отца и брата. Побег? Похищение? Или что-то еще более зловещее? Следите за развитием истории вместе с нами. Передаю микрофон обратно в студию, Чак…

Гектор возвращается к своей станции раньше, чем она успевает договорить.

Он слушал вполуха с того момента, как увидел суда, стоящие на причале за спиной у журналистки со стильной стрижкой. Маленькие контейнеровозы. Совсем как «Гдыня», которая должна была остаться в том же Бруклинском порту, но ушла в море на день раньше, и притом в большой спешке. Куда ты отчалила? — думает Гектор, находя свой файл по «Морю тени», о котором Хендрикс не хочет больше слышать.

Ты ушла из порта, потому что кто-то попросил, догадывается он.

Потому что ты приняла на борт новый груз.

— Гектор, с тобой все в порядке?

В голосе Бет звучит скорее раздражение, чем сочувствие.

— Отстань, — отмахивается Гектор. На экране возникает бледно-голубой файл с его пометками. Он чувствует то самое покалывание во всем теле, о котором ему рассказывал Ленни. Это сигнал: вот-вот откроется дверь к новому знанию, хотя, возможно, придется вышибать ее плечом. Особый гул, предвещающий победу или окончательное поражение.

«Гдыня» стояла у пирса 9В. Но ты же везла тяжелые запчасти двигателей, думает Гектор, а такое обычно отгружают с пирсов 6 или 7, где над судами застыли, как окоченевшие стервятники, громадные краны. Зато на 9В очень тихо. Мимо проходит улица Ван Брунт, машина могла бы легко заехать с нее и припарковаться где-нибудь, где камерам охраны ее не засечь.

И рядом, меньше чем в миле, — две магистрали. Легко приехать, легко уехать. Он уже знает, что камеры наблюдения не имеет смысла проверять. Эти люди знали, что делают.

Гектор вызывает запись телепередачи на своем экране и проматывает ее назад, кадр за кадром. Сперва вид заслоняет журналистка. Ну давай же, покажись.

— Гектор, делись, что у тебя там?

Несколько перехватчиков поднялись со своих мест и медленно, осторожно подтягиваются к неандертальцу, к которому все испытывают одновременно восхищение и неприязнь.

Он не отвечает и продолжает проматывать запись. Вот! Поворот дороги под прямым углом, там, за кранами. Лебедки пустые, но свежий мусор на причале свидетельствует о том, что судно было здесь недавно и грузчики еще не успели убрать за собой.

Ты была вон там, думает Гектор. И что-то заставило тебя сменить курс где-то между этим местом и Кубой, ты пыталась встретиться с кем-то, не так ли? В открытом море, где никому не пришло бы в голову за вами подсматривать? А я подсмотрел. Я все вижу. И все слышу.

У тебя, сукин ты сын, на борту пленник.

Несколько щелчков по клавиатуре, и голубой экран Гектора уже выворачивает «Море тени» наизнанку: швербот, построен в Джексонвилле, штат Флорида, в 1966 году. Зарегистрирован на имя Вильяма Палмера Ферриса, ловца креветок. За судно давно не плачено, банк готов отобрать его. Последний раз два дня назад принял на борт груз в Ки-Уэсте. Компьютерное изображение черного корпуса с двумя коричневыми парусами возникает на отдельном экране.

Шторм воет еще громче, требуя ответа на свой вопрос: кто боится меня? Ты — боишься? Безмолвным ответом служит пустота под окнами Гектора: кубинцы испарились, даже самые отчаянные проститутки. Одинокая патрульная машина едет вдоль окружной дороги, надеясь хотя бы на самый захудалый арест.

На моргающей навигационной карте Гектора «Гдыня» продвигается на северо-запад, в сторону Багамских островов, но постоянно корректирует курс. Как будто капитан не может держаться одного направления. Шторм тоже требует от него ответа. Где-то в другом месте на экране «Море тени» дрейфует на запад от острова Андрос.

Несложный подсчет — и Гектор знает ответ раньше шторма.

Точка пересечения находится где-то рядом с Ангильей.

На большом телеэкране, подвешенном под низким потолком офиса, вновь появляется фотография Якоба. Гектор смотрит на черно-белое изображение молодого Якоба Шталя, пытающегося увернуться от фотокамеры. Бет опять что-то говорит, но Гектор ее не слышит. Теперь пропавший сын преступника — единственное, что существует в его стремительно сжимающемся мире.

Все экраны на секунду гаснут, затем снова загораются. Несколько перехватчиков восклицают: «Вот черт!» и «Ни фига себе!» Антенны на крыше скрипят от ветра. Шторм требует к себе внимания. Но Гектор его тоже не замечает. Он напал на след.

Не прячься от меня, шепчет он стеснительному парню на экране. Я твой друг.

Мы скоро увидимся.

 

Мореплаватель

Плот пропускает воду.

Даже в темноте Якоб понимает, что это не просто растревоженная фантазия подсовывает ему новый страх. Он слышит тихий булькающий звук. Откуда-то просачивается вода, а значит, он не спасен, его гибель всего лишь отсрочена. Он хватает ведро, привязанное веревкой в углу, и собирается вычерпывать воду. Но медлит. Его ноги скользят по мягкому мокрому полу. Стоит ли расстегивать купол? — думает он, пытаясь представить, сколько воды может захлестнуть внутрь, если он попробует. Невидимые и по-прежнему кровожадные волны яростно швыряют плот из стороны в сторону, но он остается на плаву. Якоб садится обратно в соленую воду, доходящую теперь до пояса. Его тело не успевает ее согреть. Я всегда мечтал о приключениях, думает он и вызывает в памяти свою любимую карту. Бесконечный горизонт. Он закрывает глаза и вспоминает, как впервые влюбился.

* * *

— Ты идешь? — кричал ему снизу брат, ждущий в компании пары друзей. Они еще были совсем дети. — Игра через полчаса начнется, а нам еще надо зайти за Джимми и этой, как ее.

Дальше они переговаривались шепотом, и Якоб понимал, что его позвали с собой из вежливости. Характерное бормотание, означающее, что они потом будут обсуждать его за спиной. Ботанов никто не любит, даже братья.

— Я вас догоню, — ответил Якоб как можно более жизнерадостным голосом, отлично понимая, что не поедет с двумя пересадками на бейсбольный матч, который все равно не высидит до конца. У него отличный повод остаться дома. Он копил деньги целых пять месяцев, чтобы самому выбрать ее, и продавец, который заворачивал покупку, улыбнулся, одобряя его вкус.

На карте, которая теперь лежала перед ним, была потрясающе красивая береговая линия. Кремово-белая, с зазубринами, она врезалась в бирюзовые воды.

Отец часто поговаривал о путешествии туда, поэтому тринадцатилетний Якоб наконец сел на поезд линии F, доехал до лавки картографа и решил увидеть ее своими глазами. Продавец поначалу был неприветлив, но быстро подобрел к пацану, который неустанно задавал вопросы.

— Не надо мне Антигуа, — повторял Якоб, заглядывая в блокнот, чтобы убедиться, что ничего не перепутал. — Мне нужна Ан-ги-лья. Так сказал мой папа.

Брезгливая гримаса старика превратилась в удивленную улыбку, и он протянул мальчишке карту 1899 года с изображением места, которое сам нипочем не нашел бы на глобусе. Другие покупатели поворачивались на звук высокого детского голоса, уверенного не по годам. Мальчишка был одержим чем-то сильнее простого любопытства. Дотошный покупатель картографа прятал за стеклами очков настоящую мечту и не нуждался в снисхождении взрослых.

— Ты уж прости, юноша, — уважительно кивнул продавец. — Я иногда их путаю, названия-то похожи.

Он улыбнулся почти с гордостью, глядя, как мальчик выходит из лавки и направляется к станции метро, крепко вцепившись в свое приобретение. Такая увлеченность, думал он, обычно приходит гораздо позже в жизни. Любопытно, почему она пробудилась в нем так рано.

Всю дорогу домой Якоб удерживался от того, чтобы посмотреть на свое новое сокровище. Он боялся его помять или что кто-нибудь случайно толкнет его и прольет на карту кофе. Нет, пусть останется нетронутой. Совсем как обещал отец про настоящую Ангилью, лежащую где-то в несовершенном мире несдержанных обещаний.

— Как только подрастешь, — в очередной раз клялся Король хрома, размахивая надкусанным пончиком как скипетром, — все пляжи, закаты и теплые бризы Ангильи будут нашими. Точно говорю. Вот увидишь.

Карта Ангильи висела в комнате Якоба, пока он не повзрослел и не съехал от родителей. Манни однажды спрятал ее под кроватью, и Якоб так избил его, что пришлось наложить швы. Это было первое, что он прикрепил на стену, когда они с Лорой переехали в новый дом. Она понимала, что его любовь к нарисованным пескам и мелководьям — не про тонкую работу картографа и декоративные элементы. Но она никогда с ним об этом не говорила. У любви много лиц, и одно из них — проницательность.

* * *

Красная лампочка на куполе становится тусклой.

Батарейка садится. А до рассвета, должно быть, еще далеко. Якоб чувствует, как сердце его на мгновение замирает. Он добирается до ведра, распухшими пальцами расстегивает купол и начинает вычерпывать воду. Темноту вспарывают вспышки молнии, бьющей в воду со звуком, с каким раскаленный утюг касается человеческой кожи. Якоб сдается, чувствуя, как подступает тошнота, застегивает купол и мечется по резиновому полу. Его ноги уже по колено в воде, и он чувствует босыми ногами пузырьки воздуха. Так мало времени, думает он. И для отца, и для Лоры. И теперь мое тоже истекает.

Якоб находит что-то, похожее на аптечку первой помощи, но если открыть ее в темноте, можно повредить содержимое. Он пытается еще раз вызвать в памяти карту и чувство, которое он испытал, впервые увидев остров своей мечты. Но воспоминание теряется за вспышками молний и не приходит на помощь.

— Зачем ты спасла меня? — недоумевает он, вспоминая лицо девушки, которую разъяренный голос назвал Вилли. Ее блестящие черные глаза затмевают его память о прошлом. — Я же знаю, ты собиралась меня убить. Что заставило тебя передумать?

В ответ слышен только шум моря — оно высасывает его надежды через днище вместе с воздухом. Никогда тебе этого не узнать, шипят пузырьки без всякого сожаления, потому что мы заберем тебя. Туда, где обрел покой твой отец.

Якоб забирается в угол, стараясь держаться как можно выше. Он цепляется веревкой за самую высокую точку и вдруг чувствует, что его одолевает сон. Нет. Дождись, дождись рассвета.

Я выживу, хочет он сказать воде, которая продолжает смеяться над ним, поднимаясь уже до пупка. Ты не утопишь меня, не посмеешь.

Потому что меня освободил ангел смерти.

 

Вилли

До этого дня Вилли редко задумывалась о доброте и самопожертвовании. Они казались ей абстракциями, незнакомыми чувствами, которым нельзя доверять. За четыре года на «Гдыне» ее жизнь превратилась в монотонную рутину, не оставляющую места для рефлексии. На борту судна, перевозящего ценный человеческий груз, царило негласное правило: держи язык за зубами и никогда не сомневайся в том, что делаешь.

С самого первого дня на борту она знала, как держать себя с Андерсом и Питом, которые быстро зауважали ее за безжалостность, особенно потому, что ее хрупкая фигурка не давала ни малейшего повода заподозрить железный характер.

Она убивала. Как иначе может двадцатилетняя девушка заставить более жестоких людей уважать себя, чтобы не стать их жертвой?

Поначалу она делала это, чтобы показать, на что она способна, но это быстро переросло в неодолимую силу, во что-то, зародившееся в ней помимо ее собственной воли. Будто она выпустила на волю стального дракона, пожирающего слабых. Она сама удивлялась легкости, с которой ей давались убийства, — ни разу в ней ничто не дрогнуло, не помешало спустить курок. Впервые она застрелила человека, чтобы впечатлить других членов команды. Это был беглец, забравшийся на борт в Роттердаме и ухитрившийся оставаться незамеченным аж до Пунта-дель-Эсте. Оказавшись в открытом море, Пит и Андерс вытащили беглеца — с виду вьетнамца или тайца — на палубу, чтобы сбросить его за борт. Он лопотал что-то неразборчивое — скорее всего, умолял сохранить ему жизнь, — сложив руки, как в молитве, — и мужики, глядя на это, замешкались. Вилли, которой они тогда еще не слишком доверяли, даже не успела как следует подумать, а ее рука уже вытащила пистолет из-за пояса Пита и выстрелила в беглеца, затем снова и снова, пока барабан не опустел. Потом она сама сбросила его за борт и неделю не смывала с себя его кровь, чтобы напоминать окружающим, что с ней шутки плохи.

Образовалась странная расстановка сил, благодаря которой Вилли заняла особое место в команде здоровых мужиков. Она никогда не задумывалась, она просто действовала. Во всяком случае, сторонний наблюдатель решил бы именно так, взглянув в ее пустые черные глаза. Кровь с палубы за ней всегда вытирали мужчины, как будто из уважения.

Но теперь, оказавшись в открытом море, перемазанная в собственной крови, Вилли не может дальше бежать от своего неожиданного милосердия, как ни старается.

Ей не удается поднять купол на плоту, и она громко чертыхается, пока волны переворачивают плот вверх ногами. Зачем я это сделала? — думает она, возвращая плот в правильное положение и привязывая себя к нему изнутри. Я не понимаю. Дело не во взгляде пленника, я смотрела в его глаза, это были просто два бледных зеркала. И дело не в обручальном кольце, нет. Но может быть, дело в том, как он спросил про свою жену. Большинство при виде дула пистолета способны только молить о пощаде.

Вилли отдирает полоску от полиэтиленового мешка и пытается перевязать ногу, которая распухла и ничего не чувствует. Ярко-красное струится между ее пальцев и стекает на резиновый пол, образуя лужицу. Она не знает, сколько у нее осталось времени до того, как ей станет все равно. По крайней мере, Максим всегда говорил, что такое происходит, если тебя подстрелили и ты вот-вот умрешь. «Не бойся смерти, солнышко, — говорил он, подсев к ней слишком близко на койке в ее каюте. — Пройдет какое-то время — и ты просто добровольно отдашься Сущему, как объятиям любовника». Она пытается перевязать ногу потуже, но рана слишком большая, чтобы остановить кровотечение.

Она размышляет, насколько сам Максим окажется способен последовать собственному совету.

Если она попала туда, куда целилась, — а она уверена, что попала, — он должен был упасть в рубку спиной, с головой, распоротой от носа вверх. Пит подстрелил ее из «калашникова», но ей удалось выиграть достаточно времени, чтобы надуть второй плот и нырнуть к нему.

Ее поцарапанный пистолет 38-го калибра по-прежнему с ней, и она гладит его пальцами, как спящее животное, про которое владелец зоомагазина поклялся, что оно домашнее, но в этом нет возможности убедиться. Она проверяет барабан. Еще два патрона. Она выдыхает, чувствуя, как злоба покидает ее с каждым ударом сердца. Ничего не хочу помнить, думает она, выталкивая каждое воспоминание, рожденное на борту «Гдыни», в черную глубину под собой. Но, как ни старается, она не может вспомнить, что было до того, как она впервые поднялась на борт, и это пугает ее гораздо больше, чем смерть.

Закончи то, что я начал, ласточка, шепчет голос Максима, ласково, по-отцовски. Ну, давай.

— Тебе только этого и надо! — кричит она в ночь, сжимая руками растерзанную плоть, стараясь усилием воли заставить кровь течь в обратную сторону, вернуться в рану, которую она не видит и не хочет видеть, но знает, что она там. — Сделать все за тебя, да?

Вилли решает, что русский чудовищно ошибся насчет того, что смерти сдаются добровольно. Она не хочет так скоро встречаться с ним в аду, дудки. Она задерживает дыхание и вдавливает в рану большой палец, чувствуя скользкую неровную плоть. Единственное, чем она еще может управлять, — это боль, которая теперь пронзает ее всю до зубов.

— Я здесь, я здесь, здесь, — бормочет она, как будто это что-то значит. Ее защита, которая держала все чувства в глубине, подальше от ее сердца, слегка дрогнула.

Она вспомнила один воскресный вечер, когда ее еще не звали Вилли. Запах зеленой травы и кофе, который пили взрослые. Собаки, лающие на машинные сигнализации. Звуки скрипки.

И тут же, сквозь ту же брешь просачиваются другие воспоминания. Руки. Пальцы. Треск рвущейся одежды. Она вонзает палец еще глубже в рану, но память не отступает, картинки не уходят.

Впервые за много лет она начинает плакать.

 

Мореплаватель

Утро пришло и успокоило шторм.

Но Якоб проспал рассвет. Он просыпается ближе к полудню от звука, будто кто-то грызет и рвет просевшую резину под ним. Из каждого угла с шипением сочатся пузырьки воздуха. Якоб подбирается к молнии и открывает купол.

Море снаружи оказывается спокойным, как на детском рисунке. Гигантский коричневый пласт, едва покрытый водой, раскинулся насколько хватает глаз. С ветром доносится запах зелени. Земля! Якоб нагибается и трогает эту массу медного цвета, чтобы убедиться, что он прав, и улыбается.

Живой коралловый риф. И сейчас отлив.

Он раздумывает, не может ли это означать, что он где-то недалеко от… Нет-нет, не обнадеживай себя, думает он, ты долго не протянешь, если сейчас разочаруешься. Он осторожно расстегивает купол до конца и складывает его, а затем издает непроизвольный вскрик, когда видит то, что видит.

По другую сторону плота, за куполом, виднеется остров. Нет, даже два… И оба, кажется, не более чем в сотне футов. Белая песчаная бухта — первое, что он может разглядеть отсюда, и он решает плыть в ту сторону. Он пытается опередить выходящий из резины воздух, гребет обеими руками и улыбается как идиот.

Якобу не верится, насколько это похоже на карту, которую он купил в детстве. Что ж, думает он, может быть, папа был прав. Теплые бризы, тихая гавань. Он кричит, точно дикарь, чувствуя, как надежда стучит в висках.

Он не замечает черного судна с двумя коричневыми парусами, которое появляется на горизонте за его спиной.

 

Земля

Пора худеть, думает полный мужчина, пытаясь стащить с себя одеяния через голову. Шов застревает в складках откормленной пиццей плоти у подмышек — неловкое напоминание, что он по-прежнему ест как подросток. Несколько раз дернув ткань на спине, он наконец высвобождается. Затем вешает вывернутую наизнанку зеленую с золотом рясу на крючок рядом с доской для серфинга.

Что ж, зато проповедь получилась ничего, думает преподобный Томас Мэриголд, священник англиканской церкви Христа-Искупителя, с трудом натягивая шорты для плавания и оглядывая пол в поисках шлепанцев. Ну подумаешь, пришло всего девять старушек. Зато никто из них не кашлял, а когда он заговорил о том, что милость Господня больше любого греха, кое-кто даже поднял взгляд, выражая интерес. Надо будет к следующему разу придумать что-нибудь хлесткое, чтобы зацепить их, решает он, может быть, побольше цитат из Откровения в конце, чтобы поддерживать интерес.

Он берет доску почти с таким же трепетом, как и рясу, — ну ладно, с куда большим трепетом, чем рясу, — и, перекинув через плечо футболку, выходит на улицу к своему джипу. Может быть, на северо-восточном берегу сегодня будет хороший закат? Он чувствует, как возвращается жара. Ее все заждались: никто бы не выдержал еще целый день шторма после последних сорока восьми часов. Солнце палит и слепит.

Разъеденная солью машина проезжает вдоль неотразимо красивого пляжа, и Томасу не терпится ощутить, как песок обжигает ступни. Флотилия обломков разбитых катамаранов и лодок, похожих на сгоревшие спички, выкатывается на берег и уползает обратно в воду с каждой волной.

Томас надевает солнечные очки и смотрит на море. Может быть, удастся словить двухфутовую волну, но не больше. Скорее всего, меньше. Он заходит в воду и медленно бредет вдоль бурунов. Ничто не напоминает о шторме, который бушевал ночью. Теперь природа как будто затаилась, словно напоминая серферам, рыбакам и всем остальным, кто здесь главный.

И тут Томас видит большой, сдувшийся оранжевый шар.

По крайней мере, ему кажется, что это шар, пока он колышется на волнах в дальней части лагуны, где невозможно плавать из-за кораллов. Он зацепился за деревянные обломки пирса, который был здесь, когда в этих краях еще не начали регулярно ходить паромы. Резина скрипит все громче по мере того, как Томас приближается на своей доске.

Теперь он видит, что это спасательный плот, растерзанный на рифах. Внизу еще осталось немного воздуха, но резиновый купол беспомощно обмяк, облегая что-то неразличимое, лежащее в форме полумесяца.

Томас слезает с доски и, морщась от уколов кораллов, подбирается на цыпочках, чтобы лучше разглядеть.

— Есть здесь кто-нибудь? — кричит он, пугая самого себя.

Резина неохотно расходится под его пальцами, и внутри обнаруживается мертвая девушка с синеватой кожей.

— Господи Иисусе! — восклицает Томас, шарахнувшись назад и падая на кораллы, раздирая задницу и любимые шорты. Но, когда он встает, глаза девушки оказываются открыты. В правой руке она сжимает довольно большой пистолет, который, кажется, нацелен на него. Томас машинально поднимает руки, но тут же понимает, что бедолага слишком слаба, чтобы поднять пистолет и выстрелить.

Она озирается и морщится, и лицо ее при этом едва заметно розовеет. Но даже прямой солнечный свет не меняет цвет ее глаз — черных как смоль. Она хватается свободной рукой за свою ногу и спрашивает неожиданно громким голосом:

— У вас есть здесь больница?

И теряет сознание.

* * *

По другую сторону пролива Якоб наконец-то достигает острова.

Он не обращает внимания на то, что суетливые морские птицы замолкают в тот миг, когда он выходит на сушу.

Он слишком занят, он впитывает все вокруг: пляж тянется влево и вправо на расстояние чуть меньше мили и поворачивает за отвесной черной скалой. Он смотрит на свои босые ноги в песке, который на вид мельче детской присыпки. Якоб садится на корточки и смахивает немного песка, чтобы посмотреть, остаются ли грязные следы от ног. Конечно нет. Ты врал мне, папа. Он поднимается — опасливо, настороженно. Линия берега однообразна, куда ни глянь — низкая поросль, истрепанная соленым ветром, а под ней от чего-то прячутся безмолвные птицы. Но от чего? Якоб озирается, но ничего не видит. Ветер хватает листья на пальмах, заставляя их шлепать друг о друга, как будто Робинзон Крузо аплодирует своему избавлению от шторма. Якоб берет коробочку с плота и подцепляет крышку единственным уцелевшим ногтем.

Он исследует содержимое, стоя спиной к деревьям. Йод, швейный набор и фильтр для соленой воды. Он кидает в рот две таблетки обезболивающего и глотает их всухую, впервые осознав, насколько хочет пить. Зачем мне может пригодиться швейный набор? — раздраженно думает он, забыв, что следует быть благодарным уже за то, что остался жив. Его настроение немного улучшается, когда он находит маленький приемник и компас. Стрелка крутится вокруг своей оси, будто не может понять, где какая сторона света.

— Йо-хо-хо!

Скверно изображая пиратский клич, Якоб закрывает коробку.

— Ты не местный, — раздается хмурый голос из-за спины.

Якоб приподнимается и снова падает на задницу. Сперва он не видит ничего, кроме зарослей, отделяющих песок от остальной земли. Затем, не спеша, из зарослей появляется мужчина — сперва его огромные руки отгибают ветки, а там и сам он выходит на пляж и останавливается, уперев руки в боки. На вид ему лет пятьдесят, отекшее от выпивки лицо обрамляет густая борода с проседью. Некогда атлетическая фигура теперь порядком обрюзгла. Он одет в выгоревшие на солнце шорты и футболку цвета хаки. И он выглядит недовольным.

— Ты, говорю, не местный. И ты до сих пор ничего мне не ответил. Это невежливо.

Неловкость борется в Якобе с детским чувством разочарования, что остров не принадлежит ему одному до появления вертолетов спасателей. Он поднимается и изображает улыбку.

— П-простите, меня только что вынесло на берег.

Мужик кивает, как будто его полностью удовлетворил такой ответ, и теперь Якоб замечает что-то в мочке его уха — что-то сверкающее миллионом ярких красок на солнце.

— Я один здесь живу. Не хотел думать на твой счет ничего дурного, но, сам понимаешь, так проще.

— Я ужасно рад вас видеть.

Якоб неуверенно улыбается.

Мужик смотрит на спокойное море и снова кивает:

— Какая она злющая была ночью, а? Рвала и метала. А сегодня ластится, как кошка.

— Я ужасно хочу пить, — говорит Якоб, чувствуя, как начинает болеть горло. — Пожалуйста, помогите мне.

— Разумеется, — отвечает мужик, протягивая ему руку. — Теперь я невежлив. Идем за мной. Как раз пора завтракать.

Якоб идет следом, вцепившись в свою коробочку. Ему хочется счастливо рассмеяться. Скоро я увижу Лору. Сяду на самолет и вернусь домой.

— Вы американец? — спрашивает Якоб тем тоном, каким путешественники всегда обращаются друг к другу, прежде чем спросить что-нибудь личное.

Мужик пожимает плечами, и грудь его при этом издает какой-то рокот. Когда он поворачивается, Якоб замечает, что с его кожистой шеи свисает ожерелье, напоминающее пачку игральных карт. Как по команде, тропические птицы с красными клювами поднимают гвалт в своих укрытиях. Кажется, что им страшно.

— Честно говоря, сынок, я и сам уже не помню, — отвечает мужик. — Как тебя зовут?

— Где мы? — спрашивает Якоб, оглядываясь на море — там вдалеке движется что-то, напоминающее приближающийся самолет. Кто я теперь, думает он, чувствуя, как к нему мало-помалу возвращается храбрость. Твой Пятница?

Мужик проводит пятнистой рукой по песку. Он снова выглядит недовольным. Его челюсти крепко сжаты.

— Ты, видимо, один из этих… отдыхающих, которые приплывают на лодках, чтоб побыть на Пёсьем острове в одиночестве? Да? Верно говорю?

— Что?.. Нет, я не…

Мужик указывает рукой вдоль бурунов и щурится:

— Ангилья вон там, да-да.

Значит, все-таки Ангилья! От радости ему хочется танцевать, но он сдерживается.

— Ты приплыл сюда, чтобы поглазеть? — продолжает мужик. — Это ничего, если так. Я просто не люблю, когда гости приходят без предупреждения, вот и все. У меня на этот счет даже уговор есть с людьми на большом острове. Чтобы был мир.

— Да нет же, я… Короче, это долгая история.

Теперь ему удается разглядеть, что ожерелье на шее у мужика состоит из кредитных карточек. Ему кажется, что в этот момент что-то невидимое обступает его со всех сторон, что-то невидимое и тихое, и песок под его ногами холодеет. Затем оно исчезает.

— Как мне тебя звать?

Мужик оценивающе глядит на него, не моргая.

— Якоб.

— Питер, — представляется незнакомец. Он проводит пальцами по стопке карточек на шее и впервые улыбается. Голос у него мягкий и довольно приятный для его возраста. — Но все зовут меня просто Штурман.

 

Парусник

Корабль умирает. Его гулкий деревянный голос эхом отдается на берегу.

Штурман не боится ни надвигающейся бури, ни того, что береговая охрана разыскивает «Ла Вентуру». Он смотрит на ее последние судороги в зубах голодного рифа и знает, что никто не найдет останков.

Это он помудрил с компасом, чтобы тот показывал неправильное направление.

Он также нарочно сообщил неправильные координаты диспетчеру порта, перед тем как повести парусник прямо на циклон. Теперь его пассажиры сидят под пальмами, обхватив себя руками. Некоторые постанывают от страха. Ни у кого нет с собой радиоприемника, поэтому мир слеп и глух к их беде.

Капитан по фамилии Петреус, худощавый мужчина с совершенно лысой головой, пытается спасти поломанные предметы, выплывающие на берег, но вскоре присоединяется к остальным, смотрящим на корабль и слушающим его стоны протеста. Когда падает бизань-мачта, звук похож на выстрел из пушки. От этого звука самые перепуганные начинают плакать громче.

— Как это случилось? — негодует капитан. Его глаза горят, а длинные пальцы крепко сжаты в кулаки. — Буря была в нескольких милях к востоку! Мы специально откорректировали курс, чтобы избежать ее!

Случилось так, что ты жаден и глуп, думает штурман, потирая загорелое лицо и пытаясь изобразить подобающее огорчение. Ты даже не проверил, кого взял на борт в последнем порту. Тебе просто хотелось поскорее доплыть до Санто-Доминго и притвориться, что тебе интересно работать с экипажем начинающих моряков. Когда мы с моим приятелем появились на борту, ты увидел в нас только дешевую рабочую силу и неплохую замену старому штурману, которого несколько дней никто не видел. Даже полиция Монтевидео бросила его искать. Никто не додумался спросить у меня, хотя я последний, кто видел его живым. Да-да. Ничком в темном переулке, за свалкой на отшибе города. Я сам его задушил. Он даже не пикнул, и я перехватил его стакан, когда он падал, так что никто ничего не услышал.

Тебе нужен был новый штурман, готовый отплыть из Монтевидео? — думает он, глядя на Петреуса, ждущего ответа. Ты сам, можно сказать, это накликал. Но я знаю все про твое суденышко, капитан. Ты, думал, что сумеешь утаить, каким образом добыча после кражи драгоценностей из Банко-дель-Эсте оказалась в твоей рубке, где даже полицейские не догадались посмотреть? Подумаешь, оба вора пойманы. Эти придурки ни в чем не признались, потому что верили, что ты их дождешься. Куда там, капитан. Я все видел в твоих глазах, когда ты пожал мою руку и произнес «добро пожаловать на борт» таким тоном, словно ты — адмирал Нельсон. Остается только пожелать удачи твоим дружкам. Ты, конечно, унес оттуда ноги так быстро, как только смог.

Я знаю, что лежит в этом холщовом рюкзаке, который ты обнимаешь, как новорожденного младенца. Оно блестит ярче, чем твои жадные глаза.

— Видать, буря разгулялась сильнее, чем мы думали, капитан, — правдоподобно кается штурман, ловя злобные взгляды нахохлившихся фигур под деревьями. — Знать, как-то обошла нас с другой стороны. Клянусь, я…

И тогда капитан с размаху бьет его по лицу. Раздается негромкий треск — это ломается зуб, — и штурман послушно оседает на мокрый песок, как будто и в самом деле сражен ударом. Он решает позволить капитану потешить свое самолюбие, пока еще можно.

— Ты нас подставил! — кричит Петреус, и его голый торс содрогается в равной степени от ярости и от холодного дождя. — Чудовищная некомпетентность! Ты вел нас прямо на этот камень. Ну и где… — всхлипывает он, обессилев. — Что это за остров? Где мы находимся?

— Я точно не знаю, — лжет штурман, сплевывая кровь и наблюдая, как песок выпивает ее, словно это привычная его пища. — По-моему, где-то на Багамах. Последний раз, когда я сверялся с картой, мы были в районе Антигуа. На ост-зюйд-ост от места последней обсервации.

— Как это — по-вашему?! — восклицает женщина по имени Соня с узкими, дрожащими от страха плечами. Штурман много раз видел, как она выходит из каюты капитана. Она также шепнула как минимум двум другим женщинам на борту, что ей удалось заглянуть в его холщовый мешок… Как-то раз штурман поймал ее взгляд, когда она направлялась в сторону своей койки. В этом взгляде не было любви к Петреусу, только хитрость и подозрительность. Сейчас штурман понимает, что ее озабоченность сводится к двум пунктам: как выбраться с этого острова и, остаться живой? И как прибрать к рукам алмазы Петреуса?

— Простите меня, — бормочет штурман, с трудом поднимаясь на ноги и выставляя перед собой бледные ладони, чтобы защититься от очередного удара. — Простите. Я пойду чаю сделаю.

— Да неужели? — кричит Соня. — Интересно знать, из чего?

— Я помогу, — отзывается мужчина, называющий себя la Sombra [5]Тень (исп.).
и действительно похожий скорее на тень, чем на человека. Его лицо скрыто неопрятной черной бородой, а глаза горят как два уголька. Даже его джинсы и футболка, прилипшие к телу, мрачны, как фантазия грешника. Кое-кто уже сумел спасти кое-какие вещи. И штурман знает, что Тень всегда держит в кармане ветрозащитную зажигалку.

Дождь прогоняет всех с пляжа. Вскоре оставшаяся мачта «Ла Вентуры» исчезает во мгле, и даже кромки воды не видно. Но благодаря то ли Провидению, то ли собственному упорству верная тень штурмана умудряется найти пакетик «Твайнингса» и погнутый чайник. Он садится на корточки в кустах на краю густых зарослей, напоминающих джунгли, и ждет, когда дождь немного затихнет, чтобы собрать и высушить хворост. Он терпелив, как деревья. Он верит в чудодейственную силу хорошей чашки чаю.

Тень обвивает плечи Сони иссеченной шрамами рукой, чтобы успокоить ее, и бросает на штурмана тот особенный взгляд, каким обмениваются лишь любовники и заговорщики.

 

Король Пёсьего острова

Пёсий остров. Сегодня. Сезон ураганов

Циклон делает глубокий вдох. Он собирается с силами, чтобы навести еще больший хаос.

Где-то вблизи Пёсьего острова, недалеко от места, где Якоб пытается привыкнуть к интонациям Штурмана, на воде снова начинается. Океан спокоен, но циклон знает, что это обман. Солнце последние два часа подкармливало рябь на воде, заставляя невидимые ниточки теплого пара завихряться и беспорядочными клубами подниматься к небесам. Вскоре там образуется столб голодного воздуха, и ветры начнут свой танец, и вся жизнь внутри новорожденного вихря застынет. Легкие циклона будут наполняться влажным холодом, пока не наполнятся до упора. И тогда он наконец выдохнет и понесет перед собой паруса, двигатели и человеческие надежды, как плачущих детей. Потому что Пёсий остров совершенно плоский, он был таким сотни лет. Шторм в это время года всегда голоден, а маленький остров всегда предлагает ему угощение.

Но на пляже Штурмана листья пальм не колышутся. Колибри садятся на желтый цветок возле щеки Якоба как ни в чем не бывало. В воздухе стоит сладковатый запах. Якобу кажется, что пахнет лимонами, но нигде вокруг он не видит фруктов. Мираж, думает он. Я чувствую запахи, которых нет.

— Пойдешь со мной?

Штурман направляется к зарослям.

— У вас можно одолжить лодку? — спрашивает Якоб, которому не по себе, невзирая на доброе отношение.

Скорее бы домой, думает он, осторожно потирая локоть, распухший до размера колена. Лора…

— То есть я хотел спросить, далеко здесь до ближайшего порта?

Штурман оборачивается через плечо, но продолжает свой путь, и его пыльные сапоги вязнут в песке.

— Недалеко, — улыбается он, жестом приглашая гостя следовать за собой. — Только помнишь, что я минуту назад говорил про океан?

Он тыкает пальцем с грязным ногтем туда, где облака уже начали сгущаться над горизонтом, и кивает, как пастух своему стаду:

— Она возвращается. И не одна.

Якоб смотрит в указанном направлении и видит, как красноватые облака меняют форму, превращаясь в подобие каменной стены.

— Сезон ураганов, — произносит Якоб, вспоминая про широту и погоду на Карибах. Колибри у его плеча внезапно мечется влево, вправо и наконец исчезает, как будто до нее тоже доходит. — Длится до конца ноября, а то и дольше. У этой бури вид зловещий. У вас есть надежное укрытие?

Штурман останавливается и улыбается, сложив огромные руки перед собой и наклонив голову. Серые глаза изучают того, кто явно знает больше, чем заезжий любитель пикников.

— Разрази меня гром. Ты первый гость, который хоть что-то смыслит в погоде. Ты кто, метеоролог какой-нибудь? Или свалился за борт с исследовательского судна?

— Я картограф, — отвечает Якоб, слегка стыдясь, что это правда лишь отчасти. Потому что те, кто держит магазины с картами, не более чем слуги тех, кто умеет творить настоящее искусство. — Ураган будет здесь меньше чем через полчаса.

— Значит, ты понимаешь, что нам нужно побыстрее добраться до укрытия, — одобрительно говорит мужик, исчезая за деревьями. Облака за его спиной уже пришли в движение.

Но пепельно-серые ветви сплетаются плотно и крепко, как будто чьи-то руки не желают никого пропускать.

Они хлещут Якоба по здоровой руке, а ветер шумит в листьях вокруг. Вода начинает волноваться. Все, что Якобу видно, — это спина Штурмана, его кривые ноги передвигаются быстрее, чем можно было вообразить. Якоб больше не может сгибать руку в локте и держит ее как мертвого младенца.

— Далеко еще? — кричит Якоб, сходя с узкой тропинки и прислоняясь к узловатому калебасовому дереву. Неожиданный укол в солнечном сплетении заставляет его задуматься: куда я иду? Разве есть повод верить, что этот мужик мне поможет? Якоб собирается снова задать вопрос, но тут Штурман останавливается, как будто расслышал подозрения своего гостя. Обнаружив, что тот сошел с тропинки, он яростно машет руками, словно запрещая самолету приземлиться.

— Не сходи с пути! — кричит он, указывая на извивающуюся тропинку. — Так безопаснее.

— Почему? — Якоб отскакивает, озираясь на непроходимые дебри, но не видит там никакой опасности. Островитяне везде одинаковые, думает он. Все до единого безумны. Ему страшно хочется отсюда выбраться.

— Если ты спрячешься где-нибудь там от бури, я не смогу тебя найти, и вдруг что-нибудь случится? Утонешь. Идем. Сюда. Почти дошли!

И Якоб идет следом, ему даже кажется, что он различает бледно-желтые огоньки сквозь пелену дождя. Тропинка становится шире и наконец превращается в широкую полосу пляжа, укрытого с обеих сторон деревьями. Из мокрой мглы внезапно выступают контуры какой-то постройки. Это дом. Бамбуковые стены скрипят, когда по ним течет вода, — звук напоминает клекот тонущей птицы.

Штурман бодро, как мальчишка, взбегает по ступенькам и заходит, отодвигая кусок красной прорезиненной мешковины, служащий входной дверью. Якоб осторожно заглядывает внутрь, а хозяин уже гремит посудой на кухне, что заставляет Якоба осознать, как он голоден.

— Будь как дома, — говорит Штурман и начинает что-то напевать, а Якоб озирается в поисках источника света. Он заходит в домик и поворачивает налево.

Прямоугольные предметы в коридоре неразличимы в темноте. Желтый свет, который он разглядел из зарослей, становится ярче, но контуры освещенного помещения остаются условными, как будто стены вросли в темноту.

— Ты так и будешь стоять там? Давай помогай.

Голос раздается откуда-то сбоку, и Якобу приходится поморгать, чтобы лучше разглядеть силуэт человека, сидящего в гамаке, сооруженном из старого паруса и двух столбов — может быть, мачт? Слишком темно, чтобы понять. Голос принадлежит мужчине. Довольно молодому. И явно озабоченному не только штормом. Тени кое-где уступают место свету, обнаруживая цепочку керосиновых ламп, раскачивающихся на ветру. Они еле светятся. Человек поднимается из самодельного гамака, вытирая руки о грязные джинсы. Он держится как подросток, но глаза на мрачном лице кажутся старше грязи. У него густые рыжие усы и практически лысая голова. Его ноги не знают ни минуты покоя, подошвы драных кед стучат об пол, похожий на палубу корабля. От него пахнет потом и злобой.

— Что это за хрен? — спрашивает рыжий, обращаясь не к Якобу, а в сторону кухни. — Стоит тут как умственно отсталый…

— Смотри, что мелешь, — раздается громкий голос Штурмана, и рыжий несколько сникает. Он пожимает плечами, подходит к дальней стене и поправляет что-то, похожее на прокладку от воды: деревянные прищепки растягивают куски резины вокруг странной формы окон. Бамбуковые стены скрипят как живые, раскачиваясь под напором дождя. Но мокрые пальцы бури не трогают внутренности дома.

— Если хочешь знать, я Эмерсон, — представляется неприветливый парень, и теперь Якоб видит, что он одет в красную рубашку с закатанными до самых плеч рукавами. Снаружи ветер уже мечет мелкие ветки и ракушки об стену, и с крыльца доносится грохот, словно боги играют там в кости.

— Якоб.

Ему не удается сконцентрироваться на ворчливом обитателе дома, потому что он замечает, что комната гораздо больше, чем ему сперва показалось. За самодельным гамаком тянется коридор без видимого конца, увешанный старыми морскими флагами. Из каждого угла торчат стопки книг, похожие на отдельную форму жизни, которую здесь некогда посеяли, а потом не смогли вывести. Каждый раз, как Якоб отводит взгляд, у него возникает ощущение, что книги множатся. «Левиафан» Гоббса, книги на испанском и несколько томов по морской навигации лежат в одной куче с книгами в кожаных переплетах без подписей. Наверное, здесь живет Долговязый Джон Сильвер, думает Якоб, не зная, бояться или радоваться такой перспективе. И Долговязый Джон Сильвер — никудышный библиотекарь.

— Не там свернул, поди? — спрашивает Эмерсон, забираясь назад в гамак. — Наскочил на риф? Обосрался, да? Друзей там так и оставил? Ты один из этих воскресных туристиков? Где твой новенький бинокль?

— А ты, значит, самый языкастый шейгец на острове? — отвечает Якоб, сжимая спасательный комплект, готовый размозжить рыжему голову. Пострадавшая рука ноет, как будто ее разрывает изнутри. Эмерсон вскакивает, побледнев лицом и поджав губы.

— Че ты сказал?! — кричит он, сжимая кулаки. — Как-как ты меня назвал?

— Я же тебя просил, веди себя по-человечески, — повторяет Штурман, проходя между ними с шипящей сковородкой с чем-то ароматным. Он останавливается и не мигая смотрит на вспыльчивого соседа. Эмерсон смотрит на Якоба, затем на старшего и вдруг сдувается, как воздушный шарик. Штурман накладывает еду и протягивает Якобу тарелку.

— Ешь, — говорит он уже с набитым ртом.

— Я не голодный, — отзывается Эмерсон, сворачиваясь в комочек, словно желая исчезнуть.

— Как хочешь, — отвечает Штурман. На его подбородке блестит капля жира. Он промакивает остатки на тарелке куском хлеба, не поднимая взгляда. — Сходи посмотри, как там Селеста. Хоть какой-то от тебя толк будет.

— Ладно, — говорит рыжий, выходит за дверь и исчезает в буре.

Якоб молча поглощает еду, стараясь не давиться. Это какое-то сладкое мясо — наверное, говядина — с бананами и теплым хлебом с хрустящей коркой. Он закрывает глаза, и ему кажется, что он в жизни не пробовал ничего вкуснее. Не стесняясь, он дочиста вылизывает тарелку.

Штурман садится в самодельный гамак, поставив тарелку себе на живот. Он качает головой и закуривает.

— Ты прости. Эмерсон хороший парень, только иногда забывается. Но это в данном случае объяснимо.

Голубоватый дым превращается в облачко, и Штурман наконец задает Якобу давно назревший вопрос:

— Кто ты, картограф? Как ты нашел мой остров?

«Мой остров»? Якоб задумывается, глядя, как дом приседает от ветра, который уже довольно сильно треплет стены. Надо же, какой чудак. Хорошо бы убраться отсюда, чтобы не успеть познакомиться поближе. Он кивает на нестойкую стену, где картины в рамах бьются о бамбук, норовя сорваться с гвоздей.

— Может, нам…

— Мы в безопасности, — отвечает Штурман, наливая себе стакан какой-то коричневой жидкости и выпивая залпом, будто дело происходит в обыкновенном пабе. — Итак. Расскажешь, что с тобой случилось?

Якоб смотрит, как в его приветливых глазах отражаются искорки. «Всегда говори правду, — советовал ему отец, а потом шепотом добавлял: — Только не говори ее сразу. Люди никогда к ней не готовы».

— Меня пригласили в… круиз, в некотором роде, — лжет Якоб, снова потирая локоть. — Во время шторма меня смыло за борт. И вот… Не подскажете, как мне лучше добраться отсюда до порта?

— А что стало с твоими друзьями? И остальным экипажем? — спрашивает хозяин острова, не выражая ни излишнего дружелюбия, ни излишней подозрительности. Он расспрашивает его медленно, словно в поисках зацепки. — Что с теми, кто был на судне? Они все пропали?

— Не знаю, что с ними, — отвечает Якоб, уже не заботясь о том, чтобы его слова звучали убедительно.

— Я это к тому, — продолжает Штурман, поправляя одну из рам, — что плот, на котором тебя прибило, довольно большой для обычного судна. Наверное, здоровое было корыто, — он хитро улыбается. — Послушай, к нам часто попадают люди, и почти у всех есть уважительная причина врать, так что ты не волнуйся. Жизнь здесь такая. То есть в жизни по-старому так заведено. Пока не начнется жизнь по-новому.

Он выпускает еще одно табачное облако, которое движется прямо на Якоба как приговор. Три потрескавшихся доски для серфинга, прикрепленные к потолку, стукаются друг об друга от ветра.

— Море не моя стихия, — говорит Якоб и озирается в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать как оружие, если чудак вдруг решит на него напасть. — И ложь тоже не моя стихия. Понятия не имею, что это было за судно. Оно было размером с целый квартал, и мне не слишком понравились люди на борту. Вы поможете мне или нет? Я очень устал. И очень хочу домой.

Дом скрипит, как судно, которое слишком поздно попыталось увернуться от шторма. Якоб чувствует, что готов и к жизни, и к смерти.

— А ты уверен? — спрашивает Штурман, и вопрос звучит серьезно. — Ты точно знаешь, что хочешь вернуться домой?

— Конечно.

Штурман наливает себе еще и наполняет второй стакан для Якоба, протягивая его бережно, как священный напиток.

— Я тоже раньше так думал. Давным-давно, в твоем возрасте, я чувствовал себя непобедимым. Я был пупом земли! Плавал себе по семи морям, зарабатывал на жизнь и ни о чем не жалел. А потом со мною кое-что приключилось. Кое-что неотвратимое. И это было… прекрасно.

Со стены падает картина, как будто невидимая сила хочет участвовать в разговоре. Сердце Якоба начинает биться быстрее. Он пытается разглядеть, что на картине, но видит только размытые контуры мужского лица.

— И что это было? — спрашивает он, уже боясь ответа. Его губы даже не касаются стакана. Он думает, как там Эмерсон, в такую погоду.

Штурман наклоняется к свету, и отблески на небритых щеках делают его похожим на древнего барда.

Его голос звучит чисто и звонко, как умеют говорить только дети.

— Избавление. Вот что принес мне ураган — такой же, как сегодня. Он избавил меня от всех желаний и забот. Я не покидал этот остров уже десять лет. Скажи мне, Якоб, ты когда-нибудь хотел оставить старую жизнь позади? Познать истинную свободу?

— Я люблю свою жену, — говорит Якоб, чувствуя, как его начинает тошнить. — Мне ее не хватает.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ответил, — возражает Якоб. — Только что, ты слышал.

Штурман встает и вздыхает, как человек, который только что потерял хорошего собеседника.

— Но ты ответил себе или мне? Вот что интересно.

— Вы можете мне помочь добраться до порта? — настаивает Якоб, все еще держась за коробку с плота. Так себе оружие, конечно, но это все, что у него есть. — Когда закончится шторм?

За Штурманом появляется женщина. Она возникает из ниоткуда.

Якоб вздрагивает, потому что не ожидал ее появления, и на мгновение ему кажется, что это ангел смерти из его воспаленных видений на плоту. Она довольно высокая, с широкими плечами и крутыми бедрами. Ее волосы грязно-желтого цвета. Она складывает перед собою руки, словно в молитве. Якоб так потрясен, что не сразу замечает: на ней такая же выцветшая красная рубашка, как на Эмерсоне.

Штурман улыбается и поворачивается, чтобы похлопать ее по щеке.

— О, Селеста. Что ты там прячешься? Сто лет тебя ждем.

Девушка ничего не отвечает и исчезает на кухне. Якоб хочет задать вопросы, которые сами собой напрашиваются, но тут Селеста возвращается с аптечкой и покрытой грязью пластиковой бутылкой. Она что-то мычит, жестом предлагая Якобу сесть. Это очень странный звук, очень одинокий, утробный, так стонут животные. Как будто у нее нет языка.

— Можешь доверить ей свою подбитую руку, — говорит Штурман, кивая на девушку. Селеста быстро подходит к Якобу, нагибается, отвинчивает крышку и промакивает несвежую тряпку жидкостью из бутылки.

Якоб чувствует резкий запах спирта.

— Спасибо, — произносит Якоб, улыбнувшись девушке.

Она улыбается в ответ, снова молча, и протирает его локоть спиртом. Она осторожно касается кости под кожей, прикусив губу. Я помогу тебе, говорит она глазами и пытается сказать что-то еще, но Якоб не может понять, потому что боль затмевает все.

— Селеста починила многих моих детей, — с гордостью говорит король Пёсьего острова. — В здешних краях это настоящий талант. Вот только она не говорит. Кажется, и не умеет. Такая жалость, в самом деле, а то я иногда слышу, как она себе под нос мурлычет, когда думает, что никого рядом нет. Слышишь, милая?

Селеста на миг застывает. Затем, опомнившись, коротко кивает и продолжает смотреть на руку Якоба, выбирая пару деревяшек и марлю, чтобы соорудить шину. Она издает негромкое кудахтанье, как будто благодаря за комплимент.

— Она тебя проводит в твою комнату, как только разберется с рукой, — говорит Штурман, накидывая дырявое черное пончо из резины, которое делает его похожим на обезумевшего Бэтмена. — А завтра мы отвезем тебя к так называемой цивилизации.

— Спасибо вам большое, — отвечает Якоб. — Вы очень добры.

Но он обращается к пустому дверному проему. Штурман уже исчез.

Якоб немного ждет, затем переводит взгляд на Селесту, которая старается завязать бинт потуже, «…многих моих детей», — вспоминает Якоб, и его передергивает.

— Вы здесь живете? — спрашивает он у девушки вполголоса, сам не зная почему.

По ее лицу видно, что ей неловко от внимания. Она снова улыбается и отматывает еще бинта. Она ничего не отвечает. Ее взгляд спокоен. Но жилка на ее груди бьется быстрее, чем крылья колибри.

 

Адвокат

Стэна вызвали. Он заранее купил себе новый костюм с двубортным пиджаком, так как знал, что ему позвонят в скором времени после смерти Манни. А предателям нужно выглядеть достойно, когда они едут за наградой.

Голос в трубке, звучавший еще минуту назад, был таким же спокойным и дружелюбным, как и несколько недель тому назад, когда армянин предложил Стэну, который заврался и слишком много украл, простой выход из положения.

— Приходи в «Царевну», Стэнли, — сказал он, большой любитель притвориться простым ресторатором. — Приходи, поешь пельменей. И поговорим.

На такое приглашение есть только один правильный ответ. Стэн закрыл свою контору на остаток дня, потому что сегодня у него только один клиент.

Бывший адвокат Авраама сбрасывает звонки миссис Шталь уже несколько дней, наказав Лорене в приемной сочинять небылицы про срочные судебные процессы и бог знает что еще. Если сегодняшняя встреча пройдет хорошо, Стэну не придется возвращаться в контору на Джоралемон-стрит, рядом с судами. Он даже на всякий случай взял с собой паспорт. Потому что у него есть мечта. Не о далеких тропических островах, которыми вечно бредил Авраам, упокой Господь его душу. Нет, этот маленький человек с большими амбициями бывал в ресторане господина Касабяна достаточно часто, чтобы мечтать о домике где-нибудь в Центральной Европе, где его никто не найдет, даже жена. Небольшая дача, где всегда идет снег, — вот чего он по-настоящему хочет. И не может дождаться. Но хотеть и просить — разные вещи. Кроме того, никто из гостей, ужинающих в «Царевне» в комнате владельца, не осмелится заговорить первым.

Так что Стэн покорно прожевывает очередной пельмень, дожидаясь, когда мужчина в мятом свитере заговорит о деньгах. Атмосфера стоит благостная, официанты господина Касабяна смеются и разговаривают на языке, которого Стэн не понимает. Человек в коричневом костюме то и дело посматривает на молодую официантку, делая непристойные жесты рукой, держащей стакан. В помещении бордовые обои с серебряными узорами вокруг сюжетов, нарисованных от руки. Деревенские заснеженные пейзажи, хмурые женщины в мужском военном облачении охраняют границы от невидимого врага. Там моя дача, думает Стэн, не зная точно, что изображено на обоях — Россия или нет. Но дача где-то там. К его огромному облегчению, господин Касабян наконец заставляет своих людей замолчать, прерывая их на середине шутки, и упирается в адвоката покровительственным взглядом. Обе официантки застывают на месте. Из-за двери доносятся звуки живой музыки. Там играет зурна, печальная, как труба Гавриила.

— Знаешь, Стэнли, зачем я попросил тебя приехать?

Крупные волосатые пальцы играются со стаканом, затем отодвигают его. Он никогда не говорит прямо. Его седые волосы, видимо, недавно стрижены, потому что блестят от бриолина.

— Я всегда ценю ваше гостеприимство, Абавен, — осторожно отвечает Стэн, пока еще чувствуя себя уверенно. Он знает, что слово «деньги» не стоит произносить вслух. Он также знает, что если его произнести, то он не выйдет отсюда живым.

— Тогда ешь побольше, — произносит хозяин и жестом приказывает самой симпатичной девице наполнить всем стаканы и принести еще тарелок. Мистер Касабян обменивается взглядом с человеком в коричневом костюме, от одного вида которого у Стэна поджимаются ягодицы, и кивает. — Как долго мы с тобой дружим? — продолжает добродушный армянин. — Да, я считаю, что ты мне друг. Потому что ты откликнулся на просьбу. Ты позаботился о чужом благе, не о своем собственном. А ведь мог оставить деньги себе.

Ага, думает Стэн, волшебное слово. Но ничего не говорит. Потому что Абавен Касабян, владелец прачечных, кафе и заказчик наемных убийц, ничего не спрашивает. Он только начал говорить.

— Похвально, — отзывается приятель человека в коричневом, которого, насколько Стэн помнит, зовут Евгений.

— Знаешь, почему меня считают ходячим парадоксом, Стэнли? — спрашивает армянский великан, игнорируя замечание и широко улыбаясь. Красное вино осело на его губах синеватыми пятнами.

— Понятия не имею, Абавен, — отвечает Стэнли, больше не изображая покорность. Теперь ему страшно. В основном зале ресторана начинается какая-то суета, будто кто-то затеял там скандал. Но никто не смеет невежливо оглянуться.

— Видишь ли, моя мать была армянкой, а мой отец из-под Пскова, из России, — говорит он и не спеша поправляет золотой браслет на левой руке. Девушки привычно держат подносы на бедре. Они уже слышали этот рассказ. — Они приехали сюда до моего рождения, и очень кстати. Потому что если бы семьи их поймали, обоих убили бы за этот брак. Домработница и военный офицер. Представляешь? Невозможно! Они хотели, чтобы я присматривал за младшими братьями. Поэтому, оказавшись здесь, в безопасности, они назвали меня Защитник. Абавен. Понимаешь?

Стэн не понимает, но кивает. Девушки тоже кивают: что им еще остается?

— Я храню верность своему имени. Я забочусь обо всех в этой комнате, в соседнем зале и обо всех на Брайтон-бич. Все под присмотром. Всем всего хватает.

Злые возгласы из соседнего зала приближаются, и человек в коричневом порывается встать, но история еще не закончена. Так что он ждет.

— Парадокс, — продолжает армянин, — заключается в том, что у меня, кроме имени, есть фамилия, и каждое утро, просыпаясь, я выбираю между первым и вторым. Как ты думаешь, Стэнли, возможно ли человеку с ценностями и принципами, любящему свою семью и верных друзей, быть одновременно Защитником и Мясником?

Нужно что-то ответить. Абавен смотрит на него с непроницаемой улыбкой. Если теперь о деньгах и зайдет речь, это само по себе будет дорого стоить.

— Я бы предположил, — начинает Стэнли, отклеивая язык от нёба, — что это сильно зависит от того, какой день. И от поведения ваших верных друзей.

Люди Касабяна и девушки с нетерпением ждут ответа великана.

— Вот поэтому я и пригласил тебя на обед, Стэнли, — говорит Абавен, поднимая стакан и приветствуя им взмокшего от напряжения адвоката. — Ты понимаешь, как устроены люди. И ты будешь за это вознагражден. Получишь все, о чем только мечтаешь. Я знаю, что у тебя в голове, Стэнли, не надо думать, что не знаю. Тебя ждет маленький домик в приятном месте, вот увидишь, — с этими словами он бросает взгляд на самую молоденькую из девушек. — И может быть, ты поедешь туда не один, м-м?

Стэн чувствует, что готов истерично рассмеяться от облегчения, но сдерживается. Вот оно, мое будущее. Здесь и сейчас. Девушка вежливо улыбается, обнажая мелкие, кривоватые зубы. Хозяин заключает Стэна в тяжелое, медвежье объятие. Пахнет табаком и одеколоном. Грязная шерсть свитера колет его щеку.

— Спасибо, Абавен, — бормочет Стэн, уткнувшись в свитер. — Спасибо вам.

— Правда, остается одна вещь, с которой ты должен разобраться, — говорит армянин, глядя на лысину Стэна сверху вниз и как будто пересчитывая волоски. — Не все наши, так сказать, трудности еще позади.

— Чем я могу помочь?

Дача. Красавица. Деньги. Все это мелькает перед глазами Стэна и гаснет, как он ни старается цепляться за образы.

— Мужчины с принципами, честные мужчины всегда заканчивают начатое, ты согласен?

Стэн чувствует, как рубашка прилипает к телу. Неужели он про…

— Жена Якоба, — продолжает Абавен. — Я забрал ее лавку, но она не успокоилась. Она ходит. Она разговаривает. Она заставляет меня выбирать, кем мне быть.

— И вы хотите, чтобы я…

Господи, думает Стэн, я один с таким не справлюсь.

— Никто не должен делать работу без помощников, — говорит Абавен, кивая на мужчину в коричневом и его приятеля, которые кивают в ответ. — Мне нужен еще один несчастный случай, и больше никаких парадоксов не встанет между нами. Мы же понимаем друг друга?

Стэн собирается ответить, когда дверь распахивается.

— Убери свои грязные руки! — кричит Лора, наотмашь ударяя более крупного из двух официантов, пытающихся ее удержать. — Убери руки, иначе, богом клянусь, я…

— Лора! — восклицает Стэн, не веря своим глазам.

Абавен что-то выкрикивает, и официанты отпускают ее. Ее щеки раскраснелись, а прическа растрепалась. Стэну кажется, что она должна держать пистолет, но у нее в руке только ключи от машины, которые она сжимает, будто это оружие.

— Приятного аппетита! — кричит она на Стэна, и губы ее дрожат. Человек в коричневом собирается что-то достать из пиджака, но Абавен останавливает его. — Ну что, каково это — продать лучшего друга, обдурить его старшего сына, а затем угробить младшего в автомобильной аварии на скорости двадцать миль в час? Наверное, здорово. Раз уж ты здесь.

— Да я… — протестует Стэн.

— Где Якоб, Стэн? Скажи, где он. Никто мне до сих пор не ответил.

— Это частное заведение, — произносит Абавен, направляясь к ней с протянутыми руками.

— Я не собираюсь здесь есть, — парирует Лора, смеривая хозяина взглядом. — Учтите, два копа видели, как я сюда зашла, если вы собираетесь натравить на меня своих громил!

Она смотрит на человека в коричневом и подходит к нему, протянув руку. Ее голос дрожит:

— Привет. Я Лора Шталь. У вас есть имя? А то я уже так много знаю о ваших модных пристрастиях. Вы не знаете, где мой муж? Знаете, да? Дайте же мне…

Но Абавен уже отдал новый приказ, и четверо официантов выводят кричащую Лору из «Царевны», мимо удивленных посетителей и безмолвного музыканта с зурной.

— Ответьте мне, где он! — кричит Лора, когда официанты вышвыривают ее за дверь.

Стэн почти уверен, что наложил в штаны. Надо будет потом проверить. Но прямо сейчас нужно выйти из этой комнаты без потерь. Музыка снова начинает играть, дверь закрывают. Девушка в деревенском наряде, которую Абавен ему обещал, смотрит на него с презрением, безошибочно опознав исходящий от него запах.

Человек в коричневом выходит из комнаты через запасной выход, толкнув одну из картин с пейзажем, которая беззвучно закрывается за ним.

Абавен раскачивается взад-вперед на каблуках своих дешевых ботинок.

— Никаких парадоксов, — заключает он.

 

Покойница

Женщина, которая заходит в картографическую лавку «Стратегия выхода», уже мертва, но еще не знает об этом.

Она ждала почти полчаса, прежде чем сломать печать «под снос» на двери и зайти, пользуясь ключом, который по-прежнему носит в кармане. Она хотела просто проехать мимо, но что-то заставило ее остановиться. Пока она поднималась по ступенькам, ей на секунду показалось, что Якоб совсем рядом.

Замок поддается, и дверь открывается. Но прежнего магазина как не бывало. Она осторожно обходит проломы в полу, где кувалды поработали раньше, чем предусматривало расписание. Столы выбросили, карты тоже исчезли. Даже батареи отвинтили и убрали, а также все лампочки и крепления. Протоптанный посетителями след на деревянном полу обходит невидимую мебель.

Лосьон после бритья остался. «Арамис». Она подарила его Якобу на день рождения. Невзирая на запах, скопившийся здесь после нескольких рабочих бригад, она все еще может закрыть глаза, вдохнуть воздух и представить, что он сидит за своим столом, смотрит на Гималаи. Покойница доходит до кабинета и медлит у двери.

— Тебя там нет, — напоминает она себе вслух, поворачивая ручку, открывая дверь в прошлое. — Ты где-то на семи морях. Надеюсь.

Пыль в углах. Больше ничего. Хотя нет…

Одна карта, смятая в комок, лежит в углу. Сумерки еще не превратились в тьму, так что покойница видит ее и поднимает. Она слышит собственное сердце, разворачивая цветную бумагу обветренными пальцами, по-детски радуясь, что сейчас увидит какой-то кусочек мира Якоба. Снаружи поезд линии J едет мимо здания, и стены привычно дрожат ему в такт.

Карта Франции.

Суша нарисована ослепительно-белой, с дорогами и городами розового и темно-красного цвета — как спелые вишни, нанизанные на нить. Океан — темно-синий. Она представляет себя где-нибудь в Ницце или в Каннах, в пляжном кресле, рядом с Якобом, они лежат и потягивают местные напитки, которых нигде больше не готовят.

Поезд со скрипом грохочет мимо, заглушая звук шагов в коридоре, по которому она только что прошла. Она не замечает чужого присутствия. Удар по голове настигает ее молниеносно. Последнее, за что успевает зацепиться ее сознание, — это картинка Средиземного моря. Оливки, думает она, хочу оливок к своему напитку. Затем наступает пустота.

Человек в коричневом надежно запер все двери в лавке Якоба перед тем, как ее поджечь. Он не спешит. Заученным жестом — эдакая нервическая бравада, свойственная самоуверенным людям, — он прикуривает сигарету «Новость», садясь в свой «кадиллак». И уезжает раньше, чем появляются сирены. Никаких парадоксов.

Покойница приходит в себя из-за жары.

Если бы она не очнулась, то задохнулась бы от дыма, и это была бы куда менее мучительная смерть. Но она вскакивает. Голова ее раскалывается. Она понимает, что заперта в маленьком туалете, куда раньше часто ходила курить. Языки пламени бросаются на нее из-под двери. Тошнотворный звук кипящей краски с той стороны заставляет ее застонать, потому что напоминает звук лопающейся кожи.

Разумеется, она пытается звать на помощь и открывает окно, крича в надежде на спасение. Но пожарный выход снаружи не работает уже много лет. Машины внизу замедляют ход: водителям интересно, откуда идет шум, но никто не останавливается. Птицы летают так низко, что можно разглядеть их оперение. Снаружи идет еще один поезд линии J, его фары расплываются за сеткой измороси. Сзади раздается рычание. Огонь наконец прорывается сквозь тонкую дверь, подстегнутый свежим воздухом из окна, которое женщина открыла, чтобы спастись.

— Я здесь! — кричит она, и прибывшая бригада пожарных поднимает головы, указывая друг другу на клубы дыма. Пламя в дверном проеме преграждает ей выход. Огонь тянется к ней, играючи, будто желая просто пощекотать, и она чувствует, как ее волосы загораются словно осенние листья.

Покойница зовет на помощь, пока ее тело не забирает огонь.

В последние мгновения перед смертью в ее уме остается только одна мысль. Та, которую она не успела высказать, когда было время. Огонь заминается, как будто чувствует это, оставляя ей секунду на последнее желание.

Я люблю тебя, Якоб, думает она.

 

Вилли

Океан грез, окруживший ангела смерти, широк и мрачен. Чей-то голос шепчет:

— Доктор, по-моему, она приходит в себя.

На грани пробуждения девушка с раненой ногой осознает, что ее чем-то накачали. Потому что под пальцами она чувствует реальный мир — накрахмаленную простыню, — но сон до конца не отпускает ее, хотя сознание проснулось. Все, что она видит, окутано тягучим морфийным налетом, из-за него краски выглядят слишком сочными, а видения, которые должны отталкивать, кажутся почти утешительными. Ее тело ничего не чувствует. Но ее память не поддается успокоительному и просачивается сквозь защиту, обычно отделяющую Сейчас от Тогда. А ведь именно Тогда она постоянно пыталась забыть, прибегая для этого к наркотикам, сексу или дулу пистолета.

— Доктор, вы слышите? Она приходит в себя.

И в то же время она не вполне в себе. Вилли не хочет вспоминать, что означают образы, всплывающие из ее бездарно потраченной юности. Она цепляется за последний сон. Пожалуйста, думает она, еще один, пока я не открыла глаза. Пусть я увижу что-нибудь красивое.

Вилли игнорирует дружелюбный шепот и оказывается одна в кукурузном поле такого размера, что оно не может быть настоящим. От этого зрелища ее беспокойное сердце затихает. Зеленые стебли выстреливают в небо початками, похожими на простертые желтые руки. Неподалеку виднеется полосатый, как леденец, маяк с вращающимся фонарем и витой лестницей. Вилли морщится при виде эдакой пасторали. Никогда, за всю свою жизнь, она не видела ничего подобного, хотя за годы, проведенные на море, она могла бы насмотреться на разные берега. Только сейчас она понимает, что с того дня, как попала на «Гдыню», она ни разу не взглянула на берег.

Сноп света из башни лениво проходит над заливом, который топорщится какими-то черными силуэтами, похожими издалека на мокрые камни. Она подходит поближе к краю небольшого холма и спрыгивает на берег, к самой кромке воды. Песок между ее босых пальцев ног мельче кокаина. Ее желтое платье (Вилли ни разу не носила платье, и не очень-то собиралась, так что это точно сон!) впитывает пену с волн и становится тяжелым.

И теперь она может ясно разглядеть черные силуэты, бесконечной грядой перечеркивающие море, источая тошнотворный запах. Это люди, которых она убила.

Вода начинает затягивать ее, и лица покойников оживляются в предвкушении. Один из трупов встает рядом с ней, улыбается и протягивает руку. Дыра от пули во лбу превратила его череп и седые волосы в кровавое месиво.

— Ну что, дорогуша, — в голосе Максима звучит скорее сожаление, чем ярость, какой следовало бы ожидать от человека, застреленного насмерть, — что тебе снится?

Вспышка с маяка заполняет глаза Максима светом, и они загораются грязным зеленым огнем — с таким лицом он обычно забирался в ее постель, а она не всегда успевала проснуться вовремя, чтобы огреть его по лицу пистолетом. Но Максим мертв, она в этом уверена даже во сне, так почему он с ней разговаривает? Она хватается за пояс в поисках пистолета, но тут вспоминает, что на ней дурацкое платье.

— Чтоб тебя черт побрал, — ругается она, не слыша собственного голоса.

— Как ты себя чувствуешь, дорогуша? — спрашивает Максим, почему-то участливым женским голосом.

Вилли усилием воли распахивает глаза, прогоняя образы, и дневной свет ослепляет ее.

— Тихо-тихо, — произносит женщина, стоящая у нее в ногах. — Тихо, деточка.

Комната кажется еще более призрачной, чем сон, из которого Вилли только что сбежала. Голые стены и кровать из стальных трубок — все стерильно-белое. Розовые шторки трепещут от сквозняка. Кто-то по доброте душевной поставил голубой цветок в больничную кружку на железный прикроватный столик. Высокая, мужеподобная женщина неопределенного возраста, одетая в накрахмаленный белый костюм медсестры, сложила руки на спинке кровати, как на руле грузовика. Черноту ее кожи подчеркивает крошечная белая шапочка, которую она носит с очень серьезным видом.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она нараспев. Ее голос — музыка Карибских берегов.

— Как человек, которого подстрелили, — отвечает Вилли, принимая из ее рук чашку с водой и делая глоток.

Огромные руки женщины оказываются теплыми и мягкими, они осторожно укладывают голову Вилли обратно на подушку, когда та пытается сесть. Голоса, доносящиеся из коридора, заставляют Вилли нервничать. Где я? — думает она, вспоминая долговязого черного мужчину, стоявшего над ней как раз перед тем, как ее поглотили сны. Ее чуть не тошнит в чашку, она начинает кашлять.

— Тихо, я же говорю, тихонечко, — ласково ворчит женщина, вытирая Вилли губы и откидывая ее обратно в белую мякоть постели. — Торопиться некуда, от этого только хуже будет.

— Доброе утро, — произносит мужчина, которого Вилли до сих пор не замечала. У него низкий гулкий голос, напоминающий задний ряд церковного хора.

— Привет, — говорит Вилли и рассматривает его, пока он стоит на пороге, будто в ожидании приглашения войти. Наверняка полицейский. Высокий, худощавый и черный как ночь, с плохой кожей, лет сорока. На голове синяя кепка и того же цвета погоны на белой рубашке. Он не садится, пока медсестра не кивает ему, пододвинув пластиковую табуретку. Его туфли начищены до блеска. У него нет с собой оружия. Какой же ты полицейский, если не носишь оружия? — удивляется про себя Вилли. Откуда-то снаружи доносится негромкий вой приземляющихся самолетов.

— Вас только что осматривал врач, — говорит коп, широко улыбаясь и кивая на ноги Вилли. — Он сказал, что с вами все будет в порядке. Пуля прошла навылет, не задев никаких артерий. Вы потеряли много крови, но медсестра Стилвелл о вас хорошо заботилась.

— Это точно, — поддакивает высокая женщина, осторожно поднимая изголовье кровати.

— Где я? — спрашивает Вилли, чувствуя, как по черепу крадется головная боль в поисках удобного места, чтобы развернуться. Она осторожно нажимает пальцем на забинтованную ногу, проверяя, будет ли она болеть.

— На Ангилье, мисс. Больница ее величества. Вы долго лежали без сознания. Я — констебль Толивер, из Королевской полицейской службы Ангильи, — сообщает полицейский. Он вертит в руках что-то похожее на блокнот и постоянно нажимает кнопку на ручке. Звук эхом разносится по комнате, разрастаясь до громкости выстрела. — Могу я задать вам несколько вопросов? Я понимаю, что вы, наверное, очень устали.

— Конечно, — отвечает Вилли, чувствуя, как ее тело настраивается на самую низкую частоту, на которой никакие эмоции не могут проскользнуть в слова. Ее желудок — морозилка, ее пальцы — мертвые червяки. Единственное, что ей неподвластно, — это рана, которая бьется как живая под одеялом. Полицейский не нароет ничего, кроме бесплодного песка. Она — пустой колодец. Каким всегда была для Максима и всех остальных, как они ни пытались копнуть поглубже. — Спрашивайте.

— Пистолет, — произносит Толивер, уже без улыбки, — который преподобный Мэриголд любезно передал нам. Откуда он у вас?

Вилли отвечает своим самым безразличным голосом:

— Я нашла его на плоту.

— М-мм… — издает он характерное мычание, которое издают полицейские по всему миру, означающее, что они не верят ни единому слову собеседника. — Дело в том, что из него стреляли, а значит, я должен выяснить почему. И в кого. Так что давайте попробуем еще раз. Вы стреляли из этого пистолета?

— Да.

— Понятно. Вы стреляли в кого-то конкретного? Или вы пытались подать какому-то судну сигнал бедствия?

— Я стреляла в людей, которые меня похитили. По-моему, я ни в кого не попала.

Она старательно выдает короткие, бесцветные реплики. Пусть они думают, что я еще не отошла от шока.

Глаза констебля загораются. Вилли не понимает, к добру это или к худу.

— Похитили? — переспрашивает он и яростно скрежещет ручкой о бумагу. — Кто это был? Вы их знали?

Медсестра Стилвелл прекращает взбивать подушки под спиной Вилли и вся превращается в слух.

— Нет, — сонно тянет Вилли. — Меня чем-то накачали, и я очнулась уже на судне. Два дня тому назад. Меня ранили в ногу, но я сбежала.

— Название судна вы конечно же не помните?

— Увы.

— М-мм… — снова мычит Толивер, потирая нос и кивая без особого доверия. — А свое собственное имя вы помните?

Вилли замечает свой мокрый бумажник на столике и не торопится отвечать.

— Ким. Ким Осгуд. Я из Окленда, — отвечает она, слабо улыбаясь. — Это в Калифорнии.

— Я знаю. Я уже прочитал все это на вашем удостоверении личности. Теперь я хотел бы знать, как вы оказались на этом безымянном судне. Вы точно ничего не помните?

Он с интересом рассматривает черно-желтое лицо самурая на ее шее, которое улыбается ему в ритме ее пульса.

— Вы простите, что я… Короче, последнее, что я помню, — это бар. В Ки-Уэсте. Потом я очнулась на каком-то судне. Их было двое или трое. По-английски они не говорили. Они хотели… Я прыгнула за борт, — объясняет Вилли и вдруг прикидывается возмущенной. — Вы что, в чем-то меня подозреваете? Я арестована? Слушайте, в меня стреляли! Вы же видите! Я спаслась на плоту…

Ее рана тоже возмущена, она пульсирует, и новые волны боли отражаются на лице Вилли, делая ее вспышку гнева почти правдоподобной.

— Как я и говорил, вы очень устали, — констатирует Толивер и убирает блокнот обратно в мятые штаны, где, видимо, всегда его и носит. — Но я уже связался насчет вас с американским посольством в Бриджтауне, они обещали перезвонить.

И если за тобой водится судимость, говорят его глаза, пока он молчит и улыбается, я отправлю тебя в тюрьму за углом, дорогуша, и мне плевать, что у тебя прострелена нога.

— А до тех пор позвольте медсестре о вас позаботиться. И постарайтесь выспаться, хорошо?

— Спасибо, — благодарит Вилли, старательно изображая Ким. — Простите, что я…

— Вы еще не оправились от шока, — отзывается медсестра Стилвелл и движением глаз велит Толиверу выйти из палаты.

Толивер напоследок внимательно смотрит на нее. Когда он встает с табуретки, их глаза оказываются на одном уровне.

— О вас уже сообщили паромщику и службе безопасности аэропорта, так что, прошу вас, не покидайте больницу, пока мы не разобрались в ситуации. Договорились, Ким?

— Идите уже, — говорит медсестра, теперь обеими руками указывая на дверь. — Поймайте лучше каких-нибудь настоящих преступников, чем доставать несчастную девочку!

Полицейский выходит без возражений. Медсестра поворачивается к Вилли.

— А теперь ты закроешь свои черные глазки, да, вот так, — приговаривает она, опуская изголовье кровати и подтягивая одеяло до самых щек Вилли.

Вилли послушно закрывает глаза. Она не помнит, когда последний раз ее кто-то укладывал спать. Белая комната снова тускнеет, словно сцена после спектакля. Она слышит, как медсестра Стилвелл подливает воду в чашку. Вилли почти целует эту чашку, когда она оказывается у ее губ. Этот жест напоминает ей о мужчине из трюма — о мгновении перед тем, как она перерезала трос и увидела, как он падает в воду. У него были приятные глаза, она их помнит. И мягкие губы. Интересно, он выжил? Как жаль, что я не помню его лица.

Вилли снова отдается сновидениям. Но прежде чем они одолевают ее, вытесняя шепот в коридоре и шум самолетов за окном, она вспоминает полицейского, который только что ее допрашивал. Что-то с ним было не так, но что? Фальшивое дружелюбие? Нет, они все так поначалу себя ведут. Или то, что он послушался медсестры? Но здесь он действительно не хозяин.

И тут что-то ярко мерцает в ее памяти.

Что-то крохотное и яркое на кольце, которое она заметила, когда коп постучал пальцами по блокноту. Оно поймало луч солнца, падавший сквозь занавески.

Засыпая, Вилли гадает, откуда у простого констебля деньги на бриллианты.

 

Якоб

18 градусов 12 минут северной широты, 63 градуса 4 минуты западной долготы, думает Якоб, рассматривая гладь океана, на которой нет ни волн, ни даже ряби. Широта, долгота. Все это должно волновать меня. Но сегодня не волнует. Потому что я не знаю, как там Лора. Он представляет себе другой корабль, с другим темным трюмом, где она сидит и дрожит от полуденной жары.

— Знаешь, а я тебе завидую, — произносит из гамака Штурман, нависая своим угловатым носом над Якобом. При дневном свете комната кажется больше, чем накануне вечером. Над его головой висит что-то похожее на сломанное весло. К нему приклеены крохотные фотографии. Руки Штурмана возятся с маленьким приемником, пытаясь настроить его на какую-то волну.

— Чему тут завидовать? — угрюмо спрашивает Якоб. — Тому, как меня вырубили? Тому, как похитили? Или тому, как в меня стреляли?

— А ты посмотри на себя, — возражает Штурман, настроив приемник на местные новости, доносящиеся из-за пролива. — Хорош собой, жизнь по полочкам. Небось у тебя и дебет с кредитом сходятся.

За окном, законопаченным резиновыми прокладками, Якоб видит две фигуры в красных рубашках. Они чинят причал, который свисает над водой как сломанная рука.

— Да уж, я смотрю на себя, — отзывается Якоб, раздумывая, кто такие Эмерсон и Селеста. У него сводит желудок. Рука снова начинает болеть. — Звезда Бушвика. Долго еще ждать?

Штурман смотрит на море, оценивая на глаз поверхность воды.

— Максимум час. Тогда волны совсем успокоятся. Если, конечно, ты не передумал и не решил принять мое предложение.

Серые глаза, полные мальчишеского задора, жаждут завести нового друга.

— Спасибо, но…

— Жена. Да, я помню, — кивает Штурман и аккуратно отталкивается ногой от стены, раскачивая гамак. Веревка трещит, как корабельные снасти, приводя комнату в странное оживление. У кромки воды Селеста поднимает голову, как будто слышит этот звук. — По-настоящему я завидую только вот этому моменту. Он никогда не вернется. Тот самый, что может изменить всю твою жизнь. Как только ты сядешь на самолет и забудешь об этих краях, момент закончится. Как не бывало. А еще говоришь, что в детстве мечтал о приключениях.

Лица проступают сегодня более четко, чем накануне. Портрет в раме оказывается старым капитаном в напудренном парике и с блестящими пуговицами на кителе. Иноземные колонии. Чужая могила. Капитан, кажется, сверлит Якоба взглядом.

— Мечтал, — соглашается Якоб, пытаясь прочесть крохотную табличку под картиной. — Но я повзрослел.

— Ой ли?

— А ты как здесь оказался? — спрашивает Якоб, стряхивая с себя морок. — Как ты построил все это… у тебя здесь огромное владение. Опреснитель, теплоизоляция, еда… — перечисляет он и ловит взгляд Селесты, которая тут же отводит глаза, чтобы Штурман не увидел. — Два верных помощника, или кто они там. Не хочу показаться нескромным, но мне интересно…

— Конечно интересно, — перебивает Штурман и улыбается. Он показывает куда-то за голову Эмерсона, который вбивает в доску гвоздь. — Мне бы тоже было интересно. Меня выбросили в море, как тебя. Но сегодня я выбираю эту жизнь посереди моря. Десять лет назад мой корабль налетел вон на те камни, слева от пальм, видишь? И у меня был выбор: выжить или погибнуть. Я был обыкновенным вором, довольно посредственным моряком и совсем уж отвратительным другом. Так что, когда приплыли спасатели, я им велел убираться. Решил построить здесь что-нибудь достойное. И с тех пор люди приезжают в мой бамбуковый дом, год за годом, и каждый приходит к одному и тому же выводу.

Якоб наклоняется вперед, сидя на стуле. У Штурмана явно не все дома, но история его захватывает.

— И что это за вывод? — спрашивает Якоб уважительным шепотом.

— А вот этого, — Штурман смакует каждое слово, как бы дразнясь, — ты никогда не узнаешь, если сейчас уплывешь.

Якоб старается не рассмеяться, затем поднимает и ставит на место щербатую чашку чаю. Тело его кажется непривычно тяжелым, как бывает от депрессии, но тяжесть немного другая, металлическая. Одежда, которую ему дали, почти подошла. В штанах цвета хаки и кроссовках он похож на покорителя пустыни, случайно попавшего на этот остров из совсем другой истории. Рубашку он переодевать не стал. Это подарок Лоры. К тому же кровь отстиралась.

— Я хочу уплыть сегодня, Питер. Все же рискну.

— Хорошо, — отвечает Штурман с нескрываемым разочарованием. Он выходит и поднимает руку. Эмерсон бросает молоток и бежит к нему.

— Ну что? — спрашивает Эмерсон, который выглядит чем-то недовольным.

— Возьми большую лодку, — приказывает Штурман, — высади Якоба на том берегу и тут же возвращайся.

— То есть… — начинает Эмерсон, поднимая бровь.

— Нет, не в большом порту. На старом причале. И повторяю: возвращайся сразу.

Селеста прекращает работу и смотрит на них уже безо всякого стыда. Она улыбается так, будто хочет что-то сказать. Но вместо этого подходит поближе и встает за спиной Эмерсона. Взгляд ее устремлен куда-то мимо всех, в темное нутро острова. Она издает странное горловое урчание, выдающее то ли волнение, то ли страх. Затем крепко обнимает Якоба и тут же отталкивает.

— Селеста всегда грустит, когда новые друзья уезжают, так что ты не медли, Якоб, слышишь? — говорит Штурман, приобнимая девушку одной рукой. Она замолкает.

— Спасибо за все, — произносит Якоб, глядя прямо в глаза девушке. Он действительно видит в них грусть. И кажется, страх, но она убегает раньше, чем он успевает разобраться.

— Так ты идешь или что? — раздается злой голос с пляжа.

— На здоровье, сынок, — кивает Штурман, будто благословляя его. Тропический монах неведомого ордена. — Мы будем здесь, если ты вдруг передумаешь. Видишь ли, рано или поздно все возвращаются.

Якоб кивает в ответ и быстро идет к катеру с двумя моторами, который Эмерсон уже завел и который исторгает клубы вони в девственную зеленую лагуну. Якоб залезает на борт, по-прежнему неся с собой аптечку с плота. Рыжий не дожидается, пока он пристегнется, и с грохотом рассекает воду, точно за ним гонятся морские ведьмы. Вскоре остров исчезает из виду, превратившись в коричневатую полоску между голубым и зеленым.

Штурман возвращается в свое жилище, вздыхая как поруганный пророк.

А Селеста стоит и не двигается. Ветер треплет ее красную рубашку, обращая ее вытянутую фигуру в подобие флага. Ее молчание гораздо громче сомнений Якоба.

 

Море тени

История просачивается из больницы и добирается до самого причала. По дороге она обрастает подробностями. Потому что людям нужно о чем-то говорить за уборкой последствий урагана. И они говорят — о черноглазой русалке, продырявленной пулями как решето, которая уже оправилась от ран. Говорят, она вынослива, будто сделана из стали. Красивая и жестокая, как все морские существа.

Лишь одному кряжистому мужичку, набивающему резиновые заплатки на дыры в своем корыте, не до сказок. Он воспользовался суматохой, возникшей после бури, чтобы оттащить свою рыбацкую лодку как можно дальше от капитана порта, проклиная жестокую удачу. Он едва добрался сюда живым. Должно быть, боги меня ненавидят, думает Вильям Феррис, которого все, кроме его кредиторов, называют Билли-бой. Они ненавидят меня, потому что я с каждым сезоном становлюсь все злее и безжалостнее. Хотя нет, думает он, глядя, как очередная дыра в днище исторгает пузыри воздуха в воду, в которой он стоит по колено. Они меня наказали за то, что я неправильно назвал свою лодку. Даже жена говорила мне, что такое название — плохая примета. Чуть ли не проклятье. Так что я сам виноват.

Но мне так нравилось, как это звучит — «Море тени», думает Билли-бой.

Когда-то это было больше, чем просто название. Мне казалось, что я держу море в своих руках, что я гроза всего сущего — даже небес. У меня было ощущение настоящей власти.

Изначально Билли-бой выиграл лодку в покер и долго не мог решить, что с ней делать. Лодка стояла без имени, и люди уже начали думать, что ее никогда не спустят на воду. А потом в местном баре какой-то умник-студент рассказал своей подружке, что в Древнем Риме моряки, прежде чем плыть за Гибралтар, готовились к смерти. Потому что за его пределами лежало Mare Tenebrarum, Море Тени, откуда никто не ждал возвращения путешественников. Атлантический океан, где обитали только тени и мгла. Мальчишка рассказывал что-то еще, но Билли-бой больше не слушал. Он расплатился, пошел домой и открыл новую банку краски. На следующий день он спустил лодку на воду, и — к черту суеверных римлян.

Все это было невероятно давно.

— Ух, что я тебе щас расскажу! — гремит голос мужчины, похожего на огромного младенца, и Билли-бой слышит его тяжелые, неуклюжие шаги на борту.

— Ступеньки мокрые! — кричит ему Билли-бой, потому что Французик вечно спотыкается и поскальзывается, как бы своевременно и громко Билли его ни предупреждал. Невзирая на то что Французик старше его на целых шесть лет, а ему всего тридцать один год, капитан-неудачник привык относиться к чумазому светловолосому великану как к бедовому сыну. Как не испытать прилив умиления, когда на тебя смотрят глаза, полные безоговорочного доверия? Временами Французик напоминает ему собаку. Большую, белую, с вечно измазанной в грязи и объедках мордой, которую она неизменно пытается вытереть о твои штаны.

Раздается звук скольжения, громкое «ой-ой!», затем мокрый шлепок, и Арман Перрино падает через открытый люк, приземляясь прямо на Билли-боя. Они поднимаются, и великан по прозвищу Французик смеется, тряся красными щеками. Видимо, он очень торопился сообщить Билли-бою свою новость.

— Прости, mon pote[6]Приятель (фр.).
. Но ты только послушай. Девчонка, которая в больнице, помнишь? Она красотка!

Билли-бой шарит рукой в зловонной жиже в поисках молотка, потирая ушибленное во время падения плечо. Он хочет показать, что злится, но с Французиком это просто невозможно.

— Знаю, знаю. Конфетка. Ангельское личико. Ты уже говорил мне. Дважды.

Французик на мгновение сникает, затем снова загорается — он не умеет долго обижаться. Темно-русая борода в каплях соленой воды обрамляет пухлые детские губы.

— Да не, дело не в этом. Мне тут рассказали настоящую жесть. Она расстреляла половину экипажа на корабле, где ее держали в плену. Кое-кого и за борт скинула. Потом получила пулю в ногу и спрыгнула сама. Добралась до берега вплавь, отмахиваясь от акул. Ну скажи, старина, это же круто!

— Круче только яйца, — отзывается Билли-бой, включая насос, который сотрясает «Море тени» с такой силой, что швербот, кажется, вот-вот распадется на части. — Иди положи еду в холодильник.

— Не, я серьезно! — не унимается растрепанный мальчик-великан, все еще ожидая восторженной реакции.

— Я тоже серьезно. Чертова жара. Ты пиво купил?

— Обижаешь.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Ты за кого меня принимаешь? — слегка оскорбленным тоном изрекает Французик и поднимается обратно наверх.

Билли-бой берет очередной резиновый клин, чтобы вбить его в месиво, которое когда-то было двукорпусным шверботом, но не может сконцентрироваться на работе. Ему неловко, что он так жестко отшил своего канадского подопечного. Но им надо отсюда выбираться, и поскорее. Рано или поздно полиция пронюхает, что они не платили ни за одну швартовку ни в одном порту с прошлого июля.

А если бы копы на Ангилье не были озабочены последствиями урагана и копнули поглубже, они бы обнаружили кое-что еще.

Потому что незадачливый капитан из Флориды и его неунывающий приятель не просто контрабандисты. Они помогают людям исчезать навсегда. И когда они не забывают заглянуть в прогноз погоды, у них это неплохо получается. Они провозили кубинских беженцев по проливу от Гаваны до Ки-Уэста и неоднократно переправляли стайки перепуганных девушек с безымянных причалов возле Браунсвилля в места, назначенные их новыми хозяевами. Жаль только, что стрелять или сбрасывать кого-то за борт приходится не так часто, как в буйных фантазиях Французика. Но когда все-таки приходится, этим занимается Билли-бой, а большой младенец закрывает глаза, пока все не закончится.

Так повелось с тех самых пор, как Французика бросили его друзья, с которыми он приехал в отпуск, и оставили его одного, без денег, в богом забытой дыре, где жил Билли-бой. Билли мог бы избить его до полусмерти просто ради забавы, что он неоднократно проделывал с тупыми белокожими туристами. Но обезоруживающая беспомощность, даже невинность, светившаяся в голубых глазах Французика, остановила его.

Теперь они так близки, что некоторые, включая жену Билли-боя, считают их любовниками.

— Я вышла за пидора, вот уж повезло, — рассказывает она, когда выпьет, а выпивает она постоянно. Поэтому Билли-бой всегда держит приемник включенным, шаря по радиоволнам в поисках работы, как птица, клюющая землю, чтобы не пропустить возможное зернышко.

Билли заставляет себя остановиться и кладет молоток. Он начинает насвистывать, как делает всегда, когда чувствует, что вот-вот его озарит какая-нибудь идея. Значит, Французик говорит, расстреляла полэкипажа? Он закрывает глаза и вспоминает последний радиоконтакт накануне вечером, когда буря развернула перед ними стену воды, как исполинскую открытую ладонь. Его вызывал Максим. Или ему так показалось, точно сказать сложно, потому что шторм проглотил сообщение на полуслове, разметав антенны по ветрам, а затем принялся швырять «Море тени» из стороны в сторону, как пустую скорлупку, заставляя их с Французиком дрожать до рассвета.

— Пиво будешь? — спрашивает Французик, свесив в проем свою широкую физиономию, растянутую в улыбке.

— Буду, — отвечает Билли-бой, улыбаясь в ответ. В его жадном уме зародилась идея. — Щас поднимусь.

Совпадение — это когда выясняется, что твоя невеста спала с твоим братом, думает Билли, фальшиво насвистывая. Вся остальная жизнь состоит из закономерностей. Они невидимы и только кажутся случайностями, но у них есть свой ход и свое последовательное течение, как у крови.

Зачем Максим пытался с ним связаться? И много ли кораблей может одновременно находиться в одном квадрате, да так, чтобы на них могла быть плененная девица и пистолеты, с которыми последняя могла бы сбежать? Дело было на «Гдыне», вот где.

— Слышь, пиво нагревается! — зовет Французик.

— Я же сказал: щас поднимусь!

Билли-бой закрывает глаза и пытается представить себе лицо. Решительная, красивая девушка лет двадцати с небольшим, с черными глазами, которые не мигают, когда она спускает курок. Прелестница. Стальная русалка на костылях, порешившая его русского друга. И прибилась сюда, на этот остров. Значит, не случайно мы тоже причалили именно здесь, думает Билли-бой.

Французик прав, думает он, впервые принимая сплетни приятеля всерьез. Ты не просто крута, красавица. Ты божество.

 

Изгнанник

Ангилья вырастает над плоскостью океана, медленно, как цветное пятно на воде. Грязно-зеленое поверх прозрачно-голубого.

Но Якоб этого не замечает. Последний час он сидит, вперившись взглядом в согнутую спину рыжего Эмерсона, который раздраженно рассекает волны, разгоняя косяки рыб, движимый, возможно, тайным желанием сбросить своего непрошеного пассажира за борт. Поэтому он вздыхает с облегчением, когда мотор замолкает и блестящий ялик тихо скользит вдоль прибрежных песков. Берег так близко, что Якоб мог бы уже спрыгнуть в воду и дойти до него пешком. Он замечает, что в красной рубашке перед ним маленькие дырочки — то ли от времени, то ли от насекомых. Эмерсон не оборачивается, но источает злость, которая висит над ним как черный нимб. Якоб берет свой спаскомплект и готовится к удару. На берегу не видно никакого движения, кроме одинокого метеозонда, определяющего, достаточно ли безопасно людям снова выходить из домов.

— Приплыли, — говорит Эмерсон, поворачиваясь, чтобы проверить левый борт, откуда гремит, будто внутри что-то разболталось. Когда он поднимает взгляд на Якоба, в его глазах нет злобы.

— И все?..

Эмерсон начинает смеяться, но осекается. Смех получается какой-то горький, безнадежный. Загорелая обветренная рука указывает на мокрый песок.

— Вылезай и вали. Давай, быстро.

Якоб выбирается на берег, все еще держась за несчастную коробку со спаскомплектом. Ему хочется броситься бежать со всех ног, но что-то в прощальной фразе Эмерсона заставляет его помедлить. На далекой прибрежной дороге виднеются машины — белые точки, блестящие на солнце.

— С тобой все будет хорошо? — спрашивает Якоб, еще держась рукой за горячую обшивку лодки. Он чувствует привкус неловкости на губах, солоноватый, разъедающий тонкую кожу на жаре. — То есть я хочу сказать…

— Аэропорт налево от пляжа. Три мили пешком или около того. Удачи.

Мотор заглушает вопрос, который Якоб так и не успевает задать: что ты делаешь на том острове? Он провожает взглядом летящие складки красной рубашки Эмерсона, пока они не исчезают на горизонте. Тогда он направляется по мокрому песку в сторону своего спасения, чувствуя, как тревожно ноет перебинтованная рука.

Ангилья, может, и выглядит как рай для путешественника с расстояния ста футов. Но вблизи она выглядит так, точно Господь на нее чихнул.

У некоторых розовых домиков не хватает окон и дверей, другие циклон слизнул с лица земли целиком. Якоб идет вдоль прибрежной линии, где остались в основном пепельно-серые фундаменты, обозначающие чьи-то бывшие владения. Он останавливается на берегу, чтобы передохнуть, и не может избавиться от отцовского голоса в голове.

Я же говорил, что мы сюда доберемся, смеется Авраам, похлопывая Якоба по плечу. Солнце, песок и все на свете. Осталось только найти женщину.

Якоб хочет ответить: у меня уже есть женщина. Он опускает взгляд на кроссовки и не может сдержаться. Он встает на одну ногу, а с другой стягивает кроссовку. Затем ставит голую ступню на раскаленный песок и снова поднимает ее, чтобы посмотреть на след. Песок остается девственно чистым. Никакой грязи. Ты обманул меня, папа, чуть не произносит он вслух, надевая кроссовку обратно.

Просто держу тебя в тонусе, отвечает Авраам, пожимает плечами и отправляется назад, на ту сторону Стикса.

Жар от асфальта пробирается сквозь резиновые подошвы Якоба. Образы улыбчивых островитян с иссиня-черной кожей — не более чем фантазии Авраама. Редкие водители, проносящиеся мимо в вонючем облаке выхлопов, даже не смотрят в его сторону. Они везут строительные материалы и людей, в одночасье лишившихся жилья. Якоб перестает голосовать, тем более что с больным локтем это почти невозможно, и отпивает из бутылки с водой, которую Штурман дал ему в дорогу. Его вновь накрывает чувство странной пустоты, как раньше, и он перестает пить. Облака исчезли из виду, оставив небо столь ослепительно ровным, что оно выглядит еще более ненастоящим, чем цвет на карте, которой он так дорожил в детстве.

Он приседает на корточки возле придорожного алтаря — простого креста, сооруженного из веток, к которому скорбящие прибили фотографию девочки. В ее жестких черных волосах — розовые заколки, и она улыбается так, как будто знает, что не доживет до шести. Якоб открывает спаскомплект и снова исследует его содержимое. Компас, зеркальце, коробок спичек. Справочник по съедобным растениям и ягодам. Нитки, иголка. Все совершенно бесполезное. Мне бы сейчас…

…денег, думает он, рывком запуская руку в нагрудный карман своей старой рубашки. Она все еще там. Его карточка «Американ экспресс». Подпись расплылась, и краску наполовину разъело, но выпуклые цифры на месте. Я еду домой, думает Якоб, вцепившись в потрепанный кусок пластика, глядя в небо, противясь шторму. Ты меня здесь не задержишь. Он видит, как солнце блестит на крохотном самолете, улетающем в слепящую даль, и ускоряет шаг. Он не замечает, как сильно у него разболелась рука, и не замечает взглядов прохожих.

Добравшись до телефонной будки, Якоб несколько секунд просто держит в руке трубку, не веря, что она настоящая. Он не может сдержать нервный смех, на который удивленно оборачивается несколько носильщиков. Зал ожидания аэропорта выглядит как провинциальный офис страховой компании: пластиковые стулья и всего пара стоек. Мимо проходят туристы в ярких рубашках, щеголяя загорелыми ногами. Якоба все это несказанно воодушевляет. Он набирает свой домашний телефон, затем номер карточки. На долю секунды прошедшие дни стираются из его памяти. Он снова с Лорой, пьет кофе в квартире, и его отец все еще жив. Затем на том конце снимают трубку.

— Это я! — выкрикивает он, не дожидаясь ответа.

— Алло? — спрашивает прохладный голос на том конце, совсем не похожий на голос Лоры. Зрелая блондинка за стойкой смеривает Якоба взглядом. Она шепчет что-то коллеге, который кивает и пожимает плечами.

— Это кто? — спрашивает Якоб, стараясь подавить раздражение. Мужской голос! Он представляет себе взломщиков, которые ворвались в дом и…

— Мистер Шталь? — интересуется голос в трубке, шипя на кого-то рядом, заставляя их замолчать. — Якоб Шталь? Мистер Шталь, где вы находитесь?

— Где Лора? Я хочу сейчас же поговорить с женой. Позовите ее к телефону!

Маленькая девочка, бредущая следом за отцом к поджидающему их такси, вздрагивает от злобы в его голосе и начинает плакать. Мужчина поворачивается и бросает на Якоба взгляд, который говорит: «Ух, если бы не жена и дети, я б тебя сейчас…»

— Мистер Шталь, — произносит голос в телефоне, — прошу вас, успокойтесь. Будет лучше, если вы добровольно сдадитесь, тогда все будет…

— Что значит «сдадитесь»? Где Лора? Что произошло?

До Якоба доходит, что он говорит с полицейским.

Подчеркнутая вежливость, в которой нет ни капли вежливости.

Коп по ту сторону трубки прикрывает ее рукой, и Якоб слышит приглушенные голоса. За спиной Якоба, возле терминала, охранник в черной кепке слушает блондинку, которая машет руками выразительнее, чем говорит. Она кивает в сторону телефонных будок, не особенно заботясь о тактичности.

— Мистер Шталь, — повторяет голос.

— Да, я здесь. Так что случи…

— В вашей лавке случился пожар. И мы не смогли опознать тело, которое там обнаружили, но все указывает на то, что это… — глубокий вздох, — то есть я имею в виду, что мы не знаем наверняка…

— Эй, мистер, — встревает кто-то из-за спины, похлопав Якоба по плечу. Якобу не нужно поворачиваться, чтобы понять, что это охранник. — Мистер, прошу прощения, но…

— Не сейчас! — Якоб отстраняется и кричит в трубку: — Нет, я не вам, не вам! Что вы там говорили про тело?

Он представляет себе обуглившийся труп, все еще дымящийся.

— Мистер Шталь, — настаивает голос в трубке, — мне действительно важно знать, где вы нахо…

Щелк!

Большая рука выхватывает ярко-розовую трубку у Якоба и вешает ее обратно на рычаг. Правда о мертвой женщине в сгоревшей лавке остается непроизнесенной.

Якоб поворачивается, выкатив от возмущения глаза.

— Какого черта?! — кричит он, наконец срывая ярость, накопленную за долгие дни страха и неизвестности. — Вы с ума сошли? Я же разговаривал! Я пытался узнать, что случилось с моей женой, с моей семьей! Я же…

— Приятель, ну сколько раз таким, как ты, говорить, чтоб вы поняли, — невозмутимо говорит охранник, поглаживая дубинку. На его черном лице проступает жалость, даже сочувствие. — Хочешь бухать и мешать людям — занимайся этим где-нибудь подальше. Иначе тебя заметут в участок. Так что давай иди, иди себе, пока я не рассердился.

Он выводит Якоба из зала аэропорта, держа его за шиворот. Женщина за стойкой «Американ Эрлайнз» освежает помаду на губах и посылает ему вслед неживую улыбку.

Снаружи такси изрыгают вылизанных белокожих людей и поглощают новых. Охранник все еще стоит на выходе, так что Якоб начинает идти, делая вид, что действительно уходит. Маленький мальчик смотрит на слишком короткие штаны Якоба и на его рваную рубашку и улыбается. Нужно найти другой телефон, думает Якоб, озираясь по сторонам, но ничего не видя, кроме стайки таксистов, автомата с газировкой и доски объявлений. Он останавливается, потому что одно из плохо приклеенных объявлений, дрожащее от ветра, пытается ему что-то сказать.

Чье-то лицо.

Лицо женщины, характерное черно-белое изображение пропавшего человека, которого никогда не суждено найти. «ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК», — кричат буквы под фотографией, и далее идут телефоны местной полиции. Вот бедолага, думает Якоб и собирается уже пройти мимо, как вдруг останавливается. Он расправляет пожелтевшее объявление пальцами. И его сердце больно тыкается в ребра, потому что он узнает этот отсутствующий взгляд, пухлый овал лица, эти глаза, полные мольбы.

«Селеста Питерсон, — гласит текст, — 25 лет. Последний раз видели 21 октября катающейся на доске для серфинга в районе рифа Скилли». Бамбуковая шина, поддерживающая руку Якоба, теперь ощущается как тесная клетка, и боль становится все сильнее. Он вспоминает ее взгляд, провожавший его до лодки. Ты хотела что-то сказать, думает Якоб. Но не могла.

«Эмерсон Хэмилл, — гласит соседняя фотография. 33 года». И улыбающийся Эмерсон, моложе лет на десять и ничего не знающий о будущей судьбе на далеком острове. Якоб касается обеих выцветших фотографий, пытаясь что-то вычислить, понять. Но третье объявление обрывает ход его мысли. На нем лицо, похожее на Селесту, но гораздо уже и женственнее. Глаза такие светлые, что почти не видны.

«Памела Питерсон, 21 год», — все, что выдает про нее текст под фотографией, но воображение Якоба уже рисует картинку. Трое пропавших, а он видел только двоих. И Селеста смотрела в глубь острова так, словно искала там что-то бесценное.

Вечно ты все преувеличиваешь, сказал бы сейчас отец, снимая шляпу и поглаживая ее поля широкими пальцами, пытаясь успокоить взволнованного сына. С чего ты взял, что они не добровольно решили остаться там и прекратить всякую связь с цивилизацией?

Потому что я помню, как она обняла меня, думает Якоб, вспоминая, как она затем его оттолкнула. Она дала мне понять больше, чем ей было позволено, и наверняка уже за это расплачивается. Почему Эмерсон сказал мне поторапливаться? Что бы случилось, если бы его заметили здесь, на мелководье возле Ангильи? Якоб помнит, что под потолком висело три доски для серфинга, а не две. Висели на самом виду, ни от кого не скрываясь. Неужели все дело просто в том, что Штурман скрывает у себя трех неудачников, изможденных от злоупотребления наркотиками и заигравшихся в Робинзона Крузо?

Охранник оборачивается и видит, что Якоб все еще стоит слишком близко к аэропорту.

— Так, что я тебе сказал? — рычит он, подавшись вперед, как бы предупреждая, что сейчас подойдет и устроит ему трепку. Якоб ничего не пытается объяснить. Он машет ему рукой и бредет прочь от аэропорта. Ноги его слушаются, но все остальное противится что есть сил. Нельзя, чтобы меня здесь арестовали, думает он, потому что иначе я никогда не вернусь. Но если я вернусь, меня арестуют там, хотя я не понимаю за что. Он моргает и представляет себе останки Лоры на полу. Мимо пролетает идущий на посадку грязно-белый самолет, рыгая пылью в лицо Якоба. Он роняет свой спаскомплект, превратившийся в талисман, и коробка раскрывается.

Из нее выпадает записка, сложенная в несколько раз.

Якоб ее раньше не замечал. Видимо, Селеста засунула ее между страниц справочника по растениям, когда обнимала его. Порыв ветра поднимает очередную волну пыли, и Якоб закашливается, нагибаясь, чтобы поднять записку. Здоровой рукой он медленно расправляет крошечный листок, который сообщает ему, что Селеста своим почерком может кричать громче, чем своим надломленным голосом. В записке всего два слова, написанные второпях, без восклицательного знака:

СПАСИ НАС.

 

Воскресение и жизнь

Максим четвертый час лежит в бюро похоронных услуг. Его тяжелые веки опущены. Звук черепной пилы из соседнего помещения означает, что похоронщик все еще занят. Еще бы: шторм собрал здесь несчастные души с пляжей острова Андрос, и теперь они ждут своего часа под шипящим зеленым светом. Мистер Артуро и его юный помощник заняты с раннего утра. Солнце давно уже село. Мухи заползают в любое незашитое отверстие в мертвых телах. Русский капитан лежит на простом деревянном столе, его руки аккуратно сложены на груди. Он ждет своей очереди, пока похоронщик разделается с матерью-одиночкой, которую шторм превратил в отбивную в коричневом платье. Терпение мистера Артуро — его профессиональная гордость. Местные ценят его за мастерство и предупредительность уже больше сорока лет.

Но не всякий умеет уважать репутацию.

Максим открывает глаза и поворачивает голову.

— Вы же сказали — два часа, — ворчит он, просыпаясь и посматривая на часы. — Мы ждем почти четыре. И вообще — сколько нужно воска, чтобы привести человека в порядок?

— Идите да посмотрите сами, если вам так не терпится, — отвечает мужичок, похожий на огромную мышь, вытирая мощные руки о бледно-зеленый фартук и озираясь в поисках сигарет. — На качественную работу всегда уходит время.

Ему несимпатичны гринго, ввалившиеся к нему с таким видом, точно они тут хозяева. И особенно ему несимпатичен бородатый, улегшийся рядом с останками несчастной прачкиной дочери Фатимы. Для этих людей нет ничего святого. Но он все равно взял их деньги, и теперь жалеет.

— Ну да, ну да, а моряки — непростая задача, — хмыкает Максим, потирая живот и поднимаясь со стола. — Не учи ученого, тебе за это не доплачивают.

Андерс сидит неподвижно на стуле и читает журнал про бальзамирование. На обложке — фотографии разных гробов. Андерс натянул на голову капюшон, чтобы не было видно слез. Мухи вокруг него гудят как тысяча живых радиоприемников, настроенных на чью-то смерть.

Мистер Артуро нарочно отходит в сторону, чтобы Максим мог разглядеть Пита. Матрос лежит на железном столе совершенно голый, его грудь зашита грубым швом, напоминающим букву Y. Когда его привезли, его голова была похожа на вскрытую банку томатной пасты. Но Артуро взмахнул своей волшебной палочкой и приложил к делу свою веру в восстановимость всего и в человеческую доброту. Теперь Пит, убийца, насильник и вор, похож на святого, обтянутого резиной цвета кожи. Максим кивает, чувствуя незнакомое доселе сожаление, что другому пришлось принять смерть вместо него.

— Хорошая работа, Артуро, — хвалит он, смягчившись и засовывая еще одну стодолларовую купюру в мокрую руку похоронщика. — Я погорячился. Ты мастер своего дела.

Вилли промахнулась всего на полдюйма, целясь в широкий лоб Максима в темноте. А Пит, всегда охочий до драки, сделал в этот момент шаг вперед, чтобы лучше разглядеть происходящее. Этот шаг сделал с ним то, что девушка надеялась сделать с Максимом. Артуро же придал ему такой вид, будто он умер дома, в постели, смотря новости по телевизору.

— Андерс, — зовет Максим, щурясь на неоновые трубки на потолке. Ему не терпится вернуться на корабль. Он кладет свою медвежью лапу на плечо оставшегося в живых помощника. — Пора.

— Макс, я уже сказал, я не передумаю, — отвечает Андерс, по-прежнему пряча красные от слез глаза. — Тут разговор идет о целой вечности, понимаешь? Мне надо убедиться, что все будет как положено.

Он сворачивает журнал как дубинку. Посетители, ждущие за дверью, с надеждой заглядывают, но Артуро строгим взглядом заставляет их исчезнуть.

— Я согласен, — вмешивается Артуро, кивая на труп. — Ваш друг заслуживает лучшего отношения.

— Слушай, — говорит Максим, бросая на Артуро свирепый взгляд и разводя руками. — Я любил твоего брата, как своего, сам знаешь. Но послушай, Андерс, дело не в этом, просто ремонт будет стоить нам больше, чем мы…

Андерс подходит к Артуро, открывает журнал на странице с загнутым уголком и кладет свободную руку на плечо похоронщика. Его небритый подбородок наклоняется так близко, что царапает ухо Артуро. Он показывает на фотографию и командует:

— Этот гроб. Понятно? Я хочу, чтобы ты похоронил его, где мы договорились. Но не в сосновом ящике. А вот в таком. И я хочу, чтобы играл оркестр. И чтобы был хороший священник, а не какая-нибудь дешевка, которую ты подсовываешь нищебродам.

Артуро надевает очки и рассматривает фотографию гроба «Воздаяние Святой Девы» с шелковой подкладкой — короля всех гробов. Из трех слоев мрамора. Любимая модель наркодилеров и важных политиков. Но чтобы белый мужчина, одетый как подросток, был готов потратить 4500 долларов на гроб — такого Артуро не помнил.

— Отличный выбор. Деньги при вас? — смело спрашивает он.

Андерс молча отсчитывает сотенные купюры. Максим благоразумно молчит, бросая недовольный взгляд на тело. Он уже начинает строить планы по возмещению этих трат.

Когда шторм затихает, он оставляет на память о себе кучу историй.

На Подветренных островах все друг другу пересказывают историю некоего Якоба Шталя, единственного выжившего члена криминальной нью-йоркской семейки, который сбежал. Отца и брата убили, а молодая жена совсем недавно сгорела заживо. Прямо мыльная опера. С момента прибытия на Андрос Максим внимательно смотрел выпуски новостей по телевизору, пока Андерс торчал в церкви и оплакивал пропащую душу Пита. Есть сведения, что несчастный Якоб сел на борт какого-то судна где-то в Бруклине и либо сбежал, либо был похищен. Моложавое лицо его бывшего пленника насмехалось над Максимом со всех каналов на пару с графиками погоды, показывающими удаляющийся циклон. Тот и другой скрылись в неизвестности.

— От меня не скроешься, гадина, — бормочет Максим, прикидывая возможный маршрут Якоба. Он так и знал, что нужно было поддаться желанию немедленно допросить еврейчика самому, а не посылать к нему Вилли. Но он стал слишком сентиментальным. Такова цена любви, говорит он себе.

Он думает о двух своих утерянных сокровищах и чувствует знакомую жадность, согревающую желудок, как дешевый ром. Максим всегда был верен себе и своим желаниям, любой ценой. А сейчас больше всего он хочет найти чертова еврейчика и заставить его замолчать навсегда. И хорошо бы начать поиски с Ангильи, потому что в том направлении дули ветры. Паровые котлы вот-вот дочинят, и «Гдыня» будет готова к отплытию уже сегодня вечером.

— Желаете что-нибудь еще? — спрашивает Артуро, пожимая руку Андерса, как будто они джентльмены викторианской эпохи, заключающие пари. Андерс даже слегка улыбается в тени своего капюшона, по-прежнему держась за журнал и ничего не говоря. — Уверяю вас, — продолжает Артуро, кланяясь, — ваш друг в хороших руках. Я пришлю вам видео с похорон по электронной почте, как только все будет кончено. Со всеми почестями и надлежащей церемонией.

— Я знаю, что все будет хорошо, — кивает Максим. — Иначе я сюда вернусь. Вы же понимаете?

— Понимаю, сэр, — отвечает Артуро, не моргнув глазом. — Все будет сделано.

Максим разворачивается и уходит, уже представляя себе самый желанный момент из предстоящего путешествия с Андерсом. Для него главное — не уничтожить Якоба Шталя и не вытрясти из него деньги его семьи. Нет, Максим хочет увидеть страх в черных глазах Вилли. Хотя бы раз. Он пытался добиться этого много лет, но она уже не та юная девочка, какой была, впервые появившись на борту «Гдыни». Она повзрослела. И последнее время, когда он пытался сделать ей больно, он не получал реакции, которой можно было бы насладиться.

Максим идет к причалу рядом со всхлипывающим Андерсом, автоматически что-то приговаривая, чтобы успокоить его. На самом деле он едва обращает внимание на безутешного помощника. В своем воображении он представляет, как удивится Вилли. Совсем как в первый раз. Это будет восхитительная встреча. От одной мысли ему хочется петь.

Когда они уходят, Артуро снимает фартук и надевает свой парадный пиджак с узкими лацканами. Прежде чем показаться на людях, он проверяет, в порядке ли его галстук. Он не собирается просить Самуила из мастерской делать особый памятник для покойника, хоть и обещал. И никаких похорон не будет — ни с оркестром, ни без. Не будет мраморного гроба. На полученные деньги Артуро собирается кормить семью и ремонтировать дом, покалеченный штормом. Завтра он сбросит белый труп в нищенскую могилу, а человеку в капюшоне отправит уже готовое видео, которое всегда отправляет людям, приносящим ему нечестно заработанные деньги. Потому что ничего лучшего они не заслуживают.

Похоронщик убеждается, что его белые посетители действительно ушли. Затем запирает дверь и возвращается в операционную. Там он плюет в восковое лицо человека, над которым трудился целый день. Тьфу! Теперь он пойдет домой и обрадует жену нежданным заработком. Купит вина, подарков детям. И постарается забыть, как ему пришлось обихаживать широкоплечих грубиянов. Это явно были asesinos, да, убийцы без стыда и совести. Но это еще не худшее, что он про них понял.

Артуро заглянул в глаза старшего, с бородой, и увидел там правду. Правду о том, что они оба мертвы внутри — так же, как и труп с раскроенным лицом. Их души ничто не спасет. Perdidos[7]Пропащие (исп.).
.

 

Вилли

Не полицейские в белой форме заставляют Вилли свернуть с улицы. Она сворачивает из-за ангельских голосов, скрытых от глаз, но отчетливо зовущих неразборчивыми причитаниями, они струятся вдоль изогнутых переулков ручейками незримого золота.

Вилли, все еще одетая в блевотно-зеленую больничную рубашку под черной курткой, всегда безошибочно узнает момент, когда пора уходить. Этот талант спасал ее от тюрьмы с самого первого преступления. Медсестра Стилвелл навещала ее одинокий голубой цветок трижды в день и проверяла ее рану заботливо, как мать. Тот полицейский, Толивер, больше не возвращался, но Вилли знала, что это всего лишь вопрос времени. Потому что Ким Осгуд из Окленда пропала без вести, как и она сама. Только Ким уже никогда не вернется. Так что констебль вскоре вновь появится в больнице, чтобы спросить, почему она, предполагаемая Ким, уже шесть лет как объявлена в розыск безутешными родителями? История про похищение также вызовет вопросы и приведет к череде совершенных ею убийств. Следовательно, у нее не оставалось выбора, кроме как уйти, хромая, из женского покоя, прокрасться мимо сонного охранника и исчезнуть в лабиринте ярко освещенных улиц.

Вилли, которая пытается скрыться на мужских костылях, с трудом понимает, что за ощущения сменяют друг друга в глубине ее живота. Обычно там живет только привычный металлический ужас, сменяющийся краткой вспышкой возбуждения, когда кого-нибудь убиваешь. Но теперь там появилось что-то новое, и оно сопротивляется ее попыткам задушить его.

Она видит мачты как минимум дюжины судов в районе причала, протыкающие небо в какой-то сотне ярдов от нее. Даже невзирая на костыли, она смогла бы поулыбаться, попасть на борт почти любого из них и к закату исчезнуть из этих краев. Ну давай же, тупая дура, уговаривает она себя, в то время как голоса, возносящиеся над деревьями, заманивают ее зайти в Первую Церковь Христа-Искупителя.

И так самый тихий и надежный матрос контрабандистского судна «Гдыня», его штатный ангел смерти, оказывается в исповедальной будке. Она пытается устроиться поудобнее, чтобы хватило места и костылям, и сомнениям. Светлые ангелы полностью захватывают ее, их голоса так близки и так настойчиво поют ей о прощении, в которое она никогда не верила. Это гимн «Иерусалим», и Вилли различает фразу про стрелы страсти. Голоса снова возносятся, и внутри Вилли поднимается чувство, с которым она не может совладать. Пронизывающий, охватывающий целиком жар, от которого тело становится тяжелым. Если бы Вилли умела распознавать это чувство, то поняла бы, что это — раскаяние. Гимн заканчивается, зависнув в воздухе пылью. Она выглядывает из будки и смотрит, как церковный хор смеется и снимает облачения перед обедом. Вилли уже собирается выйти из будки, когда замечает лицо по ту сторону металлической решетки.

— Добрый день, — рокочет немного сонный мужской голос.

Черт! И что теперь делать? Вилли бросает еще один взгляд за зеленую бархатную шторку и видит по ту сторону две пары начищенных полицейских ботинок. Я между молотом и наковальней, думает она.

— Благословите, святой отец, ибо я согрешила, — нерешительно шепчет она, и ей становится неловко от этих слов. И все же она намерена для разнообразия говорить правду. — С моей последней исповеди прошло двадцать лет.

— А сколько вам сейчас? — спрашивает священник, и Вилли по голосу узнает того огромного чернокожего мужчину, который нашел ее на берегу.

— Двадцать, — негромко отвечает Вилли. Полицейские ботинки продолжают стоять за шторкой, целясь носками в разные стороны. Может быть, их владельцы ждут своей очереди в конфессионал. А может быть, они ждут ее.

— Ясно, — улыбается священник, подавляя смешок. — И как же я могу вам помочь?

Вилли не знает, что Томас Мэриголд, отчасти священник и в полной мере фанат серфинга, приходил к ней в больницу трижды, когда она еще лежала без сознания. Он искренне беспокоился за незнакомку.

— Это… вы простите, но это ошибка, — говорит она. — Простите.

Но ботинки продолжают ходить туда-сюда неподалеку, обещая вытянуть из нее откровения куда похуже. Так что Вилли остается на месте, положив на живот руки, чтобы как-то унять новое чувство.

— Как нога? — спрашивает Томас, отлично понимая, с кем разговаривает.

— Болит, — признается Вилли. — Но ничего, заживет. На мне всегда все заживает.

Это ее первая на сегодня ложь. Из своего надежного укрытия Томас наблюдает, как полицейские уходят, раздав денег беднякам.

— Они ушли, — негромко произносит он сквозь решетку, без тени обвинения. — Можете идти, если хотите.

— Вы что, пытаетесь от меня избавиться? — по-детски обиженно спрашивает Вилли.

— Можем поговорить. О чем угодно, — предлагает он и замечает, что ее дыхание снова становится спокойным. Это все равно что укрощать дикое животное через прутья клетки, думает он. — Вам кто-нибудь поможет добраться до дома? Какие-нибудь друзья?

Дом. Это слово пробуждает что-то живое, и плотину наконец прорывает. Прошлое оказывается совсем рядом, Вилли даже чувствует запах материнских сигарет в коридоре, плохо замаскированный ванильными свечками. Без всякой причины — во всяком случае, без причины, понятной самой Вилли, — она начинает говорить и внезапно осознает, что рассказывает историю своей жизни. Которая началась в баре в Окленде, штат Калифорния, где ей исполнилось четырнадцать лет. Воспоминание обретает фактуру и объем, и Вилли говорит, не задумываясь о том, чем эта жизнь может теперь закончиться.

* * *

Ким раздобыла травы.

Накануне ей исполнилось тринадцать, и у ее отца хватило ума подарить ей деньги.

— Отличный сканк, — сказала она, глядя снизу вверх на старшую подругу, изо всех стараясь быть на уровне. Но курить в родительском доме было нереально. Ее комната с «волшебными фонариками» и сломанным телевизором находилась по соседству с материнской. Так что они стояли на тротуаре перед аптекой, когда Вилли повернулась и посмотрела на подъемные краны, медленно ворочающиеся в холодном вечернем воздухе.

— Порт! — воскликнула Вилли, хватая пакет с травой как сокровище и по-разбойничьи ухмыляясь. Она понюхала траву и почувствовала себя взрослее, чем ожидала. Вилли никогда не курила даже простые сигареты, хотя все считали, что курила. На ней вечно болтались футболки с черепами и названиями групп, о которых никто даже не слышал. Она была крутая. Чума, как ее однажды прозвал учитель химии.

— А что в порту? — спросила Ким, раздраженно забирая пакетик с травой.

— Уединение, детка, — ответила Вилли загадочным голосом. — Там можно спрятаться. Погоди, нам нужен фонарь.

И она потащила удивленную Ким по мосту в Аламиду, где сухогрузы принимали на борт контейнеры размером с квартиру. Там в заборе была дыра, и Ким порвала свои новые джинсы, пролезая сквозь нее, отчего страшно разозлилась.

Но когда Вилли нашла открытый контейнер, ее настроение резко переменилось.

Девочки залезли поглубже внутрь. Они присели за ящиками, помеченными на непонятном языке, и, хихикая, скурили весь пакет. Было жутковато, но значительно веселее, чем ждать, пригласит ли Данни из школы кого-нибудь из них гулять. Все равно обычно он их не звал. Огни Сан-Франциско с той стороны залива горели ярко, как никогда раньше. Девочки держались за руки, не глядя друг на друга. Ким положила голову Вилли на плечо.

— Ништяк, — высказалась Вилли, закашлявшись и смеясь сквозь слезы.

— Чума, — подхватила Ким, громко хохоча.

— Мы как Тельма и Луиза, — продолжила Вилли, захлебываясь дымом от последнего косяка.

Потом они заснули. Наутро они не сразу поняли, что проснулись далеко не в дождливом порту. Им было смешно после вчерашнего. Глаза у обеих были красные. Лучшие подруги, крутые наркоманки.

— Доброе утро, — раздался взрослый мужской голос. Это было первое, что услышала Вилли, пытаясь проморгаться. Кто-то стонал. Так стонет человек, которому зажали рот рукой. — Доброе, говорю, утро, крошка.

Вилли открыла глаза. И мир навсегда изменился.

Она была уже не в Окленде, а в открытом море. На зеленой железной палубе, раскачивающейся в такт серым волнам. На большом грузовом корабле. Перед ней стоял немолодой мужчина в темно-синей морской форме и хохотал, разглагольствуя на непонятном языке. Два парня помоложе, один из которых был одет в рыбацкую непромокайку, крепко держали Ким, а третий стягивал с нее подаренные джинсы. Ким пыталась кричать сквозь закрывавшую ее рот руку, и Вилли навсегда запомнила, о чем был этот крик, хотя слова терялись, не успевая сформироваться. Один из парней, державших Ким, что-то сказал пожилому, тот кивнул и показал на контейнер, где Вилли пыталась встать на ноги.

— Не надо!

Это было единственное, что произнесла Вилли, когда мужчины нагнули Ким над каким-то ящиком и начали развлекаться. Стоны Ким превратились в крик. Вилли не знала, что человек может так пронзительно кричать. И все это время пожилой, не отрываясь, смотрел на Вилли, испытывая ее на прочность. Она не отвела взгляд, сбрасывая все нежные чувства, которые когда-то умела испытывать, за борт, на морское дно. Ким затихла. Были слышны только шлепки и смех, эхом отдававшиеся в тонких стальных стенках контейнера.

— Я Максим, — представился мужчина, протягивая ей руку.

— А я Чума, — ответила она без тени юмора.

— Значит, мне надо тебя побаиваться? — Максим вовсе не издевался над ней. Он легко распознавал потенциал в людях. Эта девчушка станет опасной, если дать ей такую возможность. Когда мужчины в контейнере устали от своего развлечения, один из них подошел к Вилли и хотел схватить ее за плечо, но она попыталась ударить его по лицу. Парень, которого, как она потом узнает, звали Пит, схватился за пистолет, и ее жизнь спас только командный голос Максима. Каждый последующий день она жалела об этом спасении.

Тело Ким издало совсем негромкий плеск, ударившись о поверхность воды.

Вещи ее еще целый день валялись внутри контейнера. Одна кроссовка с пятнами крови. Голубые хлопковые трусики. Пустой пакет из-под травы и спички. Как будто ее самой никогда и не существовало.

— Я тебя в обиду не дам, — сказал Максим той ночью. И солгал. Потому что он держал других моряков в узде, но оставил ее для себя. Большинство ночей с той поры Вилли лежала, глядя в стену и представляя себе, как проламывается через нее, как сквозь жженый сахар, куда-то в другой мир. Что бы Максим ни шептал ей на ухо, она воспринимала это как шум, который следовало забыть. И это отчасти объясняет, почему несколько недель спустя четырнадцатилетняя Вилли первый раз застрелила человека, не испытав ничего, кроме легкого возбуждения, когда он перестал дышать. То, как Пит нервно моргнул, когда она в одиночку сбросила тело тайца за борт, с лихвой окупило все потери. Так она решила.

* * *

— Простите меня, святой отец, — повторяет Вилли, надеясь, что если повторить эти слова, то станет легче. У нее начинает кружиться голова, и ей кажется, что ангелы снова поют. Томас не успевает ответить, как она теряет сознание. Костыли сползают на пол с грохотом, который заставляет нескольких прихожан на скамьях вздрогнуть.

Священник спешит в ее часть кабинки и берет бледную девушку на руки. Рана на ноге снова кровоточит, оставляя красные капли на кроссовках. Ей уже снятся ангелы, обещающие пустить стрелы страсти, дабы защитить ее от всякого зла.

— Ты прощена, — говорит Томас, впервые в жизни чувствуя ненависть к людям.

 

Якоб

Сломанный локоть стал для Якоба индикатором опасности. Сейчас он стоит на пристани среди блестящих корпусов кораблей, и локоть дремлет внутри своей бамбуковой клетки. Открыточный закат окрашивает мир в розоватый цвет, как будто пытаясь отменить все, что оказалось правдой: моя жена сгорела заживо. Меня подозревают. Единственный человек, проявивший обо мне заботу, сам, по-видимому, похититель. А то и кто-то похуже.

У него ушло два часа, чтобы добраться до городка, избегая встреч с полицейскими, патрулирующими дороги на своих белых джипах. Он решил, что пристань — единственное место, куда можно податься, единственный способ покинуть Ангилью. И вот Якоб стоит у кромки океана, слушая, как вода притворяется дружелюбной, и его мучают доселе неведомые ему сомнения. Если он сумеет напроситься на борт к какому-нибудь шкиперу, куда плыть первым делом? На очередной остров с аэропортом, где можно оставаться незамеченным достаточно долго, чтобы успеть улететь в Нью-Йорк и со всем там разобраться? Или на запад, к Пёсьему острову и молящему взгляду Селесты? Живые или мертвые? Он выходит на пирс, глядя, как вокруг разворачиваются паруса, словно палаточный лагерь после дождя. Сотни туго натянутых канатов щелкают на ветру.

Только посмотри, посмеивается Авраам откуда-то из-за пальм. Смотри и выбирай. Пускайся в кругосветное путешествие. Ты же этого хочешь, так забудь про женщин. Вот он, твой шанс. Не упусти его. Вечное путешествие.

— Вечное проклятье, папа, — бормочет Якоб, заметивший нечто прекрасное.

Еще одну телефонную будку.

Он подбегает, шаря здоровой рукой по карманам в поисках кредитки. Штаны, нагрудный карман… Пот разъедает краску его рубашки. Он открывает спаскомплект, пересчитывая каждое сокровище дважды, но тщетно. Кредитка пропала. Чувствуя себя растерянным и беспомощным, Якоб все же снимает трубку и пытается разобрать стертую инструкцию на пластиковой табличке под телефоном. Матери звонить нельзя, думает он, ее хватит удар. Лоре тоже, она… Нет. Остался только один человек, который все знает. Он может все исправить. Отец доверял ему как брату.

— Оператор, я хочу сделать звонок за счет принимающего абонента, — говорит Якоб, когда отвечает карибский голос, затем набирает нужный номер. И ждет, слушая, как чайки кричат его имя, не зная, добрый это знак или дурной.

— Алло? — отвечает мужской голос, который как будто куда-то торопится. Адвокаты всегда в спешке. Это способ выставлять счета побольше.

— Говорит Ангилья, оператор девять-девять-ноль, — торжественно объявляет женщина, словно собираясь посвятить кого-то в рыцари. — Звонок за счет принимающего абонента от мистера Якоба Шталя мистеру Стэнли Бервику. Вы примете расходы на себя, сэр?

Тишина на том конце длится несколько секунд. Ответа нет. Якоб слышит только один-единственный резкий вдох, затем ничего.

— Стэн, это я, Якоб! Скажи мне, что с Лорой…

Оператор включает голос строгой родительницы:

— Сэр, нельзя говорить, пока…

И тогда Стэн вешает трубку. Раз — и все. Якоб остается под солнцем, держась за телефон, как будто это последнее, что связывает его с этим несправедливым миром и что так тяжело отпустить. Если отпущу, думает Якоб, меня понесет через Стикс и я больше не вернусь. Чайки начинают кричать громче. Это дурной знак, решает Якоб, и всегда был дурным. Птицы терпеливо рассматривают его глазами с красной подводкой.

— Связь прервалась? — спрашивает Якоб у оператора, хотя отлично понимает, в чем дело.

— Нет, сэр, он отключился. Что-нибудь еще?

Якоб молча кладет палец на рычаг, но все еще не может отпустить трубку. Раздаются шаги по деревянному настилу — приличные подошвы, которые стоят недельной выручки для большинства местных жителей. Якоб ничего не замечает. Он чувствует, как подступают слезы, но не знает, какое они могут принести облегчение. Он пытается откашляться от них, ясно представляя себе лицо Лоры, смеющейся над одной из его излюбленных бездарных шуток о том, что бывает с воспитанными южанками, которые приезжают в Нью-Йорк и выходят замуж за клоуна из семьи клоунов.

— Плохие новости, сэр?

Якоб поднимает голову и видит долговязого, безукоризненно опрятно одетого копа. Должно быть, он ростом под два метра. Его добрые черные глаза, похоже, не впервые видят белого человека, в отчаянии сжимающего трубку и пытающегося не плакать.

— Может быть, — отвечает Якоб, надеясь, что тот уйдет. — Точно не знаю.

Полицейский, чьи ботинки настолько отполированы, что кажется, будто они сделаны из черного мрамора, наклоняет голову и внимательно смотрит на Якоба.

— Я вас, случаем, не знаю? — спрашивает он с улыбкой.

— Кажется, мы не встречались, нет.

Якоб уже опасается, что его объявили в розыск повсюду. Желудок скручивает, голова начинает кружиться. Локоть пульсирует как отдельное живое существо. Боль пронзает Якоба до кончиков пальцев.

— Как скажете, — соглашается полицейский, рассматривая одежду на Якобе — слишком короткие штаны, грязные кроссовки и мятая куртка. — Вы сегодня пили?

— Нет, сэр, ни капли. Я не пил с отцовских поминок.

Он не хотел этого говорить, само вырвалось.

Единственным талантом Авраама было умение заявить о себе — даже после смерти. Теперь капитаны прогулочных яхт начинают таращиться на них и тыкать пальцами. Потому что здесь никогда ничего не происходит. А Якоб выглядит как сумасшедший. Оборванец с птичьей клеткой на руке.

— М-хм, — бормочет коп, доставая порядком исписанный блокнот и листая его. — У вас есть при себе какие-либо документы, сэр?

— Они у жены, — не раздумывая, врет Якоб. — Кредитки тоже забрала. Мне еще предстоит этому порадоваться, когда придут счета.

Коп перестает писать в блокнот. Кажется, ему нужно больше, чем просто ответы, и в его глазах появляется что-то мерзкое, как будто клуб дыма поднялся с самого дна души. Он озирается, глядя на собирающуюся толпу зевак. Взгляд его снова становится ясным и дружелюбным.

— Кого ты поймал, Толивер? — смеется кто-то в толпе. — Бездомного кузена Хемингуэя?

Якоб похлопывает себя по куртке и даже находит это забавным, но полицейский не улыбается.

— Где вы остановились? — спрашивает Толивер, держа руку на паре наручников, пристегнутых к поясу.

— В отеле «Конч», — отвечает Якоб, вспоминая колониальное здание, похожее на исполинского белого слона, которое попалось ему на пути из аэропорта. Фасад с колоннами, швейцары в перчатках. — В пятом номере, — уточняет он, надеясь, что такой существует, а также что проверка поможет выиграть какое-то время. — Меня зовут Джон Прайс, моя жена с дочками сейчас занимаются сноркелингом. Что-нибудь еще, офицер?

Якоб сам удивлен, насколько возмущенно это звучит, как будто он действительно сказал правду. Молодец, малыш, шепчет отец, выпуская кольцо призрачного дыма в невидимый воздух. Пусть гадает. Кое-чему я все же тебя научил, да.

— Понятно, — произносит Толивер, и его опытный прищур выдает, что он не верит ни единому слову. Он поворачивается, чтобы уйти, как будто не зная, что делать дальше. Некоторые капитаны над ним смеются, и чайки тоже.

— Живые или мертвые? — думает Якоб. Собственное спасение или спасение двоих людей, которым, я уверен, можно помочь? Решение приходит само собой. Он открывает свою сокровищницу и достает выцветшее объявление. Сделанный выбор как будто включает в его голове свет, и голос отца замолкает.

— Офицер, постойте.

Толивер останавливается и поворачивается. Якоб подходит к нему, держа в руке объявление, которое содрал с доски у аэропорта, под носом у охранника. Лицо Селесты дрожит на летнем ветру.

— Почему вы сняли это объявление? — спрашивает Толивер, хмуря бровь. — Это государственная соб…

— Эта женщина… — Якоб размахивает объявлением и почти улыбается, — Селеста Питерсон. Я видел ее. И Эмерсона Хэмилла тоже видел. Я знаю, где они.

Толивер молча смотрит, как будто существо в нелепой одежде перед ним — настоящий безумец.

— Вы знаете, ага, — усмехается он, изучая свои ботинки и собираясь с мыслями. — Вся Королевская полицейская служба Ангильи не может их найти уже несколько месяцев, а вы…

— Они вон там, — Якоб указывает на точку в океане, где собираются новые штормовые облака, похожие на военные корабли, — на Пёсьем острове. Они живут с человеком, который называет себя Штурманом. Кажется, их держат против их воли. И я наверняка не знаю, но почти уверен, что Памела Питерсон тоже там. Это, должно быть, сестра Селесты, да? Офицер?

На одной из дальних пришвартованных лодок капитан высовывает голову: обычно здесь никто не спорит так громко.

Билли-бой щурится против света, пытаясь разглядеть источник звука. Но накануне он столько выпил, что теперь туго соображает.

— Понятно, — говорит Толивер, равнодушно забирая у Якоба объявление и делая вид, что разглядывает его. — Вам лучше пройти со мной. Мы обсудим это в участке.

— А почему не прямо здесь? — Якоб чувствует душок полицейского блефа, который всегда витал вокруг его брата. Он не удивился тому, что я сказал, соображает Якоб и начинает прикидывать, удастся ли ему быстро разбежаться с больной рукой. Значит, он все знает! Параноики живут дольше, малыш, бурчит отец откуда-то со дна желудка, щекоча его, как в детстве, что Якоб ненавидел. Этот коп изнутри такой же гнилой, как паромщик, который увез меня на острова. Бежать!

— Вынужден попросить вас проследовать со мной, сэр, — повторяет Толивер, доставая наручники. Его спокойный голос чуть-чуть подрагивает. На лбу появляются капли пота. Улыбка возвращается, но даже остальное лицо находит ее неубедительной.

Однако Якоб уже обогнал его и бежит быстрее, чем сам ожидал, грохоча резиновыми подошвами о настил. Авраам смеется и подбадривает его. Чайки взмывают и провожают беглеца весь путь от пристани, вдоль пляжа и в город. Они любят сверху наблюдать за трагическими судьбами.

— Стоять! — кричит Толивер, пускаясь за ним следом, но теряя его за первым же поворотом.

Тем временем Билли-бой уже наполовину натянул штаны, вываливаясь на мостик и падая навзничь. Он видит долговязого копа в квартале от него, раскинувшего руки и ошеломленно мотающего головой.

— Ты чего, брат? — спрашивает Французик, проснувшись от шума. — Чего с тобой, эй?

Билли-бой улыбается шире, чем в день, когда его выпустили из тюрьмы. У каждого калеки, бегущего от копа, есть секрет. Если есть секрет — значит, есть отчаяние. А на чужом отчаянии всегда можно сделать деньги. Эта простая арифметика держала его на плаву, когда креветки отказались ловиться в его сети. Он надевает штаны до конца и застегивает их. Возможно, этот лишний крюк все же кое-что им принесет. Тут он поворачивается и одаривает Французика улыбкой.

— Все в полном порядке, — говорит Билли-бой.

 

Перехватчик

Швейцарцы — невидимки.

Гектор хорошо это знает, потому что за последние тридцать шесть часов он побывал в четырех аэропортах и никто даже не посмотрел на его лицо. Фальшивый красный паспорт и белый крест — все, что их интересует, и дальше иди куда хочешь. Его ручную кладь, содержащую полицейский сканер SC230, который он прихватил с рабочего места, никто не проверяет. Как будто этого бледного человека с влажными руками вовсе не существует.

Но его начальнику, мистеру Хендриксу, Гектор казался слишком заметным. Разгневанный бюрократ лично заставил его сдать электронный пропуск перед тем, как навсегда покинуть свой пост.

— Управление внутренних дел ожидает вас завтра в восемь утра, — заявил Хендрикс, не скрывая самодовольной усмешки и убирая карточку в карман. — Советую не опаздывать.

Бет чуть не расплакалась, на бегу пытаясь обнять Перехватчика, когда двое морпехов выводили его из здания. Никто другой его не хватился, когда он сел в свою раздолбанную машину и поехал домой, где его возвращение заметила только коза.

Гектор выудил документ, который человек по имени Квентин сделал ему несколько месяцев назад. Это был еще более крутой швейцарский паспорт, чем тот, что ему выдало родное государство, который все равно пришлось бы сдать. Этот был идеален, Гектор в нем назывался Ханнесом Цвингли из местечка Гольдау. Он с улыбкой подумал, что это имя подошло бы профессору математики. Квентин тут и там добавил пятен и помятостей, чтобы паспорт выглядел так, будто годами живет в чьем-то кармане. Безупречная работа. Гектор собрал несколько футболок и бросил их в сумку, в которой уже лежали его драгоценные наушники и мощный усилитель сигнала. Затем он порвал свой американский паспорт и сжег его в раковине в ванной. Он смотрел в зеркало, пока дым клубился вокруг его бледного лица, делая его призрачным, даже мертвенным, и зрелище ему понравилось.

Меня больше не существует, подумал Гектор, улыбаясь собственному отражению и позволяя пеплу свернуться колечками, прежде чем размазать его пальцами и спустить свое настоящее имя в сток. Теперь я везде. Все, что я люблю, умещается в мою сумку. И сегодня вечером я буду вас всех прослушивать.

Особенно одного из вас.

По дороге на улицу Гектор встретился взглядом с невозмутимой козой и на мгновение подумал, не перерезать ли ей глотку. Коза продолжила жевать, мотая бородой, как будто ей было все равно, убьют ее или нет.

— Vaya con dios[8]Иди с богом; здесь — прощай (исп.).
, сестрица, — сказал он, на прощание засовывая ей в зубы свой старый швейцарский паспорт.

Он поймал попутку до аэропорта Хосе Марти и проехал по темной сельской местности, кое-где освещенной рекламными щитами с Че Геварой, обрамленными сорокаваттными лампочками, как афиши бродячего цирка. Приходите смотреть на выцветшую революцию! Приводите детей! Швейцарские документы обеспечили ему молчаливое одобрение кубинской иммиграционной службы, и он сел на самолет до Арубы безо всяких препятствий. И впервые за много недель спал спокойно.

Однако местный капитан порта сообщил, что ни «Море тени», ни «Гдыня» сюда не заходили, и посоветовал Гектору не совать нос не в свое дело. Гектор достал карту и прочертил ногтем маршрут урагана. Значит, надо еще дальше на запад. Дождь хлестал по причалу, напоминая всем, кто на море хозяин. Гектора вырвало в двухмоторном самолете по дороге на Синт-Маартен, и женщина, сидевшая рядом, громко пожаловалась пилоту, который только рассмеялся.

«Море тени», хм-мм, — протянул подросток, стерегущий будку капитана порта, поводя пальцем по несуществующим усам с куда более серьезным видом, чем было уместно. — Они запросили заход в порт вчера вечером, но, по-моему, вместо этого прошли дальше на Ангилью. Погода была зверская, сами понимаете.

Пацан кивнул на поломанные мачты и скомканные паруса, чтобы придать вес своему замечанию.

Гектор поблагодарил его и поймал такси обратно до аэропорта. За время короткого перелета в аэропорт Уоллблейк на Ангилье он в подробностях изучил пластиковую памятку о безопасности, как будто в ней был спрятан ключ к вселенским тайнам. Его судно нашлось.

И теперь, направляясь к таможеннику Ангильи, щеголяющему блестящим значком служителя ее величества Елизаветы II, Гектор с заученной небрежностью повторяет движение: засовывает руку в карман цветастой рубашки, достает документ в красной обложке и даже не улыбается. Потому что никто не поднимает взгляда на швейцарского туриста.

— Спасибо, — говорит мужчина за стойкой, ставит штамп и тут же о нем забывает. Гектор выходит из терминала, вдыхая пыль и чувствуя себя до смешного счастливым.

Меньше четверти часа спустя таксист высаживает своего неразговорчивого пассажира недалеко от пристани, предоставляя ему пройти оставшееся расстояние пешком, как он и просил. Вечер вскоре превратится в ночь, и туристы уже заняли лучшие места, чтобы сделать удачные снимки очередного кораллово-розового облака. Гектор подтягивает свои черные носки, поправляет очки и проталкивается сквозь толпу. Его интересуют суда.

Шикарные яхты с обслугой в униформе от Гуччи стоят бок о бок с рыбацкими суденышками, чьи небритые капитаны круглый год живут в каютах. Смех отражается от металлических корпусов, сливаясь с жанровыми хлопками пробок от шампанского на борту тех, что побогаче. Провода щелкают о стальные мачты.

Но Гектор проходит мимо этих причалов. Ему не нужно смотреть на них, чтобы понять, где бы он сам встал на якорь. Последнее место, где тебя станут искать, — шпиль возле мусорных контейнеров. Птицы бьют Гектора крыльями, когда он бесцеремонно проходит мимо их ужина, направляясь к последнему судну на якоре.

Спрятавшись за недостроенным сараем, черный швербот тихонько скребется боком об причал. Его коричневые паруса свернуты. На палубе блондин ругается на языке, напоминающем французский, потому что он обжегся о гриль. Другой, с виду капитан, поднимается к нему снизу, тоже ругаясь, и гасит огонь. Потом они смеются и открывают по банке пива.

«Море тени» настолько же реально, насколько Гектор невидим.

Перехватчику безразлично, что чайки гадят на него. Он нашел то, что искал.

 

Якоб

Последний раз Якоб убегал от полиции в свой четырнадцатый день рождения.

Его отец тогда только что продал три «кадиллака-девиля», три кошмарных развалюхи, как он их называл, ухмыляясь, как мальчишка много младше своего сына, и подмигивая Якобу так, чтобы миссис Шталь не заметила. Он собирался отпраздновать сделку единственным известным ему способом. Был второй вечер Хануки, Манни валялся с гриппом, и тяжелая верхняя одежда гостей наполняла маленькую квартиру запахом шерсти, как вязальную фабрику. Якоб чувствовал, что отец что-то затевает. Авраам стоял, засунув обе руки в карманы куртки, шляпа с черной ленточкой надвинута на лоб, совсем как у гангстера, каковым он в итоге и оказался.

— Мы с малышом сходим тут за угол, — крикнул он в коридор и схватил Якоба за руку раньше, чем кто-то успел с ним заспорить. — Мы скоро.

— Вы куда? — крикнула миссис Шталь ему вслед, но решила не ввязываться. Все равно Авраама невозможно было остановить.

— Пап, куда мы идем? — Якоб шел за отцом по Бруклину и далеко не сразу получил ответ. Улица зданий с немецкими названиями и латиноамериканскими швейцарами уже не считалась их районом, но Авраам пронесся по ней и остановился, только дойдя до стальной ограды у автострады. На улице были одни выгуливалыцики собак, зарабатывающие свои трудные деньги в минусовую температуру, пытаясь заставить несчастных животных поскорее закончить свои дела, чтобы можно было всем разойтись по домам. Над черной рекой снежные вихри застилали вид на узорную, обветшалую паромную станцию Стейтен-Айленда, которая появлялась и исчезала кислотно-зеленой вспышкой, как будто прячась за клубами пушечного дыма. Авраам опустошил карманы и пошарил в поисках спички.

— Сейчас мы с тобой зажжем волшебную свечку, — забормотал Авраам себе под нос. Якоб топтался на месте от холода — на нем был только легкий свитер. Еще несколько секунд отец стоял, наклонившись, как шаман. Затем что-то вспыхнуло желтым.

Вжжжжжиххх! В небо метнулась ракета и исчезла в белой пустоте.

— Подожди, — сказал отец, глядя в небо, как будто молясь.

Ба-бах! Где-то в недрах снежной бури поочередно расцвело зеленое, фиолетовое и красное, превращая зиму в психоделическую весну. Затем снова стемнело.

— Эй! — крикнул какой-то мужчина. Очень недовольный. — Эй, вы!

— Пап… — позвал Якоб, поворачивая голову на звук.

— Ну, еще разочек, — не унимался Авраам. — Я изрядно заплатил за эти хреновины.

— Прекратите немедленно!

Из белой мглы выступила темно-синяя фигура полицейского и протянула к ним руку. Он был в трех шагах от них, когда Авраам уронил охотничьи спички на оставшиеся фейерверки. Хотя, возможно, он сделал это нарочно. Якоб почувствовал, как отец резко потянул его за руку, и помчался за ним следом, а за спиной грянула череда оглушительных взрывов, которые сопровождал смех Авраама. Они бежали, пока не оказались в квартире, где миссис Шталь уже приготовила горячее какао и усталую всезнающую улыбку.

— Повеселились, мальчики? — спросила она, выглядывая в окно, где над Ист-Ривер распускалась последняя вспышка. Авраам бросил на сына взгляд, каким один школьник умоляет другого не закладывать его директору. Он подмигнул. Это между нами, дружок.

— Круто повеселились, — ответил Якоб.

Но в Бруклине множество закоулков, тупиков и строительных площадок. Там есть где прятаться.

* * *

А повзрослевший Якоб, вбегающий на узенькую улочку за отелем «Конч», понимает, что долговязый коп может бегать быстрее и дальше его. Над ним нависают террасы, откуда в недоумении смотрят люди с вечерними коктейлями. Сдаться? Якоб пытается представить себя в местной тюрьме. Ну уж нет. Но я так устал. И чертова рука…

— Слышь, давай сюда! — раздается детский голос. Пацан лет двенадцати стоит неподалеку слева, в тени, между двумя большими мешками с бельем. Узкие плечи в раме открытого дверного проема. Не раздумывая, Якоб забегает внутрь, и дверь с грохотом захлопывается.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает Якоб, потирая локоть и озираясь. Он в прачечной, и филиппинки косятся на него, хихикая, но не прекращая работу.

— Да просто скажи «спасибо» — и все, — поморщившись, говорит мальчик. Он одет в просторные шорты для плавания, футболку «Биллабонг» и, похоже, изнывает от скуки на этих каникулах, которые ураган только что испортил.

— Прости, чувак, — отвечает Якоб, тут же обругав себя идиотом за попытку говорить по-свойски. — Ну, то есть я действительно благодарен.

— Почему ты убегаешь? — интересуется пацан, запрыгивая на крышку сушилки и барабаня пятками об дверцу.

— Честно говоря, я и сам не знаю.

Локоть мечет ледяные осколки прямо в мозг. Шаги за дверью хрустят по грязи, но проходят мимо.

— Мой папа всегда говорит, что убегают только вруны.

— Ты когда-нибудь врал? — спрашивает Якоб, глядя парню в глаза, которые кажутся добрыми, но могут в любой миг перемениться, если сказать что-то не то.

Мальчик думает несколько секунд, затем пожимает плечами:

— Ну да, конечно.

— Моя жена… — Якоб замолкает, пытаясь взять тон поспокойнее, но мальчик уже заметил напряжение. — По-видимому, моя жена погибла из-за несчастного случая. Мне пришлось занять эту одежду, которая, я в курсе, выглядит жутко. И я пытался дозвониться домой, когда пришла полиция. Знаешь, по-моему, они решили, что я бездомный бродяга.

Мальчик внимательно рассматривает его: бамбуковая шина на руке, грязная куртка. Общий вид неудачника.

— Ну так ты и похож на бродягу.

Затем он достает телефон, открывает его и тут же погружается в игру. Из пластикового динамика доносится тяжелый рок, затем какие-то крики и вопли — мальчуган отчаянно мочит кого-то на крохотном экранчике. Филиппинки перешептываются и смотрят на мужчину, который стоит слишком близко к мальчику. Якоб знает, что у него осталось всего несколько минут.

— Можно ненадолго взять твой телефон? — просит он, стараясь не улыбаться. — Мне по важному делу.

Мальчик выключает игрушку и оценивающе смотрит на Якоба.

— Дашь что-нибудь взамен? — спрашивает он, не моргнув глазом.

— Даже не знаю…

Якоб глядит на свое обручальное кольцо и думает: нет, оно маленькому паршивцу точно не достанется.

— Может, часы? — предлагает пацан, сдувая с лица прядь волос. — Они прямо золотые?

Якоб снимает часы, которые отец подарил ему на свадьбу. Они действительно золотые. «Лучшие, — прошептал Авраам, когда Якоб впервые их примерил, — настоящий Пьяже». Уже тогда Якоб задумался, откуда отец их взял. Теперь стекло расколото, а стрелки погнулись как рожки насекомых.

— Чистое золото, — подтверждает Якоб и протягивает часы мальчишке. Тот немедленно их надевает.

— Круто, — радуется пацан, протягивая Якобу телефон. — Только, чур, недолго!

— Договорились.

Якоб набирает номер, который набирал в этой жизни слишком редко. Ожидая ответа, которого не может быть, он вспоминает волосы Лоры, как они падали ей на лицо, когда она опускала окно в своем дряхлом микроавтобусе, другой рукой пытаясь настроить старый непослушный приемник на новости. Якоб не может поверить, что она стала пеплом. Прахом.

— Говорит автоответчик Лоры Шталь, — начинается запись, которую Якоб знает наизусть и ненавидит за издевательский тон. — Я не могу или не хочу подойти. Ничего личного, если вы сейчас услышите сигнал, хорошо? Всех люблю. Миру мир.

Дальше раздается длинный сигнал.

— Это я, — произносит Якоб, вцепившись в трубку и больше не замечая пацана, который смотрит на него как на безумца. — Я знаю, что ты не услышишь, как я это говорю. Но еще я знаю, что ты была со мной. На том корабле, ты была со мной каждую минуту. И на спасательном плоту, я уверен. И если я завтра утром проснусь, ты тоже будешь недалеко. Обещаю тебе, золотце: может, мы никогда больше и не увидимся, но я буду звонить тебе по этому номеру, пока он существует, просто чтобы послушать твой голос. Если получится, каждый день.

Раздаются мужские голоса, громкие и взволнованные. Филиппинки куда-то исчезли.

— Я люблю тебя, золотце, — говорит Якоб в трубку. — Больше, чем ты себе представляешь.

Он протягивает телефон назад пацану, который молча таращится на него и на свою трубку, как будто раньше не знал, что телефон можно использовать для звонков.

— Спасибо тебе большое, — говорит Якоб и выходит за дверь, навстречу неизвестности. Я позаботился о мертвых, думает он, делая первый шаг в теплый вечер. Но живые больше не могут ждать.

Несколько мгновений спустя два охранника гостиницы с решительными лицами и рациями наготове, обнаруживают мальчугана, одиноко сидящего на сушильной машине, играющего с поломанными часами.

— Слышишь, мальчик, — спрашивает один из них таким специальным певучим голосом для детей, который дети особенно ненавидят, — что здесь происходит?

Мальчик со скучающим видом смотрит на них. Он снимает часы и прячет их в карман.

— Ничего, — хладнокровно отвечает он, решив не выдавать бездомного незнакомца. Он знает, что увидел нечто, что никогда в его жизни не повторится. — Вообще ничего.

 

Выжившая

Женщина на месте 14В не может поверить в то, что она жива. Она смотрит на свои грязные кроссовки и понимает, что не должна быть здесь. Все это иллюзия, думает она. Мое тело взято взаймы. Горящее окно, пожарные внизу — вот где я должна быть, думает она, закрывая глаза и силясь прогнать крики Пенни из головы.

— Хотите что-нибудь выпить? — спрашивает стюардесса с тележкой, наклонившись к ней. Женщина не отвечает, и она движется дальше, негромко обращаясь к другим пассажирам. В салоне тихо, он наполнен людьми, одетыми в помесь веселенькой пляжной одежды и флиса. Женщина никого не замечает.

Женщина в кресле у прохода видела чью-то смерть вместо своей. Это все равно что увидеть казнь своего отражения, думает она, и жалеет, что не попросила у стюардессы скотч. Авраам бы на ее месте попросил сразу два.

Она только вчера покинула «Царевну» с горящими от возмущения щеками и поехала прямиком в свою лавку, собираясь вышвырнуть оттуда обвешанных оружием мужиков, которые ее захватили. И что-то заставило ее проехать мимо лавки Якоба. Может быть, Пенни все еще там, подумала она. Они договорились снова встретиться, потому что бедолага была в отчаянии, считала, что это по ее вине Якоб исчез. Лора остановила свой помятый цветочный микроавтобус за пару улиц до линии J и посмотрела в обе стороны, прежде чем выйти из машины.

И тогда она увидела дым на фоне белого зимнего неба, пока еще бледный. Дым валил из окна туалета на втором этаже, где, как ей показалось, она заметила лицо, хватающее ртом воздух. Потом ее слуха достигли крики. Пенни умоляла кого-нибудь спасти ей жизнь, выкрикивая слова, которые издалека было не разобрать — но это было и не нужно. Человек в коричневом садился в свою машину в квартале от дома, не глядя на Лору, явно удовлетворенный своей работой. Он даже помахал Пенни рукой и зажег сигарету.

Лора вызвала пожарных по мобильному. Когда оператор службы 911 спросил, кто звонит, она повесила трубку.

Она осталась сидеть на месте невольной свидетельницей. Футболка прилипла к ее коже. Приехали пожарные грузовики, раздвинули свои лестницы и размотали свои шланги, но лицо Пенни уже исчезло из виду, и только языки пламени пробивались через дыру в стене, где раньше было окно.

Лора завела машину и отправилась куда глаза глядят. Я убила ее, твердила она себе. Я все равно что собственными руками совершила поджог.

Она ехала всю ночь. По Вильямсбургскому мосту в Чайнатаун, где за рулем каждой машины сидел русский водитель. На север, мимо грустных краснокирпичных зданий Испанского Гарлема, где дети околачивались на углах, пиная футбольные мячи через проезжую часть от нечего делать. Ее телефон постоянно звонил, но номер не определялся, а она понимала, что Абавену нужно убедиться, что его наемник в коричневом справился с задачей.

К моменту, когда рассвет свинцом разлился по небу, Лора оказалась возле аэропорта Кеннеди, у ресторана с серебристым фасадом. Она вышла из машины, ее спина ныла, она испытывала одновременно голод и тошноту. Затем она два часа пила одну чашку кофе, пытаясь понять, как теперь ко всему относиться. С облегчением? Со стыдом? Со злостью? Хотелось позвонить сержанту Ли из шестьдесят шестого участка, но она не спала уже двое суток. Она не смогла бы ничего объяснить. Когда группа водителей грузовиков стала таращиться на нее и лыбиться, Лора вернулась к своему фургону. Она так и не решила, что делать дальше. Ее ноги подкашивались, когда она забиралась в машину.

Телефон по-прежнему лежал на пассажирском сиденье.

Кто-то еще звонил, пока ее не было.

Никто обычно не оставлял записей на автоответчике, поскольку родственники и знакомые успели привыкнуть к тому, что Лора никогда и никому не перезванивает. Это было практически ее визитной карточкой, и Якоба это страшно бесило, когда они только познакомились.

— Ты что, думаешь, это просто модный аксессуар? — спросил он, только наполовину шутя, взвешивая ее трубку в руке и посмеиваясь. — Или ты все-таки хочешь быть на связи с остальным человечеством?

— Я хочу быть на связи только с тобой, золотце, — ответила Лора, подчеркивая свой южный акцент, чтобы обозначить конец разговора. Якоб только покачал головой и поцеловал ее.

Но сейчас красная лампочка моргала и требовала ответа. Лора решила проверить автоответчик.

Сперва она подумала, что это чья-то злая шутка. Потом поняла, что это действительно голос Якоба, и прижала телефон к уху так плотно, как только смогла. Она прослушала сообщение девять раз, пока не успокоилась. Ее ноги задрожали. Она зарыдала так сильно, что телефон выскользнул из руки.

Якоб звонил с какого-то незнакомого номера. Лора вытерла глаза и стала перезванивать. Водители грузовиков в ресторане нагревали маленькие дырочки на замерзшем стекле, чтобы подсматривать за ней.

— Алло? — раздался незнакомый голос. Мужской и довольно раздраженный.

— Да, здравствуйте, — начала Лора, в ужасе от того, что это может быть не тот номер. — Кажется, мой муж звонил мне с этого номера. С полчаса тому назад? Простите, если я…

— Вы ошиблись номером, — перебил ее мужчина, и Лора услышала, как он пытается выключить трубку.

Это явно был не его телефон.

— Пап! — завопили где-то рядом. — Па-ап, кто там?

Детский голос, в котором угадывалось недовольство взрослым вторжением.

— Не вешайте трубку! — прокричала Лора, и в телефоне на некоторое время повисла тишина. Затем ребенок подошел.

— Говорит Даниэль, это кто? — раздался требовательный, даже надменный голос.

— Меня зовут Лора Шталь, — представилась Лора, стараясь не запинаться. — Мой муж, судя по всему, звонил с твоего телефона. Было такое? Это очень важно, скажи, где это было. Я его ищу уже столько…

— Слушайте, ну чего вы врете, — прервал ее мальчишка, цыкнув на отца, который продолжал что-то говорить. — Он мне сказал, что его жена умерла.

Лора не знала, смеяться ей или плакать. Она выбрала то и другое и крепче вцепилась в телефон.

— Послушай меня, Даниэль. Мне кажется, ты хороший мальчик. Пожалуйста, поверь мне. Смотри: это был мужчина тридцати с лишним лет, с темно-каштановыми волосами. У него на руке было обручальное кольцо, да?

— Ну наверное, — отозвался мальчик, которому определенно становилось скучно.

— И еще часы! — вспомнила она. — На нем были часы? Очень модные, золотые?

Несколько секунд телефонных помех, затем мальчишка ответил:

— Круто, значит, вы правда она?

Затем он обратился к взрослому в комнате:

— Пап, прикинь, как круто!

— Даниэль! — закричала Лора, испугавшись, что теряет его. — Даниэль!

— Я здесь, чего вы кричите? Дома кричат, тут кричат…

— Прости, Даниэль, — сказала она, чувствуя себя беспомощной в руках этого ребенка. — Но ты можешь мне сказать, где ты находишься? Где ты встретил моего мужа?

Отец пацана потерял терпение.

— Все, ты сейчас же вешаешь трубку.

— Пап, заткнись! — отрезал мальчуган и вновь обратился к Лоре: — Короче, я на Ангилье. В каком-то дурацком отеле, называется «Конч». Название вообще тупое.

— Спасибо, — выдохнула Лора, которой больше всего хотелось в этот момент закричать. Ответ всю дорогу был у нее в руках.

— Да пожалуйста, — сказал мальчишка. — Пока-пока. — И в трубке поселилась тишина.

Лора выехала на бульвар Саут-Кондуит, проехала мимо парка «бомбил» и направилась к ближайшему терминалу на вылет. Она припарковалась на обочине и оставила ключи в зажигании, навсегда забывая и про них, и про машину. Она купила последний билет в аэропорт Уоллблейк на Ангилье и промчалась сквозь контроль безопасности как безумная, вроде тех «граждан подозрительного поведения», о которых отдел Национальной безопасности предупреждает пассажиров.

У Лоры слегка дрожат руки, потому что наконец-то все стало складываться.

— У вас все в порядке, мисс? — спрашивает очкастый турист слева, скорее раздраженно, чем заботливо.

— Да как вам сказать, — отвечает Лора, даже не улыбнувшись.

Ангилья. Зеленый остров из романтических грез. Призрачное убежище семейства Шталей, несуществующее место, которым отговариваются от несдержанных обещаний и упущенных возможностей проявить доброту. Название, которое она научилась ненавидеть.

Лора затягивает ремень потуже и пытается представить, что она скажет Якобу, когда наконец увидит его. Как бы там ни было, Якоб все равно мог оказаться злым гением, стоявшим за всем этим сценарием, пока Манни не обезумел от жадности. Но нет! Она покачала головой, заставив соседа на месте 14А нахмуриться. Мой Якоб меня ждет. И все будет хорошо.

Раздался мягкий звонок, загорелись таблички «Пристегните ремни», и недавнее прошлое растворилось в небытии.

— Чай? Кофе?

Это вернулась женщина в бледно-голубой униформе, улыбаясь как безжизненная кукла и толкая перед собой тележку в обратную сторону.

— Мне, пожалуйста, двойной скотч.

Лора принимает маленькие бутылочки и немедленно выпивает обе, не дожидаясь стакана со льдом. Она возвращает их пустыми раньше, чем улыбка стюардессы успевает остыть.

Самолет дрожит и кренится вправо. Лора выглядывает из окна и пытается различить зеленые островки земли среди бескрайнего аквамарина. Ангилья, думает она так громко, что кажется — ее сосед все слышит. Ангилья. Теперь в этом слове ей мерещится надежда. Лора ощущает все свое тело разом, как будто содержимое только что вернулось в кожаный контур. Словно в ответ на ее призыв, самолет еще сильнее кренится вправо, и она видит, как вдоль крыла лениво выходят интерцепторы, похожие на грязно-серебряные ножи. Еще чуть-чуть. Она прижимает ладонь к иллюминатору и загадывает желание.

 

Вилли

Вилли считает, что у раскаяния такой же вкус, как у чая, который она потягивает последний час. Открывать секреты — все равно что рисковать остатками своей жизни. Доверие никогда не входило в ее репертуар, и теперь ей хочется как можно скорее отсюда убраться. Нога снова дает о себе знать. Она наблюдает, как Томас силится навести порядок, но под его огромными неуклюжими руками кипы бумаг только растут. Снаружи на террасе бледно горят фонари, привлекая насекомых. Пара самодельных светильников, сделанных из разодранных пополам банок из-под газировки на стальной проволоке, с чайной свечкой, пытаются не отставать от электрических, но ветер постоянно их задувает. Ночь уже в пути, горизонт выстлан звездами.

Священник уложил гостью на своем диване и завернул ее ноги во все одеяла и пледы, что нашлись в доме, где царит худший бардак, чем в комнате Вилли, какой она ее помнит. Ржавая табличка «СЕРФ ИЛИ СМЕРТЬ» занимает все место над дверью, рядом с плакатом, на котором изображена гигантская волна, накрывающая крохотных серферов, — от них остаются видны только кончики носов и доски. Непарные кроссовки разбросаны по потрескавшемуся полу. Пустые коробки из-под пиццы молчаливо объясняют габариты Томаса. Черный великан что-то напевает себе под нос, но Вилли от этого не по себе. Звук заставляет ее нервничать, потому что он специально пытается ее успокоить, подавляя собственную тревогу ради ее спасения. Он держит в руках огромную кучу грязного белья и пытается всунуть ее в набитую битком корзину. На его лбу выступают капельки пота.

— Может, хватит уже? — раздраженно произносит Вилли, осторожно касаясь раны.

Томас останавливается и смотрит на нее. Его глаза гораздо спокойнее, чем его неуклюжие, порывистые движения.

— В смысле — хватит? Тебе нравится, когда беспорядок? Дай мне еще минутку, я просто хочу расчистить тут место.

Если бы у Вилли было с собой оружие, она бы, возможно, попыталась при помощи угроз выбраться наружу и вернуться на спасательный плот. У нее кружится голова с тех пор, как она очутилась на берегу. Не из-за потери крови. Просто нога Вилли не ступала на землю шесть лет с того момента, как она проснулась на «Гдыне». Ее внутренний гироскоп барахлит с непривычки. Дерево и песок под ногами — это неестественно. Она натягивает одеяло до подмышек и обхватывает себя руками. Звук воды, накатывающей на берег, вызывает у нее желание пойти посмотреть на волны. Все в ее разбитой жизни перевернуто с ног на голову. И Вилли предпочла бы снова оказаться жертвой двух незнакомцев, чем позволить кому-нибудь увидеть свои слезы.

— Я все выдумала, — заявляет Вилли, надеясь, что от шока Томас перестанет метаться туда-сюда.

— Что-что? — переспрашивает он, поднимая со стула трусы и стараясь их убрать так, чтобы она не заметила.

— То, что я в церкви наговорила. Это… не знаю, зачем я все это придумала. Просто забудьте обо всем, ладно?

К ее огромному облегчению, Томас садится на стул. Лицо его ничего не выражает.

— Я же сказал, что не буду звонить в полицию. Просто отдохни как следует.

Вилли пытается подняться, сперва высунув наружу раненую ногу и хватая один из костылей. Но вместо того падает на книжный шкаф с фарфоровыми фигурками серферов в героических позах. Томас остается на стуле, наблюдая, как она пытается не наступить на осколки фарфора, усыпавшие пол. Вилли хватает второй костыль как ружье, зажав подмышкой мягкую часть. Затем повисает на костылях, подняв глаза на священника.

— Мне нужно вернуть пистолет, — заявляет она, старательно воспроизводя безжалостные интонации Чумы. — Вы можете забрать его у того копа?

Томас качает головой.

— Что у тебя на уме?

— Я думаю, что он сюда придет и арестует меня, вот что. А теперь ответьте на мой вопрос. Что вам от меня надо? А? Хотите трахнуть меня? Если очень хотите, то можно.

Ее голос не меняется. Она не начинает расстегивать штаны. Теперь слова — ее оружие.

Томас быстро-быстро моргает, как будто ему в лицо подул сильный ветер. Он поднимается, и его расслабленные до сих пор ладони сжимаются в кулаки.

— Ты так со всеми, кого встречаешь?

— Практически, — отвечает Вилли, наслаждаясь его неловкостью. Она почти забыла, какой беспомощной чувствовала себя еще недавно, прежде чем потерять сознание и упасть в руки к ангелам. Уязвимость — удел жертв, а не охотников, она знает. Она решает расстегнуть джинсы, чтобы еще сильнее разозлить священника. Опять же, может, он и поведется, как знать, подумаешь — призвание.

— Ну что? Уверены, что не хотите пошалить?

Томас направляется к двери, ведущей на пляж, не глядя на девушку. Он наклоняется, чтобы подобрать фигурку, чьи ноги остались на доске для серфинга, но тело превратилось в белый прах, и ставит ее обратно на полку.

— Не можешь терпеть, когда кто-то делает для тебя что-то хорошее, да?

Его голос впервые звучит обиженно.

— Нет, конечно.

Вилли отворчивается, чтобы застегнуть джинсы. Дурацкий вопрос.

— Я от тебя ничего не хочу.

— Чушь. Всем что-нибудь надо.

Томас кивает, открывая стеклянные двери и приглашая в захламленный дом шум воды. Шторм отдыхает, и ветер слишком слаб, чтобы чайки на нем катались. Вместе с шорохом прилива до них доносится только чей-то далекий смех.

— Ладно, ты права, — вздыхает он и улыбается, как усталый старший брат. От его взгляда Вилли хочется заплакать. — Я хочу, чтобы ты простила себя, — говорит он, сдерживая гнев. — Можешь сделать мне такое одолжение? Это потруднее будет, чем оскорблять людей.

Вилли не знает, что ответить. Она подставляет щеки соленому воздуху, а Томас уходит на кухню, производя больше грохота, чем требуется. Вилли смотрит на темнеющие волны, представляя, как погружается в них и исчезает навсегда. Когда Томас возвращается с двумя тарелками супа, ей хочется извиниться, но она молчит. Они садятся на ступеньки террасы и дуют на суп, пока его не становится можно есть. Бесконечное «фффшшш», доносящееся с океана, успокаивает обоих, и Вилли позволяет себе негромкое «м-мм», съедая первую ложку.

— Вилли, — произносит Томас, выбирая кусочки тофу с поверхности. — Как это будет полностью? Вильямина?

— А не хватит уже вопросов? — Вилли толкает его здоровой ногой, и оба улыбаются. Они так и сидят, постепенно привыкая к обществу друг друга, пока созвездия над пляжем не становятся совсем четкими. Как будто холодные огоньки набирают силу от людей, которые загадывают на них желания.

Томас поднимается и шумно вздыхает, забирая свою тарелку.

— Я спать. В семь уже надо будет читать людям про воскресение Христово. Ты тут справишься?

На самом деле, конечно, он спрашивает, будет ли она все еще здесь с утра или превратится в призрака, как ей хочется.

— Справлюсь, — отвечает Вилли сразу на все три вопроса.

Она облокачивается на дешевую дранку, наслаждаясь треском, который та издает. Она, разумеется, солгала. Она дождется, пока Томас заснет. Затем прокрадется на цыпочках на кухню и снимет крышку с банки, в которой, как она успела заметить, Томас держит наличные. Потом выберет какое-нибудь невзрачное судно средних размеров и заплатит половину вперед. К моменту, когда верующие будут слушать рассуждения Томаса о вечной жизни, ее здесь уже не будет.

Ветер целует Вилли в губы. У него вкус соли и пыли. Она размышляет, жив ли пленник «Гдыни». Он посмотрел ей в глаза так, что она до сих пор не может описать, что в тот момент почувствовала, но знает, что лучше бы обошлась без этих чувств. Она концентрируется на том, чтобы загнать все желания и сомнения поглубже, где их настигнет оцепенение. И лишь когда она уверена, что не заплачет, Вилли глубоко вздыхает и напряженно всматривается в морскую даль.

На краю темноты происходит какое-то движение. Какой-то бесформенный силуэт, яркий и четкий.

Бледный зеленый свет моргает и гаснет, не становясь ярче и не сливаясь с темнотой. Вилли на миг вспоминает капитана «Гдыни» и надеется, что он гниет в безымянной могиле. Но это не корабль. Нет, это живой огонь.

Пожар. И он не собирается гаснуть.

 

Штурман

Рыба лежит слишком близко к огню.

По мере того, как ее серебристое тельце вращается на шампуре, чешуя пузырится и шипит, а глаза выскакивают, как перегоревшие предохранители. Человек, занятый приготовлением ужина, не замечает или не обращает внимания.

Штурман сидит у края свежей костровой ямы, вырытой у входа в его бамбуковый особняк, прямо у двери. Сегодня он нарядился. Фиолетовый бархатный пиджак, чистая белая рубашка, длинные штаны, заправленные в сапоги, которые ему все еще как раз, и чужой шелковый галстук, чтобы костюм был как полагается. Он даже побрился. Поверх его светлых кудрей слегка набекрень надет настоящий цилиндр.

— Кто хочет есть? — спрашивает он, глядя на Селесту и Эмерсона. Они молчат и смотрят на огонь, как будто завороженные верчением рыбы на примитивном гриле. Оба одеты в красные рубашки, которые уже так износились, что в тусклом свете кажутся коричневыми.

— Не стесняйтесь, — говорит Штурман, отрывая кусок от рыбы и кладя его на тарелку. Он встает, чуть не поскальзывается и садится рядом с Селестой. — Я знаю, ты весь день не ела. Разве что украдкой от меня.

Девушка смотрит на еду и энергично качает головой. Она издает отчетливый умоляющий звук, обозначающий отказ, который, кажется, удовлетворяет Штурмана.

— А ты, Эмерсон? — улыбается мужчина в цилиндре и отрезает большой кусок от рыбы армейским ножом, извлеченным из заднего кармана. — Ты хорошо себя вел?

— Да, — отвечает рыжий, глядя себе под ноги. — Хорошо, Питер.

— Ну разумеется. Как всегда.

Штурман втыкает нож в мясо и подносит его к Селесте, которая машинально открывает рот. Затем его взгляд тускнеет, и он одним поворотом запястья отправляет мясо в костер. Он садится перед девушкой на корточки. Ее губы начинают дрожать от такой резкой перемены настроения.

— Сначала, — произносит он, втыкая нож в песок, как в чью-то грудь, — мы обсудим телеграфические навыки Селесты. Обсудим, милая?

Синие глаза Селесты распахиваются так широко, что верхних век становится не видно, а из ее глотки доносится что-то похожее на жалобное мяуканье. Она отодвигается от Штурмана и смотрит на Эмерсона в поисках поддержки. Но напрасно.

Штурман достает пустой блокнот и машет им перед перепуганной девушкой. Он качает головой, гневаясь, как лучший друг, которого предали.

— Кем ты меня считаешь, что решилась на такое? А? Может быть, я жесток? Я что, плохо с тобой обращаюсь? Когда я тебя спрашиваю, нравится ли тебе здесь, ты всегда киваешь. Так скажи мне: ты что же, врала все это время?

Селеста издает звуки, похожие одновременно на вскрики и всхлипы. Она качает головой и пытается выговорить слово, скорее всего — «умоляю», но у нее получается лишь «ума-а». Эмерсон, сидящий рядом с ней, начинает раскачиваться взад-вперед, не отрывая взгляда от огня, который уже целиком накрыл рыбу и медленно пожирает ее.

Штурман подносит блокнот к огню, чтобы показать отпечаток фразы, написанной на странице, которую затем оторвали. Слова «СПАСИ НАС» по-прежнему различимы на нижнем листе. Автор сильно давил на ручку. Он был в отчаянии.

— Значит, вас нужно спасать? — осведомляется король Пёсьего острова, притворяясь сбитым с толку. — Вы пишете такую записку, такую омерзительную, предательскую записку, и потом ждете, что вас будут кормить? Небось подсунула ее вашему новому дружку, Якобу, да?

Он встает, поправляя галстук. Селеста подходит к нему, но он ее отталкивает.

— Значит, ты больше не будешь спать в доме, — со вздохом произносит Штурман, адресуя Селесте безрадостную улыбку, с какой учитель просит ребенка выйти из класса. — Давай, вставай. Ты знаешь, куда идти.

Селеста перестает всхлипывать. Как будто упоминание наказания, которого она всю дорогу боялась, ее успокаивает. Она встает, сложив руки, и ждет. И тут на чудака в цилиндре находит вдохновение. Он поворачивается вокруг своей оси несколько раз, как танцующий демон. Поднимается ветер и бросает вслед за ним искры от костра.

— Нет, постой, — говорит он. — Оставайся в доме. Судя по барометру, ночью будет холодно. Возьми запасное одеяло, девочка, — улыбается он и добавляет: — Пойду сам уложу Золушку спать. Разве не отличная идея?

Он хватает раскаленный шампур, чувствуя, как железо шипит в руке, и бросает обугленные остатки рыбы к ногам Эмерсона:

— Угощайся, мой мальчик.

Штурман направляется в джунгли с видом человека, предвкушающего десерт, бросая через плечо:

— Спасибо, что рассказал мне правду.

Селеста снова садится, издавая стоны, которые ни одна живая душа не могла бы слушать спокойно.

После длинной паузы Эмерсон протягивает руки и снимает рыбу с шампура. Он съедает все, включая голову и приставший к ней песок. Когда трапеза окончена, он готов заплакать. Но слезы не идут. Он забыл, как это делается.

 

Отголоски

Музыкальный автомат играет только то, что хочет сам, а не то, что заказываешь. Так было с тех самых пор, как бар «Удача» появился — буквально за один вечер — на краю пристани Ангильи много лет тому назад. В туристических путеводителях неизменно упоминают этот забавный ритуал — бросить монетку в щель и сесть на место, не зная, какая песня заиграет из динамиков, скрытых в загадочном металлическом корпусе.

В данный момент из автомата доносятся звуки какой-то жалобной ирландской песни, они ползут по влажному дощатому полу и сочатся в комнату для персонала. Вечер должен быть людный, но пятничные вечера стали совсем не те с тех пор, как «Конч» открыл свою версию такого же бара, с грудастыми девицами, подающими голубые коктейли. К тому же большинство людей сейчас сидит по домам, чинит рамы и читает новости на предмет следующего урагана. Несколько фотографий кораблей и их капитанов с фуражками набекрень уставились на один-единственный столик.

Мужчина, стоящий перед антикварным автоматом и сперва похлопывающий, а затем бьющий по нему кулаком, явно не любитель старых традиций. В другой руке он держит двойной виски с колой. Он стоит, широко расставив ноги, как человек, который хочет выглядеть сильным, не слишком понимая, что это такое. Его мокасины такие новые, что никогда не видели воды.

— Чертова хреновина сожрала мои деньги, — жалуется он своим приятелям и снова ударяет по автомату кулаком. — И она играет совсем не то. Эй, вы можете починить эту штуку?

Мужчина, вытирающий рюмки за барной стойкой, медленно поднимает взгляд на посетителя. Он вытирает руки о безупречно накрахмаленный фартук, который надел с утра даже раньше, чем завязал шнурки. У него, конечно, как и у всех, есть имя. Но никто в городе давно не зовет его иначе чем мистер Сомбра. Никто из них не знает, что раньше это было прозвище и что этот человек с невозмутимыми черными глазами когда-то был известен друзьям и врагам как la Sombra, морская тень. Он выскальзывает из-за стойки и подходит к автомату. Его тяжелые кожаные подошвы не издают ни звука.

— Как я могу ее починить, если она не сломана? — спокойно спрашивает мистер Сомбра. Что-то поблескивает на застежке его ремня, как маленькое созвездие.

— Как это она не сломана? Слушайте, я выбрал Синатру, ясно? — негодует мужчина. Вокруг его шеи болтается цепь с тяжелой подвеской, которая угрожающе раскачивается. — Где он поет про свою крошку и про дорогу.

— Он это поет в каждой песне, — раздраженно вмешивается кто-то из мужчин за столом, стараясь сосредоточиться на карточной игре, которую его капризный приятель прервал.

— Ну и подумаешь, — не унимается тот, стуча по стеклу давно не мытым пальцем. — Короче, я выбирал Синатру. А не хор воющих ирландцев.

Мистер Сомбра улыбается и похлопывает огромного гостя по плечу, на мгновение задерживая руку.

— Значит, автомат прекрасно работает. Вы хотели послушать «Моей малышке», а старушка Сильвия решила, что вам надо побольше узнать о земле Ван-Димена. Она заботится о просвещении посетителей.

— Да мне по барабану, о чем она там…

— Повторить вам напиток? — предлагает мистер Сомбра, выхватывая наполненный до краев стакан из руки пьяницы, не пролив ни капли. Он теперь стоит так близко к посетителю, что чувствует смесь запахов виски и одеколона. — Предпочтете расслабиться под прекрасную песню о бедолагах, живущих в Тасмании? Или лучше мне забрать ваш напиток и разогнать вашу компанию?

В ответ раздается только тяжелое сопение. Он возвращает гостю стакан, следя, чтобы тот принял его в обе руки.

— Я принесу вам лайм. Так будет гораздо вкуснее.

Приятели пьяницы не смотрят на него, чтобы не смущать. И тогда один из них замечает забытую фотографию над дверью.

Издалека изображение на карточке в коричневых тонах за мутным стеклом кажется старинным парусником. Три мачты, паруса размером с дом. Теперь все это покрыто десятилетним слоем пыли и засижено мухами. Заинтригованный посетитель кладет карты на стол и встает, завороженный фотографией в щербатой рамке.

— Можно я сниму и посмотрю поближе? — спрашивает он, повернувшись к бару, где мистер Сомбра провожает взглядом пьяного приятеля картежников, который возвращается за стол. Присмиревший буян машет своему другу и тихо зовет его вернуться. Он единственный в баре, кому довелось хорошенько разглядеть глаза бармена. В них пустота. Абсолютная пустота.

— Джерри, ну хорош, — зовет он, улыбаясь мистеру Сомбре, стоящему неподвижно. — Не стоит трогать эту фотографию.

Теперь любопытный картежник проявляет неуважение к местным ритуалам.

— Это еще почему? Если ее тронуть, я заболею сифилисом и умру или что-нибудь такое? Проклятье людей-кошек? — паясничает он и смотрит на мистера Сомбру, который сложил руки на стойке — молчаливое предупреждение для тех, кто понимает. Но таких в баре нет. — Чего в ней особенного?

— Десять лет назад этот корабль пропал в здешних водах без всякого следа, — цитирует путеводитель мужчина с золотой цепью. — Был ураган вроде теперешнего. Нашли только мачту или две. И паруса, кажется. Сорок четыре души с корабля…

— Сорок три, — поправляет мистер Сомбра, улыбаясь тому, кто задал вопрос, и скрестив свои волосатые руки, как будто ему наконец стало интересно. — А в остальном вы правы.

— Совсем бесследно? — уточняет посетитель. Он все еще пытается разглядеть фотографию с пола, не смея, однако, к ней прикоснуться. — Разве кого-нибудь не должно было прибить к берегу? Здесь все течения идут в одну сторону, так как же…

— А вы когда-нибудь были на Пёсьем острове? — спрашивает мистер Сомбра, наклоняясь над чистыми стаканами и снимая ниточку с рукава. — Это дальше отсюда, чем кажется. Ветры дуют с четырех сторон, а не с одной. А рифы далеко не всегда обозначены на картах. — Он пожимает плечами и наливает себе стакан содовой, которую затем потягивает как драгоценный нектар. — Но вы и так это уже знаете. Прочитали в путеводителе. Вы же за этим сюда и приехали.

— Я не читаю путеводители, — презрительно отзывается третий картежник, явно расстроенный тем, что игра прекратилась. — Жена читает.

— Пёсий остров, — вспоминает любитель Синатры, потирая подбородок. — Разве не Остров потерянных душ?

— Здесь никто его так не называет, — отвечает мистер Сомбра, повелительно улыбаясь. — И мы уже закрываемся, господа. Прошу вас, возвращайтесь завтра.

Он наблюдает, как еще недавно воинственный посетитель аккуратно вытирает со стола пролитый напиток. Все четверо приятелей кивают бармену, выходя и бормоча что-то уважительное.

Автомат передумывает.

На полной громкости он вдруг прерывает арию из «Волшебной флейты», где Королева Ночи собирается приказать убить Сарастро. Но вместо того, чтобы перескочить на какую-нибудь другую запись, как бывает обычно, колонки вдруг замолкают.

— Сильвия, это на тебя не похоже, — укоряет мистер Сомбра, глядя на мигающие огоньки автомата. — Ты что это, на старости лет вдруг застеснялась?

Направляясь к автомату, чтобы его проверить, бармен сам не знает, насколько он близок к истине. Старый автомат Сильвия, конечно, стар и изношен. Но если даже неодушевленные предметы умеют чувствовать опасность, то мистеру Сомбре стоило бы прислушаться к ее молчанию и заглянуть за заднюю стену, в которой открыто одно-единственное окно — через него голоса отчетливо слышны во влажном вечернем воздухе.

Прислонившись спиной к стене, там сидит человек. Он старается дышать как можно тише.

Он сидит там уже несколько часов и только сейчас очнулся от дремы. Он был в пути целых два дня, и его цветастая рубашка промокла насквозь. Он собирался уйти еще несколько минут назад, но его уши уловили в окружающем пространстве какой-то лишний звук. Когда спокойный голос в баре рассказывал поникшим посетителям про кораблекрушение, что-то проскользнуло и скрылось за голосовыми связками, изменив тон и цвет сообщения. Этот человек знает больше, чем говорит, и притворяется несведущим.

Тогда Перехватчик закрыл глаза и притих.

Потому что за надменностью бармена скрывается история. И теперь он сидит и слушает, как приближаются шаги. Толстые кожаные подошвы чуть поскрипывают. Тяжелые каблуки, большой размер. Гектор прячется за деревом и ждет. Он должен планировать нападение на «Море тени», он должен найти Якоба Шталя, но он ничего не может с собой поделать. Инстинкт, заставлявший его не спать по ночам, требует своего, как беззвучная сигнализация.

Высокий человек в форме появляется на пороге. Он снимает фуражку и подходит к бару без единого слова. Тяжело дыша, опирается о стойку.

— Вселенская скорбь? — ехидничает мистер Сомбра, наливая Толиверу бурбону, хотя тот еще ничего не просил.

— Нам нужно побеседовать о Том, о Чем Мы Молчим, — отвечает коп, не обращая внимания на стакан и озираясь. — Закрой заведение. Сейчас же.

— Я тебе уже говорил, — начинает мистер Сомбра, засовывая руки в карманы черных штанов с острыми, как ножи, складками. — Говорил. Здесь таких слов произносить нельзя. Ни сейчас, ни когда еще. Такой уговор, и ты…

— А какие слова ты хочешь чтобы я употребил? — Толивер игнорирует угрозу в голосе и позе собеседника. Он достает объявление с печальным лицом Селесты, которое столько раз складывали, что нос почти стерся. — Сегодня на пристани появился мужик в одежде Штурмана и заявил, что видел эту девицу. И ее друзей. В частном заповеднике нашего приятеля. Какие тут использовать слова? Сказать, что он спросил у меня дорогу до хорошего ресторана? Или будешь и дальше притворяться, что не знаешь, о чем речь?

Бармен подходит к двери и запирает ее изнутри. Затем возвращается к барной стойке, сохраняя безопасное расстояние между собой и копом. На его загорелых предплечьях появляются мурашки, и впервые за много дней он чувствует холод, хотя вентилятор над его головой едва остужает воздух. Он берет бурбон и выпивает его сам. Затем машинально проводит рукой по бриллиантам на пряжке ремня. Как и Сильвия, он блюститель ритуалов. А то, что говорит Толивер, ломает красивую сказку, которую он создал вокруг себя, своего бара и своего прошлого за десять с чем-то лет.

— Я тоже его видел, — неспешно кивает мистер Сомбра. — Никто ему не поверит. Он выглядит как умалишенный. Почему ты его не арестовал? Можно было разобраться с ним по-быстрому в участке.

— Думаешь, я не пытался? Мне не хватило времени. На нас смотрели люди.

— Люди так устроены, Толивер, они друг на друга смотрят. Твоя задача здесь…

Долговязый коп поднимается и делает пару шагов в сторону бармена.

— Моя задача? У нас с тобой задача одинаковая. Мы подписались на это одновременно и одновременно отойдем от дел. Такой был уговор. И сейчас я прошу тебя о помощи.

— А что я могу? — удивляется мистер Сомбра. Но голос этот скорее принадлежит человеку по кличке Тень, которым он некогда был, — вечно ускользающему.

Снаружи Перехватчик настраивается на секретную частоту двух мужчин. В их разговоре нечто куда большее, чем просто жадность. В нем — вероломство, обещания, отрицание, даже раскаяние. Он едва дышит, он существует на тоненькой нити, натянутой между невысоким барменом и его огромным приятелем. Если Гектор способен испытывать подлинное счастье, то выглядит оно именно так. Он молится, чтобы оба не прекращали беседу. Его мозг записывает каждый слог, словно выжигая огнем в памяти.

В баре Тень снимает фартук и вешает его на крюк. Он стоит посреди помещения и в кои-то веки чувствует себя беспомощным, глядя на полустершуюся фотографию над дверью. Она как будто знает, что о ней говорят, и слегка перекашивается в своей раме. Хотя, возможно, бармену это только кажется. А может быть, это стены реагируют на ветер, который снова нарастает с намерением уж в этот раз точно порушить здание во время нового шторма.

В неоновом сердце Сильвии, должно быть, что-то зашевелилось. Как по заказу, она прерывает беспокойные мысли обоих мужчин, включив песню про вечную любовь, от которой Толивер подскакивает на стуле.

— Надо съездить к нему и покончить с этим, — говорит Толивер, подходя к автомату и пытаясь прервать его плач. Но сколько бы кнопок он ни нажимал, Сильвия не желает молчать.

Бармен хмурится и качает головой так яростно, точно хочет стряхнуть ее с плеч.

— Мы пробовали его остановить. Помнишь, чем это закончилось? Не можем мы туда пойти. Он сидит на своей территории, мы не вмешиваемся. Таковы правила, и…

Голос Толивера срывается на крик:

— Правила? Хочешь поговорить о правилах? Последние два года они что-то не работают. Что насчет этих живых игрушек, которых мы позволяем ему держать у себя? А? Он ведь обещал, что не будет отсвечивать. А потом нарядил этого бездомного и подослал к нам. Это называется не отсвечивать? Черт!

Тень подходит и выдергивает шнур Сильвии из розетки. Ее голос умолкает постепенно, по мере того как замедляется вращение пластинки.

— Он стареет, — заключает бармен. — Становится старым и неосторожным.

Толивер смотрит на автомат, как будто ждет, что он заговорит.

— Или он хочет нас выманить.

Тень открывает ящик, достает револьвер и с треском опускает его на стойку.

— Ну что ж, он нас выманил. Ему это не сойдет с рук так легко, как в прошлый раз.

Толивер подходит и снимает фотографию со стены, просто протянув руку. Он протирает пыль со стекла, и на снимке проступает ряд улыбающихся членов экипажа, поднимающих парус на «Ла Вентуре» десять лет и много жизней тому назад. Он обнимает раму с такой силой, что стекло трескается о его грудь.

— Я уж и не помню прошлого раза, — говорит он, мечтая поверить в собственные слова. — Давно дело было.

— Зато я помню, — отзывается бармен, заряжая револьвер. — Я помню все.

 

Парусник

Парусник исчез.

Люди, по-прежнему ютящиеся на пляже и дрожащие в преддверии ночи, — единственное доказательство тому, что судно вообще когда-либо существовало. После шторма «Ла Вентура» породила сорока четырех сирот, которые жаждут утешения. Жаждут обрести надежду.

Им нужен вожак.

— Надо найти пресную воду, — говорит мужчина, которого большинство знает как Штурмана. Он кивает в сторону тихих деревьев, едва видимых в оранжевом зареве от костра. — Высушите одежду и дожидайтесь утра. Будем искать воду группами по трое, не меньше.

Он произносит это с уверенностью в голосе, которая говорит не только о том, что все будет хорошо, но также о том, что он теперь единовластный правитель этого пляжа. Капитан Петреус, сидящий поближе к камням, ничего не говорит. Потому что и сам Петреус, и все остальные понимают, что с гибелью парусника его власть также канула в море.

— Чай готов, — отзывается тот, кто называет себя Тенью, с добрыми, глубоко посаженными глазами, не отражающими свет, даже когда остальные, сидящие у костра, светятся красным, как проклятые пассажиры «Летучего голландца». Соня, которая хорошо знает, почему Петреус так вцепился в свой рюкзак, похлопывает Тень по спине, как друга. Она что-то шепчет ему на ухо, и коротконогий человек смеется мягко, как плюшевый медведь.

Большинство потерпевших пьет, поскольку у боцмана, подкладывающего свежих чайных листьев из своего потайного запаса, много одноразовых чашек, а воздух становится прохладным. Обломки все еще прибивает к берегу. Старые полотенца, шлепанцы, пластиковые контейнеры, веревки, извивающиеся как черви. Море выплевывает парусник на горизонте, где даже огни круизного лайнера не рассеивают тьму. Звезды, в свою очередь, выстилают небо облаками как погребальным саваном для исчезнувшего судна.

Штурман застегивает рубашку — она все еще влажная. Затем он опирается о пальмовое дерево и ждет. Не спасения, не избавления, а чего-то гораздо более простого. Ему известно, что вскоре случится. Он подносит собственную чашку к губам, но не пьет, а притворяется задремавшим, наблюдая, как все возвращаются к Тени, который бормочет каждому что-то утешительное, наполняя чашки.

Все, кроме Петреуса.

Как существо из доисторического моря, не знающее, где лучше выбраться на берег, лысый капитан сидит на своем камне, не спуская глаз со Штурмана. Когда первые лучи солнца появляются за его спиной, кажется, что его не волнует грядущее тепло.

Возле умирающего костра поднимается Соня, но ее ноги подкашиваются. Сперва она хихикает, затем жеманный смех переходит в захлебывающийся кашель. Она падает на колени в песок, перекатывается, и ногами начинает отбиваться от невидимых мучителей. Большинство остальных спят и ничего не замечают. Тень встает на колени рядом с ней, трясет ее за красивые плечи и ласково зовет по имени. Возле пальм несколько молодых мужчин слышат шум и направляются на помощь. Только один из них проходит полпути до воды. Другие два спотыкаются и падают ничком, как будто песок их притянул к себе. Кто-то кричит от страха, и, когда Соня поворачивается лицом к огню, Штурман видит, что из ее носа и рта идет белая пена.

— Соня! — кричит чей-то голос.

— Что происходит? — кричит кто-то другой, тщетно пытаясь разбудить спящего мальчика.

В моменты настоящего кризиса характер человека раскрывается помимо его воли. Он либо стремится спасать других, либо ищет в чужом горе собственную выгоду.

Штурман сделал свой выбор уже давно. Сегодня все прошло удачно только потому, что он несколько раз репетировал на борту «Ла Вентуры». Он ничего не смыслил в свойствах ядов, но часто видел, как посетители в модном ресторане, где он зарабатывал на жизнь уборщиком, травились, если рыба была не очень свежа. Сакситоксин без запаха, который он залил в бутылки, было несложно достать, надо было лишь найти рыбу, которая ела другую рыбу и сама отравилась.

Но он никак не мог угадать с дозировкой. Яд неравномерно распределялся в питьевой воде, одновременно заболевало всего несколько членов экипажа, и затем они снова поправлялись. Дозировки было недостаточно, чтобы вырубить сразу весь экипаж и захватить судно, чтобы поплыть, куда он пожелает. Недостаточно, чтобы забрать алмазы Петреуса себе.

У Сони в горле что-то бурлит, и она застывает. Тень поднимает голову и смотрит на Штурмана. Оба улыбаются.

Сегодня дозировка идеальна.

Камень у края воды опустел. Петреус исчез.

— Оставайся здесь! — кричит Штурман своему компаньону и бегом направляется в джунгли. Невзирая на свой возраст, он двигается с легкостью обезьяны из китайского мультфильма. По дороге он хватает лопату из жалкой кучи песка, которую собрали выжившие. Один из них пытается схватить Штурмана за ногу, но получает быстрый удар ногой в голову.

У Пёсьего острова нет памяти, нет истории.

Это идеальный холст для картины идеального зла, о котором никто не узнает, потому что если кто и сунется на этот берег, то только под наркозом историй про «Остров потерянных душ». И прятаться здесь негде, потому что красноклювые морские птицы пугливы и выдают любого чужака раньше, чем он успевает затаиться. Штурман продирается сквозь заросли и видит белую стайку этих птиц, взметнувшихся в небо и окрашенных проснувшимся солнцем в розовый. Это так красиво, что преследователь готов остановиться и полюбоваться, но он бежит дальше. Спустя несколько мгновений он торжествует, схватив Петреуса за ворот рубашки.

— Ах ты, сукин с… — шипит Петреус, прежде чем плоский клинок лопаты ударяет его в челюсть, ломая что-то внутри.

— Ничего личного, — говорит Штурман, срывая маленький рюкзак с узких плеч капитана и тут же его открывая. Он выуживает оттуда три шелковых мешка, каждый размером с буханку хлеба, и любуется на один из камней. Он сияет почти так же ярко, как его амбиции. Петреус не успевает снова заговорить — Штурман вонзает клинок в его шею, отрезая голову от его жадного тела. — Просто надо делиться.

Когда он неспешно возвращается на пляж, останавливаясь по дороге и наслаждаясь запахами тропического утра, незнакомое чувство овладевает им. Впервые в жизни человек с простым именем Питер чувствует себя довольным, даже счастливым. И даже не из-за сокровища, которое он несет за плечом. Нет, он прошел мимо нескольких источников и знает, что здесь достаточно пресной воды. Здесь есть фрукты. Рыба в море. А если поймать тех птиц, они могут на вкус оказаться как перепелки, которых он ловил в молодости. Ценность алмазов зависит от мира, в котором они находятся. А в этом мире они бессмысленны.

Тень все это время был занят. Поднимая голову, он смахивает пот с бровей.

Мертвые лежат рядком на песке, похожие на спящих детей в детском саду.

— Что с ними делать? — спрашивает он, слабо улыбаясь, когда второй вор победоносным жестом поднимает рюкзак. — Сюда скоро кто-нибудь приплывет. Притворимся, что это несчастный случай?

— Я там видел место, — говорит Штурман, припоминая пещеру рядом со скалой. — Только надо торопиться. — Он хватает Соню за руки со свежим маникюром и тащит ее как мешок с цементом.

Пару часов спустя волны приносят звук мотора.

— Вы здесь одни?

Высокий черный полицейский выходит из катера на берег, держа свою рацию бережно, как святыню.

— Слава богу, офицер, — отвечает Штурман. — Мы молились. Но вы опоздали.

— Почему это? — недоумевает полицейский, рассматривая встрепанного мужика и его странного помощника, с такой густой порослью на теле, какую увидишь не на всяком животном. — О чем это вы?

Проникать в человеческую душу быстро — навык гораздо более ценный, чем навык стрельбы из пистолета, который лежит у Штурмана в заднем кармане штанов. И гораздо более смертельный, чем рыбий яд, который вырубил весь экипаж как Торов молот. И Штурман видит, что этот полицейский восприимчив. С ним можно говорить. Он предпочитает комфорт гордыне.

— Офицер, вы когда-нибудь читали «Вкушающих лотос» лорда Альфреда Теннисона?

Штурман приобнимает его одной рукой, словно они в светском обществе.

— У него с головой все в порядке? — спрашивает полицейский у волосатого, крепче вцепляясь в рацию.

— Я в полном порядке, — уверяет Штурман, подступая к полицейскому вплотную и улыбаясь. — Это поэма про моряков, выброшенных на остров после кораблекрушения. Там они встречают лотофагов, которые дают им выпить такого божественного нектара, что они перестают думать о спасении. Они вообще перестают думать о всяком «потом», их волнует только «сейчас». Потому что питье, которое они отведали, слишком прекрасно. И они никогда больше не просыпаются. Понимаете, о чем я?

— Нет, — отвечает полицейский, отступая на несколько шагов к воде. Глаза Штурмана стекленеют и фокусируются на какой-то одной точке, как линза фотокамеры. — Я не читаю стихов.

Штурман достает один из мешков и развязывает шелковую веревку. Он извлекает пригоршню алмазов и кладет их в раскрытую ладонь полицейского.

— Они приплыли сюда на корабле, который разбился о камни справа от вас, — продолжает он, понизив голос, без улыбки. — Они выпили чаю, который считали безопасным. Он не был безопасным. Мы только что похоронили сорока двух. И вопрос сейчас вот в чем: способны ли вы принять за данность, что вкусившие лотос совершили фатальную ошибку? Потому что если способны, то, что лежит у вас в руке, поможет вам купить самый симпатичный домик на острове, который выплачивает вам зарплату. А если вы не верите, что стихи иногда сбываются, тогда я вас обоих пристрелю. Прямо сейчас.

— Питер? — вздрагивает Тень.

Чувство абсолютного покоя охватывает Штурмана, вытесняя страх и вину, толкнувшие его на убийство из корысти. Этот остров — его. Песок, деревья и все остальное здесь. Он достает пистолет из кармана и взводит его.

— Если вы кому-нибудь об этом расскажете, вам никто не поверит, — говорит он. — Поэтому мне эта история очень нравится. Я вам обоим делаю предложение: вы возвращаетесь и говорите, что «Ла Вентура» пошла ко дну здесь неподалеку и что выживших не обнаружено. Сделайте так — и никогда сюда не возвращайтесь, а я сделаю так, чтобы каждый из вас получал по алмазу раз в месяц, пока они у меня не закончатся. Если что, у меня тут есть лодка, и я постараюсь вас обоих найти. Не сомневайтесь, что у меня это получится.

— Я… я не… — начинает Толивер, все еще глядя на пригоршню прозрачной смерти.

— Не знаешь, нужны ли они тебе? — подсказывает Штурман, добавляя еще несколько камней в его руку. — Думаю, на самом деле ты сомневаешься, что сможешь жить с чувством вины. Сможешь ли ты забыть обо мне, будто меня никогда не существовало? Сможешь ли потратить деньги достаточно медленно, чтобы никто ничего не заподозрил? По-моему, сможешь. По-моему, ты способен на большее, чем думаешь, офицер.

— Питер, — говорит Тень, протягивая руку. — У меня нет сомнений.

— Молодец.

Штурман наклоняет мешок, и камни падают тонкой струйкой, пока маленькая ладонь варщика чая не наполняется отраженным солнцем, ослепляя всех. Он высыпает камни в полиэтиленовый пакет, который подобрал на берегу, и засовывает в карман.

— Позвони своим коллегам, сообщи в береговую охрану или кому там, — командует Штурман, с удовольствием наблюдая, как Толивер наконец убирает свою награду в карман. — Постарайся, чтобы это звучало правдоподобно.

Тень уже направляется к лодке. Он не оборачивается, чтобы попрощаться. Возможно, он теперь и богат. Но он прекрасно понимает, чего это ему будет стоить.

— Хотя бы скажите, как вас зовут? — просит полицейский, послушно выключая рацию.

— Ты это и сам знаешь, — отвечает Штурман, оглядывая свое новое королевство, явно утомленный общением с простым смертным. — Я тот, кого ты никогда больше не хочешь видеть.

 

Якоб

Ангилья. Конец сезона штормов

Якоб рад, что фонарь, болтающийся над ним на проводе, перегорел. Ему нужна темнота, он кутается в нее как в одеяло и неподвижно сидит на лавочке на краю пирса.

Бары уже закрылись, и Якоб почти не замечает поздних посетителей, бредущих вдоль пристани, поддерживая друг друга. Последние живые огоньки болтаются на гирлянде как плененные светлячки — оптимистичная попытка украсить городок к надвигающемуся Рождеству. Красные, зеленые и синие лампочки приветствуют прохожих, которые купили напоследок по пиву и еще не готовы ложиться спать. Они о чем-то разговаривают, но Якоб их не слышит из-за лодок. Он сидит, вцепившись в свой спаскомплект, и ждет. Он доедает остатки холодной курицы, которыми поделился работник с кухни, когда он пробирался закоулками, как бродяга. На вкус она похожа на резину в манговом соусе.

Он знает, что его брат погиб.

Никто ему об этом не говорил, и он больше не пытался звонить Стэну, матери или кому-либо еще. Но Манни, который всюду умел найти выгоду, предотвратил бы смерть Лоры, он в этом уверен. То, что он этого не сделал, означает, что он погиб первым. Те же люди, что убили отца, пришли за сыновьями. Внезапно его посещает мысль, которую он тут же стыдливо гонит от себя — и как только она пришла ему в голову? Нет, конечно же Манни не имел ничего общего с теми людьми. Якоб жалеет, что у него нет с собой оружия. Это Стэн, думает он, вспоминая вздох, с которым адвокат повесил трубку. Это он якшался с армянами и всегда настаивал, чтобы Авраам сделал скидку, когда здоровяк в шерстяном свитере приходил в автосалон и гладил пальцами красную краску на капотах, как будто все машины уже принадлежали ему. Может быть, этот самый армянин отобрал у Шталей их бизнес и их жизнь, но именно Стэн подготовил ему стезю.

Якоб смотрит на рваные кроссовки, подаренные Штурманом, и заставляет мысли вернуться в текущий момент, на пирс, где он не просто так сидит и ждет неизвестно чего, вспоминая брата. У него нет времени на скорбь. Он поджидает лодку.

«Крис-крафт» уже несколько часов стоит неподвижно.

Это гладкая гоночная яхта со старомодной деревянной обивкой и белой полосой вдоль корпуса. Кокпит утоплен в палубу для большей скорости. Уже больше двух часов оттуда никто не выглядывал наружу, и нигде на судне не горит свет.

Якоб думает о Селесте. Она издавала горлом звук, похожий на стон животного. Он размышляет, сколько пройдет времени, пока она не перестанет вовсе издавать звуки. Его познания о мореходстве ограничены тем, что он видел в фильмах. Негусто. В воде отражаются редкие фонари, окрашивающие морскую пену в табачно-желтый цвет. Дует теплый бриз. Но Якоб также чувствует порыв ветра, от которого лампочки стукаются об провод, и знает, что в открытом море неспокойно. Он смотрит на пьяных, бредущих вдалеке и поющих хором что-то о Рождестве на Карибах. Затем, с колотящимся сердцем, он ступает на лодку.

А что, если там кто-то спит и я их разбужу? — думает Якоб, спускаясь к незапертой двери, ведущей в кубрик. Как обычно поступают настоящие воры? Убегают или пытаются побороть тех, кого застали врасплох? Он спотыкается обо что-то и соображает, что он, собственно, и есть настоящий вор. Потому что он не собирается спрашивать разрешения, чтобы присвоить эту лодку и все, что на ней есть. Мертвые подождут. А у живых истекает время, Селесту и ее семью никто другой не спасет. Только новоиспеченный вор с поврежденным локтем.

Якоб нащупывает фонарик. Он сперва убирает его под рубашку, а потом решается включить. Лунно-голубой свет падает на пол, куда он смахнул карты и чьи-то очки. Он может разглядеть силуэт руля на фоне разноцветных огоньков за окном. Проходит еще минута, за которую Якоб успевает приготовиться к появлению кого-нибудь с оружием. Он знает, что никому не причинил бы вреда. Но никто не приходит. Только пьяные где-то вдалеке заканчивают свою песню и празднуют это достижение.

Он уверен, что зажигание должно быть где-то рядом со штурвалом. Но компания у освещенных фонарями лавочек начинает расходиться, во все горло желая друг другу спокойной ночи, а Якоб все еще не может его нашарить. Его пальцы скользят по гладким кнопкам и переключателям, которые он нажимает и поворачивает, но без толку. На пристани наступает тишина, нарушаемая только скрипом трапов, когда капитаны и воскресные пираты возвращаются по своим яхтам. Якоб чертыхается и поворачивается, оставив попытки завести двигатель.

Свет в кабине загорается, и слышно, как кто-то бормочет, спускаясь по лестнице.

— Ох, простите, — ватными губами шепчет Якоб, обливаясь потом, в надежде успокоить возникшего перед ним громилу. — Простите, я, кажется, ошибся яхтой.

Мужчина застывает и чуть не падает от удивления. Но тут же берет себя в руки и смотрит на чудака с переломом, сощурившись.

— Простить, значит? — ворчит он, потирая шею, сгоревшую на солнце до цвета начищенной меди. — Еще чего, придурок. Такая яхта тут одна-единственная. Не заметил?

— Было темно, — говорит Якоб, стараясь улыбаться не слишком отчаянно. — Ну и к тому же я выпил. Давайте я отсюда…

— Понимаю, — кивает мужчина, тяжело опускаясь на ступеньки, которые провисают под его весом. — Я тоже. Меня вытурил из бара какой-то латинос, который считает, что Фрэнк Синатра — это отстой. Ну вообще, представляешь? Во дает.

Якоб медленно подходит к мужчине, разыгрывая непринужденность.

— Это тебя в неправильный бар занесло, — говорит он слегка нетрезвым голосом для пущего правдоподобия.

— Точняк, — качает головой мужчина, поднимаясь.

Его возмущение как рукой сняло. Теперь он видит перед собой товарища. Завтра вечером эта встреча превратится в веселую историю. Ничего плохого же не произошло. — Ладно, тебе надо домой. С какой ты, говоришь, яхты?

Якоб медлит всего долю секунды, прежде чем ответить:

— С «Лоры». Она красавица. Хотя, конечно, с твоей не сравнится.

Любитель Синатры морщится, и сомнение вновь прокрадывается в его прищур.

— Что-то я такой яхты тут не видел.

— Это потому что она стоит на Сэнди-Граунд, — объясняет Якоб, уже поднимаясь по лестнице. — Нас чуть не поломало чертовым штормом, когда мы пытались причалить здесь.

— Постой-ка, — раздается внезапно протрезвевший голос из-за его плеча. — Да я тебя знаю. Я тебя видел!

— Я много на кого похож, — отвечает Якоб, продолжая подъем и чувствуя, как пот проступает на рубашке точно свежая кровь.

За ним раздается щелчок, как будто кто-то ударил молотком по гвоздю, только гораздо громче.

— Ты похож на полоумного сукина сына, который бегал от полиции. Ну-ка вернись сюда, я тебя…

Якоб больше не раздумывает. Тело все делает само. Он поворачивается и прыгает на великана, стараясь дотянуться здоровым локтем до его лица. Он попадает локтем в щеку, но этого достаточно, чтобы мужчина уронил то, что держал в руке. Это оказывается ракетница с таким широким дулом, что туда бы поместился стакан молока.

— Ах ты… — вскрикивает мужчина, раскрасневшись и снова хватаясь за ракетницу. — Сукин…

Он получает в лицо трубой раньше, чем Якоб понимает, что взял ее в руки.

Владелец «Крис-крафта» падает поверх своих карт, не издавая больше ни звука. Дрожа и все еще держась за трубу, Якоб припадает к его груди, пытаясь расслышать дыхание. Но ничего не слышит. Кончай его, шепчет брат через океан времени. Если он выживет, то заложит тебя. Представляешь себе тюрьму на Багамах? Жуткое дело. Но Якоб зажимает нос великана и дует ему в рот, словно стараясь надуть огромный воздушный шар.

— Господи, ну давай же, давай, — умоляет Якоб между попытками, наблюдая, как исполинский живот медленно опадает после каждого раза.

Великан начинает кашлять. Сперва слабо, затем жадно хватая воздух горлом. Он стонет. Глаза его все еще закрыты. Якоб испытывает такое облегчение, что забывает обо всем остальном.

— У тебя мало времени, — раздается чей-то спокойный голос из-за спины. — Когда он придет в себя, он позвонит в полицию. А они, я слышал, уже о тебе разговаривают.

Якоб поворачивается, все еще держа в руках отпиленный кусок трубы, и видит бледного мужчину в цветастой рубашке, сидящего на ступеньках. Его кожа совершенно бесцветна, будто свет неправильно падает на нее. Точно он всю жизнь сидел в четырех стенах и никогда не видел солнца, отчего весь пигмент куда-то ушел.

— Вы не станете звонить в полицию?

У Якоба начинают дрожать руки.

Бледный тип только качает головой и смотрит на Якоба, и во взгляде его читается искренняя забота. Он к тому же весьма доволен собой и от этого улыбается почти как девчонка.

— Почему? — спрашивает Якоб, представляя себе участь похуже, чем арест. Потому что ему кажется, что этот человек смотрит на него как на добычу. Как на собственность. — Вы следили за мной? Кто вы?

— Меня зовут Гектор Франсиско Рамирес, — отвечает Перехватчик очень серьезным тоном, как будто давно готовился к тому, чтобы представиться полностью. — Поверь мне, я твой друг.

 

Лора

Ночная дежурная отеля «Конч» уже позвонила в полицию.

Она сделала это минуту назад, когда выходила из-за стойки приемной — якобы еще раз поговорить с администратором. Она шептала в трубку, чтобы женщина, ждущая по ту сторону стойки, не расслышала. Теперь она вернулась к конторке, на которой вылеплена розовая ракушка размером с колесо грузовика. Ее зовут Сорайя, и она здесь работает меньше месяца. Она ненавидит эту работу. Потому что шарлатаны, шлюхи и студенты регулярно пытаются ее уговорить пустить их в чей-то номер. Таких легко отличить от нормальных людей. Их отчаяние всегда фальшиво, а их история непременно меняется, если ее не приняли за чистую монету сразу же.

Но женщина, вцепившаяся в стеклянную столешницу стойки, от них отличается. Такую энергию в три часа ночи Сорайя встречала только у метамфетаминовых наркоманов на перекрестках в день зарплаты: специфическая искорка, которой хватит, чтобы поджечь целый город, прежде чем она истощится.

И она представилась трижды, как будто словосочетание «Лора Шталь» способно сдвигать горы.

— К сожалению, администратор ответил то же самое, что я уже сказала вам, — объясняет Сорайя, стараясь не смотреть за плечо посетительницы, откуда должны появиться полицейские. Она следит за реакцией женщины. В ее обтянутых синтетикой подмышках скапливается пот. Если эта особа в зеленой футболке и шарлатанка, то явно не такая, как остальные. Она твердит одно и то же уже который раз, как будто это волшебное заклинание, способное открыть все двери. Ее туфли покрыты пылью — можно подумать, от самого аэропорта шла пешком. Но ее глаза пылают нетерпением. Точно наркоманка, решает Сорайя.

— Нет, администратор вам ничего не сказал, — возражает женщина, называющая себя Лорой Шталь, но голос ее остается дружелюбным. — Потому что вы говорили шепотом. Зачем, интересно? Почему бы не позвать ее сюда? Я же говорю вам. Пожалуйста. Его фамилия — Шталь. Ш-Т-А-Л-Ь. Имя — Якоб. Он звонил мне из этого отеля. Клянусь вам.

Если бы Сорайя знала историю целиком, она бы, разумеется, открыла все двери и отменила звонок в полицию. Поскольку Лора действительно пришла пешком из аэропорта Уоллблейк. Впрочем, она и сама начала сомневаться в себе по пути, когда ветер поднял в воздух обрывки бумаги и ветки и швырнул их ей в лицо. Может быть, Якоб впутался в какую-то историю? — думала она, глядя, как мимо проезжают белые полицейские джипы. Может быть, я гонюсь за чем-то, что существует только в моей памяти? Может быть, мой муж — еще один Эммануэль в обличье Якоба?

— Я вам верю, мисс, — повторяет Сорайя, нервно посматривая на двух заходящих посетителей в шлепанцах и с соком в пластиковых стаканчиках. — И вы можете оставить у нас сообщение для него. Если он здесь остановился, он наверняка его получит. Но мы не сообщаем незнакомцам номера комнат наших постояльцев. Я не могу вам помочь. Простите.

— Ну хотя бы скажите, есть ли он в списке гостей, — просит Лора, вцепившись в свою зимнюю куртку так крепко, что ее пальцы становятся похожи на когти. — Дело в том, что он звонил с чьего-то чужого те…

— Простите, мисс, этого я тоже сделать не могу. Политика нашего отеля.

— Я уже сказала, что это вопрос жизни и смерти, да?

Сорайя кивает. Уж эту историю она слышала не раз. Если в ней и шевелилось сочувствие к этой женщине, то теперь его полностью затмило презрение. Она больше не нервничает.

— Мне придется попросить вас подождать снаружи, мисс, — металлическим тоном говорит она, и это звучит скорее высокомерно, нежели по-настоящему сердито — так обращаются к бездомным. — Наше фойе только для гостей.

Лоре хочется схватить девицу в темно-синей форме за платок на шее и перетянуть ее через стойку. Но что-то приходит в движение по ту сторону стеклянной двери, и это не очередные запоздалые гости. Высокий, солидного вида полицейский заходит, держа наготове дубинку. Его ботинки блестят ярче, чем красный мраморный пол. Он кивает Сорайе, которая в свою очередь кивает на Лору. Гости в баре поворачиваются на своих бамбуковых стульях и разговаривают вполголоса, наблюдая за сценой у стойки. Слышен только звук телевизора.

— Констебль Толивер, — представляется коп, осматривая Лору сверху вниз и определяя, что она не опасна. Он убирает дубинку и достает блокнот. — Могу я узнать ваше имя?

— Мне кажется, тут недоразумение, — начинает Лора, опуская влажную от пота куртку и грязную сумку. Она чувствует себя еще более неловко, чем когда случайно услышала, как Эммануэль рассказывает другим детективам, что у нее «отличные сиськи». Она сдерживала слезы с того самого момента, как увидела в окне горящую Пенни. Теперь слезы просятся наружу, мимо водонепроницаемых дверей, возведенных ею задолго до того, как Якоб забрался в свой замок на втором этаже и спрятался в лабиринте из карт.

— Наверняка, — соглашается Толивер. — Давайте выйдем наружу? Прошу вас.

— Хорошо, — всхлипывает Лора, чувствуя, как надежда покидает ее. Она знает, что если ее арестуют, то Якобу, который тоже, возможно, угодил в какой-то переплет, никто не поможет.

Толивер усаживает ее на скамейку и внимательно разглядывает. Ее хвостик наполовину распустился, и грязные светлые волосы падают на глаза.

Ему следовало бы быть недовольным тем, что приходится работать в такое время. Он провел последние три часа, уговаривая Тень не плыть на Пёсий остров, чтобы убить Штурмана. Они договорились вернуться к этому разговору после рассвета. Он устал и измотан и уже полчаса назад принял заявление о краже от какого-то полупьяного владельца яхты, который сказал, что какой-то бездомный набросился на него и украл его гордость и радость. Толивер отмахивается от выглядывающей из фойе Сорайи и достает шариковую ручку.

Что-то во взгляде этой женщины трогает его так же, как трогала та девчушка с раненой ногой в больнице. Он не вполне понимает, в чем дело. Что-то неуловимое, заметное, только если не смотреть на это прямо, — как солнце.

— Мой муж… — начинает Лора, глядя на темный океан. И замолкает, только дышит тяжело, комкая куртку.

— Да-да? — Толивер кладет руку ей на плечо. — Что с ним?

— Его четыре дня назад похитили из нашего дома в Нью-Йорке, — произносит Лора равнодушным голосом человека, который отлично понимает, как бредово звучат его слова. — Моего зятя убили те же люди, которые его похитили. Секретаршу моего мужа сожгли заживо. И меня тоже искали.

Толивер хмыкает, записывая что-то в блокнот.

— Они преследуют вас здесь?

— Послушайте, я знаю, как это звучит, — говорит Лора, морщась и пытаясь вытереть пыльные руки об джинсы. — Как бред наркомана. И выгляжу я ужасно.

— Давайте начнем сначала, — предлагает Толивер, чувствуя, как его жадное нутро пронзает укол симпатии. Он осторожно похлопывает Лору по плечу. — Сорайя сказала, ваш муж звонил вам из отеля?

Лора кивает и вытирает глаза. Поднимается ветер, и кабели звенят как колокола, ударяясь о мачты.

— Он мне сегодня звонил. Сказал, что находится в отеле «Конч». И я больше ничего не знаю. Я приехала как только смогла, — объясняет Лора, качая головой в знак того, что и сама бы не поверила подобным слезливым сказкам. Она достает сигарету, но вместо того, чтобы прикурить, ломает ее в руке. — Знаете, четыре дня тому назад у меня была цветочная лавка. И у меня был муж.

— У вас есть его фотография? — спрашивает Толивер, чувствуя себя в эту рань настоящим полицейским, а не убийцей, которым он, возможно, станет после рассвета. — Я могу поискать его в нашей системе. Может, что-нибудь всплывет.

Лора шарит в сумке, как будто в ней большая дыра, сквозь которую вытекает все хорошее. Затем она протягивает констеблю свадебную фотографию. Они с Якобом на фоне картины Гималаев.

Толивер долго смотрит на нее и ничего не говорит. Он просто стоит, опустив левую руку с блокнотом.

— Вы не видели Якоба? — спрашивает Лора, чувствуя, как ею овладевает невозможная надежда и в один миг согревает все тело. Пожалуйста, скажи мне да, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.

Толивер смотрит на море. Волны уже метровой высоты и становятся все выше. Когда он отвечает, его голос звучит чуть виновато, как будто он признается в преступлении. Ему следовало бы радоваться, что разрозненные фрагменты информации в его голове наконец-то складываются в целую картинку.

Но десять лет спустя чувство вины весит больше золота.

— Вообще-то, — говорит он, возвращая фотографию, — видел.

 

Вилли

Вилли не сомкнула глаз.

Всю ночь она просидела на террасе Томаса, наблюдая, как море меняет цвет: черный, свинцовый, белесый. Затем, прежде чем уйти, она позволила себе представить, каково это было бы — для разнообразия остаться где-то в одном месте. Кому-то довериться. Незнакомая ей роскошь. Я могу притвориться наивной, когда тот коп постучит в дверь, думает она, рисуя пальцами ног полосы во влажном песке. Может быть, у него не окажется на меня ничего такого ужасного, от чего я не смогла бы отболтаться. Я могла бы помогать Томасу по дому. Может быть, у меня даже была бы своя комната. С «волшебным фонариком» и телевизором.

И тогда она вспомнила, какие вещи вытворяла. Она снова услышала мольбы о пощаде. Вспомнила приятное покалывание от пороховых ожогов между большим и указательным пальцем всякий раз, как она спускала курок. Вспомнила длинные дни, которые проводила, сидя в каюте и глядя на свои руки. Размышляя. Пытаясь услышать какой-нибудь новый звук, но тщетно. Надеясь в лучшем случае на спокойный сон.

Зарево на востоке ослабело с приближением рассвета, и ночные грезы Вилли тоже закончились. Она погладила песок здоровой ногой, выравнивая поверхность, пока не осталось никаких следов ее присутствия. Затем она отправилась в дом, чтобы совершить кражу. Кто бы сомневался.

И только когда она закрыла за собой входную дверь, словно чья-то мощная рука схватила и встряхнула ее изнутри.

— Перестань, — прошептала она. Это было то же чувство, которое заставило ее свернуть с улицы и следовать ангельским голосам накануне. — Только этого мне сейчас не хватало.

Но Вилли все равно медлила. Храп Томаса, доносившийся из комнаты, вконец испортил ей настроение.

— Черт тебя дери, — прошипела она сквозь зубы и вошла в дом, стараясь не подволакивать раненую ногу и ставя костыль на резиновый наконечник, чтобы он не скользил. Она развернула пачку денег, взяла несколько купюр и засунула остальное в тарелку Томаса из-под супа. Затем нашла черный фломастер и написала «СПАСИБО» и «ПРОСТИТЕ» на белой доске для записок, висящей рядом с выцветшей картой местных приливов. Повинуясь странному импульсу, она потянулась и взяла с полки разбитую фигурку серфера, положила ее в карман куртки. Сломанные фарфоровые ребра впились в кожу. Это ощущение заставило ее почувствовать связь с прежней собой, которой она доверяла больше всего на свете.

Она закрыла дверь так тихо, как только смогла, но все равно услышала, что Томас перестал храпеть. Вилли знает: если человек задержал дыхание, значит, он подслушивает.

* * *

На пристани уже почти светло. Утро вот-вот настанет. Хрупкая девушка пинает толстого мужчину, растянувшегося на земле.

Голосок обращается к Французику:

— Слышь, подвези меня, а?

Французик вскакивает и протирает глаза, не веря в то, что видит перед собой.

Он сошел на берег вчера вечером, после того как к Билли-бою наведались гости. Они хлопали дверями и чокались стаканами. Французик снизу слышал их голоса сквозь тонкие деревянные перекрытия и ворочался в своей постели. Двое мужчин. Один хрипловатый и дружелюбный, другой резкий и настойчивый. У него не возникло желания познакомиться ни с тем, ни с другим, так что он осторожно вышел наружу и на минуточку прилег на пляже, но вскоре уже видел сны о русалках-убийцах и захороненных сокровищах, ждущих, когда он за ними придет.

Голосок повторяет, на этот раз толкнув его в покрытые жиром ребра осторожнее.

— Эй. Слышь, блондинчик? Подвези меня, очень надо.

Отныне Французик будет верить в любую легенду, какую только услышит. Потому что утопленница, морской ангел-убийца, о котором все судачат, стоит перед ним, черные глаза горят, и крутит костылем как танцевальным партнером.

— Ты та девчонка, которую подстрелили, — говорит Французик, как бы проверяя мираж на прочность: не испарится ли он от его слов? И тут же жалеет о том, как неуклюже это прозвучало.

— Да глупости все это, — отмахивается Вилли, обворожительно улыбаясь блондину, который поднимается на ноги и стряхивает с себя песок. — На островах что ни слово, то сплетня. Чем тут еще заниматься? Короче. Поможешь мне?

— Куда тебе надо? — спрашивает Французик, глядя на «Море тени», где только что зажглась лампочка в кабине, отражаясь желтком в спокойной воде у причала.

Вилли улыбается растрепанному Французику, как настоящая русалка-убийца.

— Подальше отсюда, — отвечает она. — Если ты настоящий принц и джентльмен.

Французик прикусывает губу, рассматривая девушку. Она топчется на месте, чтобы восстановить кровообращение в раненой ноге. Черный локон падает ей на лицо — точно мягкий мазок краски на портрете. Он влюбляется в нее даже раньше, чем успевает узнать захватившее его чувство.

— Даже не знаю, — отвечает он, мечтая взять ее с собой, но памятуя о своем месте на борту. — Надо с капитаном поговорить.

— На чем ты плаваешь? — интересуется Вилли, словно не замечая его колебаний и рассматривая стоящие на якоре суда. Затем она хватает его под руку, как будто они сто лет знакомы. От ее волос пахнет песком и ветром. — Я бы чашечку кофе выпила, — продолжает она. — Даже растворимый сойдет.

— У меня, кажется, есть, — рассеянно кивает Французик и направляется к сходне, радуясь, что девушка держится за его руку. Теплый поток пробегает по его телу. Он горд, точно удостоился посещения королевской особы, и его ноги не чувствуют себя ватными после сна на земле.

Когда они ступают на борт, снизу доносятся голоса, чуть приглушенные, как чей-то поток сознания.

— Кажется, мы их разбудили, — говорит Французик, еще не замечая того, что Вилли уже поняла.

Вилли замирает, когда открывается дверь и на палубу выходит мужчина. Она хочет бежать, но роняет костыль и хромает, потерянная, не находя опоры на мокром тике.

Она узнает этот голос. И жалеет, что не пустила себе пулю в лоб, когда у нее была такая возможность.

— Ну что, лапочка, — приветствует ее Максим, принимая трофей. Его хватка крепка, его дыхание влажно. — Почему все на этом острове только и говорят, что ты на меня зла?

 

Штурман

Острое лезвие скребет шею Штурмана, и он откидывает голову, освобождая лезвию путь. Мужчина, стоящий за его спиной и держащий ручку из слоновой кости, аккуратно наклоняет нож и нервно вздыхает прежде, чем продолжить.

Это время — самые ранние минуты утра — его любимая часть дня. Он идет в заднюю гостиную, садится в кожаное кресло капитана Петреуса и осматривает свое островное королевство и его обитателей. Ограниченность в передвижениях дает ему странную свободу. Воспаленный разум блуждает по темным коридорам того, что когда-то было невеселым внутренним миром Питера Ворли — пока он не провозгласил себя королем.

Над треснутым зеркалом висит почти двухметровое весло. К зеркалу липкой лентой приклеены полароидные снимки людей. Некоторые выцвели и помялись от времени, другие все еще пестреют яркими красками. Он всегда смотрит на них молча, слушая, как нож скребет по его щеке. В этой тихой комнате, среди снимков своих любимых гостей за прошедшие годы, Штурман начинает день, выбирая, как ему лучше править от заката до рассвета, — единственный промежуток, когда он может терпеть смертных мира сего.

Но сегодня, наблюдая, как солнце накрывает его владения, Штурман не получает привычной дозы умиротворения. Сегодня не будет милостей от природы или судьбы.

Он чувствует, как последний день приближается к его берегам. И он рад ему. Он мечтал об этой встрече, это гораздо лучше, чем сидеть и молча ждать неминуемого, отдаваться безумию и безликим воспоминаниям.

Уже сейчас он забывает простые вещи. Они ускользают от него, как ящерицы сквозь пальцы ребенка.

Например, какое время суток. Завтракал он уже или нет. Имя девушки, которую он последние несколько недель держит в потайной клетке, которую только он может открыть.

Он отпустил этого… как его, черт возьми, звали? Якоб. Он отпустил Якоба, этого трагического персонажа, нарочно. Потому что видел, как Селеста пишет записку. Он позволил ей это сделать, просто чтобы посмотреть, что произойдет. И если только Штурман не ошибается, нервный полицейский и Тень должны уже быть недалеко. Бывший Питер Ворли жил себе тихо на Пёсьем острове и ни во что не вмешивался, периодически заводя новых друзей, чтобы скрасить свою старость. В обмен на эту жизнь он отсылал два алмаза в месяц, как и обещал.

Но последнее время он также посылал во внешний мир сигналы бедствия. Предвестники того, что время его правления подходит к концу, ибо как может править король, не находясь в здравом уме? Всему приходит конец. Лучше устроить так, чтобы со всем покончили люди, которых знаешь, когда придет время платить по счетам. Удовлетворенный этой мыслью, он кивает.

Под лезвием появляется маленькая красная капля — из-под мягкой плоти рядом с ухом.

— П-прости, Питер, — извиняется Эмерсон, сжимая в руке лезвие, как будто оно поранило его хозяина нарочно.

— Ты ожидал, что она какого-то другого цвета? — снисходительно спрашивает король, похлопывая своего пленника по холодной щеке. — Ты не добрил вот здесь, на подбородке. Продолжай, прошу. Я сам виноват.

Импровизированная бритва шуршит дальше, но уже не так уверенно. Питер осторожно протягивает руку к книжному шкафу, стоящему рядом, и берет один алмаз из вазочки для конфет. Он держит его против лучей рассвета, которые уже начали раскрашивать комнату в бледно-синий. Камень ловит свет и не выпускает. Алмазное утро, расколотое на тысячу радуг, танцует между грязных ногтей.

— Если я тебе его подарю, — начинает Штурман, поймав взгляд Эмерсона в зеркале, — обещаешь ответить правду, когда я задам вопрос?

— Да, Питер, — соглашается рыжий, обнажая зубы в подобии подобострастной улыбки. Он сжимает нож так сильно, что костяшки его пальцев становятся цвета выжженной на солнце кости. — Ты же сам знаешь.

— Откуда же мне это знать? — спрашивает Штурман, глядя в бесконечный перелив утра в камне и гадая, когда разум откажет ему.

— Я… — Эмерсон стоит молча, держа нож в руке и открыв рот. Ему страшно. У короля бывает тысяча настроений. Нельзя допустить, чтобы он разозлился.

— Что «я»? Ты будешь говорить мне правду, потому что я держу твою жену там, где ты можешь ее видеть, но не можешь трогать, так? — Штурману быстро надоедает игра, потому что слуга отказывается играть в нее по правилам. Он бросает алмаз ему в лицо. — Напомни мне, как ее зовут?

— Памела, — отвечает Эмерсон. Он бледнеет и мельком смотрит на нож, гадая, успел ли Штурман заметить этот взгляд. В безрассудном порыве отчаяния он срывается на крик: — Ты обещал отпустить ее, Питер! Ты сказал, что, если я буду хорошо себя вести, ты позволишь ей жить здесь, в доме, со мной и Селестой. Ты же помнишь об этом?

— А если я так поступлю, — спрашивает Штурман, стараясь разглядеть на полу драгоценный камень, который только что выбросил, — вы не уплывете все разом как-нибудь в ночи, когда я буду спать? Нет? Наверное, вам здесь очень нравится?

Эмерсон наклоняется и поднимает камень. Он протягивает его королю Пёсьего острова, моля о помиловании.

— Да, Питер, — отвечает он без выражения. — И Селесте тоже. Но мы скучаем по Памеле. И опасаемся, что она может заболеть.

— Заболеть? — рычит Штурман, и лицо его темнеет.

Он хочет выхватить нож у своего неверного слуги и перерезать ему глотку. — Заболеть?! Я забочусь о ней. Я прихожу к ней трижды в день. Я ей читаю вслух. Расчесываю ее волосы, — он все еще не забрал камень, который сверкает в руке Эмерсона как утраченная надежда. — Она думает, что вы оба бросили ее! Вот что она мне говорит.

Голос Эмерсона превращается в задушенный вопль:

— Питер, прошу тебя…

— А ты знаешь, — продолжает Штурман, снова втягиваясь в игру, потому что жертва начала трепетать, — про нашу писательницу? Твою свояченицу? Она пыталась освободить твою жену. На замке свежие царапины. И еще следы на песке. Так вот, послушай. Это я решаю, какие письма отсюда отправлять. Я раздаю свободу и прощение. Я, а не вы. Не ты и не она.

Лицо Эмерсона превращается в посмертную маску.

— Питер, это я написал, — выкрикивает он, роняя нож с громким звоном. — Не наказывай ее больше! Это был я! Я слишком скучаю по Памеле. Прости меня, прошу тебя. Прошу.

— Ты сейчас солгал мне, — говорит король Пёсьего острова, поднимаясь и вытирая с лица остатки пены для бритья. — Я знаю, что писала Селеста. Я узнал ее запах на блокноте, — продолжает он и тут замечает, что Эмерсон рассматривает нож. — Послушай, ты же перерезал бы мне глотку, если бы знал наверняка, что твоя жена в безопасности. Давай начнем сначала. Скажи мне какую-нибудь правду. Про что угодно. На твой выбор.

— Каждый день я думаю о самоубийстве, — не задумываясь признается Эмерсон и, кажется, испытывает облегчение от этих слов.

Король выиграл. Он засовывает алмаз в нагрудный карман Эмерсона и похлопывает по нему сверху.

— Спасибо за честность, мой мальчик, — произносит он, выбирая желтую рубашку в цветочек, принадлежавшую кому-то из экипажа «Ла Вентуры». — Это редкое качество в нашем мире.

Когда Штурман выходит из комнаты, Эмерсон не поднимает нож.

Он знает, что перережет собственную глотку, если поднимет его.

 

Локоть Нептуна

На самом деле шторм не затих.

Он просто решил вздремнуть несколько дней назад и теперь поднимается над волнами к юго-востоку от Ангильи, зевая и затягивая солнце холодными облаками. Меньше чем за час он окрасит бирюзовые воды вокруг Пёсьего острова в цвет свежей глины.

Якоб ведет маленькую гоночную яхту вдоль песчаных берегов, держа карту на штурвале и выворачивая рычаг управления. Рев двигателей заставляет его сердце биться быстрее. Изнутри его жжет решение, которое он принял и не может отменить. Ветер поднимается, обдавая палубу водой, и яхта взлетает в воздух. Якоб с Гектором врезаются в водяные скалы, совсем не похожие на океан из брошюрки, которую всем раздают в отеле «Конч». На этой воде нет серферов и круизных кораблей. Она принадлежит лишь паромщику и самой судьбе.

У Якоба на плече сидит невидимый и непрошеный командир. Ты сомневаешься, вздыхает ему в ухо Авраам, гремя ледышками в своем призрачном стакане с виски. Ты уговариваешь себя, что это возможно. Ты хочешь быть героем-победителем, которому достается красавица. Хочешь, чтобы смерть Лоры что-нибудь да значила. А может быть, и моя смерть. Поворачивай, Якоб. Подумай хорошенько. Кто тебе Селеста? Шикса, которой никто не хватится. Ничего путного из этого не выйдет.

В ответ Якоб выворачивает оба рычага управления двигателями в красный сектор, и лопасти винта взвывают, молотя воздух.

— Сбавь скорость! — визжит Гектор, хватая Якоба за плечо и стараясь удержать равновесие. Яхта с душераздирающим уханьем падает между волнами и пробивается сквозь черную башню воды, ненадолго накрывшую кабину мокрой тьмой. Затем вновь появляется белая пена, и яхта движется дальше.

Якоб чувствует возбуждение, глядя, как еще недавно ни на что не годная рука держится за штурвал, как будто принадлежит какому-то дальнему родственнику. Он понимает, насколько близок к смерти, и поэтому не может медлить.

— Если я сбавлю ход, мы перевернемся.

— А если разгонишься еще больше, спалишь двигатель, сумасшедший!

Гектор бледнеет, что в его случае весьма красноречиво. Он цепляется за пассажирское сиденье, загипнотизированный видом воды на лобовом стекле, как будто яхта несется прямо в глубину.

— Зачем ты меня искал? — любопытствует Якоб, глядя на карту и поворачивая налево, отслеживая синие цифры, обозначающие приблизительную глубину. Пятнадцать футов. Десять. Восемь. Шестнадцать. Дальше! Якоб представляет себе, что яхта застряла между миром живых и мертвых, пытаясь покорить воды могучего Стикса. Гектор вылетает из своего сиденья и ударяется головой о спаскомплект, который раскрывается, и из него, как бабочки, сыпятся белые пластыри.

— Я тебе уже сказал, — жалобно отвечает Гектор, хватаясь за голову.

— А я тебе не поверил.

Поворот направо, на этот раз резче. Четырнадцать футов. Шесть. Восемь. Девятнадцать. Песчаные колени Нептуна торчат из воды повсюду с обеих сторон, создавая крохотные островки, способные выдрать днище яхты, если Якоб ошибется хоть на одну цифру.

— Ты вообще не понимаешь, о чем речь, — удивляется Гектор. Цветастая рубашка прилипла к его бледному телу. — Ты что, в гробу живешь? Ты же звезда! Пропавший сын гангстерского короля и все такое. Тебя все ищут. Я хотел помочь тебе вернуться домой.

Смущенно улыбнувшись, он добавляет:

— И, думал, может быть, ты дашь пару интервью.

— Да все кругом слепые, — фыркает Якоб, вонзаясь в остроконечную волну, которая так сжимает яхту, что дерево скрипит. — Я где только не ходил. Никто меня не узнал.

— Puta tu madre[9]Твою мать (исп.).
, — шипит Гектор, снова забираясь в пассажирское кресло и застегивая ремень. — Слушай, не в обиду, но выглядишь ты паршиво. Я бы сам себя не узнал, если бы так выглядел.

Двадцать три фута. Семнадцать. Семь. Пёсий остров проступает из тумана — темная полоска за угольно-черными пирамидами воды.

— Серьезно? — усмехается Якоб. — А ты, значит, просто добрый самаритянин, без которого я бы пропал, да?

Волна набрасывается на боковое окно, и стекло тревожно ноет. Следующая собирается накрыть кабину.

— Я…

— Ты что? — продолжает дразнить его Якоб, невольно смеясь. — Охотник за головами, вроде того здорового блондина из телевизора, с камерой за плечом? Журналист? Защитник людей?

— Я слушаю, что люди говорят, да.

Гектор доволен, что сказал правду.

— Ты из сферы обслуживания, что ли? — спрашивает Якоб, все еще улыбаясь и на миг забывая о карте.

— Вроде того, — отвечает Перехватчик, искренне огорченный его снисходительным тоном.

Под ними Нептун ворочается во сне и медленно выставляет перед Якобом локоть.

— Осторожно! — кричит Гектор, указывая на песчаный островок перед ними, и яхта почти вписывается в поворот, когда Якоб поворачивает штурвал что есть мочи, глядя, как волны расступаются перед новым отрезком суши.

Киль «Крис-крафта» врезается в песок, и днище яхты разрывается как туалетная бумага.

Якоб чувствует водоворот, чертово колесо и все автокатастрофы мира, слившиеся в один бесконечный момент. Соленая вода заполняет его рот и раздувает щеки. Он закрывает глаза и проклинает паромщиков. Затем снова открывает их — секунду или вечность спустя, — ожидая увидеть Авраама в каком-нибудь месте, куда предпочел бы не попадать.

— Я тебя спрашиваю: сколько пальцев видишь?

Гектор шлепает его по щекам.

Якоб моргает и озирается. Он лежит на спине под скрюченной пальмой, до него доносится запах одеколона и застарелого пота. Его голова лежит на коленях у Гектора, и Перехватчик снова бьет его по щекам, пока Якоб не просит его перестать. Он садится и смотрит вокруг. Гектор садится рядом и смотрит на него тем же хозяйским взглядом, который Якоб заметил раньше. Футах в тридцати от них, на мелководье, голодная вода дожевывает остатки «Крис-крафта».

— Где мы? — спрашивает Якоб, потирая многострадальный локоть.

Гектор делает горделивый жест рукой.

— Ты сказал — Пёсий остров, и вот он — Пёсий остров.

— Спасибо, — говорит Якоб, только сейчас сообразив, что Гектор вытащил его из воды, не дав утонуть.

— Не благодари, — отмахивается Гектор, морщась и обращая внимание, как птицы переговариваются в зарослях. Невзирая на дождь, барабанящий по листьям, он также слышит гудение крыльев колибри, ищущих укрытия. — Это теперь билет в один конец.

— Значит, надо о нем не пожалеть.

Якоб оглядывается в поисках чего-нибудь знакомого, но не видит ничего, кроме воды и песка.

— Куда пойдем? — спрашивает Гектор, как следует застегивая свою мокрую рубашку и поправляя нечто объемное в кармане штанов.

Якоб видит что-то похожее на тропинку, присыпанную мертвыми листьями.

— Туда, — говорит он и с замирающим сердцем шагает в неизвестность. Гектор идет следом, бросая последний взгляд через плечо туда, где была яхта. Ее больше нет.

Когда прозрачный рак-отшельник выбирается из дырочки в песке мгновение спустя, разбуженный шагами чужаков, их уже поглотили джунгли.

 

Вилли

Ветер устраивает «Морю тени» такую качку, что даже Билли-бою не по себе. Швербот медленно пробирается сквозь волны цвета пуль. Дым от выхлопа вьется, как ладан в церкви, заставляя всех на борту задыхаться. Корабль близок к гибели.

Но ничто не способно стереть улыбку с небритой физиономии Максима. Он сидит на привинченном к полу стуле, не обращая внимания на дым, разъедающий глаза. Потому что Вилли сидит на стуле рядом с ним, как раскаявшаяся блудная дочь, которой больше некуда бежать.

Ее глаза закрыты, словно во сне или в молитве. Никто не стал связывать ей руки.

Французик и Билли-бой заняты лавированием между песчаными островками, которые возникают словно ниоткуда. Билли-бой не обращает внимания на нового работодателя и его гостью. Но Французик периодически бросает взгляды в их сторону, когда никто не смотрит. Потому что это не просто очередная работа, когда нужно сплавить какое-нибудь несчастное человеческое существо навстречу его проклятой судьбе. Девушка в черной джинсовой куртке — не кто угодно. Это его русалка, которая сейчас сидит безвольно на белом стуле, как будто из ее тонкого тела выпили всю жизнь.

Французик прикусывает пухлую губу. Он всегда был верен Билли-бою, но сейчас что-то вроде бунта назревает в его нехитром уме. Может, мне убить одного из них, предлагает романтичное сердце разуму. А ты, русалочка, убьешь второго. И тогда мы повернем эту лодку вспять и будем жить вместе в подводном королевстве, откуда тебя прибило на берег.

Но Французик ничего не предпринимает. Он продолжает управлять лодкой и поворачивать направо и налево, когда Билли-бой отдает команды. Вилли один раз поднимает глаза и видит его беспомощный взгляд. Он ненавидит себя.

— Андерс тоже по тебе соскучился, — говорит Максим, гладя Вилли по щеке.

— Да ну? А как его брат? — спрашивает Вилли, не отводя взгляда.

— Не будь злюкой, Вилли. Скоро мы все встретимся. И тогда ты нам расскажешь, почему сбежала от людей, которые тебя любят. У тебя будет много времени.

Русалка с раненой ногой смотрит на него черными глазами без всякого выражения:

— Помнишь Ким?

Внезапно она осознает, что ни разу не произнесла ее имени вслух на «Гдыне».

— Кого? — переспрашивает Максим, силясь расслышать ее тихий голос сквозь рев воды. Он не притворяется. Он действительно не помнит имен мертвецов.

— Девчонка, которая была со мной в контейнере, — терпеливо объясняет Вилли. — Которую вы сбросили в море, как мусор. Помнишь ее?

— Тебя я помню лучше, — отвечает русский и подмигивает.

— Мне нужно, чтобы ты мне объяснил, почему убили не меня, — говорит Вилли, и воспоминания о криках Ким просачиваются в ее голос. Он срывается и хрипит вместо того, чтобы звучать ровно. — Почему меня оставили жить, а ее нет? Как ты сделал выбор?

Максим почесывает живот и откидывается на спинку стула, как будто вспоминая. Он никак не реагирует, когда очередная волна подходит слишком близко. Потому что он пристегнут и его совесть чиста.

— Ты показалась мне интересной, — наконец отвечает он и улыбается. — Она была обыкновенной, лапочка, и ее использовали. Как большинство людей, которые ничего не значат. Но ты… — он смотрит на ее босые ноги, на мокрые джинсы и растрепанные волосы. — Ты чудо. Ты редкость. Неужели сама не знаешь?

Прежде чем Максим успевает отреагировать, Вилли расстегивает свой ремень безопасности, прыгает на него и расстегивает его ремень тоже. Одним быстрым движением, которое она, должно быть, репетировала с закрытыми глазами, она сбрасывает его за борт и держится за его рубашку. Они беззвучно падают в воду. «Море тени» вскоре исчезает из виду за катящимися горами соленой воды.

Максим вскрикивает. В его покрасневших глазах мольба.

— Я не умею плавать!

— Знаю, — отвечает Вилли, по-прежнему держась за его грудь, как за якорь. — Я же чудо, ты сам говоришь.

— Ты нас убила, — кричит Максим, отплевываясь от воды и воя, как дикий зверь. Его вой тонет в безразличном море. — Зачем ты нас убила?

— Ты убил меня шесть лет назад.

Вилли толкает голову Максима под воду, чувствуя, как он шарит руками по ее лицу. Океан бушует своим чередом. Голова Максима всплывает на поверхности, он кашляет и плачет.

— Умоляю, — кричит Максим, теперь цепляясь за Вилли, как за спасательный круг, как будто видя в ней воплощение воли океана. — Спаси меня!

— Есть только один способ спасти нас обоих, — отвечает она, обхватывая ногами его корпус в имитации позы, на которую он рассчитывал всякий раз, как навещал ее каюту по ночам. Она зарывается лицом в его грудь, чтобы он не мог оттолкнуть ее головой.

— Что ты делаешь? — кричит Максим, но уже знает ответ.

— Не усложняй. Просто расслабься.

На мгновение Вилли даже становится его жалко. Она поднимает голову и смотрит в его глаза, по-настоящему, как никогда раньше не смотрела. Затем делает последний вдох и утягивает Максима в свое подводное царство.

Ноги Максима в резиновых сапогах молотят воду, его светлые волосы струятся как водоросли. Вилли медленно выдыхает, и они начинают погружаться. Она чувствует, как воздух щелкает в ушах, и зарывается носом глубже в проседающую грудь Максима, слушая его последние выдохи. Так, наверное, кричат раки, когда их заживо бросают в кипящую воду. Она знает, что на самом деле это просто воздух выходит через связки. Хрип отказывающих органов дыхания в теле русского кажется ей слаще шепота ангелов. Вскоре Максим перестает шевелиться и камнем идет вниз, вниз, к своей погибели.

Они достигают дна одновременно.

Когда ноги Вилли касаются песка, образуя небольшое облачко пыли, она поступает смело. Она открывает рот, чтобы вдохнуть воду, в которой не будет жизни, но вдруг понимает, что не может. Ее легкие шипят, будто наполнены другой, более легкой, жидкостью. Она вдруг замечает мертвеца в своих объятиях и отталкивает его. Руки Максима безжизненно мотаются в такт течению, и его уносит прочь. Вилли спустилась сюда, в тихий мир, где приходит конец всему, и не может добровольно отдаться смерти, как наставлял Максим. Ее тело, дрожащее от холода, объявило собственную волю — жить дальше.

Косяк медуз, ищущих прибежища на время шторма, подплывает поближе, чтобы разглядеть существо, следующее за пузырьками воздуха наверх. Они плывут за ней машинально или из уважения, как живые лампочки, вдыхающие и выдыхающие голубоватый свет.

Возрожденная русалка всплывает на поверхность. Она благодарна судьбе за обе сведенных ноги. Это не просто гипотермия или шок. Это значит, она больше не та, кем была раньше. Вилли, девчонка из контейнера, умерла. Она плывет по течению вместе с мужчиной, который убил ее на борту «Гдыни» столько лет назад. По ней никто не заплачет.

Кто-то другой занял ее место. Кто-то, кто отказывается умирать.

Волны шипят и обрушиваются вокруг нее, но она не боится. Она заставляет больную ногу молотить воду почти так же сильно, как это получается у здоровой. Она пробивается к берегу.

— Ты мне ничего не сделаешь, — говорит она шторму, который чует в ней ровню и поэтому дает ей плыть без преград. — Потому что я Чума. Я тоже смерть.

 

Гости Штурмана

Памела точно не знает, как долго она живет в темноте.

Но ей кажется, что около месяца. Потому что старик, который приносит еду, каждое воскресенье надевает пиджак и галстук и остается обедать с ней, рассказывая истории из своей жизни. На прошлой неделе была проповедь о том, что все парусники обречены на гибель. В другой раз он принес ей бутылку шампанского, с которой давно смылась этикетка. «Последняя», — сказал он и предложил ей выпить. У нее всю ночь кружилась голова после того, как он ушел и запер за собою дверь.

Ее комнатка мала, примерно три на два метра, и стены сделаны из стали, как будто она внутри робота-кита. Дверь овальной формы, с большим колесом вместо ручки, напоминающим старые фильмы про подводные лодки. Внутри нет затвора, но характерный щелчок с другой стороны, раздающийся, когда старик покидает ее, говорит о том, что дверь запирается надежно. Она ни разу не сдвинулась ни на сантиметр, когда Памела пыталась ее вышибить.

Должно быть, скоро снова воскресенье, потому что она не помнит, когда старик последний раз надевал бархатный пиджак с серебряными пуговицами. Он объяснил ей, что важно выглядеть наилучшим образом перед Господом, а Памела только и может думать о том, как ему сказать, что она не божество и что она хочет домой. Она каждый раз решает вести себя тихо в надежде, что он ее выпустит. Но этого не происходит. Она также постоянно ждет, что он к ней прикоснется, но он этого не делает. Он только периодически расчесывает ее рыжие волосы, напевая какую-то мелодию. Она не знает, что хуже. Штурман сказал ей, что Эмерсон и Селеста мертвы. Но он также утверждает, что Джон Ф. Кеннеди все еще жив и проживает на Флорида-Кис — дескать, так говорят по радио.

Она начинает опасаться, что он вскоре забудет, где находится ее тюрьма. Иногда по ночам ей кажется, что пахнет бензином, и это сбивает ее с толку. Когда они втроем впервые оказались на берегу — до того как Штурман подсыпал что-то в их напитки, пока они плавали, — она не видела здесь никаких машин. Но когда идет дождь, звук такой, точно играют на стальных барабанах. Значит, ее стальная тюрьма не под землей. Памела спит меньше, чем раньше, и начинает петь каждый раз, как ей становится страшно. Довольно часто она разговаривает сама с собой. Она старается не жечь свечку дольше, чем нужно, чтобы сочинить в уме письмо и прочитать его вслух. Потому что Штурман постоянно забывает принести с собой спички.

Хруст ветки.

Затем еще. Капли падают на ее плечи, оставляя на красной рубашке темные пятна. Памела смотрит на потолок, поднося свечку к двум дырам, откуда поступает воздух. Из них льется черная, грязная вода. Она кричит.

* * *

— Слышишь? — спрашивает Гектор, поворачивая голову. Он идет в двух шагах от Якоба, который проклинает низкие ветви, бьющие их по рукам и ногам.

— Я слышу только дождь, — отвечает Якоб и с рычанием пробирается дальше, вверх по холму. Ничто не выглядит знакомым. Пёсий остров кажется безликим клочком старых скрюченных кустов и узловатых корней, торчащих из земли как рваные вены. Ветер заставляет каждый лист вращаться на своей ветке как пропеллер, заглушая птиц, кричащих друг другу, куда лететь, пока их ноздри не заливает вода.

Но Перехватчик останавливается и поворачивает голову прочь от океана. Он не шевелится, словно превратившись в статую.

— Кто-то кричит, — говорит он. — Женский голос. Не пойму, откуда звук.

— Ты уверен?

Якоб поворачивается и с сомнением глядит на своего новоиспеченного помощника. Локоть посылает ему сигнал тревоги. Гектор появился из ниоткуда. И может увести их обратно в никуда.

— А насколько ты уверен, что люди на этом острове в беде? — спрашивает Гектор, уперев руки в боки.

Рубашка свисает с его тощего тела как мокрое полотенце.

— Тебя никто не просил идти со мной, — огрызается Якоб, озираясь в поисках какого-нибудь знака, что они возле дома отшельника. — Девушка всучила мне записку. Я же тебе все рассказал. Что ты вдруг засомневался?

— Твоя жена мертва, — осторожно произносит Перехватчик. — И я тебе очень соболезную. Но ты, случаем, не наделяешь эту Селесту какими-нибудь… фантастическими чертами? Ты сам говоришь, что хочешь, чтобы все это было не зря? Да она, скорее всего, наркоманка, которая не помнит, что и кому написала.

— Ей нужно помочь, — отвечает Якоб, стискивая зубы и думая о Лоре, пожираемой пламенем, представляя, как в один миг загораются ее волосы. — Ей нужна наша помощь. Но ты, если хочешь, можешь остаться здесь.

Гектор, наклонив голову, смотрит на темное пятно на тропинке. Его внутренние антенны снова реагируют.

— Вот, опять, — говорит он и показывает пальцем. — Слева от того сухого дерева с расщепленной веткой.

Не дожидаясь Якоба, он отправляется туда, не обращая внимания на ветки, которые хлещут обоих как непослушных мальчишек.

Пёсий остров обманчив.

Его можно разглядеть, только если не всматриваться и не требовать раскрыть свои секреты немедленно, а стараться сперва понять их значение. Местные вам подтвердят, это правда.

Если стоять на его блеклых берегах и смотреть в сторону пальм, покажется, что джунгли продолжаются до бесконечности, что каждый сантиметр песка покрыт корнями. И, возвращаясь к друзьям, вы скажете: там ничего нет, сплошные заросли. Если, конечно, вы не набредете случайно на логово Штурмана, которое найти совсем не просто, то маленький остров представится вам таким же необитаемым, как Гектору и Якобу.

Но чтобы увидеть нечто большее, чем заброшенные тропинки и пустые банки из-под пива, нужно верить. Верить, что до вас люди использовали этот простой клочок земли так, как вам и не снилось. Чтобы что-либо здесь найти, нужно сперва поверить, что это в принципе возможно. А ни один из мужчин, ищущих хозяйку зовущего голоса, не хочет потерять лицо.

Гектор затихает, настраивая слух на частоту, не тронутую циклоном. Якоб идет следом, стараясь игнорировать боль, пронзающую его от локтя до кончиков пальцев, которые горят, как будто у руки своя отдельная лихорадка.

— Что у тебя там? — спрашивает Гектор про спаскомплект, не поворачиваясь.

— Спасательный комплект, — отвечает Якоб, сжимая помятую алюминиевую коробку в здоровой руке.

— Не сильно-то он помог, когда я тебя вытащил с той яхты.

Улыбка Гектора — полумесяц презрения за полосой дождя, разделяющей их на тропинке.

— Это потому что ты не знаешь девушку, благодаря которой он мне достался.

— В твоей жизни больше трех женщин? Да я тобой восхищаюсь!

Теперь остров раскрывает свой мокрый занавес, позволяя гостям кое-что увидеть. Возможно, он хочет им показать, что происходит в его недрах. А может, он просто забыл замести следы.

Якоб первый замечает, что тропинка изменилась. До сих пор она была узкой и вилась меж колючих кустов, а теперь становится шире, и земля как будто поднимается. Рука болит, как в первый день, когда его прибило к этому берегу. За черным деревом мелькает какой-то тусклый отблеск. Шепот стекла и стали.

— Постой, — говорит Якоб, отталкивая в сторону последнюю ветку. Его сердце колотится в предвкушении. Он надеется, что Селеста там, и уже видит, как утешает ее и обещает спасение, хоть и не может сдержать обещание. — Сюда! — кричит он. Почему-то ему кажется, что пахнет бензином.

Последний шанс, раздается табачный кашель из-за плеча. Послушай своего друга, говорит Авраам, настойчивее, чем прежде, и на этот раз, кажется, всерьез боясь за сына. Сделаешь еще шаг — и не говори, что я тебя не предупреждал. Закрой глаза, Якоб, ради меня.

— Что там? — спрашивает Гектор, смахивая воду с глаз и размазывая по лицу кровь от свежей царапины на руке. — Я ни черта не вижу.

Силуэт выступает из дождя, который шумит в другой тональности, омывая огромный корпус. Он стоит в конце чего-то похожего на взлетную полосу. Неровный, потрескавшийся бетон по колено зарос травой.

Самолет.

Гектор шепчет испанские ругательства, с уважением и некоторым страхом проводя рукой по фюзеляжу. Большинство самолетов не перевозят проклятий или дурных предзнаменований. Они перевозят грузы и людей и медленно рассыпаются, когда их время приходит. Но этот самолет с выцветшими буквами «AIR ARUBA», все еще различимыми поверх потускневшей красной краски, закончил свой путь не естественным образом.

Его крылья отпилили. По всей видимости, недавно. Фюзеляж стоит один, шины на шасси все еще хорошо надуты, как будто самолет собирается куда-то ехать. Из овальных дыр, где раньше были крылья, торчат черные и желтые провода. Единственный пропеллер застыл без движения. В конце взлетной полосы стоит избушка, провалившаяся под собственным весом. Вокруг валяются пустые канистры. Из песка торчат два железных столба, похожих на печные трубы.

— Ты все еще слышишь голос? — спрашивает Якоб, просто чтобы спросить что-нибудь и развеять чувство, накрывшее теперь обоих.

Гектор секунду стоит молча, по-прежнему держа руку на корпусе самолета, как будто гладя живую собаку.

— Нет, сейчас нет, — говорит он, качая головой. — Но звук шел откуда-то отсюда, я уверен.

Якоб уже открывает боковую дверь. Шасси поскрипывают, когда он пробирается внутрь.

Четыре одноместных сиденья, установленные лицом в разные стороны, ждут пассажиров, которые никогда не поднимутся на борт. Белая кожаная обшивка потрескалась, как пережаренная хлебная корка. Воздух спертый, как будто здесь много лет никого не было. Якоб направляется к кабине пилота, спрятанной за еще одной дверью. Он смотрит на собственные руки, берущиеся за металлическую ручку, и вздыхает, прежде чем открыть. Ты ошибаешься, папа, говорит он сам себе и тянет ручку вниз.

— Ну, что там? — спрашивает Гектор снаружи голосом ребенка, у которого не хватает смелости зайти в дом с привидениями.

Никакие лыбящиеся скелеты не поджидают Якоба. Самолет не проклят, не заброшен и не разбит. Якоб улыбается, играя с приборами. Сам вид чего-то знакомого его искренне радует. И он изо всех сил старается не обращать внимания на локоть, который каждые полсекунды напоминает ему об опасности. Аккуратно сложенная карта полета лежит на сиденье второго пилота. Якоб проводит пальцами по темно-синим линиям, разделяющим схемы захода. Половина слова «ангилья» напечатана ярко-желтым по мелованной бумаге. Он представляет себя на месте пилота, а рядом — Лору. Ее синие глаза. Ее зубы, прикусывающие нижнюю губу, когда она смеется своим особенным смехом. Призраки. Лобовое стекло покрыто птичьим пометом и перьями.

Якоб собирается выходить, но тут замечает на стальном полу белый прямоугольник.

Это полароидный снимок, который настолько выцвел, что на нем не осталось ничего от жизни, когда-то пойманной со вспышкой. Якоб поднимает фотографию, и его передергивает. Он быстро возвращается по салону и выбирается наружу.

Гектор сзади кладет обе руки ему на плечи, как человек, долго готовивший сюрприз.

— Мы возвращаемся.

Он хмурится, как будто сам еще не верит в то, что говорит.

Якоб смеется:

— Ты настолько хорошо плаваешь?

— Мы оба возвращаемся. Тут есть лодка, прямо за избушкой. Я проверил.

Гектор неловко переминается с ноги на ногу. Птицы кричат, чувствуя в Перехватчике что-то, что он сам до конца в себе не признает.

— Здесь ничего нет, — продолжает он. — И никого.

А самолет — ну подумаешь.

— Ты иди, — говорит Якоб, отступая. Сигнал тревоги уже надрывается в полную силу. — Я остаюсь.

Гектор достает из-за спины пистолет с таким видом, с каким виноватый любовник достает букет, похищенный в чужом саду.

— Мы оба идем.

— Да как мне тебе объяснить, — начинает Якоб, глядя в черное дуло.

— Не стоит, — отвечает Гектор, собираясь с духом теперь, когда он достал свой секрет. Ему нравится ощущение пальца на курке. Уютно. Никто больше не будет им командовать. — За тебя объявили награду. Пятьдесят тысяч долларов. Кажется, твоя мать объявила.

Теперь Якоб начинает смеяться. Против воли его тело сотрясают приступы хохота, и сдерживать их нет никаких сил. Его глаза слезятся, живот начинает болеть. Семейство игуан, жмущихся друг к другу под искалеченным самолетом, уползает в джунгли в поисках более надежного укрытия.

— Моя мать? Послушай, ты за кого меня принимаешь? За беглого преступника?

— Кое-кто считает, что это ты убил всю свою семью. И бежал, чтобы замести следы.

— Мой брат тоже любил пушки. Короче, я остаюсь.

Гектор взводит курок. Он качает головой:

— Лодка стоит вон там. Мы можем встретиться с журналистами уже через…

Якоб, не разбирая дороги, бросается в джунгли. Он цепляется за спаскомплект, как за футбольный мяч, за талисман, который защитит его от пуль, — пули, он знает, последуют.

Бах! Первый выстрел приходится в пальму, мимо которой он пробегает. Вздрогнув, Якоб спотыкается и падает. Затем вскакивает, слыша дыхание Гектора поблизости и новый щелчок курка. Якоб бросается прочь с тропинки, в заросли, где двухметровые банановые пальмы стоят как зеленые часовые, накрывая джунгли листьями.

— Не беги, — кричит Гектор, который явно никогда не пробегал больше десяти метров за раз. — Иначе будет пло…

Раздается громкий треск, как будто кто-то взмахнул хлыстом, а следом за ним такой пронзительный вопль, что Якобу кажется, что где-то плачет ребенок. Он поворачивается и видит, что Перехватчик извивается на земле, пытаясь высвободить ногу из чего-то, напоминающего грубо сделанный медвежий капкан. Острые, как скальпель, бамбуковые зазубрины впились в его щиколотку с обеих сторон.

— Черт, сними с меня эту хрень, сними ее! — стонет Гектор, не зная, как лучше поступить — потрогать ловушку или закрыть глаза.

Якоб смотрит на пистолет, все еще зажатый в руке Гектора.

— Выбрось эту штуку, — говорит он. — Тогда я тебе помогу.

— Да ты просто бросишь меня здесь, — шипит Гектор, целясь в лицо Якоба.

Я кое-что понимаю в таких ситуациях, негромко замечает Авраам из-за плеча. Я знаю, как эта история закончится. Я тебя предупреждал. Якоб не слушает его и подходит ближе к Перехватчику, наплевав на угрозы.

— Если ты застрелишь меня, то не выберешься один на этой лодке живым.

Два случайных попутчика рассматривают друг друга с полуметра. Оба одновременно замечают, что птицы затихли, и медленно поворачивают головы к той части джунглей, куда не проникает свет.

Оттуда появляется силуэт в цилиндре, с палкой с серебряным набалдашником.

— Я же говорил, — обращается Штурман к Якобу с победоносным блеском в глазах. — Рано или поздно сюда все возвращаются.

 

Французик

Остатки крови Билли смывает прибой, когда матрос причаливает к берегу. В ушах Французика все еще стоит злой, издевательский голос, почти заглушая чувство вины за то, что он убил своего напарника.

— Даже слушать не хочу, — сказал Билли-бой, когда Французик потребовал, чтобы они развернулись и проверили, не осталась ли черноглазая девушка в живых. — Мы плывем отсюда. Скоро береговая охрана пристанет к Андерсу на «Гдыне» с вопросом, что он здесь делает. Ты этого хочешь дождаться, умник?

— Она жива, — протестовал Французик, ища глазами сквозь бесконечный дождь Пёсий остров, но не видя суши. — Она могла выплыть.

— Ты обкурился своей дури, идиот. Она не подводная принцесса. Заткнись давай и рули.

Французик с детства привык к обзывательствам. Толстяк. Тупица. Придурок. Когда он познакомился с Билли-боем, тот называл его жирной задницей, а иногда почему-то Золушкой. И Французик всегда пожимал плечами и улыбался, притворяясь, что эти сомнительные комплименты — своего рода грубое проявление дружбы.

Но, к своему удивлению, он почувствовал, как встает с сиденья, подстегиваемый то ли презрением Билли-боя, то ли желанием увидеть Вилли живой. Он схватил бейсбольную биту, висевшую в рубке — они пользовались ею, чтобы добивать марлина, — и обрушил ее на голову Билли-боя. Билли-бой не издал ни звука, лишь молча сполз на спину, моргая так, будто совершенно не удивился. Его бледно-голубые глаза вобрали в себя штормовое небо. Французику пришлось ударить еще три раза, чтобы глаза перестали моргать. Билли-бой тихо утонул, когда Французик сбросил его в кильватер, и не оставил следа на кипящей белой поверхности.

Тогда Французик развернул «Море тени» носом туда, где рифы жадно купались в танцующих волнах. Вода, заливаясь сквозь разбитое боковое стекло, смывала с пола липкую красную дрянь. Как будто Французик всегда был хозяином собственного судна. Как будто ничего не случилось.

Теперь Французик чувствует песок Пёсьего острова между пальцев ног и шевелит ими, как ребенок. За свою недолгую жизнь он видел, как убивают людей. Однажды Билли-бой так избил одного беглеца, что тот больше не пришел в себя. Он видел удары ножом и побои. Но никогда сам не забирал чужую жизнь.

Однако сейчас, когда он наклоняется и вычищает песок из промежутков между пальцами, призрак Билли-боя не тяготит его совесть. Единственное, о чем он способен думать, — это девушка, которая прыгнула за борт. Она метнулась в воду так, как будто что-то из глубины позвало ее по имени.

На подветренной стороне Пёсьего острова, где причалил новоиспеченный убийца, густые джунгли уступают место крутому утесу.

Здесь сила шторма ослабевает. Пещеры в граните защищены от ветра, который пытается проникнуть в сердце утеса, но проигрывает. В сумерках Французик видит желтый обрывок ткани, болтающийся наверху, как победный флаг альпиниста. Но ткань истерзанная и выцветшая и грозит оторваться в любой момент.

— Есть там кто? — кричит Французик и слышит, как его голос эхом разносится по утесу. От этого его наивное сердце наполняется страхом. Никто не отвечает, кроме эха. Он намерен лезть наверх. Он отрывает куски от рубашки и обматывает ими босые ноги. Его не волнует, что черноглазой русалки нигде не видать. Течение, которое вынесло его сюда, — это знак, что она снова хочет меня увидеть, решает он. Острые камни царапают его обветренную кожу. Он этого не замечает, подтягивая свое грузное тело все выше, терпеливо ожидая удобного момента, чтобы поменять повязки на ногах. Из трещин выползают огромные пауки и таращатся на непрошеного гостя двумя рядами глаз, но Французика они не пугают.

Только одно заставляет его карабкаться чуть быстрее и толкается в животе так, что ему становится не по себе.

Тропические птицы с белой точкой на лбу. Они летели за ним всю дорогу, дразнясь и крича.

Но они избегают большого ущелья ближе к вершине, в форме ножевой раны. Это единственное естественное убежище в скале. Любое живое существо должно стремиться именно туда. Но птиц как будто отпугивает что-то невидимое, и они возвращаются по кругу, отдаваясь ветру и исчезая в недрах шторма.

Вблизи желтый флаг оказывается рукавом рубашки, застрявшим в каменной расщелине.

Французик устал. Его тяжелые ноги начинают кровоточить, и он скользит, поднимаясь. Так что он меняет направление и забирается в черное ущелье, где слышит собственное шумное дыхание. В ушах у него звенит, а где-то в глубине пещеры капает вода. Он вспоминает, как в детстве играл в пещерного жителя, и выглядывает вниз. Далеко внизу, возле рифа, волны переваливают «Море тени» с бока на бок, пытаясь разгрызть цепь, чтобы освободить швербот. Зрелище трогает Французика за живое — ему жаль, что он заставил старое доброе судно пройти через такое. Но где-то здесь рядом Вилли. Он это чувствует.

Французик собирается свернуться клубком и отдохнуть, но внезапно замечает запах.

— Есть тут кто? — повторяет он, как будто от этого ему станет не так страшно. В пещере стоит тошнотворная вонь гниющего мяса. Он забирается поглубже в темноту. Воображение рисует ему ужасные картины. Он ползет на брюхе, вытянув перед собой обе руки, словно кающийся грешник. Сперва он нащупывает какую-то ткань и думает, что это, возможно, остатки той желтой рубашки.

Затем его руки касаются чего-то, что раньше было живым.

Теперь оно угловатое и твердое, без человеческой мягкости, придающей форму. Даже в кромешной темноте он безошибочно узнает, что это такое.

Французик продевает два пальца сквозь пустые глазницы высохшего черепа и отчаянно жалеет, что не послушал Билли-боя.

 

Сироты шторма

Проворные пальцы Селесты заштопывают ногу Гектора в мерцающем свете. Она стоит перед ним на коленях на подушечке, стараясь затягивать каждый стежок ровно настолько, чтобы не причинять ненужной боли. Черная нитка постепенно обвивает всю бледную щиколотку и выглядит так, будто ногу Перехватчика обнимает татуировка. Селеста не поднимает взгляда. Ее круглое лицо совершенно спокойно, независимо от того, что делают ее руки. Ее здесь нет. Не надо на нее смотреть.

— Ты забыл предупредить своего приятеля, чтоб не сходил с тропинки, — говорит Штурман, добродушно качая головой. Он отталкивается от бизань-мачты, служащей столбом для крыши, и раскачивается в гамаке-парусе. — Нехорошо с твоей стороны.

— Ты же так и не объяснил, почему этого нельзя, — отвечает Якоб и смотрит на руки отшельника в старческих пятнах, подбрасывающие и ловящие пистолет Гектора.

Сегодня Штурман одет в чью-то вязаную кофту с поднятым воротником. Тяжелые золотые и серебряные кольца на каждом пальце громко звенят о черный металл. Некоторые похожи на мужские обручальные кольца, другие — память об обручении каких-то невезучих женщин. Керосиновые лампы болтаются под балками, бросая вниз лишь бледные всполохи янтарного тепла. Король ждет, что его будут развлекать. Он в хорошем настроении.

Но в его голове тщательно взрощенный сад, где он любит собирать цветы воспоминаний, медленно увядает. Зеленые луга стали коричневыми. Он уже не помнит, где похоронил капитана Петреуса и остальных. Предчувствие, что Толивер и Тень должны приплыть за ним, тоже потерялось. Пески безумия подступают. В скором времени все его розы поглотит пустыня забвения.

— Причина нам всем известна, Питер, — отзывается Эмерсон, который суетится рядом с бутылкой красного вина на случай, если хозяин захочет еще бокал. — Мы слышим, что ты говоришь. Только тропинки безопасны. Все это знают.

Рыжий смотрит на Якоба с нервозной ненавистью, которую тот расшифровывает как страх.

В помещении слишком темно, чтобы как следует разглядеть глаза Селесты. Но если бы мы могли их видеть, ее зятю лучше было бы не поворачиваться к ней спиной. Она делает еще один стежок и продолжает смотреть на свои руки. В комнатке для бритья играет кассета, она как раз подходит к концу песни, и Эмерсон бросается туда, чтобы перемотать ее. Минуту спустя он возвращается и подливает Питеру вина, пока Морис Шевалье благодарит небеса за прекрасных девочек.

Селеста наклоняется, обрезая нить и завязывая узел. Она снова протирает ногу Гектора спиртом и заворачивает ее в бинт. Затем остается сидеть. Мимолетный взгляд, адресованный Якобу, содержит два отчетливых послания. Спасибо, благородный незнакомец, что ты вернулся. И — будь терпелив, не надо спасать меня сейчас. Потому что у нас только один шанс на побег. Когда Эмерсон снова переводит на нее взгляд, дабы не пропустить ни малейших признаков неверности королю Пёсьего острова, она уже вновь немая служанка с безжизненным лицом.

— Ты пришел, думая отобрать мой дом с помощью этой штуки? — спрашивает Штурман, переводя пистолет с Якоба на Гектора и обратно, как пульт дистанционного управления. В грязном свете пламени не различить его лица. Голос его звучит дружелюбно и терпеливо. — Думаешь, это так просто? Пиф-паф, все умерли?

— Неразумно, — вставляет Эмерсон, держась за бутылку как за опору, которой у него нет.

— Мне кажется, вы неправильно поняли, — произносит Гектор, поворачивая голову в кресле, к которому Эмерсон его привязал, но так и не различая лица старика в гамаке-парусе. — Я носил его с собой для самозащиты.

— Боялся, что птицы тебя ограбят? — смеется Штурман.

— Он лжет! — шипит Эмерсон, кладя обе руки на спинку кресла, как будто желая вытолкнуть Гектора сквозь бамбуковую стену, чтобы король лишний раз убедился в его преданности.

— Нет-нет-нет, — говорит Штурман, вылезая из гамака. — Я хочу его послушать.

Он наступает на бывшую палубу «Ла Вентуры» и подходит к своему новому пленнику так тихо, что слышно только потрескивание ламп. Селеста встает и обнимает свою подушку, как живое существо. Она отходит в сторону, только когда Штурман садится на пол, скрестив ноги.

Он достает красный паспорт с белым крестом.

— Швейцарский? — спрашивает Штурман и указывает на Гектора жестом недоверчивого таможенника. — Из кантона Швиз? Или как это произносится? Я тебя умоляю. Ты такой же швейцарец, как и я, верно?

— Пистолет выстрелил случайно, — заплетающимся языком оправдывается Гектор. Эмерсон дал ему какое-то питье, чтобы утихомирить боль. Теперь голос Перехватчика звучит так, будто он говорит из-за стенки. На его подбородке слюна. — Мы ничего не собирались у вас забирать. Якоб сказал, что у него тут друзья. И я решил поплыть с ним вместе. Вот и все. Я даже не знаю, кто вы такие.

Штурман проверяет пистолет и качает головой так сильно, что кредитки вокруг его шеи издают пластмассовый шелест.

— Зато я знаю, кто ты такой, мой мальчик. У этой штуки нет ни одной металлической части. Она маленькая и дорогая, и пронести ее можно где угодно. Ты пронес ее через таможню. Ты не курортник, нет-нет. А кто же ты?

— Он просто человек, которого я встретил на пристани, Питер.

Якоб старается говорить спокойно. Но в комнате его как будто не слышат. Руки Гектора пытаются высвободиться из-под клейкой ленты. Белый бинт вокруг его щиколотки темнеет, и что-то течет по ноге.

— Скажи мне, Ханнес Цвингли, — дразнится Штурман, листая паспорт Гектора и морщась под воротником кофты. — Как там лыжный курорт в… например, в Гольдау? Куда лучше отвезти жену и детей?

Его зрачки горят как угольки, превращая бронзовые тени в смоль. Он не ждет ответа. Он хочет унизить Гектора. Он хочет, чтобы его уважали.

— Голова болит, — жалуется Гектор. — Что было в этом…

— Ты даже не помнишь, из какого города ты предположительно родом, не так ли? — допытывается он, моргая. — Кто ты, демон? Или божий ангел смерти? Тебя послали сюда наказать меня за то, что я сделал?

— Что ты сделал? — спрашивает Якоб, ощущая дыхание смерти, рыскающей поблизости. Он вспоминает чувство, охватившее его в самолете. Эхо. Призраки.

— Расскажи мне, Питер.

Гектор роняет голову на грудь. Он пытается ее снова поднять, но не может.

— Мне нехорошо, — говорит он.

Глаза Штурмана блестят. Он качает головой, как будто прислушиваясь к кому-то невидимому, и жестокость в них тускнеет. Теперь через край паспорта смотрит испуганный мальчик.

— Или ты капитан Петреус? — шепчет он Гектору, пятясь к стене.

— Кто такой Петреус? — не успокаивается Якоб, пододвигаясь поближе к пистолету, лежащему перед стариком. Еще несколько секунд. Пусть говорит дальше. — Это твой друг?

Изменчивые пески в сознании короля в один миг отступают, и он снова чувствует запах ухоженных роз, соединяющих его прошлое с настоящим всех присутствующих. Он поднимает взгляд и хватает пистолет раньше, чем Якоб успевает положить на него руку.

— А ты, — говорит он, указывая на Якоба пистолетом в ничуть не дрожащей руке, — получил любовную записку, верно? — Штурман поворачивается к Селесте и одаривает ее полным презрения взглядом. — От своей подружки?

Якоб чувствует, как страх покидает его. Если Авраам и сидит на его плече, шепча очередное бессмысленное предупреждение, то Якоб его не слышит. Разбитый локоть тоже молчит, и Якоб дышит спокойно, думая о Лоре. Может быть, мы скоро увидимся, любимая, думает он, гадая, почувствует ли боль. Он столько раз уворачивался от смерти, что она перестала его впечатлять.

— Люди беспокоятся о Селесте и Эмерсоне, Питер, — говорит Якоб, подходя так близко к Штурману, что видит засохшую кровь, где тот порезался во время бритья. — И о Памеле тоже. Я пришел за ними. Давай поговорим про Памелу, Питер. Давай?

— Не слушай его! — кричит Эмерсон и сбивает Якоба с ног, не дожидаясь приказа. Он заносит пустую бутылку из-под вина, чтобы ударить его еще раз. На его сожженных солнцем щеках горят слезы.

— Ты пришел забрать мою семью! — негодует Штурман. Его подбородок начинает дрожать, и он взводит курок на пистолете. — Как ты можешь… Почему люди так жестоки?

— Ударить его снова, Питер? — спрашивает Эмерсон, чьи слезы сами не знают, высыхать или продолжать литься. Потому что их хозяин в таком же смятении.

— Сперва положи паспорт, куда следует, — велит Штурман. Он смотрит в абсолютной тишине, как Эмерсон открывает сундук в углу, аккуратно кладет внутрь фальшивый документ Гектора и тщательно запирает сундук. Дыхание Гектора становится прерывистым.

— Взлетное поле, — произносит Якоб, потирая голову и пытаясь подняться. — Вы ее где-то там держите, да? Мы слышали крик.

— Я ничего не слышал, — бормочет Гектор, стараясь удержать язык во рту. Он смотрит на пистолет в руках Штурмана. Его зрачки огромны, как монеты. — Горло… Я начинаю… Можно мне воды?

— Взлетное поле, Питер, — продолжает Якоб, позволяя злобе разогреть ушиб за ухом и пересилить боль. — Ты ее держишь где-то под землей. Если будет сильный дождь, она там скоро утонет. Ты об этом подумал? Я не хочу забирать твою семью. Ты сам их убиваешь, одного за другим, не так ли? Тебе не обязательно это делать. Давай я помогу тебе.

Такой наглости в присутствии единовластного короля Пёсьего острова не позволял себе никто. Даже те, кто знал, что им предстоит умереть. Даже фонари перестают трещать и висят в полном молчании, ожидая, как король отнесется к оскорблению Якоба. Селеста сжимает кулаки. Ее губы сжаты так плотно, что кажется, будто ее рот кто-то нарисовал карандашом.

Штурман потирает лоб, как будто пытаясь что-то вспомнить. Никто в комнате не знает, что пески пустыни снова наступают на его измученный разум, накрывая ароматные цветы, которые он взращивал целую жизнь. Он моргает. Улыбается. И снова смотрит глазами двенадцатилетнего.

— Я пойду спать, — заявляет король, царапая кольцами пистолет и отправляясь в заднюю комнату. — Ты позаботишься о них, мой мальчик?

— Не волнуйся, Питер, — обещает Эмерсон, уставившись на Якоба и бесчувственного Гектора безжалостным взглядом. Он ждет, когда хозяин закроет за собой дверь, и только потом сходит с места. Селеста, не спрашивая разрешения, кладет руку на голову Якоба и вздыхает с облегчением. Затем она смотрит на зятя и хочет сделать что-то, чего не посмела бы за все время, что они находятся здесь.

— Сядь, — приказывает Эмерсон Якобу усталым голосом и открывает секретер с ракушками и наручными часами. Он что-то ищет в верхнем ящике.

— Если хочешь убить меня, хотя бы сделай это молча, — говорит Якоб. — Ты меня бесишь своим мушкетерством, понимаешь? У него заложница, я в курсе. Ты думаешь, я ничего не знаю?

Эмерсон поворачивается, обеими руками держа что-то черное и блестящее.

Вспышка — и Якоб закрывает лицо рукой. Еще одна вспышка, затем какой-то шум, затем рыжий поворачивается и закрывает ящик. Когда зрение Якоба проясняется, он видит, что Эмерсон размахивает руками, как будто обжегся. В каждой руке он держит по белому прямоугольнику и машет ими, как крохотными крыльями. Затем он останавливается и смотрит на полароидные снимки.

На одном Якоб, на другом Гектор.

Неловкость, от которой Якоб только избавился, снова наполняет воздух как грязная река. Эмерсон тянется к веслу над туалетным столиком и приклеивает два новых снимка туда, к выцветшим. Даже издалека Якоб может различить контур на том снимке, который оказывается рядом с его. Это женщина в красной рубашке. Ее рот открыт, ее глаза глядят удивленно. Видимо, это было недавно. Но ее время в тот момент истекло.

— Она была жива или мертва, когда ее сфотографировали? — спрашивает Якоб.

— Не знаю, — равнодушно отвечает Эмерсон. — Меня тогда здесь не было.

— Скольких он убил?

Но Эмерсон отворачивается, прикусив губу. Многих. Слишком многих.

Якоб пытается подсчитать снимки, но сбивается на пятнадцатом.

— Хочешь, чтобы ты и твоя семья украсили это весло? — спрашивает он. — Или предпочтешь как-то с этим разобраться?

— Посмотри на меня, — говорит Эмерсон, более не в силах сдерживать жидкий стыд, льющийся из глаз. — Посмотри, во что я превратился!

Он сползает по стене на пол и закрывает лицо руками.

Селеста стоит рядом с Якобом, явно не намеренная утешать несчастное существо, дрожащее от чувства вины. Она прислушивается, не возвращается ли Штурман. Но громкий храп заглушает даже неумолкающий шум ветра. Тогда она берет Якоба за руку и тянет его к двери, ведущей к пляжу. Они быстро выходят на черный песок, белые пальцы ног на черном, как домино.

— Гектор мертв? — спрашивает Якоб, когда они отходят на достаточное расстояние. Фонари бросают оранжевые отсветы на деревья.

Селеста качает головой. Она закрывает глаза и слегка оседает. В отключке, но жив.

— Я собираюсь сегодня спасти твою сестру, — говорит Якоб. — Ты мне поможешь?

Вой ветра чуть стихает, как будто ответ Селесты волнует шторм больше, чем несчастные люди, ищущие спасения от стихии. Селеста оглядывается на бамбуковый дом, чтобы убедиться, что никто не смотрит. Затем она выпячивает челюсть и поднимает голову. Невозможно понять, о чем она думает. Но она на что-то решилась.

Она наклоняется к уху Якоба и отвечает четким голосом:

— Да, помогу.

 

Лора

Вдову Якоба Шталя только что снова выбили из колеи.

Она ни минуты не верила, что Якоб мертв. Потому что Лора чувствительна. Это у нее в крови, она даже с цветами обращалась так, как обращается с правдой. Она никогда не сдается. Если бы она увидела его бесчувственное тело на колу, она бы все равно уточнила, а не выжил ли он, — на всякий случай. Ее надежда никогда не умирает. За это Якоб и полюбил ее. И по той же причине последнее время прятался в кабинете с картами. Потому что, если бы он ей сказал, что не может расплатиться с долгами, она бы отказалась смириться. Она бы стала искать способ спасти гиблое дело. В этом ее любовь и ее слепота.

Она приземлилась в аэропорту Уоллблейк, надеясь удивить своим появлением заблудшего мужа и вернуть его домой. Его сообщение на автоответчике звучало так уверенно, так бесстрашно, что она не ожидала ничего другого.

А потом долговязый полицейский положил этому конец. Он сделал то, чего не удалось даже Аврааму. Толивер посмотрел на фотографию Якоба и забрал ее надежду, произнеся слово «убийство».

— Все верно, попытка убийства, — сказал он, кивая головой, хотя Лора не понимала, чему тут кивать. Он казался одновременно испуганным и виноватым, как будто какая-то мысль постоянно отвлекала его от разговора. — Ваш муж с сообщником избили мистера Кондрейка до потери сознания сегодня на пристани и украли его яхту. Сообщник — белый мужчина в цветастой рубашке. Свидетели говорят, что они направлялись на запад, на большой скорости.

— А что там? — спросила Лора, быстро забирая фотографию.

Теперь она первая, не дожидаясь разрешения, спрыгивает с полицейского катера в мелководье у берега Пёсьего острова. Невысокий молчаливый человек, которого Толивер взял с собой, не хотел, чтобы она плыла с ними, она это безошибочно чувствует, но ей все равно. Она завязала волосы узлом и закатала рукава. Из-за грозовых облаков, наконец-то направившихся на материк, выглядывает четвертинка луны. Лора бредет к берегу сквозь черную, с серебристыми искрами воду и задевает голенью что-то твердое.

— Осторожно, — бормочет Толивер и выключает двигатель. Он смотрит, как Тень спускается в воду за женщиной, которая не понимает слова «нет», и жалеет, что не отказал Штурману тогда, в первый раз. Он привязывает черно-белый катер к бую, прежде чем выйти на берег самому. Толивер вспоминает о домике с балконом в Сэнди-Коув, который он купил для матери до того, как она умерла. Он вспоминает толпы безымянных, безрадостных девиц, которых снимал в просторном фойе «Конча». И чувствует бриллиант на пальце, который будто бы пульсирует теперь, когда он привел хозяина обратно, как путеводная звезда.

Лора наклоняется и поднимает из воды что-то тяжелое, протягивая предмет в сторону луны, как подношение. Толивер светит на него фонарем. Кусок дерева. Часть дорогой гоночной яхты «Крис-крафт». Лора понимает, что это такое, раньше, чем маленький человек вновь пытается убить ее надежду.

— Я бы ни на что не рассчитывал, — говорит Тень и выжимает воду из своих штанин. — Они скорее всего утонули здесь.

— Закройте рот, — приказывает Лора, забрасывая обломок как можно дальше. Она продолжает идти к берегу в ожидании ответа. Там она поворачивается и смотрит на мужчин. Оба вооружены. Они в таком виде не должны бояться ничего, но почему-то несколько секунд стоят возле скользкого круглого камня и смотрят в джунгли.

— В чем дело? — спрашивает Лора, изнемогая. — Чего вы там стоите?

— Вы не знаете этого острова, мисс, — говорит Толивер и смотрит на темные силуэты деревьев, за которыми скрывается прошлое. — С этого места вы должны делать все, как я говорю. Ясно?

Полицейский осторожно переламывает веточку, глядя куда-то в собственные воспоминания.

— Думаешь, он спит? — спрашивает Тень, моргая в тусклом свете. Пряжка его ремня отражает луну так ярко, словно сделана из крохотных голубых лампочек.

— Кто? — встревает Лора, глядя на Толивера, которого сложно разглядеть на фоне джунглей.

Бармен втягивает носом воздух и морщится. Низкий центр тяжести делает его похожим на проворную обезьяну.

— Давай предположим, что он не спит. Ветер пахнет углем.

— Я не знаю, каким путем лучше идти.

Толивер роется в карманах в поисках пуль и, найдя, подносит их к фонарю, чтобы сосчитать. Они выглядят как черные личинки.

Тень смотрит на камень, на котором капитан Петреус сидел как проклятое изваяние.

— Он услышит, если мы пойдем по джунглям, — говорит он, все еще стоя по щиколотку в воде.

Лора делает пару шагов назад и смотрит, как каждый из мужчин ждет, чтобы другой принял решение. Они хотят кого-то убить, но она не представляет кого.

— Мы здесь не ради моего мужа, — констатирует она, потому что ей не нужно спрашивать. — Что происходит?

— Помалкивай, — советует Тень, не оглядываясь на нее. — Тогда мы заберем тебя назад.

Он перелезает через камень Петреуса, решив пробираться к хижине отшельника по берегу. Лора и Толивер следуют за ним по скользкому камню как крабы.

Долгое время они двигаются в тишине, наблюдая друг за другом. Они не видят ничего, кроме отпечатков собственных ног, наполненных серебристой лунной водой.

В какой-то момент до них доносится треск костра, заглушающий звуки ночной жизни острова.

Море на много миль залито светом от того, что было домом Штурмана. Крыша уже прогорела, одна из стен упала. Пламя рычит, завиваясь спиралью, а искры несутся над джунглями как чертово семя.

Толивер и Тень перестают красться и переходят на бег. Когда они добегают до дома, то встают как вкопанные, потрясенные увиденным. Все выглядит так, будто кто-то устал от внутренностей помещения и разметал их по песку, прежде чем поджечь. Весло с приклеенными мертвецами лежит на воде. Какие-то бумаги уплывают в море, колыхаясь на ветру. И одинокая красная рубашка лежит, вывернутая наизнанку, у входа, как будто ее владелец испарился в клубе дыма — такой вот фокус.

Только Лора замечает человека, пытающегося освободиться от стула, к которому он привязан серой лентой. Человек лежит на спине, дергая ногами, как водомер, которого кто-то перевернул на спину.

— Эй, освободите меня, — просит Гектор неуверенным голосом, потому что не знает, стоит ли обращаться к вооруженным мужчинам за помощью.

— Где Питер? — спрашивает Тень, достав пистолет.

Он смотрит мимо огня, на следы, уводящие в джунгли. — Он выбрался?

— Этот психованный рыжий схватил два фонаря и все поджег, — говорит Гектор, больше не вырываясь. Потому что всем безразлично, жив он или мертв. — Он выбросил меня вместе с мусором. Затем он сорвал с себя одежду и помчался голым на пляж. Это все, что я видел. Здесь все какие-то…

— Вы видели этого человека? — спрашивает Лора, наклоняясь к связанному мужчине с фотографией Якоба, которую несла с собой.

— Это он меня впутал в эту историю! — ноет Гектор, но никто не выражает жалости к нему.

Толивер узнает пленника в цветастой рубашке и наклоняет голову.

— Вы сообщник Якоба Шталя. Скажите, где он находится.

Глаза Гектора расширяются, и он повышает голос.

— Да он силой меня затащил на яхту, слышите? — кричит Перехватчик, пытаясь вычислить самое дружелюбное из трех лиц. — Он сумасшедший! Отколошматил этого несчастного яхтсмена и собирался то же самое сделать со мной. Я видел, как он бежит вон туда, когда они думали, что я сплю.

Он кивает вправо, указывая носом на деревья. Лора уже бежит прочь с пляжа, в оранжевые джунгли. Она не оборачивается.

— Стойте! — кричит Толивер, поднимая пистолет.

Но не стреляет. Он сомневается разом во всем, что чувствует в этот момент. Он знает, что не сможет никого убить. И гадает, понятно ли это бармену. Или он всегда и так знал.

Тень раздраженно качает головой:

— Вот здорово. Теперь нам придется ее убрать. Если мы ее вообще найдем.

Вежливый голос из песка произносит ровно то, что оба хотели услышать:

— Слышите, ребята? А что мне будет, если я скажу, куда побежал безумный старикашка?

— Я не застрелю тебя прямо сейчас, — отвечает Тень.

Гектор указывает носом в другую сторону, туда, где из зеленых зарослей выступает каменный утес.

— Он еле выбрался. У него волосы горели. Схватил какой-то сундук и поплелся вверх по горе. Он разговаривал сам с собой и нес какой-то бред.

— Что он говорил? — спрашивает Толивер, кажется уже зная ответ.

— Что пришли его ангелы смерти, — цитирует Гектор, морща нос от такого пафосного образа.

Долговязый полицейский и бармен переглядываются и отправляются к освещенному камню без единого слова.

— Постойте! — кричит Гектор, извиваясь и снова суча ногами. — А как же я? Стойте!

Но ни один из мужчин не оборачивается. Оба уже забыли, что он существует.

 

Вилли

Возрожденная русалка была осторожна.

Оказавшись на Пёсьем острове, она избегала беспокойных мужских голосов, прячась среди деревьев. Сперва ей показалась, что она снова на Ангилье, но гладкий камень, выступивший из песка как надгробие, доказывал, что это не так. Полицейская лодка в лагуне тоже сбивала с толку и казалась здесь неуместной. Недавно Вилли видела голого человека с рыжими волосами, который бился головой о пальму, пока не рухнул наземь. Она подумала тогда, что, возможно, все-таки угодила в ад.

Только что раздался глухой звук, вдалеке в небо взметнулся оранжевый огненный гриб, и запахло бензином. Вилли какое-то время пряталась под алюминиевой лодкой у воды. Кто-то приковал ее якорной цепью к деревьям. Замок не поддавался, как бы она ни лупила по нему камнем. Она успела горько оплакать свою участь. Вдруг ей никогда снова не выбраться в открытое море?

Голоса становились ближе и злее. Она почувствовала по запаху соленого воздуха, что скоро рассвет, так же, как всегда угадывала, что стоящий перед ней человек вооружен. Нога не слишком ее беспокоила. Пора было спрятаться как следует. Чем выше она заберется, тем менее вероятно, что люди у горящего дома ее найдут.

Сейчас Вилли уже наполовину вскарабкалась по скале, дальний край которой свисает над островом как старушечий нос. Пожар снизу греет ее спину, несмотря на расстояние. Она старается держаться подальше от тропинки, которая извивается под луной как вена на исполинской руке. По мере того как ее глаза привыкают к сумраку, остров начинает выдавать свои секреты. Сердце ее на несколько секунд замирает, когда она видит судно с двумя парусами, причалившее у берега. Вилли хорошо помнит этот швербот с угольно-черным корпусом. Она не хочет снова оказаться на «Море тени». На мгновение она допускает мысль, что Максим жив: вдруг ей только показалось, что она утащила его в недра своего подводного мира? Затем она делает глубокий вдох и продолжает подниматься в гору. Постепенно отблески пожара расступаются перед единственным местом на откосе, куда они не могут попасть. Перед ней вырастает узкое ущелье, манящее к себе, как будто гора — живая. Пещера для блудных русалок. Убежище.

Затем она слышит голос. Кто-то поблизости хватает воздух ртом.

Перед ней вырастает мрачный силуэт, от него несет паленой псиной.

— Ты мой ангел смерти? — спрашивает он таким тоном, словно надеется, что Вилли ответит «да» и немедленно исполнит свое предназначение.

— Нет, старик, ты ошибся, — отвечает Вилли, стараясь встать так, чтобы получше его разглядеть. Волосы старика сгорели, а лицо и руки блестят там, где огонь слизал кожу. Он что-то прижимает к груди.

Прищурившись, он качает головой.

— Я не могу ошибаться, — говорит он и подходит так близко, что Вилли замечает: из одежды на нем остались только воротник и манжеты от рубашки. Все остальное пожрало пламя. — Я жду тебя слишком долго. Ты выглядишь так, как я себе представлял. Прошу тебя. Покончим с этим. Дай мне мое искупление. Освободи меня. Я так долго жду…

Теперь Вилли замечает, что он держит пистолет, и решает ему подыграть. Она приседает на корточки и спокойно складывает руки на груди.

— Присядь, — предлагает она, жестом приглашая его сесть рядом. Помешкав, он послушно садится.

— Возьми мое бремя, — просит он, подталкивая к ней свой сундук, — пока другие его не забрали.

Вилли озирается, но видит только угли, клеймящие побережье, как тавро. Она берет тяжелый сундук. Когда старик выпускает его из рук, с одной из его кистей сползает кусок кожи.

— Открой его, — требует старик. — Я хочу, чтобы ты все знала. Ты одна все поймешь.

Русалка поднимает крышку, и ржавые петли скрипят. В притихших джунглях это звучит зловеще. Она запускает руки внутрь и нащупывает что-то похожее на кучу блокнотов. Затем высыпает содержимое на белый песок тропинки.

Это не блокноты.

Это паспорта.

Их, должно быть, здесь больше сотни. Американские орлы на темно-синем. Темно-красные итальянские с золотой звездой. Японские, с императорской хризантемой. Вилли открывает один из паспортов и видит чье-то лицо. В лунном свете трудно разобрать имя.

— Их было так много, — произносит старик. — Они были мне родными. Я был их штурманом. Потом я стал королем этого острова. А теперь меня все покинули. Ты — мой последний друг. И ты — моя погибель.

— Где они теперь? — спрашивает русалка, чувствуя себя как никогда раньше чужой на суше.

— Некоторых я отравил, — говорит Штурман, сражаясь с зыбучими песками, поглощающими сознание. — Я был совсем один. Потом стали появляться серферы. Такие, что приезжают на один день, знаешь? Туристы. Я превратил их в семью. В свою родню.

Остатки его лица расползаются в улыбке при воспоминании.

— Нам было хорошо здесь вместе, — добавляет он.

Его брови вздрагивают, и он хмурится. Крохотные лоснящиеся песчинки покрывают лепестки роз. — Пока они не оступились. Они все оступились.

— Как мне тебе помочь? — спрашивает Вилли, все еще сжимая в руках бумажные души мертвых людей.

Штурман шарит в карманах своих штанов. Обожженные пальцы вытаскивают бархатный мешочек размером с теннисный мяч. Он протягивает его девушке.

— Я не хочу больше их видеть, — говорит он. — Забери их с собой. Их свет ослеплял всех, кто приходил ко мне на этот остров.

Вилли достает один алмаз. Даже луне становится завидно, и она прогоняет облака, чтобы взглянуть на его холодный блеск.

Старик протягивает к ней изувеченные руки.

— А теперь забери мою боль.

Русалка медлит, глядя на дуло пистолета, которым он размахивает. Она не успевает ответить, как старик меняется в лице. Его вера в посланников свыше исчезает вместе с ночным туманом. Он видит перед собой не ангела-мстителя с небес, а тощую бледную девицу с черными, как обратная сторона луны, глазами.

— Ты не ангел смерти, — произносит он голосом разочарованного ребенка.

— Раньше я им была, — отвечает девушка в черной футболке. Она смотрит за плечи старика. Ей нужно всего три секунды, прежде чем он проделает в ней дырку.

Щелчок затвора! Но Вилли уже бежит прочь, вниз по песчаной тропинке, сжимая в одной руке бархатный мешочек, а в другой пачку паспортов. Когда звучит первый выстрел, она вспоминает чувство, посетившее ее на дне океана. Только ты и я, думает она, обращаясь к неведомой сущности, вернувшей ее к жизни, чувствуя себя снова под водой, двигаясь быстро и без усилий. Даже раненая нога не мешает.

Штурман кричит и изрыгает проклятия за ее спиной, но Вилли знает, что его пули бессильны. Русалки умирают, только когда сами решат, что пришло время. Она доберется до лодки и постарается сломать якорную цепь. И уйдет в открытое море.

На сердце у нее светло, как будто алмазы озаряют ей путь.

 

Якоб

Луна накрывает самолет белым холодом. Его нос теперь указывает на тайную тюрьму Штурмана, как стрела. В покосившейся постройке на краю взлетной полосы скрываются не только сгнившие дрова. Из травы торчат две железных трубы, напоминающие ворота для крикета.

— Не суди Эмерсона слишком строго, — шепчет Селеста Якобу, когда они подходят к поляне. Она тоже сорвала с себя красную рубашку и осталась в грязном лифчике и шортах.

— Как вы сюда попали? — спрашивает Якоб.

Селеста кусает губу и опускает растрепанную голову.

— Это была моя идея добраться сюда и покататься на досках. Этот старик что-то подлил в наши напитки и запер здесь мою сестру.

Селеста замедляет шаг, приближаясь к железным трубам, которые сверху загибаются как шнорхели подводной лодки.

— Я думал, что ты немая.

Якоб оглядывается на тропинку. Слабое оранжевое свечение сочится сквозь заросли.

— Нас было не трое, а четверо, — говорит Селеста, направляясь к разваленному складу. — Штурман убил его на моих глазах. Просто для устрашения. Его звали Алекс, он был моим бойфрендом. Этот гад заставлял нас носить рубашки погибшего экипажа. Дескать, униформа, — она сплевывает слова, словно битое стекло. — О чем мне после этого было разговаривать?

Якоб хочет выразить ей соболезнования, но молчит. Потому что здесь, на Острове потерянных душ, значение имеют только действия. Он смотрит, как Селеста проходит вдоль склада, а затем останавливается и убирает длинными руками заросли и мусор, который, кажется, лежал здесь десятилетиями. Но на Пёсьем острове надо быть очень внимательным. Якоб садится на корточки и видит потайной ход, ведущий вниз, где блестит железная крыша.

— Подземный склад топлива, — объясняет Селеста. — По крайней мере, Штурман так говорил. Почтовые самолеты не летают сюда больше двадцати лет. Все топливо испарилось. Но однажды он испугался, что мы с Эмерсоном вытащим мою сестру из тюрьмы, и ножовкой отпилил крылья.

Пауза, затем она кивает на стальную дверь внизу:

— Я пыталась ее вскрыть раза четыре. Каждый раз он меня ловил, и я после этого по неделе не ела.

Она не рассказывает ему, каким было наказание за ту записку. Этого никто никогда не узнает.

Якоб медленно спускается по бетонным ступеням и отодвигает в сторону лист фанеры. Перед ним оказывается другой кусок хлама, с надписью «aruba», и Якоб понимает, что это крыло самолета. Штурман хорошо постарался, чтобы все скрыть. Из середины двери выступает тяжелая ручка, как на подводной лодке.

Два кодовых замка не дают ее повернуть. Они изрядно проржавели, и цифры едва различимы в тусклом свете. Якоб растерян, но пока молчит.

— Сможешь его открыть? — спрашивает Селеста и, не дожидаясь ответа, стучится в дверь. Три длинных, три коротких стука. Заученное приветствие.

— Селеста? — раздается шепот изнутри. — Селеста, это ты?

Селеста закрывает глаза и вздыхает.

— Тебе там хватает воздуха? — спрашивает она.

Голос сотрясают рыдания. Вода плещется об дверь с той стороны. Памела говорит как человек, давно потерявший рассудок:

— Селеста, здесь жуки, огромные, волосатые, они меня отсюда не отпустят.

— Держись, — твердо произносит Селеста и бросает требовательный взгляд на Якоба: дескать, ну же, действуй. — Я тебя отсюда вытащу. Я и мой друг.

— Селеста, ты только не уходи. Пожалуйста. Пожалуйста.

Якоб застыл в недоумении. Зачем два замка? Он ищет логическое объяснение, но не находит. Раздвоение личности? — думает он, вспоминая старого Питера и Штурмана, овладевшего его душой. Нет, вряд ли. Он начинает вращать колесико на первом замке, прислонившись к механизму ухом, в надежде услышать щелчок, но тщетно.

На другом конце взлетной полосы, не освещенном луной, из леса появляются два мужских силуэта. Они вооружены. Они терпеливы. У них было десять лет на подготовку.

— Селеста, я не чувствую пальцев ног, — хнычет Памела, и ее слабый голос заставляет сталь дрожать.

Негодяй запер ее в пустой цистерне, догадывается Якоб и сжимает челюсти. Он набирает слова «ШТУРМАН», «ПЁСИЙ ОСТРОВ» и «ПИТЕР», затем их же задом наперед, затем переводит слова в цифры, но замки не поддаются. Он пытается вспомнить, сколько полароидных снимков было на весле, надеясь найти какую-нибудь закономерность, но наконец сдается.

— Нам нужен какой-нибудь инструмент, чтобы взломать дверь, — виновато признается Якоб. — По-другому не получается.

— Селеста! — кричит девушка в цистерне, лупя кулаками по стальным стенам.

— А ты попробуй, — решительно требует Селеста. Она не замечает приближения мужчин. Но это не важно — она бы не сдвинулась с места, если бы и заметила.

Якоб оглядывается вокруг. Смотрит на самолет, застывший как будто в ожидании пассажиров. На пальмы, качающиеся на ветру, который, как обещал его отец, должен был унести все его печали. На море вдалеке, сонно чернеющее под белым покрывалом лунного света.

Его неожиданно посещает образ из детства — так громкий звук заставляет резко вздрогнуть и обернуться.

Тот старик из картографической лавки, где он купил карту Ангильи много лет назад. Он осторожно заворачивал его сокровище, с уважением кивая маленькому покупателю.

— Ангилья, — понимающе протянул он, одобряя настойчивость Якоба и поправляя очки.

— Ангилья, — упорно твердил Авраам, хотя Якоб довольно быстро перестал его слушать. Он двадцать лет смотрел на карту над своей кроватью, не думая о цифрах, напечатанных на ней.

Ангилья. Остров грез. Конец всякой печали.

Якоб смотрит на небо, на россыпи звезд, пытаясь рассчитать координаты, представить себе синюю решетку на карте. Ангилья — на восемнадцати градусах. Но остров к северо-западу, думает он, прикидывая расстояние, так что вторая координата будет двадцать, нет, двадцать две минуты.

Он поворачивает первое колесо. Восемнадцать налево. Двадцать два направо. В замке что-то послушно щелкает.

— Якоб? — взволнованно окликает Селеста.

Но Якоб целиком погрузился в кодовый механизм, он ничего не слышит. Какая же третья цифра? — думает он, а затем его пальцы сами поворачивают колесико на четырнадцать делений налево. Четырнадцатая буква английского алфавита, N — север.

18-22-14.

Широта Пёсьего острова.

Щелк! — говорит первый замок и открывается.

— Получилось! — восклицает Памела, стуча кулаком по тяжелой двери.

— Якоб! — повторяет Селеста, хватаясь за его рукав.

Так, теперь долгота.

Шестьдесят три градуса семнадцать минут. W — запад. Двадцать вторая буква алфавита. Райский островок. Вот это будет путешествие, малыш. Грязные отпечатки ног в белоснежном песке. Пальцы Якоба крутят колесико трижды, 63-17-22. Он ни о чем больше не думает.

Щелк! — поддается второй замок и падает на землю. За дверью открывается черный зев, оттуда хлещет зловонная вода.

Якоб поворачивается с улыбкой, готовый рассмеяться от облегчения, но видит перед собой не то, что ожидал.

Селеста уже не одна.

В нескольких футах от нее стоит полицейский с Ангильи. У него пистолет. Его белая форма сияет под луной. Он похож на статую. Рядом с ним какой-то невысокий мужчина, на котором свет как будто вовсе не задерживается. Селеста стоит, вцепившись в лопасть от пропеллера, готовая отдать жизнь за свою семью.

Толивер болезненно морщится. Якоб видит, что он бы предпочел быть в совсем другом месте.

— Где старик? — спрашивает коп.

— Оружие уберите, — говорит Якоб, стараясь разглядеть глаза коротышки, но они меняют цвет вместе с джунглями. — Он ушел спать. Мы оставили его в бамбуковом доме. Там же Эмерсон Хэмилл и человек, назвавшийся Гектором. Вы уже вызвали вертолет?

Коротышка с бриллиантовой пряжкой на ремне что-то бормочет в ухо чернокожего полицейского, но тот раздраженно качает головой.

— Сестра?

Худая женщина, которая была Памелой Питерсон, пока ее не заточили в темницу, впервые за два месяца выходит на воздух. Она еле стоит. Ее кожа покрыта грязью. Селеста подхватывает ее, когда та едва не падает, и Памела начинает выкрикивать слова, которых никто, кроме нее самой, не понимает.

— Помните наш разговор? — спрашивает Якоб, волнуясь и кивая в сторону Селесты. — Про людей на объявлениях? Они все здесь. Все трое. Их здесь против воли держал человек по имени Питер Ворли. Он убийца. Он…

Якоб замолкает, потому что Тень направляет на него дуло пистолета.

— Поэтому мы здесь, — произносит коротышка с волосатыми плечами. Его подвижные губы пережевывают решение, которое он уже принял. — Так что просто скажи нам, где он.

Тень смотрит на двух женщин и мужчину перед собой как на бездомных собак. В этом взгляде нет ни капли сочувствия.

— Так вы все знали, — говорит Якоб, глядя на Толивера. — Я просил вас помочь, а вы отмахнулись. Вы солгали мне. Вы хотели оставить этих людей здесь умирать.

— Заткнись, — огрызается Толивер и смотрит на Памелу, которую все еще трясет.

— Почему? — не успокаивается Якоб, игнорируя пистолеты. — Я не понимаю!

— Я сказал, тихо, — повторяет полицейский и смотрит на своего спутника.

Последнее, что успевает сделать Тень, — это нацелить пистолет на Селесту.

Толивер дважды стреляет ему в грудь.

Коротышка падает лицом вперед и беззвучно скатывается вниз по бетонным ступенькам. Прежде чем его тело застывает в коричневой воде, Якоб хватает обломок пропеллера и бьет им Толивера под колени. Раздается тошнотворный хруст, и полицейский в белой униформе падает на землю как бумажный.

Памела кричит. Селеста спускается вниз, чтобы взять пистолет у Тени. Его тело все еще дергается, ноги сучат по воде, как будто он уже плывет по Стиксу. Его губы шевелятся, и Селеста наклоняется, чтобы расслышать. Кажется, он повторяет одни и те же слова. Затем как будто смеется, смех переходит в кашель, и наконец он замирает.

Якоб тащит Толивера мимо мертвого бармена в подземную тюрьму. Полицейский хочет что-то сказать прежде, чем дверь захлопывается перед ним, но передумывает. Быть может, его терзают угрызения совести. Якоб запирает оба замка.

— Когда вернемся, мы кого-нибудь за вами пришлем, — обещает Якоб. С той стороны не следует ответа. Якоб поправляет пистолет в заднем кармане штанов и возвращается к сестрам на заросшем взлетном поле. Его руки дрожат. Птицы почтительно молчат.

Луна поднимается в зенит, и все тени исчезают.

— Нужно найти, на чем они приплыли, — решает Селеста и осторожно ведет сестру туда, откуда пришли мужчины.

— Что он тебе сказал? — спрашивает Якоб, не будучи, впрочем, уверен, что хочет знать ответ. Потому что на лице девушки такое выражение, какое он видел только у похоронщиков.

Селеста медлит, прежде чем ответить. Затем, погладив Памелу по голове, произносит:

— Он сказал, что твоя жена — жуткая стерва.

 

Священник

Переехав жить на Ангилью, преподобный Томас Мэриголд каждое утро просыпался до рассвета, вощил свою доску и шел ловить волны. Скольжение по темной воде в ожидании солнца помогало ему вспомнить естественный порядок вещей в мире.

Так же и сегодня. Томас слышал, как черноглазая гостья ночью крадет его деньги и старается уйти незаметно. Он знал, что она возьмет деньги. Когда она вернулась, он удивился, но вставать не стал. Он не хотел мешать ей. Позже он нашел ее записку и обрадовался. Деньги его не беспокоят. Главное — что она взяла разбитую фигурку, он сразу заметил, что ее нет. Томас надеется, что у девушки все получится, куда бы она ни направлялась. Каждому нужен какой-то талисман в пути.

Он поднимается и включает радио. Чопорный женский голос сообщает, что ураган продвинулся на запад, в сторону Кубы. Аэропорт снова работает, последствия наводнения успешно устранены. Затем она делает театральную паузу, чтобы слушателям стало по-настоящему интересно, что будет дальше.

— Вчера вечером, после сообщения о нападении на туриста и последующей краже его яхты, исчез полицейский констебль Толивер Рэндал. Пострадавший, мистер Гилберт Кондрейк, не получил тяжких телесных повреждений. Толивера Рэндала в настоящее время разыскивают. Мы будем держать вас в курсе событий. Также прошлой ночью полиция обнаружила на борту некоего судна незаконный груз оружия. Полиция отказалась от комментариев, однако некоторые источники сообщают, что был арестован как минимум один человек с судна «Гдыня». И о спорте: сборная Ангильи по крикету одержала победу над командой Синт-Маартена, которая…

Белый шум. Томас выключает радио и жалеет, что вообще его включил. Новости всегда засоряют мозги, которые так нужны на воде.

Священник хватает любимую девятифутовую доску и отправляется на пляж. В облегающих шортах слишком тесно, и Томас обещает себе в новом году есть поменьше пиццы. На полосе прибоя валяется мусор, принесенный вчерашним штормом. Одинокие резиновые вьетнамки, соломенные шляпки, ветки деревьев.

И деревянный кусок палубы размером с обеденный стол.

Он поднимает его и рассматривает. Обломки совсем свежие. Доски оторвало недавно, может быть, даже вчера ночью. Океан снова спокоен, и ветра нет. Еще один кусок палубы, побольше, качается недалеко от берега, и Томас заходит в воду, чтобы забрать его. Это часть киля — медового цвета береза с белой полосой. Он знает только одну яхту с такой полосой, и она принадлежала тому туристу, которого вчера ограбили.

Томас достаточно часто видел этого забияку и хвастуна, разгуливающего по пристани. Это обломки «Крис-крафта» мистера Кондрейка.

Томас замечает вдалеке зарево над волнами. Сперва он решает, что это восходящее солнце отражается в рубке большого судна. Но затем до него доходит, что это пожар.

Там, на Пёсьем острове.

Он бросает обломок и отправляется в дом. Он собирается позвонить в береговую охрану. Может быть, тот, кто угнал яхту мистера Кондрейка, все еще жив.

Даже воры заслуживают милосердия.

 

Якоб

Изможденная троица спускается к пляжу, когда луна ныряет в волны.

Селеста осторожно усаживает Памелу на песок и подходит к Якобу так, чтобы сестра не услышала их разговор. Якоб стоит спиной к джунглям и смотрит на пустые буи, где больше нет полицейской лодки. «Море тени» тоже исчезла, как будто ее и не было. Впереди только невозмутимое море с мерно перекатывающимися волнами, будто приглашающими искупаться в своих соленых объятиях.

— Мы никогда не выберемся с этого острова, — будничным голосом говорит Селеста. — Я пробовала сломать якорную цепь плоскодонки, но она слишком толстая. Ни сбить, ни прострелить.

— Мы все же попытаемся, — настаивает Якоб, глядя на неподвижную фигуру Памелы на песке. Она напоминает ему, как Лора сутулилась на диване, когда грустила, и в груди у него становится тесно.

— Никто никогда за нами не возвращался. Только ты. Почему ты вернулся? — спрашивает Селеста.

— Я замечаю всякое, — отвечает Якоб после паузы, во время которой ему мерещится, что он чувствует присутствие Лоры. — Имена. Цифры. То, как вода по-разному находит на берег в прилив. Я обращаю внимание на мелочи. Я картограф.

Он видит, что Селеста хочет сказать что-то еще, но она закрывает рот обеими руками и отворачивается. Ее глаза успевают блеснуть благодарностью. Затем она отходит к сестре, а джунгли наконец освобождаются от темноты и вдыхают первые сиреневые лучи с моря.

— Я пойду поищу плоскодонку, — говорит Якоб, махая рукой в сторону пляжа, уходящего за поворот. — Если я буду нужен, выстрели в воздух дважды, хорошо?

— Хорошо. Береги себя. Встретишь старика — влепи ему пулю между глаз.

Якоб в ответ машет ей рукой и уходит прочь.

Ну что, малыш, ты доигрался, говорит Авраам, даже не пытаясь смягчить обвинительный тон своего призрачного голоса. Он прячется под восходящим солнцем, чтобы сын не мог от него отмахнуться. Застрял на острове. Второй раз. И две красотки, которых ты тут нашел, тебе не помогут. Потому что этот псих все еще где-то бродит. Самое время построить плот, да только ты не умеешь.

Якоб проверяет заряд пистолета и борется с желанием разрядить его в солнце. Осталось пять пуль. Он вспоминает озадаченное лицо Селесты, когда умирающий сказал ей: «Его жена — жуткая стерва». Коротышка, кажется, был испанцем, и, вероятно, имел в виду не буквально это, а какое-нибудь прощальное ругательство. Что-то вроде puta tu madre. Я умираю, мать твою так, и жену твою так заодно.

Одинокий камень капитана Петреуса влажно блестит в утреннем свете.

Якобу кажется, что кто-то сидит на нем голой спиной к джунглям и любуется на рассвет. Он взводит курок и подкрадывается к незнакомцу сзади, прислушиваясь, как тот что-то бормочет себе под нос. Локоть Якоба болит сильнее, чем когда-либо прежде, и пистолет дрожит в его руке как живое существо.

Штурман поворачивается.

Один глаз опух так, что не открывается. Ожоги покрылись за ночь черной коркой. Некоторые карточки вокруг его шеи расплавились и слиплись от жара. Другие по-прежнему гремят, когда он поворачивается. Старик снимает ожерелье и швыряет его на пляж, как корону, в которой он больше не нуждается.

Он смотрит на человека с пистолетом, стоящего перед ним, и единственный глаз его выглядит удивленным.

— Кто ты? — спрашивает Штурман.

Якоб наклоняется и поднимает ожерелье, продолжая целиться в того, кто еще недавно был властелином всего живого на острове. Имена на всех кредитках разные. Марк Петреус. Эмерсон Хэмилл. Памела Питерсон. Селеста Питерсон. Райан Сингер. Хайке Мюллер. Шинхиро Кавамото. Соня Лунд.

Есть и другие, но Якоб не хочет больше смотреть на них. Он что-то произносит одними губами, затем размахивается и бросает имена в море.

— Я есть хочу, — заявляет тот, кто был штурманом и королем. Он протягивает Якобу обожженную руку. Якоб стоит не двигаясь. Тогда он начинает дергать ею, как нетерпеливый ребенок. — Я говорю, что хочу есть! — повторяет он и улыбается. — А ты кто? Ты, кажется, добрый.

— Меня зовут Якоб.

— Давай дружить? — предлагает существо и скатывается с камня. Теперь оно сидит на песке и рассматривает пальцы своих ног.

— Как тебя зовут? — спрашивает Якоб, опуская пистолет. По его спине пробегают мурашки, и он делает шаг назад.

Старик поднимает взгляд и улыбается так широко, как только позволяет его обгоревшее лицо. Ребенок в его голове живет в пустыне, где не осталось цветов памяти.

— Я Питер, — отвечает он. — Давай поиграем?

— Попозже, — говорит Якоб и внезапно чувствует себя ужасно усталым. — Ты начинай сам, ладно? Я за тобой вернусь.

— Ладно, — соглашается Штурман и начинает копаться в песке. Якоб идет дальше по пляжу. Старик выглядит совершенно счастливым. Маленький Питер даже не поворачивается, чтобы попрощаться. Это будет лучший в мире песочный замок!

Спустя больше часа поисков Якоб так ничего и не нашел. Возможно, плоскодонки, о которой говорила Селеста, никогда не существовало. Бамбуковый дом сгорел дотла, только черные обломки разбросаны до самого спуска к воде. На пальмах вокруг не осталось листвы, и они стоят, похожие на гигантские сигары, дымящие в утреннее небо.

От пляжа в джунгли ведет тропинка. Как будто огромный жук тащился по песку, обходя препятствия на пути. Якоб смотрит на нее, но не решается по ней идти, потому что больше никогда не хочет оказываться там, откуда не видно горизонта. Ему еще предстоит понять, где взять питьевую воду для Селесты и Памелы. А он слишком устал, чтобы беспокоиться о выживании. Якоб спускается к морю и садится у воды, чувствуя, как намокают штанины.

И снова это ощущение. Лора, он чувствует ее, и она вытесняет Авраама и Манни из его головы. Якоб даже чует запах ее духов. Ваниль. Он закрывает глаза и улыбается.

— Якоб, — зовет ее голос, как будто она стоит совсем рядом.

— Я так по тебе скучаю, — откликается Якоб и открывает глаза. Затем встает и озирается, потому что голос звучал как живой. Такой нежный. Он трясет головой, ненавидя себя за безумную надежду. Авраам скоро вернется, чтобы посмеяться над ним, если он сейчас же не соберется и не начнет думать, как отсюда выбраться.

— Якоб! — повторяет Лора, на этот раз еще ближе.

Он слышит, как песок шуршит под чьими-то ногами. И поворачивается.

Лора выходит к нему из джунглей, осторожно обходя обломки. На ней все еще нью-йоркская одежда — тяжелая куртка и сапоги. Волосы спутались и падают ей на глаза. Она так счастлива, что забывает улыбнуться. Она молчит, пока ее рука не касается щеки Якоба.

Она говорит:

— Я тебя искала.

Якоб теряет дар речи. Он даже не задается вопросом, могут ли мертвые возвращаться. Он верит своим рукам, крепко обнимающим Лору, и своим глазам, любующимся изящной формой ее уха, и раздумывает, не благодаря ли его счастливой коробочке со спаскомплектом она вернулась.

Когда первый оранжево-белый вертолет береговой охраны с оглушительным рокотом проносится над островом, разбрасывая песок как золотую пыль, Якоб и Лора стоят обнявшись, слившись в одно, слушая биение своих сердец.

Буря прошла.

Море тени наполнилось светом.

 

Адвокат

Стэна снова вызвали.

Время обеденное, поэтому он надел приличное пальто и ботинки на толстой подошве. Он стоит на парковке у «Счастливого клевера» возле аэропорта Кеннеди и размышляет, зачем его попросили прийти к заведению, которое закрыто на рождественские праздники. Стэн топчется на месте от холода и снова смотрит на часы. Он ненавидит Нью-Йорк зимой. Черный снег, пробки. Но вскоре все это будет позади.

Когда Абавен позвонил ему полчаса назад и сказал, что надо встретиться, он решил, что армянский ресторатор наконец-то решил наградить его за верность. Он даже не стал этого уточнять. Он мечтает о русской даче и голубоглазой красавице с высокими скулами. Стэн отправил секретаршу домой и сказал, чтобы она возвращалась уже в новом году. За это время, как он надеется, он успеет навсегда покинуть город.

Но бедолага Стэн не удосужился посмотреть телевизор перед тем, как лечь спать накануне.

А если бы удосужился, то узнал бы, что все основные телеканалы уже вещают с Пёсьего острова о романтической рождественской истории. Бывший американский госслужащий Гектор Рамирес был обнаружен в джунглях на острове, где он пытался ползти, будучи привязанным к креслу. Он раздает всем телеканалам одно и то же интервью. Последние десять часов Рамирес без умолку твердит одно и то же: это он, простой чиновник, нашел исчезнувшего Якоба Шталя и спас его от судьбы, которая постигла почти сотню его предшественников на Острове потерянных душ.

На некоторых каналах также мелькнул человек по имени Эмерсон Хэмилл, которого уводили медики. Его нашли бесчувственным на пляже. Он без остановки кричал, даже когда ему вкололи успокоительное.

Длинный список преступлений Питера Ворли не сразу просочился сквозь иерархию новостных инстанций. Но как только он был озвучен, рекламодатели стали покупать эфирное время, а на Карибы отправили блондинок-репортеров. Наконец-то обнаружены паспорта пропавших без вести людей, это показали в прайм-тайм. Часть из них принадлежала пассажирам и экипажу утонувшего судна «Ла Вентура», остальные — исчезнувшим любителям серфинга. Безумный отшельник коллекционировал их не один год.

Паспорта, как хлебные крошки, вели к пещере на утесе.

Операторы и фоторепортеры сталкивали друг друга с тропинки ради удачного ракурса. Один даже застрял ногой в каком-то бамбуковом капкане, и его пришлось спасать вертолетом. Пожарные-добровольцы с Ангильи забрались в недра горы с обвисшим каменным носом и несколько часов подряд выносили наружу трупы, отводя взгляд от содержимого пластиковых мешков. А когда они закончили, местный священник по имени Томас прочитал простую молитву. Затем пещеру залили цементом, а у бывшего входа возложили цветы.

Но на этом рождественские подарки для телекамер не закончились.

В нескольких милях от берега нашли дрейфующий призрачный швербот под названием «Море тени». На борту обнаружили кровь, и больше ничего. Береговая охрана отбуксировала его на Ангилью и отдала на экспертизу. Некоторые источники сообщали, что капитан судна был убит, но никто не знал, каким образом.

Все каналы то и дело возвращались к главному сюжету: крупному плану Якоба и Лоры, стоящих в обнимку на пляже. История о жене, которая не верила в смерть своего мужа, привлекает куда больше зрителей, чем история о его вероломном брате.

Когда правда медленно дошла до всех, от полиции Ангильи до каждого владельца телевизора, с Якоба Шталя сняли все обвинения. Они с женой стали местными героями. Когда его спросили, куда он теперь больше всего хочет попасть, голоса репортеров заглушили ответ, а вспышки фотокамер ослепили его. Но его губы сложились в безошибочно узнаваемое слово: «Домой».

Штурмана почти не снимали. Самый подробный план показывал отшельника на носилках: он махал на камеру, как будто требуя ее убрать, и выглядел испуганным. Власти Ангильи не знают, какой стране его следует выдать.

Полиция Ангильи никак не прокомментировала слухи, что кто-то из полицейских участвовал в заговоре с целью сокрытия жутких преступлений отшельника. Кое-кто из местных поговаривал о залежах алмазов, спрятанных где-то на острове. Сотни, если не тысяча, добровольцев перекопали каждый дюйм джунглей, но мифические камни так и не нашлись.

Однако в мире Стэна Бервика всего этого еще не произошло.

Он по-прежнему верный слуга, ждущий своей награды. А Якоб — по-прежнему пленник на далеком и забытом богом острове.

Новенький «кадиллак» заезжает на парковку. Снег хрустит под его колесами. Стэн не видит, кто за рулем, но все равно улыбается и машет рукой. Машина останавливается и начинает парковаться. 767-й «боинг» с воем проносится над головой, отчего у Стэна дрожат пломбы в зубах.

Абавен выходит из «кадиллака». На голове у него — новая меховая шапка. Квадратная, как лакричная конфета. Он проклинает погоду и негромко разговаривает по мобильному. Затем жестом призывает Стэна подойти поближе и вешает трубку.

— Ты пунктуален, — одобрительно кивает Абавен.

— Спасибо, Абавен, — отвечает Стэн и перестает топать ногами, чтобы не показаться нетерпеливым.

— Скажи, куда бы ты отправился, если бы у меня в багажнике лежал мешок денег для тебя? — спрашивает Абавен без улыбки. — Расскажи мне. Ты бы поехал в теплые края? Или ты предпочитаешь снега?

— Ну, вы помните, мы говорили про дачу? — напоминает Стэн, и ему становится не по себе. В желудке холодеет. Почему он не привел ту девушку? — Я бы выбрал место глубоко в лесу. Где никто бы никогда меня не нашел.

Абавен снова кивает, как будто одобряя его выбор. Затем вытирает губы и наблюдает, как еще один самолет взмывает в белое небо, включив двигатели на полную тягу.

— Уверен, что Якоб Шталь с супругой выбрали бы то же самое, — говорит он. — Чтобы их никто никогда не нашел. Тогда их бы сейчас не донимали журналисты. Они бы сидели в вашем уютном лесу, играли с медведями.

Корни жидких волос на голове Стэна холодеют. Он все еще улыбается, но уже знает, что в конце этого разговора его ждет смерть.

— Я… Абавен, умоляю…

Ресторатор качает головой, с отвращением взирая на эту смесь жадности и некомпетентности.

— Ты помнишь про мой парадокс, Стэнли? О том, что мое имя одновременно значит «защитник» и «мясник»? И о том, что мне каждое утро приходится выбирать заново, кем быть? Так вот, похоже, я нашел ответ. И я позвал тебя сюда, чтобы рассказать об этом.

Стэн начинает пятиться по заледеневшему асфальту и чуть не падает. Он жалобно хнычет:

— Я сделал все, как вы просили. Правда. Давайте я просто исчезну. Уеду отсюда. Ладно? Сегодня же.

Абавен не слышит, что ему говорит Стэн. Адвокат для него теперь не более чем воспоминание.

— Видишь ли, мясник и защитник неразделимы. Единственный возможный выбор — признать, что они одно. Их не разлучить. Как брата и сестру. Как мужа и жену. Запомни это, Стэнли, — изрекает он и, подойдя к адвокату, стучит по его потному лбу. — Хорошенько запомни.

Затем Абавен достает из кармана ключи от машины, возвращается к своему «кадиллаку», заводит его и выезжает с парковки. Вскоре его машина теряется в рождественской пробке.

Стэн ждет выстрелов. Но их нет. Он смеется с облегчением, чувствуя, как начинает замерзать выступившая на лице влага. Он спешит к своей машине.

Пули настигают его со спины, с той стороны дороги.

Он не успевает ничего почувствовать.

Его последняя мысль — о русских красотках, которые хихикают и зазывают его в постель.

 

Вилли

Русалка теперь живет в чужой шкуре.

Она долбила цепь плоскодонки почти час, прежде чем сдаться. Только распугала бескрылых птиц, которым не суждено сбежать с Пёсьего острова. Они просто смотрели на девушку в черном, хлопая бесполезными отростками.

И тогда Вилли увидела полицейский катер, подмигивающий луне бликами на лобовом стекле. Она пошла к нему вброд, обернувшись лишь однажды. Видимо, где-то на острове полыхал пожар, потому что искры тянулись к небу, как бездомные духи. Два выстрела послышались издалека. Она подумала о своей прежней жизни, покидающей ее, как падающая звезда. Она больше не будет ничьим ангелом смерти.

Вилли вскарабкалась на борт, повернула оставленный в зажигании ключ и отправилась на юго-восток. Синт-Маартен — более подходящее место, чем Ангилья, там полиция не будет ее искать. Используя бортовой навигатор, она избегала встречи с другими судами, придерживаясь небольшой глубины, где катер мог плыть, ни с кем не встречаясь. Ее спутниками были только пеликаны с таким черным оперением, как будто их обмакнули в нефть. Едва различив белые здания на берегу, она спрыгнула с катера и поплыла. Океан шептал ее имя, и она отвечала ему. Ее накрыло доселе незнакомое ощущение, о котором она раньше только слышала. Она чувствовала себя счастливой — от головы до кончиков пальцев ног.

Сейчас она проходит пограничный контроль, и пограничник в форме не поднимает взгляда от паспорта, чтобы сверить фотографию с лицом.

Он не догадывается, что в кармане у худенькой девушки, стоящей перед ним, как минимум шестьдесят неограненных алмазов, которые она поместит в банковское хранилище, как только приземлится в Каракасе. Откуда ему знать, что перед ним — русалка, которую отпустили жить в мире людей?

— Счастливого пути, мисс, — прощается он.

— Спасибо, — искренне отвечает Вилли. Она действительно благодарна за пожелание.

На фотографии в паспорте — девушка по имени Хайке Мюллер из Женевы, одна из невезучих гостей Штурмана. Ее кости найдут в пещере с остальными. Она умерла чуть меньше года назад, а при жизни была лицом немножко похожа на Вилли. Принадлежавший Хайке паспорт, который пограничник сейчас возвращает девушке в черном, конечно же швейцарский.

Сегодня Хайке снова жива.

Потому что швейцарцы — невидимки.