Парусник
Всего мгновенье назад парусника не было видно.
А теперь он подошел так близко, что слышно, как ветер полощет прочную ткань парусов. Откуда он взялся здесь? Допустим, вы целый день провели в лодке, нежась на солнце и время от времени впадая в дрему. Но что-то вас разбудило. Скорее всего, это был резкий молодой голос, кричавший одно и то же снова, и снова: «Земля! Земля!» И теперь, прикрываясь рукой от солнца, вы дивитесь на царственные контуры парусника, на его черный как смоль корпус, на высоченные мачты.
С такого расстояния люди на палубе выглядят спичками, а сама «Ла Вентура» похожа на мираж, на призрак из ушедшей эпохи. Вам кажется, что вы еще спите и грезите о каравеллах и пиратах. Однако это совершенно настоящее судно. И даже за сто футов заметно, что с ним что-то не так. Паруса кое-где порваны, а такелаж хлещет дубовые борта как плети. Бизань-мачта укреплена дополнительными канатами и похожа на сломанную зубочистку, которую кто-то воткнул назад, использовав по назначению. До вас доносится гомон голосов, и по тембру понятно, что людям страшно.
Вы подплываете чуть ближе, ваша маленькая лодка качается на волнах, которые поднимает парусник. Вы слышите скрип дерева. Судно манит вас все ближе, его мачты напоминают шпили собора. И вам становится ясно, что на борту что-то совсем, совсем не в порядке.
«Ла Вентура» заметно кренится на левый борт, надвигаясь на Пёсий остров как пьяница, которому сложно вписаться в дверной проем. Конечно, случается, что члены экипажа свешиваются вот так с бортов, выблевывая содержимое желудков в море после шторма. Но бледные лица, которые вы видите, выглядят совершенно больными и изможденными, как будто люди не ели много дней. Среди них есть женщины и, возможно, даже дети. Светлые волосы, солнечные ожоги. Кашель. Красные рубашки членов экипажа выцвели и стали розовыми. Вы можете только гадать, куда и зачем направлялось это судно. Оно проплывает мимо слишком быстро, чтобы что-нибудь понять, и вам остается лишь глядеть ему вслед, покачиваясь в кильватерной струе.
С заднего квартердека на вас кто-то смотрит.
Это мужчина, по виду средних лет, хотя, возможно, он молод и просто волосы его выгорели на солнце так, что выглядят седыми. Он одет в шорты и ярко-красную рубашку, которая так растянулась, что едва держится на его плечах. Он буравит вас взглядом, как бы спрашивая: чего ты уставился? Его загорелая рука хватается за снасти, и он выпрямляется. Рассмотрите его получше, хотя, я уверен, вы и так не можете оторвать от него взгляд. Это новый штурман и, возможно, самый важный член экипажа с тех пор, как он появился на паруснике в последнем порту назначения. Он долго ждал подходящее судно, неделями сидел в порту Монтевидео, пока наконец не дождался. Он не станет пока раскрывать своего имени. Но он хочет, чтобы вы знали, что он только что принял решение, которое изменит судьбы сорока двух душ на борту. Что же касается его собственной души — сложно сказать. Он никогда не чувствовал, что она у него есть.
Парусник медленно скрывается из виду. Штурман возвращается к штурвалу; его фигура уже едва различима. Он отлично знаком со здешними рифами и мелководьями, но собирается сделать вид, что это не так. Когда в поле вашего зрения остаются только мачты, поворачивающие в лагуну, раздается скрежет киля, раскалывающегося о кораллы.
«Ла Вентура» еще сильнее кренится на левый борт и вскоре переворачивается. Верхние паруса быстро впитывают чистую изумрудную воду. Криков экипажа не слышно, иначе вы бы узнали, что они радуются, потому что берег близко, а значит, они спасены.
Штурман покидает корабль последним. Он не спешит. Остальным теперь некуда бежать.
Он смотрит, как они разбредаются по берегу.
Отец
Нью-Йорк. Сегодня. Зима
Это последний день жизни Авраама Шталя, и он размышляет о жене, о любовнице и о сыновьях — Эммануэле и Якобе. Галстук поднимается от ветра и треплет его по щекам. Авраам больше всего сожалеет о том, что жена узнает о его неверности, когда все встретятся на похоронах. Он представляет ее реакцию, и она пугает его гораздо больше, чем знание, что пуля вот-вот разнесет ему череп.
Авраам гордится собой. Он провел жизнь среди великанов, сорок лет продавал «кадиллаки» и «бьюики» всем — от итальянских мафиози до джентельменов, от Квинса до Шипсхед-бей. Даже полицейские салютовали, завидев Короля хрома, идущего с двумя сыновьями за руку. Однако всему приходит конец, и теперь король потерял свою корону. Он прятал деньги в самых странных местах: хранилищах банков, гаражах, под половицами съемных квартир, про которые не знает даже его любовница. Авраам всегда выглядел уверенным в себе, хотя был должен куче людей, чьих фамилий не знал. Он был игроком и постоянно проигрывал, влезал в новые долги, раздавал обещания, в которые никто не верил, и далеко не всегда платил по счетам.
Хуже того, он украл деньги у тех, кого не называют по имени. И они ему этого не простили.
Что ж, теперь Аврааму семьдесят один год, и больше всего ему не хватает сейчас любимой шляпы. Он стоит на холодном ветру где-то на Стейтен-Айленде и слушает, как неподалеку шумит дорога, а вдалеке гудит горчично-желтый паром на Манхэттен. Высокие заросли сорняков мешают обзору через залив. Двое, что пришли вместе с ним, никуда не спешат. Они выглядят почти расслабленно, невзирая на то, что им предстоит сделать. Они разрядят свои пистолеты в его коренастую фигуру, а затем пойдут вниз по улице, чтобы где-нибудь поужинать. При этом у одного магазин никак не помещается в пистолет, и он ворчит, как водитель, у которого не заводится машина. Наконец магазин встает на место с мягким щелчком, и он улыбается.
— Четыре недели, — говорит его приятель, человек в коричневом костюме и итальянских ботинках, заляпанных грязью. — Тебе дали четыре недели, чтобы вернуть деньги. Любому другому на твоем месте дали бы четыре часа. А мы позвонили тебе в четверг, вежливо попросили вернуть к пятнице хотя бы часть…
— Как попрошайки какие-нибудь, — подхватывает тот, что возился с магазином. — Стыдобища.
— Девятьсот тысяч — немалая сумма, — тоном строгого родителя продолжает мужчина в коричневом. — Ты никогда раньше так не задерживал выплату. Что случилось? Надеюсь, ты просто их куда-нибудь вложил? На биржу? В ценные бумаги? В лотерейные билеты, наконец?
— Хотел жене купить подарок, — отвечает Авраам и говорит правду.
Паром снова призывно гудит, и мужчина в грязных ботинках, повернувшись, улыбается. Пистолет все еще заткнут за его пояс, как будто владельцу неохота с ним связываться.
— Король хрома, — произносит он, и в голосе его нет насмешки, он совершенно серьезен. — Ты попал в этот переплет не потому, что глуп или недальновиден. Ты умный человек. У тебя дети. Просто скажи нам, как получить назад деньги, и разойдемся по домам.
Но Авраам прекрасно знает, что когда такие люди приводят тебя в заросли на берегу, это означает, что кое-кто кое-где уже принял решение, которое не отменить. У него есть деньги, чтобы расплатиться, но они пришли не за этим. Он мог бы сказать им, где находятся Ноев ковчег, потерянные свитки и ковчег Завета, но они все равно разрядят два магазина ему в грудь и отправят последнюю пулю в лоб.
— Вы не можете вернуться с полными магазинами, — возражает Авраам. — Это несерьезно.
— Не можем, — соглашается тот, что повыше. Он рад, что не нужно притворяться, и достает пистолет. — Значит, пора тушить свет.
Авраам чувствует первые капли дождя, которые обдают его лысину прохладной свежестью. Тот, что достал пистолет первым, взводит курок и целится ему в голову.
— Нас не хоронят в открытых гробах, — говорит Авраам, представляя свой развороченный труп в полицейском морге, — но все-таки не могли бы вы пощадить мое лицо? Жена была бы весьма признательна. Мой адвокат сообщит ей, что я разбился в автокатастрофе. Она поверит. Я должен был ехать чинить тормоза на неделе, да все было недосуг.
Тот, что пониже, пожимает плечами. Он смотрит на своего приятеля, тот кивает:
— Хорошо.
— Спасибо, — говорит Авраам.
— Не за что, — отзывается высокий в грязных ботинках. — А теперь отвернись.
Цвет его костюма напоминает остывшее какао.
Авраам окидывает их взглядом. Их жесты отточены до автоматизма, они делают свое дело привычно, как плотники. Теперь оба дула направлены в его глаза. Он ловко поворачивается на каблуках и вытягивает руки перед собой, точно метрдотель.
— Вы не тронете мою семью? — спрашивает он. — Мальчиков? И жену?
— Не волнуйся, — отвечает один из них, Авраам не может понять который. — Нам не платили, чтобы их трогать.
Чавканье грязи под их кожаными ботинками. Раздраженное цоканье языков.
Барух ата адонай, успевает подумать Авраам. Слава Тебе, Господи. Он не произносит этого вслух. Потому что Господь услышит и так.
Когда раздаются выстрелы, звук напоминает вылетающую из бутылки пробку.
«Стратегия выхода», картографическая лавка
Как бывает всякий четверг, Якоб Шталь проводит рукой по новой партии географических и навигационных карт. Его помощница Пенни заходит в кабинет без стука. Он собирается рассердиться, но тут замечает ее лицо. Оно побелело, как вершины Гималаев на картине, что висит над его столом.
— Якоб, простите, пожалуйста, но дело в том, что…
Она закрывает рот и не может произнести больше ни слова. Хватается за ручку двери, как будто это может помочь.
В голове Якоба проносится мысль о краже, затем об очередном 11 сентября, о гражданских беспорядках. Он представляет себе белый дым, струящийся по улицам, как будто прорвало дамбу из облаков. — Что случилось? В чем дело?
Он начинает подниматься из кресла, и тут слышит гнусавый голос брата. Угловатый силуэт появляется в дверном проеме, голова вжата в плечи. Эммануэль застывает на входе, засунув руки глубоко в карманы, как провинившийся подросток.
— Отец… — произносит Эммануэль, поворачиваясь, чтобы проводить взглядом задницу Пенни, когда та уходит. Якоб чует запах его лосьона после бритья, заполняющий кабинет, увешанный желтеющими картами пустыни Гоби, реки Святого Лаврентия и шотландских гор. Синий, коричневый, зеленый. Он сразу понимает, что отец умер, хотя Эммануэль еще молчит.
Дело не в том, что брат одет в черный костюм, просто отчего еще Пенни могла так разволноваться? Эммануэль тяжело опускается в старое плетеное кресло и вздыхает, как человек, которому предстоит сообщить плохую новость. Когда он наконец заговаривает, он смотрит в сторону и ковыряет пальцем в носу.
— Мне по рации сообщили, — говорит он и снова вздыхает. — Патруль нашел его на Стейтен-Айленде, рядом со свалкой. Его застрелили.
Якоб чувствует, как тело его немеет. Он смотрит на свою руку и не может ею пошевелить. Отец.
— Кто?
— Думаешь, я б не сказал, если бы знал? — пожимает плечами Эммануэль. Полицейский значок и пистолет выглядывают из-под его пиджака. Кажется, что он скорее раздражен, чем расстроен. — Армяне. Русские. Китайцы. Это мог быть кто угодно. Он всем был должен.
— Ты маме сказал?
— Еще нет. Она у парикмахера.
Между братьями сгущается тишина, которую нарушает только грохот метро, доносящийся сквозь грязные кирпичные стены. Картина с Гималаями над столом дрожит. Затем звук стихает. Эммануэль поглаживает значок и прикусывает губу. Якоб знает, что если младший брат заплачет, то его будет не остановить.
Внезапно его осеняет. Он вскакивает, будто ужаленный. Люди с оружием! Они пришли за его отцом и придут за ним и за его…
— Я проезжал мимо ее лавки по дороге, — опережает его Эммануэль. — Лора в порядке, и Рашель тоже. Но я ей пока не говорил. Подумал, ты сам захочешь.
Ободряющая улыбка. Эммануэль-благодетель. Роль, которую он играет с большим удовольствием, когда не извиняется за занятые деньги. Он ни цента никому не вернул. Весь в отца, куда больше, чем Якоб. Вплоть до пристрастия к постельному белью странных расцветок. Рашель, жена Эммануэля, притворяется, что ничего не знает. Но на семейных сборищах избегает смотреть Якобу в глаза — так проще скрывать правду.
— Спасибо, Манни. Спасибо тебе.
Якоб тяжело вздыхает.
Пенни возвращается в кабинет с двумя чашками, расплескивая кофе на ходу. Она нервно улыбается. Ее глаза припухли, а крылья носа покраснели от салфеток. Она хороша собой, хотя Якоб никогда раньше этого не замечал. Черные брови. Ямочки, которые видны только изредка, когда она забывает, что улыбается. Хорошенькая.
— Подумала, что вам сейчас не помешает, — объясняет она и ставит чашки на бронзовый стол в форме большого компаса. Эммануэль поднимает чашку и смотрит на Пенни, а не на кофе.
— Мне… очень жаль, — добавляет Пенни, избегая встречаться с ним взглядом.
— Ты прелесть, — говорит Эммануэль.
— Спасибо, Пенни, — благодарит Якоб.
Улыбаясь, она возвращается в приемную, где Джеймс Тейлор надрывается по радио. Завтра будут играть Саймона и Гарфункеля. Надо будет поставить будильник, чтобы не пропустить. Эта мысль его успокаивает. Он не платил Пенни уже три месяца. Они об этом ни разу не говорили. Не только его отец вечно скрывался от кредиторов. Якоб даже своей жене не рассказывал, насколько погряз в долгах. Он должен восемьдесят тысяч, и цифра только растет. Люди больше не покупают хорошие карты, он отлично это понимает. Теперь они просят своих детей распечатать схему проезда с компьютера или пользуются системой GPS, чтобы доехать до химчистки на углу. Дело, которое он любит всем сердцем, стало похожим на песню, слова которой никто не помнит.
Восемь лет назад, когда Якоб открыл «Стратегию выхода», ему было тридцать. Лора тогда еще каждое утро приносила ему на работу свежие цветы из лавки. Теперь уже не приносит. Единственный, кто все еще печатает для него в кредит, — это бывший сантехник по имени Гай, который купил старый печатный станок для развлечения. Якоб щедро снабжает его алкоголем и дисками с порнографией, чтобы тот был доволен, но старик уже начинает ворчать, что давненько не видел денег.
Он снимает здание возле эстакады надземного метро, где ходят поезда линий J, М и Z, и платит за аренду меньше тысячи в месяц — это последний дом в квартале, еще не определенный под снос. Пожарная лестница издает жуткий лязг, когда дует ветер. Кроме того, Бушвик не самый спокойный район: за последний месяц клиентов Якоба дважды грабили, когда они пытались уехать домой на метро. Он представляет, как отец выходит из чужой машины и идет в заросли на свалке, навстречу своей смерти. Ему хочется плакать. «Когда настанет день, — говорил Авраам им с Манни своим густым оперным голосом, — когда он настанет, я заберу вас, пацанов, и вашу мамочку на Ангилью, где пляжи такие белые, что даже босые ноги оставляют на песке грязные следы». Они так туда и не съездили. Якоб вообще нигде не был, кроме как в пределах квартала от Бруклинского технологического, а Эммануэль поступил в Полицейскую академию благодаря какому-то персонажу с золотым значком, которому Авраам устроил выгодную покупку нового «плимут-вояжера» для его жены.
— Пойдешь?
Якоб все это время грезил, как случается с ним всякий раз, когда ему не по себе.
— Прости, что?
Эммануэль морщится и застегивает пиджак.
— На встречу с адвокатом. Бернштейн, Бервик, как там его. Чтобы разобраться с имуществом.
— А что, есть с чем разбираться? — спрашивает Якоб, глядя на Пенни, которая закатывает карты Гавайского архипелага в коричневые тубы, чтобы завтра отправить жалкую партию заказчикам. Его раздражает, что брат плохо скрывает жадность. Даже сейчас. — Он собирался заложить мамины серьги, чтобы оплатить аренду за прошлый месяц, и заложил бы, если бы она его не застукала.
— Этот Бернштейн считает, что есть о чем говорить.
— Есть? Что у нас есть, кроме долгов? — Якоб слышит, как его собственный голос становится громче и заглушает звук проезжающего мимо поезда. Он смотрит на снежную вершину, дрожащую на стене, и представляет, как хорошо было бы сейчас там оказаться — в облаках, в полном одиночестве, и чтобы никто его не искал. — Люди приходят не пойми откуда со словами, что отец занял у них сотню баксов! Здесь нечего обсуждать, Манни.
Пенни делает приторный голос Джеймса Тейлора потише и поднимает бровь, пытаясь понять, уж не ссорятся ли братья.
Эммануэль поднимается и выглядит почти пристыженным, но тут же спохватывается.
— Он говорит, что отец отложил какие-то деньги. Будто он их где-то прятал. Не будь таким упрямым засранцем, Якоб. Бернштейн хочет видеть нас обоих. Сразу после похорон. Он может встретиться с нами в воскресенье, в полдень. Я уже договорился.
— Ты даже не дождешься, когда тело остынет, Манни? Будь хорошим сыном. Быть хорошим евреем тоже важно, но ты ведь не поэтому так торопишься.
— Иди к черту. Ты хотя бы понимаешь, куда ты катишься со своими картами? Может быть, твоя Лора ходит в мехах и шелках? Может быть, это случайность, что ты никак не заменишь коробку передач в своем «ниссане»?
— По крайней мере, у меня честный доход, — отвечает Якоб, вспоминая, как брат впервые взял деньги у наркоторговца и отпустил его. Даже отцу было за него стыдно.
— Зато у меня, в отличие от тебя, хоть какой-то доход есть.
— Хотите еще кофе?
Пенни, добрая душа, заходит с кофейником, но Эммануэль уже протискивает в дверь свои угловатые плечи и скалится точно так же, как в школе, когда он мухлевал в карты и его застукали. Пенни уворачивается от его руки, проходя мимо. Они с Якобом обмениваются взглядом.
— Значит, это твоя благодарность за то, что я проведал Лору, чтобы убедиться, что с ней все в порядке? — спрашивает Эммануэль. — Вот, значит, как?
— Я же сказал тебе спасибо, — отвечает Якоб, делая первый глоток остывшего кофе и вспоминая, что отец всегда пил черный, с тремя ложками сахара. По счету всегда платил кто-то другой.
— Увидимся на похоронах, — произносит Эммануэль и открывает дверь. — Если будут какие-то новости о том, кто это сделал, я дам тебе знать.
Затем он вновь оживляется. В голосе сквозит жадность, визгливые нотки.
— И насчет этого самого… я тебе позвоню.
— Увидимся, — говорит Якоб и машет рукой в спину брата. Он не переспрашивает насчет «этого самого». Это самое — это всегда деньги, которых у Эммануэля вечно нет.
* * *
К концу рабочего дня все нужные телефонные звонки сделаны, все всхлипывания и вздохи выслушаны.
Впрочем, мать отнеслась к известию удивительно спокойно. Стойкий оловянный солдатик их семьи, она направила свою скорбь на поиск правильного гроба и лучшего повара для поминок. Тетки и дядья Якоба все узнали из новостей по телевизору, где показывали, как вертолеты с камерами кружат над местом убийства в надежде найти какие-нибудь улики. Тетя Ди сказала, что видела, как ветер от лопастей поднял черную шляпу Авраама и сдул ее в воду, где она держалась на плаву какое-то время. Тетя Ди решила, что это добрый знак. Якоб успел поговорить с журналистами, дальними родственниками и бывшими клиентами отца.
Не позвонила только Лора.
Она провела весь день в Амаганссетте, где делала цветочные украшения сразу для двух свадеб — в обоих случаях с лилиями и стрелициями. У ее помощницы спустило колесо, и она не смогла приехать. Ее мобильник не ловил сеть. Один из клиентов пытался сильно сбить цену. Обычный день. Теперь она стоит в пробке по дороге домой и случайно слышит по радио, что ее свекра убили четырнадцатью выстрелами в грудь. Улица стоит. Она съезжает в сторону и петляет между грузовиков курьерских служб, думая о муже.
Она сидит в рабочем комбинезоне и плачет, удивляясь, откуда в ней столько слез. Ведущий рассказывает о «зверски убитом мирном продавце автомобилей» и о том, что, «со слов полицейских, в убийстве явно замешаны преступные группировки». Она всхлипывает, вытирает губы и слышит собственные сдавленные вздохи. Тут до нее доходит, что на самом деле она плачет потому, что они с Якобом не смеялись вместе с прошлого Нового года. Она никогда не любила его отца, и это была взаимная нелюбовь. При этом, как ни удивительно, старая миссис Шталь всегда считала, что высокая девушка с юга — хорошая партия для сына, даже если она в жизни не примет иудаизм. При каждой встрече они играют в карты. Ей не приходится поддаваться, потому что старушка прекрасно выигрывает сама. Она притворяется, будто не знает, что только ее старший сын честно зарабатывает на жизнь. Даже Эммануэль давно не смеет рассказывать анекдоты про блондинок в присутствии Лоры. Как-то раз он шлепнул ее по заднице. Не моргнув она предложила ему попробовать еще раз, чуть повыше, если только хватит смелости. Он тогда убрал руку и больше ее не трогал.
Метрополитан-авеню. Она поворачивает налево, и шины издают визг под грохочущей железнодорожной эстакадой, которая напоминала ей старые фильмы с Джеймсом Кегни, когда она только переехала сюда из Теннесси. Она и не помнит толком лицо Авраама, только его зубные коронки, белевшие, когда он смеялся. Как сейчас выглядит Якоб? Она пытается представить себе его лицо, поворачивая налево у «Пицца хат» и останавливаясь на красный. Сидит, как всегда, за своим столом. Он так постарел за последний год… Чем он сейчас занят? Рыдает и бьет себя в грудь от горя? Или просто сидит, уставившись на картинку Эвереста, как будто она может ему рассказать что-то новое? Я вышла за трухлявого старика, трухлявого, как это здание, которое он превратил в свой склеп, думает Лора, глядя, как светофор загорается зеленым. Он говорил, что мы ровесники, но он солгал. Он ископаемое. Его любимые карты и то живее, чем он сам.
Лора знает, что нужно делать. Она чувствует, что в скором времени им предстоит совсем другой важный разговор, но сегодня вечером нужно быть женой, которой она уже много месяцев себя не ощущает. Она паркуется неподалеку от лавки и достает из багажника пару веток плюмерии и сирени. Затем вытирает дорожную пыль с лица и идет вниз по тротуару, уже представляя себе, как займется с ним любовью этой ночью. Она все еще помнит, что ему нравится в постели. Синяя неоновая вывеска «Стратегии выхода» моргает впереди. Лавка как раз в это время закрывается. Даже в день смерти своего отца Якоб сидит на работе ровно до семи.
Она резко останавливается в тени под эстакадой.
Человек в коричневой куртке, которого она видит, — ее муж. А второй силуэт принадлежит девушке. Молодой и очень симпатичной, насколько можно судить с такого расстояния. Лора узнает Пенни, безотказную секретаршу, которая прошлась бы босиком по битым стеклам, если бы Якоб ее попросил. Она хватает его за руку и что-то шепчет на ухо. Лицо Лоры вспыхивает, но она стоит на месте. Она не хочет попасться в ловушку собственного воображения. Люди ошибаются сплошь и рядом. Она крепче вцепляется в букет, как будто это бейсбольная бита, и ждет, что будет дальше. Дальше может быть что угодно. Может быть, Пенни просто выражает соболезнования. Что угодно.
До нее доносятся обрывки фраз. Лора слышит, как Пенни произносит что-то вроде: «…очень жаль, Якоб», а Якоб отвечает: «…за твою помощь». Затем они смотрят друг на друга молча. Затем грохот метро поглощает все, что они, возможно, говорят друг другу дальше. Лора вздыхает с облегчением. Якоб. Хороший мой. Я вышла за настоящего джентльмена. За героя, который по ошибке застрял в лавке с картами.
Тут Пенни встает на цыпочки. И целует Якоба. Он ее не останавливает. Поезд уносится прочь к Вильямсбургскому мосту, оставляя Лору в тишине, одинокую, с букетом, под железными балками. Она думает, не выбросить ли цветы и не вернуться ли в машину. Или закатить им сцену? Но нет. Она чувствует странный задор от захватившей ее ярости, которая теперь бурлит в горле, как теплая газировка. Она подходит к ним, выставив перед собой букет и натянув улыбку.
— Якоб! — зовет она, еще не подойдя достаточно близко, но как раз вовремя, чтобы Пенни не успела прервать поцелуй и сделать вид, что ничего не происходит.
— Милый! — восклицает Лора, крепко обнимая мужа и сминая оказавшиеся между ними цветы. Она снова начинает плакать, но теперь совсем по другой причине.
— Лора, дорогая.
Якоб прижимает ее к себе, целует в щеку. В его голосе сквозит то ли вина, то ли радость. Если бы Лора не видела то, что видела, она бы решила, что радость.
Пенни молчит. Ее застали врасплох, так что она просто стоит рядом, молча глядя на них, в ожидании следующего жеста судьбы. О да, несомненно, она его любит.
В этот момент Лора решает, что она пойдет на похороны и на поминки с Якобом.
А затем уйдет от него.
— Милый, — повторяет она, сдерживая новый приступ слез и крепче прижимаясь к мужу.
Адвокат
Стэн Бервик любит, чтобы в машине было тепло. Он водит «кадиллак-эльдорадо», который Авраам заставил его купить много лет назад, и с тех пор в чертовой тачке вечно что-то барахлит. Но радиатор — о, на радиаторе можно печь буженину.
— Никогда здесь не был, — говорит Эммануэль, которого раздражает, что им пришлось тащиться на север, в самый конец долины Гудзона. Весь последний час ему постоянно приходится отвечать на звонки по мобильному. Якоб, сидящий на заднем сиденье, игнорирует шквал звонков на свою трубку. Кредиторы отца принялись названивать после первого же упоминания убийства в новостях и с тех пор не отстают. За окном машины — равнодушное серое октябрьское небо. Но Стэн, человек из породы верных семейных адвокатов, сияет ярче солнца.
— Посмотрим, что вы скажете, когда все увидите, — говорит он, посмеиваясь. Горло его водолазки смыкается вокруг заплывшего подбородка. Квадратное золотое кольцо блестит на среднем пальце, как огромная печать. — Я сам еле глазам поверил.
— Я не поверю, даже если ты покажешь мне завещание, собственноручно им подписанное, — говорит Якоб.
Когда машина сворачивает с Таконик-парквей на Клейврак, обрамленную аккуратно подстриженными вязами, он вдруг вспоминает, как Лора вчера везла его домой. Она была какой-то слишком доброй, слишком ласковой. Как будто что-то скрывала. Или затаила обиду. На Пенни? Он вспоминает детали вчерашнего вечера, но тут же отгоняет эту мысль. Девушка просто чмокнула его в щеку и сказала, что Эммануэль попросил у нее телефон. Неужели Лора могла подумать, что между ними что-то есть? Он решает позвонить ей сразу, как только Стэн продемонстрирует им потайное сокровище отца. Нужно все как-то уладить. Он собирается кое-что положить ей под подушку. Любовное письмо, написанное на обороте карты места, куда он отвезет Лору, как только вся эта суматоха утихнет. Ангилья. Ангилья, где песок как мука и солнечным дням нет счета.
Машина останавливается, и Стэн становится очень торжественным. За вязами впереди что-то чернеет.
— Джентельмены, представляю вам последнее приобретение Авраама Луи Шталя. Постройка 1887 года, принадлежала проворовавшемуся барону, признана аварийной в 1933-м, а впоследствии восстановлена каким-то миллиардером, сколотившим состояние на интернете. Два месяца назад он обанкротился и продал все это вашему отцу. Смотришь — и прямо королем себя чувствуешь, да?
Стэн трогается вперед и доезжает до поворота, где опускает стекло и показывает им здание.
— Охренеть, — высказывается Эммануэль, который никогда не отличался богатым словарным запасом.
Здание, представшее перед ними, оказывается огромным — нагромождение башен и шпилей, грандиозное воплощение чьих-то амбиций. Витражные стекла окон в свинцовых переплетах переливаются радугой на красной кирпичной стене, которая тянется до небольшого искусственного водоема. Подъезд такой широкий, что здесь бы легко поместилась танковая дивизия. Стэн так и застыл с простертой рукой, как будто без этого жеста невозможно оценить масштаб события.
— И когда, говоришь, звонил покупатель? — спрашивает Эммануэль, вылезая из машины и упирая руки в боки. Хозяйский жест.
— Сегодня утром уже дважды, — отвечает Стэн, с трудом выталкивая свое грузное тело из обитого велюром сиденья. — Вы не волнуйтесь. Я же обещал, что обо всем позабочусь.
— Что за покупатель? — спрашивает Якоб и чувствует, как в кармане снова вибрирует телефон. Он достает его и видит на экране надпись «ЗВОНИТ ЛОРА». Он хочет ответить на звонок, но Эммануэль бросает на него осуждающий взгляд, и он передумывает. В этот момент он ненавидит своего брата и его планы.
— Какой-то человек из Флориды, — отвечает Стэн, похлопывая табличку «ПРОДАЕТСЯ» на нестриженом газоне перед домом. — Предложил двадцать девять миллионов наличными. Когда разберемся с долгами Авраама и с моей оплатой, у каждого из вас в кармане будет по девять миллионов.
Эммануэль молча улыбается и кивает. Его редеющие волосы треплются на ветру, напоминая рыжеватую дымку от пламени. Якоб знает, что брат уже воображает гору денег на обеденном столе.
Пока Эммануэль просит Стэна немедленно звонить покупателю, Якоб направляется к входной двери. На гравии возле порога — хлопья осыпавшейся зеленой краски. Дерево разбухло от дождей. Сквозь грязные стекла виднеется мебель. Широкие диваны, шелковые шторы. Камин. Кирпич все еще пахнет копотью. Якоб закрывает глаза и испытывает что-то, очень похожее на любовь. Чувство появляется из ниоткуда. Он кладет руку на ржавый дверной молоток и стучит. Звук эхом отдается где-то в здании, и Якоб представляет себе длинный коридор. Он уже видит себя внутри: вот он расчищает пыльные углы и собирается вскоре подняться наверх вместе с Лорой.
— Слышишь, гений? — зовет Эммануэль, маша ему обеими руками, как борец, вызывающий соперника на бой. В его голосе звучат алчные нотки. Чертов жадный коп. — Покупатель на связи!
Якоб медленно идет назад по гравию, наслаждаясь его хрустом под ботинками. Стэн кивает, прижав мобильный плечом к уху.
— Да… это было бы замечательно, — говорит Стэн. — Возле старой Ривер-роуд. Красный кирпичный замок. Отлично. Мы будем ждать. Спасибо.
Он захлопывает раскладную трубку и улыбается.
— Красота, — произносит Эммануэль, заложив руки за спину.
— Перезвоните ему, — говорит Якоб. — Пусть никуда не едет.
— Что-то я не понима… — начинает Стэн, все еще улыбаясь.
— Черт тебя дери, ты о чем? — рычит Эммануэль, наступая на него на этот раз как настоящий боец, не прикрывая злобу обаянием.
Якоб бросает взгляд на самый высокий шпиль, где тонкий флюгер в форме петушка крутится на ветру. Он скрипит в тишине, пока Эммануэль дожидается ответа.
— Мы не будем его продавать, — заявляет Якоб, еще сам не понимая, что говорит. — Мы заложим наши дома, прикарманим отцовские заначки, — продолжает он, улыбаясь этой безумной идее. — Ты ведь знаешь, где он их прятал, верно, Стэн? Будем жить здесь все вместе. Тут места хватит на десять семей.
Флюгер снова скрипит в тишине. Нарушает ее Эммануэль:
— Хорош дурака валять. Мы продаем дом мистеру… как там его?
— Касабяну, — подсказывает Стэн, смакуя слово. — Армянин. Приятный человек.
— Я не продам свою половину, — говорит Якоб и чувствует, как телефон снова начинает вибрировать. На этот раз он полон решимости ответить, но тут на въезде появляется красная машина. Белобрысый мужчина машет Стэну из-за руля. У него искусственный цвет волос и такая же искусственная улыбка.
— Но я не могу продать только половину дома! — ноет Стэн, нервно махая в ответ мистеру Касабяну.
— Девять миллионов! — шипит Эммануэль, при этом широко улыбаясь армянину, который выскакивает из машины и пожимает мясистую руку адвоката. — Подумай, девять миллионов. Каждому. Ты же банкрот. Ты хуже, чем банкрот. Что на тебя нашло?
Якоб смотрит на флюгер, который теперь указывает клювом на юг. Он нажимает на кнопку приема звонка и улыбается.
— Просто я смотрю на него и чувствую себя королем, — отвечает он.
* * *
Якоб слышит голос жены в трубке. Она пытается говорить как ни в чем не бывало, но все равно не может скрыть недовольство. Фоном раздается какой-то шум — поминки в квартире его родителей в Южном Бруклине, и он обещал там быть.
— Что-что? — переспрашивает Лора, параллельно объясняя кому-то, что на кухне можно взять добавку курицы. Якоб чувствует себя виноватым. Я нерадивый муж. И еще более нерадивый сын. Но я, по крайней мере, не буду плохим братом.
— Это особняк, а не замок, — повторяет Якоб, не обращая внимания на злобный взгляд Эммануэля и на адвоката с армянином, беседующих возле красной спортивной тачки. — Он стоит прямо у озера. Очень красиво. И сверху флюгер. Похожий на петуха. Тебе понравится.
— Ты сказал, что хочешь купить петуха?
— Да нет же, я…
В трубке раздаются помехи. Эммануэль изображает само дружелюбие, лебезя перед армянином и стараясь отчетливее блеснуть своим золотым значком. Его плечи как бы говорят: не волнуйтесь, все будет отлично. Этот коп теперь ваш лучший друг. Тем временем Стэн борется с входной дверью, стараясь держаться спокойно. Якоб замечает в глубине заднего двора небольшое судно с мачтой. У него блестящий белый корпус. Парус, видимо, сняли на зиму. Он не знает, как оно правильно называется, зато знает, что он мог бы катать на нем Лору каждый вечер по озеру. Я никогда нигде не был, кроме Ниагары и Нантакета, думает Якоб и представляет себе большой мир за пределами сине-зеленой карты.
— Золотце, давай обсудим это, когда ты вернешься, — говорит она. — Ты вообще где? Люди постоянно спрашивают, где ты и твой брат.
Раздражение в голосе Лоры сменяется озабоченностью, но невысказанное напряжение вчерашнего вечера звенит громче, чем бокалы на заднем плане. Поцелуй на цыпочках не прошел незамеченным. Когда Лора вчера затащила его в постель, казалось, будто кто-то чужой управляет ее рукой. Как будто она делала доброе дело из жалости к убогому, а не занималась любовью с мужем. Потом они не разговаривали, только полежали в обнимку, создавая видимость близости. Тем временем мистер Касабян явно охладел к пантомиме Эммануэля в духе Чарльза Бронсона и присоединился к Стэну, который теперь стоит в темном коридоре, зияющем за открытой дверью. Оттуда доносится запах сырой золы.
— Я сейчас в месте, которое называется Клейврак, — говорит Якоб, понимая, что это звучит нелепо.
— Никогда о нем не слышала. Держи маму.
Раздается стук колец о пластик трубки, и только что овдовевшая миссис Шталь обращается к старшему сыну, своей единственной надежде:
— Якоб? Куда тебя утащил твой брат?
Ее голос звучит еще строже, чем обычно. Якоб размышляет, способно ли хоть что-нибудь выбить эту женщину из колеи. Землетрясение? Мировая война? Он решает, что вряд ли.
— Он никуда меня не утащил, мам. Мы просто…
— Ты хороший мальчик, Якоб. Но я же знаю. Твой отец всю неделю дразнил меня какими-то оговорками, дескать, «заживем по-королевски». И я только что заглянула в шляпные коробки — он не думал, что я знаю, что он хранит их в подвале. Они набиты стодолларовыми купюрами. Такое ощущение, что он собирал милостыню.
— Тут огромный дом, мам. Он мне жутко нравится.
Якоб отмахивается от Стэна и видит, как покупатель недовольно хмурится. Времени осталось мало. Армянин весь в нетерпении. Огромная сумма вот-вот исчезнет за горизонтом вместе с красной машиной.
— Понятно, — звучит спокойный ответ. Только благодаря ее способности бесстрастно оценивать ситуацию все трое мужчин в семье не очутились за бортом раньше срока. Эта же способность вызывала у него желание устроить ей встряску, хотя бы разок. — А что говорит твой брат?
— А как ты думаешь? Хочет все продать за наличные, и прямо сейчас. Проводит экскурсию для покупателя в данный момент. А я хочу подождать.
Настает очередь мистера Касабяна размахивать руками, когда он выходит из особняка, сопровождаемый Стэном и Эммануэлем, которые, кажется, о чем-то его умоляют. Это напоминает Якобу сцену из какого-то мультфильма, где придворные шуты тщетно пытаются угодить разъяренному королю. И он оказывается недалек от истины.
— Послушай меня, Якоб, — внезапно произносит мать, уже не столько жестко, сколько настойчиво. — Возвращайся домой. Не принимай сейчас никаких решений. И не слушай своего брата. Я люблю его, но у него ума столько же, сколько было у твоего отца. А ты пошел в меня.
— Хорошо, мам, — отвечает Якоб и встречает взгляд брата, в то время как Стэн провожает глазами красную машину, исчезающую из их жизни навсегда. Похоже, что мать выбрала, на чьей стороне ей быть.
— Если дать Манни волю, он продаст даже стельки от твоих ботинок, — продолжает она, теперь почти шепотом. Металлический петух снова поворачивается на осеннем ветру, скрипнув как будто в укор Эммануэлю, который толкает Стэна на помятый бок «кадиллака», чтобы сорвать злость хоть на ком-то. — Езжайте сюда и поешьте супа. Его осталось очень много.
— Я тебя люблю, мам, — говорит Якоб.
Он вспоминает, как брат однажды убедил его, что акции технологических компаний — безопасное вложение. Это стоило ему машины. Эммануэль тем временем снова толкает Стэна и повышает голос. Затем поворачивается в сторону Якоба, как будто теперь его очередь. Стэн выглядит так, будто вот-вот заплачет.
— Просто садитесь в машину и езжайте домой, прямо сейчас, — приказывает миссис Шталь.
Весь обратный путь до Бруклина они молчат. В тишине отчаянье Стэна грозит просочиться наружу и утопить всех троих по дороге.
Поминки
За стойкой с закусками прямо перед Якобом стоит мужчина. Он пытается удержать тефтели и стакан красного вина на бумажной тарелке, и его узкое лицо выражает скорее озабоченность этой задачей, нежели скорбь.
— Примите мои соболезнования, Якоб, — произносит он, неопределенно кивая на кого-то в другом конце комнаты. Его дорогие туфли поскрипывают. Кажется, он чувствует себя здесь чужим.
— Благодарю, — отвечает Якоб и смотрит, как мужчина кивает и присоединяется к невысокому приятелю во дворе, где столпились курильщики. Якоб понятия не имеет, кто этот человек, а ведь он знает почти всех друзей и врагов отца. Он машет жене, отделенной от него морем человеческих лиц, которые не могут решить, насколько убитыми горем надо прикидываться на второй день после похорон. Большинство выбирает вариант «ничего, держусь». Якобу кажется, что Лора никогда еще не выглядела такой красивой. Ей ужасно идет платье, которое он подарил ей на Рождество. Синее, как ее глаза. Складки ткани спадают до самых пальчиков ног. Она натянуто улыбается, как человек, которому есть что сказать, но не при людях.
Ресторан на краю Ист-Ривер заполнен гостями, которые пришли почтить память Короля хрома. Миссис Шталь заказала торт в форме «кадиллака-бонневилля». Это тайная шутка, которой она ни с кем не хочет делиться, — отговаривается, что у нее с похожей машиной «связаны воспоминания», а затем усиленно хлопает глазами, прежде чем снова расплакаться. Ранний снег падает на окна как мошки, которые хотят попасть внутрь и погреться с гостями. Ветер завывает между кухней и большим пластиковым тентом, арендованным специально для поминок. Официанты громко топают и тайком выпивают что покрепче, потому что вечер обещает быть долгим. Над ними раскинулся Бруклинский мост, похожий на гигантский серый трамплин, исчезающий в тусклом мареве огней портового квартала Саут-Стрит-Сипорт. «Я скоро скуплю весь чертов город, — говорил Авраам всякий раз, как продавал кому-нибудь новую машину, а не какую-нибудь развалюху. — От Саут-Ферри до Бронкса. Все скуплю, до последнего кирпичика».
Кто-то легко касается плеча Якоба. Он поворачивается и видит Лору. На ее лице больше нет напряженности. Она протягивает ему напиток и целует его в щеку.
— Кто это был? — спрашивает она.
— Ты о ком?
— Мужчина в коричневом. Какой-то приятель твоей матери?
Якоб выглядывает во двор, где собрались изгои-курильщики. Мужчина с бумажной тарелкой исчез из виду, и его невысокий приятель тоже.
— Я его не знаю. Может, конкурент из продавцов автомобилей, пришел позлорадствовать. Ты как?
Улыбка Лоры снова становится натянутой, хотя в ее глазах еще теплится нежность.
— Все хорошо. Иди проведай маму, ладно?
Якоб смотрит, как она уходит прочь и быстро теряется в толпе, синее пятно среди людей в черном, светлые волосы. Я хочу дать ей все, думает Якоб, представляя, как последняя причуда отца воплощается в настоящий дом. В новую жизнь. Якоб опускает взгляд и замечает, что держит сразу два бокала. Он ставит один в сторону и пьет из второго, не чувствуя вкуса. Он не пил алкоголя уже много месяцев, не пил, даже когда пошел в кабак с Эммануэлем, чтобы отпраздновать его повышение. Манни тогда нажрался и стал извиняться за все, что только мог припомнить — от похищенных еще в школе карманных денег Якоба до желания трахнуть Лору. В конце концов его приятели увезли его домой.
— Слышь, Магеллан!
Это Эммануэль, и он уже порядком пьян, отчего избегает встречаться взглядом с матерью, которая возмущенно наблюдает за ним с другого конца зала. Пуговица рубашки над ремнем расстегнута. Он пытается улыбнуться, но выражение лица получается жалким, как у Стэна.
— Манни, рад тебя видеть, — говорит Якоб.
— Так рад, что не отвечаешь на мои звонки?
— Я сегодня уже дважды разговаривал со Стэном. Послушай…
Эммануэль хватает его за руки с такой силой, что проливает напиток.
— Я уломал Касабяна. Он снова согласен. По той же цене. Давай я накину тебе миллион. Только дай мне провернуть это, я эти деньги удвою всего за…
— Мальчики, надеюсь, вы не разговариваете о работе хотя бы на поминках отца?
Миссис Шталь одета в закрытое платье и черную шаль. Якобу хочется напомнить ей, что они не сицилийцы. Эммануэль морщится от ее прикосновения.
— Привет, мам, — говорит Эммануэль.
— Значит, все-таки разговариваете, — продолжает она, окинув младшего сына таким взглядом, будто он все еще в том возрасте, когда его внешность не выдавала, что с ним лучше не связываться, а то непременно обманет. — Прекратите, прошу вас. Это обесценивает мероприятие.
— Мам, мы не можем терять время.
Эммануэль пытается говорить непререкаемым тоном.
— То есть для тебя это трата времени? — переспрашивает она, кивая на гостей, которые начинают поглядывать на них. Даже невзирая на платье с высоким горлом, становится заметно, как покраснела ее шея.
— Мам, все хорошо, — говорит Якоб. — Возвращайся к гостям. Я поговорю с Манни.
— Еще как поговоришь, — отзывается Эммануэль и тащит брата на террасу, где шарит по карманам в поисках сигареты. Курильщики вежливо расступаются. Братья смотрят друг на друга в упор. Молча. Поднимается ветер, и кабели моста по-зимнему гудят.
— Манни, я понимаю, что тебе нужны деньги, — говорит Якоб, ловя на себе сочувственный взгляд Лоры из-за стекла. — Тебе всегда нужны деньги. Но я не хочу принимать решение прямо сейчас. Зачем спешить?
Невзирая на холод, лицо Эммануэля краснеет.
— Потому что рынок недвижимости в заднице! Ты что, газет не читаешь? Найти такого покупателя, как этот чувак на красной тачке, — это удача, которая случается только однажды! И если ты не подпишешь отказ, мы эту удачу упустим! Уже через месяц особняк будет стоить на три миллиона меньше. Ты хочешь этого дождаться?
Эммануэль все это время размахивает какой-то бумагой, зажатой в руке, отчего смахивает на капризного поэта.
— Мне просто надо подумать, — примирительно говорит Якоб, которому хочется оттолкнуть брата, но река всего в нескольких метрах от них. Последний раз, когда они ссорились, Манни чуть по привычке не выхватил пистолет. Сегодня он может толкнуть его в ответ. «Мальчики, пускайте в ход обаяние, — всегда говорил им отец. — Кулаками пользуются те, кто не умеет улыбаться». Однако Манни никогда не умел улыбаться убедительно.
— Ты меня уничтожишь, — вздыхает Манни, и на этот раз в его голосе нет ничего, кроме горечи. — Они отберут мой дом. Наш с Рашель.
— Я все понимаю, — отвечает Якоб, чувствуя укол жалости, хотя отлично знает, что планы брата всегда заканчивались для всех слезами, а не выгодой. — Но почему ты не хочешь взять деньги, которые папа оставил? Там по меньшей мере тридцать тысяч. Этого бы хватило на какое-то время.
Манни открывает рот и что-то отвечает. Якоб видит это, но не может расслышать. Кабели моста гудят все громче, превращаясь в многоголосый хор из стали и пыли. Якоб подходит поближе к брату и прикрывает ухо от ветра. Манни хватает его за лацкан и выворачивает его, и при этом как будто рычит. Мост перестает гудеть, теперь остаются только беззвучные снежинки, медленно парящие на ветру, тающие на лицах людей. В ресторане происходит какое-то движение, синяя вспышка. Это Лора, расталкивая гостей, идет в сторону террасы.
Якоб стоит на коленях, глядя на золотой значок Манни. Он кажется ему маленьким железным солнцем, искрой теплого света. Он падает на землю, и последнее, что он чувствует, — это ладони жены на своих щеках.
— Золотце, — зовет она. — Ты меня слышишь?
Но Якоб слышит только грохот грузового поезда, который увозит его из этого мира в другой.
Ему кажется, что он переместился в мир духов. Но его озадачивает запах.
Пахнет кожаной обивкой, а не серой и гнилью. Должно быть, он в машине «скорой помощи» или в полицейском фургоне. Все вокруг движется резко, неаккуратно. Рядом с ним раздаются приглушенные голоса, он не может разобрать слов, но их беспокойство доходит до него сквозь кокон. Он чувствует, что кто-то рядом по-настоящему в ужасе, и этот ужас начинает захватывать и его. Кто-то перетаскивает его из одной машины в другую, и теперь он чувствует запах бензина и резины. Может быть, где-то рядом мыши, потому что он слышит какой-то непрекращающийся писк. Темнота, накрывшая его, когда подоспела Лора, теперь разрослась и стала плотной, как железная завеса. Он пытается открыть глаза, чтобы всем объяснить, что они не того хоронят, что он еще жив. Но он ничего не видит. И все же марево, заполнившее его ум, расступается ровно настолько, чтобы он понял, где находится.
Его бросили в багажник чьей-то машины.
Запах резины исходит от шины, которая лежит рядом с ним, а писк — от пружин, которые давно не меняли. Он думает об отце и размышляет, была ли его последняя поездка на машине похожа на эту. Нет. Отец всегда сидел спереди, даже отправляясь на собственную казнь, и ни один заимодавец или недоделанный бандит не могли этого изменить. Но я — не мой отец, думает Якоб. Он слышит, как где-то рядом спорят, и это последнее, за что успевает уцепиться его проснувшееся было сознание, прежде чем снова погрузиться во мрак. Барух ата… Якоб забывает слова и не может продолжить свое неуклюжее обращение к Богу. Затем он чувствует запах соленой воды и выхлопов.
Я не знал, что Стикс такой широкий, думает он и отдается течению.
Пленник
Чайки пытаются разбудить мужчину, плывущего по реке смерти. Якоб, зовут они, Якоб, Якоб.
Он всплывает из глубины, в которой ничего не чувствовал. Ему кажется, что на его члены давят тяжелые мешки с песком. Память рисует, как отец покупал ему новую куртку и как он впервые встретился с Лорой в благотворительном магазине. Она все время поправляла волосы, как будто с ними что-то было не так. Затем он вспоминает, как Манни бросал ему баскетбольный мяч и смеялся. Он помнит резиновые шлепки мяча об пол, и эхо гулко раздается в его голове. Мяч скачет ритмично, далеко. Обрывки прошлого мелькают в голове Якоба, как карточная колода, рассыпавшаяся от ветра, и вскоре утихают. Чайки продолжают кричать его имя как заклинание: Якоб, Якоб. На мгновение он забыл, как его зовут, так что он благодарен чайкам за напоминание. Я — Якоб. Он пытается это пробормотать, но слова не поддаются ему. Оцепенение, сковавшее его ум, пока еще отказывается его отпускать. Никто не покидает царство Морфея так просто. Якоб наконец делает первый сознательный вдох, чувствует выхлопы и соленый воздух, и карточная колода рассыпается в прах.
Пленник приходит в себя.
Якоб касается нёба вспухшим от жажды языком и чувствует что-то сладкое. Джин? Или что-то еще? Его желудок свело, а одна рука пульсирует от боли. Кто-то залил его глаза клеем? Он вдруг понимает, что не может их открыть и не может дышать, и чувствует, как пульс ускоряется от страха.
Первое, что Якоб видит отчетливо, — это собственное запястье и часть белого рукава. Они покрыты чем-то, напоминающим засохшую кровь. Моя? — думает Якоб. Его правая рука ноет, когда он поднимает ее к свету, чтобы лучше разглядеть. Кажется, будто что-то в районе локтя сломалось и превратилось в маленькие острые зубы, грызущие кожу изнутри. Стекло его наручных часов отошло и торчит как створка устричной раковины.
Он силится восстановить в памяти последнее, что с ним произошло. Но помнит только пару ботинок. Они были черные, и он их трогал. Это были полицейские ботинки Манни. Но сколько прошло времени? Якоб помнит, что тогда было холодно, а сейчас тепло. Пока глаза привыкают к обстановке, он чувствует, как что-то мягкое шевелится возле его щиколоток. Какие-то мелькающие тени. Крысы? Еще один всполох темноты в углу, затем тишина. Теперь луч яркого солнца проникает в помещение сквозь круглый иллюминатор, и ему наконец становится ясно, где он находится.
Где-то на нижних палубах неизвестного судна.
Это судно качается на больших невидимых волнах. Вокруг на полу — лужицы мазута и солярки. На двери — табличка с надписью по-русски: «Грузовой». Якоб проводит по буквам пальцами, пытаясь разгадать значение слова, но тщетно. Не знать наверняка, что там написано — «машинное отделение» или «пыточная», — оказывается страшно. Дверь надежно заперта с другой стороны. Ручка бессмысленно вращается по кругу, когда Якоб дергает ее. Капли конденсата стекают по ржавым стенам. В углу помещения гниет куча деревянных ящиков, на них тоже какие-то надписи по-русски. Если я на русском судне, то как я на него попал? И как давно я здесь нахожусь? Мне казалось, что я умираю, — а дальше ничего не помню.
Он вновь смотрит на иллюминатор, подходит и выглядывает наружу, но не видит ничего, кроме пара, валящего вдоль борта гигантского судна сплошной стеной. Солнце садится, но что это за солнце? Тропическое? Или то, которое он видел во сне? Ветер обдает его щеки липким теплом, а воздух на Ист-Ривер, как и на Стиксе, — ледяной. Якоб смотрит на звезды, начинающие мерцать за бортом, но не узнает ни одного созвездия. Земли не видно, только горизонт, и линия его прямее, чем он когда-либо мог себе вообразить. Он понимает, что находится где-то на юге. Под подошвами своих оксфордов он ощущает вибрацию — корабль ускорил ход. Он слышит только чаек, которые ныряют в море, снова взмывают вверх и кричат. Людей не слышно. Его черный костюм пахнет влагой, как будто он недавно промок. Он похлопывает себя по ляжкам и коленям и осязает сухую шерстяную ткань. Его рубашка порвана и свисает на спине так, будто кто-то разодрал ее, схватив сзади за ворот.
Пальцы на ослабевшей руке начинают неметь, и Якоб чувствует, как кровь с трудом пробивается по сосудам в запястье. Он осторожно отрывает один рукав и завязывает его вокруг локтя, понимая, что это не поможет. Его разум опять затуманивается. Прошлое снова превращается в набор разрозненных картинок, которые кто-то рассыпал по ветру. Откуда-то до Якоба доносится запах сигаретного дыма. Он думает: я должен быть осторожен, я должен присматриваться к каждой частичке своей памяти, даже когда теряю ее. Курят ли убийцы перед тем, как сделать свое дело? — размышляет он и думает, что отец наверняка смог бы ему на это ответить.
— Кто здесь? — спрашивает он у железной двери, как ребенок в надежде обезоружить кого-то злого, но в ответ слышит только крики чаек. Две птицы равнодушно парят за иллюминатором, и перья в россыпи серых пятен дрожат на ветру. Долю секунды они смотрят на Якоба немигающим взглядом, затем взмывают вверх и исчезают из вида. Якоб закрывает глаза и снова пытается восстановить свое последнее воспоминание. Морок потихоньку рассеивается, и память внезапно возвращается к нему — стремительно и ярко. Он помнит поминки в «Ривер-Кафе» и как жена метнулась к нему синим клинком, разрезающим черную массу гостей. Он помнит Манни, умоляющего его о деньгах и пытающегося скрыть угрозу за злобой. Материнская непоколебимость. Отцовский дом мечты. Красный кирпич, крохотная белая лодочка на озере. Не помню, я успел отдать Лоре записку? Он вздрагивает, не обнаружив ее в кармане своего измятого пиджака. Может быть, ее похитил Морфей, думает он, и тут соображает, что записка была наяву.
Якоб, Якоб, зовет его чайка, севшая на иллюминатор. Якоб, сделай что-нибудь. Пора. В закатном освещении птица кажется ангелом милосердия. Затем о борт разбивается огромная волна, и настойчивый гость улетает. Поверхность моря теперь лоснится отражением фиолетового неба, но Якоб не может наслаждаться видом. Он понимает, что в скором времени умрет, и все же знание о том, какому из океанов принадлежат эти волны, его бы успокоило. Он снова смотрит на небо и представляет себя на полпути на Карибы. Затем он вспоминает Лору и старается не дать волю страху. Вдруг ее держат в соседнем отсеке? Он воображает это, и сердце начинает биться быстрее, и он не может понять, почему до сих пор никто не пришел. Чье это судно — пиратов? Торговцев людьми? Он представляет, как жену продают каким-то людям на чужих берегах, и на глаза наворачиваются жгучие слезы.
Пленнику придется думать очень медленно, чтобы не потерять рассудок и определить свое местонахождение в мире. Нужно вызвать из памяти тихую гавань, как это умеют только знатоки морских карт. Вообразить место, увиденное когда-то на карте, и бросить там якорь. Нужна лишь какая-нибудь координата. Он уговаривает себя, что онемевшая рука не засохнет и не отвалится от тела, и эта мысль его почти успокаивает. Он вдыхает воздух и решает, что находится в тропическом климате, — так ему подсказывает нежный, маслянистый запах, идущий от воды.
Якоб закрывает глаза и представляет себе зеленый цвет. Тот особый бирюзовый оттенок, который призывает раздеться и окунуться в него, когда смотришь на карту и видишь, где заканчивается пыльного цвета суша и начинается бескрайний океан грез.
— Есть тут кто? — снова взывает он к русскому слову на двери, слегка осмелев. По-прежнему нет ответа.
Запах сигарет исчезает. Якоб задумывается, различим ли вообще его голос за грохотом двигателей.
Хлопки крыльев, шорох перьев. Чайка вернулась. Чайка смотрит на него.
Вот он я, думает Якоб. Кто-нибудь, услышьте меня.
Перехватчик
Гавана, Куба
Коза снова кричит. Она хочет, чтобы ее подоили.
Гектора это не на шутку раздражает: она кричала и вчера и позавчера. Он ведь объяснял старику Элизондо с верхнего этажа, как для него важно высыпаться в тишине. Первый раз, когда тупое животное разбудило весь дом в пять утра, коротышка пробормотал: «Lo siento, señor Hector»[2]Простите, сеньор Гектор (исп.).
— и потащил козу в заднюю комнату. Гектор понимает, что вонючая тварь дает молоко, без которого старик и его семейство не могут обходиться, когда еда по талонам. Элизондо слишком горд, чтобы признаться в этом. Как бы то ни было, коза никуда не денется, сколько бы она ни шумела. Каждый рассвет, почуяв солнце, она кричит. А оставшееся утро разносит сор по разболтанным половым доскам, если ее не привязывают на заднем дворе, а оставляют под присмотром одного из угрюмых внуков Элизондо.
Гектор ворочается в своей тесной кровати и прижимает подушку к ушам, вонзаясь в нее кулаками как в тесто. На календарь, что висит на двери в комнату, падает свет, и революционер Камильо Сьенфуэгос в ковбойской шляпе таращится на Гектора ярко-зелеными глазами. Гектор берет с прикроватного столика ватную палочку и тщательно чистит уши, размышляя о том, как бы избежать сегодня похода на работу.
Уши — единственная причина, по которой его до сих пор терпят в офисе. Потому что даже эпитет «нелюдимый» для него слишком мягок.
Он уверен: если не поддерживать уши в идеальной чистоте, то завтра же на его столе может оказаться приказ об увольнении. Его почти квадратная голова покрыта голубоватой щетиной, хотя он брился только вчера перед тем, как выйти за спиртным. Женщины на работе не в курсе, что он слышит, как они за спиной называют его неандертальцем. Его уши улавливают звуки из самых дальних углов, где люди сплетничают, будучи уверены, что никто не может их услышать. Они бы удивились, обнаружив, как сильно его оскорбляет такое прозвище. Он бы страшно хотел рассказать им, что все знает. Но еще больше он хотел бы избавиться от козы старика Элизондо, например перерезав ей глотку. Например, сегодня же.
Гектор мог бы на это пойти. Но тогда пришлось бы признаваться полицейским, на кого он работает, когда те заявятся.
Ме-е-е! — капризничает коза. Черт тебя дери, свалявшийся мешок с костями, думает Гектор, отправляясь в душ. Пока он намыливает свое коренастое тело и наслаждается искусственным ароматом дыни, исходящим от пены, поднимается солнце. Оно заливает светом однокомнатную квартиру, которую он снимает для прикрытия. Он представляет себе, что живет на Кубе и действительно работает в компании, указанной на его удостоверении, которое хмурые служащие Министерства внутренних дел подчеркнуто долго разглядывают каждый раз, как его останавливают на блокпостах. Там, под фотокарточкой, на которой его широченная физиономия улыбается, написано: страховая компания GenfAssurance, S.A., имя — Гектор Томмен. Это только отчасти правда. Его действительно зовут Гектор. Остальное — ложь.
Гектор вытирается полотенцем. Волосы на спине остаются влажными. Он надевает цветастую рубашку и джинсы, зашнуровывает кроссовки и проверяет бумажник на предмет лишних вещей — на случай, если его остановят по дороге на работу. Номер телефона какой-то девицы. Диандра из Колорадо. Приехала на три дня, хочет повеселиться. Запах ее дешевого парфюма до сих пор стоит у него в ноздрях. Увидимся, Диандра, думает он, запоминая номер наизусть и сжигая бумажку на пламени зажигалки, затем превращая пепел в пыль и рассыпая его, как приправу. Он прыскает в воздух дезодорантом, чтобы скрыть запах сожженной тайны. Затем спускается по щербатым мраморным ступенькам, когда-то украшавшим посольство Британской империи, и выходит навстречу новому дню.
Он забирается в свою раздолбанную «ладу» цвета мочи и поворачивает на Пятую улицу, некогда бывшую жемчужиной Кубы, до революции 1959 года. По приказу Фиделя все живописные здания иностранных посольств, находившиеся здесь, объявили «собственностью народа». В них поселили кубинских крестьян вместе с их животными, которые разместились на этажах, на тех же роскошных коврах, где всего несколько дней назад расхаживали высокопоставленные дипломаты. Отец господина Элизондо одним из первых получил квартиру на верхнем этаже. Его семья из одиннадцати человек до сих пор там обитает. Кто-то из детей пририсовал усы гипсовому бюсту королевы Виктории в вестибюле, и Гектор поневоле находит это забавным. Он живет в бывшей комнате связи посольства Великобритании и порой думает, что тот, кто поселил его здесь, тем самым проявил редкое чувство юмора. Он вливается в утренний поток машин, чувствуя себя подавленным. Солнце жалит его глаза.
На Кубу начали просачиваться новые деньги, хотя мало кому доводится их видеть. Набережная Малекон вся заполнена новыми желтыми «фиатами» такси и лимузинами работников Партии. Сонные граждане едут на военного вида автобусах, которые местные прозвали «верблюдами» из-за грузовика-«головы», за которым тащится трейлер с двумя отчетливыми «горбами». Гектор всего однажды ездил на таком автобусе, и его сразу же укачало. Еще нет даже восьми, а некогда роскошная набережная уже заполнена престарелыми рыбаками, которые надеются успеть с уловом до того, как военная полиция их разгонит. Они бьются за места с тощими хинитерос — мальчиками-проститутками, еще совсем детьми, которые бросают многозначительные взгляды на мужчин в проезжающих мимо машинах, выставляя напоказ узкие бедра в кричащих ярко-красных штанах.
Дома, выходящие окнами на набережную, настолько выцвели, что кажется, вот-вот рассыплются в прах от запустения. Гектор каждый раз удивляется, что все это существует — старые кирпичные здания, лозунги «Вперед, к победе!», полицейские в неуклюжей форме. На чем все это держится, почему не разваливается? По инерции? На драйве революционного вдохновения? На страхе? Когда Гектор слышит по ночам сквозь тонкие стены шепот у соседей, там никто не восхваляет Фиделя или его младшего брата. Людей интересует мыло. Косметика, солнечные очки. Лекарства. Мелочи, которые недоступны здесь в повседневной жизни. Гектор всегда носит в кармане пригоршню обезболивающего. Такая роскошь, привычным жестом предлагаемая официанту, не раз обеспечивала ему лучшие столики в ресторанах. Дешевая тушь обеспечивала гораздо большее — местные девушки, расстегивая его ширинку, клялись всем на свете, что им уже есть двадцать один год.
Гектор понимает: Куба — бюрократическая ошибка в его резюме, а не экзотическая страна. Воздух и еда здесь слишком солоны. Дурной сон, что каждое утро превращается в явь вместе с блеянием козы, у которой болит вымя.
Раньше у него были настоящие амбиции. Когда он только приступил к службе, он собирался в Афганистан, потому что это была горячая точка. Он уже обзавелся одеждой для работы в пустыне у себя в Восточном Лос-Анджелесе, когда начальник подразделения передумал. Куба для Гектора — пустая трата времени. За девять месяцев он дважды представал перед дисциплинарной комиссией и только чудом избежал позорного увольнения. «Подумаешь, — ворчит Гектор каждое утро, поворачивая возле некогда шикарной Пласа-де-Армас, где полицейские роятся как синие муравьи в поисках какого-нибудь занятия, — подумаешь, я забываю отдавать честь кому надо и не могу как следует отчитаться за расходы. В конце концов, это же засекреченная работа».
Если бы он мог быть честен с самим собой, он бы также признал, что вообще-то и сам не слишком заботится о секретности, когда рискует быть пойманным с несовершеннолетней красоткой.
«Швейцарское гражданство для прикрытия, — фыркает Гектор, переключая передачу, когда водитель машины перед ним притормаживает, опустив окно, чтобы поболтать с двумя девицами. — Я ведь не говорю ни на одном из европейских языков. Анекдот». Он сигналит, и девицы, ответив ему средним пальцем, за руку уходят в сторону моря.
— Guten Morgen, — здоровается швейцарская женщина у ворот, глядя на небритую физиономию Гектора с откровенным недовольством. Он не отвечает ей, паркует «ладу» на стоянке для сотрудников и дальше идет пешком, останавливаясь у поста, где два морпеха проверяют его документы, отпечатки пальцев и скан сетчатки. Затем он отправляется к лифтам, опаздывая уже на полчаса и предвкушая очередной выговор. Ну и пусть, этот день уже некуда дальше портить.
Гектор оказывается в третьей стране. Это не Куба и даже не Швейцария.
Отдел интересов США на Кубе находится в изумрудно-зеленом гранитном кубе с затемненными окнами, за высоким забором с колючей проволокой. Над входом — огромный латунный диск с орлом Государственного департамента США. Невидимый снаружи вооруженный взвод морской пехоты безотрывно наблюдает за воротами. Из-за американского эмбарго против правительства Фиделя зданием владеет швейцарское посольство.
Официально все в Отделе работают на Штаты, чтобы обеспечить благополучный переход власти, когда настанет время.
Но Гектор и его коллеги с третьего этажа подотчетны совсем другому начальству, не отличающемуся резиновым терпением.
— Это все ЦРУ, — поговаривают всезнающие американские туристы, которые не могут устоять перед поездкой на запретный остров, невзирая на предупреждения о возможном терроре и сложности на таможне по возвращении.
— Они все прослушивают, — идущий по тротуару молодой человек из Чикаго в новенькой гуайабере и темных очках слегка кивает в сторону ворот, за которыми только что скрылся Гектор. — Небось прямо сейчас нас слышат.
Если бы Гектор успел добраться до своего безупречно чистого рабочего стола и направил микрофон на мужчину в новой рубашке, он не согласился бы с первым утверждением и кивнул в ответ на второе. Потому что Отдел слышит все и везде. Несколько лет назад Отделом действительно управляло ЦРУ, но 11 сентября заставило их забыть о наркоторговцах и простых коммунистах и обратило их большие направленные микрофоны и радиочастоты на поиск призрачных террористов. Теперь здесь правит другой хозяин.
Гектор — не швейцарский страховой агент. И он не работает на ЦРУ.
Он федеральный госслужащий с допуском к секретной информации и получает меньше двадцати восьми тысяч долларов в год, тайно подслушивая чужие телефонные разговоры, читая электронную почту и сканируя текстовые сообщения для Управления внутренней безопасности. Ничто, попадающее на Кубу или покидающее ее и доступное для проверки, не избегает его чуткого слуха. Он отслеживает всех — от нелегальных туристов до наркодельцов.
Он помнит все прослушанные разговоры даже годы спустя. Школьный врач хотел диагностировать ему аутизм, так что его нахождение здесь само по себе — чудо. Он воин, не встающий из кресла в нескончаемой битве против терроризма. Его жизнь состоит из внешнего звукового поля и голосов. Чаще всего он не замечает, как темнеет и как в ночном небе падают звезды. Зато сколь угодно далекие звуки гитары, играющей «Ла Баямесу», способны довести его до слез.
Большой тусклый офис заполнен темно-синими кабинками и лампами дневного освещения, отчего Гектору постоянно вспоминается агентство телемаркетинга, в котором он когда-то работал. Перевернутый кулер с водой булькает каждый раз, как кто-нибудь случайно на него натыкается. Одну часть душной комнаты занимают перехватчики. Над казенным ковровым покрытием слышны только тишайшие голоса.
Гектор любит слушать. Он ненавидит сам офис и всех, кто в нем работает, за исключением, пожалуй, стажерки по имени Бет, в которую он тайно влюблен. Прямо сейчас он слышит, как она подходит к нему сзади. Ее левая туфля чуть скрипит.
— Алоха, — приветствует его Бет, единственная, кого Гектор признает за коллегу. Ее лицо в веснушках, и она улыбается совершенно беззастенчиво, рассматривая его рубашку с желтыми пальмами.
— Чего интересного? — спрашивает Гектор, как обычно, когда не хочет говорить о себе. Не дожидаясь ответа, он опускается в черное кресло с обивкой из кожзама и отпирает сейф, где хранятся его личные наушники. Казенные «сенхейзеры», свисающие с тонкой и влажной шеи Бет, годятся только чтобы слушать Брюса Спрингстина, отмечает про себя Гектор, надевая свои новые «Grado RS1» с деревянными чашками, в которых, он готов поклясться, можно услышать, как кто-то еще только думает, что бы сказать.
— Смотря что считать интересным.
Бет усаживается в соседнее кресло, чуть-чуть обиженная его невниманием, и перечисляет:
— Трое студентов звонили в кубинское Министерство внутренних дел и просили взять их на работу осведомителями. Они принадлежат к так называемому Революционному крылу социалистической молодежи, из Расина в Висконсине, представляешь? Мы уже взяли их на заметку. А в остальном всякие бизнесмены строчат своим женам эсэмэски о погоде, выходя из душевых кабинок в квартирах своих кубинских любовниц. Тебе такое интересно?
— Нет, — отвечает Гектор, включая компьютер при помощи персональной карточки и вводя ряд кодов и шифров. Пять экранов с жужжанием загораются, один за другим. Гектор любит за этим наблюдать. Бет добавляет, что Хендрикс хочет видеть его в своем кабинете. Ох уж этот Хендрикс со своими выговорами. Хендрикс, который ищет любой повод унизить Гектора, просто чтобы было потом чем бахвалиться за барной стойкой. Отвратный человечишка.
Гектор поправляет наушники и, затаив дыхание, включает систему. В наушниках раздается тихий гул, чем-то похожий на церковный хор. Еще немного — и Гектор Франсиско Рамирес исчезает.
Человек в воняющем кожзамом кресле превращается в Перехватчика.
Несколько часов он сканирует частоту GSM 900 в поисках каких-нибудь зацепок в местных телефонных разговорах. Он отлавливает несколько мелких торговцев валютой и отсылает их номера коллегам из Таможенного отдела на втором этаже. На его собственном телефоне то и дело загорается индикатор — наверняка это Хендрикс звонит по какому-нибудь пустяку, — но Гектор делает вид, что не замечает. Когда тени становятся длиннее, офис начинает пустеть. Бет задерживается и хочет что-то сказать, но передумывает и просто машет Гектору рукой, уходя за остальными.
Когда в высоченном отеле «Хабана Либре» зажигаются огни, Гектор начинает расслабляться. Внизу Малекон снова заполняют парни и девицы в развратных маечках, ждущие охочих до приключений туристов, а полиция делает вид, что ничего не замечает. В здании остаются только техники отдела безопасности и уборщики — они протирают столы в поисках конфетных фантиков и чужих спрятанных микрофонов. Они довольно быстро управляются со своей работой. Это любимое время суток Гектора — никто не требует от него общительности. Через четверть часа прибудет ночная смена.
Оставшись наедине с собой, Перехватчик размышляет, не позвонить ли Диандре. Он помнит номер: 303-321-0089, и это значит, что ассистентка дантиста, которую он чуть не поцеловал вчера вечером, владеет телефоном, зарегистрированным в Денвере. У нее были липкие руки. Как бы она смотрелась в моей постели? — думает Гектор, заранее волнуясь — больше о том, что придется извиняться за блеяние козы, чем о том, что при включенном свете она увидит его волосатую спину. Позвоню, решает он и тянется к кнопке ВЫКЛ на консоли, управляющей миром шепота.
Но тут тарелки на крыше ловят что-то на частоте 1575 МГц, где все живое превращается в статический шум.
Мужской голос. Издалека.
Перехватчик снимает очки и закрывает глаза. Левой рукой он немного ослабляет фоновый шум. Тихо, тихо. Иди сюда. Вот-вот… Затем он проводит полными белыми руками по верньерам, пытаясь найти голос. Похоже на морскую радиопередачу. Стоп. Вот оно, снова, возникает и гаснет, как кильватерный след гигантского клипера.
«…ре тени… это Гдыня, как слышите…»
Перехватчик записывает позывной в разлинованный блокнот и чертыхается, когда грифель ломается. Он хватает другой карандаш и превращает голос в текст на бледно-голубых линейках. Гдыня… статический шум, тишина. Когда голос звучит снова, он кажется взволнованным, даже рассерженным.
«…проплываем мимо внешнего канала… нужно от вас… груз…»
Рука Перехватчика рисует слово «ГРУЗ» заглавными буквами и поворачивает верньер на миллиметр влево. Груз. В здешних краях это означает либо новые машины, либо новых беженцев. Или еще того хуже. На секунду устанавливается отличная четкость, затем все вновь погружается в шум. Прежде чем окончательно пропасть, настойчивый голос слышится в последний раз. Перехватчик решает, что его обладатель из Восточной Европы, потому что он произносит «а» слишком резко для носителя языка.
«…должны сообщить нам до достижения территориальных вод… нет выхода… избавиться от груза… это Гдыня, срочно ответьте… Повторяю, Море те…»
Может быть, чех или поляк, а то и русский. Перехватчик снимает наушники и набирает номер, который помнит наизусть. Эта «Гдыня» явно находится на границе кубинских территориальных вод, не сообщив об этом береговой охране в Майами. Перед Гектором загораются два экрана. Крупное грузовое судно «Гдыня», зарегистрированное в Панаме, направляется с грузом запчастей в Гану. По расписанию оно должно сейчас находиться где-то рядом с Нью-Йорком. Что ж ты так рано приплыл, pendejo?[3]Придурок (исп.).
И что такое «Море тени»?
У него начинает покалывать кончики пальцев, как всякий раз, когда что-то не сходится, — обычно это заканчивается чьим-нибудь арестом. Ему уже интересно, будет ли начальник смены действовать по наитию или станет дожидаться новой информации. Нужно ли пометить сообщение в системе Внутренней безопасности красным флажком и добавить пометку «срочно»? Нет. Он решает, что это не его проблема, если смена пропустит подсказку. Но если неизвестное судно везет наркотики, может выйти, как когда он впервые пришел на эту работу. В этот раз может быть настоящий арест, с агентами в порту Майами, а не игры в кошки-мышки с невидимыми террористами, как обычно. Кроме того, таким образом Хендрикс не сможет присвоить находку, как в прошлый раз, когда Гектор перехватил один преступный разговор.
Перехватчик погружается в размышления, ожидая, когда Ленни ответит по спутниковому телефону. Он смотрит на Малекон впервые за несколько часов. Последние лучи солнца играют на волнах, оживляя все трещины и разломы в дряхлых колониальных прибрежных отелях, окрашивая их в охру и ярко-красный, превращая их в декорации к спектаклю, который никому не суждено увидеть.
На площади за его затемненным окном американские туристы в новых рубашках уже исчезли, забрав с собой объекты своих эротических фантазий. Осталась лишь стайка праздных девиц, отмахивающихся от приставучих земляков, даже не глядя в их сторону.
Наконец телефон отвечает.
— Гектор? — раздается голос на том конце, на фоне шума двигателя. Видимо, Ленни где-нибудь в море. Неподалеку от «Гдыни».
Перехватчик улыбается. Его сердце ликует. Сейчас мы поймаем крупную рыбу, думает он. И тогда, может быть, я уже через неделю уеду из этой дыры.
— Хорошие новости, — говорит он, чувствуя радость впервые с тех пор, как коза напомнила ему, в какое дерьмо превратилась его жизнь.
Жена
Полицейские с беспокойством наблюдают за женщиной, которая только что припарковалась напротив окружного полицейского участка. То, что они видят, их озадачивает.
Помятый фургон на Юнион-стрит — не такое уж редкое зрелище, поскольку почти все заведения на улице — ресторанчики или частные лавки. Все здесь ездят на каких-нибудь колымагах, потому что так безопаснее. Двое полицейских наконец-то решают подойти поближе к объекту своего наблюдения — молодой женщине в синем вечернем наряде, сидящей за рулем в четыре часа утра и так безутешно рыдающей, что ее дрожащие плечи, кажется, вот-вот отделятся от остального тела.
— Мисс? Вам нехорошо? — спрашивает тот, что постарше, положив руку на пистолет.
— Да, — отвечает Лора, вытирая нос чеком со свадьбы, для которой поставляла цветы бог весть когда. — Мне нехорошо. Я не могу найти своего мужа.
Полицейский помоложе, с виду совсем новобранец, кивает и собирается толкнуть утешительную речь, в соответствии с инструкцией. Но Лора опережает его. Она опускает стекло и поворачивается покрасневшим носом в сторону старшего офицера — невысокого сержанта-китайца по имени Ли, чья рубашка еле застегивается на животе и надетом поверх бронежилете.
— Манни Шталь здесь? Детектив Шталь? Я спрашивала у дежурного на Восемьдесят второй улице, и тот сказал, что его вызвали сюда. Мне нужно его увидеть. Срочно. Пожалуйста.
Младший полицейский собирается сказать что-нибудь в духе «минуточку», но Ли слышит в ее голосе нечто более весомое, чем просто просьбу. Он хорошо знает эту интонацию. Это не грубость. Женщина явно не ожидала очутиться в такой ситуации среди ночи. Три пустых стакана из-под кофе навынос красноречиво говорят, где она побывала до того, как приехать сюда. А именно: она побывала всюду.
— Пройдемте в участок, мисс, я его позову, хорошо? — Ли протягивает руку к двери машины. Но Лора и его опережает. Она выходит с другой стороны, бросает быстрый взгляд на свое отражение в боковом зеркале и глубоко вздыхает. Затем переходит улицу вслед за полицейскими, как преступник, которому не терпится сдаться.
* * *
Манни освободил одну из комнат для допроса, чтобы поговорить с невесткой. Лору это настораживает. Манни постукивает пальцами по золотому значку, которым страшно гордится. Ты не заработал его, думает Лора. Твой отец купил его тебе, как и все остальное. Зеленоватые лампы над головой делают их лица мертвенно-бледными, как у вампиров.
Лора заговаривает первая, и голос ее звучит громче, чем она сама ожидала.
— Его там нет, Манни. Его нет в больнице. Они сказали, что такой к ним не поступал…
— Знаю, знаю, тс-сс. Дай я тебе кое-что объясню.
Манни пытается ее успокоить, хотя сержант Ли и его юный напарник еще с другой стороны улицы видели, что она безутешна. В помещении пахнет моющим средством и сигаретными бычками. Запах чьих-то признаний.
— Что случилось, Манни? — спрашивает Лора, покусывая губы, чтобы держать себя в руках. Только посмотрите на него, расселся за столом, будто настоящий коп с чистой совестью. — Ты засунул его в полицейскую машину, когда он упал, потому что она быстрее «скорой», так? Постучал по крыше машины и отправил его в больницу. Ну и где…
— Дай мне сказать…
Лора вскакивает. Железный стул падает и гремит об пол. Она бы с удовольствием перевернула что-нибудь потяжелее.
— Не дам. Объясни мне сейчас же, как так вышло, что мой Якоб испарился за четыре минуты, что машина ехала с включенной сиреной от Уотер-стрит до больницы? Я побывала во всех больницах Бруклина! — ее голос начинает дрожать, но она старается его контролировать. Она не хочет срываться перед этим позером. — Я тебя повсюду искала. Ты обещал мне позвонить. Ну, говори, где он?
К счастью, в этот момент в комнату заглядывает сержант Ли, и Манни отвлекается ровно на секунду, которой Лоре достаточно, чтобы незаметно вытереть глаза.
— Все в порядке, — говорит Манни офицеру, и тот кивает Лоре, прежде чем закрыть за собой дверь. Неоновые трубки гудят, будто от напряженного ожидания ответа. Они подбадривают Манни: давай же. Попробуй что-нибудь новенькое. Измени себе, скажи для разнообразия правду. Но Манни молча поднимает опрокинутый стул и опускается рядом Лорой на корточки, стараясь выглядеть сочувственно. Наверняка этому тоже посвящен пункт в инструкции, думает Лора.
— Я всю ночь просидел с двумя копами, которые везли Якоба, — наконец произносит Манни, скривившись, будто от боли. — Понимаешь? Я говорил с ними и с придурками из Управления внутренних дел плюс со своим лейтенантом в штаб-квартире, — он делает паузу, как бы давая ей понять, что Якоба больше нет, и поправляет свой лоснящийся галстук. — В общем, оба полицейских клянутся, что, когда они затормозили на красный свет, Якоб выскочил из машины и сбежал.
Лора открывает рот. Она забывает про злость и про страх.
— Они, конечно, бросились следом за ним, — продолжает Манни. Похоже, он доволен, что Лора наконец-то успокоилась и слушает его. — Но к тому времени как…
— Сбежал?! — кричит Лора, до которой с опозданием дошли ее собственные эмоции. — Из запертой полицейской машины? Ты что… — она закрывает глаза и на секунду задумывается. Наверное, стоит радоваться, что Якоб, возможно, жив? Или беспокоиться, что с ним случилось что-то похуже смерти? Перед ее глазами на мгновение встает черная шляпа Авраама. — Да он же был без сознания! Манни, он выглядел как покойник! Я подумала, что его отравили… Что за чушь ты несешь?
Теперь она дрожит по-настоящему, и ее синее платье трепещет как флаг, который забыли опустить во время ветра.
— Тс-сс, — он касается ее плеча. Жест, которого он не позволял себе много лет. — К нам приходили сегодня из Управления внутренних дел — как раз потому, что копы забыли запереть машину. Я отправил сообщение всем постам, я обыскал весь Бруклин-Хайтс, и я постоянно на связи со своими людьми. Лора? Лора, послушай меня. Слышишь? Мы найдем его. Обещаю.
Лора закрывает рот обеими руками и смотрит на дверь, как будто надеясь еще раз взглянуть на доброго сержанта Ли. Ее голые плечи в лунном свете белы как мел.
— Зачем, Манни?
Следует долгая пауза, и кажется, будто детектив собирается сказать что-то важное. Но в конце концов он выбирает правильный ответ:
— О чем ты?
— Якоб не стал бы сбегать. Зачем ему бежать?
Манни засовывает руки в карманы штанов — Лора знает, что он делает так всякий раз, как ему предстоит сообщить что-нибудь неприятное. Когда он поднимает на нее взгляд и заговаривает, его голос звучит ровно и бесстрастно, как будто он отрепетировал каждое слово.
— Лора, ты знаешь, сколько у него долгов?
Ей хочется ударить его об стену.
— Меньше, чем у тебя, — отвечает она, еле сдерживаясь, чтобы не закатить истерику. — За это я ручаюсь. И при чем здесь…
— Девяносто тысяч, — перебивает Манни, почти откровенно радуясь потрясенному взгляду невестки. — И это еще не считая личных долгов. В следующем месяце банк забирает его лавку. Он тебе не говорил?
— Он бы не стал… — начинает она, чувствуя себя неловко, пытаясь нащупать логику в собственных словах, но тщетно. — Даже если это правда, он бы никогда…
— Лора, на свободе расхаживают люди, убившие нашего отца, — говорит Манни, наконец-то повышая голос, входя во вкус. — Всего два дня назад! Они знают, где мы живем. Послушай, я пытаюсь сейчас во всем разобраться. Прошу тебя. Дай мне шанс, поверь, я смогу найти Якоба. Пожалуйста. Я знаю, что я тебе несимпатичен. Это не страшно. Я тоже хочу, чтобы он вернулся, вот и все.
Сержант Ли открывает дверь. Он держит стаканчик с чем-то горячим и снова улыбается, как улыбаются женщине, чей муж никогда не вернется домой.
Лора смотрит на Манни с новым страхом:
— Думаешь, они решили и его убить тоже? И нас? Ты к этому клонишь?
— Я клоню к тому, чтобы ты вернулась домой и выспалась. Наверняка Якоб был перепуган, может, выпил чего-нибудь для спокойствия, кто знает? Я отправил четырнадцать нарядов обыскивать все вокруг. Я найду его.
Он кивает китайцу, который нехотя кивает в ответ: старый коп не слишком уважает новоиспеченного обладателя золотого значка, не отличающегося вежливостью.
— Сержант Ли отвезет тебя домой. Я позвоню, как только будут какие-то новости. Тебе и маме.
Лора берет стакан с кофе и медленно выходит. Ли накидывает свою форменную куртку на ее обнаженную спину. Она все еще в шоке, но отказывается от помощи и забирается в свой фургон. Она ставит кофе рядом с тремя пустыми стаканчиками и включает зажигание.
И только тут замечает скомканный листок, который поначалу приняла за чек.
Ее пальцы осторожно разворачивают комок, которым она еще недавно вытирала нос. Сердце как будто обдувает теплым ветерком, когда она разглядывает слова. Письмо от Якоба! Должно быть, выпало, когда он помогал ей с цветами перед ужином, и она бросила его на переднее сиденье. Слова размылись, но ей удается прочесть, что он сожалеет, что последнее время они так редко бывают вместе, и что он ее любит. «Милая девочка», — обращается он к ней, как к маленькой. Она снова прикладывает руку к губам, на этот раз от счастья.
На оборотной стороне листка — карта острова, нарисованная изумрудно-зеленым и обрамленная бледно-голубой водой. Трудно понять, что это за место. Лора включает свет и надевает очки.
Там написано: «Ангилья». Семейная мечта всех Шталей.
Бумажные мечты, хороший мой, думает Лора, не обращая внимания на Манни, который дежурно машет ей с обочины.
Пленник
Оранжевые блики солнца исчезли, и влажный ночной бриз веет прохладой.
Якоб так отчаянно звал на помощь через иллюминатор, что охрип. Он больше не боится, что на крики кто-нибудь придет и заставит его замолчать — тогда он хотя бы узнает, кто его держит здесь, и, быть может, даже сумеет его побороть. Он смотрит на свою руку и морщится. Пустые мечты. Но незнание хуже смерти. Идите, думает Якоб, попробуйте меня схватить. В его тюрьму теперь попадает только свет от ходовых огней. Волны разевают и вновь смыкают свои белые челюсти.
— Я здесь! — кричит он в сотый раз в темную пустоту. — Здесь!
Но море под рябью темно и безлико, и даже птицы больше не кружатся над ним, не следят за судьбой пленника. Якоб гадает, куда они улетают на ночь. Он никогда не видел птицу в небе после заката. Интересно, они летят к себе домой по безлунному небу? Или оседают где-нибудь в тайных местах или на первом попавшемся судне? Он решает, что они не любят смотреть, как над кем-то сгущаются тучи. Ненадежные друзья.
На размытом горизонте появляется слабое золотистое свечение. Но Якоб уже отвлекся и прислушивается к звукам по ту сторону двери, где, как он считает, должен быть коридор. Он слышит, как где-то на судне раздаются и стихают шаги. Когда за мной придут? Он озирается в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать как оружие, когда настанет время. Если бы он повернулся в этот момент к иллюминатору, то мог бы догадаться, что бледно-золотистое свечение в темноте — огни древней Гаваны, застывшей в надежде на еще одну ночь без перебоев электричества.
Раздается какой-то громкий лязг, затем все огни на судне начинают мигать и гаснут.
Теперь виднеется только свет вдалеке за иллюминатором, и тот исчезает, когда судно неуклюже поворачивается, грохоча стальным корпусом и издавая двигателями такой вой, будто они вот-вот взорвутся.
Затем откуда-то с нижних палуб доносится гул, похожий на звук, с каким поезд метро выезжает из тоннеля. Вдалеке слышатся сигналы. Ровное гудение, сотрясавшее комнату с момента пробуждения Якоба, наконец замолкает. Двигатели останавливаются. Сердце пленника начинает биться быстрее, и он чувствует безотчетную надежду — на спасение? на аварию? Затем, мгновение спустя, его осеняет ужасная мысль.
А вдруг столкновение? Что, если они уже покинули корабль и оставили меня здесь? Вдруг мы тонем? Иллюминатор слишком маленький, чтобы в него пролезть…
Где-то над ним раздаются испуганные крики. Но что их испугало?
— Выпустите меня отсюда, черт вас подери! — кричит он. Голоса приближаются — возможно, это идут к нему. Хотите убить меня — убейте быстро, думает он, стараясь сохранить самообладание. Тут кто-то вставляет ключ в скважину замка и пинком распахивает стальную дверь.
Врываются двое мужчин. По крайней мере, Якоб решает, что это мужчины, потому что один из них издает низкий хрип, хватая пленника. Лампочка, болтающаяся в коридоре, бросает на одного из них отсвет, и Якобу становится совершенно очевидно, что его собираются убить, здесь и сейчас. Здоровые белокожие ребята с черными волосами — каких угодно кровей, из каких угодно краев. От них пахнет чем-то приторным, напоминающим запах ароматизатора в такси. Маленькие зеленые елочки под зеркалом.
— Если вы хотите меня убить… — начинает Якоб, но его перебивают.
— Дерьмо собачье, — глумливо произносит тот, что выглядит агрессивнее, и с размаху бьет Якоба в грудь.
Якоб не понимает русской речи, но фраза звучит как оскорбление. Второй шипит по-английски: «Заткнись!» — и бьет Якоба по спине, как будто завершая начатую приятелем фразу.
— И что дальше? Выбросите меня за борт? Да? Ну давайте! — кричит Якоб, которого накрывает такая злость, что от страха не остается и следа. Он высвобождается рывком, тем самым ошарашив обоих бандитов настолько, что они застывают в изумлении. Впрочем, пауза длится не долго. Якоб смотрит на того, кто пониже ростом.
— Не знаю, что там сказал твой дружок, но надеюсь, что «завтрак подается в девять»!
Он пытается прорваться мимо них, выбраться из своей тюрьмы наружу, в недра неизвестного судна, но чувствует, как руку, спину и глаза одновременно будто пронзают острые осколки льда.
Тот, что говорил по-русски, хватает Якоба за покалеченную руку и выворачивает ее. Второй держит в руке что-то вроде плаща с капюшоном и собирается накинуть его на голову Якоба.
— Не будет тебе завтрака, — шепчет первый и новым рывком выворачивает ему локоть.
Якоб хочет обозвать своего мучителя каким-нибудь крепким словом, но красноватая тьма накрывает его раньше.
Похититель
Чайки по очереди возвращаются на борт «Гдыни». Вот-вот рассветет.
Максим смотрит на катер американской береговой охраны в бинокль ночного видения и решает, что больше тянуть нельзя. Выключение ходовых огней выручило его на несколько часов. Заостренный силуэт катера светится зеленым. Он гораздо проворнее «Гдыни», и скрыться от него немыслимо, особенно когда вокруг столько кубинцев. Черт побери, но где же «Море тени»? Они что, испарились? Может быть, у меня ошибка в координатах?
Капитан — практичный человек, он лишний раз не рискует, особенно перевозя незаконные грузы, не зафиксированные в документах. Он хочет, чтобы все выглядело так, будто он перевозит запчасти для двигателей и детские лекарства. Его грузовые декларации — чистое загляденье, его грузы никогда не арестовывали, хотя он неоднократно перевозил оружие из Ростока в Либерию, а также героин и несовершеннолетних бедолаг в места назначения, названия которых не мог произнести. Он может провезти на борту что угодно, потому что умеет убедительно врать властям.
Началось. Американское судно включило причальные огни. Минуты через три они приблизятся, оружие наготове, оранжевые спасжилеты светятся. Но Максим знает, что все обойдется. Он мастер сочинять правдоподобные истории.
Вероятно, это был неоправданный риск — курсировать в такой опасной зоне в ожидании другого судна. Нехарактерное для капитана легкомыслие. Он проводит рукой по короткому «ежику» волос. Только этого сейчас не хватало. Да еще один из котлов вышел из строя, давление упало до нуля.
Зачем он позапрошлой ночью согласился принять на борт дополнительный груз из Нью-Йорка? Пока он размышляет, катер приближается, волнуя чаек.
А главное, почему груз на нижней палубе до сих пор жив, а не убит давным-давно?
Было бы куда проще сделать, как просил человек в уродливом коричневом костюме, когда Пит и Андерс приняли бездыханное тело и затащили его на борт.
— Отвезешь его достаточно далеко, чтобы тело не прибило течением обратно к берегу, и там выбросишь, — сказал долговязый мужчина в дорогих ботинках, дрожа от холода. — Все должно выглядеть так, будто он сам сбежал. То есть, если он вдруг вернется, живой или мертвый, мы тебя достанем. Мы же понимаем друг друга?
Максим хотел отказаться, но тут увидел деньги. Он посчитал их гораздо позже, потому что не хотел показаться невежливым. Там было десять тысяч. Ровно столько он собирался потратить на новый котел.
— И что, его никто не хватится? — спросил Максим, чувствуя какую-то недосказанность. Вознаграждение казалось подозрительно большим, а пленник был достаточно хорошо одет — это подсказывало, что кто-нибудь может его хватиться.
Мужчина в дорогих мокасинах ручной работы почему-то в ответ улыбнулся. Он достал огромный бумажник из крокодильей кожи, отсчитал еще одну тысячу долларов и засунул деньги в нагрудный карман Максима, как платят коридорному в гостинице. Проглотив унижение, Максим разглядывал подтянутого собеседника. Он был утонченным, почти женственным. И это никак не вязалось с его акцентом.
— Просто сделай дело, капитоша, — сказал он. Затем, посмеиваясь, сел в свою машину и уехал.
Максим спрятал деньги и не стал их показывать команде. Затем он отчалил из нижней бухты, проплыл мимо стального исполина — моста Верразано — и отправился дальше по своему маршруту. Когда башни моста, напоминающие шпили собора, скрылись из виду, он был готов приказать Питу сбросить мужчину в черном костюме за борт.
И тут Максим допустил единственную ошибку. Он поддался жадности.
Он потрогал кольцо на пальце бесчувственного тела. Оно оказалось платиновым. А его наручные часы были довольно дорогими, пока кто-то их не разбил. Наврал ты мне, гадина, подумал он вслед человеку в коричневом, глядя, как ветер сдувает прядь волос и обнажает благородный лоб. Этот мужик чего-то стоит. Максим осторожно погладил его по бледной щеке, как будто боясь разбудить спящего ребенка. Кто-нибудь обязательно хватится этого красавчика и заплатит хорошие деньги, чтобы вернуть его. Но придется его где-то содержать. Оставлять его здесь опасно. Может, он какая-нибудь важная птица, этот бледный человек с покалеченной рукой, может, он даже конгрессмен. Максим проклинал деньги, которые жгли его карман.
Он задумался, кому можно доверить хранение ценного груза. Кто не будет задавать вопросов? И нашел единственный ответ.
«Море тени».
Два придурка на рыбацком судне, которое выглядит так, будто вот-вот утонет. Идеально. Осталось только связаться с ними, чем скорее — тем лучше. Последний раз, когда они разговаривали, «Море тени» занималось перевозками мелких партий кокаина с Антигуа на дальние острова. Они могли бы подержать пленника у себя хотя бы несколько дней, чтобы Максим успел выяснить, кто он и сколько за него можно просить.
— «Гдыня», это береговая охрана Соединенных Штатов! — кричит чей-то голос через громкоговоритель, прерывая размышления Максима. — Лечь на дрейф и приготовиться к досмотру!
Лучи прожекторов бьют по глазам. Пит и Андерс появляются на палубе, похожие на привидений в ослепительном свете. Они ждут приказа. Максим кивает им, как бы говоря: расслабьтесь, я разберусь. А даже если не разберусь, вы все равно будете только мешать.
Сейчас не время спорить и протестовать. Время улыбаться и позволять вооруженным молодцам чувствовать себя хозяевами положения. Он хорошо это знает и отдает приказ остановить двигатели.
* * *
Старший уоррент-офицер Ленни Бек устал гоняться за призраками. Уже почти неделю у него не было ничего, кроме сбившихся с курса туристов, которых приходилось штрафовать.
Поэтому он всегда подходит к телефону, когда Гектор звонит ему по спутниковому номеру, который никому не следует давать. Как и Перехватчик, он, держась за свой «Ремингтон 870», мечтает о лучшей участи. Пикап, наполовину принадлежащий банку, квартира в Марафоне, где жена с горем пополам поддерживает порядок, двенадцать дней отпуска в году — вот из чего состоит его нынешняя жизнь.
Он также позволяет Гектору настраиваться на закрытую федеральную частоту, потому что неумение вести себя на людях он с лихвой компенсирует талантом подслушивать. За последние три недели катер Ленни задержал две моторные лодки, возившие кокаин в Ки-Ларго, — болваны думали, что дядюшку Сэма интересуют только террористы. И все благодаря тонкому слуху Гектора. Все, что требуется от Ленни взамен, — это время от времени вытаскивать этого неандертальца из его логова и прикидываться его приятелем.
Ленни подводит катер поближе к ржавому стальному борту, нависающему над ним из темноты. Он плавает почти семь лет, а все никак не привыкнет, как внезапно предметы оказываются перед твоим носом в открытом море, особенно ночью. Здесь чернота — не цвет, а почти физически осязаемая сущность, которой он боится сильнее, чем глубины океана. То, что кажется находящимся за много миль, может напасть без всякого предупреждения и затопить тебя, стоит только отвернуться или задуматься.
На палубе русских начинается какая-то суета, и Ленни видит, как загораются огни на мостике. Несколько человек бегают по нему туда-сюда, как светлячки, перепуганные внезапным исчезновением темноты. Русские буквы «ГДЫНЯ» на корме почти неразличимы, потому что краска осыпалась. Гдыня. Ленни кажется, что это похоже на название венерического заболевания. Пока трап закрепляют с другой стороны, он загоняет в ствол два патрона.
— Отойдите от ограждения! — командует один из его энсинов и пересекает трап, направив ружье вниз перед собой, как миноискатель.
— Разумеется, джентльмены, — отвечает веселый голос, как будто обращаясь к старым друзьям.
Ленни знает: сейчас — самый опасный момент встречи с потенциальным контрабандистом. Любое неверное движение кого-нибудь из команды, любая оплошность неопытного энсина — начнется стрельба, и все всех поубивают. Два энсина идут перед ним, бледные, как будто ждут, что на палубе вот-вот грянет перестрелка.
— Осторожно, друзья мои, не споткнитесь! — с усмешкой произносит кто-то из русских.
Чересчур дружелюбный тон — верный знак, что этот капитан везет далеко не бананы. Внутренний голос подсказывает Ленни, что чудак в волшебных наушниках, которого его коллеги считают ненормальным и которого никто, кроме него, не приглашает выпить пива, снова оказался прав. Он снимает дробовик с предохранителя.
Что-то летит прямо на Ленни из темноты, и он чуть не открывает огонь. Свет прожекторов падает на белый предмет, который мечется в воздухе, а затем приземляется на перила «Гдыни». Чертовы птицы, думает Ленни, избегая встречаться с кем-нибудь взглядом. Куда они улетают ночью? Бледно-серый рассвет накрывает оба судна. Поднимается ветер, и железные борта соприкасаются, издавая скрежет, похожий на грустную музыку.
Его стопы покалывает, когда он следует за энсинами на палубу русских.
* * *
Из капитанского кресла поднимается мужчина, держащий в руке мятую декларацию. Он неуклюже спускается к американцам. Максим — высокий светловолосый великан в поношенной футболке, сообщающей миру ярко-красными буквами: «моя карма круче твоей ДОГМЫ». Он раскидывает руки как бы для объятия и улыбается, как Санта-Клаус, хотя никто вокруг не разделяет его дружелюбия.
— У нас проблемы с электричеством, капитан, — провозглашает Максим, пытаясь оценить степень угрозы, исходящей от американцев.
Ленни без слов забирает у него мятые бумаги, кивком приказав своей команде приступить к досмотру. Он не поднимает взгляд, пока не пролистывает каждую страницу. В документах написано, что судно перевозит двигатели для тракторов. И подводные помпы. Порт назначения — Аккра. Ленни знает, что весельчак действительно может показать ему ящики с этим добром. Но стопы его по-прежнему покалывает — точно так же, как когда он ступил на палубу контрабандиста, перевозившего кокаин. Что-то на этом судне прячется и ждет, когда он это отыщет.
— Вы находитесь менее чем в двух милях от кубинской опознавательной зоны ПВО, — наконец произносит Ленни, возвращая мятые документы капитану. — Кого вы здесь ждете?
Максим издает хорошо отрепетированный смешок человека, вынужденного доверять свою жизнь ненадежному оборудованию и равнодушному начальству. При этом живот его колышется.
— Мы никого не ждем. У нас один котел полетел, мы дрейфуем уже больше двух часов. Питание тоже повреждено, так что свет то и дело вырубается. Ничего не скажешь, отличная ночка выдалась.
— Что такое «Море тени»?
Великан откровенно ошарашен, на что Ленни и рассчитывал. Максим выглядит так, будто его ударили по лицу. Он спохватывается и снова натягивает улыбку, но слишком поздно.
— Не знаю, — отвечает Максим, почесывая бороду и оглядываясь в поисках Пита и Андерса. Он не намерен провести ночь в заключении у американцев. Даже если ради этого придется рискнуть жизнью. Ему хватило и русской тюрьмы. Три с половиной года в Бутырке — за то, что он до смерти избил девушку. Это было давно. Он помнит, как звали надзирателей, а как девушку — нет.
— Вы в этом уверены? — спрашивает Ленни, жестом подзывая энсина с короткими светлыми волосами и упрямым подбородком. — Однако вы почему-то отчаянно долго пытались с ними связаться. На трех разных частотах. А потом погасили огни и ждали, как ждут Санта-Клауса в сочельник. Готов поспорить, что если я спущусь в машинное отделение, то окажется, что двигатели в полном порядке. И я разберу ваше ржавое корыто до последнего винтика, если…
— Сэр? — зовет вахтенный с борта «Трудного», и в голосе его звучит беспокойство.
Ленни теряет мысль и моргает, чувствуя, как русский наблюдает за ним.
— Майклз, в чем дело?
Начинает светать, и ранний утренний туман расступается, открывая вид на то, что заметил энсин. Американцы не одни в кубинской опознавательной зоне.
Со стороны горизонта, набирая скорость, скользит серо-зеленый силуэт.
Максим довольно улыбается.
— Прошу прощения, но все это похоже на… как это по-вашему? Недоразумение, верно? Мы обращались к шести различным судам, на которых, по нашим сведениям, были необходимые нам инструменты и запчасти. Никто не отозвался. Кроме вас, капитан.
Он нетерпеливо топчется на месте, шлепая вьетнамками по палубе.
Но Ленни уже забыл о радушном русском и уставился в бинокль. Они находятся в американской зоне, но непонятно, знает ли об этом приближающееся судно и хочет ли знать. Для Ленни мир только что перевернулся. Он видит лодку, которой не должно здесь быть: он читал отчеты разведки о том, как несколько лет назад кубинцы списали все свои суда в металлолом.
Серое судно все ближе и ближе, на передней палубе установлен пулемет. На мачте — кубинский флаг.
— Сэр, они вызывают нас, — сообщает вахтенный, уже не скрывая тревоги.
— Прошу вас, капитан, — говорит Максим, слегка кланяясь и жестом огромной руки указывая на нижние палубы. — Проверяйте на здоровье.
Вот так выглядят моменты, которые все меняют, думает Ленни, так ломаются карьеры, так становятся героями телепередач. Кубинский швербот уже так близко, что слышен шум его двух двигателей, перемежающийся с плеском волн. Осталась всего пара минут, чтобы принять решение. Первый выстрел может прозвучать раньше, чем он успеет вызвать подкрепление с воздуха. Капитан проводит рукой по лицу, пытаясь сосредоточиться. Максим нетерпеливо шлепает вьетнамкой. Чайки начинают кричать, как будто уговаривая Ленни решиться на какую-нибудь глупость. Давай, давай, дразнятся они, время геройствовать. Думаешь, оно того не стоит? Ты же хочешь, хочешь отыскать сокровище, которое прячется где-то у тебя под ногами.
Максим видит его решение раньше, чем Ленни сам его осознает.
— Группа досмотра, покинуть судно, — командует он, вцепившись в свою двустволку так, будто хочет ее задушить. — Бегом. Вахтенный, приготовиться отдать швартовы.
— Есть приготовиться отдать швартовы! — с облегчением отвечает вахтенный. Парни в оранжевых спасжилетах торопятся назад по мостику. Максим скрещивает волосатые руки на исполинской груди и стоит, не скрывая довольной ухмылки. Он отлично знает, что на кубинском судне буквально через пять минут закончится топливо и все это не более чем представление.
Должно быть, Бог — кубинец, решает Максим, раз послал ему последнее ржавое корыто своего флота, способное держаться на плаву ровно столько, чтобы успеть напугать.
Американцы уже отшвартовались и начинают удаляться от «Гдыни», когда Максим подходит к ограждению палубы и машет молодому капитану декларацией. Капитан смотрит на него с таким видом, как будто он сейчас мечтает об одном: воспользоваться двустволкой, которую он баюкает, как спящего ребенка.
— А я-то надеялся выпить с вами кофе, — вздыхает Максим, делая грустное лицо.
— Вы далеко от дома, не забывайте об этом, — отвечает Ленни, сожалея, что не придумал реплики поудачнее. Затем отворачивается и делает вид, что занят.
Ты тоже, хочет добавить Максим, наблюдая, как «Трудный» направляется на север, к более спокойным берегам. Но он предпочитает промолчать. Вода меняет цвет с серебристого на темно-зеленый, точно Нептун никак не может определиться.
И тут он вспоминает о своем пленнике. Я был неосторожен, решает он. Никогда еще я не был так близок к аресту. Больше я такого не допущу. Пора принять решение.
Но мечта о выкупе продолжает будоражить его. Американцы еще не скрылись из вида, а он уже обдумывает возможность допросить пленника. Почему бы нет? Жена давно просит новую плазменную панель. Стоит покинуть эту зону — и охотники за террористами оставят его в покое. Будет время подумать. Время все тщательно спланировать.
Время сбросить груз за борт, если что-то пойдет не так.
Максим улыбается и вдыхает свежий морской воздух. Он чувствует себя совершенно счастливым.
Пленник
Когда спящий пересекает Стикс, он не чувствует боли. Якоб даже не помнит о своем локте.
— Якоб? Малыш?
Вокруг темно — хоть глаз выколи. Голос звучит совсем близко, Якоб даже чует запах дешевого отцовского парфюма и табака. Голос у Авраама такой, будто ангелы уже поят его бурбоном «Мейкерс Марк». Его слова укутаны в обволакивающую нежность, какую порождает только алкоголь. Якоб чувствует ее сейчас так же остро, как раньше, когда отец был жив. Снова початая бутылочка, где-то рядом играет пластинка Дина Мартина, и они с отцом близки как никогда. Ему чудится, что он слышит стук льдинок в бокале.
— Тебе страшно, малыш?
— Да, пап. Мне страшно, и я ничего не вижу из-за этой повязки. Меня хотят убить.
— Это еще не факт, сынок. Вот в моем случае был факт. И убийц было двое.
— Тебе было больно? Я долго буду мучиться?
Голос Авраама становится все тише, забирая покой и призрачную любовь через волшебную реку. На прощанье он шутит: это как сходить к зубному, сынок. Только быстрее. Невидимый бурбон плещется в невидимом стакане.
— Не уходи, пап. Побудь со мной еще чуть-чуть.
Но Авраама и его полупустого стакана никогда здесь не было.
В темноте появляется и растет просвет, заставляя Якоба взглянуть в глаза предполагаемой смерти. Его рука тут же начинает пульсировать новыми волнами боли.
Он видит перед собой тощего пацана лет четырнадцати, протягивающего бутерброд. В другой руке он держит плащ с капюшоном, которым те двое замотали Якобу голову. Непонятно, который час. Кажется, что опять вечер. Почему-то он больше не слышит чаек.
— Ешь, — произносит пацан, и Якоб понимает, что ошибся.
Перед ним девушка.
— Спасибо, — отвечает Якоб и с жадностью набрасывается на бутерброд. Пока он ест, его посетительница, сидящая на ящиках перед ним, кажется то ли грустной, то ли чем-то расстроенной. На ней шорты и джинсовая куртка. С виду ей не больше двадцати. На левой щеке — развод какой-то грязи, а темные волосы коротко стрижены и давно не мыты. Обветренная рука как бы в нерешительности поигрывает с рукояткой револьвера, заткнутого за пояс. Сердце Якоба начинает биться быстрее. Он замечает, что глаза у нее абсолютно черные — даже радужка. Как будто она не человек, а чайка в человеческом обличье.
— Я очень устал, — жалуется Якоб, не зная, как еще оттянуть момент спуска курка. — И я больше не хочу, чтобы меня били по голове. Застрелишь меня прямо сейчас или как?
Якоб сам удивляется, что у него хватило смелости это спросить. Вопрос звучит так же нереально, как прикосновение отцовской руки к щеке минуту назад.
Девушка отзывается не сразу. Она оборачивается на приоткрытую стальную дверь. Оттуда доносятся голоса — Якоб предполагает, что с мостика. Там о чем-то громко спорят.
— Насчет этого еще не приняли решения, — отвечает она, и это похоже на правду.
Якоб угадывает по ее мягким интонациям, что она американка.
— Мне нужно вернуться домой, — говорит он. — Помоги мне! Пожалуйста.
Наверху кто-то в ярости бьет кулаком об стенку.
— Вряд ли я смогу, — признается девушка, постукивая носком башмака по полу. — Им очень не понравится, если я вмешаюсь.
Якоба накрывает злость, и он хочет отменить слова, которые срываются с его губ, но слишком поздно:
— Значит, ты приперлась сюда, чтобы поглазеть на меня? Наработать аппетит, прежде чем спустить курок? Зачем? Какой в этом смысл?
На мостике чей-то утробный голос по-английски произносит:
— Вот и все! Ясно?
Якоб воспринимает это как подтверждение своих худших опасений.
— Слушай, от меня здесь ничего не зависит, — оправдывается девушка, подняв бровь. — Правда.
Она встает и направляется к двери.
— Постой! — просит Якоб, вытянув перед собой здоровую руку, как бы желая стереть все, что только что сказал. Манни унаследовал желчность отца, а Якоб — нетерпеливость матери. — Постой, всего минутку. Я понятия не имею, кто вы такие. Просто высадите меня где-нибудь на берег, я даже ничего не смогу объяснить полиции. Подумайте.
Девушка смотрит на него взглядом человека, который уже слышал эти слова из уст других пленников, сидевших здесь, на месте Якоба. Все тщетно. Этот взгляд — безжалостный и бесстрастный — выдает причину ее грусти минуту назад. Она проводит рукой по русскому слову на двери.
— Что это значит? — спрашивает Якоб, кивая на странные буквы, пытаясь выиграть время. Я труп, думает он. Я еще разговариваю, но надо мной уже заколачивают крышку.
— Это значит, что здесь перевозят груз, — спокойно отвечает она, устало вытирая лицо.
— Значит, я груз?
Он смеется как идиот, не в силах остановиться. Девушка выходит и закрывает дверь, не в силах больше смотреть в глаза своему грузу.
Брат
Большинство разговоров в кафе «Счастливый клевер» длятся недолго. Потому что это заведение находится рядом с самой шумной взлетно-посадочной полосой аэропорта имени Джона Кеннеди — из окон можно даже различить номера на хвостах улетающих самолетов. Каждые две минуты рев двигателей заглушает даже мысли посетителей, рассыпая их по клетчатому линолеуму.
Манни выбрал это место для встречи, насчет которой испытывает сомнения. Как просить награду за предательство? Вежливо? Надменно? Как следует одеваться для такого случая? Манни надел джинсы и кожаную куртку — штатский костюм полицейского. Он сидит и считает удары собственного сердца.
В его руке бутылка пива. Он в задумчивости отковыривает с нее этикетку. Женщина с двумя розовыми сумками-тележками, сидящая через пару столиков, орет в телефон со стразами, пытаясь перекричать шум самолетов:
— Фредди, нет, я же говорю, рейс отложили на два часа, отложили! Алло?
Эммануэль Давид Шталь, детектив третьего класса, сидит один за столиком в закутке, обитом зеленой тканью, и всем своим видом излучает респектабельность, как и его значок, спрятанный поглубже в карман перед входом в кафе. Он даже улыбается женщине, которая захлопывает свой телефон и завороженно смотрит на грязное брюхо 747-го, взмывающего в небо за окном. Но внутри — тем местом, где должно находиться сердце, откуда у Манни рождаются обиды, ложь, обещания, раскаяния, снова ложь, — он сейчас испытывает нечто совершенно незнакомое. Он хочет, чтобы его вывернуло наизнанку, хочет молить о прощении, хочет вернуть время вспять. Но он также хочет получить награду и удовлетворение от того, что сумел что-то сделать сам от начала и до конца — без связей Авраама, без унизительной доброты брата, без удушающей любви матери. Все эти невидимые преграды только дальше отталкивали Манни от самого себя. А тут — нечто осязаемое. Хрустящее, с запахом зеленой краски и свежей бумаги.
Деньги.
Манни как раз прикидывает, как лучше держаться со своими гостями — самоуверенно, как коп, или непринужденно, — когда один из них опускается на диванчик напротив и кивает.
— Хрен найдешь это место, — говорит мужчина в коричневом костюме, бросая скрипучую кожаную куртку на спинку диванчика. Манни думает, что это, возможно, его единственный костюм. Его спутник, невысокого роста человек, держится от него на почтительном расстоянии и все время молчит. Он усаживается на сиденье из липкого кожзама рядом с Манни, и Манни чувствует, как пистолет на его поясе касается его собственного. За окном взлетает очередной самолет, заставляя взвыть чью-то автомобильную сигнализацию и заглушая бармена, который что-то говорит. Долговязый русский указывает ему на полупустую бутылку Манни и поднимает три пальца.
— Мне больше не надо, спасибо, — говорит Манни, отмахиваясь от бармена, который уже ставит на стойку три зеленых бутылки.
— Ерунда, — возражает мужчина в костюме, берет одну из бутылок и слегка стукает горлышком об другую. — Мы все равно больше никогда не увидимся. Хорошо сделанное дело надо отметить.
— Вы принесли мои деньги? — спрашивает Манни, делая глоток из новой бутылки. Он не чувствует вкуса, только пену на губах. Пошел он к черту, этот мужик в ботинках с Брайтон-Бич и рубашке в цветочек. Это я все сделал. Эти двое просто курьеры.
— Смотри-ка, сразу к делу, — одобрительно произносит русский. — Что скажешь?
— Похвально, — отзывается его спутник, похлопывая Манни по плечу.
— Уберите руки, — огрызается Манни и сам удивляется, сколько злости в его голосе. Женщина с розовыми сумками садится вполоборота и некоторое время смотрит на него, затем отворачивается.
— С характером, — радуется коротышка рядом с ним, вытянув перед собой руки. Мужик в коричневом несколько раз молча моргает, по-видимому сбитый с толку.
— Так что? — требовательно переспрашивает Манни, положив обе руки на стол, чувствуя прилив силы, вытесняющей чувство вины, которое, как он знает, все равно нагонит его в машине по дороге домой. — Где деньги? Прячете в этом костюмчике? Или надо выйти и забрать из машины?
— Сперва поговорим о том, как все изменилось.
Долговязый по-прежнему прикидывается дружелюбным.
— Нет, не поговорим, — шипит Манни. — Сейчас я отволоку вас обоих в 76-й участок и заставлю там потеть в камере с неграми и мексиканцами. Понимаете, к чему я клоню?
— Он пришел в себя раньше времени, — говорит мужчина в коричневом. — Твой брат. Ты должен был дать ему двойную дозу. Он очухался раньше, чем прибыли твои дружественные копы. Нам пришлось что-то решать. Так что правила изменились. Все должно быть по справедливости.
Манни начинает терять самообладание и сжимает кулаки.
— Надо было позвонить мне. Я был недалеко, я бы со всем разобрался.
Русский накрывает его кулаки ладонями — жест, которым любовники предваряют важные слова, — и качает головой.
— Ты разобрался с его женой — и то хорошо. Но нам все равно пришлось прятать твоего брата в багажнике нашей машины.
— Которую потом пришлось поджечь, — замечает коротышка, нахмурившись. — А это был, между прочим, «кадиллак». Не дешевка какая-нибудь. Сам понимаешь.
— А потом мне пришлось искать кого-нибудь, кто бы вывез его в открытое море и там сбросил. Я бы предпочел вместо этого…
— Замолчи, — просит Манни, представляя отца, бессильного, потерявшего шляпу, в ожидании выстрелов.
— А-а, все верно, — русский убирает наконец руки, напоследок еще раз сжав кулаки Манни. — Ты же в курсе, как я работаю, да? Скажи, ты уже потратил свои тридцать серебреников за то, что сдал нам папашу? Или Рашель удалось выпросить немного на хозяйство, пока ты не предал заодно и брата?
— Я вас обоих арестую, — повторяет Манни, сам не веря в то, что говорит. — Если вы не…
Коротышка достает из куртки газету и кладет на сиденье между собой и копом, не зная, что тот крайне близок к тому, чтобы передумать и застрелить их обоих, а затем, возможно, и себя. Прости, отец.
— Мы, конечно, оставили себе брокерские, когда получили уродливый замок Авраама, — русский улыбается, как человек, который удачно пошутил. — Так оно справедливее. Стэн не возражал, так что ты не волнуйся. Наш дружок с красной тачкой тоже требовал вознаграждения за свои услуги… — его лицо становится мрачным, как у обиженного клерка. — Ты бы тоже мог поучаствовать, Эммануэль. Мы бы здесь сейчас не сидели, если бы ты тогда уговорил своего брата.
— Я сделал все, что мог, — отвечает Манни, и ему не нравится, что это звучит как оправдание, но поздно.
— Открой-ка свой подарок, — предлагает коротышка. — Давай, загляни, что там.
Манни разворачивает газету и достает небольшой полиэтиленовый сверток. Слишком небольшой, чтобы содержать лекарство от его растущего голода, который сперва был просто жадностью, но за последние дни разросся в нечто большее. Теперь младшему брату Якоба нужны все деньги мира, чтобы заполнить дыру, образовавшуюся у него внутри, — такую огромную, что он чувствует, как ветер лижет стенки.
— Вы должны мне восемнадцать миллионов, — заявляет Манни, положив одну руку на пистолет, но голос предает его: в нем звучит мольба.
Коротышка издает негромкий свист, как будто завидел пару стройных женских ножек.
— А не то ты нас арестуешь и бросишь на растерзание преступников, — подытоживает мужчина в коричневом, задумчиво глядя, как солнце отражается в стеклах кабины очередной железной птицы. Солнечный луч падает на его лицо, заставляя сверкнуть золотые коронки. — Знаешь, я думаю, ты так с нами не поступишь. Нет. Долг Авраама выплачен, мой работодатель доволен. Иди, посчитай свои деньги, купи Рашель новую тачку, утешь мамочку. И жди следующего платежа — в скором времени. Так, на карманные расходы. При условии, что ты успокоишься.
— В этом пакете миллион, — сообщает коротышка, вертя в руках пивную бутылку. — Ни много ни мало. Ты сколько зарабатываешь-то? Тридцать? Тридцать пять в год? — он хмыкает. — Тебе, считай, повезло.
— Как будто в лотерею выиграл, — добавляет долговязый и поднимается, чтобы надеть куртку. — Тебе позвонят, не волнуйся. В следующем месяце ты встретишься с кем-нибудь из наших друзей и получишь еще пакет-другой. Но ты должен вести себя хорошо, — он явно наслаждается злостью Манни, но еще больше ему нравится смотреть, как эту злость распаляет жадность. — Sei gesund[4]Будь здоров (нем.).
. Вот увидишь. Бабло как шлюха — быстро забывает, в чьих руках побывало.
— Мой брат… он страдал? — спрашивает Манни, маясь неловкостью от того, что дотянул с этим вопросом до последнего. Он сидит, вцепившись в газетный сверток, лежащий на его коленях, как в сокровище.
— Ты хороший брат, Эммануэль, — мрачно кивает мужчина в коричневом. — Я скажу тебе правду. Он не страдал, потому что был в отключке, когда мы передавали его на борт. О таких вещах вообще-то вредно думать. Я как-то пробовал — у меня чуть крыша не поехала. Правда. Спроси вон Евгения.
— Позорище, — соглашается коротышка, чей завязанный узлом шарф и двубортное пальто делают его похожим на типичного отца семейства, каковым он, должно быть, и является.
Мужчина в коричневом похлопывает Манни по щеке с озабоченным видом, широкое кольцо чересчур жестко впечатывается в скулу предателя.
— Эммануэль, вечно ты строишь планов громадье, — укоряет он, хмурясь, пока его спутник выходит на улицу, чтобы завести машину. — Ни на минуту не расслабляешься. А жизнь и без того штука непростая. Посиди тут, подожди, пока мы уедем.
Манни смотрит, как они уезжают, и делает еще один глоток пива. Ему хочется немедленно пересчитать деньги, но он понимает, что нужно подождать. Женщина с розовыми сумками снова набирает номер и еще громче кричит на неизвестного Фредди. Манни ждет, пока еще пара самолетов не поднимается в воздух, заставляя входную дверь греметь. Затем бросает пару купюр на стол и выходит.
Он забирается в машину, поворачивает на Норт-Кондуит, и только там обнаруживает, что приборная панель в его глазах расплывается.
Рев двигателя затихает. Задние фонари едущих впереди машин превращаются в сплошное красное пятно. Манни не слышит ничего, кроме собственного пульса, бьющегося в ушах. Ему тяжелее и тяжелее дышать, и он вспоминает о жидкости без запаха, которую безымянные люди дали ему, чтобы опоить брата. Он чувствует, как горло отекает, и хватается за него руками, отпустив руль, как будто не в силах поверить, что это происходит с ним. Он думает об отце, гадая, испытал ли тот боль или же умер быстро, как всегда надеялся. Ему ничего про это не сказали и посоветовали не думать об этом, когда он спрашивал.
В тот миг, когда его «шевроле-каприс» без номеров сворачивает на аварийную полосу и врезается в автобус «грейхаунд», в памяти Манни проносится картинка: Якоб ведет его, десятилетнего, за руку по темному пляжу. Он спокойным голосом говорит младшему брату: не нужно тревожиться, все будет хорошо, главное — не терять голову. Это было где-то на берегу, они заигрались и заблудились в дюнах. Пока они брели по песку, над ними кружили птицы и бесконечно передразнивали друг друга, рисуя идеальные белые круги в ночном небе.
Манни хочет сказать: «Забери меня домой, Якоб», — но слышит только шипение воздуха, с которым на него несутся задние фонари.
Жена
Под надземной линией J тишина. Ночь наступила рано и принесла с собой холодный воздух, в котором звуки распространяются далеко. Наверху, на черных как копоть металлоконструкциях, путевые рабочие машут фонарями машинистам. Поезда уныло громыхают по стальному скелету эстакады, как будто им стыдно ползти с такой позорной скоростью.
Нувориши последнее время норовят скупить здесь каждый квартал. Старые бойни, продающие свиные копытца, теперь кажутся неуместными в районе, куда мужчины с туристическими картами и в новых ботинках водят своих подружек посмотреть, «как живут простые люди». На углу появились заведения, где бокал вина стоит десять долларов. Цены на аренду растут так быстро, что мужички, торгующие сигарами и дешевым виски, уже подумывают закрыть свои лавки и перебраться в какое-нибудь другое место. «Старбакс», как первопроходец в стране индейцев, уже открыл здесь несколько точек.
Но Бушвик по-прежнему остается районом, где даже здоровые мужчины сжимают в кулаке ключи, когда идут к машине. Ведь пацанам из квартала Вильямсбург невдомек, что появление дорогих кофеен подразумевает, что на их посетителей никто не будет нападать. Они еще не знают, что времена изменились.
Если встать на рельсы и посмотреть вслед поезду, можно увидеть искры, фейерверком летящие из-под стальных колес, и сине-голубые лампочки моста вдали. Но лучше посмотрите вниз, на здание с дверью, покрытой наклейками «под снос» — такими свежими, что до сих пор чувствуется запах клея. Вы сможете разглядеть среди темных окон один огонек.
Это настольная лампа Якоба, которую ему подарил отец.
Кто-то только что зашел в здание, где вплоть до сегодняшнего вечера находилась «Стратегия выхода». Завтра приедут грузчики и вынесут всю жизнь Якоба на свалку. А следом за ними приедет бригада по сносу, и, прежде чем рушить стены, кто-то снимет со стены картину с Гималаями, чтобы подарить жене.
Лора еще ничего не знает.
Она воспользовалась запасным комплектом ключей, чтобы войти. Она пыталась дозвониться до Манни снова и снова, но на его мобильнике стоял автоответчик. Миссис Шталь, в свою очередь, непрерывно названивала в цветочную лавку Лоры, на глазах теряя свою легендарную выдержку и по-прежнему отказываясь говорить с раввином.
— Зачем он мне нужен? Мой сын жив, — повторяла она Лоре раз за разом, стараясь убедить в этом скорее себя саму. — И он никуда не сбегал. Где Стэн? Почему я не могу до него дозвониться? Милочка, ты должна помочь мне. Ты единственная, кто остался в своем уме.
Лора весь день старалась ее успокоить, еле сдерживаясь, чтобы самой не впасть в панику. Ей тоже не удается дозвониться до Стэна.
Теперь она сидит в покрытом шрамами и царапинами кожаном кресле Якоба и не знает, что делать дальше. Перед ней лежит блокнот, в котором записаны разные мысли, нарисованы диаграммы и расписания, где и когда бывал Якоб, чтобы понять, куда он мог податься в такой холод в одном костюме, с жалкой двадцаткой в кармане.
Он жив, повторяет она про себя, но получается неубедительно. Он жив. Гималаи слегка раскачиваются, белые вершины перемещаются туда-сюда вместе с рамой. Но поезд снаружи едет медленно, а значит, он не мог привести картину в движение. Лора замирает и кладет руку на хрустальный шар размером с картофелину. Вот оно, думает Лора, тот самый момент. Моей или чьей-то еще смерти. В коридоре брезжит свет и кто-то чихает, явно считая, что вокруг никого нет. Кожаные туфли ступают по деревянному полу и направляются к закрытой двери кабинета.
Шаги останавливаются.
— Якоб? — раздается голос из-за двери, и Лора выдыхает с облегчением. Она остается в кресле, переводя дух, а дверь открывается, и на пороге появляется Пенни с растрепанной от ветра прической и раскрасневшимися щеками. Она стоит, в своих приличных туфельках, желая оказаться где угодно, только не здесь.
Она прижимает к губам и носу варежку.
— Ты знаешь, где он? — спрашивает Лора, испытывая стыд за облегчение, растекающееся по телу адреналином, от которого она вздрагивает как ужаленная.
— Миссис Шталь, я…
— Миссис Шталь? Нет-нет. Ты могла называть меня миссис Шталь до того, как залезла в штаны к моему мужу. А теперь зови меня как угодно, только не так, ясно тебе? Так где он?
— Миссис Шталь, — повторяет девушка, еще пуще краснея, теперь от стыда, а не от стужи. — Я не знаю, где он. Я всюду звонила. В полицию, его брату…
Лора встает, проводит рукой по истертому столу Якоба и мимолетно представляет себе драку с выдиранием волос, глядя на черную шевелюру Пенни. Ей страшно хочется дать выход адреналину прежде, чем он превратится в слизь.
— Но ты почему-то думала, что найдешь его здесь. Я слышала, как ты звала его: «Якоб?» Довольно фамильярно. Вы договаривались о встрече? Здесь, в кабинете? Стой, ну конечно, вы вместе летите на Ангилью, да? Отвечай!
Пенни, неловко дернувшись, опускает на пол свою сумочку и садится в низкое кресло. Она обхватывает свою узкую грудь руками, словно кучер, пытающийся согреться, но стыд уже уступает место ярости.
— Я… нет. Это не то…
— Я обнимала его, и его тело было холодным, так что сейчас ты мне все расскажешь. Мне даже все равно, спишь ты с ним или нет. Я просто хочу знать, что он… что он жив… — Лора замечает, что ее голос становится напряженным, и откашливается. — Зачем ты пришла?
— Увидела свет, — отвечает Пенни, наблюдая, как жена Якоба пытается держать себя в руках. — Я шла домой, и… Полицейские сегодня выгнали меня отсюда. Градостроительный комитет уже утвердил новый план квартала. У меня и ключи забрали… — она сморкается в платок, и звук гулким эхом разносится по коридору. — Но Якоб оставил мне запасной комплект.
— Какое совпадение.
— Послушайте, миссис… вы меня простите, но вы ошибаетесь на мой счет.
Презрение в глазах Лоры утихает, но, на всякий случай, не до конца.
— Сегодня в мою лавку пришли двое, — сообщает она как бы между прочим, проводя пальцем по золотисто-рыжему берегу Южного Китая на карте. — Они ничего у меня не спросили, просто молча стали убирать мои цветы с витрины. Один за другим. Рододендрон, пальмы, розы. Забрали кассовый аппарат. Сказали, что работают на нового владельца магазина. У моего мужа были долги. Ты и об этом тоже знала?
— Знала, — отвечает Пенни, теряя самообладание.
Она встает и смахивает воображаемую пыль с пальто — молчаливый намек, что она хочет уйти. Лора притворяется, что не замечает, и подходит к ней так близко, что ревность обеих женщин плещет через край.
— И?..
Пенни явно обижена, что ее чувствам не придают значения. Она медлит с ответом.
— Мистер Бервик. Стэн Бервик, который адвокат. Я видела их с Якобом и… — на ее лице мелькает гримаса отвращения и тут же исчезает, — с его братом. Они встречались два раза перед смертью отца. Там, на стоянке. Они не знали, что я их вижу из окна туалета. Я там курю иногда.
Она опускает голову, стараясь казаться непринужденной, затем добавляет:
— Они говорили о деньгах.
— Манни только об этом и говорит, — Лора морщит нос, словно почувствовала неприятный запах.
— Вы не поняли. Они говорили о деньгах Авраама, — Пенни так сжимает свои идеальные белые зубы, точно хочет раскрошить их в пыль. — Я слышала.
Лора, помедлив, слегка пожимает предплечье Пенни. Мол, я тебе доверяю. И в этот момент как будто кто-то из них нажал на невидимую кнопку, высвобождающую чувство вины. Девушка начинает рыдать, когда Лора еще не убрала руку. Она обрушивается на пол, как человек, сломавший оба колена.
— Простите, простите меня, — всхлипывает она, отворачиваясь и давясь слезами.
Лора слышит собственный голос, повторяющий:
— Ничего, ничего. Подумаешь, поцелуй. Мало ли что он значит. К тому же я понимаю, Якоб красавец-мужчина. Остается теперь только его найти. Тихо, тихо, не надо.
У Пенни вырывается стон, какой издают приговоренные по пути к электрическому стулу, когда они более не в силах сдерживать страх. Что-то среднее между воем раненого животного и плачем заблудившегося ребенка.
— Вы не понимаете! — сквозь слезы выкрикивает Пенни, цепляясь за синий шерстяной рукав Лоры. — Они договаривались заставить Авраама дать им денег. Я это сама слышала! И ничего не сказала Якобу, потому что мне было страшно. Миссис Шталь, я не знаю, что делать! Скажите, что мне теперь делать?
Манни, ах ты жадный ублюдок, думает Лора, пока Пенни захлебывается рыданиями. Женщины сидят на полу еще долго, пока всхлипы не сменяются тишиной.
Снаружи у путевых рабочих заканчивается смена. Почти два часа ночи. Машинист серебристого поезда линии М рад видеть перед собой пустые пути, и поезд проносится мимо на полном ходу, в последний раз сотрясая картину с Гималаями.
Если бы вы стояли там, где сейчас стоит бригадир, маша вслед поезду, вы бы заметили зеленый «кадиллак», совсем новый, без номеров. С такой высоты вы бы не смогли разглядеть водителя, пока он не высунулся из окна, чтобы прикурить вонючую сигарету «Новость». В этот момент вы бы успели увидеть, что это долговязый мужчина, одетый в темно-коричневый костюм.
Впрочем, ночью цвета обманчивы.
Шторм
Надвигается циклон.
Он зародился накануне, когда небеса всосали горячий пар через трубочку где-то в Южной Атлантике. Низкое давление нарастало в брюхе шторма, который двигался на север в поисках пищи, — и вот он нашел «Гдыню», подкрался к ней без предупреждения и принялся раскачивать из стороны в сторону, как школьный хулиган.
Якоб уже дольше часа зовет на помощь, что может показаться странным: зачем приговоренный к смерти торопит свою гибель? Но иллюминатор давно треснул, и теперь в трюм затекает вода, которая уже поднялась до щиколоток и источает смрад. Двигатели гудят так яростно, будто вот-вот развалятся на части.
Девушка хватает Якоба за здоровую руку раньше, чем он замечает, что она зашла. На ее бедре по-прежнему висит пистолет, но она, похоже, забыла про него. Она оглядывается через плечо, и Якоб замечает татуировку: черный самурай с устрашающим лицом выглядывает из-под ворота ее футболки.
— У тебя с рукой совсем плохо? — спрашивает она озабоченно, словно врач, и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Ты можешь плавать?
— Моя жена здесь? — спрашивает Якоб вместо ответа. — Есть на борту женщина?
Девушка морщится, как будто пленник неудачно пошутил.
— Так можешь или нет?
Да я бы с двумя переломанными руками сейчас уплыл, думает Якоб и отвечает:
— Да, могу.
— А язык за зубами держать умеешь? — не меняя тона, спрашивает она.
— Да.
Слабая искорка надежды на спасение вспыхивает в сознании Якоба. И Лора, может быть, в безопасности! Снизу доносится звук падающих и бьющихся тарелок.
Не говоря больше ни слова, девушка берет его за руку и ведет в коридор, где загорается и гаснет красная лампочка. Пахнет горелой проводкой, медью и сажей. Проклятия Максима слышатся из машинного отделения, ему пытается возражать чей-то высокий, испуганный голос. Девушка достает пистолет — старый, неприятный на вид — и дальше несет его дулом вниз. Шторм ради забавы ударяет их об края люка, как бы проверяя на прочность решимость девушки. Насколько сильно ты хочешь спасти его? — гудит он. Насколько сильно сама жаждешь спасения от худших грехов в награду за его свободу?
Русские таблички вдоль коридора все указывают в противоположную сторону, и Якоб догадывается, что девушка ведет его прочь от мостика, к корме. То и дело она останавливается, поднимает пистолет и прислушивается. Не обнаружив никаких звуков, кроме рокота волн, рвущих судно на части, она тащит изможденного пленника дальше. Вскоре Якоб чувствует запах свежей морской воды и понимает, что конец пути близок. Он инстинктивно пытается выдернуть руку, но у девушки мертвая хватка, она его не отпускает, но оборачивается и посылает ему ободряющую улыбку. Все, все. Почти дошли. Верь мне.
Якоб оказывается не готов к моменту, когда девушка распахивает дверь на верхнюю палубу. Сперва он видит перед собой какие-то темные очертания, волнующиеся в бешеном ритме. Затем, в зеленоватом свете ходовых огней, он наконец видит, что натворил циклон.
Бесконечная гряда черных гор, вздымающихся и опадающих, упорно стремится заглотить судно. Красные винты мелют воздух, когда корабль кренится на нос, заставляя Якоба и девушку хвататься друг за друга как можно крепче и молиться неизвестно кому. Она собирается что-то сказать, когда мужской голос перекрикивает вой ветра:
— Вилли? Ты что… а ну, вернись сюда! Стой! Сейчас же!
Девушка решительно останавливается рядом с устройством, смахивающим на огромную белую пивную банку. Красные буквы на нем обещают «СПАС. ПЛОТ 12 ПАСС». Быстрым движением она поворачивает две ручки и отстегивает белую штуковину от стальных ребер «Гдыни». Раздается громкое шипение. Плот надувается. Взглянув на Якоба, она поднимает пистолет и взводит курок.
— Ты на самом деле не сможешь плыть, да? — кричит она, поглядывая на Максима, который стоит на противоположном мостике, воюя с предохранителем.
— Нет, — признается Якоб. Вода пугает его сильнее, чем перспектива схлопотать пулю в спину. — Я наврал.
— Знаю, — говорит девушка, поднимая пистолет и целясь в Максима. Тот резко приседает. — Значит, так, с плота — ни шагу. Застегнись изнутри, когда в него заберешься. Смотри на красный огонек. И ни за что…
Остаток фразы заглушает шторм.
— Не делай этого, Вилли! Черт, не смей этого делать! — надрывается еще чей-то голос.
Ветер пытается растерзать оранжевый шар, теперь бьющийся о планшир судна. Еще полминуты — и он его порвет. Бах! Ба-бах! Кто-то стреляет, и белоснежная вспышка ярости освещает все вокруг, на мгновение ослепляя шторм.
Девушка протягивает Якобу веревку и оборачивает ее вокруг его здорового запястья. Затем она отвинчивает последний винт, удерживающий плот. В следующую секунду ему кажется, что она говорит: «Удачи!» Затем она приникает к нему, ее хмурые черты смягчаются, и она целует его в губы перед тем, как его унесет на плоту в открытое море. Позже, когда он попытается вспомнить этот момент, он поймет, что она так и не открыла глаза, оторвавшись от его губ.
И тут Якоб падает в воду.
Все вокруг превращается в острый зеленый холод, вытесняющий страх. Он не чувствует собственного тела, но его каким-то чудом прибивает к плоту, который скрипит, протестуя против такого обращения. Якоб не успевает опомниться, как одна из черных гор обрушивается на него, поглощая даже его мысли.
Якоб всплывает на поверхность, как пробка, и слышит далекие звуки выстрелов. В темноте сверкает несколько рыжих вспышек, затем низкая отрыжка автомата. Но он не может разглядеть силуэтов на борту.
— Господи, плот! — вспоминает он и озирается. Но видит только черную воду.
Все пропало!
Затем он замечает мигающий красный огонек.
Якоб цепляется за веревку и подтягивается к своему спасению. Это еще труднее, чем терпеть адский холод, который жалит его легкие с каждым вздохом. Перекатывающиеся водяные клыки пытаются разгрызть нейлоновую веревку, но она держится. Пока. Тайные голоса в голове Якоба шепчут ему, что Лора дома, в безопасности. От этой мысли ему на мгновение становится тепло, хотя его руки начинают дрожать.
Теперь другие голоса, куда громче прежних, твердят ему обратное. Он чуть не выпускает из рук веревку всего в нескольких дюймах от яркой резиновой стенки. В его памяти проносятся цветные иллюстрации из забытой детской книжной серии «Приключенческие истории для мальчиков» — моряки, обглоданные до костей барракудой; китобои, упавшие в неправдоподобно синюю воду рядом со своим черным кораблем, потерявшим мачту; зловещие останки утонувших пиратов, лежащие на глубоком дне; распухшие белые тела; акулы, кружащие в поисках идеальной траектории для броска.
Когда он наконец добирается до цели, то видит, что плот похож на маленький цирковой тент, и это его немного успокаивает. Это круглое оранжевое сооружение с треугольным верхом, входным отверстием на молнии и красной лампочкой наверху. Якоб хватается за него, начинает подтягиваться — ив этот момент стукается обо что-то коленом.
Что-то находится прямо под ним, в воде, что-то скользкое. Господи, что…
Он запускает в воду покалеченную руку и чувствует твердую кожистую поверхность, напоминающую… И тут оно пропадает. Подтягиваясь, он уже не понимает, было ли это на самом деле. Он расстегивает вход и забирается внутрь, трясясь как эпилептик.
Море обрушивает на него свое недовольство. Если на борту «Гдыни» и продолжается стрельба, то грохот ветра все заглушает. Единственное, что слышит Якоб, — это удары и писк, как будто шторм пытается прорваться сквозь тонкую резиновую мембрану. Купол прогибается внутрь, впечатывая Якоба в днище.
У богов похитили жертву.
Стикс разъярен.
Перехватчик
В мире Гектора, как и в мире вообще, не существует справедливости. Дождь, барабанящий о стекла окон, заглушает слабые сигналы в его наушниках.
Неутомимый спецагент Хендрикс немедленно отреагировал, обнаружив, что его главные уши, его штатный чудак в отвратительной пестрой рубашке, за его спиной решил пойти по следу «Моря тени».
— Дисциплинарное нарушение! — гавкал он, скрестив свои ручонки, прохаживаясь туда-сюда у рабочей станции Гектора.
— Нужно сразу докладывать оперативникам, и никак иначе!
Если бы русского арестовали, Гектор получил бы благодарственное рукопожатие и дополнительное время на обед. Вместо этого Сверху в ярости пинают Хендрикса за то, что он не следит за собственными людьми. Жирная клякса в бюрократическом резюме. Худший из всех возможных грехов.
Именно поэтому Гектор до сих пор сидит на своем пластиковом стульчике, пока снаружи буйствует циклон, поливая окна и витрины подсвеченной неоном водой. Хендрикс повесил на него еще и ночное дежурство вдобавок к дневному, которое только что закончилось. Его отпускные обнулили. А начиная с первого числа следующего месяца его официально увольняют. И, как будто этого мало, Ленни не отвечает на звонки. Гектор понимает, что перезванивать он тоже не будет.
Тем не менее Гектор, как верный любовник, относится к своей рабочей станции с таким же уважением и трепетом, как и прежде.
Шесть экранов и пучок антенн отвечают ему взаимностью, как никому другому. Он уже знает, что утром двое в дешевых костюмах придут в сопровождении морпехов, выдворят его за дверь и заставят отдать свои жетоны. Всему наступает конец. Может быть, он сумеет устроиться водителем грузовика где-нибудь в Афганистане, но и это сомнительно. Потому что Хендрикс слишком хитер и слишком чувствителен к унижениям. Что ж, скучать по козе Гектор точно не будет.
Он включает все экраны, как молельные свечи. Один за другим они загораются, смешивая навигационные карты на 1550 морских миль с чередой телевизионных новостных программ. Гектор надевает свои наушники, настраивает звук и начинает шарить по частотам в поисках голосов. Избавь меня, думает он, почти бормочет, измени мою судьбу. Отмени мою проклятую судьбу.
«…танго девять, набирайте высоту 3500, код ответчика 9932, ожидайте…»
Гражданский самолет получает команду на взлет где-то в районе Нассау. Ничего. Гектор продолжает крутить ручки, уговаривая их нащупать хоть что-нибудь. Что угодно. Он переключается на частоту сотовой связи.
«…жет оказаться невозможно. Я ж ему говорил, разве нет? Говорил — переведи деньги. Но…»
Еще один бизнесмен выпрашивает деньги, чтобы купить себе девок на дискотеке в пентхаусе гостиницы «Хабана Либре».
Снова ничего. Гектор думает: коза — и та удачливее меня. Ее хотя бы кормят три раза в день. Какая бессмысленная трата…
— Гектор, слушай, ты это видел? Родовое проклятие во всей красе. Обалдеть.
Голос Бет достигает его слуха даже через наушники, и Гектор собирается ее проигнорировать, но затем краем глаза видит экран телевизора, в который она уставилась, жуя кукурузные чипсы из пакетика.
— Угости-ка, — говорит он, выгребая пригоршню и снимая наушники, чтобы присоединиться к ней.
— Я тоже рада тебя видеть, — отвечает Бет с полуулыбкой, но он уже забыл и думать о ней. То, что показывают по телевизору, интересует его гораздо больше.
Девушка-репортер, укутанная в дорогой тренч, стоит перед судном, напоминающим сухогруз, и поправляет прическу. Гектор уже угадывает, что дело происходит в Бостоне или Нью-Йорке, а женщина продолжает свой репортаж:
— …вследствие чего отдельные источники предполагают, что убийство полицейского детектива Эммануэля Шталя означает, что его брат, пропавший картограф Якоб Шталь, может быть жив. Крупная сумма денег была обнаружена…
Камера показывает порт, и теперь Гектор узнает подсвеченный Бруклинский мост и черные воды Ист-Ривер за ним. Что-то звенит у него в ушах, но он пока не понимает почему. Он забирает у Бет пульт и делает погромче. Еще двое перехватчиков отрывают взгляд от своих станций, нахмурившись: в самом деле, какого черта?
— Гектор? — зовет Бет, с громким хрустом сминая пакет. — Что с тобой?
— Не делай так, — просит он, не отрывая взгляда от экрана.
Кадр с репортершей заменяет фотография пожилого мужчины с двумя юношами. Улыбка мужчины сияет ярче, чем рассвет в Лас-Вегасе. На нем черная шляпа, его мальчики смущенно смотрят в объектив, старшему явно не по себе от прицела камеры, потому что он отвернулся. Невидимая теперь репортерша продолжает тараторить:
— Преступления связаны между собой, как утверждает полиция, они начались на прошлой неделе с похищения и убийства Авраама Шталя, предположительно криминального авторитета, его убийцы остаются неизвестными. Шталь для прикрытия владел легитимным автомобильным бизнесом, но некоторые источники утверждают, что у него были связи с русскими и армянскими криминальными группировками и что он предположительно украл у них деньги. Полиция до сих пор никак не комментирует новые обвинения, заключающиеся в том, что якобы у Эммануэля Шталя также могли быть криминальные связи. Как минимум один свидетель сообщил каналу Эн-би-си, что Якоба Шталя последний раз видели в Бруклине, на этом причале, две ночи тому назад. Пока что никто не знает, почему единственный Шталь, чье имя не ассоциируется с преступностью, исчез. Некоторые высказывают мнение, что он сам приложил руку к убийству отца и брата. Побег? Похищение? Или что-то еще более зловещее? Следите за развитием истории вместе с нами. Передаю микрофон обратно в студию, Чак…
Гектор возвращается к своей станции раньше, чем она успевает договорить.
Он слушал вполуха с того момента, как увидел суда, стоящие на причале за спиной у журналистки со стильной стрижкой. Маленькие контейнеровозы. Совсем как «Гдыня», которая должна была остаться в том же Бруклинском порту, но ушла в море на день раньше, и притом в большой спешке. Куда ты отчалила? — думает Гектор, находя свой файл по «Морю тени», о котором Хендрикс не хочет больше слышать.
Ты ушла из порта, потому что кто-то попросил, догадывается он.
Потому что ты приняла на борт новый груз.
— Гектор, с тобой все в порядке?
В голосе Бет звучит скорее раздражение, чем сочувствие.
— Отстань, — отмахивается Гектор. На экране возникает бледно-голубой файл с его пометками. Он чувствует то самое покалывание во всем теле, о котором ему рассказывал Ленни. Это сигнал: вот-вот откроется дверь к новому знанию, хотя, возможно, придется вышибать ее плечом. Особый гул, предвещающий победу или окончательное поражение.
«Гдыня» стояла у пирса 9В. Но ты же везла тяжелые запчасти двигателей, думает Гектор, а такое обычно отгружают с пирсов 6 или 7, где над судами застыли, как окоченевшие стервятники, громадные краны. Зато на 9В очень тихо. Мимо проходит улица Ван Брунт, машина могла бы легко заехать с нее и припарковаться где-нибудь, где камерам охраны ее не засечь.
И рядом, меньше чем в миле, — две магистрали. Легко приехать, легко уехать. Он уже знает, что камеры наблюдения не имеет смысла проверять. Эти люди знали, что делают.
Гектор вызывает запись телепередачи на своем экране и проматывает ее назад, кадр за кадром. Сперва вид заслоняет журналистка. Ну давай же, покажись.
— Гектор, делись, что у тебя там?
Несколько перехватчиков поднялись со своих мест и медленно, осторожно подтягиваются к неандертальцу, к которому все испытывают одновременно восхищение и неприязнь.
Он не отвечает и продолжает проматывать запись. Вот! Поворот дороги под прямым углом, там, за кранами. Лебедки пустые, но свежий мусор на причале свидетельствует о том, что судно было здесь недавно и грузчики еще не успели убрать за собой.
Ты была вон там, думает Гектор. И что-то заставило тебя сменить курс где-то между этим местом и Кубой, ты пыталась встретиться с кем-то, не так ли? В открытом море, где никому не пришло бы в голову за вами подсматривать? А я подсмотрел. Я все вижу. И все слышу.
У тебя, сукин ты сын, на борту пленник.
Несколько щелчков по клавиатуре, и голубой экран Гектора уже выворачивает «Море тени» наизнанку: швербот, построен в Джексонвилле, штат Флорида, в 1966 году. Зарегистрирован на имя Вильяма Палмера Ферриса, ловца креветок. За судно давно не плачено, банк готов отобрать его. Последний раз два дня назад принял на борт груз в Ки-Уэсте. Компьютерное изображение черного корпуса с двумя коричневыми парусами возникает на отдельном экране.
Шторм воет еще громче, требуя ответа на свой вопрос: кто боится меня? Ты — боишься? Безмолвным ответом служит пустота под окнами Гектора: кубинцы испарились, даже самые отчаянные проститутки. Одинокая патрульная машина едет вдоль окружной дороги, надеясь хотя бы на самый захудалый арест.
На моргающей навигационной карте Гектора «Гдыня» продвигается на северо-запад, в сторону Багамских островов, но постоянно корректирует курс. Как будто капитан не может держаться одного направления. Шторм тоже требует от него ответа. Где-то в другом месте на экране «Море тени» дрейфует на запад от острова Андрос.
Несложный подсчет — и Гектор знает ответ раньше шторма.
Точка пересечения находится где-то рядом с Ангильей.
На большом телеэкране, подвешенном под низким потолком офиса, вновь появляется фотография Якоба. Гектор смотрит на черно-белое изображение молодого Якоба Шталя, пытающегося увернуться от фотокамеры. Бет опять что-то говорит, но Гектор ее не слышит. Теперь пропавший сын преступника — единственное, что существует в его стремительно сжимающемся мире.
Все экраны на секунду гаснут, затем снова загораются. Несколько перехватчиков восклицают: «Вот черт!» и «Ни фига себе!» Антенны на крыше скрипят от ветра. Шторм требует к себе внимания. Но Гектор его тоже не замечает. Он напал на след.
Не прячься от меня, шепчет он стеснительному парню на экране. Я твой друг.
Мы скоро увидимся.
Мореплаватель
Плот пропускает воду.
Даже в темноте Якоб понимает, что это не просто растревоженная фантазия подсовывает ему новый страх. Он слышит тихий булькающий звук. Откуда-то просачивается вода, а значит, он не спасен, его гибель всего лишь отсрочена. Он хватает ведро, привязанное веревкой в углу, и собирается вычерпывать воду. Но медлит. Его ноги скользят по мягкому мокрому полу. Стоит ли расстегивать купол? — думает он, пытаясь представить, сколько воды может захлестнуть внутрь, если он попробует. Невидимые и по-прежнему кровожадные волны яростно швыряют плот из стороны в сторону, но он остается на плаву. Якоб садится обратно в соленую воду, доходящую теперь до пояса. Его тело не успевает ее согреть. Я всегда мечтал о приключениях, думает он и вызывает в памяти свою любимую карту. Бесконечный горизонт. Он закрывает глаза и вспоминает, как впервые влюбился.
* * *
— Ты идешь? — кричал ему снизу брат, ждущий в компании пары друзей. Они еще были совсем дети. — Игра через полчаса начнется, а нам еще надо зайти за Джимми и этой, как ее.
Дальше они переговаривались шепотом, и Якоб понимал, что его позвали с собой из вежливости. Характерное бормотание, означающее, что они потом будут обсуждать его за спиной. Ботанов никто не любит, даже братья.
— Я вас догоню, — ответил Якоб как можно более жизнерадостным голосом, отлично понимая, что не поедет с двумя пересадками на бейсбольный матч, который все равно не высидит до конца. У него отличный повод остаться дома. Он копил деньги целых пять месяцев, чтобы самому выбрать ее, и продавец, который заворачивал покупку, улыбнулся, одобряя его вкус.
На карте, которая теперь лежала перед ним, была потрясающе красивая береговая линия. Кремово-белая, с зазубринами, она врезалась в бирюзовые воды.
Отец часто поговаривал о путешествии туда, поэтому тринадцатилетний Якоб наконец сел на поезд линии F, доехал до лавки картографа и решил увидеть ее своими глазами. Продавец поначалу был неприветлив, но быстро подобрел к пацану, который неустанно задавал вопросы.
— Не надо мне Антигуа, — повторял Якоб, заглядывая в блокнот, чтобы убедиться, что ничего не перепутал. — Мне нужна Ан-ги-лья. Так сказал мой папа.
Брезгливая гримаса старика превратилась в удивленную улыбку, и он протянул мальчишке карту 1899 года с изображением места, которое сам нипочем не нашел бы на глобусе. Другие покупатели поворачивались на звук высокого детского голоса, уверенного не по годам. Мальчишка был одержим чем-то сильнее простого любопытства. Дотошный покупатель картографа прятал за стеклами очков настоящую мечту и не нуждался в снисхождении взрослых.
— Ты уж прости, юноша, — уважительно кивнул продавец. — Я иногда их путаю, названия-то похожи.
Он улыбнулся почти с гордостью, глядя, как мальчик выходит из лавки и направляется к станции метро, крепко вцепившись в свое приобретение. Такая увлеченность, думал он, обычно приходит гораздо позже в жизни. Любопытно, почему она пробудилась в нем так рано.
Всю дорогу домой Якоб удерживался от того, чтобы посмотреть на свое новое сокровище. Он боялся его помять или что кто-нибудь случайно толкнет его и прольет на карту кофе. Нет, пусть останется нетронутой. Совсем как обещал отец про настоящую Ангилью, лежащую где-то в несовершенном мире несдержанных обещаний.
— Как только подрастешь, — в очередной раз клялся Король хрома, размахивая надкусанным пончиком как скипетром, — все пляжи, закаты и теплые бризы Ангильи будут нашими. Точно говорю. Вот увидишь.
Карта Ангильи висела в комнате Якоба, пока он не повзрослел и не съехал от родителей. Манни однажды спрятал ее под кроватью, и Якоб так избил его, что пришлось наложить швы. Это было первое, что он прикрепил на стену, когда они с Лорой переехали в новый дом. Она понимала, что его любовь к нарисованным пескам и мелководьям — не про тонкую работу картографа и декоративные элементы. Но она никогда с ним об этом не говорила. У любви много лиц, и одно из них — проницательность.
* * *
Красная лампочка на куполе становится тусклой.
Батарейка садится. А до рассвета, должно быть, еще далеко. Якоб чувствует, как сердце его на мгновение замирает. Он добирается до ведра, распухшими пальцами расстегивает купол и начинает вычерпывать воду. Темноту вспарывают вспышки молнии, бьющей в воду со звуком, с каким раскаленный утюг касается человеческой кожи. Якоб сдается, чувствуя, как подступает тошнота, застегивает купол и мечется по резиновому полу. Его ноги уже по колено в воде, и он чувствует босыми ногами пузырьки воздуха. Так мало времени, думает он. И для отца, и для Лоры. И теперь мое тоже истекает.
Якоб находит что-то, похожее на аптечку первой помощи, но если открыть ее в темноте, можно повредить содержимое. Он пытается еще раз вызвать в памяти карту и чувство, которое он испытал, впервые увидев остров своей мечты. Но воспоминание теряется за вспышками молний и не приходит на помощь.
— Зачем ты спасла меня? — недоумевает он, вспоминая лицо девушки, которую разъяренный голос назвал Вилли. Ее блестящие черные глаза затмевают его память о прошлом. — Я же знаю, ты собиралась меня убить. Что заставило тебя передумать?
В ответ слышен только шум моря — оно высасывает его надежды через днище вместе с воздухом. Никогда тебе этого не узнать, шипят пузырьки без всякого сожаления, потому что мы заберем тебя. Туда, где обрел покой твой отец.
Якоб забирается в угол, стараясь держаться как можно выше. Он цепляется веревкой за самую высокую точку и вдруг чувствует, что его одолевает сон. Нет. Дождись, дождись рассвета.
Я выживу, хочет он сказать воде, которая продолжает смеяться над ним, поднимаясь уже до пупка. Ты не утопишь меня, не посмеешь.
Потому что меня освободил ангел смерти.
Вилли
До этого дня Вилли редко задумывалась о доброте и самопожертвовании. Они казались ей абстракциями, незнакомыми чувствами, которым нельзя доверять. За четыре года на «Гдыне» ее жизнь превратилась в монотонную рутину, не оставляющую места для рефлексии. На борту судна, перевозящего ценный человеческий груз, царило негласное правило: держи язык за зубами и никогда не сомневайся в том, что делаешь.
С самого первого дня на борту она знала, как держать себя с Андерсом и Питом, которые быстро зауважали ее за безжалостность, особенно потому, что ее хрупкая фигурка не давала ни малейшего повода заподозрить железный характер.
Она убивала. Как иначе может двадцатилетняя девушка заставить более жестоких людей уважать себя, чтобы не стать их жертвой?
Поначалу она делала это, чтобы показать, на что она способна, но это быстро переросло в неодолимую силу, во что-то, зародившееся в ней помимо ее собственной воли. Будто она выпустила на волю стального дракона, пожирающего слабых. Она сама удивлялась легкости, с которой ей давались убийства, — ни разу в ней ничто не дрогнуло, не помешало спустить курок. Впервые она застрелила человека, чтобы впечатлить других членов команды. Это был беглец, забравшийся на борт в Роттердаме и ухитрившийся оставаться незамеченным аж до Пунта-дель-Эсте. Оказавшись в открытом море, Пит и Андерс вытащили беглеца — с виду вьетнамца или тайца — на палубу, чтобы сбросить его за борт. Он лопотал что-то неразборчивое — скорее всего, умолял сохранить ему жизнь, — сложив руки, как в молитве, — и мужики, глядя на это, замешкались. Вилли, которой они тогда еще не слишком доверяли, даже не успела как следует подумать, а ее рука уже вытащила пистолет из-за пояса Пита и выстрелила в беглеца, затем снова и снова, пока барабан не опустел. Потом она сама сбросила его за борт и неделю не смывала с себя его кровь, чтобы напоминать окружающим, что с ней шутки плохи.
Образовалась странная расстановка сил, благодаря которой Вилли заняла особое место в команде здоровых мужиков. Она никогда не задумывалась, она просто действовала. Во всяком случае, сторонний наблюдатель решил бы именно так, взглянув в ее пустые черные глаза. Кровь с палубы за ней всегда вытирали мужчины, как будто из уважения.
Но теперь, оказавшись в открытом море, перемазанная в собственной крови, Вилли не может дальше бежать от своего неожиданного милосердия, как ни старается.
Ей не удается поднять купол на плоту, и она громко чертыхается, пока волны переворачивают плот вверх ногами. Зачем я это сделала? — думает она, возвращая плот в правильное положение и привязывая себя к нему изнутри. Я не понимаю. Дело не во взгляде пленника, я смотрела в его глаза, это были просто два бледных зеркала. И дело не в обручальном кольце, нет. Но может быть, дело в том, как он спросил про свою жену. Большинство при виде дула пистолета способны только молить о пощаде.
Вилли отдирает полоску от полиэтиленового мешка и пытается перевязать ногу, которая распухла и ничего не чувствует. Ярко-красное струится между ее пальцев и стекает на резиновый пол, образуя лужицу. Она не знает, сколько у нее осталось времени до того, как ей станет все равно. По крайней мере, Максим всегда говорил, что такое происходит, если тебя подстрелили и ты вот-вот умрешь. «Не бойся смерти, солнышко, — говорил он, подсев к ней слишком близко на койке в ее каюте. — Пройдет какое-то время — и ты просто добровольно отдашься Сущему, как объятиям любовника». Она пытается перевязать ногу потуже, но рана слишком большая, чтобы остановить кровотечение.
Она размышляет, насколько сам Максим окажется способен последовать собственному совету.
Если она попала туда, куда целилась, — а она уверена, что попала, — он должен был упасть в рубку спиной, с головой, распоротой от носа вверх. Пит подстрелил ее из «калашникова», но ей удалось выиграть достаточно времени, чтобы надуть второй плот и нырнуть к нему.
Ее поцарапанный пистолет 38-го калибра по-прежнему с ней, и она гладит его пальцами, как спящее животное, про которое владелец зоомагазина поклялся, что оно домашнее, но в этом нет возможности убедиться. Она проверяет барабан. Еще два патрона. Она выдыхает, чувствуя, как злоба покидает ее с каждым ударом сердца. Ничего не хочу помнить, думает она, выталкивая каждое воспоминание, рожденное на борту «Гдыни», в черную глубину под собой. Но, как ни старается, она не может вспомнить, что было до того, как она впервые поднялась на борт, и это пугает ее гораздо больше, чем смерть.
Закончи то, что я начал, ласточка, шепчет голос Максима, ласково, по-отцовски. Ну, давай.
— Тебе только этого и надо! — кричит она в ночь, сжимая руками растерзанную плоть, стараясь усилием воли заставить кровь течь в обратную сторону, вернуться в рану, которую она не видит и не хочет видеть, но знает, что она там. — Сделать все за тебя, да?
Вилли решает, что русский чудовищно ошибся насчет того, что смерти сдаются добровольно. Она не хочет так скоро встречаться с ним в аду, дудки. Она задерживает дыхание и вдавливает в рану большой палец, чувствуя скользкую неровную плоть. Единственное, чем она еще может управлять, — это боль, которая теперь пронзает ее всю до зубов.
— Я здесь, я здесь, здесь, — бормочет она, как будто это что-то значит. Ее защита, которая держала все чувства в глубине, подальше от ее сердца, слегка дрогнула.
Она вспомнила один воскресный вечер, когда ее еще не звали Вилли. Запах зеленой травы и кофе, который пили взрослые. Собаки, лающие на машинные сигнализации. Звуки скрипки.
И тут же, сквозь ту же брешь просачиваются другие воспоминания. Руки. Пальцы. Треск рвущейся одежды. Она вонзает палец еще глубже в рану, но память не отступает, картинки не уходят.
Впервые за много лет она начинает плакать.
Мореплаватель
Утро пришло и успокоило шторм.
Но Якоб проспал рассвет. Он просыпается ближе к полудню от звука, будто кто-то грызет и рвет просевшую резину под ним. Из каждого угла с шипением сочатся пузырьки воздуха. Якоб подбирается к молнии и открывает купол.
Море снаружи оказывается спокойным, как на детском рисунке. Гигантский коричневый пласт, едва покрытый водой, раскинулся насколько хватает глаз. С ветром доносится запах зелени. Земля! Якоб нагибается и трогает эту массу медного цвета, чтобы убедиться, что он прав, и улыбается.
Живой коралловый риф. И сейчас отлив.
Он раздумывает, не может ли это означать, что он где-то недалеко от… Нет-нет, не обнадеживай себя, думает он, ты долго не протянешь, если сейчас разочаруешься. Он осторожно расстегивает купол до конца и складывает его, а затем издает непроизвольный вскрик, когда видит то, что видит.
По другую сторону плота, за куполом, виднеется остров. Нет, даже два… И оба, кажется, не более чем в сотне футов. Белая песчаная бухта — первое, что он может разглядеть отсюда, и он решает плыть в ту сторону. Он пытается опередить выходящий из резины воздух, гребет обеими руками и улыбается как идиот.
Якобу не верится, насколько это похоже на карту, которую он купил в детстве. Что ж, думает он, может быть, папа был прав. Теплые бризы, тихая гавань. Он кричит, точно дикарь, чувствуя, как надежда стучит в висках.
Он не замечает черного судна с двумя коричневыми парусами, которое появляется на горизонте за его спиной.
Земля
Пора худеть, думает полный мужчина, пытаясь стащить с себя одеяния через голову. Шов застревает в складках откормленной пиццей плоти у подмышек — неловкое напоминание, что он по-прежнему ест как подросток. Несколько раз дернув ткань на спине, он наконец высвобождается. Затем вешает вывернутую наизнанку зеленую с золотом рясу на крючок рядом с доской для серфинга.
Что ж, зато проповедь получилась ничего, думает преподобный Томас Мэриголд, священник англиканской церкви Христа-Искупителя, с трудом натягивая шорты для плавания и оглядывая пол в поисках шлепанцев. Ну подумаешь, пришло всего девять старушек. Зато никто из них не кашлял, а когда он заговорил о том, что милость Господня больше любого греха, кое-кто даже поднял взгляд, выражая интерес. Надо будет к следующему разу придумать что-нибудь хлесткое, чтобы зацепить их, решает он, может быть, побольше цитат из Откровения в конце, чтобы поддерживать интерес.
Он берет доску почти с таким же трепетом, как и рясу, — ну ладно, с куда большим трепетом, чем рясу, — и, перекинув через плечо футболку, выходит на улицу к своему джипу. Может быть, на северо-восточном берегу сегодня будет хороший закат? Он чувствует, как возвращается жара. Ее все заждались: никто бы не выдержал еще целый день шторма после последних сорока восьми часов. Солнце палит и слепит.
Разъеденная солью машина проезжает вдоль неотразимо красивого пляжа, и Томасу не терпится ощутить, как песок обжигает ступни. Флотилия обломков разбитых катамаранов и лодок, похожих на сгоревшие спички, выкатывается на берег и уползает обратно в воду с каждой волной.
Томас надевает солнечные очки и смотрит на море. Может быть, удастся словить двухфутовую волну, но не больше. Скорее всего, меньше. Он заходит в воду и медленно бредет вдоль бурунов. Ничто не напоминает о шторме, который бушевал ночью. Теперь природа как будто затаилась, словно напоминая серферам, рыбакам и всем остальным, кто здесь главный.
И тут Томас видит большой, сдувшийся оранжевый шар.
По крайней мере, ему кажется, что это шар, пока он колышется на волнах в дальней части лагуны, где невозможно плавать из-за кораллов. Он зацепился за деревянные обломки пирса, который был здесь, когда в этих краях еще не начали регулярно ходить паромы. Резина скрипит все громче по мере того, как Томас приближается на своей доске.
Теперь он видит, что это спасательный плот, растерзанный на рифах. Внизу еще осталось немного воздуха, но резиновый купол беспомощно обмяк, облегая что-то неразличимое, лежащее в форме полумесяца.
Томас слезает с доски и, морщась от уколов кораллов, подбирается на цыпочках, чтобы лучше разглядеть.
— Есть здесь кто-нибудь? — кричит он, пугая самого себя.
Резина неохотно расходится под его пальцами, и внутри обнаруживается мертвая девушка с синеватой кожей.
— Господи Иисусе! — восклицает Томас, шарахнувшись назад и падая на кораллы, раздирая задницу и любимые шорты. Но, когда он встает, глаза девушки оказываются открыты. В правой руке она сжимает довольно большой пистолет, который, кажется, нацелен на него. Томас машинально поднимает руки, но тут же понимает, что бедолага слишком слаба, чтобы поднять пистолет и выстрелить.
Она озирается и морщится, и лицо ее при этом едва заметно розовеет. Но даже прямой солнечный свет не меняет цвет ее глаз — черных как смоль. Она хватается свободной рукой за свою ногу и спрашивает неожиданно громким голосом:
— У вас есть здесь больница?
И теряет сознание.
* * *
По другую сторону пролива Якоб наконец-то достигает острова.
Он не обращает внимания на то, что суетливые морские птицы замолкают в тот миг, когда он выходит на сушу.
Он слишком занят, он впитывает все вокруг: пляж тянется влево и вправо на расстояние чуть меньше мили и поворачивает за отвесной черной скалой. Он смотрит на свои босые ноги в песке, который на вид мельче детской присыпки. Якоб садится на корточки и смахивает немного песка, чтобы посмотреть, остаются ли грязные следы от ног. Конечно нет. Ты врал мне, папа. Он поднимается — опасливо, настороженно. Линия берега однообразна, куда ни глянь — низкая поросль, истрепанная соленым ветром, а под ней от чего-то прячутся безмолвные птицы. Но от чего? Якоб озирается, но ничего не видит. Ветер хватает листья на пальмах, заставляя их шлепать друг о друга, как будто Робинзон Крузо аплодирует своему избавлению от шторма. Якоб берет коробочку с плота и подцепляет крышку единственным уцелевшим ногтем.
Он исследует содержимое, стоя спиной к деревьям. Йод, швейный набор и фильтр для соленой воды. Он кидает в рот две таблетки обезболивающего и глотает их всухую, впервые осознав, насколько хочет пить. Зачем мне может пригодиться швейный набор? — раздраженно думает он, забыв, что следует быть благодарным уже за то, что остался жив. Его настроение немного улучшается, когда он находит маленький приемник и компас. Стрелка крутится вокруг своей оси, будто не может понять, где какая сторона света.
— Йо-хо-хо!
Скверно изображая пиратский клич, Якоб закрывает коробку.
— Ты не местный, — раздается хмурый голос из-за спины.
Якоб приподнимается и снова падает на задницу. Сперва он не видит ничего, кроме зарослей, отделяющих песок от остальной земли. Затем, не спеша, из зарослей появляется мужчина — сперва его огромные руки отгибают ветки, а там и сам он выходит на пляж и останавливается, уперев руки в боки. На вид ему лет пятьдесят, отекшее от выпивки лицо обрамляет густая борода с проседью. Некогда атлетическая фигура теперь порядком обрюзгла. Он одет в выгоревшие на солнце шорты и футболку цвета хаки. И он выглядит недовольным.
— Ты, говорю, не местный. И ты до сих пор ничего мне не ответил. Это невежливо.
Неловкость борется в Якобе с детским чувством разочарования, что остров не принадлежит ему одному до появления вертолетов спасателей. Он поднимается и изображает улыбку.
— П-простите, меня только что вынесло на берег.
Мужик кивает, как будто его полностью удовлетворил такой ответ, и теперь Якоб замечает что-то в мочке его уха — что-то сверкающее миллионом ярких красок на солнце.
— Я один здесь живу. Не хотел думать на твой счет ничего дурного, но, сам понимаешь, так проще.
— Я ужасно рад вас видеть.
Якоб неуверенно улыбается.
Мужик смотрит на спокойное море и снова кивает:
— Какая она злющая была ночью, а? Рвала и метала. А сегодня ластится, как кошка.
— Я ужасно хочу пить, — говорит Якоб, чувствуя, как начинает болеть горло. — Пожалуйста, помогите мне.
— Разумеется, — отвечает мужик, протягивая ему руку. — Теперь я невежлив. Идем за мной. Как раз пора завтракать.
Якоб идет следом, вцепившись в свою коробочку. Ему хочется счастливо рассмеяться. Скоро я увижу Лору. Сяду на самолет и вернусь домой.
— Вы американец? — спрашивает Якоб тем тоном, каким путешественники всегда обращаются друг к другу, прежде чем спросить что-нибудь личное.
Мужик пожимает плечами, и грудь его при этом издает какой-то рокот. Когда он поворачивается, Якоб замечает, что с его кожистой шеи свисает ожерелье, напоминающее пачку игральных карт. Как по команде, тропические птицы с красными клювами поднимают гвалт в своих укрытиях. Кажется, что им страшно.
— Честно говоря, сынок, я и сам уже не помню, — отвечает мужик. — Как тебя зовут?
— Где мы? — спрашивает Якоб, оглядываясь на море — там вдалеке движется что-то, напоминающее приближающийся самолет. Кто я теперь, думает он, чувствуя, как к нему мало-помалу возвращается храбрость. Твой Пятница?
Мужик проводит пятнистой рукой по песку. Он снова выглядит недовольным. Его челюсти крепко сжаты.
— Ты, видимо, один из этих… отдыхающих, которые приплывают на лодках, чтоб побыть на Пёсьем острове в одиночестве? Да? Верно говорю?
— Что?.. Нет, я не…
Мужик указывает рукой вдоль бурунов и щурится:
— Ангилья вон там, да-да.
Значит, все-таки Ангилья! От радости ему хочется танцевать, но он сдерживается.
— Ты приплыл сюда, чтобы поглазеть? — продолжает мужик. — Это ничего, если так. Я просто не люблю, когда гости приходят без предупреждения, вот и все. У меня на этот счет даже уговор есть с людьми на большом острове. Чтобы был мир.
— Да нет же, я… Короче, это долгая история.
Теперь ему удается разглядеть, что ожерелье на шее у мужика состоит из кредитных карточек. Ему кажется, что в этот момент что-то невидимое обступает его со всех сторон, что-то невидимое и тихое, и песок под его ногами холодеет. Затем оно исчезает.
— Как мне тебя звать?
Мужик оценивающе глядит на него, не моргая.
— Якоб.
— Питер, — представляется незнакомец. Он проводит пальцами по стопке карточек на шее и впервые улыбается. Голос у него мягкий и довольно приятный для его возраста. — Но все зовут меня просто Штурман.