Парусник
Корабль умирает. Его гулкий деревянный голос эхом отдается на берегу.
Штурман не боится ни надвигающейся бури, ни того, что береговая охрана разыскивает «Ла Вентуру». Он смотрит на ее последние судороги в зубах голодного рифа и знает, что никто не найдет останков.
Это он помудрил с компасом, чтобы тот показывал неправильное направление.
Он также нарочно сообщил неправильные координаты диспетчеру порта, перед тем как повести парусник прямо на циклон. Теперь его пассажиры сидят под пальмами, обхватив себя руками. Некоторые постанывают от страха. Ни у кого нет с собой радиоприемника, поэтому мир слеп и глух к их беде.
Капитан по фамилии Петреус, худощавый мужчина с совершенно лысой головой, пытается спасти поломанные предметы, выплывающие на берег, но вскоре присоединяется к остальным, смотрящим на корабль и слушающим его стоны протеста. Когда падает бизань-мачта, звук похож на выстрел из пушки. От этого звука самые перепуганные начинают плакать громче.
— Как это случилось? — негодует капитан. Его глаза горят, а длинные пальцы крепко сжаты в кулаки. — Буря была в нескольких милях к востоку! Мы специально откорректировали курс, чтобы избежать ее!
Случилось так, что ты жаден и глуп, думает штурман, потирая загорелое лицо и пытаясь изобразить подобающее огорчение. Ты даже не проверил, кого взял на борт в последнем порту. Тебе просто хотелось поскорее доплыть до Санто-Доминго и притвориться, что тебе интересно работать с экипажем начинающих моряков. Когда мы с моим приятелем появились на борту, ты увидел в нас только дешевую рабочую силу и неплохую замену старому штурману, которого несколько дней никто не видел. Даже полиция Монтевидео бросила его искать. Никто не додумался спросить у меня, хотя я последний, кто видел его живым. Да-да. Ничком в темном переулке, за свалкой на отшибе города. Я сам его задушил. Он даже не пикнул, и я перехватил его стакан, когда он падал, так что никто ничего не услышал.
Тебе нужен был новый штурман, готовый отплыть из Монтевидео? — думает он, глядя на Петреуса, ждущего ответа. Ты сам, можно сказать, это накликал. Но я знаю все про твое суденышко, капитан. Ты, думал, что сумеешь утаить, каким образом добыча после кражи драгоценностей из Банко-дель-Эсте оказалась в твоей рубке, где даже полицейские не догадались посмотреть? Подумаешь, оба вора пойманы. Эти придурки ни в чем не признались, потому что верили, что ты их дождешься. Куда там, капитан. Я все видел в твоих глазах, когда ты пожал мою руку и произнес «добро пожаловать на борт» таким тоном, словно ты — адмирал Нельсон. Остается только пожелать удачи твоим дружкам. Ты, конечно, унес оттуда ноги так быстро, как только смог.
Я знаю, что лежит в этом холщовом рюкзаке, который ты обнимаешь, как новорожденного младенца. Оно блестит ярче, чем твои жадные глаза.
— Видать, буря разгулялась сильнее, чем мы думали, капитан, — правдоподобно кается штурман, ловя злобные взгляды нахохлившихся фигур под деревьями. — Знать, как-то обошла нас с другой стороны. Клянусь, я…
И тогда капитан с размаху бьет его по лицу. Раздается негромкий треск — это ломается зуб, — и штурман послушно оседает на мокрый песок, как будто и в самом деле сражен ударом. Он решает позволить капитану потешить свое самолюбие, пока еще можно.
— Ты нас подставил! — кричит Петреус, и его голый торс содрогается в равной степени от ярости и от холодного дождя. — Чудовищная некомпетентность! Ты вел нас прямо на этот камень. Ну и где… — всхлипывает он, обессилев. — Что это за остров? Где мы находимся?
— Я точно не знаю, — лжет штурман, сплевывая кровь и наблюдая, как песок выпивает ее, словно это привычная его пища. — По-моему, где-то на Багамах. Последний раз, когда я сверялся с картой, мы были в районе Антигуа. На ост-зюйд-ост от места последней обсервации.
— Как это — по-вашему?! — восклицает женщина по имени Соня с узкими, дрожащими от страха плечами. Штурман много раз видел, как она выходит из каюты капитана. Она также шепнула как минимум двум другим женщинам на борту, что ей удалось заглянуть в его холщовый мешок… Как-то раз штурман поймал ее взгляд, когда она направлялась в сторону своей койки. В этом взгляде не было любви к Петреусу, только хитрость и подозрительность. Сейчас штурман понимает, что ее озабоченность сводится к двум пунктам: как выбраться с этого острова и, остаться живой? И как прибрать к рукам алмазы Петреуса?
— Простите меня, — бормочет штурман, с трудом поднимаясь на ноги и выставляя перед собой бледные ладони, чтобы защититься от очередного удара. — Простите. Я пойду чаю сделаю.
— Да неужели? — кричит Соня. — Интересно знать, из чего?
— Я помогу, — отзывается мужчина, называющий себя la Sombra [5]Тень (исп.).
и действительно похожий скорее на тень, чем на человека. Его лицо скрыто неопрятной черной бородой, а глаза горят как два уголька. Даже его джинсы и футболка, прилипшие к телу, мрачны, как фантазия грешника. Кое-кто уже сумел спасти кое-какие вещи. И штурман знает, что Тень всегда держит в кармане ветрозащитную зажигалку.
Дождь прогоняет всех с пляжа. Вскоре оставшаяся мачта «Ла Вентуры» исчезает во мгле, и даже кромки воды не видно. Но благодаря то ли Провидению, то ли собственному упорству верная тень штурмана умудряется найти пакетик «Твайнингса» и погнутый чайник. Он садится на корточки в кустах на краю густых зарослей, напоминающих джунгли, и ждет, когда дождь немного затихнет, чтобы собрать и высушить хворост. Он терпелив, как деревья. Он верит в чудодейственную силу хорошей чашки чаю.
Тень обвивает плечи Сони иссеченной шрамами рукой, чтобы успокоить ее, и бросает на штурмана тот особенный взгляд, каким обмениваются лишь любовники и заговорщики.
Король Пёсьего острова
Пёсий остров. Сегодня. Сезон ураганов
Циклон делает глубокий вдох. Он собирается с силами, чтобы навести еще больший хаос.
Где-то вблизи Пёсьего острова, недалеко от места, где Якоб пытается привыкнуть к интонациям Штурмана, на воде снова начинается. Океан спокоен, но циклон знает, что это обман. Солнце последние два часа подкармливало рябь на воде, заставляя невидимые ниточки теплого пара завихряться и беспорядочными клубами подниматься к небесам. Вскоре там образуется столб голодного воздуха, и ветры начнут свой танец, и вся жизнь внутри новорожденного вихря застынет. Легкие циклона будут наполняться влажным холодом, пока не наполнятся до упора. И тогда он наконец выдохнет и понесет перед собой паруса, двигатели и человеческие надежды, как плачущих детей. Потому что Пёсий остров совершенно плоский, он был таким сотни лет. Шторм в это время года всегда голоден, а маленький остров всегда предлагает ему угощение.
Но на пляже Штурмана листья пальм не колышутся. Колибри садятся на желтый цветок возле щеки Якоба как ни в чем не бывало. В воздухе стоит сладковатый запах. Якобу кажется, что пахнет лимонами, но нигде вокруг он не видит фруктов. Мираж, думает он. Я чувствую запахи, которых нет.
— Пойдешь со мной?
Штурман направляется к зарослям.
— У вас можно одолжить лодку? — спрашивает Якоб, которому не по себе, невзирая на доброе отношение.
Скорее бы домой, думает он, осторожно потирая локоть, распухший до размера колена. Лора…
— То есть я хотел спросить, далеко здесь до ближайшего порта?
Штурман оборачивается через плечо, но продолжает свой путь, и его пыльные сапоги вязнут в песке.
— Недалеко, — улыбается он, жестом приглашая гостя следовать за собой. — Только помнишь, что я минуту назад говорил про океан?
Он тыкает пальцем с грязным ногтем туда, где облака уже начали сгущаться над горизонтом, и кивает, как пастух своему стаду:
— Она возвращается. И не одна.
Якоб смотрит в указанном направлении и видит, как красноватые облака меняют форму, превращаясь в подобие каменной стены.
— Сезон ураганов, — произносит Якоб, вспоминая про широту и погоду на Карибах. Колибри у его плеча внезапно мечется влево, вправо и наконец исчезает, как будто до нее тоже доходит. — Длится до конца ноября, а то и дольше. У этой бури вид зловещий. У вас есть надежное укрытие?
Штурман останавливается и улыбается, сложив огромные руки перед собой и наклонив голову. Серые глаза изучают того, кто явно знает больше, чем заезжий любитель пикников.
— Разрази меня гром. Ты первый гость, который хоть что-то смыслит в погоде. Ты кто, метеоролог какой-нибудь? Или свалился за борт с исследовательского судна?
— Я картограф, — отвечает Якоб, слегка стыдясь, что это правда лишь отчасти. Потому что те, кто держит магазины с картами, не более чем слуги тех, кто умеет творить настоящее искусство. — Ураган будет здесь меньше чем через полчаса.
— Значит, ты понимаешь, что нам нужно побыстрее добраться до укрытия, — одобрительно говорит мужик, исчезая за деревьями. Облака за его спиной уже пришли в движение.
Но пепельно-серые ветви сплетаются плотно и крепко, как будто чьи-то руки не желают никого пропускать.
Они хлещут Якоба по здоровой руке, а ветер шумит в листьях вокруг. Вода начинает волноваться. Все, что Якобу видно, — это спина Штурмана, его кривые ноги передвигаются быстрее, чем можно было вообразить. Якоб больше не может сгибать руку в локте и держит ее как мертвого младенца.
— Далеко еще? — кричит Якоб, сходя с узкой тропинки и прислоняясь к узловатому калебасовому дереву. Неожиданный укол в солнечном сплетении заставляет его задуматься: куда я иду? Разве есть повод верить, что этот мужик мне поможет? Якоб собирается снова задать вопрос, но тут Штурман останавливается, как будто расслышал подозрения своего гостя. Обнаружив, что тот сошел с тропинки, он яростно машет руками, словно запрещая самолету приземлиться.
— Не сходи с пути! — кричит он, указывая на извивающуюся тропинку. — Так безопаснее.
— Почему? — Якоб отскакивает, озираясь на непроходимые дебри, но не видит там никакой опасности. Островитяне везде одинаковые, думает он. Все до единого безумны. Ему страшно хочется отсюда выбраться.
— Если ты спрячешься где-нибудь там от бури, я не смогу тебя найти, и вдруг что-нибудь случится? Утонешь. Идем. Сюда. Почти дошли!
И Якоб идет следом, ему даже кажется, что он различает бледно-желтые огоньки сквозь пелену дождя. Тропинка становится шире и наконец превращается в широкую полосу пляжа, укрытого с обеих сторон деревьями. Из мокрой мглы внезапно выступают контуры какой-то постройки. Это дом. Бамбуковые стены скрипят, когда по ним течет вода, — звук напоминает клекот тонущей птицы.
Штурман бодро, как мальчишка, взбегает по ступенькам и заходит, отодвигая кусок красной прорезиненной мешковины, служащий входной дверью. Якоб осторожно заглядывает внутрь, а хозяин уже гремит посудой на кухне, что заставляет Якоба осознать, как он голоден.
— Будь как дома, — говорит Штурман и начинает что-то напевать, а Якоб озирается в поисках источника света. Он заходит в домик и поворачивает налево.
Прямоугольные предметы в коридоре неразличимы в темноте. Желтый свет, который он разглядел из зарослей, становится ярче, но контуры освещенного помещения остаются условными, как будто стены вросли в темноту.
— Ты так и будешь стоять там? Давай помогай.
Голос раздается откуда-то сбоку, и Якобу приходится поморгать, чтобы лучше разглядеть силуэт человека, сидящего в гамаке, сооруженном из старого паруса и двух столбов — может быть, мачт? Слишком темно, чтобы понять. Голос принадлежит мужчине. Довольно молодому. И явно озабоченному не только штормом. Тени кое-где уступают место свету, обнаруживая цепочку керосиновых ламп, раскачивающихся на ветру. Они еле светятся. Человек поднимается из самодельного гамака, вытирая руки о грязные джинсы. Он держится как подросток, но глаза на мрачном лице кажутся старше грязи. У него густые рыжие усы и практически лысая голова. Его ноги не знают ни минуты покоя, подошвы драных кед стучат об пол, похожий на палубу корабля. От него пахнет потом и злобой.
— Что это за хрен? — спрашивает рыжий, обращаясь не к Якобу, а в сторону кухни. — Стоит тут как умственно отсталый…
— Смотри, что мелешь, — раздается громкий голос Штурмана, и рыжий несколько сникает. Он пожимает плечами, подходит к дальней стене и поправляет что-то, похожее на прокладку от воды: деревянные прищепки растягивают куски резины вокруг странной формы окон. Бамбуковые стены скрипят как живые, раскачиваясь под напором дождя. Но мокрые пальцы бури не трогают внутренности дома.
— Если хочешь знать, я Эмерсон, — представляется неприветливый парень, и теперь Якоб видит, что он одет в красную рубашку с закатанными до самых плеч рукавами. Снаружи ветер уже мечет мелкие ветки и ракушки об стену, и с крыльца доносится грохот, словно боги играют там в кости.
— Якоб.
Ему не удается сконцентрироваться на ворчливом обитателе дома, потому что он замечает, что комната гораздо больше, чем ему сперва показалось. За самодельным гамаком тянется коридор без видимого конца, увешанный старыми морскими флагами. Из каждого угла торчат стопки книг, похожие на отдельную форму жизни, которую здесь некогда посеяли, а потом не смогли вывести. Каждый раз, как Якоб отводит взгляд, у него возникает ощущение, что книги множатся. «Левиафан» Гоббса, книги на испанском и несколько томов по морской навигации лежат в одной куче с книгами в кожаных переплетах без подписей. Наверное, здесь живет Долговязый Джон Сильвер, думает Якоб, не зная, бояться или радоваться такой перспективе. И Долговязый Джон Сильвер — никудышный библиотекарь.
— Не там свернул, поди? — спрашивает Эмерсон, забираясь назад в гамак. — Наскочил на риф? Обосрался, да? Друзей там так и оставил? Ты один из этих воскресных туристиков? Где твой новенький бинокль?
— А ты, значит, самый языкастый шейгец на острове? — отвечает Якоб, сжимая спасательный комплект, готовый размозжить рыжему голову. Пострадавшая рука ноет, как будто ее разрывает изнутри. Эмерсон вскакивает, побледнев лицом и поджав губы.
— Че ты сказал?! — кричит он, сжимая кулаки. — Как-как ты меня назвал?
— Я же тебя просил, веди себя по-человечески, — повторяет Штурман, проходя между ними с шипящей сковородкой с чем-то ароматным. Он останавливается и не мигая смотрит на вспыльчивого соседа. Эмерсон смотрит на Якоба, затем на старшего и вдруг сдувается, как воздушный шарик. Штурман накладывает еду и протягивает Якобу тарелку.
— Ешь, — говорит он уже с набитым ртом.
— Я не голодный, — отзывается Эмерсон, сворачиваясь в комочек, словно желая исчезнуть.
— Как хочешь, — отвечает Штурман. На его подбородке блестит капля жира. Он промакивает остатки на тарелке куском хлеба, не поднимая взгляда. — Сходи посмотри, как там Селеста. Хоть какой-то от тебя толк будет.
— Ладно, — говорит рыжий, выходит за дверь и исчезает в буре.
Якоб молча поглощает еду, стараясь не давиться. Это какое-то сладкое мясо — наверное, говядина — с бананами и теплым хлебом с хрустящей коркой. Он закрывает глаза, и ему кажется, что он в жизни не пробовал ничего вкуснее. Не стесняясь, он дочиста вылизывает тарелку.
Штурман садится в самодельный гамак, поставив тарелку себе на живот. Он качает головой и закуривает.
— Ты прости. Эмерсон хороший парень, только иногда забывается. Но это в данном случае объяснимо.
Голубоватый дым превращается в облачко, и Штурман наконец задает Якобу давно назревший вопрос:
— Кто ты, картограф? Как ты нашел мой остров?
«Мой остров»? Якоб задумывается, глядя, как дом приседает от ветра, который уже довольно сильно треплет стены. Надо же, какой чудак. Хорошо бы убраться отсюда, чтобы не успеть познакомиться поближе. Он кивает на нестойкую стену, где картины в рамах бьются о бамбук, норовя сорваться с гвоздей.
— Может, нам…
— Мы в безопасности, — отвечает Штурман, наливая себе стакан какой-то коричневой жидкости и выпивая залпом, будто дело происходит в обыкновенном пабе. — Итак. Расскажешь, что с тобой случилось?
Якоб смотрит, как в его приветливых глазах отражаются искорки. «Всегда говори правду, — советовал ему отец, а потом шепотом добавлял: — Только не говори ее сразу. Люди никогда к ней не готовы».
— Меня пригласили в… круиз, в некотором роде, — лжет Якоб, снова потирая локоть. — Во время шторма меня смыло за борт. И вот… Не подскажете, как мне лучше добраться отсюда до порта?
— А что стало с твоими друзьями? И остальным экипажем? — спрашивает хозяин острова, не выражая ни излишнего дружелюбия, ни излишней подозрительности. Он расспрашивает его медленно, словно в поисках зацепки. — Что с теми, кто был на судне? Они все пропали?
— Не знаю, что с ними, — отвечает Якоб, уже не заботясь о том, чтобы его слова звучали убедительно.
— Я это к тому, — продолжает Штурман, поправляя одну из рам, — что плот, на котором тебя прибило, довольно большой для обычного судна. Наверное, здоровое было корыто, — он хитро улыбается. — Послушай, к нам часто попадают люди, и почти у всех есть уважительная причина врать, так что ты не волнуйся. Жизнь здесь такая. То есть в жизни по-старому так заведено. Пока не начнется жизнь по-новому.
Он выпускает еще одно табачное облако, которое движется прямо на Якоба как приговор. Три потрескавшихся доски для серфинга, прикрепленные к потолку, стукаются друг об друга от ветра.
— Море не моя стихия, — говорит Якоб и озирается в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать как оружие, если чудак вдруг решит на него напасть. — И ложь тоже не моя стихия. Понятия не имею, что это было за судно. Оно было размером с целый квартал, и мне не слишком понравились люди на борту. Вы поможете мне или нет? Я очень устал. И очень хочу домой.
Дом скрипит, как судно, которое слишком поздно попыталось увернуться от шторма. Якоб чувствует, что готов и к жизни, и к смерти.
— А ты уверен? — спрашивает Штурман, и вопрос звучит серьезно. — Ты точно знаешь, что хочешь вернуться домой?
— Конечно.
Штурман наливает себе еще и наполняет второй стакан для Якоба, протягивая его бережно, как священный напиток.
— Я тоже раньше так думал. Давным-давно, в твоем возрасте, я чувствовал себя непобедимым. Я был пупом земли! Плавал себе по семи морям, зарабатывал на жизнь и ни о чем не жалел. А потом со мною кое-что приключилось. Кое-что неотвратимое. И это было… прекрасно.
Со стены падает картина, как будто невидимая сила хочет участвовать в разговоре. Сердце Якоба начинает биться быстрее. Он пытается разглядеть, что на картине, но видит только размытые контуры мужского лица.
— И что это было? — спрашивает он, уже боясь ответа. Его губы даже не касаются стакана. Он думает, как там Эмерсон, в такую погоду.
Штурман наклоняется к свету, и отблески на небритых щеках делают его похожим на древнего барда.
Его голос звучит чисто и звонко, как умеют говорить только дети.
— Избавление. Вот что принес мне ураган — такой же, как сегодня. Он избавил меня от всех желаний и забот. Я не покидал этот остров уже десять лет. Скажи мне, Якоб, ты когда-нибудь хотел оставить старую жизнь позади? Познать истинную свободу?
— Я люблю свою жену, — говорит Якоб, чувствуя, как его начинает тошнить. — Мне ее не хватает.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Ответил, — возражает Якоб. — Только что, ты слышал.
Штурман встает и вздыхает, как человек, который только что потерял хорошего собеседника.
— Но ты ответил себе или мне? Вот что интересно.
— Вы можете мне помочь добраться до порта? — настаивает Якоб, все еще держась за коробку с плота. Так себе оружие, конечно, но это все, что у него есть. — Когда закончится шторм?
За Штурманом появляется женщина. Она возникает из ниоткуда.
Якоб вздрагивает, потому что не ожидал ее появления, и на мгновение ему кажется, что это ангел смерти из его воспаленных видений на плоту. Она довольно высокая, с широкими плечами и крутыми бедрами. Ее волосы грязно-желтого цвета. Она складывает перед собою руки, словно в молитве. Якоб так потрясен, что не сразу замечает: на ней такая же выцветшая красная рубашка, как на Эмерсоне.
Штурман улыбается и поворачивается, чтобы похлопать ее по щеке.
— О, Селеста. Что ты там прячешься? Сто лет тебя ждем.
Девушка ничего не отвечает и исчезает на кухне. Якоб хочет задать вопросы, которые сами собой напрашиваются, но тут Селеста возвращается с аптечкой и покрытой грязью пластиковой бутылкой. Она что-то мычит, жестом предлагая Якобу сесть. Это очень странный звук, очень одинокий, утробный, так стонут животные. Как будто у нее нет языка.
— Можешь доверить ей свою подбитую руку, — говорит Штурман, кивая на девушку. Селеста быстро подходит к Якобу, нагибается, отвинчивает крышку и промакивает несвежую тряпку жидкостью из бутылки.
Якоб чувствует резкий запах спирта.
— Спасибо, — произносит Якоб, улыбнувшись девушке.
Она улыбается в ответ, снова молча, и протирает его локоть спиртом. Она осторожно касается кости под кожей, прикусив губу. Я помогу тебе, говорит она глазами и пытается сказать что-то еще, но Якоб не может понять, потому что боль затмевает все.
— Селеста починила многих моих детей, — с гордостью говорит король Пёсьего острова. — В здешних краях это настоящий талант. Вот только она не говорит. Кажется, и не умеет. Такая жалость, в самом деле, а то я иногда слышу, как она себе под нос мурлычет, когда думает, что никого рядом нет. Слышишь, милая?
Селеста на миг застывает. Затем, опомнившись, коротко кивает и продолжает смотреть на руку Якоба, выбирая пару деревяшек и марлю, чтобы соорудить шину. Она издает негромкое кудахтанье, как будто благодаря за комплимент.
— Она тебя проводит в твою комнату, как только разберется с рукой, — говорит Штурман, накидывая дырявое черное пончо из резины, которое делает его похожим на обезумевшего Бэтмена. — А завтра мы отвезем тебя к так называемой цивилизации.
— Спасибо вам большое, — отвечает Якоб. — Вы очень добры.
Но он обращается к пустому дверному проему. Штурман уже исчез.
Якоб немного ждет, затем переводит взгляд на Селесту, которая старается завязать бинт потуже, «…многих моих детей», — вспоминает Якоб, и его передергивает.
— Вы здесь живете? — спрашивает он у девушки вполголоса, сам не зная почему.
По ее лицу видно, что ей неловко от внимания. Она снова улыбается и отматывает еще бинта. Она ничего не отвечает. Ее взгляд спокоен. Но жилка на ее груди бьется быстрее, чем крылья колибри.
Адвокат
Стэна вызвали. Он заранее купил себе новый костюм с двубортным пиджаком, так как знал, что ему позвонят в скором времени после смерти Манни. А предателям нужно выглядеть достойно, когда они едут за наградой.
Голос в трубке, звучавший еще минуту назад, был таким же спокойным и дружелюбным, как и несколько недель тому назад, когда армянин предложил Стэну, который заврался и слишком много украл, простой выход из положения.
— Приходи в «Царевну», Стэнли, — сказал он, большой любитель притвориться простым ресторатором. — Приходи, поешь пельменей. И поговорим.
На такое приглашение есть только один правильный ответ. Стэн закрыл свою контору на остаток дня, потому что сегодня у него только один клиент.
Бывший адвокат Авраама сбрасывает звонки миссис Шталь уже несколько дней, наказав Лорене в приемной сочинять небылицы про срочные судебные процессы и бог знает что еще. Если сегодняшняя встреча пройдет хорошо, Стэну не придется возвращаться в контору на Джоралемон-стрит, рядом с судами. Он даже на всякий случай взял с собой паспорт. Потому что у него есть мечта. Не о далеких тропических островах, которыми вечно бредил Авраам, упокой Господь его душу. Нет, этот маленький человек с большими амбициями бывал в ресторане господина Касабяна достаточно часто, чтобы мечтать о домике где-нибудь в Центральной Европе, где его никто не найдет, даже жена. Небольшая дача, где всегда идет снег, — вот чего он по-настоящему хочет. И не может дождаться. Но хотеть и просить — разные вещи. Кроме того, никто из гостей, ужинающих в «Царевне» в комнате владельца, не осмелится заговорить первым.
Так что Стэн покорно прожевывает очередной пельмень, дожидаясь, когда мужчина в мятом свитере заговорит о деньгах. Атмосфера стоит благостная, официанты господина Касабяна смеются и разговаривают на языке, которого Стэн не понимает. Человек в коричневом костюме то и дело посматривает на молодую официантку, делая непристойные жесты рукой, держащей стакан. В помещении бордовые обои с серебряными узорами вокруг сюжетов, нарисованных от руки. Деревенские заснеженные пейзажи, хмурые женщины в мужском военном облачении охраняют границы от невидимого врага. Там моя дача, думает Стэн, не зная точно, что изображено на обоях — Россия или нет. Но дача где-то там. К его огромному облегчению, господин Касабян наконец заставляет своих людей замолчать, прерывая их на середине шутки, и упирается в адвоката покровительственным взглядом. Обе официантки застывают на месте. Из-за двери доносятся звуки живой музыки. Там играет зурна, печальная, как труба Гавриила.
— Знаешь, Стэнли, зачем я попросил тебя приехать?
Крупные волосатые пальцы играются со стаканом, затем отодвигают его. Он никогда не говорит прямо. Его седые волосы, видимо, недавно стрижены, потому что блестят от бриолина.
— Я всегда ценю ваше гостеприимство, Абавен, — осторожно отвечает Стэн, пока еще чувствуя себя уверенно. Он знает, что слово «деньги» не стоит произносить вслух. Он также знает, что если его произнести, то он не выйдет отсюда живым.
— Тогда ешь побольше, — произносит хозяин и жестом приказывает самой симпатичной девице наполнить всем стаканы и принести еще тарелок. Мистер Касабян обменивается взглядом с человеком в коричневом костюме, от одного вида которого у Стэна поджимаются ягодицы, и кивает. — Как долго мы с тобой дружим? — продолжает добродушный армянин. — Да, я считаю, что ты мне друг. Потому что ты откликнулся на просьбу. Ты позаботился о чужом благе, не о своем собственном. А ведь мог оставить деньги себе.
Ага, думает Стэн, волшебное слово. Но ничего не говорит. Потому что Абавен Касабян, владелец прачечных, кафе и заказчик наемных убийц, ничего не спрашивает. Он только начал говорить.
— Похвально, — отзывается приятель человека в коричневом, которого, насколько Стэн помнит, зовут Евгений.
— Знаешь, почему меня считают ходячим парадоксом, Стэнли? — спрашивает армянский великан, игнорируя замечание и широко улыбаясь. Красное вино осело на его губах синеватыми пятнами.
— Понятия не имею, Абавен, — отвечает Стэнли, больше не изображая покорность. Теперь ему страшно. В основном зале ресторана начинается какая-то суета, будто кто-то затеял там скандал. Но никто не смеет невежливо оглянуться.
— Видишь ли, моя мать была армянкой, а мой отец из-под Пскова, из России, — говорит он и не спеша поправляет золотой браслет на левой руке. Девушки привычно держат подносы на бедре. Они уже слышали этот рассказ. — Они приехали сюда до моего рождения, и очень кстати. Потому что если бы семьи их поймали, обоих убили бы за этот брак. Домработница и военный офицер. Представляешь? Невозможно! Они хотели, чтобы я присматривал за младшими братьями. Поэтому, оказавшись здесь, в безопасности, они назвали меня Защитник. Абавен. Понимаешь?
Стэн не понимает, но кивает. Девушки тоже кивают: что им еще остается?
— Я храню верность своему имени. Я забочусь обо всех в этой комнате, в соседнем зале и обо всех на Брайтон-бич. Все под присмотром. Всем всего хватает.
Злые возгласы из соседнего зала приближаются, и человек в коричневом порывается встать, но история еще не закончена. Так что он ждет.
— Парадокс, — продолжает армянин, — заключается в том, что у меня, кроме имени, есть фамилия, и каждое утро, просыпаясь, я выбираю между первым и вторым. Как ты думаешь, Стэнли, возможно ли человеку с ценностями и принципами, любящему свою семью и верных друзей, быть одновременно Защитником и Мясником?
Нужно что-то ответить. Абавен смотрит на него с непроницаемой улыбкой. Если теперь о деньгах и зайдет речь, это само по себе будет дорого стоить.
— Я бы предположил, — начинает Стэнли, отклеивая язык от нёба, — что это сильно зависит от того, какой день. И от поведения ваших верных друзей.
Люди Касабяна и девушки с нетерпением ждут ответа великана.
— Вот поэтому я и пригласил тебя на обед, Стэнли, — говорит Абавен, поднимая стакан и приветствуя им взмокшего от напряжения адвоката. — Ты понимаешь, как устроены люди. И ты будешь за это вознагражден. Получишь все, о чем только мечтаешь. Я знаю, что у тебя в голове, Стэнли, не надо думать, что не знаю. Тебя ждет маленький домик в приятном месте, вот увидишь, — с этими словами он бросает взгляд на самую молоденькую из девушек. — И может быть, ты поедешь туда не один, м-м?
Стэн чувствует, что готов истерично рассмеяться от облегчения, но сдерживается. Вот оно, мое будущее. Здесь и сейчас. Девушка вежливо улыбается, обнажая мелкие, кривоватые зубы. Хозяин заключает Стэна в тяжелое, медвежье объятие. Пахнет табаком и одеколоном. Грязная шерсть свитера колет его щеку.
— Спасибо, Абавен, — бормочет Стэн, уткнувшись в свитер. — Спасибо вам.
— Правда, остается одна вещь, с которой ты должен разобраться, — говорит армянин, глядя на лысину Стэна сверху вниз и как будто пересчитывая волоски. — Не все наши, так сказать, трудности еще позади.
— Чем я могу помочь?
Дача. Красавица. Деньги. Все это мелькает перед глазами Стэна и гаснет, как он ни старается цепляться за образы.
— Мужчины с принципами, честные мужчины всегда заканчивают начатое, ты согласен?
Стэн чувствует, как рубашка прилипает к телу. Неужели он про…
— Жена Якоба, — продолжает Абавен. — Я забрал ее лавку, но она не успокоилась. Она ходит. Она разговаривает. Она заставляет меня выбирать, кем мне быть.
— И вы хотите, чтобы я…
Господи, думает Стэн, я один с таким не справлюсь.
— Никто не должен делать работу без помощников, — говорит Абавен, кивая на мужчину в коричневом и его приятеля, которые кивают в ответ. — Мне нужен еще один несчастный случай, и больше никаких парадоксов не встанет между нами. Мы же понимаем друг друга?
Стэн собирается ответить, когда дверь распахивается.
— Убери свои грязные руки! — кричит Лора, наотмашь ударяя более крупного из двух официантов, пытающихся ее удержать. — Убери руки, иначе, богом клянусь, я…
— Лора! — восклицает Стэн, не веря своим глазам.
Абавен что-то выкрикивает, и официанты отпускают ее. Ее щеки раскраснелись, а прическа растрепалась. Стэну кажется, что она должна держать пистолет, но у нее в руке только ключи от машины, которые она сжимает, будто это оружие.
— Приятного аппетита! — кричит она на Стэна, и губы ее дрожат. Человек в коричневом собирается что-то достать из пиджака, но Абавен останавливает его. — Ну что, каково это — продать лучшего друга, обдурить его старшего сына, а затем угробить младшего в автомобильной аварии на скорости двадцать миль в час? Наверное, здорово. Раз уж ты здесь.
— Да я… — протестует Стэн.
— Где Якоб, Стэн? Скажи, где он. Никто мне до сих пор не ответил.
— Это частное заведение, — произносит Абавен, направляясь к ней с протянутыми руками.
— Я не собираюсь здесь есть, — парирует Лора, смеривая хозяина взглядом. — Учтите, два копа видели, как я сюда зашла, если вы собираетесь натравить на меня своих громил!
Она смотрит на человека в коричневом и подходит к нему, протянув руку. Ее голос дрожит:
— Привет. Я Лора Шталь. У вас есть имя? А то я уже так много знаю о ваших модных пристрастиях. Вы не знаете, где мой муж? Знаете, да? Дайте же мне…
Но Абавен уже отдал новый приказ, и четверо официантов выводят кричащую Лору из «Царевны», мимо удивленных посетителей и безмолвного музыканта с зурной.
— Ответьте мне, где он! — кричит Лора, когда официанты вышвыривают ее за дверь.
Стэн почти уверен, что наложил в штаны. Надо будет потом проверить. Но прямо сейчас нужно выйти из этой комнаты без потерь. Музыка снова начинает играть, дверь закрывают. Девушка в деревенском наряде, которую Абавен ему обещал, смотрит на него с презрением, безошибочно опознав исходящий от него запах.
Человек в коричневом выходит из комнаты через запасной выход, толкнув одну из картин с пейзажем, которая беззвучно закрывается за ним.
Абавен раскачивается взад-вперед на каблуках своих дешевых ботинок.
— Никаких парадоксов, — заключает он.
Покойница
Женщина, которая заходит в картографическую лавку «Стратегия выхода», уже мертва, но еще не знает об этом.
Она ждала почти полчаса, прежде чем сломать печать «под снос» на двери и зайти, пользуясь ключом, который по-прежнему носит в кармане. Она хотела просто проехать мимо, но что-то заставило ее остановиться. Пока она поднималась по ступенькам, ей на секунду показалось, что Якоб совсем рядом.
Замок поддается, и дверь открывается. Но прежнего магазина как не бывало. Она осторожно обходит проломы в полу, где кувалды поработали раньше, чем предусматривало расписание. Столы выбросили, карты тоже исчезли. Даже батареи отвинтили и убрали, а также все лампочки и крепления. Протоптанный посетителями след на деревянном полу обходит невидимую мебель.
Лосьон после бритья остался. «Арамис». Она подарила его Якобу на день рождения. Невзирая на запах, скопившийся здесь после нескольких рабочих бригад, она все еще может закрыть глаза, вдохнуть воздух и представить, что он сидит за своим столом, смотрит на Гималаи. Покойница доходит до кабинета и медлит у двери.
— Тебя там нет, — напоминает она себе вслух, поворачивая ручку, открывая дверь в прошлое. — Ты где-то на семи морях. Надеюсь.
Пыль в углах. Больше ничего. Хотя нет…
Одна карта, смятая в комок, лежит в углу. Сумерки еще не превратились в тьму, так что покойница видит ее и поднимает. Она слышит собственное сердце, разворачивая цветную бумагу обветренными пальцами, по-детски радуясь, что сейчас увидит какой-то кусочек мира Якоба. Снаружи поезд линии J едет мимо здания, и стены привычно дрожат ему в такт.
Карта Франции.
Суша нарисована ослепительно-белой, с дорогами и городами розового и темно-красного цвета — как спелые вишни, нанизанные на нить. Океан — темно-синий. Она представляет себя где-нибудь в Ницце или в Каннах, в пляжном кресле, рядом с Якобом, они лежат и потягивают местные напитки, которых нигде больше не готовят.
Поезд со скрипом грохочет мимо, заглушая звук шагов в коридоре, по которому она только что прошла. Она не замечает чужого присутствия. Удар по голове настигает ее молниеносно. Последнее, за что успевает зацепиться ее сознание, — это картинка Средиземного моря. Оливки, думает она, хочу оливок к своему напитку. Затем наступает пустота.
Человек в коричневом надежно запер все двери в лавке Якоба перед тем, как ее поджечь. Он не спешит. Заученным жестом — эдакая нервическая бравада, свойственная самоуверенным людям, — он прикуривает сигарету «Новость», садясь в свой «кадиллак». И уезжает раньше, чем появляются сирены. Никаких парадоксов.
Покойница приходит в себя из-за жары.
Если бы она не очнулась, то задохнулась бы от дыма, и это была бы куда менее мучительная смерть. Но она вскакивает. Голова ее раскалывается. Она понимает, что заперта в маленьком туалете, куда раньше часто ходила курить. Языки пламени бросаются на нее из-под двери. Тошнотворный звук кипящей краски с той стороны заставляет ее застонать, потому что напоминает звук лопающейся кожи.
Разумеется, она пытается звать на помощь и открывает окно, крича в надежде на спасение. Но пожарный выход снаружи не работает уже много лет. Машины внизу замедляют ход: водителям интересно, откуда идет шум, но никто не останавливается. Птицы летают так низко, что можно разглядеть их оперение. Снаружи идет еще один поезд линии J, его фары расплываются за сеткой измороси. Сзади раздается рычание. Огонь наконец прорывается сквозь тонкую дверь, подстегнутый свежим воздухом из окна, которое женщина открыла, чтобы спастись.
— Я здесь! — кричит она, и прибывшая бригада пожарных поднимает головы, указывая друг другу на клубы дыма. Пламя в дверном проеме преграждает ей выход. Огонь тянется к ней, играючи, будто желая просто пощекотать, и она чувствует, как ее волосы загораются словно осенние листья.
Покойница зовет на помощь, пока ее тело не забирает огонь.
В последние мгновения перед смертью в ее уме остается только одна мысль. Та, которую она не успела высказать, когда было время. Огонь заминается, как будто чувствует это, оставляя ей секунду на последнее желание.
Я люблю тебя, Якоб, думает она.
Вилли
Океан грез, окруживший ангела смерти, широк и мрачен. Чей-то голос шепчет:
— Доктор, по-моему, она приходит в себя.
На грани пробуждения девушка с раненой ногой осознает, что ее чем-то накачали. Потому что под пальцами она чувствует реальный мир — накрахмаленную простыню, — но сон до конца не отпускает ее, хотя сознание проснулось. Все, что она видит, окутано тягучим морфийным налетом, из-за него краски выглядят слишком сочными, а видения, которые должны отталкивать, кажутся почти утешительными. Ее тело ничего не чувствует. Но ее память не поддается успокоительному и просачивается сквозь защиту, обычно отделяющую Сейчас от Тогда. А ведь именно Тогда она постоянно пыталась забыть, прибегая для этого к наркотикам, сексу или дулу пистолета.
— Доктор, вы слышите? Она приходит в себя.
И в то же время она не вполне в себе. Вилли не хочет вспоминать, что означают образы, всплывающие из ее бездарно потраченной юности. Она цепляется за последний сон. Пожалуйста, думает она, еще один, пока я не открыла глаза. Пусть я увижу что-нибудь красивое.
Вилли игнорирует дружелюбный шепот и оказывается одна в кукурузном поле такого размера, что оно не может быть настоящим. От этого зрелища ее беспокойное сердце затихает. Зеленые стебли выстреливают в небо початками, похожими на простертые желтые руки. Неподалеку виднеется полосатый, как леденец, маяк с вращающимся фонарем и витой лестницей. Вилли морщится при виде эдакой пасторали. Никогда, за всю свою жизнь, она не видела ничего подобного, хотя за годы, проведенные на море, она могла бы насмотреться на разные берега. Только сейчас она понимает, что с того дня, как попала на «Гдыню», она ни разу не взглянула на берег.
Сноп света из башни лениво проходит над заливом, который топорщится какими-то черными силуэтами, похожими издалека на мокрые камни. Она подходит поближе к краю небольшого холма и спрыгивает на берег, к самой кромке воды. Песок между ее босых пальцев ног мельче кокаина. Ее желтое платье (Вилли ни разу не носила платье, и не очень-то собиралась, так что это точно сон!) впитывает пену с волн и становится тяжелым.
И теперь она может ясно разглядеть черные силуэты, бесконечной грядой перечеркивающие море, источая тошнотворный запах. Это люди, которых она убила.
Вода начинает затягивать ее, и лица покойников оживляются в предвкушении. Один из трупов встает рядом с ней, улыбается и протягивает руку. Дыра от пули во лбу превратила его череп и седые волосы в кровавое месиво.
— Ну что, дорогуша, — в голосе Максима звучит скорее сожаление, чем ярость, какой следовало бы ожидать от человека, застреленного насмерть, — что тебе снится?
Вспышка с маяка заполняет глаза Максима светом, и они загораются грязным зеленым огнем — с таким лицом он обычно забирался в ее постель, а она не всегда успевала проснуться вовремя, чтобы огреть его по лицу пистолетом. Но Максим мертв, она в этом уверена даже во сне, так почему он с ней разговаривает? Она хватается за пояс в поисках пистолета, но тут вспоминает, что на ней дурацкое платье.
— Чтоб тебя черт побрал, — ругается она, не слыша собственного голоса.
— Как ты себя чувствуешь, дорогуша? — спрашивает Максим, почему-то участливым женским голосом.
Вилли усилием воли распахивает глаза, прогоняя образы, и дневной свет ослепляет ее.
— Тихо-тихо, — произносит женщина, стоящая у нее в ногах. — Тихо, деточка.
Комната кажется еще более призрачной, чем сон, из которого Вилли только что сбежала. Голые стены и кровать из стальных трубок — все стерильно-белое. Розовые шторки трепещут от сквозняка. Кто-то по доброте душевной поставил голубой цветок в больничную кружку на железный прикроватный столик. Высокая, мужеподобная женщина неопределенного возраста, одетая в накрахмаленный белый костюм медсестры, сложила руки на спинке кровати, как на руле грузовика. Черноту ее кожи подчеркивает крошечная белая шапочка, которую она носит с очень серьезным видом.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она нараспев. Ее голос — музыка Карибских берегов.
— Как человек, которого подстрелили, — отвечает Вилли, принимая из ее рук чашку с водой и делая глоток.
Огромные руки женщины оказываются теплыми и мягкими, они осторожно укладывают голову Вилли обратно на подушку, когда та пытается сесть. Голоса, доносящиеся из коридора, заставляют Вилли нервничать. Где я? — думает она, вспоминая долговязого черного мужчину, стоявшего над ней как раз перед тем, как ее поглотили сны. Ее чуть не тошнит в чашку, она начинает кашлять.
— Тихо, я же говорю, тихонечко, — ласково ворчит женщина, вытирая Вилли губы и откидывая ее обратно в белую мякоть постели. — Торопиться некуда, от этого только хуже будет.
— Доброе утро, — произносит мужчина, которого Вилли до сих пор не замечала. У него низкий гулкий голос, напоминающий задний ряд церковного хора.
— Привет, — говорит Вилли и рассматривает его, пока он стоит на пороге, будто в ожидании приглашения войти. Наверняка полицейский. Высокий, худощавый и черный как ночь, с плохой кожей, лет сорока. На голове синяя кепка и того же цвета погоны на белой рубашке. Он не садится, пока медсестра не кивает ему, пододвинув пластиковую табуретку. Его туфли начищены до блеска. У него нет с собой оружия. Какой же ты полицейский, если не носишь оружия? — удивляется про себя Вилли. Откуда-то снаружи доносится негромкий вой приземляющихся самолетов.
— Вас только что осматривал врач, — говорит коп, широко улыбаясь и кивая на ноги Вилли. — Он сказал, что с вами все будет в порядке. Пуля прошла навылет, не задев никаких артерий. Вы потеряли много крови, но медсестра Стилвелл о вас хорошо заботилась.
— Это точно, — поддакивает высокая женщина, осторожно поднимая изголовье кровати.
— Где я? — спрашивает Вилли, чувствуя, как по черепу крадется головная боль в поисках удобного места, чтобы развернуться. Она осторожно нажимает пальцем на забинтованную ногу, проверяя, будет ли она болеть.
— На Ангилье, мисс. Больница ее величества. Вы долго лежали без сознания. Я — констебль Толивер, из Королевской полицейской службы Ангильи, — сообщает полицейский. Он вертит в руках что-то похожее на блокнот и постоянно нажимает кнопку на ручке. Звук эхом разносится по комнате, разрастаясь до громкости выстрела. — Могу я задать вам несколько вопросов? Я понимаю, что вы, наверное, очень устали.
— Конечно, — отвечает Вилли, чувствуя, как ее тело настраивается на самую низкую частоту, на которой никакие эмоции не могут проскользнуть в слова. Ее желудок — морозилка, ее пальцы — мертвые червяки. Единственное, что ей неподвластно, — это рана, которая бьется как живая под одеялом. Полицейский не нароет ничего, кроме бесплодного песка. Она — пустой колодец. Каким всегда была для Максима и всех остальных, как они ни пытались копнуть поглубже. — Спрашивайте.
— Пистолет, — произносит Толивер, уже без улыбки, — который преподобный Мэриголд любезно передал нам. Откуда он у вас?
Вилли отвечает своим самым безразличным голосом:
— Я нашла его на плоту.
— М-мм… — издает он характерное мычание, которое издают полицейские по всему миру, означающее, что они не верят ни единому слову собеседника. — Дело в том, что из него стреляли, а значит, я должен выяснить почему. И в кого. Так что давайте попробуем еще раз. Вы стреляли из этого пистолета?
— Да.
— Понятно. Вы стреляли в кого-то конкретного? Или вы пытались подать какому-то судну сигнал бедствия?
— Я стреляла в людей, которые меня похитили. По-моему, я ни в кого не попала.
Она старательно выдает короткие, бесцветные реплики. Пусть они думают, что я еще не отошла от шока.
Глаза констебля загораются. Вилли не понимает, к добру это или к худу.
— Похитили? — переспрашивает он и яростно скрежещет ручкой о бумагу. — Кто это был? Вы их знали?
Медсестра Стилвелл прекращает взбивать подушки под спиной Вилли и вся превращается в слух.
— Нет, — сонно тянет Вилли. — Меня чем-то накачали, и я очнулась уже на судне. Два дня тому назад. Меня ранили в ногу, но я сбежала.
— Название судна вы конечно же не помните?
— Увы.
— М-мм… — снова мычит Толивер, потирая нос и кивая без особого доверия. — А свое собственное имя вы помните?
Вилли замечает свой мокрый бумажник на столике и не торопится отвечать.
— Ким. Ким Осгуд. Я из Окленда, — отвечает она, слабо улыбаясь. — Это в Калифорнии.
— Я знаю. Я уже прочитал все это на вашем удостоверении личности. Теперь я хотел бы знать, как вы оказались на этом безымянном судне. Вы точно ничего не помните?
Он с интересом рассматривает черно-желтое лицо самурая на ее шее, которое улыбается ему в ритме ее пульса.
— Вы простите, что я… Короче, последнее, что я помню, — это бар. В Ки-Уэсте. Потом я очнулась на каком-то судне. Их было двое или трое. По-английски они не говорили. Они хотели… Я прыгнула за борт, — объясняет Вилли и вдруг прикидывается возмущенной. — Вы что, в чем-то меня подозреваете? Я арестована? Слушайте, в меня стреляли! Вы же видите! Я спаслась на плоту…
Ее рана тоже возмущена, она пульсирует, и новые волны боли отражаются на лице Вилли, делая ее вспышку гнева почти правдоподобной.
— Как я и говорил, вы очень устали, — констатирует Толивер и убирает блокнот обратно в мятые штаны, где, видимо, всегда его и носит. — Но я уже связался насчет вас с американским посольством в Бриджтауне, они обещали перезвонить.
И если за тобой водится судимость, говорят его глаза, пока он молчит и улыбается, я отправлю тебя в тюрьму за углом, дорогуша, и мне плевать, что у тебя прострелена нога.
— А до тех пор позвольте медсестре о вас позаботиться. И постарайтесь выспаться, хорошо?
— Спасибо, — благодарит Вилли, старательно изображая Ким. — Простите, что я…
— Вы еще не оправились от шока, — отзывается медсестра Стилвелл и движением глаз велит Толиверу выйти из палаты.
Толивер напоследок внимательно смотрит на нее. Когда он встает с табуретки, их глаза оказываются на одном уровне.
— О вас уже сообщили паромщику и службе безопасности аэропорта, так что, прошу вас, не покидайте больницу, пока мы не разобрались в ситуации. Договорились, Ким?
— Идите уже, — говорит медсестра, теперь обеими руками указывая на дверь. — Поймайте лучше каких-нибудь настоящих преступников, чем доставать несчастную девочку!
Полицейский выходит без возражений. Медсестра поворачивается к Вилли.
— А теперь ты закроешь свои черные глазки, да, вот так, — приговаривает она, опуская изголовье кровати и подтягивая одеяло до самых щек Вилли.
Вилли послушно закрывает глаза. Она не помнит, когда последний раз ее кто-то укладывал спать. Белая комната снова тускнеет, словно сцена после спектакля. Она слышит, как медсестра Стилвелл подливает воду в чашку. Вилли почти целует эту чашку, когда она оказывается у ее губ. Этот жест напоминает ей о мужчине из трюма — о мгновении перед тем, как она перерезала трос и увидела, как он падает в воду. У него были приятные глаза, она их помнит. И мягкие губы. Интересно, он выжил? Как жаль, что я не помню его лица.
Вилли снова отдается сновидениям. Но прежде чем они одолевают ее, вытесняя шепот в коридоре и шум самолетов за окном, она вспоминает полицейского, который только что ее допрашивал. Что-то с ним было не так, но что? Фальшивое дружелюбие? Нет, они все так поначалу себя ведут. Или то, что он послушался медсестры? Но здесь он действительно не хозяин.
И тут что-то ярко мерцает в ее памяти.
Что-то крохотное и яркое на кольце, которое она заметила, когда коп постучал пальцами по блокноту. Оно поймало луч солнца, падавший сквозь занавески.
Засыпая, Вилли гадает, откуда у простого констебля деньги на бриллианты.
Якоб
18 градусов 12 минут северной широты, 63 градуса 4 минуты западной долготы, думает Якоб, рассматривая гладь океана, на которой нет ни волн, ни даже ряби. Широта, долгота. Все это должно волновать меня. Но сегодня не волнует. Потому что я не знаю, как там Лора. Он представляет себе другой корабль, с другим темным трюмом, где она сидит и дрожит от полуденной жары.
— Знаешь, а я тебе завидую, — произносит из гамака Штурман, нависая своим угловатым носом над Якобом. При дневном свете комната кажется больше, чем накануне вечером. Над его головой висит что-то похожее на сломанное весло. К нему приклеены крохотные фотографии. Руки Штурмана возятся с маленьким приемником, пытаясь настроить его на какую-то волну.
— Чему тут завидовать? — угрюмо спрашивает Якоб. — Тому, как меня вырубили? Тому, как похитили? Или тому, как в меня стреляли?
— А ты посмотри на себя, — возражает Штурман, настроив приемник на местные новости, доносящиеся из-за пролива. — Хорош собой, жизнь по полочкам. Небось у тебя и дебет с кредитом сходятся.
За окном, законопаченным резиновыми прокладками, Якоб видит две фигуры в красных рубашках. Они чинят причал, который свисает над водой как сломанная рука.
— Да уж, я смотрю на себя, — отзывается Якоб, раздумывая, кто такие Эмерсон и Селеста. У него сводит желудок. Рука снова начинает болеть. — Звезда Бушвика. Долго еще ждать?
Штурман смотрит на море, оценивая на глаз поверхность воды.
— Максимум час. Тогда волны совсем успокоятся. Если, конечно, ты не передумал и не решил принять мое предложение.
Серые глаза, полные мальчишеского задора, жаждут завести нового друга.
— Спасибо, но…
— Жена. Да, я помню, — кивает Штурман и аккуратно отталкивается ногой от стены, раскачивая гамак. Веревка трещит, как корабельные снасти, приводя комнату в странное оживление. У кромки воды Селеста поднимает голову, как будто слышит этот звук. — По-настоящему я завидую только вот этому моменту. Он никогда не вернется. Тот самый, что может изменить всю твою жизнь. Как только ты сядешь на самолет и забудешь об этих краях, момент закончится. Как не бывало. А еще говоришь, что в детстве мечтал о приключениях.
Лица проступают сегодня более четко, чем накануне. Портрет в раме оказывается старым капитаном в напудренном парике и с блестящими пуговицами на кителе. Иноземные колонии. Чужая могила. Капитан, кажется, сверлит Якоба взглядом.
— Мечтал, — соглашается Якоб, пытаясь прочесть крохотную табличку под картиной. — Но я повзрослел.
— Ой ли?
— А ты как здесь оказался? — спрашивает Якоб, стряхивая с себя морок. — Как ты построил все это… у тебя здесь огромное владение. Опреснитель, теплоизоляция, еда… — перечисляет он и ловит взгляд Селесты, которая тут же отводит глаза, чтобы Штурман не увидел. — Два верных помощника, или кто они там. Не хочу показаться нескромным, но мне интересно…
— Конечно интересно, — перебивает Штурман и улыбается. Он показывает куда-то за голову Эмерсона, который вбивает в доску гвоздь. — Мне бы тоже было интересно. Меня выбросили в море, как тебя. Но сегодня я выбираю эту жизнь посереди моря. Десять лет назад мой корабль налетел вон на те камни, слева от пальм, видишь? И у меня был выбор: выжить или погибнуть. Я был обыкновенным вором, довольно посредственным моряком и совсем уж отвратительным другом. Так что, когда приплыли спасатели, я им велел убираться. Решил построить здесь что-нибудь достойное. И с тех пор люди приезжают в мой бамбуковый дом, год за годом, и каждый приходит к одному и тому же выводу.
Якоб наклоняется вперед, сидя на стуле. У Штурмана явно не все дома, но история его захватывает.
— И что это за вывод? — спрашивает Якоб уважительным шепотом.
— А вот этого, — Штурман смакует каждое слово, как бы дразнясь, — ты никогда не узнаешь, если сейчас уплывешь.
Якоб старается не рассмеяться, затем поднимает и ставит на место щербатую чашку чаю. Тело его кажется непривычно тяжелым, как бывает от депрессии, но тяжесть немного другая, металлическая. Одежда, которую ему дали, почти подошла. В штанах цвета хаки и кроссовках он похож на покорителя пустыни, случайно попавшего на этот остров из совсем другой истории. Рубашку он переодевать не стал. Это подарок Лоры. К тому же кровь отстиралась.
— Я хочу уплыть сегодня, Питер. Все же рискну.
— Хорошо, — отвечает Штурман с нескрываемым разочарованием. Он выходит и поднимает руку. Эмерсон бросает молоток и бежит к нему.
— Ну что? — спрашивает Эмерсон, который выглядит чем-то недовольным.
— Возьми большую лодку, — приказывает Штурман, — высади Якоба на том берегу и тут же возвращайся.
— То есть… — начинает Эмерсон, поднимая бровь.
— Нет, не в большом порту. На старом причале. И повторяю: возвращайся сразу.
Селеста прекращает работу и смотрит на них уже безо всякого стыда. Она улыбается так, будто хочет что-то сказать. Но вместо этого подходит поближе и встает за спиной Эмерсона. Взгляд ее устремлен куда-то мимо всех, в темное нутро острова. Она издает странное горловое урчание, выдающее то ли волнение, то ли страх. Затем крепко обнимает Якоба и тут же отталкивает.
— Селеста всегда грустит, когда новые друзья уезжают, так что ты не медли, Якоб, слышишь? — говорит Штурман, приобнимая девушку одной рукой. Она замолкает.
— Спасибо за все, — произносит Якоб, глядя прямо в глаза девушке. Он действительно видит в них грусть. И кажется, страх, но она убегает раньше, чем он успевает разобраться.
— Так ты идешь или что? — раздается злой голос с пляжа.
— На здоровье, сынок, — кивает Штурман, будто благословляя его. Тропический монах неведомого ордена. — Мы будем здесь, если ты вдруг передумаешь. Видишь ли, рано или поздно все возвращаются.
Якоб кивает в ответ и быстро идет к катеру с двумя моторами, который Эмерсон уже завел и который исторгает клубы вони в девственную зеленую лагуну. Якоб залезает на борт, по-прежнему неся с собой аптечку с плота. Рыжий не дожидается, пока он пристегнется, и с грохотом рассекает воду, точно за ним гонятся морские ведьмы. Вскоре остров исчезает из виду, превратившись в коричневатую полоску между голубым и зеленым.
Штурман возвращается в свое жилище, вздыхая как поруганный пророк.
А Селеста стоит и не двигается. Ветер треплет ее красную рубашку, обращая ее вытянутую фигуру в подобие флага. Ее молчание гораздо громче сомнений Якоба.
Море тени
История просачивается из больницы и добирается до самого причала. По дороге она обрастает подробностями. Потому что людям нужно о чем-то говорить за уборкой последствий урагана. И они говорят — о черноглазой русалке, продырявленной пулями как решето, которая уже оправилась от ран. Говорят, она вынослива, будто сделана из стали. Красивая и жестокая, как все морские существа.
Лишь одному кряжистому мужичку, набивающему резиновые заплатки на дыры в своем корыте, не до сказок. Он воспользовался суматохой, возникшей после бури, чтобы оттащить свою рыбацкую лодку как можно дальше от капитана порта, проклиная жестокую удачу. Он едва добрался сюда живым. Должно быть, боги меня ненавидят, думает Вильям Феррис, которого все, кроме его кредиторов, называют Билли-бой. Они ненавидят меня, потому что я с каждым сезоном становлюсь все злее и безжалостнее. Хотя нет, думает он, глядя, как очередная дыра в днище исторгает пузыри воздуха в воду, в которой он стоит по колено. Они меня наказали за то, что я неправильно назвал свою лодку. Даже жена говорила мне, что такое название — плохая примета. Чуть ли не проклятье. Так что я сам виноват.
Но мне так нравилось, как это звучит — «Море тени», думает Билли-бой.
Когда-то это было больше, чем просто название. Мне казалось, что я держу море в своих руках, что я гроза всего сущего — даже небес. У меня было ощущение настоящей власти.
Изначально Билли-бой выиграл лодку в покер и долго не мог решить, что с ней делать. Лодка стояла без имени, и люди уже начали думать, что ее никогда не спустят на воду. А потом в местном баре какой-то умник-студент рассказал своей подружке, что в Древнем Риме моряки, прежде чем плыть за Гибралтар, готовились к смерти. Потому что за его пределами лежало Mare Tenebrarum, Море Тени, откуда никто не ждал возвращения путешественников. Атлантический океан, где обитали только тени и мгла. Мальчишка рассказывал что-то еще, но Билли-бой больше не слушал. Он расплатился, пошел домой и открыл новую банку краски. На следующий день он спустил лодку на воду, и — к черту суеверных римлян.
Все это было невероятно давно.
— Ух, что я тебе щас расскажу! — гремит голос мужчины, похожего на огромного младенца, и Билли-бой слышит его тяжелые, неуклюжие шаги на борту.
— Ступеньки мокрые! — кричит ему Билли-бой, потому что Французик вечно спотыкается и поскальзывается, как бы своевременно и громко Билли его ни предупреждал. Невзирая на то что Французик старше его на целых шесть лет, а ему всего тридцать один год, капитан-неудачник привык относиться к чумазому светловолосому великану как к бедовому сыну. Как не испытать прилив умиления, когда на тебя смотрят глаза, полные безоговорочного доверия? Временами Французик напоминает ему собаку. Большую, белую, с вечно измазанной в грязи и объедках мордой, которую она неизменно пытается вытереть о твои штаны.
Раздается звук скольжения, громкое «ой-ой!», затем мокрый шлепок, и Арман Перрино падает через открытый люк, приземляясь прямо на Билли-боя. Они поднимаются, и великан по прозвищу Французик смеется, тряся красными щеками. Видимо, он очень торопился сообщить Билли-бою свою новость.
— Прости, mon pote[6]Приятель (фр.).
. Но ты только послушай. Девчонка, которая в больнице, помнишь? Она красотка!
Билли-бой шарит рукой в зловонной жиже в поисках молотка, потирая ушибленное во время падения плечо. Он хочет показать, что злится, но с Французиком это просто невозможно.
— Знаю, знаю. Конфетка. Ангельское личико. Ты уже говорил мне. Дважды.
Французик на мгновение сникает, затем снова загорается — он не умеет долго обижаться. Темно-русая борода в каплях соленой воды обрамляет пухлые детские губы.
— Да не, дело не в этом. Мне тут рассказали настоящую жесть. Она расстреляла половину экипажа на корабле, где ее держали в плену. Кое-кого и за борт скинула. Потом получила пулю в ногу и спрыгнула сама. Добралась до берега вплавь, отмахиваясь от акул. Ну скажи, старина, это же круто!
— Круче только яйца, — отзывается Билли-бой, включая насос, который сотрясает «Море тени» с такой силой, что швербот, кажется, вот-вот распадется на части. — Иди положи еду в холодильник.
— Не, я серьезно! — не унимается растрепанный мальчик-великан, все еще ожидая восторженной реакции.
— Я тоже серьезно. Чертова жара. Ты пиво купил?
— Обижаешь.
— Тебя кто-нибудь видел?
— Ты за кого меня принимаешь? — слегка оскорбленным тоном изрекает Французик и поднимается обратно наверх.
Билли-бой берет очередной резиновый клин, чтобы вбить его в месиво, которое когда-то было двукорпусным шверботом, но не может сконцентрироваться на работе. Ему неловко, что он так жестко отшил своего канадского подопечного. Но им надо отсюда выбираться, и поскорее. Рано или поздно полиция пронюхает, что они не платили ни за одну швартовку ни в одном порту с прошлого июля.
А если бы копы на Ангилье не были озабочены последствиями урагана и копнули поглубже, они бы обнаружили кое-что еще.
Потому что незадачливый капитан из Флориды и его неунывающий приятель не просто контрабандисты. Они помогают людям исчезать навсегда. И когда они не забывают заглянуть в прогноз погоды, у них это неплохо получается. Они провозили кубинских беженцев по проливу от Гаваны до Ки-Уэста и неоднократно переправляли стайки перепуганных девушек с безымянных причалов возле Браунсвилля в места, назначенные их новыми хозяевами. Жаль только, что стрелять или сбрасывать кого-то за борт приходится не так часто, как в буйных фантазиях Французика. Но когда все-таки приходится, этим занимается Билли-бой, а большой младенец закрывает глаза, пока все не закончится.
Так повелось с тех самых пор, как Французика бросили его друзья, с которыми он приехал в отпуск, и оставили его одного, без денег, в богом забытой дыре, где жил Билли-бой. Билли мог бы избить его до полусмерти просто ради забавы, что он неоднократно проделывал с тупыми белокожими туристами. Но обезоруживающая беспомощность, даже невинность, светившаяся в голубых глазах Французика, остановила его.
Теперь они так близки, что некоторые, включая жену Билли-боя, считают их любовниками.
— Я вышла за пидора, вот уж повезло, — рассказывает она, когда выпьет, а выпивает она постоянно. Поэтому Билли-бой всегда держит приемник включенным, шаря по радиоволнам в поисках работы, как птица, клюющая землю, чтобы не пропустить возможное зернышко.
Билли заставляет себя остановиться и кладет молоток. Он начинает насвистывать, как делает всегда, когда чувствует, что вот-вот его озарит какая-нибудь идея. Значит, Французик говорит, расстреляла полэкипажа? Он закрывает глаза и вспоминает последний радиоконтакт накануне вечером, когда буря развернула перед ними стену воды, как исполинскую открытую ладонь. Его вызывал Максим. Или ему так показалось, точно сказать сложно, потому что шторм проглотил сообщение на полуслове, разметав антенны по ветрам, а затем принялся швырять «Море тени» из стороны в сторону, как пустую скорлупку, заставляя их с Французиком дрожать до рассвета.
— Пиво будешь? — спрашивает Французик, свесив в проем свою широкую физиономию, растянутую в улыбке.
— Буду, — отвечает Билли-бой, улыбаясь в ответ. В его жадном уме зародилась идея. — Щас поднимусь.
Совпадение — это когда выясняется, что твоя невеста спала с твоим братом, думает Билли, фальшиво насвистывая. Вся остальная жизнь состоит из закономерностей. Они невидимы и только кажутся случайностями, но у них есть свой ход и свое последовательное течение, как у крови.
Зачем Максим пытался с ним связаться? И много ли кораблей может одновременно находиться в одном квадрате, да так, чтобы на них могла быть плененная девица и пистолеты, с которыми последняя могла бы сбежать? Дело было на «Гдыне», вот где.
— Слышь, пиво нагревается! — зовет Французик.
— Я же сказал: щас поднимусь!
Билли-бой закрывает глаза и пытается представить себе лицо. Решительная, красивая девушка лет двадцати с небольшим, с черными глазами, которые не мигают, когда она спускает курок. Прелестница. Стальная русалка на костылях, порешившая его русского друга. И прибилась сюда, на этот остров. Значит, не случайно мы тоже причалили именно здесь, думает Билли-бой.
Французик прав, думает он, впервые принимая сплетни приятеля всерьез. Ты не просто крута, красавица. Ты божество.
Изгнанник
Ангилья вырастает над плоскостью океана, медленно, как цветное пятно на воде. Грязно-зеленое поверх прозрачно-голубого.
Но Якоб этого не замечает. Последний час он сидит, вперившись взглядом в согнутую спину рыжего Эмерсона, который раздраженно рассекает волны, разгоняя косяки рыб, движимый, возможно, тайным желанием сбросить своего непрошеного пассажира за борт. Поэтому он вздыхает с облегчением, когда мотор замолкает и блестящий ялик тихо скользит вдоль прибрежных песков. Берег так близко, что Якоб мог бы уже спрыгнуть в воду и дойти до него пешком. Он замечает, что в красной рубашке перед ним маленькие дырочки — то ли от времени, то ли от насекомых. Эмерсон не оборачивается, но источает злость, которая висит над ним как черный нимб. Якоб берет свой спаскомплект и готовится к удару. На берегу не видно никакого движения, кроме одинокого метеозонда, определяющего, достаточно ли безопасно людям снова выходить из домов.
— Приплыли, — говорит Эмерсон, поворачиваясь, чтобы проверить левый борт, откуда гремит, будто внутри что-то разболталось. Когда он поднимает взгляд на Якоба, в его глазах нет злобы.
— И все?..
Эмерсон начинает смеяться, но осекается. Смех получается какой-то горький, безнадежный. Загорелая обветренная рука указывает на мокрый песок.
— Вылезай и вали. Давай, быстро.
Якоб выбирается на берег, все еще держась за несчастную коробку со спаскомплектом. Ему хочется броситься бежать со всех ног, но что-то в прощальной фразе Эмерсона заставляет его помедлить. На далекой прибрежной дороге виднеются машины — белые точки, блестящие на солнце.
— С тобой все будет хорошо? — спрашивает Якоб, еще держась рукой за горячую обшивку лодки. Он чувствует привкус неловкости на губах, солоноватый, разъедающий тонкую кожу на жаре. — То есть я хочу сказать…
— Аэропорт налево от пляжа. Три мили пешком или около того. Удачи.
Мотор заглушает вопрос, который Якоб так и не успевает задать: что ты делаешь на том острове? Он провожает взглядом летящие складки красной рубашки Эмерсона, пока они не исчезают на горизонте. Тогда он направляется по мокрому песку в сторону своего спасения, чувствуя, как тревожно ноет перебинтованная рука.
Ангилья, может, и выглядит как рай для путешественника с расстояния ста футов. Но вблизи она выглядит так, точно Господь на нее чихнул.
У некоторых розовых домиков не хватает окон и дверей, другие циклон слизнул с лица земли целиком. Якоб идет вдоль прибрежной линии, где остались в основном пепельно-серые фундаменты, обозначающие чьи-то бывшие владения. Он останавливается на берегу, чтобы передохнуть, и не может избавиться от отцовского голоса в голове.
Я же говорил, что мы сюда доберемся, смеется Авраам, похлопывая Якоба по плечу. Солнце, песок и все на свете. Осталось только найти женщину.
Якоб хочет ответить: у меня уже есть женщина. Он опускает взгляд на кроссовки и не может сдержаться. Он встает на одну ногу, а с другой стягивает кроссовку. Затем ставит голую ступню на раскаленный песок и снова поднимает ее, чтобы посмотреть на след. Песок остается девственно чистым. Никакой грязи. Ты обманул меня, папа, чуть не произносит он вслух, надевая кроссовку обратно.
Просто держу тебя в тонусе, отвечает Авраам, пожимает плечами и отправляется назад, на ту сторону Стикса.
Жар от асфальта пробирается сквозь резиновые подошвы Якоба. Образы улыбчивых островитян с иссиня-черной кожей — не более чем фантазии Авраама. Редкие водители, проносящиеся мимо в вонючем облаке выхлопов, даже не смотрят в его сторону. Они везут строительные материалы и людей, в одночасье лишившихся жилья. Якоб перестает голосовать, тем более что с больным локтем это почти невозможно, и отпивает из бутылки с водой, которую Штурман дал ему в дорогу. Его вновь накрывает чувство странной пустоты, как раньше, и он перестает пить. Облака исчезли из виду, оставив небо столь ослепительно ровным, что оно выглядит еще более ненастоящим, чем цвет на карте, которой он так дорожил в детстве.
Он приседает на корточки возле придорожного алтаря — простого креста, сооруженного из веток, к которому скорбящие прибили фотографию девочки. В ее жестких черных волосах — розовые заколки, и она улыбается так, как будто знает, что не доживет до шести. Якоб открывает спаскомплект и снова исследует его содержимое. Компас, зеркальце, коробок спичек. Справочник по съедобным растениям и ягодам. Нитки, иголка. Все совершенно бесполезное. Мне бы сейчас…
…денег, думает он, рывком запуская руку в нагрудный карман своей старой рубашки. Она все еще там. Его карточка «Американ экспресс». Подпись расплылась, и краску наполовину разъело, но выпуклые цифры на месте. Я еду домой, думает Якоб, вцепившись в потрепанный кусок пластика, глядя в небо, противясь шторму. Ты меня здесь не задержишь. Он видит, как солнце блестит на крохотном самолете, улетающем в слепящую даль, и ускоряет шаг. Он не замечает, как сильно у него разболелась рука, и не замечает взглядов прохожих.
Добравшись до телефонной будки, Якоб несколько секунд просто держит в руке трубку, не веря, что она настоящая. Он не может сдержать нервный смех, на который удивленно оборачивается несколько носильщиков. Зал ожидания аэропорта выглядит как провинциальный офис страховой компании: пластиковые стулья и всего пара стоек. Мимо проходят туристы в ярких рубашках, щеголяя загорелыми ногами. Якоба все это несказанно воодушевляет. Он набирает свой домашний телефон, затем номер карточки. На долю секунды прошедшие дни стираются из его памяти. Он снова с Лорой, пьет кофе в квартире, и его отец все еще жив. Затем на том конце снимают трубку.
— Это я! — выкрикивает он, не дожидаясь ответа.
— Алло? — спрашивает прохладный голос на том конце, совсем не похожий на голос Лоры. Зрелая блондинка за стойкой смеривает Якоба взглядом. Она шепчет что-то коллеге, который кивает и пожимает плечами.
— Это кто? — спрашивает Якоб, стараясь подавить раздражение. Мужской голос! Он представляет себе взломщиков, которые ворвались в дом и…
— Мистер Шталь? — интересуется голос в трубке, шипя на кого-то рядом, заставляя их замолчать. — Якоб Шталь? Мистер Шталь, где вы находитесь?
— Где Лора? Я хочу сейчас же поговорить с женой. Позовите ее к телефону!
Маленькая девочка, бредущая следом за отцом к поджидающему их такси, вздрагивает от злобы в его голосе и начинает плакать. Мужчина поворачивается и бросает на Якоба взгляд, который говорит: «Ух, если бы не жена и дети, я б тебя сейчас…»
— Мистер Шталь, — произносит голос в телефоне, — прошу вас, успокойтесь. Будет лучше, если вы добровольно сдадитесь, тогда все будет…
— Что значит «сдадитесь»? Где Лора? Что произошло?
До Якоба доходит, что он говорит с полицейским.
Подчеркнутая вежливость, в которой нет ни капли вежливости.
Коп по ту сторону трубки прикрывает ее рукой, и Якоб слышит приглушенные голоса. За спиной Якоба, возле терминала, охранник в черной кепке слушает блондинку, которая машет руками выразительнее, чем говорит. Она кивает в сторону телефонных будок, не особенно заботясь о тактичности.
— Мистер Шталь, — повторяет голос.
— Да, я здесь. Так что случи…
— В вашей лавке случился пожар. И мы не смогли опознать тело, которое там обнаружили, но все указывает на то, что это… — глубокий вздох, — то есть я имею в виду, что мы не знаем наверняка…
— Эй, мистер, — встревает кто-то из-за спины, похлопав Якоба по плечу. Якобу не нужно поворачиваться, чтобы понять, что это охранник. — Мистер, прошу прощения, но…
— Не сейчас! — Якоб отстраняется и кричит в трубку: — Нет, я не вам, не вам! Что вы там говорили про тело?
Он представляет себе обуглившийся труп, все еще дымящийся.
— Мистер Шталь, — настаивает голос в трубке, — мне действительно важно знать, где вы нахо…
Щелк!
Большая рука выхватывает ярко-розовую трубку у Якоба и вешает ее обратно на рычаг. Правда о мертвой женщине в сгоревшей лавке остается непроизнесенной.
Якоб поворачивается, выкатив от возмущения глаза.
— Какого черта?! — кричит он, наконец срывая ярость, накопленную за долгие дни страха и неизвестности. — Вы с ума сошли? Я же разговаривал! Я пытался узнать, что случилось с моей женой, с моей семьей! Я же…
— Приятель, ну сколько раз таким, как ты, говорить, чтоб вы поняли, — невозмутимо говорит охранник, поглаживая дубинку. На его черном лице проступает жалость, даже сочувствие. — Хочешь бухать и мешать людям — занимайся этим где-нибудь подальше. Иначе тебя заметут в участок. Так что давай иди, иди себе, пока я не рассердился.
Он выводит Якоба из зала аэропорта, держа его за шиворот. Женщина за стойкой «Американ Эрлайнз» освежает помаду на губах и посылает ему вслед неживую улыбку.
Снаружи такси изрыгают вылизанных белокожих людей и поглощают новых. Охранник все еще стоит на выходе, так что Якоб начинает идти, делая вид, что действительно уходит. Маленький мальчик смотрит на слишком короткие штаны Якоба и на его рваную рубашку и улыбается. Нужно найти другой телефон, думает Якоб, озираясь по сторонам, но ничего не видя, кроме стайки таксистов, автомата с газировкой и доски объявлений. Он останавливается, потому что одно из плохо приклеенных объявлений, дрожащее от ветра, пытается ему что-то сказать.
Чье-то лицо.
Лицо женщины, характерное черно-белое изображение пропавшего человека, которого никогда не суждено найти. «ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК», — кричат буквы под фотографией, и далее идут телефоны местной полиции. Вот бедолага, думает Якоб и собирается уже пройти мимо, как вдруг останавливается. Он расправляет пожелтевшее объявление пальцами. И его сердце больно тыкается в ребра, потому что он узнает этот отсутствующий взгляд, пухлый овал лица, эти глаза, полные мольбы.
«Селеста Питерсон, — гласит текст, — 25 лет. Последний раз видели 21 октября катающейся на доске для серфинга в районе рифа Скилли». Бамбуковая шина, поддерживающая руку Якоба, теперь ощущается как тесная клетка, и боль становится все сильнее. Он вспоминает ее взгляд, провожавший его до лодки. Ты хотела что-то сказать, думает Якоб. Но не могла.
«Эмерсон Хэмилл, — гласит соседняя фотография. 33 года». И улыбающийся Эмерсон, моложе лет на десять и ничего не знающий о будущей судьбе на далеком острове. Якоб касается обеих выцветших фотографий, пытаясь что-то вычислить, понять. Но третье объявление обрывает ход его мысли. На нем лицо, похожее на Селесту, но гораздо уже и женственнее. Глаза такие светлые, что почти не видны.
«Памела Питерсон, 21 год», — все, что выдает про нее текст под фотографией, но воображение Якоба уже рисует картинку. Трое пропавших, а он видел только двоих. И Селеста смотрела в глубь острова так, словно искала там что-то бесценное.
Вечно ты все преувеличиваешь, сказал бы сейчас отец, снимая шляпу и поглаживая ее поля широкими пальцами, пытаясь успокоить взволнованного сына. С чего ты взял, что они не добровольно решили остаться там и прекратить всякую связь с цивилизацией?
Потому что я помню, как она обняла меня, думает Якоб, вспоминая, как она затем его оттолкнула. Она дала мне понять больше, чем ей было позволено, и наверняка уже за это расплачивается. Почему Эмерсон сказал мне поторапливаться? Что бы случилось, если бы его заметили здесь, на мелководье возле Ангильи? Якоб помнит, что под потолком висело три доски для серфинга, а не две. Висели на самом виду, ни от кого не скрываясь. Неужели все дело просто в том, что Штурман скрывает у себя трех неудачников, изможденных от злоупотребления наркотиками и заигравшихся в Робинзона Крузо?
Охранник оборачивается и видит, что Якоб все еще стоит слишком близко к аэропорту.
— Так, что я тебе сказал? — рычит он, подавшись вперед, как бы предупреждая, что сейчас подойдет и устроит ему трепку. Якоб ничего не пытается объяснить. Он машет ему рукой и бредет прочь от аэропорта. Ноги его слушаются, но все остальное противится что есть сил. Нельзя, чтобы меня здесь арестовали, думает он, потому что иначе я никогда не вернусь. Но если я вернусь, меня арестуют там, хотя я не понимаю за что. Он моргает и представляет себе останки Лоры на полу. Мимо пролетает идущий на посадку грязно-белый самолет, рыгая пылью в лицо Якоба. Он роняет свой спаскомплект, превратившийся в талисман, и коробка раскрывается.
Из нее выпадает записка, сложенная в несколько раз.
Якоб ее раньше не замечал. Видимо, Селеста засунула ее между страниц справочника по растениям, когда обнимала его. Порыв ветра поднимает очередную волну пыли, и Якоб закашливается, нагибаясь, чтобы поднять записку. Здоровой рукой он медленно расправляет крошечный листок, который сообщает ему, что Селеста своим почерком может кричать громче, чем своим надломленным голосом. В записке всего два слова, написанные второпях, без восклицательного знака:
СПАСИ НАС.
Воскресение и жизнь
Максим четвертый час лежит в бюро похоронных услуг. Его тяжелые веки опущены. Звук черепной пилы из соседнего помещения означает, что похоронщик все еще занят. Еще бы: шторм собрал здесь несчастные души с пляжей острова Андрос, и теперь они ждут своего часа под шипящим зеленым светом. Мистер Артуро и его юный помощник заняты с раннего утра. Солнце давно уже село. Мухи заползают в любое незашитое отверстие в мертвых телах. Русский капитан лежит на простом деревянном столе, его руки аккуратно сложены на груди. Он ждет своей очереди, пока похоронщик разделается с матерью-одиночкой, которую шторм превратил в отбивную в коричневом платье. Терпение мистера Артуро — его профессиональная гордость. Местные ценят его за мастерство и предупредительность уже больше сорока лет.
Но не всякий умеет уважать репутацию.
Максим открывает глаза и поворачивает голову.
— Вы же сказали — два часа, — ворчит он, просыпаясь и посматривая на часы. — Мы ждем почти четыре. И вообще — сколько нужно воска, чтобы привести человека в порядок?
— Идите да посмотрите сами, если вам так не терпится, — отвечает мужичок, похожий на огромную мышь, вытирая мощные руки о бледно-зеленый фартук и озираясь в поисках сигарет. — На качественную работу всегда уходит время.
Ему несимпатичны гринго, ввалившиеся к нему с таким видом, точно они тут хозяева. И особенно ему несимпатичен бородатый, улегшийся рядом с останками несчастной прачкиной дочери Фатимы. Для этих людей нет ничего святого. Но он все равно взял их деньги, и теперь жалеет.
— Ну да, ну да, а моряки — непростая задача, — хмыкает Максим, потирая живот и поднимаясь со стола. — Не учи ученого, тебе за это не доплачивают.
Андерс сидит неподвижно на стуле и читает журнал про бальзамирование. На обложке — фотографии разных гробов. Андерс натянул на голову капюшон, чтобы не было видно слез. Мухи вокруг него гудят как тысяча живых радиоприемников, настроенных на чью-то смерть.
Мистер Артуро нарочно отходит в сторону, чтобы Максим мог разглядеть Пита. Матрос лежит на железном столе совершенно голый, его грудь зашита грубым швом, напоминающим букву Y. Когда его привезли, его голова была похожа на вскрытую банку томатной пасты. Но Артуро взмахнул своей волшебной палочкой и приложил к делу свою веру в восстановимость всего и в человеческую доброту. Теперь Пит, убийца, насильник и вор, похож на святого, обтянутого резиной цвета кожи. Максим кивает, чувствуя незнакомое доселе сожаление, что другому пришлось принять смерть вместо него.
— Хорошая работа, Артуро, — хвалит он, смягчившись и засовывая еще одну стодолларовую купюру в мокрую руку похоронщика. — Я погорячился. Ты мастер своего дела.
Вилли промахнулась всего на полдюйма, целясь в широкий лоб Максима в темноте. А Пит, всегда охочий до драки, сделал в этот момент шаг вперед, чтобы лучше разглядеть происходящее. Этот шаг сделал с ним то, что девушка надеялась сделать с Максимом. Артуро же придал ему такой вид, будто он умер дома, в постели, смотря новости по телевизору.
— Андерс, — зовет Максим, щурясь на неоновые трубки на потолке. Ему не терпится вернуться на корабль. Он кладет свою медвежью лапу на плечо оставшегося в живых помощника. — Пора.
— Макс, я уже сказал, я не передумаю, — отвечает Андерс, по-прежнему пряча красные от слез глаза. — Тут разговор идет о целой вечности, понимаешь? Мне надо убедиться, что все будет как положено.
Он сворачивает журнал как дубинку. Посетители, ждущие за дверью, с надеждой заглядывают, но Артуро строгим взглядом заставляет их исчезнуть.
— Я согласен, — вмешивается Артуро, кивая на труп. — Ваш друг заслуживает лучшего отношения.
— Слушай, — говорит Максим, бросая на Артуро свирепый взгляд и разводя руками. — Я любил твоего брата, как своего, сам знаешь. Но послушай, Андерс, дело не в этом, просто ремонт будет стоить нам больше, чем мы…
Андерс подходит к Артуро, открывает журнал на странице с загнутым уголком и кладет свободную руку на плечо похоронщика. Его небритый подбородок наклоняется так близко, что царапает ухо Артуро. Он показывает на фотографию и командует:
— Этот гроб. Понятно? Я хочу, чтобы ты похоронил его, где мы договорились. Но не в сосновом ящике. А вот в таком. И я хочу, чтобы играл оркестр. И чтобы был хороший священник, а не какая-нибудь дешевка, которую ты подсовываешь нищебродам.
Артуро надевает очки и рассматривает фотографию гроба «Воздаяние Святой Девы» с шелковой подкладкой — короля всех гробов. Из трех слоев мрамора. Любимая модель наркодилеров и важных политиков. Но чтобы белый мужчина, одетый как подросток, был готов потратить 4500 долларов на гроб — такого Артуро не помнил.
— Отличный выбор. Деньги при вас? — смело спрашивает он.
Андерс молча отсчитывает сотенные купюры. Максим благоразумно молчит, бросая недовольный взгляд на тело. Он уже начинает строить планы по возмещению этих трат.
Когда шторм затихает, он оставляет на память о себе кучу историй.
На Подветренных островах все друг другу пересказывают историю некоего Якоба Шталя, единственного выжившего члена криминальной нью-йоркской семейки, который сбежал. Отца и брата убили, а молодая жена совсем недавно сгорела заживо. Прямо мыльная опера. С момента прибытия на Андрос Максим внимательно смотрел выпуски новостей по телевизору, пока Андерс торчал в церкви и оплакивал пропащую душу Пита. Есть сведения, что несчастный Якоб сел на борт какого-то судна где-то в Бруклине и либо сбежал, либо был похищен. Моложавое лицо его бывшего пленника насмехалось над Максимом со всех каналов на пару с графиками погоды, показывающими удаляющийся циклон. Тот и другой скрылись в неизвестности.
— От меня не скроешься, гадина, — бормочет Максим, прикидывая возможный маршрут Якоба. Он так и знал, что нужно было поддаться желанию немедленно допросить еврейчика самому, а не посылать к нему Вилли. Но он стал слишком сентиментальным. Такова цена любви, говорит он себе.
Он думает о двух своих утерянных сокровищах и чувствует знакомую жадность, согревающую желудок, как дешевый ром. Максим всегда был верен себе и своим желаниям, любой ценой. А сейчас больше всего он хочет найти чертова еврейчика и заставить его замолчать навсегда. И хорошо бы начать поиски с Ангильи, потому что в том направлении дули ветры. Паровые котлы вот-вот дочинят, и «Гдыня» будет готова к отплытию уже сегодня вечером.
— Желаете что-нибудь еще? — спрашивает Артуро, пожимая руку Андерса, как будто они джентльмены викторианской эпохи, заключающие пари. Андерс даже слегка улыбается в тени своего капюшона, по-прежнему держась за журнал и ничего не говоря. — Уверяю вас, — продолжает Артуро, кланяясь, — ваш друг в хороших руках. Я пришлю вам видео с похорон по электронной почте, как только все будет кончено. Со всеми почестями и надлежащей церемонией.
— Я знаю, что все будет хорошо, — кивает Максим. — Иначе я сюда вернусь. Вы же понимаете?
— Понимаю, сэр, — отвечает Артуро, не моргнув глазом. — Все будет сделано.
Максим разворачивается и уходит, уже представляя себе самый желанный момент из предстоящего путешествия с Андерсом. Для него главное — не уничтожить Якоба Шталя и не вытрясти из него деньги его семьи. Нет, Максим хочет увидеть страх в черных глазах Вилли. Хотя бы раз. Он пытался добиться этого много лет, но она уже не та юная девочка, какой была, впервые появившись на борту «Гдыни». Она повзрослела. И последнее время, когда он пытался сделать ей больно, он не получал реакции, которой можно было бы насладиться.
Максим идет к причалу рядом со всхлипывающим Андерсом, автоматически что-то приговаривая, чтобы успокоить его. На самом деле он едва обращает внимание на безутешного помощника. В своем воображении он представляет, как удивится Вилли. Совсем как в первый раз. Это будет восхитительная встреча. От одной мысли ему хочется петь.
Когда они уходят, Артуро снимает фартук и надевает свой парадный пиджак с узкими лацканами. Прежде чем показаться на людях, он проверяет, в порядке ли его галстук. Он не собирается просить Самуила из мастерской делать особый памятник для покойника, хоть и обещал. И никаких похорон не будет — ни с оркестром, ни без. Не будет мраморного гроба. На полученные деньги Артуро собирается кормить семью и ремонтировать дом, покалеченный штормом. Завтра он сбросит белый труп в нищенскую могилу, а человеку в капюшоне отправит уже готовое видео, которое всегда отправляет людям, приносящим ему нечестно заработанные деньги. Потому что ничего лучшего они не заслуживают.
Похоронщик убеждается, что его белые посетители действительно ушли. Затем запирает дверь и возвращается в операционную. Там он плюет в восковое лицо человека, над которым трудился целый день. Тьфу! Теперь он пойдет домой и обрадует жену нежданным заработком. Купит вина, подарков детям. И постарается забыть, как ему пришлось обихаживать широкоплечих грубиянов. Это явно были asesinos, да, убийцы без стыда и совести. Но это еще не худшее, что он про них понял.
Артуро заглянул в глаза старшего, с бородой, и увидел там правду. Правду о том, что они оба мертвы внутри — так же, как и труп с раскроенным лицом. Их души ничто не спасет. Perdidos[7]Пропащие (исп.).
.
Вилли
Не полицейские в белой форме заставляют Вилли свернуть с улицы. Она сворачивает из-за ангельских голосов, скрытых от глаз, но отчетливо зовущих неразборчивыми причитаниями, они струятся вдоль изогнутых переулков ручейками незримого золота.
Вилли, все еще одетая в блевотно-зеленую больничную рубашку под черной курткой, всегда безошибочно узнает момент, когда пора уходить. Этот талант спасал ее от тюрьмы с самого первого преступления. Медсестра Стилвелл навещала ее одинокий голубой цветок трижды в день и проверяла ее рану заботливо, как мать. Тот полицейский, Толивер, больше не возвращался, но Вилли знала, что это всего лишь вопрос времени. Потому что Ким Осгуд из Окленда пропала без вести, как и она сама. Только Ким уже никогда не вернется. Так что констебль вскоре вновь появится в больнице, чтобы спросить, почему она, предполагаемая Ким, уже шесть лет как объявлена в розыск безутешными родителями? История про похищение также вызовет вопросы и приведет к череде совершенных ею убийств. Следовательно, у нее не оставалось выбора, кроме как уйти, хромая, из женского покоя, прокрасться мимо сонного охранника и исчезнуть в лабиринте ярко освещенных улиц.
Вилли, которая пытается скрыться на мужских костылях, с трудом понимает, что за ощущения сменяют друг друга в глубине ее живота. Обычно там живет только привычный металлический ужас, сменяющийся краткой вспышкой возбуждения, когда кого-нибудь убиваешь. Но теперь там появилось что-то новое, и оно сопротивляется ее попыткам задушить его.
Она видит мачты как минимум дюжины судов в районе причала, протыкающие небо в какой-то сотне ярдов от нее. Даже невзирая на костыли, она смогла бы поулыбаться, попасть на борт почти любого из них и к закату исчезнуть из этих краев. Ну давай же, тупая дура, уговаривает она себя, в то время как голоса, возносящиеся над деревьями, заманивают ее зайти в Первую Церковь Христа-Искупителя.
И так самый тихий и надежный матрос контрабандистского судна «Гдыня», его штатный ангел смерти, оказывается в исповедальной будке. Она пытается устроиться поудобнее, чтобы хватило места и костылям, и сомнениям. Светлые ангелы полностью захватывают ее, их голоса так близки и так настойчиво поют ей о прощении, в которое она никогда не верила. Это гимн «Иерусалим», и Вилли различает фразу про стрелы страсти. Голоса снова возносятся, и внутри Вилли поднимается чувство, с которым она не может совладать. Пронизывающий, охватывающий целиком жар, от которого тело становится тяжелым. Если бы Вилли умела распознавать это чувство, то поняла бы, что это — раскаяние. Гимн заканчивается, зависнув в воздухе пылью. Она выглядывает из будки и смотрит, как церковный хор смеется и снимает облачения перед обедом. Вилли уже собирается выйти из будки, когда замечает лицо по ту сторону металлической решетки.
— Добрый день, — рокочет немного сонный мужской голос.
Черт! И что теперь делать? Вилли бросает еще один взгляд за зеленую бархатную шторку и видит по ту сторону две пары начищенных полицейских ботинок. Я между молотом и наковальней, думает она.
— Благословите, святой отец, ибо я согрешила, — нерешительно шепчет она, и ей становится неловко от этих слов. И все же она намерена для разнообразия говорить правду. — С моей последней исповеди прошло двадцать лет.
— А сколько вам сейчас? — спрашивает священник, и Вилли по голосу узнает того огромного чернокожего мужчину, который нашел ее на берегу.
— Двадцать, — негромко отвечает Вилли. Полицейские ботинки продолжают стоять за шторкой, целясь носками в разные стороны. Может быть, их владельцы ждут своей очереди в конфессионал. А может быть, они ждут ее.
— Ясно, — улыбается священник, подавляя смешок. — И как же я могу вам помочь?
Вилли не знает, что Томас Мэриголд, отчасти священник и в полной мере фанат серфинга, приходил к ней в больницу трижды, когда она еще лежала без сознания. Он искренне беспокоился за незнакомку.
— Это… вы простите, но это ошибка, — говорит она. — Простите.
Но ботинки продолжают ходить туда-сюда неподалеку, обещая вытянуть из нее откровения куда похуже. Так что Вилли остается на месте, положив на живот руки, чтобы как-то унять новое чувство.
— Как нога? — спрашивает Томас, отлично понимая, с кем разговаривает.
— Болит, — признается Вилли. — Но ничего, заживет. На мне всегда все заживает.
Это ее первая на сегодня ложь. Из своего надежного укрытия Томас наблюдает, как полицейские уходят, раздав денег беднякам.
— Они ушли, — негромко произносит он сквозь решетку, без тени обвинения. — Можете идти, если хотите.
— Вы что, пытаетесь от меня избавиться? — по-детски обиженно спрашивает Вилли.
— Можем поговорить. О чем угодно, — предлагает он и замечает, что ее дыхание снова становится спокойным. Это все равно что укрощать дикое животное через прутья клетки, думает он. — Вам кто-нибудь поможет добраться до дома? Какие-нибудь друзья?
Дом. Это слово пробуждает что-то живое, и плотину наконец прорывает. Прошлое оказывается совсем рядом, Вилли даже чувствует запах материнских сигарет в коридоре, плохо замаскированный ванильными свечками. Без всякой причины — во всяком случае, без причины, понятной самой Вилли, — она начинает говорить и внезапно осознает, что рассказывает историю своей жизни. Которая началась в баре в Окленде, штат Калифорния, где ей исполнилось четырнадцать лет. Воспоминание обретает фактуру и объем, и Вилли говорит, не задумываясь о том, чем эта жизнь может теперь закончиться.
* * *
Ким раздобыла травы.
Накануне ей исполнилось тринадцать, и у ее отца хватило ума подарить ей деньги.
— Отличный сканк, — сказала она, глядя снизу вверх на старшую подругу, изо всех стараясь быть на уровне. Но курить в родительском доме было нереально. Ее комната с «волшебными фонариками» и сломанным телевизором находилась по соседству с материнской. Так что они стояли на тротуаре перед аптекой, когда Вилли повернулась и посмотрела на подъемные краны, медленно ворочающиеся в холодном вечернем воздухе.
— Порт! — воскликнула Вилли, хватая пакет с травой как сокровище и по-разбойничьи ухмыляясь. Она понюхала траву и почувствовала себя взрослее, чем ожидала. Вилли никогда не курила даже простые сигареты, хотя все считали, что курила. На ней вечно болтались футболки с черепами и названиями групп, о которых никто даже не слышал. Она была крутая. Чума, как ее однажды прозвал учитель химии.
— А что в порту? — спросила Ким, раздраженно забирая пакетик с травой.
— Уединение, детка, — ответила Вилли загадочным голосом. — Там можно спрятаться. Погоди, нам нужен фонарь.
И она потащила удивленную Ким по мосту в Аламиду, где сухогрузы принимали на борт контейнеры размером с квартиру. Там в заборе была дыра, и Ким порвала свои новые джинсы, пролезая сквозь нее, отчего страшно разозлилась.
Но когда Вилли нашла открытый контейнер, ее настроение резко переменилось.
Девочки залезли поглубже внутрь. Они присели за ящиками, помеченными на непонятном языке, и, хихикая, скурили весь пакет. Было жутковато, но значительно веселее, чем ждать, пригласит ли Данни из школы кого-нибудь из них гулять. Все равно обычно он их не звал. Огни Сан-Франциско с той стороны залива горели ярко, как никогда раньше. Девочки держались за руки, не глядя друг на друга. Ким положила голову Вилли на плечо.
— Ништяк, — высказалась Вилли, закашлявшись и смеясь сквозь слезы.
— Чума, — подхватила Ким, громко хохоча.
— Мы как Тельма и Луиза, — продолжила Вилли, захлебываясь дымом от последнего косяка.
Потом они заснули. Наутро они не сразу поняли, что проснулись далеко не в дождливом порту. Им было смешно после вчерашнего. Глаза у обеих были красные. Лучшие подруги, крутые наркоманки.
— Доброе утро, — раздался взрослый мужской голос. Это было первое, что услышала Вилли, пытаясь проморгаться. Кто-то стонал. Так стонет человек, которому зажали рот рукой. — Доброе, говорю, утро, крошка.
Вилли открыла глаза. И мир навсегда изменился.
Она была уже не в Окленде, а в открытом море. На зеленой железной палубе, раскачивающейся в такт серым волнам. На большом грузовом корабле. Перед ней стоял немолодой мужчина в темно-синей морской форме и хохотал, разглагольствуя на непонятном языке. Два парня помоложе, один из которых был одет в рыбацкую непромокайку, крепко держали Ким, а третий стягивал с нее подаренные джинсы. Ким пыталась кричать сквозь закрывавшую ее рот руку, и Вилли навсегда запомнила, о чем был этот крик, хотя слова терялись, не успевая сформироваться. Один из парней, державших Ким, что-то сказал пожилому, тот кивнул и показал на контейнер, где Вилли пыталась встать на ноги.
— Не надо!
Это было единственное, что произнесла Вилли, когда мужчины нагнули Ким над каким-то ящиком и начали развлекаться. Стоны Ким превратились в крик. Вилли не знала, что человек может так пронзительно кричать. И все это время пожилой, не отрываясь, смотрел на Вилли, испытывая ее на прочность. Она не отвела взгляд, сбрасывая все нежные чувства, которые когда-то умела испытывать, за борт, на морское дно. Ким затихла. Были слышны только шлепки и смех, эхом отдававшиеся в тонких стальных стенках контейнера.
— Я Максим, — представился мужчина, протягивая ей руку.
— А я Чума, — ответила она без тени юмора.
— Значит, мне надо тебя побаиваться? — Максим вовсе не издевался над ней. Он легко распознавал потенциал в людях. Эта девчушка станет опасной, если дать ей такую возможность. Когда мужчины в контейнере устали от своего развлечения, один из них подошел к Вилли и хотел схватить ее за плечо, но она попыталась ударить его по лицу. Парень, которого, как она потом узнает, звали Пит, схватился за пистолет, и ее жизнь спас только командный голос Максима. Каждый последующий день она жалела об этом спасении.
Тело Ким издало совсем негромкий плеск, ударившись о поверхность воды.
Вещи ее еще целый день валялись внутри контейнера. Одна кроссовка с пятнами крови. Голубые хлопковые трусики. Пустой пакет из-под травы и спички. Как будто ее самой никогда и не существовало.
— Я тебя в обиду не дам, — сказал Максим той ночью. И солгал. Потому что он держал других моряков в узде, но оставил ее для себя. Большинство ночей с той поры Вилли лежала, глядя в стену и представляя себе, как проламывается через нее, как сквозь жженый сахар, куда-то в другой мир. Что бы Максим ни шептал ей на ухо, она воспринимала это как шум, который следовало забыть. И это отчасти объясняет, почему несколько недель спустя четырнадцатилетняя Вилли первый раз застрелила человека, не испытав ничего, кроме легкого возбуждения, когда он перестал дышать. То, как Пит нервно моргнул, когда она в одиночку сбросила тело тайца за борт, с лихвой окупило все потери. Так она решила.
* * *
— Простите меня, святой отец, — повторяет Вилли, надеясь, что если повторить эти слова, то станет легче. У нее начинает кружиться голова, и ей кажется, что ангелы снова поют. Томас не успевает ответить, как она теряет сознание. Костыли сползают на пол с грохотом, который заставляет нескольких прихожан на скамьях вздрогнуть.
Священник спешит в ее часть кабинки и берет бледную девушку на руки. Рана на ноге снова кровоточит, оставляя красные капли на кроссовках. Ей уже снятся ангелы, обещающие пустить стрелы страсти, дабы защитить ее от всякого зла.
— Ты прощена, — говорит Томас, впервые в жизни чувствуя ненависть к людям.
Якоб
Сломанный локоть стал для Якоба индикатором опасности. Сейчас он стоит на пристани среди блестящих корпусов кораблей, и локоть дремлет внутри своей бамбуковой клетки. Открыточный закат окрашивает мир в розоватый цвет, как будто пытаясь отменить все, что оказалось правдой: моя жена сгорела заживо. Меня подозревают. Единственный человек, проявивший обо мне заботу, сам, по-видимому, похититель. А то и кто-то похуже.
У него ушло два часа, чтобы добраться до городка, избегая встреч с полицейскими, патрулирующими дороги на своих белых джипах. Он решил, что пристань — единственное место, куда можно податься, единственный способ покинуть Ангилью. И вот Якоб стоит у кромки океана, слушая, как вода притворяется дружелюбной, и его мучают доселе неведомые ему сомнения. Если он сумеет напроситься на борт к какому-нибудь шкиперу, куда плыть первым делом? На очередной остров с аэропортом, где можно оставаться незамеченным достаточно долго, чтобы успеть улететь в Нью-Йорк и со всем там разобраться? Или на запад, к Пёсьему острову и молящему взгляду Селесты? Живые или мертвые? Он выходит на пирс, глядя, как вокруг разворачиваются паруса, словно палаточный лагерь после дождя. Сотни туго натянутых канатов щелкают на ветру.
Только посмотри, посмеивается Авраам откуда-то из-за пальм. Смотри и выбирай. Пускайся в кругосветное путешествие. Ты же этого хочешь, так забудь про женщин. Вот он, твой шанс. Не упусти его. Вечное путешествие.
— Вечное проклятье, папа, — бормочет Якоб, заметивший нечто прекрасное.
Еще одну телефонную будку.
Он подбегает, шаря здоровой рукой по карманам в поисках кредитки. Штаны, нагрудный карман… Пот разъедает краску его рубашки. Он открывает спаскомплект, пересчитывая каждое сокровище дважды, но тщетно. Кредитка пропала. Чувствуя себя растерянным и беспомощным, Якоб все же снимает трубку и пытается разобрать стертую инструкцию на пластиковой табличке под телефоном. Матери звонить нельзя, думает он, ее хватит удар. Лоре тоже, она… Нет. Остался только один человек, который все знает. Он может все исправить. Отец доверял ему как брату.
— Оператор, я хочу сделать звонок за счет принимающего абонента, — говорит Якоб, когда отвечает карибский голос, затем набирает нужный номер. И ждет, слушая, как чайки кричат его имя, не зная, добрый это знак или дурной.
— Алло? — отвечает мужской голос, который как будто куда-то торопится. Адвокаты всегда в спешке. Это способ выставлять счета побольше.
— Говорит Ангилья, оператор девять-девять-ноль, — торжественно объявляет женщина, словно собираясь посвятить кого-то в рыцари. — Звонок за счет принимающего абонента от мистера Якоба Шталя мистеру Стэнли Бервику. Вы примете расходы на себя, сэр?
Тишина на том конце длится несколько секунд. Ответа нет. Якоб слышит только один-единственный резкий вдох, затем ничего.
— Стэн, это я, Якоб! Скажи мне, что с Лорой…
Оператор включает голос строгой родительницы:
— Сэр, нельзя говорить, пока…
И тогда Стэн вешает трубку. Раз — и все. Якоб остается под солнцем, держась за телефон, как будто это последнее, что связывает его с этим несправедливым миром и что так тяжело отпустить. Если отпущу, думает Якоб, меня понесет через Стикс и я больше не вернусь. Чайки начинают кричать громче. Это дурной знак, решает Якоб, и всегда был дурным. Птицы терпеливо рассматривают его глазами с красной подводкой.
— Связь прервалась? — спрашивает Якоб у оператора, хотя отлично понимает, в чем дело.
— Нет, сэр, он отключился. Что-нибудь еще?
Якоб молча кладет палец на рычаг, но все еще не может отпустить трубку. Раздаются шаги по деревянному настилу — приличные подошвы, которые стоят недельной выручки для большинства местных жителей. Якоб ничего не замечает. Он чувствует, как подступают слезы, но не знает, какое они могут принести облегчение. Он пытается откашляться от них, ясно представляя себе лицо Лоры, смеющейся над одной из его излюбленных бездарных шуток о том, что бывает с воспитанными южанками, которые приезжают в Нью-Йорк и выходят замуж за клоуна из семьи клоунов.
— Плохие новости, сэр?
Якоб поднимает голову и видит долговязого, безукоризненно опрятно одетого копа. Должно быть, он ростом под два метра. Его добрые черные глаза, похоже, не впервые видят белого человека, в отчаянии сжимающего трубку и пытающегося не плакать.
— Может быть, — отвечает Якоб, надеясь, что тот уйдет. — Точно не знаю.
Полицейский, чьи ботинки настолько отполированы, что кажется, будто они сделаны из черного мрамора, наклоняет голову и внимательно смотрит на Якоба.
— Я вас, случаем, не знаю? — спрашивает он с улыбкой.
— Кажется, мы не встречались, нет.
Якоб уже опасается, что его объявили в розыск повсюду. Желудок скручивает, голова начинает кружиться. Локоть пульсирует как отдельное живое существо. Боль пронзает Якоба до кончиков пальцев.
— Как скажете, — соглашается полицейский, рассматривая одежду на Якобе — слишком короткие штаны, грязные кроссовки и мятая куртка. — Вы сегодня пили?
— Нет, сэр, ни капли. Я не пил с отцовских поминок.
Он не хотел этого говорить, само вырвалось.
Единственным талантом Авраама было умение заявить о себе — даже после смерти. Теперь капитаны прогулочных яхт начинают таращиться на них и тыкать пальцами. Потому что здесь никогда ничего не происходит. А Якоб выглядит как сумасшедший. Оборванец с птичьей клеткой на руке.
— М-хм, — бормочет коп, доставая порядком исписанный блокнот и листая его. — У вас есть при себе какие-либо документы, сэр?
— Они у жены, — не раздумывая, врет Якоб. — Кредитки тоже забрала. Мне еще предстоит этому порадоваться, когда придут счета.
Коп перестает писать в блокнот. Кажется, ему нужно больше, чем просто ответы, и в его глазах появляется что-то мерзкое, как будто клуб дыма поднялся с самого дна души. Он озирается, глядя на собирающуюся толпу зевак. Взгляд его снова становится ясным и дружелюбным.
— Кого ты поймал, Толивер? — смеется кто-то в толпе. — Бездомного кузена Хемингуэя?
Якоб похлопывает себя по куртке и даже находит это забавным, но полицейский не улыбается.
— Где вы остановились? — спрашивает Толивер, держа руку на паре наручников, пристегнутых к поясу.
— В отеле «Конч», — отвечает Якоб, вспоминая колониальное здание, похожее на исполинского белого слона, которое попалось ему на пути из аэропорта. Фасад с колоннами, швейцары в перчатках. — В пятом номере, — уточняет он, надеясь, что такой существует, а также что проверка поможет выиграть какое-то время. — Меня зовут Джон Прайс, моя жена с дочками сейчас занимаются сноркелингом. Что-нибудь еще, офицер?
Якоб сам удивлен, насколько возмущенно это звучит, как будто он действительно сказал правду. Молодец, малыш, шепчет отец, выпуская кольцо призрачного дыма в невидимый воздух. Пусть гадает. Кое-чему я все же тебя научил, да.
— Понятно, — произносит Толивер, и его опытный прищур выдает, что он не верит ни единому слову. Он поворачивается, чтобы уйти, как будто не зная, что делать дальше. Некоторые капитаны над ним смеются, и чайки тоже.
— Живые или мертвые? — думает Якоб. Собственное спасение или спасение двоих людей, которым, я уверен, можно помочь? Решение приходит само собой. Он открывает свою сокровищницу и достает выцветшее объявление. Сделанный выбор как будто включает в его голове свет, и голос отца замолкает.
— Офицер, постойте.
Толивер останавливается и поворачивается. Якоб подходит к нему, держа в руке объявление, которое содрал с доски у аэропорта, под носом у охранника. Лицо Селесты дрожит на летнем ветру.
— Почему вы сняли это объявление? — спрашивает Толивер, хмуря бровь. — Это государственная соб…
— Эта женщина… — Якоб размахивает объявлением и почти улыбается, — Селеста Питерсон. Я видел ее. И Эмерсона Хэмилла тоже видел. Я знаю, где они.
Толивер молча смотрит, как будто существо в нелепой одежде перед ним — настоящий безумец.
— Вы знаете, ага, — усмехается он, изучая свои ботинки и собираясь с мыслями. — Вся Королевская полицейская служба Ангильи не может их найти уже несколько месяцев, а вы…
— Они вон там, — Якоб указывает на точку в океане, где собираются новые штормовые облака, похожие на военные корабли, — на Пёсьем острове. Они живут с человеком, который называет себя Штурманом. Кажется, их держат против их воли. И я наверняка не знаю, но почти уверен, что Памела Питерсон тоже там. Это, должно быть, сестра Селесты, да? Офицер?
На одной из дальних пришвартованных лодок капитан высовывает голову: обычно здесь никто не спорит так громко.
Билли-бой щурится против света, пытаясь разглядеть источник звука. Но накануне он столько выпил, что теперь туго соображает.
— Понятно, — говорит Толивер, равнодушно забирая у Якоба объявление и делая вид, что разглядывает его. — Вам лучше пройти со мной. Мы обсудим это в участке.
— А почему не прямо здесь? — Якоб чувствует душок полицейского блефа, который всегда витал вокруг его брата. Он не удивился тому, что я сказал, соображает Якоб и начинает прикидывать, удастся ли ему быстро разбежаться с больной рукой. Значит, он все знает! Параноики живут дольше, малыш, бурчит отец откуда-то со дна желудка, щекоча его, как в детстве, что Якоб ненавидел. Этот коп изнутри такой же гнилой, как паромщик, который увез меня на острова. Бежать!
— Вынужден попросить вас проследовать со мной, сэр, — повторяет Толивер, доставая наручники. Его спокойный голос чуть-чуть подрагивает. На лбу появляются капли пота. Улыбка возвращается, но даже остальное лицо находит ее неубедительной.
Однако Якоб уже обогнал его и бежит быстрее, чем сам ожидал, грохоча резиновыми подошвами о настил. Авраам смеется и подбадривает его. Чайки взмывают и провожают беглеца весь путь от пристани, вдоль пляжа и в город. Они любят сверху наблюдать за трагическими судьбами.
— Стоять! — кричит Толивер, пускаясь за ним следом, но теряя его за первым же поворотом.
Тем временем Билли-бой уже наполовину натянул штаны, вываливаясь на мостик и падая навзничь. Он видит долговязого копа в квартале от него, раскинувшего руки и ошеломленно мотающего головой.
— Ты чего, брат? — спрашивает Французик, проснувшись от шума. — Чего с тобой, эй?
Билли-бой улыбается шире, чем в день, когда его выпустили из тюрьмы. У каждого калеки, бегущего от копа, есть секрет. Если есть секрет — значит, есть отчаяние. А на чужом отчаянии всегда можно сделать деньги. Эта простая арифметика держала его на плаву, когда креветки отказались ловиться в его сети. Он надевает штаны до конца и застегивает их. Возможно, этот лишний крюк все же кое-что им принесет. Тут он поворачивается и одаривает Французика улыбкой.
— Все в полном порядке, — говорит Билли-бой.
Перехватчик
Швейцарцы — невидимки.
Гектор хорошо это знает, потому что за последние тридцать шесть часов он побывал в четырех аэропортах и никто даже не посмотрел на его лицо. Фальшивый красный паспорт и белый крест — все, что их интересует, и дальше иди куда хочешь. Его ручную кладь, содержащую полицейский сканер SC230, который он прихватил с рабочего места, никто не проверяет. Как будто этого бледного человека с влажными руками вовсе не существует.
Но его начальнику, мистеру Хендриксу, Гектор казался слишком заметным. Разгневанный бюрократ лично заставил его сдать электронный пропуск перед тем, как навсегда покинуть свой пост.
— Управление внутренних дел ожидает вас завтра в восемь утра, — заявил Хендрикс, не скрывая самодовольной усмешки и убирая карточку в карман. — Советую не опаздывать.
Бет чуть не расплакалась, на бегу пытаясь обнять Перехватчика, когда двое морпехов выводили его из здания. Никто другой его не хватился, когда он сел в свою раздолбанную машину и поехал домой, где его возвращение заметила только коза.
Гектор выудил документ, который человек по имени Квентин сделал ему несколько месяцев назад. Это был еще более крутой швейцарский паспорт, чем тот, что ему выдало родное государство, который все равно пришлось бы сдать. Этот был идеален, Гектор в нем назывался Ханнесом Цвингли из местечка Гольдау. Он с улыбкой подумал, что это имя подошло бы профессору математики. Квентин тут и там добавил пятен и помятостей, чтобы паспорт выглядел так, будто годами живет в чьем-то кармане. Безупречная работа. Гектор собрал несколько футболок и бросил их в сумку, в которой уже лежали его драгоценные наушники и мощный усилитель сигнала. Затем он порвал свой американский паспорт и сжег его в раковине в ванной. Он смотрел в зеркало, пока дым клубился вокруг его бледного лица, делая его призрачным, даже мертвенным, и зрелище ему понравилось.
Меня больше не существует, подумал Гектор, улыбаясь собственному отражению и позволяя пеплу свернуться колечками, прежде чем размазать его пальцами и спустить свое настоящее имя в сток. Теперь я везде. Все, что я люблю, умещается в мою сумку. И сегодня вечером я буду вас всех прослушивать.
Особенно одного из вас.
По дороге на улицу Гектор встретился взглядом с невозмутимой козой и на мгновение подумал, не перерезать ли ей глотку. Коза продолжила жевать, мотая бородой, как будто ей было все равно, убьют ее или нет.
— Vaya con dios[8]Иди с богом; здесь — прощай (исп.).
, сестрица, — сказал он, на прощание засовывая ей в зубы свой старый швейцарский паспорт.
Он поймал попутку до аэропорта Хосе Марти и проехал по темной сельской местности, кое-где освещенной рекламными щитами с Че Геварой, обрамленными сорокаваттными лампочками, как афиши бродячего цирка. Приходите смотреть на выцветшую революцию! Приводите детей! Швейцарские документы обеспечили ему молчаливое одобрение кубинской иммиграционной службы, и он сел на самолет до Арубы безо всяких препятствий. И впервые за много недель спал спокойно.
Однако местный капитан порта сообщил, что ни «Море тени», ни «Гдыня» сюда не заходили, и посоветовал Гектору не совать нос не в свое дело. Гектор достал карту и прочертил ногтем маршрут урагана. Значит, надо еще дальше на запад. Дождь хлестал по причалу, напоминая всем, кто на море хозяин. Гектора вырвало в двухмоторном самолете по дороге на Синт-Маартен, и женщина, сидевшая рядом, громко пожаловалась пилоту, который только рассмеялся.
«Море тени», хм-мм, — протянул подросток, стерегущий будку капитана порта, поводя пальцем по несуществующим усам с куда более серьезным видом, чем было уместно. — Они запросили заход в порт вчера вечером, но, по-моему, вместо этого прошли дальше на Ангилью. Погода была зверская, сами понимаете.
Пацан кивнул на поломанные мачты и скомканные паруса, чтобы придать вес своему замечанию.
Гектор поблагодарил его и поймал такси обратно до аэропорта. За время короткого перелета в аэропорт Уоллблейк на Ангилье он в подробностях изучил пластиковую памятку о безопасности, как будто в ней был спрятан ключ к вселенским тайнам. Его судно нашлось.
И теперь, направляясь к таможеннику Ангильи, щеголяющему блестящим значком служителя ее величества Елизаветы II, Гектор с заученной небрежностью повторяет движение: засовывает руку в карман цветастой рубашки, достает документ в красной обложке и даже не улыбается. Потому что никто не поднимает взгляда на швейцарского туриста.
— Спасибо, — говорит мужчина за стойкой, ставит штамп и тут же о нем забывает. Гектор выходит из терминала, вдыхая пыль и чувствуя себя до смешного счастливым.
Меньше четверти часа спустя таксист высаживает своего неразговорчивого пассажира недалеко от пристани, предоставляя ему пройти оставшееся расстояние пешком, как он и просил. Вечер вскоре превратится в ночь, и туристы уже заняли лучшие места, чтобы сделать удачные снимки очередного кораллово-розового облака. Гектор подтягивает свои черные носки, поправляет очки и проталкивается сквозь толпу. Его интересуют суда.
Шикарные яхты с обслугой в униформе от Гуччи стоят бок о бок с рыбацкими суденышками, чьи небритые капитаны круглый год живут в каютах. Смех отражается от металлических корпусов, сливаясь с жанровыми хлопками пробок от шампанского на борту тех, что побогаче. Провода щелкают о стальные мачты.
Но Гектор проходит мимо этих причалов. Ему не нужно смотреть на них, чтобы понять, где бы он сам встал на якорь. Последнее место, где тебя станут искать, — шпиль возле мусорных контейнеров. Птицы бьют Гектора крыльями, когда он бесцеремонно проходит мимо их ужина, направляясь к последнему судну на якоре.
Спрятавшись за недостроенным сараем, черный швербот тихонько скребется боком об причал. Его коричневые паруса свернуты. На палубе блондин ругается на языке, напоминающем французский, потому что он обжегся о гриль. Другой, с виду капитан, поднимается к нему снизу, тоже ругаясь, и гасит огонь. Потом они смеются и открывают по банке пива.
«Море тени» настолько же реально, насколько Гектор невидим.
Перехватчику безразлично, что чайки гадят на него. Он нашел то, что искал.
Якоб
Последний раз Якоб убегал от полиции в свой четырнадцатый день рождения.
Его отец тогда только что продал три «кадиллака-девиля», три кошмарных развалюхи, как он их называл, ухмыляясь, как мальчишка много младше своего сына, и подмигивая Якобу так, чтобы миссис Шталь не заметила. Он собирался отпраздновать сделку единственным известным ему способом. Был второй вечер Хануки, Манни валялся с гриппом, и тяжелая верхняя одежда гостей наполняла маленькую квартиру запахом шерсти, как вязальную фабрику. Якоб чувствовал, что отец что-то затевает. Авраам стоял, засунув обе руки в карманы куртки, шляпа с черной ленточкой надвинута на лоб, совсем как у гангстера, каковым он в итоге и оказался.
— Мы с малышом сходим тут за угол, — крикнул он в коридор и схватил Якоба за руку раньше, чем кто-то успел с ним заспорить. — Мы скоро.
— Вы куда? — крикнула миссис Шталь ему вслед, но решила не ввязываться. Все равно Авраама невозможно было остановить.
— Пап, куда мы идем? — Якоб шел за отцом по Бруклину и далеко не сразу получил ответ. Улица зданий с немецкими названиями и латиноамериканскими швейцарами уже не считалась их районом, но Авраам пронесся по ней и остановился, только дойдя до стальной ограды у автострады. На улице были одни выгуливалыцики собак, зарабатывающие свои трудные деньги в минусовую температуру, пытаясь заставить несчастных животных поскорее закончить свои дела, чтобы можно было всем разойтись по домам. Над черной рекой снежные вихри застилали вид на узорную, обветшалую паромную станцию Стейтен-Айленда, которая появлялась и исчезала кислотно-зеленой вспышкой, как будто прячась за клубами пушечного дыма. Авраам опустошил карманы и пошарил в поисках спички.
— Сейчас мы с тобой зажжем волшебную свечку, — забормотал Авраам себе под нос. Якоб топтался на месте от холода — на нем был только легкий свитер. Еще несколько секунд отец стоял, наклонившись, как шаман. Затем что-то вспыхнуло желтым.
Вжжжжжиххх! В небо метнулась ракета и исчезла в белой пустоте.
— Подожди, — сказал отец, глядя в небо, как будто молясь.
Ба-бах! Где-то в недрах снежной бури поочередно расцвело зеленое, фиолетовое и красное, превращая зиму в психоделическую весну. Затем снова стемнело.
— Эй! — крикнул какой-то мужчина. Очень недовольный. — Эй, вы!
— Пап… — позвал Якоб, поворачивая голову на звук.
— Ну, еще разочек, — не унимался Авраам. — Я изрядно заплатил за эти хреновины.
— Прекратите немедленно!
Из белой мглы выступила темно-синяя фигура полицейского и протянула к ним руку. Он был в трех шагах от них, когда Авраам уронил охотничьи спички на оставшиеся фейерверки. Хотя, возможно, он сделал это нарочно. Якоб почувствовал, как отец резко потянул его за руку, и помчался за ним следом, а за спиной грянула череда оглушительных взрывов, которые сопровождал смех Авраама. Они бежали, пока не оказались в квартире, где миссис Шталь уже приготовила горячее какао и усталую всезнающую улыбку.
— Повеселились, мальчики? — спросила она, выглядывая в окно, где над Ист-Ривер распускалась последняя вспышка. Авраам бросил на сына взгляд, каким один школьник умоляет другого не закладывать его директору. Он подмигнул. Это между нами, дружок.
— Круто повеселились, — ответил Якоб.
Но в Бруклине множество закоулков, тупиков и строительных площадок. Там есть где прятаться.
* * *
А повзрослевший Якоб, вбегающий на узенькую улочку за отелем «Конч», понимает, что долговязый коп может бегать быстрее и дальше его. Над ним нависают террасы, откуда в недоумении смотрят люди с вечерними коктейлями. Сдаться? Якоб пытается представить себя в местной тюрьме. Ну уж нет. Но я так устал. И чертова рука…
— Слышь, давай сюда! — раздается детский голос. Пацан лет двенадцати стоит неподалеку слева, в тени, между двумя большими мешками с бельем. Узкие плечи в раме открытого дверного проема. Не раздумывая, Якоб забегает внутрь, и дверь с грохотом захлопывается.
— Зачем ты это сделал? — спрашивает Якоб, потирая локоть и озираясь. Он в прачечной, и филиппинки косятся на него, хихикая, но не прекращая работу.
— Да просто скажи «спасибо» — и все, — поморщившись, говорит мальчик. Он одет в просторные шорты для плавания, футболку «Биллабонг» и, похоже, изнывает от скуки на этих каникулах, которые ураган только что испортил.
— Прости, чувак, — отвечает Якоб, тут же обругав себя идиотом за попытку говорить по-свойски. — Ну, то есть я действительно благодарен.
— Почему ты убегаешь? — интересуется пацан, запрыгивая на крышку сушилки и барабаня пятками об дверцу.
— Честно говоря, я и сам не знаю.
Локоть мечет ледяные осколки прямо в мозг. Шаги за дверью хрустят по грязи, но проходят мимо.
— Мой папа всегда говорит, что убегают только вруны.
— Ты когда-нибудь врал? — спрашивает Якоб, глядя парню в глаза, которые кажутся добрыми, но могут в любой миг перемениться, если сказать что-то не то.
Мальчик думает несколько секунд, затем пожимает плечами:
— Ну да, конечно.
— Моя жена… — Якоб замолкает, пытаясь взять тон поспокойнее, но мальчик уже заметил напряжение. — По-видимому, моя жена погибла из-за несчастного случая. Мне пришлось занять эту одежду, которая, я в курсе, выглядит жутко. И я пытался дозвониться домой, когда пришла полиция. Знаешь, по-моему, они решили, что я бездомный бродяга.
Мальчик внимательно рассматривает его: бамбуковая шина на руке, грязная куртка. Общий вид неудачника.
— Ну так ты и похож на бродягу.
Затем он достает телефон, открывает его и тут же погружается в игру. Из пластикового динамика доносится тяжелый рок, затем какие-то крики и вопли — мальчуган отчаянно мочит кого-то на крохотном экранчике. Филиппинки перешептываются и смотрят на мужчину, который стоит слишком близко к мальчику. Якоб знает, что у него осталось всего несколько минут.
— Можно ненадолго взять твой телефон? — просит он, стараясь не улыбаться. — Мне по важному делу.
Мальчик выключает игрушку и оценивающе смотрит на Якоба.
— Дашь что-нибудь взамен? — спрашивает он, не моргнув глазом.
— Даже не знаю…
Якоб глядит на свое обручальное кольцо и думает: нет, оно маленькому паршивцу точно не достанется.
— Может, часы? — предлагает пацан, сдувая с лица прядь волос. — Они прямо золотые?
Якоб снимает часы, которые отец подарил ему на свадьбу. Они действительно золотые. «Лучшие, — прошептал Авраам, когда Якоб впервые их примерил, — настоящий Пьяже». Уже тогда Якоб задумался, откуда отец их взял. Теперь стекло расколото, а стрелки погнулись как рожки насекомых.
— Чистое золото, — подтверждает Якоб и протягивает часы мальчишке. Тот немедленно их надевает.
— Круто, — радуется пацан, протягивая Якобу телефон. — Только, чур, недолго!
— Договорились.
Якоб набирает номер, который набирал в этой жизни слишком редко. Ожидая ответа, которого не может быть, он вспоминает волосы Лоры, как они падали ей на лицо, когда она опускала окно в своем дряхлом микроавтобусе, другой рукой пытаясь настроить старый непослушный приемник на новости. Якоб не может поверить, что она стала пеплом. Прахом.
— Говорит автоответчик Лоры Шталь, — начинается запись, которую Якоб знает наизусть и ненавидит за издевательский тон. — Я не могу или не хочу подойти. Ничего личного, если вы сейчас услышите сигнал, хорошо? Всех люблю. Миру мир.
Дальше раздается длинный сигнал.
— Это я, — произносит Якоб, вцепившись в трубку и больше не замечая пацана, который смотрит на него как на безумца. — Я знаю, что ты не услышишь, как я это говорю. Но еще я знаю, что ты была со мной. На том корабле, ты была со мной каждую минуту. И на спасательном плоту, я уверен. И если я завтра утром проснусь, ты тоже будешь недалеко. Обещаю тебе, золотце: может, мы никогда больше и не увидимся, но я буду звонить тебе по этому номеру, пока он существует, просто чтобы послушать твой голос. Если получится, каждый день.
Раздаются мужские голоса, громкие и взволнованные. Филиппинки куда-то исчезли.
— Я люблю тебя, золотце, — говорит Якоб в трубку. — Больше, чем ты себе представляешь.
Он протягивает телефон назад пацану, который молча таращится на него и на свою трубку, как будто раньше не знал, что телефон можно использовать для звонков.
— Спасибо тебе большое, — говорит Якоб и выходит за дверь, навстречу неизвестности. Я позаботился о мертвых, думает он, делая первый шаг в теплый вечер. Но живые больше не могут ждать.
Несколько мгновений спустя два охранника гостиницы с решительными лицами и рациями наготове, обнаруживают мальчугана, одиноко сидящего на сушильной машине, играющего с поломанными часами.
— Слышишь, мальчик, — спрашивает один из них таким специальным певучим голосом для детей, который дети особенно ненавидят, — что здесь происходит?
Мальчик со скучающим видом смотрит на них. Он снимает часы и прячет их в карман.
— Ничего, — хладнокровно отвечает он, решив не выдавать бездомного незнакомца. Он знает, что увидел нечто, что никогда в его жизни не повторится. — Вообще ничего.
Выжившая
Женщина на месте 14В не может поверить в то, что она жива. Она смотрит на свои грязные кроссовки и понимает, что не должна быть здесь. Все это иллюзия, думает она. Мое тело взято взаймы. Горящее окно, пожарные внизу — вот где я должна быть, думает она, закрывая глаза и силясь прогнать крики Пенни из головы.
— Хотите что-нибудь выпить? — спрашивает стюардесса с тележкой, наклонившись к ней. Женщина не отвечает, и она движется дальше, негромко обращаясь к другим пассажирам. В салоне тихо, он наполнен людьми, одетыми в помесь веселенькой пляжной одежды и флиса. Женщина никого не замечает.
Женщина в кресле у прохода видела чью-то смерть вместо своей. Это все равно что увидеть казнь своего отражения, думает она, и жалеет, что не попросила у стюардессы скотч. Авраам бы на ее месте попросил сразу два.
Она только вчера покинула «Царевну» с горящими от возмущения щеками и поехала прямиком в свою лавку, собираясь вышвырнуть оттуда обвешанных оружием мужиков, которые ее захватили. И что-то заставило ее проехать мимо лавки Якоба. Может быть, Пенни все еще там, подумала она. Они договорились снова встретиться, потому что бедолага была в отчаянии, считала, что это по ее вине Якоб исчез. Лора остановила свой помятый цветочный микроавтобус за пару улиц до линии J и посмотрела в обе стороны, прежде чем выйти из машины.
И тогда она увидела дым на фоне белого зимнего неба, пока еще бледный. Дым валил из окна туалета на втором этаже, где, как ей показалось, она заметила лицо, хватающее ртом воздух. Потом ее слуха достигли крики. Пенни умоляла кого-нибудь спасти ей жизнь, выкрикивая слова, которые издалека было не разобрать — но это было и не нужно. Человек в коричневом садился в свою машину в квартале от дома, не глядя на Лору, явно удовлетворенный своей работой. Он даже помахал Пенни рукой и зажег сигарету.
Лора вызвала пожарных по мобильному. Когда оператор службы 911 спросил, кто звонит, она повесила трубку.
Она осталась сидеть на месте невольной свидетельницей. Футболка прилипла к ее коже. Приехали пожарные грузовики, раздвинули свои лестницы и размотали свои шланги, но лицо Пенни уже исчезло из виду, и только языки пламени пробивались через дыру в стене, где раньше было окно.
Лора завела машину и отправилась куда глаза глядят. Я убила ее, твердила она себе. Я все равно что собственными руками совершила поджог.
Она ехала всю ночь. По Вильямсбургскому мосту в Чайнатаун, где за рулем каждой машины сидел русский водитель. На север, мимо грустных краснокирпичных зданий Испанского Гарлема, где дети околачивались на углах, пиная футбольные мячи через проезжую часть от нечего делать. Ее телефон постоянно звонил, но номер не определялся, а она понимала, что Абавену нужно убедиться, что его наемник в коричневом справился с задачей.
К моменту, когда рассвет свинцом разлился по небу, Лора оказалась возле аэропорта Кеннеди, у ресторана с серебристым фасадом. Она вышла из машины, ее спина ныла, она испытывала одновременно голод и тошноту. Затем она два часа пила одну чашку кофе, пытаясь понять, как теперь ко всему относиться. С облегчением? Со стыдом? Со злостью? Хотелось позвонить сержанту Ли из шестьдесят шестого участка, но она не спала уже двое суток. Она не смогла бы ничего объяснить. Когда группа водителей грузовиков стала таращиться на нее и лыбиться, Лора вернулась к своему фургону. Она так и не решила, что делать дальше. Ее ноги подкашивались, когда она забиралась в машину.
Телефон по-прежнему лежал на пассажирском сиденье.
Кто-то еще звонил, пока ее не было.
Никто обычно не оставлял записей на автоответчике, поскольку родственники и знакомые успели привыкнуть к тому, что Лора никогда и никому не перезванивает. Это было практически ее визитной карточкой, и Якоба это страшно бесило, когда они только познакомились.
— Ты что, думаешь, это просто модный аксессуар? — спросил он, только наполовину шутя, взвешивая ее трубку в руке и посмеиваясь. — Или ты все-таки хочешь быть на связи с остальным человечеством?
— Я хочу быть на связи только с тобой, золотце, — ответила Лора, подчеркивая свой южный акцент, чтобы обозначить конец разговора. Якоб только покачал головой и поцеловал ее.
Но сейчас красная лампочка моргала и требовала ответа. Лора решила проверить автоответчик.
Сперва она подумала, что это чья-то злая шутка. Потом поняла, что это действительно голос Якоба, и прижала телефон к уху так плотно, как только смогла. Она прослушала сообщение девять раз, пока не успокоилась. Ее ноги задрожали. Она зарыдала так сильно, что телефон выскользнул из руки.
Якоб звонил с какого-то незнакомого номера. Лора вытерла глаза и стала перезванивать. Водители грузовиков в ресторане нагревали маленькие дырочки на замерзшем стекле, чтобы подсматривать за ней.
— Алло? — раздался незнакомый голос. Мужской и довольно раздраженный.
— Да, здравствуйте, — начала Лора, в ужасе от того, что это может быть не тот номер. — Кажется, мой муж звонил мне с этого номера. С полчаса тому назад? Простите, если я…
— Вы ошиблись номером, — перебил ее мужчина, и Лора услышала, как он пытается выключить трубку.
Это явно был не его телефон.
— Пап! — завопили где-то рядом. — Па-ап, кто там?
Детский голос, в котором угадывалось недовольство взрослым вторжением.
— Не вешайте трубку! — прокричала Лора, и в телефоне на некоторое время повисла тишина. Затем ребенок подошел.
— Говорит Даниэль, это кто? — раздался требовательный, даже надменный голос.
— Меня зовут Лора Шталь, — представилась Лора, стараясь не запинаться. — Мой муж, судя по всему, звонил с твоего телефона. Было такое? Это очень важно, скажи, где это было. Я его ищу уже столько…
— Слушайте, ну чего вы врете, — прервал ее мальчишка, цыкнув на отца, который продолжал что-то говорить. — Он мне сказал, что его жена умерла.
Лора не знала, смеяться ей или плакать. Она выбрала то и другое и крепче вцепилась в телефон.
— Послушай меня, Даниэль. Мне кажется, ты хороший мальчик. Пожалуйста, поверь мне. Смотри: это был мужчина тридцати с лишним лет, с темно-каштановыми волосами. У него на руке было обручальное кольцо, да?
— Ну наверное, — отозвался мальчик, которому определенно становилось скучно.
— И еще часы! — вспомнила она. — На нем были часы? Очень модные, золотые?
Несколько секунд телефонных помех, затем мальчишка ответил:
— Круто, значит, вы правда она?
Затем он обратился к взрослому в комнате:
— Пап, прикинь, как круто!
— Даниэль! — закричала Лора, испугавшись, что теряет его. — Даниэль!
— Я здесь, чего вы кричите? Дома кричат, тут кричат…
— Прости, Даниэль, — сказала она, чувствуя себя беспомощной в руках этого ребенка. — Но ты можешь мне сказать, где ты находишься? Где ты встретил моего мужа?
Отец пацана потерял терпение.
— Все, ты сейчас же вешаешь трубку.
— Пап, заткнись! — отрезал мальчуган и вновь обратился к Лоре: — Короче, я на Ангилье. В каком-то дурацком отеле, называется «Конч». Название вообще тупое.
— Спасибо, — выдохнула Лора, которой больше всего хотелось в этот момент закричать. Ответ всю дорогу был у нее в руках.
— Да пожалуйста, — сказал мальчишка. — Пока-пока. — И в трубке поселилась тишина.
Лора выехала на бульвар Саут-Кондуит, проехала мимо парка «бомбил» и направилась к ближайшему терминалу на вылет. Она припарковалась на обочине и оставила ключи в зажигании, навсегда забывая и про них, и про машину. Она купила последний билет в аэропорт Уоллблейк на Ангилье и промчалась сквозь контроль безопасности как безумная, вроде тех «граждан подозрительного поведения», о которых отдел Национальной безопасности предупреждает пассажиров.
У Лоры слегка дрожат руки, потому что наконец-то все стало складываться.
— У вас все в порядке, мисс? — спрашивает очкастый турист слева, скорее раздраженно, чем заботливо.
— Да как вам сказать, — отвечает Лора, даже не улыбнувшись.
Ангилья. Зеленый остров из романтических грез. Призрачное убежище семейства Шталей, несуществующее место, которым отговариваются от несдержанных обещаний и упущенных возможностей проявить доброту. Название, которое она научилась ненавидеть.
Лора затягивает ремень потуже и пытается представить, что она скажет Якобу, когда наконец увидит его. Как бы там ни было, Якоб все равно мог оказаться злым гением, стоявшим за всем этим сценарием, пока Манни не обезумел от жадности. Но нет! Она покачала головой, заставив соседа на месте 14А нахмуриться. Мой Якоб меня ждет. И все будет хорошо.
Раздался мягкий звонок, загорелись таблички «Пристегните ремни», и недавнее прошлое растворилось в небытии.
— Чай? Кофе?
Это вернулась женщина в бледно-голубой униформе, улыбаясь как безжизненная кукла и толкая перед собой тележку в обратную сторону.
— Мне, пожалуйста, двойной скотч.
Лора принимает маленькие бутылочки и немедленно выпивает обе, не дожидаясь стакана со льдом. Она возвращает их пустыми раньше, чем улыбка стюардессы успевает остыть.
Самолет дрожит и кренится вправо. Лора выглядывает из окна и пытается различить зеленые островки земли среди бескрайнего аквамарина. Ангилья, думает она так громко, что кажется — ее сосед все слышит. Ангилья. Теперь в этом слове ей мерещится надежда. Лора ощущает все свое тело разом, как будто содержимое только что вернулось в кожаный контур. Словно в ответ на ее призыв, самолет еще сильнее кренится вправо, и она видит, как вдоль крыла лениво выходят интерцепторы, похожие на грязно-серебряные ножи. Еще чуть-чуть. Она прижимает ладонь к иллюминатору и загадывает желание.
Вилли
Вилли считает, что у раскаяния такой же вкус, как у чая, который она потягивает последний час. Открывать секреты — все равно что рисковать остатками своей жизни. Доверие никогда не входило в ее репертуар, и теперь ей хочется как можно скорее отсюда убраться. Нога снова дает о себе знать. Она наблюдает, как Томас силится навести порядок, но под его огромными неуклюжими руками кипы бумаг только растут. Снаружи на террасе бледно горят фонари, привлекая насекомых. Пара самодельных светильников, сделанных из разодранных пополам банок из-под газировки на стальной проволоке, с чайной свечкой, пытаются не отставать от электрических, но ветер постоянно их задувает. Ночь уже в пути, горизонт выстлан звездами.
Священник уложил гостью на своем диване и завернул ее ноги во все одеяла и пледы, что нашлись в доме, где царит худший бардак, чем в комнате Вилли, какой она ее помнит. Ржавая табличка «СЕРФ ИЛИ СМЕРТЬ» занимает все место над дверью, рядом с плакатом, на котором изображена гигантская волна, накрывающая крохотных серферов, — от них остаются видны только кончики носов и доски. Непарные кроссовки разбросаны по потрескавшемуся полу. Пустые коробки из-под пиццы молчаливо объясняют габариты Томаса. Черный великан что-то напевает себе под нос, но Вилли от этого не по себе. Звук заставляет ее нервничать, потому что он специально пытается ее успокоить, подавляя собственную тревогу ради ее спасения. Он держит в руках огромную кучу грязного белья и пытается всунуть ее в набитую битком корзину. На его лбу выступают капельки пота.
— Может, хватит уже? — раздраженно произносит Вилли, осторожно касаясь раны.
Томас останавливается и смотрит на нее. Его глаза гораздо спокойнее, чем его неуклюжие, порывистые движения.
— В смысле — хватит? Тебе нравится, когда беспорядок? Дай мне еще минутку, я просто хочу расчистить тут место.
Если бы у Вилли было с собой оружие, она бы, возможно, попыталась при помощи угроз выбраться наружу и вернуться на спасательный плот. У нее кружится голова с тех пор, как она очутилась на берегу. Не из-за потери крови. Просто нога Вилли не ступала на землю шесть лет с того момента, как она проснулась на «Гдыне». Ее внутренний гироскоп барахлит с непривычки. Дерево и песок под ногами — это неестественно. Она натягивает одеяло до подмышек и обхватывает себя руками. Звук воды, накатывающей на берег, вызывает у нее желание пойти посмотреть на волны. Все в ее разбитой жизни перевернуто с ног на голову. И Вилли предпочла бы снова оказаться жертвой двух незнакомцев, чем позволить кому-нибудь увидеть свои слезы.
— Я все выдумала, — заявляет Вилли, надеясь, что от шока Томас перестанет метаться туда-сюда.
— Что-что? — переспрашивает он, поднимая со стула трусы и стараясь их убрать так, чтобы она не заметила.
— То, что я в церкви наговорила. Это… не знаю, зачем я все это придумала. Просто забудьте обо всем, ладно?
К ее огромному облегчению, Томас садится на стул. Лицо его ничего не выражает.
— Я же сказал, что не буду звонить в полицию. Просто отдохни как следует.
Вилли пытается подняться, сперва высунув наружу раненую ногу и хватая один из костылей. Но вместо того падает на книжный шкаф с фарфоровыми фигурками серферов в героических позах. Томас остается на стуле, наблюдая, как она пытается не наступить на осколки фарфора, усыпавшие пол. Вилли хватает второй костыль как ружье, зажав подмышкой мягкую часть. Затем повисает на костылях, подняв глаза на священника.
— Мне нужно вернуть пистолет, — заявляет она, старательно воспроизводя безжалостные интонации Чумы. — Вы можете забрать его у того копа?
Томас качает головой.
— Что у тебя на уме?
— Я думаю, что он сюда придет и арестует меня, вот что. А теперь ответьте на мой вопрос. Что вам от меня надо? А? Хотите трахнуть меня? Если очень хотите, то можно.
Ее голос не меняется. Она не начинает расстегивать штаны. Теперь слова — ее оружие.
Томас быстро-быстро моргает, как будто ему в лицо подул сильный ветер. Он поднимается, и его расслабленные до сих пор ладони сжимаются в кулаки.
— Ты так со всеми, кого встречаешь?
— Практически, — отвечает Вилли, наслаждаясь его неловкостью. Она почти забыла, какой беспомощной чувствовала себя еще недавно, прежде чем потерять сознание и упасть в руки к ангелам. Уязвимость — удел жертв, а не охотников, она знает. Она решает расстегнуть джинсы, чтобы еще сильнее разозлить священника. Опять же, может, он и поведется, как знать, подумаешь — призвание.
— Ну что? Уверены, что не хотите пошалить?
Томас направляется к двери, ведущей на пляж, не глядя на девушку. Он наклоняется, чтобы подобрать фигурку, чьи ноги остались на доске для серфинга, но тело превратилось в белый прах, и ставит ее обратно на полку.
— Не можешь терпеть, когда кто-то делает для тебя что-то хорошее, да?
Его голос впервые звучит обиженно.
— Нет, конечно.
Вилли отворчивается, чтобы застегнуть джинсы. Дурацкий вопрос.
— Я от тебя ничего не хочу.
— Чушь. Всем что-нибудь надо.
Томас кивает, открывая стеклянные двери и приглашая в захламленный дом шум воды. Шторм отдыхает, и ветер слишком слаб, чтобы чайки на нем катались. Вместе с шорохом прилива до них доносится только чей-то далекий смех.
— Ладно, ты права, — вздыхает он и улыбается, как усталый старший брат. От его взгляда Вилли хочется заплакать. — Я хочу, чтобы ты простила себя, — говорит он, сдерживая гнев. — Можешь сделать мне такое одолжение? Это потруднее будет, чем оскорблять людей.
Вилли не знает, что ответить. Она подставляет щеки соленому воздуху, а Томас уходит на кухню, производя больше грохота, чем требуется. Вилли смотрит на темнеющие волны, представляя, как погружается в них и исчезает навсегда. Когда Томас возвращается с двумя тарелками супа, ей хочется извиниться, но она молчит. Они садятся на ступеньки террасы и дуют на суп, пока его не становится можно есть. Бесконечное «фффшшш», доносящееся с океана, успокаивает обоих, и Вилли позволяет себе негромкое «м-мм», съедая первую ложку.
— Вилли, — произносит Томас, выбирая кусочки тофу с поверхности. — Как это будет полностью? Вильямина?
— А не хватит уже вопросов? — Вилли толкает его здоровой ногой, и оба улыбаются. Они так и сидят, постепенно привыкая к обществу друг друга, пока созвездия над пляжем не становятся совсем четкими. Как будто холодные огоньки набирают силу от людей, которые загадывают на них желания.
Томас поднимается и шумно вздыхает, забирая свою тарелку.
— Я спать. В семь уже надо будет читать людям про воскресение Христово. Ты тут справишься?
На самом деле, конечно, он спрашивает, будет ли она все еще здесь с утра или превратится в призрака, как ей хочется.
— Справлюсь, — отвечает Вилли сразу на все три вопроса.
Она облокачивается на дешевую дранку, наслаждаясь треском, который та издает. Она, разумеется, солгала. Она дождется, пока Томас заснет. Затем прокрадется на цыпочках на кухню и снимет крышку с банки, в которой, как она успела заметить, Томас держит наличные. Потом выберет какое-нибудь невзрачное судно средних размеров и заплатит половину вперед. К моменту, когда верующие будут слушать рассуждения Томаса о вечной жизни, ее здесь уже не будет.
Ветер целует Вилли в губы. У него вкус соли и пыли. Она размышляет, жив ли пленник «Гдыни». Он посмотрел ей в глаза так, что она до сих пор не может описать, что в тот момент почувствовала, но знает, что лучше бы обошлась без этих чувств. Она концентрируется на том, чтобы загнать все желания и сомнения поглубже, где их настигнет оцепенение. И лишь когда она уверена, что не заплачет, Вилли глубоко вздыхает и напряженно всматривается в морскую даль.
На краю темноты происходит какое-то движение. Какой-то бесформенный силуэт, яркий и четкий.
Бледный зеленый свет моргает и гаснет, не становясь ярче и не сливаясь с темнотой. Вилли на миг вспоминает капитана «Гдыни» и надеется, что он гниет в безымянной могиле. Но это не корабль. Нет, это живой огонь.
Пожар. И он не собирается гаснуть.
Штурман
Рыба лежит слишком близко к огню.
По мере того, как ее серебристое тельце вращается на шампуре, чешуя пузырится и шипит, а глаза выскакивают, как перегоревшие предохранители. Человек, занятый приготовлением ужина, не замечает или не обращает внимания.
Штурман сидит у края свежей костровой ямы, вырытой у входа в его бамбуковый особняк, прямо у двери. Сегодня он нарядился. Фиолетовый бархатный пиджак, чистая белая рубашка, длинные штаны, заправленные в сапоги, которые ему все еще как раз, и чужой шелковый галстук, чтобы костюм был как полагается. Он даже побрился. Поверх его светлых кудрей слегка набекрень надет настоящий цилиндр.
— Кто хочет есть? — спрашивает он, глядя на Селесту и Эмерсона. Они молчат и смотрят на огонь, как будто завороженные верчением рыбы на примитивном гриле. Оба одеты в красные рубашки, которые уже так износились, что в тусклом свете кажутся коричневыми.
— Не стесняйтесь, — говорит Штурман, отрывая кусок от рыбы и кладя его на тарелку. Он встает, чуть не поскальзывается и садится рядом с Селестой. — Я знаю, ты весь день не ела. Разве что украдкой от меня.
Девушка смотрит на еду и энергично качает головой. Она издает отчетливый умоляющий звук, обозначающий отказ, который, кажется, удовлетворяет Штурмана.
— А ты, Эмерсон? — улыбается мужчина в цилиндре и отрезает большой кусок от рыбы армейским ножом, извлеченным из заднего кармана. — Ты хорошо себя вел?
— Да, — отвечает рыжий, глядя себе под ноги. — Хорошо, Питер.
— Ну разумеется. Как всегда.
Штурман втыкает нож в мясо и подносит его к Селесте, которая машинально открывает рот. Затем его взгляд тускнеет, и он одним поворотом запястья отправляет мясо в костер. Он садится перед девушкой на корточки. Ее губы начинают дрожать от такой резкой перемены настроения.
— Сначала, — произносит он, втыкая нож в песок, как в чью-то грудь, — мы обсудим телеграфические навыки Селесты. Обсудим, милая?
Синие глаза Селесты распахиваются так широко, что верхних век становится не видно, а из ее глотки доносится что-то похожее на жалобное мяуканье. Она отодвигается от Штурмана и смотрит на Эмерсона в поисках поддержки. Но напрасно.
Штурман достает пустой блокнот и машет им перед перепуганной девушкой. Он качает головой, гневаясь, как лучший друг, которого предали.
— Кем ты меня считаешь, что решилась на такое? А? Может быть, я жесток? Я что, плохо с тобой обращаюсь? Когда я тебя спрашиваю, нравится ли тебе здесь, ты всегда киваешь. Так скажи мне: ты что же, врала все это время?
Селеста издает звуки, похожие одновременно на вскрики и всхлипы. Она качает головой и пытается выговорить слово, скорее всего — «умоляю», но у нее получается лишь «ума-а». Эмерсон, сидящий рядом с ней, начинает раскачиваться взад-вперед, не отрывая взгляда от огня, который уже целиком накрыл рыбу и медленно пожирает ее.
Штурман подносит блокнот к огню, чтобы показать отпечаток фразы, написанной на странице, которую затем оторвали. Слова «СПАСИ НАС» по-прежнему различимы на нижнем листе. Автор сильно давил на ручку. Он был в отчаянии.
— Значит, вас нужно спасать? — осведомляется король Пёсьего острова, притворяясь сбитым с толку. — Вы пишете такую записку, такую омерзительную, предательскую записку, и потом ждете, что вас будут кормить? Небось подсунула ее вашему новому дружку, Якобу, да?
Он встает, поправляя галстук. Селеста подходит к нему, но он ее отталкивает.
— Значит, ты больше не будешь спать в доме, — со вздохом произносит Штурман, адресуя Селесте безрадостную улыбку, с какой учитель просит ребенка выйти из класса. — Давай, вставай. Ты знаешь, куда идти.
Селеста перестает всхлипывать. Как будто упоминание наказания, которого она всю дорогу боялась, ее успокаивает. Она встает, сложив руки, и ждет. И тут на чудака в цилиндре находит вдохновение. Он поворачивается вокруг своей оси несколько раз, как танцующий демон. Поднимается ветер и бросает вслед за ним искры от костра.
— Нет, постой, — говорит он. — Оставайся в доме. Судя по барометру, ночью будет холодно. Возьми запасное одеяло, девочка, — улыбается он и добавляет: — Пойду сам уложу Золушку спать. Разве не отличная идея?
Он хватает раскаленный шампур, чувствуя, как железо шипит в руке, и бросает обугленные остатки рыбы к ногам Эмерсона:
— Угощайся, мой мальчик.
Штурман направляется в джунгли с видом человека, предвкушающего десерт, бросая через плечо:
— Спасибо, что рассказал мне правду.
Селеста снова садится, издавая стоны, которые ни одна живая душа не могла бы слушать спокойно.
После длинной паузы Эмерсон протягивает руки и снимает рыбу с шампура. Он съедает все, включая голову и приставший к ней песок. Когда трапеза окончена, он готов заплакать. Но слезы не идут. Он забыл, как это делается.
Отголоски
Музыкальный автомат играет только то, что хочет сам, а не то, что заказываешь. Так было с тех самых пор, как бар «Удача» появился — буквально за один вечер — на краю пристани Ангильи много лет тому назад. В туристических путеводителях неизменно упоминают этот забавный ритуал — бросить монетку в щель и сесть на место, не зная, какая песня заиграет из динамиков, скрытых в загадочном металлическом корпусе.
В данный момент из автомата доносятся звуки какой-то жалобной ирландской песни, они ползут по влажному дощатому полу и сочатся в комнату для персонала. Вечер должен быть людный, но пятничные вечера стали совсем не те с тех пор, как «Конч» открыл свою версию такого же бара, с грудастыми девицами, подающими голубые коктейли. К тому же большинство людей сейчас сидит по домам, чинит рамы и читает новости на предмет следующего урагана. Несколько фотографий кораблей и их капитанов с фуражками набекрень уставились на один-единственный столик.
Мужчина, стоящий перед антикварным автоматом и сперва похлопывающий, а затем бьющий по нему кулаком, явно не любитель старых традиций. В другой руке он держит двойной виски с колой. Он стоит, широко расставив ноги, как человек, который хочет выглядеть сильным, не слишком понимая, что это такое. Его мокасины такие новые, что никогда не видели воды.
— Чертова хреновина сожрала мои деньги, — жалуется он своим приятелям и снова ударяет по автомату кулаком. — И она играет совсем не то. Эй, вы можете починить эту штуку?
Мужчина, вытирающий рюмки за барной стойкой, медленно поднимает взгляд на посетителя. Он вытирает руки о безупречно накрахмаленный фартук, который надел с утра даже раньше, чем завязал шнурки. У него, конечно, как и у всех, есть имя. Но никто в городе давно не зовет его иначе чем мистер Сомбра. Никто из них не знает, что раньше это было прозвище и что этот человек с невозмутимыми черными глазами когда-то был известен друзьям и врагам как la Sombra, морская тень. Он выскальзывает из-за стойки и подходит к автомату. Его тяжелые кожаные подошвы не издают ни звука.
— Как я могу ее починить, если она не сломана? — спокойно спрашивает мистер Сомбра. Что-то поблескивает на застежке его ремня, как маленькое созвездие.
— Как это она не сломана? Слушайте, я выбрал Синатру, ясно? — негодует мужчина. Вокруг его шеи болтается цепь с тяжелой подвеской, которая угрожающе раскачивается. — Где он поет про свою крошку и про дорогу.
— Он это поет в каждой песне, — раздраженно вмешивается кто-то из мужчин за столом, стараясь сосредоточиться на карточной игре, которую его капризный приятель прервал.
— Ну и подумаешь, — не унимается тот, стуча по стеклу давно не мытым пальцем. — Короче, я выбирал Синатру. А не хор воющих ирландцев.
Мистер Сомбра улыбается и похлопывает огромного гостя по плечу, на мгновение задерживая руку.
— Значит, автомат прекрасно работает. Вы хотели послушать «Моей малышке», а старушка Сильвия решила, что вам надо побольше узнать о земле Ван-Димена. Она заботится о просвещении посетителей.
— Да мне по барабану, о чем она там…
— Повторить вам напиток? — предлагает мистер Сомбра, выхватывая наполненный до краев стакан из руки пьяницы, не пролив ни капли. Он теперь стоит так близко к посетителю, что чувствует смесь запахов виски и одеколона. — Предпочтете расслабиться под прекрасную песню о бедолагах, живущих в Тасмании? Или лучше мне забрать ваш напиток и разогнать вашу компанию?
В ответ раздается только тяжелое сопение. Он возвращает гостю стакан, следя, чтобы тот принял его в обе руки.
— Я принесу вам лайм. Так будет гораздо вкуснее.
Приятели пьяницы не смотрят на него, чтобы не смущать. И тогда один из них замечает забытую фотографию над дверью.
Издалека изображение на карточке в коричневых тонах за мутным стеклом кажется старинным парусником. Три мачты, паруса размером с дом. Теперь все это покрыто десятилетним слоем пыли и засижено мухами. Заинтригованный посетитель кладет карты на стол и встает, завороженный фотографией в щербатой рамке.
— Можно я сниму и посмотрю поближе? — спрашивает он, повернувшись к бару, где мистер Сомбра провожает взглядом пьяного приятеля картежников, который возвращается за стол. Присмиревший буян машет своему другу и тихо зовет его вернуться. Он единственный в баре, кому довелось хорошенько разглядеть глаза бармена. В них пустота. Абсолютная пустота.
— Джерри, ну хорош, — зовет он, улыбаясь мистеру Сомбре, стоящему неподвижно. — Не стоит трогать эту фотографию.
Теперь любопытный картежник проявляет неуважение к местным ритуалам.
— Это еще почему? Если ее тронуть, я заболею сифилисом и умру или что-нибудь такое? Проклятье людей-кошек? — паясничает он и смотрит на мистера Сомбру, который сложил руки на стойке — молчаливое предупреждение для тех, кто понимает. Но таких в баре нет. — Чего в ней особенного?
— Десять лет назад этот корабль пропал в здешних водах без всякого следа, — цитирует путеводитель мужчина с золотой цепью. — Был ураган вроде теперешнего. Нашли только мачту или две. И паруса, кажется. Сорок четыре души с корабля…
— Сорок три, — поправляет мистер Сомбра, улыбаясь тому, кто задал вопрос, и скрестив свои волосатые руки, как будто ему наконец стало интересно. — А в остальном вы правы.
— Совсем бесследно? — уточняет посетитель. Он все еще пытается разглядеть фотографию с пола, не смея, однако, к ней прикоснуться. — Разве кого-нибудь не должно было прибить к берегу? Здесь все течения идут в одну сторону, так как же…
— А вы когда-нибудь были на Пёсьем острове? — спрашивает мистер Сомбра, наклоняясь над чистыми стаканами и снимая ниточку с рукава. — Это дальше отсюда, чем кажется. Ветры дуют с четырех сторон, а не с одной. А рифы далеко не всегда обозначены на картах. — Он пожимает плечами и наливает себе стакан содовой, которую затем потягивает как драгоценный нектар. — Но вы и так это уже знаете. Прочитали в путеводителе. Вы же за этим сюда и приехали.
— Я не читаю путеводители, — презрительно отзывается третий картежник, явно расстроенный тем, что игра прекратилась. — Жена читает.
— Пёсий остров, — вспоминает любитель Синатры, потирая подбородок. — Разве не Остров потерянных душ?
— Здесь никто его так не называет, — отвечает мистер Сомбра, повелительно улыбаясь. — И мы уже закрываемся, господа. Прошу вас, возвращайтесь завтра.
Он наблюдает, как еще недавно воинственный посетитель аккуратно вытирает со стола пролитый напиток. Все четверо приятелей кивают бармену, выходя и бормоча что-то уважительное.
Автомат передумывает.
На полной громкости он вдруг прерывает арию из «Волшебной флейты», где Королева Ночи собирается приказать убить Сарастро. Но вместо того, чтобы перескочить на какую-нибудь другую запись, как бывает обычно, колонки вдруг замолкают.
— Сильвия, это на тебя не похоже, — укоряет мистер Сомбра, глядя на мигающие огоньки автомата. — Ты что это, на старости лет вдруг застеснялась?
Направляясь к автомату, чтобы его проверить, бармен сам не знает, насколько он близок к истине. Старый автомат Сильвия, конечно, стар и изношен. Но если даже неодушевленные предметы умеют чувствовать опасность, то мистеру Сомбре стоило бы прислушаться к ее молчанию и заглянуть за заднюю стену, в которой открыто одно-единственное окно — через него голоса отчетливо слышны во влажном вечернем воздухе.
Прислонившись спиной к стене, там сидит человек. Он старается дышать как можно тише.
Он сидит там уже несколько часов и только сейчас очнулся от дремы. Он был в пути целых два дня, и его цветастая рубашка промокла насквозь. Он собирался уйти еще несколько минут назад, но его уши уловили в окружающем пространстве какой-то лишний звук. Когда спокойный голос в баре рассказывал поникшим посетителям про кораблекрушение, что-то проскользнуло и скрылось за голосовыми связками, изменив тон и цвет сообщения. Этот человек знает больше, чем говорит, и притворяется несведущим.
Тогда Перехватчик закрыл глаза и притих.
Потому что за надменностью бармена скрывается история. И теперь он сидит и слушает, как приближаются шаги. Толстые кожаные подошвы чуть поскрипывают. Тяжелые каблуки, большой размер. Гектор прячется за деревом и ждет. Он должен планировать нападение на «Море тени», он должен найти Якоба Шталя, но он ничего не может с собой поделать. Инстинкт, заставлявший его не спать по ночам, требует своего, как беззвучная сигнализация.
Высокий человек в форме появляется на пороге. Он снимает фуражку и подходит к бару без единого слова. Тяжело дыша, опирается о стойку.
— Вселенская скорбь? — ехидничает мистер Сомбра, наливая Толиверу бурбону, хотя тот еще ничего не просил.
— Нам нужно побеседовать о Том, о Чем Мы Молчим, — отвечает коп, не обращая внимания на стакан и озираясь. — Закрой заведение. Сейчас же.
— Я тебе уже говорил, — начинает мистер Сомбра, засовывая руки в карманы черных штанов с острыми, как ножи, складками. — Говорил. Здесь таких слов произносить нельзя. Ни сейчас, ни когда еще. Такой уговор, и ты…
— А какие слова ты хочешь чтобы я употребил? — Толивер игнорирует угрозу в голосе и позе собеседника. Он достает объявление с печальным лицом Селесты, которое столько раз складывали, что нос почти стерся. — Сегодня на пристани появился мужик в одежде Штурмана и заявил, что видел эту девицу. И ее друзей. В частном заповеднике нашего приятеля. Какие тут использовать слова? Сказать, что он спросил у меня дорогу до хорошего ресторана? Или будешь и дальше притворяться, что не знаешь, о чем речь?
Бармен подходит к двери и запирает ее изнутри. Затем возвращается к барной стойке, сохраняя безопасное расстояние между собой и копом. На его загорелых предплечьях появляются мурашки, и впервые за много дней он чувствует холод, хотя вентилятор над его головой едва остужает воздух. Он берет бурбон и выпивает его сам. Затем машинально проводит рукой по бриллиантам на пряжке ремня. Как и Сильвия, он блюститель ритуалов. А то, что говорит Толивер, ломает красивую сказку, которую он создал вокруг себя, своего бара и своего прошлого за десять с чем-то лет.
— Я тоже его видел, — неспешно кивает мистер Сомбра. — Никто ему не поверит. Он выглядит как умалишенный. Почему ты его не арестовал? Можно было разобраться с ним по-быстрому в участке.
— Думаешь, я не пытался? Мне не хватило времени. На нас смотрели люди.
— Люди так устроены, Толивер, они друг на друга смотрят. Твоя задача здесь…
Долговязый коп поднимается и делает пару шагов в сторону бармена.
— Моя задача? У нас с тобой задача одинаковая. Мы подписались на это одновременно и одновременно отойдем от дел. Такой был уговор. И сейчас я прошу тебя о помощи.
— А что я могу? — удивляется мистер Сомбра. Но голос этот скорее принадлежит человеку по кличке Тень, которым он некогда был, — вечно ускользающему.
Снаружи Перехватчик настраивается на секретную частоту двух мужчин. В их разговоре нечто куда большее, чем просто жадность. В нем — вероломство, обещания, отрицание, даже раскаяние. Он едва дышит, он существует на тоненькой нити, натянутой между невысоким барменом и его огромным приятелем. Если Гектор способен испытывать подлинное счастье, то выглядит оно именно так. Он молится, чтобы оба не прекращали беседу. Его мозг записывает каждый слог, словно выжигая огнем в памяти.
В баре Тень снимает фартук и вешает его на крюк. Он стоит посреди помещения и в кои-то веки чувствует себя беспомощным, глядя на полустершуюся фотографию над дверью. Она как будто знает, что о ней говорят, и слегка перекашивается в своей раме. Хотя, возможно, бармену это только кажется. А может быть, это стены реагируют на ветер, который снова нарастает с намерением уж в этот раз точно порушить здание во время нового шторма.
В неоновом сердце Сильвии, должно быть, что-то зашевелилось. Как по заказу, она прерывает беспокойные мысли обоих мужчин, включив песню про вечную любовь, от которой Толивер подскакивает на стуле.
— Надо съездить к нему и покончить с этим, — говорит Толивер, подходя к автомату и пытаясь прервать его плач. Но сколько бы кнопок он ни нажимал, Сильвия не желает молчать.
Бармен хмурится и качает головой так яростно, точно хочет стряхнуть ее с плеч.
— Мы пробовали его остановить. Помнишь, чем это закончилось? Не можем мы туда пойти. Он сидит на своей территории, мы не вмешиваемся. Таковы правила, и…
Голос Толивера срывается на крик:
— Правила? Хочешь поговорить о правилах? Последние два года они что-то не работают. Что насчет этих живых игрушек, которых мы позволяем ему держать у себя? А? Он ведь обещал, что не будет отсвечивать. А потом нарядил этого бездомного и подослал к нам. Это называется не отсвечивать? Черт!
Тень подходит и выдергивает шнур Сильвии из розетки. Ее голос умолкает постепенно, по мере того как замедляется вращение пластинки.
— Он стареет, — заключает бармен. — Становится старым и неосторожным.
Толивер смотрит на автомат, как будто ждет, что он заговорит.
— Или он хочет нас выманить.
Тень открывает ящик, достает револьвер и с треском опускает его на стойку.
— Ну что ж, он нас выманил. Ему это не сойдет с рук так легко, как в прошлый раз.
Толивер подходит и снимает фотографию со стены, просто протянув руку. Он протирает пыль со стекла, и на снимке проступает ряд улыбающихся членов экипажа, поднимающих парус на «Ла Вентуре» десять лет и много жизней тому назад. Он обнимает раму с такой силой, что стекло трескается о его грудь.
— Я уж и не помню прошлого раза, — говорит он, мечтая поверить в собственные слова. — Давно дело было.
— Зато я помню, — отзывается бармен, заряжая револьвер. — Я помню все.