— Буря надвигается, — сказал старый Бловерпул, устремив огромный свой носище к окну. — Глянь-ка, на горах-то что творится! Вершины-то белые заалели, разрумянились, так и сверкают… Верная примета — быть штормяге. — Он вслушался в доносящиеся с моря глухие удары волн и, сокрушенно покачав головой, добавил: — И эта музыка мне тоже хорошо знакома. Ветер бьет в утесы, там, по ту сторону, за Уайтхевеном, гудит, что твоя волынка, а наверху, в скалах, пляшут под нее ведьмы — предвестницы беды. Господи всемогущий, защити сирых рабов твоих, что качаются ныне на морских волнах, и бедный наш город, что там, внизу!

Резкий шквал распорол на миг серое вечернее небо, сквозь возникшую щель в хижину ворвался ослепительный солнечный свет, и из пелены морского тумана и клубящихся черных туч вынырнул вдруг, как живой, торговый город с тянущимися к небу башнями и высокими домами.

— Что за чудное зрелище! — воскликнул старик, всплеснув руками. — Нет ничего прекраснее во всех трех королевствах! Оно возвышает душу и преисполняет гордостью всякое доброе сердце. А ведь в молодые мои годы было здесь совсем по-иному, этакое захолустное селение. А теперь, полюбуйтесь-ка, вырос большой город, с лесом мачт в порту и людьми, побогаче иных господ в самом Лондоне.

Старик обернулся и, увидев вошедшую в комнату жену, сразу же захлопотал, как рачительный хозяин в минуту опасности.

— Мэри, — сказал он, — тащи все, что можно, в дом, да поскорее. Ставни поставь двойные, двери в хлевах и в конюшне запри на засовы и не разжигай без особой нужды огонь в очаге. Видишь, горы красные шапки натянули? Докажем им, что мы не испугались! Где Молли?

Женщина с типично шотландским костистым лицом и живыми, лукавыми, но добрыми глазами, улыбнулась мужу и сказала мягко, как могла:

— Молли в своей каморке. Она плачет.

— Ох, смотри, Мэри, — ответил он хрипловато, — не распускай нюни, будь с ней построже, она — дура!

— Томас Бловерпул, — ощетинилась женщина, — твое дитя — доброе, хорошее дитя. Да другую такую девушку поискать! Руки у нее золотые, любое дело играючи спорится, и в школе она немного училась, а уж личиком ее господь бог наградил — любой засмотрится.

— Вот любой-то и не должен! — воскликнул упрямый старик. — О, женщины! Нет у вас лучшей защиты, чем ваше лукавство! Не прикрой мать дочку в ее грехе, глядишь, девка и выправилась бы. Да где там! Каждая мнит свое дитя самым красивым и самым лучшим, а отсюда и легкомыслие, и вздорность, и ничего с этим не поделаешь. Нет, мир становится все хуже и хуже…

— Ты твердо решил, Томас, — проникновенно сказала женщина, — что бедная Молли должна выйти замуж за этого лавочника из Уайтхевена?

Согбенная спина Бловерпула резко распрямилась, суровое лицо покраснело от гнева.

— Не раздражай меня, Мэри, — сказал он и притиснул кулаком стол с такой силой, что он задрожал. — Что я сказал, то сказал. И мистер Уиллби вовсе не лавочник, а купец, он шлет свои суда в Йорк, и даже за пределы Канала, бог знает, как далеко, в необъятное море.

— Но за всеми вашими плачами кое-что кроется, — продолжал он, немного помолчав, — и я давно уже это приметил. Это — арендатор из Киттигейта Ральф Сортон, молодой верзила, не имеющий за душой ничего, кроме своего обремененного долгами участка. В него влюбилась наша доченька.

— И ты осудил бы ее за это, Бловерпул, будь даже так, как ты сказал? — парировала женщина. — Ральф молодой, старательный и красивый мужчина. Уиллби со своей длинной английской рожей, тощим телом и сорока годами против него — просто огородное пугало. Может ли такой понравиться девушке вроде нашей Молли? За всю свою жизнь не видела столь безобразного и алчного человека. Ему хорошо известно, что дела наши не так уж плохи, что мы скопили приличную сумму денег, что долгов за нами не числится и что Молли — наше единственное дитя.

— Глупости! — пробасил Бловерпул. — Если мы зажили лучше, чем прежде, кому мы должны быть благодарны, как не мистеру Уиллби? Разве не он уступил мне долю в угледобыче и в торговле провиантом с Ирландией?

— Да-да, и разузнал таким образом, что у нас есть, скупой лавочник! — съязвила Мэри. — Стыд и позор тебе, Томас Бловерпул! Единственное дитя свое продаешь за деньги и имущество, на всю жизнь несчастной дочку хочешь сделать!

Была, видно, в этих упреках какая-то истина, тронувшая сердце старика. Он не вспылил, как ожидала Мэри, не раскричался, а тихонько сгорбился в своем кресле, задумчиво глядя в окно.

— Сделать несчастной, — пробормотал он, — упаси меня господь! Чего хочет эта дурочка? Он порядочный человек, видный и глубоко уважаемый всем городом.

— Этого еще недостаточно, чтобы зажечь любовь в юном сердечке, — отрезала Мэри.

— Позови ее, я хочу сам с ней поговорить, — сказал отец. — Мне хочется убедиться, сможет ли она проявить благоразумие, желает ли этого. Сейчас самое время, Уиллби должен сегодня прийти за ответом.

— Молли! — крикнула женщина за дверь, и несколько минут спустя в комнату вошла стройная, рослая девушка с умным, нежным личиком. Его мягкие черты носили отпечаток волнения и страха, тщетно скрываемого за внешним, с трудом удерживаемым спокойствием. Губы девушки пытались улыбаться, но при этом дрожали, короткий взгляд беспокойно перебегал со строгого отца на участливое лицо матери.

— Подойди ко мне, Молли, — сказал Бловерпул и схватил ее за руку, тихо задрожавшую в его ладони.

— Ты умное, смышленое дитя, — продолжал он, усадив девушку рядом с собой, — и я всегда был доволен тобой, и благословлял тебя как любимую, единственную мою дочь. Будь же и теперь умной и послушной, когда дело идет о твоем будущем. Ты хочешь этого?

— Хочу, — тихо сказала Молли, — но, отец…

— Выслушай меня, — прервал ее Бловерпул, — и, прежде всего, доверься мне. Я воспитал тебя набожной и почтительной. Ни пятнышка нет на тебе. Так скажи мне откровенно, не свернуло ли уже твое сердце на запретную дорожку и не завела ли ты потихоньку от нас тайные шашни с каким-нибудь мужчиной, как это случается у молодых девок?

Молли гневно сверкнула глазами, но, увидев мрачную мину отца, побледнела и тихо пролепетала:

— Нет, нет!

— Это хорошо, дитя мое, ничего другого я и не ждал. Теперь послушай, что я тебе скажу. Мистер Уиллби из Уайтхевена сватался у меня к тебе, как требует того обычай. Уиллби богатый и весьма достойный человек, поэтому я и ответил ему согласием. Не опозорь же своего отца отказом.

— Отец, — сказала она срывающимся, сдавленным голосом, — я не люблю его, не захочешь же ты принести своей Молли беду!

— Я хочу сделать мою дочь счастливой, — холодно ответил старый шотландец, — и если она умное, доброе дитя, то будет послушной. Уиллби, конечно, уже не юный молодчик с каштановыми кудрями и тридцатью двумя белыми зубами. Но зато на каждый отсутствующий зуб у него приходится по нескольку тысяч фунтов, а еще у него прекрасный дом в городе и много кораблей в море. Хочешь быть дурой, хорошо, я тебя не неволю. Пускай не говорят, будто я сделал тебя несчастной. Но подумай же и ты, что делаешь, подумай о слове, которое я дал Уиллби и о том, что никогда никому другому я своего согласия не дам. Этого ты хочешь?

— Позволь мне подумать, отец! — ответила она.

— Ты врешь! — гневно крикнул Бловерпул. — Но берегись, я вижу насквозь твое лживое сердце. Только Ральф Сортон, запомни это, все равно никогда не поведет тебя к венцу!

— Я и не думаю о нем, — ответила дрожащая Молли.

— Тогда слушай дальше. Двенадцать лет назад мы пришли сюда бедными. Времена были плохие, арендная плата высокая, и нам приходилось туго. Тут-то я и познакомился с Генри Уиллби. Тогда он был еще молодым парнем лет двадцати шести — двадцати восьми, но дельным, времени даром не терял. Он тоже был прежде беден, но знал лазейки, где добывают деньги. Он всячески поддерживал меня, в том числе и ссудами. Посодействовал он мне и в аренде этого участка. А когда я выкупал его в собственность, он помог мне деньгами, и за все эти дружеские услуги не потребовал с меня ничего, кроме как съездить несколько раз в году в Ирландию и закупить там кое-какие припасы, но и это — к обоюдной нашей выгоде.

— Когда волк хочет слопать овечку, он подбрасывает овчарке косточку, — пробормотала Мэри сквозь зубы. — Ловкач Уиллби отлично сумел воспользоваться твоим опытом.

— А знаешь ли ты, глупая девочка, — продолжал Бловерпул приглушенным голосом, — что Уиллби — человек, состояние которого оценивается в тридцать, да нет, что там, поднимай выше — в добрых сорок тысяч фунтов? Знаешь ли ты, что он может постучаться в любые двери в Уайтхевене, в дома, где заседают самые крупные воротилы, и его примут с распростертыми объятиями?

— Да, это он может, — прошептала Молли.

— И такой человек отвергает богатых, нарядных дам, которые глаз с него не спускают, и приходит к нам, Молли. Это ли не честь? Это ли не счастье? И ты не хочешь доставить своему отцу радость увидеть тебя там, внизу, в большом красивом доме, увидеть, как все удивятся, в какую ярость придут, узнав, что дочка старого Бловерпула их обскакала? Молли, дитя мое, неужели ты не хочешь этого?

Снаружи в дверь ударили тяжелым чугунным висячим молотком.

— Это он, — воскликнул старик, — это Уиллби! Смотри же, будь благоразумной!

— Господи, сжалься надо мной! — взмолилась бедная девушка, бросив безутешный взгляд на покрытое грозными черными тучами небо.

Вдруг она громко вскрикнула: через окно на нее смотрел какой-то ужасный человек. Взъерошенные волосы, багровая, дикая, свирепая рожа с большими сверкающими глазами. Еще миг — и все исчезло.

— Ты что, с ума сошла? — гневно крикнул Бловерпул. — Надо же быть разумной. Это Уиллби.

Дверь растворилась и в комнату вошел мужчина, сопровождаемый впустившей его служанкой.

— Добрый вечер, мистер Уиллби, — радостно воскликнул Бловерпул, но тут же растерянно умолк, увидев перед собой чужака, нисколько не похожего на столь желанного будущего зятя.

На незнакомце был длинный, толстый плащ морского покроя, плотно окутавший его стройное, гибкое тело. Походка у него была легкая, грудь широкая и крутая, на широких плечах — гордо поднятая голова. В лице его с четкими, правильными чертами удивительным образом сочетались мягкость и отчаянная дерзость. Он снял шляпу, и каштановые, густые, вьющиеся волосы, не заплетенные вопреки моде и морским обычаям в косичку, упали на лоб, почти скрыв плутовски поблескивающие глаза. Обворожительная улыбка скользнула по его губам. Этот прекрасный юноша вполне мог бы сойти за переодетую даму, когда бы не свидетельствующий против такого предположения сильный, низкий голос.

— Извините, сударь, — сказал он, — если утомленный путник вам в тягость. Я проходил мимо, увидел свет, увидел через окно вас в кресле. Я здесь чужой, надвигается ночь и буря, вот я и решил постучаться в вашу дверь, чтобы вы показали мне правильный путь в Уайтхевен.

— До него не более получаса, — сказал Бловерпул, — но дорога тяжелая. Вы устали, присядьте, и если вы не очень торопитесь, то, надеюсь, здесь скоро будет один человек, который проводит вас до самого города.

Чужак поблагодарил, снял плащ и остался в застегнутом на множество пуговиц синем морском сюртуке, на каждом плече которого было вышито по серебряному якорю.

Молли испытующе посмотрела на него. “Неужели это то самое лицо, что показалось мне за окном столь ужасным?” — подумала она и улыбнулась, возблагодарив бога за то, что это не Уиллби, а совсем другой человек.

Молодой незнакомец непринужденно расположился меж тем в большом кресле. Из бокового кармана сюртука он достал сигары в изящной, плетеной из соломы коробочке, какие производят в испанских колониях Вест-Индии. Затем он высек огонь с помощью кресала и трута в серебряной трубочке, не забыв предложить закурить и хозяину. Однако тот отказался и сидел теперь, задумчиво разглядывая свежее лицо гостя, которое, как ему казалось, он определенно уже где-то видел раньше.

— Вы ошибаетесь, — возразил незнакомец, — я никогда не бывал в этих местах.

— Но ведь вы же шотландец, сударь?

— Как вы это определили? — живо отозвался тот.

— Я услышал это по вашему говору, — сказал Бловерпул самодовольно. — Шотландца узнаешь в любом углу Земли. Добро пожаловать, земляк! Мэри, тащи скорее все, что у тебя есть для нас вкусного. Сам-то я уже пятнадцать лет скитаюсь по английским землям и, должен сказать, мне здесь нравится. Это — страна свободы!

— Страна рабства! — твердо сказал незнакомец.

— Как, земляк, — с укоризной возразил старик, — уж не принадлежите ли вы к тем людям, которых теперь, к сожалению, становится все больше — к тем, что все хулят и все знают лучше всех, якшаются с заговорщиками в Америке и повсюду затевают беспорядки?

— А вы, значит, принадлежите к шотландцам, которые душой и телом стали англичанами? — со смехом ответил чужак. — К тем, которых вовсе не печалит, что шотландские имена слышны все реже и реже? Теперь все и на вас и в вас английское. Где деньгу зашибить можно, вы тут как тут, а старые шотландские свободы для вас и ломаного гроша не стоят: ведь на них ничего не заработаешь. Потому-то и не тревожат вас печали людей за морем, в колониях, и права, которых они добиваются. Когда их давят и ощипывают, вас это не касается, вы считаете такие порядки только справедливыми, потому что они приносят барыши вашей торговле и фабрикам. Но стоило им, наконец, взяться за оружие и скинуть ярмо, как вы тут же завопили: “Хватай изменников, на виселицу всех осмелившихся посягнуть на свободу старой Англии!”

— Сударь, — сурово сказал Бловерпул, — мне не хотелось бы, чтобы ваши речи слышал тот почтенный человек, которого я жду вскоре из города. Вы говорите так, будто вы сами — американец.

— А, вздор, — улыбнулся чужак. — Я только хотел показать вам, как обстоят дела с английскими свободами. Свобода без справедливости — себялюбивая тирания, и потом, мистер Бловерпул, я ведь шотландец и, откровенно говоря, не очень-то люблю англичан…

— Но вы же в их стране, — наставительно сказал хозяин дома. — Неровен час, что случится. В последнее время с такими речами, как у вас, куда как опасно.

— Ну, вот видите, — рассмеялся незнакомец, — вот вам и пример, как обстоят дела с английскими свободами. Не тревожьтесь, однако, мистер Бловерпул, я иду из Лондона, а там люди и газеты говорят совсем по-другому.

— Так то в Лондоне, — возразил Бловерпул. — В Лондоне, может, так говорить и не возбраняется. Я и сам читал как-то газеты, где бог и люди призываются в свидетели того, какие ужасные беззакония творят с бедными людьми в Америке, как их вынуждают становиться бунтарями, и что лорд Норт со всеми министрами заслуживают виселицы, а за веревками дело не станет. В Лондоне можно так говорить, а здесь — нет.

— Почему же, черт возьми, даже в вольной Англии нельзя больше говорить, что хочешь? — с горечью спросил чужак.

— Попробуйте, — ответил старик, — и последствия не замедлят. Патриоты этого не потерпят и то ли поломают вам руки-ноги, то ли обвинят вас, потащат до суда в тюрьму, покажут под присягой, что вы хулили короля и проклинали веру, а не то подыщут свидетелей, и они заявят, что вы где-то что-то украли, скажем, кошелек, который вам нарочно подбросят, или носовой платок, подсунутый в ваш карман. Короче говоря, веревка для вас сыщется, и повесят вас, не успеете оглянуться, или, в самом лучшем случае, отделаетесь тремя-четырьмя месяцами каторги.

— И это — вольная старая Англия! — оскалил в улыбке зубы незнакомец.

— Хе-хе, — вздохнул Бловерпул и вслушался, приблизив ухо к окну. — Ну вот, идет тот, кого ждали.

Послышались быстрые четкие шаги.

— Это он, бьюсь об заклад, это Уиллби!

Старик вышел на улицу, а чужак устроился поудобнее в уютном кресле.

— Кто этот Уиллби? — спросил он.

— Купец из Уайтхевена, — тихо ответила Молли.

— И к тому же жених? — шепнул он.

— Откуда вы знаете, сударь? — спросила она испуганно.

— Я стоял под окном и догадался, хотя и не все расслышал. Он старый и безобразный?

— О, да!

— И вы согласны выйти за него, милая Молли?

Она умоляюще смотрела на незнакомца, молитвенно сложив руки.

— Нет, нет! — вскричала она.

— Хорошо, устроим против него заговор.

— Еще сегодня я должна сказать свое “да”, — прошептала она доверительно и всхлипнула.

— Ничего у него не выйдет. Я не допущу, — уверенно заявил незнакомец. — А окажись на его месте я? Согласились бы вы, Молли?

— Ах, сударь, — пугливо и укоризненно сказала она, — как вы можете так жестоко шутить!

— Тихо, — пробормотал он, — идут… Доверие, Молли, и я защищу вас.

Бловерпул и Уиллби вошли в комнату. Купец был явно не из тех, что нравятся хорошеньким девушкам. Он был некрасив, взгляд имел настороженный, а выражение лица — надменное. Он поприветствовал Молли грубоватой шуткой о ее красоте и протянул руку хозяйке дома, вошедшей, чтобы позвать всех к столу. Чувствовалось, что он отлично понимает, кто главный гость в этом доме и надменностью своей, не скрываемой даже наигранной любезностью, намеренно демонстрировал это.

— Вы задержались, уважаемый мистер Уиллби, — сказал старик. — Мы все давно уже с нетерпением вас ожидаем.

— Много дел, нескончаемые дела, — ответил Уиллби неприятным, квакающим голосом. — Совсем собрался уходить, как пришли письма из Лондона, бумаги разные, газеты и всякие донесения, важные и смешные. Представьте себе, что пишут мне из Америки надежные люди: эти проклятые мятежники разрабатывают план снарядить и послать в Европу разбойничьи корабли, чтобы атаковать, как они говорят, Англию в Англии. Нам советуют быть начеку.

— Я бы тоже это посоветовал, — сказал незнакомец.

Уиллби сердито огляделся и уставился на молодого гостя.

— Это и есть тот самый человек, о котором вы мне говорили, Бловерпул? — спросил он.

— Да, мистер Уиллби. Он, как я полагаю, моряк. Идет из Лондона и ищет дорогу на Уайтхевен. Не так ли, сударь?

— Совершенно верно, сэр, — ответил спрошенный. — Я был вторым штурманом на “вест-индце”, получил расчет, а теперь вот ищу себе нового счастья.

— Как вас зовут? — спросил Уиллби.

— Дэвид, сэр.

— Если вы удостоверите свою личность, Дэвид, — высокомерно сказал купец, — вполне может статься, что я и сам дал бы вам место. Зайдите завтра ко мне, мне нужны штурмана на два моих судна.

За предложение это он ожидал, видимо, шумной благодарности, однако к его досаде и удивлению все обошлось довольно скромно. Дэвид лишь небрежно кивнул и, широко расставив ноги и уютно откинувшись в кресле, сказал:

— Благодарю, сэр, но плавать на ореховых скорлупках мне как-то не очень хочется. Мне привычнее кони, которые бороздят океаны.

— Могу помочь и здесь, — гордо сказал Уиллби, — разумеется, если познания ваши столь же велики, как и ваши притязания. Мое четырехсотпятидесятитонное судно “Восходящее солнце” стоит во внешней гавани, готовое к рейсу на Ямайку. На нем как раз недостает второго штурмана.

— А что, в Уайтхевене много судов? — спросил Дэвид с саркастической улыбкой. — Завтра с утра я непременно посмотрю на них и выберу, какое мне больше понравится. Что же касается разбойничьих кораблей, которые идут из Америки, то в Лондоне над этим смеются. И все-таки, мне кажется, вам стоило бы поостеречься.

— Что такое? Что вы понимаете под этим? — раздраженно поинтересовался Уиллби. — Что собираются сделать с нами здесь, в Англии, эти мятежные собаки?

— То же самое, что Англия делала до сих пор в Америке: разграбить города, сжечь дома и корабли, захватить и увезти с собой людей.

Купец расхохотался.

— Не будь вы молодым человеком безо всякого опыта, — сказал он, — вас следовало бы наказать за столь скверное мнение о своем отечестве. Этот разбойничий сброд, собравшийся по ту сторону океана, очень скоро дорого заплатит за свою наглость! И эти мерзавцы смеют еще посылать свои нищенские корабли в Англию, берега и гавани которой защищает самый могущественный военный флот в мире? Неужели вам не ясна вся нелепость ваших слов? Вы хотите стать моряком, молодой человек? Хотите служить на “вест-индце”? Одень вас в женское платье, и вы вполне бы сошли за смазливую девицу, и руки у вас такие аккуратные и белые, для вязания узлов и работы со штурвалом поистине не приспособленные…

— Добрый человек, — улыбнулся Дэвид, не меняя позы, — запомните мои слова: в том, что я — моряк, вы скоро убедитесь. Хотя, что правда — то правда, никогда не служил на тех грязных торговых судах, где у офицеров руки замараны смолой.

— Хорошо, сударь, хорошо, — пробурчал Уиллби, угрожающе уставившись на него. — Я не хочу нарушать покой этого дома, хотя как принесший присягу королю мировой судья могу потребовать, чтобы завтра вы явились в Уайтхевен. Вы — не моряк.

Уиллби уселся за стол, пренебрежительно повернувшись к заносчивому юнцу спиной, и сказал:

— Что же касается этих американцев, то они и впрямь на слова не скупятся. Выпустили прокламацию и расписывают в ней ужасы, которые творят с их пленными здесь, в Англии. Нет бы радоваться, что их не вздернули сразу, как бунтарей, а всего лишь отправили на тяжелые штрафные работы и вполне сносно кормят грубым хлебом и капустными кочерыжками, так они еще обвиняют англичан в бесчеловечности, в нарушении международного права и всякой другой ерунде, и угрожают даже репрессалиями!

При этих словах улыбчивое лицо штурмана вытянулось, яростно загорелись глаза.

— О, боже! — воскликнул он. — Вам бы, оправдывающему эту бесчеловечность, самому испытать беды тех несчастных! Вы привыкли сидеть за богато накрытым столом, жадно, как сейчас, поглядывая на добрую еду. Очень скверно, что вы, англичанин, не ощущаете всего позора вашего отечества, что можете насмехаться над недостойным человека обхождением с несчастными пленниками, с вашими ближайшими кровными родственниками.

— Защитничек нашелся! — рявкнул Уиллби. — Сейчас это любимое занятие всех горячих голов. А вы, сударь, кажетесь мне каким-то особым другом мятежников. Что это за негодяи, явствует из донесения, которое я получил сегодня. Их Конгресс, как они именуют свою шайку убийц и поджигателей, решил принять на службу некоего недоброй славы морского разбойника, мерзкое, кровавое чудовище! Он гоняет по морю на своем пиратском корабле, топит грузы и экипажи всех наций, жжет, грабит и убивает, режет и душит всех, кто угодит ему в лапы. Ну как, любезный? Вы и это тоже берете под защиту?

— Каждый защищается как может, — сказал Дэвид. — Однако пират, если разобраться, далеко не так плох, как благовоспитанные, утонченные англичане, сынки ваших лордов и пэров, благородные отпрыски ваших аристократов, которые, командуя вашими фрегатами и линейными кораблями, куда более алчно, чем разбойники, кидаются на добычу, грабят и разрушают, убивают и поджигают. Поглядеть бы вам, сударь, на то, что было в Вайоминге, когда сыны старой Англии насаживали детей на штыки, как на вертела, позорили женщин, грабили и творили нечеловеческие жестокости. Клянусь честью, вы заговорили бы по-другому.

— А вы все это видели? — ехидно возразил купец.

— Нет, но я читал об этом, разговаривал с очевидцами.

— А они, разумеется, усердно врали, чтобы обругать Англию, — сказал Уиллби. — Будь, однако, даже правдой то, что они утверждают, так ведь это в Америке, в стране богом проклятых мятежников, — продолжал он, глубоко втыкая нож в сочный окорок, только что поданный Мэри. — Это правильно и далеко еще недостаточно. Иначе эти преступники и вовсе бы распоясались.

— А этот пират, как его зовут? — спросил Бловерпул.

Уиллби заглянул в листок с донесением и сказал:

— Вот, здесь написано. Этого висельника зовут Пол Джонс. Здесь есть его приметы, — продолжал Уиллби. — Он еще молод; родом, видимо, из Шотландии.

— Шотландец? — воскликнул старик. — Быть не может!

— Он высокого роста, дерзок до отчаянности, отличается чудовищной силой. Видели, как он сражался сразу с троими и всех уложил наповал. Попытки схватить его всегда оказывались тщетными, хотя цена за его голову назначена очень высокая, и добивались этого приза лучшие наши моряки. Он отсылал их с окровавленными рожами домой или успевал уклониться от боя, ибо он столь же отважен, как и хитер. Догнать его корабль еще никому не удавалось: скорость у него удивительная. И как ни свирепа, как ни кровожадна банда убийц, собравшаяся на его борту, ни один не отваживается перечить Полу Джонсу даже недовольной миной. Все они дрожат под его взглядом.

— Ужасный, должно быть, человек! — воскликнула Мэри, всплеснув руками.

— В Уайтхевене есть один боцман, побывавший у него в лапах, — сказал Уиллби. — Он описал нам этого адского пса. Лица его не разглядеть из-за буйной бороды, из которой сверкают только глазищи, да высовывается большой, страшенный нос. Он — настоящий гигант. Никакая пуля, говорят, его не берет, хотя это, я полагаю, ерунда. Каждое утро он пьет кровь и ревет при этом от удовольствия, как бык.

— Господи помилуй! — воскликнула Мэри и тихонько сказала мужу: — Нет, Бловерпул, это не он, быть этого не может.

— Кто? — спросил Уиллби.

— Ах, это просто так, — сказала женщина. — Видите ли, мистер Уиллби, когда мы жили еще в Эрбилэнде, был там один садовник, Нэд Пол, которого называли также Полом Джонсом, он частенько приходил к моему старику. У него был сын по имени Джон Пол, отчаянный шалун, но добрый и приветливый мальчуган. Где какая проказа, там непременно Джон Пол. Но злого он никогда не делал, нет, и, уверена, неспособен на этакое. А уж разбойником и убийцей бедный Джон и вовсе не стал бы никогда. Он видеть не мог, как кого-то обижают. Как ни беден он был, а всегда помогал нуждающимся, и слабых защищал малыми своими силами. Да, вот, взять хотя бы Молли, как часто он ее таскал на руках, ласкал да целовал, часами возился с маленькой девчонкой и называл ее своей невестой. Старый Джонс разорился, а мальчик стать садовником никак не желал. Он рвался на море, в широкий мир. Отец, конечно, и слышать об этом не хотел, но Бловерпул уговаривал его до тех пор, пока он, наконец, не махнул рукой. В последний день перед тем, как уйти, Джон был у нас. Мы все поцеловали и благословили его, а когда он взял девочку на руки, и она заплакала, не желая его отпускать, он сказал: “Подожди, маленькая Молли, твой Джон Пол вернется, когда станет большим и богатым, и тогда ты станешь его женой”. Бедный Джон! Он так и не вернулся.

Она растрогалась до слез, может еще и от вида своей дочери. Молли с побледневшим лицом и неподвижным взором сидела напротив нее и, как завороженная, глаз не спускала с незнакомца, который безмолвно ел и пил, не обнаруживая, казалось, ни малейшего интереса к рассказу. Лишь теперь он поднял глаза от тарелки и спросил равнодушно:

— А что стало со старым садовником?

— Умер, умер! — вступил в разговор Бловерпул. — Два года назад я был в Эрбилэнде, посетил могилу честного Нэда и вспомнил о тех добрых днях.

Уиллби продолжал тем временем рассматривать свою бумагу.

— Подумайте, — сказал он, — тут ведь так и написано: “Кровожадный злодей, вероятно, сын садовника, который жил и умер в Эрбилэнде на Солуэй. Позор для Соединенного Королевства, что такое чудовище появилось на свет в его пределах. За голову пирата назначен приз в тысячу фунтов”.

— И все-таки я уверена, что это не он, — настаивала на своем Мэри, — он не мог стать дурным человеком!

— Вы не знаете людей, мэм, — возразил купец. — И потом, вы же сами говорили, что мальчишка всегда был изрядным шалопаем.

— Во всяком случае, очень уж необузданным, а такие легко сворачивают на скользкую дорожку да к перекладине, — пробурчал Бловерпул.

— Вот бы мне привалило счастье заполучить эти денежки! — воскликнул штурман и ударил кулаком по столу.

Уиллби и Бловерпул разом расхохотались, и купец с ехидцей показал на бутылку джина, из которой молодой человек успел отхлебнуть несколько добрых глотков.

— Вы не годитесь для этого, дружище, — сказал Уиллби, — и скорее отыщете красивую девку, чем пирата. Но благое желание само по себе уже требует признания, и — о, господи! — как ни беден я, охотно сам заплатил бы тысячу фунтов, лишь бы увидеть однажды этого кровавого пса в Уайтхевене!

— Ну, сэр, — возразил Дэвид, — если Пол Джонс — сын садовника, и тот отважный морской разбойник действительно одно и то же лицо, то у вас есть к тому благоприятный случай. Ведь он, как сказала миссис Мэри, назвал милую Молли своей невестой и обещал приехать за ней. Пол Джонс не из тех, что забывают свои обещания, а ну как он и впрямь явится и заберет ее с собой?

— Покуда в Англии есть сыщики и палачи, этого не случится, — ответил Уиллби. — Но даже и доберись он сюда, я больше чем уверен, что Бловерпул никогда не стал бы якшаться с этим негодяем.

— Не могу поверить, — сказал старик. — Пол был мальчишкой худеньким, слабосильным, как говорится, и к морской службе казался малопригодным, а теперь вдруг он заделался этаким гигантом-пиратом, перед которым дрожат все закоренелые убийцы. Нет, по самому большому счету, он стал бы мужчиной, вот вроде нашего штурмана, однако несколько лет назад слышал я краем уха, будто лежит он, как и многие другие порядочные парни, глубоко на дне морском.

И тут вдруг в дверь снова постучали, да так резко и продолжительно, что собаки во дворе залились тревожным лаем. Затем дверь отворили, и сочный мужской голос спросил Бловерпула.

— Если он дома, я хотел бы поговорить с ним, — сказал мужчина, — я должен поговорить с ним, это в его же интересах.

В комнату вошел бравый молодой человек крепкого сложения и заговорил, не обращая внимания на гневные морщины на лбу старого хозяина дома.

— Простите, что явился незваным в неурочное время, мистер Бловерпул, — торопливо сказал он, — но иначе я не мог. Я пришел предостеречь вас и помочь, если потребуется. Я шел морем от Уайтхевена, ночь еще не наступила, и увидел вдали на горизонте большой корабль, идущий к нашему берегу.

— В самом деле, сударь? Ну и что же с этим самым вашим большим кораблем? — сердито ухмыльнулся Бловерпул. — Это и вся ваша сногсшибательная новость?

— О, послушайте дальше! Корабль подошел ближе, и я смог определить по его высоким мачтам и оснастке, что он — военный, под большим английским флагом. Он спустил шлюпку, полную людей. Она миновала полосу прибоя и скрылась за скалами. Вот я и подумал, что смельчаки могли бы, наверное, и подождать с высадкой на берег, пока не бросят якорь в Уайтхевене. Как видно, что-то им здесь очень нужно. С этим я и поспешил к вам.

— Я был бы вам весьма благодарен, когда бы вы отправились сейчас домой, мистер Ральф Сортон, — с язвительной вежливостью произнес хозяин.

— Я и еще кое-что разузнал, — смущенно пробормотал Ральф. — Это произошло, когда я позже проходил здесь мимо. К удивлению своему, я увидел трех парней, матросов, они стояли здесь у окна и подслушивали. Я подобрался поближе и услышал их разговор, они о чем то совещались, а потом пошли дальше.

Бловерпул медленно поднялся со своего места и оперся о стол. Его серые глаза блистали гневом. Вдруг он ударил по столу кулаком и, четко разделяя слова, сказал:

— Мистер Ральф Сортон, подметайте у своей двери и не интересуйтесь соседскими курами. Можете смотреть и слушать, что вам угодно. Я разгадал ваш замысел. Вам надо было во что бы то ни стало проникнуть в мой дом и расстроить мои планы. Но вы станете свидетелем, как я держу свое слово. Здесь мистер Уиллби из Уайтхевена, солидный, уважаемый человек, который сватается к моей Молли. Это зять, лучше которого мне не надо. Я дал ему слово. А теперь навострите уши, сударь, и слушайте, как Молли скажет свое “да”.

— Ради бога! Подождите! — крикнул Ральф, хватая его за руку, протянутую к Молли. — Сейчас не время думать о помолвке. Уверяю вас, вам грозит что-то недоброе. Ваш дом окружен негодяями, а этот здесь, этот молодой бесстыдный парень за вашим столом, что так ехидно ухмыляется, он, должно быть, их главарь, хоть и выглядит невинной овечкой. Я слышал, как один из парней выругался и пробурчал: “Какого дьявола капитан застрял у этих английских собак! Нож в моей руке так и просится перерезать им всем глотки!” Хватайте этого парня, запирайте ставни, гасите свет и держите молодчика как заложника!

С этими словами он кинулся на Дэвида и схватил его за воротник.

— Что вам нужно? — спокойно сказал тот. — Вы что, с ума сошли? Какое отношение я имею к вашему английскому военному кораблю? Принять меня за его капитана! Ну, знаете… А если бы даже и так, что же я, по-вашему, буду здесь грабить и убивать? Это же не Америка.

— Отпустите его! — взревел Бловерпул. — Что вы себе позволяете! Экая дурость! Экая выдумка! Да в Кумберленде все разбойничьи шайки перевелись уже с незапамятных времен.

— А вдруг он все-таки пират? — спросил Ральф, не выпуская пленника из своих могучих рук.

— Что, разве он похож на морского разбойника? — ответил хозяин. — Отпустите его, вы его задушите.

— Нет, нет, держите его крепче, — испуганно сказал Уиллби. — Сегодня вечером по Уайтхевену пошел слух, будто чужой корабль захватил рыбачий баркас. Никто не знал, правда ли это, многие даже смеялись: кто же отважится грабить здесь, в Канале? Но английских военных кораблей у всего побережья нет, это я точно знаю. Капитан Планкетт сам сказал мне, что единственный здесь корабль Его Величества — это стоящий в Уайтхевене двадцатичетырехпушечный фрегат “Селезень”. Если этот парень и в самом деле моряк, если Ральф Сортон не врет, что видел большой корабль, с которого высаживалась на берег команда, и что вокруг шляется всякий сброд, то не исключено, что этот, — он указал пальцем на Дэвида, — тоже их соучастник, корабельный писарь или провиантмейстер их шайки, хотя поверить я в это и не могу, ибо это было бы неслыханной наглостью, и вне всякого сомнения, всех их не далее как завтра переловили бы и повесили. Скажите, сударь, — с достоинством продолжал он, — известно ли вам что-либо обо всем этом и состоите ли вы с ними в какой-либо связи? Как член магистрата я призываю вас говорить правду.

— Прежде всего, — сказал Дэвид, посмотрев в глаза Ральфу, — я прошу вас убрать руки с моих воротника и горла. Вы начинаете мне надоедать и делаете мне больно.

Взгляд, который он устремил на арендатора, и твердый тон были столь убедительны, что пальцы Ральфа разжались сами собой.

— Что же касается ваших вопросов, мистер Уиллби, то вам, как члену магистрата, я обязан и буду говорить только чистую правду. Да, я и в самом деле принадлежу к тому военному кораблю, что появился сегодня вечером возле Уайтхевена, а также и к команде, которую этот молодой человек увидел преодолевающей полосу прибоя. Я проходил здесь мимо, желая попасть в Уайтхевен, заглянул случайно в окно, увидел сцену, которая меня заинтересовала, вошел в дом и был принят столь радушно, что я и до сих пор все еще здесь.

— Какую должность занимаете вы на корабле? — строго спросил Уиллби.

— На это я вам пока ответа не дам.

— Как называется корабль?

— “Охотник”, двадцать пушек.

— Что-то я такого названия не слышал.

— И не мудрено, — сказал Дэвид, — потому что это не английский военный корабль.

— Не английский? — воскликнул Уиллби. — А чей же?

— Свободных Штатов Америки, — с гордостью ответил Дэвид.

Купец из Уайтхевена разом лишился языка. Он перепугался, однако все еще не мог поверить в происходящее. Впившись глазами в лицо улыбающегося Дэвида, он пытался уверить себя, что тот всего лишь шутит. От гнева у него перехватило дыхание, а в сердце закрался страх: а ну как и в самом деле все это правда?

— Американец? Пират? — Выдавил он наконец. — А не думаете ли вы, сударь мой, что распространение этих дурацких слухов — уже преступление? И потом, разве я похож на человека, с которым можно так шутить?

— Я вовсе не шучу, — возразил Дэвид, бросил сигару и вышел из-за стола. — Я повторяю: “Охотник”, военный корабль Американской республики, пришел в эти воды, чтобы отплатить за те бесчисленные грабежи и убийства, что совершили у нас англичане. Ваши корабли частенько навещают нас, а наш единственный приход вы, сэр, считаете, стало быть, преступным? Отвечайте же, мистер Уиллби!

Купец собрал все свое мужество.

— Если вы и вправду мятежник, то… то я арестую вас!

— Да, разумеется, это правда, — воскликнул Дэвид. — И как неоспорим приход утра вслед за ночью, так же неоспоримо и то, что с первым лучом солнца Уайтхевен со всеми его судами запылает ярким пламенем.

— Убийца, поджигатель! — испуганно завопил Уиллби, вспомнив разом о своем доме, о своих судах и о своих деньгах. — Ральф Сортон, ко мне! Взять его!

— Вы сумасшедший, — спокойно сказал Дэвид. — Этот дом окружен командой “Охотника”, и первый, кто попытается схватить меня, увидит, что это не так-то легко.

С этими словами он без больших усилий отбросил руку Ральфа, последовавшего приказу купца и попытавшегося было снова схватить Дэвида за воротник; в ответ на новый рывок арендатора он быстро выхватил из кармана пистолет и направил его прямо в живот нападавшему:

— Еще один шаг, — сказал он, — и вы — покойник, хотя мне вовсе не хочется этого, потому что с беззащитными я не воюю.

— Не стреляйте, не надо! — закричала Молли, оттаскивая Ральфа назад. — А ты, Ральф, ради бога, не трогай его, он не сделает нам ничего дурного.

— Эй, человек добрый, как вас там, — воскликнул Бловерпул, все еще не разобравшийся, что же в конце концов происходит, — да падут все грехи на вашу голову! Коли вы преследуемый законом злодей, то забирайте все, чем мы владеем, но не проливайте невинной крови!

— Мистер Бловерпул, — улыбаясь, ответил Дэвид и протянул ему руку, — не злодей и не грешник стоит перед вами. Я пришел к вам по зову старой дружбы, чтобы сдержать свое слово.

Бловерпул внимательно посмотрел на него.

— Кто же вы, сударь? — Полный предчувствий, спросил он.

— Спросите Молли, спросите свою хозяйку, — ответил Дэвид, — я думаю, они меня уже узнали.

— Пол Джонс! — воскликнул Бловерпул. — Боже милосердный! Возможно ли, вы… вы! Маленький Пол Джонс, сын честного Нэда… сын моего старого друга… шотландец! И он поднял руку на свою отчизну… он пришел… он…

— Я не разбойник! — твердо ответил Пол Джонс. — Избави бог! Я человек доброй воли, а совесть моя чище, чем у всех ваших лордов Адмиралтейства. Я гражданин Соединенных Штатов, капитан их военного корабля, сын свободы.

— Бедный старый Нэд, — пробормотал Бловерпул. — Что бы ты сказал, увидев своего сына?

— Он благословил бы меня, — гордо сказал республиканец, — благословил бы за то, что сражаюсь против тирании и несправедливости, сражаюсь так, что лорды назначили приз за мою голову. Разбойник, мятежник! О, они называют так всякого, кто отважился порвать цепи. Это — старая песня, которая поется уже много столетий. Я шотландец, и у меня в крови ненависть к Англии. Впрочем, что мне мое происхождение? Я — американец! Мои тело и душа без остатка принадлежат моему новому отечеству. Да, я хочу заслужить свое новое гражданство, хочу, чтобы мое имя знали все, чтобы в Лондоне им пугали детей.

Говорил он это радостно улыбаясь, но с такой убежденностью и силой в голосе, что никто не осмелился ему возразить. Вдруг он повернулся к обеим женщинам и дружески взял их за руки.

— Мэри Бловерпул, — сказал он, — да, это вы, ваше доброе лицо не изменилось. Частенько отрезали вы бедному Полу кусок хлеба, когда он был голоден, частенько утешали его, когда он горевал, что нет у него матери. И ты, Молли, которую я так часто носил на руках, которая плакала по мне, когда я уходил, которой я обещал вернуться, когда стану большим и богатым! Я здесь, Молли, и думаю, что мистер Уиллби не будет возражать, если я сдержу свое слово.

— О, сударь, сударь! — боязливо сказала Молли, взглянув на Ральфа Сортона, который растерянно уставился в окно с приникшими к нему с той стороны, одна страшнее другой, физиономиями.

Уиллби начал было потихоньку пятиться к двери, намереваясь, должно быть, незаметно ускользнуть, однако Пол Джонс сразу раскусил его замысел.

— Не делайте глупостей, — сказал он, — дом окружен моими людьми, уйти вы не сможете, даже не пробуйте. Считайте, что я взял вас в плен, сударь, и с большим правом, чем только что вы пытались взять меня. Жизнь я вам гарантирую, но стоит вам шагнуть за порог, и я не поручусь за вашу судьбу.

— И что же вы требуете от меня? — с дрожью в голосе спросил купец.

— Об этом мы еще потолкуем, — ответил Джонс. — Мой старый друг, — сказал он, обращаясь к молчащему Бловерпулу, — у меня к вам просьба, в которой, уверен, вы не сможете мне отказать: вы должны посетить меня на борту “Охотника”, который стоит на якоре у самого мыса, дожидаясь утра. Здесь после всех этих событий я вас оставить не могу. И не из боязни предательства, а лишь ради собственной вашей безопасности.

— Хочешь утащить нас в Америку, Пол, а может даже и продать в рабство? — испуганно спросил Бловерпул. — Хочешь погубить старого друга своего отца?

— Скорее погибну сам, — весело сказал Джонс. — Клянусь, завтра же вы будете свободны. Мэри, Молли, ваша служанка и Ральф Сортон должны пойти с вами.

— А если я не хочу? — упрямо буркнул Ральф.

— Он не хочет! — рассмеялся капитан. — Вы шутите, мистер Сортон. Ни один человек не сказал еще: “Я не хочу”, — если Пол Джонс ему приказывает: “Вы должны!”. Идите, считайте, что делаете это ради хорошей компании. Теперь-то вы мне, надеюсь, не откажете?

Затем он подошел к окну, раскрыл его и сказал:

— Войди, Дэвид!

Спустя секунду шестифутовый матрос, чью покрытую буйной растительностью физиономию Молли увидела сквозь стекло, стоял уже в комнате, вытянувшись как свечка перед своим начальником.

— Этих людей, — сказал Джонс, — доставить на борт “Охотника”. Ни один волос не должен упасть с их голов. Пусть будут в моей каюте, пока я сам не приду.

— Всех забирать, капитан? — спросил Дэвид.

— Кроме этого господина, который должен показать нам дорогу через Уайтхевен к форту, — ответил Джонс, кивая в сторону дрожащего купца.

— Тогда вперед, марш! — скомандовал Дэвид.

— О! Пол Джонс, — воскликнула совершенно спокойная до этой минуты Мэри, — такова-то цена твоей благодарности?

— Пол Джонс, — запричитал Бловерпул, — в чем мы провинились перед тобой, что ты волочешь нас из надежного жилища в море, где мы можем погибнуть?

Республиканец протянул руку Молли и тихо сказал:

— Ты спокойна, Молли? Ты доверяешь своему другу? Верь ему, он хочет сделать тебя счастливой, и да благословит тебя господь!

Не говоря более ни слова, он подошел к двери и отворил ее. Тут же в дом ввалился добрый десяток рыжих парней, при виде которых у всех душа ушла в пятки.

Вооруженные пистолетами, абордажными топорами и пиками, эти матросы республики выглядели ни дать ни взять, шайкой подонков самого скверного толка, рожи у многих были такие, что невольно думалось: виселица по ним плачет. Это была смесь всех наций и народов. Люди, преследуемые законом, испытавшие немыслимые страдания, не видевшие для себя никакого иного выхода, собрались под знамена свободы и сражались за нее с неукротимой отвагой. Отнюдь не все они были настоящими республиканцами, многими руководила корысть и мстительность. Однако Пол Джонс с его удачей и славой был для всех них кумиром, и они шли за ним в огонь и в воду. При виде ножей и топоров в грубых ручищах Молли вскрикнула от страха и бессильно поникла на руках матери.

Бловерпул притянул обеих к себе, а Ральф Сортон встал со сжатыми кулаками впереди. Смертельно бледный Уиллби опустился в кресло и молил о пощаде.

— Где тот парень, что нужен капитану? — спросил верзила с серебряной боцманской дудкой на груди.

— Да вот он валяется, боцман, — ответил Дэвид. Одним рывком он выдернул ноющего купца из кресла и швырнул его, как котенка, своим спутникам, которые немедля вытолкали его на улицу.

— Теперь вперед, — скомандовал Дэвид остальным, — и чтобы без визга!

— Друг мой, — взмолился Бловерпул, — нельзя ли все-таки оставить нас здесь? Может быть пятьдесят, нет, сто фунтов, сто блестящих соверенов наличными смягчат ваше сердце?

Непреклонный Дэвид потряс кулаками, а его обветренное лицо стало еще страшнее.

— Не прикажи капитан, чтобы ни один волос не упал с ваших голов, — рявкнул он, — вы бы у меня узнали, что почем! Никаких разговоров! Вы не знаете, что это означает, когда Пол Джонс приказал. Запирайте свой дом, хозяин, и пошли. На “Охотнике” вам будет лучше, чем в этой маленькой закопченной конуре.

Бловерпул понял, что идти придется. Он запер все, что запиралось и, кряхтя и стеная, присоединился к своему пленному семейству. Дэвид и четверо здоровенных, вооруженных моряков повели их по темному лугу.

— А ты, парень, — сказал Дэвид и подтолкнул упиравшегося Ральфа, — хочешь остаться живым — слушайся старших.

— Будь здесь со мной хотя бы трое из моих друзей, — бормотал Ральф, — мы бы показали вам, как в Англии обходятся с разбойниками.

— Что вы за безрассудный народ, — спокойно возразил Дэвид, — болтают, бахвалятся, а у самих топор над затылком висит. Будь она проклята, ваша Англия! Еще слово, и оно будет твоим последним.

— О, Ральф Сортон, — прошептала Молли, — помолчи ради меня.

— Мы в руках божьих, — бормотал Бловерпул. — Да будет воля его! Пол Джонс стал негодяем, но старого друга своего отца от убивать все-таки не станет.

Они быстро дошли до мыса и спустились на пляж. Ночь и ветер, казалось, заключили союз. Растревоженное штормом море глухо шумело, а когда где-то в неоглядной дали проблескивали звезды, в их неверном свете можно было различить гонимые по Каналу белопенные валы. Однако под защитой скалистого берега море было спокойнее; тихо покачивались на волнах три гордые высокие мачты, темный контур корабля скупо подсвечивался одиноким огоньком на палубе. Они долго шли по острой, мокрой от пены гальке. Внезапно из-за выступа скалы вынырнули два нечетких силуэта. Послышался свист, Дэвид ответил. Люди подошли поближе и о чем-то пошептались с ним. Вдруг Дэвид схватил Молли и поднял ее на руки, как ребенка. В тот же миг другой моряк подхватил ее мамашу. Обе женщины разом жалобно вскрикнули.

— Пожалейте, — причитала Мэри, — за что вы хотите нас убить?

— Глупые гусыни, — ворчал Дэвид, — кому нужна ваша жизнь? Вас в шлюпку несут, вон она, за камнем, а остальным придется ножки замочить.

Всех усадили в шлюпку, и длинные весла бесшумно ударили лопастями море.

Тем временем Пол Джонс шагал вместе с дрожащим от страха Уиллби по дороге в Уайтхевен. Час был поздний, город спокойно спал, не подозревая об опасности, которую нес им этот отважный человек. Матросов с “Охотника” рядом не было, под водительством сведущего человека они пробрались к форту, где в укромном месте должны были поджидать своего капитана.

Пол Джонс повис на руке купца, словно подгулявший приятель, и то насвистывал песенку, то рассказывал о своем и Молли детстве, то декламировал стихотворение, которое он тринадцати лет от роду сочинил в честь этой хорошенькой девочки, и все еще не забыл его.

— Видите, мистер Уиллби, — говорил он, — еще тогда у меня был романтический талант. Я сидел у моря, видел белые паруса, всплывающие и исчезающие на горизонте, с восхищением вслушивался в рокот волн. Потом я стал мечтать о корабле с острыми обводами корпуса и расписными пушечными портами. Я был капитаном. Я хладнокровно отдавал приказы под грохот орудий и свист ядер, подбадривал свою команду в схватке со стихией и первым, с абордажным топором в руке, прыгал на вражескую палубу, сметая все на своем пути. Я был бедным мальчишкой в рваной куртке, но я забывал об этом, а моя пламенная фантазия делала меня морским рыцарем и поэтом. Молли была тогда принцессой, которую я освобождал. Милое, прекрасное дитя носило сверкающую корону, а я клялся тысячу раз, что она станет моей женой, пусть мне придется даже сразиться со всеми великанами и волшебниками. И вот, я вернулся, и чудесный случай привел меня к Бловерпулам, о которых я помнил всегда, еще с Шотландии. Я увидел Молли плачущей, услышал, что ее выдают замуж, услышал и то, что жениха она не любит, что ей его навязывают.

— Боже правый! — торопливо заговорил Уиллби. — Если вы из-за этого разгневались на меня, капитан, то клянусь вам, что отказываюсь от Молли.

— Нет, тут совсем иное, — улыбнулся Джонс, — хотя мне и хотелось бы сказать вам: “Стыдитесь, сударь!”. Девушка так юна и прекрасна, а вы, хоть и достоуважаемый, однако, далеко не молодой и не красивый мужчина, мистер Уиллби. Да к тому же Молли — деревенская девушка, строго воспитана, без городского образования. Что стали бы говорить о ней молодые дамы в Уайтхевене? Она, безусловно, прелестна, личико — кровь с молоком, но позволительно ли купцу зариться на это?

— Но ведь Бловерпул — человек состоятельный, — сказал Уиллби, оправдываясь.

— Ах, вот что! — воскликнул Джонс с улыбкой. — Понимаю. Это вас и соблазнило. Вы умный человек, мистер Уиллби, но на сей раз ваша спекуляция не удастся. Вы, разумеется, не должны жениться на этой девушке: я назвал ее невестой раньше вас.

— Да я и видеть ее больше не хочу, — стонал купец, — но, капитан, ради бога, что вы собираетесь со мной сделать?

— Не так громко, дорогой мистер Уиллби, — ответил республиканец. — Если вы будете вести себя разумно, даю слово, что мы разойдемся как добрые друзья. Пошли же, ведите меня к себе домой, мы быстро уладим наши дела. Потом вы проводите меня немного, чтобы слегка охладить свою разгоряченную кровь, а завтра вы уже свободны, и можете сколько вам заблагорассудится честить меня разбойником, убийцей и поджигателем, хотя, конечно же, куда лучше своего мелочного, неспособного правительства понимаете, что любой постоянно угнетаемый человек, любой придавленный террором народ имеет право отвечать насилием на насилие. И если я сожгу Уайтхевен, то это будет лишь малая доля отплаты англичанам за все зло, что они нам причинили.

Купец угрюмо засопел и ничего не ответил.

— Вы закоренелый враг нашей молодой свободы, — продолжал Пол Джонс, — а я так же ненавижу вашу грязную Англию, стало быть и упрекать нам друг друга не в чем. Каждый действует по своему разумению и своим силам. Но я один, мистер Уиллби, и вы, возможно, прикидываете, что дал бы вам магистрат Уайтхевена, получи он возможность отправить завтра в Лондон курьера с радостной вестью: “Мы схватили гнусного разбойника Пола Джонса, готовьте виселицу для кровавого изверга!” Смотрите мне в глаза, мистер Уиллби! Да, я один, но я намерен так же свободно уйти из этой страны, как и пришел сюда.

Он вытащил правую руку из-под плаща и показал купцу кинжал.

— При малейшем поползновении на предательство, — сказал он тихо, — эта сталь окажется в вашем теле. Что там дальше произойдет, я не знаю, но, будьте уверены, живым Пола Джонса этим торгашам не взять.

Уиллби, заикаясь, поклялся, что никогда и никому не попытается даже намекнуть об истинном лице своего спутника, и оба медленно побрели по улице. Капитан расспрашивал обо всех фортификационных сооружениях, о гарнизоне форта, о числе пушек, о военном корабле в гавани и о многом другом. Завернув за угол, они увидели идущего навстречу мужчину в синем мундире с золотыми шнурами на плечах. Громким басом он пожелал купцу доброй ночи.

— Так поздно, мистер Уиллби? — довольно развязно спросил он. Было заметно, что человек этот изрядно подгулял где-то в теплой компании. — Черт побери, сэр! И вы тоже записались в ночные ветреники? Остерегайтесь! Через несколько дней в Уайтхевене будет облава. Очень недобрая получится история, попади вы в лапы матросам с “Селезня”.

— Облава? — пролепетал Уиллби. — А к чему бы здесь облава, капитан Планкетт?

— Как и в других местах, мистер Уиллби, — ответил капитан. — Кораблям Его Величества нужны матросы.

— А что, на “Селезне” не хватает матросов? — спросил Джонс.

— Слава Богу, хватает! — ответил Планкетт. — Сто тридцать лихих молодцов на борту, а это вполне достаточно здесь, в Канале. Но вскоре мы ожидаем в подкрепление еще несколько фрегатов, вот они-то укомплектованы лишь наполовину. А все проклятые идиотские слухи о том, что филадельфийские мятежники посылают в европейские воды несколько своих разбойничьих кораблей, а может и самого Пола Джонса, самого свирепого их пирата!

— Пол Джонс! — с усмешкой воскликнул республиканец, крепко сжимая локоть Уиллби. — Дьявольское отродье, перед которым все трепещут!

— Трусы и старые бабы обоего пола, да! — пренебрежительно ответил Планкетт. — Но пусть только сунется этот разбойник! Мы его встретим здесь, да так, что никогда уж он больше не будет нагонять страх на людей, и даст бог, попадется он в мои руки!

— Что ж, вполне может статься, капитан Планкетт, и даже быстрее, чем вы думаете, — отозвался Джонс вызывающим тоном.

— Что вы имеете в виду? — насторожился англичанин. — Что вы знаете об этом, кто вы такой?

— Я первый штурман на бриге мистера Уиллби “Восходящее солнце”, — скромно ответил Джонс. — А то, что я сказал вашей милости о Поле Джонсе, так это я подумал, коли разбойничьи корабли намерены напасть на Англию, то это, скорее всего, случится здесь, на Канале, где торговля не защищена и где до сих пор было слишком уж безопасно.

— Г-м-м, — промычал Планкетт, посмотрев на него внимательно. — Ваши слова разумны, молодой человек. Вы нравитесь мне и, несмотря на вашу молодость и несколько хлипкое телосложение, уверен, что вы славный моряк. Согласись вы вступить в службу на корабль Его Величества под моей командой, я охотно взял бы вас вторым штурманом и помог бы вашей дальнейшей карьере.

— Я хотел бы подумать, ваша милость, — сказал Джонс, — и, если мистер Уиллби не имеет ничего против, то думаю, что представлюсь вам завтра на борту “Селезня”.

— Добро! — весело ответил Планкетт. — Приходите, и мы вместе изловим Пола Джонса, которого вы так боитесь. Вы увидите, как этот головорез, будь он хоть каким могучим великаном, обломает зубы о моего “Селезня”!

Планкетт пошел своей дорогой, а Джонс сказал с усмешкой:

— Я обещаю вам, мистер Уиллби, завтра, не успеет зайти солнце, я буду на борту “Селезня” и предложу капитану Планкетту свою службу!

— Вот мой дом, — угрюмо отозвался Уиллби. — Входите, капитан.

Он ударил в дверь большим висячим молотком, и заспанная, разомлевшая возле камина, молодая хорошенькая служанка впустила их в дом. Девица явно была разобижена поздним возвращением хозяина. Она удивленно обвела взглядом незнакомого гостя.

— Отопри верхнюю комнату, Полли, — сказал Уиллби, — разведи огонь в камине да принеси нам, что у тебя есть.

— Ради бога, без церемоний, мистер Уиллби, — вежливо сказал Джонс, — нет-нет, отпустите это прекрасное дитя, уставшее после дневной работы, пусть идет спать. Проведите меня лучше в вашу комнату. Вы же знаете, время — деньги, мы должны поскорее управиться с нашими делами.

— Но, капитан, — возразил Уиллби, дрожа от страха, — я хотел, чтобы Полли… Мне не хотелось бы так, одному без…

— Как, мистер Уиллби, — рассмеялся Джонс, — вы собираетесь принять милую Полли в нашу компанию? Посмотрите, как она прекрасна. Она не хочет, и она права. Ну, отпустите же ее и похозяйничайте сами, угостите меня бокалом шампанского или портвейна.

— В вашей комнате стоят две большие бутылки, сэр, — сказала Полли обиженно, — и спокойной ночи, сэр, с вашего позволения!

Она выбежала, захлопнув за собой дверь, республиканец же незамедлительно раскрыл другую, по ту сторону передней, и втянул в нее Уйллби, окончательно растерявшегося от дерзости американского разбойника.

— Здесь нас только двое, сударь, — сказал купец, — и делайте поскорее то, что вы намерены сделать. Хотите убить меня или ограбить, так не тяните, ради бога!

— Как, мистер Уиллби, — возразил Джонс, — вы что же, вовсе не доверяете моему слову? В моей компании вам надежнее, чем в лоне Авраамовом, если сдержите, конечно, свое обещание.

— Что я должен сделать? — трясущимися губами выговорил Уиллби.

— Прежде всего, — сказал Джонс, уютно устроившись на мягком диване, — несите бутылку и стаканы, и давайте чокнемся за нашу добрую дружбу и деловое сотрудничество.

Уиллби нехотя повиновался и, произнеся про себя страшное проклятие, опорожнил стакан за здоровье Джонса.

— Ну, а теперь смотрите на меня, Уиллби, — сказал пиратский капитан. — Рассмотрите меня внимательно и подробно, чтобы не зря платить за это. А потом выкладывайте денежки, тысячу фунтов чистоганом.

— Что, что, капитан? — испуганно пролепетал купец.

— О, не притворяйтесь, будто забыли свое собственное торжественное обещание, — воскликнул Джонс. — Вот он я! Я, Пол Джонс, за голову которого эти скаредные лондонские ростовщики назначили приз, тот самый Джонс, мистер Уиллби, за которого вы охотно вызвались заплатить тысячу фунтов, посчастливься вам когда-нибудь увидеть его в Уайтхевене. Оцените же мое великодушие! Пол Джонс не только в Уайтхевене, нет, он — под крышей вашего собственного дома, в восторге от чести пропустить вместе с вами по стаканчику, и при этом не требует ничего, кроме обещанной тысячи фунтов. Великолепная шутка! Что же вы не смеетесь, мистер Уиллби, смейтесь от всей души!

Уиллби был, однако, не тем человеком, что с радостью расстается с тысячей фунтов, да еще и смеется над очень дорого обошедшейся ему шуткой. Едва слышным голосом он принялся перечислять всяческие уважительные причины, однако Джонс, хитро улыбнувшись, прервал его сетования:

— Стыдитесь, сударь, — сказал он. — Тысяча фунтов для вас сущая мелочь, и потом каждый должен держать свое слово, как я свое, так и вы — ваше. И потом, что бы вы сказали, если я, не удовлетворясь этим, попросил бы вас пожертвовать еще тысячу фунтов в помощь бедным американским пленным, о которых вы так дружески вспоминали?

От этого предложения Уиллби застыл в ужасе.

— Вы шутите со мной, капитан Джонс, — произнес он наконец и попытался улыбнуться.

— Видит бог, я никогда не был так серьезен, — возразил Джонс, склоняясь в учтивом поклоне.

— Тогда… тогда вы решили меня разорить! — запричитал купец.

— Ничуть, дорогой мистер Уиллби, — сказал капитан еще учтивее. — Вы богатый человек и, разумеется, не откажете мне в моей скромной просьбе.

— А что вы после потребуете от меня еще? — заверещал Уиллби, клацая зубами.

— Ни единого пенса! Слово чести! Успокойтесь.

— Боже праведный! Это же такая огромная сумма, — вздохнул купец, — необъятная сумма! Две тысячи фунтов! Согласись я даже, все равно у меня ее нет; наличными — нет.

— Я возьму банкнотами, — спокойно заявил непреклонный Джонс. — А теперь дайте мне вашу руку, мистер Уиллби. Вы же чертовски добрый парень, благодарю за вашу доброту! Черт возьми, почему вы все время дрожите? Наша сделка состоялась. Господь да осушит ваши слезы и облегчит вашу душу! Тащите деньги и пишите расписку, что никогда не возжелаете эту бедную девушку Молли Бловерпул.

Сопротивляться далее Уиллби уже не мог. Он отпер дверь в контору, примыкавшую к его комнате. Джонс последовал за ним, не отходя ни на шаг. Дрожащими руками купец написал расписку, что отказывается от Молли и возвращает ее отцу данное тем согласие на брак. Затем медленно и неохотно открыл железный денежный ящик, явно опасаясь, что при виде хранящейся в нем суммы у пирата разгорится аппетит.

Однако Джонс безучастно смотрел на стопки золотых монет и ценные бумаги. Любезно поблагодарив, он принял банкноты, спрятал их в карман, еще раз потряс руку Уиллби и вернулся вместе с ним в комнату, где снова занял свое место и, к несказанному огорчению Уиллби, продолжал пить, смеясь, отпуская шутки и рассказывая всевозможные истории, покуда обе большие бутылки не опустели. Наконец, он достал часы и поднялся из-за стола.

— Скоро три часа, — сказал он. — До чего же приятно прошло время в вашем веселом обществе, мистер Уиллби! Завтра в час досуга я сочиню об этом стихи. Было бы вам известно, я ведь еще и поэт, и охотно дал бы вам почитать изложенные в стихах описания кое-каких моих приключений. Но лучше испытать все на собственном опыте. Пойдемте, сударь!

— Как, — воскликнул Уиллби, снова объятый ужасом, — мои мучения еще не кончены?

— Как вежливый хозяин, вы обязаны меня проводить, — сказал Джонс, — да, и не могу я вас отпустить. Вы ведь тут же закричите: “Караул!” — и доставите нам обоим большие неприятности.

Все протесты и просьбы купца были хладнокровно отвергнуты, однако к покорности он был приведен не ранее, чем его весело хохочущий гость, сунув одну руку в карман, другой сжал железной хваткой плечо Уиллби.

— Мистер Уиллби, — сказал он, — поймите, что дело мое при всей его веселости имеет и чертовски серьезную сторону. Не вынуждайте меня прибегать к насилию после того, как мы стали такими добрыми друзьями.

— Нет, нет, — залепетал Уиллби, — но… что же все-таки станет со мной и… О, всемогущий боже!.. со всем этим бедным городом?

— Соберитесь с духом, сударь! — бросил Джонс, продолжая улыбаться. — Клянусь еще раз: лучшую защиту вам не обеспечит никто, будь при вас хоть вся полиция Англии.

Они шли к гавани по ночным, погруженным в мирный сон, улицам. С неба, все еще покрытого тучами, порой слегка капало, а на восточном его краю, на самом горизонте, различалась уже жиденькая светлая полоска зарождающегося утра. В сплетении тысячекратно перекрещенных корабельных снастей, между стройными мачтами, висели чуть подсвеченные ранней зорькой клочья тумана.

Джонс держал путь к восточному форту, откуда лучше было видно море. Он бормотал себе под нос проклятия и яростно топал ногами, не обнаруживая нигде ни шлюпок с “Охотника”, ни самого корабля. Где-то на самом пределе видимости его острый глаз различил, правда, высокие паруса какого-то корабля, однако было еще темно и опознать его издали было невозможно, приблизиться же к берегу кораблю мешал порывистый встречный ветер.

— Мы упускаем лучшие часы, — проворчал Джонс. — Некий злой дух, столь часто спасавший гордую Англию от разных бед, и на сей раз не желает оставить без защиты свое любимое дитя. Однако, что это? — воскликнул вдруг он, вглядываясь в море, откуда послышались удары весел.

— Это, — сказал Уиллби, следуя взглядом за протянутой рукой Джонса, — корабль Его Величества “Селезень”, который стоит на выходе из гавани.

— О, ленивый селезень! — воскликнул Джонс. — Он и не представляет, как близко рука, которая выщиплет ему перья, он не чует ножа, который вот-вот отхватит ему клюв. Смотрите в оба, сударь! Смотрите в оба! Это идут охотники, сейчас они займутся им!

К берегу подошли три шлюпки, негромко ответившие на тихий, вполголоса, оклик Джонса, и на пляж тенью скользнула темная фигура. Это был один из матросов.

— Где твои товарищи? — спросил его Джонс.

— В западном форту, сэр, — ответил парень. — Караула там даже и не было. На форту двадцать пушек. Ребята их сейчас заклепывают.

— А здесь? — показал Джонс на восточный форт.

— Мы тоже разведали, — ответил матрос. — В форту никого, кто бы помешал нам. Весь караул укрылся от непогоды в будках там, внизу, и храпит так, что и отсюда слышно. Вам остается только подняться и подать сигнал к началу.

— Хорошо, где Дэвид?

— Здесь, сэр! — отозвался тот.

— Бочки со смолой готовы?

— Да сэр!

— Тогда выберите корабли, которые стоят посередке между другими, и поджигайте, чем скорее, тем лучше. Где “Охотник”?

— В течение получаса он должен подойти сюда и стать под фортом.

— Господи, помилуй! — воскликнул Уиллби, что было сил. — Прояви милосердие к бедному городу!

— Томас, — спокойно сказал Джонс, — возьми топор, и если этот недоносок еще хоть пикнет, уложи его на месте.

Матрос схватил купца за руку, Джонс — за другую.

— Вперед, — сказал он, — поджигайте. Одна шлюпка с командой остается здесь, остальные идут в гавань и забирают парней из западного форта!

Приказы его были исполнены мгновенно. Вслед за тем он с несколькими своими моряками поднялся на крепостные верки, откуда хорошо был виден маленький голубой огонек, разгоревшийся в шлюпке. Вдруг огонь исчез, дождь и ветер загасили его.

— Проклятье ада! — воскликнул Джонс. — Огонь погас. Подождите здесь, не начинайте, пока я не вернусь.

Он спрыгнул с бруствера и побежал вниз к молу. Бесшумно, как тень, скользил он вдоль спящих домов. Начиналось утро, розовые облачка плыли по небу. Он увидел шлюпку неподалеку от берега. Никто не знал, что делать.

— Эй, на шлюпке! — крикнул он громовым голосом, который хорошо знали все его матросы, от звуков которого дрожали даже самые храбрецы. Шлюпка быстро подошла к берегу.

— Где свечи? — спросил он.

Он вырвал их из рук одного из матросов и кинулся наверх по дороге к сторожке, где женщина только что разожгла огонь, мерцавший сквозь низкое оконце.

— Добрая женщина, — сказал он, — не пугайся. Проклятый ветер загасил огонь на моей посудине, а бедному моряку так хочется горячего чая.

— Оставайся, — сказала женщина, — и выпей чаю с моим мужем, он сейчас должен вернуться с обхода.

— Нет, нет, — возразил Джонс, шутливо обняв ее стройный стан, — он, чего доброго, будет ревновать, увидев меня одного у своей прелестной женушки.

Молодая женщина рассмеялась и зажгла свечи.

— Всего доброго, — сказала она, — и не давай больше огню потухать!

— Это было бы очень скверно, — нежно прошептал Джонс, — впрочем я охотно приду сюда снова.

Он поспешил вниз и передал свечи матросам на шлюпке.

— Поспешите, — сказал он, — все должно свершиться через несколько минут, иначе будет слишком поздно.

Жена сторожа проводила его взглядом и остановилась у двери, соображая, куда же пошла отвалившая от мола шлюпка, к которой помчался побывавший у нее молодой красивый моряк.

— Странно, — бормотала женщина, — значит, он приходил оттуда, а шлюпка — вон она, свечи горят между кораблями, а теперь они остановились возле большого брига мистера Уиллби. Я знаю всю его команду, а этот молодой человек не из их числа. Но что это? — вскрикнула она. — Это огонь, ей-богу, огонь! На помощь! На помощь! Они поджигают корабль!

В тот же миг рядом оказался ее муж, сторож, затрубивший в свой горн сигнал тревоги. С первыми же звуками горна от бастиона побежали вниз взывающие о помощи люди. Гулявшие по городу слухи о разбойничьих кораблях и гнусных пиратах обернулись вдруг ужасной действительностью. Вся гавань вопила:

— Пираты!

— Убийцы!

— Поджигатели!

— Где они?

— Там на форту!

— Они заклепали пушки!

— Ловите их!

— Помогите!

— Спасите!

Разом всполошился весь Уайтхевен. Команды многих кораблей прыгали полуодетыми в шлюпки; люди обрубали тросы, на которых были подвешены горящие смоляные бочки, и те с шипением падали в воду. Другие корабли торопились отойти подальше от опасного соседства. Ветер вдруг стих почти до полного штиля, а люди работали дружно, так что огонь, к счастью, удалось погасить. Из городских переулков в гавань валили кучей цивильные и солдаты, матросы и женщины, а надо всей этой толпой, вопящей, испуганной и сбитой с толку, все еще не сумевшей разобраться, что же произошло, не желающей и не могущей поверить тому, о чем рассказывалось, разгоралось утро, и сквозь тучи победно сияло солнце.

И тут у входа в гавань люди заметили несколько шлюпок. Солдаты бросились к восточному форту и уже почти добежали до него, когда последний парень перепрыгнул с бульверка в шлюпку, которая тотчас же отвалила от берега.

Солдаты начали было стрельбу, но шлюпки отошли уже слишком далеко. Видно было только, как буйные парни потрясают топорами, да слышались их ликующие крики. Потом на внешнем рейде появился большой корабль с раздутыми свежим ветром парусами, который, проходя мимо гавани, поднял на мачте полосатый флаг с одиннадцатью серебряными звездами на синем поле в крыже.

Доблестные англичане дружно поносили этих “наглых мятежников”. Канониры кинулись к своим пушкам, но они оказались заклепанными, все, кроме трех, которые не смогли причинить американцам никакого вреда. Вельбот доставил капитана Планкетта на борт “Селезня”, и тут же засвистали боцманские дудки, рассыпались дробью барабаны, палубу изготовили к бою. На борт явились также кое-кто из уважаемых в городе людей: майор, городской советник и несколько красивых дам. Капитан Планкетт, расточая улыбки, вежливо приветствовал всех, потому что был настоящим джентльменом, и гостеприимно приглашал всех оставаться, если пожелают, на борту, чтобы присутствовать при сражении, ибо он поклялся: не пройдет и шести часов, как этот проклятый пират и весь его сброд будут схвачены, и честь старой Англии восстановлена.

Кое у кого из храбрых граждан его предложение вызвало восторг, иным же оно показалось несколько опасным, хотя и они не сомневались, что еще сегодня увидят пирата в кандалах.

Тем временем наступил день. “Селезня” вывели на внешний рейд, чтобы там покончить со всеми приготовлениями. На холмах вокруг гавани собралось необозримое множество людей, наблюдавших, как пиратский корабль медленно маневрирует возле острова Мэн, то ли поджидая своего преследователя, то ли добавляя парусов для достижения большей скорости. Проклятый звездно-полосатый флаг глумливо развевался на его мачте к стыду и позору владычицы морей.

Необыкновенная чистота и порядок царили на борту “Охотника”, чья многочисленная команда частью была занята обеспечением его маневров, частью же прибирала палубу, управлялась с пушками и боеприпасами, подтаскивала абордажное оружие, складываемое у грот-мачты, или возилась с такелажем. Офицеры, не зная передышки, руководили разными работами в ожидании капитана, который начал осмотр корабля с трюмов и внутренних помещений. Наконец, он появился на палубе и, ощупав долгим, внимательным взглядом каждую снасть и каждый парус, радостно улыбнулся.

Команда приостановила работы и, выстроившись вдоль борта, наблюдала за своим молодым капитаном. Отчаянные парни с восхищением смотрели на его стройную фигуру и зовущие к победе, горящие глаза. Даже его парадный, синий с богатым золотым шитьем мундир с большими эполетами на плечах, его роскошная шляпа с плюмажем и короткая абордажная сабля с широким клинком и позолоченным эфесом радовали их, наполняя гордостью за то, что это ими, неказистыми на вид парнями в измазанных смолой куртках, прокопченными, продубленными всеми ветрами, командует такой блестящий воитель.

Удивительная, преисполнявшая Пола Джонса властность особенно отчетливо обнаруживалась, когда он был среди своих молодцов. Принято считать, что беспрекословного повиновения команды можно добиться только страхом перед неким мрачным, кровавым великаном, каким молва рисовала Джонса; однако куда ниже моряки склонялись перед его красотой, ибо знали, что за этим мягким, улыбчивым лицом и изящными маленькими руками кроется мощь гиганта, что это цветущее, стройное тело способно на такие свершения, которые под стать только самым мужественным героям и баловням судьбы. Это была таинственная сила гения, перед которой склонялись самые строптивые головорезы.

Пол Джонс проходил перед строем, и на губах его играла улыбка, а в больших глазах светилось нечто, преисполняющее верой и трепетом даже самые зачерствевшие сердца; здесь он что-то говорил, тут кого-то хвалил, а там отдавал приказ, и каждому было ясно, что он все знает и все умеет, да к тому же даже еще и куда лучше, чем самый опытный из них.

Капитан указал рукой на берег и сказал:

— Гнездо нам сжечь, к сожалению, не удалось. Гляньте туда — все мышки повыползали из норок, чтобы полюбоваться, как будут наказывать кота. Но я уверен, что вы отлично воспользуетесь своими когтями и отведаете сегодня на десерт доброе жаркое из утятины!

Весь корабль ликовал и смеялся. Крики “Ура!” и “Ату их!” — широко разносились над волнами, достигая видневшегося вдали английского военного корабля.

Пол Джонс послал вестового в каюту и велел просить гостей наверх; послал он человека и в арсенальную камеру, чтобы привести пленного купца. Они появились все сразу: старый Бловерпул, его жена, Молли, их служанка, Ральф Сортон — испуганные неведомым будущим, хотя и окруженные вниманием и напотчеванные богатым угощением. Мистер Уиллби был крайне удручен своей неудачливой судьбой и кипел с трудом сдерживаемой яростью.

Капитан сердечно пожал всем шотландцам руки и сказал:

— Простите меня, мистер Бловерпул, за этот беспокойный, неприятный для вас день. Но уж коли я волею судьбы вмешался в ваши дела, то никак не мог поступить иначе. Я так обрадовался нашей неожиданной встрече, что просто не мог так быстро расстаться с вами.

— Хорошо, сэр, хорошо, мистер Джонс! — ответил Бловерпул. — Сделанного не воротишь, люди верно говорят, и спорить об этом бесполезно. Но теперь-то, что вы хотите сделать с нами, бедными?

— Это будет зависеть от вас, Бловерпул, — лукаво прищурясь, ответил капитан. — Вы были старым другом моего отца, когда я был ребёнком, и знаете, что я частенько возился с Молли и обещал вернуться и взять её в жены, если она того захочет.

— Молли, — строго сказал старик, — обещана одному весьма достойному человеку, который, я опасаюсь, также претерпел немало мучений.

— Но он вовсе не хочет жениться на Молли, — возразил Джонс, — и отказывается от неё. Не правда ли, мистер Уиллби? Добровольно и навсегда отказывается.

Джонс схватил руку Молли и почувствовал, что она дрожит.

— А теперь, милая Молли, — сказал он тихо, — и я хотел бы узнать, на что могу надеяться.

— Ни на что, если вы имеете какие-то виды на мое дитя! — воскликнул Бловерпул. — Как может она стать женой человека, который воюет против своей отчизны, который не далее как сегодня едино по великой мудрости господа нашего не совершил тягчайшего преступления.

— Безрассудный старик! — мягко сказал Пол Джонс. — Считай, что я не слышал твоих слов. Но по-своему ты очень прав.

Потом он снова взял Молли за руку и долго смотрел ей в глаза.

— Да, — сказал он, — я чувствую, что ты меня забыла, Молли, и не сберегла, как обещала, любовь к соучастнику своих детских игр. Ты не хочешь больше о нем знать и дрожишь от прикосновения его кровавой руки.

Он прижал ладонь ко лбу и замолчал, погруженный в глубокое раздумье.

— Мне хотелось бы снова посидеть под бузиной, — сказал он, наконец, тихим голосом, — с маленькой девочкой на коленях, капризничающей, и мечтающей вместе со мной о дальних, прекрасных, радужных странах. Но время назад не повернуть. Сажай же свои цветы, Молли, и живи своей тихой жизнью. Пол Джонс пойдет дальше, ему нигде не найти покоя, потому что все в нем бушует, и ты, наверное, права, не желая делить с ним судьбу: она сурова, изменчива, а в ближайшие часы может и закончиться кровью.

Он тряхнул вдруг головой, будто прогоняя мрачные мысли, и рассмеялся.

— Не бойся, — сказал он. — Ты же знаешь, что я желаю тебе только счастья, и сделаю для этого все, что в моих силах. Мистер Бловерпул, — добавил он, обращаясь к старику, — здесь стоят двое несчастных влюбленных, но я клянусь, что Молли не уйдет отсюда без мужа. Теперь мне придется, видимо, выступить в роли свата. Вот перед вами мистер Ральф Сортон, молодой, способный человек, которого я уважаю и который любит Молли. Не хмурьтесь, сударь, и подумайте хорошенько. Я очень сожалею, что мне приходится несколько торопить вас, но оттуда, — он показал в сторону берега, — спешит к нам полными парусами один джентльмен, который собирается сказать нам несколько теплых слов. Приданое Молли я беру на себя. Здесь две тысячи фунтов на обзаведение хозяйством.

Он вынул из кармана банкноты, взятые у Уиллби, который пробурчал вполголоса, печально вздохнув:

— Да, узнаю их, еще сегодня они были моими, это мое достояние!

Поразмышляв немного, Бловерпул соединил руки Молли и Ральфа.

— Во имя неба! — сказал он. — Отдаю вам ее, Ральф Сортон, берите ее, но отдайте мне за это проклятые банкноты.

Джонс протянул банкноты Молли, та — жениху, а сияющий от радости Ральф, не поинтересовавшись даже, как они выглядят, всунул всю пачку, словно ненужную бумагу, в ладонь Бловерпула.

— Мистер Уиллби, — сказал тот с шотландской гордостью, — возьмите ваши деньги обратно, сэр! Да не упрекнет никто Томаса Бловерпула, что он справил свадьбу дочери вам в убыток!

Купец немедленно спрятал банкноты и с благодарностью пожал старику руку.

— Мне бы не хотелось, — сказал он, — чтобы нашу дружбу омрачали какие-либо долги и расчеты. Что же касается Молли…

— То у меня есть письменное заверение мистера Уиллби, что он от нее отказывается. Вот так-то, добрый Бловерпул, — улыбаясь вмешался Джонс и протянул ему расписку.

— Но пусть она и не станет моей женой, все равно мне хотелось бы остаться ее другом, — проявил великодушие Уиллби.

Мир и согласие таким были образом полностью восстановлены. Джонс приказал подать на стол великолепный обед и, приняв сердечную благодарность своей подопечной и ее жениха, вступил в откровенную и веселую беседу с ними и их родителями. Бокалы щедро наполнялись вином. Затем он взял в руки гитару и спел, как и обещал Уиллби, все свои юношеские песни, тронувшие сердца Мэри и старого шотландца, чьи серые глаза даже оросились слезами. Под конец Джонс преподнес всему семейству подарки, Молли — чудесные украшения из золота и кораллов, которые сам и надел на нее, попросив не поминать лихом.

Молли положила руки ему на плечи, большие нежные глаза ее были полны слез.

— О, Пол Джонс! — воскликнула она. — Я никогда тебя не забуду. Но почему бы тебе не остаться и жить с нами в зеленых горах?

— Может, и в самом деле, Пол? — нерешительно проговорил растроганный Бловерпул. Но потом, подумав обо всем, что произошло, тяжело вздохнул: — Нет, нет! Но благослови тебя господь, сын моего старого друга Нэда, благослови господь!

— Если они будут преследовать тебя, — присоединилась к мужу Мэри, — приходи к нам, и мы тебя спрячем. Пусть они шлют тебе проклятия, мы благословляем тебя!

Джонс был столь тронут проявлением этой любви, что не мог отвечать. Он почти не слышал слов Уиллби, пытавшегося уговорить его подать в парламент ходатайство о прощении. Он молча покачал головой, улыбнулся, и вдруг сразу стал серьезным, увидев вошедшего в салон лейтенанта.

— Где он? — спросил капитан.

— В двух милях, сэр, — ответил офицер.

— Пора, — сказал Джонс и продолжал, обращаясь к гостям: — Друзья мои! Пришел час нашего расставания. Я задержал рыбачью лодку, она доставит вас на остров Мэн, где вы сможете стать свидетелями предстоящего нам сражения.

— Ах, Джонс, — печально воскликнул Бловерпул, — боюсь, не увидеть ли нам тебя снова в Уайтхевене.

— Не беспокойтесь об этом, — ответил республиканец, — однако, даже увидев “Охотника” с призом на буксире, не забывайте, что самого меня вполне может уже не быть среди тех, кто радуется победе. Если на мачте после сражения будет черный флаг — помолитесь за мою грешную душу, а будет этот звездно-полосатый — шлите мне ваши приветы!

Он быстро вывел их на палубу, где сидели в вольных позах моряки, то и дело отпускавшие соленые шутки в адрес приближавшегося врага. “Селезень” медленно и горделиво шел вперед, сопровождаемый пятью тендерами, заполненными нарядными людьми, пожелавшими быть рядом, когда будут брать пирата, чтобы увидеть все подробности. Ветер доносил с корабля дробь барабанов, солнце сияло на длинных, надраенных до зеркального блеска стволах пушек, в любой миг готовых к пальбе.

— Быстрей, быстрей, друзья, — торопил своих друзей Джонс. — Очень уж широко разинул пасть этот парень. Придется нам похлопотать, покуда не заткнем ее.

Прощальные слова капитана смешались со слезами Мэри и Молли. Через несколько минут все были уже в лодке, гребцы которой, щедро одаренные за службу, ибо бравый американский капитан был другом простым людям, разразились криками: “Ура!” — и дружно навалились на весла, торопясь убраться подальше от опасного места.

— Ну, а теперь, — сказал Пол Джонс, в последний раз взмахнув шляпой вслед своим друзьям, — теперь нельзя терять ни минуты: солнце уже садится.

Бросив взгляд в сторону “Селезня”, он увидел, что паруса его наполнены свежим ветром, и фрегат быстро идет на сближение. В тот же миг на палубе “Охотника” все изменилось: несколько пронзительных трелей боцманских дудок мигом разогнали группу праздно болтающих, хохочущих матросов. Комендоры встали у своих пушек, за фальшбортом расположились стрелки, самые меткие и отчаянные из которых забрались на марсовые площадки. Каждым парусом, каждой снастью управляли умелые, натренированные в этой работе руки. На борту не было ни одного человека, чьё сердце не горело бы радостью боя и уверенностью в победе.

“Охотник” медленно бороздил море, давая следующему за ним в кильватер противнику догнать себя. Вдруг у самого острова Мэн он неожиданно отвернул, пропуская противника на ветер.

— Обратите внимание, джентльмены, — сказал капитан Планкетт, — этот прохвост, не знаю, кто он там, сам Пол Джонс или какой другой американец, куда более неопытен, чем я полагал вначале. А может они просто перепугались и пытаются уклониться от боя. Ну что ж, они сами облегчают нам работу.

— Я думаю, сэр, — возразил старший офицер “Селезня”, — работы нам все же хватит. На корабле, кажется, полно людей, посмотрите — даже на вантах висят, и всё в чертовски отменном порядке.

— Эй, на корабле! — крикнул капитан Планкетт.

— Что надо? — ответил Джонс.

— Чей корабль?

— Вы что, не видите флага? “Охотник”, Америка.

— Кто командир?

— Капитан Джон Пол Джонс! — прокричал в ответ республиканец. — Подходите поближе, солнце заходит быстро. Все должно уладиться, пока не настала ночь. Мы давно ждем вас.

Ветер совсем стих, но “Селезень” был уже на пистолетный выстрел от противника, и Планкетт крикнул:

— Будь проклят ваш разбойничий флаг! Именем Его Величества я требую от вас капитуляции!

В тот же миг над “Охотником” взвился столб дыма, и на палубу “Селезня” посыпались щепки от фок-мачты.

— Огонь! — рявкнул Планкетт.

Корабль выпалил всем бортом, и началось сражение, занявшее значительное место в анналах американской морской истории.

Вскоре пороховой дым плотно окутал оба корабля, оставив наблюдателей в боязливом ожидании. Порой они надеялись, что именно сейчас все и происходит, что пират спускает флаг; но нет, когда дымное облако чуть рассеялось, он снова стал виден и развевался на ветру еще более гордо, чем прежде. Но вот победные крики сменились вдруг воплями отчаяния: не видно было больше английского флага. Его сбило американское ядро. Однако настроение вновь поднялось, когда в самый разгар битвы на мачте “Селезня” появился новый “юнион-джек”. Внезапно над волнами пронесся шквал, унесший с собой пороховой дым, и нетерпеливым взорам предстали оба корабля, отчетливо видимые от ватерлинии до клотиков. Но, увы! Что это было за зрелище! Казались некие злые силы специально постарались унизить гордость потрясенных зрителей. Как жалко выглядел прекрасный фрегат, который всего какой-то час назад, блестящий и отважный, решительно шел на врага. Корпус издырявлен, как решето, реи и мачты расщеплены, фок и фор-топсель сбиты, вместо марселей и бизани — развевающиеся на ветру лоскутья, все снасти порваны, а борт к борту с ним стоит черный пират, и выглядит он куда лучше: кроме нескольких перебитых реев да расщепленного бушприта, никаких повреждений не заметно. В тот же миг флаг старой Англии пошел вниз, а несколько минут спустя его место занял звездно-полосатый флаг Американских Штатов. Над волнами раскатился дикий ликующий клич, а зрители в лодках и на береговых холмах, потеряв вдруг разом дар речи, увидели ужасный спектакль, всю суть которого уразуметь никак не могли. Английский корабль, куда больше и сильнее противника, у самых берегов старой Англии спускает флаг! Напряженное молчание сменилось слезами, бранью и проклятиями, затем всех охватил необычайный страх. Вдоль всего Канала зажглись огни, отовсюду слышалась дробь барабанов, созывавшая на сборные пункты отряды самообороны, везде опасались высадки десантов.

Перепрыгнув на борт англичанина с абордажной пикой в руке и громко распорядившись щадить тех, кто поднимает руки, Пол Джонс увидел лежащего в луже крови капитана Планкетта. Ружейные пули угодили ему в шею и в голову. Его обнимал старший офицер “Селезня”, сам тяжело раненный. Джонс велел позвать врача и низко склонился над английским капитаном. Планкетт пришел в себя и очень удивился, узнав вчерашнего штурмана.

— Что вы хотите, штурман? — проговорил он с трудом. — Вы пришли слишком поздно. О боже, со мной все кончено!

— Я сдержал свое слово, капитан Планкетт, — ответил Джонс, — я представляюсь вам на борту “Селезня”.

Планкетт взглянул на него потухающими глазами, тщетно силясь приподняться.

— Пол Джонс! — воскликнул он вдруг и поднял руку для удара, однако она медленно опустилась, тело расслабилось и обмякло. Он был мертв.

Несколько минут спустя Бловерпул и его друзья увидели с мыса на острове Мэн, как на бизань-мачту “Охотника” пополз маленький клубочек, который развернулся вдруг в большой флаг Американских Штатов.

— Он жив! — воскликнул старик, радуясь от всего сердца. — До чего же бедовый малый! Вон ведь, как управился с этим красивым большим кораблем! Ах, не будь он шотландцем, да к тому же еще и сыном моего старого друга, ей богу, я бы расплакался.

— Но, отец, — сказала Молли, — что бы с ним стало, сумей они его схватить?

Бловерпул задумчиво побарабанил кончиками пальцев по лбу.

— Они повесили бы его, — сказал он тихо, — а я на всю жизнь лишился бы покоя.

— Господь, благослови и спаси его! — воскликнула Мэри. — Он сделал всем нам добро. Может кто его и проклинает, я же могу только молиться за бедного Джона Пола.

Она молитвенно сложила ладони, а Бловерпул снял шапку. Надвигался вечер. Алая заря разлилась над морем, корабли мирно тянулись друг за другом, купаясь в золоте заката, с сияющими пурпуром парусами, пока не скрылись в ночи.

8 мая 1778 года “Охотник” со своим призом бросили якоря в Бресте. Имя Пола Джонса полетело по всей Европе, он стал подлинным героем своего времени.