Засесть в этой бетонной коробке и слушать, как ветер ломится в двери, сидеть и вслушиваться. Вслушиваться лишь потому, что дверь не заперта.

Думать непрерывно, что кто-то придет, потом — вечер, и поздно уже для таких гостей.

Глядеть непрерывно, как гардину выгибает, словно огромный мяч лезет в окно.

В вазах цветы, пышные букеты, точно заросли, раздерганные и красивые, будто это и есть жизнь.

И мучения с той жизнью.

Увертываться от бутылок, которые с вечера здесь стоят на коврике. Двери у шкафа настежь, там лежат вещи, как в склепе. Вещи такие полые, словно нет тех, кому они принадлежат.

Осень в парке — для собак, для поздних ноябрьских свадеб в летних ресторанах на одолженные деньги. С большими огненно-алыми цветами и воткнутыми в оливки зубочистками. Невесты вокруг — в одолженных автомобилях, город набит фотографами в клетчатых кепках. За свадебными платьями — обрыв пленки.

Голубоглазая сморщенная девочка, куда ж ты ранним утром по асфальту без конца и края? Годами напролет — и всё через черный парк.

Когда ты сказала, что придет лето, не про лето ты подумала. Что ж, теперь ты говоришь про осень, будто этот город не из камня, будто хоть один лист на нем увял.

Тень на волосах у твоих друзей, они глядят на твою печаль и свыкаются, примиряются с ней. Так обстоит с тобой. Что тут поделаешь, когда о чем ни зайдет речь, все об утратах.

Чем же еще помочь, когда страх в стакане помогает против страха, а дно у бутылок видней и видней.

Когда надрываются от хохота, сгибаются пополам, ухохатываются до смерти, чем еще помочь?

А мы-то пока молоды.

А какого-то диктатора снова свергли, а мафия снова кого— то убила, и при смерти один террорист в Италии.

Ты пить не умеешь против твоего страха, девочка. Цедишь из стакана, как те женщины, у которых нет жизни, которым это барахло не годится. Не годится даже их собственное.

Нелегко тебе придется, девочка, говорят друзья.

Муть у тебя в глазах. Муторно и тошно у тебя на сердце. Как жаль тебя, девочка, как жаль.