Герта Мюллер

Сердце-зверь

«Когда молчим, мы неприятны, — сказал Эдгар, — когда говорим — смешны».

Мы сидели на полу, перед теми фотографиями, уже очень долго. У меня затекли ноги.

Пытаться выразить словами то, что у тебя на сердце, все равно как втаптывать траву в землю. Но и молчать не легче.

Эдгар молчал.

Сегодня я еще не могу представить себе могилы. Лишь пояс от платья, окно, «орех» и веревку. Каждая смерть — мешок; так мне видится.

«Если кто услышит тебя, — сказал Эдгар, — решит, что ты спятила».

И еще, когда я думаю о смерти, мне кажется, что каждый умерший оставляет по себе целый мешок слов. Мне все время приходят на ум парикмахер и ножницы для ногтей, потому что они уже не нужны мертвым. И еще: что мертвый уже никогда не потеряет пуговицу.

«Наверное, они иначе, чем мы, чувствовали, что диктатор — это ошибка», — сказал Эдгар.

У них было тому доказательство, ведь мы считали ошибкой и самих себя. Потому что в той стране мы должны были ходить, есть, спать, кого-то любить в страхе, пока, вдруг опомнившись, не замечали, что нам опять нужны парикмахер и ножницы для ногтей.

«Если кто-то разводит на земле кладбища просто потому, что он ходит, ест, спит и кого-то любит, — сказал Эдгар, — он — худшая ошибка, чем мы. Он — ошибка для всех, он — ошибка, во власти которой все».

Трава у нас в головах. Трава валится наземь, скошенная, когда мы говорим. Но и когда молчим. А трава, вновь поднявшаяся и вновь скошенная и вновь поднявшаяся, вырастает как ей вздумается. И все-таки мы счастливы.

 

* * *

Лола была родом с юга страны, и было видно по ней — родом она с той сторонки, что прозябала и прозябает в нищете. Не знаю, где на ее лице осталась эта тень — то ли на скулах, то ли где-то возле губ, то ли в самой середке, в глазах. Трудно выразить, что я хочу сказать, трудно о чьей-то родной сторонке и не проще о чьем-то лице. В нищете прозябала любая сторонка — и в стране, и на лицах. Но та сторонка, откуда приехала Лола, наверное, была из нищих нищей — именно такой она виделась то ли на Лолиных скулах, то ли где-то возле губ, то ли в самой середке, в глазах. Именно сторонка — не местность и не край.

Сушь, пишет Лола, сушь подчистую сжирает всё, кроме овец, арбузов и шелковиц.

Но не сушь погнала Лолу с родимой сторонки. «Сушь, — пишет Лола в своей тетрадке, — ей безразлично, чему я тут учусь. Сушь — ей нет дела до того, как много я знаю. Ей не важно, кто я теперь, кем стала. Станешь кем-то, — пишет Лола, — и через четыре года вернешься в село. Но только не понизу, не пыльной дорогой, а поверху, по листве шелковиц».

Шелковицы в городе были. Но не на улицах. Они росли во дворах. Но далеко не во всех дворах. Только во дворах стариков. И стоял под деревьями обыкновенный домашний стул. С мягким сиденьем, с бархатной обивкой. Но бархат был весь в пятнах, истертый, с дырой. А дыра заткнута снизу, пучком сена заткнута. Сено сплющилось и висело из-под сиденья тощей серой косицей.

Подойдешь поближе к списанному мебельному ветерану и тогда разглядишь в косице сухие травинки. И увидишь, что когда-то они были зелеными.

Во дворах с шелковицами тень была словно покой, снизошедший на старческое лицо — там, на стуле. «Словно» — потому что я, сама не знаю как, ни с того ни с сего, заходила в эти дворы, но второй раз в один и тот же двор не заглядывала почти никогда. А если оказывалась там, то видела солнечный луч, тянувшийся, как веревка, с макушки дерева к старческому лицу и озарявший на этом лице дальнюю сторонку. Мой взгляд скользил по веревке вверх, потом вниз и снова вверх. И по спине пробегал озноб, потому что покой старческого лица не был покоем отдохновения под сенью шелковиц — то был покой одиночества, а струилось оно из глаз старика. Мне не хотелось, чтобы кто-то увидел меня в одном из таких дворов. Чтобы спросил, что я там делала. Ничего особенного, лишь то же, что и сидевшие во дворе, — я смотрела. Подолгу смотрела на шелковицы. А напоследок, собравшись уходить, снова смотрела на лицо старика на стуле. И видела дальнюю сторонку. И еще: парень или девушка покидает родимую сторонку и уносит в заплечном мешке деревце шелковицы. Много, много привезенных издалека шелковиц видела я в городских дворах.

Позднее я прочитала в Лолиной тетрадке: «Что унесешь с собой с родимой сторонки, то у тебя и на лице будет».

Лола поступила на отделение русского языка. Общий курс — четыре года. Вступительные экзамены сдала без труда — мест в вузах было столько же, сколько выпускников в школах. И мало кому хотелось изучать русский, шли без особого желания. «С желаниями морока, — пишет Лола, — куда проще с целями. У мужчин, которые учатся в вузе, чистые ногти, — пишет Лола. — Пройдет четыре года, и такой мужчина поедет со мной, потому что такой мужчина знает: на селе он будет настоящим господином. Парикмахер будет приходить к нему на дом и у порога снимать башмаки. Овцы, арбузы — этому больше не бывать, — пишет Лола, — а шелковицы пусть будут, потому что у всех у нас есть листья».

Комната-коробчонка, одно окно, шесть девушек, шесть кроватей. Под каждой кроватью чемодан. У двери — встроенный шкаф, над дверью — громкоговоритель. Пролетарские хоровые коллективы распевали под потолком, песни скатывались на стены, со стен — на кровати. Они умолкали только с приходом ночи, умолкала и улица за окном, и кудлатый парк, через который никто не ходил. Коробчонок в каждом общежитии было сорок.

Кто-то сказал, что громкоговоритель видит и слышит все, чем мы занимаемся.

Платья девушек висели в шкафу, висели плотно, сплошной стеной. У Лолы платьев было меньше всех. Она надевала платья других девушек. Чулки все держали в чемоданах под кроватью.

Кто-то запел:

Лола сидела возле своей кровати на полу, перед раскрытым чемоданом. Перерывая чулки, она подняла кверху ворох перепутавшихся коленок, пяток, мысков. И уронила все это на пол. Ее руки тряслись, и не два глаза было на ее лице, а без счета. И рук, поднятых кверху, пустых, — не две, а без счета. Нет, их было столько, сколько чулок на полу.

Глаза, руки, чулки были в раздоре из-за этой песни, которую пел кто-то через две кровати от них. Пела маленькая головка, она покачивалась, и была у ней на лбу озабоченная морщинка. От песни морщинка разгладилась.

Под каждой кроватью — чемодан со скомканными чулками, толстыми, хлопчатобумажными. Вся страна называла их «чулки-патент». Чулки-патент у девушек, которым хотелось носить колготки — гладкие и тонкие колготки-паутинки. Еще им хотелось иметь лак для ногтей и лак для волос и тушь для ресниц.

Под шестью подушками лежали коробочки с сажей. Шесть девушек плевали в коробочки, долго скребли и ковыряли сажу зубочисткой, на зубочистку налипала черная кашица. Тут они широко раскрывали глаза. Зубочистка царапала край века, но ресницы становились черными и густыми. Правда, совсем скоро сажа облезала, оставляя серые проплешинки. Слюна высыхала — сажа осыпалась и размазывалась под глазами.

Пусть будет сажа на щеках, думали девушки, но только сажа для ресниц, а не сажа из фабричных труб, фабричная сажа — ну нет, этому не бывать. И было бы побольше тонких колготок-паутинок — побольше, побольше, ведь на них так часто бегут петли. Девушки ловили петли на своих щиколотках и ляжках. Поймав, заклеивали лаком доя ногтей.

«Трудно будет отстирывать до ослепительной белизны рубашки настоящего господина. Но это будет моя любовь, через четыре года, когда он поедет со мной туда, в сушь. Если он сумеет ослепить белизной своих рубашек прохожих на селе, он станет моей любовью. И — если он будет настоящий господин, к которому парикмахер приходит на дом и у порога снимает башмаки. Трудно будет отстирывать рубашки до ослепительной белизны там-то, в грязной деревне, где полно блох», — пишет Лола.

Лола однажды сказала, блохи там даже на стволах деревьев. Кто-то заметил: не блохи это, а тля, листовая тля. Лола пишет в своей тетрадке: «Листовые блохи. Они еще хуже». Кто-то сказал: на людях тля не заводится, у людей же нет листьев. Лола пишет: «Блохи заводятся на всем, когда палит солнце. Даже ветер носит на себе блох. А листья у всех у нас есть. Когда перестаешь расти, листья опадают, потому что ушло твое детство. Но листья появляются снова, когда ты умаляешься, потому что ушла твоя любовь». Лола пишет: «Листья растут как им вздумается. Растут, как высокая трава-мурава. Листьев нет лишь у двух-трех детей на все село, у этих детей долгое детство. У этих детей нет ни братьев, ни сестер, потому что их родители — люди образованные. От листовых блох большой ребенок превращается в маленького, четырехлетний делается трехлетним, трехлетний — годовалым. И полугодовалым, и совсем крохой, новорожденным, — пишет Лола. — А чем больше детей заводится от листовых блох, чем больше появляется у ребенка братьев и сестер, тем короче его детство».

Дедушка говорит: «Ножницы для лозы. Я старею, что ни день я делаюсь меньше ростом и усыхаю. А ногти отрастают всё быстрее и делаются всё толще». Дедушка стриг себе ногти ножницами для лозы.

Ребенок не дает подстричь себе ногти. Он говорит: больно. Мать привязывает ребенка к стулу поясами от своих платьев. Глаза у ребенка угрюмые, он кричит. Ножницы то и дело выскальзывают из рук матери, падают на пол. «За каждый мой пальчик ножницы падают», — думает ребенок.

На один пояс, зеленый, как трава, падает красная капелька крови. Ребенок знает: если кровь пошла — умрешь. Глаза ребенка наливаются слезами, маму он видит точно сквозь пелену. Мать любит ребенка. Любит, как пьяница водку — без удержу, потому что разум ее на привязи у этой любви, привязан он крепко, как ребенок к стулу. Ребенок знает: с этой своей любовью на привязи она непременно изрежет ему руки. И спрячет отрезанные пальчики в карман, и пойдет с ними на двор, как будто ей надо их выбросить. Но на двор-то она пойдет, чтобы там, пока никто не видит, пальчики съесть.

Ребенок знает: вечером мама обманет дедушку — кивнет, когда он спросит: «Ты выбросила пальцы?»

Ребенок знает и то, что сам он сделает вечером. Он скажет — это он точно знает — скажет, она пальцы взяла и… И ребенок расскажет всё-всё:

Пошла с ними сперва на камешки. Оттуда на траву. Потом в саду она была, на дорожке и на грядках. И шла у самой стеночки, потом за угол ушла. Стояла у шкафа с инструментами, где шурупчики. И еще у платяного шкафа. Стояла и плакала, слезы прямо в шкаф капали. Потом рукой вытерла глаза. А другой рукой все таскала что-то из кармана и ела. Вытащит и съест, вытащит и съест.

Дедушка подносит руку ко рту. Наверное, сейчас покажет — тут, в комнате, — как она во дворе ела, думает ребенок. Но дедушка просто сидит так, держа руку у рта.

Ребенок говорит и говорит. Говорит, а на языке что-то вертится. Ребенок думает, это правда на языке вертится. Она будто косточка вишневая, которая боится застрять в глотке. Когда говоришь, голос доходит до ушей, а пока доходит, он все ждет: где же правда? А как замолчишь, думает ребенок, так сразу все, что говорил, делается неправдой. Потому что правда в глотке застряла. Потому что язык не повернулся всю правду сказать: взяла пальцы и съела.

Съела — это слово-то и застряло у ребенка в глотке. Ведь рассказал ребенок только вот что:

Она была у той сливы. На дорожке на гусеницу не наступила — нарочно подальше шагнула.

Дедушка опускает глаза.

А мама отводит глаза и дедушке, и ребенку — она берет из шкафа нитку и иголку. Садится, расправляет на себе платье, вот теперь и карман видно стало. Она завязывает на нитке узелок. Мама плутует, думает ребенок.

Мама покрепче пришивает пуговицу, чтоб не оторвалась. Старые нитки прячутся под новыми. В мамином плутовстве есть немножечко правды — пуговица на ее платье и правда почти оторвалась. А для пуговицы мама взяла самую толстую нитку. Над столом светит лампочка, и от лампочки как будто повисли нитки — это свет.

Потом ребенок закрывает глаза. За его опущенными веками мама и дедушка висят над столом на веревке, свитой из нитки, которая в иголке, и нитей света от лампочки.

Если нитку взять толстую, пуговица долго-долго не оторвется. Мама ее никогда не потеряет, думает ребенок. Пуговичка сломается пополам, а все-таки не оторвется.

Мама бросает ножницы в бельевой комод.

На другой день в комнату приходит дедушкин парикмахер, и с тех пор он приходит каждую среду.

Дедушка говорит: мой парикмахер.

Парикмахер говорит: мои ножницы.

«В Первую мировую войну волосы у меня повылезли, — говорит дедушка, — голова была в проплешинах. И ротный наш парикмахер натер мне голову листьями. Волосы и отросли опять. Ротный парикмахер сказал, даже лучше волосы эти новые, чем те, что были. Он любил играть в шахматы. А голову мне листьями натереть додумался потому, что я принес из лесу ветки, я из них потом шахматные фигуры вырезал. На тех ветках одни листья были серые, как зола, а другие рыжие, хоть и на одном дереве росли. И древесина тоже в два цвета — светлая и темная. Вот я и вырезал светлые фигуры и темные. А рыжие листья потемнели только в самом конце осени. У тех деревьев древесина была в два цвета, потому что серые ветки каждый год сильно отставали в росте. Два цвета как раз мне и пригодились для шахмат», — рассказывал дедушка.

Первым делом парикмахер подстригает дедушке волосы. Дедушка сидит на стуле и держит голову неподвижно. Парикмахер говорит: «Если волос не подстригать, голова будет кудлатая, вроде как сухой куст». Тем временем мама привязывает ребенка к стулу поясами от своих платьев. Парикмахер говорит: «А если не стричь ногти, они будут как лопаты. С этакими ногтями ходить только мертвецам годится».

Отвяжите меня, отвяжите!

Из шестерых девушек в комнате-коробчонке у Лолы было меньше всего колготок-паутинок. Да и те заклеены лаком на пятках и на ляжках. И на коленях. Петли на них бежали не только тогда, когда Лола могла их ловить, они бежали и тогда, когда сама Лола куда-нибудь бежала по улице или через кудлатый парк.

Бежать за кем-то, бежать от кого-то Лоле приходилось все время, а иначе и не могло быть, ведь ее желанием было заполучить мужчину в белоснежной рубашке. Даже в минуты острого счастья это желание оставалось нищенским, таким же, как Лолина родимая сторонка на Лолином лице.

Иногда Лола не могла ловить бегущую петлю, потому что сидела на собрании. «Заседание кафедры», — говорила она, сама не сознавая, что эти слова ей очень нравятся.

Вечером Лола вешала колготки на подоконнике, ногами на улицу. Вода с них не капала, так как Лола колготки не стирала. Они висели за окном, и казалось, будто это Лолины ноги там болтаются — коленки, икры, пальцы, пятки. И казалось, будто колготки могли сами по себе, без Лолы, уйти через кудлатый парк в темный город.

Кто-то в коробчонке спросил: «Где мои ножницы для ногтей?» Лола сказала: «В кармане пальто». Кто-то спросил: «Какого пальто? Твоего? Куда ты опять таскала мои ножницы?» Лола сказала: «Брала с собой в трамвай». И положила ножницы на кровать.

Лола стригла ногти в трамвае. Она часто ездила не куда-нибудь, а просто так. Сидела в трамвае, стригла и подпиливала ногти, зубами, сунув палец в рот, сдвигала кожу с ногтя, так что лунка делалась похожей на белую фасолинку.

На остановках Лола прятала ножницы в сумку и смотрела на двери, если в трамвай кто-нибудь садился. «Потому что днем всегда кто-нибудь входит с такой физиономией, как будто он просто знакомый, — пишет Лола в своей тетрадке. — Зато ночью он же смотрит прямо от дверей так, словно ищет именно меня».

Ночью, когда на улицах ни души, когда и в кудлатом парке ни души, когда шумел ветер и от неба ничего не оставалось, кроме шумящего ветра, Лола натягивала свои колготки-паутинки. Она открывала дверь, и тут в полосе света из коробчонки было видно, что ногу Лолы четыре. Кто-то спрашивал: «Куда ты?» — но Лолины шаги раздавались уже в длинном пустом коридоре.

Может быть, это я первые три года в коробчонке звалась «кто-то». Всех, кроме Лолы, можно было бы так назвать. Потому что кто-то в светлой коробчонке не любил Лолу. И кто-то — это были все.

Кто-то подошел к окну и не увидел улицы и уходящей Лолы. Только прыгало там, внизу, маленькое пятнышко.

Лола садилась в трамвай. Когда на следующей остановке кто-нибудь входил, глаза Лолы широко раскрывались.

Около полуночи в трамвай садились только мужчины, они ехали домой после вечерней смены на фабрике стирального порошка или на скотобойне. «Из ночной тьмы они вдруг выныривают в светлом вагоне, — пишет Лола, — и я вижу: вот мужчина, за день он так вымотался, что кажется — и не человек это, а тень, одетая в какие-то тряпки. В голове давно нет никаких мыслей о любви, в карманах давно нет денег. При нем только краденый стиральный порошок или мелочишка забитой скотины: говяжьи языки, свиные почки или печень теленка».

Лолины мужчины садились на первые сиденья. Очутившись на свету, они задремывали, свесив голову на грудь, и вздрагивали от скрежета рельсов. «Потом вдруг крепче прижимают к себе сумки, — пишет Лола, — так и вижу их грязные пальцы. И с опаской — из-за своих сумок — бросают взгляд на меня, на мое лицо».

В этот короткий миг Лола успевала закинуть искру огня в их погасшие мозги. «Ну, теперь они уж не закрывают глаза», — пишет Лола.

На следующей остановке Лола сходила, следом за ней — мужчина. «В глазах у него вся темень города. И жадный блеск, как у оголодавшего кобеля», — пишет Лола. Она шла не оглядываясь, быстро. Свернув с улицы, Лола самой короткой дорогой приводила мужчину в кудлатый парк. «Не говоря ни слова, ложусь на траву, — пишет Лола, — а он оставляет свою сумку под самой длинной, низко нависшей веткой. Говорить незачем».

Ночь нахлестывала ветер, гоняла его туда и сюда, Лолина голова моталась туда и сюда, и Лолины бедра. Листья шелестели над ее головой так же, как когда-то давно над головой полугодовалого ребенка, шестого в семье, нежеланного, нужного разве только самой нищете. Лолины ноги были исцарапаны ветками — так же, как когда-то давным-давно. Но не ее лицо. Лицо — нет, лицо никогда.

Уже несколько месяцев Лола раз в неделю меняла стенгазету общежития, висевшую в стеклянной витрине возле входной двери. Лолины бедра покачивались за стеклом. Она сдувала дохлых мух, валявшихся в витрине, потом протирала стекло парой чулок-патент из своего чемодана. Намоченным чулком мыла, сухим вытирала. Затем она меняла газетные вырезки: скомкав предпоследнюю речь диктатора, лепила на ее место последнюю. Закончив, Лола чулки выбрасывала.

Пустив на это дело все толстые, бумажные чулки из своего чемодана, Лола стала брать чулки из чужих чемоданов. Кто-то сказал: «Чулки не твои». Лола пожала плечами: «Вы же все равно их не носите».

Отец в саду, он выкорчевывает лето. Мотыгой. Ребенок стоит возле грядки и думает: отец кое-что понимает в жизни. Вот, он упрятал свою нечистую совесть в придурочные кусточки и теперь их выкорчевывает. Недавно ребенок загадал желание: пусть придурочные кусточки убегут от мотыги и доживут до конца лета. Но нет, им не убежать, не спастись, ведь только осенью у них вырастут белые перышки. И только тогда они научатся летать.

Отцу никогда не приходилось спасаться бегством. Он с песнями пустился маршировать в чужие страны. А там, в чужих странах, он разводил в городах и селах кладбища, а потом быстро уходил из этих городов и сёл. Проигранная война, вернувшийся домой солдат-эсэсовец, в шкафу — свежевыглаженная летняя рубашка, и в волосах у отца все еще не видно седины.

Отец просыпался рано, потом ложился полежать на траве. Лежал-полеживал и смотрел на рыжие облака, что приносили с собой день. Но утра были еще холодны, как ночи, и рыжие облака разрывали небо на куски. Вверху, на небе, просыпался день, внизу, на траве, в мыслях отца, просыпалось одиночество. Это от одиночества он так быстро нашел себе теплое тело женщины и приткнулся к нему. Чтобы погреться. Отец разводил кладбища, а с женщиной завел себе ребенка.

Кладбища у отца в глотке, там, где гортань. Снаружи не видно, гортань внутри, между подбородком и воротом рубашки. Гортань твердая и закрыта на засовчик. Поэтому кладбища никогда не вылезут наружу и не сорвутся с языка. А глотка у отца — чтобы пить водку, которую гонят из черных-пречерных слив, и чтобы петь песни — пьяные и смурные песни о фюрере.

На грядке у мотыги есть тень, она не корчует сорняки, а затаилась и смотрит на дорожку в саду. А там ребенок набивает себе карманы зелеными сливами.

Отец стоит на грядке среди придурочных кусточков и говорит: «Зеленые сливы нельзя есть. У зрелых косточка твердая как камень, а у зеленых еще мягкая. Раскусишь ее — и конец. И никто тебя не спасет — помрешь. Внутренний жар спалит сердце дотла».

Глаза у отца совсем мутные, ребенок понимает, что отец любит то, о чем говорит, любит, как пьяница водку, и не знает удержу в своей любви. И что он, разводивший на земле кладбища, желает своему ребенку смерти.

И потому чуть погодя ребенок съедает все сливы, которыми набиты его карманы. И каждый день, когда отец не видит, ребенок набивает себе живот зелеными сливами, объедая по полдерева зараз. Ребенок ест и думает: это чтоб умереть.

Но отец не видит, и умирать ребенку не нужно.

Придурочные кусточки — это молочай. Отец кое-что понимает в жизни. Всякий, кто толкует о смерти, знает толк в жизни; вот и он тоже.

Иногда я видела Лолу в душевой, это бывало после обеда, когда для утреннего мытья час уже поздний, а для вечернего — слишком ранний. Вдоль спины у Лолы тянулся свежий шрам, тонкий, как веревка, а на заду был шрам круглый. Веревка и кружок — маятник.

Лола быстро повернулась, и я увидела маятник в зеркале. Должно быть, качнулся он, потому что Лола испугалась, когда я вошла в душевую.

Я подумала: Лола стерла кожу на спине, но Лола не знает любви. Она знает лишь неуклюжую возню и ерзанье на земле в парке. И хищный огонек в голодных глазах мужчин, которые целый день не слышали ничего, кроме шума сыплющегося из толстой трубы стирального порошка или предсмертного хрипа скотины. Впиваясь в Лолу, их глаза горели, потому что целый день были потухшими.

Все девушки, жившие в комнатах-коробчонках на одном этаже, пользовались холодильником в комнатке-буфетной. Хранили там домашнюю брынзу и колбасу, яйца и горчицу.

Открыв морозилку, я видела в дальнем углу язык или телячью почку. От холода язык одеревенел, а на лопнувшей почке темнела коричневая трещина. Через три дня дальний угол морозилки обычно пустел.

Я видела нищую сторонку на Лолином лице. Съедала ли она эти языки и почки или выбрасывала, не было видно. Ни на ее скулах, ни возле губ, ни в самой середке, в глазах.

И в столовке, и в спортзале, глядя на Лолу, я не могла понять, съедала ли она мелочишку забитой скотины или выбрасывала. А я хотела это знать. Я сгорала от любопытства, потому что мне хотелось как-нибудь побольней задеть Лолу. Я все глаза себе проглядела. Но сколько ни смотрела на Лолу, подолгу или мимоходом, я всегда видела на ее лице только прозябающую в нищете сторонку. Я застигла Лолу врасплох лишь однажды. Она жарила яичницу на горячем утюге. Зажарив, соскребла ножом что там получилось и съела. Она и мне дала попробовать, на кончике ножа. «Вкусно, — сказала Лола, — не плавает в жире, как на сковородке». Доев, Лола поставила утюг на пол в углу.

Кто-то потребовал: «Почисти утюг, раз ты с него ела». Лола пожала плечами: «Все равно им теперь нельзя гладить».

Моя слепота не давала мне покоя. В столовке я часто занимала очередь за Лолой, потом ела с ней за одним столом; я смотрела на Лолу и думала: должно быть, слепота у меня оттого, что нам дают только ложки. Ни вилок, ни ножей. Оттого, что мы ложками расковыриваем мясо на тарелке или рвем его зубами. Эта слепота у меня оттого, что нам нельзя резать мясо ножом и брать вилкой, думала я, оттого, что мы едим, как зверье.

«В столовке все едят жадно, — пишет Лола в своей тетрадке. — Прожорливое, чавкающее стадо. Каждый сам по себе — упрямый баран. А все вместе — свора оголодавших собак».

В спортзале, думала я, у меня слепота оттого, что Лола не умеет прыгать через козла: она сгибает руки, а надо упереться в козла прямыми руками; она подтягивает ноги к животу, а надо растопырить, раскрыть, как ножницы. Лола плюхалась на козла и на заду сползала вниз. Хоть бы раз перелетела. Она ничком валилась на мат, не стараясь удержаться на ногах. Лежала и ждала, пока физрук не начинал орать.

Лола знала, что физрук ее поднимет, облапив за плечи, за бока или за бедра. Знала, что он поорет и остынет и тогда схватит ее за что подвернется. И Лола не вставала сама, а тяжело повисала на руках у физрука — чтобы облапил покрепче.

Девушки уже не прыгали через козла, никто не перелетал через него, потому что физрук отпаивал Лолу холодной водой. Шел в раздевалку, возвращался со стаканом воды, подносил его ко рту Лолы. Лола знала: чем медленнее она пьет, тем дольше его рука лежит у нее на затылке.

После физкультуры девушки одевались перед узкими шкафчиками в раздевалке. Кто-то сказал: «Ты взяла мою блузку». Лола ответила: «Не съем я твою блузку, только разок надену, у меня сегодня кое-что намечается».

Каждый день кто-то в комнате-коробчонке говорил: «Эти платья — слышишь ты? — эти платья не твои». Но Лола все-таки надевала чужое платье и шла в город. Один день сменял другой, одно платье — другое. Возвращались они в шкаф мятыми, влажными от пота или от дождя и снега. Лола вешала их всё туда же, в плотно набитый стенной шкаф.

В шкафу водились блохи, потому что и в кроватях они водились. И в чемоданах с чулками-патент, и в длинном коридоре. В буфетной, в душевой и в столовке тоже водились блохи. И в трамваях, магазинах и в кинотеатре.

«Все молятся, а сами почесываются», — пишет Лола в своей тетрадке. Каждое воскресенье с утра она ходила в церковь. «Поп тоже чешется. Отче наш, иже еси на небесех, — пишет Лола, — город кишит блохами».

В комнате-коробчонке был вечер, еще не поздний. Громкоговоритель распевал свои пролетарские песни, внизу, на улице, еще стучали башмаки, в кудлатом парке еще раздавались чьи-то голоса и листва была серой, не черной.

Лола лежала на кровати в одних чулках, толстых, бумажных чулках-патент. «Мой брат по вечерам гонит домой овец, — пишет Лола, — на его пути бахча. Как-то раз он припозднился, уже стемнело. И овцы побежали прямо по арбузам, пробивая их копытами. Брат спит в овчарне. В ту ночь до самого рассвета копытца у овец были красными».

Лола сунула себе между ног пустую бутылку, Лолина голова моталась из стороны в сторону, и бедра. Все девушки стояли полукругом у кровати. Кто-то дернул Лолу за волосы. Кто-то захохотал. Кто-то смотрел, зажав рот рукой. Кто-то расплакался. Уже не помню, кем из них была я.

Но помню, что в тот вечер у меня закружилась голова — так долго я смотрела в окно. На стекле моталась туда-сюда комната. Я увидела всех нас, крохотных, у Лолиной кровати. И увидела, как в вышине, над нашими головами, идет Лола, несуразно большая, — она уходила по воздуху, через закрытое окно и дальше, уходила в кудлатый парк. Я увидела Лолиных мужчин на трамвайной остановке — они ждали. В висках у меня загромыхал трамвай. Он был похож на спичечный коробок. И свет в вагоне трепыхался, как огонек спички, который прикрываешь от ветра. Лолины мужчины теснились в дверях, толкались, давились. Из сумок сыпался на рельсы стиральный порошок, вываливалась мелочишка забитой скотины. Потом кто-то выключил свет, картинка на стекле исчезла, и только на противоположной стороне улицы висели желтые огни фонарей — один, другой, третий… Потом я опять очутилась возле Лолиной кровати, рядом с девушками. И тогда я услышала звук, который никогда не забуду и не спутаю ни с одним другим. Мерный свистящий шорох, он шел от постели под Лолиной спиной. Лола скашивала любовь — так и не выросшую свою любовь, скашивала травинку за травинкой на этой грязной белой простыне.

Шрам-маятник качнулся, Лола застонала и отключилась. Но он качнулся только в моей голове.

Лишь одного из Лолиных мужчин я не увидела в отражении на оконном стекле.

Лола все чаще ходила на «заседания кафедры», и эти слова ей по-прежнему очень нравились. Она все чаще произносила их, хотя по-прежнему не сознавала, как эти слова ей нравятся. Она все чаще говорила о сознательности и о стирании граней между городом и деревней. Неделю назад Лола стала членом партии и показала нам свой красный партбилет. На первой странице была Лолина фотография. Партбилет переходил из рук в руки. И на этой фотографии я опять увидела Лолину родимую сторонку, прозябающую в нищете; я увидела ее даже отчетливее, чем на лице самой Лолы, потому что снимок был глянцевый. Кто-то сказал: «Да… но ведь ты ходишь в церковь». Лола ответила: «Другие тоже ходят. Там только нельзя чем-нибудь выдать, что знаешь других». Кто-то сказал: «Бог печется о тебе на небе, партия — на земле».

Рядом с Лолиной кроватью выросла стопка партийных брошюр. Кто-то в коробчонке шептался, кто-то помалкивал. Девушки уже давно шептались или помалкивали, когда в коробчонке находилась Лола.

Лола пишет в своей тетрадке: «Мама идет в церковь, ведет и меня. Холодно, но от курящегося ладана кажется, будто тепло. Сняв рукавицы, люди зажали их между сложенных ладоней. Я сижу на детской скамье. Села с краешку, чтобы видеть маму».

С тех самых пор, как Лола стала протирать стеклянную витрину, девушки всегда обменивались знаками или переглядывались, если не хотели о чем-нибудь говорить в Лолином присутствии.

«Мама говорит, что молится обо мне, — пишет Лола. — В моей вязаной рукавичке дырка на большом пальце, по краям торчат петли, точно венчик. Я думаю, это и есть терновый венец».

Лола сидела на кровати и читала брошюру об усилении идеологической работы партии.

«Я тяну за нитку, — пишет Лола, — и терновый венец сползает все ниже. Мама поет: „Господи, помилуй!“, а я все распускаю и распускаю палец на своей рукавичке».

Лола подчеркнула в тощей брошюрке так много фраз, словно сама ее рука, закрывая строчки, не давала ей уловить их смысл. Стопка Лолиных брошюр возле кровати росла и уже смахивала на кособокую тумбочку. Подчеркнув фразу, Лола надолго задумывалась, потом переходила к следующей.

«Шерстяные нитки я никогда не выбрасываю, — пишет Лола, — не беда, если они страшно перепутались».

Некоторые фразы в брошюрах Лола заключала в скобки. И рядом, на полях, всегда ставила жирный крест.

«Мама свяжет новый палец на рукавичке, — пишет Лола, — возьмет для него новой шерсти».

Когда Лола училась на четвертом курсе, однажды после обеда оказалось: все платья девушек лежат на кроватях. Чемодан Лолы стоял под раскрытым окном, в чемодане ее платья — совсем немного их было — и брошюры.

В тот день я узнала, почему не могла увидеть тогда в зеркале оконного стекла одного из Лолиных мужчин. Он был не такой, как мужчины всякой полночи и всякой вечерней смены. Он обедал в столовой высшей партийной школы, он не ездил на трамвае, он никогда не ходил вслед за Лолой в кудлатый парк, у него был автомобиль с шофером.

Лола пишет в своей тетрадке: «Итак, первый в ослепительно белой рубашке».

Вот как оно было — в тот день, около трех часов, и в тот год, когда Лола была уже на четвертом курсе и почти стала кем-то. Платья девушек лежали на кроватях, отдельно от них — Лолины платья. Солнце жарко светило в коробчонку, линолеум, пыльный, казалось, порос короткой серой шерстью. Рядом с Лолиной кроватью, там, где раньше громоздились брошюры, осталась темная проплешина. А Лола висела в шкафу в петле, сделанной из пояса от платья.

И пришли трое мужчин. Они сфотографировали Лолу в шкафу. Потом отвязали пояс и сунули его в прозрачный пластиковый пакет. Пакет был тонкий, как колготки девушек. Трое мужчин достали из карманов три коробочки. Закрыли Лолин чемодан и открыли коробочки. В каждой оказалась ядовито-зеленая пыль. Они посыпали ею чемодан, затем дверцу шкафа. Пыль была сухая, как не смоченная слюной сажа для ресниц. Я смотрела на нее, как и другие девушки. И удивлялась тому, что сажа бывает ядовито-зеленого цвета.

Мужчины ни о чем нас не спрашивали. Причина была им известна.

Пять девушек стояли возле двери общежития. В застекленной витрине висела Лолина фотография, та же, что была в ее партбилете. Ниже висел листок. Кто-то прочитал вслух: «Эта студентка совершила самоубийство. Мы осуждаем ее поступок, мы презираем эту студентку. Она — позор для всей страны».

Вечером я обнаружила в своем чемодане тетрадку Лолы. Она спрятала ее под моими чулками и тогда же взяла пояс от моего платья.

Сунув тетрадь в сумку, я пошла на трамвайную остановку. Села в трамвай и начала читать. С конца, с последней страницы. Лола пишет: «Физрук позвал меня вечером в спортзал и запер дверь. На нас смотрели лишь круглые кожаные мячи. Одного раза ему хватило бы. А потом я тайком пошла за ним, и теперь я знаю, где его дом. Нет, я никогда не смогла бы отстирывать его рубашки до ослепительной белизны. На заседании кафедры он на меня донес. Выходит, никогда мне не избавиться от той суши. Бог не простит того, что я сделаю, но иначе я не могу. Зато мой ребенок никогда не будет пасти овец с красными копытами».

Вечером я украдкой положила Лолину тетрадь в свой чемодан, спрятав под ворохом чулок. Чемодан я закрыла на ключ, ключ спрятала под подушку. Утром взяла ключ с собой. Привязала его к резинке от спортивных трусов, продернув петлю в ушко ключа. С восьми утра начиналась физкультура. Из-за возни с ключом я опоздала.

Девушки в черных трусах и белых футболках уже стояли шеренгой возле длинного прямоугольника песка, насыпанного на сырую землю, стояли как бы в изголовье. В изножье стояли две девушки с сантиметровой лентой — рулеткой. Ветер прошумел в густой листве деревьев. Физрук поднял руку, щелкнул пальцами, и девушки полетели по воздуху, ногами вперед, одна за другой. Песок был сухой. Но в глубине, под ним, была сырая земля, она холодила пальцы ног, когда они зарывались в песок. Сырая и холодная, как ключ у меня на животе. Приготовившись к разбегу, я подняла голову и посмотрела на деревья. И полетела по воздуху вперед ногами. Но мои ноги недалеко улетели. А на лету я подумала о ключе от чемодана. Две девушки натянули сантиметровую лету и выкрикнули число. Физрук записал прыжок в блокнот цифрами через точку — так обычно записывают время. Глядя на остро отточенный карандаш в его руке, я подумала, что все вот это как раз по нему: кто-то летит вперед ногами, потом кто-то, стоя в ногах, снимает мерку.

Когда я пошла на вторую попытку, ключ уже согрелся от тепла моего тела. И уже не было холодка. А когда носки ног зарылись в сырую землю, я поскорей вскочила, чтобы физрук не вздумал меня поднимать.

Через два дня Лола, повесившаяся, была исключена из партии и отчислена из института. Происходило все это в большом актовом зале в четыре часа. Присутствовали сотни.

Кто-то, стоя на трибуне, говорил: она обманула наше доверие и не заслуживает высокого звания студентки нашего института и члена нашей партии. Все аплодировали.

Вечером кто-то в комнате-коробчонке сказал: все были огорчены до слез, вот потому и хлопали так долго, и никто не решался перестать хлопать. Каждый хлопал и косился на другие руки. Несколько человек перестали было, но тут же испугались и опять захлопали. А потом большинству захотелось перестать, хлопки даже начали сбиваться с ритма. Но тут снова захлопали те несколько человек, которые чуть было не перестали хлопать, и теперь эти несколько человек захлопали дружно, в такт, ну и большинство тоже продолжало хлопать. И только когда уже весь большой актовый зал сотрясался от оглушительных хлопков — казалось, там шмякала по стене гигантская туфля, поднимаясь все выше, и выше, и выше, — только тогда оратор махнул рукой: достаточно.

Фотография Лолы провисела в витрине две недели. Но уже через два дня ее тетрадка исчезла из моего запертого на ключ чемодана.

Мужчины с ядовито-зеленой сажей положили Лолу на кровать и вынесли из коробчонки. Почему они вынесли кровать ногами вперед? Чемодан с одеждой и пакет с моим поясом вынес один из них, шедший последним, за изголовьем. Чемодан и пояс он нес в правой руке. Почему он не закрыл за собой дверь, ведь левая рука у него не была занята?

Пять девушек остались в коробчонке, пять кроватей, пять чемоданов. Когда Лолину кровать уже вынесли в коридор, кто-то закрыл дверь. Ко всякому движению в этой комнате цеплялись пыльные нити, висевшие в жарком светлом воздухе. Кто-то стоял у стены и причесывался. Кто-то закрывал окно. Кто-то перешнуровывал туфли.

Ни в одном из этих действий не было необходимости. Все будто онемели и старались чем-нибудь занять руки, потому что никто не осмеливался повесить в шкаф свои платья, лежащие на кровати.

Мама говорит: коли жить станет невмоготу, займись шкафами, наведи в них порядок. И горести сгинут, ты руками их разведешь, и сразу камень с души свалится.

Маме-то легко говорить: у нее пять шкафов и пять комодов. И если мама три дня кряду перебирает вещи в шкафах и комодах, это, пожалуй, сойдет за настоящую работу.

Я пошла в кудлатый парк и там закинула в кусты ключ от чемодана. Не было на свете ключей, которые могли бы закрыть чемодан так, чтобы его не открыли неизвестно чьи руки, когда никого из девушек нет в комнате. Наверное, не было на свете и замка, который не могли бы отпереть руки известно чьи — те, что скребли и ковыряли зубочисткой сажу для ресниц, включали и выключали свет или, уже после Лолиной смерти, отчищали утюг.

Наверное, не надо было девушкам шептаться или помалкивать, когда Лола находилась в комнате. Наверное, именно Лоле они могли бы всё-всё рассказать. Наверное, именно Лоле и я могла бы всё рассказать. Замок чемодана притворялся и врал. Одинаковых чемоданных ключей в стране было не меньше, чем пролетарских хоровых коллективов. Всякий ключ был ложью.

Когда я вернулась из парка, кто-то в комнате-коробчонке запел — в первый раз после Лолиной смерти:

Да, кто-то пел румынскую песню. Я слушала, и виделось: в вечерних сумерках бегут по полю овцы с красными копытами. И ветер — над всей страной — стих.

Ребенок лежит в кроватке и просит: «Не гаси свет, а то придут черные деревья». Бабушка укутывает ребенка. «Скорей засыпай, — говорит она. — Вот все уснут, и ветер тоже уляжется спать на деревьях».

На этом детском колыбельном языке нельзя было сказать «ветер стих», ветер мог только «улечься».

Когда по мановению ректора аплодисменты в большом актовом зале оборвались, на трибуне появился физрук. В белой рубашке. Он провел голосование за то, чтобы исключить Лолу из партии и отчислить из института.

Физрук первым поднял руку, за ней взлетели все руки. Каждый, поднимая свою руку, видел руки других, и если его рука была поднята не так высоко, как другие, он старался выпрямить свою как можно больше. Они сидели и сидели с поднятыми руками, от усталости начинало сводить пальцы, локти понемногу сгибались. Но, оглянувшись, они видели, что никто еще не опустил руку, и разгибали пальцы и распрямляли локти. Под мышками темнели пятна от пота, рукава рубах и блузок сползли чуть ли не до плеча, шеи тянулись кверху, уши покраснели, рты приоткрылись. Головы были неподвижны, зато глаза шастали по сторонам.

Под этими руками была такая тишина, сказал кто-то в коробчонке, что стало слышно, как дыхание шныряет туда-сюда по деревянным скамейкам. Тишина висела в большом актовом зале, пока физрук не опустил свою руку. Подсчета голосов не требуется, объявил он, разумеется, все за.

Все, кто сейчас идет мне навстречу по улице, подумала я на другой день, в городе, все они в большом актовом зале по мановению физрука полетели бы через козла. Все разогнули бы пальцы и выпрямили руки, не сгибая их в локтях. И у всех в той тишине глаза шныряли бы по сторонам. Я считала лица всех, кто шел по улице, под этим жгучим солнцем. Насчитала девятьсот девяносто девять. Нестерпимо ныли ступни; я села на скамейку, поджала пальцы ног, прислонилась к спинке. И приставив указательный палец к своей щеке, сосчитала себя. Тысяча, сказала я вслух и проглотила это число, как проглатываешь обиду.

Возле скамейки топтался голубь, я сидела, смотрела на него. Голубь едва ковылял, опустив крылья. Клюв у него был приоткрыт, допекла его жара. Потом он принялся клевать что-то на земле, и звук был странный — как будто клюв жестяной. Он склевал камешек. Когда он проглотил камешек, я подумала: Лола тоже подняла бы руку. Но это уже не в счет.

Я смотрела и на Лолиных мужчин — был полдень, и они шли с утренней смены. Крестьяне, принесло их сюда из деревень. Они тоже сказали баста, никаких овец, никаких арбузов, этому больше не бывать. Как слабоумные, потянулись к саже и копоти городов, к толстым трубам, которые расползлись по всем полям, добираясь до каждой деревенской околицы. Эти мужчины хорошо понимали, что их стиральный порошок, или дерево, или железо не в счет. И поэтому их руки не приобрели сноровки и изготавливали железные чушки и деревянные чурки вместо промышленных товаров. Если требовалось сработать что-то крупное, угловатое, из их рук выходили жестяные бараны. Если же они мастерили предметы круглые, небольшие — получались какие-то деревянные арбузы.

Пролетарии жестяных баранов и деревянных арбузов после смены отправлялись в ближайшую пивнушку — бодегу. Всегда оравой, они вваливались в садик одного из этих дешевых кабаков. Грузные тела с размаху плюхались на стулья, тем временем обслуга переворачивала замызганную красную скатерку. Пробки, хлебные корки, обглоданные кости — все летело на пол или в цветочные ящики. Зелень в них давно засохла, земля сплошь утыкана наспех погашенными окурками. На загородке садика — горшки с геранями, от которых остались одни сухие стебли, только на самой макушке еще торчало два-три юных листочка.

На столах дымилась жратва. На столах лежали руки и ложки — ни вилок, ни ножей тут не давали. Мясо рвали зубами, отгрызали куски — вот так они жрали мелочишку забитой скотины.

Бодега тоже была ложью, и скатерки, и цветы в горшках, и бутылки, и красные куртки обслуги. Никто здесь не был гостем, всех гнала сюда лишь бессмысленность и пустота вечеров.

Мужчины, напившись, шатались и переругивались, орали, колошматили друг друга по голове пустыми бутылками. В кровь. Когда на землю летел чей-нибудь зуб, все хохотали, словно не зуб выбили, а просто пуговица оторвалась. Кто-нибудь, пошарив по земле, находил зуб и бросал его в свой стакан — на счастье. Зуб переходил из стакана в стакан. Всем хотелось его заполучить.

Такой вот зуб однажды исчез, как исчезли Лолины говяжьи языки и почки из холодильника. Кто-то проглотил зуб. Кто — они не знали. Они общипали последние молодые листочки с сухих стеблей герани и принялись жевать их с подозрительными минами. А тем временем проверяли стаканы — один, другой, третий… все подряд — и вопили, широко разевая зеленые от листьев рты: «Да тебе сливы зеленые лопать, а не зубы!» Они тыкали пальцами в кого-то, все — в одного, одетого в светло-зеленую рубашку. Он отнекивался. Потом сунул два пальца себе в глотку. Его вырвало. «Нате вам, — сказал он. — Во, листья с той герани, мясо, хлеб да пиво, а зуба никакого нету». Обслуга вытолкала его вон, все остальные захлопали в ладоши.

Какой-то в клетчатой рубахе сказал: «Это я зуб-то…» Засмеялся и вдруг, ни с того ни с сего, пустил слезу, захныкал, уставясь в стол. Нет, никто здесь не был гостем.

Крестьяне, подумала я, только крестьяне вдруг, ни с того ни с сего, могут удариться в слезы или, вдрызг разругавшись и разоравшись, вдруг замолкнуть. Они ни в чем не знают удержу: ни в беспечной радости, ни в лютой злобе. И в этой дикой жадности к жизни им ничего не стоит одним ударом оборвать чью-то жизнь — да хоть бы и свою. И все они с одинаковым голодным блеском в собачьих глазах пошли бы за Лолой в темноту и заросли парка.

Если на другой день они не напивались в очередной раз, то бродили в одиночку по парку, чтобы успокоиться. От вечной пьянки губы у них были вспухшие и в беловатом налете. И болячки в уголках рта. Они пошатывались, они с опаской переставляли ноги в высокой траве и всё пережевывали старую жвачку — каждое слово из тех, что спьяну выкрикивали вчера в бодеге. И с детским упрямством копались в памяти, где вчерашний день был точно решето — столько в нем зияло темных дыр. Они боялись, что вчера во всю глотку орали о том, что было «политикой». Они знали: обслуга обо всем докладывает куда надо.

Однако хмельное пойло оберегает башку от недозволенных мыслей, а жратва затыкает рот. И даже когда язык уже еле ворочается, голос все равно верен своей привычке к страху, так что — не выдаст.

Со страхом они сроднились, страх был их дом родной. Фабрика, кабак, магазины и жилые кварталы, вокзальные перроны и поезда, бежавшие среди подсолнухов, пшеничных и кукурузных полей, — все следило и слушало. Трамваи, больницы, кладбища. Стены, и потолки, и открытое небо. И если случалось — а такое случалось нередко, — что попойка в пропитанном ложью кабаке все же не срабатывала и выходили промашки по части бдительности, то скорей уж из-за несовершенства стен и потолков или открытого неба, а не по какому-то умыслу, родившемуся в голове человека.

Мать привязывает ребенка к стулу поясами от своих платьев, парикмахер стрижет дедушку, отец говорит ребенку, что нельзя есть зеленые сливы, и при этом всегда, все годы напролет, в углу комнаты стоит бабушка. На все, что ни делается в доме, она смотрит рассеянно, словно знает, что еще утром ветер на улице улегся и день уснул в небе. В голове у бабушки звучит негромкий напев, он не умолкает все эти годы.

У ребенка две бабушки. Одна вечером подходит к кроватке со своей любовью, и ребенок поднимает глаза к белому потолку, потому что бабушка сразу начинает молиться. Другая бабушка вечером подходит к кроватке со своей любовью, и ребенок смотрит в ее темные глаза, потому что она сразу заводит песню.

Когда ребенок устает смотреть на белый потолок или в темные глаза, он притворяется спящим. Первая бабушка на полуслове обрывает молитву и уходит. Вторая бабушка поет, пока песня не кончится. Лицо у нее кривится — это потому, что она очень любит петь.

Когда песня допета, бабушка думает, что ребенок крепко спит. Она говорит: «Ну вот, пусть передохнет зверек твоего сердечка, а то сколько нынче беготни было».

Бабушка-певунья на девять лет переживет бабушку-богомолку. И на шесть лет переживет она свой рассудок. Никого в доме она не будет узнавать. Памяти у нее только и останется что на песни.

Однажды вечером бабушка-певунья выходит из своего угла к столу и там, под светом лампы, говорит: «До чего же я рада, что все вы тут со мной, на небе». Она забыла, что песенка ее еще не спета и что еще долго ей маяться. К ней не пристают болезни — ничто, значит, не пособит ей умереть.

После смерти Лолы я два года не подпоясывала платья. Самые громкие звуки города в моей голове звучали чуть слышно. Когда приближался грузовик или трамвай, когда он уже вырастал передо мной, то грохот казался приятным. Под ногами дрожала земля, а мне хотелось что-то такое затеять с колесами, и я бежала через дорогу в самую последнюю секунду. Было интересно, успею ли перебежать на другую сторону. Но решать, успею или нет, я предоставляла колесам. На минуту я тонула в облаке пыли, волосы разлетались в каком-нибудь шаге от счастливой случайности или от смерти. Перебежав на другую сторону улицы, я смеялась — ведь я выиграла. Но смех — казалось — доносился откуда-то издалека.

Я часто ходила в магазин, где на витрине были выставлены языки, печень, почки в алюминиевых лоханях. Магазин был совсем не близко, я ездила туда на трамвае. В том магазине на каждом лице была родимая сторонка, и она словно вопила: я самая большая! Мужчины и женщины стояли с сумками в руках, из сумок торчали огурцы и перья зеленого лука. Но не только это я видела, а еще и то, как эти люди увозят с собой из своих сел деревца шелковицы и вместе с ними — родимую сторонку, и она остается на их лицах, на каждом лице. Я выискивала в очередях своих сверстников и потом шла за кем-нибудь из них. И всегда этот путь приводил в район новостроек или — мимо высокого репейника, стоявшего сплошной стеной вдоль дороги, — в деревню. Там, в зарослях репейника, были клочки земли с огненно-красными помидорами и белой брюквой. Каждый клочок — незадавшееся поле. Баклажаны я замечала только тогда, когда чуть не наступала на них. Каждый был точно две пригоршни блестящей черной шелковицы.

Этот мир никого к себе не ждал, думала я. Зачем мне ходить, есть, спать, кого-то любить — в страхе. Пока я не родилась на свет, я обходилась без ножниц для ногтей и у меня не отрывались пуговицы. Отец так и не расстался со своей войной, он живет своими песнями и стрельбой, полеживая в траве-мураве. Кого-нибудь любить ему не нужно. Ну и оставался бы всегда там, в траве-мураве. Потому что дома, когда он лежал на траве, глядя в деревенское небо, он мало-помалу опять становился крестьянином и тянулся к крестьянскому труду. Но вернувшийся с войны солдат-эсэсовец разводил на земле кладбища и произвел на свет меня.

Вышло так, что я — его ребенок и должна расти вопреки смерти. Со мной разговаривали сквозь зубы. Шлепали меня по рукам. Пронзали злобными взглядами. Но никто ни разу не задумался, не поинтересовался: где — в каком доме, в каком селе — мне больше, чем тут, хотелось бы жить, за каким столом есть, в какой кровати спать или кого-нибудь любить — в страхе.

Только и знаешь, что привязываешь, потому что отпустить что-то на волю, развязаться с чем-то непросто, и уходит уйма времени, пока не станет это вольное — словом. Я попробовала заговорить о Лоле, но девушки в коробчонке сказали: «Когда ты наконец замолчишь?» Они уже поняли: нет Лолы, ну и не болит голова. На месте Лолиной кровати теперь появились стол и стул. А на столе — большая стеклянная банка, а в ней длинные ветки из кудлатого парка — мелкие белые розочки с зазубренными листочками. В воде они пустили корни, белые. Девушки спокойно ходили, ели и спали в коробчонке. И даже пели, и не было им страшно распевать перед Лолиными листьями.

Я решила накрепко запомнить Лолину тетрадку, пусть все останется в моей голове.

Эдгар, Курт и Георг искали кого-нибудь из бывших Лолиных соседок по комнате. А так как я не могла в одиночку — не выдержала бы — носить в своей памяти Лолину тетрадку, я стала с ними встречаться. Мы встречались каждый день, после того как они заговорили со мной в столовке. Они не верили, что Лолина смерть — самоубийство.

Я рассказывала о «листовых блохах», об овцах с красными копытами, о шелковицах и о нищей родимой сторонке на Лолином лице. Когда я в одиночестве думала о Лоле, многое мне не удавалось припомнить. Когда меня слушали Эдгар, Курт и Георг, забытое вспоминалось. Глядя в их серьезно-сосредоточенные лица, я научилась читать свои собственные мысли. Голова трещала, раскалывалась, и я находила свои пропажи — фразы из Лолиной тетрадки. И произносила их вслух. Многое Эдгар записал в свою тетрадку. Я сказала: «И твоя тетрадь пропадет, скоро». Ведь Эдгар, Курт и Георг тоже жили в студенческом общежитии, мужском. Оно стояло сразу за кудлатым парком, на другой его стороне. Эдгар ответил: «У нас есть в городе надежное место, летний домик в глухом саду».

«Мы повесим тетрадь, — сказал Курт, — в холщовом мешке на крышку колодца, с внутренней стороны». Они часто смеялись и часто говорили «мы». Георг добавил: «Есть там внутри зацепочка, вот на нее и повесим». «Колодец находится прямо в доме, в летнем домике, а хозяин домика и сада — человек, который никому не мозолит глаза. Книги тоже оттуда», — сказал Курт.

Книги летнего домика прибыли издалека, однако в них можно было найти всё о каждой местности, оставившей отпечаток на лицах тех, кто жил в этом городе, и о каждом жестяном баране и деревянном арбузе. О каждой пьянке, каждом раскате хохота в кабаке.

«Кто хозяин летнего домика?» — спросила я и сразу подумала: не хочу этого знать. Эдгар, Курт и Георг промолчали. Их глаза смотрели куда-то в сторону, и в них тревожно поблескивало молчание, там, где в белых уголках краснели жилки. Я поспешно заговорила сама. Рассказала о большом актовом зале, о хлопках, о мерно шлепавшей гигантской туфле, которая шмякала по стене все выше и выше, в такт хлопкам ладоней, рассказала и о дыхании, которое шныряло туда-сюда по деревянным скамейкам, когда, голосуя, все подняли руки.

Я говорила и чувствовала — на языке еще что-то вертится, точно вишневая косточка. Это была правда, дожидавшаяся, когда же я расскажу, как сосчитала прохожих на улице и о том, как мой палец уперся в мою собственную щеку. Но язык не повернулся сказать «тысяча». О жестяном клюве голубя, клевавшего камешки, я тоже не рассказала.

Я рассказала о козле в спортзале и о полетах в песок, под которым сырая земля, о руках, норовивших облапить, о долгом отпаивании Лолы холодной водой, о чемоданном ключе, привязанном к резинке трусов. Эдгар слушал, держа наготове карандаш, но не записал ни слова. Я подумала: он дожидается правды, он чувствует — говорить-то я говорю, но о чем-то и умалчиваю. И я сказала: «Теперь — о том первом в белой рубашке». Туг Эдгар начал записывать. И еще я сказала: «У всех у нас есть листья». И Георг сказал: «Это не укладывается в голове».

Лолины фразы можно было произнести вслух, проговорить. Но записать их было невозможно. У меня, во всяком случае, ничего не получилось. Эти фразы были как сны, которые хорошо рассказывать, но попробуй их запиши. Я бралась записывать Лолины фразы, и они мертвели прямо под рукой.

В книгах летнего домика говорилось о множестве таких вещей, о которых я никогда раньше всерьез не задумывалась. Начитавшись, я шла на кладбище, сидела там на скамейке. Появлялись старики — каждый сам по себе, совсем один — и брели к могилам, которые скоро станут и их могилами. Цветов никто не приносил, на могилах и так было полно цветов. Старики не плакали, стояли, смотрели куда-то пустыми глазами. Иногда доставали платок и, наклонившись, смахивали пыль со своих башмаков, заодно завязывали покрепче шнурки. Они не плакали, потому что берегли свои лица, боялись испортить что-нибудь, так как лица уже были на надгробиях. Рядышком с другим покойником, на овальной эмалевой фотографии. Они заблаговременно отправились в путь и теперь, неизвестно сколько уже времени, ждали часа, когда соединятся со своим покойником не только на надгробии. На камне были выбиты также имена и даты рождения. Рядом было оставлено пустое место размером с ладонь, оно дожидалось дня их смерти. У могил эти люди не задерживались надолго.

Когда они уходили с кладбища по узким дорожкам среди цветников, вслед им глядели надгробные камни и я. Когда они были уже за воротами кладбища, многие и многие пустые ладони, казалось, цеплялись за этот летний день, тяжелый и неподвижный от многих и многих холмиков с цветами. Лето здесь росло не такое, как в городе. Кладбищенское лето не радовалось жаркому ветру. Оно потихоньку приподнимало края неба, высматривая все новых умирающих. В городе говорили: для стариков опасны весна и осень. Первое тепло и первые холода уносят стариков. Но здесь, на кладбище, я понимала, что не весна и не осень, а лето с особой сноровкой расставляло западни для стариков. И каждый летний день знал, каким образом превратить старого человека в цветы.

«Новые листья вырастают, когда вянет тело, а вянет оно оттого, что прошла любовь», — написала Лола в своей тетрадке.

Когда Лолины слова и фразы прорастали в моей голове, я даже дышать старалась неслышно, чтобы не спугнуть их другими словами и фразами — из книг летнего домика, — открывавшимися мне за Лолиными листьями.

Я научилась бродяжничать, исходила вдоль и поперек все улицы. Я знала нищих, жалобные голоса, крестные знамения и ругань, знала Бога в его наготе и черта в его лохмотьях, изувеченные руки и культи вместо ног.

В каждом районе города я знала местных тихих сумасшедших.

Человека с черным галстуком-бабочкой, всегда стоявшего с одним и тем же высохшим букетом. Он уже много лет стоял у высохшего фонтана и смотрел в верхний конец улицы, туда, где находилась тюрьма. Я пыталась заговорить с этим человеком, но он всегда отвечал одинаково: «Сейчас я не могу разговаривать, сейчас она выйдет и, может быть, даже не узнает меня».

«Сейчас она выйдет» — так он говорил уже много лет. И в самом деле выходил кто-нибудь, когда он так говорил, — то полицейский шел вниз по улице, то солдат. А жена этого человека, как знал весь город, уже давно покинула тюрьму. И лежала на кладбище.

В семь утра вниз по улице проезжала колонна автобусов с задернутыми серыми занавесками на окнах. В семь вечера колонна проезжала вверх по улице. Никакого подъема не было на этой улице, дальний ее конец располагался на той же высоте, что и площадь с фонтаном. Но так уж людям виделось. Или, может бьггь, говорили, что улица поднимается, просто потому, что в дальнем ее конце стояла тюрьма и ходили туда лишь полицейские и солдаты.

Когда автобусы проезжали мимо фонтана, в щелях между занавесками я видела пальцы заключенных. Моторов не было слышно — ни рева, ни фырчанья; не было слышно и скрипа тормозов или шороха колес. Раздавался только лай собак. Он был таким громким, словно мимо фонтана два раза в день катили собаки на колесах.

То лошади в туфлях на каблуках, а теперь еще и собаки на колесах.

Мама каждую неделю ездит в город, на поезде. Два раза в год ребенку разрешается поехать с мамой. В начале лета и в начале зимы. В поездке ребенок мучается, думая, какой же он урод, потому что на нем много-много теплых одежек. Ведь мама и ребенок идут на станцию в четыре часа утра. В такую рань даже в начале лета еще холодно. Маме надо поспеть в город к восьми — в восемь открываются магазины.

Они ходят по магазинам, и ребенок по дороге стаскивает с себя кое-какие одежки и несет их в руках. И конечно что-нибудь из одежек теряет. Поэтому мама не любит брать ребенка с собой в город. Но есть и другая причина, куда более серьезная: ребенок видит — лошадки бегут по асфальту. Ребенок застывает на месте и хочет, чтобы мама тоже стояла и ждала, когда опять проскачут лошадки. Маме некогда ждать, но и уйти одной тоже нельзя. Она не хочет, чтобы ребенок потерялся в городе. И она тянет ребенка за собой. Он повисает у нее на руке и говорит: «Мама, ты слышишь? Подковы лошадок не так случат, как у нас дома».

Когда они ходят по магазинам, когда едут домой в поезде и потом еще в течение многих дней ребенок спрашивает: «Почему лошадки в городе носят туфли на высоких каблуках?»

Я знала карлицу с площади Траяна. Голова у нее была почти лысая, с редкими волосами. Карлица была глухонемая. Она носила тощую косицу, серую, как те косицы из сена, что свисали из-под сидений списанных стульев-ветеранов под шелковицами в стариковских дворах. Карлица питалась отбросами, которые подбирала в овощном магазине. Каждый год у нее вырастал живот — от Лолиных мужчин, выходивших в город в полночь, после вечерней смены. На площади было темно. Карлица не успевала убежать — она же не слышала, когда кто-то приближался. И закричать она не могла.

Поблизости от вокзала слонялся философ. Он принимал за людей телефонные столбы и деревья. И рассказывал чугуну и дереву о Канте и космосе прожорливых овец. В пивнушках он ходил между столиков, допивал опивки, последние капли на донышке стакана собирал своей длинной белой бородой.

На рыночной площади сидела старуха в шляпенке из сколотых булавками старых газет. Уже несколько лет она зимой и летом возила по улицам санки, а на санках стояло два мешка. В одном были пачки газет. Каждый день старуха мастерила себе новую шляпенку. В другом мешке лежали шляпенки старые, уже надеванные.

Только сумасшедшие не подняли бы руку в большом актовом зале. Свой страх они обменяли на безумие.

Ну а я могла продолжать свой подсчет людей на улице и добавить к ним себя так, будто случайно встретила саму себя на улице. Могла сказать себе: «Эй ты, кто-нибудь!» Или: «Эй, номер тысяча!» Вот только помешаться я не могла. Я все еще пребывала в здравом уме.

Проголодавшись, я покупала какую-нибудь ерунду, которую можно было съесть на ходу. Уж лучше рвать зубами куски мяса на улице — чем в столовке общежития. В столовку я перестала ходить. Талоны на питание продала, купила на эти деньги три пары колготок-паутинок.

В коробчонку я приходила только спать, но не спалось мне. В этой темной комнате моя голова, едва коснувшись подушки, делалась прозрачно-ясной. В темноте проступал квадрат окна, светлый от уличных фонарей. На стекле я видела свою голову и даже корни волос, похожие на луковки, посаженные в кожу. Если повернуться на бок, думала я, волосы выпадут. Все-таки я ложилась на бок — лишь бы не видеть окна.

Но лежа на боку я видела дверь. Даже если бы тот мужчина с Лолиным чемоданом и с моим поясом в прозрачном пластиковом пакете закрыл тогда за собой дверь, смерть все равно осталась бы здесь. Ночью, при свете уличных фонарей, закрытая дверь превращалась в Лолину кровать.

Все крепко спали. От подушки под моей головой шел сухой шорох — то шуршали сухие вещи сумасшедших: сухой букет вечно ожидающего мужчины, сухая травяная косица карлицы, газетная шляпенка старухи с санками, белая борода философа.

Дедушка, дожевывая за обедом последний кусок, откладывает вилку. Встав из-за стола, он говорит: «Сто шагов». Он шагает и считает шаги. Идет от стола к дверному порогу, оттуда на двор, на камушки, потом на траву. А вот сейчас, думает ребенок, он входит в лес.

Но вот дедушка насчитал сто шагов. Он возвращается — шагов уже не считает — с травы на камушки, оттуда на порог, потом к столу. Садится и расставляет шахматные фигуры, в самую последнюю очередь ставит на доску двух королев. Дедушка играет в шахматы. Он кладет руки на стол, теребит волосы, притопывает под столом ногами, он подпирает языком одну щеку, потом другую, убирает руки со стола. Дедушка на что-то сердится, и, видно, ему одиноко. Комнаты больше нет, потому что дедушка играет сам с собой, переставляя светлые и темные фигуры. Чем дальше уползает обед по его кишкам, тем резче проступают морщины на дедушкином лице. Дедушке очень одиноко, вот и приходится ему глушить свои воспоминания о Первой мировой войне, призвав на подмогу двух королев — светлую и темную.

Дедушка пришел с войны, словно со своей обычной стошаговой послеобеденной прогулки. «В Италии, — говорил он, — водятся змеи толщиной вот с мою руку. Они любят сворачиваться кольцом, получается колесо, вроде тележного. Свернутся где-нибудь в поле и спят на камнях. Я раз возьми да и сядь на эдакое колесо, а ротный парикмахер натирал мне проплешины на голове листьями, соком их».

Дедушкины шахматные фигуры были с его большой палец. А обе королевы были высокие, со средний. Слева, пониже плеча, у той и другой королевы сидел круглый камешек. Я спросила, почему у королев только одна грудь. Дедушка сказал: «Камешек — это сердце. Королев я оставил на закуску, последними их вырезал. Ох и намаялся, пришлось с ними повозиться. Ротный парикмахер сказал: „Нигде на свете не найти таких листьев, чтобы спасти остатки волос у тебя на голове. Выпадут они как пить дать. А проплешины — другое дело, на них сок этих листьев подействует, и вырастут новые волосы“. К тому времени, когда я наконец управился с обеими королевами, у меня все волосы выпали, все до последнего волоска», — сказал дедушка.

Что ни день Эдгар, Курт, Георг и я наблюдали в городе после рабочей смены приливы и отливы пролетариата жестяных баранов и деревянных арбузов и рассказывали друг другу о том, как сами мы попали сюда, покинув родной дом. Эдгар и я приехали из сел, Курт и Георг — из маленьких городков. Я рассказала о заплечных мешках, в которых люди привозили с собой деревца шелковицы, о дворах со стариками, я повторила слова из Лолиной тетрадки: «Что унесешь с собой с родимой сторонки, то у тебя и на лице будет». Эдгар кивнул, а Георг сказал:

— Здесь все остаются деревенскими. Умом понимаешь, что ты уехал из дому, но под ногами как была деревенская земля, так и осталась, просто деревня тут другая. При диктатуре и не может быть больших городов, потому что под бдительным оком все и вся съеживается.

— Переезжаешь из городишка в такой же городишко, — сказал Георг, — там был ты деревенщиной, и тут ты деревенщина.

А Курт сказал:

— Даже если насовсем распростился и уехал, на самом деле только меняешь одно село на другое или твое село переезжает вместе с тобой.

— Когда я уезжал, — сказал Эдгар, — деревенское поле сорвалось с места и бежало вдоль дороги до самого города. Кукуруза стояла еще зеленая и трепыхалась на ветру. Я подумал: это наш сад-огород, распластавшись над землей, летит вдогонку за поездом. Поезд шел медленно.

— А мне дорога показалась долгой, — сказала я, — и расстояние — большим. На подсолнухах уже не осталось ни единого листочка, а их черные стебли стояли как несокрушимая стена между домом и мной. И семена были уже совсем черные, мои соседи по купе глядели-глядели на эту черноту и начали клевать носом. Все в моем купе заснули. Одна женщина везла с собой серого гуся. Женщина заснула, а гусь еще довольно долго гоготал у нее на коленях, потом пристроил голову себе на крыло и тоже заснул.

— В окне всю дорогу был только лес да лес, — вспоминал Курт, — и когда я вдруг увидел полоску неба, так подумал даже, там, вдали, — река. Из-за этого леса всю местность будто корова языком слизнула. Была и нету. Такое вот и в голове моего отца бывало. На моей отвальной он так набрался, что вообразил, будто я на войну ухожу. Заржал и давай мать по плечу хлопать: вот, Курт наш на войну идет. Мать, понятно, в крик. Кричала-кричала — и вдруг в слезы. А кричала она, мол, как же это можно до такого безобразия напиваться. Но раз заплакала, значит, подумала, что отец правду говорит.

— А мой отец провожал меня с велосипедом в поводу, — сказал Георг. — За руль его катил между мной и собой, просто велосипед, без поклажи, чемодан я сам нес. Когда поезд отъехал от вокзала, вдалеке я опять увидел отца, он возвращался в город, и опять пешком, велосипед все так же рядом с собой катил. Две черточки вертикальные — длинная и короткая…

— У моего отца голова набита суевериями, — сказал Курт, — мать ему только зеленые куртки шьет. Он говорит, кто зеленого не носит, тому лес могилой станет. Но эта защитная окраска у него не как у лесного зверя, это он с войны принес.

— Мой отец, — сказал Георг, — отправился на вокзал с велосипедом в поводу, чтобы не идти слишком близко ко мне. Это по дороге туда, а на обратном пути он вел своего железного коня в поводу, чтобы руки были заняты и не напоминали, что домой он возвращается один.

Матери у всех троих — у Эдгара, Курта и Георга — портнихи. Их жизнь проходила среди холста для подбортов, среди подкладки и ножниц, ниток и иголок, пуговиц и утюгов. Когда Эдгар, Курт и Георг рассказывали о болезнях своих матерей, мне все думалось: должно быть, у всех портних что-то такое есть рыхлое, от пара, ведь они вечно что-нибудь утюжат. Болезни сидели у них внутри: мать Эдгара страдала желчнокаменной болезнью, мать Курта — желудком, мать Георга — селезенкой.

Только моя мать была крестьянкой, и в ней, наоборот, было что-то такое твердое, наверно потому, что трудилась она на неподатливой земле. Боль одолевала ее наружная — сверлила поясницу.

Когда мы говорили о наших матерях, а не о вернувшихся с войны отцах-эсэсовцах, мы удивлялись: наши мамы никогда в жизни не встречались, однако все четыре, как одна, присылали нам письма со своими хворями. Поезда, на которых мы не ехали домой, к матерям, доставляли нам их боли в печени, желудке, селезенке, пояснице. Болезни лежали в конвертах, точно краденая мелочишка забитой скотины в дальнем углу морозилки.

Болезни мои, думали матери, они для ребенка вроде петли. Накинешь петлю, он и останется на привязи, хоть и вдали от дома. Матерям хотелось, чтобы их ребенок всегда спешил на поезд, идущий к дому, чтобы ехал среди подсолнухов или лесов и хоть изредка показывался на глаза матери.

Хоть на глаза покажется, думали матери, а то живешь и не видишь лица своего ребенка, лица, к которому привязана любовь — к щекам или ко лбу, а ведь материнский-то глаз он верный, он заметит и ранние морщинки, которые скажут матери, что живется ее ребенку куда хуже, чем в детстве.

Однако мамы забывали, что уже нельзя им ласково погладить ребенка по лицу, нельзя и влепить затрещину. Что теперь они не должны его касаться.

Болезни матерей чуяли, что слова «оборвать привязь» означают для нас нечто хорошее.

Мы, конечно, и сами были совсем такими же, как те, кто привозил с собой в город шелковицы, но друг другу мы в этом признавались лишь отчасти. Читая книги, старались найти в них то, чем мы отличаемся от тех, с шелковицами, и если находили хоть крохотные различия, это означало, что мы выбросили вон привезенные из дому заплечные мешки, точно так же, как выбрасывали их все остальные, приехавшие в город. Выбрасывали вон и затворяли дверь.

Но в книгах говорилось, что, закрыв дверь, не спрячешься. Плотно закрыть, или закрыть, но оставить щелочку, или широко распахнуть мы могли лишь свои глаза. А закрывая глаза, мы видели себя с мамой, которая присылает в письмах свои болезни, и с отцом, который прячет свою нечистую совесть в придурочных кусточках.

Книги летнего домика были привезены нелегально. Это были книги, написанные на нашем родном языке, том самом, на котором можно сказать, что ветер улегся спать. Нет, это был не государственный язык страны, где я теперь живу. Но и не детский, вечерний, колыбельный язык наших деревень. В книгах жила наша родная речь, но не деревенская затхлая тишина, что глушит всякую мысль. Там, откуда контрабандой доставлялись эти книги, живут мыслящие люди, а других там и нет, воображали мы. Мы нюхали листы этих книг, мы заметили, что у нас появилась привычка нюхать свои руки, ища на них запах книг. Мы удивлялись тому, что после этих книг руки не становились черными от типографской краски, как бывало после чтения книг и газет, которые печатали в этой стране.

У всех перебравшихся в город и прихвативших с собой родимую сторонку была привычка то и дело нюхать свои руки. Но эти люди и не слыхивали о книгах летнего домика. Однако они стремились туда, откуда были эти книги. Там были джинсы и апельсины, мягкие игрушки для детей, переносные телевизоры для отцов и колготки-паутинки и настоящая тушь для ресниц — для мам.

Все жили мыслью о бегстве. Все думали, как бы пуститься вплавь через Дунай и плыть, пока воды не станут зарубежными. Или во весь дух помчаться через поле, пока не станут зарубежными земли. Было видно по их глазам: скоро, скоро уже они на все деньги, какие у них есть, накупят у землемеров карт. Они делали ставку на туман над полями или рекой: в тумане не настигнут их ни пули, ни собаки пограничников, и они уйдут или уплывут. Видно было и по их рукам: скоро, скоро уже они примутся мастерить воздушные шары, хрупких птиц из простыней и хлипких древесных стволиков. Эти делали ставку на то, что ветер не затихнет и они улетят. И видно было по их губам: скоро, скоро уже они будут шептаться с охранником на железной дороге, сжимая в кулаке все деньги, какие у них есть. Эти, чтобы бежать, заберутся в товарный поезд.

Только диктатор и его охранники не помышляли о бегстве. По их глазам и рукам и губам было видно: и сегодня, и завтра они будут разводить в этой стране кладбища, на то у них пули и собаки. А еще — пояс от платья, «орех», окно, веревка.

Все чуяли, что диктатор и его охранники выше любых секретных планов бегства, все чуяли, что они подстерегают свою добычу и повсюду насаждают страх.

По вечерам последние лучи света в конце всех улиц еще раз ударяли назад. Свет был навязчивый. Он заблаговременно предупреждал всю округу о наступлении ночи. Дома съеживались и делались меньше шедших мимо них людей. Мосты — меньше бежавших по ним трамваев. А деревья — меньше, чем лица тех одиночек, что брели под ними.

Везде пролегали дороги домой, везде была безотчетная спешка. Изредка попадавшиеся на улице лица не имели четких контуров. Когда эти редкие прохожие шли мне навстречу, я видела на лицах клочки облаков. Очутившись почти передо мной, прохожие делали следующий шаг и разом съеживались. Не съеживались только камни мостовой. Еще шаг — и оказывалось, не клочок облака на чьем-то лице, а два белых глазных яблока. Дальше, еще шаг — мы уже расходимся, — и тут два белых яблока на лице сливались в одно.

Я держалась концов улиц, там было светлее. Облака — просто комья смятой одежды. Мне бы еще побыть на улице — ведь лишь в коробчонке стояла кровать для меня. Мне бы подождать, пока девушки в коробчонке заснут. Но в этом окоченевшем свете можно было только идти, и я шла и шла, ускоряя шаг. Поперечные улицы не дожидались ночи. Они укладывали чемоданы.

Эдгар и Георг писали стихи, прятали их в летнем домике. Курт, встав где-нибудь в кустах или за углом, фотографировал колонны автобусов с задернутыми серыми занавесками. Каждое утро и каждый вечер заключенных возили на стройки за дальними полями.

— До того жутко, — сказал Курт, — что даже приходит фантазия, будто и на фотографиях останется этот собачий лай.

— Если бы эти собаки даже на снимках лаяли, — сказал Эдгар, — нам бы не удалось спрятать фотографии в летнем домике.

А я подумала: все, что вредит тем, кто разводит на земле кладбища, полезно. Эдгар и Георг пишут стихи, Курт фотографирует, еще они иногда поют, и все это разжигает ненависть тех, кто разводит кладбища, и это хорошо. И хорошо, что ненависть наносит вред самим охранникам. Потому что со временем все охранники и напоследок сам диктатор свихнутся от своей ненависти.

Тогда я еще не знала, что ненависть нужна охранникам, нужна для того, чтобы изо дня в день аккуратно делать свое кровавое дело. Она нужна им, чтобы выносить приговоры и получать за это жалованье. Приговаривать ведь они могли только врагов. Увеличивая численность врагов, охранники доказывали свою собственную благонадежность.

Эдгар сказал, тайная служба сама распускает слухи о болезнях диктатора, чтобы провоцировать людей на побег и при побеге хватать. Чтобы провоцировать людей на доверительные разговоры и — хватать. Им недостаточно хватать людей только тогда, когда те воруют мясо или спички, кукурузу или стиральный порошок, свечи или шурупы, заколки для волос или гвозди, доски.

Бродяжничая по улицам, я видела не только городских сумасшедших с их иссохшими вещами. Я видела и охранников, взад-вперед ходивших по улицам. Молодые парни с желтоватыми зубами, они дежурили возле больших зданий, на площадях, у магазинов, на трамвайных остановках, в кудлатом парке, возле студенческих общежитий, в кабаках, на вокзале. Все в форме, которая им была не по размеру: костюмы либо болтались, либо трещали по швам. В каждом квартале, где они надзирали, у них были взяты на заметку сливовые деревья. Они шли к сливам не напрямик, а всегда окольными путями. Ветви свешивались низко. Охранники рвали зеленые сливы, набивали себе карманы. Рвали торопливо, а карманы набивали так, что те выпирали круглыми гулями. Они старались зараз нарвать побольше, чтобы надолго хватило. Набив карманы, они быстренько уходили куда-нибудь подальше от деревьев. Потому что знали, кого в народе зовут сливоглотом: выскочка, пролаза, подонок без роду-племени, негодяй, шагающий по трупам, — всё это сливоглот. Диктатора тоже называли сливоглотом.

Эти парни, прохаживаясь по улицам, запускали руку в карман. Захватывали разом целую пригоршню слив, думая, что этак оно меньше бросается в глаза. И только набив рот, могли, наконец, разжать пальцы.

Нахапав столько слив, одну-две они конечно роняли на землю или себе в рукав. Сливы, упавшие на землю, охранники поддавали ботинком, отфутболивали в траву, как мячики. Сливы из рукава выуживали, выворачивая руку, и совали в рот, который и без того был битком набит. Я видела на губах у них зеленую жвачку и думала: нельзя есть зеленые сливы, косточка еще мягкая, раскусишь и помрешь.

Эти сливоглоты были крестьянскими парнями. Зеленые сливы дурили им голову. Зеленые сливы были их лазейкой, позволявшей улизнуть от исполнения служебного долга. Эти парни тихой сапой на минутку пробирались в свое детство, когда они, детьми, воровали сливы в деревенских садах. Они обжирались зелеными сливами не потому, что были голодны, а только ради кислого привкуса нищеты, той самой, из-за которой они еще год назад ходили тут с опущенными глазами, втянув голову в плечи, словно в ожидании отцовской затрещины.

Они подчистую сжирали свой запас, разглаживали растянувшиеся пузырями карманы и шли дальше, теперь уже с грузом слив в животе. И никакой внутренний жар не сжигал их дотла. Не в меру вымахавшие дети. Вдали от деревенского дома их внутренний жар вырывался на волю и бушевал при исполнении служебного долга.

На кого-то они орали, потому что пекло солнце, или дул ветер, или накрапывал дождь. Другого пинали, били под ребра, но отпускали. Третьего сбивали с ног. Иногда внутренний жар, разгоревшийся от сожранных зеленых слив, лишь вяло колыхался в их мозгах, и тогда они кого-то просто уводили с собой, решительно, но без всякой злобы. А через четверть часа опять прохаживались по участку.

Если мимо шла молодая женщина, они глубокомысленно пялились на ее ноги. Пропустить или взять — это решалось в самый последний миг. И надо было помнить, что ни причин, ни поводов вовсе не требовалось, все зависело только от их прихоти.

Прохожие проскальзывали мимо них торопливо и бесшумно. Они узнавали в них самих себя, свое прошлое. И поэтому шаги мужчин и женщин делались совсем тихими. На церквах раздавался бой башенных часов, он разбивал солнечный или дождливый день на две половины. Свет на небе менялся, цвет асфальта менялся, и направление ветра, и шелест деревьев.

Эдгар, Курт и Георг, когда были маленькими, тоже ели зеленые сливы. У них в памяти не осталось зеленых слив, потому что никому из них отец этого не запрещал. Они поднимали меня на смех, когда я говорила: «Помрешь, и никто тебя не спасет, внутренний жар дотла спалит твое сердце». Они трясли головами, когда я говорила: «Я решила не умирать от зеленых слив, потому что отец не видел, как я их ем». Потом я сказала: «Охранники жрут сливы у всех на виду. Нажравшись, они не умирают, потому что прохожие отлично помнят треск ветвей, с которых обрывают сливы, и знают кислую отрыжку нищеты».

Эдгар, Курт и Георг жили в одном общежитии, но в разных комнатах. И на разных этажах: Эдгар на пятом, Курт на третьем, Георг на четвертом. В каждой комнате пять парней, пять кроватей, пять чемоданов под кроватями. Одно окно, один громкоговоритель над дверью, один встроенный шкаф. В каждом чемодане лежали носки, под носками — крем для бритья и бритва.

Когда Эдгар вошел в комнату, кто-то швырнул в окно его ботинки и заорал: «Прыгай туда же, башмаки на лету наденешь!» На третьем этаже кто-то с силой толкнул Курта, так, что он ударился спиной о дверцу шкафа, и заорал: «Навоз свой в другом месте раскладывай!» На четвертом этаже в лицо Георгу полетела брошюра и кто-то заорал: «Нагадил, ну так сам и жри свое дерьмо!»

Парни грозились избить Эдгара, Курта и Георга. Только что из общежития ушли трое. Они обыскали комнаты и сказали парням: «Если наш визит кому-то из вас не по вкусу, пусть он потолкует с тем, кого здесь сейчас нет. Ara, потолкуйте с ним», — сказали те трое и показали сжатые кулаки.

Когда Эдгар, Курт и Георг пришли в комнаты-коробчонки, заказная злоба вдруг обессилела. Эдгар расхохотался и швырнул за окно чей-то чемодан. Курт цыкнул: «Ты, жаба, только пикни еще». Георг сказал: «Дерьмо, говоришь? Верно: у тебя изо рта несет, зубы у тебя гнилые».

В каждой комнате кипел от злости только один из парней, сказали Эдгар, Курт и Георг. Пыл этого парня пропал впустую, так как трое других — во всех комнатах разыгралось одно и то же — не поддержали четвертого, кипятившегося. Стояли там, молчаливые, угасшие.

Тот, что взбеленился в коробчонке Эдгара, бросился вон, хлопнув дверью. Сбегал вниз и вернулся со своим чемоданом. Заодно и ботинки Эдгара принес.

Обыск в комнатах-коробчонках был делом недолгим — негде развернуться.

Эдгар сказал: «Ничего не нашли». А Георг сказал: «Блох переполошили, теперь на простынях черные крапинки. Ребята ночью спят беспокойно или вскакивают и слоняются по комнате».

Зато было где развернуться при обыске у родителей Эдгара, Курта и Георга. Мать Георга прислала письмо со своими болями в селезенке, которые усилились от пережитого страха. Мать Курта прислала письмо со своими болями в желудке, от которых впору на стенку лезть. А отцы впервые приписали несколько слов: «Чтоб ты мне впредь не смел так изводить свою мать».

Отец Эдгара приехал в город на поезде, в городе сел на трамвай. Сошел не на той остановке, что возле общежития, а подальше, так как не рискнул пройти через кудлатый парк. Добравшись, попросил кого-то из общежитских передать Эдгару, что его ждут внизу, у дверей.

«Спускаясь по лестнице, я сверху посмотрел и вижу: стоит возле стеклянной витрины, — рассказывал Эдгар, — маленький такой, читает объявления. Ничего тут нет интересного, говорю. А он протягивает мне кулек с орехами, свежесобранными, из дому. Потом вытащил из нагрудного кармана мамино письмо и сказал: „Парк совсем одичал, люди туда не ходят“. Я молча кивнул. В письме прочитал, что у матери нет больше сил терпеть боли в селезенке».

Эдгар с отцом пошли через парк в бодегу, что сразу за трамвайной остановкой.

— Трое на машине, — сказал отец Эдгара. — Один остался на улице возле дома. Сидел на мостках над канавой и ждал. Это был просто шофер. Двое вошли в дом. Один хоть и молодой совсем, а с лысиной. Другой — старик, седой уже.

Мать Эдгара хотела поднять оконные шторы, но лысый распорядился: «Оставь все как есть и зажги свет».

— Старик перерыл постели: шарил в подушках и одеялах, в матрасе. Потребовал отвертку. Лысый вывернул винты из кровати и всю ее разобрал.

Эдгар шел медленно, отец шагал размашисто, шли они по дорожке парка бок о бок, совсем рядом. Рассказывая, отец пристально смотрел на кусты, словно пересчитывал листья. Эдгар спросил:

— Что ты там все будто ищешь чего?

Отец сказал:

— Они подняли ковер и всё вышвырнули из шкафов. Ничего я не ищу, я там ничего не потерял.

Эдгар ткнул отца в грудь. Он еще раньше заметил, когда отец вытаскивал письмо из кармана, — одной пуговицы на его куртке не хватало. Эдгар засмеялся:

— Верно, пуговицу ищешь?

Отец сказал:

— Ну, должно быть, в поезде от меня убежала.

Письма от двух дядей Эдгара, австрийского и бразильского, они не смогли прочитать, сказал отец Эдгара, письма-то на немецком языке. Но забрали с собой. И фотографии, которые там же, с письмами, лежали. На снимках были дома самих дядей, родня и дома родни. Дома все как один. «Сколько комнат у них в Австрии?» — спросил старик. А лысый, показывая бразильскую фотографию, спросил: «Что это за деревья?» Отец Эдгара пожал плечами. «Где письма к твоему сыну, — спросил старик, — письма от его двоюродной сестры?» — «Да она ни разу еще ему не написала», — сказала мать Эдгара. Старик: «Точно знаешь?» Мать Эдгара ответила: «Ну, она-то, может, и пишет, да только он никаких писем не получает».

Старик вытряхнул на стол из всех шкатулок пуговицы и застежки-молнии. Лысый как попало раскидал отрезы, холст для подбортов, ткань для подкладки. Отец Эдгара сказал:

— Теперь матери уже не припомнить будет, что какой заказчик ей отдал.

Они спросили еще: «От кого у тебя журнал мод?» Мать Эдгара показала портфели с письмами и фотографиями: «Брат мой из Австрии прислал». — «Ну, вот что, — сказал старик. — Рисунок в полосочку знаете? Скоро приоденетесь в полосочку».

В бодеге отец Эдгара опустился на стул так осторожно, как будто боялся кого-то столкнуть с сиденья. Лысый в комнате Эдгара оторвал кайму от оконной занавески, выбросил из шкафа старые книги, каждую перевернул и потряс, нет ли чего между листами. Отец Эдгара прижал ладони к крышке стола, иначе было не унять дрожь. И сказал:

— Да чего такого может быть в старых книгах. Только прах из них посыпался.

Отпивая из рюмки, он расплескал водку.

— Цветы, что на подоконнике, из горшков выдернули и руками своими раскрошили землю, — рассказал отец Эдгара.

Земля сыпалась на кухонный стол, между пальцами у них повисли тонкие корешки цветов. В поваренной книге лысый по слогам прочитал: «Печенки по-бразильски. Куриные печенки обвалять в муке». Заставил мать Эдгара перевести. «Уж похлебаете баланды, — сказал, — той самой, в которой на целый котел два бычьих глаза плавает». Старик тем временем вышел на двор, там всё обшарил.

Эдгар подлил отцу водки и попросил:

— Ты не гони так рюмку за рюмкой.

— Шофер встал и давай мочиться в канаву, — сказал отец Эдгара и отставил пустую рюмку. — Что значит «не гони», вовсе я не гоню. Шофер мочился, а утки все сплылись к нему и смотрят. Подумали, им чистой водицы наливают, как обычно в этот час. Шофер осклабился, штаны застегнул и отломил гнилую щепку от края мостков. Раскрошил ее пальцами и бросил на траву. А утки подумали, это им пшенички бросили, как обычно в этот час. И стали клевать древесную труху.

После обыска с тумбочки возле кровати исчез деревянный человечек, которого вырезал бразильский дядя Эдгара, когда был маленьким.

Оба дяди Эдгара были солдатами-эсэсовцами, не вернувшимися после войны домой. Проигранная война погнала их в чужие края. Они воевали в частях «Мертвой головы» и повсюду на земле разводили кладбища. После войны их пути разошлись. Но груз, который они потащили в своих мозгах в Австрию и в Бразилию, был одинаковым. Они никогда больше не встречались. Оба женились на местных и построили себе дома. Дом в Австрии, дом в Бразилии, оба с крутой крышей и высоким фронтоном, в четыре окна, с зелеными, как трава, оконными рамами, вокруг зеленый, как трава, дощатый забор. Поселившись в чужой местности, они построили себе швабские дома. Насквозь швабские, такие же, как их мозги. Построили в чужих краях, где все вокруг неродное. Управившись с постройкой, оба дяди завели детей, двух швабских ребят.

Только деревья перед домами — хотя оба дяди каждую весну подстригали их, как привыкли еще до войны, у себя дома, — росли вопреки швабскому шаблону, росли по воле иного неба, иной земли и погоды.

Мы сидели в кудлатом парке и грызли Эдгаровы орехи. Эдгар сказал:

— Они отдают желчью.

Он стащил ботинок и колол орехи каблуком. Ядрышки складывал на газету. Сам Эдгар орехи терпеть не мог. Георг дал мне ключ. Я впервые отправлялась в летний домик.

Я вытащила из туфли ключ. Отперла дверь. Свет не включала — зажгла спичку. Увидела насос, высокий и узкий, похожий на однорукого человека. На трубе насоса висела старая куртка, рядом на полу стояла ржавая садовая лейка. У стены лежали мотыги, лопаты, грабли, ножницы для лозы, метла. На всем этом — присохшая земля. Я подняла крышку колодца, на «зацепочке» болтался холщовый мешок. Я сняла мешок, положила в него книги и опять подвесила его на «зацепочку», закрыла крышку над черной дырой колодца. И заперла за собой дверь.

Обратно я пошла той же тропкой, которую сама и оставила, — по примятой траве. Лиловые колокольца мальв, наперстянка и императорская корона вонзались в воздух. Полевые вьюнки сладко пахли под вечер — или то был запах моего страха. Каждая травинка норовила уколоть мне икры. Потом впереди запищала молодая курочка, — наверное, заблудилась тут. Испугалась меня, шарахнулась в сторону. Трава была раза в три выше, чем курочка, и смыкалась над ней. Курочка жалобно пищала в этих цветущих дебрях, ей было не выбраться, но она бежала и бежала вперед, в смертельном страхе за свою жизнь. Стрекотали кузнечики, но курочка пищала громче. Вот переполошилась, она же выдаст меня, подумала я. Каждый кустик смотрел мне вслед. Сердце у меня билось словно во всем теле, от висков до ног.

«В домик никто не наведывался», — сказала я на другой день. Мы сидели в садике бодеги. Пиво было зеленое, так как зелеными были бутылки. Голые локти Эдгара, Курта и Георга стерли пыль со стола. И было видно, где раньше лежали их локти. Над головами висели зеленые листья каштана. Желтые пока прятались. Мы пили пиво и молчали.

Над чьим-то виском, возле чьей-то щеки — Эдгара, Курта или Георга — вспыхивали волосы — потому, что на них горело солнце. Или потому, что пиво булькало, когда то один, то другой ставил бутылку на стол. Изредка с каштана падал желтый лист. То один, то другой из нас поднимал глаза, как будто хотел еще раз проследить падение желтого листка. Не дожидаясь, пока упадет следующий, хотя ждать было недолго. Нашим глазам не хватало терпения. Но не листья нас занимали. А только летучие желтые пятна, на которые каждый смотрел, чтобы не пришлось смотреть в лицо остальным.

Стол раскалился, точно утюг. Кожа на лицах разгладилась. Полдень ввалился в бодегу, было пусто. Рабочие на фабриках трудились над своими жестяными баранами и деревянными арбузами. Мы взяли еще пива, чтобы наши руки на столе разделяло еще больше бутылок.

Георг опустил голову, и у него появился второй подбородок. Георг чуть слышно пропел:

Песня была в стране популярна. Но два месяца тому назад ансамбль, который ее исполнял, бежал за границу, и песня стала запретной. Георг пивом залил песню в своем горле.

Официант стоял поодаль, прислонившись к дереву, прислушивался, позевывал. Желанными гостями мы явно не были. Мы смотрели на засаленную куртку официанта. Эдгар сказал:

— Отцы отлично разбираются во всем, что касается детей. Мой отец сразу сообразил, почему те двое забрали деревянного человечка. Сказал: «У них тоже есть дети, а дети любят игрушки».

Мы не хотели бежать из страны. Ни вплавь через Дунай, ни по воздуху, ни на товарняке — не хотели.

Мы брели по кудлатому парку. Эдгар сказал: «Если бы убрался тот, кто надо, все остальные могли бы оставаться в стране».

Но он и сам в такую возможность не верил. Никто не верил, что тот, кто надо, уйдет. Каждый новый день приносил новые слухи о давних и новых болезнях диктатора. И слухам этим тоже никто не верил. Тем не менее все шепотом, кому-нибудь на ухо, передавали эти слухи. Мы тоже их разносили, словно каждый слух был заражен вирусом смерти, который в конце концов доберется до диктатора. Рак легких, рак гортани, шептали мы, рак кишечника, размягчение мозга, паралич, белокровие.

«Ему опять пришлось уехать», — шептались люди. Во Францию, в Китай, в Бельгию, Англию или Корею, в Ливию или Сирию, в Германию, на Кубу. Каждую поездку диктатора шепчущий неразрывно связывал с мечтой о своем собственном бегстве.

Каждое бегство бросало вызов смерти. Потому и был таким засасывающим этот шепот. Каждый второй побег проваливался — из-за собак и пуль охранников.

Быстрые воды, бегущие по рельсам товарняки, неподвижные поля — все это были зоны смерти. Убирая кукурузу, крестьяне натыкались в полях на трупы, высохшие или раздувшиеся и исклеванные вороньем. Крестьяне рубили кукурузу, а трупы обходили стороной: лежат и пусть себе лежат, лучше бы и не видеть их. Поздней осенью тракторы перепахивали поле.

Страх перед бегством заставлял людей всякую поездку диктатора считать безотлагательным посещением врачей. Воздух Дальнего Востока нужен ему как средство против рака легких, лесные коренья — от рака гортани, горячие обертывания — от рака кишечника, акупунктура — от размягчения мозга, ванны и грязи — от паралича. И только из-за одной болезни ему никуда не надо ездить: кровь младенцев как средство против белокровия он получает на месте, в стране. В родильных домах особыми японскими шприцами кровь выкачивают прямо из мозга новорожденных младенцев.

Слухи о болезнях диктатора чем-то походили на письма, которые Эдгар, Курт, Георг и я получали от наших матерей. Этот шепоток призывал обождать с бегством. Всех бросало в жар от злорадства, хотя никакого зла с диктатором не приключалось. В каждом мозгу маячил его труп, как и своя собственная испорченная жизнь. Все надеялись пережить диктатора.

Я зашла в буфетную и открыла холодильник. Вспыхнул свет — как будто я направила туда луч.

После смерти Лолы никаких языков и почек в холодильнике уже не лежало. Но я их видела и чуяла. И я представила себе прозрачного человека, стоящего перед открытым холодильником. Этот прозрачный болен и, чтобы продлить свои дни, крадет внутренности здоровых животных.

Я увидела зверька его сердца. Внутри лампочки холодильника он сидел. Сгорбленный и унылый. Я захлопнула дверцу. Этот зверек не был краденым. Он конечно его собственный, чей же еще, и он был отвратительнее любых внутренностей любых животных, какие есть на свете.

Девушки ходили по коробчонке, смеялись, ели виноград и хлеб, не зажигая света, хотя уже стемнело. Потом кто-то включил свет, чтобы ложиться спать. Все улеглись. Я погасила свет. Дыхание девушек стало сонным. И мне показалось, будто я вижу их дыхание. И будто не ночь была черной, тихой и теплой, а уснувшее дыхание.

Я лежала, ничем не укрытая, и смотрела на белые покрывала на кроватях. Как же надо жить, подумала я, чтобы жизнь совпадала с тем, что о ней думают. Как удается вещам, потерянным на улице, никому не бросаться в глаза, хотя кто-то ведь эти вещи потерял.

Потом умирал мой отец. Печень у него от пьянства стала огромной, как у откормленного гуся, — так врач сказал. В стеклянном шкафчике, совсем близко от его лица, лежали щипцы и ножницы. Я сказала:

— Огромная печень, великая печень, как песни в честь вождя.

Врач прижал палец к губам. Он подумал, это я про диктатора, но я-то имела в виду фюрера. Не отнимая пальца от губ, врач сказал:

— Случай безнадежный.

Он-то имел в виду отца, а я подумала, это он о диктаторе.

Отца выписали из больницы умирать дома. Он улыбался до ушей, хотя от лица один нос остался, так он исхудал. Какая глупость — он радовался.

— Врач никудышный, — сказал он. — Палата паршивая, кровать жесткая, в подушке вместо пера какое-то настриженное тряпье. Поэтому дела мои идут плоховато.

Часы болтались у него на запястье. Беззубые десны одрябли. Вставные челюсти он сунул в карман пиджака, он уже не мог их надеть. Отец был тощий как жердь. Только печень у него раздобрела, да еще глаза и нос стали больше. Нос был точно клюв, гусиный клюв.

— Идем в другую больницу, — сказал отец.

Я несла его чемоданчик.

— Там врачи хорошие, — сказал отец.

На углу ветер взлохматил нам волосы, мы посмотрели друг на друга. Отец воспользовался случаем и заявил:

— Перво-наперво мне надо к парикмахеру.

Какой же он был глупый, если за три дня до смерти для него так много значил парикмахер. Какие же глупые были мы оба, если он глянул на свои болтающиеся часы, а я кивнула. Если чуть позже он мог смирно сидеть в кресле у парикмахера, а я смирно стоять рядом. И как же мы, за три дня до его смерти, разорвали уже все нити, связывавшие нас, если ни отец, ни я даже глазом не моргнули, когда парикмахер в белом халате захватил ножницами прядь отцовских волос и принялся стричь.

С чемоданчиком отца я пришла в город. На столе лежали часы, вставные челюсти и домашние тапки в белую и коричневую клеточку. Санитар морга обул отца в уличные туфли. Лучше бы все эти вещи положить в гроб, подумала я.

На коричнево-белых домашних тапках сверху коричневый ободок с двумя уголками, вроде воротничка. Между уголками пришиты две коричнево-белые кисточки из шерсти. Отец носит эти тапки давно, ребенок и не помнит других. Отец сует в них ноги, и сразу кажется, что у него тоненькие ножки, не такие, как когда он босиком. Перед сном отец разрешает ребенку погладить кисточки на своих тапках. Наступать на них ногами, даже босиком, ребенку строго запрещено.

Отец сидит на краю кровати, ребенок рядом на полу. Ребенок слушает, как стучит маятник часов на стене, и в такт часам поглаживает кисточки. Мама уже спит. Ребенок поглаживает кисточки и приговаривает: тик-так, тик-так. Отец сверху вдруг наступает правой туфлей на левую. И на ручку ребенка. Очень больно. Ребенок замирает, дух захватило от боли, но он молчит.

Отец убирает свою ногу. Он отдавил ребенку ручку, ручка расплющена. Отец говорит: «Не сметь меня беспокоить, не то… — И взяв отдавленную ручку между своих ладоней, договаривает: — Да ничего».

В народе говорят, если в день смерти повалит снег, значит, умер хороший человек. Это неправда.

Снег повалил, когда после смерти отца я с чемоданчиком шла в город. Белые хлопья мотались по воздуху туда-сюда, как настриженное тряпье. На камнях мостовой, на чугунных завитушках оград, на садовых воротах и на крышках почтовых ящиков снег не оставался. Он сверкал белизной только на волосах мужчин и женщин.

Ему бы о смерти своей подумать, а он затеял какую-то нелепую историю с парикмахером. С первым попавшимся парикмахером, на первом попавшемся углу затеял какую-то нелепую историю, думала я. Вот и со смертью он затеял нелепую историю. Парикмахеру ничего о смерти не сказал. Отец хоть и чуял уже свою смерть, но твердо верил, что еще поживет. Какой же глупой я была — тогда, под падавшими с неба лоскутьями, блиставшими чистотой только на волосах мужчин и женщин, — если и сама в тот момент ввязалась в совершенно нелепую историю. Я — накануне похорон отца, с этим его чемоданчиком — пошла к своему парикмахеру и что-то там рассказывала ему о смерти.

Я сидела и сидела у парикмахера, я тянула время как могла, я рассказала парикмахеру все, что знала о жизни отца.

В этом рассказе о смерти жизнь отца началась в те времена, о которых я много чего узнала из книг Эдгара, Курта и Георга и совсем немного от самого отца. Вернувшийся с войны солдат-эсэсовец, он разводил по всей земле кладбища и быстро покидал те города и села, сказала я парикмахеру. Человек, пожелавший завести ребенка и трепетно оберегавший свои домашние шлепанцы. Я рассказала о его придурочных кусточках, о черных-пречерных сливах, о пьяных песнях в честь фюрера, о великой печени — все это я рассказывала и в то же время делала завивку по случаю его похорон.

Когда я наконец собралась уходить, парикмахер сказал: «Мой отец был под Сталинградом».

Я села в поезд и поехала хоронить отца и слушать про мамины боли в пояснице. Поля были пегими, все в коричнево-белых пятнах.

Я стояла у гроба. В комнату вошла бабушка-певунья, со стеганым одеялом. Обойдя вокруг гроба, она постелила одеяло поверх покойницкого покрывала. Нос у бабушки-певуньи был такой же, как у отца, — точно клюв. Отец своего не упустит, подумала я, вот и теперь бабушка окружает его заботой. Губы у бабушки-певуньи — хриплая одинокая дудка, она дудит себе и дудит без всякого смысла.

Уже несколько лет, как бабушка-певунья никого в доме не узнавала. Но теперь она узнала отца. Что ж, она была не в своем уме, а он — не на этом свете. Зверек его сердца перебрался в сердце бабушки-певуньи.

Она сказала маме: «Оставь одеяло на гробе — уже летит к нам снежный гусь». Мама одной рукой схватилась за поясницу, унимая боль, другой сдернула одеяло с гроба и расправила покойницкое покрывало.

Эдгар, Курт и Георг после обысков в общежитии стали носить с собой зубную щетку и маленькое полотенце. Они не сомневались, что будут арестованы.

Решив проверить, шарит ли кто в их чемоданах, каждый из них положил на крышку чемодана два волоса. Утром положил — вечером волос там не было.

Курт сказал:

— Каждый вечер, как лягу спать, так кажется, будто под спиной у меня чьи-то холодные руки. Поворачиваюсь на бок, сжимаюсь в комок. Эдакая гнусность, что нельзя человеку обходиться без сна. Засыпаю я мигом, точно камнем иду ко дну.

— Мне приснилось, будто я решил пойти в кино, — рассказал Эдгар. — Чисто побрился, потому что внизу, в витрине у входа, вывесили указ: покидать студенческое общежитие разрешается только чисто выбритым студентам. Иду на трамвайную остановку. В трамвае, гляжу, на всех сиденьях лежат листки, на листках — дни недели. Читаю: понедельник, вторник, среда и так далее, до воскресенья. Говорю кондуктору: «Сегодня день, которого тут нет». Он отвечает: «Значит, всем придется стоять». Люди и стояли на задней площадке, в тесноте. У каждого на руках ребенок. И дети запели, хором. Пели стройно, хотя и не могли друг друга видеть в толпе взрослых.

В коробчонках Эдгара, Курта и Георга и дома у их родителей обыски были еще три раза. После каждого обыска матери присылали письма со своими хворями. Отец Эдгара больше не приезжал в город, письмо от матери Эдгар получил по почте. На полях отец Эдгара приписал: «Ты замучишь мать до смерти».

В моей коробчонке тоже был обыск. Когда я пришла, девушки приводили комнату в порядок. Моя постель, матрас, сажа для ресниц валялись на полу. Мой чемодан, раскрытый, стоял у окна, на откинутой крышке — чулки-патент. На чулках лежало письмо от мамы.

Кто-то завопил: «Это ты Лолу в могилу свела!» Я вскрыла конверт; поддав ногой, захлопнула крышку чемодана и сказала: «Ты принимаешь меня за физрука». Кто-то чуть слышно возразил: «А вот и нет. Лола-то на твоем поясе повесилась». Я подхватила с пола свою сажу для ресниц и запустила ею через всю комнату. Она ударилась в стеклянную банку с еловыми ветвями. Концы ветвей, ища поддержки, цеплялись за стену над столом.

В письме, после маминых болей в пояснице, я прочитала:

«Приезжали трое, важные, на машине. Двое перевернули всё в доме вверх дном, жуткий кавардак устроили. Третий был просто шофер. Он повел разговоры с бабушкой, чтобы она не мешала тем двоим. Шофер говорит по-немецки, да еще и на швабском нашем наречии. Родом он из соседнего села, да не сказал из какого. Бабушка приняла его за твоего отца. Ну и хотела причесать. Он забрал у ней гребешок, и тут она запела. А он удивился, как, мол, хорошо она поет. Одну песню они вместе спели, вот эту:

Он сказал, мол, у бабушки напев совсем не тот, какой он знал. А сам-то пел почти то же самое, просто он мелодию переврал.

Как они уехали, дед места себе не находит. Пропала у него светлая королева. Где он только не искал — обыскался. Нет королевы, и всё тут. Очень ему без нее плохо. В шахматы без королевы не поиграешь. Уж как он свои фигуры берёг! И в войну они уцелели, и в плену дед их не растерял. А теперь вот прямо в доме самая главная, королева, пропала.

Дедушка сказал, чтобы я тебе написала, дескать, люди плетут о тебе всякое и за это получают деньги. Нельзя — слышишь ты? — так сильно огорчать дедушку».

Падал снег. Нам на лица падал снег, а на асфальте это был уже не снег, а вода. Ноги у нас зябли. Вечер развесил блестки улицы на макушках деревьев. За голыми ветвями огни фонарей силились соединиться в дрожащее целое.

У человека с черной бабочкой на шее появился двойник — отражение в мокром асфальте возле фонтана. Человек смотрел в верхний конец улицы. На высохшем букете снег не таял, как и на его волосах. Час был поздний, автобусы с заключенными давно проехали в тюрьму.

Ветер бросал снег нам в лицо, даже когда мы поворачивали и шли по ветру. Нам хотелось в тепло. Но в бодеге стоял дикий галдеж. Мы пошли в кино, попали на последний сеанс. Фильм уже начался.

На экране гудел заводской цех. Эдгар, когда глаза привыкли к темноте, сосчитал тени в зрительном зале. Кроме нас, еще девять. Мы сели в последний ряд. Курт сказал:

— Здесь можно разговаривать.

В цехах на экране было темновато, и мы друг друга не видели. Эдгар засмеялся:

— Мы же знаем, как выглядим, когда светло.

Георг заметил:

— Некоторые этого не знают.

Он вытащил из кармана зубную щетку и сунул в рот. На экране по цеху побежали пролетарии с железными палками. Они открыли плавильную печь. Оттуда потекло железо, и в зале стало посветлей. Мы поглядели друг на друга и засмеялись. Курт сказал:

— Да убери ты свою щетку!

Георг сунул щетку в карман.

— Ах ты, швабский занудный шептун, — сказал он.

Курт рассказал свой сон:

— Я пришел к нашему парикмахеру. А там сидят женщины и вяжут на спицах. Спрашиваю, что им тут надо. Парикмахер говорит: «Они ждут своих мужей». И руку мне протягивает: «Первый раз вижу!» Я подумал, это он о женщинах, но он на меня смотрел. Я и говорю: «Меня-то вы знаете». Женщины захихикали. Я говорю: «Студент я». А парикмахер: «Вот уж никогда бы не подумал. Я знаю одного такого, вроде вас. Но вас я знать не знаю».

Зрители в зале засвистели и завопили:

— Трахни ее, Лупу, да трахни же, давай, давай, Лупуле!

Рабочий целовал работницу, темным вечером, на ветру, у заводских ворот. Внезапно там, у заводских ворот, наступил светлый день, а работница, которая целовалась с рабочим, теперь была с ребенком.

— Я хотел сесть в кресло перед зеркалом, — продолжал Курт, — но парикмахер затряс головой — нельзя. Я спросил, почему нельзя. Тут он постучал пальцем по зеркалу. Я поглядел и увидел: лицо у меня заросло волосами, лобковыми.

Георг тронул меня за локоть и положил мне в ладонь ключ от летнего домика.

— Куда его девать? — спросила я.

На экране из ворот школы бежали на улицу дети. Ребенка работницы, той, которую поцеловал рабочий, на улице ждал отец Лупу. Он поцеловал ребенка в лоб и взял его ранец.

Георг сказал:

— В школе у меня были плохие отметки. Отец смекнул: самое время сшить что-нибудь директору школы, лучше всего — брюки. На другой день мать купила серой материи, брючную тесьму, холст для карманов и пуговицы для ширинки — молнии в магазине были только красные. Отец пришел в школу и позвал директора к нам домой, снять мерку. Тот, видно, давно дожидался приглашения, сразу пошел с отцом.

Директор встал возле швейной машинки. Мать начала снимать мерку, снизу, от ботинок. «Ноги так не сжимайте, господин директор», — попросила. И всё спрашивала и спрашивала: «Такой длины или лучше подлинней сделать? А ширины такой или поуже, может быть? С отворотами или без, господин директор?» Вопрос за вопросом, всё выше по его штанам. Добравшись до ширинки, вдохнула поглубже и спрашивает: «Господин директор, с какой стороны вы носите ключ от погреба?» Он говорит: «С правой, всегда только с правой». — «А домашнюю аптечку? Сделать вам застежку на пуговицах или на молнии?» Он говорит: «А по-вашему, как лучше?» Отец сказал: «Молния практичней, зато пуговицы подчеркивают индивидуальность». И директор решил: пусть будут пуговицы.

После кино я зашла к портнихе. Ее дети уже спали. Мы с ней сидели на кухне. Впервые я заглянула к портнихе в столь поздний час. А она и не удивилась. Мы ели печеные яблоки. Портниха курила, при каждой затяжке щеки у нее втягивались и лицо делалось похожим на лица шахматных королев моего деда.

— Подлец уже в Канаде, — сказала портниха. — Я сегодня сестрицу его встретила.

Муж портнихи недавно бежал, переплыл Дунай, а ей ни словом не обмолвился о том, что собрался бежать. Когда-то раньше я рассказывала портнихе о темной и светлой королевах и о ротном парикмахере моего деда, о бабушках — богомолке и певунье. И о придурочных кусточках отца и маминых болях в пояснице.

Она тогда сказала: «По-моему, твои бабушки — они вроде королев твоего деда. Богомолка — темная, певунья — светлая. Темное дело молитвы-то». Я не стала спорить, хотя считала как раз наоборот.

Бабушка-певунья — темная. Она говорит, у каждого человека есть зверек в сердце. Она увела чужого парня. Он любил другую женщину, а бабушку-певунью не любил. Однако она прибрала его к рукам, потому что захотела его в мужья. Нет, неверно — не он был ей нужен, а его поле. Прибрала к рукам и поле. Он ее не любил, но она сумела взять над ним верх, сказав: «В твоем сердце живет трусливый мышонок».

И все это, как оказалось, было ни к чему, после войны государство прибрало к рукам поле.

От этих ужасов бабушка и стала певуньей.

Портнихе было невдомек, что ей почти ничего не известно обо мне самой. Она знала, что я студентка и никогда не ношу платья с поясом. Похоже, этого ей было довольно.

Ключ от летнего домика я положила у портнихи на подоконник — как будто забыла. Подумала: ключ-то не выбросят, если найдут.

Эдгар, Курт и Георг считали, что портниха человек ненадежный. Я не согласилась: «Это потому вы ее подозреваете, что у вас матери портнихи». Но пришлось дать обещание, что я не буду вмешивать портниху в дела, так или иначе касающиеся нас. Эдгар, Курт и Георг не разрешили бы оставить ключ у портнихи на подоконнике. И как уже не раз, прочитали бы стихотворение, которое они всегда вспоминали, если кто-нибудь вызывал у них недоверие:

В общежитие я приплелась поздно ночью, пешком. По дороге встретились три охранника, они не обратили на меня внимания. Они были заняты собой — набивали свои животы зелеными сливами.

В городе была такая тишина, что я слышала их чавканье. Я шла совсем бесшумно: только бы не отвлеклись они от еды. Еще чуть-чуть, и я встала бы на цыпочки, но этого как раз нельзя было делать, это привлекло бы их внимание. Я шла, чувствуя себе невесомо легкой, тенью, которую не схватишь, как ни старайся. Шла не слишком быстро и не слишком медленно. Зеленые сливы в руках охранников были черными, как небо.

Спустя две недели утром я пришла к портнихе. Она сразу сказала:

— Ты забыла у меня ключ. Я его на другой день заметила. Целый день все думала, как же ты в общежитие пробралась, ночью-то.

Сантиметр висел у портнихи на шее.

— Это не от общежития ключ, — сказала я, — это ключ от дома.

И подумала: сантиметр у ней на шее точно пояс.

Портниха поставила чайник.

— Вот смотрю я, — сказала она, — дети мои растут, и хотелось бы мне, чтобы они, когда вырастут большие, почаще хватались бы ключа от родного дома. Не в пример тебе.

Портниха просыпала сахар возле моей чашки.

— Понимаешь, о чем я?

Я кивнула.

Мы жили в страхе, Эдгар, Курт, Георг и я, поэтому мы встречались каждый день. Вместе сидели где-нибудь за столом, но страх был у каждого свой, особый, не общий, свой собственный страх. И каждый приносил этот страх на наши встречи. Мы часто смеялись, и каждый, смеясь, старался скрыть от других свой страх. Но страх не отрежешь, как прядь волос. Если не дашь страху власти над своим лицом, он будет трепыхаться в голосе. Если сумеешь совладать и с лицом и с голосом, если возьмешь их в руки, точно неживую, застывшую вещь, страха не останется даже в твоих пальцах. Но он устроится где-нибудь поблизости, он будет явственно проступать в самых разных предметах.

Мы видели, где нашел себе прибежище страх кого-то из нас четверых, ведь мы уже давно знали друг друга. И часто мы не могли друг друга выносить — как раз потому, что мы уже не могли друг без друга обходиться. И тогда мы принимались шпынять друг друга. Ну ты, швабская голова — решето дырявое! А ты чего суетишься, швабская ты торопыга, — то везде тебе первым надо поспеть, а то копаешься, ждешь, пока рак на швабской горе свистнет. Сквалыга швабская. Орясина швабская. Что это за швабская размахайка на тебе? А на самом-то онучи швабские. А ты швабская узорчатая подушка-грелка под задницу. А ты швабский страхолюда-недоносок. А ты швабская занозистая стервоза. Наша злость требовала длинных, затейливых ругательств. Мы выдумывали их как заклятия против чрезмерного сближения. Насмешки были жестокими, ранили больно. Слова придумывались быстро, потому что мы знали друг о друге всю подноготную. Каждый уверенно наносил удар туда, где другому было всего больнее. Другой страдал, и это будоражило. Пусть корчится от нашей любви-грубости, пусть на собственной шкуре почувствует, какой он слабак. Точно нитка за иголкой, одно злое слово тянулось за другим, пока обиженный не умолкал. И даже после того. Даже в притихшее лицо летели и летели слова — так саранча летит и летит по голому полю, где уже всё подъела дочиста.

Из-за страха каждый так глубоко заглянул в душу другим, как вообще-то не дозволяется. Наше взаимное доверие было уже таким долгим, что порой нам нужен был внезапный — всегда внезапный — поворот в отношениях друг с другом. Ненависть была вправе топтать и уничтожать. Из-за чрезмерной близости мы скашивали любовь, и любовь всякий раз вырастала заново, как густая трава. Просили друг у друга прощения, и обида исчезала в один миг, не успеешь и рта раскрыть.

Умыслом всегда была ссора — желанная ссора, по недомыслию случалась причиненная ею обида. Когда ярость уже шла на убыль, всякий раз подавала голос любовь, и она не придумывала каких-то особенных слов. Она никогда и не покидала нас. Но в ссорах любовь выпускала когти, как свирепый зверь.

Эдгар однажды сказал, передавая мне ключ от летнего домика: «Вечно у тебя на физиономии эта швабская ухмылка». Вот они, когти, подумала я, впились. Не знаю, почему я в тот раз не разревелась. Все мои запасы истощились, я чувствовала себя всеми покинутой, где уж тут было найти хлесткое обидное слово в ответ. Наверное, губы у меня сделались точно высохший стручок, полный жестких горошин. Тонкие и сухие губы — нет, не хотела я такого. «Швабская ухмылка» — это же как будто прямо о моем отце сказано. А отца я себе не выбирала. И мать — не такую мать мне хотелось иметь.

В тот раз мы опять сидели в кино, на последнем ряду. В тот раз на экране опять гудел фабричный цех. Работница заправляла в вязальную машину шерстяную пряжу. К ней подошла другая работница, с красным яблоком в руке, и стала глазеть, как трудится первая работница. А первая работница, расправляя нитки, объявила: «Кажется, я влюбилась». И взяв у второй работницы яблоко, вонзила в него зубы.

Курт положил руку мне на плечо. Он опять рассказывал нам свой сон, новый. На этот раз ему приснилось, что у парикмахера полно мужчин. На стене висела большая школьная доска, расчерченная как кроссворд. Мужчины тыкали в незаполненные клетки плечиками для одежды и называли буквы. Парикмахер, стоя на лесенке, вписывал буквы в клетки. Курт сел в кресло перед зеркалом. Мужчины сказали: «Никакой стрижки, пока вот это не решим. Мы раньше пришли». Курт направился к двери, и тут парикмахер ему крикнул: «Завтра не забудьте захватить с собой бритву!»

— При чем тут бритва? — шепотом спросил меня Курт, хотя он-то знал при чем. Эдгар, Курт и Георг остались без бритв, их бритвы исчезли из запертых на ключ чемоданов.

Слишком много времени я провела с Эдгаром, Куртом и Георгом у реки. Они сказали: «Пойдем-ка, еще прогуляемся», — как будто речь шла о безобидной прогулке вдоль берега. Мы ведь только и знали, что ходили, медленно или быстро, пробирались крадучись, неслись со всех ног, а вот прогуливаться мы разучились.

Мама решила собрать в саду последние сливы. Но средняя ступенька на стремянке того и гляди оторвется. Дедушка ушел в магазин за гвоздями. Мама ждет, стоя под деревом. На ней передник с большими-пребольшими карманами. Уже темнеет.

Когда дедушка выкладывает из своих карманов шахматные фигуры, бабушка-певунья говорит: «Сливы тебя дожидаются, а ты к парикмахеру пошел в шахматы играть». Дедушка отвечает: «Его дома нет, ну меня и понесло в поля. Завтра поутру за гвоздями схожу, нынче-то я весь день прошлёндрал».

Курт, когда ходит, ноги ставит носками внутрь. Бросив в воду какую-то палку, он продекламировал:

Эдгар, Курт и Георг без конца читали это стихотворение. В бодеге, в кудлатом парке, в трамвае и кино. И по дороге к парикмахеру.

Эдгар, Курт и Георг часто ходили к парикмахеру вместе. Когда они появлялись на пороге, парикмахер говорил: «Попрошу по порядочку. Первым делом двое рыженьких, а на закуску — брунет». Курта и Георга он оболванивал первыми, напоследок Эдгара.

А стихотворение они вычитали в одной из книг летнего домика. Я его тоже запомнила и могла бы рассказать наизусть. Но только про себя. Оно поддерживало меня, когда надо было возвращаться в комнату-коробчонку, к девушкам. Читать же эти стихи Эдгару, Курту и Георгу я стеснялась.

Однажды все-таки рискнула, в кудлатом парке, да после второй строчки запнулась, забыла, как там дальше. Эдгар вполголоса дочитал стихотворение до конца, а я, подняв с сырой земли дождевого червя, оттянула сзади ворот рубашки Эдгара и сунула ему за шиворот эту красную голую тварь.

Над городом всегда висело облачко. Или просто пустое небо. И приходили письма от моей, твоей, его матери, и нечего было матерям сказать нам в своих письмах. А в стихотворении таился насмешливый холодок. Он звучал совершенно отчетливо, когда эти строчки читали вслух Эдгар, Курт или Георг. Ничего сложного. Они играючи передавали лукавый, насмешливый холодок. Но жить изо дня в день с таким вот холодком в груди было трудно. Возможно, именно поэтому они так часто повторяли стихотворение.

«Не доверяй ложному дружелюбию, — предостерегали меня Эдгар, Курт и Георг. — Девушки из твоей комнаты испробуют все средства, как и парни в наших комнатах. Когда они спрашивают, в котором часу ты придешь, их на самом деле интересует, сколько времени тебя не будет».

Капитан Пжеле, которого звали так же, как его собаку, первый допрос Эдгару, Курту и Георгу учинил как раз по поводу стихотворения.

Стихотворение было написано на листке. Капитан Пжеле скомкал листок, кобель Пжеле залаял. Курту пришлось открыть рот, капитан затолкал в рот скомканный листок. Курт должен был проглотить стихотворение. Он давился. Кобель два раза на него бросился. Разодрал брюки и расцарапал Курту ноги. «На третий раз непременно бы впился зубами», — сказал Курт. Но капитан Пжеле устало и спокойно обронил: «Хватит, Пжеле». Капитан Пжеле пожаловался на боли в почках и сказал: «Твое счастье, что имеешь дело не с кем-нибудь, а со мной».

Эдгару пришлось час неподвижно простоять в углу. Кобель Пжеле сидел рядом, не спуская с него глаз. Из пасти свешивался язык. «Я подумал, — сказал Эдгар, — вот двину его ногой в морду, чтоб свалился и уже не встал. Кобель почувствовал, о чем я думаю». Стоило Эдгару пошевелить пальцем или чуть поглубже вдохнуть — а иначе было бы не устоять так долга на ногах, — кобель Пжеле рычал. «Если бы я чуть-чуть пошевелился, он бросился бы, — сказал Эдгар. — И я бы этого не пережил, потерял бы самообладание. Он бы меня загрыз».

Прежде чем отпустить Эдгара, капитан Пжеле пожаловался на боли в почках и сказал: «Твое счастье, что имеешь дело не с кем-нибудь, а со мной».

Георгу пришлось лечь на живот, сцепив руки за спиной. Кобель Пжеле обнюхал его затылок и виски. Потом обслюнявил ему руки. Георг не знал, сколько времени это длилось. На столе капитана Пжеле стоял горшок с цикламеном, так вот, когда Георг вошел в кабинет, он от двери увидел, что у цикламена один раскрывшийся цветок. Когда Георг был отпущен, раскрывшихся цветков было два. Капитан Пжеле пожаловался на боли в почках и сказал: «Твое счастье, что имеешь дело не с кем-нибудь, а со мной».

Капитан Пжеле сказал Эдгару, Курту и Георгу, что стихотворение призывает к бегству. Они ответили: «Это старинная народная песня». Капитан Пжеле сказал: «Было бы лучше, если бы кто-то из вас ее написал. В этом случае дела ваши были бы достаточно плохи, но так они еще хуже. Может, когда-то и были эти песни народными, да только в другие времена. Буржуазно-помещичье ярмо давно сброшено. Сегодня наш народ поет другие песни».

Эдгар, Курт, Георг и я внимательно вглядывались в каждое дерево у реки и вдумывались в каждое слово. Ключ от летнего домика Эдгар уже вернул человеку, который никому не мозолил глаза. Книги, фотографии и тетради мы разделили между собой.

Дыхание вырывалось из ртов на холодный воздух. Перед нашими глазами клубился белый пар — стая зверей. Я сказала Георгу:

— Смотри, это улепетывает зверек твоего сердца.

Георг пальцем приподнял мой подбородок:

— Дались же тебе эти швабские зверушки в сердце! — Он прыснул, и капельки слюны попали мне на лицо. Я скосила глаза и разглядела под своим подбородком пальцы Георга. Костяшки были белые, а сами пальцы посинели от холода. Я вытерла щеку.

Лола, поплевав в коробочку с сажей для ресниц, часто говорила: «У, жижа навозная».

Не зная, как мне быть, я ответила:

— Деревянный ты какой-то, Георг.

Зверьки наших сердец убегали, точно мыши. Сбрасывали свои серые шкурки, и поминай как звали. Когда мы долго говорили, наперебой, они дольше оставались в воздухе, дольше висели перед нашими глазами.

— Итак, в письмах непременно ставим дату, — сказал Эдгар, — и не забываем положить в конверт волос. Если при получении письма волоса в конверте не окажется, дело ясное — письмо вскрывали.

Волосы поедут по железной дороге, подумала я. Темный волос Эдгара, светлый — мой. Рыжий — Курта и рыжий — Георга. Студенты прозвали Курта и Георга одинаково — Золотко. Курт сказал:

— Упоминание о ножницах для ногтей будет означать, что вызывали на допрос. Ботинки, туфли и прочая обувь — это обыск, а если слежка за тобой на улице, пишем: «Я простудился». В начале письма ставим после обращения восклицательный знак. А если грозит смертельная опасность, ставим после обращения не восклицательный, а просто запятую.

Деревья на берегу нависали над самой водой. Ивы безвершинные, ивы плакучие. В детстве мне многое объясняли названия растений, в них открывалось мне, почему я что-то делаю или, наоборот, не делаю. А эти вот деревья не могли объяснить, чего ради Эдгар, Курт, Георг и я бродили вдоль реки. Все вокруг пахло расставанием.

Ребенок боится умереть, но ест и ест все больше зеленых слив, сам не зная, почему он это делает. Ребенок стоит в саду и ждет, что растения ему объяснят, что все это значит. Но растения, их стебли и листья, не знают, почему ребенок не нашел своим рукам и рту другого занятия, а хочет с их помощью лишить себя жизни. И только имена растений знают это: молочай и кровохлебка, болиголов и ракита, наперстянка, чернобыльник, красная марь, райские яблочки, дурман, куриная слепота…

Из комнатенки-коробчонки студенческого общежития я выселилась последней. Когда я пришла с реки, кровати девушек были догола раздеты. Их чемоданы исчезли, в шкафу висели только мои платья. Громкоговоритель помалкивал. Я стала снимать постельное белье. Наволочка без подушки — мешок для головы. Свою коробочку с сажей для ресниц я сунула в карман пальто. Пододеяльник без одеяла — мешок для трупа. Я стала всё сворачивать.

Сдернув с кровати одеяло, я увидела на простыне, прямо посередке, свиное ухо. Прощальный привет от девушек. Я встряхнула простыню, но ухо никуда не делось, оно было пришито, словно пуговица. На голубоватом хряще виднелись темные стежки, черные нитки. Но я была не в состоянии по-настоящему испугаться. Гораздо больший ужас, чем свиное ухо, внушал мне платяной шкаф. Разом сдернув с вешалок все платья, я бросила их в чемодан.

Тени для век, карандаш для бровей, помада и пудра уже лежали в чемодане.

Я не могла разобраться, чем же были для меня эти четыре года. Частью меня самой? Или они остались одежкой, платьем? А последний год как будто так и висел в шкафу. Весь последний год я каждое утро красилась. Размалевывала лицо тем старательней, чем больше чувствовала, что не хочу жить.

Я сложила простыню, пришитое свиное ухо так и осталось там, внутри.

В конце коридора высилась гора постельного белья. Рядом — женщина в голубом рабочем халате. Она пересчитывала наволочки. Когда я положила перед ней свое белье, она перестала считать, карандашом почесала лоб. Я назвалась. Она вытащила из кармана список, нашла там меня и поставила на мне жирный крест. И сказала: «Ты предпоследняя». — «Последняя, — поправила я, — предпоследняя умерла».

В этот день Лола в своих тонких колготках-паутинках могла бы уехать на поезде. И на другой день парень, по заснеженному полю гнавший домой овец, удивился бы: как это в такую холодину сестра сошла с поезда да с голыми ногами?

Кажется, я еще подождала чего-то, постояла перед пустым шкафом, вернувшись в коробчонку за своим чемоданом. Но сначала я открыла окно. Небо в облаках походило на распаханное поле с белыми пятнами снега. Зимнее солнце — зубастое. Я смотрела на свое лицо на оконном стекле и ждала, что солнце, раз уж там, на небе, теперь вдоволь снега и земли, вышвырнет этот город из пределов своего света.

Уже выйдя с чемоданом на улицу, я подумала, не вернуться ли. Я засомневалась, не забыла ли закрыть дверцу шкафа. Окно осталось открытым. Шкаф, кажется, был закрыт.

Я добралась до вокзала, села в поезд, который прежде привозил мне мамины письма. Через четыре часа я была дома. Часы с маятником стояли, и будильник стоял. Мама принарядилась, надела свое лучшее платье, но, может быть, мне это только показалось. Я ведь давно с ней не виделась. Она уже протянула руку, чтобы пощупать мои колготки-паутинки. Но не пощупала.

— Руки-то у меня шершавые, — сказала она. — Так ты, значит, теперь переводчица.

На запястье у мамы я увидела отцовские часы. Они тоже стояли.

После смерти отца все часы в доме заводила мама и делала это без чувства, без толка. Пружины во всех часах полопались.

— Вот, завожу, — сказала мама, — и вроде чувствую, пора бы остановиться, а не останавливаюсь.

Дедушка расставил на столе шахматные фигуры.

— Королев-то в уме держу, — сказал он, — а как иначе?

— Говорила я тебе, надо новых вырезать, — сказала мама. — Дерева, что ли, мало вокруг.

Дедушка сказал:

— А не хочу.

Бабушка-певунья обошла вокруг моего чемодана. Посмотрела мне в глаза и спросила:

— Это кто же приехал?

Мама ей:

— Ты же видишь кто.

Тогда бабушка-певунья спросила:

— Муж-то твой где?

Я сказала:

— Мужа у меня нет.

Бабушка-певунья спросила:

— А шляпу он носит?

Эдгар уехал далеко, в замызганный промышленный город. В том городе все изготавливали жестяных баранов, называлось это металлургией.

Я съездила к Эдгару в конце лета. Увидела толстые заводские трубы, рыжие столбы дыма, красные лозунги. Кабак с мутным пойлом — настоянной на шелковице водкой — и пьяных, которые нога за ногу плелись домой, в серый жилой район. А там по траве бродили, еле переставляя ноги, старики. Совсем маленькие дети, все в каком-то рванье, собирали и ели семечки мальв на обочине дороги. До ветвей шелковиц им было еще не дотянуться. Старики говорят: семена мальвы — это Божий хлебушко, будешь есть — ума прибавится. Тощие собаки и кошки с глубоко сосредоточенным видом подстерегали букашек и охотились на мышей.

— В июле, когда солнце палит вовсю, эти собаки и кошки спят, развалившись в тени под шелковицами, — сказал Эдгар. — Солнце так припекает им шкурки, что не остается сил на ловлю добычи, ну и голодают они. А свиньи находят в сухой траве ягоды шелковицы, перебродившие от жары. Свиньи наедятся и потом валяются на земле пьяные, совсем как люди.

В начале зимы свиней режут прямо в жилых кварталах, в проулках между домами. Если снега зимой мало выпадет, пятна крови остаются на сухой траве до самой весны, рассказал Эдгар.

Эдгар повел меня к школе-развалюхе. Солнце то светило, то пряталось, на пригретой солнцем земле сидели мухи. Мелкие, но не тускло-серые, как те, что вывелись слишком поздно. Эти мухи были блестящие, зеленые и громко жужжали, садясь мне на волосы. С жужжащей мухой в волосах я проходила несколько шагов, потом она опять принималась кружить где-то в воздухе над моей головой.

— Летом они сидят на спящем зверье, — сказал Эдгар, — то поднимаются, то опускаются вместе с дышащим боком.

В этом городе Эдгар получил место учителя. Четыреста учеников, младшим шесть лет, старшим десять, рассказал Эдгар. Они едят шелковицу, от нее якобы голос становится сильнее, в самый раз чтобы горланить песни о партии. Едят и Божий хлебушко, ума набираются, чтобы хватило на таблицу умножения. Еще они играют в футбол, дабы укреплять мускулатуру ног, и занимаются чистописанием, дабы развивались пальцы. Из внутренних болезней у них бывает понос, из наружных — чесотка и вшивость.

Запряженные лошадьми повозки обгоняли на улицах автобусы. Колеса повозок гремели, копыта лошадей стучали глухо. Здесь лошади не носили туфли на каблуках, зато над глазами у них болтались кисточки из шерстяных ниток, зеленые и красные. Такие же кисточки я заметила на кнутах. Эдгар объяснил: молодую лошадь страшно избивают, и она помнит эти кисти на кнуте. Потом такие же подвешивают у нее перед глазами. Лошадь в страхе бежит что есть мочи.

— В автобусах, — сказал Эдгар, — люди сидят понурые, посмотришь — вроде спят. Первые дни я все ломал себе голову, как это никто из них не проспит свою остановку. Но когда сам едешь с ними в автобусе, тоже сидишь опустив голову. Пол там прохудился. Сквозь дыры видно дорогу.

Я смотрела на Эдгара и видела на его лице отражение этого города — прямо посередке, в глазах, и у скул и возле губ. Волосы Эдгара, давно не стриженные, отросли так, что лицо казалось какой-то проплешиной и словно пряталось от света. На висках просвечивали жилки, глаза моргали без всякой причины, веки опускались — точно рыбешка уходила в глубину. Эти глаза убегали в сторону, стоило лишь перехватить их взгляд.

Эдгар делил жилье с учителем физкультуры: две комнаты, общая кухня и ванная. За окнами — шелковицы и высоченный репейник.

— Из сточного отверстия ванны каждый день вылезает крыса, — сказал Эдгар. — Физрук который год с ней уживается и даже кладет для нее в ванну кусочки сала. Крысу зовут Эмилия. Ест она не только сало, но еще и шелковицу и мягкие зеленые репьи.

Лолину родимую сторонку — ее увидела я на лице Эдгара. Мне надо было как-то избавиться от страха за Эдгара. Страх твердил мне, что здесь, в этом месте, где теперь живет Эдгар, никто не выдержит три года. Но Эдгар был обязан провести здесь три года. Сюда его направило государство. И я ни слова не сказала об этом месте. Однако поздним вечером, когда мы смотрели из окна на месяц, сам Эдгар сказал:

— Здесь всюду, куда ни посмотришь, Лолина тетрадь. Громадная, во все небо.

Шкаф в комнате Эдгара стоял пустой. Одежда так и лежала в чемодане, словно Эдгар в любую минуту мог уехать из этого места и не хотел терять время на сборы.

— Я тут не устраиваюсь, — сказал он.

Я заметила на крышке чемодана два волоса, положенные крест-накрест. Эдгар пояснил:

— Физрук шарит в моей комнате.

По дороге к школе-развалюхе я хотела сорвать несколько стеблей репейника — в комнате Эдгара я заметила пустую вазу. Репейник припозднился и был хорош со своими молодыми головками. Я надломила стебель, стала отрывать, ничего не вышло, взялась за другой — та же история. Так и повисли они, надломленные, на обочине. Волокна в стеблях были жесткие, точно проволока. Колючие старые репьи, совсем не такие, как те, что я пыталась сорвать, прицепились к моему плащу.

— Мальчишки прилаживают репьи себе на плечи, получаются погоны, — сказал Эдгар. — Все они хотят стать полицейскими или военными, офицерами. А эти вот дымовые трубы засосут их на завод. Разве что двое или трое, самые неподатливые, уже сейчас вцепились в свою жизнь мертвой хваткой, они цепкие, точно репьи на твоем плаще. Вот так же вцепятся они в уходящий поезд и уедут отсюда, а когда станут на всё готовыми охранниками, будут болтаться на обочине где-нибудь в этой стране.

Георга на три года направили работать учителем в промышленный город, где все занимались изготовлением деревянных арбузов. Это называлось деревообрабатывающей промышленностью.

Эдгар уже съездил к Георгу. Тот город стоял посреди леса. Туда не ходили ни поезда, ни автобусы. Только грузовики с молчунами водителями, у которых не хватает пальцев на руках, рассказал Эдгар. Грузовики уходят из города порожняком, а назад везут бревна.

Рабочие воруют отходы производства и делают из них паркетные плашки, рассказал Эдгару Георг. Тех, кто не ворует, все остальные на фабрике держат за придурков. Наверное, поэтому никто не может перестать воровать и укладывать в своем доме паркет, даже когда во всей квартире паркетные полы. Крадут и кладут. Выкладывают паркетными плашками стены до самого потолка.

В центре города визжат две лесопилки. По всем улицам разносится стук топоров в лесу. А время от времени раздается гул — где-то тяжело валится на землю большое дерево.

— У всех мужчин, каких я видел на улице, не хватало пальцев на руках, — сказал Эдгар, — даже у детей.

Когда я получила первое письмо от Георга, со дня отправки, судя по штемпелю, прошло уже две недели. Двухнедельной давности было и письмо от Эдгара, которое пришло тремя днями раньше.

Письмо Георга я вскрыла так же медленно, как тремя днями раньше письмо Эдгара. Внутри сложенного листка лежал рыжий волос. Три дня тому назад в письме Эдгара я нашла черный волос. После моего имени стоял восклицательный знак. В горле у меня пересохло, я судорожно сглатывала, думая — только бы не прочитать на этом листке о простуде, ножницах для ногтей, о ботинках. Я все силилась проглотить комок в горле. Но что толку. Слова эти появились. И когда я читала письмо Эдгара, три дня тому назад, эти слова тоже появились.

«Волосы и брови у всех тут покрыты тонкой древесной пылью», — писал Георг.

Пытаться выразить что-то словами все равно как траву втаптывать в землю, подумала я. И вспомнила последнюю прогулку с Эдгаром, Куртом и Георгом вдоль реки. О капельках слюны Георга, попавших мне на щеку, о его пальцах под моим подбородком. И снова услышала свои тогдашние слова: «Деревянный ты какой-то, Георг».

Не я эти слова выдумала. И дерево тут совершенно ни при чем было. Тогда — ни при чем. Я часто слышала эти слова, их говорили другие люди, когда кто-нибудь был с ними груб, как они считали. Но и не другие люди выдумали эти слова. Когда им кто-нибудь грубил, эти слова приходили им на ум потому, что они тоже часто их слышали из уст других людей, тех, кому грубил еще кто-нибудь. Если бы и впрямь тут речь шла о дереве, то стоило бы докопаться, выяснить, кто и когда их придумал и первым вот так употребил. Но эти слова подразумевали только грубость. А если грубости уже нет, то и слов тоже нет.

С тех пор прошло несколько месяцев, а эти слова никуда не делись. Но теперь мне уже казалось, что, может быть, я брякнула Георгу: «Вот станешь чуркой деревянной».

Георг писал: «Мои волосы тут никому не бросаются в глаза, потому что цвет у них и без древесной пыли светло-рыжий. Я бесцельно шатаюсь по городу. Впереди идет кто-нибудь, тоже без цели. Если нам по пути, наши шаги приноравливаются друг к другу. Тут все держатся на дистанции, шагах в четырех друг от друга, чтобы не мешать. Идет кто-нибудь впереди — следит, чтобы мои шаги не слишком приблизились. А я, идя позади, слежу, чтобы спина идущего впереди не слишком приблизилась ко мне.

Но уже два раза все получилось по-другому. Тот, что шел впереди меня, вдруг сунул руки в карманы. Остановился и вывернул оба кармана, вытряхнул оттуда опилки и пыль. Пока он выколачивал пыль из карманов, я его обогнал. И вскоре услышал его за собой, но он был не в четырех шагах от меня, а подальше. Потом его шаги раздались прямо за моей спиной. Он обогнал меня и припустил чуть ли не бегом. Как только в его карманах не стало опилок, у него появилась цель».

«Здешние старики срезают с деревьев молодые ветки, рубят на куски, в каждом обрубке высверливают желоб и отверстия. Один конец делают узкий и плоский — это мундштук. Из каждой ветки, какая попадет им в руки, они мастерят дудку-свистульку», — писал Георг.

«Свистульки бывают как детский пальчик, — уточнил Эдгар, — а бывают громадные, как долговязый человек».

Старики свистят и дудят на опушке леса и сводят с ума птиц. Птицы мечутся меж деревьев и не находят свои гнезда. Потом они вылетают из леса и тут воду в лужах принимают за облака. Камнем падают вниз и разбиваются насмерть.

«Есть только одна птица, чьей жизни это не грозит, — писал Георг, — называется жулан или девятисмертник. Его голосу неспособна подражать ни одна свистулька. Жулан сводит стариков с ума. Они рубят ветки облепихи и шипами в кровь раздирают себе руки. Они мастерят из облепихи свистульки маленькие, как палец ребенка, и большие, как целый ребенок, но от их свиста жулан-девятисмертник не сходит с ума».

Эдгар мне рассказал, что эта птица охотится, даже когда сыта. Старики, крадучись, шастают вокруг кустов облепихи и свистят в свои дудки. Девятисмертник над их головами залетает в заросли и садится на ветку. На свист ноль внимания. Спокойно накалывает свою добычу на шипы — делает запасы на завтра, на случай неудачной охоты.

«Вот таким и надо быть, — писал Георг. — Я вот — такой. Всего за неделю купил себе две пары ботинок».

В письме Эдгара, пришедшем тремя днями ранее, я прочитала: «На этой неделе я дважды терял свои башмаки».

Проходя мимо обувных магазинов, я думала об обысках. И шла очень быстро. Портниха однажды сказала: «Детская обувь, ну до чего же дорогущая». Но она имела в виду обувь, и только. Сообразив это, я рассмеялась. А она обиделась: «У тебя-то нет детей». — «Это я так просто, о своем подумала», — объяснила я.

Курт каждую неделю приезжал в город. Он получил место инженера на скотобойне. Бойня находилась на краю поселка, а поселок был недалеко от города.

— До города рукой подать, чего ради мне жить в поселке, — сказал Курт. — Автобусы ходят хуже не придумаешь. Утром, когда мне надо в поселок, на работу, автобус идет из поселка в город. А вечером, после работы, наоборот, автобус идет из города в поселок. Оно и понятно, не хотят они, чтобы на бойне работали люди, которые хоть каждый день могли бы ездить в город. Им нужны на бойне местные, деревенские, которые из своей деревухи носа не высовывают. А как поступит кто на бойню — мигом становится сообщником. Два-три дня — и новички привыкают молчать, как все там молчат, и пить теплую кровь.

В подчинении у Курта было двенадцать рабочих. Они прокладывали на бойне теплотрассу. Курт уже три недели простужен. Каждый его приезд я говорила: «Тебе надо лежать». Курт отвечал: «Работяги ходят такие же сопливые, как я, а не лежат дома. Если я не выйду на работу, они вообще ничего не сделают, зато всё сопрут».

Мы избегали слова «простуда», оно ведь было в письмах. За полчаса Курт выпил три чашки чая, я — только одну. Я глядела в свою чашку и думала: он пьет в три раза больше, чем я, и громко прихлебывает. Потом Курт сказал:

— Дети в школе, где учительствует Георг, и слышать не хотят о какой-то там фабрике, о паркете своих родителей, о дедульках и свистульках. Из деревяшек они мастерят себе пистолеты и ружья. Хотят стать полицейскими или военными, офицерами.

— Когда я утром иду на бойню, дети в поселке топают в школу, — сказал Курт. — Ни книг, ни тетрадей у них нет, только кусок мела. И все заборы они изрисовали сердцами. Куда ни глянешь — везде два сердца, вензелем этаким. Говяжьи и свиные, ну а какие еще! Эти дети уже сообщники. Когда папаши целуют их на сон грядущий, они чуют, что на бойне папаши напились кровушки. И деток тянет туда же.

Я написала Эдгару: «Уже неделя, как я простудилась и не нахожу свои ножницы для ногтей».

Георгу написала иначе: «Уже неделя, как я схватила простуду и затупились мои ножницы для ногтей».

Наверное, не следовало писать в одной и той же фразе о простуде и о ножницах; может быть, надо было упомянуть о ножницах и о простуде отдельно, в разных предложениях. Или сначала написать про ножницы, а уж потом о простуде. Но простуда и ножницы были ведь только сигналами, и они уже не складывались у меня в голове в какие-то фразы, после того как я полдня и весь вечер просидела, бормоча фразы, в которых фигурировали ножницы и простуда, пытаясь придумать, наконец, правильную.

Простуда и ножницы выбили меня из колеи смысла — как собственного смысла этих слов, так и нашего условного смысла. В конце концов я перестала воспринимать какой-либо смысл и написала фразу, в которой были и простуда, и ножницы. С одной стороны, всё, пожалуй, правильно, с другой же — фраза никуда не годилась. Вычеркнуть простуду — или ножницы, написать потом, в какой-нибудь другой связи, о простуде — или о ножницах — это было бы еще хуже. В обоих письмах я могла бы вычеркнуть любое предложение, но только не это, с ножницами и простудой. Вычеркнутое слово или кусочек фразы стали бы опять же неким знаком, и получилось бы еще нелепее, чем прежняя неудачная фраза.

Для писем нужно было два волоска. В зеркале я видела свои волосы и далеко и близко — так охотник видит шерсть зверя, которого разглядывает в бинокль.

Надо было вырвать два волоса. Пусть бы только не пропали — два почтовых волоска. Где-то они растут — надо лбом, на левом или правом виске, на темени?

Я причесалась и подняла кверху гребешок — с него свисали волосы. Один я положила в письмо Эдгару, другой — в письмо Георгу. Если гребешок ошибся в выборе, значит, эти волосы не почтовой породы.

На почте я наклеивала марки, лизала их языком. У дверей звонил по телефону-автомату мужчина, который каждый день ходил за мной по пятам. У него была белая тряпичная сумка и собака, на поводке. Сумка не тяжелая, хотя что-то в ней лежало. Он носил ее с собой, так как не знал, куда я направлю свои стопы.

А я для начала пошла в магазин. Тот мужчина встал в очередь чуть позже, пришлось сперва собаку привязать. За мной заняли еще четыре женщины, потом он. Когда я вышла из магазина, он со своей собакой опять двинулся следом. Сумка его явно не стала тяжелее.

Разговаривая по телефону, он держал трубку в той же руке, что и собачий поводок. А сумку — в другой. Он говорил по телефону и наблюдал за тем, как я мучаюсь с марками. Все-таки я их налепила, хотя уголки так и остались сухими. На глазах у этого типа бросила письма в ящик, как будто там, в ящике, они для него недосягаемы.

Это был не капитан Пжеле. Пес, возможно, был кобель Пжеле. Впрочем, не только у капитана Пжеле имеется собака-волкодав.

Капитан Пжеле допрашивал меня без кобеля Пжеле. Может быть, у кобеля Пжеле был обеденный перерыв или тихий час. Может быть, кобель Пжеле проходил дрессуру в каком-нибудь другом помещении этого хитроумного здания-лабиринта, обучался чему-нибудь в дополнение к уже изученным наукам или повторял старые уроки. А может быть, в то время, пока капитан Пжеле допрашивал меня, кобель Пжеле ходил по улицам следом за кем-нибудь еще, сопровождая того мужчину с тряпичной сумкой. А может быть, от ходил с другим мужчиной, без тряпичной сумки. Может быть, кобель Пжеле выслеживал Курта, пока капитан Пжеле допрашивал меня. Сколько их, таких вот мужчин, таких вот собак. Не меньше, чем волосков на собачьей шкуре.

На столе лежал листок. Капитан Пжеле сказал:

— Читай.

На листке было то стихотворение.

— Вслух читай, чтобы мы оба получили удовольствие, — сказал капитан Пжеле.

Я прочитала:

Капитан Пжеле спросил:

— Кто это написал?

Я сказала:

— Никто, это народная песня.

— Значит, это народное достояние, — сказал капитан Пжеле. — В таком случае народ имеет право сочинить продолжение?

— Да, — сказала я.

— Ну, сочиняй, — сказал капитан Пжеле.

— Я не умею.

— Зато я умею. Я буду сочинять, а ты записывай, чтобы мы оба получили удовольствие:

Мне пришлось петь то, что сочинил капитан Пжеле. Я пела, сама не слыша своего голоса. Мой обычный страх превратился в страх железный. А железный страх звенит — поет, как поет вода. Может быть, мелодия была та же, что у безумных песен моей бабушки-певуньи. Может быть, моя память хранила напевы, давно стершиеся в больной голове моей бабушки. Может быть, что-то, лежавшее в ее голове мертвым грузом, должно было обрести мой голос.

Дедушкин парикмахер — ровесник дедушки. Он уже много лет как овдовел, хотя его Анна была ровесницей моей мамы. Он долго не мог свыкнуться с мыслью, что Анна умерла.

А когда Анна еще была жива, мама говорила: «У нее язык без костей». Когда государство прибрало к рукам дедушкино поле, Анна сказала моей бабушке-певунье: «Вот теперь ты имеешь только то, чего заслуживаешь».

В то время, когда над спортивной площадкой в селе развевался флаг со свастикой, бабушка-певунья донесла группенфюреру на Анниного жениха. Сказала, жених Анны не ходит на построение перед флагом, потому как против фюрера этот парень.

Через два дня из города приехал автомобиль и Анниного жениха забрали. Так он и сгинул.

«Уже после войны, — сказала мама, — Анну эту, молодую девку, взял за себя парикмахер. Он и по сей день все благодарит бабушку: как же — жена-то красавица, что твоя картина». Когда парикмахер стрижет дедушку или играет с ним в шахматы, он всё приговаривает: «Что твоя картина. Такие женщины вовсе не старятся, они помирают раньше, чем старость их красу сгубит».

«Да за что же он благодарит-то? — удивлялась мама. — Бабушка Анне зла не желала, а парикмахеру не желала добра. Пошла и доложила, потому что сын ее уже давно воевал, а жених Анны не хотел на фронт идти».

Капитан Пжеле взял со стола листок.

— Красиво сочинила, друзья твои порадуются за тебя.

Я сказала:

— Это вы сочинили.

— Ну прям, — сказал капитан Пжеле, — твоей рукой написано.

Прежде чем отпустить меня, капитан Пжеле пожаловался на боли в почках и добавил:

— Твое счастье, что не с кем-нибудь, а со мной имеешь дело.

На следующем допросе капитан Пжеле сказал:

— Сегодня поем без бумажки.

Я пела, звенящий железный страх опять вспомнил мелодию. И никогда больше я ее не забывала.

Капитан Пжеле спросил:

— Чем занимается женщина в постели с тремя мужиками?

Я молчала.

— Не иначе паскудство у вас там, как на собачьей свадьбе, — сказал капитан Пжеле. — Но замуж выйти не получится, в брак вступают двое, а не целая свора. Кого же ты приберешь к рукам, чтобы у ребеночка был папаша?

Я сказала:

— От разговоров дети не родятся.

— Ну прям, — сказал капитан Пжеле, — оглянуться не успеешь — родится у тебя рыженькое золотко.

Прежде чем отпустить меня, капитан Пжеле сказал:

— Компашка ваша — поганая поросль, мы тебя выведем на чистую воду.

«Поганая поросль», подумала я, это она виделась отцу, когда он мотыгой выкорчевывал молочай. Я написала два письма, в каждом после обращения поставила запятую:

Дорогой Эдгар,

Дорогой Георг,

Запятая не проговорится, когда капитан Пжеле будет читать письма, и он их снова заклеит и отправит по адресу. Но когда письмо вскроют Эдгар и Георг, запятая будет криком кричать.

Не бывает запятых, которые кричат или молчат. Запятые после имен получились слишком жирные.

Теперь уже нельзя было по-прежнему держать перевязанный веревкой пакет с книгами и письмами на работе в шкафу, за папками с бумагами. Я пошла с этим пакетом к портнихе, чтобы у нее как бы забыть его на некоторое время, пока не подыщу более надежное место все там же, на фабрике.

Портниха что-то утюжила. Сантиметр лежал на столе, свернувшись змеиными кольцами. Тикали часы. На кровати было разложено платье с крупным цветочным рисунком. На стуле сидела молодая женщина. Портниха сказала:

— Это Тереза.

— Я ее знаю, — сказала я, — видела на фабрике, она долго ходила с рукой в гипсе.

Тереза засмеялась, и только тогда я посмотрела на нее.

— Теперь у меня правая рука коричневая от солнца, а левая белая-белая, — сказала Тереза. — Если рукав длинный, не видно.

В комнате тикали часы. Тереза разделась и накинула цветастое платье, но запуталась, коричневая рука никак не попадала в пройму. Тереза грубо выругалась. Портниха сказала:

— Ругайся не ругайся, а вороту рукавом не стать.

Надев платье, Тереза сказала:

— Еще год назад я, когда слышала ругань, сразу воображала себе все эти вещи. Коллеги мои в конторе это заметили. Кто-нибудь выругается — я глаза закрываю. Сотрудники сказали: «Это ты нарочно, чтобы лучше представить себе, что эти слова означают». А я-то закрывала глаза, как раз чтобы этого не видеть. Утром прихожу на работу — на столе моем листки лежат. А на листках рисунки — картинки к ругательствам. Вознесение хрена и щели. С тех пор я, когда кто-нибудь ругался, сразу вспоминала эти картинки, «Вознесение», и всякий раз хохотала. А они опять говорят, будто я все равно глаза закрываю, даже когда смеюсь. Ну тогда и я стала ругаться. Поначалу только на фабрике.

В комнате тикали часы.

— Не буду переодеваться, в этом платье останусь, оно теплое, — сказала Тереза.

— Это тебе от ругани жарко, — возразила портниха.

— Нет, тепло, потому что оно из толстой материи.

— Цветочный рисунок — летний, — сказала портниха, — я вот не стала бы в таком платье зимой ходить.

— Теперь я везде ругаюсь, — сказала Тереза и сняла платье.

Часы тикали даже в зеркале. Шея у Терезы была слишком длинная, глаза совсем маленькие, лопатки торчали, пальцы толстые, зад плосковат, ноги довольно кривые. Я смотрела на Терезу, и, под это тиканье, все в ней казалось уродливым. Никогда еще ни одни часы не тикали так громко с тех самых пор, как я усвоила, что нельзя гладить коричнево-белые кисточки на отцовских шлепанцах.

— А ты стала бы зимой ходить в таком платье? — спросила Тереза.

Пояса у платья не было. Я ответила:

— Да, стала бы, — и тут сообразила: Тереза уродлива из-за этого тиканья, этот ритм разбивает ее на куски. А чуть позднее, уже без зеркала, все в Терезе, что обычно кажется уродливым, предстало как что-то необычное. И более красивое, чем у женщин, красоту которых видишь с первого взгляда.

Портниха спросила:

— Как живет-поживает твоя бабушка?

— Припеваючи, — ответила я.

Мама стоит перед зеркалом и причесывается. Бабушка-певунья подходит, становится рядом с мамой. Бабушка-певунья берет в одну руку мамину черную косу, в другую — свою, седую. И говорит: «Вот у меня две деточки, и обе не мои. Обе вы меня обманули, я же думала, белокурые вы». Она забирает у мамы гребешок и с ним уходит в сад, хлопнув дверью.

Когда Тереза взяла с подзеркальника карты, я поняла, почему часы в этой комнате так громко тикали. В этой комнате все ждали. Но ждали не одного и того же. Портниха и Тереза ждали, когда я наконец уйду, — тогда они раскинут карты. А я ждала, что они раскинут карты до того, как я уйду. Мне надо было дождаться, чтобы портниха нагадала Терезе счастье, — только после этого я могла бы незаметно забыть здесь мой пакет с книгами летнего домика.

Портниху в городе знали не столько по сшитым ею платьям, сколько как гадалку. Большинство ее клиенток не говорили, зачем приходят. Но портниха сразу видела, что им нужно счастье в дальней дорожке.

— Некоторых мне жаль, — сказала портниха, — они же большие деньги платят, а что поделаешь, не в моих руках их судьба. — Портниха отпила воды из стакана. — Чутье мне подсказывает, кто картам верит, а кто нет. — Она поставила стакан на стол. — Ты вот веришь, и в то же время ты боишься, что пасьянс у меня сойдется. — Портниха смотрела на мое ухо. Меня бросило в жар. — Ты своих карт не знаешь, — сказала она, — но куда же денешься, с этим надо жить. Несчастье я всегда вижу и, бывает, не могу молча носить это в себе.

Портниха опять взяла стакан. Мокрый кружок на столе остался не там, где стоял стакан, а возле моей руки. Меня зазнобило от холода. Я молчала. Портниха отпила воды.

Река и камни у реки. Низовое течение, там, где кончается прогулочная дорожка. Там надо повернуть, если хочешь назад, в город. Обычно там все и поворачивали, потому что не хотели идти дальше по острым камням, которые чувствуешь даже сквозь подметки.

Иногда кто-нибудь не поворачивал обратно, так как хотел броситься в воду. Люди говорили, тут дело не в реке, река она для всех одна. Дело в самом человеке, который не захотел повернуть назад. И такой человек, говорили они, исключение.

Я уже не хотела поворачивать назад, и я зашагала прямо по острым камням. Была цель, — не та цель, которая, как однажды написал Георг, является с пустыми карманами. В своих карманах я несла два тяжелых камня. Цель, обратная цели пустых карманов.

Накануне я ходила в другой район города, смотрела там вниз из окна шестого этажа в длинном коридоре. Людей вокруг не было, высота — подходящая, ничто не мешало мне броситься вниз. Но слишком близко, прямо над головой, было небо. А потом, у реки, слишком близко оказалась вода. Я свихнулась, как те птицы, которых доводили старики со свистульками. Мне же свистела сама смерть. Так как я не смогла броситься из окна, на другой день я опять пришла к реке. И на следующий день — снова.

Друг за другом, словно те дни, когда я ходила к реке, на берегу выстроились три пары камней. Каждый раз я приносила новую пару. Искала камни недолго — было много камней, подходивших по весу и готовых вместе со мной опуститься на дно. Но все они были не те. Из моих карманов они возвращались на землю. А я возвращалась в город.

Одна из книг летнего домика была озаглавлена «Самоубийство». Там утверждалось, что лишь один способ самоубийства человек мыслит как приемлемый для себя. Я же металась, словно в заколдованном круге, между окном и рекой. Смерть свистела мне издалека, нужно было взять разбег. Внутренне я собралась, и лишь крохотная частичка меня отказывалась повиноваться. Наверное, артачился зверек в моем сердце.

После Лолиной смерти Эдгар однажды сказал: «Был выбран надежный способ». В сравнении с Лолой я вела себя смешно. Я еще раз сходила на реку, чтобы свои подобранные парами камни разбросать среди прочих камней. Лола же сразу сообразила, как поясом от платья раз и навсегда затянуть мешок со своей смертью. Если бы Лола выбрала для себя мешок с рекой, она бы сумела подыскать хорошую пару камней. О таких вещах не пишут в книгах. Читая ту книгу, я думала: буду знать, что да как, если понадобится умереть.

В той книге слова казались такими близкими, что я думала: в свое время они сделают все что нужно. Но когда я стала примерять их на себя, они вдруг затрещали по всем швам, и я опять очутилась на воле. Я громко смеялась, разлучая парочки камней на берегу. Нет, со смертью я затеяла что-то не то.

Вот такой я была глупой, хохотала, чтобы не разреветься. И упрямой, ведь я подумала: река — не в моем мешке со смертью. Не удастся капитану Пжеле вывести меня на «чистую» воду.

Эдгар и Георг приехали только летом, когда в школах начались большие каникулы. Ни они, ни Курт никогда не узнали, что мне свистела смерть.

Курт, приезжая раз в неделю, рассказывал о бойне. Рабочие пьют теплую кровь забитой скотины. Крадут потроха и мозги. Вечером перебрасывают через забор окорока и голяшки. Братья и свояки рабочих ждут, сидя в машинах, потом ставят им выпивку. Рабочие вешают на крючья коровьи хвосты, на просушку. Одни хвосты, высыхая, делаются жесткими, другие остаются гибкими. «Жены и дети — сообщники, — сказал Курт. — Жесткие хвосты служат женам работяг вместо ершиков для бутылок. Гибкие — детям работяг вместо игрушек».

Курта не испугало, когда я рассказала, что капитан Пжеле заставил меня петь. Курт сказал: «Это красивое стихотворение я почти совсем забыл. Я теперь сам себе кажусь чем-то вроде того холодильника с Лолиными языками и почками. Но там, где я теперь, там каждый — такой вот Лолин холодильник. Весь поселок — одна громадная столовка».

Дойдя в своем рассказе до «поганой поросли» и «собачьей свадьбы», я попыталась воспроизвести интонации капитана Пжеле. У Курта это получилось удачнее. И Курт захохотал во все горло, так, что в груди у него захлюпало и захрипело. Вдруг он поперхнулся и спросил: «Но как же кобель? Почему там не было кобеля Пжеле?»

Мешок с рекой был не для меня. И ни для кого из нас четверых.

Мешок с окном был не для меня. Он был предназначен Георгу, как выяснилось позднее.

Мешок с веревкой был не для меня. Он был предназначен Курту, как выяснилось еще позднее.

Но в то время Эдгар, Курт, Георг и я этого еще не знали. Надо бы сказать: этого никто еще не знал. Однако капитан Пжеле не был «никем». Может быть, капитан Пжеле уже тогда придумал два мешка. Сначала мешок для Георга. Затем мешок для Курта.

Может быть, у капитана Пжеле в то время еще не было мыслей о первом мешке и еще долгое время — о втором. Или же мысли эти у него уже были, однако мешки он распределил на разные годы.

Мы не могли представить себе мысли капитана Пжеле. Чем больше мы старались в этом разобраться, тем меньше понимали.

Так же, как я научилась находить в своих письмах подходящее место для простуды и ножниц, капитан Пжеле, вероятно, научился находить подходящее время для смертей — смерти Георга и смерти Курта. Вероятно.

Я совершенно не понимала, что можно сказать о капитане Пжеле и при этом не ошибиться. И что можно сказать о себе самой и не ошибиться; я соображала не сразу, а лишь последовательно, иногда в три приема. А потом оказывалось, что и это неверно.

Зима уже кончилась, весна еще не началась — за это время я услышала о пяти утопленниках: эти пятеро застряли в зарослях у реки, за городом. Все говорили об этом так же, как о болезнях диктатора: качая головами и вздрагивая. Все, даже Курт.

Рядом с бойней, в зарослях, Курт видел мужчину. У рабочих начался перерыв, и они побежали в большой цех, греться. Курт туда не пошел — не хотел видеть, как они пьют кровь. Он ходил по двору и смотрел на небо. В конце двора повернул обратно, и тут услышал голос: кто-то попросил дать какую-нибудь одежонку. И замолчал. Курт увидел в зарослях наголо бритого человека. На нем было только теплое белье. Лишь после перерыва, когда рабочие залезли в канаву и оттуда торчали только их головы, Курт опять подошел к тем зарослям. Помочился в кустах, положил на землю брюки и куртку. Но бритоголового там уже не было.

Вечером Курт опять прошел мимо тех кустов и увидел, что одежда исчезла. Полиция и военные прочесывали местность, на другое утро — поселок. На бойне рабочие откуда-то узнали, что на поле репы, что сразу за бойней, найдена арестантская шапка.

— Вероятно, в тот же вечер этот человек оказался в реке, — сказал Курт. — Ох, только бы не его они выловили, на нем же мои шмотки.

Во рту у меня горчило. Я прилежно собрала свои три пары камней — как раз для трех утопленников. Может быть, и для этого человека.

— Да ведь не факт, что они именно его нашли, — сказала я.

На фабрике я занималась переводом инструкций по эксплуатации гидравлических машин. Для меня эти машины были большой, толстый словарь. Я сидела за письменным столом. В цеха ходила редко. Железо машин и словарь не имели между собой ничего общего. Чертежи казались мне какими-то условными знаками, принятыми по соглашению между жестяными баранами и рабочими — рабочими дневной смены и рабочими вечерней смены, разнорабочими, отличниками производства, передовиками производства. Их головам совсем не нужны были какие-то названия для того, что выходило из-под их рук. Они тянули свою лямку, тянули до старости, если не погибали при побеге или не падали замертво на рабочем месте.

Под обложкой словаря сидели взаперти все машины этой фабрики. И не было у меня ключа ко всем этим колесикам и винтикам.

Будильник остановился ночью, в начале первого. Мама проснулась за полдень. Она заводит будильник, тот не тикает. Мама говорит: «Нет будильника — значит, утро не настанет». Мама заворачивает будильник в газету и посылает с ним ребенка к сельскому часовщику. Часовщик спрашивает: «Вам когда будильник нужен?» Ребенок отвечает: «Нет будильника — значит, утро не настанет».

Но утро все-таки настает. К полудню мама просыпается и посылает ребенка к часовщику, забрать будильник. Часовщик высыпает в миску две пригоршни будильника. И говорит: «Песенка этого механизма спета».

По дороге домой ребенок выуживает из миски самое крохотное колесико, самый маленький штифтик, самый тоненький винтик. И глотает. Потом — колесико побольше…

С тех пор как у Терезы появилось цветастое платье, она каждый день заходила ко мне, в мою комнату на фабрике. Тереза сказала, что решила не вступать в партию. «Не на том уровне моя сознательность, — заявила она на собрании, — вдобавок я очень люблю ругаться».

— Все засмеялись, — рассказывала Тереза. — Мне можно отказаться, потому что мой отец был тут, на фабрике, начальником. Все памятники в городе им отлиты. Теперь уже старый он.

Я видела на Терезином лице скучную местность — где-то на скулах или прямо посередке, в глазах, или возле губ. Городское дитя, у которого, когда оно говорит, слова сопровождаются жестами.

Там, где у меня в душе была пустота, там была она и в душе у Терезы, но Тереза, в отличие от меня, туда не заглядывала. Разве только в тот первый раз, когда я ей неизвестно чем понравилась. Наверное, тем, что мои жесты жили сами по себе, своей собственной жизнью. Как и многие слова. Не только те, которые Эдгар, Курт, Георг и я приняли в качестве условных знаков для наших писем. В словаре сидели взаперти другие слова, условные знаки, принятые рабочими и жестяными баранами. Некоторые из них я привела в своих письмах к Эдгару и Георгу: гайка-барашек, червячная передача, кривошип.

Терезины слова были простодушны. Болтала она много, а задумывалась редко. Туфли, говорила она, и это ничего не означало, кроме туфель. Если ветром захлопывало дверь, Тереза ругалась так же длинно и затейливо, как в тех случаях, когда слышала о чьей-то смерти при побеге.

Мы вместе перекусывали в обед. Тереза показала мне рисунки — возносящиеся на небеса половые органы. Она так хохотала, даже слезы навернулись на ее маленькие глазки. И смотрела на меня — хотела и меня заразить своим смехом. Но я увидела на этих листках внутренности забитой скотины. И ни куска уже не могла проглотить. Я поняла, что должна рассказать ей о Лоле.

Выслушав меня, Тереза разорвала листки с «Вознесением».

— Я ведь тоже была тогда в актовом зале, — сказала она, — туда всех согнали.

Мы с ней обедали каждый день, и каждый день Тереза являлась в новом платье. То, цветастое, она проносила ровно один день. У нее были платья из Греции и Франции, кофточки из Англии и джинсы из Америки. У нее была пудра, помада и тушь из Франции, украшения из Турции. И тонкие колготки-паутинки из Германии. Женщины в отделе Терезу не любили. Видно было, о чем они думали, глядя на нее. Думали: ради вещей, какие носит эта Тереза, можно и на бегство решиться. Они завидовали ей и мрачнели. И пели, выворачивая шеи ей вслед:

Напевая, они мечтали о бегстве. Но проклятие песни они мысленно посылали Терезе.

Люди на фабрике ели в обед желтоватое сало и черствый хлеб.

Тереза своими толстыми пальцами выкладывала на моем столе ломтики ветчины и сыра, овощи и кусочки хлеба, все это слоями, одно на другом.

— Делаю для тебя солдатиков, — сказала она, — чтобы и ты чего-нибудь поела.

Она брала эти полосатые столбики двумя пальцами и, осторожно перевернув, отправляла в рот.

Я спросила:

— Солдатики? Почему?

Тереза сказала:

— Такое у них название.

То, что ела Тереза, было как раз по ней. В этой снеди мне чудилось что-то от ее отца. Он получал продукты в партийной столовой.

— Каждую неделю, — сказала Тереза, — продукты привозят на дом. Отцу не нужно ходить по магазинам, ну так он ходит проведать свои памятники, а сумку для продуктов без толку с собой таскает.

Я спросила:

— У него есть собака?

Портнихины дети сказали:

— Наша мама ушла к заказчице.

Детей я увидела впервые. Меня они не заинтересовали. Они спросили:

— Ты кто?

Я сказала:

— Подруга. — И в ту же минуту поежилась, так как осознала: никакая я ей не подруга.

У детей были черно-синие губы и пальцы.

— Этот карандаш, когда высохнет, пишет серым, как простой, — сказали дети. — А если поплевать, цвет у него как небо ночью.

Я подумала: детей я вижу впервые, потому что впервые зашла просто так, без каких-то тайных мыслей и ничего не собираюсь «забыть».

Но кое-что я хотела забыть — смерть городского сумасшедшего у фонтана.

Мужчина с черной бабочкой лежал мертвый на асфальте, там, где столько лет стоял. Вокруг столпились люди. Высохший букет был растоптан.

Курт однажды заметил: «Городские сумасшедшие не умирают. Один повалится — там, где он стоял, будто из-под асфальта поднимается другой, такой же». Человек с черной бабочкой повалился. А на асфальте выросли двое: полицейский и охранник.

Полицейский разогнал стоявших возле мертвого тела. Глаза полицейского горели, на губах блестела слюна. Он привел с собой охранника, привычного переть в толпу и раздавать удары направо и налево.

Охранник, встав возле башмаков мертвеца, сунул руки в карманы. От его плаща шел резкий запах резины, сажи и машинного масла, как от сапог и калош в магазине. Рукава были ему коротки, как всегда у охранников — они же все ходят в форме одного размера и единого образца. Плащ присутствовал. И новая форменная фуражка присутствовала. Отсутствующими были только глаза под козырьком.

Может быть, этого охранника настигла возле мертвеца какая-то тень детства. Может быть, в черепке у него замаячило родное село. Может быть, он вдруг вспомнил отца, которого давно не видел. Или деда, который давно умер. Может быть, вспомнилось ему письмо с болезнями матери. Или брат, который, с тех пор как охранник уехал из дому, должен пасти овец с красными копытами.

Парень облизывался — странно, с чего бы в такое время года. И, видно, проголодался: зимой нет зеленых слив, нечем рот набить.

Рядом с мертвецом, который после стольких лет ожидания наконец-то свидится со своей женой — в сырой земле и уже скоро, этот парень не мог кого-то избивать.

Портнихины дети исписали весь листок своими именами, синими, как ночное небо. И теперь ссорились из-за последнего чистого клочка бумаги. Ссорились они негромко: «От тебя несет луком». — «А у тебя плоскостопие». — «А у тебя зубы кривые». — «Зато у тебя в животе червяки, которые вылазят из задницы».

Ноги детей под столом не доставали до полу. Руки детей на столе тыкали друг в друга карандашами. Злость на их лицах была закоренелой, взрослой. Я подумала: пока их мать где-то задерживается, они растут. А что, если бы вот сейчас они выросли большие, оттолкнули ногами стулья и ушли из дома? Как же я расскажу об этом портнихе, когда она вернется? Портниха спрячет ключ от дома, потому что ее детям он больше не нужен.

Когда я не смотрела на детей, их голоса было не отличить один от другого. В зеркале я видела свое лицо и большие глаза какой-то… ничейной. Смотреть на меня этим глазам было ни к чему.

Портниха, вернувшись, положила ключ на подзеркальник, а карты и сантиметр, свернутый, — на стол. И рассказала:

— У моей заказчицы есть любовник, так вот, он забрызгивает потолок над кроватью, понимаешь? Муж заказчицы не знает, что там за пятна на потолке. С виду как от воды. Вчера он пришел после ночной смены вместе со своим двоюродным братом. Дождь как из ведра, а они на крышу полезли, давай искать, где прохудилось. Две разбитые черепицы нашли, но не над кроватью. Брат сказал, когда ветер косой, то и дождь косой. Муж моей подруги завтра затевает крышу красить. Я давай отговаривать: мол, обождите хоть до весны, вы же знаете, говорю, опять дождь пойдет, и всё насмарку.

Портниха погладила по головке одного из детей. Второй ребенок уткнулся лбом ей в плечо, ему хотелось, чтобы и его погладили. Но мать встала и ушла в кухню. Вернулась со стаканом воды.

— Ишь, диверсанты! — сказала она. — Эти карандаши ядовитые, нельзя их в рот совать. Вот вам вода, в воду окунайте.

Портниха достала откуда-то чистый лист бумаги, за ним сразу потянулся первый ребенок, тот, которого она погладила по головке. Но она положила листок на стол.

— Дружок моей заказчицы на своей морковке запросто удерживает полведра воды, — сказала портниха. — Как-то раз показал мне. Я заказчицу предупреждала. Родом он с юга, из села Скорничешти. Младшенький в семье, а всего их было одиннадцать ребят. Шестеро выжили. С эдаким бугаем счастья не жди, не будет. Я и Терезе всё предсказала, про ее руку-то. Вы с ней совсем разные, — сказала портниха, — но бывает, оно и удачно сходится. Мне все верят, кто меня знает.

Из горбатого дома вышел на улицу мужчина с тяжелым ведром. Ворота за собой не закрыл. Во дворе висело тусклое солнце. Вода в ведре замерзла. Мужчина подошел к какой-то колдобине, перевернул ведро и притопнул по нему ногой. Когда он поднял ведро, на земле оказалась замерзшая внутри ледяного конуса крыса. Тереза сказала:

— Когда лед растает, она убежит.

Мужчина молча пошел обратно в горбатый дом. Заскрипели ворота, и тусклое солнце снова оказалось взаперти. Когда Тереза замолчала, всласть наругавшись, я спросила:

— А река тоже до самого дна замерзла?

На многие вопросы Тереза не отвечала. О каких-то вещах я спрашивала по несколько раз. А о некоторых вещах никогда не спрашивала второй раз, потому что сама о них забывала. Но были и такие вещи, о которых я не забывала, однако никогда не спрашивала о них второй раз. Ни к чему было Терезе знать, что они для меня важны. И я ждала, когда подвернется подходящий случай. Но когда он подворачивался, я уже не была уверена, что случай и впрямь подходящий. Я теряла время. Терезу уже занимало что-то другое, а потом случай — подходящий или неподходящий — был упущен. И я опять дожидалась подходящего случая.

Какие-то вопросы Тереза оставляла без ответа потому, что слишком много болтала. Из-за болтовни она упускала время, нужное ей на обдумывание ответов.

Тереза не умела отвечать «не знаю». В тех случаях, когда надо было сказать «не знаю», она открывала рот и выпаливала что-нибудь совсем не относящееся к делу. И потому весной, когда капитан Пжеле позвонил на фабрику в мой отдел и вызвал меня на допрос, я еще не знала, с собакой ли ходит отец Терезы проведать свои памятники.

Я боялась, что капитан Пжеле явится на фабрику. После его звонка я, не теряя времени, перенесла книги летнего домика в Терезин отдел. Тереза, смеясь, о чем-то болтала с сотрудниками и небрежно сунула мой пакет в шкаф. Что в пакете, не спросила.

Тереза взяла пакет, потому что доверяла мне, но я ей — не доверяла.

На улице с горбатыми домами уже сидели на стенах первые мухи. Свежая трава была такой зеленой, что резало глаза. И росла она прямо на глазах. Каждый день, когда Тереза и я шли с фабрики, трава была чуть выше.

Я подумала: трава на улице растет быстрее, чем тот цветок цикламена в кабинете капитана Пжеле, когда он допрашивал Георга. Между домов застыли в ожидании такие голые деревья, что мы невольно замедляли шаг перед тенями их ветвей. Тени лежали на асфальте как ветвистые рога.

Рабочий день закончился. Наши глаза не привыкли к яркому весеннему солнцу. На ветвях еще не было даже крохотных листочков. Над Терезиной и над моей головой было небо, не с овчинку — огромное! Мысли в Терезиной голове стали совсем легкими и расшалились.

Остановившись под деревом, Тереза крутила и вертела головой, пока тень от головы не соединилась на земле с ветвистыми рогами. Получился рогатый зверь.

Тереза стала толкать плечом тонкое деревце, и рога закачались, они то слетали с головы зверя, то возвращались на место.

Тереза замотала головой — зверь то сбрасывал рога, то вновь становился рогатым.

— Когда зиме настал конец, — заговорила Тереза, — многие люди вышли погулять по городу, они радовались первому теплу. Гуляли, гуляли — и вдруг видят: неторопливо входит в город неведомый зверь. Он шел по земле, хотя умел летать. — Тереза сунула руки в карманы расстегнутого пальто и подняла полы, точно два крыла. — Чужой этот зверь вышел на большую площадь в центре города. И забил крыльями. Люди закричали от ужаса, бросились врассыпную и со страху угодили в чужие дома. Остались на улице только два человека. Они друг друга не знали. Рога слетели с головы пришлого зверя и опустились на перила одного из балконов. Там, наверху, на ярком солнце, они вдруг сделались как линии на ладони. И те двое увидели, что в этих линиях начертана вся их жизнь. А пришлый зверь опять захлопал крыльями, и рога слетели с балкона и опять очутились у него на голове. Зверь медленно направился по светлым, пустым улицам прочь из юрода. Когда он скрылся, люди покинули чужие дома. И жизнь у всех пошла своим чередом. Однако страх застыл на их лицах. Страх изуродовал их. С тех пор эти люди не знают счастья. А у тех двоих жизнь пошла своим чередом, и они не знают несчастья.

— Кто же они были, те двое? — спросила я.

Но я не хотела получить ответ. Я боялась, что Тереза скажет: «Ты и я». Поэтому я поспешила показать Терезе пушистый одуванчик возле самой ее туфли. Тереза точно так же, как я, чувствовала, что нас с ней ничто не разделяет только там, где нет никаких тайн. И что три таких коротких слова, как «ты и я», не могут нас соединить. Тереза закатила свои маленькие глазки и продекламировала:

Тереза наклонилась к земле и дунула на одуванчик. Не знаю, о чем она подумала, когда по воздуху полетели пушинки с белой круглой головки. Она застегнула пальто — решила покинуть своего пришлого зверя. Ни слова не говоря, она пошла прочь. А мне еще не хотелось уходить, я чувствовала: надо бы здесь сказать Терезе, что я ей не доверяю.

А Тереза, отойдя уже довольно далеко, оглянулась на меня, засмеялась и помахала рукой, чтобы я не отставала.

На следующей улице мы искали клевер-четырехлистник. Растеньица были еще слишком нежными, такие нельзя засушить. Но на листочках уже белела тонкая каемка.

— Если найду — не буду засушивать, — сказала Тереза. — Главное — найти свое счастье.

Терезе нужен был клевер с четырьмя листочками, на счастье, а мне было нужно местное название этого растения — мокрый клевер. Мы руками обшарили всю зеленую шапку клевера, покрывавшую небольшой клочок земли. И все-таки один-единственный стебелек, на котором сидело не три, а четыре листочка, нашла я.

— Это потому, что мне не нужно счастье, — сказала я Терезе. И в эту минуту подумала о шестипалых руках.

Мать привязывает ребенка к стулу поясами от своих платьев, а в это время в окно к ним заглядывает Чертово Чадушко. На каждой руке у него по два больших пальца. Лишний палец — сбоку, на краю, он меньше второго большого пальца.

В школе у Чертова Чадушка плохи дела с письмом. Учитель отрезает ему два наружных больших пальца и кладет их в стеклянную банку со спиртом. В одном из классов нет детей, только гусеницы тутового шелкопряда. Там учитель и помещает банку, рядом с гусеницами. Каждый день дети должны ходить по селу и рвать листья на корм гусеницам. Шелкопряд ест только листья шелковицы.

Гусеницы едят листья шелковицы и растут, а дети, насмотревшись на пальцы в спирту, перестают расти. Все дети в селе меньше ростом, чем дети в соседнем селе. И вот учитель говорит: «Не место им здесь, отнесем их на кладбище». После уроков Чертово Чадушко вместе с учителем отправляется на кладбище, чтобы похоронить свои пальцы.

От солнца и от сока шелковицы руки у Чертова Чадушка совсем коричневые. Только сбоку, возле больших пальцев, на обеих руках белеют два шрама, похожие на рыбий хребет.

Тереза, избалованное дитя, осталась с пустыми руками. Я отдала ей счастливый клеверок. Она сказала:

— Он не принесет мне счастья, ведь нашла-то его ты. Значит, счастье твое.

— Но я в него не верю, — возразила я, — значит, лишь тебе он принесет счастье.

Она взяла клеверок.

Я шла, на шаг отстав от Терезы, и все повторяла слова «мокрый клевер», повторяла и повторяла в такт нашим шагам, пока и клеверу, и мне это не надоело. Пока слова не превратились в бессмысленный набор звуков.

Тем временем Тереза и я шли уже по большой улице, где был асфальт. В трещинах там и сям проклевывались худосочные травинки. Трамвай скрежетал неторопливо, грузовики грохотали стремительно, колеса их крутились, вздымая прах.

Какой-то охранник сдвинул фуражку со лба, надул щеки и выдохнул, едва не лопаясь от натуги. На лбу у него остались влажные красные вмятины от фуражки. Он посмотрел на наши ноги и зацокал языком.

Чтобы его поддразнить, Тереза пошла с таким видом, с каким этот парень стоял на обочине. Как будто она не по улице шла, а шествовала над всем миром. Я же порядком озябла и могла идти лишь так, словно шагала по стране. Я сознавала различие между страной и всем миром. Оно было больше, чем различие между мной и Терезой. Я — страна, но Тереза — не мир. Она была лишь тем, что люди этой страны считали миром, когда собирались бежать за границу.

В то время я еще думала, что в мире, где нет охранников, люди и ходят не так, как в этой стране. Там, думала я, где люди могут иначе, чем у нас, мыслить и писать, они даже ходят иначе.

— Знаешь, вон там, на углу, мой парикмахер, — сказала Тереза. — Скоро тепло будет, пошли покрасим волосы.

Я: В какой цвет?

Она: В рыжий.

Я: Сегодня?

Она: Да, сейчас!

Я: Нет, не сегодня.

Щеки у меня горели. Мне так захотелось стать рыжей! Для писем, подумала я, возьму волосы портнихи. Они светлые, как мои, но длиннее. Одного волоса хватит на два письма, он же длинный, можно разрезать. Но незаметно выдернуть волос с головы портнихи будет, пожалуй, потруднее, чем что-нибудь у нее забыть.

Иногда я замечала в ванной у портнихи выпавшие волосы. Я обращала внимание на подобные вещи с тех пор, как стала вкладывать свои волосы в письма. Но в ванной у портнихи волосы были все больше с тела, не с головы.

Я снимала жилье у одной пожилой женщины. Ее звали Маргит, она была венгерка и когда-то раньше жила в Пеште. Сюда же, в этот город, их с сестрой забросила война. Сестра умерла и лежала на том кладбище, где видела я лица живых людей на овальных фотографиях надгробий.

После окончания войны у фрау Маргит не было денег, чтобы вернуться в Пешт. А потом закрыли границу. «Я только попала бы на заметку, вздумай я хотя бы попробовать вернуться в Пешт, — говорила фрау Маргит. — Патер Лукач сказал тогда, мол, Иисус тоже не имеет дома». Фрау Маргит попыталась улыбнуться, но глаза не послушались и не улыбнулись, когда она сказала: «Я тут хорошо устроилась, а в Пеште меня никто уже не ждет».

По-немецки фрау Маргит говорила растягивая слова. Иногда я думала: вот сейчас, сейчас она запоет. Но для этого у нее были слишком холодные глаза.

О том, что привело их с сестрой в этот город, фрау Маргит никогда не рассказывала. Только о том, как в этот город вошли «можики», то есть русские солдаты, как они ходили по домам и везде забирали наручные часы. «Можик» подносил руку с часами к уху, прислушивался и смеялся. Определять время по часам они не умели. И не знали, что часы надо завести, если они перестали тикать. Когда часы останавливались, русские говорили «господи» и выбрасывали их. «„Можики“ были прямо сами не свои до часов, носили их по десять штук на каждой руке», — рассказывала фрау Маргит.

«И каждые два-три дня, — говорила она, — кто-нибудь совал голову в унитаз, тут, в ванной, а другой спускал воду. Это они мыли голову. А немецкие солдаты были просто душки». Лицо фрау Маргит так смягчалось, что на нем даже проступал отсвет былой девичьей красы.

Фрау Маргит каждый день ходила в церковь. Перед тем как приступить к еде, она, подойдя к стене и отвернувшись, поднимала кверху лицо с вытянутыми губами. Шептала что-то по-венгерски и лобызала железного Иисуса на стене. До лица распятого Иисуса ей было не дотянуться. И она целовала его на венгерский лад — в то место живота, которое прикрыто набедренным платом. Плат как раз там был завязан узлом, так что, лобызая его, фрау Маргит не тыкалась носом в стену.

Только разъярившись на картошку, которую ей приходилось чистить, и швыряя ею в стену, фрау Маргит забывала о своем Иисусе и ругалась по-венгерски. Когда же сваренная картошка стояла на столе, фрау Маргит лобызала Иисуса в то место, которое прикрывал плат, — искупала свою ругань.

Каждый понедельник в дверь фрау Маргит стучался церковный служка — три коротких удара; дверь я чуть приоткрывалась, и в эту щель он просовывал мешочек муки, белый плат с вышитой золотыми и серебряными нитками чашей в центре, и большой поднос. Избавившись от своей ноши, служка кланялся, и фрау Маргит закрывала дверь.

Фрау Маргит замешивала на воде тесто для облаток, потом раскатывала его по всему столу — слой получался тонкий, как колготки-паутинки. Затем с помощью жестяного кольца она вырезала из теста кружочки — облатки. Остатки теста раскладывала на газете. Когда на столе высыхали облатки, а на газете остатки, фрау Маргит ряд за рядом и слой за слоем раскладывала облатки на большом подносе. Сверху накрывала всё белым платом, следя за тем, чтобы чаша пришлась посередке. Поднос с облатками стоял на столе точно детский гробик. Высохшие остатки теста фрау Маргит смахивала в старую жестяную банку из-под печенья.

Поднос под белым платом фрау Маргит относила в церковь, патеру Лукачу. Перед тем как выйти с облатками на улицу, она перерывала весь дом, отыскивая свой черный головной платок. «Я изучать, где, а fene, может быть эта тряпка», — говорила фрау Маргит.

Жестянку из-под печенья она, когда читала газету, взятую у фрау Грауберг, или свой молитвенник, ставила поближе, под левую руку. Читала и, не глядя, запускала руку в жестянку и хрустела остатками от облаток.

Если фрау Маргит случалось не в меру начитаться и налакомиться отходами облаточного производства, в желудке у нее разливалась такая святость, что, приступая к чистке картошки, фрау Маргит рыгала — и ругалась еще крепче. А для меня, с тех пор как я познакомилась с фрау Маргит, святость сделалась чем-то сухим и белым, хрустящим на зубах, после чего рыгают и изрыгают брань.

Иисуса своего фрау Маргит прикупила во время одной из поездок в августе с паломниками, наспех, по пути от автобуса к паперти храма, которому приехала поклониться. Иисуса вытащили из мешка, набитого распятыми Иисусами. Иисус, которого она лобызала, был изделием из отходов фабричного производства жестяных баранов и товаром, которым в свободные дни приторговывал по деревням некий умелец, работавший сутки через трое. Праведного в этом Иисусе на стене только и было что краденая жесть и обман государства.

Как и любой Иисус в мешке, этот тоже на другой день после странствия по святым местам обратился в деньги, брошенные на стол и пропитые в кабаке.

Окно в комнате фрау Маргит выходило во внутренний двор. Там росли три высокие липы, а под ними был садик размером с небольшую комнату, запущенный, со сломанным деревцем — буксом — и густой травой. На первом этаже жили фрау Грауберг с внучком и господин Фейерабенд, старик с черными усами. Он часто сидел на стуле у дверей своей квартиры и читал Библию. Внучек фрау Грауберг лазил по сухим ветвям букса, а фрау Грауберг несколько раз в день выкликала из окна одно и то же: «Иди есть!» А внучек одно и то же кричал в ответ: «А ты что-нибудь вкусненькое приготовила?» Фрау Грауберг грозила из окна, потом кричала: «Ну погоди, уж ты у меня запомнишь!» Фрау Грауберг переехала сюда с внуком из какого-то фабричного городишки. Не могла жить на окраине, да еще в доме, где мать ее внучка умерла после неудачно сделанного кесарева сечения. Отца у внучка вовсе не было. «Поглядеть нынче на фрау Грауберг, — говорила фрау Маргит, — так и не скажешь, что она из фабричного города. Фрау Грауберг носит интеллигентную одёжу, когда выходит в город». Еще фрау Маргит однажды сказала: «Евреи или очень умные, или очень глупые. Умный и глупый совсем не то же самое, что много знающий или мало знающий, — пояснила фрау Маргит. — Кто-то много знает, но он не умный человек, а другой знает мало, но он далеко не дурак. Что-то знать или быть глупым — на всё воля Божия. Господин Фейерабенд, конечно, очень умный человек, но от него воняет потом. И Бог тут ни при чем».

Окно моей комнаты смотрело на улицу. Проходить в комнату надо было через комнату фрау Маргит. Принимать гостей было запрещено.

Курт наведывался ко мне каждую неделю, и каждый раз фрау Маргит потом четыре дня казнила меня презрением. Не здоровалась, вообще ни слова не говорила. А когда она опять начинала здороваться и разговаривать, до следующего приезда Курта оставалось всего два дня.

И каждый раз после четырехдневного негодующего молчания фрау Маргит первым делом объявляла: «Я не желать иметь в моем доме kurva». А еще фрау Маргит сказала мне буквально то же, что капитан Пжеле: «Если женщина и мужчина имеют что дать друг другу, они ложатся в постель. Если ты не ложишься в кровать с этим Куртом, значит, у вас ideoda, только и всего. Нечего дать друг другу — значит, нечего и терять, если перестанете встречаться. Найди себе кого-нибудь другого, рыжие — они все gazember. Этот Курт с виду сущий шалопай, он не кавалер».

Курту очень не нравилась Тереза.

— Ей нельзя доверять, — сказал он и пристукнул по столу перевязанной рукой.

У Курта был расплющен большой палец, ему прямо на руку упала железная балка.

— Работяга один уронил мне на руку, — объяснил Курт. — Намеренно. Пошла кровь. И я слизывал кровь, языком слизывал, чтобы не затекла в рукав.

Курт выпил уже полчашки. Я обожгла язык и пока не пила.

— Больно уж ты впечатлительная, — сказал Курт. — Они бросили меня одного, с разбитой рукой-то, столпились возле канавы и глазели, как кровь хлещет. А глаза у всех как у ворюг. Я испугался: что, если они уже неспособны соображать? Увидят кровь и набросятся. Набросятся и высосут из меня всю кровь. А потом окажется, никто не пил. Будут молчать, как земля молчит, которая почему-то их носит. Ну я и стал поскорей зализывать рану — глотал кровь и глотал. Сплюнуть не решался. И вдруг — как накатило на меня, и я давай орать. Так разорался, аж в ушах зазвенело. Их всех под суд отдать надо, орал я. Они давно перестали быть людьми, на них посмотришь — с души воротит, потому что они лакают кровищу, как пьяница водку. И весь их поселок, орал я, настоящая коровья задница. Вечером они забиваются в эту грязную дыру, а наутро вылезают, только чтобы налакаться крови. «И детей своих вы сушеными хвостами коровьими заманиваете на бойню, лезете к вашим детям с поцелуями, а у самих-то губы в крови вымазаны. Пусть небо обрушится на ваши головы и пришибет вас насмерть!» — вот так я орал. Они отвернулись, глаза прячут, а у самих глаза блестят от жажды. И никто ни гу-гу, молчали, точно стадо, покорные своей гнусной привычке. Я пошел по цехам, искал марлю, чтобы перевязать палец. В аптечке первой помощи только и нашел добра — чьи-то старые очки, сигареты, спички и почему-то галстук. Ну, в своем плаще, в кармане, отыскал платок, замотал палец, а сверху еще и этим галстуком закрутил.

Потом стадо потихоньку потянулось в цех, гуськом шли, один за другим, — рассказывал Курт, — и странно так, казалось, будто ноги у них отнялись, вообще я видел только выпученные глаза. А в цехе забойщики и мясники пили кровь, позвали и тех. Но те затрясли головами — дескать, не пойдем. Только в тот день они трясли головами, — сказал Курт, — а назавтра уже забыли мои вопли. Привычка сильнее, вот и стали они опять теми, кем были.

Как только Курт замолчал, за дверью что-то зашуршало. Курт посмотрел на свою замотанную руку и прислушался. Тут я сказала, что фрау Маргит подъедает остатки теста, из которого делает облатки.

— Ей нельзя доверять, — сказал Курт, — она тут всё обнюхивает, когда тебя нет.

Я кивнула:

— Письма Эдгара и Георга у меня на работе, там же, где книги.

Я умолчала о том, что книги теперь у Терезы. Замотанная тряпками рука Курта походила на комок теста для облаток.

Мама по всему столу раскатала тесто для яблочного штруделя. Пальцы у мамы ловкие. Она ими быстро-быстро перебирает, как будто считает деньги. Тесто растягивается как тончайший платок, большой, во весь стол. Что-то сквозь тесто просвечивает: фотографии отца и дедушки, оба молодые, сверстники. И еще фотография мамы и бабушки-богомолки, мама намного моложе.

Бабушка-певунья говорит: «Тут внизу парикмахер, а у нас, помнится, была маленькая девочка». Мама указывает на меня: «Вот же она, чуточку выросла с тех пор».

Я чувствовала сильную усталость, глаза болели. Курт сидел, незабинтованной рукой подпирая голову. От этого губы у него скривились. Я подумала: Курт как будто подвесил к уголку рта всю тяжесть своего тела.

Я подняла взгляд к картине на стене: женщина, которая все смотрит и смотрит из окна. На ней платье до колен, с тремя оборками, в руке летний зонтик. Лицо и ноги у женщины зеленоватые, как у свежего трупа.

Когда Курт пришел в эту комнату первый раз и увидел картину, я сказала:

— Тело этой женщины своим цветом напоминает мне ушные мочки Лолы, вот такие же, зеленоватые, они были, когда Лолу вынули из шкафа.

Летом еще как-то удавалось не замечать этой картины со свежим трупом женщины. От листвы, колыхавшейся за окном, комната была наполнена зеленым светом, в котором терялась прозелень недавней смерти. Но когда деревья оголились, стало невыносимо видеть женщину с признаками свежей смерти. Однако я удержалась, хоть руки и тянулись снять картину со стены. Ведь эта зелень — память о Лоле.

— Ну всё, — сказал Курт, — долой картину.

Но я повисла на нем, заставив снова опуститься на стул.

— Не надо, — сказала я. — Это не Лола. И хорошо, что это не Иисус. — Я крепко сжала губы.

Курт смотрел на картину. Мы прислушались. За дверью фрау Маргит разговаривала сама с собой. Курт спросил:

— Что она говорит?

Я пожала плечами:

— Молится или сыплет проклятиями.

— Я лакал кровь, как те, на бойне, — сказал Курт. Он смотрел в окно на улицу. — Теперь я их сообщник.

По другой стороне улицы бежала собака.

— Сейчас появится субъект в шляпе, — сказал Курт. — Он ходит за мной по пятам, когда я приезжаю в город.

Субъект появился. Но это был не тот, который ходил за мной.

— Может быть, я знаю эту собаку, — сказала я, — да отсюда не разглядеть.

Я сказала, хочу взглянуть, что там с пальцем.

— Все носишься со своим швабским сострадательно-травяным отваром в баклажке, — огрызнулся Курт.

А я сказала:

— А ты, швабский маловер, все трясешься, как осиновый лист, перед деревенскими знахарями.

Мы оба удивились: оказывается, мы еще способны выдумывать затейливые колкости. Но в словах не было ненависти, и уколоть они не могли. Иронически соболезновать — это еще кое-как получалось. В словах не было даже злости, — они отдавали горькой радостью, оттого что даже после долгого перерыва наши головы все-таки не оплошали. И мы оба без слов задались вопросом: а что Эдгар и Георг? Достанет ли у них жизни — когда они вернутся из своих городишек, — чтобы кого-то обидеть…

Мы с Куртом смеялись так, словно от чего-то должны были удержать друг друга, смеялись, пока лица не задергались и губы не начали кривиться, упрямо и своевольно, пока мы оба не сообразили, что надо следить за своим лицом и уголками губ. До тех пор мы всё хохотали и при этом глядели — он на мои, а я на его губы. Мы уже знали, что в следующую минуту каждый, заметив, что другой сохраняет самообладание, почувствует такое одиночество, как если бы увидел, что губы другого вздрагивают.

И эта минута настала: я замкнулась, слушая стук своего сердца, а Курт был словно за тридевять земель. И никаких обидных слов я, вдруг остыв, не могла придумать. Когда от этого внутреннего холода стыли мои руки, они легко могли совершить что угодно. За окном проплыла шляпа.

— Сдается мне, ты не прочь сделаться сообщником, — сказала я, — но ты просто бахвал. Ты лижешь свою кровь, а они пьют свиную.

— Ну и что? — сказал Курт.

После моего имени стоял восклицательный знак. Я поискала волос в сложенном листке, затем в конверте. Волоса не было. Я вздрогнула от испуга и еще раз вздрогнула, — лишь тут я сообразила, что письмо-то от мамы.

После маминых болей в пояснице я прочитала:

«Бабушка не спит по ночам. Спит только днем. Путает день с ночью. Из-за нее дедушка не высыпается. Ночью она не дает ему глаз сомкнуть, а днем он спать не может. Она зажигает ночью свет и открывает окно. Дедушка встает, гасит свет, закрывает окно и опять ложится. И так всю ночь, до рассвета. Теперь окно разбито. Бабушка говорит, это ветер разбил, да кто ж поверит. Только выйдет из комнаты — и тут же возвращается. А дверь не закрывает. Если дедушка на все это смотрит сквозь пальцы и не встает закрыть дверь, она подходит к его кровати. Хватает за руки и говорит ему: „Не пожелай себе сна, твой зверек еще не вернулся домой, в твое сердце“.

Дедушка страшно не высыпается, в его годы эдак долго не протянешь. А мне всё сны снятся и снятся, как будто с головой у меня что-то не в порядке. Вот снилось, пришла я в сад и хочу сорвать цветок — петушиный гребень, красный. Высоченный он вымахал, как метла. Стебель не отрывается ни в какую, уж я и тяну, и кручу, и гну его туда-сюда. Семена сыплются, они вроде как соль, но черные. Потом гляжу — на земле-то не семена, а муравьи ползают. Говорят, муравьи во сне — четки, молиться, значит».

Летом бабушка-певунья ушла из дому. Она бродила по улицам и перед каждым домом кричала. Во весь голос. Но что она кричала, никто не мог разобрать. Если на крик кто-нибудь выходил, она спешила прочь. Мама искала ее по всему селу, но не нашла. Дедушка болел, мама не могла его оставить одного надолго.

Однажды вечером — уже стемнело — бабушка-певунья вошла в комнату. Мама спросила: «Где ты была?» Бабушка-певунья сказала: «Дома». Мама ей: «Не дома, а на селе. Дома — это здесь. — Она подтолкнула бабушку-певунью к стулу. — Кого ты там ищешь, в селе?» Бабушка-певунья ответила: «Ищу свою матушку». Мама сказала: «Это я». Бабушка-певунья удивилась: «Да ты же никогда меня не причесывала».

Бабушка-певунья начисто забыла всю свою жизнь. Она юркнула в свое детство и там укрылась. Лицу ее было восемьдесят восемь лет. А в памяти у нее остался один-единственный путь, и на этом пути стояла трехлетняя девчушка, тянувшая в рот уголок матушкина передника. Бабушка-певунья приходила с улицы чумазая, словно ребенок. Она больше не пела, но коли рот есть, значит, просит он есть, и бабушка тянула в рот все, что ни попадалось. Было пение — стало хождение. Никто не мог удержать ее на месте, так сильно было ее беспокойство.

Когда умер дедушка, ее не было дома. Когда его хоронили, в комнате с ней остался парикмахер, присматривать. «На похоронах она бы только мешала», — сказала мама.

«Раз уж мне не довелось присутствовать на похоронах, — сказал парикмахер, — я решил, что буду играть в шахматы, в тот час, когда тело предадут земле. Но бабушка вздумала убежать. От уговоров никакого толку не было, ну я и стал ее причесывать. Разок провел гребнем по волосам, и она села, и тихонько сидела потом, всё слушала, как звонили колокола».

Когда дедушку опустили в землю, на могиле отца уже цвели императорские короны.

В описании некой гидравлической машины мне встретилось слово «сверхживучесть». В немецко-румынском словаре его не оказалось. Я чувствовала, что может означать «сверхживучесть», если речь идет о людях — но только не о машинах. Спрашивала инженеров, спрашивала рабочих. Однако они, не выпуская из рук крупных или мелких жестяных баранов, лишь криво усмехались.

Пришла Тереза, я еще издалека увидела ее рыжие волосы.

Я спросила: Сверхживучесть?..

Она: Живучесть.

Я: Сверхживучесть.

Она: Откуда мне знать!

Тереза носила четыре кольца. В двух были красноватые камни, яркие, словно выпавшие из ее волос. Тереза расстелила на столе газету и сказала:

— Сверхживучесть… Ну, может, поем, и что-нибудь придет в голову. Сегодня у меня курочка, индейская.

Я развернула желтоватое сало и хлеб. Тереза нарезала то и другое кубиками и сделала двух солдатиков. Своего она только попробовала, и лицо ее скривилось.

— Тухлятиной отдает, — сказала она. — Скормлю собаке.

— Какой собаке? — спросила я.

Тереза достала помидоры и ножку индейки.

— Поешь-ка вот этого. — И она сделала двух новых солдатиков.

Тереза давно проглотила нового солдатика, а я все жевала-пережевывала старого. Тереза отделила от костей все мясо, до последнего волоконца.

Сунув мне в рот солдатика, она сказала:

— Насчет сверхживучести спроси-ка ты портниху.

Мое недоверие не допускало никакой близости; все, что я к себе привлекала, моя подозрительность отталкивала. Делая что-нибудь, я видела свои руки, но правда о делах моих рук ускользала, оставалась лишь ловкость рук, правду же я знала не больше, чем правду о делах маминых рук или Терезиных. И не больше, чем знала о диктаторе и его хворях, или об охранниках и прохожих, или о капитане Пжеле и кобеле Пжеле. И не больше знала я о жестяных баранах и рабочих или о портнихе и ее пасьянсах и гадании на картах. И так же мало — о бегстве и счастье.

На фронтоне фабрики, который с высочайшей высоты взирал что в небеса, что на землю, в глубину фабричного двора, висел лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

А внизу по земле шаркали башмаки, которые могли покинуть страну, только решившись на бегство. По мощеной площадке шагали пыльные или засаленные до блеска, громко стучащие или осторожно-бесшумные башмаки. Я догадывалась, что найдут они себе иные дороги, что однажды фабричные башмаки, как и многие другие, уже не будут ходить под этим лозунгом.

Башмаки Пауля здесь больше не ходили. Уже два дня он не появлялся на фабрике. Исчез, и сразу его тайна стала предметом пересудов. Все уверенно толковали о его смерти, словно определенно о ней знали. В неудавшемся побеге эти люди не видели ничего, кроме обыкновенного желания, из-за которого смерть настигала сегодня одного, а завтра кого-то другого. От этого желания они не отступались. Говоря: «Он никогда не вернется», — они имели в виду Пауля, а заодно с ним и самих себя — заранее. И звучали эти слова как те, что я слышала от фрау Маргит: «В Пеште меня уже никто не ждет». Хотя в Пеште, может быть, кто-то и ждал ее, тогда, вскоре после ее бегства.

Здесь, на фабрике, Пауля никто не ждал, ни единого часа не ждал. Не повезло ему, не посчастливилось, говорили эти люди, заметив, что он пропал, перестал ходить на работу, как было уже со многими до него. Все они стояли в очереди, точно в магазине. Вот обслужили кого-то, выдали ему смерть, и очередь продвигается. Что знают об этом молоко тумана, круги в воздухе или изгибы рельс… Смерть по дешевке что дырявый карман: сунешь руку — и вдруг будто целиком туда проваливаешься. Одержимость смертью одолевала людей тем злее, чем больше их, одержимых, уже погибло.

О погибших при побеге шептались не так, как о болезнях диктатора. Он ведь, едва прошелестит слух о его новом недуге, в тот же день появлялся на телеэкране и с завидной выносливостью бормотал очередную речь, бесконечным бормотанием отметал свою близкую смерть. Пока он бубнил, ему подыскивали новую болезнь, чтобы уж она-то наверняка его доконала.

Неизвестным оставалось лишь место смерти Пауля — кукурузное поле, небо, вода или товарный состав, — то последнее, что он еще увидел на свете.

Георг мне написал: «Дети ни одной фразы не произносят без „должен“. Я должен, ты должен, мы должны. Даже если чем-нибудь гордятся, все равно говорят: „Мама должна была купить мне новые туфли“. И это правильно. Я вот каждый вечер должен гадать, настанет ли утро».

Волос Георга выскользнул у меня из пальцев. Обшарив весь ковер, я нашла только волосы фрау Маргит и свои. Я сосчитала седые волоски фрау Маргит, словно по их числу могла определить, сколько раз она заходила в комнату. На ковре не оказалось ни одного волоса Курта, хотя Курт приходил каждую неделю. Волосы — штука ненадежная, но я все-таки их сосчитала. Тут за окном проплыла шляпа. Я бросилась к окну.

Это был господин Фейерабенд. Он шел, шаркая ногами, на ходу вытащил из кармана белый носовой платок. Я отскочила от окна, словно этот белый платок мог почувствовать, что такая вот девка, как я, пялит глаза на еврея.

«У господина Фейерабенда никого нет, кроме Эльзы», — сказала фрау Маргит.

Как-то раз, когда он сидел на солнце без своей Библии, я рассказала ему, что мой отец — вернувшийся с войны солдат-эсэсовец, и о том, как он выкорчевывал свои придурочные кусточки, и что это был молочай. И что до самой своей смерти отец распевал песни о фюрере.

Тогда уже цвели липы. Господин Фейерабенд посмотрел на носки своих ботинок, встал со стула, окинул взглядом деревья. «Когда они цветут, тянет копаться в своих мыслях, — сказал он. — Млечный сок — у многих сорняков. Уж я их поел в свое время, и сока их попил куда больше, чем чая с липовым цветом».

Фрау Грауберг открыла свою дверь. Ее внучек в белых гольфах пошел на улицу, у ворот оглянулся на бабку, потом на меня и господина Фейрабенда и сказал: «Чао!» И я ответила: «Чао!»

Фрау Грауберг, господин Фейерабенд и я стояли и смотрели вслед ребенку, — вернее, мы уставились на его белые гольфы, а потом дверь фрау Грауберг захлопнулась. Господин Фейерабенд сказал: «Вы слышали, конечно, — дети и сейчас приветствуют как тогда, при Гитлере». Господин Фейерабенд тоже вслушивался в глубину слов. Чао звучало для него как первый слог от Чаушеску.

«Фрау Грауберг еврейка, — сказал он, — но говорит, что она немка. А вы живете в страхе и отвечаете на такое вот приветствие».

Он не уселся на стул, а пошел в дом. Нажал дверную ручку, дверь открылась. Из прохладной комнаты высунулась голова белой кошки. Он взял кошку на руки. Я увидела стол, на столе шляпу, в комнате тикали часы. Кошка попыталась вывернуться и соскочить на землю. Он сказал: «Домой, Эльза, домой». Прежде чем закрыть дверь, сказал еще: «Да, история с этим молочаем».

Я рассказала Терезе, что такое допрос. Начала рассказывать без всякого повода, так, словно я говорила вслух сама с собой. Тереза двумя пальцами крепко ухватилась за золотую цепочку у себя на шее. И замерла, боясь разорвать цепочку темных подробностей.

1 куртка, 1 блузка, 1 брюки, l колготки, 1 трусы, 1 пара туфель, 1 пара серег, 1 наручные часы.

— Я была совсем голая, — сказала я.

1 записная книжка, 1 засушенный цветок липы, 1 засушенный цветок клевера, 1 шариковая ручка, 1 носовой платок, 1 коробка с тушью для ресниц, 1 губная помада, 1 пудреница, 1 расческа, 4 ключа, 2 почтовые марки, 5 трамвайных билетов.

1 сумка.

Все было расписано по пунктам и рубрикам, на листке. Меня саму капитан Пжеле никуда не записал. Меня он посадит. И ни в каком списке не будет значиться, что у меня, когда я пришла, имелось: 1 лоб, 2 глаза, 2 уха, 1 нос, 2 губы, 1 шея.

— От Эдгара, Курта и Георга я знаю, — сказала я, — что внизу, в подвале, есть камеры.

Я хотела составить в уме список всех частей своего тела — свой список против списка капитана Пжеле. Но добралась только до шеи. Капитан Пжеле заметит, что с головы у меня исчезло несколько волосков. И спросит, где они.

Я испугалась: ведь Тереза сейчас конечно удивится и спросит, как это так — заметит, что с головы исчезло несколько волосков? Но я не могла о чем-то умолчать в своем рассказе. Когда так долго молчишь, как молчала я с Терезой, однажды рассказываешь всё. Тереза о волосах не спросила.

— Я стояла в углу совсем голая, — продолжала я, — и должна была петь песню. Я пела как поет вода, меня уже ничто не могло оскорбить, я вдруг сделалась толстокожей, и кожа была толщиной в палец.

Тереза спросила:

— Какую песню?

И я рассказала ей о книгах летнего домика, об Эдгаре, Курте и Георге. О том, что мы познакомились после смерти Лолы. И о том, почему мы должны были сказать капитану Пжеле, что то стихотворение — народная песня.

«Одевайся», — сказал капитан Пжеле.

У меня было чувство, будто я надевала на себя все, что написала на том листке, и, когда я полностью оденусь, листок оголится. Я взяла со стола часы, взяла серьги. Я легко и быстро застегнула ремешок часов и сразу, хоть и без зеркала, продела в уши серьги. Капитан Пжеле расхаживал взад-вперед у окна. Я вполне могла бы еще какое-то время побыть голой. Думаю, он на меня не смотрел. Он смотрел на улицу. Глядя на небо в просвете между деревьями, он мог лучше вообразить меня мертвой.

Когда я одевалась, капитан Пжеле сунул мою записную книжку в ящик стола.

— Теперь у него есть и твой адрес, — пояснила я Терезе.

Когда я, наклонившись, завязывала шнурки, капитан Пжеле сказал: «В одном можно не сомневаться: кто чисто да опрятно одевается, тот и на небо не замарашкой явится».

Капитан Пжеле приподнял над столом четырехлистный клевер. Аккуратно, кончиками пальцев. «Ну что, поверила, — сказал он, — и впрямь твое счастье, что имеешь дело со мной». — «С души воротит от этого счастья», — сказала я. Капитан Пжеле ухмыльнулся: «Ну, тут дело не в счастье».

О кобеле Пжеле я Терезе не рассказала, потому что неожиданно вспомнила про ее отца. Я не упомянула и о том, что после допроса на улице все еще был солнечный день. И не стала говорить, что не понимала, почему люди, когда идут по улице, беззаботно размахивают руками или вальяжно переваливаются, хотя в любую секунду могут ни за что ни про что отправиться прямиком на небеса. И еще не сказала, что все деревья, ища поддержки, своими тенями хватались за стены домов. И что время, когда я вышла на улицу, принято называть — не очень точно — ранним вечером. И что бабушка-певунья у меня в мозгу пела:

И что облака на небе висели над городом как белые одежды. Что от колес трамваев вздымался земной прах, а вагоны послушно тянулись туда, куда их вели, и в ту же сторону шла я. И что пассажиры, забравшись в вагон, усаживались возле окон, как у себя дома.

Тереза отпустила свою золотую цепочку.

— Чего он от вас хочет? — спросила Тереза.

Я ответила:

— Страха.

Тереза сказала: «Эта цепочка — ребенок».

Портниха на три дня ездила в Венгрию, с туристской группой, рассказывала Тереза. В автобусе сорок человек. Гид мотается туда-сюда каждую неделю. У него есть кое-какие зацепочки, так что торговать на улице никому не приходится. У него был самый большой багаж.

Если не знаешь, куда сунуться, то оба первых дня уходят на продажу, а чтобы на вырученные деньги что-то купить, всего один день остается. Портниха везла с собой два чемодана, набитых брюками «тетра».

— Они не тяжелые, — сказала Тереза, — так что не переломилась.

Сбыть брюки несложно, — правда, по дешевке. Кое-что выручишь. Немного, конечно. Надо привозить хотя бы один чемодан с хрусталем — за хрусталь больше платят. На улицах там вечно придирается полиция. Самое милое дело — продавать в парикмахерских салонах, туда полиция не сует носа. У женщин, которые сидят под фенами, всегда найдется лишняя мелочишка, да и заняться им нечем, пока волосы сушатся. Приносишь десяток трусиков и десяток бокалов. Всегда удается что-нибудь столкнуть. Портниха огребла кучу денег. А в последний день, перед отъездом, бегают по магазинам. Лучше всего брать золото. Его легко спрятать, а дома легко продать.

У женщин способностей к торговле больше, чем у мужчин. Две трети всей группы в автобусе — женщины. На обратном пути каждая засунула себе между ног пластиковый пакетик с золотом, в улиточку, понимаешь? Таможенники знали, но что ж им было делать.

— Эту цепочку я целую ночь отмачивала в воде. И стирального порошка сыпанула не жалея. Я не купила бы золото, побывавшее между ног у незнакомой женщины. — Тереза выругалась и захохотала. — Все мерещится мне, что от цепочки воняет. Ну, еще разок вымою. Я заказала портнихе привезти мне золотой клеверный листочек на эту цепочку. А она привезла только два сердечка своим детям. Но осенью, до холодов, она опять поедет.

— Ты и сама могла бы поехать, — заметила я.

— Я не таскаю чемоданы и не сую себе в улиточку золото, — ответила Тереза.

Домой ехали ночью. Портниха завела шашни с одним таможенником. Он ей сказал, в какие дни будет осенью выходить в ночную смену. Портниха себе всегда кого-нибудь да найдет.

— А как миновали таможню, все страхи кончились, — рассказывала Тереза. — И они заснули со своим золотом в трусах. Только портниха не спала: ей там резало, и все время хотелось по-маленькому. Водитель сказал: «Ну и морока баб возить. Ночью, когда луна светит, вечно они просятся выйти».

На следующий день портнихины дети сидели за столом. У обоих на шее было сердечко.

— Золотая цепочка — дети этого не ценят, — сказала портниха. — На улицу я их не пускаю с украшениями. Да и вообще купила на потом. Чтоб мать не забывали, когда вырастут большие.

Заказчица с пятнами семени на потолке тоже ездила в Венгрию со своим дружком.

— Она еще по дороге туда снюхалась с венгерским таможенником, из деловых соображений, — сказала портниха. — Дружок потом задал ей жару, в гостинице хотел отдельный номер себе взять. Не вышло, в список-то он вместе с заказчицей был внесен. Ну и забрел он ко мне в номер. Мне-то это ни к чему, но что ж было делать, — сказала портниха. — В общем, что должно было случиться, то и случилось, переспала я с ним. Потом беспокоилась очень, из-за потолка в номере. Уборщицы ведь всё в номерах проверяют, когда ключи сдаешь перед отъездом. Заказчица ни о чем не догадывается. На обратном пути дружок опять сидел рядом с ней. Гладил ее по волосам, а все назад оборачивался да на меня смотрел. Мне совсем не надо, чтобы он однажды сюда заявился, — я же не хочу потерять заказчицу, она у меня клиентка давняя. Когда мы на таможне выходили из автобуса, этот тип ущипнул меня за грудь. Ну, чтобы от него отделаться, я связалась с таможенником. Но тоже из деловых соображений, — сказала портниха. — Вот осенью опять поеду, так надо будет кухонные миксеры прихватить. Их мигом разбирают.

Портниха попросила не рассказывать Терезе о той истории в гостинице. Прижав ладонь к щеке, портниха сказала: «А то Тереза не станет носить цепочку, она и так говорит, мол, эта цепочка — ребенок».

— Вот как оно бывает, — сказала портниха, — когда день-деньской торгуешь, а себе ничегошеньки не можешь позволить. Чувствуешь себя какой-то нищенкой, ну вот и хочешь удостовериться, что все-таки чего-то стоишь. Дома-то я с ним не связалась бы. А там я себе на это дело целый день вкалывала. И он тоже.

А вчера заказчица сюда приходила, — рассказала портниха, — надо было ей погадать. Как посмотрит на меня — у меня сердце екает, в карты гляжу — и ничегошеньки не вижу. Пасьянс не сошелся, ну я денег с нее и не взяла. Как-то она меня стесняла. Бывает, какие-то события сразу не разглядишь, точно дым они, всюду просачиваются, и не скроешься. Я заказчице и сказала: «Ты должна день-другой обождать». Однако ждать приходится мне.

Портниха показалась мне как будто повзрослевшей, успокоившейся и выдержанной. Ее дети со своими золотыми сердечками бегали по комнате. Волосы у них разлетались. Мне привиделись два щенка, которые, когда вырастут, потеряются в большом мире, ведь колокольчики у них на ошейниках не звенят.

У портнихи имелась еще одна золотая цепочка на продажу. Я не купила ее, а купила целлофановый мешочек в красную и зеленую полоску. В мешочке — венгерские леденцы.

Я подарила их фрау Маргит, подумала, она рада будет. И что Курт завтра опять придет — об этом тоже подумала. Мешочком я решила откупиться от фрау Маргит, чтобы завтра она не злилась.

Фрау Маргит прочитала все надписи на мешочке, до последнего слова. А прочитав, сказала: Édes draga istenem. На ее глазах показались слезы — от радости, но такой, которая ее испугала, заставив осознать, что жизнь пошла псу под хвост и время для возвращения в Пешт давно упущено.

Фрау Маргит считала свою жизнь наказанием, причем справедливым. Ее Иисус знал — за что, но не говорил. Как раз по этой причине фрау Маргит страдала и любила своего Иисуса день ото дня сильнее.

Венгерский мешочек теперь лежал возле подушки фрау Маргит. Она и не подумала его открыть. Но все снова и снова перечитывала уже знакомые слова на мешочке, как повесть о впустую прожитой жизни. Леденцы же не ела, потому что во рту они исчезли бы навеки.

Уже два с половиной года мама ходила в черном. Она еще носила траур по отцу, когда пришлось надеть траур по дедушке. Приехав в город, она купила маленькую мотыжку. «Для кладбища, — пояснила мама, — и для заросших грядок в саду. Большой мотыгой можно покалечить растения».

Мне показалось — как-то несерьезно вроде, что для овощей и для могил мама завела себе одну мотыгу. «И там и тут все от жажды истомилось, — ответила она, — сорняки нынче рано созрели, семена уже разлетаются. Эдак бурьян всё заполонит».

В трауре мама как будто состарилась. Она сидела на солнце, но в глазах у ней было что-то сумрачное. Мотыжку она прислонила к скамье. «Поезда ходят каждый день, а ты не приезжаешь домой, — сказала она. И выложила на скамью сало, хлеб и ножик. — Есть не хочется, но надо, для желудка, — сказала она. И нарезала хлеб и сало кубиками. — Бабушка теперь и по ночам все ходит-бродит в полях, точно кошка одичавшая. Была у нас такая, все лето в полях охотилась, а в ноябре, по первому снежку, в дом возвращалась. — Мама почти не жевала, сразу проглатывала куски. — Что в поле родится, все в пищу годится, — сказала она, — не то бабушка давно бы померла. Я больше не хожу по вечерам искать ее. Путей-дорог, их сколько, поди знай, а в полях меня жуть берет. Но и одной в большом-то доме опять же не лучше. С бабушкой, конечно, не поговоришь, а все-таки, если бы она возвращалась, вечерами по дому ходило бы две пары ног». Мама ела, не выпуская ножа из рук, хотя все было нарезано заранее. Без ножа в руке слова не шли у ней с языка. «Мак сыплется, — говорила она, — кукуруза уродилась мелкая, сливы не успели созреть — сохнуть начали. Когда я целый день протопчусь тут, в городе, а после вечером раздеваюсь, все тело у меня в синяках. В городе натыкаюсь на что попало, ушибаюсь. Когда вот так бегаешь туда-сюда, вместо того чтоб работать, всё мне поперек дороги становится. Хотя город-то большой, не то что село».

Потом мама села в поезд. Засвистел поезд — и оказалось, голос у него сиплый. Дернулись колеса, поползли по земле тени вагонов, и на подножку вскочил контролер. Одна нога у него еще долго болталась в воздухе.

Под шелковицей стоял списанный мебельный ветеран. Из-под сиденья свешивалась косица из сухой травы. Из-за забора выглядывали подсолнухи, у них не было лепестков и не видны были черные семечки. Эти подсолнухи походили на толстые кисти.

— Это отец их облагородил, — объяснила Тереза.

На веранде висело три пары ветвистых оленьих рогов.

— Суп из цветной капусты, терпеть не могу, — сказала Тереза, — вся кухня провоняла. — Бабушка забрала у нее тарелку и вылила суп обратно в кастрюлю. Ложка гремела, и казалось, будто гремит она у бабушки в животе.

В своей тарелке я не оставила ни капли. Кажется, суп был вкусный. Если бы я обращала внимание на то, что я ем, так осталась бы довольна. Но на душе у меня было неспокойно, и как раз потому, что я ела здесь.

Бабушка Терезы поставила передо мной тарелку и сказала:

— Ешь, тогда и Тереза поест. Ты-то, поди, не такая привереда, как она. Терезу послушать, так все воняет. Капуста воняет, горох и бобы воняют, куриные печенки, ягненок, зайчатина — ну все ей воняет. А я ей, бывает, говорю: «Задница твоя — вот что воняет». А сын злится — нельзя, дескать, эдак выражаться, когда в доме посторонние.

Тереза не представила меня бабушке. Но ту и не смущало, что она не знает моего имени. Она налила супа и мне, потому как коли рот есть, значит, просит он есть. Терезин отец, стоя спиной к столу, хлебал суп прямо из кастрюли. Наверняка он знал, кто я, потому и не обернулся, когда я вошла. Через плечо бросив взгляд на Терезу, он сказал:

— А ты опять сквернословила. Директор побрезговал повторять твою ругань, настолько она вульгарна. Ты, может, воображаешь, что твоя ругань не воняет?

— Да я эту вашу фабрику только увижу, так ругань сама на язык просится, — сказала Тереза.

Она руками брала малину из большой миски, и пальцы у нее были красные. Отец Терезы хлюпал супом.

— Каждый день ты наносишь мне удар, — сказал он.

Кривые ноги, плоский зад и маленькие глазки у Терезы были отцовские. Он был рослый и кряжистый, с плешивой головой. Когда он наведывается к своим памятникам, подумала я, голуби вполне могут садиться на его плечи вместо чугунных памятников. Он шумно хлебал суп с ложки, щеки у него втягивались, лицо с маленькими глазками делалось еще более скуластым.

Правда ли он похож на свои памятники, или я заметила сходство лишь потому, что знала, кто их отливал? То его затылок, то плечи, то большой палец или ухо были из чугуна. Изо рта у него вывалился кусочек цветной капусты. Маленький и белый, он повис, за что-то зацепившись, на его куртке — как выпавший зуб.

Этот человек мог бы быть толстым коротышкой, и все равно он отливал бы памятники, подумала я, — такой у него подбородок.

Тереза, выпятив бедро, прижала к боку миску с малиной. Мы ушли в ее комнату. В стене была дверца, оклеенная обоями. Осень, березняк, вода. Из ствола одной березы торчала дверная ручка. Вода была неглубокая — дно видно. Единственный камень, лежащий на земле между березами в этом лесу, размером был больше, чем любая пара моих камней у реки. Ни неба, ни солнца, зато свет, воздух и желтые листья.

Таких обоев я еще никогда не видела.

— Из Германии, — сообщила Тереза.

Губы у нее были красные как кровь — от малинового сока. И красной как кровь была миска на столе. А рядом стояла растопыренная пятерня — фарфоровая. На каждом пальце — Терезины кольца и перстни. А кисть до запястья увешана Терезиными цепочками, среди которых я заметила и ту, портнихину.

Без украшений пятерня была бы похожа на искалеченное дерево. Но украшения блестели отчаянно, а отчаяние расти может, но быть деревом — стволом, ветвями, листвой — не может.

Я провела пальцами вдоль березового ствола, нажала на дверную ручку, но дверь не открылась. А мне так хотелось незаметно проскользнуть в березовый лес, к тому, единственному, камню. Я спросила:

— Куда попадешь, если откроешь березу с дверной ручкой?

Тереза ответила:

— В бабушкин платяной шкаф. — И предложила: — Садись-ка, поешь, а то я одна всю малину слопаю.

— Сколько лет твоей бабушке? — поинтересовалась я.

— Бабушка родом с юга, из деревни, — принялась рассказывать Тереза. — Она забеременела во время сбора арбузов, а от кого — сама не знала. Стала посмешищем всей деревни. Раз такое дело — села в поезд. У нее болели зубы. Здесь, на вокзале, рельсы кончились. Она сошла с поезда. Отправилась к первому попавшемуся зубному врачу, ну и прицепилась к нему.

Он был старше и жил бобылем. Имел доход. А у нее ничего не было, кроме ее тайны. Бабушка не сказала зубному врачу, что ждет ребенка. Думала, наплетет ему про преждевременные роды. Потом родился мой отец, а роды и в самом деле были преждевременные. Зубной врач пришел к ней в родильный дом. Цветы принес.

А в тот день, когда надо было забирать ее из роддома, не пришел. Она с ребенком добиралась домой на такси. Но он не пустил ее в дом. Дал ей адрес одного офицера. Она устроилась у него прислугой.

Много лет офицер приходил к ней по ночам. Мой отец притворялся спящим. Он понимал, что лишь потому и получает все то же, что и дети офицера. Когда другие не слышали, ему разрешалось называть офицера папой. И есть за одним столом со всеми тоже разрешалось. Однажды, когда жена офицера раскричалась на мою бабушку за то, что она плохо вымыла стаканы, мой отец сказал: «Папа, дай мне воды». Жена офицера поглядела на ребенка, потом на офицера. И сказала: «Как две капли воды».

Она выхватила у моей бабушки нож и своими руками разделала зайца.

Все они ели, а моя бабушка укладывала вещи. Потом вошла, с чемоданом, и забрала из-за стола своего ребенка, у которого рот был набит зайчатиной. Дети офицера хотели проводить их до дверей, но жена офицера не разрешила им встать из-за стола. Они махали белыми салфетками. Офицер не осмелился даже взглянуть в сторону двери.

У зубного врача было позднее еще две жены. Обе его бросили, потому что хотели иметь детей. Он не мог иметь детей. А с моей бабушкой он очень даже счастливо жил бы, если бы разок посмотрел сквозь пальцы на ее вранье. Когда он умер, дом по завещанию достался моему отцу.

«А ты хочешь детей?» — спросила тогда Тереза. «Нет, — сказала я. — Представь, ты ешь малину, птицу и хлеб, ешь яблоки и сливы, ты ругаешься и таскаешь туда-сюда детали каких-то машин, ездишь на трамвае, причесываешься. И все это станет ребенком».

Помню, как я смотрела тогда на дверную ручку в березе. Помню, что «орех», еще невидимый снаружи, «орех» под мышкой у Терезы, уже был. Он никуда не торопился и созревал.

«Орех» рос, чтобы нас погубить. Погубить всякую любовь. Он был готов совершить предательство и не знал чувства вины. Он уничтожил нашу дружбу еще до того, как стал причиной смерти Терезы.

Приятель Терезы был на четыре года ее старше. Он учился в столице. Стал врачом.

К тому времени, когда врачи еще не подозревали, что «орех» оплетает паутиной Терезину грудь и легкие, но уже установили, что Терезе нельзя рожать, приятель-студент был вполне знающим, подготовленным медиком. «Я хочу иметь детей», — сказал он Терезе. Но это была лишь часть правды. Он бросил Терезу в беде, чтобы смерть не унесла ее из его жизни. К тому времени он знал о смерти достаточно.

Я была уже за пределами страны. Я жила в Германии, и угрозы капитана Пжеле убить меня приходили издалека, приняв вид телефонных звонков и писем. Письма были с шапкой — два скрещенных топора. В каждом письме я находила черный волос. Чей?

Я разглядывала эти письма так, словно могла там, между строк, обнаружить подосланного капитаном Пжеле убийцу, неотрывно глядевшего мне в глаза.

Зазвонил телефон. Я сняла трубку. Звонила Тереза.

— Пришли денег, я хочу приехать к тебе.

— А пустят?

— Думаю, да.

Вот и весь разговор.

И Тереза приехала. Я встречала ее на вокзале. Лицо Терезы было горячее, мои глаза мокрые. Там, на перроне, мне хотелось облапить сразу всю Терезу. Рук не хватило. Я увидела над головой Терезы крышу перрона и чуть не воспарила туда. Тяжеленный Терезин чемодан оттягивал руку, но я несла его словно воздушный шарик. Только в автобусе заметила, что от чемоданной ручки на ладони у меня отпечатались красные полосы. Я схватилась за поручень там, где за него держалась Тереза. Я погладила Терезины кольца. Тереза не смотрела в окно на город — только на меня, прямо в лицо. Мы смеялись, — казалось, это посмеивался ветер, залетавший в открытое окно.

На кухне Тереза сказала:

— Знаешь, кто меня сюда послал? Пжеле. Другой возможности поехать не было. — Она выпила стакан воды.

— Зачем ты явилась?

— Хотела тебя повидать.

— Что ты ему обещала?

— Ничего.

— Зачем ты здесь?

— Я хотела тебя повидать. — Она выпила еще стакан воды.

Я сказала:

— Кажется, я больше не хочу тебя знать. Пение у капитана Пжеле в сравнении с этим — пустяк. Я стояла перед ним голая, но это было меньшим унижением, чем то, что сделала со мной ты.

— Да ведь нет ничего плохого в том, что я хотела тебя увидеть, — сказала Тереза. — Наплету чего-нибудь Пжеле, такого, чего он не сможет использовать. Мы можем это обсудить, ты и я.

«Ты и я». Тереза не чувствовала, что «ты и я» уничтожены. Что «ты и я» теперь невозможно произнести. Что я не могла закрыть рот, потому что в горле колотилось сердце.

Мы пили кофе. Она пила кофе точно воду, не отставляя чашку. Наверное, это после долгой поездки у нее такая жажда, подумала я. Но, может быть, у ней всегда такая жажда, с тех пор как я уехала в Германию. Я смотрела на белую ручку кофейной чашки в ее пальцах, на белый край чашки возле ее губ. Она пила быстро, словно хотела уйти, как только допьет. Прогнать, подумала я, но как же? Ведь вот она, сидит передо мной, теребит что-то на своем лице. Ну как прогнать, если кто-то уже начал оставаться с тобой?

Все было так же, как тогда, у портнихи. Я видела Терезу разбитой на кусочки: два маленьких глаза, слишком длинная шея, толстые пальцы. Время замерло, Тереза должна была уйти, но оставить мне свое лицо, потому что я так по нем соскучилась. Она показала мне шрам под мышкой, от срезанного «ореха». Я взяла бы этот шрам в руки, погладила бы его — но без Терезы. Я хотела бы вырвать с корнем свою любовь, швырнуть на пол и растоптать. И сразу броситься к ней, приникнуть, чтобы она через мои глаза снова влилась в мое сердце. Я хотела бы снять с Терезы вину, как снимают замаранную одежду.

Жажду она утолила и вторую чашку кофе пила медленнее, чем первую. Она собиралась пробыть здесь месяц. Я спросила о Курте.

— У него в башке бойня и ничего другого, — сказала Тереза. — Только и разговоров что о кровохлебах. Мне кажется, он меня терпеть не может.

Тереза надевала мои платья, мои блузки и юбки. В город ходила в моих одежках — но не со мной. В первый вечер я дала ей ключ и немного денег. Я сказала: «У меня нет времени». Она оказалась настолько толстокожей, что не обратила внимания на эту отговорку. Она ходила везде одна и возвращалась из города обвешанная большими пакетами.

Вечером я увидела: она в ванной и собирается стирать мои одежки. Я сказала: «Можешь оставить их себе».

Когда Тереза уходила из дому, я тоже шла на улицу. В горле что-то билось, и ничего другого я не чувствовала. Я бродила только по ближним улицам. В магазины никогда не заходила, чтобы случайно не повстречать Терезу. Отсутствовала я недолго, возвращалась раньше Терезы.

Чемодан Терезы был заперт. Я нашла ключ под ковром. Во внутреннем кармане чемодана я обнаружила телефонный номер и новенький ключ. Я бросилась к дверям квартиры. Ключ подходил. Я набрала номер. «Посольство Румынии», — ответили в трубке. Я закрыла чемодан и сунула ключ под ковер. Ключ от квартиры и бумажку с телефоном положила в свой стол.

Я услышала скрежет ключа в замке, Терезины шаги в коридоре, щелчок комнатной двери. Затем шорох пакетов и стук: дверь комнаты, дверь кухни, дверца холодильника. Затем позвякиванье ножа и вилки, шум водопроводного крана, хлопок дверцы холодильника и опять — дверь кухни, и опять — дверь комнаты. При каждом звуке я пыталась проглотить комок, застрявший в горле. И каждый звук был словно чужие руки, хватавшие меня.

Потом открылась моя дверь. Тереза, с надкушенным яблоком в руке, сказала:

— Ты шарила в моем чемодане.

Я достала из ящика ключ.

— Вот твое «что-нибудь, чего Пжеле не сможет использовать», — сказала я. — Ты побывала у тех, кто подделывает ключи. Твой поезд уходит сегодня вечером.

Язык ворочался так тяжело, словно весил он больше, чем вся я, с головой и телом. Тереза оставила на столе надкушенное яблоко. Она ушла укладывать чемодан.

Мы пришли на автобусную остановку. Там уже ждала старуха с громоздкой сумкой в одной руке, с автобусным билетом в другой.

Она ходила туда-сюда и бормотала: «Давно бы пора ему прийти». Потом я увидела такси и подняла руку — лишь бы не приходил никакой автобус, лишь бы не стоять и не сидеть с Терезой.

Я села рядом с водителем.

Мы стояли на перроне — она, собиравшаяся пробыть здесь еще три недели, и я, поневоле захотевшая, чтобы она исчезла немедленно. Прощания не было. Поезд тронулся, и ни в вагоне, ни на платформе не поднялась рука помахать на прощание.

Рельсы опустели. Мои ноги были мягкими, словно две ниточки. С вокзала домой я добиралась почти полночи. Мне хотелось вообще никогда не добраться. С тех пор я никогда уже не засыпала ночью.

Я хотела, чтобы любовь отросла, как скошенная трава. Пусть бы выросла совсем другая, новая, как зубы у детей, как волосы, как ногти. Пусть бы росла она как ей угодно. Я вздрагивала от холода постели, потом, согревшись, вздрагивала, пугаясь своего же тепла.

Через полгода, когда Тереза умерла, как же мне хотелось сбагрить кому-нибудь свои воспоминания! — но кому? Последнее письмо Терезы пришло вслед за известием о ее смерти.

«Живу я как овощ в огороде. И мне так не хватает твоего тепла».

Любовь к Терезе отросла заново. Я заставила ее отрасти, и я должна была опасаться. Опасаться Терезы и себя, какими я знала нас — ее и меня — до того приезда в Берлин. Мне пришлось связать себе руки. Они рвались написать Терезе, что я еще помню нас — ее и меня. Что никогда не покидающая меня холодность бередит любовь вопреки рассудку.

После отъезда Терезы я говорила с Эдгаром. Он сказал:

— Тебе нельзя ей писать. Ты подвела черту. Если напишешь ей, как ты мучаешься, все начнется сначала. И она опять приедет. По-моему, Тереза познакомилась с Пжеле тогда же, когда и с тобой. А то и раньше.

Почему, и в какой момент, и как любовь, привязанная к кому-то любовь, оборачивается убийством? Мне смертельно хотелось проорать все жуткие ругательства, какими я так и не научилась ругаться.

Выкрикивать проклятия, но кто станет слушать?

Сегодня трава-мурава настороженно прислушивается, когда я говорю о любви. Мне кажется, это слово лживо, оно обманывает себя же.

Но в то время — тогда береза с дверной ручкой была слишком далеко от камня на земле в березовой роще — Тереза открыла шкаф и показала мне пакет с книгами летнего домика.

— Здесь им лучше находиться, чем на фабрике, — сказала Тереза. — Если у тебя еще что есть, тащи сюда. И если у Эдгара, Курта и Георга что-то есть, тоже тащи. У меня места хватит, — сказала Тереза, когда мы собирали в саду малину.

Терезина бабушка сидела под шелковицей. На кустах малины было много улиток. Их домики были в белую и черную полоску. Тереза слишком стискивала пальцами ягоды, они мялись.

— В некоторых странах едят улиток, — сказала она. — Высасывают из домиков.

Терезин отец с белой тряпичной сумкой куда-то отправился.

Тереза опять путала Рим с Афинами, Варшаву — с Прагой. В этот раз я не смолчала:

— Названия стран ты еще кое-как усвоила благодаря тряпкам. А города тасуешь как тебе вздумается. Заглянула бы хоть разок в атлас.

Тереза облизнула языком свои кольца, перепачканные соком раздавленной малины:

— А что в твоей жизни изменилось от того, что ты все это знаешь? — усмехнулась она.

Бабушка сидела под шелковицей на стуле. Она слушала нас и сосала леденец. Когда Тереза пронесла мимо нее полную миску малины, леденец уже не перекатывался у бабушки во рту. Она заснула, хотя глаза были закрыты неплотно. Леденец лежал у ней за правой щекой, и казалось, щеку раздуло от флюса. Может быть, ей снилось, что рельсы кончились, как давно когда-то на вокзале этого города. И во сне под листвой шелковицы жизнь ее начиналась заново.

Тереза срезала для меня пять подсолнухов. Из-за размолвки насчет городов подсолнухи получились разной длины, словно пальцы на руке. Я хотела отдать их фрау Маргит — я ведь поздно вернулась домой. Но и другая мысль была: через неделю ко мне должны прийти Эдгар, Курт и Георг.

Венгерский мешочек с леденцами лежал возле подушки фрау Маргит. Иисус смотрел с темной стены на ее освещенное лицо. Она не взяла цветы. «Nem szép, — сказала, — у них нет сердца и нет лица».

На столе меня дожидалось письмо. После маминых болей в пояснице я прочитала:

«В понедельник утром положила я для бабушки чистую одёжу. Она оделась, потом ушла в поля. Грязные вещи я замочила. В одном кармане нашла ягоды шиповника. А вот в другом — в другом были два ласточкиных крылышка. Господи помилуй, неужто съела она эту ласточку? Позорище-то какое, вот ведь до чего докатилась. Может, хоть ты от нее какого толку добьешься. Тебя, глядишь, и вспомнит, она ведь уже не поет. Да она и когда пела, тебя любила, просто не соображала, кто ты такая. А теперь, может, припомнит. Меня-то она всегда на дух не выносила. Приезжай-ка ты домой, сдается мне, долго она не протянет».

Эдгар, Курт, Георг и я сидели во дворе, в садике с буксом. Липы колыхались на ветру. Господин Фейерабенд, уткнувшись в Библию, сидел у своей двери. Фрау Маргит ругалась, пока я с Эдгаром, Куртом и Георгом не ушла из комнаты во двор. Мне было все равно.

Георг подарил мне зеленую деревянную доску, круглую, с рукояткой. На доске сидело семь курочек, они были разного цвета — желтые, рыжие и белые. Через их шеи и животы были продернуты веревочки. На нижней стороне круга веревочки сходились в центре и были пропущены через деревянный шарик. Если держать круг за рукоять и раскачивать шарик, веревочки натягивались, наподобие спиц у зонтика. Я раскачивала шарик, курочки поднимали и опускали головки. Клювы тюкали по зеленой доске. На оборотной стороне доски рукой Георга было написано: «Инструкция по эксплуатации. В случае, если вас одолевает тоска, раскачивайте изделие по направлению ко мне. Ваш Жулан, он же Девятисмертник».

— Зеленая краска — это трава, — сказал Георг, — желтые крапинки — кукурузные зерна.

Эдгар взял у меня доску, прочитал надпись и стал раскачивать шарик. Я смотрела, как тот все быстрее описывал круги. Курочки наперебой тюкали клювами по деревяшке, клевали как сумасшедшие. В глазах у нас зарябило, мы расхохотались.

Ну нет, я буду сама играть, а они пусть смотрят. Моя доска, в конце концов.

Ребенок уходит из дома, где одни взрослые. Прихватив свои игрушки, он идет к другим детям. Игрушки у него в руках, в карманах, — столько игрушек, сколько он может унести. Даже под платьицем и в трусах. Ребенок выкладывает игрушки из карманов, игрушки из трусов, игрушки из-под платья. Принимается играть и другим детям не дает даже пальцем тронуть свои игрушки.

Ребенок сам не свой от зависти, так как другим детям играется лучше, чем ему. И от жадности, так как он не хочет, чтобы другие брали то, что принадлежит ему. Но еще и от страха, что останется в одиночестве. Ребенок не хочет быть завистливым, жадным и трусливым, однако все больше поддается зависти, жадности и страху. Ребенок кусает и царапает других детей. Злющая, упрямая тварь, он отгоняет других детей и мешает им играть, хотя еще недавно ему самому так хотелось поиграть вместе с ними.

И остается ребенок один. Он сам себе противен. Он одинок, как никто на свете. И не играет — руки заняты, так как он обеими руками закрывает глаза. Все свои игрушки он готов раздарить. Он ждет, что кто-нибудь тронет его игрушки. Или отведет ему руки от глаз и даст сдачи — укусит его или оцарапает. Дедушка сказал: «Дать сдачи — тут никакого греха нету». Но дети не дают сдачи, не кусают ребенка, не царапают. Они кричат: «Подавись! Нам это не нужно!»

В те дни ребенок с надеждой ждет, что мама его отшлепает. С улицы он уходит быстро, хочет поспеть домой, пока вина еще не остыла.

Мама знает, почему ребенок опять так скоро вернулся домой. Она и пальцем его не трогает. Она сидит бесконечно далеко от двери и говорит: «Да они на тебя плевать хотели, игрушки свои можешь хоть с кашей съесть. Ума у тебя не хватает, чтобы играть».

И вот теперь я изо всех сил тяну Эдгара за рукав:

— Веревочки же разорвутся, дай сюда куриную маету!

Они завопили:

— Куриная маета!

Георг захохотал:

— Ах ты, швабская сквалыжная куриная маета!

А я кричала, чтобы они немедленно перестали, не то веревочки полопаются. Я понимала, что мне, такой взрослой, не годится жадничать, точно я малое дитя, но та злющая, упрямая тварь уже взяла надо мной верх.

Господин Фейерабенд встал и ушел в комнату.

Эдгар высоко поднял руку с доской. Я смотрела на бешено кружащийся шарик.

— Клюют что попало, клюют что дают! — крикнул Эдгар.

— Сами клюют, другим не дают, — уточнил Курт.

Георг захохотал:

— Нет, не клюют, они плюют! Плюют на тех, которые других клюют.

Они дурачились, в головах пошла круговерть, словно и в мозгах у них шарики бешено кружили на каких-то веревочках. Как же мне хотелось переломить свое упрямство и дурачиться вместе с ними! Только бы не испортить игру, не остудить пыл сумасбродства. И они ведь тоже понимают, подумала я, что, едва лишь остынет он, ничего у нас не останется, кроме мыслей о том, кто мы и где находимся. Поздно — я уже впилась зубами в запястье Эдгара, выхватила куриную маету и вдобавок расцарапала Эдгару руку.

Эдгар языком слизнул выступившую капельку крови, а Курт во все глаза уставился на меня.

Фрау Грауберг закричала из окна:

— Иди есть!

Ее внучек сидел над нами, в ветвях липы; он крикнул в ответ:

— А ты приготовила что-нибудь вкусненькое?

Фрау Грауберг подняла кулак:

— Ну погоди, уж ты у меня запомнишь!

Под липой лежал серп. На нижней ветке висели грабли.

Внучек слез с дерева и топтался на траве под липой, грабли все еще покачивались.

— Покажи, где куриная маета? — попросил ребенок.

Георг ответил:

— Детям это неинтересно.

Внучек надул губы и вдруг сунул руку себе между ног:

— А у меня тут волосы растут.

Я сказала:

— Это нормально, не бери в голову.

— А бабушка говорит, я слишком рано развиваюсь. — Ребенок убежал.

— Этому ребенку нечего тут делать, — сказал Эдгар, — что он тут забыл?

Что-то они скажут, подумала я, если ненароком забежит Тереза. Я ведь договорилась с ней.

Курт достал из большой дорожной сумки две бутылки водки, а из внутреннего кармана — штопор.

— Фрау Маргит не даст стаканов, — сказала я.

Мы пили из горлышка.

Курт показал фотографии, сделанные на бойне. На первой были крючья, на которых висели и сушились коровьи хвосты.

— Вот эти жесткие, — пояснил Курт, — дома они используют их вместо ершиков для бутылок. А вот эти мягкие, ими играют дети.

Другая фотография: лежащий на земле теленок. На нем сидят трое. Один — у самой шеи. Он в резиновом переднике и с ножом в руке. Позади стоит еще один, со здоровенным молотом. Еще несколько мужчин, пригнувшись, стоят полукругом; в вытянутых руках — кофейные чашки. Следующая фотография: сидящие крепко держат теленка за уши и за ноги. Следующая: глотка теленка перерезана, кровь хлещет, мужчины подставляют свои кофейные чашки. Следующая: они пьют. Наконец: теленок лежит один, в помещении цеха. На заднем плане — чашки, на подоконнике.

Еще на одном снимке была разрытая земля, кирки, лопаты, железные ломы. И в отдалении куст.

— Здесь сидел тот бритоголовый в одном белье, — сказал Курт.

Курт показал нам на снимках своих работяг.

— Вначале, — сказал он, — я не мог в толк взять, с чего это они мчатся сломя голову в цех. Мой кабинет в другой части здания, из окна видишь поля, деревья, кусты и камыши, — на это вот и полагалось мне смотреть в обеденный перерыв. Они не хотели пускать меня в тот цех. В любой другой — пожалуйста, только не в этот. А теперь им все равно, смотрю я или нет.

Георг откупорил вторую бутылку. Эдгар по порядку разложил фотографии на траве. Все они на оборотной стороне были пронумерованы.

Мы сидели перед этими фотографиями, как те мужчины перед теленком.

— У меня есть и другие снимки, — сказал Курт, — на них коровы и свиньи.

Он показал мне того рабочего, который уронил ему на руку железную балку. Оказалось, самый молодой. Курт завернул фотографии в газету. И вытащил из кармана зубную щетку.

— Ко мне приходил Пжеле, — сказал Курт. — Забудь-ка ты эти фотографии у портнихи.

— Лучше у Терезы, — сказала я. — Приноси и остальные.

— Это кто, Тереза? — спросил Георг.

Я уже открыла было рот, но Курт меня опередил:

— Разновидность портнихи.

— Женщины всегда ищут поддержки у женщин, — сказал Эдгар. — Становятся подружками, чтобы жарче друг друга ненавидеть. Чем сильней их взаимная ненависть, тем чаще они встречаются и тем больше времени проводят вместе. Я это по училкам знаю. Одна — шу-шу-шу, другая ухо ей подставит, губы распустит, а губы-то как сморщенные сливы. Звонок дадут, а им все не расстаться. Торчат и торчат у двери класса, одна другой на ухо: шу-шу-шу, шу-шу-шу. Вот пол-урока и проваландаются. И на перемене та же история.

— О мужиках, конечно, шушукаются, — сказал Георг.

А Эдгар засмеялся:

— У большинства мужик-то всего один, плюс еще какой-нибудь, эпизодический.

Эдгар и Георг были как раз такими эпизодическими приятелями у двух учительниц.

— В летнем приволье, — признались они и, слегка покраснев, посмотрели на Курта и меня.

А я была зимней эпизодической подружкой: когда кончилась зима, того мужчины не стало.

О любви он никогда не говорил. Его мысли занимала вода, и он называл меня своей соломинкой. Если я и была соломинкой, то не в воде, а на земле. Потому что на земле мы лежали каждую среду, после работы. В лесу, всегда в одном и том же месте, — трава там росла высокая, а земля была ровной. Потом уж трава не была высокой. Мы обнимались второпях, жар и холод пробегали по коже, сливались воедино. Трава снова выпрямлялась — уж не знаю, как это у ней получалось. И не знаю, почему и зачем мы считали вороньи гнезда на черных акациях. Гнезда пустовали. Он говорил: «Вот видишь!» В тумане были прорехи. Они быстро затягивались. Больше всего зябли ноги, сколько бы мы ни бегали по лесу. Мороз начинал пощипывать еще до того, как темнело. Я говорила: «Все-таки они прилетят спать, а сейчас они кормятся на полях. Вороны живут сто лет».

Капли на ветвях уже не блестели. Они замерзли и превратились в длинные носы. Я не понимала, куда девается небесный свет, хотя битый час наблюдала за небом. Он сказал: «Некоторые вещи зрению недоступны».

Когда становилось совсем темно, мы шли на трамвай и возвращались в город. Какие оправдания он находил для своего позднего возвращения домой каждую среду, я не знаю. Его жена работала на фабрике стирального порошка. Я никогда не спрашивала его о жене. Знала — из-за меня она не останется соломенной вдовой. Я не собиралась у кого-то отнимать этого мужчину. Он был мне нужен только в лесу по средам. О своем ребенке он упоминал изредка: ребенок заика, живет у родителей жены, в деревне. К ребенку он ездил каждую субботу.

А каждую среду вороньи гнезда пустовали. Он говорил: «Вот видишь!» Что касается ворон, тут он был прав. А насчет соломинки — нет. Соломинка на земле в лесу — это навоз. Вот навозом я и была для него, а он — для меня. Что ж, и за кучку навоза хватаешься, если одиночество уже не покидает тебя.

Он был сотрудником Терезиного отдела, тем, кто однажды не вышел на работу и с того дня не появлялся на фабрике. В лесу с пустыми вороньими гнездами он предложил мне вместе с ним бежать за Дунай. Он делал ставку на туман. Другие уповали на ветер, ночь или солнце. «Одно и то же у каждого свое, как любимый цвет», — сказала я. А мысленно добавила: и как способ самоубийства.

Очевидно, и в нашем лесу среди акаций было дерево с дверной ручкой на стволе. Я разглядела это дерево, но позже, не тогда в лесу. Может быть, оно росло слишком близко, прямо под носом. Но он знал это дерево и открыл дверь.

В следующую среду он был уже мертв, погиб вместе с женой во время бегства. А я все ждала вести, что он жив. Не потому, что любила. Но со смертью невозможно смириться, если с умершим тебя связывала тайна. Я ведь и раньше ломала себе голову: чего ради я хожу с ним в лес? Чтобы полежать в высокой траве, чтобы открыть шлюзы и дать волю застоявшейся крови, а потом даже не пытаться поймать его взгляд? Наверное, так оно и было.

Лишь спустя несколько месяцев в медпункте на столе оказался клочок бумаги с его фамилией. Тереза, вечно шнырявшая по всей фабрике, видела эту официальную справку. В ней значилось: фамилия, имя, профессия, домашний адрес, дата смерти и диагноз — естественная смерть от остановки сердца. Место смерти — по месту проживания. Время смерти — 17 часов 20 минут. Печать учреждения судебно-медицинской экспертизы, синяя подпись.

Такой же клочок с фамилией и именем его жены получили на фабрике стирального порошка, где у Терезы работала знакомая медсестра. В справке была указана та же дата смерти и та же естественная смерть от остановки сердца, время смерти — 12 часов 20 минут, место смерти — по месту проживания.

Тереза сказала: «Ты многовато о нем спрашиваешь. А ты же лучше всех его знаешь. У тебя с ним что-то было, это ни для кого не секрет. Кстати, это первое, что мне тут рассказали о тебе. А как раз перед тем, как мы с тобой повстречались у портнихи, он тоже к ней приходил. Я пришла, он ушел. Портниха ему на картах гадала. Теперь это уже не имеет значения, — добавила Тереза, — но доверять такому человеку я не стала бы».

Капитан Пжеле никогда не задавал мне вопросов о нем. Может быть, на свете все же было что-то, о чем капитан Пжеле не знал. Однако я слишком часто ездила в лес — неужели это могло остаться неизвестным капитану Пжеле? Может быть, капитан Пжеле с ним говорил обо мне. Но в лесу он никогда ни о чем меня не выспрашивал, да и вообще по-настоящему он меня не знал. Я это заметила — как раз потому, что я его не любила.

Впрочем, может быть, капитану Пжеле он рассказал, что я, если уж очень надо, могу спеть.

— Завели себе любовь. Она пропахла древесиной и жестью, — ворчал Курт. — У меня ничего такого нет, а оно и лучше. С дочками и женами кровохлебов я бы не мог любовь крутить.

Курт сказал это, когда мы составляли список погибших при побеге, перечисляя всех, о ком хотя бы слышали. Список занял две страницы. Эдгар переправил его за границу.

Большинство имен я услышала от Терезы, еще несколько — от портнихи. Ее заказчица, та, с пятнами семени, и ее муж и двоюродный брат мужа уже были мертвецами.

Георг срезал серпом траву. Головы у нас были тяжелые и от этого списка, и от водки. Георг стал дурачиться, мы смотрели. Он поплевал на ладони и запрыгал за граблями туда-сюда, сгребая сено. Потом грабли снова болтались на ветке липы. Георг вытащил из кармана зубную щетку. Поплевал на нее и пригладил себе брови.

Я спросила, кто хозяин летнего домика. Эдгар сказал:

— Таможенник. У него много иностранной валюты. Он прячет ее у моих родителей, в люстре, там не найдут. Отец знает его с войны. Теперь этот человек на пенсии, он переправит список через таможню. А ключ дал мне его сын, он живет в городе.

Из комнаты Эдгара исчезли бумаги. А ведь у него был второй экземпляр списка.

— Нет, он не в комнате, — сказал Эдгар.

Но вот стихов у него не осталось.

— В памяти тоже стихов не осталось, — сказал Эдгар.

Тереза ни в тот день, ни в тот вечер не пришла. Я отдала ей фотографии уже на следующий день, на фабрике. А накануне отца Терезы предупредили насчет меня. Капитан Пжеле предупредил, сказал, что общение со мной оказывает на Терезу вредное влияние. И что мне только красного фонаря не хватает.

— Я, когда все это от отца услышала, прикинулась дурочкой и спросила: «Красный фонарь, это он про партию, что ли?» Отец взъелся: «Партия не бордель!»

Эдгар, Курт и Георг давно уехали. Срезанная трава сохла на солнце. С каждым днем стожок светлел и съеживался. Трава уже превратилась в сено. И отрастала стерня.

Однажды под вечер небо почернело и озарилось желтым огнем. Вдалеке за городом схлестывались молнии, гремел гром. Ветер раскачивал липы и срывал листья, ветер швырял ветки на деревце букса и снова отбрасывал в воздух. Они трепыхались, ствол букса трещал. В небе перемешались уголь и стекло. Казалось, протянешь руку — и она уткнется в воздух.

Господин Фейерабенд, стоя под деревьями, совал сено в голубую наволочку. Ветер выхватывал у него из рук серые клочья. Они улетали, старик бросался вдогонку и ногой прижимал клочки сена к земле. При этих световых вспышках он казался вырезанным силуэтом. Я испугалась, что молния заметит его и убьет. Когда упали первые крупные капли, он бегом бросился под крышу. «Для Эльзы», — сказал он, унося набитую наволочку в комнату.

После маминых болей в пояснице я прочитала:

«Фрау Маргит мне пишет, что ты гуляешь сразу с тремя. Слава богу, хоть с немцами, но всё одно — скурвилась ты. Вот так, из года в год, платишь за ребенка, за его городское образование да воспитание, и только на это ты и нужна. А потом в награду получаешь потаскушку. Говорят, у тебя и на фабрике с кем-то шашни. Не дай бог приведешь мне в дом валаха и объявишь: „Вот мой муж“. Парикмахер раньше стриг городских, так он еще тогда говорил, мол, на образованную бабенку только плюнуть. Да всегда же думаешь, твоя-то деточка не станет такой».

Пчелиный воск закипал в кастрюльке, пузырьки лопались и крутились вокруг поварешки, белые, как пивная пена. На столе среди мисочек, кисточек и стаканов стояла фотография. Косметичка сказала:

— Это мой сын. — Ребенок держал на руках белого зайца. — А зайца больше нет, — сказала косметичка, — наелся мокрого клевера и околел. Желудок лопнул.

Тереза выругалась.

— Да мы же не знали, что нельзя, — оправдывалась косметичка, — утром по росе нарвали для него. Думали, свежий клевер, вот и хорошо, чем свежей, тем лучше.

Она ложкой размазала воск по Терезиной ноге, положив полосу шириной с ладонь.

— Самое время, — заметила она, — тут, на голенях, отросло уже, что твой укроп.

Когда она начала отдирать воск, Тереза зажмурилась.

— Конечно, мы бы этого зайца все равно потом зарезали, — сказала косметичка, — а все же нехорошо получилось.

Восковая лента оборвалась, и косметичка принялась отдирать остатки.

— Поначалу всегда больно, а после привыкаешь. Ничего, бывают вещи и пострашней.

«Вещи пострашней» — об этом я могла бы ей кое-что рассказать. И тут я засомневалась, стоит ли мне удалять волосы на ногах.

Тереза закинула руки за голову, отвела назад локти и посмотрела на меня. Зрачки у нее были огромные, как у кошки.

— А ты трусишь, — заметила она.

Косметичка размазала воск по Терезиной подмышке. Чуть позже, когда она, поддев острыми ногтями, сняла воск, из него торчала щетка волос.

— Зайцы — симпатичные зверушки, особенно белые, — сказала Тереза. — Но мясо у них такое же вонючее, как у серых.

— Зайцы зверьки опрятные, — сказала косметичка.

Терезина подмышка теперь была голой. И я увидела там узел величиной с орех.

Куриная маета лежала рядом со словарем. Тереза каждый день ее крутила, перед тем как мы садились перекусить. Придя, она еще в дверях объявляла: «Вот и я, пришла покормить курочек». И всякий раз спрашивала, удалось ли мне выяснить, как по-румынски называется та птица, о которой Георг написал в своей «инструкции по эксплуатации». Но я знала только немецкое название, которое и перевела для Терезы — девятисмертник, а видовое название — жулан. Ни в одном румынском словаре слова «девятисмертник» я не нашла.

— Когда-то у меня была немецкая няня, — рассказала Тереза. — Старуха, еще бы, молодую няню бабушка на порог не пустила бы, чтобы не вводить в искушение моего отца. Строгая была старуха, а пахло от нее айвой. И на руках — длинные волосы. У нее я должна была учиться немецкому языку. Дас лихт, дер егер, ди браут. Мое любимое слово было футтер — «корм», да? — потому что по-румынски оно значит «трахать», и айвой от него не пахло.

Няня пела мне:

Она переводила мне слова, но я все время их забывала. Песенка была грустная, а мне хотелось радоваться. Когда мама посылала няню на рынок, та брала меня с собой. На обратном пути я вместе с ней любовалась фотографиями невест в витрине у фотографа. И вот тут она мне нравилось: она ничего не говорила, а все стояла и смотрела, смотрела, еще дольше, чем я, так что я уже тянула ее за руку — пойдем! На стекле оставались отпечатки наших пальцев. А немецкий язык всегда казался мне айвовым — грубым, как айва.

С тех пор как я увидела «орех», я каждый день спрашивала Терезу, сходила ли она к врачу. Тереза вертела кольца на своих пальцах, смотрела на них, словно на кольцах был написан ответ. И отрицательно мотнув головой, разражалась руганью и отставляла в сторону еду. Лицо у нее каменело. Однажды, в понедельник, она ответила: «Была». Я спросила: «Когда?» Тереза сказала: «Была вчера у одного, домой к нему ходила. Жировик, а не то, что ты подумала».

Я не поверила, я искала в ее глазах свежую, влажно блестящую ложь. Глядя на ее лицо, я увидела городского ребенка, своенравного и шустрого, — он тенью скользил где-то возле уголков рта. А Тереза, сунув в рот очередного солдатика, принялась жевать; одновременно она раскачивала доску с курочками. Курочки тюкали клювами, шарик летал по кругу. Я подумала: когда врешь, еда не лезет в горло. А Тереза как-никак уплетала за обе щеки. Мои подозрения рассеялись.

«Если бы тебе сказали: хочешь с завтрашнего дня будешь птицей? — какой птицей ты хотела бы стать?» — спросила Тереза.

Терезе уже недолго оставалось объявлять: «Я пришла кормить курочек», — нам с ней уже недолго оставалось водить хлеб-соль.

Однажды утром, придя на работу, я услышала стук. Не в коридоре — там не было ни души. Я стояла с ключом в руке перед своей дверью. Прислушалась — стук доносился изнутри. Я рывком распахнула дверь. За моим столом сидел некто. И забавлялся куриной маетой. Я знала этого типа только в лицо, все называли его программистом.

Он гоготал как ненормальный. Я выхватила у него куриную маету. Он изрек: «У цивильных людей в это время суток принято стучать, прежде чем войти». На работу я не опоздала. Но оказалось, что я уволена. И только захлопнув за собой дверь, я увидела в коридоре свои пожитки: мыло, полотенце, Терезин кипятильник и кастрюльку. В кастрюльке две ложки, два ножа, кофе, сахар и две чашки. В одной чашке — стирательная резинка. В другой — ножницы для ногтей. Я бросилась искать Терезу, я стояла в ее отделе, выложив пожитки на стол. Я недолго там прождала. Атмосфера была тяжелая, все ходили туда-сюда. Они так и кишели в этой живопырке, битком набитой людьми. На меня они косились с опаской. Никто не спросил, почему я реву. Зазвонил телефон, кто-то снял трубку и ответил: «Да, она здесь». И сообщил, что меня вызывает начальник отдела кадров. Тот дал мне подписать бумажку. Я прочитала и сказала: «Нет». Он поднял на меня сонные глаза. Я спросила: «За что?» Он разломил сдобный рогалик. Две белые крошки упали на темный пиджак, — они что-то напомнили мне, не помню что. Тем громче я орала. И впервые в жизни выругалась — потому что меня уволили.

Тереза в то утро на работу не пришла.

Вместо неба была плешь. Теплый ветер подхватил мои волосы и поволок меня за голову по фабричному двору, ног под собой я не чуяла. Вспомнилось: «Кто чисто да опрятно одевается, тот и на небо не замарашкой явится». Назло этому небу и капитану Пжеле мне хотелось вываляться в грязи, однако начиная с того дня я стала еще больше следить за чистотой своего белья.

И еще три раза я все той же дорогой ходила в Терезин отдел, открывала и, ни слова не сказав, закрывала дверь. Пожитки по-прежнему лежали на столе. По щекам и подбородку у меня текли слезы, я их не вытирала. Губы жгло от соли, нос и горло распухли.

На мощеной площадке под лозунгом я видела свои и чужие шаркающие туфли. Люди носили туда-сюда жестяных баранов или трепыхающиеся листки. Люди были рядом, но я видела их как бы издалека. Только головы и волосы виделись близко, и казалось, что они больше, чем рубашки и платья.

О себе я теперь совсем не думала — такой меня мучил страх за Терезу. Второй раз в жизни я выругалась.

Она же в это самое время сидела у директора. Он поймал ее у ворот. И продержал у себя три часа, отпустив лишь тогда, когда я, уволенная, уже вышла за ворота. В тот же день Терезе было предложено вступить в партию и порвать отношения со мной. Через три часа она сказала: «Хорошо».

На собрании, проходившем после обеда, Тереза должна была сидеть в первом ряду, перед красной скатертью президиума. Открыв собрание, сначала чествовали Терезиного отца. Затем председатель обратился к ней самой. «Пусть она встанет и выйдет вперед, — сказал он, — чтобы все посмотрели на нового члена партии, до того как мы его примем. Тереза поднялась и повернулась лицом к залу. Стулья заскрипели, шеи вытянулись. Тереза сообразила, куда все они глядели — на ее ноги.

— Я поклонилась, как будто собралась выступать, — рассказывала Тереза. — Кто-то засмеялся, кто-то даже захлопал. И тут я давай ругаться. Скоро они перестали смеяться и хлопать, так как никто в президиуме не хлопал. Они смекнули, что попали впросак, и спрятали руки.

«Да пошли вы все, летите-ка вверх тормашками и задницей мух ловите», — сказала Тереза. Кто-то в первом ряду положил руки себе на колени. Прежде он сидел, подсунув руки под себя, теперь руки были красные, как скатерть президиума.

— И уши красные, хотя на ушах он не сидел, — рассказывала Тереза. — Он хватал ртом воздух, а пальцы скрючило у него, вот-вот когти выпустит.

Его сосед, тощий, с длинными ногами, пнул Терезу ботинком в щиколотку, чтобы она замолчала и села на место. Тереза отставила ногу подальше от его башмаков и продолжала: «А если кому мало покажется, так может нагадить себе на голову или, может, чего получше придумает».

— Голос у меня был спокойный, — рассказывала Тереза. — Я улыбалась, и они сначала подумали, что я благодарю партию за высокую оценку заслуг отца. Потом выпучили глаза, точно совы днем. Не зал, а сплошь белые глаза, куда ни посмотришь.

В город неожиданно приехал Курт. Была среда. Я в тот летний день сидела в комнате, хоть и светило солнце, — очутившись где-нибудь на улице, среди людей, я то и дело принималась плакать. В трамвае я уходила в пустую середину вагона, чтобы плакать в голос. Из магазинов я быстро выбегала на улицу, иначе я начала бы бросаться на людей, царапаться и кусаться.

Впервые Курт принес фрау Маргит цветы, — наверное, потому, что пришел среди недели. Букет, собранный в поле, — дикие маки и белая глухая крапива. В дороге они завяли. Фрау Маргит сказала: «В воде оживут».

Цветы — это было лишнее: фрау Маргит, с тех пор как меня уволили, сделалась шелковая. Она гладила меня по голове, а я от этого внутренне холодела. Я не могла оттолкнуть ее руку — и не могла этого выносить. Иисус ее тоже смотрел на меня, когда она говорила: «Ты должна молиться, деточка. Господь всё понимает». Я ей о капитане Пжеле, а она мне — о Боге. Мне было страшно, что я не совладаю со своими руками и они все-таки ударят ее по лицу.

— Один раз ко мне пришел кое-кто, — рассказала фрау Маргит. — Он спрашивал о тебе. От него разило пóтом. Я подумала, kanod, Istenem, их тут столько, разве всех упомнишь.

Мужчина показал свое удостоверение, но без очков она не могла разобрать, что там написано. Прежде чем она успела возразить, он уже очутился в комнате.

— Всякое разное спрашивал, — сказала фрау Маргит.

По его вопросам она сообразила, что никакой любовью тут не пахло.

«За квартиру платит, на работу ходит, а больше ничего не знаю, — уверила фрау Маргит этого мужчину. И подняла руку: — Клянусь, — сказала она и указала на Иисуса, — я не лгу, вот мой свидетель».

— Весной это было, — рассказала фрау Маргит. — Я только теперь об этом говорю, потому что тот мужчина ушел и больше никогда не приходил. Напоследок извинился и поцеловал мне руку. Кавалер. Но все-таки от него разило пóтом.

С тех пор, сказала фрау Маргит, она часто молится обо мне.

— Бог меня слышит, Он знает, что я не молюсь о ком попало. Но и ты должна kiscit молиться.

Курт приехал в необычный день, потому что Эдгар и Георг позвонили ему на бойню и сообщили, что оба уволены.

— Они и на фабрику звонили, — сказал Курт. — Какой-то программист их огорошил: якобы столько ты прогуляла, что пришлось тебя уволить. Они попросили к телефону Терезу, и тут программист повесил трубку.

Курт всю ночь промаялся зубной болью. Волосы у него были всклокочены.

— В поселке нет зубного врача, — сказал он, — все ходят к сапожнику. В мастерской у него стоит такой стул, на котором сидящего можно запереть поперечиной. Садишься, сапожник обвязывает зуб прочной ниткой. На другом конце делает петлю, накидывает петлю на дверную ручку. Ногой по двери шарахнет, дверь захлопнется — и готово, зуб болтается на нитке. Стоит сорок леев, аккурат как пара набоек.

Терезу после партсобрания не уволили. Ее перевели на другую фабрику.

Курт сказал:

— Это ребячество, а никакая не политика. Ее отец — человек взрослый, вот ей и позволяют оставаться малым дитятком.

Красные уголки глаз у Курта были ярче, чем его рыжие волосы. Губы влажно блестели.

— Мой отец тоже был взрослым, — сказала я, — иначе не служил бы в СС. И он тоже мог бы отливать памятники и расставлять их по всей стране. И мог бы снова и снова выступать в марш-поход по всему миру. Если после войны он в политическом смысле был списан за непригодностью, то в этом не ему каяться. В свое время он пустился маршировать в неправильную сторону, вот и всё.

— В доносчики любой годен, — сказал Курт, — неважно, кому он служил — Гитлеру или Антонеску.

Из-за шрама на большом пальце Курт показался мне похожим на Чертово Чадушко.

— Через несколько лет после Гитлера все они оплакивали Сталина, — сказал Курт. — И с тех пор помогают Чаушеску разводить кладбища по всей стране. Мелкие доносчики не стремятся к высоким партийно-чиновным должностям. Их можно использовать без всяких там церемоний. А члены партии могут пожаловаться, если предложат доносить. По сравнению с беспартийными у них больше возможностей оказать сопротивление.

— Если они этого хотят, — заметила я.

Я с ненавистью смотрела на грязные ногти Курта, так как даже в них было недоверие к Терезе. И с ненавистью — на его скривившийся рот, потому что он меня почти убедил. Даже отрывающуюся пуговицу у него на рубашке я ненавидела — за то, что она висела на нитке.

— Как же надо постараться, чтобы стать таким политически зрелым, как ты, — сказала я.

Оторвав эту болтающуюся пуговицу, я выдернула из нее нитку и сунула в рот. Курт хотел шлепнуть меня по руке, но промазал — оплошал.

— Тебя послушать, так все дело в четкости и определенности, но ты просто всех подозреваешь, — сказала я, чувствуя на языке нитку и зажав в ладони пуговицу. — Однако фотографии ты позволяешь держать у Терезы.

— Ну, этой-то ничего не сделают, если найдут их у нее, — отмахнулся Курт.

— Думаешь, раз ты никому не доверяешь, то и тебя никто не раскусит, — продолжала я.

Курт поглядел на портрет свежей покойницы, на ее платье с оборками и летний зонтик.

— Нет, — сказал он. — Пжеле теперь глаз с нас не спускает.

Я раскусила нитку и проглотила.

— Разве кто-нибудь на свете выбирает себе отца? — спросила я.

Курт сидел, обхватив голову руками.

— Есть люди, которые порвали с отцом, — сказал он.

Я спросила:

— Кто?

Он забарабанил пальцами по пустому столу, звук напоминал тюканье курочек по зеленой доске. Каждый палец выбивал из деревяшки свой, особый, звук.

Я подумала: мы знаем друг друга настолько хорошо, что друг без друга уже не можем обойтись. А ведь легко могло случиться, что каждый из нас нашел бы себе других друзей, если бы Лола умерла не в шкафу.

— Пойди к зубному, — сказала я. — Тебе завидно — ведь нам-то никто не может помочь.

Курт ответил:

— Вот и ты понемногу впадаешь в детство.

Потом же сам чисто ребяческим просительным жестом протянул мне ладонь. Но я сунула пуговицу в рот:

— Пусть остается у меня, ты потеряешь. — Пуговица постукивала о мои зубы.

— Где куриная маета? — спросил Курт.

Я написала маме о своем увольнении. Это письмо она получила уже на следующий день. А еще через день пришел ответ: «Знаю, односельчане мне сказали. В пятницу приеду в город утренним поездом».

Я написала ей: «Слишком рано, я не смогу встретить тебя на вокзале. В десять часов буду ждать у фонтана».

Никогда еще письма не доставлялись так быстро.

Мама приехала в город рано утром. Мы встретились у фонтана. На обеих руках у мамы висело по корзине, пустой; возле ног стояла сумка, полная. У фонтана мама поцеловала меня, даже не поставив корзины на землю.

— Всё, отоварилась, — доложила она, — осталось только банки купить, стеклянные, для заготовок.

Я взяла тяжелую сумку. Мы пошли в магазин. Ни о чем не говорили. Если бы я несла одну из одинаковых пустых корзин, прохожие, наверное, сообразили бы: вот идут мать и дитя. А так они то и дело проскакивали между нами, промежуток был достаточно широкий.

В магазине мама купила пятнадцать стеклянных банок под огурцы, сладкий перец и свеклу.

— Как же ты все это одна потащишь? — спросила я.

— А тебя тут никто не держит, — сказала мама. — Ни фабрика, ни муж. Все село уже знает, что тебя уволили.

— Банки для овощей сама понесу, а ты бери те, что для компотов, — распорядилась мама.

Она купила еще семнадцать банок под сливы, яблоки и айву. Подсчитывая все эти овощи и фрукты, она наморщила лоб — три борозды, точно грядки. Подсчитывая, она должна была перебрать в голове все грядки и все деревья в саду, чтобы ничего не позабыть. Банки, которые продавец тут же выставил на прилавок, все были одинаковые.

— Они же все как одна, — заметила я.

Продавец заворачивал банки в бумагу.

— Конечно все как одна, — сказала мама, — но, кажется, это не запрещено — сказать, для чего покупаешь банки. Надо и бабушку в расчет взять. Зимой, когда пойдут в ход консервы, она ведь будет дома жить. А ты вот не возвращаешься в родной дом. Народ в поезде судачил — я всё слышала, — будто бы ты на третьем месяце. Те люди меня не видели, я сзади сидела. А другие, что рядом со мной сидели, они тоже всё слышали, — так вот, они сидели и смотрели в пол. А мне под скамейку забиться хотелось.

Мы пошли в кассу. Мама поплевала на пальцы и отсчитала деньги.

— Нечего глазеть, — сказала она, — у того, кто трудится, руки шершавые.

Мама опустила корзины на землю, расставила ноги и, подняв кверху зад, возилась с банками.

— Хоть бы раз в жизни ты подумала, что матери за тебя краснеть приходится! — сказала она.

Я закричала:

— Оставь меня в покое! Если еще хоть слово скажешь — всё, никогда больше не увидишь меня!

Мама ошарашенно замолчала, потом тихо спросила:

— Сколько там у нас времечка?

На ее запястье болтались мертвые часы моего отца.

— Зачем ты их носишь? Они же не ходят, — сказала я.

— А кому это видно? У тебя вон тоже часы есть.

— Мои идут, — возразила я. — Иначе не носила бы.

— Когда у меня на руке часы, — сказала мама, — я лучше понимаю время, хоть и не ходят они.

— Тогда зачем спрашиваешь, сколько времени?

— Затем, что ни о чем другом с тобой не поговоришь, — отрезала мама.

Фрау Маргит вздохнула:

— Nines lóvé, nines muzsika, но что ж поделаешь, если пока что у тебя нет денег платить за комнату. Два месяца подожду. А там Бог тебе поможет. Да и я одна не останусь. Непростое ведь дело найти девушку — немку или венгерку, а других я в свой дом не пущу. По рождению ты католичка, придет время — будешь молиться, не сомневайся. У Бога времени много, не то что у людей. Бог каждого из нас сразу видит, как только мы родимся на свет. Это у нас уходит много времени, прежде чем мы узрим Бога. Когда я была молодая барышня, я тоже не молилась. Я понимаю, почему ты не хочешь вернуться в деревню, — сказала фрау Маргит. — Там живут только корявые. В Пеште, если кто-нибудь не умел себя вести, говорили: «Ты из деревни».

Фрау Маргит однажды решила купить на рынке свежего сыра. Сказала торговке: «Очень дорого», — и отщипнула с краю кусочек, попробовать. И тут крестьянка завопила: «Чего хватаешь, руки-то грязные!»

— А я за день руки столько раз мою, сколько эта крестьянка за целый месяц. Сыр был кислый, как уксус, — сказала фрау Маргит.

— Я слышала, — сказала фрау Маргит, — многие крестьяне подсыпают муки, когда варят сыр. Великий грех перед Богом, а все же возьму на душу, скажу, да Бог и сам это знает: среди крестьян не найдешь ни одного изящного человека.

«Фрау Маргит будет гладить меня по головке, потому что я задолжала за комнату, — сказала я Терезе. — Она присвоила себе это право. Будет требовать от меня добрых чувств, потому что не получает денег за комнату. Если я раздобуду денег, ее руки не доберутся до моей головы».

Тереза нашла для меня урок немецкого языка. Три раза в неделю я должна была приходить домой к двум мальчикам. Отец их — старший рабочий на меховой фабрике. Мать домохозяйка. «Она сирота, — рассказала Тереза. — Мальчики слабовато соображают. Отец зашибает хорошие деньги, остальное пусть тебя не волнует».

Тереза познакомилась с этим скорняком-меховиком и его детьми в бассейне. «Дети привязчивые», — сказала она. Когда Тереза пошла одеваться, отец мальчиков объявил: «Мы тоже идем домой».

Но потом, уже из раздевалки, отослал детей еще поплавать, а сам нырнул в кабинку к Терезе, как был, в мокрых плавках. Засопел, схватил ее за грудь. Она его вытолкала. Запереться там нельзя было, задвижка сорвана. Так он все топтался возле кабинки — Тереза видела его босые ноги в щели под дверцей. «Я так сразу и подумал, что ничего не получится, — признался он. — Считайте всё шуткой, я никогда еще не изменял жене. — И крикнул: — Эй, сюда!» Тереза услышала, как мокрые детские ноги прошлепали по каменному полу. Когда она вышла из кабинки, Меховик был полностью одет. Он сказал: «Да подождите вы, дети-то чем виноваты. Сейчас они оденутся и выйдут».

На лестнице я услышала крики, где-то на четвертом этаже. Как раз там находилась квартира, где мне предстояло давать уроки. Когда я поднялась туда, оказалось, стучать не во что — дверь квартиры кто-то снял с петель. Она стояла на площадке, у стены. Из квартиры валил дым.

Меховик пускал слюни, язык у него заплетался. От него несло водкой.

— Немецкий язык всегда может пригодиться, — пробормотал он. — Поди знай, что будет.

Глаза у него были как два белых пузыря за ушами у лягушки.

Жена, спасаясь от дыма и чада, высунулась в открытое окно. Дым окутывал ее, потом тянулся наружу и ложился подушками на деревья. В тот день было душно и ни ветерка, дым висел в кронах старых тополей.

Меньший ребенок обеими ручонками вцепился в кухонное полотенце и плакал. Другой, постарше, сидел, уронив голову на стол.

— Немцы такой народ… гордый, — сказал Меховик. — А мы, румыны, псы проклятые. Трусливая свора. Взять хоть самоубийц — все вешаются, хоть бы кто застрелился. Гитлер ваш нам не верил ни на вот столечко.

— Да пошел ты к такой-то матери! — крикнула жена.

Меховик стал дергать дверцу шкафа:

— Оно бы и ладно, чего ж не пойти, да где ее искать…

На полу я заметила хлебные шарики. Дети бросались ими, до того как началась свара.

Изо рта у Меховика свисала сигарета. Голова и руки мотались, огонек зажигалки не мог настичь сигарету. Сигарета упала на пол. Он уставился на нее, и тут зажигалка, которую он с грехом пополам зажег, опалила ему большой палец. Он ничего не почувствовал. Нагнулся — рука промахивалась, не доставая до полу. Огонек юркнул обратно в зажигалку. Меховик воззрился на обоих детей. Они и не подумали ему помочь. Чуть не наступив на сигарету, он, пошатываясь, вышел из кухни.

На лестнице дверь грохнулась о перила. Я выбежала на шум. Меховик лежал на животе, придавленный дверью, у самого края лестничного марша. Кое-как, ползком он выбрался из-под двери и с разбитым в кровь носом потащился вниз.

— Он хотел унести дверь на улицу, — сказала я, вернувшись в кухню. — Он ушел.

— Это он со злости дверь вышиб, — сказал меньший ребенок, — а после хотел маму побить. Мама убежала в комнату и закрылась на ключ. А он в кухне сел и водку пил. Я пошел позвать маму, сказал, пусть она выходит, потому что он уже совсем тихий. Мама хотела нажарить оладышков. На сковородке масло уже горячее было. Он как плеснет водку в масло и в огонь. Сказал, сейчас спалит нас. Огонь скакнул вверх — маме лицо чуть не обожгло. А огонь скакнул на шкаф. Но мы быстро всё потушили.

— Вот, первый раз пришла она, а тут буйнопомешанные, — пробормотала мать. Шаркая ногами, она отошла от окна и опустилась на стул.

Я сказала:

— Пустяки.

Но это были не пустяки, как не было пустяками все, чего я не могла ни вытерпеть, ни изменить. И я погладила по волосам эту совершенно постороннюю женщину, как будто она была близким мне человеком. Тут она совсем растерялась. Эта женщина вконец извелась со своей привязанной любовью, — впрочем, не было уже никакой любви, ничего от нее не осталось, кроме двух детей, запаха дыма и гари да снятой с петель входной двери. А теперь вот чужая рука гладила ее по голове.

Женщина всхлипнула. Я почувствовала, что зверек ее сердца откуда-то из глубины перепрыгнул в мою руку; он метался туда-сюда, так же, как моя рука, гладившая женщину по голове, только быстрее.

— Как стемнеет, он вернется, — сказал старший ребенок.

Волосы у женщины были коротко стриженные. Сквозь них просвечивала кожа. А в тополях, где неподвижно повисли спирали дыма, я видела девушку, покидающую детский дом. Где в этом городе находился детский дом, я знала. Знала и памятник там, перед оградой. Чугунная мать на пьедестале, с чугунным ребенком, держащимся за ее подол. Их отлил Терезин отец. За спиной у памятника была коричневая дверь. Эта женщина уже не могла вернуться в детдом — поздно. Там, за дверью, ее тело оказалось бы слишком большим для детской кроватки. Она была вычеркнута из списка сирот, а из ее жизни были вычеркнуты годы, ушедшие на поиски любви вне стен приюта, в теплом меховом гнездышке, с мужем. Покрывала, диванные подушки, ковры и домашние туфли в ее доме были из меха, и сиденья на кухонных стульях, и даже прихватки для кастрюль.

Женщина посмотрела на детей и сказала:

— Что поделаешь: кто сиротой горе мыкает, а кто — при живых родителях.

Ребенок уходит в комнату, потому что вот-вот расплачется. Закрывает дверь, опускает оконные шторы и зажигает свет. Встает перед туалетным столиком — перед ним еще никто ни разу не красил губы или ресницы. У столика три зеркала, две зеркальные боковины можно закрывать и открывать. Он вроде окна, в котором видишь себя, зареванную, сразу утроенной. И жалости к себе чувствуешь в три раза больше, чем во дворе. Солнце сюда не войдет. Жалости от него не дождешься, потому что само оно, безногое, должно стоять на небе.

Когда плачешь, глаза видят в зеркале ничейного ребенка. Затылок, уши и плечи тоже плачут. На расстоянии двух вытянутых рук в зеркале плачут даже пальцы на ногах. Комната, когда она заперта и окна занавешены, делается глубокой, словно снег зимой. Щеки от снега горят, как от слез.

Кофейная мельница затрещала так громко, что у меня заныли зубы. Спичка, чиркнув, зашипела возле самых губ женщины. Огонек мигом съел спичку и, когда над конфоркой затрепыхалось газовое пламя, обжег женщине пальцы. С шумом ударила струя воды из крана. Потом над кофейником встал дыбом седой вихор. Женщина насыпала в кофейник кофе. Словно рыхлая земля, перевалилась через край черная пена.

Младший ребенок смочил холодной водой кухонное полотенце, свернул его и положил себе на лоб.

Женщина и я пили кофе, со шкафа на нас смотрела фарфоровая косуля. Когда мы отпили по второму глотку, женщина толкнула меня под столом коленом. Она извинилась, хотя совсем недавно я гладила ее по голове. Дым уже вытянуло, но тошнотворный запах гари остался. Я подумала: лучше бы не быть мне здесь, где я сижу, вцепившись в кофейную чашку.

— Проваливайте, в песок ступайте, — сказала женщина, — идите играть.

Мне почудилось, будто первые слова были: провалитесь в песок и никогда не возвращайтесь.

Кофе был густой, как чернила. Когда я отпивала из чашки, гуща попадала в рот. Я посадила себе два кофейных пятна на животе. У кофе был вкус ссоры.

Я сидела сгорбившись и прислушивалась к быстрому топоту детей, сбегавших по лестнице. Я смотрела на пол, себе под ноги, — искала свою жалость к этой женщине. Рисунок на моем платье — листья и ветки — закрывал ноги до щиколоток. На стуле сидел горб — на моей спине, а спереди, между локтями, было что-то безжизненное с двумя пятнами кофе на животе.

Когда шаги детей на лестнице стихли, я уже стала кем-то, кто составляет компанию человеку в несчастье, от чего несчастье лишь крепнет.

Мы с женщиной повесили дверь на место. Подняла дверь она, и оказалось, сил хватило, — это потому, что в ту минуту она думала только о двери. А я подумала о женщине: вот уйду, и останется она за этой дверью совсем одна.

Она принесла из кухни мокрое полотенце и стерла с двери пятна — кровь своего мужа.

Возвращаясь домой, я несла в руке шапку из нутрии, а на голове — громадное вечернее солнце. Фрау Маргит признаёт только головные платки, меховые шапки не для нее. Шляпки и меха пробуждают в женщине гордыню, говорила она, а Бог гордячек не любит.

Я тихонько плелась домой по мосту. Дымным запахом несло даже от реки. Я вспомнила о своих камнях, и показалось вдруг, что мысль о них явилась не в моей голове, а где-то вне меня. Она прошла мимо. Эта мысль могла по своей воле медленно отдаляться или, наоборот, мгновенно отскакивать от меня, словно от парапета моста. Я вдруг подумала: пока мост не кончился, надо посмотреть, как в это время года лежит река — на животе или на спине. Вода в берегах была гладкой, и я подумала: не нужна мне меховая шапка, а нужны деньги, чтобы фрау Маргит не гладила меня по головке.

Когда я вошла на двор, внучек фрау Грауберг сидел на ступеньках. Господин Фейерабенд возле своей двери чистил ботинки. Внучек сам с собой играл в контролера. Сидит — значит, он пассажир. Встанет — уже контролер. Вот, потребовал: «Предъявите билет» — и переложил билет из одной руки в другую. Левая — рука пассажира, правая — рука контролера.

Господин Фейерабенд предложил:

— Давай я буду пассажиром.

— А мне нравится быть сразу всеми, — ответил ребенок, — чтобы знать, кто без билета едет.

— Как поживает Эльза? — спросила я.

Господин Фейерабенд поглядел на меховую шапку у меня в руке.

— Где вы были? От вас пахнет дымом.

Прежде чем я сообразила, как бы получше объяснить, где я была, он сунул сапожную щетку в ботинок, поставил все это у двери и хотел пройти мимо ребенка. Тот загородил ему дорогу, вытянув вперед руку, и объявил:

— Переходить в другой вагон запрещается, оставайтесь на месте.

Господин Фейерабенд, ни слова не говоря, поднял его руку, словно планку-загородку. Он чересчур крепко сдавил руку. Следы от пальцев виднелись на ней даже тогда, когда господин Фейерабенд уже спустился по ступенькам в буксовый садик.

По поводу нашего увольнения Эдгар заметил: «Теперь мы на последнем этапе». Георг уточнил: «На предпоследнем. Последний этап — отъезд». Эдгар и Курт кивнули. Кажется, я удивилась — тому, что не удивилась словам об отъезде. Я тоже кивнула, но в тот момент ничего определенного в моей голове не возникло. Как-то само собой получилось, что мы впервые впустили это слово в нашу речь.

Меховую шапку я спрятала в шкафу, в самом дальнем углу. Может быть, зимой она будет смотреться лучше, чем теперь, подумала я. Тереза примерила ее и сказала: «Воняет, как прелая листва». Я не поняла, имеет ли она в виду шапку, потому что минуту назад Тереза показала мне свой «орех». Застегнув блузку, Тереза посмотрела в зеркало на себя в шапке. Она сердилась, так как я сказала, «орех» теперь больше, чем две недели назад. Ей хотелось, чтобы мои слова были неправдой. А я хотела заставить ее показаться врачу. «Давай я отведу тебя», — предложила я. Тереза испугалась и наморщила лоб, царапучий мех нутрии неприятно колол кожу. Тереза сдернула шапку с головы и понюхала мех. «Я же не ребенок», — сказала она.

В тот вечер я долго играла с куриной маетой. Клюв одной курочки, рыженькой, уже не тюкал по доске. Головка у нее была запрокинута, словно закружилась. И она не могла клевать. Запуталась нитка, продернутая через шею и живот, нитка, поднимавшая и опускавшая ее голову. Свет падал на мою руку, но не на пятна кофе на моем животе. Рыжая курочка блестела на свету, она смотрела строптиво и была плоской, как флюгер-петушок. Клевать она не клевала, однако с виду вовсе не была хворой, — наоборот, она казалась сытой и рвущейся в полет.

Фрау Маргит постучала в дверь и сказала: «Очень громко тарахтит, я не могу молиться».

Капитан Пжеле сказал:

— Живешь частными уроками, подрывной деятельностью и проституцией. Все это противозаконно.

Капитан Пжеле сидел за своим большим полированным столом, я — у противоположной стены, за маленьким и голым позорным столиком. Я видела под большим столом две белые костяшки — лодыжки. А на голове у капитана Пжеле — влажную лысину, чем-то напоминающую гортань. Я потрогала языком нёбо за своими зубами. На нашем языке говорят «зев», на родном языке капитана Пжеле зев обычно называют нёбом. Я увидела его в гробу — лысина на подушке, набитой опилками, костяшки-лодыжки — под покойницким покрывалом.

— Так, а в остальном как жизнь? — спросил капитан Пжеле.

Его лицо не выражало ненависти. Но я знала, что надо быть настороже: когда у него лицо вот такое, спокойное, всегда откуда-то из засады бьет жестокость.

— К счастью, имею дело с вами, — сказала я. — А жизнь такая, какая вас устраивает. Вы ведь ради этого трудитесь.

— Твоя мать намерена уехать, — сказал капитан Пжеле, — вот здесь это написано, — он помахал исписанным листком. Исписанным чьей-то рукой, но я не поверила, что маминой.

Я сказала:

— Если она хочет, то я вовсе и не хочу.

В тот же день я послала маме короткое письмо, спросила, ее ли рукой исписан тот листок. Письмо не дошло.

Через неделю капитан Пжеле сказал Эдгару и Георгу, что они живут за счет подрывной деятельности и тунеядствуют. Всё противозаконно. «Читать и писать в стране умеет всякий. Если уж очень хочется, то и стихи всякий может писать, причем не состоя в антигосударственной преступной организации. Наше искусство наш народ творит для себя сам, наша страна не нуждается в какой-то кучке отщепенцев. Раз пишете по-немецки, так и езжайте в Германию, может, там, в гнилом буржуазном болоте, почувствуете себя дома. Я-то думал, вы способны образумиться».

Капитан Пжеле вырвал волос с головы Георга. Поднес к настольной лампе и удовлетворенно хохотнул: «Маленько выгорел на солнце, шерсть собачья вот эдак выгорает. Ничего, в темноте цвет восстановится. Там, в подвале, у нас прохладный тенёк, в камерах».

«Можете идти», — сказал капитан Пжеле. Перед дверью сидел кобель Пжеле. «Не могли бы вы позвать собаку», — сказал Эдгар. «Зачем же, — сказал капитан Пжеле, — у двери ему самое место».

Кобель зарычал. Нет, не бросился. Георгу он расцарапал когтями ботинки, Эдгару порвал внизу брюки. Когда Эдгар и Георг оказались в коридоре, из-за двери послышался голос: «Пжеле, Пжеле».

— Но это не был голос капитана, — сказал Эдгар. — Возможно, кобель подзывал к себе капитана.

Георг пальцем, как зубной щеткой, потер туда-сюда зубы. Раздался тоненький скрип. Мы засмеялись.

— Вот так надо чистить зубы, если тебя забрали, а зубной щетки при тебе нет, — сказал Георг.

Три урока немецкого провела я с детьми Меховика: Ди муттер ист гут. Дер баум ист грюн. Дас вассер флист.

Дер занд ист швер — этого дети не повторяли за мной, они говорили: Дер занд ист шён. И не повторяли: Ди зоннэ бреннт, а говорили свое: Ди зоннэ илайнт. Им хотелось узнать, как будет по-немецки «передовик производства», как будет «охотник». Как — «юный пионер».

«Переведите, — говорила я: — „Айва спелая“», — и думала о Терезиной няне, о грубом, айвовом немецком языке. И учила их: «Айва шершавая, айва червивая».

Интересно, чем, как этим детям кажется, пахнет от меня?

«Айву мы не любим», — сказал младший ребенок. «А мех любите?» — спросила я. «Мех — пельц, такое короткое слово», — сказал старший ребенок. «Мех по-немецки еще и фелль», — подсказала я. «Да оно тоже короткое», — сказал ребенок.

Когда я пришла дать четвертый урок, мама детей стояла с метлой на улице, у въезда в квартал. Я увидела ее еще издали. Она не подметала, просто стояла, опершись на метлу. Когда я подошла ближе, она принялась подметать. И посмотрела на меня, только когда я поздоровалась. На ступеньках лежал газетный сверток.

— Дела на фабрике хуже некуда, — пробормотала она. — Отменили нам поурочную оплату.

Она прислонила метлу к стене, взяла сверток и протянула мне:

— Вот, подушка из норки, а рукавички из смушки, все натуральное, — сказала она шепотом.

Мои руки висели как плети, я даже пальцем не могла пошевелить.

— Что ж вы тут подметаете? — сказала я. — Тополя же вон где.

— Ну да, — ответила она, — а здесь зато пыль.

Тень от метлы на стене была совсем такая же, как тень от отцовской мотыги в саду, когда ребенок загадал желание, чтобы молочай дожил до конца лета.

Женщина положила газетный сверток на ступеньку и догнала меня.

— Погодите, скажу кое-что! Тут приходил один, всякие гадости про вас рассказывал. Я ничему не поверила, но в нашем доме подобное недопустимо. Вы должны понять, дети маленькие, рано им знать такие вещи.

На листке, которым помахивал капитан Пжеле, почерк был все-таки мамин. Утром, в восемь часов, маму вызвал к себе сельский полицейский. Он диктовал, мама писала. Полицейский запер маму в своей конторе и ушел на целых десять часов. Она села у окна. Открыть окно не осмелилась. Когда по улице кто-нибудь проходил, мама стучала по стеклу. Ни один прохожий не поднял головы.

— Люди же знают, что нельзя на эти окна глядеть, — объяснила мама. — Я бы тоже прошла и не поглядела, потому как все равно помочь-то ничем не можешь.

— От нечего делать вытерла я в их помещении пыль, — рассказала мама. — Тряпку нашла там, возле шкафа. Всё лучше, решила, чем сидеть и раздумывать, что да как с бабушкой. Потом слышу — колокол церковный звонит, а тут и ключи в замке заскрежетали. Шесть вечера было. Полицейский включил свет. Что в комнате чисто — и не заметил. А я побоялась сказать, что прибралась там у них. Теперь жалею, зря не сказала, он бы порадовался. Молодой паренек, живет в селе один-одинешенек, ради него никто пальцем о палец не ударит.

— Очень он мне помог, — сказала мама. — Что он диктовал — тут я со всем согласная. Сама я не сумела бы про все это написать. Да и так-то ошибок, верно, понаделала, писать я не мастерица. Ничего, разберутся, что к чему, а иначе нельзя было бы отправить письмо в паспортную службу.

На кровати лежали брюки «тетра».

— Семьдесят пар, — сказала портниха. Весь стол был уставлен хрусталем. — Еду в Будапешт, — пояснила она. — А ты чего не уезжаешь, жила бы дома, раз тебя уволили.

— Там уже не мой дом, — сказала я.

Готовясь к поездке, портниха шила себе купальный халат.

— Днем я не буду сидеть в номере, а вот утром и вечером пригодится, надену. В этот раз уезжаю на целую неделю, — сказала она. — Если кто лишился разума, как твоя бабушка, тот, определенно, не бесчувственный человек. Мне кажется, ты должна вернуться домой хотя бы ради нее.

Портниха надела халат. В шею ей сзади впилась булавка. Я вытащила булавку и сказала:

— Ты боишься, что дети тебя бросят, когда вырастут. Ты меня упрекаешь, потому что они в свое время так же обойдутся с тобой.

На портнихиной спине висел, приколотый булавками, большой капюшон. Моя рука ушла в него по локоть. Портниха обернулась и поглядела на меня:

— Капюшон — сердце махрового халата. Если заплачешь, не нужен платок. Вчера вечером на себе я это опробовала. Капюшон сполз на лицо и смахнул слезы, даже вытирать не пришлось.

Я сунула палец в уголок капюшона и спросила:

— Что тебя так расстроило?

Она сняла халат, а я не успела вытащить палец из уголка капюшона.

— Моя сестра и ее муж, — сказала портниха, — позавчера бежали. Может быть, все-таки добрались до места, билеты у них были на позавчерашнее число. Я ведь на картах погадала — вышло, что дождь будет и ветер. Может, на границе и были, а у нас-то позавчера — сушь, ни облачка.

Швейная машинка медленно протаскивала капюшон под иголкой, понемногу разматывалась нить со шпульки. Слова портнихи сухо щелкали, так же, как стучала игла по металлическим зубцам машинки:

— Хоть бы тот таможенник меня вспомнил. В этот раз надену то же, в чем тогда ездила, мы с ним так договорились. Мне больше нравится, — болтала портниха, не вынимая изо рта булавки, — если люди заранее тебе говорят, что им привезти. И забирают вещи, когда привезу. А то толкутся в доме привередники, которые всё перещупают, а купят разве ерунду какую-нибудь.

Все булавки были из халата вынуты. Она совала их в рот, и казалось, между губами они ложатся рядком, как портнихины слова. Потом она положила булавки, опять же рядком, на швейной машинке, поближе к своей руке. Капюшон был пришит, на краях прострочен двойной и даже тройной строчкой. Портниха завязывала и прятала концы ниток. «Чтоб не разошлось», — сказала она. Ножницами расправила убежавший уголок капюшона. Накинула капюшон на голову, но руки в рукава не продела.

— В Венгрии можно достать носатого гномика. Голова у него качается и крутится в разные стороны. Утром надо голову толкнуть и после идти весь день в ту сторону, куда его длинный нос укажет. И будет тебе счастье. Дорого стоит, а все же в этот раз привезу себе гномика на счастье. — Глаза портнихи прятались под капюшоном. — Звать гномика Имре, — сказала она. — Гномик смотрит влево, гномик смотрит вправо, только прямо гномик не глядит.

Я получила письмо от мамы. После маминых болей в пояснице прочитала:

«Вчера похоронили парикмахера. За последние недели он как-то разом состарился да еще и малость в уме помешался, ты бы его не узнала. Два дня тому назад было Рождество Богородицы. Я сидела во дворе, отдыхала, потому как в праздник работать не след. Сижу себе, смотрю, как ласточки в стаи собираются на проводах, и думаю: вот, скоро уж лету конец. И тут входит во двор парикмахер. А ноги-то — на одной полуботинок, а на другой сандалия. Под мышкой шахматную доску зажал. И спрашивает, где, мол, дед. Я говорю: „Он же умер“. Тут он доску вперед выставил и говорит: „Что же мне теперь делать?“ А я ему: „Ничего тут не поделаешь. Идите-ка вы лучше домой“. — „Ладно, — говорит, — сейчас пойду. Одну только партийку сыграем с ним, и пойду“.

Встал возле меня, поглядел, куда я гляжу, и тоже на ласточек засмотрелся. А мне что-то жутко сделалось. Я и сказала: „Отец мой к вам пошел, он у вас дома сидит, вас дожидается“. И тогда он ушел».

После увольнения Эдгар и Георг сказали мне: «Мы теперь свободны, как пригородные собаки. Только Курт сидит как привязанный, потому что должен хранить тайну кровохлебов». Георг перебрался к Курту — временно, сказал он, — в поселок сообщников.

Когда Георг идет по деревне, собаки лай поднимают, рассказал Курт, настолько он там всем чужой. Но кое в чем он чужаком не остался: завел роман с молодой соседкой.

— С дочерью одного из кровохлебов, которая улыбается кому попало. В самый первый вечер, когда я вернулся с бойни, Георг шел с ней, с этой простушкой, напрямик через сжатое поле, где в обед еще стояла пшеница. В волосах у обоих — зёрна и семена трав.

Георг вообразил, будто это он завел амуры с соседкой, перемигнувшись через садовый участок, но на самом деле это она подцепила Георга. Она и к Курту клинья подбивала.

— Глаза у нее в крапинку, — сказал Курт, — задом раскачивает, что твоя каравелла. Разговаривать с ней можно только о пасынковании томатов. Да и в этих делах она понимает столько, сколько ее прабабушка знала да забыла. Она всем дает. Весной в поле с ней кувыркался полицейский, он якобы ходил туда посмотреть, хорошо ли репу посеяли.

У Эдгара не было сомнений, что поселковый полицейский подослал эту женщину шпионить — сначала за Куртом, потом за Георгом.

С тех пор как меня уволили, дни болтались на веревочках случая, раскачивались и опрокидывали меня.

Карлица с травяной косицей все еще сидела на площади Траяна. Она баюкала, прижав к груди, зеленый кукурузный початок и что-то мычала над ним. Раздвинув его зеленые листья, она вытащила наружу светлый пучок кукурузных волос. Погладила ими себя по щеке. Потом съела и волосяную кисточку, и мягкие, молочной спелости, зерна.

Все, что ела карлица, становилось ребенком. Сама крохотная, а живот громадный. Рабочие вечерней смены ее обрюхатили, под покровом весенней ночи, которая была, наверное, тихой, как глухонемая карлица. Сливовые деревья заманили охранников на другие улицы. Так что охранники не могли ее видеть, а может быть, им было дано распоряжение смотреть на это дело сквозь пальцы. Может быть, настали такие времена, что карлица должна была умереть при рождении ребенка.

Городские деревья пожелтели, первыми — каштаны, за ними — липы. После увольнения я видела только, что деревья светлели, — не видела осени. Иногда небо пахло горечью, но это был мой запах — не осени. Было тяжело размышлять о растениях, которые сдаются без боя, когда и самой это предстояло. Поэтому я смотрела на них и не видела, до тех пор пока карлица не набила себе рот кукурузным волосом и молочной спелости зернами — подаянием ранней осени.

На площадь Траяна я пришла встретиться с Эдгаром. Он появился с белой тряпичной сумкой в руке. Наполненной чем-то до половины. Орехами. Эдгар протянул сумку мне: «Полезно для нервов», — сказал с ухмылкой. Я высыпала пригоршню орехов в подол карлице. Она взяла один, сунула в рот и попыталась разгрызть. И вытолкнула орех языком, точно мячик. Орех запрыгал по мостовой. Тогда карлица стала брать орехи один за другим и тем же манером запускать их скакать по площади. Прохожие забавлялись. Глаза у карлицы были удивленные и серьезные.

Эдгар поднял увесистый камень, лежавший возле мусорного бака. «Их надо разбивать, — объяснил он карлице. — Там, внутри, такое, белое, это можно есть». Он стукнул по ореху. Карлица закрыла глаза руками и затрясла головой.

Эдгар ботинком подтолкнул расколотый орех к обочине, камень бросил в мусор.

Ребенок кладет на ладони отцу два ореха — один в правую руку, другой в левую. Он воображает, что это не орехи, а две головы: мамина и папина, или дедушкина и парикмахера, или голова Чертова Чадушка и его собственная, голова ребенка. Отец стискивает руки.

Раздается треск.

«Перестань, — требует бабушка-певунья, — а то трещишь, и у меня голова трещит».

Бабушку-певунью ребенок исключает из своей игры — раз у нее и так голова трещит.

Когда отец разжимает пальцы, ребенок смотрит, чья голова уцелела, а кто головы не сносил.

С площади Траяна мы уходили по узкой улочке, изогнутой, словно серп. Эдгар спешил как на пожар — из-за разбитого ореха карлица расстроилась до слез. Эдгар думал о ней.

— Я тебе запрещаю, — сказал Эдгар. — Сегодня мне надо ехать обратно, здесь мне ночевать негде. Ты должна обещать мне, что не сделаешь этого.

Я молчала. Эдгар остановился и заорал:

— Слышишь или нет?!

Рядом на дерево карабкалась кошка. Я сказала:

— Смотри-ка, на ней белые тапочки.

— Ты — не только ты одна, — сказал Эдгар. — Ты ничего не должна затевать, не обсудив прежде с нами. Если тебя сцапают, они будут уверены, что мы устроили это сообща. Все это ни к чему. — Эдгар споткнулся о корень, выпиравший из-под асфальта, как будто там протянулась поперек нашей дороги чья-то рука.

Голос Эдгара действовал мне на нервы. Я засмеялась — не потому, что он споткнулся, а от злости.

— Когда вы сидели далеко отсюда в ваших школах, я, между прочим, жила на свете, — сказала я. — Ты говоришь от лица всех, но Георг и Курт меня бы поддержали.

— Ешь-ка орехи, — сказал Эдгар, — глядишь и поумнеешь.

Эдгар жил в селе у своих родителей. Они не бранились, узнав, что его уволили. «Раньше то же самое было, — сказал отец Эдгара. — Твой дед, когда мы были еще под венграми, не мог стать начальником станции, он, понимаешь ли, не переиначил свою фамилию на венгерский манер. Дед был всего лишь рабочим дорожного участка и строил путепровод через долину. А недотепа, который додумался писать свою фамилию по-венгерски, через sz, получил железнодорожный мундир и грел задницу в кожаном кресле. Когда свистел паровоз, он вскакивал как ошпаренный и, схватив свой паршивый флажок, выбегал на перрон. Щелкал каблуками и от важности чуть не лопался. Дед твой, на него глядя, только посмеивался».

Когда вечерний поезд с Эдгаром скрылся и рельсы опустели, я увидела между шпалами битый камень — щебенку. Каждый камешек не больше ореха. Чуть дальше рельсы бежали по загаженной маслом траве. А небо убегало еще дальше. Я медленно побрела в ту сторону, куда уехал поезд, шла, пока не кончился перрон. Там я повернула назад.

Я стояла под большими вокзальными часами и смотрела на людей, которые сновали туда-сюда с корзинами и мешками, смотрела на прыгающую секундную стрелку часов, на автобусы, которые, поворачивая за угол, едва протискивали между домами свои животы. Вдруг я заметила, что в руках у меня только моя сумка, а орехи я, должно быть, забыла на скамейке. Я вернулась на перрон. На рельсах уже стоял следующий поезд. На скамейке было пусто.

Только одна дорога была у меня — дорога к телефонной будке.

Один гудок, второй, потом я назвалась каким-то чужим именем. Терезин отец поверил и позвал ее.

Тереза пришла в город к безвершинной иве с тремя стволами, росшей на берегу довольно далеко от других. Приоткрыв сумку, я показала Терезе стеклянную банку и кисть.

— К дому я тебя приведу, — сказала Тереза, — но участвовать — нетушки. Подожду тебя на соседней улице.

В банку я днем наложила кучу, с тем чтобы вымазать дерьмом стену дома капитана Пжеле. Решила написать «гад» или «пес» под его высокими окнами. Слова короткие, управлюсь быстро.

На дверях дома, где, как говорили, жил капитан Пжеле, значилась другая фамилия. Зато Тереза знала адрес директора фабрики. Мы пошли туда.

За шторами еще горел свет. Тереза и я ждали. Время близилось к полночи, мы ходили взад-вперед по улице. Терезины браслеты позвякивали. Я попросила снять их. Потом ветер раскачивал разные черные предметы. На обочине росли кусты, а мне виделись мужчины. В припаркованных машинах никто не сидел, а мне за стеклами виделись лица. Поблизости не было деревьев, а на дорожку падали листья. Наши ноги топали, шаркали. Тереза заметила:

— У тебя плохие туфли.

Месяц был как сдобный рогалик.

— Завтра он будет ярче, — сказала Тереза, — он растет, горб у него справа.

Перед домом фонарь. Такие дома всегда хорошо освещены. Это неплохо, так как видно стену. Но и нас тоже видно.

Я нашла подходящее место — между двумя окнами, прямо посередке. Сунула кисть в карман куртки, отвинтила с банки крышку, отдала ее Терезе. Сумку оставила незастегнутой.

— Ну и вонища! Можно подумать, тебя уже поймали и развонялись, — сказала Тереза. И ушла, захватив крышку, на другую улицу.

Когда на другую улицу пришла я, там никого не оказалось. Я шла от забора к забору, от подворотни к подворотне, от дерева к дереву. Лишь в самом конце улицы кто-то отделился от ствола дерева, словно вышел из двери. Я трижды изо всех сил таращила глаза, пока этот кто-то не стал Терезой. Я вдохнула запах ее духов.

— Пошли, — она потянула меня за локоть. — Господи, ну и долго же ты возилась! Что написала-то?

Я сказала:

— Ничего. Просто поставила банку перед воротами.

Тереза засмеялась-закудахтала. Ее длинная белая шея покачивалась на ходу, как будто прямо от плеч начинались ноги.

— Все еще воняет. Не иначе ты замаралась дерьмом, — сказала Тереза.

— Где крышка? — спросила я.

— У дерева, где я ждала, — ответила Тереза.

Кисть мы бросили с моста в реку. Вода была черная и тихая, как тайное ожидание. Мы замерли, боясь пошевельнуться, но всплеска не услышали. Я подумала: наверняка кисть не долетела до воды. И вдруг поперхнулась и закашлялась, словно волоски от кисти скребли в горле. Поглядев на месяц-рогалик, я уже не сомневалась: кисть парит в воздухе и рисует над этим городом купол с черными ребрами — ночь.

Эдгар опять приехал в город. Уже несколько часов мы с ним сидели в бодеге и ждали Георга. Георг не пришел. Пришли два полицейских, стали ходить от стола к столу. Пролетарии жестяных баранов и деревянных арбузов предъявляли документы и называли свое место работы.

Сумасшедший с белой бородой дернул полицейского за рукав, показал вчетверо сложенный носовой платок и представился: «Профессор философии».

Вышибала поволок сумасшедшего к выходу. «Я подам на вас в суд, молодой человек! — кричал белобородый старик. — На вас и на полицейского! Знайте, овцы съедят! Вам не уйти от овец, на сей счет не питайте иллюзий! Сегодня ночью упадет звезда, и овцы съедят вас, повыдергают из подушек, как траву».

Эдгар предъявил свое удостоверение. «Преподаватель лицея легкой промышленности, — сказал он. — Лицей, а рядом музей». Я тоже показала паспорт, сказала: переводчица, назвала фабрику, откуда была уволена. В голове у меня шумело, я не мигая глядела в глаза молодому полицейскому, чтобы он не заметил, как бешено стучит кровь у меня в висках. Он пролистал паспорта и вернул их нам. Эдгар буркнул: «Наше счастье».

И взглянул на часы: ему было пора на вокзал. Я осталась за столиком. Когда Эдгар встал, я заметила, как его рука мимоходом погладила сиденье пустого стула. Придвинув этот стул к столу, Эдгар сказал: «Георг, конечно, уже не придет».

После ухода Эдгара рабочие, пившие тут после смены, расшумелись еще больше. Звенели стаканы, в воздухе клубился дым. Стучали стулья, шаркали башмаки. Полицейские давно ушли. Я выпила еще кружку пива, с трудом глотая, — на вкус оно было как мочегонный травяной отвар.

Краснощекий толстяк усадил себе на колени официантку. Она хохотала. Какой-то беззубый ткнул сосиску в горчицу, потом — в рот подавальщице. Она откусила и стала жевать, запястьем вытирая горчицу с подбородка.

Как же все эти мужчины жаждали любви, как же все они, дождавшись окончания смены, набрасывались, где-нибудь подальше от своего дома, на любовь — и сами же над нею глумились. Те же мужчины, что следом за Лолой спешили в кудлатый парк, те же, что в глухонемые ночи насиловали карлицу на площади. Те же, что продавали и пропивали распятого Иисуса в мешке. И таскали своим женам кто телячьи почки, кто паркетные плашки. А детям или любовницам дарили зайчат, серых, как сухая земля. Георг со своей куриной маетой тоже такой, и простушка из деревни сообщников, та соседка с глазами в крапинку, о которой Курт сказал, что она смеется, как сбитый с толку зверек. Но ведь и Курт такой же, с его полевыми цветами, которые после долгой дороги в душном поезде слишком поздно попали в руки фрау Маргит и уже не подняли поникшие головки. И портниха, которая брала деньги за судьбу и вешала на своих детей золотые сердца. И жена Меховика, с той шапкой из нутрии. И Эдгар, с орехами. Но ведь и сама я такая же — с теми венгерскими леденцами для фрау Маргит. И с тем мужчиной, о котором не грустила после его смерти. Все, что было между нами, показалось мне будничным, как кусок хлеба: съели, и всё тут. И та примятая трава в лесу. И то, что я — соломинка с открытым телом и закрытыми глазами, способная выдержать, когда деревья с пустыми вороньими гнездами смотрят, как она, кусок навоза на земле, и пылает, и леденеет.

Сумасшедший с белой бородой вернулся в бодегу. Проковылял к моему столику и допил остатки из кружки Эдгара. Там и было-то на палец от донышка. Слушая, как он хлюпал опивками, я опять вспомнила свой сон, о котором рассказала Эдгару.

Маленький красный самокат, слышно урчание мотора. Но мотора у него нет, — мужчина, стоящий на доске самоката, отталкивается ногой. Он едет быстро, даже шарф развевается. Все это происходит, видимо, в комнате, сказала я Эдгару, так как самокат едет по паркетному полу. Едет, доезжает до какой-то ступеньки и вдруг исчезает, провалившись в черную дыру между полом и ступенькой. Самокат и мужчина исчезли, а в провале я вижу белые глаза. Один из прохожих, которые идут по паркету мимо меня, говорит: «Это аварийный самокат».

Лучше пусть бабушка всегда поет, мама всегда раскатывает по столу тесто, дедушка всегда играет в шахматы, отец всегда выкорчевывает молочай, — это лучше, чем внезапные, неизвестно какие перемены. Лучше пусть все они, такие противные, всегда будут противными, только бы они не сделались другими людьми, думает ребенок. Лучше быть дома, в комнате и в саду, с противными людьми, чем попасть к чужим и насовсем у них остаться.

Спустя два дня в город приехал Курт. Он преподнес фрау Маргит букет из полевых вьюнков. Цветы с высунутыми красными язычками, пахнущие свежими пирогами.

«Соседка с глазами в крапинку, — рассказал Курт, — вчера вечером постучалась в окно. Стоит и держит на руках зайчонка. Она сказала, что Георг подрался с какими-то неизвестными, в городе, на вокзале. Георг в больнице. Вчера утром, — сказал Курт, — я ходил в поселок. С другой стороны улицы меня окликнул полицейский. Я не перешел к нему, остался на своей стороне. Наклонился и поднял с земли желтый лист. Зажал стебелек зубами и стою. Полицейский перешел через дорогу, протянул мне руку и пригласил к себе домой выпить по рюмочке. Я сказал, чтобы он перестал мне тыкать. Он в ответ: „Ну, это мы еще посмотрим“. Дом полицейского как раз рядом с тем, возле которого мы стояли. От выпивки я отказался. Полицейский думал, я пойду дальше своей дорогой, а я ни с места, только листок этот желтый все быстрее гоняю во рту туда-сюда. Полицейскому уже нечего было сказать, но и уйти он не мог. Чтобы не видеть, как этот лист у меня в зубах вертится, он наклонился и стал завязывать шнурки. Я выплюнул листок, тот упал чуть ли не в руки полицейскому, а я ушел. Он что-то буркнул мне вслед, — верно, выругался».

Мы пошли в больницу. Курт сунул вахтеру бутылку водки. Тот взял, после чего сказал нам: «В палате он один лежит, на четвертом этаже. Сообщаю об этом, хоть и нельзя. А пустить вас наверх не могу».

Когда мы пешком шли обратно, Курт сказал:

— Зайчонок тот, который сидел на руках у соседки, ей его Георг подарил. Спас его в поле от кошки, а подарил дочке кровохлеба. Хорошенький такой, пыльно-серый, как сухая земля. Он весь дрожал, когда Георг его принес. На брюшке кожа совсем тонкая, — когда он прыгнул у меня из рук, я думал, у него внутренности вывалятся.

— Как любовница узнала, что Георг в больнице, кто ей сообщил?

— Бесстрашный зайчишка, — сказал Курт и засмеялся.

У Георга были вдрызг разбиты челюсти. Когда его выписали из больницы, он сказал нам:

— Я узнал троих из тех, кто меня бил. В студенческой столовке их видел, еще когда учился. Но знаю их только в лицо, имен и фамилий не знаю.

Они окружили его и принялись толкать, едва он сошел с поезда. Он шарахнулся в сторону.

— Я подумал — сейчас будут бить, — сказал Георг, — но они дали мне уйти с вокзала, на перроне слишком много народу глазело.

Возле автобусной остановки они пинками загнали Георга в угол между какой-то стеной и ларьком.

— Кулаки, бутсы, потом уже ничего не видел, — сказал Георг.

В больнице Георга разбудил маленький сухонький человечек. Подойдя к кровати, он вытащил из кармана бумажник, выложил на тумбочку деньги и объявил: «Теперь мы в расчете». Георг швырнул в него подушку, чашку с чаем. Метил в голову.

— Этот типчик улыбался, а с его волос капал чай, — сказал Георг. — Забрал свои паршивые деньги и ушел. В драке он не участвовал.

Любовница с глазами в крапинку приехала в город с корзинкой, в которой сидел пыльно-серый зайчонок, и навестила Георга в больнице. Ее в палату пропустили. Но зайчонка пришлось оставить у вахтера. Тот кормил его хлебом. Любовница кормила Георга яблоками и пирожками, гладила его по голове. Но Георг добивался от нее ответа: когда она последний раз видела поселкового полицейского.

«Она слишком глупа, чтобы соврать, — рассказывал Курт. — Отпила чая из кружки Георга и разревелась. Георг на нее прикрикнул. Побросал в корзинку яблоки с пирогами и выгнал любовницу. Зайчонка она оставила у вахтера, сказала, мол, это зайчонок того больного, которого она навещала. Больной заберет его, когда пойдет на выписку».

Георга выписали через десять дней. Когда он уходил, вахтер постучал по стеклу, за которым сидел, и поднял руку, указывая на зайчонка. Тот сидел в клетке, а клетка стояла на вешалке для шляп. Зайчонок жевал картофельные очистки. Георг отмахнулся и пошел к дверям. Вахтер крикнул: «Эй, в другой раз не приходите за ним! В субботу вечером его зарежут».

В суде не приняли заявление о драке. Мы и не ожидали чего-то другого.

Когда Георг пришел в здание суда, тамошний чиновник уже знал, кто к нему явился. В распоряжении капитана Пжеле было целых десять дней. Георг сказал: «Все-таки я попытаюсь».

— Где работаете? — спросил чиновник. — Так, обвиняем неизвестно кого, доказательств не имеем — это может всякий, кому наскучило жить в нашей стране.

— Мне не наскучило, — возразил Георг. — Я пришел из больницы, куда попал, потому что меня измордовали.

— А где справка, которая это подтверждает? — спросил чиновник.

— Мне никакой справки не выдали, потому что врач гулял у кого-то на свадьбе, — ответил Георг, — как раз в день моей выписки.

Выданная в больнице справка лежала у него в кармане, но там значилось: летний грипп и общая слабость, сопровождающаяся тошнотой.

— Ваши болезни — это лень, самомнение и мания преследования, — заявил чиновник. — Заберите свой листок. Ваше счастье, что нигде не значатся ваши настоящие диагнозы. Вы не чувствуете за собой ни малейшей вины, но никого не избивают без причины.

После посещения суда Георг весь день просидел в бодеге неподалеку от вокзала. Он взял билет до городка, где жили родители. Но уже выйдя на перрон и держа билет в руке, он вдруг уселся там на скамейке. Смотрел на людей, которые втаскивали в вагоны корзины и мешки и садились в поезд. Двери вагонов были открыты, из окон свешивались головы — одна, другая, третья… Женщины грызли яблоки, дети плевали из окон на перрон, мужчины плевали на гребешки и приглаживали волосы. Георга охватило омерзение.

Двери вагонов закрылись. Поезд свистнул, колеса тронулись, завертелись, уезжающие смотрели назад, на перрон.

Георг сказал, ему не хотелось возвращаться к портнихе с веснушками, которая шьет, утюжит и говорит, что ее сын пропал ни за грош. И тайком от мужа посылает сыну немного денег и много попреков, сунув то и другое в один конверт. Не хотел Георг возвращаться и к отцу-пенсионеру, который больше интересуется своим велосипедом, чем сыном. Возвращаться к Курту, в поселок сообщников, Георг тоже не хотел. Не хотел когда-нибудь снова встретить соседку с глазами в крапинку.

— И к родителям Эдгара или к фрау Маргит я не хотел идти, — сказал Георг. — У меня было одно-единственное желание — вообще ни шагу больше не делать по этой земле.

Усталый и опустошенный он приплелся в зал ожидания и лег там на скамейке. Заснул мгновенно, спал как забытый чемодан. Потом вдруг стало светло как днем, и полицейский с дубинкой исполнил свой служебный долг.

— Когда я уходил, ожидающие говорили об утренних поездах. У всех была цель.

Пробудившийся Георг, ни единым словом не обмолвившись ни Курту, ни Эдгару, ни мне, отправился в паспортно-визовую службу.

— Мне было безразлично, что вы стали бы говорить, чтобы меня утихомирить, — объяснил Георг. — Именно от вас я не хотел слышать всей этой примиряющей белиберды. Я вас ненавидел, и мне было бы невыносимо увидеться с вами, настолько я был издерган. Даже просто о вас вспомнив, я вскипал от злости. Мне хотелось выблевать из своей жизни и вас, и себя самого как раз потому, что я чувствовал, как крепко мы друг с другом связаны. И я пустился, не разбирая дороги, прямиком в паспортную службу. Я бросился туда, к окошечку, как утопающий, написал заявление о выезде и сразу отдал. Я спешил, так как не хотел вдруг нос к носу столкнуться с капитаном Пжеле. Когда я писал заявление, мне чудилось, будто он смотрит на меня с бумаги.

Георг не помнил в подробностях, что он написал в заявлении.

— Но в одном я уверен, — сказал Георг, — в заявлении написано, что я с превеликой радостью покинул бы эту страну хоть сегодня. Теперь мне уже лучше, я почти человек. Отдав заявление, помчался искать вас, не терпелось вас увидеть.

Георг положил ладонь мне на макушку, другой рукой потянул за ухо Эдгара.

— Это всё потому, что ты мало веришь в себя, — сказал Эдгар. — Тебе пришлось перехитрить себя самого. Никто из нас не стал бы тебя уговаривать, ни слова, ни полслова не сказал бы.

Портниха из поездки в Венгрию не вернулась.

— Вот уж никто бы не подумал, — сказала Тереза.

Гадание на картах было портнихиным прикрытием, никто ее не разглядел. Тереза чувствовала себя обиженной: она же заказала портнихе привезти из Венгрии золотой четырехлистный клеверок для цепочки, она ни сном ни духом не догадывалась, что портниха решила остаться за границей.

— С детьми в ее квартире живет сейчас бабушка, — сказала Тереза.

Когда Тереза вошла в комнату, бабушка сидела возле швейной машинки. Как будто это ее обычное место. Дети называли ее мамой, и Терезе почудилось, будто это и впрямь портниха, а никакая не бабушка.

— Она совсем как портниха, только на двадцать лет старше, — сказала Тереза. — Даже не по себе делается, когда замечаешь такое удивительное сходство. Бабушка разговаривает с детьми по-венгерски. А ты знала, что портниха венгерка? Почему она это скрывала?

— Потому что мы не говорим по-венгерски, — сказала я.

— Но мы и по-немецки не разговариваем, — возразила Тереза, — а все же знаем, что ты вот — немка. Дети еще не почувствовали, что мамы у них больше нет. Долго ли еще будут они говорить: «Наша мама в Вене, копит на автомобиль?» — говорить и не плакать.

«Орех» под мышкой у Терезы сделался величиной со сливу и, созревая, в середке синел. Береза с дверной ручкой на стволе смотрела в комнату. Тереза шила себе платье, меня попросила помочь обметать петли и потайным швом подшить подол.

— У меня, когда петли обметываю, получается грубо и неряшливо, — объяснила Тереза, — а подол весь сикось-накось.

Терезин приятель, врач, которого я только однажды видела с ней в городе, работал в партийной больнице. У него были дневные и ночные дежурства. Он лечил позвоночник Терезиного отца, расширение вен Терезиной матери и склероз Терезиной бабушки. Обследовать Терезу он отказался.

«Я днем и ночью только и вижу больных да больных, — объяснил он Терезе, — просто с души воротит. С тобой я не хочу быть доктором». И еще сказал, что ей надо пойти к тому врачу, который раньше ее лечил. Когда Тереза пересказывала, что ей говорил прежний врач, ее приятель бормотал: «Ну, ему видней», — и качал головой. А прежний врач, если верить Терезе, которая вообще вряд ли к нему ходила, сказал, пусть узел разрастется, тогда можно будет его вырезать, но не раньше.

— То, что мужчина, которого я люблю, не хочет меня обследовать, как-то отчуждает, — сказала Тереза. — А с другой стороны, было бы неприятно, если б он взялся меня лечить. Ведь тогда я стала бы для него как все, чья плоть проходит через его руки, во мне не осталось бы никакой тайны.

Белая фарфоровая пятерня с Терезиными кольцами красовалась на столе, рядом валялись остатки ткани.

— Когда я с ним сплю, я не снимаю блузку, — сказала Тереза, — чтобы он не видел «ореха». Он ложится сверху и сопит, пока не достигнет цели. Потом вскакивает и курит, а мне хочется, чтобы он еще немного полежал рядышком. Мы оба думаем об «орехе». Он говорит, это ребячество, когда я спрашиваю, почему он сразу вскакивает с кровати. Теперь уже не спрашиваю, но это не значит, что я привыкла и довольна.

— Надень-ка это платье, — предложила Тереза, — может, подойдет тебе.

Я отказалась:

— Ты же знаешь, мне оно велико.

Я не надела бы Терезино платье, даже если бы оно было мне в самый раз. В платье был «орех». И держа в руках это платье, пришивая подол, я со страхом думала: вот, я пришиваю к себе «орех», по нитке он пробирается в мое тело.

Когда я обметывала петли, Тереза сказала, что теперь окончательно убедилась — платье ей не нравится.

Терезин отец на двенадцать дней уехал куда-то на юг страны, отливать памятник. Поэтому мне можно было прийти к Терезе домой. Ее мать тоже уехала вскоре после отца, чтобы присутствовать на церемонии открытия памятника.

Бабушка не должна была узнать о моем приходе. Тереза выманила ее в сад на то время, пока я сидела в Терезиной комнате.

— Она против тебя ничего не имеет, — объяснила Тереза, — даже спрашивает иногда, как твои дела. Еще год-два назад она бы не проговорилась. Но теперь у нее склероз, болтает языком почем зря.

В письмо от мамы были вложены триста леев, на оплату комнаты. После маминых болей в пояснице я прочитала:

«Продала картошку, вообще на всем экономила, чтобы ты не занималась дурными делами ради денег. По ночам уже холодает, вчера вечером я первый раз печку затопила. Бабушка по-прежнему ночует в полях. Трактористы, которые допоздна там пашут, часто ее видят, обычно за кладбищем. Верно, тянет ее туда, да ей бы хорошо там было.

Вчера пришел ко мне поп. Весь красный, что твоя помидорина. Я подумала, выпил лишнее, ан нет, это он от ярости так раскраснелся. Сказал: „Господи, чтоб мне пропасть! Это невозможно!“ Бабушка вчера тайком — служка не заметил — забралась в ризницу. Когда священник облачался для богослужения, она показала на его черную рясу и белый воротник: „Ты, — говорит, — тоже ласточка, вот я переоденусь, и улетим с тобой“.

Оба ящика в шкапу, что в ризнице, были пустые — бабушка все облатки съела. Началась месса. Шесть человек исповедались, сказал священник. Подошли к алтарю и опустились на колени, закрыв глаза и ожидая причастия. Священнику куда деваться — надо исполнять свой долг перед Господом Богом. Вот и пошел он с чашей, в которой лежали две надкусанные облатки, от одного причастника к другому. Они рты открывают, дабы принять гостию. Он, как полагается, говорит: „Се Тело Христово“. Двум причастникам положил на язык надкусанные облатки. А четверым тоже сказал „Се Тело Христово“, а сам попросту легонько придавил каждому язык большим пальцем.

Пришлось мне извиняться, — писала мама. „Любовь любовью, — сказал поп, — а все же обязан я епископу доложить“».

Георг переехал к родителям Эдгара.

— Соседка с глазами в крапинку как сквозь землю провалилась, — рассказал Георг. — Полицейский ее сцапал-таки. В саду у ней все собрано, только трава прет и прет, до неба дорасти хочет. Что мне было делать целыми днями у Курта? Темнеет теперь рано, Курт до вечера на бойне. Вечером он жарил нам глазунью из четырех яиц, и водку мы пили, для пользы желудка. Потом Курт заваливался спать, даже не вымыв грязные руки. Он спал, а я, прихватив бутылку, бродил по дому. В поселке лаяли собаки, кричали какие-то ночные птицы. Я все это слушал и допивал бутылку. Еще не опьянев вконец, открывал дверь и смотрел в глубину сада. В окне у соседки горел свет. Днем и вечером до темноты тот высохший сад был на своем месте, и я не вспоминал о соседке. Но в ночной темноте сад пропадал, и меня тянуло к ней. Я запирал дверь дома, ключ клал на подоконник. Больше всего мне хотелось отпереть дверь, броситься напрямик через темный сад и постучаться в соседкино окно. Она ведь ждала, что однажды вечером я приду. Каждую ночь эта маета. Только ключ на подоконнике меня и удерживал. Я висел на волоске: еще чуть-чуть — и опять улегся бы с ней в постель.

Если Курт за ужином о чем-нибудь говорил, то всегда только о трубах, канавах и коровах. И, разумеется, о кровохлебах. Мне кусок не шел в глотку, а Курт лопал себе и толковал о кровохлебах. У него не пропадал аппетит, когда он говорил: «Чем больше холодает на дворе, тем больше они лакают крови». И с моей тарелки он все доедал, да еще сковороду вытирал корочкой.

— Днем я не мог усидеть в доме, — рассказывал Георг, — шел куда глаза глядят, а иначе спятил бы. Улица точно вымершая, поэтому я уходил из поселка. Во всей округе не осталось даже крохотного пятачка, где я не побывал бы трижды. Слоняться по полям не имело смысла. Земля от росы мокрая и уже не просыхала, из-за холодов. Все снято, сжато, собрано, связано. Только бурьян созревал и наливался соками да корни пускал поглубже. С бурьяна сыпались семена.

Я как можно крепче сжимал губы, а все равно семена приставали, везде они цеплялись — на затылке, на ушах, на волосах. Жгучие, я весь исчесался. В бурьяне подкарауливали добычу кошки. Жирные такие, сидят притаившись, стебли и не шуршат. Взрослые зайцы еще могли убежать. А зайчата на бегу катились кубарем, тут им и приходил конец. Мне какое дело, не мою глотку перекусывали. Озябший, замурзанный, ни на что не глядя, я шел мимо. Никогда больше не спасу ни одного зайца.

— Что правда то правда, полевые травы красивые, — сказал Георг. — Но в полях куда ни посмотришь — всюду как будто разинутые голодные рты. Небо куда-то убегало, сырая земля, тяжелая, облепляла башмаки. Листья, стебли и корни у этих трав красные, как кровь.

Эдгар приехал в город один, без Георга. Накануне вечером Георг радовался, что наконец-то вырвется из поселка, что вместо грязи и травы опять увидит асфальт и трамвайные пути. Но утром он копался и мешкал.

По дороге Георг еле тащился, и Эдгар начал догадываться, что он задумал опоздать к поезду. На полпути Георг остановился и объявил: «Я возвращаюсь. В город не поеду».

— Его нытье про то, как одиноко было у Курта, — это просто отговорки, — сказал Эдгар. — Теперь-то он не один, я целый день дома, родители тоже. Но с Георгом не поговоришь. Он точно привидение.

Утром Георг просыпался рано, одевался и садился у окна. Когда начинали стучать тарелки и ложки, он брал с собой стул и садился за стол. После завтрака опять ставил стул у окна. Сидел там и смотрел.

А на что смотреть? Голое дерево, акация, канава, мостки, грязь и трава, ну и всё. «Когда принесут газету?» — спрашивал. Приходил почтальон, но Георг газету и в руки не брал. Он ждал ответа из паспортной службы. Когда Эдгар куда-нибудь отправлялся — пройтись или в сельский магазин, — Георг оставался дома. Говорил, ради этого не стоит и башмаки надевать.

— Моим родителям он мало-помалу становится в тягость, — сказал Эдгар. — Не из-за кормежки или ночевки, он ведь за все платит, хотя родители не хотят брать с него ни гроша. Но мама говорит: «Он у нас живет, и при этом мы ему мешаем. Он не умеет себя вести».

День ото дня Эдгару было все труднее объяснять родителям, что он знает Георга с другой стороны, что Георг стал таким дубинноголовым потому, что голова у него битком набита заботами. Родители сказали: «Какие там заботы! Скоро он получит свой загранпаспорт».

Все началось в то октябрьское утро, когда Георг с полдороги повернул назад и Эдгар уехал в город один. Злосчастный был день.

В поезде сидела группа мужчин и женщин, распевавших религиозные гимны. Женщины держали в руках зажженные свечи. Гимны, однако, не были торжественными и важными, как в церкви. Эти песнопения приноравливались к стуку колес и тряске вагона. Голоса женщин были тонкими, высокими, — казалось, им что-то грозит и они жалобно плачут, боясь сорваться на крик. Глаза у них вылезали из орбит. Зажженными свечками они чертили круги в воздухе, поднимая свечи так высоко, что делалось страшно, как бы не загорелись стены вагона. Садившиеся на станциях перешептывались: «Сектанты, сектанты! Местные, из соседнего села». Контролер в этот вагон не заглянул: певцы хотели петь без помехи и сунули ему денег. За окнами тянулось поле: высохшая, забытая кукуруза и черные, без единого листика стебли подсолнухов. В самом центре этой запустелой местности, за каким-то мостом, как только в окне появились заросли кустов, один из певших дернул ручку стоп-крана. И провозгласил: «Здесь надлежит помолиться».

Поезд остановился, и группа вышла. В кустах, перед которыми она построилась, еще валялись свечные огарки, оставшиеся от прошлого раза. Небо висело совсем низко, группа пела, а ветер гасил свечи. Пассажиры, к сему не причастные, прилипли к окнам и глазели.

Только Эдгар и еще один мужчина остались на своих местах. Мужчина весь трясся и сжимал кулаки. Ударял себя по коленям и смотрел в пол. Вдруг он сорвал с головы шапку и в голос разревелся. «Меня ждут», — сказал он, ни к кому не обращаясь. И уткнулся лицом в шапку. Потом крепко выругался, проклиная сектантов, и добавил: «Все деньги псу под хвост».

Сектанты наконец снова забрались в вагон, поезд медленно тронулся. Плачущий мужчина, открыв окно, высунулся наружу. Его взгляд бежал вперед вдоль голых рельсов, силясь сократить оставшийся путь. Вскоре он надел шапку и вздохнул: поезд не торопился.

Когда до города осталось всего ничего, женщины задули свечи, а огарки спрятали в карманы. Пальто у них, как и вагонные сиденья, были закапаны воском, и капли походили на пятна застывшего жира.

Поезд прибыл. Мужчины выходили первыми, женщины следом. За ними остальные, непричастные.

Тот плачущий человек встал и, пройдя в конец вагона, поглядел из окна на перрон. Затем вернулся, сел в углу и закурил. На перроне стояли трое полицейских. Когда вагон опустел, они вошли и вытолкали мужчину на перрон. Шапка осталась на полу, а самого его увели. Из кармана куртки у него выпал спичечный коробок. Мужчина два раза оглянулся, ища глазами Эдгара. Эдгар поднял коробок и сунул в карман.

Он постоял под большими вокзальными часами. Ветер пронизывал до костей. Потом Эдгар посмотрел на тот угол, где избили Георга. Между ларьком и стеной дома кружилась сухая листва и бумажки. Вниз по улице Эдгар направился в город. Город — всюду, когда не имеешь цели.

Эдгар зашел к парикмахеру. «Утром мало клиентов», — объяснил Эдгар, а позднее он сказал: «Я не знал, что делать, поэтому отросшие волосы начали действовать мне на нервы. И хотелось поскорей в тепло, и еще я подумал: пусть кто-нибудь, кто ничего обо мне не знает, немножко обо мне позаботится».

Эдгар все еще называл парикмахера, у которого они стриглись в студенческие годы, «наш парикмахер». Эдгар, Курт и Георг вместе ходили к этому человеку с хитроватыми глазами, так как втроем было легче выносить его цинизм. И еще потому, что сальностями он потчевал своих клиентов лишь до той минуты, когда брался за ножницы. Тут он делался чуть ли не робким или вообще молчал.

Парикмахер пожал Эдгару руку: «А-а, так вы опять в городе. А где два рыжика?» — полюбопытствовал он. Лицо его не постарело. «Теперь многие не ходят до самой весны, — сказал он. — Носят шапки, а деньги, сэкономленные на стрижке, пропивают».

На правом указательном пальце у парикмахера был длиннющий ноготь, все остальные коротко подстрижены. Длиннющим ногтем он разделял волосы Эдгара на пряди. Эдгар слушал позвякивание ножниц, лицо его становилось все меньше, зеркало удалялось. Эдгар закрыл глаза, ему было плохо.

— Парикмахер не спросил, какую стрижку сделать, — рассказал Эдгар. — Отвел на мне душу разом за всех, кто не ходит стричься до самой весны. Когда я встал с кресла, на голове у меня была точно шкурка с короткой шерстью.

В то время мы на многое еще смотрели так же, как тогда, когда Эдгар, Курт, Георг и я были студентами. Но с тех пор как нас разбросало по стране, злосчастье настигало каждого свое и на свой особый лад. Мы по-прежнему не могли обходиться друг без друга. Мы уже знали, что письма с нашими волосами бесполезны, толк от них был лишь тот, что страх, живший в твоей собственной голове, ты находил и в строках, написанных рукой друга. Репейники, девятисмертник, кровохлебы и гидравлические машины — с ними каждый должен был справляться в одиночку, при этом глядеть в оба и в то же время сквозь пальцы.

Когда нас выгнали с работы, мы поняли, что до этого — безусловно неприятного — события жилось нам хуже, чем после увольнения. Для окружающих мы — служащие или уволенные — в любом случае были неудачниками, а потому мы стали неудачниками и в своих собственных глазах. Конечно, мы перебрали все возможные причины и сошлись на том, что правы были мы, а все-таки чувствовали себя неудачниками. Мы были кислыми и вялыми, нам осточертели слухи о скорой смерти диктатора, нам надоели погибшие при побеге, мы, сами того не сознавая, все больше становились такими же, как все одержимые мыслью о побеге.

Невезучесть казалась нам столь же естественной, как дыхание. Это было у нас общим, как и наше доверие друг другу. И все же каждый в одиночку, тайком привносил сюда кое-что свое — собственную несостоятельность. Каждый считал себя никудышным и порой жестоко страдал от тщеславия.

Расплющенный палец Курта, сломанная челюсть Георга, серый, как сухая земля, зайчонок, зловонная банка в моей сумочке — они принадлежали лишь одному из нас. Другие об этом только знали.

Каждый пытался понять, сможет ли он бросить друзей, совершив самоубийство. И ставил им в упрек — хотя и не говорил ни слова, — что не мог не подумать о них, что из-за них не сделал последнего шага. Так что каждый был прав в своих собственных глазах и у каждого всегда было под рукой молчание, винившее друзей в том, что и он сам, и они живы, всё еще живы, а не покончили счеты с жизнью.

Спастись удавалось с трудом — и только терпением. Нельзя было допустить, чтобы оно иссякло, ну а если бы оно все-таки лопнуло, то должно было тотчас возродиться.

Когда свежеподстриженный Эдгар шел через площадь, он услышал, что за ним, чуть не наступая на пятки, шаркают по асфальту собачьи когти. Он остановился и пропустил вперед прохожего с собакой.

— Это был паршивый кобель Пжеле, — сказал Эдгар.

Человека в черной шляпе Эдгар раньше не встречал. Кобель обнюхал плащ Эдгара и зарычал. Мужчина потянул его за собой, кобель, упираясь задними лапами, повис на поводке и все оглядывался на Эдгара. Перед следующим светофором мужчина с собакой опять очутился у Эдгара за спиной. Зажегся зеленый, и они, перейдя на другую сторону, свернули в парк. Видимо, там кто-то ждал, чтобы забрать собаку, так как чуть позже мужчина, уже без собаки, вскочил вслед за Эдгаром в трамвай.

Эдгар сказал:

— Я подумал, этот, в шляпе, — не человек. Я, со своей звериной шерстью на темечке, — не собака. А с виду наоборот.

Когда Георг вернулся с полдороги, он ворвался в комнату, словно спасаясь от погони. Мать Эдгара спросила: «Что-нибудь забыл?» Георг ответил: «Себя», — придвинул стул к окну и опять засел там, уставясь в пустоту дня.

Около полудня в дверь постучал почтальон. Кроме газеты он принес заказное письмо. Георг не шелохнулся. Отец Эдгара позвал: «Письмо — тебе, иди распишись!»

В конверте было извещение об оформлении заграничного паспорта. Георг ушел с письмом в комнату, закрыл дверь и лег на кровать. Родители Эдгара слышали, что он плакал. Мать постучалась, принесла ему чаю. Георг попросил ее уйти, от чая отказался. Когда загремели тарелки, обедать не вышел. Отец Эдгара постучался и принес ему очищенное яблоко. Поставил блюдечко возле кровати, молча. Георг лежал, накрыв голову подушкой.

Родители Эдгара ушли на двор. Мать кормила уток, отец колол дрова. Георг взял ножницы и подошел к зеркалу. Он дико обкорнал себе волосы.

Когда родители Эдгара вернулись в дом, Георг сидел у окна. С виду — зверек, жестоко потрепанный хищниками. Отец Эдгара ужаснулся, но виду не подал. Вздохнул только: «И на что это надо?»

Увидев Георга в новом обличье, я сказала:

— С такой головой нельзя тебе ехать. Пойди к парикмахеру.

— Когда доберусь в Германию, ничего не буду делать для вас, — сказал Георг. — Слышите? Пальцем ради вас не пошевельну.

Курт, Эдгар и я разглядывали проплешины, которые Георг выстриг у себя на голове, — на них розовела кожа. Курт заметил:

— У тебя, Эдгар, тоже причесочка занятная.

Когда ребенок мучается, не зная, как бы дотянуть до конца дня, он идет в комнату, прихватив с собой ножницы. Ребенок опускает шторы и зажигает свет. Встав перед туалетным столиком, он подстригает себе волосы. Ребенок видит себя сразу с трех сторон, и челка получается косой.

Ребенок подстригает эти косые пряди и вдруг замечает, что теперь вкривь и вкось торчат те, которые были подстрижены первыми. Ребенок подравнивает пряди, которые подстриг первыми. Но теперь вкривь и вкось торчат те, которые он подстриг после них.

Вместо челочки надо лбом у ребенка уродливо топорщится кривая-косая щетка, а лоб совсем голый. Ребенок заливается слезами.

Мама шлепает ребенка и спрашивает, зачем он это сделал. Ребенок отвечает: «Потому что я себя ненавижу».

Все в доме ждут не дождутся, когда на месте уродливой щетки вырастет челочка. Нетерпеливей всех в доме ждет сам ребенок.

Настают другие дни. Челочка отрастает.

Но однажды ребенок опять не находит себе места, не зная, как дотянуть до конца дня.

Сохранилось множество фотографий, на них голые зимние деревья — или летние деревья с пышной густой листвой. Перед деревьями снеговики — или кусты роз. И здесь и там на первом плане стоит ребенок, и улыбка у него кривая, как щетка над его лбом.

На спичечном коробке, что оставил тот человек в поезде, была картинка: дерево и перечеркнутое пламя. Внизу надпись: «Берегите зеленого друга». Эдгар положил коробок в кухне. Через два дня мать Эдгара сказала: «Под спичками какие-то цифры».

На товарной сортировочной стояли составы, шедшие за границу, сообразил Эдгар. Тот человек хотел уехать.

Цифры на донышке коробка были как далекие города. Эдгар доверху наполнил коробок спичками. Рыжие головки спичек аккуратно подравнял — одну, другую, третью… И задвинул крышку до половины: коробок — кровать, крышка — одеяло.

— Когда доберешься в Германию, позвони по номерам.

Георг задвинул крышку до конца. С этими искромсанными вихрами, привыкнуть к которым было совершенно невозможно, он уже теперь казался пришельцем.

— Я еще не уехал, — сказал он. — Если они не вышвырнут меня из поезда на ходу — позвоню.

Позвонил Георг или нет, мы не узнали. Свой загранпаспорт он получил не в паспортно-визовой службе. Его послали к капитану Пжеле. Капитан Пжеле сделал вид, что не замечает обкорнанных волос Георга. Он сказал: «Садитесь». Впервые он обратился к Георгу на «вы».

Капитан Пжеле положил на маленький столик бумагу с текстом заявления и шариковую ручку, сам уселся за свой большой письменный стол. Вытянув ноги, отъехал вместе со стулом подальше.

— Пустячное дело, — сказал он, — подпись.

Георг прочитал текст. В подписке значилось, что он обязуется не совершать за границей чего-либо, что может причинить вред румынскому народу.

Георг не подписал.

Капитан Пжеле подобрал ноги и встал. Прошел к шкафу, достал из шкафа конверт. Положил его на маленький столик.

— Откройте, — сказал капитан Пжеле.

Георг открыл конверт.

— Пожалуй, пригодятся, — сказал капитан Пжеле, — я ведь могу написать вам.

В конверте лежали рыжие волосы.

— Не мои, — сказал нам Георг. — По-моему, это были волосы Курта.

Через три дня Георг сел в поезд. Спичечный коробок лежал у него в кармане пальто. Никто не выбросил Георга из поезда. Он добрался в Германию.

Перед отъездом он сказал: «Никаких писем больше не буду писать, только открытки». Первую он послал родителям Эдгара — зима, аллея вдоль реки, узловатые деревья. Георг благодарил родителей Эдгара за то, что позволили пожить в их доме. Открытка шла два месяца. Когда она упала в почтовый ящик у ворот, она была уже документом посмертного архива.

Двумя неделями ранее в дверь постучал почтальон. Эдгар расписался в получении телеграммы.

Георг — спустя шесть недель после отъезда, в городе Франкфурте — был обнаружен рано утром на мостовой. На шестом этаже общежития одно из окон было распахнуто.

В телеграмме сообщалось, что смерть наступила мгновенно.

К тому времени, когда открытка, написанная рукой Георга, упала в почтовый ящик, Эдгар, Курт и я уже два раза ходили в редакцию газеты, чтобы поместить траурное объявление.

В первый раз редактор кивнул и даже повертел в руках наш листок.

Во второй раз он заорал и выставил нас за дверь. Мы все-таки положили наш листок на его стол, рядом с очками.

На третий раз нас не пропустил вахтер.

Траурное объявление так и не было напечатано.

Открытка Георга стояла у родителей Эдгара в спальне, в застекленном шкафчике-витрине, перед рядком рюмок. Зимняя аллея смотрела прямо на кровать. Проснувшись утром, мать Эдгара босиком подходила к стеклянному шкафчику и смотрела на зимнюю аллею. Отец Эдгара говорил: «Я ее уберу в ящик. Оденься». Мать Эдгара одевалась, но открытка по-прежнему стояла за стеклом.

Мать Эдгара никогда больше не пользовалась при шитье ножницами, которыми Георг обкорнал себе волосы.

С тех пор как мы узнали о смерти Георга, я не могла лежать ночью в темноте. Фрау Маргит сказала: «Если ты спишь, то и его душа спокойна. А кто должен платить за электричество? Даже если не спится, в темноте лучше отдыхаешь».

Фрау Маргит я слышала через дверь. Она вздыхала — то ли в задумчивости, то ли во сне. Пальцы ног у меня торчали под одеялом в конце кровати. На моем животе лежала куриная маета. Платье на стуле превращалось в утопленницу. Пришлось его убрать. Колготки свисали со спинки стула как две отрубленные ноги.

В темноте я лежала бы словно завязанная в мешке. В мешке с поясом, в мешке с окном. И в мешке — который не стал моим — с камнями.

Фрау Маргит предположила: «Кто знает, может, его кто-то вытолкнул. Не хочу хвастать, однако глаз у меня наметанный. Георг был совсем не похож на одного из таких. Такой не будет воскрешен. А если это убийство, он в руце Божией. Самоубийцы попадают в чистилище. Я молюсь о нем».

Курт в дальнем углу шкафа нашел девять стихотворений Георга. Восемь озаглавлены одинаково — «Девятисмертник». А последнее начиналось так: «Может ли мысль твоя стать окончательным шагом…»

Эдгару часто снился один и тот же сон: Курт и я лежим в спичечном коробке. Георг стоит в ногах и, глядя на нас, говорит: «А вы тут хорошо устроились». И задвигает крышку коробка до наших подбородков. Во сне дерево на крышке коробка было буком. Бук зашелестел. Георг сказал: «Вы себе спите спокойно, а я буду беречь зеленого друга. Потом настанет ваша очередь». И в изножье спичечного коробка вспыхнул огонь.

После смерти Георга Курт перестал ходить на работу. Вместо того чтобы отправиться на бойню, он приехал в город.

Соседка с глазами в крапинку, поздно вечером пробравшись через темный сад, постучала в дверь Курта.

— Ты заболел? — спросила она. — И не лежишь в кровати?

Курт сказал:

— Как видишь, стою в дверях.

Собаки в поселке подняли лай — ветер громыхал водосточными желобами на крышах.

Перед тем как выйти из дому, соседка погасила у себя свет, ее окно было темным. На соседке была какая-то легкая одежонка, и она куталась в свои собственные руки. Пришла в вышитых летних шлепанцах на пробковой подошве. В толстых шерстяных носках из овечьей шерсти ее ноги еле влезли в туфли, и пятки висели. Явилась она за адресом Георга. Она старалась стоять спокойно, но все время вихлялась и пошатывалась. Свет падал на ее вышитые шлепанцы. Ноги же в темноте казались тощими, как у белой козы. Чулок на ней не было.

Курт спросил:

— На что тебе адрес? Он с тобой даже не прощался.

Она вскинула подбородок:

— Но мы с ним не поссорились. Мне нужны лекарства.

— Вот и иди-ка ты к врачу, — отрезал Курт.

Тереза раздобыла для Курта, чтобы его не уволили, справку от врача. В справке была незаполненная строка, оставалось лишь вписать фамилию Курта. Обошлась справка в блок «Мальборо». Курт хотел отдать деньги за сигареты, но Тереза отказалась: «Я их у отца из шкафа стащила».

В мамином письме, после ее болей в пояснице, я прочитала:

«Получила я большие анкеты. Полицейский заполнил их за меня и за бабушку. Он сказал, теперь ты должна заполнить там всё о себе, по-румынски ты хорошо знаешь. А я сказала, что ты, скорей всего, вовсе и не хочешь уезжать с нами. По его разумению, коли так, дело затянется. А часовщик наш говорит, ты еще сто раз передумаешь. Говорит, он бы на твоем месте уехал, — ясное дело, да только кто ж его пустит.

Бабушке я всё растолковала, ей там тоже надо было расписаться. Разобрать ее подпись никакой нет возможности, но так уж она пишет. Куда хуже было бы, если бы ее фамилию можно было прочитать, — она ж не помнит, как ее зовут. Немножко попела она. Хорошо хоть не знаю я, что там у нее в голове творится, когда она, бывает, глядит на меня ну волк волком.

Сегодня продала мебель из передней комнаты. Ковер не взяли, потому как он молью трачен. Посылаю тебе деньги, чтобы ты за два месяца заплатила квартирной хозяйке. А дальше сама выкручивайся. Я так скажу: лучше бы и тебе здесь не оставаться. У тебя еще вся жизнь впереди».

Я разнесла себя по пунктам анкеты: родилась, училась, место работы, в какой армии служил отец. И я услышала его песни о фюрере. И увидела его мотыгу в саду и придурочные кусточки. Растет ли молочай в Германии, я не имела понятия. А вот бывших солдат-эсэсовцев там хватало.

Дедушка, парикмахер, часовщик, отец, священник и учителя называли Германию матушкой. Хотя в свое время отцы маршировали по свету во имя Германии, она по сей день была матушкой.

Своим отъездом Георг проторил дорожку Эдгару и мне. «Я выбрался из этого мешка-тупика», — сказал Георг уезжая. А через шесть недель, посреди франкфуртской зимы, Георг лежал на мостовой.

«Девятисмертники» остались в шкафу Курта, в ботинке. А Георг вместо этих птиц вылетел из мешка-тупика и угодил в мешок с окном. Быть может, лужа, в которой лежала голова Георга, отражала небо. «Друга каждый себе находил только в облачке на небе…» И все-таки Эдгар и я уехали вслед за Георгом. Эдгар тоже подал заявление на выезд. В кармане куртки у него лежала телеграмма — смерть Георга.

Курт чувствовал, что уехать не может.

— Оставаться здесь нет смысла, — сказал он, — но уезжайте сперва вы. Я приеду потом, вдогонку.

Он покачивался на стуле, половицы поскрипывали с размеренной безнадежностью. Но никого из нас она тогда не испугала.

— Я сообщник кровохлебов, — сказал Курт, — потому-то меня и не увольняют. Когда вас тут не будет, сцапают меня. С этого лета заключенных возят в автобусах на поле, что сразу за бойней. Они копают канал. Если кто-нибудь устанет, тут же набрасываются собаки. Тела уносят в автобусы, и там они лежат до шести вечера, когда автобусы уезжают в город. Я фотографирую из окна своей конторы. Два кровохлеба меня обскакали — узнали об этом раньше. Может быть, и другие уже знают. Пленки у меня спрятаны в дальнем углу шкафа. Когда я их там прятал, тогда и нашел стихи Георга. Я отнесу всё Терезе, а заберу, перед тем как поеду к отцу Эдгара. А он через своего таможенника переправит всё вам.

— Возможно, все-таки уволят меня, — сказал Курт. — Пришлите мне две фотографии, когда уже будете в Германии, — одну с окном, другую с мостовой. Они дойдут, Пжеле понимает, что от них человеку больно.

Тереза заплакала, узнав, что я раскидала себя по пунктам анкеты. Любовник ее бросил. При этом он сказал: «Женщина без детей все равно что дерево без плодов». Тереза и он пошли на трамвайную остановку. Там он указывал Терезе на разных людей, ждавших трамвая, и говорил, какие у них болезни.

Тереза усомнилась: «Ты же никого из них не знаешь». Однако он уверенно ставил диагнозы: у этого печень, у той легкие. Ничего другого ему на ум не шло, и он продолжал все то же: «Видишь, как вон тот голову держит? А у той — сердце. А у вон той — гортань». Тереза спросила: «А у меня что?» Он не ответил. «Чувства, — сказал он, — обитают не в голове. Их родной дом — железы».

«Орех» под мышкой у Терезы последнее время болел. «Орех» протягивал щупальце от ее подмышки к груди.

Мне не хотелось, чтобы Тереза осталась одна, и я сказала ей:

— Держись Курта.

Тереза кивнула:

— Теперь я и так-то лишь половинка ореха, — сказала она. — Часть меня ты увезешь с собой. Что здесь останется, отдашь Курту. То, что перестало быть целым, легко делить.

И настала моя очередь нажать на дверную ручку в березовом стволе. Тереза понимала, что дверь эта закрывается между нами навсегда, что мне не разрешат приехать в гости к кому-то в этой стране.

— Я знаю, что мы никогда не увидимся, — сказала она.

Курту я тоже сказала: «Держись Терезы». Он ответил: «Дружба не рукавицы, которые я мог бы принять как твой прощальный подарок. Напялить — напялю, и с виду, пожалуй, они придутся в самый раз. Но греть не будут».

Все, что бы мы ни сказали, было окончательным. Наболтай-ка языком, расскажи словами столько, сколько за всю жизнь истоптал травы ногами, — так было при каждом прощании.

«Если ты любовь свою покинешь…» — это было о нас. Заклятие песни мы довели до предела:

Мама приехала в город утренним поездом. В дороге она проглотила еще одну таблетку успокоительного, а прямо с вокзала отправилась в парикмахерскую. Она пошла к парикмахеру впервые в жизни. И обстригла косу, готовясь к отъезду.

— Зачем, ведь ты всегда с косой ходила, — сказала я.

— Ходила и ладно. А в Германии с косицей ходить нельзя.

— Кто тебе сказал?

— В Германии плохо встретят, если заявишься к ним с косицей, — заявила мама. — Бабушке я сама косу отрежу. Парикмахер-то наш сельский умер, а городской с ней терпение потеряет, ей же не усидеть спокойно перед зеркалом. Надо будет привязать ее к стулу.

— Сердце шалило, — пожаловалась мама. — У старика, который косу мне отстриг, рука легкая. А у молодого, который потом голову мне мыл, — тяжелая. А я, как ножницы на волосах почуяла, аж вздрогнула. Такое дело, будто у врача.

В парикмахерской маме сделали завивку-химию. Она не повязала голову платком, даже холода не побоялась, так ей хотелось, чтобы все видели ее локоны. Отрезанную косу она несла в прозрачном пластиковом пакете.

— С собой возьмешь? — спросила я.

Она пожала плечами.

Мы ходили по магазинам. Мама собирала себе приданое для Германии. Новую разделочную доску и скалку для лапши, мельничку для орехов, обеденный сервиз, набор бокалов, сервиз для десерта. И новые ножи и вилки из нержавеющей стали. И новое белье себе и бабушке.

— Как для невесты, — подвела она итог и посмотрела на свои мертвые часы. — В Германию можно отправить поездом посылку до двадцати кило. — У мертвых часов на маминой руке был новый ремешок. — Сколько там у нас времечка? — спросила мама.

Бабушке-певунье косу обрезать уже не пришлось. Когда мама вернулась из города, бабушка лежала на земле мертвая, с кусочком яблока во рту. Приданого, как для невесты, она избежала — умерла. Кусочек яблока был во рту — не в горле. Она не от него умерла. Кожура на нем была красная.

На следующий день сельский полицейский нигде в доме не обнаружил яблока с откушенным кусочком.

— Может, она яблоко съела, а этот кусочек оставила на закуску, — предположил часовщик.

— Придется теперь вычеркивать ее из ваших документов, — сказал полицейский.

Мама дала ему денег.

— Столько лет она на этом свете мыкалась, — сказала мама, — могла бы и еще маленько помыкаться, пока не приедем в Германию. Гробы и там имеются. Но она же вечно все делала назло мне, вот и ноги протянула именно теперь. А задумала это давно, когда на меня волком смотрела. А я теперь хлопочи, могильщиков нанимай, священника. Могила ее здесь находиться должна. Так она решила — нарочно, чтобы мне все дела пришлось побросать.

Труп уже окоченел. Мама и часовщик ножницами разрезали одежду на мертвой и стащили с тела. Мама принесла миску с водой и белый плат. Часовщик сказал:

— Родным обмывать покойника не годится. Обмывать должны чужие люди, не то все вы перемрете.

Он обмыл бабушке лицо и шею, руки и ступни.

— Вчера еще мимо моего окна ходила, — сказал он. — Кто бы подумал, что нынче я обмывать ее буду. Меня не смущает, что она голая.

Он и новое белье разрезал ножницами. Потом мама зашивала одежду на мертвой.

«Кто чисто да опрятно одевается, тот и на небо не замарашкой явится…» — подумала я.

— По-другому-то никак, — сказал часовщик, — тело ее уже нам не пособит, не согнешь его.

А мне сказал:

— Могла бы и пособить.

Я взяла из швейной коробки нитки, выбрала иглу потолще и, вдевая нить, побольше ее вытянула, чтобы нитка получилась двойная. Положила иглу на стул.

— Не надо двойной нитки, — сказала мама, — и так крепко будет. Продержится, пока она до небес доберется.

Мама шила на живую нитку: крупными стежками, узлы на нитке завязывала большие. Ножницы куда-то запропастились, и она перекусывала нитку зубами, низко наклоняясь к мертвой.

Рот бабушки остался открытым, хотя подбородок подвязали платком.

— Пусть отдохнет зверек твоего сердца, — сказала я бабушке.

Мама жила в Аугсбурге. Она мне в Берлин прислала письмо со своими болями в пояснице. Мама не знала, она ли отправитель, и написала в обратном адресе на конверте имя вдовы, у которой жила, — Хелена Шалль.

В мамином письме я прочитала:

«Фрау Шалль тоже была когда-то беженкой. После войны одна осталась с тремя детьми на шее. Без мужа, сама детей на ноги поставила, а теперь вот живет на пенсию. А здесь, между прочим, на пенсию, если никто у тебя на шее не сидит, жить можно припеваючи. Ладно, я против нее ничего не имею.

Фрау Шалль говорит, Ландсхут маленький, не то что Аугсбург. Странное дело, туда же, в Ландсхут, столько народу понаехало из нашей деревни. Фрау Шалль показала мне карту. А уж названий на ней что одежек в здешних магазинах. Видимо-невидимо понавешано, а ни одной не укупишь.

В городе я, когда читаю, что на автобусах написано, так даже затылок ломить начинает. Я вслух читаю названия улиц. Автобус проехал — тут сразу и забываю их. А фотографию нашего дома я положила в столик у кровати, чтобы днем на глаза мне не попадалась. А вот вечером, перед тем как свет гасить, смотрю я на дом наш. Посмотрю, посмотрю, стисну зубы и думаю: хорошо, что свет гасить пора и темно в комнате будет.

Дороги тут хорошие, но всё очень далеко. А по асфальту ходить я непривычная, ноги гудят. И голова гудит. Я тут за день, бывает, так намаюсь, как дома, поди, за целый год».

«Дом теперь уже не наш дом, — написала я маме. — В нем живут другие. А дом там, где ты сам».

На конверте я вывела крупными буквами: «Фрау Хелене Шалль». Имя и фамилию мамы написала строчкой ниже, мелкими буковками и в скобках. И в скобках вдруг увидела маму: вот она ходит-бродит, ест и спит и любит меня в страхе, и страх этот большой, как буквы адреса. Полы, стол, стулья и кровать там, где она живет, принадлежат фрау Шалль».

Мама в ответ написала: «Откуда тебе знать, что такое родной дом? Где часовщик обихаживает могилы, там и дом родной».

Эдгар жил в Кёльне. Мы получали одинаковые письма со скрещенными топорами: «Вы приговорены к смерти, скоро мы до вас доберемся».

На почтовом штемпеле значилось — Вена.

Эдгар и я звонили друг другу, для поездки денег у нас было слишком мало. Голос в телефонной трубке — этого тоже было мало. И вовсе не было у нас привычки говорить по телефону о чем-то тайном, язык от страха прилипал к гортани.

И по телефону же настигали меня угрозы смерти, по трубке, и, говоря с Эдгаром, я вдруг прижимала трубку к щеке. В эти минуты мне чудилось, будто мы привезли с собой капитана Пжеле.

Эдгар жил еще в общежитии для переселенцев. «Я старикашка во цвете лет, — шутил он, — несостоявшийся учитель». Так же, как два месяца тому назад от меня, от Эдгара потребовали доказать, что в Румынии его выгнали с работы по политическим мотивам. «Только свидетели — этого нам мало, — сказал чиновник. — Необходима бумага с печатью, которая это подтверждает». — «Где ж ее взять?» Чиновник пожал плечами и поставил стоймя свою шариковую ручку, прислонив к вазе с цветами. Ручка упала.

Как уволенные, мы не получали пособия по безработице. Мы считали и пересчитывали каждый грош и не могли видеться друг с другом так часто, как нам хотелось.

Мы дважды съездили во Франкфурт, чтобы увидеть место, где умер Георг. Первый раз никаких фотографий для Курта не сделали. Во второй раз уже хватило духу, чтобы поснимать для Курта. Но тогда Курт уже лежал на кладбище.

Мы посмотрели на то окно изнутри и снаружи, на мостовую — сверху и с улицы. По длинному пустому коридору общежития бегал ребенок, он громко сопел. Мы шли на цыпочках. Эдгар забрал у меня фотоаппарат и сказал: «Приедем сюда еще раз. Из-за слез ничего не получится».

На лесном кладбище мы пошли по главной аллее. Тишину зеленых плющей хотелось разорвать. На одной из могил стояла казенная табличка: «Данное захоронение не содержится в надлежащем порядке. До истечения срока в один месяц просим привести захоронение в надлежащий вид, в противном случае будет произведено выравнивание. Администрация».

На могиле Георга слез у меня не было. Эдгар ткнул носком ботинка сырую землю на краю могилы и сказал: «Там, внизу, он». Эдгар подобрал комок земли и подбросил его в воздух. Мы услышали, как он упал. Эдгар взял еще комок и бросил в свой карман. Этот упал беззвучно. Эдгар посмотрел на свои ладони: «Вот мерзость». Я поняла, что он имел в виду не только землю. Могила возвышалась над землей, как лежащий набитый мешок. А окно, подумала я, наверное, мне привиделось. Я трогала это окно, но руки ничего не ощутили, когда я открыла его и потом закрыла, — все было так же, как когда откроешь и закроешь глаза. Настоящее окно, должно быть, там, внизу, в могиле.

Что принесло тебе смерть, то и уносишь с собой, подумала я. Гроб не укладывался в голове — только окно.

Не знаю, каким образом здесь, на кладбище, мне вдруг вспомнилось слово «сверхживучесть». Но возле этой могилы я поняла, что оно означало и тогда, и теперь.

Это слово я уже не забыла.

Я могла бы теперь объяснить Терезе: сверхживучее — окно, которое не исчезает, если из него кто-то выбросился. Но я не хотела писать об этом в письме. Капитана Пжеле не касается, что значит «сверхживучесть». Он был слишком гнусен, чтобы отнести это слово к себе самому. Он разводил кладбища даже в тех местах, где не бывал лично. Он знал кое-какие окна в кое-каких коридорах.

Когда Эдгар и я уходили с кладбища, деревья качались. Ветер пригибал к земле кривые ветви. Замерзшие фрезии и тюльпаны стояли на могильных плитах, как на столах. Эдгар щепкой очистил свои подметки. Я подумала: на стволах деревьев должны бы находиться дверные ручки. Я была слепой, как когда-то в лесу. Я их не увидела.

После маминых болей в пояснице я прочитала: «На этой неделе прибыл ящик с моими вещами. Доска и скалка для лапши пропали. В субботу вечером я принесла домой двух голубей. В карманах пальто. Вкусный будет супчик, думала. А фрау Шалль сказала нельзя, голуби — собственность города. Заставила меня отнести их назад. Я ее уверяла, мол, никто меня не видал. А голуби могли бы и улететь, говорю, — попались, значит, сами виноваты, хоть они и городская собственность. В парке голубей этих полно.

Ну, пришлось опять сунуть их в карманы и идти. Прошла я два дома и думаю, дай-ка выпущу их тут. Они городские, ну так и без меня дорогу найдут. На улице как раз ни души. Посадила я их на обочине, в траву. Думаешь, взлетели? Как бы не так. Уж я руками махала-махала, все равно сидят и не улетают. Гляжу, ребенок на велосипеде катит. Остановился, слез и спрашивает, что, мол, тут такое. Я ему: „Что, что — два голубя. Улетать отсюда не хотят“. Ребенок говорит: „Ну и пусть сидят, вам-то какое дело?“ И уехал. Только уехал, мужчина подходит и говорит: „Они из парка, кто их сюда принес?“ Я сказала: „А ребенок, вон, на велосипеде“. Он как заорет: „Что вы сочиняете, это мой внук!“ — „Я не знала“, — говорю. Я же и правда не знала. В общем, опять сунула голубей в карманы. Тот мужчина вытаращился, ну я и скажи: „Каждый останавливается на минутку, и никто не позаботится. Отнесу голубей в парк“».

Курт через таможенника — знакомого отца Эдгара — переправил нам толстый пакет со списком погибших при побеге, со стихотворениями о жулане-девятисмертнике, с фотографиями кровохлебов и заключенных. На одном снимке был капитан Пжеле.

«Умерла Тереза, — писал Курт. — Когда она нажимала пальцем себе на голень, оставалась глубокая ямка. Ноги у нее сделались как два бурдюка, таблетки эту воду уже не гнали, вода поднялась к сердцу. В последние недели Тереза прошла курс лучевой терапии, потом были жар и рвота.

Я держался Терезы до тех пор, пока она не съездила к тебе. Ее послал к тебе Пжеле. Я не хотел, чтобы она ехала. Она сказала: „Завидуешь, вот и всё“.

После поездки в Германию она меня избегала. Она ходила отчитываться. После той поездки я видел ее только два раза. Я потребовал, чтобы она вернула то, что у нее находилось, и она всё вернула. Но я ничуть не удивился бы, если бы Пжеле однажды достал все это из своего письменного стола.

Я подал заявление на выезд, весной увидимся».

Смерть Терезы ударила меня так больно, точно у меня две головы и они сшиблись. В одной была моя скошенная любовь, в другой — ненависть. Я хотела, чтобы скошенная любовь выросла заново. Она и выросла, как былье вперемешку с соломой, и стала самым ледяным, самым рассудочным словом в моем мозгу. Она была моим придурочным кустом.

Но за три недели до того, как прибыл толстый пакет, Эдгар и я получили одинаковые телеграммы: «Курт найден мертвым в поселке, в доме, где жил. Он повесился, сделав петлю из веревки».

Кто послал эти телеграммы? Я читала свою громким голосом, словно капитан Пжеле опять заставил меня петь. Я пела, и язык бился в мозгу, и казалось, его кончик привязан к дирижерской палочке, которой машет капитан Пжеле.

Ненадолго приехал Эдгар. Мы положили обе телеграммы рядом. Эдгар раскачивал куриную маету, шарик летал по кругу, клювы тюкали по доске. Я смотрела на курочек спокойно. Ни зависти я не ощущала, ни жадности. Только подавленность. Такую подавленность, что не хотелось отнять у Эдгара куриную маету.

— Не случайно почту возят в мешках, — сказала я. — Мешки почты дольше странствуют по свету, чем мешки жизни.

Белая курочка, рыжая, черная — я хотела посмотреть на каждую из них, по очереди. Очередь сбилась, они же так быстро тюкали клювами. Но не сбилась очередь мешков — с поясом от платья, с окном, с «орехом», с веревкой.

— Брось, швабская ты бабка-мешочница, — сказал Эдгар. — Если кто услышит тебя, решит, что ты спятила.

Мы разложили на полу фотографии, сделанные Куртом. Мы сидели перед ними, как когда-то в садике со сломанным буксом. И я невольно бросила взгляд на потолок: а вдруг белое там — это все-таки небо?

На последнем снимке была площадь Траяна, и через площадь шел капитан Пжеле. В руке — пакет из белой бумаги, за другую руку уцепился ребенок.

На обороте этой фотографии Курт написал: «Дедушка с мешочком пирожков».

Я подумала: как бы я хотела, чтобы капитан Пжеле вечно таскал на себе мешок со всеми своими мертвецами. Чтобы от его волос запахло свежескошенной кладбищенской травой, когда парикмахер будет его стричь. Чтобы от него пошел смрад преступлений, когда он, после своей работы, сядет рядом с внуком за обеденный стол. Чтобы ребенка затошнило, когда Пжеле этими руками станет совать ребенку в рот кусок пирога.

Я заговорила, чувствуя, как движутся губы при каждом слове:

— Курт однажды сказал, их дети тоже сообщники. Когда отцы вечером целуют их на сон грядущий, дети чуют запах крови, потому что отцы пили кровь на бойне, и детей тоже тянет туда.

Эдгар покачивал головой, как будто и он говорил вместе со мной. Но он молчал.

Мы сидели на полу перед фотографиями. Я взяла в руки снимок с «дедушкой». Поднесла поближе к глазам и внимательно рассмотрела ребенка. Потом — белый пакет дедушки.

Мы еще говорим мой парикмахер, мои ножницы для ногтей, но другие уже никогда не теряют пуговиц.

Мы сидели на полу долго, ноги у меня затекли.

— Когда молчим, мы неприятны, — сказал Эдгар, — когда говорим — смешны.