Мой новый дом стоит в старом квартале в центре Осаки, в глубине узкого переулочка. Тонкостенная развалюха вплотную теснится к соседним домам. Обстановку можно охарактеризовать как «спартанский раздрай»: нет ни туалетной бумаги, ни соли; под окном воют кошки, а один из соседей приезжает за полночь на ревущем мотобайке. На первом этаже сгорели две из четырех ламп, а третья только мигает. Стоит зайти в душ, и кончается горячая вода. Но в этих отнюдь не роскошных апартаментах мне живется просто замечательно. Я свалила оборудование на пол, в угол спальни, и мне не нужно за это ни перед кем извиняться. Если я забуду повесить сушиться несчастный коврик для ванной, никто не станет внушать мне, что я совершила смертный грех и навсегда останусь неотесанной деревенщиной. За все время, что я прожила в просторной квартире у Танака, я ни разу не чувствовала себя так хорошо, как здесь.
Наконец-то я сплю на нормальной кровати, которую не нужно затаскивать в чулан ни свет ни заря, два больших шага — вот и моя спальня. В углу — маленький книжный шкаф и школьная парта. В доме нет ни отопления, ни теплоизоляции, а стены такие тонкие, что сквозь бумагу просачивается солнечный свет. Входная дверь всегда открыта, и когда газовщик приходит проверить счетчик, то просто заходит без стука. На кухне нет ни микроволновки, ни духовки, ни горячей воды. На каждую комнату — по одной розетке и по одной лампочке. В гостиной на втором этаже есть балкон, где едва помещается стиральная машинка и сушка для белья. Зимой машинка замерзает и работает только в солнечные дни, когда как следует оттает. До соседского балкона легко дотянуться рукой, а до того, что через улицу, можно доплюнуть. Но у моей комнаты есть одно бесценное достоинство, которое с лихвой возмещает все изъяны: если кто-то постучит в дверь, я без минутного колебания могу приказать ему убираться.
Вытащив на балкон грязный ковер из спальни, я вешаю его на перила и выбиваю каждый истертый сантиметр. Запачканную вонючую подушку запихиваю в крошечную стиральную машинку с тройной дозой порошка. Чище она не становится, но теперь хоть пахнет приятно. Я бегу на улицу, покупаю маленький напольный обогреватель — и впервые за несколько недель руки перестают болеть от холода. Грязную посуду я мою в раковине ванной комнаты и с ужасом вижу, что пластиковое сиденье унитаза покрыто странной хрустящей коркой с серо-коричневыми пятнами. Выливаю на него полбутылки дезинфицирующего средства, поддеваю щипцами и на 20 минут отправляю под горячий душ.
Мой новый сосед Джерри — высокий, светловолосый, симпатичный и голубой. Он отлично одевается и выглядит вдвое моложе своего возраста. Джерри работает в частной фирме — преподает английский скучающим 40-летним домохозяйкам. Зарплаты хватает на жизнь в стиле студенческой общаги, сигареты и пиво. В Японии он почти 5 лет; вернется ли в Штаты — неизвестно. Мужчины-гайдзин [47]Иностранцы
в Японии очень популярны, и для сексуально активного гея здесь сравнительно безопасно.
Джерри работает вечером, а после идет на вечеринку. Бывает, что к 2–3 часам ночи приводит домой кого-нибудь из знакомых. Все утро он спит, иногда до 4 часов. Мы так редко видимся, что общение происходит в основном путем записок на грифельной доске в ванной.
Как-то утром, столкнувшись с Джерри в коридоре, я прошу его познакомить меня с соседями. Мне хочется участвовать в жизни нашего района. Он лишь смеется в ответ.
«В прошлом году я решил устроить клумбу перед домом, — рассказывает он. — Так парень из соседнего дома взял и высыпал на землю два килограмма соли».
Зачем? Им не нравится, что в их маленьком переулке поселился иностранец? Или это потому, что он голубой?
Джерри пожимает плечами и идет спать.
Не он один ведет подобный образ жизни. В Осаке полно иностранцев, и многие зарабатывают преподаванием английского. Почти все живут изолированно и в свободное время общаются только с другими иностранцами. Они приехали в Японию по 2-летней визе, потом некоторые продлили ее еще на год. Кое-кто остается на 4–6 лет, до тех пор, пока не поймут, что на родине их навыки уже никому не нужны.
Японская система правил и обязательств на них не распространяется — достаточно хотя бы для видимости соблюдать принятые в обществе условности. Им платят лишь за то, что они говорят на родном языке. Обычно даже не надо готовить план урока. Но среднестатистический японец относится к ним безо всякого уважения. Помню, как Гэндзи за ужином как-то сказал: «Учителя английского, которых вы присылаете к нам, в вашей стране годны лишь для того, чтобы работать на бензозаправке». Гэндзи редко проявлял такую резкость — разве что будучи уверенным, что говорит очевидное.
Я спрашиваю Джерри, и тот, к моему изумлению, кивает. «Большинство учителей, живущих в Японии, — отбросы общества в той или иной степени. Здесь уже одно то, что ты иностранец, гайдзин, ставит тебя особняком. А принадлежность к другой нации оправдывает любые странности. К тому же любой человек европейской наружности сразу же становится тебе родным — таким образом, тебе никогда не будет одиноко».
Однако по мере знакомства с другими учителями из Осаки я начинаю сомневаться в словах своего соседа. Все без исключения иностранцы, с кем мне доводится встречаться, прилагают нечеловеческие усилия, чтобы стать хоть немножко японцами.
Рори — большой шутник и добряк. Женат на красивой и умной японке. Их 3-летняя дочка послушна, как ангел. В прошлой жизни Рори был гидом по рафтингу в Новой Зеландии и почти 300 дней в году сплавлялся по реке. В Японию переехал, чтобы проводить больше времени с ребенком. К сожалению, японский ему выучить так и не удалось, разве что основные фразы, и бывает, что он даже не понимает, о чем говорит его дочь. Дома Рори не может даже ответить на звонок, а общается только с другими иностранцами. Дочкины сказки тоже на японском: он даже не может почитать ей книжку на ночь. Что она подумает о нем, когда станет постарше и начнет приводить домой друзей? Боюсь, как бы роль идиота не оказалась для Рори намного хуже положения вечно отсутствующего отца.
Лу согласился работать в компании IВМ лишь ради командировок в Японию. Когда шеф заявил, что командировок не будет, он уволился и приехал сюда в качестве учителя английского. Встречается с японкой. У нее блестящие губки, подведенные глазки и рыжие волосы.
Увидев меня в пиццерии, она первым делом заявляет: «А Ру пукает!»
Я мысленно перебираю все похожие по звучанию японские и английские слова, но ничего не находится. «Не поняла?»
«Ру пукает! Пукает!» — кричит она.
«Съел вчера плохую рыбу, вот теперь и мучаюсь животом», — смущенно поясняет Лу.
Поначалу я думаю, что общение на уровне 5-летнего ребенка объясняется плохим знанием английского, но прислушавшись, как она говорит по-японски, понимаю, что это не так. При этом подружка Лу одета, как картинка из модного журнала, и с видом эксперта стреляет сигаретки у приятеля Лу. Когда ее блюдо оказывается слишком острым, она обиженно надувает губки, и Лу тут же бежит менять тарелку. Образ маленькой девочки — намеренный выбор, а не свидетельство умственной отсталости.
Следующей весной они хотят пожениться.
Мэри 29 лет, и она глубоко несчастна. Работает в обычной школе, и босс не разрешает ей жить одной. Сейчас она уже в третьей приемной семье. Первые хозяева выкинули ее после того, как она пригласила приятеля на ночь. Мэри протащила его в комнату после полуночи, в гробовой тишине, с выключенным светом, но приемные родители узнали об этом еще до того, как утром парень ушел. Мэри устроили выволочку: она, видите ли, плохо влияет на их 24-летнюю дочь, которая 3 раза в неделю напивается до поросячьего визга и уже 2 раза засыпала на крыльце, потому что не могла найти дверь.
Второй раз она поселилась в доме 73-летней пенсионерки, бывшей учительницы, которая согласилась пустить к себе иностранку лишь под давлением со стороны бывшего босса. У старухи было 2 взрослых сына, которые ее никогда не навещали, и 3 кота, которые ели с ее тарелки. Мэри жила в пристройке с окнами в сад. Через 3 месяца она увидела в саду пожилого мужчину в кресле-качалке и поняла, что у ее хозяйки, оказывается, есть муж, который вполне себе жив и здоров. Каждую ночь хозяйские коты садились у Мэри под окном и выли, пока однажды в отчаянии она не вылила им на головы чайник с холодной водой. На следующий день у нее перестал работать водонагреватель. Она попросила хозяйку починить его, но шли недели, а газовщик так и не появлялся. Мэри пыталась исправить нагреватель сама, но оказалось, что в квартире выключен газ. В конце концов ей надоело принимать ледяной душ, и она попросила босса найти ей новую семью.
Третьи хозяева оказались милыми людьми — раз в неделю приглашают ее к обеду, а по субботам угощают мандаринами с фермерского рынка. Она пытается улыбаться и поддерживать разговор, но больше всего на свете ей хочется вернуться в Штаты.
Сара — жена уважаемого бизнесмена из Осаки. Она здесь уже 12 лет и искренне пытается стать настоящей японкой. Ходит на курсы по кулинарии и ведению домашнего хозяйства, обожает японский язык, крутит роллы получше любого шеф-повара и даже пробовала вести чайную церемонию. Но своих сыновей, которым 7 и 9 лет, Сара послала в американскую школу. Видит их раз в год во время 2-недельного отпуска в Луизиане. Они уже забыли страну, где родились, японское культурное наследие для них пустой звук. Сара говорит, что таким образом их защищает.
На углу у станции вечно ошивается один израильтянин. Каждый раз, когда я его встречаю, он называет новое имя — Томас, Свен, Майкл, но он там всегда — днем и ночью. Сидит за столиком на тротуаре и продает украшения и сумки. Я специально ловлю его в момент, когда торговля идет не очень, и слушаю, как он рассказывает о себе.
«Видите? — он показывает пару дешевых серебряных сережек. — Я их купил за двенадцать долларов. А знаете, за сколько продаю? (Вопрос риторический.) За триста восемьдесят пять. Неплохо, а? В месяц я зарабатываю почти девять тысяч. И никакой тебе офисной работы, никакой политики. Через полгода я вернусь домой и смогу внести аванс за дом в Тель-Авиве». Томас-Свен потирает руки. На улице середина декабря, и он уже весь посинел от холода. Мимо проходит компания бизнесменов, и мой новый друг принимается нахваливать товар. Они делают вид, что не замечают его, и поспешно скрываются за углом.
Он равнодушно машет рукой. «Когда они идут группами, то никогда ничего не покупают. Надо выискивать одиноких мужчин, которые куда-то спешат, особенно с шести до десяти вечера. Эти бегут на свидание, и если хотят, чтобы оно закончилось удачно, должны сделать своим девушкам подарок». Томас-Свен берет тоненький серебряный браслет. «Восемьсот долларов. Японцы — самый наивный народ из всех, кого мне доводилось встречать. Продал четыре штуки в месяц — и свободен».
Через минут 20 врать ему надоедает.
«Работа моя просто ужасная, — устало говорит он. — Торчать на улице приходится по двенадцать часов в день, а бывает, что и по шестнадцать. Семь дней в неделю, и никаких тебе выходных, больничных и льгот».
Все лето он просидел на тротуаре, жарясь на полуденной жаре, как яйцо на сковородке. 75 % прибыли приходится отдавать поставщику, который, в свою очередь, платит якудза, контролирующим этот квартал.
«Благодаря мафии у меня нет конкурентов, — говорит торговец. — Мой участок отсюда и досюда». И он показывает размеры своего угла: от забегаловки в пяти домах вниз по улице до стоянки велосипедов рядом со станцией. «Захочет кто посягнуть на мою территорию — через десять минут явится один из их парней и объяснит что почем!».
К несчастью, авторитет якудза не распространяется на полицейских. «На этой неделе копы приходили уже дважды, а месяц назад закрыли мой киоск перед самыми праздниками! Я мог бы столько заработать — ведь все магазины два дня были закрыты. Я так рассчитывал на эти дни!»
Мало того, что торговать на тротуаре незаконно, у моего друга к тому же туристическая виза, то есть, по сути, работать ему запрещено. Если полицейским взбредет в голову его арестовать, он отправится в тюрьму или вынужден будет заплатить штраф в несколько тысяч долларов, после чего его немедленно депортируют. Но Томас-Свен-Майкл готов рискнуть.
«Всего полгода, — мечтает он, — и у меня будет дом с тремя спальнями и двумя ванными комнатами. В лучшем районе. Я сдам его в аренду и вернусь сюда, а меньше чем через год смогу купить второй». Он притопывает ногами, чтобы согреться.
За 3 дня до Рождества уличные торговцы вдруг пропадают с улиц. Через 2 недели якудза заключают с полицейскими новый уговор. Я снова вижу столик с дешевыми безделушками, но вместо Томаса-Свена за прилавком худой юноша в наушниках и с 3-дневной щетиной. О своем предшественнике он ничего не знает.
Мимолетные встречи в общей гостиной и случайные вечеринки у Джерри приоткрывают мне ту грань японского общества, которую иначе мне бы никогда не довелось увидеть. Я говорю о мире японских гомосексуалистов.
«Главное — притворяться, что ты не гей, тогда можно делать практически все что угодно. Но говорить правду нельзя никому — ни коллегам, ни соседям, ни даже семье». У японского приятеля Джерри, с которым они уже полгода вместе, была престижная работа в ресторанном бизнесе — ровно до тех пор, пока он не согласился сняться для рекламы презервативов в журнале для геев с ничтожным тиражом. Через неделю его уволили с работы. Семья от него отреклась.
«А что, если ты случайно наткнешься на кого-то из коллег, уходя из гей-бара?»
«Надо сделать вид, что ты его не заметил, а потом вести себя так, будто ничего не было. Конечно, слухов не избежать, будут и шепотки в коридорах, и подозрительные взгляды в мужском туалете. Но до тех пор, пока ты сам не признаешься в своей гомосексуальности, остальные будут делать вид, что ничего не замечают».
До тех пор, пока тебе не исполнится 30 — в этом возрасте полагается жениться. Кто-то смиряется с неизбежным, позволяет родителям выбрать себе жену и так и доживает свой несчастный век, лишь изредка вступая в случайные связи. А кто-то женится на лесбиянке и под прикрытием семейного счастья продолжает жить в свое удовольствие.
Джерри надевает красивую голубую рубашку, которая наверняка разбудит в его ученицах тайные фантазии и, если повезет, поможет найти партнера. «Япония — не худшая страна для гомосексуалиста. Здесь никто не станет докапываться до правды. Никто не захочет вывести тебя на чистую воду. Надо только притворяться — и тебя оставят в покое».
«Не так уж плохо», — думаю я, пока не знакомлюсь с лесбиянкой, которая живет здесь уже 3 года и только что вышла за гея-японца. Семья в Штатах уже 10 лет знает об ее ориентации, но она ничего не рассказала им о муже. В Японии никто даже не подозревает, что она лесбиянка. Одна ложь поверх другой… Через 7 месяцев она едет домой. Ее жизнь — как поезд, сошедший с рельсов и неминуемо летящий к пропасти.