Пролог

Я стояла на тротуаре бок о бок с группой полуобнаженных мужчин, сгребающих гравий лопатами во влажном сайгонском мареве. Их бронзовые тела блестели и были сплошь покрыты синяками от банок — следами применения древнего средства китайской медицины.

Я искала мистера Тама, или Томми, частного гида, которого порекомендовал знакомый моего знакомого, как-то раз посетивший Вьетнам по работе. В последнюю минуту перед поездкой столько дел навалилось, что я кое-как нацарапала на оборотной стороне конверта имя Тама вместе с перечнем невнятных инструкций о том, как найти его в Сайгоне, прежде чем я снова занялась покупкой йода в таблетках и упаковкой подарков ко всем праздникам, которые мне предстояло пропустить.

Теперь же, когда я стояла рядом с картонным прилавком рыбных торговок, глядя, как они лихо оттяпывают лягушачьи головы, Томми казался мне давно потерянным братом. В его руках был ключ к моему тайному путешествию, мечте, заставившей меня проделать путь в полсвета. Я хотела пройти по тропе Хошимина в тысячу миль, преодолев весь путь от Сайгона до Ханоя. Но отыскать Тама вдруг оказалось задачей не менее сложной, чем все, с чем мне еще предстояло столкнуться в последующие дни.

«Найти Гулика — велорикшу, — было нацарапано моим торопливым почерком, — отель „Норфолк“». Мне было сказано, что Гулик знает Тама и проводит меня к его дому. Собравшись с духом, я окунулась в кружащийся водоворот событий.

Коляски с белыми крышами выстроились пикетом у отеля «Норфолк». Учуяв возможный заработок особым шестым чувством, подобно напавшим на след охотничьим псам, водители-велорикши навострили уши. В считаные секунды они подняли крик, расхваливая достоинства неспешной поездки по старому китайскому кварталу, необходимое каждому посещение знаменитого театра в центре и ту духовную пользу, которую принесет зажигание благовоний в далекой пагоде, выстроенной полностью из нефрита. Рваный клочок бумаги у меня в руках резко осадил их. Велорикши стали изучать его, зажав пальцами, покрытыми никотиновыми пятнами, и бормоча себе под нос, пока один, наиболее сообразительный не просиял и не воскликнул: «Гулик!» В одну секунду он извлек убогую коляску, припрятанную за прилавком торговца супом, и, покосившись на швейцара возле отеля, торопливым жестом пригласил меня сесть. Заскрежетав осями и оставляя за собой клочки конского волоса, выпавшие из сиденья, мы тронулись с места.

Каждый закуток, каждый дюйм тротуара вдоль улицы Донхо был оккупирован начинающими предпринимателями обоих полов. Их товар выплескивался на проезжую часть: жареная собачатина, цыплята (живые и мертвые), старые пластиковые ручки, листки бумаги. То и дело попадались блюющие в канаву пьяницы или собаки, с невозмутимым видом нюхающие полусгнивших крыс. Мы постоянно сворачивали и съезжали во все более узкие закоулки, пока не оказались в переулке, который петлял так, что коляске пришлось протискиваться сквозь него, как зубной пасте через отверстие тюбика, заставляя старушек бросаться врассыпную и опрокидывая ветхие алтари в клубах благовонного дыма.

Гулик лежал, растянувшись на двух деревянных койках, и храпел, отсыпаясь после вчерашнего пива. Он неуверенно поднялся на ноги и улыбнулся, продемонстрировав ряд гнилых зубов. Щелкнул выключателем насоса, и застоявшаяся вода из сточной канавы в переулке взвилась по пластиковой трубе, подсоединенной к раковине в общей комнате. Гулик приложил щетку к обломкам зубов, испещренным коричневыми пятнами. Стоя рядом с насосом, я завороженно наблюдала, как цветущая водоросль отделилась от стенки канавы и поплыла ко входному отверстию насоса. Секундная закупорка, короткий всасывающий звук — и она унеслась прочь. Гулик прополоскал рот и поставил щетку в стаканчик — банку из-под кока-колы. Затем он пригласил меня на улицу, к своей ржавой коляске.

Я забралась внутрь и села. Терпеливые старушки все еще подбирали разбросанные нами благовонные палочки. Гулик, как голенастая цапля, уселся на возвышении за моей спиной и заработал коленями, опустив на педали свои ступни в резиновых шлепках.

— Я — человек-пуля, — провозгласил он, проворно вворачивая свою коляску в почти сплошной поток транспорта. — Никто не ездит быстрее, чем Гулик.

Мы с грохотом подкатили к перекрестку, где сливались воедино три транспортных потока, движущихся без всяких правил, где жизнь измерялась на дюймы, а поразительные проявления смелости оставались никем не замеченными. На мгновение мои стопы очутились в решетке едущего навстречу грузовика, затем они выскользнули и разбили яйцо, лежавшее с самого края едущей тележки уличного торговца. Гулик весело засмеялся и ринулся навстречу очередному головокружительному свиданию со смертью, а я втихомолку принялась оттирать желток со своих кроссовок.

Мы свернули на боковую улицу, где играющие дети тут же забыли про мяч и начали тыкать в меня пальцем и что-то выкрикивать. Новость о том, что Гулик везет необычный груз — кого-то высокого и светловолосого, и к тому же женщину, — предваряла наше появление, подобно набегающей волне.

Мы колесили по лабиринту переулков и каналов, пока не оказались в квартале, где жил Там. Он вышел на улицу, чтобы поприветствовать нас. Пряжка на его поясе была расстегнута, а помятое лицо хранило следы послеобеденного сна, но он бодро протянул руку и искренне улыбнулся. Казалось, он рад видеть меня почти так же, как я его.

— Хочу дойти до Ханоя, — выпалила я по-вьетнамски. Соседи уже собрались вокруг нас. — Через центральное нагорье…

Он продолжал улыбаться.

— Нет проблем.

— Вы пойдете со мной?

Его рукопожатие стало заметно медленнее, но потом он снова затряс мою руку:

— Да!

И путешествие началось.

 

Маршрут

Как видно по карте, путешествие было долгим и местами очень запутанным. Оно началось в Сайгоне, где я познакомилась с Тамом и попросила гидов из Союза коммунистической молодежи сопровождать меня в велопробеге вдоль Меконга, который длился пятнадцать дней. Вернувшись в Сайгон, я нашла попутчика, Джея, парня с Аляски, который ехал на север на мотоцикле. Доехав до Буонметхуота по шоссе № 14, мы свернули на восток, к побережью, и продолжили наш путь в Ханой по шоссе № 1. Оказавшись там, мы автостопом добрались до Шапы; оттуда я отправилась в пеший поход по близлежащим деревням горных племен заоихмонг. Затем мы вернулись в Ханой на поезде и поехали в Нячанг. Оттуда до Сайгона меня подвез Йохан на своем «Минске». Когда нам обоим отказались продлить визу, мы были вынуждены отправиться в Камбоджу.

Через неделю мы снова въехали во Вьетнам на такси и, прихватив наших питомцев, сели на поезд, следующий до национального парка Кукфыонг.

От парка до Ханоя было совсем недалеко; там я опять встретилась с Джемем, и далее путешествовала на его отремонтированном мотоцикле. Мы поднялись высоко в Тонкинские Альпы, задавшись целью пожить среди местных племен. У самого въезда в Фонгтхо Джей получил серьезную травму, и мы были вынуждены вернуться в Ханой.

В конце концов я взяла рюкзак и одна автостопом проделала огромную петлю по северо-западному Вьетнаму, с заходом в Шапу, Сонла, Моктяу, Лайтяу, Лаокай и Майтяу, и двумя месяцами спустя вернулась в Ханой.

 

1. Мечта

Давным-давно я засыпала, убаюканная мамиными рассказами об Африке. Забиралась под ее одеяло, крепко обнимала подушку и умоляла снова рассказать о Фифи, собачке, которая жила в маминой семье и часто гуляла на реке Мкузе, пока ее в один прекрасный день не сожрали крокодилы. Или о том, как мама топала по кофейным полям, колотя в кастрюли и сковородки, чтобы рои саранчи не садились на посевы и не пожирали их. Или о том, какой вкус у насекомых длиной в палец, когда они с пылу с жару хрустят на зубах, приготовленные на углях соседями из племени вакамба. Мама провела детство высоко в горах Усамбара, на территории нынешней Танзании, где у бабушки с дедушкой — они родом из Германии — более тридцати лет были своя ферма и сизалевая плантация. Мама не носила обуви до двенадцати лет. Ее рассказы замысловато переплетались с моими детскими фантазиями о дальних странах, и, окрыленная, я грезила наяву до тех пор, пока хлебное дерево и бугенвиллея с маминой семейной фермы не начинали казаться мне более реальными, чем дубы и цветы в горшках с нашего заднего двора в Нью-Джерси.

Путь из Африки в Америку был долгим. Маму отправили сперва в школу-интернат в Англии, потом она поехала в университет в Швейцарии и наконец попала в Бостон. За это время ей удалось выучить несколько новых языков, получить диплом врача, выйти замуж и родить двоих детей.

Я была слишком мала и плохо помню Швейцарию. Мне не стоило труда переключиться со швейцарского диалекта немецкого языка, на котором мы говорили дома, на английский — язык моей провинциальной школы и друзей детства. Меня никогда не тянуло в Европу, несмотря на мамин рождественский хлебец с цукатами, часы с боем, хрустальные бокалы и сотню других памятных вещиц, которые валялись разбросанными по дому. Мои фантазии уже обрели форму благодаря красочным рассказам о мамином детстве на ферме. Но Африка была далековато от Нью-Джерси, а именно в Нью-Джерси, как казалось на первый взгляд, мне предстояло вырасти, пойти в колледж, найти работу, накопить денег на дом и стричь лужайку каждые выходные.

Однажды, когда мне было одиннадцать, мы переехали. Я не имела ни малейшего понятия о том, где находится Пуэрто-Рико, но, глядя, как мама весело собирает коробки и ящики, я видела на ее лице то же самое выражение, что появлялось, когда она грезила воспоминаниями об Африке. Тогда я поняла: с этого момента для меня начинается другая, настоящая жизнь.

Я не ошиблась. Эта жизнь началась на рынках Рио-Пьедрас, где мама торговалась за овощи с засохшей земляной коркой, которые она подхватывала, как мячик, на лету. А также на автомобильных паромах через мутные реки, где нашу ржавую колымагу не смывало в открытый океан только благодаря драному узловатому канату.

Мы научились нырять с аквалангом и пытались подстроить так, чтобы какой-нибудь новичок потрогал актинию; та липла к пальцам, которые потом воняли много дней.

В школе говорили на таком языке, который я научилась понимать много времени спустя. Мир, открывшийся мне, был теплым и жизнерадостным, и новичков здесь заключали в горячие объятия. Впервые в жизни реальность была столь же яркой, сколь и фантазии, сотканные в моей голове.

Прошло четыре года. Мы уехали так же внезапно, как и приехали, но на этот раз — в Австралию. Летом я работала на животноводческой ферме в малонаселенной местности или путешествовала по захватывающе красивым национальным паркам континента. Я открыла для себя растения и животных, непохожих на все, что мне доводилось видеть прежде.

А мир становился все больше. Я узнала, что есть «National Geographic», и ночами лежала под одеялом, беззвучно выговаривая лирические названия мест, похожих на биение экзотических барабанов. Буджумбура. Казалось, на всех фотографиях в журнале недостает самого главного — меня, курящей трубку с патриархом в джунглях Бразилии, бродящей по африканским равнинам, беспечно положив руку на гриву льва, взобравшейся на мачту арабского судна…

В семнадцать лет я тайком подала заявление в Корпус мира. Родители были против, и я отправилась в колледж. Выбор пал на Вильямс, маленький частный колледж посреди уютных Беркширских холмов. Семестр прошел в беспокойных телефонных разговорах с родителями, и я наконец поддалась, осознав, что мне когда-нибудь придется найти работу, и выбрала основным предметом экономику — дисциплину, изучение которой можно было вытерпеть только благодаря факультативам, посвященным Африке и Азии. Помимо основных, я посещала все занятия подряд, от философии до физики, алгебры и творчества Колриджа. И мне ни разу не пришло в голову, что когда-нибудь высшее образование пригодится.

К концу второго года обучения, в то время как мой брат проходил собеседование на престижную должность менеджера по работе с корпоративными клиентами, я решила отправиться путешествовать с рюкзаком по Европе. К моему удивлению, мама, наш путешественник номер один, бесстрашный первооткрыватель, вдруг превратилась в типичного родителя.

— Это опасно! — повторяла она.

Несколько месяцев упрашиваний, и мы сошлись на том, что мне нужен попутчик. Я обратилась с этим предложением к своему бойфренду.

— Ну, — ответил он, поразмыслив всего каких-то три микросекунды, — было бы классно всем рассказывать, что побывал в Европе, но ехать туда мне как-то не хочется.

Спустя еще каких-то три микросекунды с нашими отношениями все было покончено, и я уехала в Англию одна.

— Ты еще поплачешь, — сказала тогда мама, — когда твоя восемнадцатилетняя дочь решит сделать нечто в этом же духе.

Каким-то чудом мне удалось проделать путь от Лондона до Македонии без происшествий. Я порхала по Европе в невинном изумлении, как малое дитя. В Черногории, сойдя с автобуса, в котором провела двенадцать часов, я оказалась в безлюдной части Жабляка. Здесь не было ни одной гостиницы. Сгущались сумерки. Парень, который ехал со мной в автобусе, подошел ко мне и жестами объяснил, что хочет пригласить меня к себе домой. Вид у него был тот еще: шесть футов роста, широкоплечий, сильные руки, — но он казался застенчивым и добродушным. В автобусе он ко мне не приставал, в отличие от солдат, которые делали это частенько, и из его объяснения было ясно, что дома его ждут сестра и мать. Мне и в голову не пришло отказаться.

Два часа спустя мы все еще шли по козьей тропе, а вокруг так и не появилось никаких признаков человеческого жилья. В лунном свете был виден только контур его массивных плеч — и больше ничего. Здравый смысл говорил мне, что я идиотка. Но не успела я собраться с духом и улизнуть во тьму, как мы перевалили через хребет и врезались лоб в лоб в коренастую тетушку с широкой, приземистой, как пень, фигурой. Она заголосила, раскинула руки и схватила моего спутника-верзилу — да как закружит его вокруг себя! Описав полный круг, она поставила его на землю. Это была его мама.

В течение последующих двух недель, в течение которых я научилась месить десятифунтовые шматы теста и собирать дикую голубику на склонах гор, его семья стала для меня гораздо важнее всех памятников и туристических завлекалок от Италии до Англии, половину из которых я сразу же забыла.

Тогда я поняла: страна — это люди, ее населяющие. Чтобы увидеть страну, я должна выучить их язык и пожить так, как они.

И вот, закончив колледж, я записалась в Корпус мира.

Мне был уже двадцать один год, и я была готова — по крайней мере, так мне казалось. С восторженными глазами и идеалистическими представлениями, льющими через край, я закатала рукава и отправилась улучшать мир. Я взялась за общину филиппинцев, подключив к работе свою взрывную энергию, берущую начало в убеждении, что я-то наверняка знаю, как всех осчастливить. Моя деревня должна была стать образцом для всего Филиппинского архипелага, да что там — для всего мира! Я поселилась с филиппинской беднотой и немедленно начала планировать: «Вон те участки рядом с пальмами обнести заборами под огороды; рядом с деревенской площадью построить школу и привязать наконец этих свиней, пока они не начали выискивать, чем бы поживиться в уборных…»

Если правда, что на ошибках люди учатся, то за те два долгих года я обрела мудрость древних. Сухопутные крабы сожрали верхушки моей помидорной рассады. Мои колодцы пересохли. Мой рисовый кооператив разросся до невиданных размеров и потерпел столь же невиданный крах. Мои моллюски утонули. Я сделала ставку совсем не на тех людей, слепо не замечая настоящих лидеров. Я впала в депрессию и вышла из нее лишь тогда, когда ко мне в гости приехала мама.

Мы поехали навестить еще одного добровольца — девушку, которая жила высоко в горах, в поселке маленького племени. За вечер до отъезда мы обе съели несвежую рыбу, и наутро мама явно не горела желанием лезть вместе со мной на крышу автобуса.

— Что, если я захочу в туалет? — спросила она.

— Я постучу по крыше, водитель остановится и подождет тебя, — успокоила я ее.

Через час мы неслись по просторам свежепосаженных рисовых полей. Из-под бурой грязи пробивались трехдюймовые ростки. С завидной невозмутимостью мама заметила, что вокруг — ни одного деревца, покуда хватает глаз, и вообще ничего, за чем можно было бы спрятаться. Я предложила попросить старушку, чтобы та пошла вместе с ней и расправила свои юбки, загородив маму от дорожных вуайеристов. Глядя на их удаляющиеся спины, я вдруг поняла, что мама перестала быть специалистом по экзотике. В какой-то момент случилось так, что мы оказались на равных в путешествии по жизни.

В конце концов мама села на самолет и улетела домой, я вернулась в свою деревню с новыми силами, готовая вернуться к работе и уверенная в том, что нужно лишь больше стараться — и успех непременно придет. Жители деревни отреагировали на мои начинания, подобно эластичной резинке: поначалу поддались, но постепенно стали сопротивляться все больше и больше, пока наконец мои усилия не стали причиной моего же краха, — и все стало в точности так, как и было раньше. Зато эти люди помогли мне встать на путь принципиально нового знания о себе, с новой системой взглядов, где нет абсолютных истин и понятий о том, что хорошо и что плохо, есть лишь разные способы существования.

Когда пришла моя очередь садиться в самолет и лететь домой, я без тени сомнения знала одно: не хочу больше быть винтиком в машине, насаждающей цивилизацию. Мне хотелось чего-то… иного. И я надела колготки и стала консультантом по менеджменту.

Моя зарплата выросла на четыре тысячи процентов. Я забыла два довольно редких восточных языка, выученных в совершенстве: теперь они не представляли никакой практической ценности. Завела корпоративный счет и записалась в фитнес-клуб, где за плату, эквивалентную моей зарплате в Корпусе мира, мне разрешили сесть на псевдовелосипед и крутить педали до бесконечности, колеся в никуда.

Через два года я пришла к доктору с жалобой на необъяснимую боль в пальцах и выяснила, что если продолжу работать по прежнему графику, просиживая за компьютером все свое время, то лишусь обеих рук. Я заработала хронический кистевой туннельный синдром и артрит сгибающей мышцы.

На операции ушло больше года, после чего я засомневалась в том, куда ведет беговая дорожка корпоративного мира с его непомерными зарплатами, никчемно потраченными жизнями и неизбежными червоточинами.

Но если не это, то что? Я вступила на карьерную лестницу, но не хотела продолжать идти по ней такой ценой. Более того, хотя моя зарплата за последние годы взлетела до небес, уровень жизни остался прежним, и моих накоплений хватило бы, чтобы несколько лет вести привычный старый образ жизни «а-ля Корпус мира».

С другой стороны, я была в том возрасте, когда надо было строить карьеру, делать первые взносы в пенсионный фонд, платить по кредитам: это был тот путь, для которого меня вырастили. Но я также была воспитана на маминых рассказах, и они были как заклятие, от которого никак не освободиться. К ее воспоминаниям добавились мои собственные, и теперь уже не Африка была миром моих грез, а Азия. Земля радужных бумажных драконов и монахов в оранжевых одеяниях, изумрудных рисовых полей и грязно-бурых буйволов. Я могла бы вернуться…

Почти все мои близкие были другого мнения. Папа наблюдал за моими беспорядочными карьерными скачками с недоумением, как и полагается человеку, получившему традиционное швейцарское воспитание. Так же как и мои друзья, сплошь в очередях на повышение и все больше занятые радостями летних свадеб и счастливых поисков подходящей недвижимости. И даже моя собака, которой всего-то и нужны были для счастья я, фрисби и спокойный денек. И наконец, я сама. Я уже познала вкус хорошей жизни. Если я сейчас все пущу по ветру, то может случиться и так, что по-прежнему уже не будет никогда.

Однако мне исполнилось двадцать девять, и у меня не было ни мужа, ни детей, ни выплат по кредиту. Если не сейчас, то когда?

Когда решение было принято, над выбором места я раздумывать не стала. Глубоко в самом сердце Юго-Восточной Азии была страна столь же таинственная, сколь и незабываемая — загадка, совсем недавно ставшая открытой для американцев. Вьетнам.

Если верить сведениям из моей районной библиотеки, история американо-вьетнамского конфликта началась с инцидента в Тонкинском заливе в 1964 году и закончилась в 1975 году — примерные даты военного вмешательства США в жизнь страны. Вьетнамского языка тоже как будто и не было вовсе: место на полке между урду и валлийским во всех магазинах иностранной литературы неизменно пустовало, приводя меня в бешенство. Я обошла вьетнамские рестораны в поисках учителя и подряд обзвонила всех людей с вьетнамскими фамилиями в местном телефонном справочнике. Я сама записала себе кассеты с заданиями и повсюду таскала за собой, как упрямого щенка, неподъемный магнитофон. Я приклеивала списки с вьетнамскими словами на окна и двери, к экрану телевизора и на стену напротив туалета. Наконец я нашла одну семью, которая согласилась давать мне уроки и даже извлекла откуда-то непостижимый учебник по грамматике тридцатилетней давности, напичканный словами вроде «зверолов» и «служанка».

Я прочла все книги о Вьетнаме, которые сумела раздобыть, и посмотрела фильмы «Небо и земля» и «Апокалипсис сегодня». Сидя в опрятной гостиной скромной вьетнамской семьи и повторяя слова, больше похожие на песню, чем на предложение, я пыталась прогнать кошмарные мысли о ковровых бомбежках, стрекочущих автоматах и деревнях, объятых пламенем. Я вспоминала Азию, какой она предстала передо мной, ее грациозных людей и мирную культуру. И не могла связать две эти стороны воедино.

Не я одна пребывала в недоумении. В ответ на слово «Вьетнам» я каждый раз слышала совершенно разные мнения.

— Это самое прекрасное место, которое я видел, — признался мне один ветеринар со слезами на глазах. — Такие зеленые поля только в раю. А улыбки детей…

— Воры, жулики, грязные маленькие желтокожие поганцы, — прорычал другой мой знакомый, по-прежнему ожесточенный, хотя война давно окончилась. — Прикончат тебя — и пикнуть не успеешь.

— Мы разбомбили их и отправили в каменный век, а коммунизм довершил дело, — сообщил местный журналист. — Средний доход вьетнамца не больше двух сотен долларов в год.

— Американские компании грезят о возможности инвестиций, — прочла я в деловом бюллетене. — Мобильные телефоны разлетаются, как горячие пирожки.

Все опрошенные, однако, сходились в одном, а именно — что должно случиться, если я одна поеду во Вьетнам.

— Тебя изнасилуют, — заверил меня матерый механик, бывший солдат морской пехоты ростом в шесть футов четыре дюйма. Он орудовал над запаской своей монтировкой, и его бицепсы пульсировали в такт словам. — Там по-прежнему полно бомб. От малярии все внутренности разъест. — Он освободил шину. — Сплошные змеи и коммуняки в траве. Пропадешь, и никто никогда тебя не отыщет.

— Вьетнам — буддистская страна, — осторожно возразила я, — это мирные люди. Война закончилась.

Он резко остановился и навел на меня монтировку, как дуло автомата. Впервые я услышала в его голосе неприкрытую злобу:

— Тебе-то откуда знать?

И он был прав. Мне-то откуда знать? Самым убедительным моим доказательством было внутреннее чувство, что именно война — настоящий враг, а не коммунизм и не дядя Сэм. Что, если человека поместить в невыносимые условия, будь то мальчишка с фермы в Огайо или ханойский старик, он будет делать все возможное, чтобы выжить. Я не могла и отдаленно представить ужасы, с которыми столкнулись американские солдаты в болотистых джунглях враждебной чужой страны, однако они вернулись домой и смогли стать любящими мужьями, заботливыми отцами и законопослушными гражданами. И вьетнамские солдаты наверняка тоже вернулись к своим посевам, детям и храмам, оставшимся от далеких предков. Я была готова рискнуть здоровьем и добродетелью, а если верить словам механика, то и жизнью, ради веры в изначально присущую всем людям доброту. Но эта вера как-то скукожилась при виде монтировки, обвиняюще нацеленной мне в лицо.

— Если я вернусь и напишу книгу, — робко спросила я, — вы ее прочтете?

— Я книжек не читаю.

— А если я сниму документальный фильм, который можно будет посмотреть по телевизору?

Механик замер на полпути, чтобы выбросить шину, и задумался надолго.

— Фильм? — наконец сказал он. — Да, может быть.

Так, всего за две недели до моего отъезда, между последним уроком вьетнамского и сотней других дел, требовавших завершения, я купила видеокамеру. Когда пришло время, я положила ее в рюкзак, весело помахала всем на прощание и села в самолет.

Но на самом деле мне было страшно до чертиков.

 

2. Побег из Сайгона

Мамочка, привет!

Я продлила визу до трех месяцев, нашла гида, который проведет меня по тропе Хошимина, и купила велосипед и гамак, чтобы спать в джунглях. Вот уж не думала, что все окажется так просто!

— Когда американцы ушли, я думал, что больше никогда не увижу иностранцев, — прокричал Там через плечо. Мы юлили в потоке машин в час пик на его крошечном мотороллере. Резко подрезав за тележкой, нагруженной доверху кругляшками угля, мы, накренившись, заехали на тротуар рядом с уличной забегаловкой, где торговали супом. Там навесил на мотороллер замок и, двигаясь по-птичьи, быстро указал на табуретки. Его глаза успевали везде: оглядывали проходящих пешеходов на предмет добропорядочности, скользили по столикам, есть ли палочки, и подавали отчаянные сигналы хозяину лавки, чтобы тот принял заказ. Неаппетитные блюда были выставлены на всеобщее обозрение, свисая с навеса над тележкой: резиновый желтый цыпленок с крюком, торчащим из глубокой раны на шее, — не подлежащий идентификации кусок сырого мяса, единственной узнаваемой чертой которого были глаза с выпученными белками, смотревшие на меня сквозь тучу мух. Юноша за прилавком на колесиках работал методично, с одинаковым равнодушием обращаясь как с сырым мясом, так и со скомканными банкнотами. Пар из котла с пузырящимся бульоном ласкал его голую грудь, а на кончике сигареты, свисающей с нижней губы, подрагивала длинная полоска пепла.

Едва заметно кивнув Таму, он зачерпнул два раза половником с дырочками и длинной ручкой размокшую белую лапшу и опустил ее в бульон. Через секунду лапша всплыла, горячая и блестящая, и отправилась в потресканные фарфоровые миски. Проворные пальцы отобрали несколько стрел из пучка с зеленым луком; замелькали сверкающая сталь, кончики пальцев — и стрелы превратились в конфетти. Юноша отрезал по узкой полоске от куска засиженной мухами говядины, кинул их в тарелки и присыпал двумя полными ложками глутамата. После чего на погребенную под всеми добавками лапшу вылили половник жирного бульона, растворившего соленые кристаллы и окрасившего темно-красную говядину в теплый коричневатый оттенок.

Там ткнул в миску с лапшой палочкой. Мой невысокий гид сидя выглядел более внушительно: было трудно поверить, что мускулистая грудь, копна густых черных волос и коротенькие кривые ножки под столом принадлежали одному человеку. Его выдавали лишь руки, которыми он нервно рвал листочки свежего базилика и бросал их в суп. Сильные узловатые пальцы были крошечными, как у ребенка.

— Я три года работал переводчиком у американских морских пехотинцев, — голос у Тама был тонкий, и по-английски он говорил в нос. — Когда американцы вывели войска, я застрял в Дананге. Мы прятались в подвале и слушали радио. Наступала северовьетнамская армия.

Там вместе с женой бежал на юг, ненамного опередив накатившую волну беженцев, искавших безопасного пристанища в Сайгоне, последней твердыне осажденного Южного Вьетнама. За его спиной бесконечный человеческий поток ковылял по испещренной кратерами дороге, толкая тележки, ведя повозки, запряженные волами, и охраняя свой скудный скарб по пути в неопределенное будущее. У Тама на руках был четырехмесячный сын.

Его предусмотрительность оказалась бесполезной. В охваченном паническим страхом Сайгоне развернулась смертельная борьба за личное выживание. Коммунисты наступали волной, которую было не остановить. Последняя надежда на спасение, привлекшая в город почти миллион вьетнамцев, развеялась, когда бушующая толпа хлынула в ворота американского посольства. Американцы бежали, оставив их на произвол судьбы.

Там и его семья ушли в подполье и стали ждать неизбежного.

По мере приближения армии завоевателей на город опустилась зловещая тишина.

— На улицах никого не осталось, — рассказывал Там, устремив взгляд в никуда. — Только ворох военной формы: солдаты южновьетнамской армии побросали ее и сбежали в одном белье.

Хотя город почти не бомбили, южновьетнамские коллаборационисты не питали иллюзий, что их простят просто так. Они лишь гадали, какую форму примет финальная расплата.

Ждать пришлось недолго. Таму приказали явиться в штаб коммунистов.

— Мне сказали, что это всего на несколько дней! — возмущался он. — Жена и ребенок были на мне.

Дни превратились в недели и месяцы в далеком исправительном лагере.

— Жена была вынуждена вернуться к своим родным. — Щеки Тама покраснели при воспоминании о пережитом позоре. — Я ничего не мог поделать.

Шесть дней в неделю его заставляли выходить на колхозные поля, где он выбивался из сил, стараясь собрать ничтожный урожай с пересохших холмов.

Каждое воскресенье было посвящено идеологическому перевоспитанию.

— Нас заставляли писать список имен людей, с которыми мы вместе работали, с указанием их подразделения, командира и звания. Все время одно и то же. — Он покачал головой, теребя палочкой кусочек мяса. — Я так и не сказал, что работал с американцами. — Вместо этого он выдавал себя за радиста южновьетнамской армии.

— А еще, — добавил он, растягивая слова, радуясь возможности использовать их снова, — я старался забыть английский. Тех, кто сотрудничал с американцами, расстреливали.

Год спустя Тама освободили и направили в деревню при колхозе в рамках государственного проекта по насильственному переселению четырех миллионов вьетнамцев в удаленные районы. Когда начинался сезон дождей, он работал на рисовых полях, надев конусообразную шляпу с обтрепанными краями; ил лип к его голым икрам, как чулки. Его жена Фыонг приехала к нему и стала пытаться вырастить бобы, картофель и помидоры на бесплодной земле и готовить скудный урожай на открытом огне. В сухой сезон воды не хватало даже для питья, не то, что для посевов. В отчаянии Там был готов почти на все, чтобы прокормить семью.

Каждый день он вставал в четыре утра и шел в глубокую лесную чащу. Там при помощи мачете он рубил стволы упавших деревьев на бревна в метр длиной. Жена приходила, готовила ему обед и приносила воду из далекого колодца. Наконец, взвалив тяжелые бревна на плечи, он шел домой, рубил дрова и нес их четыре километра до железнодорожных путей. Там меньше чем на две минуты останавливался поезд, идущий на юг, — времени как раз хватало, чтобы Фыонг успела забраться в вагон. Там тем временем передавал ей связки дров через открытое окно. Через пять часов поезд прибывал в Сайгон, ныне переименованный в Хошимин. Фыонг продавала дрова и ночевала на грязном полу станции в ожидании поезда в четыре утра, который вез ее обратно к Таму и их сыну. Так продолжалось изо дня в день в течение трех лет, включая период беременности Фыонг и рождения второго ребенка.

А потом она заболела. Болезнь — малярия — длилась месяцы, уничтожая ее тело и их скудные денежные запасы. Врач жил в семнадцати километрах, а медсестра, что располагалась по соседству, могла предложить лишь сочувствие и пустые полки с лекарствами. Доход от продажи дров прекратился, и семье грозил голод. В это отчаянное время они приняли отчаянное решение — бежать в Сайгон. Уменьшив тающий денежный запас еще на несколько драгоценных банкнот, Там дал взятку местному чиновнику, чтобы тот их отпустил. В самый темный ночной час супруги бежали.

Они прибыли на людный сайгонский вокзал, не имея при себе ничего, кроме двоих детей и котомки с одеждой. Там был нелегальным чужаком в собственной стране и не имел разрешения на проживание в городе. Шанс найти работу был почти равен нулю.

Второй раз он был вынужден отправить к родственникам жену и детей, чтобы они могли выжить.

Нас нашел Гулик, который оставил в укромном месте свою коляску. Усевшись рядом, он стал придвигаться все ближе и ближе; его все больше раздражал наш разговор на английском, которого он не понимал.

— Катайся, смотреть город, — вдруг сказал он по-вьетнамски, показывая на свою коляску.

Я покачала головой, но вдруг меня озарило, и я обернулась, чтобы еще разок взглянуть на его педальное средство передвижения. Сзади и до середины оно напоминало обычный велосипед. К рулю был подвешен гигантский металлический стул, поддерживаемый с обеих сторон от сиденья двумя колесами. В плохую погоду над головой пассажира можно было поднять потрепанный навес. Эта колесница представляла собой идеальное транспортное средство для путешествия в горы по тропе Хошимина. А мой рюкзак стал бы моим пассажиром: навес защитил бы его от превратностей погоды и рук воров. В мыслях я уже колесила по стране мерцающих зеленых полей, распугивая стаи придорожных гусей на все четыре стороны…

Там пришел в ужас от моей идеи.

— Нельзя ехать на коляске велорикши. Для женщины это слишком тяжело.

Гулик был полностью с ним согласен. И предложил, чтобы я поехала в качестве пассажира с водителем-вьетнамцем. При этом он хлопнул себя по голой груди.

Мысль о том, чтобы пересечь Вьетнам в движущемся шезлонге, разбрасывая детям в обносках пригоршни леденцов, заставила меня вздрогнуть. Я предложила Гулику проехаться на его коляске, чтобы выяснить, действительно ли это так тяжело.

— Полицейские тут же сбегутся, — возразил Там, шныряя глазами вверх и вниз по улице. — Будь ты мужчиной…

Как бы то ни было, добавил Гулик, у всех велорикш была лицензия. И если вывезти коляску за пределы города, меня тут же арестуют, а ответственность ляжет на владельца. Моя идея явно провалилась. Оба моих спутника заметно приободрились.

Жестоко раскритикованная, я решила задать вопрос об обычном велосипеде с гораздо большей осторожностью. В одном только Сайгоне велосипедов были сотни тысяч. Не могут же все они быть зарегистрированы. Я видела толпы женщин, которые ехали на велосипедах на рынок, нагруженные корзинами с овощами и подвешенными вниз головой тушками уток. Сколько, поинтересовалась я, будет стоить велосипед напрокат?

— Один день — десять долларов! — немедленно ответил Гулик и снова ткнул себя в грудь. — Я найти для тебя.

Я задумалась над его предложением. За эту сумму я могла бы взять напрокат два мотоцикла с водителями. Может, предложила я, мне лучше купить велосипед, поскольку он понадобится на несколько месяцев?

Там и Гулик зашептались. Вьетнамский велосипед нельзя брать ни в коем случае. Его шаткая конструкция станет для меня бесконечным источником мучений. Китайские велосипеды хоть и громоздки, но вполне способны пережить многочисленные рытвины вьетнамских проселочных дорог. Я робко напомнила о своем огромном рюкзаке и быстро нацарапала картинку: двухколесную тележку, которая решила бы мою проблему. Гулик оглядел ее недовольным взглядом и неохотно кивнул. По счастливому совпадению, сообщил он мне, он как раз знает одного человека, который хочет продать велосипед, и мастерскую, где можно изготовить такую тележку. И все за выгодную цену — пятьдесят долларов. Там согласно кивнул, и я отдала деньги; переговоры были закончены.

Я радовалась недолго.

— Я всего лишь частный гид, — признался Там за чашкой горького зеленого чая, которым неизбежно заканчивался каждый прием пищи. — Я не смогу раздобыть государственные разрешения на ночевки в деревнях.

Без официальных разрешений иностранцы могли останавливаться только в официально аккредитированных гостиницах областных центров. Там заметил мой разочарованный вид и сжалился надо мной.

— Местных полицейских можно задобрить деньгами и сигаретами, мы сможем делать это каждый раз, — неохотно признался он. — Я знаю, как угодить людям. Предоставь все мне.

На прощание Там пообещал найти семью, где я могла бы пожить несколько дней до начала нашего путешествия на север.

Гулик любезно предложил отвезти меня в отель. Он срезал путь, сворачивал на рыночные площади и в переулки, и в этом лабиринте я быстро перестала понимать, где мы находимся. Скрипя тормозами, мы неожиданно остановились у дома Гулика, который я уже знала.

— Можешь пожить здесь, — объявил он, великодушно обводя рукой проход с отколовшейся плиткой и засорившимся насосом. — Это лучше, чем в семье.

Я поразмыслила над его предложением, пока он прикреплял цепью коляску к стене. В узком переулке, где стоял его дом, бурлила жизнь. Рыжий петух с блестящими перьями и голый карапуз с опаской оглядывали друг друга. В свободном углу стояли три корзины с влажными бурыми улитками и пестрыми голубиными яйцами. На звуки циркового рожка местного мороженщика, похожего на большую луковицу, слетались толпы сорванцов с выпученными глазами. Идеальное место.

Я проследовала за Гуликом через прихожую, мимо семейного алтаря в завитках дыма от благовоний, на котором лежали подношения в виде мандаринов и растворимого супа с лапшой. Впереди старик медленно спустился по лестнице и зашаркал прочь.

Мы поднялись на второй этаж. Гулик провел меня в небольшой альков, отделенный от комнаты без окон стеной из фанерных обломков. Вместо двери была занавеска, и через щель в стене просачивался тонкий луч солнечного света. Гулик шагнул в комнату и торжественно продемонстрировал ее мне.

Не успела я отреагировать, как занавеска снова отдернулась, и в комнату вломилась молодая женщина. Не удостоив меня взглядом, она промаршировала прямиком к Гулику, отчитывая его на отрывистом вьетнамском, размахивая руками в мою сторону и выставив локти вперед. Суть разговора была мне ясна. Это была их спальня, и она не намеревалась ее освобождать. Гулик робко отвечал, невнятно бормоча что-то про доллары, но все было бесполезно. Женщина затолкнула нас обоих в грязный угол в дальнем конце комнаты. Стены были сырые, все в потеках. Ржавая арматура торчала из-под пола под разными углами. Под моей ступней хрустнуло какое-то большое насекомое. Было так темно, что я с трудом разглядела дыру в полу с неровными краями на расстоянии нескольких футов — семейный туалет.

Гулик быстро оправился и продолжил демонстрировать преимущества моего нового дома. Он предложил повесить целлофановую занавеску для создания уединенной обстановки, а может даже побелить стены, если бы я решила задержаться здесь надолго. Главное, туалет рядом, да и теплая семейная атмосфера, в которой меня примут, как давно потерянную дочь.

— Сколько? — спросила я.

— Сколько ты платишь за комнату в отеле? — дипломатично поинтересовался Гулик.

— Десять долларов, — ответила я, — за отдельную комнату с горячей и холодной водой, простынями и матрасом, комнату, куда мне каждое утро приносят термос с горячим чаем.

Он удовлетворенно кивнул:

— Столько же.

Мы пожали друг другу руки, и я пообещала подумать над его предложением, даже не пытаясь казаться искренней.

Вырвавшись на солнечный свет, я побежала в отель.

«Ким кафе» прославилось как мекка для бэкпекеров (туристов, с рюкзаками на плечах. — Ред.) и путешественников со скудным бюджетом. Его столики загромождали пол-улицы, и люди, сидящие за ними, были сплошь с европейскими лицами, пушистыми бородами и рыжими волосами, которые выглядели здесь довольно странно.

Я тихонько присела за столик вьетнамской забегаловки рядом с шумным кафе и стала прислушиваться к разговорам западных путешественников. Они обсуждали лучшие туры, самые быстрые автобусы и дешевые рестораны.

— Ага, улица Ко Гьянг. Три бакса за ночь, и можешь стелить свой спальник. Кофе бесплатный, но молоко покупаешь сам.

— Соглашайся на все, а когда приедешь на место, просто дай им пять тысяч. Счастливые часы с пяти до семи.

— Там всего за четыре тысячи постирают и высушат джинсы. Но если совсем грязные, потребуют пять…

Повсюду предприимчивые вьетнамцы спешили удовлетворить любую прихоть иностранцев. Неоновые вывески «СДАЕТСЯ КОМНАТА» гудели и подмигивали из каждого окна. В магазинах продавались пиратские диски и производился обмен зачитанными до дыр книжками. Доски для объявлений пестрели необходимыми сведениями, от «Мы поехали на дельту Меконга, вернемся 17-го» до «Держитесь подальше от ресторана „442“! Тамошние супы — как моча пантеры».

Велорикша на углу устроился в собственной коляске, водрузив на нос очки с толстыми стеклами и читая «Войну и мир» при свете лампы журнального киоска.

Из соседней коляски вылезла пухлая фигура и помахала мне. Мы с Биллом познакомились днем и, как все путешественники, завязали легкую и ни к чему не обязывающую дружбу. Он взглянул сначала на мою маленькую лавчонку торговца супом, потом на столики с иностранцами, явно разрываясь между знакомым лицом в страшноватой обстановке и более привычной атмосферой бэкпекерского кафе. Затем все-таки решился, заплатил велорикше и подошел ко мне. Я лениво выдвинула ногой табуретку из-под стола.

Билл был разведен, работал бухгалтером и обитал в гараже, переобустроенном под жилье. Потребностей у него было мало, желаний и того меньше. Он прилежно путешествовал один месяц в году, чтобы, по его словам, повидать экзотические страны и народы. Во Вьетнаме ему пока не слишком нравилось.

— Конечно, тут дешево, — безучастно сказал он, — но как таковой культуры и в помине нет. Вьетнамцам только и дела что ободрать тебя до нитки. — Он обвел рукой улицу: — Сама посмотри!

Я предположила, что во Вьетнаме есть жизнь и за пределами «Ким кафе».

— Нет, — твердо возразил Билл. — Я везде был. Тоннели Кути, храм Каодай, дельта Меконга, Нефритовая пагода…

Он выдавал названия, а я тем временем сверялась со списком на доске объявлений туристического агентства за его спиной.

— Ничего стоящего, — заключил он.

Принесли мой суп. Мне быстро стало ясно, почему мое заветное место под флюоресцентной лампой так и осталось незанятым, несмотря на вечерний наплыв посетителей. Дюжины мелких мошек суицидальным потоком бросались на лампочку из тонкого стекла, что висела прямо над моей головой. Те, кому удавалось ускользнуть от хитрых ящериц-гекконов, дождем падали мне в волосы, на колени и в суп. Вскоре маслянистая поверхность была сплошь усыпана тонущими насекомыми. Я отправила в суп целую ложку перца грубого помола и размешала. Жучки пошли ко дну.

Билл по-прежнему предавался меланхолии. Мне стало жалко, что его путешествие складывается так неудачно, и я, не подумав, предложила взять его с собой в попутчики и вместе отправиться на север.

— На велосипеде? — в ужасе возопил он, замахав руками, точно предлог для отказа можно было выловить из воздуха. — Нет, нет, у меня нет времени, — наконец сказал он, откинувшись на спинку стула с явным облегчением. — Далеко ли можно уехать за две недели? Что я успею посмотреть?

— Как насчет нескольких сотен миль настоящего Вьетнама — страны ленивых послеобеденных прогулок на повозках, запряженных буйволами, глухого звона колокольчиков и мягкого, шелковистого ила рисовых полей меж пальцев босых ног?

— Я должен ехать в Ханой, — неуклонно заявил он. — Ребята завтра едут на машине на побережье — два американца и осси. Они неделю будут колесить по стране, с остановкой в Дананге и Хюэ. Нельзя упускать такую возможность.

Перец на дне моей тарелки с супом, перемешанный с потонувшими мошками, оказался вовсе не таким острым, как я думала. Билл протянул хозяйке забегаловки голубую купюру в пять тысяч донгов и застыл в ожидании сдачи, обливаясь потом в знойном вечернем воздухе.

Я вслух заметила, что потеет он ради каких-то четырех центов.

— Не хочу, чтобы они привыкали к чаевым, — ответил он, даже не взглянув на женщину, которая весь вечер простояла, сгорбившись над дымящимся котлом с супом. Вырвав потрепанную купюру из ее запачканной жиром ладони, он удалился восвояси — открывать для себя Вьетнам из окна автомобиля, несущегося по шоссе № 1.

По возвращении в отель меня поджидал Гулик. Он стоял, опираясь рукой о двухколесного монстра. Это был мой велосипед. Развалюха цвета ветхого брезента с громоздким каркасом. Я настороженно обошла его кругом. Сиденье было рваное и все в шишках, пружины вот-вот прорвутся сквозь тонкий, как бумага, пластик. Я взобралась на него. Задняя часть тихонько зашаталась из стороны в сторону. Одна педаль двигалась по странной орбите, тормоза вроде нажимались, но совершенно не действовали в движении. Я откатила велосипед обратно.

Я спросила Гулика, нашел ли он тележку в дополнение к этому прекрасному колесному средству.

Он молча указал на шестидюймовый кусок фанеры, в прежней жизни бывший частью стены его спальни, а теперь прикрученный к раме обрывками ржавого провода.

Я восхитилась куском фанеры и еще раз спросила про тележку, о которой мы вроде договорились. Лицо Гулика перекосилось от ужаса. Тележка, заметил он, это всего лишь еще пара колес, которые в самый неподходящий момент могут сдуться. И мрачно пробурчал что-то про напрасный расход колесной мази. Растопырив пальцы, он сделал вид, что хватает что-то в воздухе, видимо желая продемонстрировать, что на тележку могут позариться воры. А еще — тут черты Гулика сложились в столь редкое для него выражение искренности — кое-кто из неразборчивых деревенских жителей может решить использовать тележку в качестве общественного туалета.

Я принесла рюкзак. Даже решительный Гулик не сумел уравновесить громадину на столь непрочной подставке. После нескольких неудачных попыток я предложила ему приделать к платформе поддерживающую скобу, вроде как спинку у детского стульчика. Энтузиазма у Гулика тут же поубавилось. Он упорно твердил, что такая конструкция будет выглядеть странно для вьетнамского глаза.

Уж наверняка не страннее, чем я на сиденье этого велосипеда, возразила я.

Однако если добавить эту спинку, велосипед потом нельзя будет перепродать по выгодной цене, заметил Гулик.

Верно, согласилась я, но я не планирую его продавать. Я хочу его купить.

Гулик неохотно кивнул: возможно, за пять долларов он сможет уговорить сварщика чуть модифицировать изящную форму тележки.

Возможно, неумолимо ответила я, если у тележки появится спинка, я соглашусь ее купить. И работающие тормоза тоже бы не повредили.

Гулик поплелся прочь, как водяной буйвол, волоча за собой отвергнутый велосипед.

Там вежливо промолчал, когда наутро я продемонстрировала ему свое новое приобретение. Мы оставили велосипед в холле, к вящему ужасу персонала отеля, и укатили на мопеде Тама. Я попросила его помочь отыскать кое-какие вещи, которые еще предстояло купить для нашего похода: гамак из дешевого искусственного шелка, зеленого, как джунгли; замок, призванный отпугнуть тех, кто может быть ослеплен красотой моего велосипеда; коническую шляпу и два карманных словарика — один для деревенских жителей, один для меня.

— Ты ищи, я поведу, — приказал Там, и мы нырнули в переулок.

Я оглядывала прилавки на тротуаре, кишащем людьми, радуясь, что взяла с собой в помощь Тама. Длительные поиски и бесконечная торговля озадачивали обычного иностранца. Вьетнамцы, в свою очередь, никак не могли понять, почему западные люди так стремятся экономить время. В обществе, перенасыщенном рабочей силой, но отнюдь не деньгами, часы, потраченные на то, чтобы сэкономить лишний доллар, не считались потерянными впустую. Но, несмотря на проблемы с восприятием западных приоритетов, вьетнамцы быстро осознали ценность времени как средства воздействия на иностранцев в процессе торговли. Они с немалым удовольствием заявляли нереально высокую начальную цену, после чего усаживались поудобнее и выжидали, пока минуты исчерпают терпение противника и заставят его достать кошелек. Торговцы довели свое мастерство тянуть время до совершенства. Они ковыряли в зубах бамбуковыми щепками. Предлагали гостям нескончаемый чай и, в особо важных обстоятельствах, домашний рисовый виски. Беспрерывно перечисляли достоинства товара, собирая толпы зевак своим сладкоречием. Жаловались на свои ветхие хибарки и дюжины детей, с тоской ощупывая воротники покупателей без единой заплатки.

Я не была исключением. Торговцам достаточно было одного взгляда на мою мягкую белую кожу, и даже Там с его внушительным опытом в ведении торгов стушевался под напором завышенных втрое цен и твердого покачивания головой. Ему оставалось лишь безутешно пожимать плечами и платить.

— Не похоже на коммунистическую страну! — крикнула я навстречу ветру.

Мы неслись сквозь транспортный поток подобно тинейджерам на скейтах по заполненному людьми тротуару.

Там рассмеялся:

— Теперь уже нет! Осталась только политика. Но не всегда было так просто. Раньше, когда у меня не было документов и разрешения на работу, неприятности ждали на каждом углу. — Он покачал головой. — Было очень тяжело.

Мы остановились выпить кофе из френч-пресса, который процеживали через старые алюминиевые сита в стаканы, наполовину наполненные сгущенным молоком и кусочками льда. Я размешала смесь до ровного шоколадного цвета и с удовольствием сделала глоток. Я решила зайти в кафе не ради кофе и даже не ради чудесного потока холодного воздуха, выдуваемого шумным кондиционером над нашими головами. Я сделала это, чтобы провести больше времени с Тамом.

Там оказался одним из тех мастеров на все руки, которые способны отыскать и устроить все что угодно — о таком мечтает каждый путешественник. Он был не просто переводчиком и водителем — у него было дружелюбное лицо в море равнодушных глаз и коричневых лиц. Там взял меня под крылышко лишь по одной причине: я была одна, без семьи и друзей, способных защитить от беды. Он, не колеблясь, взял на себя роль старшего брата и теперь оберегал меня с почти параноидальным усердием. Тянул за рукав, когда я хотела одна перейти улицу, тревожился, как матушка-наседка, случись мне выйти без сопровождения после темноты. В Америке такое поведение стало бы меня раздражать. Здесь же я просто млела.

Как бы я ни старалась, нельзя было сидеть напротив него и ненароком не выяснить кое-что из его прошлого. До того, как встретиться с ним, я считала себя такой храброй: приехала одна в незнакомую страну. Но рассказ Тама открыл мне глаза на то, кто такие настоящие герои, и мое путешествие по сравнению с его „приключениями“ показалось ерундой. Я невольно задумалась, хватило бы мне сил удержаться на плаву, если бы я столкнулась с отчаянием, так долго наполнявшим его жизнь.

Без долгих уговоров он вернулся к своей истории, которая хоть и произошла много лет назад, но и сейчас лежала на его лице болезненным отпечатком.

— Было невыносимо отправлять к родным жену и детей, — сказал он. — Забота о них была моим единственным долгом. — Он покачал головой. — Но в тех обстоятельствах иначе поступить было нельзя.

Оставшись без обузы, которой была его семья, но и без радости в жизни, Там бродил по улицам в неустанных поисках работы. Днем он рыскал по рынку, раздавал сигареты и завязывал знакомства, которые в конце концов могли бы обеспечить ему теплое местечко среди рабочих. Ночью спал на тротуаре, арендуя соломенную подстилку вместе с другим уличным людом, всегда на одном и том же углу, готовый скрыться, случись полиции устроить одну из своих облав. Платил старухе пару центов, и та разрешала ему мыться под водяным насосом в переулке.

В конце концов упорные поиски на рынке были вознаграждены, и он устроился грузчиком. По утрам в половине четвертого он приходил на площадку, куда приезжали грузовики, нагруженные фруктами. В течение трех часов он и еще двое рабочих корчились под тяжестью ящиков с бананами, ананасами, кокосами, плодами хлебного дерева и папайей, перетаскивая их к крытым прилавкам. Двадцать процентов заработка забирали бандиты, которые и устроили их на эту работу. Остаток — пятьдесят центов — делили на троих. В удачный день удавалось разгрузить три грузовика, тогда у Тама хватало денег, чтобы поесть в уличном кафе или у торговца супом, порой даже дважды в день. Во время болезни или когда грузовиков было маловато, он довольствовался куском хлеба и чашкой зеленого чая. Четыре года его жизнь исчислялась муравьиными перебежками с ящиками фруктов, длинной цепочкой тянущейся по узким переулкам и исчезающей в чернильных недрах необъятного крытого рынка.

На ранних порах, когда работы было мало, а денег еще меньше, к нему как-то подошел старик со сломанными зубами и посулил дневной заработок — взамен надо было лечь и позволить взять немного крови. Там последовал за сгорбленной шаркающей фигурой в переулок и сделал все, как ему было сказано. У него взяли литр крови и велели выпить две чашки чая с сахаром, чтобы вернулись силы. Но даже выпив чая, на следующее утро Там не смог подняться со своей подстилки и пойти на работу.

Снова и снова, когда выдавались суровые времена, он сдавал свою кровь за деньги. В третий раз потребовалось более двух часов, чтобы наполнить емкость до краев, и кровь выглядела жидкой, как вода, и расслаивалась прямо у него на глазах. Там больше к ним не вернулся, побоявшись, что они осушат весь его дух и заберут силы до последней капли.

Деньги, заработанные грузчиком, Там мечтал потратить на дом с четырьмя стенами и крышей — лачугу в трущобах. Снова он отправился на рынок, вооружившись сигаретами и деньгами, чтобы «угодить людям». В результате ему досталась одна комната семь на пять футов, с приставной лесенкой на крошечный чердак, где можно было передвигаться только на четвереньках. Подсоединив маленькую лампочку к соседским проводам, он оклеил стены старыми газетами, повесил на дверь замок и с гордостью вызвал жену с детьми из деревни. Эта комната стала домом для их семьи из шести человек на последующие пятнадцать лет.

 

3. Разочарование

Дорогая мамочка! Велосипед оказался дефективным, мой проводник не сможет поехать со мной, и оказывается, моя виза действует только тридцать дней… Зато гамак — что надо!

Мне снились лужайки с высокой, плотной и мягкой травой под босыми ногами. Я ощущала на языке шелковистый вкус немецкого шоколада. Вдохнув полной грудью чистого альпийского воздуха, я проснулась под надрывающиеся клаксоны в липкой жаре сайгонских предрассветных пробок. Сон растаял в жужжании пузатых москитов, которые пробрались под дырявую сетку и расселись по ее колышущимся складкам. Я зажала одного большим и указательным пальцем и давила до тех пор, пока не потекла кровь — моя кровь. Но тоска по дому в сердце от этого не утихла.

Я вовсе не планировала ехать в это путешествие в одиночку. Я звала с собой всех, от мамы до местной библиотекарши, семидесятилетней старушки. В отчаянии я начала приставать с этим вопросом даже к случайным знакомым: «Не хотите ли поехать со мной во Вьетнам?» И всегда надеялась, что какой-нибудь симпатичный юноша ответит: «Вьетнам? Конечно, именно об этом я всегда мечтал! Когда едем?»

Потом в один прекрасный день на смену фантазиям пришла реальность, и я оказалась здесь одна.

Я не могу вернуться домой, пока не осуществлю свою дурацкую затею пройти по тропе Хошимина. Даже от самих этих слов веяло опасностью: за ними скрывались промозглые зеленые джунгли и цепкие, как змеи, лианы. Для американских солдат эта тропа была источником всех бед: она рождала пули, убивавшие их собратьев по оружию, и снайперов. Для северных вьетнамцев она была главным символом отваги и самопожертвования: юноши решительно двинулись на юг, дав клятву не возвращаться, пока война не закончится и не будет выиграна. Я решила пройти по тропе пешком с юга на север, как говорится — в сердце вражеской территории, до самой столицы — Ханоя. Но мое путешествие категорически не имело ничего общего с войной — конечно, насколько это возможно в стране, более тысячи лет отражавшей нападения самых разных врагов. Война меня не капли не интересовала. У меня не было ни малейшего желания коллекционировать поддельные металлические бирки, фотографироваться ползущей по знаменитым вьетнамским подземным тоннелям или напяливать на голову круглую зеленую шляпу, похожую на шлем северовьетнамской армии, — унылое зрелище. И даже будь у меня интерес — кто я такая, чтобы писать книгу о войне? Это удел ветеранов Вьетнама, которые говорили о войне с таким знанием дела, к которому я даже не надеялась подступиться.

Для меня тропа Хошимина стала средством достижения цели. Когда-то я так верила в присущую всем людям природную доброту, что посвятила два года жизни служению в Корпусе мира. Эта вера, хоть и ослабшая со временем, вступала в жестокое противоречие с общественным мнением о Вьетнаме, существовавшем в Америке. Я искала правду в американских документальных фильмах о войне, рассказах туристов и речах коммунистов. И в конце концов поняла, что смогу найти ответы только в самом Вьетнаме, в его деревнях, среди простых земледельцев, которые когда-то были солдатами. И если после стольких лет бомбардировок и кровопролития вьетнамцы сумели простить невидимого врага, мне хотелось узнать их секрет — и привезти его домой.

Моя камера стояла на письменном столе; ее невидящий глазок зловеще напоминал о моем идиотском обещании снять документальный фильм об этой поездке. Весь мой опыт оператора сводился к одному телефонному звонку знакомому продюсеру за несколько дней до отъезда: я поинтересовалась, как включать камеру и что делать потом.

— Держи ее ровно, — сказал он без тени иронии. — Следи за происходящим в кадре. Не пытайся навести увеличение и не води камеру за людьми — у зрителей от этого голова разболится. Делай длинные планы. И пусть кто-нибудь поедет с тобой — ты тоже должна быть в кадре, иначе фильма не получится.

Я взяла камеру, держа ее осторожно, как раненую птичку. Я купила маленькую непрофессиональную модель, чтобы не вызывать вопросов в стране, где съемка в целях дальнейшего распространения до сих пор подразумевала необходимость получения кучи пропусков и разрешений, каждое из которых сопровождалось взятками и недельным ожиданием. Мой фильм должен был каким-то образом получиться таким великолепным, что недостатков в техническом качестве никто бы и не заметил. Одна мысль об этом казалась такой идиотской, что не хотелось делать ничего, кроме как забраться под промокшие от пота простыни и погрузиться в очередной сон о родном доме.

«Буду делать один шаг за раз», — решила я. И тем не менее все казалось слишком сложным.

Деликатный кулачок тихо постучал в мою дверь. Я торопливо оделась. Вошел Там, которому было явно неловко видеть меня в непривычно домашней обстановке моей комнаты. Раньше он всегда ждал меня в холле. Видимо, что-то случилось.

Он присел на краешек стула в дальнем углу комнаты, сжимая и разжимая ладони.

— Мне надо тебе кое-что сказать, — с несчастным видом произнес он. — Всю ночь не спал и думал, как это преподнести. — У него были гладкие ладони без мозолей, но загрубевшие костяшки пальцев от тяжелой работы в прошлом. Он замялся, а потом выпалил: — Я не смогу поехать с тобой на велосипеде. Мы с семьей скоро должны переехать в Америку, по программе «Организованное переселение». Документы готовы, и мы ждем только одного — билетов. Я должен остаться в Сайгоне и ждать, пока меня вызовут. Ты могла бы выезжать по утрам и возвращаться вечером… на мотоцикле…

Он замолк.

Мое сердце упало. Я рассчитывала на что-то большее, чем однодневные экскурсии. Я деликатно намекнула, что, может быть, есть и другие объяснения. Возможно, его жена сомневается — отпускать ли мужа с какой-то иностранкой? Или дело в том, что Таму сорок шесть — вполне справедливо, уже не тот возраст, чтобы путешествовать на подержанном велосипеде. Или мое первоначальное предложение гонорара и оплаты расходов оказалось маловато?

Он негодующе покачал головой:

— У меня нет официальной аккредитации гида. Однажды меня уже арестовали за то, что я сопровождал иностранца в сельской местности.

Еще один арест на нынешней стадии иммиграционного процесса мог иметь катастрофические последствия. Достаточно одного звонка местного начальника полиции в нужный департамент, и Там потеряет свое место в списке одним росчерком пера.

— Но я дал слово тебе помочь, — поспешно добавил он. — Просто я не знаю других проводников, которым бы доверял так же, как себе.

И тем не менее он пообещал, что постарается найти мне официального гида, который смог бы раздобыть необходимые бумаги. Человека постарше, семейного и честного. Вероятно, разрешение удастся оформить в течение нескольких недель.

Там быстро ушел. И я вслед за ним, с сумбурными от уныния мыслями, чтобы бесцельно слоняться по загазованным улицам моего негостеприимного нового дома. Удастся ли мне когда-нибудь вырваться из цепких клешней этого города и побродить по пышным зеленым просторам моих снов? Ноги несли меня через мосты, наводненные воловьими повозками, велорикшами, женщинами, бредущими под двойным грузом бамбуковых корзин, водруженных на одно плечо, как весы богини правосудия. Вдоль берега реки, под длинными тонкими сваями лачуги плавал мусор. Чей-то ребенок взглянул на меня и помахал из надежного укрытия отцовских рук.

Я побрела вдоль берега, пока не наткнулась на указатель «Сайгонский рынок экзотических зверей». За табличкой виднелись унылое приземистое складское помещение и клетки, кишащие воробьишками и змеями, зелеными, как свежезасеянный рис. Вход в здание с низкой крышей зиял, как раскрытая пасть, мрачно и неприветливо.

Стены из рифленого железа вибрировали от криков птиц и зверей, радостного щебета дроздов и отчаянного мяуканья новорожденного детеныша, брошенного в клетку к полувзрослой виверре. Бок о бок с бутылками, хранившими свернувшихся кольцом змей, утопленных в виски, с присосок свисали сушеные медвежьи желчные пузыри. Стеклянные витрины демонстрировали летучих драконов, окоченевших и похожих на фанерных воздушных змеев, и мешочки с частями тел животных: зубами, костями, кусочками кожи, ушей и внутренностей, суливших излечение от любых болезней — от артрита до импотенции. Одну стену украшала пятнистая шкура леопарда; его рот был выкрашен в огненно-красный цвет, глаза казались огромными и свирепыми.

Я попыталась заткнуть уши, чтобы не слышать какофонии визгов и стонов, воркотни и кудахтанья, и пробежала мимо птиц, поющих на все лады в удушающей жаре. Дикобраз скреб иголками о прутья клетки, но один звук все же заставил меня замереть — это был пронзительный, пробирающий до костей орлиный крик. Я присела на корточки у клетки. Меня сверлили немигающие желтые глаза хохлатого орла-змееяда. Перья на его хвосте давно выпали от постоянного контакта с проволочным полом, крылья были порваны и обтрепаны. Он снова закричал — этот свист был столь пронзителен, что готова поклясться, его было слышно на другом конце Сайгона. Я попятилась: смотреть на это было невыносимо.

В углу, возле клетки с коброй, за столом сидели четверо мужчин в деловых костюмах и начищенных черных ботинках, сжимая в пальцах маленькие стаканчики. Владелец лавки держал в руках сосуд, медленно наполнявшийся кровью, текущей из длинного, похожего на шланг тела обезглавленной змеи. Перемешав кровь с рисовым виски, он разлил смесь по стаканам. Гости осушили их и зачмокали губами.

Мое внимание привлекли взволнованные крики в дальнем углу помещения. Черная птичка с блестящим оперением неуверенно присела на жердочку под карнизом, всего в нескольких дюймах от свободы. Бывший хозяин пытался поймать ее веревочным кольцом, приделанным к концу длинного шеста и колыхавшимся около ее головы. Птица помедлила долю секунды, ослепленная непривычным полуденным светом. Это ее и сгубило. Тощий мальчик-подросток взобрался по стене, словно ящерица, протянул руку и ухватил птицу за хвост, пока она не успела взлететь. Зрители захлопали в ладоши. Мальчик спустился. Птицу затолкали обратно в клетку размером не больше чайника для заварки.

Услышав мяуканье, я обернулась и увидела крошечного детеныша леопарда: мягкий комочек пуха не больше софтбольного мяча. На его спине катался детеныш макаки, шаловливо дергая леопарда за уши. Я видела, как обезьянка слезла и обняла котенка ручонками-прутиками — жест, выражавший общую потребность новорожденных в ласке. Рядом на корточках сидела женщина, втирая смолистую черную пасту в грязную лапу исхудалой дворняги.

— Сколько? — спросила я, указывая на детеныша леопарда и ужасаясь собственному любопытству.

Женщина безразлично подняла глаза. Вести дела с иностранцами невыгодно: они не ценят лечебные свойства животных и не хотят рисковать таможенными сложностями из-за их перевозки. Она пожала плечами:

— Тысяча долларов.

Я просунула палец сквозь проволочную сетку. Оба детеныша не обратили на меня внимания, предпочитая компанию друг друга. Так даже лучше — разве мне под силу вернуть таких малышей в дикую природу? Да и все равно мне рано или поздно придется отсюда уехать.

— Пятьсот! — выкрикнула торговка мне вслед, когда я зашагала к выходу. — Доставка бесплатно! На таможне нет проблем!

Я перешла на бег.

На следующее утро в холле меня ждала записка — приглашение на обед с Тамом и моей «новой семьей». Я выбежала из дверей и понеслась, не останавливалась, пока не заблудилась в лабиринте переулков, ведущих к ветхой лачуге Тама. Он застал меня облепленной детьми: маленькие девочки тянулись, чтобы провести мягкими пальцами по выгоревшим волосам на моих руках, и смеялись, прикрыв рот ладошками. Там ткнул пальцем в гущу детворы.

— Это мои, — сказал он, показывая на двух девочек и двух мальчиков от одиннадцати до девятнадцати. — Дракон, Флауэр, Форест и Спирит.

Его старший сын, невообразимо красивый юноша девятнадцати лет, стоял рядом со стройной женщиной с копной ниспадающих черных кудрей.

— Моя жена! — произнес Там, внезапно озарившись гордостью.

Затем подозвал меня к себе:

— Пойдем, покажу тебе свой дом.

Там провел меня по коридору, усыпанному крошащимся цементом, в подземную нору из нескольких крошечных комнат. Соседи непрерывно шныряли по темным проходам, спеша воспользоваться уличным туалетом или просто погулять в знойных сумерках по переулку, среди детей, играющих мраморной щебенкой, женщин, торгующих остатками вареных улиток, и стариков с угасающим взглядом, на чьих глазах успели вырасти два поколения.

Жена Тама Фыонг протянула мне мягкую руку с длинными пальцами и грустно улыбнулась, показывая тем самым, что не говорит по-английски. У нее были стройное тело, двигающееся с природным изяществом, и прозрачная кожа, подчеркивавшая аристократическую линию скул. Я попыталась представить, как она таскает бревна с поезда и спит на грязном вокзале, и не смогла.

Там провел меня внутрь и устроил короткую экскурсию по своему дому, который был не больше чулана. Здесь не было мебели, не считая шкафа в одном углу и полупустой емкости со старым рисом. Потрескавшийся линолеум сверкал чистотой.

Двое его детей не знали другого дома. Когда Там нашел это место пятнадцать лет назад, то сразу же вызвал жену и двоих детей. Арендная плата — двадцать пять долларов в месяц — съедала почти весь его доход от работы на рынке. Денег не хватало, чтобы прокормить четыре голодных рта. Поразмыслив, он заложил свои любимые часы, чтобы жена смогла начать маленький бизнес: торговать бананами на улице. Каждое утро она поднималась до рассвета, взваливала на плечи двухъярусную корзину и проделывала путь от грузовика и обратно, пока не набиралось семьдесят связок маленьких и сладких, как конфеты, тропических фруктов. Затем она раскладывала товар на тротуаре и в перерывах между торговлей делала желающим маникюр.

Я взглянула на нее с уважением. Годы и жизненные трудности не отразились на ее лице, в отличие от Тама.

— Когда мы поженились, ей было восемнадцать, мне — двадцать семь, — сказал Там по-английски. Он потянулся и на минуту взял ее за руку — не слишком характерный жест для жителя буддистской страны, отличающейся сдержанностью.

— Моим родным она сначала не понравилась, — сказал он.

Фыонг была из бедной семьи.

Все были против их брака. Хорошенько поразмыслив, он пришел к своим родителям.

— Я сказал им: вы не в силах изменить мои чувства, — с улыбкой вспомнил он. — Они пришли на свадьбу.

После свадьбы молодожены поселились с родителями Тама, и сложностей стало намного больше. Его сестра и жена когда-то учились в одном классе. Когда Фыонг вышла замуж за старшего брата, которым был Там, и стала членом семьи, то приобрела статус старшей сестры. Униженная сестра стала сеять разлад, распространяя всевозможные слухи и сплетни. Поскольку в доме было десять детей, шум стоял ужасный. Добросердечной от природы и мягкой Фыонг понадобились годы, чтобы родственники осознали ее ценность, как новой веточки семейного древа.

Там резко оборвал рассказ и достал два фотоальбома.

— Наш отец умер в 1991-м, за месяц до того, как мы получили разрешение на отъезд в Штаты, — сказал Там, открывая первый альбом.

На выцветшей фотографии был изображен пожилой мужчина, лежащий на кровати с подоткнутой под подбородок простыней. Вокруг него сгрудилась дюжина родственников; их головы были закутаны в белые траурные шарфы. Самые маленькие дети стояли впереди, положив крошечные ладошки на край кровати. Их глаза были полны интереса и страха.

— Его кремировали, — с сожалением проговорил Там. — Мы не смогли его похоронить. — Увидев мое замешательство, он объяснил: — Теперь вся земля принадлежит коммунистам. Даже если купить участок, его могут отобрать.

Он привел пример большого частного кладбища в Сайгоне, который одним росчерком пера превратили в парк.

— Они даже кости не перевезли! Только надгробия.

На сохранность могли рассчитывать лишь официальные кладбища для мучеников с их аккуратными рядами одинаково безвкусных мемориалов в форме космических ракет и неоригинальными эпитафиями. Но поговаривали, что даже под этими надгробиями скрываются пустые могилы, так как чиновники, ответственные за перезахоронения, нередко прикарманивали деньги и бросали кости гнить в джунглях.

Там покачал головой:

— Нельзя быть уверенным, что они не придут и не раскопают чью-то могилу. Мою мать это очень огорчало.

Он открыл второй альбом, с нетерпением теребя листы. Внутри были шесть папок с документами, аккуратно переплетенные, скрепленные и с печатями. На обложке каждой папки были идентификационные карточки с фотографиями Тама и членов его семьи.

Дважды они упустили шанс на спасение и новую жизнь: один раз, когда вертолет в последний раз поднялся с крыши американского посольства, и второй, когда американцы опубликовали список требований к претендентам на статус послевоенного эмигранта. Желающие должны были иметь за спиной пять лет лагерей, а Там провел в лагере лишь три года. Теперь, через долгие годы после падения Сайгона, брат, которому удалось тогда эмигрировать, протягивал семье Тама руку помощи, чтобы те смогли начать новую жизнь в стране надежды и мечты.

Вот только Там был уже не двадцатитрехлетним переводчиком, полным энергии и готовым активно прокладывать себе путь в будущее. За плечами у него остались два десятилетия упущенных возможностей. Эти годы он мог бы потратить на накопление пенсии, благоустройство дома и каникулы в Диснейленде, а вместо этого он искал угол, чтобы переночевать на улице, и копался в отбросах, чтобы найти хоть немного риса для детей. В свои сорок шесть лет, с седеющими висками и ломотой в коленях, ему придется начинать все с самого начала, имея в активе совсем немного: базовое знание английского и стремление к свободе, которое он так долго сдерживал и которое теперь приведет его через океан в незнакомую и пугающую страну.

Закрыв альбом, я села с Тамом и его семьей, потягивая липкую и сладкую вьетнамскую колу и отвечая на многочисленные вопросы. Стоит ли отправить детей учиться компьютерной грамотности, чтобы в американской школе они не чувствовали себя отставшими? Его жена учится украшать кондитерские изделия, чтобы потом зарабатывать этим на жизнь, — купить ли блендер в Сайгоне или подождать переезда в Калифорнию? Он всегда мечтал ездить на машине. Может, попробовать устроиться таксистом в одном из городов Западного побережья? Я слушала и кивала, украдкой оглядывая их крошечную лачугу, где не было ни телефона, ни нормального туалета, и понимала, что привыкнуть им будет очень сложно. Но я также знала, что не пройдет и года, как дети Тама станут лучшими в классе, а Там устроится таксистом и в конце концов купит себе машину и однажды вышлет приглашение соседским детишкам, которые сейчас сгрудились у двери поглазеть на иностранку. И это меня нисколько не удивляло.

Зато меня поразило лицо Тама. Оно было полно бесхитростного энтузиазма — он не меньше любого юноши готов был бросить вызов миру. Меня потрясло, что трудности и потерянные годы не оставили затаенной злобы на его лице. Там давно научился прощать. Он научился жить, не накапливая обиды и чувства вины. Научился ценить мир и возможности, выпадающие на его долю, откуда бы они ни взялись.

Это не Таму повезло отправиться в Америку. Счастливчиками были мы, американцы, потому что такому человеку, как Там, суждено было поселиться среди нас.

Вернувшись домой, я обнаружила в общей и единственной ванной отеля нового гостя. Стив жил в Сайгоне уже несколько месяцев и все это время трудился над достижением трех целей: освоить язык, найти красивую вьетнамку и основать благотворительную организацию. Его рык и громкоголосая манера не слишком вязались с вьетнамским произношением, однако говорил он разборчиво, и знание языка бесконечно располагало к нему местное население. Стив уже нашел себе девушку, и, видимо, чувства были взаимными. Периодически он выезжал в горы Центрального Вьетнама, куда американцам очень сложно попасть, и искал больницы, которые были бы готовы принять помощь. Дела продвигались медленно.

Стив вырос в Калифорнии, двенадцать лет прожил на Аляске и наконец обрел духовное пристанище в Азии. В Анкоридже у него остались друзья, которые пытались помочь, в основном финансированием, чтобы он мог продолжить свою работу.

— Мы хотим наладить постоянную связь между Вьетнамом и Аляской, — уверенно заявлял он, но позже признал, что дело почти не двигается и, по сути, он действует в одиночку.

Стив был совершенно без ума от своей девушки. По его словам, она была смышленой и энергичной, у нее было множество идей и ей тоже не терпелось начать работу. Они встречались три месяца, но до сих пор он к ней даже не прикоснулся.

— Я знаю правила, — сказал он мне, решительно качая головой.

Вместо этого он ужинал с ее семьей три раза в неделю и старательно пытался внушить им, что у него серьезные намерения, что он не просто непутевый турист, ищущий развлечений. Мне нравилась его наивная серьезность, и я знала, что, даже если его планы провалятся, ему удастся убедить хотя бы одну семью в том, что не все иностранцы рыщут по улицам в поисках случайных увеселений. Жаль, что таких, как он, совсем немного.

Я провела следующую неделю, старательно выговаривая лирические фразы из вьетнамского учебника тридцатилетней давности, исследуя ароматные сайгонские рынки и ожидая вестей от Тама.

Наконец послышались его шаги на лестнице нашей гостиницы.

— Я нашел тебе проводника! — произнес он вместо приветствия и был вознагражден моей счастливой улыбкой и почти объятиями.

— Я знаю его всего полгода, — предупредил он, поднимая руки, чтобы держать меня на расстоянии. И принялся перечислять достоинства своей находки на пальцах.

К моей удаче, проводник оказался человеком почтенных лет — его двум сыновьям было столько же, сколько мне — и счастливо женат. Несмотря на возраст, он сохранял хорошую форму, так как в молодости был чемпионом по футболу и играл матчи по всей дельте Меконга, поэтому в деревнях у него осталось много друзей. К сожалению, он говорил лишь по-вьетнамски и немного по-французски.

— К тому же, — добавил Там, замолкнув и подбирая слова, — ты должна понимать, что он мне не друг. Я не верю ему так, как себе.

Однако, заключил он, ничто не мешает мне увидеться с ним. Встреча назначена через час.

Проводник жил в конце переулка, где на каждом шагу дрались петухи, а местные жители бросали на меня подозрительные взгляды. У него оказался на удивление зажиточный дом: залитый цементом передний дворик, два велосипеда, алтарь и прихожая, заставленная лакированной мебелью. Ему было пятьдесят пять лет, высокий, загорелый, поджарый. Красивое лицо с фотографий на стене все еще угадывалось в его чертах.

Крепко пожав мне руку на американский манер, он сел на край стула, держа спину идеально прямо, и с гордостью заговорил по-французски, но я едва понимала его. Я отвечала по-вьетнамски, советуясь с Тамом по-английски, чьи ответы превратились в мешанину непонятных языков. В конце концов мы разобрались со светскими любезностями и перешли к делу.

Проводник отнесся к моему желанию отправиться в поход по тропе Хошимина весьма скептически и очень настойчиво стал предлагать пойти на юг, в дельту Меконга. В тех провинциях у него было много знакомств, завязавшихся во время матчей на поле под палящим солнцем: такая дружба способна навек объединить людей из самых разных кругов. Но, несмотря на связи, он был частным гидом без документов и столкнулся бы со значительными трудностями, сопровождая иностранку по отдаленным деревням. Поэтому он был согласен пойти со мной лишь в том случае, если я соглашусь не останавливаться на ночь в провинциальных городах. Он говорил с неумолимой убежденностью, не терпящей возражений. Я раздосадованно закусила губу и посмотрела на Тама.

— Есть еще вариант, — тихо ответил он на чистом английском. — Мы можем обратиться в Союз коммунистической молодежи. Они организуют экскурсии для студентов в провинции, и они там живут в палатках.

Я поблагодарила проводника, сказав, что подумаю день или два, и поднялась, чтобы уйти. Он снова пожал мне руку и сообщил, что в ближайшие две недели будет занят. Его лодыжки были крепки, как шары для боулинга, но я поняла, что, путешествуя в его компании, буду слышать «нет» с раздражающей частотой. Мы пошли к выходу.

По пути в отель на мотороллере Там отвечал на мои нетерпеливые вопросы, пытаясь перекричать рев транспорта в час пик.

— Союз коммунистической молодежи основали несколько лет назад с целью организовывать велосипедные экскурсии по сельской местности для вьетнамских студентов, — крикнул он через спину. — Они ездят на военные базы, где их родители сражались с американцами, и иногда устраивают короткие поездки по деревням.

Все проводники состояли в Союзе молодежи и шаг за шагом прокладывали себе путь к чиновнической карьере. Если усердно учиться и демонстрировать политкорректность, можно было рассчитывать на членство в молодежной организации, затем в коммунистической партии и, наконец, получить теплое местечко в качестве правительственного чиновника. Заговорив об этом, Там поморщился. Очевидно, не всех прельщало членство в партии и его выгоды. Не так давно возникший класс частных предпринимателей обладал не только властью, но и деньгами и больше не собирался ходить по струнке.

— Но у Союза молодежи большое влияние в коммунистической системе, — добавил Там. — Однажды они станут членами партии, поэтому люди их побаиваются, особенно в деревнях, где сильны старые представления. Члены Союза молодежи раздобудут тебе все разрешения, можешь не сомневаться.

Высадив меня у отеля, Там согласился устроить мне встречу с директором Союза на следующей неделе. Я постаралась не слишком воодушевляться.

Вьетнам оказался совершенно непредсказуемым. Я так обрадовалась, когда нашла Тама в вакууме чужого города, но потом потеряла его всего за пару часов до запланированного отъезда и стала безнадежно ждать, когда отыщется другой проводник, — и вот мне снова пришлось изменить планы. Я уже не поеду вслед за моим крепконогим гидом и не выучу вьетнамский, выуживая из памяти крупицы французского. А вот перспектива найти проводника из Союза молодежи, с его официально санкционированными велосипедными экскурсиями и ночевкой в деревнях, и вовсе показалась неправдоподобно радужной.

Я выбралась из номера и стала бродить по улице. Ноги сами привели меня на почту, к разорванным конвертам из коричневой бумаги, набитым письмами из-за границы. Если попросить уставшую женщину за третьей стойкой, может, она разрешит мне поискать среди них весточку из дому? Земля выскальзывала из-под моих ног, и под ней зияла бездна одиночества и отчаяния.

Чувство было мне знакомо — необходимость поговорить с кем-то, кто тебя понимает, о том, как ты скучаешь по друзьям и семье; рассмеяться, не сдерживая себя; увидеть родной мамин почерк на потрепанном конверте. Сейчас мне казалось, что я поступила глупо, отказавшись со скуки от приятной, хоть и не приносящей удовлетворения работы в Америке. Я променяла безопасность на риск, друзей на незнакомцев, комфортную уверенность на беспомощную зависимость. С моей нынешней позиции жизнь в Америке выглядела не так уж плохо.

Я попыталась отогнать депрессию, все сильнее зажимающую меня в тисках. Все не так ужасно. За короткое время я уже чего-то достигла. Научилась ориентироваться на рынке и часами сидела рядом с торговкой фруктами, пробуя ее товар; сама нашла шнурки и сторговалась до цены, приближающейся к цене для местных; встала за прилавок чистить рыбу под смех собравшихся зевак. Я знала, что стоит продержаться еще чуть-чуть — и я сумею справиться со сложностями выживания в этой незнакомой стране и однажды проснусь и пойму, что пугающее стало привычным.

А тем временем жизнь вокруг сияла удивительными красками, и каждая деталь отпечатывалась золотом на черно-белом фоне моего обычного существования. Дома время текло незаметно: от апреля к маю, потом лето, осенняя листва и неожиданно выпавший снег. Здесь же каждый день означал уникальные впечатления, каждое событие было страничкой, которую хотелось перечитывать и проживать снова и снова.

В коричневом конверте писем с моим именем не оказалось. Я вернулась в гостиницу и залезла под одеяло.

 

4. Коммунистическая машина в действии

Дорогая мамочка! Никто, ни одна душа не хочет пойти со мной на рынок отведать жареных тараканов. Жаль, что тебя здесь нет! Скучаю ужасно.

Через несколько дней Там заехал за мной на мопеде и повез на собеседование с директором Союза коммунистической молодежи. — Залезай, — подгонял меня он. Мы снова опаздывали. Мы неслись в потоке машин, подрезая велосипедистов; нас чуть не утянуло под колеса нагруженного товаром рыночного грузовика. Я вспомнила о том, что Там мечтал быть таксистом, и деликатно предложила несколько изменить стиль вождения перед отъездом в Америку, а еще отказаться от привычки давать «на лапу» мужчинам в синей форме.

— Я вожу очень осторожно, — уверил меня он, оставив позади вихрь перьев: мы проехали прямо перед велосипедом, нагруженным подвешенными вверх ногами утками.

— Особенно когда у меня пассажир!

Обогнув грузовик, он влился в поток мощного встречного движения.

— А если пассажир к тому же иностранец… — он нажал на газ, чтобы свернуть порезче, — и женщина… — небрежно махнув рукой, он прорвался сквозь ревущую массу мопедов, — и мне как сестра… — мы проскочили поворот и случайно заехали на тротуар — тогда я очень внимательно слежу, чтобы ничего не случилось.

Мы приехали вовремя. Может, из Тама выйдет не такой уж плохой таксист?

Штаб-квартира Союза молодежи располагалась в уродливом блочном здании с гигантским цементным холлом и жесткими деревянными стульями, которых должно было хватить всем многочисленным ожидающим. Мы предстали перед секретарем и сообщили о назначенной встрече.

— Директор вышел, — холодно ответила она.

Ничуть не смутившись, Там засуетился, раздавая сигареты и умело скрывая тот факт, что давно бросил курить. В конце концов нас проводили в кабинет директора и угостили чаем из шиповника, поданным в крошечных фарфоровых чашечках. Там настороженно огляделся и выбрал место как можно дальше от открытого окна, после чего продолжил свой рассказ.

— У меня до сих пор нет разрешения на работу в Сайгоне, — шепотом пояснил он, — если нас кто-то подслушает…

Я подозрительно оглядела пустую комнату и придвинула стул так близко, как только позволяли приличия. Карьера рыночного грузчика закончилась для Тама вскоре после приезда в Сайгон его жены и двоих детей. Он нашел велорикшу, который сдавал в аренду свою коляску ежедневно с четырех утра и до полудня. Плата составляла три доллара, а потенциальный заработок — десять. Однако были и другие траты, незаметные на первый взгляд. Средство передвижения не было зарегистрировано, и следовательно, использовать его за городской чертой было незаконно. Останови Тама полицейский, пришлось бы заплатить пятидолларовый штраф. Если денег не было, коляска подлежала изъятию на десять дней.

— Думаешь, так легко ездить на коляске? — с внезапной агрессивностью воскликнул Там. — Ничего подобного! Нужно очень крепко держаться за руль… — он ухватил воздух двумя руками, — особенно когда едешь с горки.

Вес коляски приходится на переднее колесо и сосредоточен под тяжелым сиденьем, везущим пассажира и груз. Водитель находится сзади, управляя велосипедом при помощи руля, который, в свою очередь, поворачивает колесо. Я могла представить, насколько неравномерно распределяется давление расшатанного старого велосипеда, когда тот катится с крутого склона.

— Когда я впервые сел в свою новую коляску, — с улыбкой вспоминал Там, — пассажир сразу же нашелся. Мы доехали до перекрестка, и я забыл, что педали не вращаются в обратную сторону. Нога попала в ось, и пассажир выпал прямо на улицу! Я слез, чтобы помочь ему, но он так испугался, что вскочил на ноги, бросил мне пару монет и сбежал.

Там быстро свыкся со странностями своего транспортного средства и очень скоро стал колесить по всему городу с пассажирами и грузом. Но даже если он работал до седьмого пота, денег едва хватало на аренду коляски, штрафы и прочие расходы вроде спустивших шин и колесной мази. В конце концов доведенный до отчаяния Там стал околачиваться у отеля, где жили иностранцы. Это было рискованно: не желая, чтобы посторонние осознали, насколько сильно город зависит от велорикш, правительство запретило колясочникам появляться вблизи отелей. Полицейские постоянно караулили заблудших рикш, и штраф составлял невообразимые тридцать долларов. Там научился прятать коляску за отелем и заманивать потенциальных покупателей подальше от внимательных глаз слонявшихся повсюду доносчиков.

Несмотря на предосторожности, местонахождение Тама стало известно правительству и, что важнее, они узнали, что он знает английский.

— Мне предложили стать осведомителем и сообщать о количестве гостей, куда те направляются и о чем говорят.

Взамен ему выдали бы особые бумаги, дававшие разрешение спокойно сидеть у входа в отель и менять доллары на вьетнамские донги. В те времена обладание даже одним-единственным нелегальным долларом могло повлечь самое худшее.

И почему бы не согласиться? При каждом отеле среди велорикш работал по меньшей мере один осведомитель. Они не только купались в особых привилегиях, но и пользовались популярностью у других водителей, так как могли договориться с полицейскими и вызволить конфискованную коляску или убедить их не взимать штраф.

Но Там отказался. Даже тогда он мечтал переехать в Америку и опасался последствий, которые может повлечь его причастность к коммунистической системе.

— После этого они стали высматривать меня и брали двойной штраф, обнаружив мою коляску… — Он покачал головой. — Мне пришлось вернуться на улицы.

Из-за двери директора показалась голова молодого человека, и Там тут же умолк. Окинув нас внимательным взглядом, парнишка проскользнул в комнату и, не говоря ни слова, сел. Его лицо было вогнутым, как глубокая тарелка, и казалось, лишь магическим заклинанием очки держались на крошечной кнопочке носа. Реденькие усы выглядели так, будто готовы были отвалиться, стоит ему лишь коснуться кончиком языка уголка рта.

Вслед за ним в дверь вошел директор, и мы пожали друг другу руки, принесли еще чаю с шиповником, и еще дюжина сигарет перекочевала из сумки Тама им в карманы. Обязательный обмен был завершен, и мы приступили к делу.

Я выждала многозначительную паузу; все глаза были направлены на меня.

— Ты должна сказать им, зачем ты здесь, — прошептал Там.

Я заколебалась. Директор и так уже знал, чего я хочу. Более того, в Союзе молодежи никто не говорил по-английски.

— Говори, я переведу, — поторопил меня Там.

Я глубоко вдохнула и обрисовала свои надежды одним предложением, после чего Там заговорил. Через двадцать минут он все еще усердно объяснял что-то, и все согласно кивали. Мое внимание рассеялось. Взгляд привлекло какое-то движение, и я, вытянув шею, заглянула в решетчатое окошко за столом директора. За ним была другая комната, где обмякшая фигура сползла на пол, заваленный людьми. В середине дня, напряженно прошуршав бумагами все утро, Союз коммунистической молодежи заслуженно предавался коллективному отдыху. Мне очень хотелось к ним присоединиться.

Там тихонько потянул меня за рукав:

— Директор говорит, они никогда раньше не водили на экскурсии иностранцев. Не уверены, что смогут соответствовать твоим нуждам.

Я заверила его, что потребностей у меня совсем чуть, мизер, как у мыши.

Директор прервал мою речь вопросом:

— Какова цель вашего путешествия?

Я сладко защебетала что-то о послах мира и посредниках, о согласии и дружбе, о том, как сблизить весь мир, — дословный текст из нашей старой брошюры для сотрудников Корпуса мира. Перевод Тама занял меньше одной фразы. Я была рада, что он здесь, спасает меня от самой себя.

— Вы хотите увидеть места сражений?

— Нет.

На этот счет у меня не было сомнений.

— Есть некоторые проблемы, — признался Там, затем поспешил объяснить, увидев, как погрустнело мое лицо, — но все их можно решить, если угодить нужным людям.

Видимо, взятка сигаретами сделала свое дело.

— Что за проблемы?

— Нужно подать заявление на официальное разрешение, чтобы тебе позволили ночевать в деревнях. Им будет очень трудно найти члена Союза, который согласился бы поехать с тобой. Необходимо продлить визу дольше предоставленного срока. И еще они требуют, чтобы ты сначала поехала в дельту Меконга — пробное путешествие, — прежде чем они проводят тебя на север.

Он остановился, чтобы перевести дыхание. Трудности казались непреодолимыми.

Однако все оказалось не таким уж безнадежным. Деньги были универсальным средством, решающим целый ряд проблем. Я пообещала угождать всеми возможными способами кому только потребуется, и все присутствующие заметно расслабились.

Когда мы вышли на улицу, я выпалила:

— Что ты об этом думаешь?

— Хорошо, что ты едешь с ними, — рассудительно ответил он. — В провинциях у них большая власть. Это гораздо лучше, чем частный проводник.

— Но я не хотела ехать в дельту Меконга…

Он понизил голос и глянул через плечо:

— Слышал, директор только что вернулся из поездки по заданию партии — два месяца по тропе Хошимина из Ханоя. Говорят, правительство хочет превратить тропу в туристический маршрут. Может, если поездка по Меконгу пройдет хорошо, тебе разрешат первой проделать путешествие на север.

Трудно было поверить такой удаче.

Через неделю мы вернулись для повторной встречи. Директор встретил нас, стоя у дверей в кабинет — хороший знак, — но его лоб был нахмурен, и он тут же уселся с Тамом, даже не притворяясь, что ему есть до меня дело. Спустя несколько напряженных минут Там повернулся ко мне:

— Он говорит, что многие студенты хотят поехать с тобой, но только не в одиночку.

Вот уж не думала, что западная женщина вроде меня способна до такой степени кого-то напугать, но мысль об этом меня заинтриговала. Я стала ждать, что они решат.

— Должны поехать двое, — твердо проговорил Там. — Один англоговорящий, а другой — тот, кто хорошо знает дельту Меконга.

Это меня вполне устраивало, тем более что речь шла всего-то о пяти долларах в день, паре лишних заплаток на шинах и взятках, чтобы сделать всех счастливыми. Мои собеседники расслабились, и мы перешли к обсуждению действительно важных дел. То есть расходов.

Директор достал скомканный листок бумаги и зачитал длинный подробный список. Сто долларов за убогую бумажку — разрешение с моим именем вверху и печатью внизу. Сорок — за то, чтобы угодить чиновникам, которые попадутся нам на пути. Пятьдесят — штаб-квартире Союза молодежи за то, что составили мне компанию во время чаепития. Тридцать — за медицинскую страховку, которая была мне не нужна. Двадцать, — за подержанный велосипедный насос, в провинции этой суммы хватило бы на то, чтобы купить новый велосипед. Сто — гонорар двум милым молодым людям, которые должны были меня сопровождать. Десять долларов в день на еду, подарки деревенским жителям и различные нужды — по большей части сигареты и пиво для моих проводников. И разумеется, чаевые.

Я стала спорить насчет страховки, не желая сразу сдаваться и понимая, что все траты сфабрикованы. В конце концов страховку вычеркнули с условием, что я возьму с собой достаточно западных лекарств, чтобы на всех хватило.

Я откинулась на спинку со вздохом облегчения. Я была довольна. Мои собеседники — нет. Нам налили еще чаю.

В центр комнаты вышел почтенных лет старичок и принялся ходить взад-вперед, крепко сцепив руки за спиной. У него были короткая стрижка и напряженная, с легким уклоном вперед осанка, как у сержанта строевой подготовки. Он заявил, что все очень обеспокоены моим комфортом в путешествии. Смогу ли я спать в гамаке? Умею ли ездить на велосипеде? Не сморщится ли моя кожа под жарким солнцем Меконга? Всем известно, что американцы повсюду ездят на машинах. Вдруг мои ноги пройдут сто метров и превратятся в желе? Буду ли я есть местную пищу, даже самую простую деревенскую? А то еще опозорю своих проводников. Я кивала головой, как болванчик, а Там спешил подтвердить мой ответ.

Последний и самый важный вопрос: знаю ли я, как угодить моим проводникам? Да, это я уже успела выяснить.

Мне представили моих будущих попутчиков — оказалось, что они сидели с нами все это время. Обоим было по двадцать пять лет, и оба выглядели на восемнадцать. Фунг продемонстрировал дюйм фиолетовых десен, улыбнувшись, как фонарь из тыквы, и сверкнув золотым зубом, который торчал под таким углом, что нависал над нижней губой, даже когда рот был закрыт. Он произнес небольшую речь по-вьетнамски, рассекая воздух длинными накрашенными ногтями. Тяу был тем самым малым с лицом-тарелкой и носиком-кнопочкой. Он странно смеялся — как ныряльщик, которому в маску попала вода. Мы договорились встретиться в здании Союза на следующее утро, в пять часов. Я должна была принести деньги, а они — созвать прощальный комитет. Наконец-то все остались довольны.

 

5. Меконг

Дорогая мамочка! Я выяснила, что от расстройства желудка лучше всего помогает смесь имодиума, пептобисмола и ципрофлаксина. Имодиум действует как затычка, прекращая процесс. Пептобисмол — защитная прослойка, а ципрофлаксин — глубинная бомба, вымывающая гадких микробов из организма. Главное, чтобы это не оказались паразиты.

Воздух был темным и тяжелым от угольной сажи. Улицы почти безлюдны, за исключением двух старых торговцев, присевших на корточки рядом с жаровнями. Они ворошили угольки, пока те не начинали излучать теплое красноватое сияние, и выкладывали на решетку хрустящую кукурузу. Каждый порог и проход укрывал человека или двух; иногда там спали целые семьи, прижавшись друг к другу, как ложки, защищаясь от предрассветного холода. Я проехала мимо стариков, присевших вдоль тротуара: они торопились завершить свой туалет, прежде чем наступит час пик и улицы наводнят толпы.

Ставни в штаб-квартире Союза молодежи была закрыты, внутри никого не было. Постепенно стали возникать неясные фигуры более дюжины молодых людей; наконец появился сам директор. Деньги передавались от одного к другому торопливо и украдкой; их несколько раз пересчитывали разные руки.

Когда осторожное солнце протянуло свои бледные пальцы через небосклон, мы выдвинулись единой колонной — одиннадцать юношей и я, окруженная коконом из велосипедов и мопедов.

Мой велосипед почти сразу начал жить своей жизнью. Пружина прорвалась сквозь пластиковую обивку сиденья и впилась мне в зад, точно штопор. Я, как могла, разгрузила свой скарб, привязав его низко к решетке, но заднее колесо все равно тряслось, как телеса жирной матроны. Отремонтированный Гуликом тормоз вернулся в первоначальное состояние на полпути с первого же маленького холма. Я с трудом вела велосипед по прямой, чтобы не задеть заботливых молодых людей, крутивших педали рядом. Похоже, они и не собирались разъезжаться. Мы маневрировали в уплотняющемся транспортном потоке как единое целое, масса размером с грузовик.

Ощетинившаяся арматура городских стройплощадок постепенно сменилась близко стоящими цементными или тростниковыми лачугами, затем и те резко исчезли — мы въехали в дельту Меконга.

Меконг! Жемчужно-белые надгробия, как зубы торчащие поверх густых всходов изумрудного риса, цветные пагоды с драконами на крыше, выпустившими когти в безоблачное голубое небо, и стаи пестрых уток, переплывающие с одного поля на другое, словно ручейки ртути. Это была идеальная прелюдия к путешествию по тропе Хошимина — три недели ездить на велосипеде от деревни к деревне, осваивая язык и знакомясь с местными жителями.

Фунг пристроился рядышком, сверкнув торчащим золотым зубом.

— Тыто вона? — спросил он.

Я задумалась на минутку, напрасно надеясь, что Тяу окажется тем из двоих, кто якобы должен говорить по-английски.

— Извините?

Фунг облизал зуб.

— Ты товона? Ты товонна? — повторил он погромче. И поясняя свой вопрос улыбкой, ослепительно сверкнул двумя дюймами десны.

Я улыбнулась в ответ. Я и вправду была довольна, счастлива до умопомрачения, колеся по бескрайним полям изумрудной зелени в дельте Меконга. Мои мечты сбылись.

Но через два часа я начала мечтать о дороге без ухабов, холодных напитках и тени. Мы притормозили у дорожной забегаловки с тележкой торговца супом у входа. Хозяин торопливо сдвинул столики, чтобы вместить нашу все множащуюся братию из четырнадцати человек.

Завтрак, несмотря на раннее утро включавший пиво и разные десерты, обошелся в невероятные пятьдесят долларов. Фунг многозначительно взглянул на мой кошелек. Я уже вручила ему десять долларов — именно столько мы договорились выделить на ежедневные расходы. Молча отсчитав деньги из резервной пачки вьетнамских донгов, я с облегчением наблюдала, как толпа мальцов взобралась на свои велосипеды, даже не потрудившись попрощаться, и двинулась обратно в город.

— Долго еще? — спросила я, потянув ноющие мышцы и кое-как взобравшись на свой сорокафунтовый драндулет.

— Двенадцать километров, — ответил Фунг, но вдруг задумался. — Сорок семь.

— Семьдесят два, — буркнул Тяу по-вьетнамски.

Двенадцать проехать легко, сорок семь уже труднее. Семьдесят два — это кошмар, однако Тяу явно не понял мой вопрос.

Мы двинулись с места. А вскоре наткнулись на шестидюймовый порог в усеянной булыжниками щебенке, и дорога превратилась в болото. Она не стала меньше похожа на дорогу. Просто в ней образовалось столько борозд и выступов, что ехать стало возможно лишь по велосипедной одноколейке, петлявшей между камнями. Время от времени тропинка и вовсе уходила в сторону, ныряя в солнечный садик или канаву. Фунг и Тяу вытаращили глаза от изумления, увидев, что мне вовсе не представляет труда вести велосипед через полосу препятствий, но вскоре у меня возникла более насущная проблема. Дорога превратилась в колею для двухколесного транспорта, и я быстро узнала единственное непреложное правило вьетнамского вождения по проселочным дорогам: размер имеет значение. Малые транспортные средства должны были уступать дорогу более крупным, всем без исключения. Учитывая незначительные размеры моей колесницы, я не представляла угрозы ни для кого больше курицы или невероятно трусливого поросенка. Я быстро научилась различать визгливый сигнал мопеда (ради них не стоило и сторониться), ржавый гудок вездесущих мотоциклов «Минск-125», хондовские клаксоны — редкий и вымирающий вид — и глубокий, вибрирующий рев автобуса, требующий немедленного повиновения. Я решила, что обязательно нужно купить автобусный гудок.

А еще перестать быть трусихой. Это было унизительно: каждый раз уступать дорогу, услышав гудок за спиной, и выруливать на острые камни, лишь чтобы увидеть, что меня обогнал ухмыляющийся шестилетний малый, который дорастет до размеров своего велосипеда еще через много лет.

Пусть мне было страшно, зато я могла предаться злорадству. Раздосадованные безуспешными попытками вытеснить меня с дороги, молодые ребята-мотоциклисты решали взять ситуацию в свои руки, давали газу и мчались по дороге, дробя колесами своих мотоциклов надоедливые булыжники. Глядя, как двое моих врагов громят друг друга, я испытывала зловещее удовольствие.

Я крутила педали, глядя на девочек в безупречно чистых узких и длинных платьях, грациозно петляющих по дороге; юношей, с ревом разгонявших старые моторы, разворачиваясь на пыльных углах; скрюченных стариках на расшатанных трехколесных велосипедах, чью кожу безжалостное солнце превратило в пергамент. Проселочная дорога была сплошной полосой препятствий: спящие собаки, древние грузовики, скрипучие велосипеды, нагруженные товаром на четверть тонны, и гуси, то и дело дефилирующие по обочине. Выпускники этой деревенской транспортной школы в конце концов мигрировали к ярким огням города, вооруженные маниакальной храбростью, молниеносной реакцией и глубоким презрением к таким несерьезным ограничениям, как сигналы светофоров, знаки «стоп» и одностороннее движение.

Теперь мне стало ясно, откуда взялся сайгонский стиль вождения.

Я давно перестала смотреть по сторонам и ограничила свой расплывающийся фокус непосредственно следующим булыжником или канавой, а также тем, чем это чревато. В желудке бурлила кислота — предвестник начинающегося расстройства. Спина затекла, кожа воспалилась, в голове пульсировали отбойные молотки. Очнувшись на секунду от созерцания этих адских ощущений, я увидела, как Фунг резко свернул на тропинку, поросшую колючими кустами, и пропал из виду.

Мы остановились у ветхого сарая, возле которого возилась дворняжка. Таких собак полно в любой азиатской стране: нечто с тостер размером, серо-коричневая шерсть, торчащие уши и поеденный молью хвост завитушкой. Как все ее собратья по разуму, собачка визгливо и непрерывно тявкала, подкрадываясь сзади и норовя цапнуть за голые икры. Песик был раскормлен на убой, и, глупо отбрыкиваясь от него и выставляя себя полной идиоткой, я опасалась, что именно для этого его здесь и держат.

Нас вышел поприветствовать двоюродный дедушка жены Тяу, старик с грустными глазами, тянувшими все его лицо вниз, и улыбкой, тянувшей его вверх. Он вежливо проводил меня за дом, где в цементном баке, высоко над пересохшей от жажды землей, собиралась дождевая вода. Коснувшись поверхности воды дном полого сосуда из выдолбленной тыквы, он повращал его, создавая рябь, разогнавшую плавающих насекомых и мусор. Зачерпнув полный сосуд, он полил мои ладони сверкающей бриллиантовой жидкостью. Я восторженно плеснула воду на пульсирующие лицо и шею. Он улыбнулся и снова окунул сосуд в бак, а затем указал на зеленый кокосовый орех, который лежал у задней двери. Я обрадованно кивнула. Ничто не утоляет жажду лучше, чем нежное молочко в герметичном природном контейнере.

Фунг материализовался за моей спиной, стоя непреклонно, как жердь.

— Нет, — рявкнул он.

«Нет» становилось его любимым словом: он использовал его постоянно, когда ему не нравились мои вопросы или просто не хотелось отвечать. На этот раз он давал мне понять, что нельзя пить кокос, если мне жарко: может подняться температура.

Я пыталась втолковать, что умылась и мне больше не жарко.

Он с отвращением прикоснулся кончиком пальца к моей горящей щеке и ушел, не добавив ни слова, оставив на моей коже легкий отпечаток своего длинного кривого ногтя, наподобие кошачьего.

Старик с женой готовили обед, двигаясь осторожно и без всякой спешки, тем самым стараясь обмануть природу и не вспотеть. Он сидел на корточках у задней двери, потроша рыбу и выкладывая кости сушиться на солнце. Она разожгла жаровню сухой лучиной, готовой взорваться прямо в руках, и поставила на нее огромный черный чан с лужицей застывшего жира. Старик принес рыбу к очагу, и они поменялись местами синхронно, как в балете: ритуал, отточенный за сорок лет брака и неизменных домашних обязательств.

Хозяйка показала, как счищать кожицу с овоща, напоминающего сельдерей, с губчатой влажной мякотью. Мы отрывали молочно-белые лепестки и выдергивали тычинки, пока все руки не покрылись липкой ярко-оранжевой жижей.

Когда мы сели за стол, старик впервые заговорил со мной, предложив удочерить, ведь родителей у меня, совершенно очевидно, не было. Его жена улыбнулась и согласно кивнула, а я была польщена, что меня хотят видеть частью этого тихого дома.

После обеда меня разморило, и я стала с тоской посматривать в сторону тяжелой скамьи, стоявшей в углу гостиной. В шаткой лачуге это был единственный предмет мебели — плоская, жесткая, прохладная на ощупь лежанка, идеальное местечко, чтобы развернуть матрас и подремать после обеда.

Я попыталась выстроить фразу, используя свои мизерные познания вьетнамского языка.

— Сегодня поедем еще на велосипеде? — с содроганием спросила я Фунга.

С утра мы проехали по меньшей мере двести миль. Состояние моих ног свидетельствовало об этом.

— Нет, — процедил Фунг в облаке сигаретного дыма.

Он лежал в гамаке в иссушенном зноем переднем дворе. Сигаретное марево зависло в неподвижном воздухе. Цыплята в тени закопались в прохладную грязь, и даже собака тяжело дышала, оставив попытки терроризировать меня. Я с облегчением опустилась на скамью. Из складок гамака появилась рука и лениво махнула в сторону тропинки.

— Иди, — приказал Фунг. — Учись сушить рис.

Пожилая женщина, кровная родственница нашей укутанной шарфом хозяйки, выступила вперед с сияющей улыбкой и поманила меня узловатой рукой. Видимо, она ждала в тени с самого нашего приезда. Я заколебалась, затем сдалась при виде ее добродушной улыбки и последовала за ней на выжженный солнцем пустырь.

— Вернись в полтретьего! — выкрикнул мне вслед Фунг.

Соседний дом был выстроен вокруг цементного дворика, служившего для сушки важнейшего для жителей Меконга продукта — риса. Рис лежал пирамидками высотой в фут на подстилке из пластиковых мешков. Старуха с поросшими коркой босыми ногами разглаживала его метлой без щетины — взад-вперед, как глазурь на торте. Пестрые гуси сновали туда-сюда, с хрустом подбирая клювом пыльные крупинки.

Вместе мы брали подстилку за края и пересыпали золотистый неочищенный рис в плетеные корзины. Мы несли их на голове, как дары египетским богам, к цементной платформе у пруда. Утята словно обезумели, завиляли хвостами и поплыли к нам острым клинышком, выстроившись, как эскадрилья бомбардировщиков. Их непрерывное кряканье создавало постоянный фоновый шум — как разговор из соседней комнаты.

Старуха помогла мне встать, как манекену в витрине магазина, сдвинув корзину на моей голове чуть вперед, сложив правую ладонь чашечкой с расставленными пальцами — разбрасывать падающие зерна. Она чуть подтолкнула корзину, чтобы рис полился струйкой, и встала рядом, отчаянно замахав большим плетеным веером, чтобы в застывшем воздухе образовалось хоть маленькое движение. Более тяжелые рисовые зернышки падали прямо вниз, на кусок мешковины, а шелуха разлеталась в стороны. Сквозь дно корзины просачивался мелкий белый рисовый порошок, покрывая мою голову и плечи словно мукой. Возле моих ног постепенно росла горка белого золота. Зерно, дающее жизнь. Это была всего лишь одна из многих ступеней, а начиналось все с грядок для рассады — заботливо обустроенных колыбелей для новорожденного риса, который вырастал густым и ярко-зеленым в мутной грязи. Через несколько недель ростки по одному пересаживали на большое поле — утомительный труд, ради которого нужно было гнуть спину много дней. Поле пропалывали, удобряли навозом или из ночного горшка, охраняли от птиц и других вредителей. Ростки питались от плодородной земли, обретая насыщенный цвет, вытягиваясь ввысь и в конце концов наливаясь тяжестью темных желтых семян. Потом рис собирали, молотили, сушили и очищали от шелухи — месяцы работы, прежде чем тарелка с рисом оказывалась в руке голодного мужчины, женщины или ребенка. Задолго до следующего посева поле нужно было залить, прополоть, вспахать и разгладить, чтобы оно снова обрело текстуру шоколадного пудинга. Неудивительно, что рис у деревенских жителей считался священным зерном. От одного лишь взгляда на завораживающий поток крупинок хотелось упасть на колени и запустить пальцы в растущую горку.

За мной явился Фунг и увел прочь от утят, летящей шелухи и доброй улыбки старой хозяйки. Когда мы шли к дому, он показал пальцем на мои белые волосы и лицо, липкие от пота плечи, покрытые рисовой мукой, и произнес:

— Су нгуа.

Я решила, что это значит «грязный», и наклонилась зачерпнуть воды с поля, чтобы умыться.

— Нет.

Он попросил у меня словарик, пролистал его и показал нужное слово, проведя по нему длинным ногтем.

— Чесаться.

Умываться времени не было. Мы пристегнули мой так и не пригодившийся футон к велосипеду и уехали: наш распорядок зависел от расписания далекого парома, требовавшего проехать еще сорок километров к пяти часам.

В четыре часа мы на последнем издыхании въехали в довольно большой город. Свернув в переулок и резко нырнув вправо, мы оказались во дворе частного дома. Тяу слез, обнял коренастую женщину средних лет, стоявшую у двери, и принялся разгружать велосипед. Это была невестка его матери, и у нее нам предстояло ночевать. О пароме, расписании, срочности загадочным образом все забыли.

Родственница Тяу оказалась добродушной и простой женщиной: угостила меня звездчатыми фруктами с пряным вкусом и хлопала по спине до тех пор, пока я не заулыбалась, невзирая на невыносимую усталость. Она скрылась в кухне, а я — в душе, и когда вышла, на столе меня ждал настоящий пир: листовые овощи, лапша, рыба и гора сваренных вкрутую яиц. Схватив два яйца, я сунула одно в руку Тяу, намереваясь сыграть в детскую игру — чей конец треснет, тот съедает разбитое яйцо. Треснуло мое, в животе заурчало, и я заглянула под скорлупу. Оттуда на меня невидяще уставился подернутый молочно-белой пленкой глаз, под ним виднелось обмякшее крыло. Это был оплодотворенный куриный эмбрион, который оставили в инкубаторе и за день до вылупления отварили вкрутую. Теперь он лежал на моей тарелке — горчично-желтый птенец, который словно вот-вот вылетит из гнезда. Я вспомнила сердитого дядечку из штаба Союза молодежи, который спрашивал, буду ли я есть местную пищу, а то еще опозорю своих проводников. Все смотрели на меня. Я зачерпнула полную ложку и захрустела зубами.

Хозяйка вынесла стопку гнущихся кружочков, напоминающих картон, и все замолчали, занявшись трапезой. Рисовую бумагу окунали в смесь рыбного соуса и чили, клали в центр начинку из лапши и листовых овощей, сворачивали, как сигару, и запечатывали большим количеством слюны. Тяу показал, как это делается, и протянул мне готовый блинчик. Откусив кусочек, я почувствовала на сгибе никотиновый привкус.

После обеда я удалилась под москитную сетку для столь необходимого мне уединения, чтобы провести пару тихих минут наедине с учебниками по грамматике. Но уже через несколько минут в окне моей спальни замельтешили смеющиеся дети. В конце концов трое ребят подросткового возраста прорвались в комнату и сгрудились в углу, говоря шепотом и подталкивая друг друга в мою сторону. Наконец юноша расправил плечи и гуськом направился ко мне.

— Привет. Откуда вы родом? — спросил он по-английски, и сопровождавшие его девчонки захлопали в ладоши.

Фунг наказал мне всем говорить, что я из Швейцарии, и говорить только по-французски. Я же решила немножко поозорничать:

— Из Америки.

Его улыбка стала шире.

— Америка — номер один! — выпалил он и поднял вверх большой палец.

Я раскрыла рот.

— Пожалуйста, приезжайте еще, — добавил он.

Мой рот раскрылся еще шире.

Вперед вышли две его подружки и засыпали меня тщательно заученными вопросами и предложениями:

— Вы любите танцевать? Ваша семья ест рис? Моего кота зовут Гарри. Вы много пьете? Все фразы были явно из учебника по английскому, и по первому же требованию мне его показали. Он был потрепан и запачкан до такой степени, что текст стал почти неразличим. Напечатанный на дешевой газетной бумаге, в клеевом переплете, он перевидал несколько поколений любопытных маленьких пальчиков. Упражнения были как ребусы: множество опечаток, чопорный язык пятидесятых годов. Дети прилежно учились по этой книге уже четыре года. И впервые видели перед собой англоязычного человека.

Мы дважды прошли всю их учебную программу; я чувствовала, что силы покидают меня, а они, наоборот, расцветали — беззаботные подростки, которые явно прекрасно проводили время. Наконец, разрываясь между желанием стимулировать тягу к знаниям в своих усердных маленьких учениках и отчаянной необходимостью хоть немного побыть с собой наедине, я притворилась больной, надеясь, что они поймут намек и уйдут.

— Ты заболела? — спросил юноша, наклоняясь поближе и обеспокоенно нахмурив лоб. Его подруга взяла меня за руку и легла в кровать рядом со мной. Они принялись бойко тараторить над моей головой и, видимо, пришли к выводу, что мне нужно составить компанию, пока болезнь не пройдет, а если понадобится, то на всю ночь.

Я откинулась на матрас, тщетно пытаясь вспомнить какие-нибудь вьетнамские слова, способные объяснить, что я хочу побыть одна. Понятие об уединении не имело смысла в мире, где слова «один» и «одинокий» были синонимами, где люди вместе принимали пищу, спали, работали, а порой и испражнялись. Лишь очень разозлившийся человек мог бы попросить другого уйти, да и то принятая в Азии необходимость «держать лицо» вынуждала скорее молча скрипеть зубами, пообещав себе попросту не связываться с обидчиком в будущем.

Но мне не приходилось с малых лет делить одну комнату с восемнадцатью другими людьми. У меня болела голова, пульсировали глазные яблоки, усиливалась тошнота, комом стоявшая внизу живота. Как объяснить, что мне хочется почесать за ухом и подвигать пальцами на ногах и чтобы при этом на меня не глазела толпа незнакомцев, смеющаяся и обсуждающая каждое мое действие?

Я встала и тихонько выпроводила их, не без внутреннего содрогания захлопнув дверь прямо перед их ошеломленными лицами. Забравшись в кровать, я, совершенно обессилившая, мгновенно уснула.

На следующий день Тяу и Фунг продрали глаза с похмелья только после обеда, да и то лишь для того, чтобы доковылять до стульев на веранде. Фунг увидел меня и строго приказал не выходить из дома, не то не избежать нападения разъяренных толп антиамериканских активистов. После чего забылся тупым сном. Я ушла. Но не успела уйти далеко, как меня нашли дети, целая орава: сорванцы трех футов росту в белоснежных рубашечках и шлепанцах, бодро размахивающие пластиковыми пакетиками на пути в школу. Их сбегалось все больше и больше, и меня окружили, радостно крича:

— Лин Со!

Подумали, что я русская. Я развеяла их заблуждение, и они развеселились еще сильнее. Когда я ушла, они побежали следом, даже не собираясь идти в школу.

Я прошла по мостику через один из множества каналов, питающих мелкий мутный Меконг, и помахала рукой юноше внизу. Тот управлял ветхой лодчонкой при помощи шеста.

— Куда вы идете? — спросил он по-вьетнамски.

— Гуляю.

Он показал на свою лодку:

— Давайте я вас покатаю.

Я согласилась, отчасти чтобы сбежать от своего метеорова хвоста и отчасти чтобы понять, каково это плавать в узкой, как гроб, плоскодонке.

Парень осматривал сети; вокруг его ног дергались и били плавниками несколько шестидюймовых рыбин. Каждый вечер с девяти до шести утра он пек французские багеты. Юноша предложил сводить меня в булочную, где работал пекарем. Я задумалась на секунду, но потом увидела, что сгиб его локтя и волосы запачканы мукой, да и выглядел он безобидно.

Вдоль канала шириной меньше двадцати футов тут и там попадались сети-паутинки, свисающие с деревянных столбцов. Повсюду висели бутыли со свечными огарками, сигнализируя ночным водителям — в этом краю передвигались по воде. Я представила, как возвращаюсь домой вечером под пение сверчков и ритмичное движение шеста, направляемая трепещущим пламенем свечи под толстым зеленым стеклом, и это место показалось мне самым романтичным на земле.

Потом мы свернули за угол и поплыли мимо ряда уборных размером не больше деревянного ящика. Каждый соединялся с берегом узеньким помостом. Один туалет оказался занят: его хозяин был у всех на виду — от пояса и выше. Всего в паре футов над рекой склонились хозяйки, моющие капусту к ужину. Мы поплыли дальше.

К нашему появлению в булочной вовсю кипела работа. Владелец сидел в передней за толстенным гроссбухом, страницы которого были испещрены колонками крошечных карандашных цифр.

— Заходи, — бросил он вместо приветствия, и на лице засияла искренняя улыбка. Казалось, его ничуть не смущало, что посреди утренней смены в пекарню без приглашения заявилась незнакомка. Он настоял на персональной экскурсии, бросив свои записи, а когда обнаружил, что я с горем пополам говорю по-вьетнамски, его радости не было предела. Казалось, он больше гордится мной, чем своей булочной, ради которой ему наверняка пришлось трудиться не покладая рук. Он без устали потчевал меня напитками и сливочными ирисками, демонстрируя свое маленькое предприятие.

Мы проследовали в пекарню мимо работников, снующих туда-сюда как пчелы. Внутри двое юношей без рубашек брали сырые колбаски из теста, надсекали верхушку и отправляли в печи, выстроившиеся вдоль одной стены. В воздухе плавало столько мучной пыли, что в пронизывающих его солнечных лучах она словно висела прозрачными пластами, подрагивающими и завивающимися в спирали.

Хлеб из печи доставали золотисто-коричневым, с дымящимся мякишем. И на вкус как настоящий багет из французской булочной — хоть что-то хорошее осталось со времен французской колонизации. И видимо, не я одна так думала.

— Печи работают по восемнадцать часов без перерыва. Мы делаем десять тысяч батонов в день, — с гордостью заявил хозяин.

— И куда они все деваются? — Я не видела здесь ни грузовиков, ни погрузочной площадки.

В ответ на мой вопрос хозяин повел меня в другую комнату. Там батоны исчезали через боковую дверь, за которой поджидала армия велосипедистов и пеших рыночных торговцев с корзинками наготове. Дюжина молодых женщин разъезжалась в стороны на своих велосипедах, укрыв товар от дорожной пыли и по очереди напевая мелодичное «Бан меееееиии» — хлеб. Они развозили хлеб в каждую хижину и лачугу на многие мили вокруг.

Я проскользнула внутрь и прошла мимо чанов с тестом и шеренги спутанных черных шевелюр и блестящих от пота плеч. В самом темном и укромном углу этой пекарни, работающей на человеческих батарейках, мне попался на глаза одинокий старик. Он молча сидел, весь покрытый мукой и похожий на древнее привидение с нимбом седых, присыпанных белой пудрой волос. Весь день он пересыпал муку из мешков на весы, гирьки которых едва мог поднять, а затем разглаживал комковатую смесь узловатыми старческими пальцами. Воздух здесь был такой густой, что у меня зачесалось в носу.

Эти трудяги работали девять часов в день и шесть дней в неделю и получали двадцать долларов в месяц. Нигде в мире мне не приходилось видеть такого внимания к мелочам и эффективного расхода человеческой энергии. Мои прежние представления о продуктивности вьетнамцев — старуха, часами просиживающая со связкой бананов в ожидании, что кто-нибудь их купит, — оказались ошибочны. Я была потрясена.

Хозяин пекарни умолял меня вернуться и познакомиться с женой и послал лодочника отвезти меня обратно к мостику, где мы с ним и встретились.

Я тихонько прокралась в дом, где Тяу с Фунгом так и не очнулись от послеобеденного сна.

 

6. Жадность

Дорогая мамочка!

Фунг — грубиян и пьяница, нечистая на руку, ленивая жаба. Его страшные когти и торчащий золотой зуб снятся мне в кошмарах.

Мы пустились в путь с первыми рассветными лучами, прежде чем узкая полоска асфальта, идущая через центр города, не начала плавиться на солнце. Мои кости скрипели почище злосчастного велосипеда, а обожженная кожа, казалось, вот-вот лопнет, как перезрелая дыня. Мои проводники выклянчили еще денег, якобы на подарок, который они каким-то чудом умудрились купить нашей хозяйке, хоть и просидели весь вечер в шезлонгах на веранде. Я попросила показать мне его, но мне объяснили, что открывать предназначенный другому сверток — плохая примета. Когда мы уезжали, хозяйка добродушно похлопала меня по спине и умоляла приехать еще, а я искренне надеялась, что у нее действительно осталось что-нибудь на память о нашем визите, помимо обглоданных рыбных костей и яичной скорлупы.

Мы колесили обратно по той же дороге, по которой приехали сюда. Я уже и не надеялась понять наш маршрут, мне было все равно. Я сообщила Фунгу о своем желании пожить несколько дней в маленькой деревне, и мне пообещали, что с наступлением темноты мы окажемся как раз в таком месте. Тем временем я училась получать удовольствие от простого процесса езды по пышно зеленеющей округе, где на пути изредка попадались придорожные поселки. Я наслаждалась этой свободой: никто не указывал мне, как держать палочки для еды, не нужно было ломать голову, как поприветствовать новых знакомых, не нужно ежиться под неодобрительными взглядами моих сторожевых псов. Мне было спокойно, а дорога была такой ровной, что бесконечное нажатие педалей стало автоматическим, как ход поезда по рельсам. Мимо проносились пейзажи — достаточно медленно, чтобы я успела ими полюбоваться, но и настолько быстро, что интерес не успевал угаснуть. Сказочные зеленые поля наполнили меня умиротворением и счастьем, и я стала выкрикивать приветствия продавцам леденцов и крестьянам, копающимся в грязи, годовалым детям и усталым старикам.

Они отвечали улыбкой и взмахом руки. До меня докатывалась волна их изумленных возгласов:

— На велосипеде! Она говорит по-вьетнамски! Белая леди…

Фунг ехал рядом, чтобы попрактиковаться в недавно выученных английских предложениях. Его произношение заметно улучшилось, хотя его больше интересовали новые слова, а не построение осмысленного диалога. В заднем кармане я хранила маленький словарик, и мы крутили педали, обмениваясь обрывочными фразами и отдельными словами.

— Когда ты надела бвуки, я думай — ты старая зенсина. Когда ты надела… — он стал вспоминать слово, потом постучал по ноге тыльной стороной ладони чуть выше колена, — я думай — ты молодой зенсина.

— Спасибо.

Он был тощий, как цапля, с нависшими веками и леденящими душу полированными когтями на обеих руках. В честь торчащего золотого зуба я из чувства противоречия прозвала его про себя Клыком. Несмотря на то что он сделал мне комплимент, я дала себе обещание отныне носить только бвуки, даже в раскаленный полдень.

Примерно тысяча слов, которые я запихнула себе в голову перед отъездом, теперь вспоминались с трудом. Мне так не терпелось выучить язык поскорее, что я пропустила мимо волнистые косые черточки и точки над каждым новым словом. А теперь выяснилось, что это были важнейшие маркеры произношения — ведь по-вьетнамски больше поют, чем говорят. Без них мою речь понять было невозможно. Простое слово вроде «ма» имело дюжину значений, от рисового зернышка до лошади. Поскольку каждое слово могло произноситься в нескольких тоновых вариациях, вероятность неправильно понять даже элементарное предложение возрастала до астрономических пропорций.

Я вгляделась в свежий список новых слов, переводя взгляд с бумаги на ухабы и дорогу. Фунг протянул руку, отнял у меня листок и, едва взглянув на него, убрал в карман рубашки. С момента начала нашего путешествия такие листочки пропадали у меня регулярно. Я подозревала, что рано или поздно они окажутся в одной из папок какой-нибудь правительственной организации, занимающейся борьбой со шпионажем. Мне стало любопытно, какие глубокие заключения смогут сделать чиновники на основе моей писанины, и я едва удержалась от искушения нацарапать инструкцию от имени ЦРУ, адресованную Фунгу на школьном английском, и подождать, пока он не выхватит ее у меня из рук.

Он вдруг вырвал у меня словарь и стал искать в нем новое слово.

— Не лениться! — рявкнул он и уехал вперед, сжимая в ладони мой словарь.

Мы ехали весь день без остановки, до наступления тропических сумерек. Движение стало гуще, и заливные луга по обе стороны дороги сменились убогой и плотной городской застройкой. Стемнело. У нас не было ни фар, ни отражателей; не было их и у грузовиков, которые с грохотом проносились мимо.

— Долго еще? — раздраженно спросила я.

У меня болел зад, и вылетающие из ниоткуда машины действовали на нервы. Если мои гиды знали, что ехать придется ночью, наверняка не стали бы останавливаться на обед на целых три часа?

— Двадцать минут, — сказал Фунг.

Через час мы все еще ехали бампер к бамперу с другими велосипедами на выезде из крупного города. Держащие путь домой городские жители везли на ржавых велосипедах все самые невообразимые грузы — от здоровенных свиней до тридцатифутовых бамбуковых стеблей, тянувшихся вслед за ними, как хвосты доисторических ящеров. Несмотря на обстановку, они вели себя дружелюбно и старались по возможности пристроиться рядом со мной, широко улыбались и произносили странные английские фразы, запомнившиеся не иначе как по контрабандным пластинкам Брюса Спрингстина и Мадонны.

Когда место рядом на секунду освободилось, ко мне подъехал молодой человек; в качестве груза у него был улыбающийся друг, бочком примостившийся на багажнике. Они оказались студентами: один изучал в местном университете французский, другой — английский. На неосвещенной дороге мне не было видно их лиц, лишь улыбки сверкали в отраженном лунном свете. Они просто покорили меня. Целые мили незаметно пролетали под колесами.

Почему именно английский и французский? Языки колонизаторов.

— Бизнес! — хором ответили они и весело рассмеялись.

Знание европейских языков, особенно английского, было пропуском к заветному месту в иностранной фирме. Все стремились зарабатывать американские доллары, иметь знакомых американцев и в конце концов получить возможность переехать в Америку. К тому же, если в многонациональных компаниях найти работу не удавалось, всегда можно было хорошо устроиться, обучая английскому потенциальных эмигрантов. Этот курс в университете пользовался огромной популярностью, брали только лучших и самых умных. Русский уже даже не числился в программе из-за полного отсутствия интереса.

Фунг просунул между нами переднее колесо своего велосипеда и прогнал моих друзей. Он грубо буркнул им что-то по-вьетнамски, потом повернулся ко мне:

— Плохие люди, нехорошо. Не говори.

Ему стало неуютно оттого, что мы быстро и непонятно болтали по-английски. Я посмотрела на своих новых друзей, подумала о том, что мне предстоит провести в компании Фунга еще двенадцать дней, и печально помахала им на прощание.

— Долго еще?

— Двадцать минут.

Прошел еще час.

Когда мы проехали тот же перекресток столько раз, что даже я начала его узнавать, стало ясно, что мы заблудились. Тяу явно обрадовался, когда мы наконец остановились у входа в старую гостиницу. Я тоже. Мы зашли в холл, и я устало разгрузила свой скарб. Тяу ушел с моими документами, вернулся и покачал головой. Мы снова оседлали наши велосипеды. Фунг заверил меня, что в следующей гостинице нас точно пустят и ехать до нее всего двадцать минут.

Другой отель оказался большим, обшарпанным и дорогим. Тяу забронировал три номера на три дня. Я слишком устала, чтобы спорить. Мы договорились встретиться за ужином в девять, и мне пришлось карабкаться на седьмой этаж — лифт давным-давно был сломан.

Они выбрали убогий ресторан с безбожно завышенными ценами. За столом с нами сидели еще пятеро — друзья Тяу, которые уже давно нас поджидали в компании дюжины кружек пива. Они пили и ели за обе щеки, и вскоре возле ножек стола выстроились батареи пустых бутылок, а пол покрылся слоем рыбных костей. Я устало ждала, когда же наши гости уйдут. Наконец они удалились, и Фунг нанес мне удар ниже пояса. Он потребовал двести долларов на гостиничные номера, подарки и «разные расходы».

Я взяла с собой значительную сумму на экстренный случай, намного большую, чем та, о которой мы договорились на время поездки. Дневной бюджет, который я выдавала Тяу каждое утро, исчезал бесследно, и от меня уже не раз требовали залезть в заначку. Денег почти не осталось.

Я достала деньги и пересчитала — сто семьдесят шесть долларов. Потом спросила, покроет ли эта сумма, вдобавок к оговоренному бюджету, оставшиеся три недели нашего путешествия. Фунг достал карманный блокнот, исписал целую страницу тщательными подсчетами и швырнул блокнот на стол. По его подсчетам, весь наш трехнедельный бюджет и несколько сотен долларов из резервного запаса должны были кончиться через два дня. Я с ужасом поняла, что поездка обходится мне вовсе не в двадцать долларов в день, как я думала, а более чем в двести.

Я взяла карандаш и напомнила им о том, о чем мы договорились с самого начала, — оставаться если не в пределах бюджета, то, по крайней мере, близко к нему, ночевать в деревнях и есть местную кухню. Мои проводники тут же замолчали и недобро уставились на меня. Фунг заметил сквозь зубы, что оговоренный бюджет ночевку в гостинице не предусматривал. Я с радостью согласилась с ним. У меня с собой гамак. Почему бы им не воспользоваться? Вряд ли их студенческие походы стоили больше двух миллионов донгов в день на человека. Cреднестатистический житель Вьетнама зарабатывает столько за год.

— Сейчас выборы, — пояснил Тяу, а Фунг тем временем раздраженно пыхтел сигаретой, делая короткие затяжки. Городское правительство решило натянуть иностранцам цепь, и в деревню меня бы не пустили, несмотря на то что разрешение имелось. Через несколько дней все должно было вернуться на круги своя.

Я сделала над собой усилие и приняла компромисс, снова повернувшись к Фунгу.

— Осталось двенадцать дней, — сказала я. — Сколько нужно денег?

Фунг снова принялся за подсчеты, постукивая ногтями по столу и напряженно думая.

— Девятьсот долларов, — ответил он.

У меня с собой не было и половины этой суммы, да если бы и была, я вовсе не планировала тратить столько денег. Мы начали торговаться. Они наотрез отказались опускать планку ниже пятисот — ни на пенни. Я сказала, что тогда мне придется вернуться в Сайгон на автобусе, чтобы пополнить запасы. Фунг согласился, махнув рукой, и швырнул мне свою писанину в качестве напоминания.

Ужин прошел молча.

Я попросила разрешения прогуляться. Фунг злобно рявкнул что-то официанту, потом вернулся в исходное положение за столом и сообщил, что мне запрещено гулять по вечерам одной, а они слишком устали, чтобы меня сопровождать. Зато мне разрешили оплатить счет, причем немалый, включавший еду и напитки для всех его друзей. После чего меня проводили в отель. Последнее, что я видела, были их спины в потеках от пота: они направлялись в ближайший бар.

Наутро начались местные выборы. Красные вьетнамские флаги оживили серые улицы вспышками цвета. Процессии ползли по улицам, как сороконожки: мужчины в масках с транспарантами танцевали и кружились под мерный бой барабанов и тарелок. Вездесущие постеры вещали о том, что выборы — это здорово: «Голосование — наша величайшая свобода!» и «Воспользуйтесь своим правом выбора!». Лозунги сопровождались портретами школьниц в белой форме в полный рост, отпускающих на волю стаи голубей.

Но все это было показухой. Обязательным условием выдвижения кандидатов являлось членство в партии, а политическая позиция диктовалась центральными организациями из Сайгона и Ханоя. Вывешивать знамена требовалось по закону в указанные «дни красного флага». Хотя старики и больные могли проголосовать на дому, всех остальных штрафовали — деньгами или принудительными работами, — не явись они на выборы в назначенный час. Если человек уезжал из города, то должен был подать петицию в полицейский участок на выдачу специального освобождения. Девяносто девять процентов явки избирателей и видимость демократии были бессмысленны и не значили ничего.

Тяу, занимавшему низший пост в коммунистической партии, было приказано сопровождать меня в Сайгон. Мы прибыли на станцию вскоре после обеда и едва сумели втиснуться в последний автобус, набитый до отказа. Традиционные гендерные ограничения исчезли, стоило ему сдвинуться с места. Я никогда не видела, чтобы вьетнамская парочка целовалась или даже шла взявшись за руки, однако в тесноте общественного транспорта моральные ограничения уступали практической необходимости. Люди жались друг к другу, и головы спящих падали на плечи незнакомцев. Даже Тяу, освободившись от гнетущего присутствия Фунга, впервые пролистал мой словарик и помог разучить несколько особенно непонятных в произношении вьетнамских слов.

Но вскоре я забыла о грамматике, завороженная наблюдением за кондуктором. Этот мужичок был быстр и проворен, как сверчок: он прыгал вверх-вниз и бегал рядом с автобусом, подхватывая на руки младенцев и затаскивая женщин на ступеньки. Когда мы остановились, чтобы взять на борт большую группу людей с велосипедами и скарбом, он вскарабкался на крышу, как ящерка. Помощник подбрасывал велосипеды, а он хватал их на лету и загружал на борт с рекордной скоростью. Я достала часы и засекла время. Женщина с ребенком задержали нас всего на три секунды, два велосипеда и пятидесятикилограммовый мешок риса — менее чем на двенадцать, а ради мужчин, путешествующих в одиночку, автобус и вовсе едва замедлил ход.

Я почти задремала, когда ротанговая корзина, свисающая с сиденья передо мной, начала кукарекать. Ее примеру последовали другие такие же корзины по всему автобусу. Я заснула под хриплый петушиный хор, положив голову на плечо незнакомого мужчины; в котелке под моими ногами копошились креветки.

Оставив сообщение для Тама, я поднялась в свою комнату. Через двадцать минут он появился в дверях. Там был встревожен, что я так и не побывала в деревне, потрясен, что мои проводники потратили столько денег, и пришел в ужас, когда я рассказала, что как-то раз они спросили меня, не оставляла ли я у него дома свои вещи.

— Ты должна пойти к директору, — настаивал он, бормоча проклятия себе под нос. — Зачем им знать, где твои вещи? Это их не касается. Часто они об этом спрашивали?

К моему удивлению, он отказался идти со мной к директору домой. Вместо этого он невнятно пообещал «зайти» в нужный момент и предложил «помочь». Я начала понимать, какое непрочное положение в обществе занимает Там и как сильно рискует, помогая мне.

Мы поели в уличной забегаловке, торгующей рисом, которую держала его жена со свояченицей. Там продавали омлеты и жареную рыбу тарелками, разрезая порции большими ножницами. Столики и маленькие табуретки, котелок с рисом и провизию легко можно было перенести с места на место в случае полицейского рейда, которые случались частенько. Если бы хозяев поймали и они не заплатили бы взятку сразу, весь дневной запас еды вылили бы на улицу.

Ужин с Тамом был как свидание со старым другом: он заказал десерт и не позволил мне платить по счету.

В прихожей директорского дома располагалась парикмахерская, где его молодая жена и несколько родственников получали немалый доход. Все волосы на полу были черными, и зеркало кривое, как в ярмарочном павильоне. Молодая девушка принесла крошечные чашечки с чаем, и щелканье ножниц замолкло: парикмахер и клиент навострили уши, подслушивая наш разговор. Я говорила по-английски коротко и по делу; Там переводил витиевато, дружелюбным голосом. Тяу сидел насупившись и молча, время от времени подскакивая на ноги и оспаривая то или иное высказывание.

В конце концов Там повернулся ко мне и предложил компромисс:

— Они пообещали больше не останавливаться в гостиницах, но ты должна удвоить бюджет до сорока долларов в день, и они будут предоставлять тебе отчет о всех остальных расходах.

Мы пожали руки, согласились, что наконец-то пришли к полному пониманию, и ушли.

Автостанция Сайгона напоминала остров: высокая ограда держала на расстоянии неопрятных торговцев с их тележками и товаром. Как только мы вошли, нас тут же загнали в полупустой автобус. Мотор уже работал, водитель сидел за рулем. Я обрадовалась, что мне повезло (еще чуть-чуть — и я бы не успела), и плюхнулась на первое свободное место. Водитель дважды нажал гудок, проехал шесть дюймов, вернулся назад — и отпустил сцепление.

Люди набивались в автобус, и жар их тел усиливал и без того ощутимые тепловые волны от мотора. Водитель включил передачу. Я молча умоляла его наконец тронуться с места. Мы качнулись вперед, потом назад — и снова замерли.

Час спустя я готова была оглушить водителя дубиной, вышвырнуть за дверь и повести автобус сама. Он в тысячный раз включил передачу, и автобус сместился чуть вперед. На этот раз я не поддалась на его садисткую шутку. Но, как ни странно, автобус почему-то не остановился.

Влившись в транспортный поток в самый час пик, мы поползли со скоростью гусеницы. Неуправляемые стада велосипедистов проносились туда-сюда перед бампером. Теперь я уже не вздрагивала при виде равнодушного чудища, несущегося на меня с ревущим гудком, — я была у зверя в брюхе и оттуда наблюдала за миром. Я осыпала проклятиями головы неповоротливых велосипедистов, преграждавших нам путь и еще на долю секунды затягивавших время моего заточения в этом вонючем пекле. Водитель старательно исполнял мои невысказанные желания, придвигаясь бампером на расстояние дюйма к расшатанным драндулетам. Он жал на гудок, с ревом проскакивал перекрестки с полной уверенностью, что надоедливые велосипедисты сами уйдут с дороги. Так они и делали, хотя иногда сердце замирало, когда попадался копуша, на секунду исчезающий из виду под ветровым стеклом. Но он тут же выныривал с другой стороны, продолжая крутить педали.

Когда мы прибыли на место, воздух так пропитался выхлопными газами, что кожа моя подернулась пленкой машинного масла. Я вытерла щеку рукавом, на покрывшейся серым налетом рубашке расплылись три пятна черной сажи.

Фунг ждал нас в холле гостиницы: ногти отполированы, пиво и сигареты, как всегда, под рукой. С плохо скрываемым отвращением он окинул взглядом мои слипшиеся волосы и промокшую от пота одежду и спросил:

— Деньги с собой?

 

7. Деревенская жизнь

Дорогая мамочка! Кажется, моим лучшим другом стал общипанный белый цыпленок. Но как знать, может, и он себе на уме?

Мы снова были в пути. На этот раз мои проводники поклялись, что мы едем в деревню. К сожалению, путь к сельской идиллии лежал не по тихим проселочным дорогам мимо мычащих коров, а по главному шоссе Меконга, по которому непрестанно проносились автобусы и грузовики. Я узнала новый звук: не одиночный рев автобуса, подъезжающего сзади, а объединенный грохот двух дорожных монстров, один из которых пытается обогнать другого. Они оккупировали всю дорогу, расшвыривая в стороны сухую кокосовую шелуху и велосипедистов, оставляя за собой хаос.

Усыпанная гравием обочина, под уклон спускающаяся к рисовому полю, давала хоть какое-то безопасное укрытие, однако вдоль нее то и дело попадались то сломанные велосипеды, то лотки торговцев грейпфрутами. А иногда и аккуратные прямоугольнички выложенного на просушку риса, края которых были обозначены булыжниками размером с футбольный мяч, призванными отпугнуть неосторожных водителей.

Поскольку движение стало плотнее, Фунг вызвался ехать рядом со мной, изображая Давида, сражающегося с едущими навстречу Голиафами. Как ни трогала меня его забота, мне было бы гораздо удобнее ехать в одиночку. Катастрофа разразилась почти сразу. Автобус, мчащийся во весь опор, несся прямо на нас, а грузовик, за которым точно гнались злые фурии, налетал сзади. Фунг как ни в чем не бывало продолжал крутить педали. Для нас четырех дорога была явно узковата. Настал момент истины, и я, струсив, прокатилась по разложенным на обочине красно-желтым палочкам благовоний. Ехавший сзади Тяу засмеялся. Фунг многозначительно покачал головой и цокнул языком. Я искренне пожелала ему смерти.

Я вывела велосипед обратно на дорогу, села и выехала вперед, вынудив Тяу и Фунга выстроиться за мной в цепочку. Чем вызвала недовольство обоих: они постоянно пытались обогнать меня и пристроиться рядом. Я увеличила скорость. Они тоже.

Мимо проносились рисовые поля и придорожные забегаловки. Фунг снова подъехал совсем близко: я видела его боковым зрением. Он сделал знак, что хочет сказать мне что-то важное. Я неохотно позволила ему сократить дистанцию.

— Ты устала? — спросил он, нагло пристраиваясь плечом к плечу.

Я покачала головой и попыталась оторваться, но безуспешно. Он ехал по прямой линии у самого края обочины, совсем не оставляя мне места и не давая протиснуться мимо обломков машин и буйволов с грозными рогами. Тогда я попросила его ехать следом. Он отмахнулся и покачал головой.

— Ты не умеешь ездить на велосипеде, — ответил он.

На этот раз это оказался автобус. Он выбрал крошечную полоску шоссе прямо перед нами, чтобы остановиться и высадить пассажира. Фунг услышал пронзительный свисток кондуктора за несколько секунд до меня и проскочил в щель, которая становилась все уже. Мне было некуда деваться. Я свернула с дороги, как мешок с песком скатилась по склону, который оказался крутоват для моих чахлых тормозов, и нырнула передним колесом в жидкую грязь рисового поля.

Фунг остановился прямо надо мной и закурил.

Я вытащила драндулет из ила с громким хлюпаньем и с трудом втащила его наверх. Сдерживая ярость, я поехала дальше, не обращая внимания на грязные брызги, которые летели с колеса и пачкали мою одежду и ноги. Фунг снова стал подкрадываться сзади. На этот раз я была готова и резко подрезала его, когда он попытался обогнать меня с внутренней стороны. Он приподнялся на заднем колесе, как на водных лыжах, и начал заходить с другого края. Я прибавила скорости, уже не думая о чудесных пейзажах; вместо них я представляла, как разбрасываю по дороге гвозди, разливаю отравленный бензин и креплю на багажник взведенный автомат. Пожалуй, война — не такая уж плохая идея.

Придорожные лачуги стали встречаться чаще, и я поняла, что скоро мы подъедем к мосту. Я устала гнать и остановилась, чтобы снять на камеру речку и ярко-голубые лодки с их горделивыми тонкими контурами. Изящные носы лодок были украшены парой сверкающих красных глаз, призванных отпугнуть злых духов и провести рыбаков по опасным отмелям.

Тяу легонько постучал меня по плечу и указал на толстый провод, протянутый вдоль моста всего в паре дюймов от моего лба. Он сделал вид, что касается его, зашипел и показал на дымящийся кончик сигареты. Оголенный провод, по которому идет живой ток. Я вспомнила правительственные объявления, которые в красках описывали опасности удара током. Сперва-то я думала, что эти предупреждения, изображающие человечков с лопнувшими глазами, которые падали лицом вниз со столбов и крыш, были социальной рекламой. Но потом узнала, что удар током является одной из главных причин смертности в стране, где бедность сделала воровство электроэнергии любимым национальным занятием.

Наконец мы остановились у большого дома с каменным полом и двумя прудиками с рыбешкой во дворе. Тяу крепко обнял старика, сидевшего на ступеньках, и причина такого панибратства вскоре стала мне понятна — это был его отец. У него было плоское, почти вогнутое лицо, в точности как у Тяу, такой же широкий лоб. Зубы такие ровные, каких в природе не бывает, и намного лучше, чем у сына. Он пригласил нас в дом, а сам продолжил собирать остатки растопки для печи, выложенные сушиться на полуденном солнце.

У Тяу было шесть братьев и три сестры, одна из них — очаровательная маленькая девочка, которая протопала по прихожей босиком, подгоняя стаю звонко крякающих утят. На одном из алтарей стояла фотография его матери, рядом — гораздо более внушительный пластиковый бюст председателя Хо.

— Она умерла десять месяцев назад, — сказал Тяу на упрощенном вьетнамском, который всегда использовал в разговорах со мной. — У нее был больной… — он задумался на минутку, — живот.

Он прикурил от дымящихся благовоний. Принесли самогон в пластиковой бутылке из-под колы, и отец Тяу вынул вставную челюсть. Я оставила их в сигаретном дыму, не спеша отпраздновать воссоединение.

Девочка молча показала мне туалет. Это был один из тех домиков размером с ящик, торчащий из воды на сваях. Когда я зашла внутрь, ступая по шаткой доске, зеркальная водная гладь под моими ногами вдруг забурлила и запузырилась — это рыбы ждали своего часа. Они услышали мои шаги и теперь сплывались к отверстию. На поверхности воды плавали кусочки бумаги, выписанные от руки чеки и старые списки продуктов. Я сделала глубокий вдох, сняла штаны и постаралась выбросить из головы неприятную мысль, что нахожусь у всех на виду. Для этого я зажмурилась и представила, что если никого не вижу, то и они меня тоже.

Душ оказался цементной кабинкой с маленькой дырой в углу, служившей сливным отверстием. Я помылась, используя ведро и ковшик, глядя, как длинные волнистые струйки сероватой пены уползают под стену и исчезают.

Когда я вернулась, воссоединение завершилось, и старик сидел один у допотопного телевизора. Тяу с Фунгом отправились на поиски очередного ящика с пивом. Я придвинула стул и села рядом с белым цыпленком, который дежурил у меня под сиденьем все время, пока я пила чай, и потому мог теперь считаться моим другом.

По телевизору показывали китайский сериал, полдюжины героев которого были одеты индуистскими божествами: развевающиеся платья, лица в белой пудре, губы накрашены ярко-красным. Они появлялись и исчезали под громкий звон гонга и вечно приносили одни только неприятности героям в крестьянской одежде. Во вьетнамском варианте все роли озвучивал один переводчик, поэтому даже воин, здоровенный, как медведь, визгливо и тонко пищал.

Похоже, фильм был смешной, но старик сидел в угрюмом молчании, теребя свою вставную челюсть.

Наутро отец Тяу встал с первыми лучами солнца, принялся раскладывать дрова во дворике и созывать гусят, имитируя их певучий щебет. Он только раз подошел к кровати Тяу и постоял немного, печально наблюдая, как его сын отсыпается после вчерашней попойки. Мне стало его жаль, а он, поймав мой взгляд, улыбнулся и кротко пожал плечами, принимая как должное вечное непонимание между старыми и молодыми, городскими и деревенскими. И повеселев, вернулся к своим делам.

Я была менее снисходительна. И растолкала обоих гуляк в полдень.

— Добрый день, — сказала я по-вьетнамски, тщательно подбирая слова. — Теперь мы можем ехать в деревню?

Фунг сел и потер рукой рот.

— Это и есть деревня, — ответил он.

Я постаралась скрыть разочарование.

— Это, — сказала я, — дом у дороги. Здесь нет полей. Нет скота.

Единственное, что хоть сколько-нибудь напоминало звуки животных, было блеяние проносящихся мотоциклов и гулкий рев грузовиков с шоссе.

— Здесь только машины.

Тяу закатил глаза. Фунг измученно вздохнул и рухнул на кровать. Я пошла собирать вещи. Мой план был прост: я доеду до первого же поворота, сверну и поеду по тропинке до конца. Мне уже надоел этот генеалогический тур с посещением всех родственников Тяу в Южном Вьетнаме. Я в сельскохозяйственной стране; вряд ли деревню будет так сложно отыскать.

Оказавшись лицом к лицу с неизбежным, Фунг взял руководство на себя и послал Тяу купить фонарики, противомоскитные спирали и виски. Дождавшись, пока я закончу загружать вещи, он грубо приказал разгрузить велосипед: мы поплывем на лодке.

Мотор был длиной почти с саму лодку; крошечный пропеллер на его конце жужжал, как привязанная стрекоза. Мы забрались на борт и сели рядом с дряхлым седым водителем, чья правая рука, казалось, приняла перманентный изгиб пускового троса.

Вскоре мы уже плыли, мирно рассекая спокойную воду, неожиданно сворачивая в боковые каналы, ныряя под обезьяньи мостики и едва не задевая их носом. Вода в узком канале застоялась и поросла ряской, и мотор то и дело засорялся. Благодаря этим вынужденным остановкам мы тихо дрейфовали по протокам, окаймленным колышущейся травой, по которой спокойно брели бок о бок белокрылые цапли и загоревшие до черноты крестьяне. Мы плыли мимо пришвартованных рыбацких лодок; зловеще длинные шесты торчали у них на носу, как неподвижные антенны; с них свисали сети. Я представила, как сеть опускают в воду и она вспенивает мутную реку, как брюхо большой белой акулы. В густой воде среди рисовой поросли недостатка в еде не было, но все же Меконг представлялся мне не самой здоровой средой для рыб.

Это был край, существующий где-то в промежутке между землей и водой, и казалось, люди чувствуют себя увереннее на плотах, сколоченных из трех досок, чем ступая по зыбкой трясине. Был сезон подготовки к посеву. Пейзаж пестрел фигурками крестьян — мужчины, женщины, дети; они шли вброд по пояс в воде, вырывая пучки сорняков, заполонивших наводненные поля. Потом они относили мокрые гнилые стебли к краю рва и бросали там сохнуть и умирать на солнце.

Мы проплыли мимо длинного ряда цементных зданий; на фоне обветшалых хижин с тростниковыми крышами их массивность казалась неуместной. От соседей их отделял забор из дерева и проволоки, и на каждой постройке гордо развевался вьетнамский флаг. Посреди центрального двора высился столб, на верхушке которого висел громкоговоритель, прикрученный колючим проводом.

— Школа? — спросила я.

Фунг покачал головой.

— Полицейский участок, — ответил он. — Фотографировать нельзя.

На последнем отрезке канала стояло несколько хижин. По одну сторону берега тянулась линия электропередач с ответвлениями более тонких металлических проводков, которые исчезали за бамбуковыми стенами. На одном берегу был свет, на другом его не было. «Вспыхивала ли когда-нибудь незаконная страсть между жителями двух берегов этого мутного канала?» — подумала я. Мы причалили на той стороне, где электричества не было.

Домишко, где мы оказались, был крошечным и ветхим, а его хозяева молоды и прекрасны. Улыбка хозяйки сияла таким добродушием и невинностью, что я поверить не могла, что она живет в такой отчаянной нищете. У него были высокие, четко очерченные скулы и открытое лицо человека, готового прийти на помощь. Их дочка, прятавшаяся между ними, была просто очаровательна.

Дом был слишком мал, и отдельных комнат не было; зону спальни отгораживала розовая москитная сетка, вся в заплатках. Надстроенная крыша за домом служила открытой кухней. Не было ни цыплят, ни поросят, ни гусей, ни другой живности, которая могла бы свидетельствовать о накопленном богатстве, ни даже блохастой собаки.

Соседский дом, напротив, был довольно зажиточным. Он был обшит натуральным деревом, у канала построена душевая кабинка; полдюжины свиней разминали голосовые связки перед вечерней кормежкой, а приподнятое цементное крылечко тянулось вдоль переднего двора. Вокруг связки свежих дров кормилась стайка утят.

— Почему, — деликатно спросила я Фунга, — соседи вроде как намного… удачливее наших хозяев?

— Реформы тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, — перевел Фунг слова Тхюи, молодого хозяина с серьезным лицом. — Некоторым крестьянам вернули их землю, и старый глава семьи из соседнего дома получил довольно большой участок рисового поля. Нельзя ничего заработать, если у тебя ничего нет, — добавил он.

Коренастая старуха по пояс в грязи шла по соседскому мосту, прислонив к бедру большой таз с улитками.

— Да еще и наводнение, — добавил Фунг с улыбкой.

Три месяца Меконг лежал под покровом воды, и с неба непрестанно лил дождь. Молодой хозяин живо потащил меня в дом, чтобы я увидела своими глазами: ножки фанерного письменного стола окольцовывал слой серого ила, а стены у пола вздыбились и стали как рифленая доска. Землю совсем размыло, рассказывал он, и все передвигались только на лодках. Им пришлось приподнять спальное место, а по ночам они видели, как мимо проплывают дохлые крысы. Весь урожай был уничтожен, как и дамбы, и многие дома. Они только сейчас начали понемногу возвращаться к нормальной жизни.

— Люди погибли? — со внутренним содроганием спросила я, думая о болезнетворной эпидемии холеры и паразитах, хлынувших в воду из размытых стоков.

Тхюи покачал головой. Лишь одна старуха умерла, но ей было уже шестьдесят девять, ее время пришло, в ее смерти не было несправедливости.

Однако на их долю все же выпало немало печали. Еще полгода назад по этому дому топал пятилетний малыш — их первый ребенок. Жена Тхюи — ее звали Флауэр (Цветок) — сбивчиво вспоминала подробности, часто замолкала, говоря полушепотом и сопровождая свой рассказ устрашающими жестами, как человек, которому уже много раз пришлось пересказывать трагическую историю. Малыш играл на проселочной дороге, ведущей к дому, и не заметил грузовика, который мчался слишком быстро и не успел ни свернуть, ни затормозить.

Первой моей мыслью было: «Как такое могло произойти на грунтовой дороге, где даже двоим велосипедистам не разъехаться?» А потом я подумала: «Как можно было разрешить маленькому ребенку играть в таком опасном месте?» Но я подняла глаза и увидела незажившую боль на их лицах, и мне стало стыдно за себя.

После ужина мы подвесили гамаки. Фунг улегся и стал рассказывать байки в облаке дыма от купленных в магазине сигарет. Ему даже в голову не пришло поделиться дорогими сигаретами с нашими хозяевами, хотя мы купили четыре блока именно с этой целью, а молодая пара с готовностью подливала Фунгу домашнего виски. Но ему казалось, что достаточно уже того, что он их веселит; они хватались за животы и раскачивались взад и вперед, не в силах сдержать смех. Глядя, как старухи зажимают беззубые рты руками, окидывая меня взглядами с ног до макушки, я поняла, что шутки по большей части обо мне. Но их смех не казался мне жестоким, а на веревках моего гамака энергично раскачивался маленький мальчик. Не мог же Фунг наплести обо мне одно только плохое? Вдруг ко мне подошла толстая старуха, подперев руками бока; ее морщинистые ноги оказались в нескольких дюймах от моего лица. Она сердито уставилась на меня и громко проговорила по-вьетнамски:

— Ты хоть иногда вспоминаешь свою мать?

И я поняла, что мне настал конец.

Пять утра, на улице беспроглядная темень. Ни пламени свечи, ни тени рано поднявшихся хозяев, лишь предрассветное пение петухов да стрекот сонных сверчков. Стояла полная тишина — пока кто-то не нажал на выключатель и из большого соседского дома вдруг не послышались душераздирающие вопли Майкла Джексона. Соседи проснулись.

В двадцать минут шестого они уже вовсю занимались домашними делами: стучали кувалдами, орудовали пилой в бледных рассветных лучах. По меньшей мере полдюжины юношей рубили поленья на аккуратные досочки. Старик — глава семьи — стоял на приставной лестнице спиной ко мне и приколачивал новый навес. Я ожидала увидеть дородного дядю с огрубевшим от сигар голосом и жирными пальцами, увешанными бриллиантовыми кольцами. Но патриарх оказался жилистым и мускулистым; его ногти были крепкими, а пальцы на ногах скрюченными, как плоскогубцы. Его тело гибко раскачивалось, словно садовый шланг; он отклонялся назад всем весом с каждым движением молотка. Весь последующий час я наблюдала за соседским двором, где кипела работа; за это время они построили еще одну стену, а женщины высыпали на улицу, с трудом удерживая в руках ворохи белья, которое они опускали в воду канала и колотили о камни. Музыкальная подборка была бессистемной: то гулкий ритм американского диско, то азиатские инструментальные мелодии — сплошные бемоли и вибрирующие клавишные.

Наконец, когда взошедшее солнце превратило нашу маленькую хижину в горячую духовку, за москитной сеткой послышались шевеление и голосок маленького ребенка; кто-то встал. Хозяева открыли заднюю дверь и расположились по краю пруда, отправляя потребности рядом с грязной посудой и сохнущим бельем. Я с тоской вспомнила туалет высотой по колено и рыбешек в ожидании кормежки и пошла к соседям, просить разрешения воспользоваться их душевой кабинкой и прудом.

Чуть позднее я опасливо ступила в расшатанную лодчонку из трех досок вслед за беззубым отцом Тхюи и села как можно осторожнее, прижимая к груди камеры и глядя, как десятилетний мальчик затыкает комками грязи многочисленные дыры, в которые просачивалась вода, плещущаяся вокруг наших ног. Орудуя шестом, старик поплыл по каналу, где едва могло пройти наше суденышко, время от времени останавливаясь, чтобы сдвинуть в сторону узкие доски, проложенные вместо мостков. Мутные канавы, которые я поначалу приняла за канализационные стоки, на самом деле были судоходными путями для этих крошечных лодочек-каноэ. Теперь я поняла, как это вьетнамские солдаты во время войны не оставляли следов и передвигались под самым носом американских часовых, словно бесшумные призраки.

Мы выехали на открытое пространство и поплыли по затопленному рисовому полю. У одного края двое мужчин склонились над самодельными лопатами, вскапывая землю для новых посевов. Это был тяжелейший труд, подвиг, достойный Геракла, — в глубину перекопать восемь футов глины на каждый с трудом отвоеванный фут нового поля.

Немногим молодым людям выпадала возможность застолбить себе место на нескольких оставшихся островках земли, усыпавших безграничные поля. Первенцы наследовали семейные поля, а с ними и обязанность заботиться о родителях в их старческие годы.

— Младшие сыновья уезжают, нанимаются на работу за один доллар в день… — Отец Тхюи на минуту замолк и махнул рукой на горизонт: — Или едут в Митхо, или в Сайгон. И никогда не возвращаются.

Он прошептал имена двоих сыновей, которых таким образом потерял.

Большинство тех, кто остался, множили детей и постепенно скатывались в нищету. А усилия тех, кому удавалось хоть чего-то достигнуть, нередко сводились на нет засухой, наводнением, болезнью или необходимостью помогать менее удачливым родственникам. Те немногие, кто преодолел все это, шли по тернистому пути к богатству по меконгским меркам, которое папа Тхюи описал, загибая скрюченные артритом пальцы.

— Сперва земля, — сказал он, и лицо его при этом осветилось, — потом мотор!

Тут его рот расплылся в широкой улыбке, и он замолк на минуту при мысли о таком чуде.

— А после лодка, большая лодка.

Он хлопнул по борту, показывая, какого он мнения о своем никчемном суденышке. Я стала расспрашивать, какая же следующая ступень процветания, но, кажется, он не мог вообразить других богатств, кроме этих трех. Но нет, он загнул четвертый палец:

— Алтарь.

Достаточно роскошный, чтобы воздать должную благодарность предкам, услышавшим его молитвы.

При исключительной благосклонности судьбы, возможно, удалось бы накопить достаточно денег и купить упряжку водных буйволов для возделывания полей, а может, даже механический плуг, который можно сдавать в аренду соседям за приличную сумму: три доллара в день. Мы остановились у поля, на котором орудовал как раз такой прибор, готовя почву к посеву.

Плуг трясся и взбрыкивал в руках юноши, который шел за ним следом, и оставлял позади борозду хорошо вспаханной земли. Несколько мужчин брели через вязкую кашу, время от времени наклоняясь и извлекая из земли что-то маленькое и извивающееся, и клали свою добычу в ротанговые корзины, висевшие у них за плечами. Я завороженно наблюдала за ними. Я годами собирала ракушки и ходила по ягоды, поэтому мне не терпелось выяснить, что за таинственное сокровище они доставали из жижи высотой по колено. Робко наклонившись, я опустила руку в грязь. Оказалось, их улов включал в себя любую живность, которая копошилась, ползала, извивалась и пресмыкалась в грязи. Или, по их словам, всех, кому не повезло высунуться погреть спинку на солнышке. Они высыпали содержимое корзин на дно лодки, пока та не превратилась в отраду любого инсектолога: бурлящая, скользкая масса из рыбешек, креветок, улиток, головастиков, змей, крабов, угрей и самых разнообразных личинок.

Познакомившись почти со всеми обитателями поля, мы позвали Тяу с Фунгом, которые прохлаждались под деревом, и поплыли домой обедать.

Там Флауэр взяла наши ползучие деликатесы и, лишь слегка промыв и выпотрошив их, бросила в чан. Я уже почти придумала, как вежливо отказаться от обеда, когда увидела добродушную улыбку Флауэр и самодовольную ухмылку Фунга за ее спиной. И навалив себе щедрую порцию, поддела один комочек слизи и постаралась прогнать картину, стоявшую перед глазами: мой братец, который сидит за праздничным столом и разглагольствует о послевкусии хорошего красного вина.

После обеда Фунг с Тяу плюхнулись в гамаки и приготовились провести следующие несколько часов за заслуженным отдыхом. Я же засеменила к ним; стопы горели от инфекции, которую я подхватила утром, когда босиком ступила в грязь. Но мне снова хотелось отправиться туда и посмотреть, как сажают рис, а если получится, то и помочь. Фунг раздраженно взглянул на меня и сквозь плотно сжатые губы заявил, что в полуденную жару никто не работает.

Я прислушалась к незамолкающему стуку молотка старичка из соседнего дома: тот как раз заканчивал вешать навес.

Фунг поднял свой трясущийся длинный костлявый палец к небу. От солнца у меня сморщится кожа, расшатаются зубы, сказал он, и я стану еще больше похожа на ведьму.

Я торжествующе продемонстрировала ему солнцезащитный крем, конусообразную шляпу и загоготала, как злобная ведьма из «Волшебника страны Оз».

Он опустил руку. Жара, пробурчал он, она сводит людей с ума и заставляет их творить всякое безобразие, а что именно, он даже и говорить не хочет.

Я пообещала защитить его от посягательств убийц и насильников, если он только соизволит вытащить свой зад из гамака.

Фунг без дальнейших промедлений перекатился на другой бок и заснул, а когда я попыталась уйти одна, то выяснила, что он запер мои ботинки и камеры в шкафчик, а ключ спрятал.

Земля дымилась под первыми тяжелыми каплями послеобеденного дождя, как раскаленная сковорода под струей ледяной воды. Вдоль соседского крыльца под навесом расхаживала взад-вперед старуха и кудахтала, созывая утят в безопасное укрытие от надвигающейся грозы. Небеса разверзлись, и земля стала расслаиваться — тонкий пласт поднявшейся пыли от капель, барабанящих по иссушенной земле, затем дымка, медленно всплывающая тонкими завитками и исчезающая под напором надвигающегося ливня, который пронесся по полю сплошной серой пеленой.

Монотонная дробь дождя заглушила рокот лодочных моторов с канала и звонкий смех детей, брызгающихся в лужах. Дождь стекал по ломкому тростнику, попадал в бамбуковые стоки и со звуком, похожим на пение арфы, каскадом выливался в пузатые глиняные сосуды, расставленные вдоль стены. Он обрушился на пруд сплошным потоком, отправив рыбу и барахтающихся жучков на мутное дно.

Земля превратилась в клейкую глину. Глубокие трещины в земле наполнились водой, размягчились и растаяли, а потом исчезли под слоем бурлящей мутной жижи. Дети с топотом ворвались в дом, до самых подмышек запачканные жидкой грязью. Я стояла под самым краем тростниковой крыши, наблюдала, как вода стекает струйками с крыши на землю, и вглядывалась в размытую серую даль. Когда я вернулась в дом, нестихающий шум текущей воды как одеялом накрыл голоса разговаривающих людей, и так продолжалось до тех пор, пока мне не стало казаться, что я сижу в тишине — впервые с момента приезда в эту страну громких звуков.

Флауэр сидела на корточках у двери черного хода и смотрела на дождь с тем же терпеливым смирением, что я видела и на лицах стариков, склонившихся над полями растущих побегов. Я протянула ей фотографии, которые привезла из Америки, и присела рядом, чтобы объяснить, что на них изображено. С большой, как мне казалось, предусмотрительностью я выбрала лишь те снимки, которые должны были вызвать живой интерес: семейный рождественский портрет и несколько снимков крупным планом, на которых я занималась любимым хобби — дельтапланеризмом.

Женщины собрались вокруг меня. Глядя на фото гостиной моих родителей, они обсуждали каждую мелочь.

— Какое чудесное место, — шептали они. — Слишком великолепно для дома — наверное, храм. А это… — одна из них указала на елку, — какое-то странное дерево…

Я попыталась описать форму и голубовато-зеленые иголки: ничего похожего здесь среди пышных крупнолистных деревьев тропической дельты не росло. Мои товарки лишь отмахнулись. Их совершенно заворожили игрушки: блестящие красные шары и невесомые соломенные звезды, свисающие с каждой ветки. Должно быть, это плоды того дерева, решили они, основательно поспорив на этот счет. Они были уверены, что шарики на вкус сладкие, с мягкой мякотью, а звезды — хрустящие и с горчинкой. И предложили мне целую корзинку спелой гуавы, если я пришлю им американских рождественских фруктов.

Я подсунула им фото с дельтапланом. По крайней мере, эту картинку им не с чем будет сравнить. Я с трудом пыталась удержать их внимание, прыгая и описывая круги и долго, мучительно объясняя, что значит взобраться с этим странным треугольным предметом на высокую гору, прикрепиться к его нижней части, потом нестись вниз, как обезглавленная курица, а затем сорваться и воспарить, как орел. Мои собеседницы ждали, слушали, смотрели и рассудительно кивали. Пока наконец одна из них не спросила:

— А что такое гора?

Тучи разошлись, открывая пронзительно-голубой кусочек омытого дождем неба. Над промокшей глиной разносился свежий и влажный землистый аромат. Какофония сверчков то затихала, то усиливалась, словно оркестр, настраивающий инструменты. Вскоре они разразились настоящей симфонией — громче, чем дождь, так громко, что не слышно стало мотоциклистов, медленно тарахтящих по дороге за окном, мне даже приходилось кричать, чтобы меня услышали в другом конце крошечной комнатушки. Я опять встала под крышей и навострила уши, стараясь разобрать хоть какие-то другие звуки пробуждающейся природы. Но не услышала ничего. Ни птичьих трелей, ни лягушек, ни копошащихся грызунов. На этой изнуренной земле все было съедено, и один только звук разносился по округе — трескотня насекомых, которых еще не успели зажарить.

Растопку для очага забыли под дождем, и теперь она была непригодна до тех пор, пока не просохнет под солнечными лучами. На ужин подали серые вареные каштаны с плотной безвкусной мякотью. Фунг очнулся от сна, Тяу надел новую чистую рубашку. Флауэр засмеялась, прикрывая рот рукой, и прошептала, что он наверняка собирается пройти мимо дома девчонки, которая ему сегодня приглянулась. Фунг коротко сообщил мне, что возникли проблемы с местными полицейскими и из дома мне выходить нельзя. Смеркалось. Мне вернули мои ботинки и аппаратуру, зато спрятали все три наших фонарика. Тяу пригладил волосы, и оба моих проводника удалились в хорошем расположении духа. Когда они повернулись к нам спиной, Флауэр поднесла ко рту большой палец и изобразила, что пьет, затем пожала плечами в знак терпеливого смирения: такие уж они, мужчины. Ее муж пошел с ними.

Я взяла кусок мыла и чистую одежду и пошла к соседям принять душ. Невзирая на твердую решимость жить в точности, как мои хозяева, я так и не смогла заставить себя снять штаны и сесть на корточки у пруда на полном виду у горстки восхищенных зрителей. Как вор в ночи, я ждала наступления темноты, использовав мытье в качестве отговорки и одежду в качестве отвлекающего реквизита, а сама кралась по мосткам в сарайчик высотой по колено над соседским прудом. Рыбешки сплывались, радостно приветствуя меня.

Я вышла из душа хорошенько вымытой и чистой, стараясь не задумываться о том, что вода в бак поступает из грязной канавы, берущей начало в том же самом пруду для рыбы, что по совместительству служит туалетом. Проскользнула мимо соседского крыльца, где дюжина молодых людей расслаблялась после рабочего дня в полях: обгладывали рыбные кости и хлестали домашний виски, налитый в бутылку из-под отбеливателя. Один из них заметил меня, и старый глава дома сделал жест подойти. Он приказал принести стул и добродушно пригласил присоединиться к их шумному сборищу. Он также налил мне чашку чая, когда юноши слишком уж настойчиво стали предлагать мне виски, и отмахнулся от них, как от надоедливых мух, когда их взгляды стали слишком пристальными. Он не знал ни слова по-английски и равнодушно воспринял мои старательные попытки говорить с ним по-вьетнамски, довольствуясь тем, что брал кусочки засахаренного имбиря с тарелки и, нанизав их на самодельную зубочистку, протягивал мне. Хозяин был жилистый, с впалой грудью, но держался прямо, словно кол проглотил, а выражение спокойной уверенности на его морщинистом лице вызывало больше уважения, чем все литые мышцы, которые мне довелось видеть в переполненных американских спортзалах.

Горластый юноша, самовольно вызвавшийся представлять всю их шумную группу, то и дело дергал меня за рукав. Он говорил на местном диалекте, и вкупе с выпитым виски его речь для меня звучала полной абракадаброй. Однако он продолжал орать мне в ухо, надеясь, что громкость поможет преодолеть непонимание. Я достала два карманных словарика и протянула один хозяину. Он коротко, едва заметно, мотнул головой, давая понять, что не умеет читать. Я окинула взглядом стол, глядя в глаза каждому, надеясь, что хоть кто-то отзовется. Но нет.

Я сталкивалась с этим сплошь и рядом в стране, где грамотность населения якобы равнялась девяноста пяти процентам — один из самых высоких показателей в мире. Даже те, кто мог выговорить отдельные слоги, в жизни не видели словарей и листали их, как роман в бумажной обложке.

Корни этого конфликта с письменным словом уходили гораздо глубже и не объяснялись одним лишь плохим образованием или нехваткой книг, библиотек, газет и даже комиксов за пределами больших городов. Дело в том, что письменному вьетнамскому в его нынешней форме не более двухсот лет. Его создал французский миссионер-иезуит Александр де Род, записавший латинскими буквами значки древнекитайской письменности, чтобы Библия стала более доступной почти стопроцентно безграмотному населению страны. Тоновые различия стали обозначать черточками и ударениями, волнистыми линиями и точками над и под гласными буквами. Система имела огромный успех, и после Первой мировой войны новая письменность вошла в стандартное использование.

Но ни один язык не способен сформироваться всего за два столетия, и диалектальные различия между Севером и Югом привели к тому, что установить нормы написания и произношения в живом и развивающемся языке оказалось сложной задачей. Самая распространенная вывеска во Вьетнаме — «Ремонт»: ремонт велосипедов, шариковых ручек, одноразовых зажигалок, ботинок, мотоциклов, проколотых шин, мебели, часов. У этого слова есть примерно дюжина письменных «инкарнаций»: sua, chua, rua, xua и так далее. И как я убедилась, каждая провинция воинственно гордится собственным вариантом произношения, отказываясь принять общенациональный стандарт написания, не соответствующий местному диалекту.

Несмотря на языковой барьер, даже в самых отдаленных деревнях вьетнамцы с радостью воспринимали новые знания и отличались неисчерпаемым любопытством. Обычно я проводила в компании людей всего несколько минут, пока кто-нибудь не доставал карандаш и кусочек бумаги и не начинал умолять меня обучить его английскому варианту стандартных вопросов, которые вьетнамцы задают при знакомстве. Это восемь вопросов, следующих за вовсе необязательным приветствием: откуда вы родом? сколько вам лет? вы турист(ка)? женаты/замужем? почему не замужем? дети есть? вы давно во Вьетнаме? сколько вы зарабатываете в Америке?

Стоило выяснить эту информацию, и вы превращались из чужака в нового знакомого; оставалось лишь сидеть в дружеском молчании, пока ваш новый друг пересказывал услышанное вновь прибывшим или туговатым на ухо старикам. Или тем, кто перебрал виски и потому пропустил эти сведения мимо ушей.

Мои новые друзья разгорячились и, очевидно, не могли прийти к согласию по поводу моего заработка — на этот вопрос я так и не ответила. Взяв шампунь и промокшую одежду, я приняла еще один кусочек засахаренного имбиря из рук старика с блестящими искорками в глазах и на том удалилась.

 

8. Последняя ссора

Дорогая мамочка! Мало того, что все нижесказанное правда, я еще и экономлю бумагу, опуская некоторые подробности.

Я снова шагала по канавам на рисовом поле, осторожно переставляя босые ноги, чтобы ненароком не ступить в густую черную жижу. Подняв глаза, я увидела старика — главу соседского дома. На нем были забрызганная грязью рубашка и закатанные пижамные штаны, а худые ноги замазаны илом, точно в чулках до колен. Он как будто находился везде одновременно и всегда был при деле. Каждую крупицу своего богатства он заработал пóтом и ежедневной дисциплиной; то была не простая прихоть правительства и политические реформы, как пытались убедить меня мои проводники.

Старик подошел и сел рядом со мной у рва, достал пакетик с собственноручно выращенным табаком и свернул тонкую самокрутку. Вскоре приплыло колесное судно, несущее несколько корзин пророщенных семян, укрытых влажными мешками для риса и как две капли воды похожих на миллион крошечных сперматозоидов. Мы наблюдали за тем, как юноши взваливают корзины на плечи и осторожно ступают в илистую жижу высотой по колено. Каждый брал пригоршню риса и широким дугообразным движением запястья бросал ее в грязь. С каждым шагом семена описывали дугу и теплым дождем падали в мягкую благодатную землю.

Раз. Два. Бросок.

Когда рис вырастет до нескольких дюймов, за работу возьмутся женщины. Они будут выдергивать каждый кустик и высаживать рис бесконечными ровными рядами, максимально используя каждый свободный дюйм поля. Тягостная необходимость, порожденная избытком рабочей силы и нехваткой земель.

Старик аккуратно развернул окурок, высыпал остатки табака в пакетик и вернулся к работе.

C утра я оставила Тяу с Фунгом в покое, надеясь, что, хорошо выспавшись, они станут сговорчивее. Когда я вернулась, они только вылезали из кровати и готовились к полуденному бранчу (позднему завтраку. — Ред.).

Я уже несколько дней репетировала в голове этот разговор. Настал момент, когда все в моих гидах стало мне противно, от городской обуви до вранья, которое они мне озвучивали, лениво прикрыв веки. Они давно перестали скрывать свое отвращение ко мне, равно как и намерение выудить у меня как можно больше денег, прилагая минимум усилий. Больше всего мне хотелось тихонько собрать вещи и исчезнуть и провести следующие блаженные дни, колеся по берегу Меконга и с наслаждением представляя, как они проснутся и в панике обнаружат, что их ходячий кошелек исчез.

Но мне все время вспоминались слова Тама. У Союза молодежи было влияние не только в провинциях, но и в центральном правительстве. Им достаточно сказать слово, как мою визу аннулируют, и с мечтой о путешествии по центральному нагорью будет тут же покончено. С другой стороны, что мне терять? Если во Вьетнаме я не увижу ничего, кроме Фунга, тычущего в меня своими накрашенными ногтями, и не услышу ничего, кроме тысячи синонимов слова «нет», не лучше ли отправиться за воплощением других моих грез — в путешествие по знойным джунглям Папуа — Новой Гвинеи или по обледенелой тундре Транссибирской магистрали?

Будь что будет. Я решила напрямую высказать все Фунгу и Тяу, и не важно, чем это кончится.

Когда я нашла их, они расположились за единственным столом в лачуге и ждали, пока Флауэр накроет обед. Я собралась с духом и попыталась вспомнить свою тщательно отрепетированную речь по-вьетнамски.

— Когда мы уедем из деревни, — твердо проговорила я, — я хочу найти рыбацкую лодку и выйти в море с рыбаками на несколько дней и ночей.

Тяу закатил глаза и с тоской посмотрел на гамак. Фунг зажег сигарету и закусил ее золотым зубом. Они коротко посовещались и обрушили на меня град отговорок.

— Эти лодки, — сказал Фунг, — выходят в море не меньше чем на две недели. Моряки недолюбливают чужаков, тем более иностранцев. Тем более женщин. Раздобыть разрешение будет попросту невозможно. А еще есть таможенники. Шторма. Морская болезнь.

— Меня никогда не укачивает, — возразила я.

Фунг посмотрел на Тяу, а тот на меня.

— Зато нас укачивает, — хором ответили они.

Я предложила им остаться на берегу. Несколько минут они пререкались, после чего сдались и согласились. Итак, наутро лодка отвезет нас к месту, где мы оставим велосипеды, затем доедем до побережья и найдем судно, которое выведет нас в море. Я чувствовала себя идиоткой. Ну почему я раньше не пыталась настоять на своем? Они приняли мою удивленную благодарность равнодушными кивками и ушли посмотреть, как обстоит дело с обедом.

Обед состоял из маслянистой зеленой фасоли и улиток в блестящих черных ракушках. Я съела две порции овощей и отодвинула тарелку, изобразив на лице, как мне казалось, довольную улыбку. Фунг взглянул на меня поверх своей тарелки, демонстративно подцепил улитку палочками и бросил в тарелку мне. Я молча запротестовала, размахивая руками. Фунг повозил улитку по дну тарелки, пригвоздив меня колючим, жестким взглядом. Прежде я съедала все до кусочка, что оказывалось в моей тарелке, смиренно соглашаясь с бесчисленными придирками по поводу моих привычек в еде, и голодала, когда мои проводники уже утолили свои аппетиты пивом. Но на этот раз все было иначе: я знала, чем питаются эти улитки, где они живут и что за паразиты обитают в их желудках. Я решительно потрясла головой. Фунг взял мои палочки и сунул мне в руку. Я отшвырнула их, чувствуя себя взбунтовавшимся двухлетним ребенком, который отказывается есть пюре из зеленого горошка. Двое взрослых, воюющих из-за тарелки с едой… Моя мама пришла бы в ужас.

Фунг и Тяу проснулись с наступлением сумерек, умылись и исчезли в темноте, не сказав ни слова. Когда пришла пора ужинать, Флауэр подошла ко мне, чуть не плача от необходимости идти на конфликт, и заявила, что в доме нет ни крошки еды, потому что мы смели все подчистую и не предложили денег, чтобы пополнить запасы. Я сгорала от стыда, ведь меня уверили, что нашим хозяевам платят немалую сумму, которой с лихвой хватит, чтобы накормить нас всех, да еще останется, чтобы облегчить их жизнь на много дней после нашего отъезда. Глядя на расстроенную Флауэр, я забыла все объяснения, поэтому просто поискала в рюкзаке и достала те деньги, которые она должна была получить. Но крошечный сельский магазинчик давно был закрыт, и от моих денег до утра не было толку. Мы пошли через дорогу и нарвали с бесхозного дерева поеденной червями гуавы, купили пару бутылок густого сладкого соевого молока у торговца виски, сели на берегу канала и стали пить, есть и запускать кораблики из корок по мелеющей реке.

Я сидела на упакованных сумках и ждала Тяу с лодкой, которая должна была отвезти нас к месту, где остались наши велосипеды. Он отправился с прощальным визитом «в полицейский участок», вооружившись бутылкой виски и тщательно набриолинив волосы. Я гадала, поедет ли его пассия с нами.

К десяти часам даже седой лодочник начал терять терпение, а я и вовсе ударилась в панику, ведь мне хотелось заснять жизнь на реке до того, как золотистый свет сменится слепящими полуденными лучами. Я надавила на Фунга, и тот решил, что Тяу может поехать следом, закончив свои важные дела. Мы забрались в лодку, срезали молодую поросль с соседних кустов бьющими лопастями пропеллера и поплыли.

Повсюду были дети: они вплавь обследовали свои сети, словно коричневые головастики с блестящими спинками, или сидели, как пеньки, у кромки воды, неотрывно глядя на кусок лески с прицепленным на кончик крючком. Маленькие девочки свешивались с носа лодчонок, сколоченных из трех досок; их матери степенно гребли, восседая на корме с абсолютно прямыми спинами. Мальчишки брели по мелководью рядом с отцами, забрасывая миниатюрные сети и с гордостью вытягивая их.

Эти дети были кожа и жесткие мышцы. Они катапультировались в воду, как литые бомбочки, ящерками выкарабкивались на берег и снова подпрыгивали в воздух. Среди них не было ни одного пухляка, а девочки не расхаживали в кружевных платьицах, а были рады копошиться в грязной воде вместе со всеми.

Им, несомненно, не хватало многих вещей, без которых невозможно представить детство европейского или американского ребенка: ни конфет, ни мороженого, ни телевизора — они даже слова такого не знали. Но взамен они имели возможность постоянно бегать босиком, и им всегда хватало товарищей по играм; они могли шуметь сколько угодно, а запачкавшись, просто окунуть одежду в реку и потом разложить на камнях и оставить сушиться на солнце.

Мало того, этих детей и их родителей связывали отношения, которые на Западе перестали существовать уже давно, где-то на этапе угольных шахт во времена промышленной революции. Дети здесь никогда не были предоставлены сами себе. Родители и родственники были постоянно рядом. И дело не только в непосредственной близости — связь была еще глубже. Малыш мог приобщиться к отцовскому труду, что было совершенно недоступно западным детям, чьи родители корпели в офисах. Деревенских детей сперва носили на руках, затем держали под присмотром, и наконец наступал день, когда им позволяли принимать участие в работе, которая кормила дом и обеспечивала нужды семьи. За вклад в общее дело дети заслуживали уважение и доверие. Четырехлетним малышам вручали спички, и они разжигали очаг. Водяной буйвол весом в полтонны оставался на попечении карапуза, едва доросшего до трехфутовой отметки. Дети могли трогать любое семейное имущество и реагировали на это доверие с несвойственной их годам серьезностью.

Их социальная роль находила отражение в детских играх. В то время как я лепила куличики из грязи и гонялась за бабочками, эти дети ловили рыбу на канале решетом. Поймав хоть одну, даже крошечную, они бежали домой и смотрели, как ее приготовят на обед. Они вырезали из дерева маленькие лодочки, ничем не отличавшиеся от тех, что строили их отцы. Девочки учились высаживать рис чуть ли не раньше, чем ходить, и с четырех лет носили за спиной новорожденных братиков и сестричек. Этим детям были совершенно не нужны пластиковые пожарные машины и куклы Барби. Они были королями и королевами своих владений: каналов и полей, мостов, деревьев и кустов; не было такого дома, в который они не могли свободно войти. Они мастерили воздушных змеев из обрывков бумаги и гибких прутиков и запускали их с сосредоточением военных пилотов. Делали флейты из стеблей бамбука и окарины из глины и маршировали по тропинкам, как солдаты, идущие на войну.

Я вспомнила мамины рассказы об Африке, которые слушала на ночь в детстве. Наконец ее истории ожили — я видела их на каждом шагу.

Мы подъехали к грохочущему шоссе, слезли с велосипедов и сели ждать Тяу в придорожной закусочной. Фунг, у которого уже выработался безошибочный нюх, тут же раздобыл гамак и, уютно в нем устроившись, заказал кофе со льдом. Спустя несколько часов нарисовался Тяу: от него несло виски, а на лице было обиженное выражение отвергнутого влюбленного. Сил ему хватило лишь на то, чтобы заказать обед, подвесить гамак и плюхнуться в него. Фунг посмотрел на часы и беспомощно развел руками. До нашей прибрежной деревни шесть часов тяжелой езды в горку, а стемнеет часов через пять.

— Завтра, — отрезал он.

— Я еду, — упрямо заявила я. — Если понадобится, на автобусе.

— Тут автобусы не ходят, — обрадованно сообщил мне он.

Я села на велосипед. Оба проводника резко изменились в лице. Фунг хлопнул себя по лбу и пробурчал, что постареет лет на двадцать к моменту нашего возвращения в Сайгон. Тяу закрыл глаза и выпустил дым через раздутые ноздри. Они перебросились парой слов, пришли к соглашению между собой и, повернувшись ко мне, хором сказали «нет».

Я уехала.

Через час проводники меня догнали. На равнине без единого холмика их было видно за милю: рубашка Фунга развевалась на ветру, оба усердно крутили педалями. А я так замечательно ехала без них: тело расслабилось под мерный ритм вращающихся педалей, прониклось свободным ощущением дороги. Они подъехали, пыхтя от злости и поджав губы, и обвинили меня в том, что я нарочно ехала быстро, чтобы они не догнали. И это было так. В отместку они заставили меня остановиться у первой же придорожной закусочной и стали заказывать блюдо за блюдом и выпивку. Я же впервые за много дней нормально поела и припрятала остатки в пакетик, чтобы не пришлось больше глодать гнилую гуаву.

Едва мы взобрались на велосипеды, как пошел ливень. Дорога покрылась бензиновыми лужами и окрасилась во все цвета радуги, и Фунг позвал нас переждать дождь под навесом. Вскоре к нам присоединился мужчина сурового вида, необычайно дородный для вьетнамца, с колечком седых волос вокруг лысины. Услышав, откуда я родом, он расплылся в улыбке и поздравил меня с окончанием войны, в которой я никогда не участвовала. Его звали Ву Дат. Ему было сорок шесть лет; он был отцом шестерых сыновей, таких же крепких, как и он сам. Сыновья один за другим пошли в солдаты; их раскидало по всей дельте Меконга, где они жили в обветшалых деревянных бараках и готовились к войне. Сам он надеялся, что сыновьям никогда не придется ее увидеть. Они были слишком молоды — лет по двадцать, — чтобы воевать с Камбоджей, и служили слишком далеко, чтобы палить по китайцам, когда в 1985 году те ринулись через границу к северу от Ханоя. Сыновья принадлежали к первому поколению детей, кому хватило времени пройти строевую подготовку прежде, чем умереть, а сам Ву Дат — к первому поколению отцов, способных говорить о своих детях без скорби в глазах.

Но без войны шансы на повышение были ничтожны, зарплата мизерной, а возможности дополнительного заработка и вовсе никакой. Отец семейства явно не бедствовал: элегантный дождевик, сверкающий мотоцикл, — но даже его процветающий строительный бизнес не смог бы прокормить шесть новых семей и выводок детей. По взаимной договоренности никто из юношей пока не женился: они ждали, что отец найдет им выгодную партию. Ву Дат пригласил меня в гости.

Я угрюмо кивнула в сторону своих проводников. Ву Дат презрительно фыркнул, увидев их длинные ногти и зализанные волосы, крепко прижал мою свободную руку к своему плечу, завел мотор, и только нас и видели.

Мой взгляд упал на ошарашенного Тяу и разъяренного Фунга, после чего я вынуждена была переключиться на управление велосипедом: одной рукой, по кочкам и скользким бензиновым лужам, на скорости мотоцикла. Я не сомневалась, что еще поплачусь за свою выходку, но как же мне было весело!

В конце концов совесть взяла верх, и я неохотно поехала обратно. Ву Дат помахал мне на прощание и укатил в поисках другой невесты для ватаги своих амбициозных отпрысков.

Мы снова въехали в пригород, и на этот раз я безошибочно узнала ветхие хижины на подступах к Митхо. Сгущались сумерки, и эта дорога заводила нас все глубже в самое сердце перенаселенного города. Фунг солгал. Не было никакой деревни.

Я поставила ноги на землю и встала, держась за руль, посреди улицы, запачканной бензином и брызгами грязи. Мимо проезжали машины, а во мне медленно закипал гнев. Я представила, как вспарываю Фунгу живот его собственными когтями. Топлю Тяу в гигантском чане с бриолином. Интересно, хорошо ли проводят электричество торчащие золотые зубы? К чертям мою визу, к чертям весь их вонючий Союз молодежи и коммунистическую партию в придачу — я сыта по горло своими жлобами-проводниками и их детским враньем. Экскурсия окончена.

Теперь, когда я приняла решение, мой гнев улетучился. Когда Фунг и Тяу наконец догнали меня, я позволила им отвести себя на бывший сахарный завод в конце темного переулка с земляной мостовой. Там жила подруга Тяу, девушка по имени Лэнг Ли.

Ей было двадцать два года, и она целыми днями сидела в помещении мрачного старого завода в ожидании, когда отец увезет ее в Америку. Утром и вечером она зажигала ароматические палочки на алтарях своих предков-буддистов, после чего настраивала коротковолновый приемник на «Голос Америки» и записывала услышанное в дешевой тетрадке, а потом заучивала в ожидании следующей передачи. После восьми лет неустанного соблюдения этого распорядка она говорила по-английски почти безупречно, правильно произносила твердые согласные и рассудительно подбирала временные формы. В свободное время она разглядывала снимки своих модных сестер, присланные отцом: те стояли перед зеркалом и экспериментировали с формой бровей и оттенками помады. С ней жили две соседки: молоденькая кузина, которая занималась уборкой, готовкой и стиркой, и беременная дворняжка с умной мордочкой и сосками, испещренными комариными укусами.

Лэнг Ли пригласила нас в дом и отдала распоряжения насчет ужина. Во время еды она явно разрывалась между неожиданным вниманием со стороны двух молодых людей из города и возможностью попрактиковаться в английском. После ужина я удалилась за москитную сетку, а Фунг с Тяу поспешили начать обход ночных баров. Как только они ушли, появилась Лэнг Ли в пижаме; она прижимала к груди большого белого мишку. Без слоя косметики ее лицо было свежим и чистым; она села на коврик и стала рассказывать о своем детстве.

Во время войны ее отец состоял в обслуживающем персонале аэропорта и, как следствие, после падения Южного Вьетнама провел пять лет в трудовом лагере. Его жену с ребенком сослали на удаленные бесплодные земли, где они выращивали рис и овощи в дождливый сезон и голодали в сухой. Четыре года они потихоньку распродавали свои драгоценности, а когда ничего не осталось, бабка Лэнг Ли и ее дед купили у полицейских разрешение поселиться в Митхо. Имея за спиной довоенное экономическое образование, мать Лэнг Ли устроилась секретарем на сахарный завод и в конце концов открыла собственное производство.

Тем временем отца Ли выпустили из лагеря, он воссоединился с семьей. Однако сотрудничество с американцами во время войны стало клеймом, навеки отравившим его перспективы при новом режиме. Он снова и снова пытался найти работу, хотя сахарный завод жены приносил щедрый доход. Наконец отец понял, что в коммунистическом Вьетнаме для него нет будущего, и преисполнился решимости убежать от прошлого, ринуться в неизвестные воды и начать с нуля в стране, где многие до него обрели свободу, богатство и счастье.

Жена была категорически против. Его настойчивым уговорам она противопоставляла кровавые рассказы о пиратах-головорезах, изнасилованиях и убийствах, распухших посиневших трупах и умирающих от голода детях, худых, как жерди. Лэнг Ли — ей тогда было пятнадцать — лежала на матрасе, накрыв голову подушкой и стараясь прогнать эти образы, поселившиеся в ее воображении, снах и мыслях.

Споры не утихали: их вели тихим, напряженным шепотом, неспособным проникнуть сквозь плетеные бамбуковые стены и достигнуть соседских ушей, а следом и полиции. У одного из родителей была мечта, у другой — жизнь, в которой все было заработано тяжелым трудом, и ребенок, которого нужно воспитывать. И поскольку им никогда не удалось бы договориться, они расстались.

Как-то утром Лэнг Ли проснулась и обнаружила записку от отца и кроваво-красный цветок гибискуса на подушке, залитой солнечными лучами.

В обстановке строжайшей секретности он собрал тысячу долларов и отыскал тех, кто предлагал купить мечту на краю радуги за горшочек золота. В тот самый момент, когда Лэнг Ли читала его записку, он уже был на пути в дельту, где ему предстояло невидимым призраком прокрасться сквозь частокол мангрового леса, найти лодку с веслами, освещенную лишь пламенем свечи, и доплыть до корабля, который будет ждать его и дюжину других суденышек, чьи огоньки стекались в одну точку на воде, как светлячки, слетающиеся к священному баньяну.

Но в записке ничего об этом не говорилось. Отец писал лишь о том, что любит ее и пусть она думает, что он умер, и постарается не горевать. Он приказывал ей заботиться о матери и всегда быть послушной дочкой.

Два года от него не было весточки. Лэнг Ли поставила фотографию отца среди мандаринов и чайных чашек на алтаре для предков и зажигала о нем благовония как об умершем. А потом однажды они получили письмо. Ее отец жил в переполненном лагере для беженцев на Филиппинах и ждал отправки в Америку. Он все время повторял, как любит ее, как скучает и хочет, чтобы она была рядом с ним. О жене — матери Лэнг Ли — не было ни слова.

Лэнг Ли целый год прятала это письмо от домашних, не осмеливаясь поделиться новостями о том, что отец выжил, — ведь тогда ей пришлось бы показать им все письмо. А как она могла? В нем ни слова не говорилось о матери — отец даже из вежливости не справился о ее здоровье.

Время шло, и отец достиг берегов земли обетованной. Честолюбие, заставившее его оставить дом и семью, сослужило ему хорошую службу, и вскоре он построил две мебельных фабрики и нанял дюжину рабочих.

Лэнг Ли замолкла и достала пластиковый фотоальбом. В нем было около сотни снимков отца, который стоял, вытянувшись по струнке, с серьезным лицом, на фоне дюжины памятников. У него были широкое лицо, маленькие глазки и тонкие губы; подбородок заострен, волосы на лбу начали редеть. Его лицо было чопорным, неприступным, как у статуй, на фоне которых он снимался.

— Почему, — спросила я, — он не позвал тебя в Америку сразу?

Лэнг Ли покраснела и замялась на секунду, потом перелистнула альбом и показала мне несколько фотографий, припрятанных на последней странице.

— У моего отца было девять детей от первого брака, — объяснила она, показывая на снимок старой женщины с недовольным лицом, окруженной толпой разодетых юношей и девушек, самодовольно глядящих в камеру. — Он бросил их, когда стал жить с моей матерью. После переезда в Америку он мог взять с собой только одну жену, и ею оказалась его первая.

Развод во Вьетнаме был противозаконен, публичная полигамия и вовсе неслыханное дело. Должно быть, Лэнг Ли пришлось несладко в ее подростковые годы. Она кивнула.

— Дома плакать было нельзя, поэтому я шла в школу и плакала при подружках и учителях, — призналась она.

Постепенно друзья отвернулись от нее: их родители презирали ее, «второсортное» дитя двоеженца. Путь в университет дочери пособника южновьетнамской армии был заказан. Лэнг Ли оставалось надеяться только на переезд в Штаты. Ее тетя эмигрировала в Калифорнию почти десять лет назад и вскоре после этого выслала приглашение ее матери. Лэнг Ли должна была поехать с ней как иждивенец, однако за несколько недель до того, как они получили билеты, ей стукнул двадцать один год, и пришлось начинать весь процесс заново. Сейчас отец присылал ей сто долларов в месяц на жизнь; часть она выделяла двоюродной сестре на ведение хозяйства, часть тратила на дорогие и бесполезные вещицы. Она купила видеоплеер и дорогой электрический орган, но в туалете у нее не было туалетной бумаги, а старая москитная сетка была порвана. Она не садилась на мопед, не надев фиолетовые перчатки до локтей и яркую шляпку с фестонами из ленточек. Лэнг Ли прожила в Митхо всю свою взрослую жизнь, но отказывалась идти смотреть достопримечательности без сопровождающих и потому редко ходила куда-то, кроме местной булочной и рынка. Она мечтала поступить в Беркли. Я тут же представила студентов на роликах, гашиш, популярную музыку и подумала: смогут ли фиолетовые перчатки стать достаточной защитой от всего этого?

Когда стало ясно, что ночевать Фунг с Тяу не придут, Лэнг Ли закрыла дверь на засов и поставила обучающее видео по английскому — «Уик-энд на природе». Она как завороженная сидела у экрана, глядя на проносящиеся мимо пейзажи сельской Британии, а я тем временем стащила ее плюшевого мишку и постепенно заснула под голоса восторгающихся британцев: «Смотри, дорогой, Вестминстерское аббатство!»

Наутро, с испугом увидев, как я расхаживаю туда-сюда в ожидании пропавших гидов, все больше раздражаясь с каждой минутой, Лэнг Ли предложила отвлечься для успокоения нервов. Поскольку ее мать работала в сахарной промышленности, она была согласна пойти со мной на ближайший сахарный завод без сопровождающих. Девушка достала мопед, перчатки и нарядную шляпку, и мы отправились в путь.

Завод находился в центре обширного двора, заваленного дровами, которые были необходимы для постоянного поддержания огня, теплящегося под чанами с бурлящей патокой. За связками дров виднелись река и корабль, пришвартованный на берегу, он медленно изрыгал вязкую черную жижу.

Сырую черную патоку привозили из дальней провинции Кантхо на самой южной оконечности Вьетнама. Чтобы сэкономить пространство между бочками, в трюме просто убрали все перегородки и вылили туда патоку. Сейчас ее высасывали чем-то вроде пылесоса: более мерзкого груза мне видеть еще не приходилось. Среди мутных коричневых пузырьков плавал мусор, а насос издавал прерывистое хлюпанье. Когда в шланг попал брусок и он перестал работать, к реке послали мальчика, который держал в руках пластиковый ковшик и ведро. Мальчик вычерпал патоку, пока на дне не остался слой примерно в полдюйма; его он подтер грязной тряпкой. Двое здоровяков на палубе подождали, пока последнее ведро наполнится клейкой жижей, после чего взвалили на плечи огромный чан, подвешенный на бамбуковом пруте, и зашагали по узким мосткам с совершенно невозмутимым видом. Я осторожно ступала за ними, подошвы кроссовок липли к их клейким следам.

Патока попадала во двор через дверь черного хода, там ее разливали в чаны размером с детский бассейн, установленные над полыхающим огнем. Их содержимое постоянно размешивали вращающиеся лопасти. Патоку мешали семь дней, в течение которых она постепенно меняла цвет с черного до красно-коричневого и бежевого, пока наконец в ней не образовывались комочки — сахарные гранулы. Тогда лопасти замирали.

Затем наступал черед юношей с голыми торсами, которые выгребали из чана сахарную массу, похожую на хлеб. Их кожа имела цвет полусырой патоки и была покрыта налетом из блестящей сахарной глазури. Из чанов масса попадала в центрифугу, где ее отмывали до цвета белоснежного песка. Теперь сахар имел уже сыпучую структуру, его высыпали на пол холмиком по колено с дюжинами похороненных заживо прожорливых пчел и мух. Мне ужасно хотелось присесть на колени и слепить песчаный замок из горы сияющего белого песка. Он выглядел плотным и пластичным — то, что надо, чтобы вылепить тоннели, башенки и крошечные рельефные ступени.

Лэнг Ли подключилась к делу. Она взяла черпак и принялась раскладывать сахар по десятикилограммовым бумажным мешкам, разбросанным по полу.

— Раньше я только этим и занималась, — сказала она, взвалив мешок на весы и со знающим видом засыпав в него еще четверть фунта. — Каждый день после школы и до темноты. Чтобы маме помочь.

Она несколько раз обернула мешок бечевкой и завязала узелок; ее лицо светилось энтузиазмом, а от прежней утонченной модницы не осталось и следа. Такой она нравилась мне гораздо больше.

Лэнг Ли была загадкой: молодая женщина, которая отказывается бродить по родному кварталу в одиночку, но мечтает о Беркли; четыре года не делала ровным счетом ничего, только кино смотрела и экспериментировала с макияжем, но вместе с тем была настолько дисциплинированна, что сумела выучить язык при помощи радиопрограмм и карандашного огрызка. Ей было двадцать два, и она никогда не была на свидании. Это показалось мне необычным, даже по пуританским меркам Тама.

— Не хочу замуж за вьетнамца, — отрезала она.

Она хотела получить образование, сделать карьеру и иметь возможность обеспечивать себя самостоятельно. Она любила детей и даже какое-то время преподавала в начальной школе, но сомневалась, что им есть место в ее планах на будущее.

— Быть женой во Вьетнаме — все равно что служить горничной и поварихой, — с горькой усмешкой сказала она.

Эти слова я слышала почти от каждой честолюбивой незамужней вьетнамки с тех пор, как приехала сюда. Похоже, мужчин поколения Тяу и Фунга ждало большое потрясение.

И все же Лэнг Ли отказалась менять лампочку, висевшую на голом проводе над спальными матрасами, и беспрекословно слушалась моих проводников по всем вопросам, от варки риса до правильного произношения слова «кока-кола». Загадка…

Дома нас встретил Фунг, который сердито постукивал ногтями по растресканной пластиковой столешнице.

— Вы где были? — рявкнул он.

— Нам стало скучно, — ответила я. — Мы же должны были задержаться в Митхо совсем ненадолго.

Он отмахнулся от меня одним движением руки и сообщил, что они ждут указаний, как проехать к деревенскому дому друга, где можно было бы остановиться. Они договорились встретиться с ним в три часа, и друг любезно согласился показать нам дорогу на своем мотоцикле.

— Далеко эта деревня? — подозрительно спросила я.

— Один километр, — ответил Тяу.

То есть в пригороде Митхо и в сотне миль от побережья. Мне же не терпелось двинуться дальше. Ведь у нас было разрешение ехать куда угодно!

— Это невозможно, — отрезал Фунг и продолжил, демонстрируя недавно выученные слова: — Мы в военной зоне. Перемещения иностранцев строго ограничены.

— Но можно выехать из военной зоны на велосипеде, и тогда наши перемещения уже не будут ограничены.

— Это невозможно, — повторил он. — Разрешение нужно официально заверить у провинциальных и местных чиновников.

— Ну так заверьте! — сказала я.

— Это невозможно, — хором ответили они и радостно ткнули в календарь.

— Сегодня воскресенье. Полицейские участки закрыты.

Обед прошел в мрачной обстановке. Тяу оживленно болтал с Лэнг Ли, я ковыряла рис. Я надеялась подождать еще один день, прежде чем отменить поездку, чтобы защитить кроткую Лэнг Ли от необходимости быть свидетелем нашей финальной ссоры. Но даже это теперь казалось невозможным, и я была вынуждена провести еще целый нескончаемый день в полном безделье, уставившись в гнилую крышу.

Я не смогла. Как только мы убрали со стола, я вскочила на ноги и выбежала за дверь, прежде чем размякший после обеда Фунг успел пикнуть хоть слово.

Лэнг Ли нагнала меня на третьем углу, следуя разносящейся со скоростью метеора молве, которая тянулась по улицам вслед каждому светлокожему иностранцу.

— Садись, — весело сказала она и похлопала по сиденью своего мотоцикла. — Фунг и Тяу говорят, что вам скоро уезжать в деревню.

Она прямо-таки захлебывалась от новостей:

— Кузина Эмма говорит, что Тяу много расспрашивал обо мне, пока нас не было, — крикнула она через плечо.

Мы петляли в дневном транспортном потоке.

Я спросила зачем, надеясь, что знакомство с иностранкой не приведет к тому, что ее вызовут на допрос или кое-что похуже. Я тут уже всякого наслушалась.

— Не знаю, — крикнула она и улыбнулась. — Может, я ему нравлюсь?

Эта мысль ее как будто обрадовала.

— Знаешь, у него было очень трудное детство. Совсем как у меня.

— Правда? — удивилась я.

Я и не подозревала об этом.

— Он был младшим среди двенадцати детей, и родителям было не под силу его прокормить, поэтому они отдали его бабке — вот так взяли и отдали.

С шестилетнего возраста старуха выгоняла его на улицу ранним утром, продавать пончики рыночным торговцам. Годами он ходил по улицам босиком, выкрикивая бан меееии, пока горло не начинало гореть, а голова — раскалываться от веса непомерно тяжелой ротанговой корзины. — Лэнг Ли покачала головой, потрясенная такой жестокостью. — И вот, когда ему исполнилось двенадцать лет, у него не было другого выбора, как бежать и начать жизнь уличного сироты в Сайгоне. Восемь лет он терпел ночной холод и голод, но наконец сумел попасть в вечернюю школу. Члены компартии быстро заметили его выдающиеся способности и поспешили взять на работу. Он регулярно посылал деньги неблагодарным родным и не держал зла на угнетавшую его бабку. Он даже пришел к ней на похороны в своем лучшем костюме и принес венки на могилу. — Лэнг Ли вздохнула и замолчала.

А я задумалась, не было ли все это романтической сказкой, адаптированной под коммунистический режим, и еле сдержалась, чтобы не рассказать ей о старике с белым цыпленком под ногами и юной красотке из дельты Меконга.

Мы отправились домой, где нас ждал сладкоречивый Казанова.

Тяу усердно храпел бок о бок со своим не менее талантливым задушевным другом. Я собрала вещи и растолкала их. Фунг, даже не приподнявшись из горизонтального положения, буркнул, что мы не сможем уехать до завтрашнего полудня, потому что их друг не пришел в назначенное время. Сейчас они отдохнут, а потом пойдут на поиски друга в его любимые бары и пивнушки.

— И у нас кончились деньги, — как ни в чем не бывало добавил он.

На столе для моего удобства лежал расписанный по пунктам счет. Он уже был оплачен из тайного запаса, который они вытащили из моего рюкзака, пока меня не было. Фунг приказал мне разбудить их на закате, перекатился на бок и приготовился ко сну.

— Нет, — сказала я. Хватит с меня несуществующих деревень и спячки до полудня. — Мы возвращаемся в Сайгон. Сегодня же.

Фунг и Тяу выпрямились как ошпаренные. Позвали Лэнг Ли, чтобы та перевела. И страшно разозлились. Пригрозили мне разорвать контракт. Я ответила тем же. Мне на голову посыпались отговорки и обвинения. Оказывается, я то слишком быстро езжу на велосипеде, то слишком медленно. Не повинуюсь их прямым приказам. Разговариваю с чужими людьми и вообще слишком много болтаю по-вьетнамски.

Я невозмутимо выслушала все это. И мне, и им было прекрасно известно, в чем главная проблема. Они боялись потерять свои чаевые.

— Почему ты хочешь вернуться в Сайгон? — наконец спросила озадаченная Лэнг Ли.

— А почему, — парировала я, — мы таскаем с собой гамаки и москитные сетки, фонарики и жидкость от насекомых, которыми даже ни разу не воспользовались? Почему мы платим за ненужные разрешения и даем ненужные взятки?

Лэнг Ли была убеждена, что по крайней мере Тяу впервые слышит о взятках, несмотря на то что подробный отчет о расходах был написан его рукой. Тяу к тому времени вылез из гамака и принялся ходить по комнате, раздраженно выпуская клубы дыма, вскидывая брови и закатывая глаза. Фунг, видимо, тренировался на роль правительственного чиновника: он размахивал в воздухе длинными ногтями, прикрывал веки и все время автоматически водил головой из стороны в сторону, словно говоря «нет». Он достал второй счет, гораздо длиннее первого. Там значилась стоимость камеры Фунга, которая упала вместе с ним в канал, когда он пьяным возвращался в нашу хижину. Плата за еду у моих деревенских хозяев. Таинственные «подарки», получатели которых были мне хорошо известны.

— Лэнг Ли, они заплатили тебе за еду? — спросила я.

Лэнг Ли явно разрывалась меж двух огней.

— Нет, — наконец ответила она и торопливо добавила: — Но это не важно.

— Нет, важно.

Я отсчитала, сколько нужно, и протянула ей. Она отказалась взять плату. Я подняла глаза и увидела, что Фунг сверлит глазами нас обеих, и убрала деньги. Я вдруг поняла, в какое положение ее ставлю и почему она вынуждена встать на их сторону.

В конце концов нам всем стало жалко бедную Лэнг Ли, которая изо всех сил старалась смягчить грубые слова и преподнести их в виде туманных обвинений, и мы просто договорились, что вернемся в Сайгон. Тяу прошел мимо меня с прямой спиной и отказался ужинать за одним столом. Фунг увидел, что я стираю свои вещи, достал свои грязные рубашки и швырнул их в мыльную пену.

По пути в Сайгон на автобусе они вышли позавтракать и купить себе выпивку на оставшиеся деньги, бросив меня сторожить вещи. Но мне было все равно. Несмотря на все мучения, я получила от поездки по Меконгу все, что хотела. Я убедилась, что простые вьетнамцы дружелюбны, добры и приветливы. Мой вьетнамский сделал огромный скачок вперед, и я окончательно свыклась со своим допотопным драндулетом, который стал мне как родной. Я была готова ступить на тропу Хошимина, если понадобится, в одиночку.

 

9. Тропа Хошимина

Мамочка, привет! Я в Сайгоне, уже во второй раз… Мы с велосипедом преодолели все наши разногласия, я подала заявку на продление визы, и никакой гид мне больше не нужен. А главное, мой верный гамак по-прежнему со мной.

Мы с Тамом обошли все университеты, расклеивая объявления «Требуется гид», которые тут же срывали угрюмые администраторы. Мы разговаривали с полными энтузиазма молодыми людьми, которые испарялись, словно утренний туман, заслышав, что от них потребуется поднапрячь мышцы ног. Устало откинувшись на спинку стула после того, как очередной претендент с пушком на щеках повернулся ко мне и сказал: «Вы лучше садитесь на машину, врум-врум! Ха!», я взобралась на его раздолбанный школьный велосипед и без лишних слов проехалась кружок.

— Им не хочется уезжать далеко от дома, — благосклонно оправдывал их Там.

Но правда оказалась куда более нелицеприятной. Если студент хорошо говорил по-английски, значит, получил хорошее образование, а следовательно, был из богатой семьи, а богатенькие детки не спят в гамаках и не таскаются с рюкзаками.

— Там, я хочу поехать одна.

Он стал возражать. За те несколько недель, что мы были знакомы, Там стал мне больше чем другом. Он принял меня в свою семью и теперь играл роль бдительного старшего брата, который оберегал меня и искренне интересовался моими надеждами и мечтами. Он хотел передать меня под надежную опеку человеку, достойному доверия, как и он сам. Меня тронула его забота. Пообещав найти себе в попутчики другого иностранца, я втайне решила уехать на север, как только мою визу продлят еще на месяц.

В нашей маленькой компании в пансионе появилось новое лицо. Вернувшись домой, я увидела его на ободранном пластиковом диване, окруженном людьми. Его трехдневная щетина была вся в глубоко въевшейся грязи, а рубашка в пятнах и порвана в нескольких местах. Грязный рюкзак приютился у его ног, как верный пес. Полдюжины туристов-путешественников окружили незнакомца, в благоговейной тишине слушая его рассказ. Я тихонько присела с ними.

Он приехал из Китая, пересек границу, которую пересечь было совершенно невозможно — к северу от Ханоя, — и совершил путешествие по Тонкинским Альпам, где жил с местными племенами. Он утверждал, что бегло говорит по-вьетнамски и на языке хмонгов, хотя те несколько слов, которые он вымолвил в промежутке между своими байками, были невнятны и не имели смысла.

Он ехал автостопом, как правило, на военных машинах и грузовиках, следуя вдоль границы к югу. Его путь лежал через самые труднопроходимые горы в Юго-Восточной Азии. Ночью водители приглашали его разделить ночлег в дешевых клоповниках и щедро угощали домашним виски и жареной собачатиной.

— А как же полицейские и разрешения? — спросила я.

Он громко и презрительно расхохотался.

— Полицейские ступить боятся в те места, — ответил он. — Они боятся горных племен, считают их дикарями.

Мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

На юге ему понравилось меньше. Сейчас он направлялся в Камбоджу по суше и планировал в конце концов попасть в Лаос и там провести полгода в семье хмонгов в какой-нибудь глухой деревне. Ему не хотелось платить пять долларов таксисту за поездку к камбоджийской границе, поэтому он искал кого-нибудь, кто согласился бы подвезти его на мотоцикле бесплатно.

Я подошла к нему, когда все разошлись. Он выслушал, как я расхваливаю свое предполагаемое путешествие по тропе Хошимина.

— Звучит интересно, — ответил он ни к чему не обязывающим тоном. — Я вернусь через три недели, если у тебя есть время ждать.

Он уже нашел себе попутчика — молодого услужливого китайца, который везде носил с собой пухлый блокнот с сотнями вьетнамских визиток, каждый незанятый дюйм которых был испещрен кружевными восточными иероглифами. Китаец сидел по-турецки на полу с тремя туристами, направляющимися в Ханой, и с серьезными видом (не выговаривая букву «р») объяснял, как обращаться с кондукторами автобусов, следующих из Нячанга в Дананг, которые так и норовят обмануть иностранца и запросить особую «туристическую» цену.

— Надо дождаться влемени за тяс до отплявления автобуса. Потом найти местный вьетнамский теловек и поплясить купить билет. За две минуты до отплявления плигайте в автобус. Когда кондуктол сплёсит билет, сказите: плятить тулиститескую цену не буду! Стойте насмелть: билет стоит двенадцать тысять донг, не восемнадцать тысять!

Разница в шестьдесят центов!

— Но, — добавил он, печально покачав головой, — если сядете на эсплесс, они вас высвыльнут. Садитесь только в местный автобус.

Разница во времени — четыре с половиной часа.

Я все думала, выдержу ли еще три недели в Сайгоне, когда ко мне потянулся пухлый молодой человек, сидевший на диване, и подергал мою сумку с видеокамерой.

— Снимаете? — спросил он.

Я кивнула и слегка устыдилась себя. Между стычками с моими проводниками и утомительными велосипедными переездами наснимала я, прямо скажем, немного.

— Посмотрим?

Я достала камеру и протянула ему. Он повертел ее в руках, критически осматривая со всех сторон:

— Вы думаете этим снимать фильм?

— Думаю, — наивно ответила я, — а что?

— Да эта камера — кусок дерьма. Только для домашнего видео и годится. Дайте-ка посмотрю, что у вас за пленка. «Сони». Так я и думал. — Он выронил картридж, как будто тот обжег ему пальцы. — Получите одни запоротые кадры. Лучше бы взяли «Фуджи». Как у меня.

Он дотошно осмотрел мое оборудование, раскритиковав все мои фильтры, сморщив нос при виде моих аккумуляторов и кабелей.

— Я заряжаю камеру от мотоциклетного мотора, — наконец заявил он.

«Хорошая идея», — подумала я.

Он оказался продюсером из Канады, который снимал здесь фильм про древнюю дорогу мандаринов. Он планировал купить мотоцикл в Таиланде и проделать маршрут через Камбоджу, по шоссе, идущему вдоль вьетнамского побережья, до самого Китая. Но судьба распорядилась иначе: из-за недавнего происшествия с туристами, погибшими в Камбодже, наземная граница была закрыта, и иммиграционные власти отказали ему во въезде. Он был вынужден с убытком продать свой мотоцикл в Таиланде и прилететь в Сайгон на самолете. Теперь у него не хватало денег, и он искал попутчика, согласного отправиться на север вместе с ним на одном мотоцикле.

Настоящий оператор! Я присмотрелась к нему получше. Мы могли бы снимать друг друга. А я нахваталась бы от него полезных советов и улучшила бы свои убогие операторские навыки. Я сквозь пальцы посмотрела на его комплекцию — он напоминал перекормленного сирийского золотистого хомячка — и пригласила с собой на север. На велосипеде.

Моя щедрость его не поразила.

— Это хороший велосипед? — подозрительно спросил он. — А то знаете, бывает такое вьетнамско-русское дерьмо…

Я представила свою древнюю китайскую раздолбайку.

— Велосипед не вьетнамский, — ответила я. — И он почти такой же хороший, как моя камера.

— Кстати, о камерах, — заметил он, — у вас нет поглотителя влаги? Мой рюкзак попал под дождь. Камера еле дышит. Просушить бы ее.

— Моя камера водонепроницаемая, — заметила я. — И в рабочем состоянии.

— Ага, конечно, — бросил он и почесал брюхо.

Я отдыхала в своей комнате размером с чулан: в одном углу унитаз, торчащий из пола, и календари во всю стену с изображением обнаженных вьетнамок с несоразмерными буферами. И тут услышала стук в дверь. «Только бы не Хомяк», — взмолилась я. Мое импульсивное предложение потащить его с собой в горы, где он пыхтел бы и обливался потом, очень скоро перестало казаться таким уж удачным.

За дверью стоял незнакомец, высокий мужчина с выгоревшими волосами, густыми коричневыми усами и голубыми глазами, которые на его загорелом лице выглядели не на своем месте. Его рука лежала на дверной ручке.

— Слышал, у вас есть два мотоцикла на продажу, — произнес он.

Видимо, «велосипед» превратился в «мотоцикл», «один» в «два», а «ищу попутчика» в «продаю» — слухи среди путешественников разлетались с молниеносной скоростью.

Я выложила ему все как есть. И будь что будет, позвала его в попутчики.

Но видимо, было что-то такое в велосипедах, что отвращало таких вот «индиана джонсов» сильнее, чем зоб или гонорея. Он выбил сигарету из смятой пачки «Мальборо», переваривая то, что я ему только что сказала.

— Я тут присмотрел себе «хонду» с 450-сантиметровым мотором. Классический мотоцикл, старушка, оставшаяся чуть ли не с военных времен. Настоящая красавица.

Он замолк и оглядел меня сквозь завитки сигаретного дыма.

— Двое на ней запросто поместятся.

Он планировал купить мотоцикл в Сайгоне, пару месяцев поездить на нем по пути в Ханой, потом продать за более высокую цену и улететь в Лаос. Он был родом с Аляски и уже восемь лет приезжал в Азию каждую зиму, спасаясь от арктических холодов. Летом работал плотником, строителем, добровольцем во время разлива нефти с «Экссон Валдиз» — короче, разнорабочим. Больше всего ему нравилась рыбалка, особенно на чавычу, которая достигала таких размеров, что и руками не показать.

— Мои друзья всегда сверяются с таблицей приливов, прежде чем мне позвонить, — с гордостью проговорил он.

Ему был сорок один год, а улыбка — как у мальчишки; когда он улыбался, волоски над верхней губой раздвигались и натягивалась кожа, постепенно сдававшая под натиском беспощадного тропического солнца и крепких сигарет, которые он выкуривал одну за другой. Он хотел, чтобы мы купили его красавицу «хонду» в складчину.

Я предложила ему купить велосипед и бросить курить.

Он зажег еще одну сигарету.

Я поразмыслила над его предложением. Было бы неплохо произвести вылазку в горы, прежде чем посвятить им сердце и душу на следующие шесть месяцев. Ведь, по правде говоря, я знала о тропе Хошимина совсем мало, не считая рассказов из вторых рук о полицейских без чувства юмора и непролазных дорогах. Можно несколько недель поездить по тропе на мотоцикле, потом сесть на местный автобус до Сайгона и начать все сначала, только на этот раз по-настоящему.

Мы договорились поделить затраты на горючее и поломки на демилитаризованной территории (ныне несуществующей). Я предложила вносить пять долларов в день в качестве арендной платы за мотоцикл и, достав топографическую карту, показала ему шоссе № 14: тонкую линию, змейкой петляющую через неприступное центральное нагорье, в сравнении с куда более гостеприимным рельефом побережья. Меньше года назад эта территория была закрыта для американцев. Рассказы редких путешественников, побывавших там, не пылали энтузиазмом. Он согласился попробовать.

А когда он ушел, я поняла, что даже не знаю, как его зовут.

Там был в восторге. Он суетился вокруг меня, как отец невесты; ему доставляло радость улаживать оставшиеся дела, прежде чем он наконец сможет препоручить меня другому порядочному человеку.

Сперва мы наведались в злосчастную штаб-квартиру Союза коммунистической молодежи. К директору Там уже успел сходить после моего возвращения, и я догадывалась почему: чтобы извиниться за мое поведение, хоть он и знал, что проводники не выполнили своих обязанностей. В ответ директор предложил раздобыть мне желанную трехмесячную визу, что избавило бы меня от необходимости ехать в Бангкок за новым комплектом документов.

Судя по тому, как часто Там заговаривал о чаевых для моих проводников, я поняла, что его смущает мой отказ выплатить им добровольное вознаграждение за услуги. В мире, где приходится выживать на улице, эти деньги не воспринимались им как потраченные впустую, ведь они помогли бы наладить отношения, которые в будущем пригодились бы независимо от того, как эти люди вели себя прежде. Но, вспомнив, как Тяу угощал восьмерых приятелей шикарным ужином за мой счет, а Фунг отсыпался после ночной попойки, пока солнце не начинало клониться к закату, я только укрепилась в своей непоколебимости. Они не получат больше, чем заслужили, и я готова была ответить за это.

Так и вышло. Директор вежливо сообщил нам, что в ближайшем будущем американцам продлять визы не будут. Значит, через пару месяцев, когда кончится мой срок, мне предстоит совершить недешевый наземный переезд в Бангкок через Пномпень и подать заявку на новую визу. Оказалось, азиатское самолюбие стоит куда дороже, чем я думала.

Следующей нашей остановкой был дом Гулика, человека-пули, который продал мне велосипед, бессовестно завысив цену. Коль скоро мне предстояло преодолеть суровые горы меньше чем за две недели, есть смысл иметь под собой кое-что поустойчивее односкоростного школьного велосипеда весом в сорок фунтов. Я осторожно проинструктировала Тама, велев сказать Гулику, что он меня обманул, — и мы оба знали это, поэтому я хотела бы вернуть велосипед по той же цене.

Там двадцать минут с хмурым видом переводил мою недвусмысленную фразу. Гулик внимательно выслушал его, смерил меня оценивающим взглядом и почесал подбородок.

— Что ты ему сказал? — спросила я.

— Что тебе надо немедленно уехать из страны из-за проблем с визой. Попросил его сжалиться над тобой и помочь продать велосипед, — ответил Там, не моргнув глазом.

Гулик потянул его за рукав.

— Пятнадцать долларов, — сказал он по-вьетнамски. Четыре недели тому назад велосипед стоил пятьдесят пять.

Я пожала плечами, стиснула зубы и стала смотреть, как Там возвращает велосипед, рассыпаясь в благодарностях. Система явно работала. Теперь все зависело от меня: или стать ее частью, или пойти ко дну.

У гостиницы красовалась блестящая хромово-черная «хонда». Мой таинственный незнакомец гордо стоял рядом. Хозяйка сказала мне, что его зовут Джей. Он продемонстрировал свое новое приобретение с энтузиазмом торговца автомобилями, открутив крышечку на бензиновом баке и позволив заглянуть внутрь, похлопав по мягким виниловым сиденьям и под завязку оседлав его на манер мотогонщика, картинно наклонившись вперед.

— Прокатиться не хочешь? — спросил он.

У меня на уме как раз было одно местечко. В десяти милях к северу высилась тлеющая куча мусора — свалка, куда попадали отходы двухмиллионного населения Сайгона. Вот уже несколько недель я уговаривала Тама отвезти меня туда, чтобы поговорить со старьевщиками и поглазеть на их товар.

Он отнесся к моей идее с большой неохотой — слышал, что иностранцам туда ездить запрещено, и когда один датчанин попытался заснять свалку на камеру, его арестовали.

— Поехали! — приказала я Джею, забравшись на сиденье позади него. — Я покажу дорогу.

Свалка размером с футбольное поле кишела тараканами, крысами и собирателями мусора. Они роились вокруг бульдозеров, возивших мусор туда-сюда, готовые схватить любую мало-мальски ценную вещь, которая нет-нет да промелькнет среди гниющих грейпфрутовых корок и прозрачных полиэтиленовых мешочков. По крайней мере половина из них были дети, некоторые едва ли старше шести, они ловко перебирали отходы гнутыми металлическими крючками и шустрыми пальцами.

Небольшой участок возле дороги был весь завален горами собранных сокровищ: куча черных галош вышиной в восемь футов, шестифутовая кипа женских блузок, почерневшая от налетевших мух груда серых костей.

Однако обильными собранные богатства казались лишь на первый взгляд. Настоящих находок было на удивление мало. Мусор, попадавший на конечный пункт — свалку, — был уже тысячу раз просеян сайгонскими старьевщиками. От их ястребиных глаз не ускользало ничего ценного. Даже старый чан, весь во вмятинах, протертый кое-где до дыр, мог привлечь внимание городских бездомных, которые сплошным потоком, на велосипедах или просто вооруженные двойными корзинами с ржавыми банками, целыми днями бродили от одной потенциальной находки к другой, отбрасывая в сторону дохлых крыс и гнилую капусту, в поисках чего-нибудь, что можно было бы съесть или продать. В пять утра на улицы выходили уборщицы: хрупкие молодые женщины в перчатках до локтей и белых хирургических масках. В руках у них были самодельные метлы со стершимися прутьями. И снова городские старьевщики сновали мимо, как безмолвные призраки, ненадолго задерживаясь у сваленного в кучу мусора, и шли дальше. В конце концов груды мусора лопатами грузили в грузовик, который медленно ехал на свалку, оставляя за собой дорожку из рассыпанных объедков и клубы едкого черного газа. На свалке процесс начинался заново.

Было что-то странное в этих собирателях, которые рыскали по гниющему полю, соревнуясь с тараканами и блохастыми собаками за право обладания отбросами. В отличие от фермеров, высаживающих рис, они двигались не в гипнотически-медленном ритме, а проворно, по-птичьи; их глаза были само внимание, а пальцы готовы выхватить ценную добычу из мусорной кучи. Дети часто смеялись и давали друг другу взглянуть на свои приобретения, словно малыши на пляже, собирающие выброшенные морем цветные стеклышки.

В этом была своя закономерность. Фермер, оглядывающий поля, точно знал, на какой урожай можно надеяться даже при самых благоприятных обстоятельствах. Но в этом море нечистот возможности были бесконечны, а надеяться оставалось лишь на случайность. Стоило лишь граблями провести, и в куче грязи могли обнаружиться золотое кольцо, браслет, исправный карбюратор. Кто угодно, будь он молод или стар, мужчина или женщина, мог вдруг разбогатеть, если только повезет.

Вдоль шоссе среди отбросов сидели на корточках старьевщики; из их рисовых мешков высыпались пригоршни мусора, который предстояло рассортировать. Маленький мальчик в конусообразной шляпе с большими полями рылся в мешанине из проводов, бутылочных пробок, шайб, сломанных ручек, ножей, старых костей, вилок и медных обломков; его пальцы мелькали как ящерки. Для всего мог найтись покупатель; отдельная емкость предназначалась для зубных щеток; их щетина согнулась почти до горизонтального положения, ручки покрылись трещинами и зазубринами. Мальчик держал в руках каждый новый предмет ровно столько, чтобы определить его цену, и кидал его в соответствующую кучку. Он проверял, пишут ли ручки, на тыльной стороне ладони и примеривал покосившиеся очки, прежде чем бросить их в кучу, где уже лежала дюжина таких же.

Ко мне подошел старик, угостил кока-колой (местного производства) и пригласил присесть на старый стул, у которого не хватало одной ножки — вместо нее была подставка из кирпичей. Он оглядел поле.

— В Америке такое не часто увидишь? — спросил он на безупречном английском.

Я так и плюхнулась на стул. Он засмеялся, увидев мое изумление.

— Я много лет прожил в Миннесоте, работал механиком, — объяснил он и махнул в сторону запада ослабевшей рукой, потревожив стаю мух.

— Мусор у вас получше, зато зимы холодные.

Он сделал вид, что ежится от холода, и усмехнулся. Занятное исключение из общей тенденции: он вернулся к семье в Сайгон вместо того, чтобы вывезти их в Америку. А теперь вот выискивал на свалке запчасти, чтобы собрать машину. Он показал мне ржавый остов, который, сильно накренившись, стоял у лачуги из толя.

— Когда она будет готова, стану таксистом, — объявил он и взглянул на меня с внезапным блеском в глазах. — У вас не найдется ключа девять на шестнадцать?

Я покачала головой. Он тихо кивнул, вернулся на свой стул и стал ждать, когда к нему приблизится очередная рыскающая фигура с деталью будущего автомобиля его мечты. Это было самое экологически чистое автомобильное производство в мире.

Хотя Джей держался от старьевщиков в стороне, его готовность отправиться со мной на свалку сильно меня впечатлила. Теперь, когда мы утрясли все детали нашего маршрута по шоссе № 14, настало время обсудить более деликатную тему — мой документальный фильм. «Пусть кто-нибудь поедет с тобой: ты тоже должна быть в кадре, иначе фильма не получится…» Мне нужно было, чтобы Джей снимал меня хоть иногда — в те особо важные моменты, когда я должна была показать, что тоже являюсь частью происходящего.

— Никаких проблем, — сказал Джей. Кажется, мое предложение пришлось ему по душе. — Всегда хотел снять кино. Покажи-ка свою камеру.

Он понажимал на кнопочки и нацелил объектив на стол. Лампочка пару раз вспыхнула и погасла.

— С этой малюткой я справлюсь. Много раз такими снимал.

Я поторопилась заметить, что вряд ли что-то дельное выйдет из этих кадров, и в качестве компенсации предложила ему вести подробный ежедневный отчет о нашем путешествии. Но он меня уже не слушал. Лампочка зажглась снова, кусочек голубого неба был запечатлен для следующих поколений, и широкая улыбка осветила лицо Джея: он вовсю забавлялся новой игрушкой.

Мы упаковали вещи, с сожалением оставив на хранение то, что посчитали лишним, — выяснилось, что и у нашего мотоцикла, везущего на себе двух американцев и скарб, есть предел, выше которого его грузить уже нельзя. Осталось лишь купить багажник для «хонды», и можно было уезжать.

В городе, где движение в час пик представляло собой тесный поток двухколесного транспорта, найти мотоциклетный магазин было не сложнее, чем передвижную лавку торговца супом. Хозяин первой мастерской обошел мотоцикл дважды, погудел в гудок и сокрушенно покачал головой — частным лицам запрещено иметь мотоцикл с объемом мотора больше 150 кубических сантиметров. Для 450-сантиметровой махины Джея понадобится багажник, сделанный на заказ, — в несколько раз больше, чем для русских 125-х или немецких 100-х, которых на улицах было пруд пруди. Он направил нас к своему брату в китайский квартал.

Во второй мастерской багажника тоже не оказалось, как и в третьей, четвертой и пятнадцатой. Мне уже ни к чему было напрягать свой ослабевший мозг и переводить для Джея, я просто смотрела на движения руки механика, которая словно жила своей жизнью, и отвечала за него. Ладонь обращена вниз и механик делает отрицательный жест из стороны в сторону? Значит, перспективы наши хуже некуда, даже если просят подождать или говорят, что ключи от сарая у другого механика. Но потенциальная информация не ограничивалась одним лишь отказом. Порхали ли мозолистые пальцы механика, словно крылья бабочки, или двигались медленно, как неуклюжий буйвол? Держал ли он руку у плеча или, боже упаси, у одного уха? Если рука была на высоте груди и слегка подергивалась, точно бьющееся сердце, это означало, что багажников не найти во всем районе, а может, и во всем городе. Если мастер держал обе руки на расстоянии от тела и дергал ими так, словно у него спазмы, он явно предлагал вам отправиться на поиски в Таиланд, а то и в Соединенные Штаты.

К середине дня даже Джей был готов изуродовать свой классический мотоцикл простым сварным багажником и даже раздобыл где-то пару гнутых стальных прутьев. Однако хозяин первой мастерской печально отклонил его предложение и покачал головой. Прутья не той формы. Сваривать их негде. Он взял один прут и попытался согнуть прочный металл. Хоть у него ничего и не вышло, он заявил, что прутья недостаточно крепкие. А кроме того, его люди сейчас заняты, и работа займет по меньшей мере три дня.

Мы снова принялись обходить мастерские. К этому времени даже мой неунывающий ковбой Мальборо, прямо скажем, приуныл. Наконец, признав свое поражение, мы вернулись в первую мастерскую. Пять дней, сказал хозяин. Мы бросились спорить.

К отъезду мы были готовы через неделю.

 

10. Шоссе № 14 и «Зверь»

Дорогая мамочка! Тропа Хошимина — это грязь, рытвины, рыхлый песок по колено; местами тропа и вовсе куда-то девается, зато злобные полицейские повсюду. Каждый день дождь, москиты, здоровые, с грейпфрут, и только одно можно предсказать с абсолютной точностью: до обеда наш мотоцикл обязательно сломается хотя бы один раз.

Мы загрузили рюкзаки, крепко-накрепко прикрутив их велосипедными камерами. Джей выкатил тяжелый мотоцикл по переулку на улицу, затушил сигарету и нажал на кнопку стартера. Ничего не произошло. Он нажал снова. И снова. Толпа восхищенных вьетнамцев начала хихикать над нами. Джей сел на мотоцикл и навалился на стартер всем весом.

Ничего не произошло.

Час спустя местные потеряли к нам интерес, Джей потерял остатки хладнокровия, а двигатель мотоцикла дважды дал обратную вспышку. Мы оттащили его в мастерскую. Рабочие колдовали над ним до позднего утра, заводя его несколько сотен раз, пока он наконец не взревел в облаке голубого дыма. Осторожно держась за акселератор одной рукой и подстегивая мотор, чтобы тот не заглох, владелец мастерской протянул другую руку для денег. Мы сели на мотоцикл, прокричали «спасибо» и уехали.

Шоссе № 14 — странное название для дороги, которая очень быстро превратилась в раздолбанную однополосную колею. На смену цементным постройкам пришли бамбуковые хижины, которые затем сменились шалашами из пальмовых листьев; в конце концов дома и вовсе исчезли в море тонких коричневых деревьев и колючей блеклой травы. На виниловом сиденье, которое когда-то казалось таким мягким, вдруг выступили бугры и шишки. Я давно уже перестала задерживать дыхание, когда что-то в мотоцикле начинало громыхать при каждом соприкосновении с рытвиной, зато начала проклинать ушибы двадцатидвухлетней давности.

Только я приготовилась наплевать на гордость и попросить Джея остановиться, как мотор услышал мои молитвы, дважды кашлянул и заглох. Мы медленно затормозили.

Джей мрачно смотрел на запыленную хромированную поверхность.

— Что случилось? — спросила я.

— Откуда я знаю? — огрызнулся он, возясь с педалью газа.

Джей мне все уши прожужжал байками о своих мотоциклетных походах по Таиланду — долгие месяцы езды по непроходимым дорогам и неизведанным маршрутам. Я-то думала, после этих отчаянных путешествий он должен иметь хоть какое-то понятие о том, что делать в случае поломки.

— У меня никогда ничего не ломалось, — пробормотал он.

Наконец он постучал по бензобаку и услышал в ответ глухое эхо. Внезапно ковбой Мальборо снова был в седле: он потянулся, переключился на резервный двигатель, приказал мне садиться, завел мотор и опустил щиток шлема.

Через сто метров резервное топливо кончилось, и мы опять остановились. Не стали спорить, а просто подбросили монетку — и Джею выпало идти вниз по дороге в поисках литра бензина, а мне — сидеть на одуряющей жаре и присматривать за нашим «зверем».

Он вернулся почти сразу — его подвез дешевый русский «Минск», чей мотор тарахтел с досадной живучестью. Оказалось, что в каждой хижине вдоль дороги непременно хранится несколько литров бензина: хозяева держат его наготове в сарае или под крышей свинарника, чтобы быстренько продать незадачливым путникам.

Еще через час мы наехали на особенно коварную рытвину, и у нас отвалился глушитель. Я молча вернулась назад, завернула его в полотенце и всю дорогу до ближайшего маленького городка ехала, сжимая на коленях сверкающее украшение нашего классического мотоцикла.

Кажется, местные ремонтники были совершенно уверены, что им удастся устранить все неисправности. Восторженно бормоча что-то о его внушительных размерах, они откатили его в сарай со старыми покрышками, включили сварочный автомат и весело приварили глушитель на место. После чего заметили, что мы едем на половине мощности, так как вторая труба не выпускает густые клубы голубого дыма, которые, по их мнению, являлись неотъемлемым признаком хорошей работы мотора. Они протянули нам по стакану сока из сахарного тростника и выставили из сарая, а сами взялись разбирать мотоцикл.

Через два дня «зверь» ожил, издав воодушевляющий рев, и мы отстегнули гамаки, висевшие среди старых покрышек в углу мастерской. Было здорово снова отправиться в путь. Гроза, прошедшая поздним вечером, смыла пыль и разогнала насекомых, а утренний воздух был прозрачен и чист. Листья каучуковых деревьев поблескивали в золотистом свете; подвешенные к ним кокосовые чаши были наполнены свежей дождевой водой, в которой плавали захлебнувшиеся жучки. Все вокруг точно отмыли дочиста.

Кроме дороги. Вода и глина смешались в грязевые канавы шириной в грузовик, похоронив под собой все впадины и вмятины. «Хонда», массивный дорожный мотоцикл, предназначенный для езды по гладкому бетону и поворотов с ограждениями, бешено вихлял в этой скользкой каше. Джею понадобилась вся его мышечная сила, чтобы удерживать мотоцикл в вертикальном положении, а я тем временем шла впереди, тыкала в лужи старой палкой и таскала камни, складывая из них мостки.

А потом, на середине головокружительного прыжка через громадную лужу, переключатель передач отвалился и с мягким шлепком плюхнулся в грязь.

Джей резко затормозил и молча уставился на вязкий кисель у себя под ногами. Затем достал смятую пачку сигарет и вытащил одну. Я впервые в жизни задумалась о том, не начать ли мне курить.

До следующего городка — Буданг — мы добрались только к вечеру, преодолев в целом восемнадцать миль за восемь часов. Это поселение с разбросанными далеко друг от друга домами могло похвастаться сотней футов мощеного тротуара, тремя пабами под открытым небом и ночлежкой с клопами. Мы остановились у одного из пабов, с облегчением плюхнулись на стулья, которые не двигались, не подпрыгивали и не натирали зад, и заказали лимонад. Джей был обессилен; его загорелое лицо посерело, глаза и рот просматривались лишь благодаря более темному слою грязи и сажи вокруг них. Я провела несколько часов в дыму, толкая мотоцикл от одной ямы к другой, и мои руки и ноги покрылись смесью машинного масла и грязевых брызг.

Несмотря на то что наш мотоцикл был похож на водяного буйвола после продолжительной грязевой ванны, он явно представлял больший интерес, чем фильм про кунг-фу, который показывали в пабе. Молодые люди стройной колонной вышли из паба и окружили мотоцикл, а потом стали дергать сцепление и жать на педаль газа. Толпа привлекает себе подобных, и вскоре даже школьницы протискивались в передние ряды, чтобы взглянуть, что происходит. Лицо Джея озарилось гордостью.

Я допила лимонад и побрела через улицу в ночлежку. Хозяйка, доисторическая старуха в одном ботинке, курившая промокшую сигарету, потребовала документы, прежде чем выдать ценную информацию о наличии свободных мест. Она выхватила паспорт из моих рук и запихнула в карман, но потом ее внимание привлекло что-то за моей спиной, и она почему-то отдала его обратно. Ее губы растянулись в улыбке, но сигарета так и осталась неподвижной, крепко приклеившись к тому месту, где раньше был передний зуб.

Я проследила за ее взглядом. Джей стоял у мотоцикла в окружении сотни расталкивающих друг друга зевак. А наши документы осматривали несколько полицейских с каменными лицами и качали при этом головами. Я пробралась к ним, вспомнила все свои скудные знания вьетнамского и протянула им ворох смазанных ксерокопий: наши паспорта, международное водительское удостоверение, регистрационные документы на мотоцикл, визы. Главный полицейский раздраженно потряс мне кипой бумажек в лицо.

— У вас должно быть местное водительское удостоверение! — сказал он.

Мы и вправду пытались раздобыть его в Сайгоне, но список требований был просто убийственным: срок проживания во Вьетнаме не менее года, разрешение на работу, согласие посольства, документы собственника на мотоцикл, безупречный вьетнамский. Поскольку американцам было в принципе запрещено иметь мотоциклы в собственности, мы даже и не пытались оформить права.

Я достала международные права Джея и открыла страницу со списком стран, где они действуют. Каким-то чудом — видимо, по случайной оплошности составителей — Вьетнам оказался среди них. Полицейский неуверенно кивнул. Мы воспользовались его замешательством, рассыпались в благодарностях и сели на мотоцикл. Тут случилось еще одно маленькое чудо: он завелся с полоборота.

Но мы забыли о собравшейся толпе. Зеваки окружили нас, с интересом подслушивая разговор с полицейскими и выкрикивая советы как нам, так и им. С нетерпением ожидая стычки, они не давали нам проехать, дергая за рукава и образовав неприступную стену из любопытных, подкрепленную напирающими сзади, которым хотелось получше разглядеть, что творится в первых рядах. За те несколько минут, что мы потеряли, пытаясь проложить себе дорогу, приехали военные. Я услышала пронзительный свисток, и сбитый с толку полицейский встрепенулся и принялся за дело. Нас арестовали.

В грязном полицейском участке сидели несколько человек; они просматривали наши бумаги и непрерывно курили. Я уже два часа пыталась с ними договориться, вежливо отвечая на их требования поделиться сигаретами и вопросы о гражданстве, местных водительских правах и фамилиях, и пыталась не паниковать, глядя, как солнце медленно ползет по вечернему небу. Буонметхуот, ближайшая провинциальная столица, был в семидесяти милях отсюда. Ехать по размытым дорогам после наступления темноты будет сущим кошмаром. Кроме того, передо мной встала более насущная проблема — у меня начались месячные.

— Извините, у вас есть туалет? — вежливо спросила я.

Полицейский поднял руку на три дюйма от стола и сделал отрицательный жест, даже не глядя в мою сторону.

— Туалет, — нервно повторила я.

На этот раз он указал на главный вход, вокруг которого столпились любопытные зеваки, за ним была лишь улица. На задний дворик за полицейским участком меня выпускать отказались, и все мои повторные мольбы остались без ответа.

Я села на место.

Наконец голос в соседней комнате, кричавший в допотопную телефонную трубку, замолк, и в дверях появился начальник. Он рявкнул какой-то приказ, конфисковал пачку сигарет у Джея и исчез. Его подчиненный выписал каждому из нас двадцатидолларовый штраф за то, что ехали на мотоцикле без документов.

— Как это, — спросила я, — мы могли оба ехать, когда мотоцикл только один?

Он пожал плечами.

— Но вот же они, документы, вы их в руках держите, — не унималась я.

Я все еще сердилась на них за то, что не пустили меня в туалет.

Он нацарапал пару слов на листке бумаги. Я взглянула: «Не хотите платить — сидите здесь».

Мы заплатили.

Помимо штрафа, выплата которого обсуждению не подлежала, нам приказали вернуться в Хошимин. Буонметхуот и все остальные северные пункты закрыты для иностранцев.

Перепуганные не на шутку, мы медленно двинулись за пределы города на юг, не останавливаясь, пока не оказались на приличном расстоянии от длинной руки закона. При мысли о том, что до Хошимина двести миль, жить не хотелось, а короткие тропические сумерки быстро сгущались. Только одна вещь могла быть более противной, чем сидеть в прокуренной комнате с облупленными стенами под надзором полицейских, и она была прямо перед нами.

Грязь.

Мы развернулись. Когда мы подкрались ко въезду в город, уже давно стемнело; мы опустили козырьки на шлемах, дали газу и пронеслись по рыночной площади в направлении севера.

Ничего не произошло. Ни сирен, ни баррикад на дороге — просто тихая деревушка, где бодрствовали лишь сонный торговец супом и пара дворняг на улице. Я чувствовала себя идиоткой.

Бетонная дорога кончилась шестидюймовым обрывом, и началась ухабистая грязевая колея. Наш старый враг — шоссе № 14 — вновь встал перед нами.

Через две мили переднее колесо наехало на камень размером с кулак; фара мигнула и погасла. Дорога погрузилась в чернильную темноту.

— Чем это место хуже любого другого? — сказал Джей.

Мы откатили мотоцикл в кусты и замаскировали ветками те немногие его части, что еще блестели. Я отошла в сторонку в поисках места, где можно было бы подвесить гамак, и вдруг услышала хриплый шепот Джея:

— Знаешь, чем знаменит Буонметхуот? Здесь было крупное сражение. Американцы забросали город бомбами. И коммунисты тоже. Смотри не наступи на мину.

Мы подъехали к границе с Камбоджей, и погода переменилась под стать моему настроению: серость, тьма и дождь, ветер, завывающий на песчаной дороге и нещадно бьющий в лицо. Даже по обочинам никого не было: ни птиц, ни зверей, ни домов, одни лишь военные базы и сооружения, все чаще попадавшиеся на пути.

Со временем мы стали осторожнее относиться к полицейским. Это была слаженно работающая мафия, которая наживалась, вытряхивая деньги из иностранцев. Вид двух туристов на крутом мотоцикле сразу же запускал отлаженный механизм. Джей мастерски научился объезжать дорожные посты, пристраиваясь с подветренной стороны ничего не подозревающих грузовиков, а если проходящий мимо полицейский в форме проявлял хоть малый интерес к нашим делам, мы оба были готовы нырнуть в кусты и залечь там. Несмотря на все наши предосторожности, время от времени нас все же останавливали, и я всегда держала в паспорте пятидолларовую банкноту, чтобы все остались довольны. Я поняла, что в тот первый день вела себя по-идиотски: позволила затащить нас в полицейский участок, поддалась запугиваниям и заплатила двойной штраф. С того дня мы многому научились. Всегда давай взятку первому, кто спросит документы; чем больше чиновников вовлечены в дело, тем больше итоговая сумма. Никогда не передавай им в руки оригиналы документов, если не хочешь, чтобы пришлось выкупать их обратно. Принимай как должное торговлю с полицейскими: ты покупаешь у них свободу и свои вещи. Сумма зависит от того, как долго ты готова сидеть на одном месте, насколько нетерпеливый у тебя вид и сможешь ли ты их рассмешить. Тогда, в первый раз, мы провалились по всем трем пунктам и еще легко отделались двадцатидолларовыми штрафами.

Однако я до сих пор была зла на них за то, что не пустили в туалет.

Буонметхуот, тот самый запретный город, был оплотом коммунизма в его худшем проявлении: приземистые серые здания, десятилетиями не видавшие нового слоя краски, и атрибуты войны, разбросанные повсюду, чтобы напоминать жителям об их славном прошлом. Погода не добавляла ему обаяния. Из-за проливного дождя дороги превратились в кашу; вездесущая грязь умудрилась проникнуть даже в котелок с бульоном, придав супу привкус речного ила.

Сжимая в руках сломанный трос и коварный переключатель передач, мы проковыляли мимо муляжа танка в натуральную величину, водруженного на пьедестал на центральной площади. Я посоветовалась со стариком, который сидел на углу на табурете и при помощи шприца с чернилами возрождал к жизни непишущие шариковые ручки. Он поведал нам, что есть один механик, который прославился на всю провинцию своим мастерством работы по металлу, и по счастливому стечению обстоятельств он живет как раз за углом. Мы отправились туда.

Знаменитый механик разбил свою мастерскую прямо на тротуаре, рядом с лавкой запчастей. Он был маленький и тощий, с острыми локотками и личиком, как у хорька, которое принимало все более угрюмое выражение по мере того, как я перечисляла многочисленные изъяны «зверя». Потом он отвернулся и провел гибкими пальцами по обшивке двигателя, покрытой коркой грязи, уже не слушая мои бесконечные жалобы и советы. Кто-то другой велел нам прийти завтра ранним утром.

Починка началась.

Буонметхуот был бедным младшим братом Сайгона и воплощал собой темную сторону коммунизма, которую иностранцы не должны были видеть. Но даже здесь возрождающийся капитализм был повсюду. Тротуары кишели новичками-предпринимателями, и в каждом уголке и закутке ютились прилавки размером не более кухонной плиты, готовые вести торговлю. Подержанный велосипедный насос, выставленный на краю тротуара, служил рекламой ремонта шин. Зеркальце, приколоченное к дереву, и трехногая табуретка — вот вам и прекрасная парикмахерская. Почти на каждом углу сидел человечек с увеличительным стеклом и набором крошечных отверток, готовый починить любые часы и оправы для очков. Трехколесные тележки торговали комплексными обедами: тоненькие луковые блинчики, свежие омлеты со свининой и странное, но вкусное варево из кокосового молока, сахара и желатинового загустителя из коровьих копыт.

Во Вьетнаме нашелся и способ насладиться роскошествами двадцатого века, невзирая на ужасающую нищету. Ксерокопии делали по полстраницы, чаем торговали по четверть чашки, батарейки перезаряжали, а носки штопали в присутствии клиента. Мало кто из вьетнамцев мог позволить себе купить фотоаппарат, да и зачем? Фотографы, кочующие от места к месту, предлагали сделать всего по одному снимку. Разбитые яйца шли за полцены. Даже черствый резиновый вчерашний хлеб получал второе рождение на рынке: его жарили и подавали к супу и рису. Продажа по долям и вторичный рынок здесь достигли уровня высокого искусства.

«Зверюгу» починили: переключатель стоял крепко, как скала, а передняя фара наконец надежно заработала. Коротышка механик, казалось, не замечал наших похвал и еще долго после того, как мы ему заплатили, твердил, что нужно доделать еще кое-что, а когда Джей вывел мотоцикл на пробный пробег, взволнованно замер на тротуаре. Размер счета меня поразил: целый день работы стоил меньше новой свечи зажигания, а новый трос вместе с установкой обошелся примерно в тридцать пять центов. Мы пообещали, что обратимся к механику, если что-нибудь еще сломается, и уехали, всей душой надеясь, что покинем Буонметхуот в течение часа — и никогда не вернемся.

 

11. В деревню

Мамочка, привет! Мой словарный запас растет, но с явным перекосом в одну сторону. Я могу сказать почти все, что имеет отношение к мотоциклам. «Извините, есть ли у вас трос для „хонды“? Нет? Как насчет торцевого ключа?» Но я до сих пор не знаю, как будет «вино», «стейк», «лед» и «вилка».

Аресты, поломки, грязь и ливень. Я нашла тропу Хошимина, но такое впечатление, что обстоятельства нарочно не пускали меня в деревни, встречающиеся по пути. Клоповники в маленьких городках, где мы теперь частенько ночевали, были далеки от того, о чем я мечтала. Мне всегда хотелось найти деревенскую семью, которая позволила бы мне пожить с ними и разделить их заботы. Поэтому, когда хозяин забегаловки рассказал мне о деревушке в сорока милях к северу от Буонметхуота, я преисполнилась намерения отыскать ее, остаться там на пару дней или недель и начать настоящее путешествие в самое сердце и душу Вьетнама.

Наутро мы мчались на всех парах по грязной дороге, глядя, как цементные дома сменяются хижинами. Потом вдруг хижины поднялись над нами на сваях. Старики в набедренных повязках брели по обочине дороги и вели за собой костлявых буйволов, на шее которых звякали колокольчики. Все женщины были в домотканых черных юбках; они шаркали ногами под весом ротанговых корзин в пятнах сажи, наполненных корешками и водорослями. Лица становились более плоскими, смуглыми и круглыми. Мы близились к цели.

Потом дорога вдруг резко сузилась. Мы проехали мимо двух солдат на крошечном мопеде и удвоили скорость в надежде, что они не станут нас преследовать. Мы так увлеченно смотрели в зеркала заднего вида, что заехали на территорию военного учреждения и лишь потом заметили крупную белую букву «С», начертанную на ротанговом заборе с одной стороны дороги. Запретная зона.

Мы молча развернулись и помчались оттуда, свернув на первую же боковую тропинку, которая нам попалась. Испещренная песчаными ловушками, она шла по каменистому руслу реки и была не шире железнодорожной колеи. Около часа мы то ныряли вниз, то подскакивали вверх, пока наконец мое тело не стало похоже на гигантский аккордеон. С каждым тошнотворным спуском ребра ударялись о бедренные кости.

Наконец Джей остановился и закурил.

Дорога, что была впереди, выглядела в точности как та, что осталась за спиной. Тут даже я разуверилась в своем твердом убеждении, что у каждой дороги есть начало и конец. Мысль о долгом возвращении в город, где нас ничего не ждет, была невыносима.

Джей резко повернул голову, прислушиваясь, и я тоже услышала далекий рокот приближающегося мотоцикла. Если солдаты не поленились ехать за нами так долго, значит, у нас серьезные неприятности. Вокруг только прозрачные деревца, спрятать мотоцикл негде. Джей в отчаянии закурил, я присела на корточки и стала ждать.

На дорогу с тарахтением выехал ржавый мопед, нагруженный до отказа: старик, его жена и ребенок, три цыпленка и мешок с рисом. Старик остановился и в дружелюбной манере, присущей сельским жителям, стал расспрашивать, что привело нас сюда и не требуется ли помощь.

Выяснилось, что у дороги все-таки есть конец — в трех-четырех километрах дальше по прямой. Она вела в деревню хмонгов, где в хижинах на сваях вдоль реки проживало около двухсот человек. Старик пригласил нас следовать за ним и сказал, что с радостью покажет путь.

Мы с готовностью приняли его предложение, и вскоре наш неуклюжий «зверь» трясся по дороге, следуя за своим более поворотливым братцем. Деревня, которую я уже не надеялась увидеть, материализовалась перед глазами: чудесные домики на сваях с пристройками и отполированными бамбуковыми полами, снабженные аккуратными лестницами в десять ступеней. Круглозадые свиньи, покачиваясь, семенили по пешеходной дорожке, ведущей к реке; мягкое речное течение омывало корни каучуконосов ленивыми коричневатыми волнами. Идиллия.

Старик хмонг приказал нам занести рюкзаки в дом: собиралась гроза. Его жена подала нам горький зеленый чай, а я тем временем принялась осторожно расспрашивать, как найти жилище старосты, чтобы высказать почтение и попросить разрешения осмотреться. Старик беззубо улыбнулся и показал на пол. Он и был деревенским старейшиной и сказал, что мы можем остаться, но сначала он отведет нас к своему другу, который знает английский и французский, чтобы все прояснить.

Мы послушно забрались на мотоцикл и последовали за стариком по заросшей травой дороге. Смуглые девушки в целлофановых саронгах молотили рис о землю и расталкивали ногами испуганных цыплят. Усохший старец посмотрел на меня сверху вниз, восседая в слоновьем седле с ручной резьбой. Горбатые старухи демонстрировали черные зубы и плевались кроваво-красной слюной с ошметками бетеля.

Мы проехали через ворота, увешанные ржавыми остатками американской колючей проволоки, и внезапно оказались у цементного здания с поникшим вьетнамским флагом. Штаб-квартира компартии. Ворота за нами уже закрылись.

Руководитель был на удивление молод, не в пример деревенскому старейшине, чье лицо было испещрено морщинами и старыми шрамами, и, тем не менее, старейшина раболепствовал перед ним. Мы потревожили начальника во время дневного сна, и он ввалился в комнату с опухшими глазами, отодвинув москитную сетку, натянутую над армейской койкой, чтобы нам было где сесть. Мы молча смотрели друг на друга. Он явно не был рад видеть нас, впрочем, как и мы его. Старик что-то шепнул ему на ухо, объясняя обстоятельства нашего приезда на непонятном диалекте. Молодой чиновник кивнул, не улыбаясь, и обернулся к нам.

— Документы, — сказал он и вытянул руку.

Я решила рискнуть. Он не говорил ни по-английски, ни по-французски; в комнате не было телефона, а столица в нескольких часах езды. И я притворилась идиоткой.

В течение следующего часа мы пытались преодолеть ряд нарочно воздвигнутых мною барьеров. Чиновник спросил, кто мы по национальности, и я пробормотала пару фраз по-французски. Потребовал наши паспорта, и я протянула ему пачку позаимствованных у Джея сигарет. Судя по всему, он хотел проводить нас обратно в Буонметхуот, в полицейский участок, однако боялся, что лошадиных сил у «зверя» окажется побольше, чем у его маленького «Минска». Я искренне с ним согласилась:

— Хороший мотоцикл, рррр-рррр!

Тут старичок что-то шепнул ему, и он попросил у меня словарь. Я неохотно достала его, и он выхватил его у меня из рук, пролистывая взад и вперед в поисках страницы со словом «документы», которую я давным-давно уже вырвала. К этому времени он курил беспрерывно и все чаще посматривал на старика; властные требования давно сменились чем-то более похожим на жалобные просьбы о помощи.

И тут я разыграла козырь.

— Мы могли бы просто уехать, — осторожно проговорила я.

Лицо чиновника осветилось мальчишеской улыбкой, и они со стариком закивали в унисон. Нас выпроводили за дверь, угостили сигаретами, предложили устроить экскурсию по деревне — все что угодно, лишь бы мы уехали. За считанные минуты нас усадили на мотоцикл, и дюжина помощников помогла нам пристегнуть вещи к багажнику. Деревенские жители выстроились длинной шеренгой и стали махать нам на прощание.

Мы же с ревом помчались прочь, и чувство облегчения постепенно улетучивалось. Шел дождь. Речное русло уже не было сухим, впрочем, как и мы. У нас впереди были еще четыре часа пути, а до заката оставался всего час. Ехать по узкой дороге в темноте будет почти невозможно.

В сотне метров от основной дороги мотоцикл наткнулся на булыжник, и задний тормоз переключился в рабочее положение. Переключатель передач давно отвалился и перекочевал ко мне в карман. Мы выехали на дорогу, и тут погасла передняя фара. Я достала фонарик, но его тусклого луча не хватало, чтобы вовремя высвечивать рытвины, и вскоре у мотоцикла начали отваливаться другие части. Мы проехали мимо стада коров с шишковатыми коленями, их юный надсмотрщик брел рядом со стадом. Двигатель наполовину сдох, и при малейшем уклоне в горку мне приходилось вставать и идти рядом с еле дышащим мотоциклом. Я услышала звон деревянных колокольчиков: коровы нас обогнали.

Джей закурил. А потом у нас кончился бензин.

Джей смотрел волком, поэтому я слезла с мотоцикла и побрела к шалашу под открытой крышей, где несколько молодых людей играли в бильярд. Они позвали какую-то старуху, которая бросила один взгляд на пустую пластиковую бутыль у меня в руках и тут же схватила меня за руку и бросилась вниз по дороге. Мы ходили от одной заколоченной хижины к другой; женщина молотила в стены и громко объясняла мое положение, пока из одного дома не высунулась худая рука, протянув литр бензина в обмен на хрустящую новенькую бумажку в десять тысяч донгов. Старуха быстро проводила меня обратно к мотоциклу, проследила за тем, как Джей наполнил бак, взяла небольшие чаевые и побрела домой разрешать очередной кризис — пьяную ссору по поводу неправильного применения бильярдного кия.

Мы проехали милю, и мотоцикл снова заглох.

— Бензин? — с надеждой спросила я.

Джей стал дергать стартер, пока батарея окончательно не выдохлась. Как и мы. Мимо опять прошло стадо коров. Я снова отправилась на поиски — на этот раз мне предстояло найти ремонтную мастерскую среди сельских лачуг и полей. Завсегдатаи ближайшего бара под открытым небом высыпали на улицу и засыпали меня пьяными советами. Они облепили мотоцикл, стали дергать блестящие свечные колпачки, стучать по бензобаку и приказывать Джею завести мотор, чтобы зачарованно послушать, как он работает вхолостую. Подумав, они выдали мрачный вердикт:

— Мотоцикл не работает. Вам надо выпить.

Джей был не в настроении. Игроки в бильярд стали совещаться, еще сильнее сбитые с толку, а я тем временем делилась сахарным печеньем и шлепала загребущие ручки, тянувшиеся к молниям на наших рюкзаках.

Наконец они похлопали по сиденью и сквозь зубы процедили:

— Кео.

Слово передавалось от одного к другому, как запрещенный самогон. Я достала словарик и нашла перевод. «Тащить». Великолепное слово. Два доллара, заявили они, и они оттащат «зверюгу» в город. Я согласилась — слишком быстро. Они принялись обсуждать. Пять долларов, решили они наконец, за милю. Мы торговались двадцать минут, в течение которых то шел дождь, то атаковали москиты, а один из самых поддатых игроков в бильярд бродил по округе в поисках веревки.

Я села на багажник крошечной «хонды» и стала смотреть, как к ней привязывают «зверя». Они несколько раз обвили веревкой руль и сунули конец Джею в руки. Водитель мотоцикла, на котором сидела я, едва успел завести мотор, как мимо пронесся военный джип и затормозил, выпустив из-под колес фонтанчик камушков. Из джипа выпрыгнули солдаты и на затекших ногах направились к Джею.

Нам приказали предъявить документы и принялись подозрительно ходить вокруг мотоцикла, точно его поломка была лишь изощренной уловкой с целью нарушить комендантский час. Потом солдаты ударили ногой по заднему колесу и приказали нам оставить мотоцикл у паба. Нас арестовали.

Наши новые друзья, увидев, что доход ускользает у них из-под носа, поспешно принялись за дело. Они демонстрировали многочисленные изъяны мотоцикла, трясли веревкой, подчеркивая гениальность своего решения, потом пригласили всех солдат выпить по стаканчику. Как только солдаты оказались на безопасном расстоянии за стенами бара, мой водитель запустил мотор, и мы вперевалочку двинулись вперед, таща за собой Джея, который еле удерживал равновесие на конце длинной веревки, словно на водных лыжах.

Все шло хорошо, пока мы не добрались до перекрестка на выезде из города. Темнота стояла хоть глаз выколи, светофор здесь еще не изобрели, а машины на перекрестке сновали крест-накрест, сливаясь, как основа и уток на ткацком станке. Джей не мог включить фару из-за севшей батареи, и поэтому его почти не было видно, как и тонкой веревки, связывавшей нас вместе. Когда мы добрались до гостиницы, он стал на несколько оттенков бледнее, а я вконец охрипла, окрикивая мопеды-призраки, которые только и успевали свернуть в сторону.

Мы остановились в первой же ночлежке, которую нашли. Это был ветхий многоквартирный дом с комнатами-коробками, древней проводкой и дышащими на ладан вентиляторами. Холл оказался по совместительству караоке-баром: стулья, расставленные в несколько рядов перед черно-белым телевизором.

— Паспорта! — рявкнул служащий, пытаясь перекричать ревущие колонки.

Я протянула свой и поплелась на третий этаж, рухнув в изнеможении на свалявшийся матрас и мгновенно погрузившись в ступор.

В моем сне военные следовали за нами от самой деревни хмонгов, нюхая наши следы, как кровожадные псы. Они завернули за угол караоке-бара и затопали по потрескавшимся плиткам. Здание содрогалось от их шагов…

Меня разбудил настойчивый стук в дверь.

Служащий гостиницы ввалился в номер:

— Надо заплатить сейчас. Утром я о-о-чень занят. — Он протянул руку: — Американские доллары.

Как только он ушел, я поплелась по коридору в общий душ. Унитаз вырвали с корнем, и из образовавшейся дыры непрерывным потоком бежали тараканы. Резкий запах канализации пропитал стены и воду.

Я ждала, когда нагреется ледяной ручеек воды из душа. После долгих часов под дождем я как-то не была настроена на холодный душ. Подождав несколько минут, я выключила кран и спустилась вниз. Тараканы хрустели под ногами.

— Вы шутите? — рассмеялся служащий, когда я попросила его включить нагреватель.

Я заметила, что цена за номер включает доплату за горячую воду. Мы спорили несколько минут, после чего он злобно согласился и махнул рукой, чтобы не мешала играть в карты. Я поползла обратно наверх.

На этот раз воды не было вообще — лишь бесконечное похрустывание тараканов и медленно капающий пустой кран. Утерев сажу с лица тыльной стороной ладони, я поплелась обратно с недобрыми мыслями в голове. Но лестницу на первом этаже забаррикадировали железной решеткой, удерживаемой на месте ржавой цепью с замком. Из-за решетки слышались смех за карточным столом и вопли раздухарившихся посетителей караоке-бара. Я постучала по прутьям. Лицо гостиничного служащего на секунду появилось в конце коридора, впервые улыбнулось и пропало.

 

12. Солнце

Дорогая мамочка! Все хотят знать, кем мне приходится Джей. Обычно я отвечаю, что он — мой отец. Джею это смешным не кажется.

Мы оказались на перепутье. Тонкая ниточка шоссе № 14 на карте тянулась по прямой к северу до Контума и дальше, превращаясь в тропку, по которой способны пройти лишь горные велосипеды да водяные буйволы. Разглядывая эту волнистую пунктирную линию, я думала о деревушках, расположенных по обе ее стороны, — они манили меня, но были недоступны. Я думала также о нашем мотоцикле, каждая составная часть которого успела прийти в негодность хотя бы однажды и который намерен был продолжать в том же духе, о белых полицейских дубинках, грязных синих стенах и негостеприимных ночлежках. Пора было взглянуть реальности в лицо. Пройти по тропе Хошимина невозможно. Все мои планы и приготовления оказались бесполезным сотрясением воздуха. Если я хочу увидеть во Вьетнаме нечто большее, чем стены полицейских участков и разбитые дороги, я должна свернуть с шоссе № 14.

Но куда? Я вдруг вспомнила засаленного дядьку с рюкзаком, который пересек границу с Китаем и доехал до Сайгона автостопом. Что он тогда сказал? «Полицейские боятся ступить в те места. Они боятся горных племен — считают их дикарями». Племена. Они жили в Тонкинских Альпах вдоль китайской границы. Ханой был пропуском в те горы. Я могла бы начать оттуда и затеряться среди сотен деревень горных народностей, разбросанных по плодородным холмам, как рисовые зернышки. И не возвращаться в столицу, пока не увижу настоящий Вьетнам.

— По горам не так легко проехать, да? — спросила я Джея.

Он не ответил, погруженный в изучение карты какой-то страны, подозрительно напоминающей Лаос.

Я снова взглянула на свою карту. К востоку от Буонметхуота шла другая линия, потолще, — она вела к побережью. В голове возникла благостная картина: восход солнца над океаном. Уже двенадцать дней подряд дождь шел не переставая.

И вот, не успели мы опомниться, как уже мчались по гладкой — гладкой! — дороге к побережью, распугивая стаи уток и флегматичных свиней, дремлющих на теплом асфальте. Мы пронеслись мимо орудийных башен с сыплющейся кладкой, выглядывавших из кустов, и я почувствовала, как узел в груди ослаб. Я была уверена, что вдали от пагубного влияния города даже «зверь» не сломается.

Дорога была забита, но не четырехколесным транспортом, а разными деревенскими артефактами. Пятнистые серо-рыжие собаки лежали на потрескавшемся асфальте, растянувшись во весь рост; их внимательные уши четко различали разницу между мотором верткого «Минска» и двухтонного грузовика. Россыпи кофе, измельченной маниоки и нечищеного риса сушились на солнце, огороженные от колес грузовиков стульями, расставленными с интервалами. Рядом клевали носом старики, которые отгоняли мародеров — свиней и кур, помахивая бамбуковыми прутьями над сохнущим урожаем. Когда они просыпались и принимались усердно сметать зерна в кучки, мы знали, что пришло время остановиться и надеть пончо: надвигался дождь.

И лил он не на шутку. Утрамбованные земляные дорожки превращались в серебристые потоки, змейками струившиеся через сады и поля. Цвета становились ярче; новые рисовые саженцы и мокрые листья сияли бриллиантовой зеленью. Растрескавшиеся глинобитные стены становились гладкими, а весь скот окрашивался в цвет грязи.

Мы достигли пересечения с прибрежным шоссе № 1, как раз когда солнце скрылось за горизонтом, ненадолго выглянув из-за туч. Нас тут же окружили нищие и дети, предлагающие купить браслеты с солдатскими бирками и гравированные зажигалки. Одна женщина попыталась вложить мне в руку поддельный швейцарский нож. Другая повисла на моей руке, расхваливая свой частный гестхауз. Мы вернулись на туристическую дорогу.

Покрытое кратерами рытвин и испещренное разваливающимися довоенными мостами, шоссе № 1, тем не менее, было единственной дорогой, которая тянулась через весь Вьетнам. Благодаря этому в непопулярном среди туристов Вьетнаме оно стало проторенной дорожкой для тех путешественников, которые стремились увидеть вьетнамскую экзотику, но не хотели лишаться удобств в виде меню на английском и пунктов обмена дорожных чеков. Типичный двухнедельный маршрут начинался в Сайгоне или Ханое и шел по местам скопления туристов, передвигавшихся на микроавтобусе или железнодорожном экспрессе; места эти были знакомы любому, кто читал путеводитель. Дорогой курорт Далат — мекка богатых вьетнамцев и иностранных туристов; Нячанг — город пляжей, неотличимых от курортов Средиземноморья, где вдоль прибоя бродят старухи, предлагая жесткий массаж и грейпфруты, разрезанные на половинки; и Хюэ с его недавно отремонтированным императорским дворцом, дюжиной достопримечательностей помельче и ярко раскрашенными лодками-драконами, курсирующими вверх-вниз по мутным водам Ароматной реки.

Мы пересекли шоссе, проехав примерно половину пути до демилитаризованной зоны — исторической границы между старым Севером и Югом. Джей был рад свернуть с тропы Хошимина: он оживленно листал свой «Лоунли Планет» в поисках отзывов о лучших ночных клубах на побережье и уминал за обе щеки блюдо из свежих морепродуктов, которые мы ели впервые после отъезда из Сайгона. Я же пребывала в замешательстве. Тропа Хошимина исчезла из виду за стеной дождя, окутавшего горы к западу. Мне предстояло решить, сесть ли в автобус и вернуться в Сайгон или остаться с Джеем и отправиться на север, двигаясь по шоссе вдоль берега. И главным камнем преткновения было вовсе не то, что Джей беспрерывно курил, наполняя мою комнату в гестхаузе ядовитыми клубами едкого дыма. И не его переменчивое настроение, которое порой становилось черным, как грозовые тучи, что каждый день сгущались над нашей головой. Все дело было в камере.

Его увлеченность новой игрушкой быстро сошла на нет, теперь он предпочитал возиться с мотоциклом. Я так обрадовалась, что нашла опытного оператора, однако стоило мне увидеть, как он поворачивает камеру наискосок и снимает, как восторги поутихли. Указания, которые мне дал мой знакомый перед отъездом: следи за происходящим в кадре, не пытайся навести увеличение и не води камеру за людьми, — оказалось невозможно выполнить в нашей ситуации. Джей намеренно игнорировал все мои попытки мотивировать его предложениями помочь, типа «вот, давай я сама установлю штатив». Стоило заметить, что дым от его сигареты затуманивает объектив, как у него на целый день портилось настроение и он неделю отказывался подступаться к камере. Но хуже всего было то, что Джей отказывался снимать самое главное — меня. Он так и сказал:

— Тебя снимать не интересно.

— Я знаю, что не интересно, — ответила я. — Но это необходимо. Всего пару раз, в промежутках между основной съемкой. Прошу тебя.

Я произвела подсчеты. Мне нужно было присутствовать в кадре всего две минуты в неделю. Семнадцать секунд в день. Джей не мог снять даже столько.

Я ответственно выполнила свою часть сделки. На мне лежали почти все переговоры с местным населением — достать бензин, спросить дорогу, найти закусочную, торговаться за ночлег. Джей тем временем стоял в сторонке и присматривал за мотоциклом. К вечеру я была совершенно вымотана, у меня едва оставались силы, чтобы постирать белье на полу в ванной, почистить камеры, сделать запись в дневнике и рухнуть в постель.

В конце концов я поняла, что пусть лучше у меня будет оператор, который все время отлынивает, чем его не будет вообще. И решила ехать с Джеем, а добравшись до Ханоя, поискать более активного попутчика.

Путешествие на север пронеслось мимо одним сплошным пятном, серией разрозненных вспышек на фоне долгих часов езды по неровному бетону и бесконечного ливня, сводившего меня с ума.

900 км . Жемчужно-белый пляж и кристально-голубая вода в Шахюинь, крошечной рыбацкой деревушке, расположенной вдали от маршрута железнодорожного экспресса и потому незнакомой туристам. Я спустилась к морю, подальше от лодочников, сколачивающих свои суденышки, и гвалта двухсот детей, жаждущих внимания неожиданно свалившейся на них иностранки. У самой кромки прилива лежали несколько розовых спиралевидных раковин, их грациозные углубления были до краев полны засиженными мухами экскрементами. Видимо, я набрела на деревенскую уборную. Я тихонько просеменила мимо старухи, присевшей на корточки в песке, старательно отворачивая глаза от ее утреннего туалета. А старуха вдруг улыбнулась, показала мне поднятый кверху большой палец и прокричала:

— Америка номер один! — прежде чем снова вернуться к своим делам.

820 км . Грядки с рисовыми саженцами такого яркого, насыщенного зеленого цвета, что все остальные цвета рядом с ними кажутся поблекшими, серыми. Ветер развевает шестидюймовые стебли, как будто сотни зверьков роют в них норы или мягкие волны перекатываются по морю странного цвета.

743 км . У входа в антикварную лавку в Хойане стояла молодая женщина, зазывая покупателей поддельного антиквариата мелодичным голосом и грациозными жестами. Она была не замужем, а весь ее жалкий доход уходил на содержание шестерых младших братьев, которые учились в школе. Отец служил администратором в южновьетнамской армии, потом прошел перевоспитание в лагере, где его превратили в идиота, и сейчас занимался изготовлением рисовой бумаги для рыночных забегаловок. Несмотря на смышленость и явные способности к языкам, ей отказали при поступлении в университет из-за семейных грехов. Она готова была простить коммунистам все их притеснения, кроме одного: в школьные годы ей не разрешили вступить в молодежную группу, где завоевывали медали из дешевого пластика в награду за спортивные и общественные достижения. Она была проституткой.

В темном переулке в Хойане жарким безветренным днем я столкнулась лоб в лоб с Хомяком. Он тут же надавал мне кучу советов, попутно нещадно разнося Вьетнам и все вьетнамское на все лады. В Сайгоне он нашел попутчика, шведа со сломанными зубами, который согласился поехать с ним в Камбоджу на автобусе. В городке у самой границы они вышли погулять по улицам поздней ночью и наткнулись на шайку пьяных, которые явно напрашивались на драку. С достойной восхищения стойкостью им удалось избежать столкновения, и они заторопились обратно в гостиницу. Хозяин как раз опускал тяжелую железную решетку, защищавшую входную дверь, когда появились те пьяницы, вооруженные автоматами. Оказалось, это были солдаты не при исполнении; они рвали и метали от бешенства.

— Один из них направил автомат мне в грудь и уже собирался спустить курок, — рассказывал Хомячок. Его прошиб пот при одном воспоминании. — Хорошо, что предохранитель сработал прежде, чем он спустил курок.

Хозяин гостиницы вызвал полицейских, которые приехали и немедленно арестовали двух западных туристов, нарушителей спокойствия. Их отвели в участок и оштрафовали на двести долларов, после чего им было приказано вернуться в Сайгон. Побоявшись ночевать в той гостинице, они надели рюкзаки и пешком побрели прочь из города, пока не нашли тихое местечко, где и провели ужасную ночь под дождем. А утром обнаружили, что делили ночлег с крысами на местной мусорной свалке.

— Хватит с меня! — заявил он во всеуслышание. — Ноги моей больше здесь не будет! И если у тебя есть хоть капля здравого смысла, — он ткнул мне в грудь толстым пальцем, точно стволом пистолета, — ты тоже уедешь.

630 км . Мы продолжили путь и очутились в Хюэ, древней столице Вьетнама, которая до сих пор является пристанищем множества гробниц, пагод и дворцов. Пока все бегали от одного памятника к другому, я открыла для себя местный йогурт. У него был резкий жалящий вкус неразбавленной кислоты, его подавали с прожилками сахарного сиропа в крошечных пластиковых стаканчиках. Вскоре передо мной скопилась дюжина пустых чашечек. Четверо мужчин, пьющих пиво за соседним столиком, со смехом подивились моему аппетиту и сравняли счет — их бутылка на мой стакан.

За вход в гробницу императора Ты Дыка плату не взимали — видимо, потому, что ее стены давно рассыпались в щебень на поле с пасущимися коровами. Я думала, что захоронение заброшено — забытые завалы полуразрушенных арок и покрытых шрамами трещин каменных барельефов, — но вдруг появился шаркающий смотритель и пригласил меня внутрь. Он был худой, как птичка, сгорбленный и такой же старый и ветхий, как сама гробница. На правой руке не хватало двух пальцев — напоминание о тех днях, когда он был солдатом, и плата за гарантированное трудоустройство среди руин прошлого. Он подробно рассказал о каждом фонарике, фотографии и бронзовой безделушке, а я лишь через несколько минут сообразила, что он показывает на предметы несуществующими пальцами. Время от времени он медленно проводил рукой по всей длине своей клочковатой бороды и теми же отсутствующими пальцами распутывал воображаемые узелки в пяти оставшихся волосках. Когда я ушла, он мирно сидел на каменных ступенях и плевал в траву. Я понадеялась, что когда его время придет, то и для него найдется место рядом с императором: ведь он был одним из его самых преданных слуг.

585 км . Демилитаризованная зона, некогда огороженная колючей проволокой, минными полями и автоматчиками, теперь не проявляла себя ничем, кроме разве что крошечной таблички и знаков отличия другого цвета на рукавах вездесущих стражей порядка. Я надеялась, что у нас получится ненадолго завернуть в Кхешань, где находилась табличка, обозначающая начало тропы Хошимина. Может, я просто начала не с того конца? И не все еще потеряно…

Но дождь лил сплошным потоком, и даже местные качали головами при мысли о путешествии в Кхешань — шестьдесят километров по скользкой размытой дороге. Мы пали духом и на время прекратили гонку, отправившись на поиски теплого местечка, где можно было бы обдумать планы.

Мы нашли уютное кафе, где я села, мрачно уставившись в окно, и стала пить кофе и безуспешно пытаться заставить пробегающего официанта дать мне более утешительный метеопрогноз. Австралиец за соседним столиком услышал наш с Джеем разговор и вмешался:

— Кхешань? Забудьте, ребята. Я только что оттуда.

— Дорога нормальная? — с надеждой спросила я.

— К черту дорогу! Копы — вот кого надо бояться.

Он взял напрокат мотоцикл и проводника всего на один день, прихватив камеру и несколько пленок.

— Я снимал только по разрешению проводника, — уверил нас австралиец, — но тут вдруг какой-то коп начал орать, и вот я уже в каталажке.

Его обвинили в шпионаже и уничтожили не только отснятую, но и все непроявленные пленки. Его держали в участке более четырех часов, грозили конфисковать фотоаппарат, а проводника оштрафовали на кругленькую сумму.

— Просто забудьте об этом месте. Все равно там смотреть нечего, грязь одна.

Я приуныла. Мой рюкзак был забит принадлежностями для съемки больше чем наполовину — пять кило батареек, видеопленки на двадцать пять часов, сорок фотопленок, две камеры и штатив. У полиции будет праздник.

— Езжайте на север, — сказал австралиец и пожал плечами. — Все говорят, там намного проще.

Он был прав. Я исчезну в Тонкинских Альпах, как и планировала. Хоть я там никогда и не была, но почему-то знала точно, что горные крестьяне будут мне рады. Два года в филиппинской деревне научили меня свято верить в щедрость азиатских крестьян, даже если те жили на неурожайной земле и в трудные времена. Традиции гостеприимства уходили корнями гораздо глубже, чем политика и цвет кожи.

Где-то во Вьетнаме я обязательно найду то место, где могла бы пожить среди людей, куда не доберутся ни полиция, ни коммунисты.

Кажется, правительство твердо вознамерилось стереть с лица земли все следы бывшей демилитаризованной зоны, и мы покинули ее так же незаметно, как и въехали. Хотя на первый взгляд политические различия между Севером и Югом сгладились, дорога свидетельствовала о другом. Мало того что северное шоссе в Ханой в свое время пострадало от интенсивных бомбардировок, даже спустя несколько десятилетий его так толком и не отремонтировали. Сплошной поток перегруженных грузовиков лишь усугублял ситуацию. Рытвины появились даже внутри рытвин, и наш мотоцикл взбрыкивал и подскакивал на неровном асфальте. Шоссе № 1 к югу от демаркационной черты скоро превратилось в чудесное воспоминание.

473 км . Вскоре пейзаж стал блеклым и удручающим, как и сама погода. На песчаной почве не росло ничего, кроме острых могильных камней, усыпавших склоны холмов. У кромки полей лежали груды источенных водой булыжников, похожих на выбеленные кости. Тут и там сгорбленные фигуры разбрасывали в огородах пригоршни скользких водорослей с рисовых полей, чтобы хоть как-то удобрить неплодородную землю. Дорогу испещряли странные круглые углубления. В некоторых поселились рыбки. Другие, заполненные песком и с бахромкой травы по краям, напоминали песчаные ловушки на ухоженном поле для гольфа. Это были кратеры от бомб, и они попадались на каждом шагу.

У обочины появился сутулый старик, босой и завернутый в тонкий лист целлофана. Он протягивал перед собой перевернутую тростниковую шляпу, тихонько покачивая ею вниз и вверх; ладони были сложены, как для молитвы. Он был первым из длинной вереницы нищих, добывающих жалкое пропитание на дороге. Центральные провинции Вьетнама были беднейшими, а нищета столь отчаянной, что порой местным жителям подавали милостыню даже пассажиры внутренних автобусов.

352 км. «Зверь» все пыхтел, выплевывая запчасти, и с регулярными интервалами обрастал все новыми и все более оригинальными недомоганиями. Мой запас вьетнамских слов продолжал расти и пополнился такими словами, как «поршневое кольцо», «карбюратор» и «акселераторная цепь».

Мы провели на дороге восемь часов под очередным ливнем, собрав все силы, чтобы успеть в Винь, когда мотор заурчал, закашлялся и стих. Пока Джей возился с проводками свечи зажигания, я осмотрительно молчала, потом прокралась под крышу соседней хижины. Несмотря на приобретенные потом и кровью навыки механика, я давно научилась держаться подальше от Джея, когда тот ковыряется в своем многострадальном мотоцикле. Мы постоянно ссорились; груда счетов за ремонт росла, а сколько времени и нервов было потрачено, и вовсе не сосчитать. Я предложила продать «зверя» первому же отъявленному мерзавцу, что попадется нам на пути, или хотя бы спустить его с утеса, освободив тем самым от страданий. Джей неохотно согласился с тем, что его классический мотоцикл утратил определенную долю первоначального обаяния, но по-прежнему отказывался избавляться от него, не столько из-за сентиментальной привязанности, сколько из-за потенциального удара по карману. Оптимистичное намерение доехать до Ханоя и выгодно продать мотоцикл рассыпалось в прах. Лучшее, на что Джей мог надеяться, — вернуть свои деньги, да и это удалось бы лишь с условием, что он починит его, залатает трещины и продаст другому такому же бестолковому туристу, лелеющему наивные надежды о мотопробеге по шоссе № 1. Ради этого он должен был добраться до Ханоя — верхом на мотоцикле, или толкая его перед собой, или пиная ногами, или волоком.

На этот раз мотоцикл пришлось толкать. Джей развернул «зверя» на сто восемьдесят градусов и провез мимо меня, нарочно не глядя в сторону хижины, под крышей которой я стояла. Я уже расспросила ее дружелюбных хозяев и выяснила, что как раз в конце улицы живет механик.

Старуха, которая вышла посмотреть, на кого разлаялись собаки, пожалела нас, промокших и несчастных под дождем, и позвала мужа. Тот приказал Джею закатить мотоцикл под крышу, переходящую в навес, надел очки со стеклами, как бутылочные донышки, и осмотрел «зверя». Я знала, что рано или поздно мотор просохнет и, скорее всего, заведется сам по себе, но сейчас у меня зубы стучали от холода, а ледяной ветер пробирал до костей сквозь тонкую мокрую рубашку. Старуха еще раз сжалилась надо мной и проводила в пустую комнату в глубине дома, где в очаге теплились угли. Там я и осталась, пытаясь заставить угасающие угли вспыхнуть пламенем. Дрова — связки сучковатых корешков, сырые от налипшей земли, — бесконечно дымили, пока я дула и дула до обморока, доводя лежавшую рядом свинью до медленного удушья.

Должно быть, хозяева заметили клубы дыма, просочившиеся сквозь плетеную стену кухни, потому что отправили младшую дочь проверить, что я успела натворить. Та принялась за дело с виртуозным изяществом, и через мгновение среди пепла затанцевали веселые язычки. Не дождавшись благодарности, она встала и ушла. Непонятно, куда она так торопилась. За окном по-прежнему шел ливень, а для романтических свиданий лет ей было маловато. Мне стало любопытно, и я покинула теплое местечко у очага и прокралась к двери в гостиную, чтобы понаблюдать.

Все жители квартала в абсолютной тишине сидели на полу, изумленно взирая на экранчик самого маленького черно-белого телевизора, который мне доводилось видеть. Хоть изображение и было искажено помехами, я поняла, что показывают семейную драму из сельской жизни; действие происходило на скотоводческой ферме в Австралии. Печальная девочка с развевающимися хвостиками и в грязной юбке бегала на экране туда-сюда, за ней следовали красивый священник с понимающим лицом и ее мама, которая постоянно плакала. Озвучку на вьетнамском осуществляла одна актриса, поэтому у девочки голос был удивительно взрослый, а священник звучал, прямо скажем, странновато. В оригинале язык был явно немецкий, хотя титры были английские и актеры — англичане. К тому моменту, когда в последний раз показали обнимающихся влюбленных на фоне бескрайних холмов, от попыток уследить за зернистой картинкой и непрерывными монологами я окосела и сидела с раскрытым ртом. Но я была совершенно не готова к тому, что случилось потом, когда три поколения огромной семьи ринулись к очагу, чтобы взглянуть на вторую самую интересную вещь в комнате после телевизора — меня.

Они засыпали меня вопросами о фильме. Почему герои не сажали овощи на зеленых полях? Видно же, что поля способны произвести хороший урожай маниоки или горного риса. Почему они не зажгли благовония, когда умер маленький мальчик, и не помогли ему воссоединиться с предками? Моя мама тоже так часто плачет? Сколько коров у моей семьи? Я отчаянно пыталась ответить на бесконечные вопросы и удовлетворить любопытство всех нетерпеливо тянущих меня за рукав, хотя почти не понимала ни слова и могла разобрать лишь речь одной маленькой девочки. В конце концов возмущенная моим равнодушием пожилая тетка наклонилась вперед и прокричала мне в ухо:

— Лао! Лао!

Я посмотрела на девочку; та рассмеялась и показала на бабушку.

— Кампучия, — проговорила она и указала на тетку и других родственников, — лао.

Все они, объяснила она, приехали во Вьетнам недавно: эмигрировали из Лаоса, спасаясь от смертельных полей родной Камбоджи. Бабушка, которая все еще не могла забыть спелый урожай кукурузы, оставленный на растерзание красным кхмерам, отказывалась учить вьетнамский и теперь мечтала лишь о том, чтобы ее похоронили на семейном кладбище, за непреодолимую тысячу миль. Второе поколение успешно овладело лаосским, но сил на освоение еще одного иностранного языка не хватило. Единственным средством связи с внешним миром для них была малышка, проучившаяся в местной школе всего год. Она сидела, не обращая внимания на требовательные выкрики и щипки, и переводила мои слова одновременно на лаосский и камбоджийский, демонстрируя самые блистательные лингвистические навыки из когда-либо виденных мной. Когда я надолго задумалась, подыскивая слово, она тихонько вытянула у меня словарь, угадала, что именно я ищу, нашла слово по-вьетнамски и показала мне его английский аналог.

В комнату вошел Джей, мрачный и в плохом настроении после долгих часов в компании сломанного «зверя». Механики хотели отбуксировать нас в Винь, за шестьдесят километров. Я уговаривала их не оставлять попыток завести мотор, однако прыгать вверх и вниз на педали стартера после нескольких сотен повторов было уже не так весело. Тогда я оттолкнула мужчин в сторонку и сама нажала педаль несколько раз; ко всеобщему изумлению, мотор завелся с громким треском и серией взрывных выхлопов. Треск издала педаль газа: почти разломившись пополам, теперь она лежала в грязи между колес. Но ничего, хоть мотор заработал. Я сунула обломки в карман, и мы оседлали мотоцикл, попрощавшись с публикой, которая уже потеряла к нам интерес: по телевизору начался очередной сериал, и даже старик исчез из виду, усевшись перед серым экраном, чтобы слушать голос, который он не понимал, и придумывать вопросы, на которые у него не было ответа.

Всего за семьдесят миль до Ханоя мы вдруг обнаружили то, что я меньше всего рассчитывала увидеть во Вьетнаме, — национальный парк.

Кукфыонг разочаровывал на первый взгляд: браконьеры так постарались, что парк мало что мог предложить посетителям, кроме кусачих муравьев и непомерной платы за вход. Мы уже собрались дать обратный ход, когда наткнулись на соседний заповедник обезьян, финансируемый немцами, и его директора, немногословного Тило Надлера. Это был высокий сутулый мужчина с аккуратной черной бородкой и в очках в роговой оправе. Он не мог выговорить букву «w» и часто замолкал, не договорив предложение до конца. Его помощница Мануэла (кроме нее и Надлера, европейцев на станции не было) уехала в Германию на месяц, и от недостатка общения директор был настроен к туристам чуть дружелюбнее, чем обычно.

Он печально усмехнулся, когда я захотела посмотреть на редкие виды животных в национальном парке.

— Хотите увидеть редкие виды? Поищите лучше на нелегальных рынках Хайфона и Сайгона, — ответил он, но потом подобрел и предложил показать животных, которых ему удалось собрать на станции.

Мы остановились у клетки с гиббонами, глядя, как они прыгают с ветки на ветку, цепляясь руками-лианами, и впервые суровое лицо Тило смягчилось, потеплело, окрасилось почти родительскими чувствами. За два года бесчисленных полуночных рейдов ему удалось конфисковать шесть молодых гиббонов; пять выживших были последней надеждой этого вида на выживание.

Лангуры из соседней клетки находились в еще более отчаянном положении.

— Их пищеварительная система предназначена только для переваривания листьев и зелени; дайте им бананы или человеческую пищу, и они начнут угасать, — пояснил Тило. Браконьеры, которые ловили молодых лангуров для торговли животными, не знали ничего о той пище, которая им требуется, и до отвала кормили их печеньем и фруктами. Через деньдва лангуры заболевали, и даже если Тило удавалось забрать их к себе, редко у кого получалось выкарабкаться. Тило пожал плечами, его суровость вернулась к нему.

— Через пять — десять лет в дикой природе их уже не останется. Вьетнамцы и китайцы слишком верят в чудодейственность обезьяньего жаркого, которое якобы лечит все болезни.

Мы провели в заповеднике несколько дней и в последний вечер пришли на ужин, обнаружив Тило в глубоких раздумьях за третьей бутылкой пива. Он только что вернулся с местного рынка, где видел двух шестинедельных детенышей дымчатого леопарда, выставленных на продажу. Бросился обратно в парк за рейнджерами, чтобы организовать официальный рейд и конфискацию, понимая, что детеныши и их владелец в этот момент исчезают в противоположном направлении с той же скоростью. Но, вернувшись во всеоружии, он обнаружил пустой прилавок и прохожих, которые ничего не знали и не видели.

— Они уже на полпути в Китай, — мрачно заключил он и открыл очередную бутылку.

Я спросила, зачем он вообще пошел за ними. Тило был на голову выше среднего вьетнамца, и одна его борода бросалась в глаза за пятьдесят миль. Такого трудно не заметить. Если он видел детенышей, владелец лавки наверняка видел и его. Почему он просто не конфисковал их на месте?

— Нужно иметь официальное подкрепление. Таков закон.

С немцем спорить бесполезно. Я прибегла к другой тактике. Почему бы просто не выкупить малышей?

— Их нужно конфисковать! Так мы научим их не ловить животных на продажу!

Идеализм, достойный восхищения, однако черный рынок и так уже процветает, и отсутствие интереса со стороны национального парка вряд ли создаст повсеместное падение спроса.

— Уже слишком поздно, — сокрушался Тило.

Наутро я расспросила местных, как пройти на рынок, оставила Джея со «зверем» в забегаловке на углу и пошла покупать детенышей леопарда.

В лавке было пусто и грязно. С потолка свисали несколько запыленных орхидей, а со сломанного кирпича на меня взирало плохо сработанное чучело черепахи. Я села и стала ждать.

В конце концов штора отдернулась, и в помещение вошел жилистый мужчина. У него был такой же пыльный вид, как и у орхидей, сажа въелась в морщины на лице, а манжеты изношенной рубашки давно оторвались и нашли себе иное применение.

Я представилась скупщицей опиума, бриллиантов и редких животных — единственные три нелегальных товара, название которых смогла вспомнить по-вьетнамски. И предположила, что у него могло бы найтись кое-что интересненькое мне на продажу.

— Опиум? — Его глаза загорелись.

Черт. Я еще раз обмозговала свою стратегию, пока он разливал чай. Заморосил дождь.

Через полчаса мне удалось перевести тему с опиума на орхидеи, и я уже готовилась ввернуть речь про леопардов. Чай закончился, и его место занял самогон.

— Нет, — ответил он.

Нет у него дымчатых леопардов, но он знает, где их добыть. Мне надо прийти в понедельник.

Я дала ему понять, что в понедельник буду уже в Китае, осыпая китайцев американскими долларами.

— Сколько долларов? — оживился он.

В такой близости от национального парка рыночная цена двух детенышей леопардов не могла превышать сотни. Я удвоила цену, надеясь тем самым отвадить возможных конкурентов. Это сработало.

Торговец аж подскочил и тут же предложил отвести меня к ним — в хижину в поселке за несколько миль.

— На чем вы приехали? — оглядываясь, спросил он.

Нагруженный двумя рюкзаками «зверь», кое-как работающий на одном цилиндре, был по-прежнему припаркован у забегаловки (по крайней мере, я надеялась на это). Джей, прямо скажем, не пришел в восторг от моей затеи купить детенышей.

— Разумеется, — сказала я торговцу, — я буду рада поехать с вами, и мой спутник тоже. У вас случайно нет собственного мотоцикла? Нет? Тогда мы можем взять его с собой.

Джей не обрадовался моему новому знакомому, и еще меньше перспективе ехать на мотоцикле втроем.

— Если Тило нужны леопарды, — сказал он, — пусть едет и забирает их сам.

— Нет проблем, — сказала я. — Ты посиди с рюкзаками, а я возьму мотоцикл и поеду за детенышами.

Джей затянулся, раздавил сигарету в грязи и сел на мотоцикл. Дождь зарядил сильнее.

— Ты еще пожалеешь, — сказал он.

Через час дорога превратилась в усыпанную гравием колею и, наконец, в узкую пешеходную тропинку, петляющую среди рисовых полей и промокших лачуг. Торговец упрямо молчал и махал рукой, чтобы ехали дальше, стоило мне указать на хижину, в которой теоретически могли бы скрываться леопарды.

В конце концов он приказал нам остановиться и исчез в шалаше с протекающей крышей. Я тем временем размышляла о том, могут ли леопарды подхватить простуду и уместятся ли они под моей курткой, чтобы проделать долгий путь до Кукфыонга и теплой подогреваемой клетки для малышей в заповеднике Тило. Торговец вышел и жестом показал, что надо ехать дальше.

Прошел еще час. Мотоцикл несколько раз погружался в грязь по самые крылья, два глушителя полностью исчезали в склизкой жиже. Торговец подпрыгивал на сиденье, как взбесившийся сверчок, его голос становился все визгливее по мере того, как он давал все новые и новые неверные указания. Я сидела, втиснувшись между двумя мужчинами; мне было холодно и мокро, но я испытывала нездоровое удовольствие от того, что другой человек, к тому же вьетнамец, тоже не может расшифровать деревенские адреса, с которыми я мучилась несколько недель.

Наконец одна из самых жалких лачуг показалась дилеру знакомой, и он бросился внутрь. Когда он появился на пороге, лицо его было угрюмым; он приказал нам разворачиваться одним резким взмахом ладони.

— Уже продали, — бросил он.

Я ощутила пустоту под курткой, там, где должны были лежать два меховых комочка. Вместо того чтобы ехать со мной, им предстоит провести жизнь в тесной клетке на задворках вьетнамской автомастерской или закончить свои дни заспиртованными в пыльной бутылке виски в китайской аптеке.

И тогда, на том самом месте, я дала себе клятву. Не важно где и не важно как, но я обязательно поучаствую в спасении немногих оставшихся редких животных во Вьетнаме.

С тяжелым сердцем я покинула Кукфыонг.

 

13. Из Ханоя — к горным племенам

Мамочка, привет!

У меня точно вторая группа крови? Это очень важно.

Начался последний отсчет — километровые отметки проносились мимо, а мы приближались к Ханою. В Сайгоне меня предупреждали, что северяне — люди совсем другой породы: у них нет чувства юмора, они слишком много работают, едят водоросли и собак и весьма прижимисты. Я же отбросила все предрассудки, подумав, что дело в культурном снобизме, основанном лишь на мелких разногласиях: с какого края тарелки надкалывать омлет за завтраком или какого цвета лапшу добавлять в суп. И ошиблась. Не успели мы пересечь городскую черту, как разница стала очевидной. Сначала мы проехали дворик, заполненный людьми, где стояли клетки с серо-рыжими дворнягами, а взволнованные покупатели размахивали купюрами. Появились русские шапки-ушанки. Гласные стали резче, интонации изменились, и мой накопленный с таким трудом словарный запас все чаще встречался непонимающими кивками и озадаченными взглядами. Вдоль шоссе выстроились высокие деревья, их ветви свисали над дорогой, даря тень проезжающим мотоциклистам. После асфальтовых джунглей Сайгона я была поражена, как это их давным-давно не срубили. И все до единого — от гончаров, нагружающих свои крепкие велосипеды товаром, до лавочников, торгующих кипами свежей зелени, — все были одеты в зеленую военную форму. Мужчины носили круглые шляпы, до того похожие на вьетконговские шлемы, что становилось не по себе. Женщины хранили верность конусообразным шляпам сборщиков риса; широкие полотняные ленты были туго затянуты под подбородком.

Было и еще кое-что, что я никак не рассчитывала встретить в жарких тропиках Юго-Восточной Азии. Собачий холод.

Последние пять километров по городским пробкам прошли в агонии ожидания. Успеем ли мы до пяти, когда главпочтамт закроется после рабочего дня, или я буду вынуждена ждать еще пятнадцать часов, чтобы прочесть свою почту?

Мы с Джеем были в пути уже несколько недель. Хотя в маленьких городках вдоль шоссе № 14 было несколько почтовых отделений, я продолжала писать домой все время и передавала письма через водителей грузовиков, которые встречались нам по дороге и были рады помочь. Я знала, как дорого моей маме каждое написанное мною слово и как она волнуется, когда письма не приходят.

А она знала, как мне необходимы весточки от нее. И писала часто — длинные письма о холодных ноябрьских вечерах у потрескивающего камина, о дурацких проделках наших собак и о тысяче других вещей, связанных с людьми и местами, которые мне так хотелось увидеть снова. Эти письма, да и другие накапливались в почтовом отделении в Ханое, поджидая моего приезда. Я думала о них почти ежедневно и снова и снова проигрывала в голове тот момент, когда они наконец окажутся у меня в руках.

Мы обогнули озеро Кьем, и я увидела надпись «Бу Дьен», выложенную гранитными буквами на фасаде большого серого здания. Я слезла с мотоцикла, сказала Джею, чтобы не дожидался меня, и пробежала через фойе почтамта к окошечку с буквой «М» в отделении иностранной почты. Мои пальцы пролистывали толстую стопку, выуживая письма с моим именем на конвертах. Я вышла из дверей с делано невозмутимым видом и стала искать незанятую скамейку где-нибудь у озера в парке. Потянув за уголок случайного конверта, я разорвала его, пробежала письмо глазами, перескакивая через строчки. Потом прочла еще раз, медленнее. И еще раз, впитывая каждое слово. Наконец я отложила письмо и просмотрела даты на всех оставшихся, разложив их в хронологическом порядке. А потом остановилась на секунду: поглядела вокруг, завязала шнурки, купила воды у ближайшего торговца. И когда ждать стало уже невыносимо, разорвала уголок второго конверта…

Два часа ушло на то, чтобы прочесть все мои письма. А потом я перечитала их еще раз.

Моей первой покупкой в столице Вьетнама был фен. Не для волос, которые давно уже стали как проволока от жестких вьетнамских шампуней, а для моего драгоценного оборудования, которое отчаянно нуждалось в просушке. И для одежды, которая не видела солнца так давно, что покрылась налетом зеленоватой ржавчины. И главное, для постели. За время путешествия по центральному нагорью с его бесконечной чередой мрачных гостиничных комнат и погодой, которая с каждым днем становилась все хуже, у меня появилась мечта, переросшая в навязчивую идею: хотелось хоть раз забраться в теплую и сухую постель.

Сперва я принялась сушить одежду, натянув сырой носок на фен и включив его на малую мощность. Через секунду фен вспыхнул, разбрасывая пылающие нити вискозы во все стороны, после чего самоуничтожился, расплавив себе внутренности.

Второй фен не включился вовсе, хотя во время короткой демонстрации за прилавком работал как надо.

Третий удовлетворенно мурчал, но только в положении «холод» — правда, к тому времени я слишком перепугалась и уже не решалась направить поток воздуха на хоть сколько-нибудь ценную вещь.

С горячей водой все было иначе. Тут я не готова была идти на уступки, и когда хозяин гостиницы с сожалением сообщил, что в моей комнате водонагреватель не работает, я немедленно принялась за дело. Проблема была проста — не было пробки. Ее я быстро решила при помощи свернутой фольги от жвачки. И по глупости сообщила о своих успехах управляющему, отправившись на поиски кондиционера для волос. А по возвращении увидела, что мой замок взломан, а внесенные починки устранены при помощи монтировки и плоскогубцев.

Кондиционер для волос был не единственной роскошью, доступной в большом городе. Ханой был завален японскими компьютерными играми и карманными органайзерами, которые сигналили, деликатно напоминая о встречах и сроках в стране, где большинство населения даже часы определяли по солнцу. Если время ценилось лишь как атрибут, в ход шли русские часы — гигантские бряцающие подделки, продающиеся по довольно доступным ценам.

Я ходила по улицам, удовлетворенно вычеркивая строчки из списка покупок и таращась на небывалое разнообразие пирожных и прочих сладостей. В конце долгого дня, проведенного на рынке, я с удивлением обнаружила, что мне удалось найти крошечные аккумуляторы, которые подходили только к моей камере и, тем не менее, продавались тут на каждом углу. С не меньшим удивлением я выяснила, что тампоны в Ханое невозможно купить даже в самом шикарном отеле. В аптеке мне предложили вытяжку из геккона, действующую как афродизиак, и тонизирующее средство из оленьего рога, кодеин и валиум — по пенни за штуку, но никто никогда и не слыхал о солнцезащитных средствах; более того, к моему ужасу, они начали смеяться при одной мысли о том, что где-то может быть столько солнца. При этом в городе, где каждый год ударяли морозы, не продавались ни пуховики, ни шерстяные вещи.

Зато нашлись магазины с европейской едой. Правительство из-под пинка выдало лицензии нескольким торговцам, чтобы удовлетворить запросы туристов. В результате появилась вереница одинаковых лавочек, где продавались спагетти и суп «Кэмпбеллс», дешевое вино, швейцарский шоколад и широкий ассортимент консервированных овощей в пыльных банках, которые на местном рынке можно было найти свежими и в десять раз дешевле. Были там и приправы: кетчуп, горчица, острый и соевый соусы. Я купила кое-что и побежала домой, зажав добычу под мышкой.

Чуть позже ввалился Джей, разочарованный и с натертыми ногами, ворча что-то про ценности общества, импортирующего сыр «Эмменталь», но ни грамма марихуаны. Я же невозмутимо сидела на кровати посреди объедков скромного праздничного ужина. Шоколадка кончилась, от копченого бекона осталось одно жирное пятно, а я, сияя от счастья, за обе щеки наворачивала французский батон с горчицей. Когда кончился хлеб, я стала высасывать дешевую желтую пасту прямо из пластикового тюбика. Наконец, когда не осталось ни крошки, ни корочки, я с раздутым животом откинулась на кровать и простила себе свое обжорство.

Ведь сегодня было Рождество.

Ханой представлял собой нечто гораздо большее, чем туристическая еда и сувениры. Старый квартал города был окошком во времени и пространстве: средневековый ландшафт, где целые улицы отводились одному товару и семьи поколениями передавали друг другу секреты ремесла. Улица красильщиков — порошки бриллиантово-ярких цветов, рассыпанные по переполненным тротуарам, и торговцы, по лицам и рукам которых можно было узнать, какой товар они сегодня продали. Улица травников — калейдоскоп мешочков из плотной коричневой бумаги, наполненных узловатыми бурыми корешками и рассыпающимися в пыль серыми листьями. Улица музыкальных мастеров, торговцев лапшой, штопальщиков и ткачей…

Хотя местным лавочникам не терпелось разбогатеть не меньше их соседей с Юга, они подходили к делу совсем иначе. Сайгонские сплетники оказались правы: северяне действительно были серьезнее и, пожалуй, чуть прижимистее, однако личностными нюансами разница не исчерпывалась. На улицах Ханоя было гораздо меньше бездомных; вместо попрошайничества практиковалась всевозможная торговля, будь то спичечными коробками, бананами или одной-единственной пачкой сигарет. Даже двое слепых, которых я каждый день видела медленно прогуливающимися вокруг озера, щетинились, как ежи, всевозможными щетками и метлами. Один из них всегда был направляющим, а другой использовал свободную руку, чтобы свистеть в свисток, прежде чем перейти улицу. Казалось, им были знакомы каждая тележка, каждое место стоянки для велорикш, каждая кочка и трещина в асфальте, которые они обходили с неизменной точностью. Я некоторое время следила за ними, решив разгадать давно мучившую меня загадку: как они понимают, какими купюрами с ними расплачиваются, если во Вьетнаме все деньги одинаково истрепаны и, что самое главное, не отличаются по размеру? Через пару кварталов тот, что ниже ростом, остановился и поманил меня к себе. Я смущенно задала свой вопрос. Он рассмеялся и предложил мне подсказку: он понял, что я иностранка и женщина, по звуку моих шагов. В точности вспомнил, где я впервые его увидела, сказал, что моя камера дорогая и к тому же тяжелая и что, судя по акценту, в Ханое я меньше месяца.

Я предложила купить одну из его щеток, но он отказался — ведь она была мне не нужна. В конце концов он отказался от всего, что я предлагала, согласившись лишь пожать мне руку, и ушел, оставив меня в раздумьях, как долго еще придется мне бродить по улицам этого города или любого другого, прежде чем я смогу увидеть мир с такой же превосходной, запредельной ясностью.

Я задержалась в Ханое на две недели, подыскивая попутчика из бэкпекеров, который бы согласился снимать меня на камеру в обмен на поход по Тонкинским Альпам с проводником. И так и не нашла. Все либо направлялись на юг, в Сайгон, либо пытались объехать всю Азию наскоком, выделив на Вьетнам всего неделю. Иные приходили в ужас от перспективы ночевать в глинобитных лачугах и питаться одним рисом.

И вот в середине января я в который раз настойчиво перечитывала доску объявлений в кафе для бэкпекеров, прикидывая, удастся ли мне уговорить Криса (или Крис, если это девушка) предпочесть свидание со Стэном в Хюэ веселой экскурсии к горным племенам.

За соседним столиком сидел бизнесмен из Тайваня; он помахал мне и пригласил позавтракать с ним. Узнав, что я брожу по миру вдали от семьи, он пришел в смятение и задал мне неожиданный вопрос — какая у меня группа крови?

— Вторая, — ответила я.

Он кивнул, словно ему все сразу стало ясно.

— Вас гонит ваша кровь, — пояснил он.

Азиаты давно овладели искусством делать предсказания по группе крови и применяли это умение как в политике, так и в личных отношениях.

— Слыхали об эскадронах камикадзе в Японии во время Второй мировой? — спросил он. — Туда принимали пилотов только со второй группой крови. Упертых и преданных цели до самой смерти.

С этим вердиктом, звенящим в ушах, я собрала вещи и отправилась в путешествие автостопом за тысячу километров. Мне предстояло совершить огромный крюк по Северо-Восточному Вьетнаму до китайской границы, пересечь Тонкинские Альпы и узнать, что находится за ними.

Перед отъездом я зашла попрощаться с Джеем. Все это время мы с ним на удивление хорошо ладили, и это притом что нам приходилось проводить в компании друг друга двадцать четыре часа в сутки в течение нескольких недель. А ведь на самом деле у нас было не так много общего. Он был целиком за подчинение дикой природы человеку, в том числе и на своей родной Аляске, а я, наоборот, ревностной защитницей всего растущего и цветущего. Он свысока относился ко вьетнамцам и искал англоязычной компании, желательно американцев, предпочтительнее с Аляски. Когда я спросила, зачем же он тогда год за годом ездит в Азию, он ответил не раздумывая:

— Тут тепло и дешево.

Добравшись до Ханоя, мы сразу же разделились: Джей отправился инспектировать новые бары, я — узнавать последние новости о ситуации в Тонкинских Альпах и населявших их горных племенах. После этого мы виделись редко.

Я обнаружила Джея в его комнате: он был еще в кровати и только что продрал глаза.

— Альпы? — спросил он. — И как ты туда доберешься?

— Автостопом.

Если другим это удалось, то и я смогу, Богом клянусь. Только маме я ничего не планировала рассказывать.

— Ну и когда едем? — как ни в чем не бывало спросил он.

Признаться, я была удивлена. Джей был не из тех, кто готов подвергаться унижению и стоять на дороге с протянутой рукой. Но вопреки здравому смыслу я задумалась над его предложением. Да, с Джеем будет безопаснее, однако о безопасности я не тревожилась. Во Вьетнаме с его традициями конфуцианства и буддизма к женщинам относились с безграничным почтением, и до сих пор я ни разу не сталкивалась с непристойными высказываниями или жестами в свой адрес.

Минуточку. О чем я только думаю? Ведь я приехала в Ханой, чтобы избавиться от Джея. Я покачала головой.

— Я поеду одна, — сказала я.

— А кто же, — ответил Джей с нарочным безразличием, — будет тебя снимать?

Фильм. Похоже, я оказалась в заложниках у треклятой камеры. Пора было решать — или полностью посвятить себя съемкам и снимать все, что вижу, или оставить оборудование и отправиться в путешествие налегке? Однако в таком случае у меня не будет доказательств моих открытий…

Решение пришло быстро. Что бы я там ни обнаружила в Тонкинских Альпах, мне хотелось, чтобы люди в Америке узнали об этом, хотелось показать тому механику, что он был не прав — или прав? И для этого мне был нужен Джей.

— Ладно, — ответила я. — Давай попробуем еще раз.

Мы договорились сесть на автобус до ханойского пригорода на следующее утро и приехали на вокзал в предрассветных сумерках. Автобус уже лопался по швам от пассажиров и груза, с явным перевесом в передней части. Я нашла уютную кучку мешков с рисом за последним сиденьем, сняла рюкзак, устроила себе гнездышко, села и уснула.

Когда я проснулась, мои глазные яблоки прыгали в глазницах среди грохота артиллерийских снарядов в клубящемся облаке пыли. Автобус бешено кидало из стороны в сторону, он тарахтел по неровной, как стиральная доска, дороге, словно соскочивший отбойный молоток. Несколько деревянных досок пустилось в пляс, обрушившись на мешок с опилками. Тот порвался, и в салоне началась настоящая песчаная буря, как в пустыне. Я проползла вперед, к последнему ряду пассажиров, которые сидели молча и безучастно, вцепившись в свои целлофановые пакеты, чтобы укрыть их от пыли. Завидев меня, изящная молодая девушка придвинулась на долю дюйма и немедленно принялась засыпать меня вопросами, говоря на английском с сильным акцентом.

— Сколько существ в вашей родственной семье? — спросила она и, не дождавшись ответа, продолжала: — Когда вы пьете виски?

Не успела она спросить: «Вы танцуете без штанов?», как я узнала строки из старого вьетнамского школьного учебника.

Мы вместе доделали ее просроченную домашнюю работу и перешли к более насущным темам. Собеседница гордо сообщила мне, что она не замужем и не работает. Только что ездила в гости к своему «милому», безработному почтовому служащему, который жил в Ханое. Они планировали пожениться, как только у него найдутся деньги, чтобы купить себе место. А пока она жила с родителями-пенсионерами на чайной плантации в деревне и ждала своего часа.

— Что же ты делаешь весь день? — спросила я.

— Ничего, — ответила она, поспешно пряча мозолистые руки меж колен.

По автобусу пошел слух, что мы болтаем, и стоило моей новой знакомой сойти, как кондуктор вызвал меня вперед, расчистив мне место. У него были серебряные клыки, выступавшие над нижней губой, и умиротворенное, как у Будды, лицо. Он спросил, откуда я родом, и, услышав мой ответ, расхохотался как ненормальный, ухватив меня за спину тяжелой рукой, чтобы я не сбежала.

— Я был вьетконговцем, — сообщил он, упрощая вьетнамские слова для меня.

Он говорил достаточно громко, чтобы несколько рядов в открытую наушничавших пассажиров все слышали.

— Убил двух американцев во время войны. Пиф-паф!

Он рассмеялся, взвел воображаемый курок и дважды выстрелил. Но не успела я отреагировать на его заявление о том, что он — бывший партизан-вьетконговец, как он достал свежий французский батон и разломил на две части.

— Теперь все по-другому, — сказал он и протянул мне половинку. — Добро пожаловать во Вьетнам!

Он уселся рядом, жуя мякиш, и стал рассказывать о том, как провел несколько лет в джунглях, как хранил в носке свою нормированную порцию риса, как солдаты устроили пир горой, когда несчастная корова из деревни наступила на мину, и как они голодали потом.

Стоило нам с Джеем сказать, что мы не знаем, где будем ночевать сегодня, как он посоветовал особенно живописную деревушку и приказал водителю доставить нас прямиком к порогу гостиницы. Он вовсе не пытался загладить свою вину за двоих убитых им солдат; его семья потеряла троих сыновей, и у него до сих пор были шрамы от шрапнели на локте и голени. Для него война кончилась и ее печали упокоились. К нам, американским туристам, он отнесся с непредвзятостью ребенка.

Деревушка, раскинувшаяся на берегах спокойной и мутной Красной реки, и вправду оказалась чудесной. Вода весело журчала по бамбуковым акведукам, стекая в замшелые бочки. Старуха шла вслед за буйволом, подбирая пучки соломы, упавшие с телеги с деревянными колесами. Мы с Джеем отправились в гостиницу бросить рюкзаки. Я достала камеру, чтобы снять последние лучи заходящего солнца, и столкнулась лоб в лоб с тремя полицейскими, которые пили виски на креслах за стойкой регистрации. Несмотря на сегодняшний случай в автобусе, я невольно попятилась. Добродушный кондуктор был в отставке. Эти молодые люди — нет. Они увидели меня в дверях и помахали рукой, я оказалась в безвыходном положении.

Все трое были неженаты, в крошечную деревушку их назначили совсем недавно. Они жили на втором этаже гостиницы и каждое утро пили чай с хозяйкой. Пошептавшись между собой и потолкав друг друга локтями, они решили доверить мне свой тщательно охраняемый секрет.

— Мы учим английский, — торжественно прошептали они.

Когда я предложила им помощь, они радостно заулыбались и достали три измочаленных листка — остатки чехословацкого школьного учебника, текст в котором было совершенно невозможно разобрать. Следующие два часа мы мучились с произношением букв «б», «в» и «к»; они выговаривали их так, как мой язык никогда бы не сумел. Когда я наконец сбежала от них, чтобы принять душ и перекусить, то была уверена, что английский им в жизни не выучить. А они, похоже, решили, что я его вообще не знаю.

Наутро мы с Джеем встали рано, помня о простой истине, знакомой всем бывалым автостопщикам: главное не кто ты и не куда ты едешь, главное — оказаться в нужном месте в нужное время. В угрюмый предрассветный час мы нашли подходящий перекресток, сели на корточки и принялись ждать.

Через несколько часов рядом открылась уличная кухня и началась оживленная торговля супом. Ароматный пар кипящего бульона притягивал нас, как голодных дворняг. Женщина, разливавшая суп, спросила, что это мы расселись на углу, расхохоталась, услышав мой пристыженный ответ, и ткнула пальцем в заднюю комнату, где на циновке ел мужчина.

— Мой муж, — пояснила она.

Вскоре ему надо было уезжать, и мы могли бы отправиться вместе с ним. Мы с благодарностью приняли предложение хозяйки и сели завтракать.

Муж доел, аккуратно вытер губы салфеткой, надел фуражку офицера вьетнамской армии и залез на водительское сиденье двухтонного русского военного грузовика. Мы последовали за ним, уже с куда меньшим энтузиазмом.

Судя по звездочкам на погонах, он был лейтенантом. И к тому же одним из самых красивых мужчин, которых я когда-либо видела. Однако, как я ни старалась, все равно не поняла ни слова из того, что он говорил, а он в свою очередь лишь качал головой и улыбался в ответ на мои попытки завязать разговор. Капот нашего грузовика, казалось, тянулся бесконечно над громадным мотором, но грузовику было почти тридцать лет, и он давно лишился своих амортизаторов и высоких скоростных качеств. Мы прыгали по кочкам на восьми милях в час, часто останавливаясь в ожидании, пока дорожные рабочие не разгребут кучи камней с прохода и не пропустят нас.

Пейзаж зазеленел буйной растительностью; тут и там попадались самодельные акведуки, которые собирали воду с дороги и змейками убегали вниз, к невидимым горным деревням. Босые люди в домотканой одежде несли длинные примитивные винтовки; их шеи опоясывали веревки с подвешенными на них кожаными мешочками с порохом и шрапнелью для охоты на птиц.

Мы оказались не единственными автостопщиками на этой ветреной однополосной дороге. Наш тяжелый грузовик то и дело с пыхтением останавливался; лейтенант спускался, чтобы помочь группе деревенских жительниц подняться в кузов и загрузить корзины с товаром для продажи на рынке. Каждый раз благодарные пассажиры вознаграждали его мандаринами, и мне нашлось занятие: чистить и раздавать ломтики сочных фруктов.

Три часа спустя языковой барьер начал ослабевать, через шесть — от прошлых недопониманий осталось лишь туманное воспоминание, а с наступлением темноты наш водитель настоял, чтобы мы поужинали с ним и пятью его друзьями в придорожном кафе. Они заказали целую гору еды: жареного поросенка и собаку, дымящуюся капусту, рис, суп, виски и чай. Мы ели до тех пор, пока не раздулись, а потом сидели, ухватившись за животы, а наши сотрапезники по очереди выбирали самые сочные куски мяса и исподтишка подкладывали нам в тарелки.

Все пятеро были лейтенантами, которые принесли тридцатилетнюю солдатскую присягу в один и тот же день. Родом из Вьетчи, все они вместе поднялись по званию; затем их послали в Москву на шесть лет — обучаться на механиков и водителей. Поначалу они заверили нас, что жизнь в России прекрасна, но, когда бутылка виски пошла по второму кругу, заговорили иначе.

— Слишком холодно, — признались они, — а русские, они никогда не улыбаются.

Им доставляло удовольствие по-дружески накачивать Джея виски до тех пор, пока тот совсем не захмелел, хотя сами пили мало, а двое водителей и вовсе не прикасались к спиртному. О семьях говорили много и с тоской. Из-за работы они вынуждены были находиться в разлуке с родными по нескольку дней в неделю; наш красавец водитель очень скучал по сыну, которому был всего годик. Жена, гордо сообщил он мне, в одиночку управлялась с рестораном. Стоило ему похвастаться, и началось дружеское соревнование: каждый спешил сообщить, кем работает его жена.

— Учительница! — выкрикнул один.

— Доктор!

У четвертого и пятого приятелей жены оказались швеями. Последний был неженат, но именно он выиграл, глянув на меня искоса и сказав:

— Хочу жениться на американке.

К моему удивлению, ни у одного из них не было больше двоих детей, и это в стране, где семья ценилась превыше всего, и чем больше она, тем лучше. Наш водитель напомнил мне о плакатах, которые я видела почти во всех городах: они провозглашали новую стратегию правительства в поддержку малых семей. «ЗАВОДИТЕ ОДНОГО ИЛИ ДВОИХ ДЕТЕЙ!» — гласили надписи. В армии к делу подошли серьезнее: за каждого третьего ребенка военных лишали звезды.

Наконец настала пора ехать, и мы заковыляли к грузовику, поддерживая животы, словно шары для боулинга, с трудом протиснувшись мимо гигантского руля в кабину. В наших новых знакомых мне понравилось то, как они тщательно мыли руки перед едой, и то, с какой любовью говорили о женах и детях. У них были ладони с огромными мозолями, хотя каждый носил офицерское звание, и им удалось сохранить дружбу, пронеся ее через всю жизнь. Они были совсем не похожи на тех солдат, какими их обычно изображают — хитрые северовьетнамские бойцы. Они были даже не похожи на азиатов в традиционном представлении. Как и сказал мне кондуктор в автобусе, теперь все изменилось, но я не совсем пока понимала что именно. Возможно, дело было в виски или чересчур плотном ужине, но ответ пришел ко мне лишь тогда, когда мы высадились на обочину и пришло время прощаться. Наш водитель забрался обратно в кабину, протянул руку для последнего рукопожатия и произнес одно слово:

— Друзья.

Он был прав.

Через неделю мы прибыли в провинциальную столицу Лаокай, откуда было рукой подать до Китая. Лаокай был отправным пунктом путешествия к деревням малых народностей, песчинками рассыпанным среди соседних гор и плодородных долин. Цветные пятна в толпе на шумном рынке подтверждали присутствие представителей горных племен, отличавшихся робостью, но носивших, тем не менее, неуместно яркие головные уборы и вышитые юбки. Мы взвалили рюкзаки на спины и ступили на последний отрезок нашего путешествия — узкую дорогу, которая ответвлялась от большой автомагистрали, петляла среди гор и вела к крошечному рыночному городку Шапа.

На углу уже собралась толпа хмонгов в одежде из домотканой пеньки; все ждали, что их кто-нибудь подвезет. Я отогнала мототаксистов, которые предлагали подвезти нас, рассчитывая отхватить месячный заработок за двухчасовую поездку в горы, бросила на землю рюкзак и уселась сверху.

Проехал первый грузовик, вялая толпа «автостопщиков» едва пошевелилась. Второй прогремел мимо. Потом еще один. Никто даже головы не поднял. Я наблюдала за тем, как мимо проносятся шесть, восемь водителей, которые могли бы нас подбросить, и когда появился девятый, не выдержала, вскочила и замахала руками. Это ни к чему не привело, лишь назойливые владельцы мотоциклов принялись снова осаждать нас.

К середине дня, под действием теплого солнышка, монотонного стрекота кузнечиков и пыли, я прекратила свои глупые попытки, и мы с Джеем заняли такое же неподвижное положение, как и остальные. Вдали появился грузовик, ничем не отличающийся от своих предшественников, но на этот раз наши соседи заворошились. Они стали собирать свои пакеты и набивать сумки. Когда грузовик с рокотом остановился, все мы выстроились в очередь, готовые занять свое место на борту. Я забросила рюкзак на решетчатое железное сиденье над кабиной и залезла следом. Водитель поначалу засомневался, безопасно ли это, но вскоре успокоился: вслед за мной наверх забралось столько хмонгов, что я оказалась зажатой намертво меж прокуренными телами дружелюбных попутчиков. Мы толчком двинулись с места и быстро разогнались. Тяжеленный грузовик опасно раскачивался на крутых горных поворотах. Когда я встала, чтобы сделать снимки, меня тут же подхватил лес мускулистых рук. Хмонги не меньше водителя волновались, как бы я не упала; они посовещались немножко, и один из них вручил мне грязную белую редьку, лишь бы я села обратно и продолжила наслаждаться поездкой со своего места. И даже после этого я время от времени ощущала на затылке чью-то мозолистую ладонь: это они защищали меня от низкорастущих бамбуковых зарослей с их смертельными трехдюймовыми остриями.

Я пустила по кругу орешки и бутылку пепси, а остальные добавили к моему угощению то, что нашлось у них в карманах. Получился импровизированный пикник из завядших капустных листьев, сливочных карамелек и слипшегося шарика серого риса с комочками пуха. Мои попутчики с удовольствием пили колу и изумленно отфыркивались, когда пузырьки непривычно ударяли в нос. Когда напиток кончился, один из них попросил разрешения оставить бутылку для хранения воды и аккуратно спрятал ее в рюкзак.

У меня завязался разговор с единственным хмонгом, говорившим по-вьетнамски. Он был фермером, выращивал яблоки в маленьком городке Бакха. Навещал брата в Шапе, чтобы помочь спланировать роскошные похороны для отца. Старик на тот свет пока не собирался и был основным организатором этого события, он должен был приехать через неделю и проверить, как идет подготовка.

Яблок во Вьетнаме я еще ни разу не видела, и хотя у фермера не было товара с собой, он с гордостью продемонстрировал мне несколько нечетких снимков своего сада. Он был убежден, что узнает свои яблоки на любом фруктовом прилавке мира, и попросил меня прислать ему фото из Америки в рыночный день, чтобы убедиться, что его товар прибыл на место в хорошем состоянии. Он обещал повязать черенки веревочками, чтобы я сразу поняла: яблоки его. Я взглянула на фото еще разок. Яблоки были круглые и красные и вполне напоминали наши, американские; я могла бы сделать его счастливым человеком, потратившись всего-то на кусок веревки и почтовую марку. Поэтому я записала его адрес и пообещала выполнить просьбу. Он же в благодарность пригласил меня на похороны отца, пребывавшего пока в полном здравии.

 

14. Опасности найма лошадей

Дорогая мамочка!

Если когда-нибудь поедешь автостопом по азиатским деревням, советую выучить, что означают звездочки на солдатской форме и соответствующие звания на местном диалекте. Впечатление производит неизгладимое.

Шапа переживала бум бетонного строительства, в основном в ответ на туристические нужды. Все были вовлечены в действие: на одной только главной улице выстроились в ряд «Банк Гестхауз», «Фаншипан Маунтин Отель», «Уотерфолл Лодж» и даже «Пост-Офис Отель», где можно было снять комнату, но нельзя было купить марок. Вслед за строительной лихорадкой в город хлынули толпы предприимчивых вьетнамцев, которые не только смотрели на малые народности свысока, но и значительно превышали их по численности.

Сам город, бывший французский курорт, расположился высоко на горном склоне в прохладных и уютных Тонкинских Альпах. Старая пожелтевшая фотография в заброшенном городском музее свидетельствовала о том, что некогда здесь были широкие улицы, по которым разъезжали шикарные авто эпохи 50-х, дома, построенные на приличном расстоянии друг от друга, и центральный парк для занятий спортом.

Современная Шапа являла собой куда менее идиллическое зрелище. Участки, поросшие травой, давно стали пастбищами для тощих вьючных лошадей. На смену машинам пришли тучи мотоциклов, сдающихся напрокат; промежутки между домами застроили свинарниками и уличными кухнями, а в наваленном вдоль улиц мусоре ковырялись беспризорные куры. Тротуары и дворики были загромождены самодельными кирпичами и стройматериалами, и надо всем этим витал дух быстрых денег и быстрой, некачественной работы. Но хуже всего было то, что все здесь соперничали друг с другом. Владельцы гестхаузов друг друга недолюбливали, вьетнамцы презирали представителей нацменьшинств, и все до единого пытались развести случайно оказавшихся в здешних краях туристов до последнего доллара, прежде чем те отправятся дальше, в Ханой. Даже местные собаки были все, как одна, злые.

Сразу на выезде из города, всего в пяти минутах от шумного рынка, начинался изрезанный хребтами горный ландшафт. То был край бамбуковых рощ, ласковых ветров и рисовых террас с волнистыми краями, чьи точные геометрические контуры омывали узкие ручьи.

С наступлением сумерек я неохотно двинулась в город и обратилась к первому же человеку, который показался мне подходящим, с просьбой взять напрокат одну из костлявых лошадей, чтобы отправиться в горы на месяц. Он назвался Тямом, немедленно присел на корточки, заняв удобное положение для продолжительных торгов, и изобразил на лице полное равнодушие. Он попросил у меня необходимую в данной ситуации сигарету. У меня ее не оказалось. Уголки его рта опустились на полдюйма, и он погрузился в угрюмое молчание.

— Лошади, — сказал он после долгих раздумий, — слишком нежны, чтобы возить на себе крупных туристов.

Я собственными глазами видела, как он шел в город, нагрузив деревянные седла мешками с рисом весом в несколько сотен фунтов. Я поспешила заверить его, что не собираюсь кататься верхом на несчастной скотине, а нужна она мне лишь для того, чтобы везти рюкзак, легчайшую из поклаж, которая покажется этим благородным скакунам не тяжелее перышка.

Он сорвал травинку и задумчиво принялся ее жевать. Откуда ему знать, что я не украду лошадь и не скроюсь по ту сторону китайской границы?

Я представила себя разгуливающей в китайской глубинке в сопровождении тощей клячи, без денег, без знания китайского, без визы. И заметила, что за туристкой с конем будет тянуться такой шлейф из людской молвы, что скрыться мне не светит, даже если очень захочется.

Он задумался, прикрыв веки в попытке сосредоточиться. Я заподозрила, что он задремал, если такое физически возможно в той позе, которую он занял: скрючившись на корточках чуть ли не до разрыва сухожилий.

Внезапно он вытаращил глаза, озаренный мыслью. Не пойти ли ему со мной в качестве проводника и переводчика? Ведь хозяин лошади — хмонг — наверняка не говорит по-английски и будет настаивать, чтобы его животное кто-то сопровождал в предстоящем адском пробеге по горам.

Я вгляделась в лицо Тяма. Он совершенно точно был родом не из горного Вьетнама, и его одежда была ничуть не похожа на наряды хмонгов. Я готова была поспорить на что угодно, что языка хмонгов он не знает, впрочем, как и любого другого горного диалекта. Поскольку говорили мы по-вьетнамски, было ясно, что и знанием английского он похвастаться не может.

Тогда я сказала, что человеку, который так хорошо одет (имея в виду его выцветшую футболку и рваные шорты), не пристало ночевать в глинобитных хижинах и стирать в реке свои пожитки. Как бы мне ни хотелось воспользоваться его умениями проводника и наставника, не довольствуется ли он платой за услуги посредника (немалой) и моей вечной благодарностью?

— Ты знаешь чех? — спросил он вдруг.

Чех. Может, он имеет в виду чек? Дорожный чек? Кассовый? Чековые книжки? Или Чехова? Я была в растерянности.

— Чех и язык ихний, — раздраженно подсказал он.

— Нет, не знаю, — ответила я, чувствуя себя пристыженно.

Выяснилось, что он провел пять лет в Чехословакии, где изучал строительное дело… и женщин. Он завел себе по меньшей мере трех подружек; они все были высокого роста, пухленькие и из Европы. Благодаря им он убедился, что однажды азиаты будут править миром, потому что, как он ни старался, ни одна из них так и не забеременела, хотя вьетнамская жена за такой же срок нарожала ему шестерых шустрых сорванцов.

— Западный мир вымирает, — сообщил он мне.

Наши женщины бесплодны. Через несколько поколений все будет кончено: останутся лишь пустые дома и роскошные машины с ключами в зажигании. Тогда более приспособленные азиаты просто переедут на Запад и возьмут себе все эти никому не нужные богатства. Вот он, к примеру, уже присмотрел себе чудесный трехэтажный домик в Брно: если все пойдет по плану, он достанется его внукам.

Тям с сожалением посмотрел на меня; казалось, его удивило, что я совсем не беспокоюсь за свое будущее.

— Понятно, — сказала я, — но как насчет лошади?

Назавтра был рыночный день. Внезапно в городе появились сотни хмонгов и зао в лучших воскресных нарядах, и одного их вида было достаточно, чтобы на время забыть о поездке в горы на костлявых лошадях. Нашествие горных народностей, в свою очередь, привлекло толпы странствующих торговцев, которые разложили свои товары на длинных циновках в дальнем конце рынка и делали все возможное, чтобы выудить наличные как у туристов, так и у представителей племен.

Женщины-хмонги были все, как один, одеты в одежду из пеньки, выкрашенную в цвет индиго и расшитую невероятно сложными узорами. Зао не отставали, демонстрируя столь же замысловатую вышивку и огромные красные головные уборы, слоями закрученные на голове в толщину подушки; под ними скрывались их бритые головы. Стайки девочек-подростков отваживались прогуляться под руку вдоль прилавков с едой, одновременно привлекая внимание чудесными костюмами и отмахиваясь от любопытных руками и отворачивая лица. Попадались и груднички не больше трех недель: их матери прошли более пятнадцати миль, чтобы попасть на рынок. Малыши все время спали или смотрели на мир широко раскрытыми внимательными глазами. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь из них плакал.

Почти все хмонги и зао были босиком; их стопы загрубели, как носорогова шкура. У тех, кто все же мог позволить себе обувь, был лишь один выбор — дешевые китайские сандалии по запредельной цене в девяносто центов. Одна сгорбленная старушка примеряла одну пластиковую пару за другой, с восхищением ощупывая жесткие ремешки; потом так и ушла необутая.

Все принесли с собой товар на обмен: пару яиц, аккуратно уложенных в крошечную плетеную тростниковую корзиночку, связку сморщенных сухих грибов или проросшую луковицу горной орхидеи. Стояла середина зимы, и дарующая жизнь земля была твердой, как железо. Сев должен был начаться лишь через несколько месяцев, а чердачные запасы нечищеного риса потихоньку иссякали. Многие семьи пополняли скудные запасы, отправляясь в лес в поисках клубней и корешков, побегов бамбука, молодых листьев и съедобных насекомых. Излишек продавали, а на вырученные деньги покупали соль и лекарства, одеяла, керосин и пару чугунных кастрюль. Если хоть что-нибудь оставалось, они направлялись к циновкам бродячих торговцев взглянуть на новинки и заманчивые безделушки.

Рыночный день давал нечто большее, чем просто возможность сделать покупки. Это был день, когда деревенские жители встречались и болтали по душам, когда завязывались романтические знакомства и разрешались конфликты. В этот день люди освобождались от обычного груза обязанностей, имея возможность скрасить неуклонный ежедневный распорядок маленькими радостями. Лавочники предлагали стаканы с орешками, мандарины, капустные кочаны с воздушный шар величиной и крошечные кусочки нарезанных ананасов на палочке. Разносчики горячих блюд торговали шипящим в масле тофу, клейкой рисовой кашей, жареными пончиками, кровяным супом и полностью сформировавшимися цыплячьими эмбрионами, сваренными вкрутую незадолго до вылупления и подававшимися с гарниром из свежего базилика и щепоткой чили.

Так жизнь протекала в рыночный день веками, удовлетворяя скромные нужды местных жителей, которые и были причиной и залогом его существования. Время от времени появлялись новые товары, а традиционные изделия исчезали из обихода, но сам рынок продолжал существовать и не менялся.

До сегодняшнего дня.

Туристы приезжали на белых микроавтобусах, ошалевшие, с затекшими ногами от двенадцатичасового неподвижного переезда по петляющей ухабистой дороге. Были и более отчаянные, которые садились в поезд до Лаокая и платили тройную цену кондукторам во время долгого путешествия вверх в горы. Они приезжали в пятницу вечером, и гестхаузы, число которых росло с небывалой скоростью, начинали лопаться по швам. А уезжали в воскресенье вечером, проявив пленки и сжимая в руках расшитые безделушки, над которыми женщины из горных деревень трудились много дней. Туристы оставляли после себя маленькую стопку банкнот, переворачивая экономику города с ног на голову и влияя на все, от размера приданого до похоронных обрядов.

Почти каждая женщина из хмонгов носила на спине корзинку с вышитой одеждой на продажу. Они накидывались на туристов, отважившихся покинуть балконы гостиничных комнат ради того, чтобы столкнуться с рыночной суетой глаза в глаза. Эти женщины не знали ни слова по-английски и лишь пару слов по-французски, но этого было достаточно; окружив белокожих великанов иностранцев, они восклицали «Jolie! Jolie!», дергали их за рукава и тянулись вверх, чтобы водрузить ярко-синие шапки на непокрытые головы и набросить туники на широкие плечи.

Странно, но одежда, которой они торговали, была ни капли не похожа на их собственные наряды — очаровательные туники, украшенные разноцветной вышивкой, с незаметными швами. «Туристические» наряды были из пестрой фиолетовой ткани, сшитые из плохо подогнанных кусков, которые местами пузырились, а местами провисали. Я взяла один, чтобы присмотреться поближе, и меня осенило. Это были перешитые ношеные вещи. Женщины спарывали воротники со старых курток, отрезали широкие вышитые канты со своих потрепанных юбок и наспех сшивали детали. Затем мешковатые куртки опускали в краситель домашнего изготовления, чтобы изношенность вышивки и дисгармония цветов не бросались в глаза. То же касалось и популярных шапочек, которые шили почему-то исключительно «западных» размеров. Пузырящаяся вышитая полоска спереди была на самом деле старым воротником, обретшим второе рождение в чане с краской и нашитым на кусок простой синей ткани.

Хмонги неплохо зарабатывали, продавая свои обноски туристам, одежда которых была, пожалуй, и похуже; потрепанный вид иностранцам как будто даже нравился. Мне стало любопытно, откуда они берут столько ношеной одежды, наверняка ведь собственные запасы лохмотьев у них давно уже закончились.

Ответ на мой вопрос пришел в лице нескольких торговцев с полными мешками, разложивших свой скарб у входа в аптеку. Их мгновенно окружили женщины из горных племен, которые выхватывали лучшие тряпки, прищурившись, рассматривали их на солнце и прятали за пазуху, подальше от таких же запачканных краской рук. Весь товар разобрали за несколько минут; женщины разбрелись, оставив лишь жалкие лоскутки.

Я подошла поближе, поболтать с продавцами, тоже одетыми в лохмотья. Они были родом из поселка в дальнем пригороде Лаокая, дела у них шли хорошо. Им давно удалось освободить от обносков все окрестные деревни, и теперь приходилось ехать за двести километров верхом через горы в поисках новых источников сырья. Бывало, им попадались юбки пятидесятилетней давности: их передавали от матери к дочери. Нехватка сырья повергала торговцев в отчаяние — и позволяла обогатиться. Запасы иссякали, и цены выросли в шесть раз; даже на самую драную тряпку находился покупатель.

Я спросила, нельзя ли отправиться с ними в одну из поездок, если у меня будут лошадь и снаряжение. Но они побледнели, съежились и завертели головами, как взбешенные буйволы: мол, одно лишь мое присутствие испортит бизнес. Даже когда я предложила взятку табаком и рисовым вином, румянец не вернулся на их лица, и они приободрились, лишь собрав мешки и отправившись восвояси.

Я приуныла, чувствуя себя ненужной, и попыталась затеряться в шумной толпе хмонгов и зао, сгрудившейся у циновок. Коротко-стриженый хмонг сидел на корточках рядом с горкой ловушек для мелкого зверья, задумчиво сдвигая и раздвигая их ржавые зубья. Затем он встал и ушел, и другой занял его место. У этого в кулаке было несколько банкнот; он указал на горсть обернутых бечевой лезвий, тонких, как у бритвы. В течение следующих тридцати минут он осмотрел каждое из них, проверяя на подушечке большого пальца, пока все его руки не покрылись кровью и он наконец не нашел подходящее. Заплатив, он был мгновенно отодвинут в сторону другим покупателем.

Предметы первой необходимости составляли лишь малую толику выставленного на продажу товара. Здесь тратились богатства, приобретенные торговлей вышитыми нарядами, и мне было очень интересно, куда уходят эти деньги. Я уже поняла, что не на зубных врачей: у большинства женщин зубов было по пальцам перечесть, да и оставшиеся выглядели так, будто недолго протянут. Я протиснулась вперед, чтобы оглядеть разложенный на циновках товар.

Целый коврик был отведен под браслеты и пластиковые бусы. Крошечные бутылочки с «драконовым маслом» и изготовленные вручную пилюли тоже пользовались популярностью, особенно те, что были ярких цветов. У циновки со скобяными изделиями толпились исключительно мужчины; торговцы лезли из кожи вон, демонстрируя новинки, просто необходимые в каждом деревенском доме. Один покупатель-хмонг взял старые парикмахерские ножницы с перекрещивающимися лезвиями, повозился с ними минуту-другую, потом схватил друга за голову и отрезал широкую прядь волос на самой макушке. Видимо, результат так понравился ему, что он немедленно отхватил бакенбарды и себе. От дальнейших парикмахерских экспериментов его друзей спас лишь торговец, который отнял у хмонга ножницы, стряхнул с них волосы и прогнал всех, кроме покупателей с серьезными намерениями.

Рынок закрывался, продавцы навьючивали товар на сонных лошадей, а покупатели спешили домой с новыми приобретениями в рюкзаках или в руках. Я направлялась к гестхаузу, где меня ждал холодный душ, когда услышала настойчивое шипение из-за угла палатки с жареными цыплятами. Тям, чехословацкий строитель, позвал меня в тень, всем своим видом показывая, что дело срочное. Я подошла, и мы склонили головы, как шпионы, обменивающиеся сверхсекретной информацией.

— Лошадь, — произнес Тям и многозначительно кивнул головой.

Я не знала, как мне реагировать.

— Лошадь, — повторила я.

Когда мы покончили с формальностями, он извлек скомканный клочок бумаги, тонкой, как туалетная, со множеством следов от ластика и парой дыр. Это был счет, а точнее сказать, список подарков для чрезмерно оптимистичного хмонга. Я просмотрела его и отдала обратно. Тям, верно, подумал, что я пока не освоила основы арифметики, и присел рядом, чтобы пройтись со мной по списку, строчка за строчкой.

Сама лошадь — половозрелый молодой скакун — обойдется мне в триста тысяч донгов в день, то есть в пятнадцать раз больше рыночной цены. Услуги хозяина лошади по сравнению с самим конем стоили всего ничего — сорок тысяч. Выходит, он оценивал себя меньше чем в треть цены своего скакуна. Однако мой чехословацкий друг оказался товаром бесценным: он запросил за свои услуги сумму, за которую я могла бы нанять десятерых здоровых хмонгов или еще одну с четвертью лошадь. Двое спутников, которых он выбрал себе в сопровождающие, не желали даже пальцем шевелить меньше чем за сотню тысяч донгов каждый, плюс — тут маленькая стрелочка вела к абзацу, написанному мелким шрифтом, — тридцать сигарет и бутылка виски для каждого в день.

Разумеется, беззаботно добавил Тям, есть еще несколько важных дополнительных расходов, таких как еда и чаевые, и он их в счет пока не включил.

Он выжидающе взглянул на меня.

— Да, — согласилась я. — Еда, безусловно, очень важная дополнительная статья расходов.

Список до боли напоминал мне требования сайгонского Союза коммунистической молодежи, выдвинутые перед нашим путешествием по Меконгу. Я повнимательнее пригляделась к моему новому другу, и мне показалось, что он даже чем-то смахивает на Фунга. Может, они братья?

Тям нетерпеливо тыкал в конечную сумму указательным пальцем, чтобы я не отвлекалась. Я еще раз просмотрела список.

— Насчет лошади, — сказала я. — Триста тысяч донгов в день это как-то слишком. И вот это описание — «половозрелый» — как-то меня тревожит. Что, если скакун потеряет голову, увидев симпатичную кобылку, и ускачет, прихватив мое драгоценное оборудование для съемки?

— Найдем кобылу, — тут же пообещал Тям.

Он раздобудет мне молодую лошадку, мягкую и уступчивую, как и подобает представительнице слабого пола. При этих словах он многозначительно посмотрел на меня.

— И вот еще, — заметила я, — есть одна маленькая проблемка — гонорар. Неужели вы действительно оцениваете себя дороже лошади? И вообще, сколько груза вы намерены тащить на себе?

Он выхватил у меня счет и на секунду вгляделся в цифры, затем приказал дать ему ручку. Я нашла ручку и протянула ему. Он аккуратно зачеркнул «300 000 донгов» напротив слова «лошадь» и вписал «500 000». Затем спрятал мою ручку себе в карман и отдал мне бумажку. Поистине гениальное решение.

Я не видела ничего странного в его подсчетах, кроме лишнего нуля в конце каждой цифры.

Я встала и пожелала ему хорошего дня.

Он закричал мне вслед, требуя, чтобы я заплатила ему гонорар посредника — ведь он весь день потратил на составление списка. Я задумалась на минутку и протянула ему пару банкнот чисто символического номинала, но наши оценки его услуг вновь разошлись по меньшей мере на два нуля, поэтому и эта сделка провалилась, став жертвой арифметических трудностей и странностей человеческой природы.

 

15. Старики и дети

Дорогая мамочка!

Запомни правило четырех минут: как бы далеко с нахоженной дорожки ты ни свернула, как бы хорошо ни пряталась за камнями или в бамбуковых кустах, вьетнамские дети найдут тебя за четыре минуты или еще быстрее. Это значит, что в обед мне хватает времени либо сходить в туалет (в относительном одиночестве), либо умять всю еду за считаные секунды. Одно или другое. Никак не могу заставить себя делать эти вещи одновременно.

Джей совсем пропал, когда в пятницу вечером приехали туристические автобусы. Наконец мне удалось отыскать его и рассказать о тропе в горы, куда можно отправиться на неделю или две, ночуя в деревнях по пути. Он же ясно дал мне понять, что не хочет тащиться непонятно куда навстречу людям, не знающим ни английского, ни электричества. Я даже не стала его уговаривать. В Шапе и так было достаточно бесстрашных путешественников, приехавших, чтобы побывать на воскресном рынке, — наверняка удастся найти кого-нибудь еще, кто захочет поехать со мной всего на неделю.

К воскресному вечеру моей уверенности поубавилось. Воскресный рынок закрывался, туристы готовились сесть обратно в грязные белые микроавтобусы и вернуться в Ханой, а я так и не нашла ни одного человека, которого заинтересовала бы уникальная возможность провести неделю среди горных племен. У большинства путешественников маршрут был строго расписан, и следующим пунктом значилось побережье. Те, у кого находилась свободная неделя, бледнели при мысли, что придется спать на земляном полу вместе с курами.

Оставалась одна надежда, что тех, кто отважится приехать в Шапу в будни — пусть их будет немного, — так просто не испугаешь. Но в понедельник и вторник мне не встретилось ни одного европейского лица. Настала серая и дождливая среда. Отправившись на поиски тарелки горячего супа, я увидела за соседним столиком пару французов, сидевших с несчастным видом. Они приехали в дождь, несколько дней просидели в сырой и унылой комнате отеля и теперь в дождь же уезжали. Они плохо рассчитали приезд и пропустили важные рыночные дни. Я заметила, что небольшой поход в горы позволит им не только увидеть с десяток волшебных маленьких деревушек, но и погреться на солнышке выше облачного покрова. А через несколько дней будет еще один рыночный уикэнд, такой же, как предыдущий.

В ответ на это они отвернулись от меня и еще мрачнее уткнулись в свои чашки с кофе и тарелки с багетами, вознамерившись и дальше киснуть, осуждая все нефранцузское, особенно американцев и супы, подаваемые на завтрак.

В ту ночь я залезла на плоскую крышу гостиницы и смотрела, как внизу туман стелется по долине, свиваясь в колечки над залитыми лунным светом рисовыми террасами. Настало время мне узнать, как живут малые народности, но не на мощеных улицах и рынках Шапы, а в их собственных деревнях, где они следуют своим традициям и поверьям. Коль скоро мне не найти попутчика, пусть будет так. Я отправлюсь одна. На этот раз — пешком.

Тропинка шла под легким уклоном вниз по склону горы, мимо разбросанных по полям хижин, окутанных печным дымом и утренним туманом. Впервые за много дней я оказалась одна. Над моей головой ветер колыхал луга, цветущие солнечно-желтой горчицей. Внизу виднелись блестящие спины буйволов, наполовину утопленные в мерцающей глади рисовых полей.

Передо мной на тропинку вышла женщина с зонтиком через плечо, защищавшим ее от первых лучей утреннего солнца. Чуть дальше шагали две степенные матроны, тяжело навалившись друг на друга и переступая через неровные булыжники. Завернув за угол, я увидела еще шестерых человек, потом их стало восемь; все были разодеты, как на рождественский ужин, и еле тащились по изрытой ямами дороге, ступая в неудобных туфлях, явно придуманных каким-то человеконенавистником. Процессию возглавлял угрюмый и зловещий барабанный бой.

Я поспешила мимо отставших, желая разгадать секрет таинственного шествия или хотя бы обогнать толпу. Визгливый гобой вдали подвывал в такт мрачному стуку барабана. Трое малышей, присев на корточки в грязи, набивали камнями и без того раздувшиеся карманы. Белые повязки на их головах резко контрастировали с черными вихрами. Еще до того, как я увидела раскачивающийся алтарь и ящик с пышным узором, я поняла, что передо мной траурная процессия, которая вскоре свернет с дороги, чтобы отыскать на открытом ветрам холме участок, усыпанный дюжиной покосившихся каменных надгробий.

Я отошла в сторону, пропуская скорбящих. Хрупкая старушка взглянула на меня, проходя мимо, улыбнулась в ответ на мою улыбку и протянула мне руку, приглашая пойти рядом.

Покойнику только что исполнилось шестьдесят девять, рассказала она, он оставил после себя жену и восьмерых детей, которые горько его оплакивали. Он умер от рака желудка, однако прожил достаточно, чтобы увидеть рождение правнуков. Ему будет что рассказать, когда он займет свое место среди предков.

Мы взошли по склону и оказались у расселины с красной глиной, зияющей посреди зеленого холма. Мужчины принялись спешно исполнять ритуал, выкапывая яму; женщины тем временем выдергивали сорняки с соседних могил. Барабанщик отложил инструмент и со вздохом облегчения сделал глоток виски. Трое мальчиков плюхнулись в траву, вытянув ноги и восхищенно разглядывая сигареты, выпрошенные у старика с целью раздачи их гостям. Когда могила была готова и гроб погружен в нее, копание возобновилось с новой силой. Те, кому не досталось лопат, сбрасывали комья земли в яму голыми ногами. Близкие родственники, завернутые в потрепанные траурные покрывала, сели на корточки, приложили ладони к красноватой глине и принялись раскачиваться и причитать. Прочие сгрудились за их спинами, держа в руках палочки с благовониями, и вскоре могилу стало не разглядеть за клубящимся облаком ароматного дыма. Старуха вывела вперед девочку с миндалевидными глазами такой ошеломляющей, неземной красоты, что у меня перехватило дыхание. Она протянула ей дюжину дымящих палочек, и та воткнула их в землю одну за другой вокруг венка из бумажных цветов.

Барабанная дробь возобновилась, пожелтевшие белые флаги вновь взметнулись вверх, и процессия устало начала обратный путь вверх по холму. Старуха дернула меня за руку и пригласила на поминки в городе, но я отказалась: не хотелось лезть в чужое горе со своей камерой и расспросами.

Длинная гусеница плакальщиков потянулась прочь; их ждало угощение и празднование, во время которого они станут рассказывать истории, как и сам умерший, который в это время уже находился среди предков.

Они ушли на удивление внезапно, и я осталась одна среди могил, глядя, как расшалившийся ветер подхватывает завитки ароматного дыма и кружит их над одиноким холмиком из красной глины.

Далеко внизу, в долине, журчала блестящая река, берущая начало среди рисовых полей, ступенями спускавшимися с гор по обе стороны. Вьющаяся зигзагом тропинка под моими ногами была испещрена круглыми следами работящего буйвола; время от времени попадались похожие на шрамы полосы — это усталый фермер случайно выпустил плуг.

Я спустилась вниз по пересохшим полям, которые крестьянам удалось отвоевать у каменистой земли. Каменные стены ограждали их от гор, словно сложенные чашей ладони. Поджарый хмонг, на лице которого только начали появляться морщины, терпеливо выкорчевывал очередной булыжник, чтобы построить еще одну перегородку. Я бросила рюкзак, чтобы помочь ему, и вместе нам удалось сдвинуть камень с места.

Мы с ним ни словом не обменялись. Иногда он указывал мне направление запачканным пальцем, а я вопросительно поднимала брови, спрашивая, что делать. Мы по очереди брали его ржавый лом, время от времени останавливаясь, чтобы сровнять впадины на поверхности сыпучей серой земли там, где лежали тяжелые камни. Он работал с неторопливым усердием человека, который не опаздывает на электричку или свидание, у которого нет ни дневной квоты, ни начальства. Пару раз я даже подгоняла его нетерпеливым жестом или сдавленным звуком. «Мы могли бы огородить поле намного быстрее, — думала я, — если бы только он поторопился». Он время от времени останавливался, делал шаг в сторону и оценивал проделанную работу.

Через час я вымоталась, он же ни капли не устал. Я присела и стала наблюдать, как он ищет клиновидный камень, чтобы приподнять с его помощью булыжник покрупнее, и мне наконец все стало ясно. Этому крестьянину предстояло пробыть здесь до темноты; то же самое повторится и завтра, и послезавтра, и через день. Прогресс — прийти раньше, уйти раньше и сделать больше, купить более совершенные инструменты, чтобы увеличить производительность и больше заработать, — здесь все это не имело значения. Поля были всегда и всегда будут. Я сидела, глядя на журчащую реку, по берегам которой высились древние стены из камней, построенные человеческими руками, — и все амбиции вдруг утратили всякий смысл. Крестьянин работал на поле, как и его предки. И если его отцу хватило времени засеять поле и собрать урожай, то хватит и ему.

К обеду мои ноги покрылись пузырями, а рюкзак натер спину. Я нашла маленький холмик с краю тропинки и едва успела снять рюкзак, как откуда ни возьмись появились шестеро карапузов, сели кружком и принялись глазеть на меня. Дети во Вьетнаме вездесущи, как сверчки; обычно не проходило и пары минут, чтобы у меня не появилось с полдесятка зрителей, таращившихся изумленными глазами. На этот раз малышей сопровождала пожилая женщина с полной корзиной сорной травы и ровно половиной зубов во рту — нижних и верхних в левой части. Слегка перекошенное выражение лица она компенсировала, склоняя голову в противоположную сторону, что делало ее похожей на птицу. Она молча наблюдала, как я угощаю детей булочками, которые захватила с собой. Она не говорила по-вьетнамски, а я не знала языка хмонгов, но когда она предложила мне переночевать у нее дома жестом, понятным во всем мире — приложив две сомкнутые ладони к щеке, — я сразу ее поняла. Вскоре я уже шла за ней вверх по склону к ее глинобитной хижине.

Стоял не по сезону солнечный день; солнце окрашивало в красноватый оттенок спины почти голых детей, стайками рассыпавших по полям. Вместо игрушек они использовали родительский сельскохозяйственный инвентарь, обращаясь с ним с такой непринужденностью, что мне показалось, будто я перенеслась в карликовый мир, где фермеры в метр ростом обрабатывают землю несоразмерно длинными тяпками, а крошечные девочки баюкают младенцев-гигантов, привязав их к тонким, но крепким спинам. Пятилетний пахарь за неимением буйвола накинул веревку на младшего братика и призвал его к работе. Вместе они протащили плуг по полю; мальчик-буйвол при этом фыркал и размахивал воображаемыми рогами, в то время как его хозяин выкрикивал команды и крепко держал поводья.

Хижина старухи стояла среди поля цветущей горчицы; бутоны сияли такой пронзительной желтизной, что красноватая земля рядом с ними казалась серой. Две маленькие девочки прибежали с реки, согнувшись под весом ротанговых корзин, нагруженных спутанными водорослями с рисовых полей. Перед ужином длинные хрустящие стебли разрезали на кусочки поменьше и варили, а потом давали и людям, и свиньям. Старуха достала со дна лохани с водой два яйца и пожарила их в свином жире, исподтишка умыкнув одно в пустую пивную бутылку, а оставшееся разделила на троих взрослых и пятерых детей, выложив поверх горстки риса и водорослей. Это и был наш ужин.

Дорога давно превратилась в лабиринт размокших тропок, вьющихся посреди нескончаемых рисовых полей. Четыре часа я натыкалась на тупики и непроходимые топи, после чего оглянулась и увидела, что едва отошла на полмили от того места, где была утром. Мне вспомнился крестьянин-хмонг, смиренно корчующий булыжники. Он бы посмеялся над моим нетерпением. Поскольку у моего маршрута не было цели, к чему куда-то торопиться?

В тот вечер у меня был шикарный ночлег: в двухэтажном доме семейства зя с массивными пятидесятилетними балками и громадной пирамидой нечищеного риса на чердаке. В доме проживали четыре поколения одной семьи: от старика, неподвижно сидевшего у очага, до малыша, который только начал ходить и с трудом справлялся с кочками и неровностями на утрамбованном земляном полу.

Миа, очаровательная круглолицая хозяйка с добродушной улыбкой, была главной в семье. Ей было столько же лет, сколько и мне; мать пятерых детей, она управляла домом неспешно, но умело. С наступлением вечера она нашла мне уютное местечко, где я разложила спальник. Я легла пораньше, наслаждаясь неожиданным уединением, пока остальные тоже не пошли спать. Тогда я вдруг обнаружила, что от дедушкиной кровати меня отделяет всего лишь гниющая доска. Дед харкал и плевался, пока приступы кашля не слились с храпом, похожим на вой бензопилы. Несколько раз я слышала, как он пытался встать; вслед за этим неизменно раздавались терпеливые шаги, и кто-то из домашних помогал ему подняться на ноги. Утром он прошаркал к своему ротанговому креслу у огня и расставил колени, чтобы просушить штаны. Молодая женщина принесла ему зубную щетку, полотенце и тазик теплой воды. Он принялся старательно тереть лицо вдоль роста волос, промыл ноздри и почистил зубы. Изношенной щетиной причесал редкие волоски на подбородке и протер уши. Закончив туалет, ополоснул рот водой из тазика и сплюнул в угол. Затем подошел к семейному алтарю и одним глотком выпил чашку теплого чая, оставленную для духов предков.

Во время еды его всегда сажали за стол первым — на почетное место у очага — и подавали лучшие куски. За ним не числилось никаких заслуг, кроме целой жизни служения семье, и этого, видимо, было достаточно. Ради него им было ничего не жалко; ему оказывали почтение, вовсе не считая это обязанностью. Я подумала о богатых американских пенсионерах с кругленькой суммой в пенсионном фонде, политическим влиянием и пустыми, гулкими от эха домами. При всей их финансовой независимости и оплаченной медицинской страховке их жизни были лишь жалкой тенью последних лет этого старика, ворошащего угли под бурлящим котелком своей тростью.

Как-то вечером, после того как провели целый день на рисовых полях, мы с Миа увидели хижину, увешанную полосками белой бумаги. Дома Миа приказала мне надеть лучшую одежду и сказала, что сделает то же самое. Я взяла свои шампуни и по крутому склону спустилась к реке, и, как водится, по пути собрала толпу маленьких наблюдателей. Несколько месяцев я куталась в многослойные свитеры, и моя кожа была белой, как молоко. Я вытиралась полотенцем, когда маленькая девочка лет пяти или шести подошла и робко коснулась моей руки.

Неужели у всех людей в моей стране кожа цвета вареного риса, вежливо спросила она и попятилась, укрывшись за спинами друзей.

Я вернулась домой, Миа ждала меня. Мы вместе пошли в хижину под ледяным дождем. Внутри было полно людей; монотонные мантры эхом отдавались от стен. Вокруг алтаря на стенах висели бело-голубые флаги с древними китайскими иероглифами, и все столы и комоды были уставлены бутылками рисового самогона с бумажными пробками. У алтаря восседала старуха шаманка, одетая полностью в черное, не считая головного убора, расшитого яркими нитями. Низкий столик перед ней ломился от яств: стебли засушенных трав, воткнутые в миску сухого риса, мутные бутыли с непонятным содержимым и дрожащая гора свиного жира. Старуха положила узловатую ладонь на голову маленькой зя, стоявшей перед ней на коленях, и снова принялась распевать на одной ноте таким низким голосом, что он завибрировал в моей груди, словно бас-гитара, пропущенная через мощный усилитель. При этом она обвязывала запястье девочки черной ниткой, заправляя ее концы друг в друга и завязывая их замысловатым узлом. Когда она закончила, девочка попятилась, опустив голову, и на ее место на коленях выползла сморщенная старушка. На этот раз требовалось освятить мешок с одеждой; старуха доставала платья одно за другим, и их обвязывали веревкой под звуки немелодичных мантр.

Старик зя сел рядом со мной на скамейку и стал объяснять происходящее на сильно исковерканном французском. Мы присутствовали на похоронах, и черные нити были нужны, чтобы усмирить дух покойника. Колдовство подействует, только если носить нити до тех пор, пока они не порвутся сами. Церемония повязывания длится с полудня, и все присутствующие в комнате уже получили по ниточке. Я спросила, нельзя ли и мне встать на колени и получить защитный амулет, вызвав оживленную дискуссию среди сорока зя, у каждого из которых было свое мнение. Женщины кивали, мужчины же, как один, качали головами. Тут старая ведунья поманила меня сучковатым пальцем и оглядела с ног до головы. Видимо, мой вид ее устроил, и она приказала мне встать на колени. На мое темя легла рука с распухшими костяшками, в ушах зазвенела неблагозвучная мантра, а краем глаза я увидела две дюжины зя, которые хихикали, подсматривая за мной поверх тушки жертвенной курицы с оторванной головой, из зияющей раны на шее которой мерно капала кровь.

Я была последней, и церемония прошла быстро. Жертвенный стол очистили, и женщины захлопотали, подставляя взятые напрокат табуретки и запасные скамейки. Все расселись в соответствии с возрастом и половой принадлежностью; старухе в черном досталось почетное место у алтаря, а мужчины собрались у огня, где никто не мешал им пить и дымить в свое удовольствие. Меня усадили с молодыми девушками и принялись угощать горами риса, увенчанного ломтями конины и белоснежного свиного жира. Я автоматически растянула губы в улыбке и стойко принялась за обед, замешивая куски жира в рис. Я глотала их не жуя, украдкой нащупывая во рту обломки лошадиных костей. Увидев дно тарелки, я почувствовала безмерное счастье, но тут же замерла от ужаса: соседка по столу выудила палочками несколько кусков блестящего жира из общего блюда и подложила их мне. Улыбнувшись, она полила угощение столовой ложкой рыбного соуса. Я съела. Я съела и лошадиное мясо, которое незаметно подбросили мне в тарелку. И семнадцатидневные куриные зародыши, иссеченные голубыми венами и сбрасывающие мокрые перья, которые как по волшебству появились на тарелке, стоило лишь отвернуться. В тот вечер я ела за всех голодающих мира, вынужденных сидеть на одном только рисе.

А еще я пила. Моя крошечная чайная чашка стала бездонным фонтаном молочно-белого рисового виски, такого крепкого, что хоть поджигай. Наконец, когда голова поплыла (а худшее было еще впереди), я накрыла чашку рукой и взмолилась, чтобы больше не подливали. Восемь пар глаз вперились мне в лицо.

— Тебе не нравится? — хором спросили они.

Вопрос, которого я боялась как огня. Мой распухший мозг лихорадочно соображал.

— Нравится, — ответила я. — Это лучший самогон, который я когда-либо пробовала. Просто я — боже, как это будет по-вьетнамски? — беременна, и виски не слишком полезны будущему ребенку.

Мои соседи по столу откинулись на спинки стульев, улыбнулись и понимающе закивали. Я с облегчением обмякла. Они коротко переговорили и принялись задавать вопросы.

Мама всегда говорила, что одна ложь неизбежно влечет за собой две, а те, соответственно, еще четыре. В тот вечер неутолимое, убийственное любопытство моих хозяев вынудило меня соорудить такую пирамиду вранья, что и египтяне позавидовали бы. Я выдумала запутанное семейное древо, поведала о всех болезнях, которыми мы заразились и от которых вылечились, о накопленных и потерянных богатствах. К тому времени, как столы расставили по местам, а в огонь пришлось подбрасывать дров, я уже не пыталась уследить за деталями и знала только одно: мне лучше не возвращаться в эту деревню, пока мое лицо не забудут и у меня не появится возможность начать все сначала.

Я поднялась, чтобы отыскать хозяйку и попрощаться с ней. Она оказалась крошечной, годы и тяготы сделали ее спину похожей на вопросительный знак. Я взяла ее руку, а она кротко улыбнулась.

— Сочувствую вашей утрате, — проговорила я, чувствуя, что вот-вот расплачусь при мысли о том, что ей придется провести последние годы жизни в печали и одиночестве, без супруга.

— Ничего, — ответила она и ободряюще пожала мне руку, затем встряхнулась, спросила, наелась ли я досыта, и предложила задержаться подольше и погреться у огня.

Мои грустные сожаления казались ей бессмысленными; этот праздник устроили в честь памяти ее мужа, и от меня требовалось набивать брюхо до тех пор, пока я не согнусь под его весом, и пить, пока не перестану стоять на ногах, и отдавать уважение покойнику добрыми словами и веселыми рассказами. Если, конечно, я не опечалена своим, личным горем. Старуха взяла меня за руку и спросила: неужели у меня что-то стряслось?

Я раздумывала над этим, шагая по скользким камням при свете луны и пытаясь припомнить, в какой из абсолютно одинаковых хижин вдоль дороги меня ждет мой спальник. Я знала, что за смертью старого зя следуют похороны и праздник, который порой затягивается на несколько дней. На домашних — вдову или вдовца в особенности — ложится ответственность за благополучие гостей. Они должны суетиться, постоянно подливать напитки, резать кур и других бестолковых животных, подвернувшихся под нож, — одним словом, хлопотами повергать себя в состояние смертельной усталости, которое наступает как раз тогда, когда боль и горе должны достигнуть пика.

И это казалось вполне разумным. В первые и самые тяжелые дни после смерти потерпевших утрату окружала семья, смех и друзья. Многочисленные обязанности не оставляли им времени предаваться печали. Когда празднование наконец было окончено и гости расходились, вдове оставалось лишь рухнуть в постель в изнеможении и погрузиться в глубокий сон без сновидений. А когда она просыпалась, начинался процесс исцеления.

Вернувшись домой, я застала своих хозяев за разглядыванием журнала «Лайф», забытого мною на фанерной кровати. Не слушая отговорок, они заставили меня сесть и перевести невозможные подписи к фотографиям: греческий рыбак вылавливает рыбу весом в тысяча триста фунтов; автомобиль «мазда-миата», ярко-красный, с обтекаемым корпусом; сверхзвуковой реактивный самолет рассекает тучи. Их особенно заинтересовал разворот с фотографиями Дэммов, нищей семьи со Среднего Запада. Я попыталась ответить на их взволнованные расспросы.

— Не все американцы богатые, — объяснила я.

Но мои хозяева лишь показывали на раздолбанный пикап под семейным портретом насупившихся Дэммов и изумлялись его размерам.

— Некоторым американцам нечего есть, — добавила я.

Они ткнули пальцами в полупустые бутылки колы, разбросанные по грязной спальне.

В ответ я продемонстрировала им снимок Дэммов, где они все спали в одной кровати. Несколько зя благоговейно потрогали край матраса, восхищаясь тем, какой он пышный. Мы явно не понимали друг друга. Обсудив ветхий дом, кухню, собак и полезный мусор, валяющийся во дворе, они принялись за хозяев. Почему у них такая грязная одежда и волосы? Откуда такие недовольные лица? Может, река расположена слишком далеко от них и они не могут выстирать одежду и помыться? Или их поля пострадали от засухи и они остались без урожая? А может, умер один из домашних и им не хватает денег на достойную прощальную церемонию?

Я вручила им другой журнал, а сама решила перечитать статью. В самом деле, с какой стати Дэммам выглядеть недовольными? Им задержали пособие по безработице, и пришлось впустую смотаться в город. Мать была наркоманкой и сидела на метаквалоне, периодически пытаясь завязать; отец бил детей, нигде не работал и страдал ожирением. Тон статьи был мягко-сочувственный. Я попыталась сформулировать подходящее объяснение для моих хозяев, которые были в сто раз беднее и в тысячу раз трудолюбивее, — и не смогла.

Через несколько дней я уехала. С журналами пришлось расстаться, но мои крайне популярные сандалии на липучках все же удалось отвоевать. Вся семья вышла на улицу меня проводить; невозможно яркие цвета их зеленых и розовых традиционных костюмов били в глаза под резкими лучами утреннего солнца. Но последним, что я увидела и запомнила, был не вихрь красок, а старик, который сидел в своей дырявой черной тунике, прислонившись к стене свинарника, и аккуратно стриг ногти большими ржавыми ножницами.

 

16. Невесты-вышивальщицы

Дорогая мамочка!

Те славные легкие мешочки, что ты мне подарила, давно утратили первоначальное назначение: защитный пакет для карты (теперь мне больше не надо знать, где я) превратился в мешок для мокрого белья, а сумочка для книг отлично подходит для того, чтобы собирать туда комья земли и червяков, которые постоянно оказываются в моей тарелке.

Тропинка вела от одной деревни к другой, нередко проходя через дворы отдельно стоящих хижин. Никто, кроме собак, не выражал недовольства, когда я открывала калитки и ныряла под веревки с развешанным бельем или огибала свинарники и загоны для буйволов. Все сидели снаружи, нежась на непривычно ярком солнышке, пока была такая возможность. Почти все необходимое для жизни крестьяне изготавливали сами: корзины из туго сплетенного тростника с ремешками из коры, удерживавшими их на голове; силки, вырезанные из цельного куска дерева, едва способные придавить бурундуку лапку; ароматические палочки, плужные лемехи, золу, бумагу и воск.

Наконец тропинка привела меня к берегу реки. Я видела ее продолжение на том краю: она зигзагом вилась вверх по холму. Путь на тот берег лежал через бурлящую воду по колено, из которой торчали скользкие, поросшие мхом валуны. И вот, под изумленными взглядами нескольких мальчишек, я сбросила рюкзак, взяла по камере в каждую руку и шагнула в воду. Неровное дно было испещрено предательскими ловушками, течение утягивало, а камни выскальзывали из-под ног. Я думала было попросить о помощи, но, честно говоря, не хотела доверять мальчишкам тяжелый рюкзак и дорогие камеры. На полпути шлепанец зацепился за камень, липучка расстегнулась, и мне осталось лишь беспомощно наблюдать, как его уносит течение. Дети бросились вслед, как ищейки; подобно кузнечикам, они перескакивали с одного валуна на другой, едва касаясь их ногами. Меньше чем через минуту они вернули мне туфлю, дерзко улыбаясь и сверкая белоснежными зубами. Я отдала свои сумки, которые в их руках были в гораздо большей безопасности, и стала смотреть, как они перебираются на тот берег.

Вечер застал меня в расселине посреди холма между двумя рисовыми полями. Я карабкалась наверх; по обе стороны высились бамбуковые заросли, выставившие свои отростки, как капканы, в сгущающемся тумане, мрачные тени в узкой теснине с их появлением стали еще мрачнее. Я уже оставила надежду найти ночлег, как вдруг набрела на ветхую лачугу, охраняемую на редкость злобной собачонкой с крысиным хвостом. Я отбивалась и уворачивалась от нее, пока меня наконец не спасла старая бабушка, которая возникла на пороге и пригласила меня войти. На семейном алтаре у двери лежал лишь апельсин месячной давности, сдувшийся наполовину и жесткий как подошва. С сушившихся решеток над очагом свисала почерневшая паутина, а запаса риса, который в других домах обычно хранили на чердаке, нигде не было видно. У детей были впалые щеки; они прятались в тени с любопытным, но настороженным видом.

Старуха принялась неумело торговаться, и я дала ей больше, чем она попросила. Это было мрачное место, где дети часто и бесшумно плакали. Все взрослые жители хижины, кроме, пожалуй, старой бабушки, были опиумными наркоманами. Сбросив рюкзак, я вышла из безрадостного дома и оказалась в лишь чуть менее унылом саду. Женщина средних лет стояла посреди грядки с листовой горчицей и с силой выдергивала старые овощи, чтобы высадить новую рассаду. Она вырвала из земли две белые редьки, покрытые волосатыми отростками и твердые, как дерево. Стоявшая рядом девочка с бритой головой тут же выронила мотыгу и схватила корешки, вручив один младшей сестре и на ходу вгрызаясь в другой. Она даже не вытерла землю. Младшая сидела на камне, сжимая в кулачке свое грязное сокровище; время от времени она терла его о щеку и ковыряла ногтем, а потом сосала пальчик.

Ужин состоял из маринованных цветов бананового дерева и вареных водорослей — то же самое дали и свиньям. Я ела вместе с детьми, а незамужняя сестра тем временем готовила опиум. У нее было красивое тонкое лицо, лучезарная улыбка наркоманки и хриплый кашель смертельно больной туберкулезом. Она зажгла керосиновый фонарь и осторожно опустилась на тонкую плетеную циновку, приступив к приготовлениям. Придав коричневой пасте форму продолговатой колбаски, она нарезала ее на шарики с ювелирной точностью часовщика. Когда она наполнила свою трубку и сделала первую затяжку, другие были готовы к ней присоединиться. Лишь бабушка держалась в стороне, зажав между колен крошечного грудничка; она палкой ворошила угли в очаге, поддерживая тепло. Мне выделили соломенный тюфяк, положив его на опасном расстоянии от огня, и деревянный брусок вместо подушки; я заснула, глядя на трепещущее пламя керосиновой лампы и в грустные, старые глаза женщины, баюкающей голодного внука.

Рассвет был серым и унылым. Шум с улицы звучал глухо, что показалось мне странным; голоса доносились словно через вату, и даже собачье тявканье не резало уши. Я выглянула в окно, и передо мной предстал водный мир: размытая грязь и плотная дождевая завеса.

Тропинка, ведущая к деревне Тафин, где жили зао, спускалась среди раскинувшихся холмов с рисовыми террасами, словно вырезанными скульптором. Моим горизонтом был край густой завесы тумана, начинавшийся всего в нескольких футах. В тумане постепенно материализовались чудовища, которыми оказывались заброшенные руины французского особняка и высокие стебли серого бамбука. Потом я увидела двух женщин, которые шли быстро и прямо, потупив головы. Обе ступали босиком, шлепая по красной от глины воде, а день был такой холодный, что их дыхание превращалось в легкие клубочки пара, и я пожалела, что не взяла перчатки и шерстяные носки.

Поприветствовав их кивком, я пошла за ними вдоль рисовых террас, отороченных застывшей глиной, из которых торчали куцые стебли давно погибших посевов. Время от времени попадались отдельные дома; об их приближении возвещали глухой лай и мерный стук рисовой молотилки. Женщины ни разу не сбавили темп, хоть их ноги и подгибались под тяжестью корзин, нагруженных недельным запасом еды. Четырнадцать миль до Шапы были для них сущим пустяком, как и крутой и скользкий подъем, ведущий к их хижине в лесу.

Они жили в типичном доме зао — большом, темном, с высоким, как в церкви, потолком, под которым собирался дым от нескольких очагов. С потолка капала вода, а хижина была целиком сделана из грубых досок, сколоченных внахлест; в прорехи затолкали старые тряпки, куски пластика, траву или комья глины. Оконных рам не было, а огонь почти не защищал от промозглого тумана, струившегося сквозь открытые двери.

Хозяйка провела меня к гостевому очагу и усадила напротив дремлющего старика. Старый зао тут же очнулся и наклонился, чтобы снять почерневший чайник с огня. Тот был набит по горлышко сырыми чайными листьями, и старик поискал палку, чтобы смастерить из нее ситечко. Он налил чаю в крошечную чашечку, повертел ее и перелил во вторую. Отмыв все чашки от пепла и старого чая, он наконец протянул одну мне, откинулся в кресле, с трубкой в одной руке и чашкой в другой, и начал рассказывать.

Он был патриархом и главой клана, простиравшегося далеко за пределы этой хижины. Четверо из пяти его сыновей женились, и двое зажили отдельно всего в паре шагов от родительского дома. Дочери по-прежнему жили дома, хотя одна вскоре должна была выйти замуж, уехать из деревни и поселиться с семьей мужа. По хижине носилось бесчисленное количество босоногой детворы, все шмыгали носами, и у каждого на спине было по младшему братику или сестричке. В общей сложности под ответственность старика попадали почти двадцать пять человек, живших под его крышей; кроме того, он был номинальным главой семьи еще для дюжины родственников. Большинство должны были вернуться домой на закате: женщины ушли за дровами на растопку, а мужчины воспользовались плохой погодой и пошли в гости к соседям, чьи очаги также еле теплились.

Принесли ужин. Сперва притащили низкий столик на шестидюймовых ножках; за этим проследовала процессия женщин, несущих отварную листовую зелень, омлет из одного яйца и громадный котел дымящегося риса. Старый глава семьи и его сыновья уселись на деревянные табуретки с крошечными ножками, а женщины ушли на кухню доедать остатки с детьми — таков был обычай. Один из мужчин открыл бутылку самогона и налил всем по чашечке. Мы сидели в торжественной тишине, а я навострила уши, прислушиваясь к беззаботному смеху и таинственному стуку, доносящемуся из соседней комнаты. Когда к столу присоединились соседи со своими трубками и потрепанной колодой карт, я поблагодарила хозяев и переместилась к женскому очагу.

На кухне, как в улье, кипела работа. Несколько девочек вылущивали зернышки из целой горы сухих кукурузных початков. Еще одна рубила шишковатые коренья, сваливая их кучкой у стены. Женщина с младенцем за спиной приводила в действие дробилку для риса монотонными движениями ног, очищая рис для завтрака. Совсем маленькие карапузы носились вокруг костра, подбрасывая в него кукурузные огрызки; девочки постарше держали вышивку в паре дюймов от лица, орудуя иглами в свете танцующего пламени.

Я присоединилась к ним, извлекая камушки зерен из сухих початков и бросая их в огонь. По моим рукам бежали долгоносики, а зерна, сгрызенные изнутри, рассыпались в пыль между пальцев. С початков свисала липкая паутина, порой окутывая их полностью. Я села за ручную мельницу — это были два тяжелых круглых камня, с грохотом растиравшие зерна в крупную муку. В мельницу попадало все, в том числе долгоносики и горстка незадачливых пауков, не успевших убежать вовремя. В результате получалась довольно однородная мука, но я все же надеялась, что мои хозяева — одно из немногих зажиточных семейств, кто пускал домашнюю мамалыгу лишь на корм свиньям и курам.

Разговор пошел живее, и после долгих уговоров женщины перевели обсуждение на родном диалекте мьенна ломаный вьетнамский. Проблема, рассказали мне они, заключается в любви и семейных финансах. Оказалось, что юноша из племени зао не может просто так влюбиться, вскружить счастливице голову и зажить с ней долго и счастливо. Он должен купить ее, заплатив выкуп ее бывшему владельцу, то есть отцу. Плата была немаленькой, ведь отец так старался хорошо воспитать дочь — и все для чего? Чтобы просто подарить члена семьи, способного трудиться на полях и рожать детей, другому клану? В семье моих хозяев было четверо сыновей и три дочери: почти идеальный баланс. Мальчики были более желанны, однако девочки приносили в семью деньги — выкуп за невест. Отсюда и проблема, которую обсуждали сейчас. Двое сыновей в семье недавно женились, и на выкуп было немало потрачено; однако ни одна из дочерей пока не вышла замуж и не принесла денег, чтобы уравновесить расходы. Вдобавок в семье в течение одного года умерли бабушка с дедушкой, что повлекло за собой пышные похороны и принесение в жертву столь необходимого скота. В результате равновесие нарушилось: сыновья слишком часто покупали себе жен, в то время как незамужние дочери сидели дома и падали в цене. Со стороны все это выглядело довольно хладнокровной игрой в человеческие шахматы, на самом деле являлось всего лишь разновидностью распределения капитала. Размер выкупа основывался на стоимости, уплаченной за мать жениха; он мог быть увеличен, если молодая женщина приводила в дом одного или нескольких детей.

— Но что если муж умрет вскоре после свадьбы? — спросила я. — Ведь отцу уже заплатили — сможет ли женщина тогда стать свободным человеком, никому не обязанным?

Женщины с ужасом посмотрели на меня.

— Конечно, нет! — ахнули они и принялись объяснять очень медленно, словно разговаривая с ребенком. — Она так и будет принадлежать семье мужа. Они за нее заплатили.

Вдова могла стать второй женой своему деверю: это помогло бы удержать в семье и детей, и выкуп. Если же она выберет мужа из другого клана, переговоры следует начать сначала, так как теперь новая семья обязана выплатить новому свекру выкуп, ну разве что со скидкой за подержанный товар. Если же невесте не понравится жить в семье мужа и она сбежит к родному отцу, выкуп придется вернуть или отдать нескольких детей в уплату. В этом случае вдова могла выйти замуж снова — хотя кому нужна женщина, которая по своей воле бросила мужа и его клан?

Они говорили и шили, и под их ловкими пальцами рождались самые удивительные свадебные орнаменты, которые я только видела: сложнейшая вышивка пятью цветами, полностью покрывавшая домотканые шаровары и туники, тюрбаны, сумки и туфли. Они готовились не к одной свадьбе, а сразу к двум. В ожидании выкупа за невесту семья начала планировать женитьбу единственного неженатого сына. Тот уже выбрал девушку, несколько родственников наведались к ее родным, подарили им петуха, и переговоры шли полным ходом. Со стороны их предприимчивого отца этот шаг показался мне рискованным: ведь если его будущий молодой зять разорвет помолвку…

В ответ на мои опасения они расхохотались. Такого и быть не может.

— Если свадьбы не будет, — пояснила одна девушка, — то и задаток потерян.

Однако если передумает девушка, ее семья должна была выплатить отцу жениха вдвое больше полученной суммы.

Будущая невеста сидела ближе всех к очагу и смеялась вместе со всеми.

— Уверена ли ты в своем выборе? — спросила я. — Уверена ли, что жених — тот, с кем можно прожить всю жизнь?

Девушка смущенно потупилась, а сестры стали подшучивать над ней на местном диалекте. Оказалось, что невеста с женихом уже спали в одной постели — практика, которую другие девушки не очень одобряли. И границы собственности зао или гнев отца были тут ни при чем. Напротив, спальню девушки специально устроили ближе к кухонной двери, чтобы поклонникам было удобнее заходить. При выборе возлюбленного перед девушкой стояло лишь одно требование — он должен быть из другого клана и их гороскопы должны совпадать.

Однако, укорили ее сестры, если она и так пускает его в постель каждую ночь, к чему ему торопиться со свадьбой? Это неуважение по отношению к ее отцу и неженатым братьям.

— Точно, — согласилась я.

Вполне разумные доводы.

— А в Америке, — спросили они, — то же самое?

— Ну… — протянула я, замявшись на секунду.

Пожалуй, родители американской невесты были бы в недоумении, если бы жених принес с собой ювелирные весы, серебряные украшения и драгоценные камни по списку. И гости удивились бы, получив мешочек соли вместо свадебного приглашения и кусок сырого свиного мяса на память, когда придет время расходиться по домам. И даже самый продвинутый папа вряд ли расположит спальню дочери с таким расчетом, чтобы ее любовнику было удобнее пробираться туда.

— А почему нет? — спросили девушки.

— Не знаю, — ответила я, но своего папу решила не спрашивать.

Я захватила пару снимков со свадьбы брата, в надежде что это поможет найти общие темы. Когда я достала их из рюкзака, все сразу позабыли о кукурузе.

— Почему, — в ужасе воскликнули они, — невеста в белом?! Цвет траура! Неужели мой брат — такая ужасная партия?

— Нет, — возразила я, — он…

И почему на ее простом белом платье ни стежка вышивки? Или ее семья столь бедна, что не может отпустить ее с полей, чтобы она могла вышить свадебное платье, как полагается?

— Да нет же, — сказала я, — но…

И для невесты она явно старовата. Ее первый муж умер? Сколько детей она принесла с собой в новый союз?

— Ни одного. Но понимаете…

— А ты замужем? — спросили они и все разом взглянули на меня.

Я извинилась и поскорее улизнула к мужскому очагу.

К нам присоединились еще несколько юношей, и разыгралась серьезная партия в покер. Мужчины сердито швыряли карты, покрикивали друг на друга, угрюмо пили, выигрывали и проигрывали довольно много денег. Старый патриарх сидел чуть в стороне и жарил орешки для гостей. Возможно, его хитрость со спальней дочери оказалась не такой уж плохой идеей. По крайней мере, это позволяло сэкономить на виски и орешках. А если родится ребенок — что ж, это будет ничуть не хуже нового буйвола, нескольких поросят или козла.

Окна давно закрыли ставнями от холодного ночного воздуха, и дым от огня и курительных трубок окутывал нас, как сгущающийся туман. Внезапно я поняла, для чего служат эти столики на куцых ножках и неудобные табуретки, на которых сидишь, поджав под себя ноги. Они специально сделаны низкими, чтобы было чем дышать под покровом дыма. Казалось, никто его не замечал, кроме меня; одежда вся провоняла пеплом, а нос щипало до крови.

Женщины закончили дела и удалились в свои уютные комнатки. Свиней уложили в хлеву, буйвола в загоне, куры удобно устроились в своих плетеных корзинках. Даже крысы нашли себе местечко на выступе под крышей.

Я отползла в сторонку, разложила по полу несколько вязанок рисовой соломы вместо матраса и улеглась под хриплый смех карточных игроков и шорох ореховой шелухи. В темноте, вдали от любопытных глаз, я достала крошечный карманный фонарик, блокнот и ручку. Я должна была кое-что сделать, и это было нечто настолько личное, что мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел выражение моего лица в этот момент.

Последние несколько дней, что я провела в путешествии по долине, меня преследовал один образ. Я представляла, что рядом со мной идет моя мама. Сперва я отмахнулась от этой мысли. Я страшно скучала по ней, но в этом не было ничего нового: еще в дельте Меконга я мечтала, что она присоединится ко мне, и компенсировала ее отсутствие почти ежедневными письмами. Это из-за нее я полюбила путешествия: истории, которыми она убаюкивала меня, ее любопытство — все послужило причиной; она поддерживала меня каждый раз, когда я приходила домой с очередной безумной идеей отправиться колесить по миру. Само собой, мне хотелось, чтобы она была рядом.

Но как-то раз я так размечталась, что внезапная мысль вдруг стала обретать очертания. Почему бы ей не приехать сюда и не навестить меня? Я знала язык и местность. Я могла бы защитить ее, нести свой и ее рюкзаки, следить, чтобы она хорошо питалась и каждую ночь проводила с удобством. Такой образ жизни ей не в новинку. Я уже представляла выражение ее лица, когда она впервые увидит рынок…

Эта идея, стоило ей поселиться в моем воображении, начала разрастаться в голове, как сорняк. Уже много дней я пыталась выкроить спокойную минутку, чтобы выразить свои мысли и записать их последовательно и убедительно. И вот время пришло, и слова сами посыпались на бумагу. Я восторженно строчила: «Тонкинские Альпы… журчащие ручейки и горчичные поля… встречу тебя в Ханое… поезд в горы… ярко-красные тюрбаны, ладони в пятнах голубой краски… буйволы с блестящими спинами… сонная послеобеденная тишина…»

Дописав, я аккуратно сложила листок и спрятала в рюкзак. Подожду и отправлю, когда вернусь в Ханой. Слишком уж важное это письмо, чтобы затеряться в пути.

Дождь шел неделю без перерыва. Туман лежал на полях плотным тяжелым покровом и проникал сквозь открытые окна. Одежда, развешанная на потолочных балках, отяжелела от сырости, а мой маленький кассетный магнитофончик попищал и умер. Я несколько раз пыталась согреть его над очагом, а братья разгневанно трясли, но напрасно. Все вели себя беспокойно, курили чаще и оставляли на земляном полу грязные следы. Лишь старая бабушка, глава семьи, женщина с гладко зализанными волосами, высокими скулами и очками с толстыми стеклами, не поддавалась всеобщему унынию. Она часами сидела неподвижно; лишь ее рука с иглой порхала над вышитыми свадебными брюками.

На третий день мне принесли крошечную девочку-грудничка, ей не было и года. Она упала в огонь в соседской хижине; рука ее распухла и окрасилась в отвратительный фиолетовый цвет вокруг двух глубоких ожогов-кратеров, которые уже успели загноиться. Раны были грязными, их обернули старыми тряпками, и девочка беспрерывно плакала. Стоило мне приблизиться к ней, как она начинала выть еще сильнее и писалась на шестилетнюю сестренку, которая несла ее привязанной к спине. Я испугалась и не смогла обработать раны самостоятельно, вместо этого приказала сестре промыть ожоги с мылом и теплой водой и спросила старика, какие лекарства они используют. Тот достал из-за пазухи тюбик с кремом, держа его бережно, как крошечную пташку. Это было антигрибковое средство, гуманитарная помощь от Красного Креста. Я намазала ожоги ребенка тройной дозой антибиотика и пообещала делать так каждый день, если они, в свою очередь, пообещают наложить на рану чистую повязку. С тех пор девочку приносили ко мне в один и тот же час, и я с содроганием ждала предвестников ее появления: сперва близящийся вой, затем запах свежей мочи и, наконец, полные ужаса и слез глаза, которые округлялись от страха при виде меня.

Другие дети летали из дома на улицу и обратно, словно колибри; мальчишки обычно топали, а девочки ступали тихо, заведя одну руку за спину и поддерживая младенцев, выглядывавших у них из-за плеча. Они играли группами по двое-трое и свободно вбегали в любой деревенский дом. Сама я в детстве посещала западную среднюю школу, где царила строгая иерархия и семиклассники не стали бы играть с шестиклассниками ни за какие коврижки. У нас считалось, что лучше переболеть свинкой, чем возиться с младшими братьями и сестрами. Поэтому мне было странно видеть, что для этих детей ни пол, ни возраст не имели значения. От самого старшего до самого младшего, они оберегали и опекали друг друга, и как приятно было на это смотреть! Когда я дала четырехлетней девочке коробку с печеньем, та с раскрытым ртом и изумленными глазами взяла ее, тут же побежала к другим детям и только тогда ее открыла. Коробку передавали из рук в руки, и каждый брал только одно печенье, после чего ее вернули мне — там все еще оставалось больше половины. Когда я дала крекер девятилетней девочке, та тут же протянула его младенцу у себя за спиной. Я дала ей второй — и она снова отдала его ребенку. Пришлось давать по два сразу, но даже тогда, стоило малышу потянуть ее за сережку, как он получал оба печенья, и так продолжалось до тех пор, пока он не наелся. Здесь никто не внушал мальчикам-подросткам, что маленькие дети — это скучно, поэтому стоило какому-нибудь карапузу подойти к мужскому очагу, как его тут же подхватывали чьи-нибудь сильные руки и прижимали к лицу или раскачивали как самолетик. Если бы не травмы, которые, к счастью, случались редко, и не плохие зубы, у этих детей была бы идеальная жизнь. У каждого имелось не больше двух платьев, непременно темные, чтобы грязь и износ не были так заметны. Никто никогда не приказывал им вытереть нос, единственная забота — вымыть ноги вечером. Они спали с родителями, писали по углам, и если кто-то хулиганил, посыпав головы своих тетушек рисовой шелухой, вместо ругани он слышал лишь смех. Но лучше всего было то, что, когда родители шли на работу или в гости, детей всегда были рады взять с собой. Как и меня.

Когда дождь наконец прекратился, старый патриарх встряхнулся точно после долгой спячки и жестом позвал меня на улицу. Я провела весь день, наблюдая, как две дюжины мужчин строят хижину, а когда вернулась, взглянула на наш дом новыми глазами. Все строение было возведено без единого гвоздя. Опорные балки были огромными — я едва могла обхватить их руками. Однако мне не попадались в округе деревья такого диаметра. Одна только кровля весила несколько тонн. Дерево здесь было в таком дефиците, что женщины выкапывали корни на растопку — непростая работа. Откуда же взялась вся эта древесина?

Старик оглянулся и кивнул, затем подсыпал в трубку табаку и нацарапал кое-какие цифры на земляном полу. Дому уже более тридцати лет — по меркам зао, совсем древний, но построен он так добросовестно, что ни один термит до сих пор не поселился в балках. Массивные опорные столбы притащили за пятнадцать километров из одного секретного места на границе с Китаем. Десятеро мужчин и четверо буйволов трудились двадцать дней, чтобы доставить в деревню сотни тонн строительных материалов, после чего две дюжины родственников работали всю зиму, чтобы завершить строительство. Прежде чем построить дом, сделали все необходимые жертвоприношения, а в качестве дополнительной меры предосторожности столбы и балки три года вымачивали в воде, чтобы предотвратить заражение древоточцами. Этот дом, торжественно заявил старый зао, будет защищать и греть еще его праправнуков. И я вдруг увидела нечто большее, чем грязный пол и закопченные стены, развешанное под потолком мокрое белье и шмыгающих носом мальцов. Я увидела наследие, оставленное одним человеком своей семье и клану, фундамент, на котором можно было построить будущее, семейный очаг.

И старик уже планировал кое-какие улучшения, невзирая на нынешнюю свадебную дилемму. Через несколько лет он купит водяной насос и установит его у ближайшей речки, чтобы на несколько часов в день можно было включать десятиваттовую лампочку. Нескольких поросят уже приговорили к участию в церемонии ублажения духов и предков, которая привлечет удачу ко всем будущим начинаниям. Старик даже собирался купить маленький стереомагнитофон, который в один прекрасный день наполнит дом трескучим звуком и ритмами диско. Однако с этим придется подождать. Он боялся, что батарейки станут постоянной статьей семейных расходов, а молодое поколение будет лишь сидеть и слушать музыку и не захочет идти на поля и выполнять свою работу.

Сарай, водопровод, холодильник и лед — все это были мечты, которые смогут осуществить лишь его дети, а может, и дети его детей. Но его это не волновало. Старик сидел в своем кресле, вороша угли в очаге, чтобы согреть чаю, а вокруг бегали босоногие внуки — и он выглядел так, будто у него уже все есть.

Я в последний раз пообедала с семьей и взвалила рюкзак на спину. Казалось, они даже не заметили моего ухода и приняли скромный дар наличными, едва кивнув головой. Когда я прощалась, никто не отвлекся от своих домашних обязанностей. Лишь дети бежали за мной по тропинке, подпрыгивая, как оленята, и смеясь над моей неуклюжей походкой.

На обратном пути в Шапу меня грело приятное чувство, что так и должно быть. И если я вернусь через десять лет, они поприветствуют меня таким же легким кивком и нальют чаю.

В Шапе меня встретили улицы, завешанные красными флагами, и процессия пожилых мужчин в военной форме, украшенной старыми медалями. Отмечали двадцатилетний юбилей падения Сайгона; правительство устроило грандиозное празднование с военными маршами, а по телевизору шла трансляция с улиц Хошимина и Ханоя — парады танков и солдат длиной в милю.

Вечером за горами разыгралась гроза, и небо осветилось вспышками и зарницами. Это необычное событие заставило жителей высыпать на улицы. Свет мигнул и погас, и всем постояльцам выдали по двухдюймовому свечному огрызку, который помог им добраться до комнат. К вечеру следующего дня электричество так и не включили, и по городу со скоростью ветра распространились ужасные слухи. Якобы китайцы напали на Лаокай, Шапа отрезана и мы окружены. Правительство отключило свет, чтобы напомнить гражданам о военных лишениях. Кого-то ударило током, когда он воровал электричество, подсоединившись к проводам под напряжением, и его поджарившийся труп и сейчас болтается на ветру у подножия горы. Большинство жителей Шапы никогда не были в Хошимине и знали об обстоятельствах его взятия очень мало. Однако они поднаторели в искусстве устраивать парады побед. Века беспрестанной оккупации и военных действий обеспечили правительству неисчерпаемый источник побед, которые можно было праздновать, и люди уже на автомате махали миниатюрными коммунистическими флажками и кланялись старикам с ленточками на груди. Лишь горные племена не понимали, что происходит, и стояли в стороне с озадаченными лицами или использовали флажки в качестве платков, подтирая носы привязанным к спинам младенцам. Я задумалась: не символично ли это и будет ли жизнь в горах и дальше течь неизменно?

 

17. Пути расходятся

Мамочка, привет!

Я нашла турагентство, в котором мне пообещали продлить визу на тридцать дней. Через час они перезвонили и сказали, что смогут продлить только на пятнадцать. Еще через десять минут выяснилось, что на пять. Все дело в том, что близится юбилей Южного Вьетнама и правительство хочет очистить страну от американцев и тараканов.

Потом я посмотрела на дату своей визы и поняла, что «3» легко можно исправить на «23», что я и сделала. После чего отнесла паспорт одному старичку в старом городе, который занимается китайской резьбой по дереву. И спросила его, не мог бы он в точности воспроизвести одну из тех истертых печатей, что ставят для продления виз в провинциальных городах.

— Два доллара, — ответил он.

Ну, разве жизнь не удивительна?

Шапа, раскинувшаяся вблизи вершины высокой горы, была словно постоянно окутана ледяным облаком. Близился конец недели, туристы, явившиеся посмотреть на рынок, уже разъехались, и хозяева гостиниц снова принялись зазывать постояльцев. Я вернулась с простудой, от которой лопалась голова, выудила из рюкзака четвертую «реинкарнацию» моего вьетнамского фена, сунула его себе под нос и залезла под вьетнамское одеяло, бугристое, как мешок с картошкой.

Когда Джей отыскал меня, я сидела над термосом, наполненным кипятком с бальзамом для ингаляций. В мое отсутствие он познакомился с австралийкой Мелиссой. Мелисса оказалась веселой девушкой, которая развелась с мужем, продала свою половину дома и прожила последние четыре месяца в индийском ашраме, где просветленный гуру учил ее левитации. Она призналась, что скучает по своей собаке и думает вернуться к бывшему супругу, если тот купит новый дом. Она устала жить на чемоданах и стирать белье на полу в гостиничной ванной.

При ней было несколько визитных карточек, и когда кончались деньги, она занималась тем ремеслом, которое больше подходило в той или иной ситуации. Сейчас она была массажисткой, а Джей — счастливым клиентом. Мы раскошелились на комнату в единственном гестхаузе, где были и горячая вода, и камин. Мелисса достала несколько пузырьков с экстрактами трав, а я обошла местные забегаловки в поисках кокосового масла, чтобы потом добавить одно к другому. Однако все повара махали руками куда-то в сторону Китая и побережья. Мы заехали слишком высоко в горы, кокосовые пальмы здесь не водились, даже овощи были редкостью — кому придет в голову переводить их на масло? На дне котелков уличных кухонь лежали лишь огромные сгустки застывшего свиного жира.

Я вернулась в гостиницу с пустыми руками и была тут же отправлена за сливочным маслом. Когда я вернулась опять, Мелисса была так довольна, что мне удалось его раздобыть, что щедро предложила сделать мне бесплатный массаж.

Мы разожгли камин, чтобы разогнать вечернюю прохладу. Через пять минут все трое высыпали на балкон, кашляя от дыма, который заполнил всю комнату, не желая улетучиваться в забитую вентиляционную трубу. В конце концов мы пришли к не слишком удачному компромиссу — маленький огонек и открытые окна — и, стуча зубами, уселись на кровать с чашками горячего зеленого чая. Обстановка не слишком настраивала на расслабляющий массаж, и как Мелисса ни старалась, мне было гораздо приятнее прятать покрытые мурашками масляные конечности под одеялом, чем подставлять их ее умелым рукам. Как только она закончила массаж, я тут же бросилась под горячий душ.

Я разделась, придерживая длинные волосы, чтобы не замаслить их о жирные плечи, и повернула горячий кран. Воды не было. Я попробовала другой кран. Из него вырвался фонтан ледяной воды, сопровождаемый клубящимся облаком арктического пара. Я закусила губу, надела чистую одежду и спустилась вниз искать владельца гостиницы.

Он лично проверил кран с горячей водой, прищелкнул языком и постучал по трубе костяшками пальцев. Потом заметил, что в кране над крошечной раковиной горячая вода есть и можно использовать ее, чтобы помыться, так как уже слишком поздно, чтобы чинить душ. Я со скрипом согласилась — больше всего на свете сейчас мне хотелось сбросить одежду, которая вся пропиталась жиром, и отмыться.

Я проводила хозяина до двери и разделась, затем включила горячий кран над раковиной. Тщетно. Я постучала по трубам. По-прежнему никакой воды. Я с отвращением напялила жирную одежду и спустилась вниз.

Дверь зарешетили, заперев нас на третьем этаже. Я молотила кулаками по стеклянным панелям, пока не появился владелец с искаженным злобной гримасой лицом.

— Что вам нужно? — спросил он.

— Горячая вода, — ответила я.

— Сегодня поздно, — повторил он и сказал, что займется водой с утра.

— СЕЙЧАС, — прошипела я.

— НЕТ, — отрезал он.

Я глянула ему за спину, где висели выключатели, и увидела, что мой номер просто отключен. Я подошла и повернула выключатель, а уходя, услышала, как он хлопнул дверью за моей спиной и запер ее на засов. Сидя на полу в ванной, я ждала двадцать минут, пока водонагреватель сделает свою волшебную работу, после чего включила кран. Воды не было. Я спустилась вниз. На этот раз дверь была заперта и выключен весь свет. Через несколько минут упорного стука вышел постоялец и впустил меня. Когда я, извинившись, поведала ему о своей проблеме, он рассмеялся.

— Вчера в этом номере был я, — сообщил он. — Съехал, потому что там надымлено и горячей воды нет.

На этот раз я не просто повернула выключатель, а склеила проводки суперклеем. Через двадцать минут воды по-прежнему не было. Джей предложил поговорить с хозяином, предположив, что его великанский рост произведет должное впечатление. Через двадцать минут он вернулся и принес четыре горячих термоса, которые ему удалось раздобыть на кухне. Я нашла ведро, чтобы хотя бы обтереться губкой, отвернула крышку термоса и принялась выливать его содержимое. Жидкость была густой, черной и безошибочно пахла кофе. В конце концов мы сполоснули несколько бутылок из-под колы, наполнили их водой и сунули в затухающие угольки, надеясь, что стекло не лопнет. Джей вымылся разбавленным кофе, я — разбавленной ледяной водой. Мы потушили остатки огня и тут заметили дым, который шел из-под деревянного пола перед камином. Я отодрала металлическую планку, опоясывающую каменную трубу, и обнаружила, что пламя пробралось в комнату уже на несколько футов. Отправившись спать, владелец гостиницы запер нас на третьем этаже, а в комнате не было детекторов дыма. Я вылила на пол несколько ведер воды и забралась под свалявшееся одеяло, все еще липкая и холодная, источая ароматы нью-йоркской кулинарии и сигары, зажженной не с того конца.

Наутро мы с Джеем договорились отвести хозяина в сторонку и попросить сделать скидку за наш дорогой номер, где не было ни горячей воды, ни нормальной вентиляционной трубы над камином. Владелец, высокомерный франковьетнамец, совершенно вышел из себя, заслышав о нашем предложении, затопал ногами, как злой гном из сказки, и обвинил нас в отсутствии манер, недобросовестности и воровстве. Мы возразили, что сам-то он взял с нас плату за водонагреватель, хотя знал, что тот не работает. В ответ он в бешенстве приказал нам убираться.

Когда мы вернулись в наш старый отель, менеджер так рассердился, что мы посмели остановиться где-то еще, что отказался нас пускать. Стояла середина рыночного уик-энда, и все остальные отели были забиты под завязку. Оставшись без крова, мы с Джеем сели в закусочной и обсудили варианты, которых было не так уж много. Ему не терпелось вернуться в Ханой. И я была с ним согласна. Промозглая ночь и холодный душ сделали свое дело, и простуда переросла в настоящий грипп. Шапа с ее ледяными гостиничными номерами и неизменной сыростью была неподходящим местом для выздоровления. И мне не жалко было уезжать. Как и путешествие по Меконгу, моя вылазка в деревни горных племен оказалась не очень удачной. Я знала, что где-то в этих горах есть деревня, где я могла бы остаться на месяц или два, выучить местный диалект, получше узнать людей и увидеть, как они живут. Но сперва я должна поехать в Ханой, выздороветь, собрать оборудование для съемки и только тогда отправиться в гораздо более долгое путешествие.

Я еще вернусь.

 

18. На Юг — В Нячанг

Мамочка, привет! Цинга? Я думала, ее искоренили еще во времена капитана Кука.

Поезд в Ханой заполнился быстро; на сиденья для двоих пассажиров усаживалось по четверо-пятеро; люди налезали друг на друга, как сардины в банке. Просвистел последний свисток, и в вагон забралась еще дюжина хмонгов. Они сели на корточки в проходах, держась за руки и взахлеб что-то обсуждая. Все шло хорошо, пока не появился кондуктор, громко требуя показать билеты. Хмонги повернулись к старому дедушке, который осторожно развязал мешочек из звериной шкуры и вынул прозрачные бумажки. Кондуктор выхватил их у него и подозрительно осмотрел, затем швырнул в старого хмонга и потребовал доплатить восемь центов. Я затаила дыхание, глядя, как старик разворачивает жалкую стопку банкнот и медленно отсчитывает четыре истертые бумажки, каждую достоинством в два цента.

Кондуктор ушел, и хмонги облегченно вздохнули. Их радость длилась недолго. Появилась тележка с едой, нагруженная конфетами и фруктами по заоблачным ценам; ее толкал перед собой мальчик-вьетнамец. Используя металлический каркас как таран, он растолкал хмонгов, осыпав их непристойными ругательствами. Я смотрела, как он ведет торговлю, перемещаясь по проходу. С вьетнамцами он был вежлив, перед туристами и вовсе пресмыкался, но с хмонгами обращался высокомерно и грубо. Я начала понимать, почему этнические группы во Вьетнаме предпочитают держаться особняком, отказываясь учить язык, осваивать вьетнамские обычаи и даже пользоваться общественным транспортом. Иностранцы для них были теми же вьетнамцами: когда я уступила место женщине из племени хмонг с двумя маленькими детьми, та отказалась, коротко кивнув в благодарность, и так и осталась сидеть на полу.

Позднее, не в силах уснуть, я вышла в коридор и села у окна. Над Красной рекой поднималась луна цвета слоновой кости. Поезд тихонько раскачивался на рельсах, прослуживших уже шестьдесят лет. Мимо прошел кондуктор, патрулирующий коридоры, и резко приказал закрыть окно. Уходя, он вдруг повернулся и спросил:

— Sprechen Sie Deutsch?

Я ответила «да», и он вернулся с двумя чашками кофе и табуреткой и присел поболтать.

Его звали Фам. Он прожил шесть лет в Восточном Берлине, где учился на сварщика и рабочего по металлу. Его немецкое произношение было мягким, округлым; должно быть, у его грубоголосых хозяев в Германии волосы вставали дыбом, когда он говорил так. На его левой ноге остался уродливый шрам от ранения шрапнелью; из-за него он был обречен хромать, волоча за собой ногу. Фам и его отец провели четыре года на тропе Хошимина, воюя с тремя родными дядями, которые предпочли жить на Юге. Проигравшие эмигрировали в Мюнхен и Лос-Анджелес, победители исчезли по другую сторону железного занавеса. С годами идеологические барьеры постепенно рухнули, зато физические стали непреодолимыми, когда разделенная неприступной Берлинской стеной семья решила объединиться. Мечта Фама навестить родственников так и оставалась мечтой: на зарплату в тридцать долларов в месяц не купишь и авиабилет, не говоря уж о залоге в четыре тысячи, который требовалось внести каждому, кто ехал за границу.

— И ради этого, — он поежился, и улыбка его померкла, — мы воевали.

Когда я вернулась на свое место, из раскрытого окна дул ледяной ветер, а мои одеяла забрали, чтобы накрыть ими спящих детей. К тому времени, как мы въехали по мосту в Ханой, от высокой температуры у меня разболелись суставы, а прочистить забитые пазухи смогла бы лишь глубинная бомба.

В пять утра хозяева гостиниц еще крепко спали, закрыв входные двери ставнями от ночного холода и ранних посетителей. Я села на каменную скамейку на узкой полоске травы, тянувшейся вдоль берега озера Хоанкьем, и стала смотреть, как просыпается город, встречая очередной день ревущими клаксонами и грохотом передвижных тележек с едой. Горизонт посветлел, и соседний участок тротуара заняла молчаливая толпа коренастых тетушек в толстых куртках. Они выстроились ровными рядами и начали с бесстрастным видом выполнять упражнения тай-чи, повторяя их бесконечное число раз. Они вели счет с армейской точностью, но по необъяснимой причине всегда заканчивали цифрой пятьдесят семь. Мне же хотелось вскочить, замахать руками и заставить их доделать еще три повтора до ровного счета, чтобы получилось шестьдесят.

— Пятьдесят пять! Пятьдесят шесть! Пятьдесят семь! Раз!

Они продолжали упражнения, полностью погруженные в себя. В конце концов я заснула под шлепки кроссовок бегунов, неспешно описывающих круги вокруг озера, а проснувшись, поняла, что лишь я одна в этом людском муравейнике могла позволить себе роскошь вздремнуть на скамейке в парке под ивовыми деревьями, на берегу чудесного озера Кьем.

Жар у меня то поднимался, то спадал, потом усиливался снова. Во время бесконечного подъема в свою комнату на втором этаже я поймала себя на том, что останавливаюсь передохнуть на каждой третьей ступеньке. Однажды утром я проснулась и увидела, что десны начали кровоточить, целую неделю я не могла есть ничего тверже йогурта и почерневших бананов. Поскольку конца болезни не предвиделось, я решила отдаться в руки вьетнамской системе здравоохранения, о которой наслушалась самых дурных отзывов.

Мне всегда было боязно заходить в кафе, если там одни пустые столики, — и с больницами то же самое. В той больнице у меня также возникло чувство, что я зря не посмотрела сегодня новости. Кажется, во всем Ханое не было больных, кроме меня, а проведя час в международной клинике, я начала волноваться, не сгубила ли недавняя эпидемия не только всех пациентов, но и персонал. Наконец возникла сестра и поманила меня за собой. Мы в тишине шагали по бесконечным коридорам, мимо дверей с надписями «Эндокринолог», «Радиолог», «Нейропсихолог». Все двери были нараспашку, и все вели в пустые кабинеты.

Врач, энергичная женщина в белом халате, вид которого меня успокоил, заглянула мне в рот и кивнула так, будто ей все ясно. Она протянула мне упаковку витамина С, пузырек с народным средством, черным, как деготь, и дала добрый совет: дважды в день полоскать горло соленой водой. Западный, восточный и бабушкин методы — она задействовала все три.

Я была разочарована. Я в конце концов не отсталый крестьянин, готовый поверить, что его вылечит любая таблетка. Я знала, что витамин С — не чудо-лекарство, а уж от полосканий соленой водой пользы не больше, чем от куриного бульона. Может, в этом пузырьке без этикетки содержатся таинственные ингредиенты, которые меня вылечат?

После того как я испробовала лекарство и от невыносимой боли начала биться головой об стенку гостиничного номера, я решила наконец прочитать этикетку. К счастью, мазь действительно предназначалась для десен и зубов. Но к моему ужасу, она была сделана из змеиного яда.

Ну все, подумала я, с меня хватит! Пора призвать на помощь тяжелую артиллерию. И я позвонила маме.

Где-то в промежутке между детскими годами в Африке и свадьбой с моим отцом у мамы нашлось время закончить медицинскую школу в Швейцарии. После рождения двоих детей она бросила практику ради того, чтобы строить с нами дворцы из песка, красить футболки во все цвета радуги и печь свежий хлеб дважды в неделю. Сейчас она редко говорила новым знакомым, что когда-то была врачом, и давно уже отказалась от почетной приставки «доктор». Ее навыки проявляли себя, лишь когда кто-то из нас заболевал. «Конъюнктивит», — ставила она диагноз, отодвинув мне веко, или: «Наверное, опять ушная инфекция; сейчас возьмем отоскоп и посмотрим».

Когда я отправлялась в путешествие, она больше всего боялась не того, что меня ограбят, изнасилуют или убьют. Она боялась паразитов. По взаимному согласию в письмах я писала только о хорошем, опустив любые упоминания о расстройствах желудка. Она в свою очередь пропускала все остальные ужасы, зачитывая письма папе.

Слава богу, мама оказалась дома. Поскольку звонок стоил четыре доллара в минуту, я сразу перешла к делу.

— Мам, у меня кровоточат десны, температура то поднимается, то падает, во рту язвочки, и пахнет от меня так, будто я уже труп.

Она тут же перестала быть мамой и заговорила как доктор.

— Похоже на цингу, — ответила она.

— Цинга?! Я думала, ее искоренили еще во времена капитана Кука.

— Цинга — это недостаток витамина С. Ты ешь достаточно фруктов?

— Сейчас зима. Тут одни бананы.

— Бананы не годятся. А можешь ты раздобыть витаминов?

Я виновато покосилась на гору пилюль на ночном столике:

— Да, пожалуй, смогу.

— Тебе надо отдохнуть, — проинструктировала она меня. — И полощи рот соленой водой — это поможет избавиться от язв. Как вообще дела?

Мы поговорили немного, но, лишь повесив трубку, я поняла, что натворила. Спокойная и собранная врач на том конце провода была еще и моей матерью, которая сейчас наверняка в отчаянии и чувствует свою беспомощность, находясь на другом конце света.

Мама как-то сказала мне, что мои бесконечные поездки научили ее не цепляться за меня и наслаждаться путешествием заочно, не терзаясь обычными материнскими страхами. Теперь я со внезапной ясностью осознала, что она лгала мне. Я поверила ее словам, потому что мне этого хотелось, и это избавило меня от чувства вины, что позволило мне беспрепятственно делиться с ней всем плохим и хорошим, как малому дитя. Но мне было двадцать девять лет, а в этом возрасте давно пора научиться фильтровать все сказанное и написанное. Мои письма! Что я там писала? Я попыталась вспомнить. Рассказывала ли я о переездах по раздолбанным горным дорогам на крыше грузовика? Кажется, да. А о том, как ела сырых улиток, которые кишели всевозможными паразитами из меконгских выгребных ям? Как я могла быть такой идиоткой?

Мне отчаянно хотелось позвонить ей и сказать, что я вовсе не болею, но я знала, что так будет только хуже. Мое облегчение стало ее обузой. Я поступила эгоистично и глупо.

В Ханое по-прежнему было холодно и серо; каждый день по его улицам гуляли колючие ветра, которые брали начало в горах Тибета, с завыванием проносились через Китай и там объединялись с северо-восточным муссоном, спускаясь затем вдоль побережья и принося с собой вихри мелкой дождевой пыли. Подобно сахарной пудре, пыль оседала на объективах камер, полумокром белье и головах дрожащих от холода туристов. Я ела йогурт, обернув руки футболками вместо варежек и стуча зубами о маленькую оловянную ложку. «Где еще полоскать рот соленой водой, — подумалось мне, — как не в чудесном морском городке Нячанг, туристической мекке в какой-то тысяче миль к югу от Ханоя, которая, к счастью, находится совсем в другой климатической зоне?»

И я собрала рюкзаки.

Джей следил за сборами с недовольным видом. Вьетнам не оправдал его ожиданий: он не нашел здесь пляжей и бунгало, ради которых уехал из Аляски с ее ледяными зимами. Кроме того, наш маршрут пролегал по нетуристическим местам, что лишило его возможности реализовать свой несравненный дар рассказчика перед изумленной бэкпекерской аудиторией. И хотя он пытался компенсировать это, каждый вечер выбираясь в новомодные ханойские бары и клубы, неделька пляжного отдыха ему явно бы не помешала. Он решил поехать со мной.

Поезд шел на юг на неспешной скорости тридцать миль в час, каждые несколько часов делая остановки на крошечных станциях, где разносчики торговали мандаринами и пирожками из рисовой муки через открытые окна. За окном постепенно теплело, солнце робко выглядывало из-за туч, где пряталось несколько месяцев, и мой нос забулькал и вдруг задышал — словно лед треснул на оттаявшей реке. Поддавшись минутному порыву, я бросилась на улицу во время одной из остановок и подбежала к машинисту состава, спросив, нельзя ли поехать с ним в кабине. Тот добродушно протянул мне руку и затащил внутрь.

Его звали Ань Лак, а его напарника — Ань Тхюи. Вдвоем они посменно вели поезд из Ханоя в Сайгон в течение сорока часов и по очереди спали в зеленом армейском гамаке, который висел между дверной ручкой и коробкой передач. Прибыв в пункт назначения, ночевали в поезде, чтобы сэкономить тридцать центов на гостинице. Лишь на седьмой день им удавалось ступить на твердую землю.

У обоих в Ханое были семьи, и оба признавали, что постоянное отсутствие дается им нелегко. Ань Тхюи пропустил рождение всех троих своих детей и, что еще хуже, внезапную смерть отца. Ань Лак беспокоился о безопасности молодой жены и здоровье ее пожилых родителей. Оба на секунду замолкли, погрузившись в размышления. Однако грусть развеялась так же быстро, как и возникла, сменившись беззлобной покорностью судьбе.

— Такова жизнь, — проговорил Ань Тхюи, — надо работать, чтобы есть.

Я подумала, хотя духу не хватило спросить: откуда они берут силы, чтобы смириться с судьбой? Неужели все дело в буддистской вере? Или причина в том, что их предки были крестьянами, на которых ежегодно обрушивались муссоны? Я вспомнила давнее обещание, данное Хо Ши Мином людям, — сражаться, если понадобится, в течение тридцати лет, до победы Северного Вьетнама. Вьетконговцы, ступившие на тропу, давали клятву не возвращаться домой до тех пор, пока не победят в войне. Откуда им было знать, что для того, чтобы выжить в мирное время, потребуется не меньше мужества, чем в войну!

Ань Тхюи предложил мне чашку чая из термоса, привязанного ремешком к коробке скоростей, и мы чаевничали, пока Ань Лак стоял за рулем. Оба машиниста знали эти рельсы, как Марк Твен — Миссисипи; они могли определить возраст каждого участка с точностью до года и сказать, какая передача лучше подходит для ближайшего откоса или поворота. Наш путь проходил через самые прекрасные районы Вьетнама, и мне досталось место в первом ряду. К востоку от нас песчаные дюны спускались к бирюзовому морю; к западу раскинулись холмы, что поднимались все выше и сливались со скалистыми горами, которые тянулись покуда хватает глаз и упирались в самую крышу мира. Рельсы притягивали всевозможную живность, от синекрылых птиц до местных мальчишек, бросавших в нас камни с пугающей меткостью. Собакам тоже нравилось играть в догонялки с мчащимся локомотивом; они лежали на вибрирующих рельсах и убегали, уже почти скрывшись под колесами.

Я выскользнула в боковую дверь, облокотилась о поручни и вдруг поняла, чем так привлекала засыпанная гравием дорожка между рельсами птиц и животных. Запах свежих отходов жизнедеятельности, который, как мне сначала показалось, идет из туалетов, на самом деле исходил от самих рельсов. Открытые сточные трубы привлекали голодных собак и кур. Под колесами поезда, сказали мне машинисты, на каждом отрезке гибло по меньшей мере три петуха и пара ворон, слетевшихся на их трупы.

Мы подъехали к полустанку, и Ань Лак позвал меня в кабину. Он повесил на крюк за окном поезда тяжелое металлическое кольцо и двинулся вперед на полных парах. Кольцо с громким треском исчезло, и на его месте появилось другое. Ань Тхюи снял его, развернул записку, написанную от руки, и внимательно прочел. «Приближается С3», — говорилось в послании, также было указано время и номер станции. Ань Лак взглянул на часы, быстро посчитал в уме и дал газу. Через семь минут мы свернули на боковой путь. Я едва успела вздохнуть три раза, как мимо пронесся С3. Это было впечатляюще и страшно. Поезда сообщались друг с другом лишь посредством станционных смотрителей, которые держали друг друга в курсе и руководили сложной игрой в «кто съедет первым», что продолжалась ночью и днем на одном-единственном пути.

Опасность миновала, и Ань Лак улегся в гамак, а Ань Тхюи затушил очередную сигарету и налил себе чаю. Я собралась с духом, подсела к нему и прошептала кое-что на ухо. Он улыбнулся и подумал секунду, потом медленно кивнул.

В течение следующего часа мне позволили осуществить детскую мечту и сделать то, чем я грезила с шести лет.

Я вела поезд.

 

19. Пляжные байки

Мамочка, привет! Вчера раздобыла тампоны — выменяла на них лекарство от аллергии. Какое облегчение!

Нячанг выглядел бы как любой другой пляжный курорт в любой стране мира, если бы не продавцы фруктов, которые сновали между обмякшими телами туристов, щедро намазанными маслом для загара. В море не было ни одного купающегося вьетнамца, и даже пляжные кафе были рассчитаны на западные вкусы и пестрели западными лицами. Это было место для комфортабельного отдыха, где не надо было знать ни слова по-вьетнамски или разговаривать с местными напрямую, не считая официантов и гостиничных служащих. Местные жители давно разглядели преимущества туго набитых кошельков, которые оказывались одновременно в столь небольшом пространстве, — они расставили вдоль пляжа шезлонги, сдаваемые в аренду по доллару в день. Толпы лоснящихся раскормленных тел, жарящихся на солнце, как дрова на просушке, породили новую индустрию, в которой работали исключительно морщинистые старухи с мускулистыми руками и узловатыми пальцами. Они предлагали жесткий массаж с песком за четыре доллара в час, в крайнем случае, соглашались на три.

Я слушала, как старухи обсуждают свою вялую клиентуру, удобно устроившись на крошащемся каменном парапете, который шел вдоль пляжа. Хотя работали они по одиночке, каждое утро собирались вместе и решали, кто займется клиентами и на чем следует сосредоточить силы. Тут было не обойтись без опыта наблюдений за культурными предпочтениями и тонкого понимания самых уязвимых мест человеческой натуры.

— Немцы воняют, — провозгласила Фе, сморщила нос до самого лба и отмахнулась от воображаемого запаха. — Даже после купания.

Израильтяне, хоть и придерживались более высоких стандартов личной гигиены, были виновны в куда более гнусном грехе. Они жалели денег и нередко пытались сбить цену уже после оказания услуг — привычка, которую вьетнамцы считали исключительно своей прерогативой.

— А американцы? — спросила я, старательно выговаривая слова с европейским акцентом.

К моему огромному облегчению, массажистки одобряюще закивали.

— Америка номер один! — дружно ответили они. — Стоит пожаловаться, что тебе плохо, и они сразу вспоминают о войне. И чувствуют себя виноватыми. Французы тоже.

Фе задрала рубашку на спине, продемонстрировав ужасную шишку в персик величиной на пояснице. Я вздрогнула. Она рассмеялась.

— Муж, — пояснила она и замахнулась кулаком. — Бум!

Она затопала босыми ногами по парапету.

— Он погиб в Камбодже. Я была так рада.

Женщина постарше пристально посмотрела на меня распухшими от солнца глазами.

— А ты откуда?

Я обдумала варианты. Что лучше — слыть вонючкой, жадиной или идиоткой? Выбор невелик.

— Из Италии, — соврала я.

Они дружно закачали головами.

— У итальянок кожа бархатная, — сказала одна и ткнула костлявым пальцем мне под ребра.

Я попыталась воспроизвести то, что мне кричали дети, когда я путешествовала по центральному нагорью, где иностранцев не видели почти двадцать лет.

— Лин со. Русская.

— Идиоты! Наглые воры! Псы паршивые!

Массажистки прямо-таки вышли из себя и принялись поливать грязью своих несчастных союзников, пока одна не подытожила все единственной фразой:

— Одно слово — русские.

И они погрузились в угрюмое молчание.

Я как можно деликатнее начала прощупывать тему, как врач ощупывает больной зуб. Чем именно так досадили эти наглые и паршивые псы?

К моему удивлению, готового ответа у них не нашлось. Они что-то пробурчали о том, как русские мужчины приводят на пляж вьетнамских подружек, целуют и обнимают их у всех на виду, но подобное вытворяли на пляже целыми днями не только они, а ночью под уединенными пляжными зонтиками можно было увидеть и кое-что похуже.

Когда мне наконец удалось их разговорить, оказалось, что проблема вовсе не в поцелуях. Дело обстояло гораздо серьезнее и затрагивало национальную гордость. Русские туристы пришли на смену раскованным и легким в общении американцам, однако не выполняли главную задачу — тратить больше денег. Напротив, они превратили Вьетнам в место дешевых отпусков, приезжая толпами, чтобы поразвлечься с местными женщинами и погреться на непривычно ласковом солнышке, после чего возвращались домой, не опустошив и малой части своего рублевого счета. Непростительный грех.

— Пора работать, — вдруг сказали женщины и отряхнули песок с икр.

Время не было проведено зря: они изучили загорающих и были готовы застолбить свою территорию. У них все было тщательно рассчитано, как расстановка игроков в матче на Суперкубок. Вон тот кругленький американец, похожий на гору дрожащего желе, — им надо заняться прямо сейчас, пока солнце не поджарило его белую, как рыбье брюшко, кожу, окрасив ее в цвет сырого мяса. Молодая парочка — учитель английского, отправившийся на год в Токио, и его японская подружка как раз дулись друг на друга, и это вряд ли закончится раньше обеда, как и в предыдущие три дня. Он мог бы согласиться на массаж сейчас, чтобы заставить ее поревновать, — а она наверняка захочет сделать массаж ему в отместку. И отлично.

Я указала на волосатых испанцев, разлегшихся неровным рядком: они расставили пальцы, чтобы загорело пространство и между костяшками. По мне так золотая жила. Но женщины лишь отмахнулись:

— Эти! Они свой массаж и так получат — ночью от какой-нибудь красотки.

И не сказав больше ни слова, подхватили плетеные коврики, пузырьки с массажным маслом и отправились разминать складки жира и ягодицы с налипшим песком под жгучим южным солнцем.

Тет наступил неожиданно, пока я наслаждалась возможностью поесть твердую пищу впервые после болезни. Поразительным был не сам вьетнамский Новый год, а предшествовавшая ему неделя: эти семь дней были настолько важны, что готовиться к ним начали за месяц. Длинные флотилии велорикш прокладывали себе путь в плотном потоке машин; на их мягких сиденьях в горшочках цвели миниатюрные апельсиновые деревья. Все билеты на внутренний транспорт были раскуплены, и даже самые услужливые турагенты лишь пожимали плечами, угощая отчаявшихся клиентов засахаренными фруктами — в утешение. Все ехали друг к другу в гости, а транжирить деньги считалось хорошим тоном.

В этот день все вьетнамцы становились на год старше независимо от того, когда появились на свет. Для них это было Рождество и День благодарения одновременно. К радости сотен торговцев, расставивших прилавки на всех тротуарах, во всех углах и закутках, это было время трат — больших и малых.

В стране, где не было гипермаркетов и покупатели ходили к одному и тому же продавцу годами, а за ними следом их дети и внуки, людям было чуждо само понятие праздничной распродажи. Лозунгом нации стало «трать», а не «экономь», и торговцы пользовались взлетевшим в сотни раз спросом на полную катушку. Я вышла, чтобы купить воды у своего любимого торговца, и обнаружила, что со вчерашнего дня цена выросла вдвое. За те несколько минут, что я бегала за деньгами, цена увеличилась еще в два. Теперь мне стало ясно, что это за тихий звон не давал мне покоя: то был звук полных копилок, которые трясли над ухом улыбающиеся лавочники, подсчитывая заработанные монеты. Деньги вдруг подешевели, а траты стали предметом национальной гордости.

Рыночные торговцы, которые и так работали сверхурочно, превзошли себя с заходом солнца. Обувщики начинали торговать колой, в аптеках появились самодельные рулетки, и весь город высыпал на улицы, чтобы веселиться. Рулетки с пронумерованными цветными ячейками кружились беспрерывно; люди делали ставки, проигрывали и выигрывали, швыряли монеты на стол и метали дротики. На каждом углу с шатких подмостков голосили начинающие певички; их расшитые блестками платья сверкали в ярком свете огней.

Я купила ломтик соленого ананаса и пошла к ближайшему игровому прилавку. Под опрокинутой корзинкой в центре стола сидел хомяк, которому явно до смерти надоело все происходящее. Предполагалось, что, когда корзинку приподнимут, оглушенный и ослепленный ярмарочными огнями хомяк захочет найти убежище в одном из двадцати пронумерованных домиков. Призы были разнообразные: от крошечных пакетиков с полдюжиной орешков до игрушек из шоколадного яйца. Несколько восторженных дамочек прижимали к груди пакеты, которые уже лопались по швам от подобных безделушек, а их рыцари с убийственно серьезным видом переходили от одного столика к другому, обменивая ветхие купюры на бесконечные дротики и лотерейные билеты.

После семидневной беготни новогоднее утро показалось необычайно тихим. Впервые я увидела, как вьетнамцы толпой высыпали на берег. На девочках были их лучшие платья в цветочек; они висли друг на друге, вышагивая по песку в нарядных туфельках на каблуках. Играли с прибоем в салки, гоняясь за отливом, как песчанки, до тех пор, пока волна не набирала силу. Тогда они убегали и снова бросались к кромке воды — спасать сандалии, утянутые песком.

У фонтанов собирались профессиональные фотографы; вскоре перед ними выстраивались длинные очереди из клиентов, которые позировали для ежегодного портрета с прямыми спинами и серьезными лицами.

Я целыми днями ходила по книжным магазинам в поиске легкого чтива на английском, чтобы вознаградить себя за несколько месяцев чтения нудных грамматических текстов и карманных словарей. Но не нашла ничего, кроме Джека Лондона во вьетнамском переводе. Неделю я жарилась с книжкой на пляже, и к моему словарному запасу, наполовину состоящему из названий мотозапчастей, добавились такие нужные слова, как «снежный занос», «ездовые собаки» и «сосулька». Оказалось, что западные книги и журналы якобы оказывают разлагающее воздействие на психику вьетнамцев и потому запрещены. Я смирилась с тем, что еще пару месяцев придется читать скукотищу, и вернулась к словарю — я остановилась на букве R.

Мне на помощь уже в который раз пришел неукротимый дух вьетнамского предпринимательства, на этот раз в виде старичка коротышки в большой шляпе с мягкими полями и с потрепанной сумкой в руках. Он медленно ковылял по пляжу.

У моего полотенца старичок задержался и отвесил элегантный поклон.

— Простите, — проговорил он с почти безупречным произношением, как у диктора «Голоса Америки», — не хотите ли купить книги? У меня есть, и на нескольких языках…

Забыв о правилах приличия, я чуть его не опрокинула — так мне хотелось добраться до содержимого его сумки. Даниэла Стил, Курт Воннегут, Кен Фоллет — там было все, включая довольно большой ассортимент романов на датском и немецком. Старичок целыми днями бродил по пляжу, покупал, продавал, обменивал и сам читал потрепанные книги в бумажных обложках, собранные у спекшихся на солнышке туристов. Он прошел через ад вместе с Данте, днями и ночами мучился от жажды с Сантьяго из «Старика и море» и надеялся, что однажды ему попадутся работы Оруэлла и он наконец поймет, кто эти таинственные Большой Брат и Дикарь, о которых все говорят.

После долгих уговоров он присел на краешек моего полотенца и поведал свою историю, словно сошедшую со страниц Диккенса.

Она начиналась со службы в южновьетнамской армии и, как ни печально, очень напоминала рассказ Тама. За годы, прошедшие с окончания войны, ему довелось поработать рисовальщиком афиш, торговцем воздушными шариками и мороженщиком.

— Эта работа нравилась больше всего, — сказал он, усмехнувшись. — Я ездил на велосипеде по городу и гудел в гудок. Дети всегда были мне рады…

Он взглянул в сторону города и улыбнулся, вспомнив о чем-то своем. Без злобы он признался, что со времен поражения Юга не было такой поденной работы, которую он бы ни перепробовал. Пятнадцать лет он тайком слушал «Голос Америки» и проносил в свою крошечную лачугу запрещенные американские книги. Когда правительство наконец ослабило запрет на контакты с иностранцами, тайное хобби превратилось в заработок. С тех пор он ходил по пляжу и радовался каждый раз, когда удавалось найти новую книгу.

Книги подарили ему больше, чем любовь к шекспировским сонетам. Его английский совершенствовался, в то время как остальные пытались забыть все, что связано с Западом. Он говорил на поэтичном языке, от которого пробирали мурашки, и выстраивал фразы не хуже некоторых из его любимых авторов. Я спросила, почему он не переехал в Сайгон и не устроился переводчиком в иностранную фирму — работа, о которой мечтали многие.

Он покачал головой и окинул взглядом белую пену прибоя и безоблачное голубое небо. Здесь он был доволен жизнью и наслаждался свободой, работая в собственном ритме, в привычном пространстве. Он казался искренним, но в жизни я прочла немало книг и насмотрелась рекламы автомобилей, поэтому заподозрила подвох в такой полной удовлетворенности и отсутствии желаний. Должно же быть что-то такое, чего у него нет, но что бы он хотел иметь.

Старик задумался на долю секунды.

— Может быть, дом? — подсказала я. — Небольшой мотоцикл? Постоянный доход?

Он покачал головой.

— Я хотел бы открыть библиотеку, — наконец ответил он.

Место, где все могли бы бесплатно листать книги, где можно было бы сесть и почитать, выпить чашку чая. Много лет он мечтал об этом. Недавно даже присмотрел подходящее местечко — над мастерской портного, откуда был виден крошечный кусочек гавани.

Старичок склонил голову и снова улыбнулся. Я могу взять на время любую из его книг, сказал он, и даже вернуть их ему, выслав по почте из Сайгона или Ханоя, если мой маршрут заведет меня в те края. Мы высыпали содержимое его сумки на запачканное песком полотенце, и я принялась слушать. Он тихонько проводил пальцем по каждому ветхому переплету и рассказывал, чем хорош один роман и плох другой.

В конце концов он поднялся и продолжил свой путь, оставив мне четыре свои любимые книги. Он оставил и еще кое-что: чувство, что в жизни есть нечто большее, чем зарабатывание денег, — и он нашел это нечто меж страниц великих шекспировских пьес и в радостных детских улыбках.

Казалось, прошла вечность с тех пор, как я познакомилась с Джеем и согласилась отправиться в путешествие по тропе Хошимина вместе с ним. Когда мы уехали из Сайгона на мотоцикле, я оставила большую часть своих вещей на хранение, наивно полагая, что в стране, где все вверх тормашками, можно строить планы и что я вернусь через две недели и все заберу.

С того судьбоносного дня прошло два месяца, и все это время я с тоской вспоминала оставшиеся в Сайгоне запасные носки и целлофановые пакетики. Теперь я неожиданно оказалась менее чем в двухстах милях от Сайгона. Я вдруг поняла, что, если чуть-чуть повезет, я могла бы поехать на юг, забрать вещи и вернуться в Ханой, потратив на все про все меньше недели.

И вот на следующее утро я отправилась в путь на мотоцикле, в компании молодого немца по имени Йохан.

Йохан, который учился в Штутгарте, взял год академического отпуска и отправился на восток по Транссибирской магистрали в поисках приключений. По мере того как поезд приближался к замерзшей тундре, столбик термометра с пугающей быстротой полз вниз, а Йохан стучал зубами на полке. Его спасло лишь счастливое совпадение: наступил его день рождения, и приехала подружка. Ей удалось связать ему в подарок шерстяные носки, и сделала она это втайне, хотя ехали они в купе размером с гробик.

Позже Йохан без памяти влюбился в Китай, погоревал над отъездом подружки в Германию, и теперь ему оставалось меньше месяца, чтобы пересечь Вьетнам на уродливом, но надежном «Минске». Он приехал в Нячанг в сапогах, полных дождевой воды, проведя тринадцать дней за рулем, два дня морщился от боли в руках пляжной массажистки, настроенной излечить все его недуги, и не видел причин, почему бы не оказаться в Сайгоне к концу недели.

С таким настроем мы очутились там всего через три дня адской тряски по ухабам. С моего последнего визита город не изменился: смог, пробки в оба конца, визгливые попрошайки и надоедливые велорикши. Ничего не изменилось, думала я, пока не бросила рюкзак и не побежала на встречу с Тамом. Но его дверь в конце переулка была закрыта и заперта на засов, а дверная ручка обмотана тяжелой цепью. За этой дверью были моя сумка, дорожные чеки, пленка, запас наличных и обратный билет — все необходимое, чтобы выжить… и вернуться домой.

Мое бесцеремонное появление вызвало переполох среди зевак, сидящих на крылечках в переулке. Вскоре меня окружила молчаливая толпа соседей Тама. В конце концов вперед вышла его племянница и указала на запертую дверь.

— Он уехал, — проговорила она. — В Америку.

Я порадовалась его удаче и пришла в ужас оттого, что мои чеки и деньги могли уехать вместе с ним, а я на неопределенное время остаться без гроша, совсем как его молчаливые соседи. Как на иголках я ждала, пока достанут ключ и снимут ржавую цепь, и шагнула в дом навстречу своим необоснованным подозрениям. Но все было на месте, а сверху — записка с извинениями. Там сожалел, что не сможет встретиться со мной, но его имя наконец оказалось вверху списка отъезжающих в Америку…

Мне было жаль, что я осмелилась подозревать верного друга. И я искренне пожелала ему удачи в стране компьютеров и ярко-желтых такси.

 

20. Однолишь чудо

Дорогая мамочка! У меня под кроватью четыре леопарда. Боюсь ставить босые ноги на пол.

Первые недели в Сайгоне принесли неожиданные дивиденды: я могла без запинки провести Йохана по лабиринту улиц и сплетающихся переулков. Нашей первой остановкой было агентство по продлению виз, где мы смиренно попросили о привилегии наслаждаться вьетнамским гостеприимством еще тридцать дней. — Обед! — рявкнул привратник. — Приходите в два часа. Послеобеденная сиеста. Милый обычай, согласились мы, свидетельствующий о беззаботности и неподверженности бешеному ритму современного мира, что встречается так редко.

Ровно в два мы вернулись. В три нас неохотно пропустили в здание. В четыре позволили поговорить с местным мальчиком на побегушках, который занимался тем, что прилежно распрямлял металлические скрепки с неизвестной целью.

— Мистера Тыана нет на месте, — сообщил он, не поднимая глаз, — приходите завтра.

Какой занятой человек, заметили мы, без него в офисе наверняка все пойдет кувырком. И на будущее решили, что нужно приходить пораньше.

Наутро мы явились к открытию, надеясь, что все-таки удастся познакомиться с мистером Тыаном, у которого так много дел. Он был не слишком рад нас видеть, но бутылка «Джонни Уокер Блэк Лейбл» — маленький знак признательности за усилия по нашей части, которые он, возможно, проявит, — вызвала некое подобие энтузиазма.

Мистер Тыан провел нас в кабинет и тут же потребовал наши паспорта. Его лицо помрачнело, когда он начал листать мой, полный печатей из провинциальных городов, а также предупреждений и уведомлений, написанных подозрительной полицейской рукой. Я передвинула бутылку виски на более видное место.

Закрыв мой паспорт с громким хлопком, мистер Тыан взглянул на нас с выражением, присущим всем госслужащим в странах третьего мира: полуприкрытые глаза, которые разглядят и пятнышко на левом крыле комнатной мухи, и сжатые губы с опущенными краями.

— Мне нужны копии ваших авиабилетов, — сказал он наконец, — в доказательство того, что через тридцать дней вы намерены вернуться домой.

Разумное требование, ответили мы, вот только Йохан собирается вернуться поездом, а у меня билет с открытой датой.

— А еще, — неумолимо продолжал он, — нужны официальные регистрационные бланки с печатью всех отелей, в которых вы останавливались со дня приезда во Вьетнам, подписанные управляющими и заверенные владельцами.

Заслышав это, я тихонько пискнула, вспомнив все те гаражи и поля сахарного тростника, где побывал мой гамак. Но Йохан с силой наступил мне на ногу.

Мистер Тыан уселся за стол и убрал наши паспорта в ящик — на случай, если мы решим бежать из страны без его разрешения. После чего протянул мне толстенный ворох бумаг.

— Каждый бланк нужно заполнить в трех экземплярах, — отчеканил он. — Печатными буквами.

Я пробежала глазами заголовки. Все бланки были на вьетнамском. Мы смели со стола документы, прежде чем он не изобрел какие-нибудь новые требования, и ушли, пообещав вернуться утром и исполнить все его желания.

С билетами оказалось проще простого. Я карандашиком вписала нужную дату вылета, сделала ксерокопию на еле дышащем довоенном аппарате и отретушировала полученную бумажку, размазав по ней кукурузный крахмал. Потом мы подправили еще кое-что, и Йохан тоже получил билет до Штатов в салон эконом-класса, хотя при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что ему будет тесновато в его кресле, так как сидеть мы там будем вдвоем.

Затем я взялась за бланки и весь день скрипя зубами продиралась сквозь непролазное болото бюрократических штампов. Первый бланк хитро требовал указать номер паспорта в шести разных местах, видимо надеясь подловить меня на наглой подделке. Тут и там попадались ловко сформулированные вопросы, целью которых было заставить меня признаться, что национальностей и дат рождения у меня несколько. Дальше все превращалось в откровенный допрос, поначалу подкупающий обманчивой простотой (имя? дата?), затем окрашенный тоном мягкого сочувствия (родители умерли? когда?), перерастающий в явный абсурд (если родители умерли, укажите адрес проживания) и завершающийся ударом ниже пояса (явная цель визита? скрытая цель?). Видимо, составители рассчитывали на то, что после нескольких часов отсутствия всякой логики анкетируемый утратит бдительность.

Передо мной лежал истинный шедевр запудривания мозгов, и я сделала все возможное, чтобы мои ответы были столь же туманными.

Йохан тем временем взял на себя преодоление последнего препятствия — ему нужно было раздобыть несуществующие отельные бланки. Выход из положения оказался неожиданно простым. Йохан предложил подойти к хозяйке гестхауза, где мы жили, и попросить у нее бланк с печатью и подписью, после чего изменить даты, как будто мы прожили там со дня приезда во Вьетнам. И проблема решена.

Хозяйка нас не обрадовала.

— Конечно, есть такие печати, — сказала она, — но у меня их нет.

Подобные излишества можно было найти только в официальных гостиницах для иностранцев, тех, что готовы были отваливать больше половины дохода правительству. Она же держала простенький, официально не зарегистрированный пансион, имела договоренность с местным полицейским участком и никогда не давала рекламу. Именно поэтому она пускает таких постояльцев, как мы, фыркнула она, голодранцев без гроша в кармане, которые стирают вещи в раковине и ищут жилье по совету других. Она подозрительно оглядела нас. Если у нас проблемы с документами, она была бы очень признательна, если бы мы собрали вещички и убрались из ее гостиницы, пока все не уладится.

Еле уговорив ее оставить за нами комнаты, мы расположились в соседней забегаловке, чтобы обсудить варианты. Йохан уже засомневался в своем намерении отправиться в дельту Меконга и начал склоняться в сторону более дружелюбной Малайзии. Но разделенное горе — полгоря, и я попросила его отложить принятие решения, на случай если удастся уговорить управляющего одного из шикарных отелей поделиться со мной чернильным росчерком и печатью всего на секунду, пока эта печать не занята штампованием настоящих бланков.

Мой выбор пал на отель «Нью Уорлд», роскошное заведение с шеренгой привратников у дверей, где за ночь брали двести долларов. Служащие никогда в жизни не видели белого человека, говорящего по-вьетнамски, и окружили меня толпой. Я решила рассказать все как есть и отдаться им на милость. Я верила в то, что ни один вьетнамец не упустит новую возможность заработка, появившуюся благодаря очередной причуде бюрократов. Сотрудники вместе со мной посокрушались над моей проблемой, удивились, что такое ловкое решение могло быть придумано иностранцем — ведь иностранцы, как известно, глупы как пробки, — и с радостью отдали мне печать в обмен на пятидолларовую купюру. Они были довольны. Я тоже. Чиновники получат требуемые документы. Проблема решена.

Наутро мы вернулись в офис, нагруженные копиями документов, отражающих все аспекты нашей жизни, настоящие и выдуманные. Я решила перестраховаться и подделала международные водительские права и свидетельство о браке, готовая встретить любое требование во всеоружии. Но мистер Тыан лишь нахмурился, взял наши документы и пачку местных денег толщиной с кирпич и велел приходить за визами через три дня. Я даже немного расстроилась. Мы вышли на улицу.

Так получилось, что путь домой проходил мимо рынка с редкими животными. При виде темного и мрачного сарая меня захлестнули воспоминания. Крошечный детеныш леопарда с ушами, покрытыми клочковатым пушком, тянет лапки к маленькой макаке. Синекрылая птица на жердочке, всего в секунде от свободы, — и вот ее тащат вниз, чтобы навечно запереть в клетке. И чувство пустоты и безысходности, которое возникает, когда смотришь на измученных зверей, мечущихся за грязными решетками.

Но на этот раз все было иначе. Не нужно было беспомощно ходить от одной клетки к другой и сокрушаться, что сделать ничего нельзя, потому что кое-что я сделать все же могла. Я могла купить этих животных и отвезти их в Кукфыонг.

Йохан возразил — и у него были на то основания, — что покупкой редких животных я лишь поощряю торговлю на черном рынке. В его словах была доля правды, но я придерживалась мнения, что ситуация с охраной редких видов во Вьетнаме давно уже перешла тот барьер, когда чего-то можно добиться воспитательными методами. Пока вьетнамцы образумятся, охранять будет уже некого. Даже Тило считал, что у этих животных одна перспектива — полное вымирание в дикой природе с возможным восстановлением популяции в неволе, когда браконьерство сойдет на нет. Так не должны ли мы спасти как можно больше зверей, чтобы накопить генофонд и увеличить их конечный шанс на выживание? Торговля животными процветает, и этого не изменить. Мы не поощряем ее, а лишь отнимаем у очередного богатого китайца бесполезный тоник, который якобы спасет его от артрита.

Йохан согласился проводить меня внутрь, но был по-прежнему против моего безумного плана. Я не пыталась его переубедить. Я просто надеялась, что, когда время придет, он поможет мне погрузить осиротевших детенышей в поезд — до своего отъезда на юг, в дельту Меконга.

В лавке было темно и грязно, как и в прошлый раз. Я стала искать гиббонов, нырнув за прилавок с кипой звериных шкур и тихонько переговорив с потными хозяевами. Наконец принесли крошечного детеныша. Его шерстка была белоснежной и мягкой, как у овечки, глаза круглые и большие, а руки и ноги несоразмерно длинные. Йохан отложил камеру и подошел поглядеть. Гиббон робко выставил ручонку и обхватил крошечными пальчиками опасливо протянутый Йоханом палец. Через минуту они уже возились в углу; младенец изо всей силы вцепился в рубашку Йохана, а тот гладил его по голове и шептал всякие нежности по-немецки.

Я подошла к ним.

— Значит, ты поможешь мне посадить их на поезд? — спросила я.

— Я поеду с тобой, — тихо ответил он. — Купим столько, сколько сможем унести.

Я обошла рынок в поисках гиббонов, но больше не нашла. И вернулась к прилавку, где Йохану наконец удалось оторвать от себя цепляющегося малыша. Но было уже слишком поздно. Их общение не ускользнуло от хозяйки, и теперь она глядела на Йохана, точно прицениваясь.

— Сколько? — спросила я.

Гиббоны продавались по двести долларов.

— Две тысячи, — она мило улыбнулась, — наличными.

Оставив Йохана у прилавка с тигриными шкурами и ремнями из змеиной кожи — куда более безопасное место для такого мягкосердечного добряка, как он, — я принялась торговаться, взявшись за дело со всей серьезностью. Цена падала резкими скачками и наконец остановилась на двухсот шестидесяти. Есть и другие покупатели, сказала хозяйка, пять китайских дельцов, которые рады будут заплатить любую цену. Я поговорила с Йоханом, и мы решили не рисковать и проверить ситуацию с визами, прежде чем покупать малыша. Кроме того, если мы раскроем блеф хозяйки насчет богатых китайцев, она будет вынуждена сделать скидку.

Мы ушли с тяжелым сердцем.

Наутро мы с Йоханом встали пораньше и принялись бродить по улицам вблизи агентства задолго до его открытия. Мистер Тыан был рад нас видеть, впрочем, как обычно. Он сухо кивнул.

— Визы будут готовы сегодня после обеда, — сказал он и захлопнул ворота у нас перед носом.

Мы побежали на рынок.

Детеныша гиббона нигде не было. Его бывшая хозяйка пожала плечами и пожурила нас, погрозив пальцем.

— Китайцы вернулись, — сообщила она и подождала, пока мы смиримся с разочарованием. — Но у меня есть еще один…

Это действительно был другой детеныш, младше вчерашнего. Он сидел в центре металлической клетки, обняв себя лапками и крепко присосавшись к морщинистой коже чуть выше локтя. Когда хозяйка попыталась вытащить его, он издал испуганный свист; его глаза округлились, и он еще крепче вцепился лапками в собственное тельце. Этот не пытался ухватиться за рубашку Йохана, и я заметила, что на обеих руках у него кровавые пятна — от страха он сгрыз себе шерсть.

Я оставила Йохана с гиббоном и отправилась осматривать лавку. На этот раз мне повезло больше. Четыре гиббона должны были прибыть в город после обеда, чтобы наутро отправиться в Китай грузовым самолетом. Но мы могли забрать их при условии немедленной оплаты наличными.

Я вернулась, увидела Йохана, который пытался уговорить покрытого пушком малыша пожевать кусочек банана, и начала утомительные переговоры. Появление других гиббонов помогло сбить цену, и вскоре мы сговорились на нижней отметке в сто восемьдесят долларов за одного из последних вьетнамских гиббонов на земле.

— Надо подождать, пока нам продлят визы, — настаивал Йохан, укачивая испуганного детеныша.

Я лениво заспорила, зная, что даже пехотный взвод не заставит его оторваться от своего крошечного подопечного. Сделки на рынке совершаются так быстро, заметила я, что если подождать еще день, то и этого детеныша могут продать. Йохан согласился.

— Ну, тогда я скоро вернусь.

Я унеслась и вернулась через несколько минут с полными руками: три детеныша леопарда и один двухмесячный дымчатый леопард.

— Леопарды едят гиббонов, — заметил Йохан.

Мы скрепя сердце приобрели две ненавистные стальные клетки. А потом посмотрели на кучу-малу из зверей и клеток и стали думать, каким образом перетащить все это в гостиницу.

Йохан лавировал по запруженным в час пик дорогам как настоящий профи, а я сидела позади него на мотоцикле, пытаясь удержать шаткое равновесие и выглядеть невозмутимо, хотя под курткой у меня сидели четыре расшалившихся детеныша леопарда, а под мышкой — гиббон. Я зажмурилась и сжала зубы, стараясь не обращать внимания на коготки, то и дело царапающие меня, и попыталась запомнить этот момент, единственный в своем роде, который, возможно, не повторится никогда. У меня на груди дрались кошки.

Мы тайком протащили детенышей по лестнице гестхауза и занесли в мой номер. Леопарды тут же скрылись под столом. Йохан пошел на почту — позвонить Тило и узнать, чем положено кормить детенышей гиббонов. Я осталась в номере и стала мастерить из старого носка защитный чехол для опухших лапок малыша. Йохан вернулся с коробкой молочной смеси и горстью бананов. Тило наказал кормить детеныша и тем и другим через пипетку каждые два часа, днем и ночью. Мы кормили малышей до тех пор, пока их животы не раздулись и они не замурлыкали от удовольствия. Как только они уснули — гиббон с полдюжиной мягких игрушек, а леопарды, свернувшись калачиком под кроватью, словно меховые шарики, — мы улизнули к мистеру Тыану за нашими паспортами.

Ворота были заперты, а окна закрыты ставнями. Мы загремели цепями, и мальчик со скрепками наконец отреагировал, просунув голову в дверь и прищурившись на солнце. Он вышел к нам, помахал паспортами у нас перед носом и протянул их через узкую решетку.

— Нет виза, — громко проговорил он. — Отказано.

— Это шутка? — спросила я, переворачивая страницы.

— Это невозможно, — пробормотал Йохан.

— Отказано! Отказано! — заорал молодой человек и замахал руками для пущей наглядности.

Срок действия старых виз истекал через двадцать четыре часа. За такое короткое время нам не получить разрешение на въезд в Камбоджу или Лаос. Я попыталась втолковать это юноше.

— Вы оставаться один день! Потом уезжать Вьетнам! До свидания!

Он ушел, не прекращая махать руками. Мы стояли за воротами, таращась на его удаляющуюся спину. Он плотно закрыл за собой дверь.

Мы нашли маленькое кафе и молча выпили по несколько чашек кофе.

— Это невозможно, — повторил Йохан.

Видимо, его логическое мышление оказалось бессильно перед этой выходкой вьетнамцев. Я чувствовала себя не лучше. Мысли бегали по кругу, остановить их на время сумел лишь пробудившийся в Йохане отцовский инстинкт: внутреннее чутье напомнило ему о том, что настало время кормить гиббона. Мы поспешили в гостиницу.

Леопарды по-прежнему сидели в самом темном углу комнаты, отсыпаясь после первого кормления молочной смесью. Подопечная Йохана, малышка гиббона разодрала в клочки все, до чего ей удалось добраться, и вернулась к любимому занятию — грызть ранки на сморщенных лапах. Мне стоило больших усилий уговорить его подсадить к ней в клетку самого маленького из леопардов — пушистика не больше софтбольного мяча. Я вспомнила ту парочку с рынка: осиротевшие детеныши хоть и были разных видов, но служили утешением друг для друга.

У этих двух получилось наоборот. Сабина — так Йохан окрестил свою подопечную — казалось, вознамерилась отомстить бедному котенку за весь его хищнический род. Длинными руками она била леопарда по носу, выкручивала ему уши и хвост. Когда этого показалось недостаточно, она прижала его к стенке и навалилась сверху всем своим тщедушным тельцем, пытаясь протолкнуть его наружу через прутья. На этот раз всполошилась я, хотя Сабина, кажется, была довольна новой игрушкой. Котенок отправился обратно под кровать, а Сабине бросили на растерзание тряпку, завязав ее несколькими узлами.

Еле переставляя ноги, мы снова забрались на мотоцикл и поехали в камбоджийское посольство за разрешением на въезд. Охранник у входа улыбнулся и открыл нам дверь. Нас тут же проводили в кабинет, где представили сияющему служащему, похожему на Будду, только в пальто и галстуке. Он пригласил нас сесть и вежливо попросил паспорта. Пролистав их, задал несколько вопросов, затем достал документы и принялся сам заполнять их. Неужели все так просто? Я не могла поверить, глядя, как его перо скользит по бумаге. Когда он обеспокоенно сморщил лоб, я почти испытала облегчение.

— Вьетнамское правительство назначило вашим пунктом отбытия Хошимин, — сказал он. — Вы уже купили билеты? Эти рейсы часто раскупают.

Я покачала головой. Он потянулся к телефону.

— Я мог бы позвонить в авиакомпанию, — предложил он, — и проследить, чтобы вам забронировали билеты.

У меня отвисла челюсть.

— Мы хотим поехать на автобусе, — еле слышно пропищала я. — Я поменяю пункт отбытия на наземную границу перед отъездом.

Он на мгновение задумался.

— Так что мне написать? — спросил он и тут же отмахнулся. — Просто оставлю графу незаполненной, а вы сами потом впишете.

Я еще шире раскрыла рот.

Через пять минут он закончил с бумагами и встал, протягивая нам паспорта.

— Ваши визы будут готовы через два часа, — сообщил он. — Забрать их можно, когда вам будет удобно.

На этом моя челюсть окончательно упала на пол с громким стуком. Мы поблагодарили служащего и ушли совершенно ошарашенные, задаваясь вопросом: не из другой ли галактики эти камбоджийцы? Тайну развеял англичанин, поджидающий очереди в фойе.

— На днях кхмерские партизаны расстреляли нескольких иностранцев, — сказал он. — Камбоджийское правительство из кожи вон лезет, чтобы ублажить туристов.

Время было на исходе. Мы побежали в ближайшее турагентство, чтобы мне поставили штамп с другим пунктом выезда. Ожидание было бесконечным, стулья — жесткими, а сотрудница, наконец взявшая мой паспорт, безразличной к моим мольбам.

— Чтобы поставить новую печать, нужна неделя, — сказала она.

Я спросила, нельзя ли воспользоваться срочной услугой, обещавшей беспрепятственное решение проблем за тройную цену — реклама висела на стене.

— Пять дней, — ответила она.

Мы бросились в агентство по продлению виз, чтобы воззвать к их прежде никак не проявившей себя человечности, в надежде что нам продлят визы хотя бы на пять дней. Ведь если бы треклятый мистер Тыан не держал так долго наши паспорта у себя, проблемы бы и вовсе не возникло.

Наш знакомый юноша вышел на улицу, с неохотой передвигая ноги, и посмотрел, кто там опять ломится в ворота.

— Закрыто! — рявкнул он через решетку.

— Но ведь только три часа, — заспорили мы.

— Закрыто! — заорал он еще громче.

Мы стали умолять.

— Паспорта, — приказал он и протянул руку.

Мы бросились наутек.

Настало время кормить гиббона. По пути домой нам встретилась туристка в длинной юбке; выпрямив спину, она чинно крутила педали односкоростного велосипеда. Йохан уменьшил газ и пристроился рядом.

— Извините, — обратилась к ней я, — вы кошек любите?

Она оторопела. Я, забыв о гордости, объяснила нашу ситуацию, умолчав о шальных коготках и полуночных кормлениях. Йохан тем временем объезжал прохожих и тележки мороженщиков, чтобы поспевать за велосипедисткой.

— Не сможете ли вы, — сказала я наконец, — позаботиться о парочке очень маленьких леопардов всего неделю, пока мы съездим в Камбоджу за новыми визами?

— Certainement pas! — выпалила она, вцепившись в руль шатающегося велосипеда. — Я работаю во французском посольстве. То, что вы предлагаете, незаконно!

— Как и черный рынок, где идет подпольная торговля редкими видами, — заметила я. — А вы, между прочим, рекламируете его в своем путеводителе для туристов.

Но девушка из посольства меня уже не слушала. Задрав голову и взметнув юбками, она укатила вперед, держась прямо, как и подобает настоящей леди.

Мы вернулись домой к нашим отвергнутым сироткам.

Оставив Йохана за пережевыванием четверти фунта сырого мяса и приготовлением вкусного коктейля из бананов и молочной смеси, я побежала в офис «Вьетнамских авиалиний» покупать билет в Камбоджу. Очередь была длинной, зато разговор с сотрудницей авиакассы коротким.

— Билетов нет, — сказала она. — Есть вылеты только на следующей неделе.

Я тащилась вверх по лестнице, отупев от усталости. После хождения по грязному городу на зубах скрипел песок. Я отперла дверь, и двое крошечных котят вцепились мне в щиколотки. Я наклонилась, чтобы подобрать их, и услышала из глубины комнаты веселый голос:

— Карин, привет!

Это был не Йохан. Это был Джей.

Растянувшись на единственном удобном предмете мебели в комнате — моей кровати, — он сообщил, что все-таки решил поехать на юг.

— Ты разве мне не рада?

— Где Йохан? — спросила я.

Я думала только о том, нужно мне кормить гиббона или нет.

— Что это за зверье? — Джей смахнул с рукава воображаемую шерсть. — Ты же знаешь, у меня на кошек аллергия.

Я села и принялась готовить банановое пюре для гиббона.

— Боюсь, я не смогу здесь надолго остаться, — сказала я, сидя к нему спиной. Он с растущим негодованием слушал рассказ о моих визовых проблемах и о том, чем все закончилось.

— А как же я? — спросил он и резко сел на кровати. — Я проделал такой путь до Сайгона, а ты, оказывается, утром уезжаешь… — Он покачал головой: — Не думай, что я поеду с тобой в Камбоджу. Или останусь здесь дожидаться тебя.

Он откинулся на подушку в ожидании моей реакции.

Я вышла из комнаты и наткнулась на Йохана, который парковал мотоцикл во дворе. Он только что побывал дома у вьетнамской профессорши из Ханоя, дамы прозападных взглядов, которая просила его обратиться к ней, если ему когда-нибудь понадобится помощь в Сайгоне. Профессорша согласилась, хоть и неохотно, поселить животных в гараже, при условии что кормить их нужно будет не чаще раза в день.

— Ну уж нет, — Йохан покачал головой. — Мы должны были найти кого-то из своих. Может, Джей захочет присмотреть за зверьми до нашего возвращения?

— Ну уж нет, — сказала я.

«Свои», знаете ли, тоже всякие бывают. Но у меня была одна зацепка, еще слабее, чем у Йохана. Я знала, что на втором этаже отеля по соседству расположился офис «Мобил Ойл». Если бы мы смогли проникнуть в сообщество экспатриантов…

Офис оказался слишком шикарным для наших обшарпанных шмоток. Каждый мускул на лице привратника напрягся из чувства противоречия, когда он отступил в сторону, чтобы пропустить нас. Накрахмаленная рубашка и сияющая обувь директора компании выглядели устрашающе, но его рукопожатие было твердым, и он вежливо предложил нам сесть. Я вдруг растерялась, не зная, с чего начать.

В результате рассказ повел Йохан. Молча выслушав его, директор потер подбородок.

— Явись вы за деньгами, все было бы намного проще, — усмехнулся он. — Так сколько у вас леопардов?

Он продиктовал нам названия нескольких баров, где собираются экспатрианты, потом опять засмеялся, покачал головой и пообещал спросить жену, не хочет ли она взять на себя заботу о наших сиротах.

Мы разделились: Йохан отправился щеголять красноречием среди экспатриантов из высшего общества, а я облазила все бэкпекерские норы в отчаянной надежде найти щедрую душу, которая согласилась бы присмотреть за нашим зверинцем.

В «Ким кафе» было полно народу; разговор на дюжине языков мешался с сигаретным дымом и запахом немытых тел под яркими лампами дневного света. Здесь все до единого обсуждали туры и планировали маршруты. Те несколько бесед, что мне удалось подслушать, ничего хорошего не предвещали. Врач-диетолог из Дании собиралась в Далат на микроавтобусе завтрашним утром и давала подробные рекомендации парочке обшарпанных австралийцев, которые планировали прокатиться по Меконгу на лодке. Двое французов в углу стола крепко прижались друг к другу, выдыхая клубы дыма; эти хотели лишь, чтобы их оставили в покое.

Я встала и постучала ложкой по стакану. Никто и ухом не повел. Тогда я попросила прощения у бога джунглей и достала из кармана крошечного детеныша леопарда. Все разговоры разом прекратились. Даже французы прислушались, хоть и не подали виду.

Меня выслушали в полной тишине; все глаза в зале обратились к маленькому комочку меха, приютившемуся на моей ладони.

А потом, как на аукционе, люди начали поднимать руки, называя даты и места, и вскоре вовсе позабыли обо мне, передавая котенка из рук в руки и организовывая его расписание на следующие пару недель. Здоровяк немец был совершенно пленен маленьким котенком, уснувшим на одном из его литых бицепсов, и тут же отменил планируемую поездку к знаменитым тоннелям Кути, которые вдруг превратились всего лишь в «грязные кротовые норы в земле». Плотник из Англии уезжал на три дня в тур по Меконгу, но рад был приютить маленьких сорванцов на выходные. А если хозяйка его гестхауза будет против, так он найдет другой. Двое всклокоченных канадцев пообещали сироткам постоянное жилье в потрясающем новом доме, куда собирались переехать через неделю.

Я села в сторонке и стала наблюдать, как совершается чудо. Люди, готовые часами препираться за лишние пятьдесят центов, люди, годами экономившие средства, чтобы повидать Вьетнам, чуть ли не дрались за шанс отказаться от всего этого ради сонного пушистого комочка.

— Ничего удивительного, — прошептал кто-то мне на ухо. — Вы дали им возможность сделать что-то особенное. Ради такого стоит пропустить пару достопримечательностей. «Кто-то» оказался американцем, который перебивался частными уроками английского в поисках постоянной работы.

— Вы не собираетесь покупать еще? — спросил он и протянул мне сто долларов.

В моей комнате наступила долгожданная тишина. Малышка гиббон крепко спала, обняв длинными ручонками подушку вдвое больше себя. Два младших котенка затихли после того, как несколько часов смешили нас своими прыжками. В отличие от старших собратьев, они стремились к контакту с человеком и лежали в засаде, поджидая, когда я выйду из душа, после чего принимались раскачиваться на моем полотенце, как на тарзанке, пока я не бросала все попытки удержать его на месте. Впервые в жизни чудовища под кроватью оказались настоящими, и стоило мне опустить на пол босые ноги, как игривые коготки тут же вцеплялись в щиколотки. А когда я засыпала, мягкий хвост перышком щекотал мне лицо, а четыре крошечные лапки мяли подушку.

Я плыла сквозь многоэтажные сны под шорох прытких крысиных лапок, бегущих по потолочным балкам. Проснувшись, я увидела, что крысы из сна превратились в пляшущих на ковре леопардов. Их темные силуэты шныряли вокруг моего рюкзака, внезапно появляясь в лужице лунного света, где они наскакивали друг на друга и устраивали драки. Я заснула под еле слышный топоток бархатных лап. Мне снились ночные джунгли, заплетенные в косы лианы, темно-зеленые листья и силуэты в пятнах света и тени, плывущие сквозь пространство.

Настало утро. Беспокойная, дикая поездка в аэропорт, два пустых рейса, совмещенные в один, — и вот я уже сижу рядом с двумя холеными бизнесменами с другой планеты. Те громко обсуждают торги на фондовой бирже, результаты матчей НБА и свои любимые отели на горнолыжном курорте Аспен. Я смотрю в окно на Меконг цвета бурой земли, плавно перетекающий в море, и пытаюсь вспомнить, почему же мне было так страшно, когда я впервые летела над этой странной землей, где все так запутанно.

Человек с соседнего кресла произес:

— Несомненно, это потрясающая возможность, однако осуществить ее будет непросто.

И я подумала: «Если бы он знал…»

 

21. Бродячий зверинец

Дорогая мамочка!

Орлиные когти пронзали мои толстые кожаные перчатки, как оберточную бумагу. Перья на крыльях орла совсем обтрепались от постоянного биения о прутья клетки. Если ты когда-нибудь летала на дельтаплане, то поймешь, почему я просто не могла его не купить.

Мы с Йоханом вернулись во Вьетнам на самом странном из транспортных средств — древнем пыхтящем такси. Таксисты роились у автостанции, как стервятники, поджидая тех, кто так и не смог втиснуться в набитый под завязку автобус. Мы яростно торговались за место на сиденье с драной пластиковой обивкой и радовались, что цену удалось сбить до такой низкой отметки, пока водитель не завел мотор и пять камбоджийцев не залезли на сиденье вместе с нами. Водитель беспечно уминал жареных цыплят на всех паромных переправах и затягивался самокрутками, запас которых был неиссякаем. Это был во всех отношениях милый, славный парень, но все менялось, когда он садился за руль. Он ехал так, будто мечтал, чтобы на Рождество ему подарили крылья, и был готов заполучить их любым путем, будь то спонтанный прорыв в науке о реактивных двигателях или более традиционный метод — через ворота святого Петра.

Проведя восемь часов на душной жаре, мы приехали в Хошимин с головами, будто набитыми ватой, и расцарапанными грязным песком лицами. Но мы были счастливы видеть наших питомцев, немного стесняясь внезапно пробудившихся родительских инстинктов. Мы немедленно принялись осматривать их. Кто уже подрос? Не изменился ли у них характер? И самое главное: рады ли они нас видеть?

У гиббонши появился портной, и она щеголяла в новенькой защитной рубашечке. Двое младших котят постепенно избавлялись от своей походки вразвалку — следствия нехватки кальция. Старший леопардик, который целых шесть недель (дольше всех) мучился на рынке, по-прежнему чувствовал себя уютнее под кроватью. Он освоился и начал защищать свою территорию, а когда я посмела взять его на руки, издал такой раскатистый рев, что я тут же вернула его на место. Поскольку он до сих пор был так мал, что легко помещался в одном из моих больших карманов, слышать это проявление недовольства было так же удивительно, как если бы подобно слону вдруг затрубила маленькая мышка.

Йохан ушел торговаться за гиббонов, а вернувшись, сказал, что завтра ему должны прислать денег. Мы договорились забрать как можно больше животных с рынка и к вечеру сесть на поезд, идущий в Кукфыонг.

Наутро мы явились подготовленными, с карманами, набитыми толстыми пачками вьетнамских денег, бананами и детским питанием. И увидели не совсем то, что ожидали: всего один гиббон с довольно глубоким порезом на руке. Однако нас заверили, что после обеда привезут еще семерых. У нас же было денег на пятерых, в крайнем случае — шестерых, если хорошо поторговаться. Мы скрепя сердце согласились оставить раненого детеныша ради более здоровых.

Я вернула гиббона хозяйке, но прежде пожилой мужчина с седой бородой успел сделать несколько снимков. Это был директор берлинского зоопарка, его звали Вольфганг. Он совершал тур «галопом по Юго-Восточной Азии» и уже побывал в Кукфыонге. Кажется, он обрадовался, что мы везем животных к Тило, и заверил нас, что у него они найдут хороший приют.

Я бродила среди клеток, надеясь увидеть еще одного дымчатого леопарда. Пронзительный свист заставил меня замереть на месте. Ноги сами последовали на звук, и я вдруг снова оказалась напротив хохлатого орла-змееяда, который сверлил меня немигающими желтыми глазами. Это была та самая птица, которую я видела много месяцев назад; ее крылья попрежнему были сильно повреждены, а от хвоста остался жалкий обрубок. Клетка была все та же, хотя орел вырос. На темени у него появилась проплешина в том месте, где голова постоянно терлась о верхние прутья. Бросив на меня непокорный взгляд, орел принялся терзать кусок говядины, зажатый в двухдюймовых когтях.

Я подошла к Вольфгангу.

— Как думаете, — спросила я, — Тило согласится взять орла?

Вольфганг пожал плечами:

— Знаете, у Тило такое доброе сердце — он никогда никому не откажет.

Десять минут спустя орел, пересаженный в клетку гораздо большего размера, ждал переезда в мою комнату.

Йохан вернулся с гиббоном; судя по выражению его лица, он передумал оставлять его в лавке. Я достала деньги.

По торговым рядам вдруг прокатилась волна смятения. Она взялась словно ниоткуда, но вызвала внезапный всплеск активности. Сонные хозяева подскочили на ноги и принялись доставать зверей из клеток и прятать выставленные на всеобщее обозрение медвежьи желчные пузыри. Хозяйка выхватила гиббона из рук Йохана, сунула в ротанговую сумку и мигом закинула ее на багажник отъезжающего мотоцикла.

— Полиция! — прошипела она и прогнала нас прочь от прилавка.

В считаные минуты на рынке появились совершенно новые животные: воробьи вместо туканов, макаки с щенячьими мордочками вместо гиббонов, а также медвежонок с длинным высунутым языком и здоровенный дикобраз.

Обещанные полицейские так и не материализовались. Торговцы постепенно успокоились, словно стая чаек, вспугнутая проплывающей акулой и вновь рассаживающаяся на воде. Хозяйка гиббона накинулась на меня с убийственной злобой в глазах.

— Ваш друг! — прошипела она. — Старик! Он из газета! Делать фото! Звать полиция!

Я попыталась убедить ее, что Вольфганг не имеет отношения к полиции или местной прессе, но потерянного было не вернуть. Раненый гиббон пропал, теперь его прятали где-то в городских недрах. Другие семь детенышей уже никуда не ехали. Я спросила ее, когда можно продолжить переговоры.

— Приходить в четыре, — ответила она, смягчившись при мысли о грядущей сделке. — Они будут ждать.

Наша крошечная гостиничная комнатушка не смогла бы вместить семерых гиббонов, орла и четырех леопардов. Мы твердо решили, что поедем вечерним поездом, чтобы бедные детеныши провели как можно меньше времени между рынком и заповедником. Мы снова разделились, и Йохан отправился собирать вещи, а я пошла на вокзал покупать билеты.

Вокзал был огромной территорией, на которой сосуществовали десятки и сотни взаимосвязанных отраслей: торговки разносили готовую еду, отельные зазывалы искали новых постояльцев, мотоциклы сдавались в аренду, и тут и там слонялись таксисты.

Изучив дневное расписание, я подошла к ближайшей кассе. Через полчаса я по-прежнему переходила от одного окошка к другому, и нигде мне не могли продать билет. Наконец меня направили в турагентство, где потребовали официальную цену для иностранцев, в три раза больше цены для местных. Женщина за стойкой была немного словна.

— Вам нужен поезд С-3, — сказала она по-английски и достала стопку пустых билетов.

Я сверилась с расписанием. С-3 прибывал в Кукфыонг еще до рассвета. Я попыталась возразить.

— Значит, С-6, — бросила сотрудница раздраженно, но попрежнему вежливо.

— С-6, — заметила я, — ушел час назад, а следующее отправление только в четверг.

— Других поездов нет, — отрезала она.

— А как же С-8, — сказала я, — который отправляется сразу после заката, да к тому же быстрее и дешевле?

— Это военный поезд, — процедила сотрудница. — Иностранцам на него нельзя.

— Тогда почему, — поинтересовалась я, — цены на билеты в С-8 указаны в американских долларах под заголовками, написанными по-английски?

— Этот поезд всегда пуст, — настаивала она. — Без сопровождения в нем ехать опасно.

Сердце забилось сильнее. Нам с нашим нелегальным грузом пустой поезд подходит как нельзя лучше. Я заверила, что буду под надежной защитой двух крепких молодых людей и еще кучи разных вооруженных знакомых.

— С-8 ходит не каждый день, — возразила сотрудница агентства.

— Но именно сегодня ходит, — проговорила я, размахивая расписанием.

— Он идет очень медленно.

Лишь на двадцать минут медленнее своего брата-экспресса — большая ли разница, если ехать сорок четыре часа?

— Он не останавливается в Кукфыонге, — не унималась она. — Вам придется сойти в Тханьхоа.

Я поразмыслила. Вообще-то, поезд останавливался в Кукфыонге по расписанию, но если уж ей так хочется, можем переплатить за лишнюю остановку и просто сойти пораньше. Я согласилась.

Она оторопела, но быстро пришла в себя.

— Вам нельзя сходить с поезда до конечной остановки — Ханоя, — сообщила она.

Из Ханоя мы сможем доехать до Тханьхоа, когда С-8 отправится обратно, через сутки.

Я покачала головой. Она злобно зыркнула на меня. Разговор зашел в тупик.

— Я должна поговорить с боссом, — заявила она и собралась уйти. Я знала, что она не вернется до тех пор, пока мне не надоест ждать и я не уйду с вокзала.

— Да, я тоже, — выпалила я и встала вслед за ней.

— Он не говорит по-английски, — самодовольно процедила она.

— Не говорит? Ну и что? — ответила я по-вьетнамски.

Она изумленно вытаращилась на меня и села.

— Паспорт, — рявкнула она и протянула руку.

Я выиграла. И постаралась быть вежливой:

— Три билета, пожалуйста. И спасибо за помощь.

— Три?

Ее пластиковая улыбка превратилась в хищный оскал.

— Три паспорта, пожалуйста.

У меня был только мой. Мне никогда не приходило в голову, что для внутренних переездов во Вьетнаме тоже нужны паспорта.

— Нет паспортов — нет билетов.

Она захлопнула билетную книжку и торопливо заперла ее в ящик:

— Вернетесь потом.

Колесить по городу в поисках Джея и Йохана не было времени. У меня не осталось другого выбора, как устроить скандал. Когда это не произвело впечатления, я решительно ступила на лестницу, ведущую на второй этаж.

— Обед! — крикнула сотрудница мне вслед. — Никого нет на месте.

Я даже не остановилась.

— Я продам вам билеты, — признав свое поражение, сказала она.

Не успела она отпереть ящик, как я уже вернулась на свое место.

— Запишите другие номера паспортов, — приказала она, подвигая ко мне толстую регистрационную книгу.

Я кивнула и принялась записывать циферки. Номер паспорта Йохана состоял из номера моего «ниссана» и телефона; для Джея я выбрала мамин день рождения и свой регистрационный номер в банке. Сотрудница выдернула у меня книгу.

— Вы должны вернуться до шести и показать мне паспорта, — коротко сказала она.

Я кивнула, соблюдая вежливый ритуал, согласно которому должна была ей поддакивать. Она выписала билеты и протянула их мне. Два билета были в шестиместном купе, один — через два вагона. Я запротестовала.

— Ничего не могу сделать, — ответила она и с финальным хлопком закрыла билетную книжку. — Мы продаем только два места на вагон. Остальные пассажиры сядут в Хюэ.

Хюэ, подумала я, на полпути до Кукфыонга. К тому времени я успею договориться с кондуктором.

Я встала и ушла.

Мы с Йоханом встретились на рынке ровно в четыре, но не увидели ни одного гиббона. Чуть раньше случился настоящий полицейский налет, и лавочники были вынуждены свернуть торговлю.

— Приходите завтра, — сказал один из них, отмахиваясь от нас.

Мы посовещались. Билеты на поезд обошлись в несколько сотен долларов, а вероятность сдать их и вернуть деньги была ничтожной. В отчаянии мы стали наводить справки о раненом гиббоне, спрятанном где-то в городе.

— Он далеко. Сто километров, — ответила хозяйка лавки. — Приходите завтра.

Но завтра было бы уже слишком поздно. Мы в печали собрали питомцев и уехали из Сайгона.

Шестиместное купе значительно уменьшилось в размерах с тех пор, как я ехала в таком же в Лаокае. Четыре клетки с животными, рюкзаки и двухдневный запас еды для девяти голодных ртов заполнили почти все свободное место. Проходивший мимо кондуктор заглянул за рваную шторку и ворвался в двери, подняв трезвон. Я замерла от страха и оглядела наши вещи. Клетки были хорошо замаскированы, но издавали странные царапающие звуки. Я уже знала, что это звуки леопардов, которые жаждут игр и развлечений. Если у орла вырвется характерный свист, пронизывающий до костей, весь поезд будет знать, что у нас за груз. Несмотря на разрешения на вывоз, которые я подделала, поставив даже фальшивую официальную печать, мы по-прежнему везли нелегальный контрабандный товар. Если бы кондуктор обнаружил животных, то конфисковал бы их или, чего хуже, попросту выбросил в окно.

Мы стали разговаривать громкими голосами. Йохан запел гимн Германии. Я зашуршала бумажкой, на которой начала писать письмо. Сам того не зная, кондуктор помогал нашей маскировке, так как принялся орать и расхаживать по купе туда-сюда. Почему в купе три человека, а билета два, возмутился он. Увы, билет в другой вагон достался Йохану. Его немедленно заставили уйти.

Я вежливо спросила, не могли бы Йохан с Джеем поменяться местами на протяжении поездки. Нет, это было категорически запрещено. Не мог бы Йохан иногда заглядывать к нам, если другие места так и останутся незанятыми? Ни в коем случае. И кстати, где мы собираемся спать? Ведь две верхние полки, положенные нам по билетам, завалены нашими вещами. Я возразила, что в купе еще четыре свободных места. Может, мы могли бы…

— Запрещено, — отрезал кондуктор.

— Пол, — осенило меня. — Мы могли бы расстелить одеяла…

— Нельзя.

— Если нужно, — солгала я, — мы можем спать на одной полке…

— Она наверняка обрушится под таким огромным весом, — отрезал кондуктор, не стесняясь жестокой правды.

Он ушел, но перед тем приказал сложить вещи в альков над дверью, то есть каким-то образом уменьшить груз объемом в несколько кубических ярдов до пары футов. Следующий час я провела за новым вариантом игры в «лису, утку и зерно», пытаясь разместить гиббона, орла и леопардов в крошечном алькове, да так, чтобы острый, как бритва, клюв не задел ненароком высунувшийся хвост, а любопытные пальчики не надергали перьев из без того плешивой макушки.

Часы сменяли друг друга под мерный стук колес и торопливые кормления украдкой, в ночной темноте. С тех пор, как леопардов начали кормить полноценно, у них появилось много нерастраченной энергии. Малышка гиббон нуждалась не только в еде, но и в опеке. Поскольку Йохана прогнали, я должна была кормить, чистить и веселить весь наш неуправляемый зверинец. Я развесила полотенца на средних полках, устроив леопардам импровизированные джунгли, и выяснила — увы, слишком поздно, — что орлы инстинктивно направляют струю экскрементов за пределы своей территории, чтобы не пачкать пространство вокруг себя. Мне стало казаться, что купе все уменьшается и уменьшается, ведь в нем барахтались восемь грязных существ и каждый пытался отвоевать хоть немного пространства и воздуха. Из купе все сильнее воняло бездомными кошками, и это увеличивало риск быть пойманными. Иногда я приоткрывала окно, но рассказы Тило о гиббоне, простудившемся на закате и умершем к рассвету, были еще свежи в моей памяти и вынуждали закупорить окна и двери.

К середине второго дня мы пересекли границу демилитаризованной зоны, и солнце вдруг пропало. Я выглянула в окно и увидела серый, угрюмый ландшафт. За месяц пребывания на юге, во влажной сайгонской жаре, я напрочь позабыла о северных холодах и сырости. Температура упала на двадцать градусов за столько же минут, и жаркая духота в купе сменилась ледяной сыростью. Ничего не сохло — ни полотенце, которое я постирала и вывесила на ночь за окно, ни жалкий котенок, который свалился в миску с водой и теперь спал у меня на груди, словно промокший клубок шерсти.

В утро приезда я проснулась и увидела, что орел дрожит от холода. Я пожертвовала последние носки, чтобы сделать пальтишки для котят. Гиббона я подвесила на груди в качельках из ткани, и малышка отказывалась перемещаться куда-либо еще. Оставалось шесть часов. Последний отсчет начался.

От пункта назначения нас отделяло всего тридцать километров, когда грозный стук в дверь возвестил о приходе недружелюбного кондуктора. На этот раз по обе стороны от него стояли двое хмурых военных. Я слышала их через дверь; они громко обсуждали наших животных, их рыночную стоимость и предполагаемый пункт нашего назначения. Я запаниковала, сорвала с себя несколько слоев одежды и показала им через шторку голое плечо, а затем пробормотала, что все еще сплю. Не могли бы они прийти через час? Благослови бог их буддистские души, они любезно покинули меня, и гонка в Кукфыонг началась. Они, верно, думали, что мы сойдем в Тханьхоа — через полчаса после Кукфыонга. Сотрудница агентства из Сайгона неожиданно сослужила нам хорошую службу.

Показалась станция Кукфыонг, и мы сошли с поезда с военной точностью, бросая рюкзаки и клетки через окно и карабкаясь следом. Когда поезд отъехал, мое облегчение быстро сменилось растущим чувством беспокойства. Станция была пустынна. Мы, дрожа от холода, стояли на полоске травы; от недосыпа в глаза точно песку насыпали, а багажа у нас было явно больше, чем под силу унести.

Наконец мы услышали, как кто-то зовет нас издалека, и появился Тило! Он стоял у микроавтобуса, а рядом с ним — Мануэла. Я чуть не бросилась ему в объятия. Он же едва не столкнул меня в канаву, так ему не терпелось посмотреть, в какой клетке сидит малышка гиббон. Она тут же спряталась под курткой Мануэлы, а Йохан наблюдал за происходящим с беспомощным видом матери, у которой отнимают ребенка. Тило оглядел другие клетки, взял их и ушел, не говоря ни слова. Они с Мануэлой уже почти сели в микроавтобус, когда до нас дошло, что нас собираются оставить здесь. Мы подхватили рюкзаки, побежали и нагнали их как раз вовремя. Нас неохотно пригласили подвезти до национального парка.

Я слушала, как они вполголоса обсуждают судьбы моих родных котят и птицы на немецком. Вольфганг несколько оптимистично оценил готовность Тило принять всех бездомных животных. Орел был ему не нужен. Детеныши леопардов должны были отправиться к Шейле, аспирантке, приехавшей в парк как раз вовремя: она изучала виверр, и у нее был опыт общения с дикими кошками.

Мы помогли разгрузить клетки. Когда я вынимала орла, тот издал растерянный крик, отчего лангуры в соседнем вольере испуганно заметались. Тило немедленно приказал посадить неуправляемую птицу обратно в машину. Я подхватила своих кошек, которые оказались никому не нужны, и отправилась на поиски таинственной Шейлы, отчаянно надеясь, что хоть она окажет мне более теплый прием.

Я постучала в дверь ее гестхауза, спрятав за спину клетку с леопардами и ломая голову над тем, что мне ей сказать. В конце концов слова оказались не нужны. Когда она увидела маленьких котят, ее глаза округлились, и детеныши мигом исчезли под ее застегнутой курткой. Она порылась в своих вещах и вышла с торжествующим видом, размахивая крошечной детской бутылочкой с резиновой соской.

— Давно уже я не спала в одной кровати с кошками, — сказала она, выуживая котенка из недр своей куртки и давая ему соску. Я покосилась на ее узкую одиночную кровать и подумала, удастся ли ей поспать, когда «котята» вырастут, но рассудительно решила помалкивать.

К моему удивлению, в комнату скоро вошла еще одна иностранка. Эмма была пухленькой молоденькой девушкой из Лондона; она приехала во Вьетнам обучать местных сотрудников английскому языку. Лишь раз взглянув на ободранного орла, она тут же захотела взять его себе. Первое, что она сделала в качестве хозяйки орла, — села с блокнотом и ручкой и придумала ему подходящее имя — Полоний. И убежала, чтобы написать нескольким друзьям о своем экзотическом приобретении. Когда пришло время кормления, Эмма вернулась и попыталась провернуть смертельный номер и скормить птице кусок мяса. Для этого она сперва надела пару толстых мотоциклетных перчаток и шлем. Я не была уверена, что Эмма станет лучшей в мире хозяйкой для моей птицы, однако мои планы поселить орла в недостроенном обезьяньем вольере пошли прахом из-за его близости к клетке лангуров. Я надеялась, что смогу построить маленькую, но уютную клетку на оставшиеся холодные месяцы, а весной можно будет выпустить птицу в парк.

Эмма вела себя очень по-деловому, уложив Йохана и Джея на полу, а меня поселив в своей комнате на случай, если ее орлу, к которому теперь следовало обращаться только по имени, вдруг понадобится моя помощь посреди ночи. Я рассказала ей о клетке, которую планировала построить. Эмма не преминула сообщить, что ее здесь все обожают и ей достаточно щелкнуть пальцами, как клетка будет готова — в ней найдется место и для обогревателя, и для автокормушки. Признаться, она меня впечатлила.

Наутро мы с Йоханом расстались. Он улетал из Сайгона через несколько дней, а нужно было еще успеть продать мотоцикл, доставивший его без единой поломки из самого Ханоя. Он пошел попрощаться с малышкой гиббоном, но Мануэла неумолимо преградила ему путь. Детеныша беспокоить нельзя.

Это было грустное прощание.

Вернувшись в комнату, я увидела Эмму, которая с плохо скрываемым отвращением косилась на орлиную клетку. Как и положено всякой воспитанной птице, Полоний не стал гадить на своей территории. Он хорошо прицелился, и струя экскрементов забрызгала плиточный пол. Так как Эмма до сих пор не удосужилась щелкнуть пальцами, уличный вольер так никто и не построил. Она явно жалела об импульсивном решении усыновить Полония и начала ругать меня, в то время как я подчищала грязь. Кто я такая, разгоряченно выпалила она, чтобы появляться без приглашения, вносить сумятицу в установленный распорядок и ставить под угрозу чужое и без того уязвимое положение?

Оказалось, что речь идет о ее собственном положении. Директор парка отвел ее в сторонку и объяснил, что, приютив меня в своей комнате, она лишает местный отель прибыли. Боясь потерять свой привилегированный статус, Эмма попросила меня собрать вещи. Орел также должен был последовать за мной, хотя мне разрешалось оставить ему имя.

— Мне некогда строить клетку, — заключила она. — Тебе придется выпустить его сейчас.

Я заметила, что ее обожаемый Полоний замерзнет в первую же холодную ночь, наверняка не сможет нормально летать и тем более охотиться, но Эмма была непреклонна.

Я вышла в ледяную ночь, держа птичью клетку двумя пальцами и чувствуя себя такой же ненужной сиротой. В отеле запросили дикую цену за неотапливаемый деревянный чулан с одной голой неработающей лампочкой, без душа и с туалетом в соседнем здании. Я не могла оставаться в парке до весенней оттепели, а Тило не горел желанием открывать гостевую комнату, отведенную для приезжающих специалистов. Я заглянула к Шейле и спросила, не согласится ли она оставить орла в теплом месте на ночь, пока я ищу ночлег. Она предложила мне поспать на полу, шепотом предупредив, что Эмме лучше об этом не знать, так как она действительно имеет влияние на местных и потому ей опасно переходить дорогу. А птица может переночевать в отапливаемом сарае неподалеку. Мы скоротали вечер за чашками обжигающего шоколада и кормлением наших ненасытных котят.

Шейла приехала в парк меньше месяца назад. Она планировала задержаться здесь на два года, исследуя ареал подвида местных виверр. Тех жалких грошей, что выделили ей на грант, едва хватило на дюжину ошейников с датчиками. Она показала мне тщательно прорисованную схему с описанием конструкции силков.

— Их будут делать в соседней деревне — так я поддерживаю местное производство, — гордо проговорила она.

Шейла была уверена, что всего через несколько месяцев сумеет надеть радиоошейники на двенадцать виверр. Она горела энтузиазмом, идеями и ужасно, катастрофически заблуждалась. Единственным «местным производством», которое в конце концов выиграло бы от ее усилий, было браконьерство и браконьерский арсенал. Ежедневные визиты Шейлы к ловушкам обязательно заметят и животных «освободят» задолго до ее возвращения. Стоит методу распространиться, и ловушки тоже перейдут в собственность браконьеров. Зачем охотиться долго и безрезультатно, когда животных можно просто забрать из удобных клеток? К тому же они живые — на китайском рынке за таких втридорога заплатят.

Хуже всего то, что ее подробные схемы научат браконьеров строить собственные ловушки. Новая технология распространится подобно заразной болезни и приведет к гибели всех животных, за чью голову назначена цена.

Я знала, что ее ждет, потому что сама прошла через это. Служа в Корпусе мира, я была так же полна энтузиазма и уверена в своих идеях. Мои нелепые рисовые кооперативы, школа, которую я открывала с самыми добрыми намерениями, и столь нужные колодцы с питьевой водой принесли столько вреда филиппинской деревне, что и не сосчитать.

Однако ошейники были куплены, клетки построены и будущее проекта определено. «Возможно, — подумала я, засыпая под мурлыканье довольных леопардов, — Шейле все-таки удастся пометить нескольких особей, находящихся под угрозой исчезновения. Тогда, если местные их убьют, Тило сможет найти трупы и арестовать виновных».

Настало утро, и станция наполнилась растерянными криками и свистом оставшихся в одиночестве гиббонов. Все уехали в Ханой: Тило, Мануэла, Эмма… и Полоний. В короткой записке говорилось, что орла передадут в Бюро лесного хозяйства, где с ним поступят по усмотрению. Внизу была приписка, сделанная решительным почерком Эммы: она приказывала мне больше не вмешиваться.

Когда я вернусь в Америку, то непременно достану свой дель таплан и снова полечу по ветру, взмывая вверх и устремляясь вниз, как умеют лишь птицы. На сайгонском рынке я увидела орла, еще не совсем взрослого, со сломанным хвостом и плешивой головой, — мятежную душу, которая не знала другой жизни, кроме существования в крошечной клетке, где в него тыкали грубыми пальцами. Мне хотелось дать ему возможность взлететь, расправить крылья и почувствовать, как их развевает ветер. Купив его, я поступила глупо и импульсивно. Но больше всего на свете я жалела о том, что не смогу выпустить его на свободу, пусть всего на один долгий день, независимо от последствий. Этого шанса ему больше не предоставится.

В Кукфыонге меня больше ничто не держало. Я собрала вещи и уехала.

 

22. Отчаяние

Привет, мамочка!

Мы с Джеем на днях хвастались, чья мама лучше.

— Моя может дом починить, — сказал он.

— А моя — построить, — ответила я.

— У моей мамы в саду сто сорок три розовых куста.

— Моя выращивает помидоры, каждый весом в два кило.

— Моя умеет рисовать.

— А моя делает вазы ценой в миллион долларов.

— Моя мама, — распалился он, — умеет клеить обои.

— А какой рюкзак она сможет нести?

— Вдвое больше своего веса.

— Ерунда! — отмахнулась я. — А она на мотоцикле умеет ездить?

— Нет, — признал Джей свое поражение.

Я не стала говорить, что ты тоже не умеешь. Ты не могла бы научиться этому до приезда сюда?

С наступлением теплого сезона Ханой совершенно преобразился. Местные жители повылезали из нор с опухшими после зимней спячки глазами и переместили все домашние дела на улицу, где было попросторнее. На каждом углу женщины мыли свои длинные черные волосы в ржавых ведрах, делали педикюры, оттирали детей и грязные овощи к ужину с одинаковым рвением и смачно плевали в канавы. Сквозь распахнутые окна лилась музыка, наполняя улицы пульсирующими ритмами из кинофильмов 1980-х и бондианы. Торговцев щетками стало в дюжину раз больше, и каждого сопровождала тележка, до краев наполненная полезными приспособлениями для весенней уборки. Блохастые котята с гноящимися глазами, которым прожить предстояло не дольше стрекозы, выкатывались на тротуар головой вперед.

Я бежала по улицам, не замечая окружающих картин и звуков. Лишь одно меня волновало — квадратное серое здание у озера. Почтамт. Я знала, что в одном из адресованных мне писем найдется ответ на самый важный вопрос — приедет ли мама меня навестить?

На этот раз меня ждали четыре конверта. Я выбежала на улицу, борясь с искушением поддеть ногтем первый же и разорвать его. Я нашла свою любимую забегаловку, хозяин которой как раз раскладывал лапшу к приходу вечерних посетителей. Увидев меня, старик улыбнулся и, ни говоря ни слова, протер чан, чтобы приготовить мое любимое блюдо. Я села в углу и попыталась разглядеть марки в меркнущем свете. Я давно уже все просчитала: письмо из Ханоя шло в Виргинию три недели, обратный ответ — дня четыре, и еще восемнадцать долгих часов, прежде чем конверт окажется в ящичке под буквой «М» ханойского почтамта.

И я нашла его. Почему-то я сразу поняла, что это именно то письмо. Сначала я подумала, не прочесть ли сперва другие письма, но пальцы рвали бумагу, двигаясь сами собой, и через секунду мои глаза уже бежали по строчкам.

«Как бы мне хотелось увидеть хмонгов… чудесные вышивки… бродить от хижины к хижине… поговорила с папой насчет поездки…» О нет! «Он даже слышать не хочет… так боится меня потерять… Что я только ни говорила, но успокоить его не смогла. Пришлось выбирать».

Последняя строчка красным пламенем горела у меня перед глазами. «Видимо, теперь осталось путешествовать только в мечтах».

Чтобы такой человек, как мама, и не путешествовала? Мама, которая часами могла разглядывать под микроскопом воду из лужи? Я не знала ни одной книжки про путешествия, которой бы она не прочитала. Она — единственный человек из всех моих знакомых, кто знает, где находится Илоило. Чтобы она больше не путешествовала? Невозможно. Ведь это из-за нее я начала странствовать по свету…

Я свернула письмо и отложила его в сторону. Другие письма подождут. Я прислонилась к стене. Мне так хотелось побыть одной. Но от пульсирующего сердцебиения города, его звуков и запахов не было спасения.

Я закрыла глаза. Вдалеке слышался мерный деревянный стук. Где-то там маленький мальчик ходит по улицам, расхваливая суп из другой лавки. Я уже видела его здесь: он бродил туда-сюда до самого утра. Сегодня его голос казался усталым.

Открыв глаза, я увидела у себя на тарелке сладкий и липкий пирожок. Старик улыбнулся и вернулся к работе. Наверное, увидел мои слезы.

Новые звуки накладывались на старые, сливаясь в симфонию. Торговка хлебом разносила остатки своего товара, прежде чем высыпать остатки на крышу для птиц. Мороженщик трубил свои две ноты, и к его тележке стекался топот детских ножек. Продавец тофу выкрикивал название своего товара на семи тонах, и оно превращалось в певучую мелодию. Все это стало таким знакомым — экзотическая мешанина азиатских звуков.

Я просидела там до полуночи. Как мне хотелось поделиться всем этим с мамой.

 

23. Злосчастный «Зверь»

Дорогая мамочка!

В середине вечера в нашу хижину ввалился одноногий человек и достал из кармана громадный рубин. Им можно было дверь подпереть — без шуток!

Я планировала сделать длинный крюк, стартовав из Шапы, перейдя Тонкинские Альпы и миновав Дьенбьенфу, и вернуться в Ханой через устье реки с раскинувшимися вдоль берегов рисовыми полями. Мне предстояло покрыть пятьсот миль по тяжелопроходимой горной местности, это должно было занять не менее трех месяцев. Я повесила записку на доске объявлений в кафе, намереваясь купить мотоцикл. Прошла неделя. Наконец кто-то приписал внизу время, дату и адрес в старом городе. Я поспешила по адресу — и увидела… Джея!

У него есть идеальный мотоцикл, сказал он, надежный и большой, на нем я гарантированно проеду хоть по самому высокому хребту и даже не вспотею.

— «Зверь», — сказала я, отнюдь не сияя от радости.

— «Зверь», — кивнул он.

Оказалось, наш «зверь» магически преобразился после встречи с мотоциклетными гуру из дома № 73 по улице Фудонг. Мастера заменили коротящие проводки зажигания, приварили сломанный стартер и шатающиеся сиденья, обновили цепь и тросы, зарядили аккумулятор, починили фары, разобрали цилиндр — одним словом, соорудили абсолютно новый мотоцикл, лишь отдаленно напоминающий предательского «зверя».

— И к тому же, — торжественно завершил Джей, — у мотоцикла есть даже водитель — это я.

Однако я сомневалась. Джей был примерно так же надежен, как и его мотоцикл, и до сих пор не проявлял особого интереса к деревенской жизни. Более того, заставить его достать камеру из чехла было не легче, чем выманить устрицу из раковины.

— Почему это ты вдруг передумал? — спросила я.

— Ну, — ответил он, — я подумал и решил — должен же я извлечь хоть что-то из времени, проведенного здесь. К тому же мне кажется, что карьера режиссера документальных фильмов как раз для меня.

— Что мне нужно сделать, — сказала я, — чтобы ты снова меня не подвел?

Он откинулся на стуле:

— Мне нужна копия всего материала, что ты отсняла во Вьетнаме.

— И что ты с ним будешь делать? — внезапно заподозрив неладное, спросила я.

— Может, смонтирую короткий фильм и буду показывать друзьям. Любительский, разумеется. Но если фильм выйдет в эфир, я хочу, чтобы мое имя было в титрах.

— Обещаю, — ответила я.

— А как насчет процентов от прибыли?

— Разбежался.

Он пожал плечами:

— Ну и ладно. Когда выезжаем?

Я села и поразмыслила над его словами. Было трудно забыть все те многочисленные случаи, когда в критический момент я поднимала глаза и видела, что Джей не снимает, а, как обычно, курит, сидит или просто в очередной раз обиделся и игнорирует меня. Неужели поездка по шоссе № 14 меня ничему не научила? Как и Шапа, и Нячанг?

Но как всегда, никого больше рядом не оказалось. Да и шансы найти попутчика для столь долгого и утомительного маршрута были ничтожны. Чем больше я задумывалась об этом, тем яснее понимала, что между Джеем и моим фильмом существует некая сложная связь. Я любила свою камеру и ненавидела — любила тогда, когда удавалось заснять волшебный момент, и я знала, что он останется на пленке навсегда, и ненавидела, когда съемки мешали мне заводить новых друзей, встревали в разговоры и влияли на ход событий.

Без Джея на пленке будет не хватать главного, и у меня появится идеальный предлог, чтобы отложить камеру, расслабиться и насладиться путешествием. Если он поедет со мной, у меня появится возможность однажды поделиться впечатлениями от поездки с другими. Этот фильм обходился мне намного дороже, чем я предполагала. Но стоил ли он того — вот в чем вопрос.

Мы с Джеем отъехали на тридцать километров от Йенбая, когда цепь с омерзительным скрежетом разорвалась. Мотоцикл по инерции докатился до маленького поселка, и я притормозила. Местный механик с рвением взялся чинить «зверя» и вскоре сообщил, что мы потеряли одно звено и потому цепь ремонту не подлежит. Я созвала толпу из тридцати детей, которые, как обычно, околачивались рядом, и организовала охоту за потерянным звеном с вознаграждением в два доллара, решив, что дети в силу своего роста ближе к земле и не прочь покопаться в грязи. Через полчаса усердных поисков стало ясно, что звено навсегда почило в стране непарных носков и забытых в переполненных поездах бумажников. Механик улучил момент и предложил одному из нас съездить в Йенбай со своим двоюродным братом. В Йенбае жил его родной брат, знаменитый мастер на все руки, и там же можно было купить новую цепь. Мы подбросили монетку, и я села пить чай.

Стемнело, а Джей так и не вернулся. Моя легкая простуда переросла в очередной грипп, и я сонно раскачивалась из стороны в сторону, сидя за столом. Жена механика смилостивилась надо мной и проводила к деревянному настилу, где я могла бы поспать. Я боялась, что из-за нашего присутствия у хозяев могут возникнуть проблемы с местными властями, и промямлила что-то насчет полиции и паспортов. Механик лишь рассмеялся в ответ и показал на стену. Украшавшие ее предметы постепенно приобретали очертания: наручники, автомат и полочка с несколькими обоймами. Наш механик оказался механиком только по совместительству, а в дневное время служил шефом полиции. А еще, гордо сообщил он мне, он умеет врачевать, торгует зеленью, устраивает смотрины и может починить любой ботинок в мгновение ока. Человек многих талантов.

Не успела я осмотреться, как его жена потянула меня за рукав и позвала к ужину. Просторный, добротный дом стоял за мастерской. Пол был выложен плиткой, а рядом с встроенной стереосистемой со множеством сложных функций стояла сверкающая новенькая «хонда». Интересно, какое из многочисленных ремесел хозяина приносит такие дивиденды?

Хозяин и его знаменитый брат давно уже побратались с Джеем, а он с ними, как это и бывает обычно у мужчин, когда они выпьют много виски и начнут выкрикивать слово «друзья», повторяя его много раз. Я немного поела, извинилась и пошла спать, но вскоре круговорот моих горячечных снов прервался: кто-то упорно дергал меня за рукав. Клуб счастливых любителей виски расширился до семи человек; их словарный запас пополнился: «Вьетнам», «Америка»; следующим на очереди, видимо, было «любовь». Но общение зашло в тупик, и им срочно понадобились мои услуги переводчика. Я устало плюхнулась за стол, но через секунду сон как рукой сняло: неопрятного вида человек достал из кармана рубин весом не меньше двух фунтов и протянул его мне.

— Пятьсот долларов, — спокойно вымолвил он и почесал культю несуществующей ноги.

Я еще никогда не видела рубин, которым можно было подпереть дверь. Он был больше моего кулака.

Тут из различных укромных мест стали появляться другие камни, обернутые в списки покупок или все еще в комьях влажной земли. Один из моих соседей по столу выплюнул кроваво-красный отполированный рубин, который все это время держал под языком (что не мешало ему выпить несколько бутылок пива).

О рубинах я знала мало, лишь то, что они бывают поддельными, поэтому мой интерес вряд ли можно было назвать оживленным. Вьетнамцы переговорили между собой, согласились, что у американцев куча денег, и назначили стартовую цену. Мы отказались вступать в торги и продолжили любоваться прекрасными камнями. Оказалось, что мы сидим на крупной рубиновой жиле, которая тянется через всю провинцию по фермерским полям. Одноногий человек оказался местным дилером. Когда рубинов набиралось достаточно, он ехал в Ханой и продавал их там килограммами, как свинину.

Когда я наконец легла спать, мне приснились смеющиеся поросята с рубиновыми глазами в наручниках из спутанных мотоциклетных цепей.

Наутро хозяева без долгих размышлений отказались от нашего скромного денежного дара и выложили перед нами гораздо более подробный счет. Настил из досок, где я спала, ремонт цепи, виски и дружба, оказывается, имели цену, причем немалую. Мы заплатили, и Джей попрощался со своими «друзьями» с куда меньшим энтузиазмом, чем в прошлый вечер.

Ночной холод и сырость, токсичные клубы едкого табачного дыма окончательно меня доконали. Мы вернулись в Йенбай в поисках мягких кроватей, надеясь принять чуть теплый душ.

Тут мы уже были раньше. Я помнила этот пыльный городок, где не было ничего примечательного, кроме разве что довольного пьянчуги, который предложил Джею пятьдесят центов за то, чтобы я стала его женой на час. Сезон муссонов превратил Йенбай в вязкое илистое болото, и вскоре наши рюкзаки, мотоцикл и мы сами покрылись слоем грязевых брызг толщиной в дюйм. Мой нос был забит до самого мозга и давил на него, как туго надутый воздушный шар, суставы задеревенели, а язык имел вкус ржавой пружины. Одна только мысль не давала мне сойти с ума от несчастья. Душ. Горячий, с клубами пара, избавляющий от всех недугов, со свежей, чистой водой. Отель уже показался на горизонте.

И тут со знакомым скрежетом, от которого меня всю передернуло, у нас опять порвалась цепь.

Мы закатили мотоцикл на обочину и обсудили планы на вечер. Я была за то, чтобы отправиться в ремонтную мастерскую вниз по улице, так как у нас осталась куча звеньев от старой цепи. Джей не желал об этом слышать. Звук рвущейся цепи заставил его забыть о клятвах в вечной дружбе, данных во время вчерашней полуночной попойки, и он жаждал крови. Не говоря ни слова, он отправился на поиски знаменитого брата нашего хозяина. Или тот исправит цепь бесплатно, или пусть прощается с жизнью.

Через три часа Джей и брат прервали мои безуспешные попытки уснуть на мотоцикле. Им срочно понадобились услуги переводчика. Брат механика согласился отремонтировать мотоцикл, но за плату, вдвое превышающую первоначальную. Он же не виноват в том, что мотоцикл сломался во второй раз. Это мы ехали слишком быстро и переключали скорости без сцепления.

Мы отвезли мотоцикл в ближайшую мастерскую, и я отыскала ее древнего владельца. Тот молча выслушал меня, указал на бывшего сердечного друга Джея, знаменитого брата-мастера, и решил нашу судьбу всего двумя словами.

— Мой сын.

Мы заплатили, сколько он просил.

Было почти темно и шел дождь, когда мы наконец выкатили «зверя» из мастерской и заняли наши места. Механик поехал рядом, настаивая, чтобы мы остановились в гостинице по его выбору. Подозревая, что хозяевами гостиницы окажутся очередные родственники, которые избавят нас от тех денег, которые еще не удалось у нас выудить, мы прогнали его прочь.

— Скатертью дорога, — сказал Джей и замедлил ход, чтобы оторваться от него.

Он выпустил сцепление, цепь весело хрустнула и снова порвалась.

 

24. Средневековая медицина

Пещера! Мерцающие сталактиты и сталагмиты… Ох, мам, если бы ты видела… Кажется, мы первые, кто забрался сюда.

Мне бы в жизни не пришло в голову провести ночь в грязном захолустном городишке Фонгтхо. Но у водителя автобуса были другие планы. Он припарковал свое транспортное средство у деревенского клоповника, процедил «завтра в пять утра» и исчез. Мы устало взвалили рюкзаки на спины и пошли за ним. «Зверь» давным-давно нашел последнее пристанище в далеком Йенбае, а мы тем временем осваивали вьетнамский общественный транспорт со всеми его странностями. Вполне возможно, что у водителя здесь жила любовница или старая тетка. А может, чайные листья, высаженные в этой грязи, имеют такой насыщенный вкус, что он не удержался и заехал купить килограммчик-другой. Единственное, что мы знали наверняка, так это то, что, если подождать и проявить стоическое терпение, водитель рано или поздно снова сядет за руль и повезет нас дальше.

Тем временем наше новое жилье не вызывало у меня шквала радостных эмоций. Ночлежка оказалась не чем иным, как грязным складским помещением со сломанными дверьми, которые периодически открывали, чтобы вылить переполненные ночные горшки на улицу. Я проложила себе путь через струящиеся желтые ручейки и бросила рюкзак в неубранной комнате с земляным полом и стенами, покрытыми трещинами шириной в маленькое окошко.

Туалет на улице выглядел еще безрадостнее. Две узкие планки поперек зияющей ямы и перегородка высотой до пупка. Яма кишела живым ковром личинок, проворно переваривающих отходы жизнедеятельности последнего гостя. Я завороженно наблюдала, как кусочек несъедобной бумаги отплыл в сторону над спинками извивающихся червей.

Я слышала, как мои соседи харкают, орут друг на друга, кашляют и мочатся на стену, с обратной стороны которой стояла моя кровать. Рынок вдруг показался мне гораздо более приятным местом для вечернего времяпровождения.

Было уже поздно, и ничего особенного на рынке не происходило. Тростниковые леденцы давно были расхватаны детьми с настороженными глазками и обломками коричневых зубов. Хлеб зачерствел — меньше чем через час его начнут продавать за полцены. Свинья все утро таскала свое пятидесятикилограммовое брюхо от прилавка к прилавку в поисках объедков и теперь мерно похрапывала в углу. Для вялых драк, которые то и дело вспыхивали в местных пивных после заката, привлекая зевак, было еще рановато.

Я энергично торговалась за пакетик жареных орешков, когда мимо прошла коренастая женщина-хмонг в великолепном расшитом наряде. Я как завороженная последовала за ней.

В свое время я вышивала крестиком, просиживая долгие часы за маминым кухонным столом и считая стежки, стараясь при этом не натягивать нить слишком сильно. Однако при виде этой женщины слова «вышивка крестом» приобретали совсем иной смысл. Ее рукава были само волшебство: сложные переплетающиеся орнаменты из идеальных крестиков, каждый не больше булавочной головки.

Завидев мое изумление, она рассмеялась и познакомила с подругами, которые принялись расталкивать друг друга локтями — так им хотелось показать мне свои вышивки. Одна юная девушка ужасно расстроилась, что оставила дома свой только что законченный шедевр, но быстро исправила ситуацию, пригласив меня на чаепитие.

Мы шли через поля аккуратных кругленьких чайных кустиков, высаженных бесконечными ровными рядами. Вскоре мы уже карабкались по почти отвесной скале из песчаника, следуя тропинке шириной с копыто водяного буйвола. Люди вокруг заканчивали работу на рисовых террасах, спускающихся вниз крутыми ступенями, чтобы начать долгий путь к дому. Порой на тропинке попадались лошади, нагруженные дровами в два собственных веса и идущие на рынок, в противоположную движению сторону; их появление вызывало бесконечные затруднения на дороге, которые, однако, никого не раздражали. Дерево было основным товаром, а женщины — самой работящей тягловой скотиной.

Мимо меня прошли три девочки-хмонга, которые шлепали по тропинке босиком, выпятив вперед лбы, опоясанные ремешками, чтобы уравновесить стофунтовые корзины, нагруженные дровами и взваленные на спины. Следом шагал симпатичный юноша, прямой, как молодое деревце; он шел пружинистой походкой и нес в мускулистых руках младенца весом едва больше десяти фунтов.

Тени стали длиннее, и вскоре я уже не могла рассмотреть ничего, кроме сверкающих пяток своей неутомимой проводницы. Тропинка шла под таким крутым уклоном, что ее щиколотки были на уровне моего носа. Когда мы наконец достигли деревни, я страшно устала, но была совершенно очарована и полна готовности пожертвовать обществом червей и кашляющих соседей ради куда более здоровой обстановки горной деревушки.

Хижины здесь были из дерева и тростника и тускло сияли изнутри, освещенные пламенем одной-единственной свечи в окне кухни. Все было сделано из дерева — корыта, плуги и совки, ведра, загон для поросят и крошечные стулья. Коровы тихонько позвякивали деревянными колокольчиками, и даже старые балки держались на деревянных колышках вместо гвоздей. Полы были из плотно утрамбованной глины, а с потолочных перекладин свисали связки кукурузных початков, оплетенные паутиной.

Не прошло и нескольких минут, как меня окружили женщины. Они завалили меня своими вышитыми куртками. Хотя иностранку они видели впервые, до меня здесь явно побывали неутомимые старьевщики из Шапы. Деревенским жителям не терпелось обогатиться, предлагая свой товар по западным ценам туристам с пухлыми чековыми книжками.

Расшитые рукава их курток были настоящим произведением искусства. Я задвинула свои моральные принципы и начала торговаться.

Большинству туристов кажется, что секрет успешных торгов — приблизиться к реальной рыночной цене товара перед заключением сделки. На первый взгляд этот подход кажется рациональным, однако к реальности он не имеет никакого отношения. Истинная цель долгих переговоров в том, чтобы оба участника убедились: им удалось выбить у оппонента лучшую цену, которую он был способен предложить. Это позволит им уйти с убеждением, что они не просто не дали обвести себя вокруг пальца, но, напротив, получили навар.

Представим, к примеру, типичную американку, которой предлагают купить вышитую куртку. Она предлагает вьетнамцам десять долларов. Те отвечают: пятнадцать. Бестолковая американка, для которой время — деньги, сразу же предлагает среднюю цену — двенадцать пятьдесят — и думает, что сделка совершилась. Но местные подозрительно смотрят на нее и берут свои слова обратно. Если она так легко подняла цену, думают они, значит, первоначальная сумма, которую они запросили, явно маловата. И американке назначают новую цену: двадцать долларов. Иррациональное поведение вьетнамцев раздражает ее, и она на секунду задумывается, не поставить ли их перед первоначальным предложением в десять долларов, но нет, она же честно подняла цену до средней и должна держать свое слово. Какое-то время они препираются, но так и не приходят к согласию. Тогда местные приходят к выводу, что американка просто не может заплатить больше двенадцати с половиной долларов и, пожалуй, стоит согласиться. Американку же утомили эти бесцельные переговоры — ведь время стоит денег, и она совершает поступок, равноценный самоубийству. Вспоминает, что сначала торговки запросили пятнадцать долларов. Пятнадцать так пятнадцать. И соглашается заплатить.

Но это было тогда, а не сейчас, и вьетнамцы понимают, что недооценили ее покупательскую способность. И цена враз подскакивает до двадцати пяти.

Чтобы купить один злосчастный нарукавник, мне потребовалось два часа. Я вконец вымоталась, упала духом и была готова пуститься в обратную дорогу.

К тому времени, как я спустилась с горы, ночлежка заполнилась под завязку. Первоначальное недовольство, вызванное тем, что мне придется делить единственную лампочку, свисающую с потолка, с четырьмя командами хрипатых водителей грузовиков, испарилось, когда я увидела, что лампа давным-давно перегорела и в темноте все мы были на равных. Я безошибочно нашла туалет по неповторимому запаху, но, как ни пыталась, не обнаружила душевых. Хозяйка отмахнулась от моих расспросов, выпалив нетерпеливое «нет!», и появилась через полчаса с дырявым ведром, наполовину заполненным ржавой водой. Она посоветовала мне принять душ посреди комнаты и как можно скорее вернуть ведро на место.

Автобус уехал рано утром — без нас. К тому времени мы уже шагали высоко в горах, заглядывая за хребты в поисках спрятанных там деревушек и многоярусных рисовых полей. Стояло прозрачное весеннее утро, и хмонги уже вовсю были заняты делами: вспахивали, сажали, пропалывали и удобряли комковатую серую землю. Картина была поистине идиллическая: птички, скачущие с камня на камень в поисках семян и личинок; позвякивающий колокольчик бредущего буйвола; хмонги, резко окрикивающие друг друга.

Мы с Джеем продолжили идти по склону горы, потом завернули за угол и увидели старуху-хмонга, которая медленно шла по тропинке впереди нас. Бросив взгляд на шестифутового великана Джея, она подобрала юбки и с удивительной ловкостью перепрыгнула через край ближайшей рисовой террасы. Когда мы дошли до края, она уже пропала из виду. Нам не хотелось, чтобы, завидев нас, пожилое население словно цыплята бросалось врассыпную, поэтому мы сошли с тропки и продолжили карабкаться по горному склону.

Полдень застал нас на поле над самой высокой деревней. Ранний подъем, поход и ласковое солнышко взяли свое, и я сняла камеру, устроила себе гнездышко из рюкзака и куртки и заснула.

Проснулась я всего через пару минут, разбуженная криками Джея. Вскочила на ноги, сбежала вниз по холму и успела увидеть маленькую черную макушку и шустрые босые пятки, скрывшиеся в непролазных кустах внизу. Мальцу удалось подползти совсем близко и схватить мою камеру в футляре. Он как раз убегал, когда Джей проснулся. Увидев его, мальчишка испугался, выронил футляр и бросился вниз по склону. Я села, прижимая к себе сумку с сильно бьющимся сердцем. Там была не только камера, но и деньги, и билет на самолет, и паспорт — все самое ценное.

Передо мной простиралась долина — рисовые поля, раскинувшиеся покуда хватает глаз, пруды с изумрудной водой. Внизу — несколько тростниковых хижин, приютившихся в зарослях качающегося бамбука и окруженных лужами, в которых прохлаждались буйволы. Что же было не так? Воришка-недоросток был едва ли старше восьми. Его мать, как и женщины, с которыми я торговалась вчера вечером, наверняка в жизни не видела купюры крупнее пяти долларов. Что бы сделал этот мальчик с камерой и деньгами, пятью тысячами долларов?

Мы спустились с горы, теперь уже подозрительно косясь на дружелюбных крестьян, которые махали нам, орудуя деревянными плугами. Заросшая сорняками тропка вдруг вывела нас к полю с выжженной травой. У его края, над лужайкой, поросшей золотистой горчицей, порхала стайка белоснежных бабочек. Я подошла ближе, чтобы заснять эту чудесную картину, и наткнулась на отверстие в земле размером с низенькую дверцу. Из него вытекал бурлящий кристально-чистый ручеек, исчезая под пирамидкой из камней. Я протиснулась внутрь.

Проход вел в низкую пещеру, с потолка которой свисали гроздья сталактитов. В ней было по колено ледяной горной воды. Я одолжила у Джея его дешевую зажигалку и стала пробираться вверх по течению, шаг за шагом, пока пламя не погасло… а конца все не было видно. Тогда я достала камеру и стала делать снимки со вспышкой, запоминать увиденное и пробираться вперед. Когда батарейка села, я потихоньку поползла обратно, дав себе обещание вернуться и принести с собой мел и фонарик.

Обратно мы пошли коротким путем, не замечая рассыпанных по округе деревушек: всю дорогу мы спорили. У Джея не было ни малейшего желания исследовать таинственную пещеру. Ведь нам придется снова идти в гору, рассудил он, фонари вьетнамского производства ненадежны, да и вдруг проклятая пещера заканчивается в пяти футах от того места, где я закончила осмотр? И кстати, как ему теперь прикуривать, ведь я сломала его зажигалку.

Я слушала его, улыбалась и мечтала о пещерах с кристаллами, высоких гротах и сверкающих каменных водопадах.

Наутро мы пришли в пещеру еще до полудня, захватив четыре фонарика, дюжину запасных ламп, батарейки и свечи. Я ринулась вперед и наткнулась на гладкую глухую стену в десяти футах от того места, где остановилась вчера. За спиной раздался злобный смешок Джея. Глотая разочарование, я посветила фонариком влево, где сталактиты спускались к мелкому ручью с каменистым дном. Там была шестидюймовая расселина, уходящая в темноту. Сбросив камеры, я поползла вверх по течению, извиваясь, как ящерица, и оставляя на нависших сталактитах лоскуты рубашки и кожи. Десять футов, пятнадцать — и потолок резко пошел вверх. Я ползла по узкому проходу над скалой и наконец нашла ее — мою пещеру с кристаллами! Сверкающий каменный водопад, застывшие в камне дымчато-серые волны и сотни, тысячи сталактитов. Я встала во весь рост, раскрыв рот от восхищения.

Мне пришлось вернуться, чтобы взять камеры и уговорить Джея проползти за мной следом. Мы зажгли свечи и осмотрели пещеру. Ручеек вел к еще одной узкой расселине. Я взяла фонарик, опустилась в воду и протиснулась внутрь. Я ползла по коридорам мимо куполообразных сталагмитов, вверх по узким трубам и вниз по ступенькам с нависшими сталактитами. После каждого поворота обещала себе повернуть назад, но за ним открывался новый участок пути, и я просто должна была увидеть, куда он ведет. Наконец я услышала громоподобный рев льющейся воды и очутилась в пещере, наполненной клубами тумана. Из стены над моей головой вырывалась мощная струя воды, спускалась по двум ярусам острых скал и падала в озеро глубиной по пояс. Через черную глухую стену не просачивался ни один лучик света. Я повернула назад.

Обратный путь показался намного длиннее, чем волнующая дорога вперед. Что, если я поскользнусь и уроню крошечный фонарик в водную бездну? Что, если вьетнамская лампочка оправдает свою репутацию и проживет не дольше мыльного пузыря в ветреный день? Что, если стена за моей спиной обрушится? Я проползла через последний ряд острых сталактитов и свалилась в освещенную свечным пламенем пещеру, где оставила Джея.

Мы вышли на воздух все грязные, дрожа от холода и щурясь от невозможно яркого полуденного солнца. Когда я ползла по течению, в штаны набилось много грязи, и она просочилась в карманы, кроссовки, складки и носки. Мы расстелили верхнюю одежду сушиться и стали с унынием думать о предстоящей обратной дороге. Промокшие джинсы, пропитавшиеся грязью с песком, и хлюпающие кроссовки — все это было не слишком приятно.

Когда одежда высохла наполовину, мы втиснулись в нее и потащились по выжженному холму. Я перетянула многочисленные ремешки, чтобы те не так сильно впивались в ключицы. Джей, который шел впереди меня, остановился у канавы с дождевой водой, опоясывающей рисовое поле. Он попытался перепрыгнуть через нее, но ботинок соскользнул, и он проехал два фута по скользкой глиняной стенке.

— Ты в порядке? — спросила я.

Кажется, Джей не мог выбраться.

— Нет, — сдавленно ответил он.

Я прыгнула в канаву и увидела, что его ногу пропорол острый стебель бамбука. Джей повис на середине, точно пойманный на булавку жук. Я подтолкнула его снизу, и он забрался наверх; нога наконец освободилась.

Рана была в два дюйма шириной и в четыре глубиной; бамбуковое острие задело мышцу под коленом. Нога почти не кровоточила, но Джей весь побелел и тяжело дышал от боли. До Фонгтхо было несколько миль ходу, до Лаокая — восемь часов на автобусе; там мы могли бы сесть на поезд и быть в Ханое через сутки, а оттуда долететь до Бангкока. Перспектива выглядела не очень радужной.

— Я лучше пойду, — выдохнул Джей и поднялся на ноги.

Мы пошли самым коротким путем. В первой попавшейся деревне я увидела лошадь и постучала в дверь соседнего дома, чтобы спросить цену. Из дома вышел крестьянин, заметил кровь, которая уже пропитала брюки Джея ниже колена, и назвал абсурдно высокую сумму. Стоило мне согласиться, как он немедленно удвоил ее. Тем временем две женщины, глазевшие на нас, скрылись в хижинах и вскоре возникли на пороге с недошитыми туниками.

— Купите вышивку! — закричала одна из них и дернула меня за рукав.

Я согласилась на вторую цену, предложенную крестьянином, и попросила его немедленно седлать коня.

— Купите вышивку! — заголосили уже обе женщины, повысив децибелы и дергая меня в разные стороны.

— Седло, — самодовольно проговорил крестьянин, — сдается отдельно.

И он назвал сумму, равную цене коня.

— Вышивка! Вышивка! — хрипели женщины, тыча мне своими тряпками прямо в нос, на случай если я чего не поняла.

Джей позвал меня и дрожащим от боли голосом сказал, что пойдет пешком. Раненая нога будет биться о бок лошади, да и торги займут не меньше часа. Надо только найти посох…

Наконец он, хромая, двинулся в путь. Женщины сыпали проклятиями нам вслед, а крестьянин выкрикивал все меньшую и меньшую цену, пока мы перестали его слышать.

Джей опустился на грязную гостиничную койку. Я напичкала его болеутоляющими и что есть мочи понеслась в аптеку. В аптеке не оказалось ни игл с загнутым острием, чтобы зашить рану, ни хирургической нити, зато нашлось сколько угодно анестетиков, а после долгих поисков обнаружился и доисторический стеклянный шприц китайского производства. Все остальное, сказали мне, можно взять у деревенского врача.

— Где он? — спросила я.

Они ткнули куда-то вниз по улице.

Я прошагала полмили, десять раз переспросила дорогу, и наконец меня провели в тесный дворик, где старуха медленно сметала в кучку нечищеный рис.

— Турист сильно ранен, — проговорила я по-вьетнамски. — Много крови. Нужен доктор, пожалуйста.

— Где ваш турист? — спросила она.

Я сказала название ночлежки. Она задумалась.

— Это ваш муж? — спросила она и продолжила: — Где вы учили вьетнамский? Вы давно в Северном Вьетнаме? У вас есть дети?

Я перефразировала свою просьбу, на этот раз добавив, что Джей находится при смерти.

— Сколько вам лет? — сказала старуха и пригласила меня выпить чаю.

Я уже подумала, что у нее маразм, когда из дому вышел молодой человек. Она в точности передала ему мои слова и объяснила, кто я такая.

— Где ваш друг упал? — спросил юноша.

Он потребовал рассказать все в деталях, вплоть до величины и формы раны. Наконец его любопытство было удовлетворено, и он показал на дорогу — оказалось, доктор живет еще через несколько домов.

— Туда пешком можно дойти? — отчаялась я.

Юноша кивнул, глядя в телеэкран через мое плечо. Я перестала его интересовать, и он торопился досмотреть программу.

— Может, вы покажете мне дорогу? — спросила я.

Молодой человек обдумал такой нежеланный поворот событий.

— Доктор, — сообщил он, тщательно поразмыслив, — уехал в Дьенбьенфу. Два дня на автобусе.

Мы продолжили пререкаться, пока программа наконец не закончилась, решив дело в мою пользу. Мой проводник неохотно, с видимым сопротивлением провел еще несколько минут в поисках шлепанцев и вышел на солнцепек, ссутулив спину.

К моему удивлению, он повел меня не дальше по дороге, а обратно, в сторону ночлежки. По пути он остановился, купил леденец, затем встал и стал разговаривать с двумя девицами на велосипедах. Когда мы подошли к ночлежке, его окликнула какая-то женщина, и он стал ждать, пока она бесконечно перерывала свои карманы в поисках двадцати центов, которые была ему должна. Она три раза пересчитала деньги в купюрах номиналом в один цент. Мы прошли еще четверть мили, прежде чем он забыл, куда держал путь, и стал искать уютное местечко для отдыха.

Я опять спросила его, где же неуловимый доктор. Он задумался, вгрызаясь в леденец, как крыса.

— Где ваш друг? — спросил он наконец.

Я указала на ночлежку. Он немедленно вскочил и поспешил поглазеть на раненого иностранца. К тому времени у клоповника собралась толпа — всем не терпелось выяснить, что происходит. Я с надеждой спросила их, где доктор. Вьетнамцы принялись обсуждать мой вопрос.

— Он живет в Дьенбьенфу.

— Он вернется завтра.

— Приедет на следующей неделе.

— Нет никакого доктора.

Я бежала в аптеку, размышляя о том, есть ли там антибиотики и зубная нить и смогу ли я согнуть кончик обычной иглы, если подержу ее над огнем.

Аптекарь по таинственной причине отказался обслуживать меня, пока я не загляну в соседнюю портняжную мастерскую. Три швеи пригласили меня внутрь и заставили повторить рассказ, ахая от волнения в самых интересных местах. Указав на кушетку, они пригласили меня сесть и налили чаю.

— Доктор, — коротко напомнила я.

— Да, да, — закивали они. — Он здесь, пейте чай.

— Здесь — это где? — спросила я.

— Вы так хорошо говорите по-вьетнамски, — пропели они. — Ваш друг тоже хорошо говорит? Может, приведете его и он тоже поболтает с нами?

— Где доктор?

Они указали на длинный коридор. Там был лишь человек в грязном комбинезоне, который демонтировал электрический счетчик. Я подошла к нему.

— Да, да, — кивнул он и махнул плоскогубцами на пустую койку. — Доктор здесь.

Только я решила вернуться в аптеку и силой взять все, что мне необходимо, как заметила доисторический стетоскоп, который лежал рядом с коробкой ржавых гвоздей, полупустую банку с маслом и стакан грязной желтой воды, в которой плавали старый шприц и дохлая муха. Из-за мотка проволоки выглядывали щипцы. Это и вправду была приемная врача. Я присела на корточки и описала случившееся с Джеем.

Врач ткнул пальцем в фанерную койку:

— Приведите его сюда.

Я заметила, что Джей не может ходить. Доктора это, видимо, не волновало. Мы спорили до тех пор, пока ему не надоело возиться со счетчиком. Тогда он вымыл руки и причесался, нашел куртку, внимательно оглядел себя в зеркале и махнул на дверь:

— Пойдемте.

— Вы забыли инструменты, — заметила я.

— Не важно, — ответил он.

Откуда ему знать, какие инструменты понадобятся, если он даже не осмотрел пациента?

Мы зашли к Джею и обнаружили, что в комнате собралась толпа зевак. Они приходили и уходили, глазели на Джея в нижнем белье, возились с нашими фонариками, моими дорогими камерами, пленками, штативами и объективами, которые были разбросаны по кровати. В город приехал бесплатный цирк.

Доктор посмотрел на Джея, поцокал языком, задал дюжину не относящихся к делу вопросов и побрел домой за набором для штопки ран. Он вернулся с двумя ампулами новокаина и шприцем, который так и плавал в мутной желтой воде. Я приказала ему прокипятить шприц перед использованием. Он обиженно сообщил, что пять лет проработал в больнице в Хошимине и два года — в Ханое, и подтвердил свои слова, протянув мне потрепанную карточку с надписью «Симпозиум по ортопедии и травматологии, Америка — Вьетнам».

— И все равно иглу нужно стерилизовать, — сказала я и вырвала шприц из его руки. Ближайшим местом, где можно было найти кипяток, была уличная кухня за углом. Присвоив себе их чайник с известковыми хлопьями на стенках, я бросила шприц в воду. Когда я вернулась, лицо Джея было белым как простыня, а врач орудовал грязными щипцами, грубо протирая рану без анестезии.

Он выхватил у меня шприц, кое-как набрал лекарство и стал тыкать Джею в ногу, подбирая место для укола.

— Пузырьки! — закричала я. — Выпустите сначала пузырьки воздуха!

Он проигнорировал меня, воткнул иглу и с силой нажал на поршень. Новокаин запузырился и закапал из дырявого соединения между иглой и стеклянной емкостью.

— Не важно, — сказал врач и начал зашивать рану.

Джей застонал.

В комнате стало темнее. Я огляделась и увидела, что дверной проем и окно загорожены лицами зевак. Дюжина вьетнамцев уселись на койку напротив и с интересом наблюдали, как двое детей потрошат мой рюкзак. Врач приказал мне держать над раной фонарь и, красуясь перед внимательной аудиторией, принялся изображать звезду больничного сериала. Он тщательно вымыл руки, потом поднял их повыше и приказал мне вытереть насухо старой тряпкой. Затем достал из раны щипцами кровавые ватные тампоны и швырнул их на пол. Он вонзил хирургическую иглу со всей мочи, не обращая внимания на утробный стон Джея, и затянул швы так сильно, что его руки затряслись от натуги.

Я запротестовала, увидев, как натягивается и белеет кожа, и повысила голос, когда он обрезал нить всего в миллиметре от узелка. Мы злобно смотрели друг на друга поверх трясущейся ноги Джея. Я ненавидела этого человека. А теперь и он ненавидел меня.

Врач наложил еще два уродливых шва, отдал строгие указания упражнять ногу и съедать три тарелки риса в день и ничего больше, да и был таков.

Я вывернула карманы непрошеных гостей и выпроводила их за дверь, чуть не за шкирку вытолкнула ребенка, который прыгал на моем рюкзаке, как на батуте, и закрыла ставнями окно, игнорируя возмущенные протесты дюжины уличных торговцев, которые побросали свой товар, чтобы полюбоваться спектаклем.

И вот мы с Джеем оказались в темноте, в блаженном одиночестве.

— Слава богу, все кончилось, — тихо пробормотал он.

Джей проявил необычайное мужество. Раненая нога и сейчас тряслась и подергивалась от боли. Я накачала его валиумом, а когда он уснул, проверила, в целости ли наши вещи, которые валялись по всем углам.

Я собрала вещи, чтобы поутру уехать на автобусе, и завалилась спать. Я сразу же уснула, но меня разбудил настойчивый стук. Каждая измученная мышца моего тела протестовала против возвращения к реальности. Стук не прекращался. Я встала и, шатаясь, побрела к двери. Хозяин отпихнул меня в сторону и промаршировал к кровати Джея. Он сдернул покрывало, осмотрел рану и потребовал детального отчета о происшедшем.

— Тихо, — сказала я по-английски.

Восемь взрослых, двое детей и собака уже успели просочиться в комнату за хозяином. Меня все игнорировали.

— Мы спим, — сказала я.

Маленькая девочка села на корточки и принялась расстегивать мой рюкзак. Я схватила ее за шкирку, как кошку, и выставила за дверь, затем принялась распихивать остальных руками и ногами, пока комната не опустела. А потом, пока Джей мирно спал, меня вырвало в ржавое ведро в углу.

 

25. Земля из-под ног

Привет, мамочка!

Я только что съела триста двадцать четвертую тарелку супа с лапшой — лучшее событие дня — и жду не дождусь, когда же приступлю к триста двадцать пятой. Мое белье покрыто обугленными черными дырами — это я сушила его вьетнамским феном, — а нос так забит соплями, что впору запускать глубинную бомбу. Хоть живот не болит, и то хорошо. Жаловаться мне не на что — вот хмонги, те спят на улице, завернувшись в целлофан, из-под которого торчат голые пятки. Вместо подушек у них кирпичи, а чтобы не замерзнуть, надо покрепче прижаться друг к другу.

Автобус полз через подернутый туманом горный перевал со скоростью пять миль в час. Мы соорудили защитное ограждение из рюкзаков вокруг вытянутой ноги Джея, используя в качестве утеплителя столь нужные нам куртки. В автобусе было полно народу, и соседи бросали завистливые взгляды на наш просторный закуток. Когда я виновато принялась объяснять, в чем дело, на нас посыпался град взволнованных расспросов, а в ногу Джея принялись тыкать пальцами со всех сторон. В конце концов я попросту встала между новыми пассажирами и местом, которое они намеревались занять. Один возмущенный крестьянин был явно не намерен сдаваться так легко, как остальные, и усадил мне на колени здоровенную свинью. Я не сопротивлялась.

Водитель резко выключил двигатель и дал задний ход, стараясь удержать автобус посреди узкой тропки. Мы катились задом, еле вписываясь в стовосьмидесятиградусные повороты. Лишь через минуту я заметила, что у него меж колен горит огонь. Он не останавливался, пока не нашел удобное место для парковки, после чего спокойно затушил костер, ударяя пламя кончиком резинового шланга. Наскоро осмотрев расплавленные провода, он отпустил тормоз и продолжил катиться вниз по склону задним ходом. Автобус дважды вздрогнул, развернулся, и мы снова отправились в путь. Из-за пожара вышла из строя функция выключения аккумулятора, поэтому водитель попросту проехал все остановки, расположенные не на холме. Гениальное решение.

Ранним вечером мы въехали в Лаокай. Нога Джея раздулась до размеров футбольного мяча, рана была красной и горячей на ощупь. Три дня мы тщательно ухаживали за ней. Я стирала белье, бегала за лекарствами и едой и носила горячий суп мимо лобби отеля. Любопытные сотрудники вскоре начали ходить за мной по лестнице, стоило мне только показаться. Они приходили целыми группами несколько раз в день, чтобы справиться о здоровье Джея и поболтать со мной на вьетнамском. Когда Джей попросил меня запереть дверь, они ничтоже сумняшеся открыли ее своим ключом, настаивая на том, что в одиночестве некому будет поднять ему настроение и так он никогда не выздоровеет. Я ужаснулась при мысли, что, помимо других обязанностей, мне теперь придется развлекать и их целый день, и стала добывать пропитание через окно, карабкаясь с подносом в руке.

Рана распухла, все три шва лопнули, потек гной. Блестящая липкая жидкость сочилась днем и ночью, насквозь пропитывая полотенца и футболки. В конце концов мне надоело стирать самодельные бинты, и я отыскала на рынке прокладки и прикрутила их к ноге Джея, невзирая на его протесты.

Наш рацион, состоявший из лапши, говяжьего бульона и иногда яиц, с каждым днем все больше приедался. Как-то вечером я вышла на охоту, надеясь раздобыть хоть пару унций мягкого плавленого сыра, который однажды видела в лавке в далеком Ханое.

— Сыр? — растерянно повторяли за мной лавочники и протягивали шматы тофу, вымоченного в устричном соусе.

Я подробно описала продукт бакалейщику: нечто мягкое, белое, как яичная скорлупа, гладкое, соленое, слегка кисловатое. Сделано из свернувшегося молока. Мне вдруг захотелось кусочек сыра больше всего на свете.

— Свернувшееся молоко? — повторил торговец, сморщив нос от отвращения. — Это та жидкость, которая вытекает из коровы, кормящей теленка, да и еще и оставленная киснуть?

В его устах это действительно казалось не таким уж вкусным. И я купила тофу.

Наутро я проснулась с любопытным чувством предвкушения, как ребенок в Рождество. В тот день я пообещала сделать себе подарок — позвонить домой.

Все утро я взволнованно мерила шагами комнату. Разница во времени тринадцать часов; значит, мама проснется не раньше пяти вечера по нашему времени. Дневные часы тянулись бесконечно.

Пять часов. Ноги сами нашли дорогу к ближайшей почте. Я продиктовала женщине в окошечке родительский номер в Виргинии и залезла в крошечную душную будку, пока она звонила оператору в Ханой. Через полчаса ей наконец удалось дозвониться, и я протянула второй номер — лучшего друга в Бостоне, который, как я надеялась, мог бы приехать во Вьетнам и навестить меня. Прошел еще час. Наконец зазвонил главный аппарат.

— Бостон, — крикнула сотрудница почты, — четвертая кабинка.

Это был Ларри.

— Привет, — услышала я его голос через помехи. — Ты говорила с мамой?

Странный вопрос.

— Нет еще, а что?

— Кое-что случилось.

Мир вокруг вдруг стал серым. Он не завертелся и не поплыл перед глазами, просто все краски вдруг исчезли.

— Что такое?

Только бы не авария, пожалуйста, только не авария.

— Она упала с лестницы.

Колени размякли от облегчения. Мама сильная, крепкая. На лестнице у нас дома ковер. Растяжение, пара синяков, в крайнем случае перелом ноги — наверняка этим все и ограничилось.

— С каменной лестницы в Уильямсбурге, — продолжал Ларри. — Дела плохи. Сломаны ключица и оба запястья, а еще она рассекла голову, и у нее начались приступы. Не знаю, в больнице она сейчас или нет.

— И давно это было?

— Три недели назад.

Три недели — слишком долго, чтобы лежать в больнице. Неужели она в реанимации? Может, она была при смерти, а я в это время продолжала писать ей письма. Три недели. Впервые я осознала, как далеко нахожусь, как невообразимо далеко, в миллионе миль от того места, где мне хотелось сейчас быть.

— Ларри, пожалуйста, позвони родителям. Попроси перезвонить на этот номер. Мне надо с ними поговорить. Я буду продолжать дозваниваться отсюда.

— Будет сделано, — пообещал он и повесил трубку.

На следующие два часа время как будто замерло. Казалось, прошел месяц, год, а я все сидела и ждала, когда зазвонит телефон. Почта закрывалась в девять. В семь вечера сотрудница, что сидела в окошке, принялась запирать двери: я была единственной клиенткой, и ей стало скучно. Я стала умолять, чтобы она не закрывалась. Принялась весело болтать с ней на вьетнамском. Разглядывала фотографии ее детей и отвешивала комплименты ее мужу, но в голове все это время была сплошная вата.

Это казалось таким бессмысленным. Ведь это я бродила по джунглям, кишащим браконьерами и паразитами. Она же сидела дома в полной безопасности и ждала моего возвращения. Мне в голову не приходило, что может случиться так, что ее там не окажется. Я была в полной растерянности, не знала, что мне делать, — как воздушный змей с оборванной нитью.

Мне всегда хотелось знать, каково это — иметь дом. Мне казалось, что я не понимаю, что такое дом, ведь мы так часто переезжали, когда я росла, и в семье вечно что-то происходило. Теперь я поняла, как глубоко заблуждалась. Моим домом, моими корнями была мама; благодаря ей я с уверенностью могла сняться с места и отправиться открывать мир. Если бы я могла рассказать ей об этом…

Я должна была быть дома.

Зазвонил телефон. Все-таки зазвонил! Это была мама, голос у нее был сильный и четкий.

— Все в порядке, — весело проговорила она. — Папа вечно говорит, что я ношусь по лестнице туда-сюда. Теперь буду держаться за перила.

Она действительно сломала оба запястья и ключицу, рассекла голову и потеряла пятнадцать процентов крови и очень долго лежала без сознания. Провела несколько дней в больнице, после чего ей разрешили вернуться домой, и теперь она выздоравливала под папиным присмотром.

— Я твои письма теперь печатаю на машинке, — сообщила она. — Только медленно получается. Только один палец не забинтован.

И тут я расплакалась.

 

26. Столкновение

Дорогая мамочка!

Скажи, что тебе привезти? Во Вьетнаме красивые шелковые шарфы, чудесные народные инструменты и потрясающие вышивки. Если ты не ответишь на это письмо, я куплю тебе детеныша дымчатого леопарда. Помнишь, я все грозилась привезти с Филиппин маленького водяного буйвола? Тогда я тоже не шутила.

Через неделю я повезла Джея в Ханой на поезде. Его рана подсохла и потихоньку затягивалась. Со временем он сможет ходить, как раньше, но уродливый шрам останется навсегда. Следующие две недели я ухаживала за ним и не переставала звонить маме. Она была категорически против моего возвращения домой. Я не знала, верить ей или нет, — не знала, хочу ли я ей верить. Дни проходили как в тумане.

Однажды утром Джей заявил, что сыт по горло Вьетнамом и вскоре уедет в Таиланд. Он уже решил, куда направится — в маленький курортный городок недалеко от Бангкока. Но прежде чем сесть на самолет, он должен был вызволить «зверя» из гаража в Йенбае, где тот остался на хранении. Джей был непреклонен: я должна сопровождать его. Я согласилась. Ведь тогда я еще не знала, что буду делать дальше.

Я взяла напрокат большую «хонду», чтобы при необходимости оттащить Джея и «зверя» на буксире в Ханой. Мы приехали в Йенбай и обнаружили мотоцикл в точности там, где оставили. Разделив багаж, мы дали друг другу кровавую клятву держаться вместе на случай, если «зверюга» опять начнет плеваться поршнями и свечами зажигания.

Первые несколько миль все шло хорошо. Мотоцикл натужно кряхтел на подъемах и булькал в мокрой грязи на ровных участках. На спуске два его двигателя даже давали фору моей небольшой и легкой «хонде». Проблемы начались, когда мы заехали на крутой склон. Я спускалась по длинной петляющей тропинке. Джей уехал вперед и скрылся из виду. Дорога была узкая, других машин не было. Ни рев клаксона, ни окрик не предупредили меня о том, что меня собираются обогнать. Лишь воздух просвистел у левого плеча, а когда мотоцикл закрутило, я краем глаза успела увидеть белый микроавтобус с открытой дверью, из которой мне улыбалось чье-то лицо. После этого я видела лишь черную землю, пока скатывалась со склона.

Мотоцикл резко свернул вправо, переднее колесо застопорилось, и я потеряла управление. Заехав на край, я соскользнула вниз по склону горы; ногу зажало между каркасом мотоцикла и вспаханной землей. Наконец колеса вонзились в землю, и мотоцикл остановился в десяти футах ниже дороги, на склоне, засеянном кукурузой; откос был такой крутой, что верхушки стеблей упирались в землю. Я слезла с мотоцикла и осмотрела его в поисках повреждений; тем временем меня окружили несколько хмонгов. Через минуту их стало двадцать, потом тридцать, и все молча глазели на мои трясущиеся коленки и запачканную одежду. Я не услышала от них ни слова сочувствия, ни единого предложения о помощи, когда принялась затаскивать тяжелый мотоцикл вверх по склону. Они боялись вмешиваться, боялись последствий, которые не заставят себя ждать, стоит им связаться хотя бы с вьетнамцем, не говоря уж об иностранке. Жизнь научила их знать свое место. Если бы я лежала на склоне, истекая кровью, они бы оставили меня умирать, несмотря на то что их культура диктовала совсем иные моральные принципы. Когда их древнее общество вступило в столкновение с жесткими коммунистическими постулатами и отголосками капитализма, что-то в них изменилось, и не в лучшую сторону.

Я запустила мотор и кое-как поехала, рассчитывая увидеть Джея за углом. Но его нигде не было. Километры пролетали мимо, и адреналиновый прилив постепенно иссяк, уступив место гневу. Я еще не совсем оправилась от шока и проскочила дорожную заставу, а когда увидела взмах белой дубинки, бежать было уже поздно. Военный остановил меня.

— Документы, — отчеканил он и протянул руку.

Я оглядела свои сумки и вдруг поняла, что мой футляр с камерой, в котором хранились и паспорта, и документы, и почти все наличные деньги, перекочевал на плечо Джея, когда мы спешно собирались, и теперь мчится в Ханой на всех парах.

Лейтенанта это не развеселило. Не улучшилось его настроение и тогда, когда я начала твердить что-то о высоком мужчине на большом мотоцикле, который, как оказалось, пронесся мимо заставы на такой скорости, что при одном упоминании о нем уголки губ лейтенанта поползли вниз. Я поняла, что Джей обогнал меня почти на час и вряд ли вернется. Пришло время выторговывать себе свободу.

В Ханой я приехала без гроша в кармане. «Хонда» катилась на последнем издыхании. «Зверь» стоял у ворот гостиницы, а Джей развалился на балконе и беззаботно потягивал пиво.

— Эй, — окликнул он меня, — ты что так долго? Я уже несколько часов тебя жду.

Я собрала вещи и уехала. Его я никогда больше не видела.

 

27. Настоящий Вьетнам

Дорогая мамочка!

Тебе могут позвонить кое-какие мои друзья, которые думают приехать ко мне. Пожалуйста, попроси их привезти следующее:

1) хирургическую иглу для наложения швов;

2) шоколадные конфеты;

3) тампоны;

4) ботинки из дышащей ткани, чтобы не плесневели в джунглях;

5) шоколадные конфеты;

6) кожаные перчатки, чтобы трогать диких животных (у нас тут эпидемия бешенства);

7) маленькую детскую бутылочку;

8) шоколадные конфеты.

Спасибо!

Я решила все-таки совершить последнее путешествие по Тонкинским Альпам, сделать то, зачем приехала. В конце концов я осталась не потому, что мама так сказала — мы обе знали, что с ней все будет в порядке. Я осталась по собственной воле.

Мама всегда оказывала поразительное влияние на мою жизнь. Она научила меня любознательности, передала мне свою неугомонную страсть к открытиям, а потом отправила колесить по свету. Я приехала во Вьетнам отчасти для того, чтобы стать такой, какой она мечтала меня видеть.

Когда она решила больше не путешествовать, я была потрясена до глубины души. Моя вера во многие вещи, которым я научилась у нее, пошатнулась. Если для нее открытия мира закончились, то что здесь делать мне? А после того, как с ней стряслась беда, я поняла, что у меня есть дом и что я могу его потерять.

Но во всей этой суматохе выходило так, что я взяла ее мечту и сделала своей. Теперь я была готова идти дальше, но не ради нее, а сама по себе. Я по-прежнему буду писать ей письма каждый день, но то, что я делаю, я буду делать теперь не ради нее — ради себя.

И все же, закончив собирать вещи, я не удержалась и сунула ее письма в карман рюкзака.

Шапа изменилась. Всего за восемь недель здесь появились два новых отеля, три кафе для туристов и гестхауз, в котором принимали дорожные чеки и иностранную валюту. Правительственный служащий с заветной визовой печатью появлялся раз в неделю и открывал лавочку в углу почты. Вместо двух «хонд», что вечно стояли на углу и сдавались в аренду, там выстроилась целая флотилия, а сморщенный старичок — торговец домашним виски — время от времени ходил по рядам, заправляя баки. Иностранцы прибывали ордами, словно лемминги; по длинным автобусам, выстроившимся вдоль рыночной улицы, можно было безошибочно определить, что сегодня пятница. На смену бэкпекерам в обносках с трехдневной щетиной пришла публика в нарядных туфлях и с толстыми чековыми книжками: в престижных отелях Ханоя воскресный рынок в Шапе ныне рекламировали, как «экзотический уик-энд среди примитивных горных племен».

Пришествие высокой моды не ускользнуло от наблюдательных хмонгов. Теперь все горные народности мечтали иметь обувь, кроме разве что самых упрямых стариков. Вместо носорожьих стоп в трещинах и мозолях все чаще встречались мягкие пяточки, а пальцы ног уже не выглядели так страшно.

Спрос подскочил до небес, а предложение уменьшилось: капитализм сослужил хорошую службу хмонгам и зао. Цены на вышивку удвоились, потом выросли вчетверо. Оптовики бродили толпами, и купленные у них ношеные тряпки превращались в еще более жалкого вида куртки. Торговцы отреагировали на резко увеличившиеся доходы населения, наводнив рынок безделушками, без которых не мог обойтись ни один уважающий себя хмонг.

Вскоре после того, как первый грузовик с кока-колой прибыл в Шапу, хмонги представили собственную линию национальной одежды. Сложнейшие вышитые орнаменты и воротники с аппликациями, выполненными тончайшей нитью, остались в прошлом. Словно сорняк среди роз, в среде ремесленников распространилось чудовищное нововведение: синтетическая пряжа. Хмонги больше не собирались проводить долгие часы, вышивая орнаменты крошечными стежками при свете свечи. На смену их легко рвущимся ниткам пришла узловатая акриловая пряжа, купленная в лавке. И не просто пряжа, а мотки сияющих неоново-красных и зеленых цветов. Делая грубые стежки, причем меньшее количество слоев, женщины вышивали нарукавные повязки и воротники в рекордные сроки, а туристам даже нравились резкие цвета. Дети тоже научились смотреть на иностранцев искушенными глазами: они бросали свои игры и плелись за ними как прилипалы, выклянчивая еду, ручки и долларовые купюры.

Но до конца осознать, что ждет Шапу, я смогла, лишь услышав на рынке рождественскую песенку, доносящуюся из сиплого кассетного магнитофона. Толпа расступилась перед его владельцем, и передо мной предстало нелепейшее из зрелищ: мальчик-хмонг с бритой головой и глазами, скрытыми за зеркальными темными очками, тряс головой под звуки стереомагнитофона, включенного на полную громкость.

Пора было ехать дальше.

По мере того как я продвигалась глубже в Тонкинские Альпы, машин становилось все меньше, как и возможностей куда-то доехать. Однажды утром я встала в три часа и вышла в предрассветную темноту, чтобы успеть на дряхлый автобус в Сонла, бороздивший эти дороги уже тридцать лет. Мест не было даже в такой час; единственным незанятым закутком была гора почтовых мешков, набитых жесткими коробками. Я устроила себе гнездышко, свернулась калачиком, обняв сумку с камерами, и попыталась уснуть.

Зад автобуса скакал по неровной, как стиральная доска, дороге. Доисторические амортизаторы клацали, как зубы холодной ночью. Мешки с посылками, наваленные высокой грудой, расползлись по полу, точно выкипевшая каша. Потолок все удалялся, а мой рюкзак наполовину утонул в зыбучих песках грязной мешковины. Те несчастные пассажиры, что расселись по краям кучи, теперь вынуждены были жаться на крошечных пятачках, которые все уменьшались. Первой жертвой оказался молодой человек у двери. Он встал размять затекшие ноги, а когда повернулся, чтобы снова сесть, его место уже было занято тремя коленками и ведром угрей. Ничуть не возмутившись, он высунулся в окно автобуса, который тут же накренился, и висел там какое-то время. Несколько рук потянулись, чтобы поддержать его, и он залез на крышу и пропал из виду.

Ледник из мешков неумолимо растекался. Вскоре еще двое мужчин средних лет были вынуждены перебраться на крышу: им на голову чуть не упали сумки с острыми краями. Остальные сидели, сжав колени, подтянув ноги и спрятав подальше от греха босые стопы. Когда я бросала в их сторону сочувственные взгляды, они улыбались мне без тени негодования, словно их вовсе не волновали те унижения, что готовят ближайшие восемь часов. Я почувствовала себя виноватой из-за того, что под моим весом куча растекается все дальше, но мне было некуда деваться, а забраться на крышу и оставить свой тяжелый рюкзак без присмотра я не могла.

Казалось, нет ничего проще, чем встать и забросить почтовые мешки обратно в кучу, подпереть сумками и удобно устроиться на освободившемся пространстве. Я не понимала, почему никто до сих пор не сделал этого. Видимое безразличие пассажиров злило меня все больше и больше, пока я не поняла, что, кроме меня, теснота вообще никого не волнует. Остальным пассажирам наверняка никогда не приходилось ездить каким-либо другим видом транспорта, и они были рады, что двигаются быстрее, чем пешком. Возможно, они долго экономили крохи ради этого путешествия, чтобы навестить близких или впервые увидеть город. Они были довольны.

Я выглянула в окно и представила, как бреду по крутым горным перевалам с рюкзаком за спиной или долгими часами стою на пустых перекрестках в ожидании, что кто-нибудь меня подбросит, — и уже через пять минут забылась блаженным сном.

Меня разбудил резкий запах, от которого защипало в носу; я узнала его, и внутри все сжалось от страха. Тормоза. Мы пересекли перевал и теперь ехали вниз, на бешеной скорости преодолевая крутые повороты рядом с отвесной бездной. В нос опять ударил запах химикатов, с каждой минутой становившийся все сильнее. Внезапно водитель закричал. Кондуктор вылез из своего закутка и заковылял к двери, отпихивая с дороги сумки и ноги. Он искал треугольный деревянный кирпич, заваленный багажом. Высвободив его, он облокотился о дверь и бросил кирпич перед задним колесом. Колесо перекатилось через преграду, с грохотом ударилось о землю, и автобус поехал дальше. Подгоняемый непрекращающимся потоком громких указаний со стороны водителя, кондуктор выпрыгнул, подбежал к тому месту, где лежал кирпич, нагнал нас и снова подсунул его под колесо. Мы с грохотом перекатились через него. Кондуктор как ни в чем не бывало снова поднял подпорку. Я смотрела, как он носится туда-сюда, все больше отставая по мере того, как автобус набирал ход, и думала, каким запасным выходом воспользоваться, когда мы наконец разобьемся. Окна выходили на зияющую пропасть — головокружительная отвесная скала с полоской мягкой вспаханной земли вдоль обочины. Узкая дверь упиралась в скалу, но наверняка к ней побегут все пассажиры, к тому же она превратится в смертельную ловушку, если водитель решит остановить автобус, протащив его вдоль каменной стенки. Раздался последний удар, и кондуктор остался далеко позади, а мы завернули за угол. Военный грузовик, тяжело нагруженный поклажей, колесил вверх по холму в облаке черных выхлопных газов. Обычно двум таким монстрам приходилось маневрировать, отступая дюйм за дюймом, чтобы разъехаться на узкой дороге. Водитель автобуса приготовился совершить объезд, грузовик же не сдвинулся с места, и обе громадины сцепились с жутким скрежетом металла о металл. Автобус остановился, двое водителей принялись орать, а пассажиры как ни в чем не бывало вышли и присели в теньке в ожидании дальнейшего развития событий.

Когда водителям надоело ссориться, кондуктор полил горящие тормоза родниковой водой, подняв клубы обжигающего пара, и они снова заработали. Все забрались на борт, и мы снова отправились в путь.

Сонла был милым тихим городком, каким-то образом заполучившим статус провинциальной столицы. Вьетнамцы называли его городом цветов, однако из цветов мне довелось увидеть лишь пыльные пластиковые бутоны, прикрепленные к рулю велосипедов местных школьниц. Город был такой маленький, что здесь не было даже карты. На главной улице Сонла красовались три гигантских отеля, спонсируемых правительством; там можно было сидеть на закате и любоваться водяными буйволами, бредущими домой без сопровождения, внося суматоху в уличное движение. На одном участке дороги велись ремонтные дороги при помощи лейки с дегтем и горстки тружениц в конических шляпах, гребущих гравий лопатами. Яркие пятна цвета на поверку оказывались женщинами из горных племен в великолепных нарядах; их длинные черные волосы были крепко завязаны вокруг сверкающих серебром головных уборов.

В Сонла не нашлось сыра, ананасов и даже индонезийского шоколада. Зато здесь был провинциальный визовый отдел. Моя виза вот-вот должна была кончиться — пора было нанести визит.

Мистер Фыонг был одет в жаркий шерстяной костюм и галстук и выглядел так, будто вот-вот упадет в обморок. Он только что вернулся со свадьбы, где его попросили произнести речь, и то и дело теребил узел своего галстука, видимо жалея, что не снял его до моего прихода. Он посоветовал мне искупаться в местных горячих источниках, решив, что я заехала в Сонла по пути в прославленный Дьенбьенфу, и в конце концов признался, что ему так редко приходится продлевать визы иностранцам, что он толком не знает, сколько с меня взять. Мы сговорились на том, что я дам ему два доллара и урок английского по возвращении. Я оставила ему паспорт, чтобы он спокойно мог заполнить все бумаги.

Гостиница была ветхой и абсолютно пустой. Полный юноша оторвался от созерцания сорняков в саду и представился мистером Фаном. Он быстро присвоил мой рюкзак и все его содержимое, запер его в своем кабинете и лично провел меня по гостинице, описывая имеющиеся услуги. В наличии было два вида номеров: крошечная коробочка с комковатыми, заляпанными жиром матрасами и термосом с горячей водой и номер люкс — абсолютно такой же, за исключением унитаза, приютившегося в углу, и торчащей из стенки раковины с ржавыми кранами. Поскольку общая уборная находились в нескольких сотнях футов и, судя по всему, была затоплена, я взяла номер с туалетом. Решив окончательно предаться сибаритству, я наняла мистера Фана гидом на завтра с семи утра для поездки на горячие источники и к местным племенам. Когда я отказалась платить космическую цену за ужин в несуществующем отельном ресторане, он обиженно ушел.

Я плюхнулась на один из твердокаменных матрасов и, ничуть не смущаясь пятен, оставленных тысячами прошлых постояльцев, забылась измученным сном.

В семь утра мистер Фан так и не появился. В девять я взяла велосипед напрокат у молодого юриста, который работал в конфетной лавке на углу. Вооружившись гостиничной брошюрой, где красовался снимок легендарных горячих источников, которые можно было едва разглядеть за телами двумя возлежащих моделей в бикини, я поехала искать их сама.

Фактически, кроме трех отелей на главной улице, в Сонла ничего и не было; в нескольких ярдах от дороги город заканчивался, и начинались деревни племен, формировавшие нечто вроде пригорода. На ветру неподвижно висели шкуры виверр и пантер, среди клочковатой шерсти все еще виднелись ошметки сухого мяса. Мимо меня легким шагом семенили элегантно одетые тайки в узких юбках, изящной походкой, словно и не было у них за плечами мотыг и лопат. Когда я наконец отыскала горячие источники, они показались еще уродливее по сравнению с той красотой, что только что прошла мимо, — две цементные кабинки, вода в которые поступала из большого бассейна с хлопьями зеленой слизи. Я поехала дальше.

Впереди показался висячий мост; он возник внезапно, заставив меня замереть. Узкая планка держалась лишь на изогнутых арках из проволоки. В реке под мостом лениво нежились водяные буйволы; мальчик лет двенадцати удил шуструю мелкую рыбешку.

Я остановила велосипед и села на край мостика, свесив ноги и любуясь идиллической картиной; это было так идеально, что я подумала — есть ли в мире что-то приятнее, чем сонно нежиться на солнышке?

Они появились ниоткуда — целая орава, приливная волна, огласившая мостик топотом маленьких ножек на пути из школы домой. Заметив меня, дети замерли как вкопанные и ойкнули от изумления. Затем встали в кружок чуть поодаль и принялись серьезно обсуждать меня в полную глотку, толкаясь и пихая друг друга, чтобы их лучше слышали. Одна девочка старше остальных ускользнула и скрылась за углом. Я готова была поспорить, что она приведет полицию или хотя бы парочку взрослых с кислыми лицами. Но она появилась, еле удерживая в руках груду крапчатых красных фруктов размером с крупные виноградины, и, не глядя в сторону друзей, подошла и предложила их мне. Она остановилась чуть поодаль и с опаской наклонилась вперед, как будто кормила дикое животное, которое могло и не понять ее дружелюбных намерений.

Я улыбнулась и похлопала по земле рядом с собой. Тут за спиной девочки словно прорвалась дамба, и ревущая толпа чуть не опрокинула ее, торопясь принять мое приглашение. Они крутились вокруг меня, выхватывали фрукты, трогали мои волосы и одежду, прыская от смеха, показывали, как мягкие ягоды нужно сперва размять и пустить сок, чтобы избавиться от горького привкуса. Мне хотелось подольше задержаться на качающемся мостике, но для них в мирной картине под мостом не было ничего необычного, и вскоре они утащили меня, и мы принялись сбивать ягоды с деревьев палками и собирать сочные побеги клевера, растущие на илистых кромках рисовых полей.

У них была потрясающая память: как попугайчики, они повторяли куплеты песен на разных языках, пока мы поднимались по холму с самодельными тележками, чтобы потом со смелостью камикадзе скатиться вниз на трехдюймовых деревянных колесах. Мы играли в футбол гнилым куском дерева, который потом совсем развалился под натиском трех дюжин проворных босых ног и пары моих, неуклюжих, в кроссовках. Мы прошли вдоль берега реки и наткнулись на старое дырявое колесо водяной мельницы. Мальчишки карабкались по нему, как обезьянки, а потом один поскользнулся и застрял, а ведра воды одно за другим опрокидывались ему на голову, сопровождаемые радостными визгами друзей, которые и не думали ему помочь.

С наступлением сумерек я неохотно распрощалась с ними. Играть с этими детьми, добродушными и невинными, было счастьем.

Увидев, как я сажусь на велосипед, одна из девочек указала на большой дом на сваях, стоявший на склоне холма, и спросила, не захочу ли я вернуться и зайти в гости к ее семье. Я согласилась, но настояла, что сперва нужно познакомиться с родителями — вдруг те не разделяют искреннего гостеприимства дочери?

Ее мать оказалась одной из самых красивых женщин, которых я видела в жизни: волны угольно-черных волос, заколотых на голове толстыми пучками, высокие скулы и чудесная кожа с естественными морщинками вокруг глаз — она много улыбалась. Когда ее дочь выпалила свою просьбу, мать тут же кивнула, показала на свою кровать и пообещала приготовить сытный ужин, если я окажу им честь погостить у них. Я согласилась вернуться завтра, села на велосипед и поехала в гостиницу.

Мистера Фана нигде не было, а его кабинет оккупировал мужчина с сердитым лицом и трехдневной щетиной.

— Я пришла оплатить номер, — сообщила ему я.

Он заглянул в толстенную регистрационную книгу. Итоговая сумма, которую он мне представил, в восемь раз превышала стоимость одной ночи проживания. Я высказала недовольство. Он еще раз сверился с книгой.

— Вы заказали ужин вчера вечером, но не пришли, — заметил управляющий. — Десять долларов.

Я запротестовала, заметив, что столовая, где, очевидно, вчера мне накрыли ужин, была не чем иным, как пустым складом, где не было ни столиков, ни освещения.

— Вы наняли мистера Фана на весь день и не появились в оговоренное время. Кроме того, мы включили стоимость мотоцикла, который вы планировали взять в аренду.

— Мистер Фан в семь утра не пришел, — сказала я, — и если он взял на день какой-то мотоцикл, это его проблема, а не моя.

— И еще плата за номер, — как ни в чем не бывало продолжал он.

Указанная сумма была вдвое больше той, что назвал мистер Фан. Я объяснила, что о цене мы договаривались с ним.

— Мистер Фан не является постоянным служащим отеля. Он не имеет права предлагать скидки, — сообщил управляющий.

— Но он сидел в этом самом кабинете!

— Я вчера не мог прийти. Надо было подождать моего возвращения.

— У мистера Фана, — спокойно заметила я, — были ключи от всех номеров.

— Не моя проблема.

Мы молча сидели и смотрели друг на друга. Наконец я достала пояс с деньгами, и он расплылся в улыбке.

— Мистер Фан вчера сказал мне, сколько стоит номер без туалета, — проговорила я, отсчитывая купюры. — В моей комнате туалет не работал, и в кране не было воды. Я с радостью добавлю к стоимости одной ночи проживания плату за пользование общей уборной.

Его улыбку словно стерли с лица.

— Это правительственное учреждение, — сказал он. — Я буду вынужден оплатить разницу из своей зарплаты.

— Не моя проблема.

— Если в кране не было воды, надо было сообщить управляющему.

— Я сказала мистеру Фану.

— Мне он ничего не говорил.

— Думаю, вам следует обсудить эту проблему с мистером Фаном, — сказала я, положила деньги на стол и ушла.

Я добралась до деревни с рюкзаком лишь ранним вечером. Мне навстречу выбежали дети, но быстрее всех бежала Лу, малышка, что первой принесла мне фрукты. Она схватила меня за обе руки и так и не выпускала, пока я не поднялась с ней на гору и не оказалась на террасе дома. Я поздоровалась с ее матерью и другими детьми, которые мигом высыпали на порог.

Мне устроили настоящий пир: мясо и капуста, рис и лапша, бульон и зелень.

После ужина я села расчесывать длинные волосы Лу, такие же прекрасные и блестящие, как у ее матери, а потом пила виски с ее отцом, который держал на руках пятилетнего сына. Члены семьи приходили и уходили, сидели с нами какое-то время или просто кивали в знак приветствия. Когда я познакомилась со всеми, запутанное семейное древо постепенно начало приобретать очертания. Хотя в семье Лу было всего четверо детей, у ее матери было девять братьев и сестер, а у отца — одиннадцать, и каждый растил и воспитывал свою семью. В радиусе одной мили от их хижины, должно быть, проживало не меньше сотни родственников; потомки бабушек и дедушек образовывали другие ветви. Я подумала о том, каково жить в мире, где ко всем можно обращаться словами «дядя» или «брат», и решила, что такая жизнь мне по вкусу.

Когда я легла спать, на моей рваной пожелтевшей москитной сетке заплясали странные тени. Там были собаки с висячими ушами и высунутыми языками и медленно ползущие черепахи с длинными шеями. С соседней кровати послышался смешок, и нахохлившийся петух вдруг рассыпался и превратился в клубок пальцев и ладоней. Девочки продолжали представление своего театра теней в свете восходящей луны, пока я не уснула. Мне снились пляшущие фигуры на бескрайних, залитых лунным светом холмах, смеющиеся, как дети.

Наутро я обошла деревню, расположенную на крутом склоне над рекой. Внизу водную гладь пересекали мостики, а серебристо-зеленые рисовые поля тянулись до самого горизонта. Меня заворожил ритм шагов водяных буйволов, которые бороздили поля по спирали, таща за собой деревянные плуги, и скрип водяных мельниц, поднимавших ведра с грязной водой, чтобы выплеснуть их в бамбуковые акведуки, по которым вода поступала в деревню.

Вернувшись в хижину, я столкнулась лицом к лицу с пятеркой полицейских. Они сидели на полу с отцом Лу. Он поднял голову, и впервые на его лице не было улыбки.

Мой паспорт все еще лежал в визовом отделе вместе с другими документами, которые угрюмые полицейские непременно захотят увидеть. Не говоря ни слова, я вышла из хижины и побежала в город.

Мистер Фыонг сидел за столом, как и в прошлый раз. Он любезно поприветствовал меня, пригласил сесть и взял портфель, где лежали мои документы. Я расслабилась. Как только виза будет у меня в руках, полицейские еще месяц не смогут причинить мне никакого вреда.

Мистер Фыонг собрался было открыть портфель, но засомневался и сложил руки.

— К нам поступила… — он поискал нужное слово, — информация касательно вашего вчерашнего пребывания в Сонла.

Я сникла. Притворилась, что ничего не знаю. Воззвала к его человеческим чувствам. Портфель был по-прежнему закрыт. Как ему удалось пронюхать обо всем так быстро?

Ведь я вошла в хижину, когда уже стемнело, и не выходила оттуда до утра.

— Мне позвонили из центрального командования и сообщили, что в деревне под моей юрисдикцией живет иностранка, — с неподдельной гордостью заявил он.

Оказывается, местные полицейские видели, как я пришла в деревню с рюкзаком вчера вечером, и сообщили об этом в участок в Сонла, те передали информацию в Ханой, ханойцы же связались с визовым отделом в Сонла с целью выяснения моей личности.

— Может, — тихо проговорила я, — они имели в виду какую-то другую иностранку?

Мистер Фыонг открыл портфель и достал записку.

— Белая женщина, американка, блондинка, длинные волосы, высокая, говорит по-вьетнамски, — зачитал он.

Неплохо для информации из четвертых рук. Я похвалила эффективность местной полицейской системы, а про себя подумала, что лучше бы правительство уделяло больше внимания благоустройству дорог, чем шпионажу за обычными людьми. После чего, отчаявшись, начала торговаться.

В результате я отделалась гораздо легче, чем можно было предположить. Мне продлили визу на полный срок — тридцать дней. Заставили расписать маршрут на каждый день следующего месяца в мельчайших подробностях, вплоть до названий отелей, где я планирую остановиться, и достопримечательностей, которые намерена увидеть.

Я вышла из кабинета, крепко сжимая в руках свой паспорт. Мистер Фыонг заверил, что мой проступок никак не повлияет на семью моих замечательных хозяев.

Я подождала, пока стемнеет, пешком дошла до деревни и по лестнице пробралась на террасу. К моему удивлению, хозяева радостно приветствовали меня. Они спросили, где я пропадала, и настояли, чтобы я снова осталась на ночь, а когда я спросила об утренних посетителях, лишь отмахнулись, упомянув о крепких семейных связях в деревне. На вечер был запланирован настоящий пир, на который приглашены почтенные бабушки и дедушки. Никто не посмеет вмешаться.

Я вздохнула с облегчением, чувствуя себя по-детски счастливой оттого, что мне позволили провести еще один вечер с моей новой семьей. Я взяла одежду и спустилась к реке искупаться и прихорошиться перед приходом старших. Меня сопровождали дети, не меньше дюжины; они тут же разделись, стали брызгаться и играть в мутной коричневатой воде и завороженно глазеть, как я брею ноги. Через полчаса, насквозь промокшая, я вернулась в хижину и обнаружила маму Лу в слезах; сама Лу была в растерянности.

— Ты не можешь остаться, — сказала ее мать. — Когда ты купалась, полицейские опять приходили.

Она стала умолять меня хотя бы поужинать с ними перед уходом. Даже ее муж расплакался от стыда: у него отняли его право на гостеприимство. Пришли старики, и мы в печали поужинали, но к концу вечера повеселели, стали обещать писать друг другу письма и поднимать тосты за удивительную вьетнамско-американскую дружбу. Детям моих нерожденных детей пожелали по дюжине отпрысков, а мне — сыграть свадьбу и получить в подарок шесть жирных свиней и стокилограммовый мешок риса.

Меня проводили до околицы, и я двинулась в Сонла в полном одиночестве. Они махали мне на прощание, а я лгала, что вернусь, — но разве могла я рисковать и подвергать их неприятностям, которые не заставят себя ждать, если они когда-нибудь увидят меня снова?

Может, все дело было в их добрых улыбках или радушии, с которым они пустили меня в свой дом, но, когда я уходила прочь в свете луны, мне вдруг стало так же одиноко и грустно, как в тот день, когда я оставила свою родную семью, чтобы отправиться во Вьетнам.

 

28. Огонь предков

Дорогая мамочка!

Я спросила у буддийского монаха, что ждет тебя в будущем, и он ответил, что если в следующем году ты не пойдешь со мной в поход по джунглям Борнео, то упадешь с эскалатора и порвешь колготки.

Я не шучу.

Мои дни теперь измерялись рытвинами на дорогах и добродушными попутчиками, соглашавшимися меня подвезти, морщинистыми лицами крестьян и грязными комнатами ночлежек. Однажды ко мне подошел молодой торговец браслетами и стал просить достать ему западные таблетки, от которых у него вырастет кустистая борода. Он передумал лишь тогда, когда я сказала, что от такого сильнодействующего лекарства у него появятся черные волосы на груди и в подмышках.

Я весь день просидела в пыли на перекрестке, рядом с тремя деревьями, под которыми парикмахеры разбили свои лавки. Когда стемнело, бесконечное щелканье их ножниц отпечаталось в моем сонном мозгу и еще много недель спустя возникало в моих снах.

Я думала, что без Джея моему фильму придет конец, но ошибалась. Постепенно камера стала частью моей жизни, и я научилась видеть мир через объектив. Я открыла для себя те драгоценные минуты на закате дня, когда солнце превращает воздух в жидкое золото и даже самые тусклые цвета будто сияют неземным светом. Научилась следовать за действием в кадре, запечатлевать детали и улавливать тот особенный момент беспокойства в толпе, когда что-то вот-вот должно произойти. И еще я научилась чувствовать, когда камеру нужно убрать — во время разговора или в очень личной ситуации, — и прятала ее без сожаления. Я пока не видела ни единого кадра из отснятого материала, но со временем конечный результат стал волновать меня все меньше. Сам процесс ожидания идеального утреннего света или детской улыбки навсегда отпечатывал картину в памяти. Зачем было себя обманывать? Я делала фильм не для других. Я снимала его для себя.

Сделав огромную петлю к китайской границе через Северо-Западный Вьетнам, я все это время искала деревушку, где могла бы остаться на время. Я едва удостоила взглядом поле битвы в Дьенбьенфу, зато часами гуляла под луной среди зеленеющих рисовых полей Лайтяу, любуясь танцем светлячков среди сочных изумрудных побегов. Я помогала строить крышу из острого тростника; руки мои покрылись тысячей красных порезов, и я всю ночь ворочалась и не могла уснуть. Сидела со старухой, которая мастерила зубочистки и смеялась не переставая, сверкая черными зубами на полуденном солнце. Шла по следам, легким, как отпечатки перепончатых утиных лапок, с полой серединой и грубыми шрамами, и пришла к деревне, где жужжали самодельные станки для очистки хлопка, выплевывая идеально ровные нити.

Я никогда точно не знала, где нахожусь, и мне было все равно. Я верила, что дорога сама выведет меня куда надо. А пока что было бы место, куда бросить рюкзак, был бы рис для прополки и урожая, рыба, чтобы поймать на крючок, и ужин, чтобы с кем-то его разделить.

Автобус карабкался все выше, заворачивая на таких крутых откосах, что бедные овощи едва находили местечко, чтобы уцепиться корнями. Внизу едва виднелись крошечные деревушки, приютившиеся в глубоких расселинах; их разбитые на клеточки поля вспыхивали в утреннем солнце, как точки на экране радара. Не раздумывая, я вышла из автобуса и двинулась вниз по узкой земляной тропинке. В ее конце была деревня Майтяу, островок опрятных хижин и фруктовых деревьев в бушующем море зелени — ярче зеленого цвета я в жизни не видела.

Тау я нашла на главной улице, а может, это он нашел меня. Ему было шестьдесят девять лет, худой и жилистый, с короткими седыми волосами, которые торчали прямо из черепа, как иглы дикобраза. У его жены были печальные глаза и добродушная, открытая улыбка, какой не ждешь увидеть на лице женщины со столь гордой осанкой и натруженными руками. Они вместе сидели на крыльце своего дома на сваях, и стоило мне поздороваться — тут же пригласили выпить чаю. Их дом стоял в центре деревни; из него открывался вид на единственную дорогу, ширины которой хватило бы, чтобы две телеги с буйволами проехали рядом.

Времена меняются, сказал Тау, споласкивая чашку и наливая мне чай. Я подумала, что он говорит о моем приезде, но вместо этого он указал на хлев, располагавшийся прямо под кухней, где едва помещалась громадная сонная свинья. В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом с близлежащих гор пришел леопард и утащил троих драгоценных поросят посреди ночи. Тау покачал головой, вспоминая об утрате, затем еще больше приуныл при мысли о том, сколько теперь дают за бесстрашного хищника на медицинских рынках Ханоя. Леопардов давно уже не видели на соседних холмах. Теперь, чтобы встретить даже виверру или детеныша дикобраза, нужно было проехать почти пятьдесят миль и целыми днями ставить ловушки или таиться в засаде.

— Всех давно распродали, — пробормотал он.

Весь день мы пили чай и разговаривали. Тау всю жизнь проработал на полях и вырастил шестерых детей, которые крепко встали на ноги. Благодаря их поддержке у него и появился этот просторный дом, с резной королевской кроватью, пробуренным вручную колодцем и мелким цементным прудиком, полным разевающих рот рыбок и сигаретных окурков. Теперь он проводил почти весь день, сидя на полу у окна гостиной и наблюдая за происходящим в деревне. Прудик располагался совсем близко от окна, и в него удобно было плевать. Вечерами по дорожке проходила величавая процессия уток и плюхалась в прохладную воду; птицы брызгались, хлопали крыльями и весело расталкивали друг друга в ожидании ежедневной порции риса.

Деревушка была безупречной и ухоженной, под стать домику Тау: чистые тропинки и терпеливые буйволы, что даже хвостами не махали, когда детишки забирались им на головы. На каждом поле красовались разодетые чучела, хотя они стояли там больше для красоты, чем для дела: самопальные винтовки и любовь сельских жителей к мясу — любому мясу — давно уже привели к уничтожению всех местных птиц.

С наступлением вечера Тау пригласил меня на ужин, а потом разрешил остаться.

Плодородная долина давала два урожая в год: рис собирали через четыре месяца после того, как грядки с рассадой были готовы. В период посева и сбора крестьяне трудились не покладая рук, но и в остальные месяцы не сидели без дела. Утомительные домашние обязанности занимали по несколько часов в день, и главным из них был сбор дров для поддержания огня в очаге, над которым готовили еду. Каждое утро в шесть часов дочь Тау вставала, надевала на лоб ремешок плетеной корзины, изготовленной из древесной коры, и босиком шла к раскинувшимся холмам, на которых росли деревья. Однажды утром я вызвалась пойти с ней; она долго возражала — мол, мои мягкие белые пяточки этого не выдержат, а кроме того, я постоянно нуждаюсь в питьевой воде — но в конце концов согласилась и взяла меня с собой. Уверенная в силе своих широких плеч и длинных ног, я надела надежные кроссовки, взяла громадную бутыль с водой и ступила на узкую тропку с ней рядом.

Плоское поле превратилось в кручу, как только мы оказались у кромки леса. Мы начали подъем, и вскоре к нам присоединились еще несколько женщин. Мы карабкались по откосу, загребая руками и ногами вдоль края размытой канавы, усыпанной острыми песчаниковыми глыбами. Казалось, вершина всего в нескольких сотнях метров, но стоило перевалить через гребень, как я увидела еще один холм, еще круче, и удаляющиеся спины и сверкающие пятки своих товарок, скрывшихся в кустах. Утро стояло жаркое и безветренное, воздух насквозь пропитался влагой, и кислорода, необходимого для поддержания жизни, явно не хватало. Я поползла дальше.

Мои соседки не знали устали, они смеялись и болтали, а их жилистые ноги преодолевали милю за милей. Единственным показателем того, что им жарко, были пальмовые листья, которые они срезали, чтобы обмахиваться по пути. С безграничным облегчением я услышала вдали стук топоров, эхо ударов дерева о дерево в глубине тропического леса. Тропинка вела на просеку, усеянную метровыми обрубками; кое-где стволы уже нарубили и расщепили на дрова. Женщины опускали корзины, доставали заточенные мачете с самодельными рукоятками и принимались за работу.

Годовалые деревья валили и рубили на куски нужной длины, после чего в ход шли деревянные клинья и молотки. Зажав основание бревна голыми пальцами ног, они расщепляли дерево инструментами, существовавшими еще до наступления бронзового века. Они работали методично. Их спокойная, наивная уверенность в собственных силах заставила меня взглянуть на них по-другому. Я, которую в детстве всегда называли пацанкой из-за атлетического сложения и мальчишеских замашек, сидела и смотрела на этих миниатюрных изящных тружениц, размахивающих топором с силой и точностью, которых мне не достичь и через много лет. Это было настоящим откровением.

Дальше началось самое интересное. Нарубив дров, они поднесли корзины и принялись наполнять их, аккуратно выбирая щепки и складывая их рядом, пока все свободное пространство не заполнилось до дюйма. Они сняли шарфы, которыми были повязаны их головы, сложили их в несколько раз, изготовив нечто вроде подушечки, присели и надели ремешки на головы, а затем без усилий поднялись на ноги. Одна за другой, точно волы в упряжке, они прошли мимо меня, тяжело ступая под грузом, превышавшим их собственный вес.

Спускаться было сложнее из-за тяжелой ноши, удерживаемой лишь наклоном шеи. Движения женщин превратились в сложный, точно отрепетированный танец; они собирались на вершине более крутых откосов и медленно поворачивались к скале лицом, прежде чем спуститься с застывшими спинами, нащупывая зацепки для рук и не осмеливаясь взглянуть вниз. На нижнем склоне к нам присоединились две совсем молодые девчушки — одной было двенадцать, другой четырнадцать. Обе несли нагруженные корзины и возвращались домой к родным. Они двигались с такой легкостью, что мое намерение встать в упряжку укрепилось, но я все же побоялась даже просить об этом до тех пор, пока дорога вновь не стала ровной и гладкой и мы не очутились всего в какой-то полумиле от Майтяу. Мои соседки остановились передохнуть, и я обменяла бутылку с водой на полную корзину дров. Я присела на корточки, невероятно развеселив своих товарок, и попыталась закинуть на спину груз, но корзину словно привязали к пожарному шлангу. Несколько женщин помогли мне подняться на ноги, не снимая своих корзин. Я выпрямилась, пьяно шатаясь; ощущение было такое, будто мне на голову усадили циркового медведя. Груз тянул голову назад, давление сосредоточилось в одной-единственной точке посреди лба. Попытки удерживать шею неподвижно при ходьбе посылали горячие волны вниз и вверх по позвоночнику. Я чувствовала, как с каждым шагом плавятся мои позвонки. Продержавшись меньше двух сотен метров, я принялась искать местечко, чтобы присесть. Когда я рухнула на землю, мои соседки расхохотались что есть мочи. Все окружили меня, добродушно похлопывая по спине. Женщина, закинувшая на спину мою корзину, была ростом меньше пяти футов. Она подняла корзину весом в сто десять фунтов с такой легкостью, будто это был двухмесячный ребенок.

Вернувшись домой, я упала на циновку и забылась измученным сном.

Лишь через неделю я смогла сесть, не поддерживая шею одной рукой.

Дни проходили почти незаметно, складываясь в недели. Настал посевной сезон. Каждое утро огромная толпа крестьян совершала медленный исход в поля; дома пустели, и целые семьи пробирались по канавам шириною в фут к своим участкам. Я шла со всеми и часами стояла, пригнувшись к ровной влажной земле; ноги тонули в иле по самые бедра. Я разбирала пучки рисовых саженцев на стебли и втыкала каждый трехдюймовый побег в шелковистую жижу. Вокруг меня женщины работали со скоростью машин; их ловкие пальцы давно научились определять точный размер здорового стебля, а нужное место в грязи подбирать вслепую. Мои первые вымученные попытки высадить рис кривым рядком были встречены еле сдерживаемыми смешками, а когда стало выходить лучше, соседи радостно захлопали в ладоши и изумленно заверещали. Когда же высаженная рассада утонула в отпечатках моих огромных ног, они притворились, что ничего не замечают, а когда я отвернулась, выкопали саженцы и разгладили ямки в земле, потом подняли глаза и продолжили улыбаться, словно и не случилось ничего.

Солнце пропало за горными вершинами, и в это время женщины высадили последние стебельки, подперли руками бока и распрямили ноющие спины. Взвалив на спины мотыги и пустые корзины, они присоединились к огромной толпе деревенских жителей, возвращающихся домой. Задерживаясь у глубоких канав, они смывали грязь; из воды появлялись белые сморщенные икры, весь день простоявшие погруженными в ил. Их жизнь была проста и регулировалась сменой времен года и ростом столь необходимого риса. Труд был тяжелым, но неспешным, и на жизненном пути их подстерегало мало неожиданностей. Эти люди могли заглянуть в будущее, загадать любой месяц и день и точно сказать, чем будут заниматься тогда. Они знали, где родились, и знали, где умрут. Свои обязанности они выполняли вместе почти в идеальном согласии. Казалось, они создали мир, в котором каждый отдельный человек трудился ради всеобщего блага — если такое вообще возможно.

Где-то в промежутке между работой на рисовых полях и вечерними посиделками за чаем с Тау я наконец нашла тот Вьетнам, который искала. В этой маленькой деревушке, пока не тронутой влиянием современного мира, я испытала радость пребывания среди людей, среди семьи — чувство, старое как мир и свойственное нам всем. Я наконец поняла, зачем проделала такой долгий путь — потому что мне самой этого не хватало. И хотя на первый взгляд в таком месте, как Майтяу, было намного легче создать дружное общество людей, я знала, что смогу найти нечто подобное и в Америке, стоит лишь потратить немного времени.

Я привезла домой много воспоминаний — о крестьянине, терпеливо таскающем камни, чтобы построить новое кукурузное поле; о кондукторе, заключившем со мной перемирие — ведь прошлое стало для него не более чем причиной разделить хлеб; о женщинах, карабкающихся по горному склону с грузом, удерживаемым лишь их сильными спинами и невозмутимым упорством; о патриархе племени зао, который смотрел вокруг и был уверен, что под построенной им крышей будут жить его дети, и дети его детей, и еще многие потомки, после того как он сам займет свое место среди предков.

Но главным было то, что я нашла свое место. Я осознала ценность того, что оставила дома, и поняла, почему это так много для меня значит.

Пора было возвращаться назад.

 

Подготовка

Мне было двадцать девять лет, когда я поехала во Вьетнам. Вся поездка, включая перелет и визы, за исключением стоимости фото— и видеокамер, обошлась примерно в шесть тысяч долларов. Вот список вещей, которые я брала с собой.

Камеры и принадлежности к ним

Видеокамера Hi-8;

Nikon 8008s с объективом 35-135;

Вспышка SB25;

5 светофильтров для «Никона», 3 для Hi-8;

Невероятно тяжелый штатив Bogen с панорамной головкой;

Пленка Hi-8 на 60 часов;

27 фунтов специальных батареек, которые, как оказалось, не работали;

Зарядка для аккумулятора к Hi-8;

130 фотопленок;

50 батареек АА (все мое оборудование работало от этих батареек, даже фонарик);

Микрокассеты и 42 двухчасовые пленки;

Раствор для чистки объектива;

70 герметичных целлофановых мешочков;

Водонепроницаемый чехол;

Прочее

По три пары носков и нижнего белья;

Флисовая куртка и три рубашки;

Двое брюк;

Одни шорты;

Кроссовки и сандалии «Рибок»;

Огромное количество лекарств (по рецепту и без);

Туалетные принадлежности: шампунь, зубная щетка, мыло (им же стирала), зубная паста, резинки для волос, дезодорант;

Солнечные очки;

Шляпа;

Тампоны (надо было брать больше);

Фонарик;

Компас;

Карманный нож;

Набор инструментов для ремонта мотоцикла;

Изолента;

Иголка и нитки;

Туалетная бумага;

Ручки, бумага, блокнот;

Бутылка для воды;

Йодовые таблетки;

Витамины (потом купила);

Книги (слишком много);

Оригами;

Теннисные мячики;

Журнал «Life» (для местных);

Ламинированные фотографии родных;

Словарь и учебник по грамматике;

Паспорт и виза (и их копии);

Не взяла и пожалела

Больше тампонов;

Маму;

Фрисби;

Витамин С;

Солнцезащитный крем;

Нормального оператора;

Инструкцию к SB25;

 

Анатомия путешествия

Семь месяцев

6400 миль

4000 долларов (без авиабилета и виз)

Рюкзак весом 63 фунта

Вьетнамский словарный запас: 1800 слов

Виды транспорта: велосипед, мотоцикл, поезд, автобус, автостоп, грузовик, буйвол, лошадь, моторная лодка, самолет, бамбуковое каноэ… ну и на своих двоих

113 часов в поезде

42 часа в ожидании попутки

52 раза ломался мотоцикл

Маленькие попутчики: москиты, клопы, пауки, муравьи, пчелы, клещи, блохи, сороконожки

Попутчики покрупнее: один суровый парень с Аляски, один красивый немец, один недружелюбный орел, четыре детеныша леопарда, один детеныш редкого гиббона

14 арестов (два в Камбодже)

Одна депортация (из Вьетнама)

Четыре стрижки

134 гостиницы

52 часа отснятого материала

4644 слайда (129 пленок)

Съедено: 429 тарелок супа, 8 фунтов водорослей

Сколько выпито зеленого чая — не считала

Украли: одну перчатку, один флакон шампуня, один литр бензина

Купила: 23 неограненных рубина

Болезни и травмы: один раз напоролась на бамбуковую палку, пять раз простудилась, болела анемией, лямблиозом, цингой, сто раз обожглась о мотоцикл, окончательно испортила свои длинные волосы.