Мамочка, привет! Цинга? Я думала, ее искоренили еще во времена капитана Кука.

Поезд в Ханой заполнился быстро; на сиденья для двоих пассажиров усаживалось по четверо-пятеро; люди налезали друг на друга, как сардины в банке. Просвистел последний свисток, и в вагон забралась еще дюжина хмонгов. Они сели на корточки в проходах, держась за руки и взахлеб что-то обсуждая. Все шло хорошо, пока не появился кондуктор, громко требуя показать билеты. Хмонги повернулись к старому дедушке, который осторожно развязал мешочек из звериной шкуры и вынул прозрачные бумажки. Кондуктор выхватил их у него и подозрительно осмотрел, затем швырнул в старого хмонга и потребовал доплатить восемь центов. Я затаила дыхание, глядя, как старик разворачивает жалкую стопку банкнот и медленно отсчитывает четыре истертые бумажки, каждую достоинством в два цента.

Кондуктор ушел, и хмонги облегченно вздохнули. Их радость длилась недолго. Появилась тележка с едой, нагруженная конфетами и фруктами по заоблачным ценам; ее толкал перед собой мальчик-вьетнамец. Используя металлический каркас как таран, он растолкал хмонгов, осыпав их непристойными ругательствами. Я смотрела, как он ведет торговлю, перемещаясь по проходу. С вьетнамцами он был вежлив, перед туристами и вовсе пресмыкался, но с хмонгами обращался высокомерно и грубо. Я начала понимать, почему этнические группы во Вьетнаме предпочитают держаться особняком, отказываясь учить язык, осваивать вьетнамские обычаи и даже пользоваться общественным транспортом. Иностранцы для них были теми же вьетнамцами: когда я уступила место женщине из племени хмонг с двумя маленькими детьми, та отказалась, коротко кивнув в благодарность, и так и осталась сидеть на полу.

Позднее, не в силах уснуть, я вышла в коридор и села у окна. Над Красной рекой поднималась луна цвета слоновой кости. Поезд тихонько раскачивался на рельсах, прослуживших уже шестьдесят лет. Мимо прошел кондуктор, патрулирующий коридоры, и резко приказал закрыть окно. Уходя, он вдруг повернулся и спросил:

— Sprechen Sie Deutsch?

Я ответила «да», и он вернулся с двумя чашками кофе и табуреткой и присел поболтать.

Его звали Фам. Он прожил шесть лет в Восточном Берлине, где учился на сварщика и рабочего по металлу. Его немецкое произношение было мягким, округлым; должно быть, у его грубоголосых хозяев в Германии волосы вставали дыбом, когда он говорил так. На его левой ноге остался уродливый шрам от ранения шрапнелью; из-за него он был обречен хромать, волоча за собой ногу. Фам и его отец провели четыре года на тропе Хошимина, воюя с тремя родными дядями, которые предпочли жить на Юге. Проигравшие эмигрировали в Мюнхен и Лос-Анджелес, победители исчезли по другую сторону железного занавеса. С годами идеологические барьеры постепенно рухнули, зато физические стали непреодолимыми, когда разделенная неприступной Берлинской стеной семья решила объединиться. Мечта Фама навестить родственников так и оставалась мечтой: на зарплату в тридцать долларов в месяц не купишь и авиабилет, не говоря уж о залоге в четыре тысячи, который требовалось внести каждому, кто ехал за границу.

— И ради этого, — он поежился, и улыбка его померкла, — мы воевали.

Когда я вернулась на свое место, из раскрытого окна дул ледяной ветер, а мои одеяла забрали, чтобы накрыть ими спящих детей. К тому времени, как мы въехали по мосту в Ханой, от высокой температуры у меня разболелись суставы, а прочистить забитые пазухи смогла бы лишь глубинная бомба.

В пять утра хозяева гостиниц еще крепко спали, закрыв входные двери ставнями от ночного холода и ранних посетителей. Я села на каменную скамейку на узкой полоске травы, тянувшейся вдоль берега озера Хоанкьем, и стала смотреть, как просыпается город, встречая очередной день ревущими клаксонами и грохотом передвижных тележек с едой. Горизонт посветлел, и соседний участок тротуара заняла молчаливая толпа коренастых тетушек в толстых куртках. Они выстроились ровными рядами и начали с бесстрастным видом выполнять упражнения тай-чи, повторяя их бесконечное число раз. Они вели счет с армейской точностью, но по необъяснимой причине всегда заканчивали цифрой пятьдесят семь. Мне же хотелось вскочить, замахать руками и заставить их доделать еще три повтора до ровного счета, чтобы получилось шестьдесят.

— Пятьдесят пять! Пятьдесят шесть! Пятьдесят семь! Раз!

Они продолжали упражнения, полностью погруженные в себя. В конце концов я заснула под шлепки кроссовок бегунов, неспешно описывающих круги вокруг озера, а проснувшись, поняла, что лишь я одна в этом людском муравейнике могла позволить себе роскошь вздремнуть на скамейке в парке под ивовыми деревьями, на берегу чудесного озера Кьем.

Жар у меня то поднимался, то спадал, потом усиливался снова. Во время бесконечного подъема в свою комнату на втором этаже я поймала себя на том, что останавливаюсь передохнуть на каждой третьей ступеньке. Однажды утром я проснулась и увидела, что десны начали кровоточить, целую неделю я не могла есть ничего тверже йогурта и почерневших бананов. Поскольку конца болезни не предвиделось, я решила отдаться в руки вьетнамской системе здравоохранения, о которой наслушалась самых дурных отзывов.

Мне всегда было боязно заходить в кафе, если там одни пустые столики, — и с больницами то же самое. В той больнице у меня также возникло чувство, что я зря не посмотрела сегодня новости. Кажется, во всем Ханое не было больных, кроме меня, а проведя час в международной клинике, я начала волноваться, не сгубила ли недавняя эпидемия не только всех пациентов, но и персонал. Наконец возникла сестра и поманила меня за собой. Мы в тишине шагали по бесконечным коридорам, мимо дверей с надписями «Эндокринолог», «Радиолог», «Нейропсихолог». Все двери были нараспашку, и все вели в пустые кабинеты.

Врач, энергичная женщина в белом халате, вид которого меня успокоил, заглянула мне в рот и кивнула так, будто ей все ясно. Она протянула мне упаковку витамина С, пузырек с народным средством, черным, как деготь, и дала добрый совет: дважды в день полоскать горло соленой водой. Западный, восточный и бабушкин методы — она задействовала все три.

Я была разочарована. Я в конце концов не отсталый крестьянин, готовый поверить, что его вылечит любая таблетка. Я знала, что витамин С — не чудо-лекарство, а уж от полосканий соленой водой пользы не больше, чем от куриного бульона. Может, в этом пузырьке без этикетки содержатся таинственные ингредиенты, которые меня вылечат?

После того как я испробовала лекарство и от невыносимой боли начала биться головой об стенку гостиничного номера, я решила наконец прочитать этикетку. К счастью, мазь действительно предназначалась для десен и зубов. Но к моему ужасу, она была сделана из змеиного яда.

Ну все, подумала я, с меня хватит! Пора призвать на помощь тяжелую артиллерию. И я позвонила маме.

Где-то в промежутке между детскими годами в Африке и свадьбой с моим отцом у мамы нашлось время закончить медицинскую школу в Швейцарии. После рождения двоих детей она бросила практику ради того, чтобы строить с нами дворцы из песка, красить футболки во все цвета радуги и печь свежий хлеб дважды в неделю. Сейчас она редко говорила новым знакомым, что когда-то была врачом, и давно уже отказалась от почетной приставки «доктор». Ее навыки проявляли себя, лишь когда кто-то из нас заболевал. «Конъюнктивит», — ставила она диагноз, отодвинув мне веко, или: «Наверное, опять ушная инфекция; сейчас возьмем отоскоп и посмотрим».

Когда я отправлялась в путешествие, она больше всего боялась не того, что меня ограбят, изнасилуют или убьют. Она боялась паразитов. По взаимному согласию в письмах я писала только о хорошем, опустив любые упоминания о расстройствах желудка. Она в свою очередь пропускала все остальные ужасы, зачитывая письма папе.

Слава богу, мама оказалась дома. Поскольку звонок стоил четыре доллара в минуту, я сразу перешла к делу.

— Мам, у меня кровоточат десны, температура то поднимается, то падает, во рту язвочки, и пахнет от меня так, будто я уже труп.

Она тут же перестала быть мамой и заговорила как доктор.

— Похоже на цингу, — ответила она.

— Цинга?! Я думала, ее искоренили еще во времена капитана Кука.

— Цинга — это недостаток витамина С. Ты ешь достаточно фруктов?

— Сейчас зима. Тут одни бананы.

— Бананы не годятся. А можешь ты раздобыть витаминов?

Я виновато покосилась на гору пилюль на ночном столике:

— Да, пожалуй, смогу.

— Тебе надо отдохнуть, — проинструктировала она меня. — И полощи рот соленой водой — это поможет избавиться от язв. Как вообще дела?

Мы поговорили немного, но, лишь повесив трубку, я поняла, что натворила. Спокойная и собранная врач на том конце провода была еще и моей матерью, которая сейчас наверняка в отчаянии и чувствует свою беспомощность, находясь на другом конце света.

Мама как-то сказала мне, что мои бесконечные поездки научили ее не цепляться за меня и наслаждаться путешествием заочно, не терзаясь обычными материнскими страхами. Теперь я со внезапной ясностью осознала, что она лгала мне. Я поверила ее словам, потому что мне этого хотелось, и это избавило меня от чувства вины, что позволило мне беспрепятственно делиться с ней всем плохим и хорошим, как малому дитя. Но мне было двадцать девять лет, а в этом возрасте давно пора научиться фильтровать все сказанное и написанное. Мои письма! Что я там писала? Я попыталась вспомнить. Рассказывала ли я о переездах по раздолбанным горным дорогам на крыше грузовика? Кажется, да. А о том, как ела сырых улиток, которые кишели всевозможными паразитами из меконгских выгребных ям? Как я могла быть такой идиоткой?

Мне отчаянно хотелось позвонить ей и сказать, что я вовсе не болею, но я знала, что так будет только хуже. Мое облегчение стало ее обузой. Я поступила эгоистично и глупо.

В Ханое по-прежнему было холодно и серо; каждый день по его улицам гуляли колючие ветра, которые брали начало в горах Тибета, с завыванием проносились через Китай и там объединялись с северо-восточным муссоном, спускаясь затем вдоль побережья и принося с собой вихри мелкой дождевой пыли. Подобно сахарной пудре, пыль оседала на объективах камер, полумокром белье и головах дрожащих от холода туристов. Я ела йогурт, обернув руки футболками вместо варежек и стуча зубами о маленькую оловянную ложку. «Где еще полоскать рот соленой водой, — подумалось мне, — как не в чудесном морском городке Нячанг, туристической мекке в какой-то тысяче миль к югу от Ханоя, которая, к счастью, находится совсем в другой климатической зоне?»

И я собрала рюкзаки.

Джей следил за сборами с недовольным видом. Вьетнам не оправдал его ожиданий: он не нашел здесь пляжей и бунгало, ради которых уехал из Аляски с ее ледяными зимами. Кроме того, наш маршрут пролегал по нетуристическим местам, что лишило его возможности реализовать свой несравненный дар рассказчика перед изумленной бэкпекерской аудиторией. И хотя он пытался компенсировать это, каждый вечер выбираясь в новомодные ханойские бары и клубы, неделька пляжного отдыха ему явно бы не помешала. Он решил поехать со мной.

Поезд шел на юг на неспешной скорости тридцать миль в час, каждые несколько часов делая остановки на крошечных станциях, где разносчики торговали мандаринами и пирожками из рисовой муки через открытые окна. За окном постепенно теплело, солнце робко выглядывало из-за туч, где пряталось несколько месяцев, и мой нос забулькал и вдруг задышал — словно лед треснул на оттаявшей реке. Поддавшись минутному порыву, я бросилась на улицу во время одной из остановок и подбежала к машинисту состава, спросив, нельзя ли поехать с ним в кабине. Тот добродушно протянул мне руку и затащил внутрь.

Его звали Ань Лак, а его напарника — Ань Тхюи. Вдвоем они посменно вели поезд из Ханоя в Сайгон в течение сорока часов и по очереди спали в зеленом армейском гамаке, который висел между дверной ручкой и коробкой передач. Прибыв в пункт назначения, ночевали в поезде, чтобы сэкономить тридцать центов на гостинице. Лишь на седьмой день им удавалось ступить на твердую землю.

У обоих в Ханое были семьи, и оба признавали, что постоянное отсутствие дается им нелегко. Ань Тхюи пропустил рождение всех троих своих детей и, что еще хуже, внезапную смерть отца. Ань Лак беспокоился о безопасности молодой жены и здоровье ее пожилых родителей. Оба на секунду замолкли, погрузившись в размышления. Однако грусть развеялась так же быстро, как и возникла, сменившись беззлобной покорностью судьбе.

— Такова жизнь, — проговорил Ань Тхюи, — надо работать, чтобы есть.

Я подумала, хотя духу не хватило спросить: откуда они берут силы, чтобы смириться с судьбой? Неужели все дело в буддистской вере? Или причина в том, что их предки были крестьянами, на которых ежегодно обрушивались муссоны? Я вспомнила давнее обещание, данное Хо Ши Мином людям, — сражаться, если понадобится, в течение тридцати лет, до победы Северного Вьетнама. Вьетконговцы, ступившие на тропу, давали клятву не возвращаться домой до тех пор, пока не победят в войне. Откуда им было знать, что для того, чтобы выжить в мирное время, потребуется не меньше мужества, чем в войну!

Ань Тхюи предложил мне чашку чая из термоса, привязанного ремешком к коробке скоростей, и мы чаевничали, пока Ань Лак стоял за рулем. Оба машиниста знали эти рельсы, как Марк Твен — Миссисипи; они могли определить возраст каждого участка с точностью до года и сказать, какая передача лучше подходит для ближайшего откоса или поворота. Наш путь проходил через самые прекрасные районы Вьетнама, и мне досталось место в первом ряду. К востоку от нас песчаные дюны спускались к бирюзовому морю; к западу раскинулись холмы, что поднимались все выше и сливались со скалистыми горами, которые тянулись покуда хватает глаз и упирались в самую крышу мира. Рельсы притягивали всевозможную живность, от синекрылых птиц до местных мальчишек, бросавших в нас камни с пугающей меткостью. Собакам тоже нравилось играть в догонялки с мчащимся локомотивом; они лежали на вибрирующих рельсах и убегали, уже почти скрывшись под колесами.

Я выскользнула в боковую дверь, облокотилась о поручни и вдруг поняла, чем так привлекала засыпанная гравием дорожка между рельсами птиц и животных. Запах свежих отходов жизнедеятельности, который, как мне сначала показалось, идет из туалетов, на самом деле исходил от самих рельсов. Открытые сточные трубы привлекали голодных собак и кур. Под колесами поезда, сказали мне машинисты, на каждом отрезке гибло по меньшей мере три петуха и пара ворон, слетевшихся на их трупы.

Мы подъехали к полустанку, и Ань Лак позвал меня в кабину. Он повесил на крюк за окном поезда тяжелое металлическое кольцо и двинулся вперед на полных парах. Кольцо с громким треском исчезло, и на его месте появилось другое. Ань Тхюи снял его, развернул записку, написанную от руки, и внимательно прочел. «Приближается С3», — говорилось в послании, также было указано время и номер станции. Ань Лак взглянул на часы, быстро посчитал в уме и дал газу. Через семь минут мы свернули на боковой путь. Я едва успела вздохнуть три раза, как мимо пронесся С3. Это было впечатляюще и страшно. Поезда сообщались друг с другом лишь посредством станционных смотрителей, которые держали друг друга в курсе и руководили сложной игрой в «кто съедет первым», что продолжалась ночью и днем на одном-единственном пути.

Опасность миновала, и Ань Лак улегся в гамак, а Ань Тхюи затушил очередную сигарету и налил себе чаю. Я собралась с духом, подсела к нему и прошептала кое-что на ухо. Он улыбнулся и подумал секунду, потом медленно кивнул.

В течение следующего часа мне позволили осуществить детскую мечту и сделать то, чем я грезила с шести лет.

Я вела поезд.